ВОПРОС ОБ ОЧЕВИДЦАХ

Я отдаю себе совершенно ясный отчет в том, насколько трудна и ответственна всякая тема, касающаяся Советской России. Трудность этой темы осложняется необычайной противоречивостью всякого рода свидетельских показаний и еще большей противоречивостью тех выводов, которые делаются на основании этих показаний.

Свидетелям, вышедшим из Советской России, читающая публика вправе несколько не доверять, подозревая их, и не без некоторого психологического основания, в чрезмерном сгущении красок. Свидетели, наезжающие в Россию извне, при самом честном своем желании технически не в состоянии видеть ничего существенного, не говоря уже о том, что подавляющее большинство из них ищет в советских наблюдениях не проверки, а только подтверждения своих прежних взглядов. А ищущий — конечно, находит...

Помимо этого, значительная часть иностранных наблюдателей пытается — и небезуспешно — найти положительные стороны сурового коммунистического опыта, оплаченного и оплачиваемого не за их счет. Цена отдельных достижений власти — а эти достижения, конечно, есть — их не интересует: не они платят эту цену. Для них этот опыт более или менее бесплатен. Вивисекция производится не над их живым телом — почему же не воспользоваться результатами ее?

Полученный таким образом «фактический материал» подвергается затем дальнейшей обработке в зависимости от насущных и уже сформированных потребностей отдельных политических группировок. В качестве окончательного продукта всего этого «производственного процесса» получаются картины — или обрывки картин, — имеющие очень мало общего с «исходным продуктом» — с советской реальностью: «должное» получает подавляющий перевес над «сущим»...

Факт моего бегства из СССР в некоторой степени предопределяет тон и моих «свидетельских показаний». Но если читатель примет во внимание то обстоятельство, что и в концлагерь-то я попал именно за попытку бегства из СССР, то этот тон получает несколько иное, не слишком банальное объяснение: не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу.

Мы трое, то есть я, мой брат и сын, предпочли совсем всерьез рискнуть своей жизнью, чем продолжать свое существование в социалистической стране. Мы пошли на этот риск без всякого непосредственного давления извне. Я в материальном отношении был устроен значительно лучше, чем подавляющее большинство квалифицированной русской интеллигенции, и даже мой брат, во время наших первых попыток бегства еще отбывавший после. Соловков свою «административную ссылку», поддерживал уровень жизни, намного превышающий уровень, скажем, русского рабочего. Настоятельно прошу читателя учитывать относительность этих масштабов: уровень жизни советского инженера намного ниже уровня жизни финляндского рабочего, а русский рабочий вообще ведет существование полуголодное.

Следовательно, тон моих очерков вовсе не определяется ощущением какой-то особой, личной обиды. Революция не отняла у меня никаких капиталов, ни движимых, ни недвижимых, по той простой причине, что капиталов этих у меня не было. Я даже не могу питать никаких специальных и личных претензий к ГПУ: мы были посажены в концентрационный лагерь не за здорово живешь, как попадает, вероятно, процентов восемьдесят лагерников, а за весьма конкретное «преступление», и преступление, с точки зрения советской власти, особо предосудительное: попытку оставить социалистический рай. Полгода спустя после нашего ареста был издан закон (от 7 июня 1934 г.), карающий побег за границу смертной казнью. Даже и советски настроенный читатель должен, мне кажется, понять, что не очень велики сладости этого рая, если выходы из него приходится охранять суровее, чем выходы из любой тюрьмы...

Диапазон моих переживаний в Советской России определяется тем, что я прожил в ней 17 лет и что за эти годы — с блокнотом и без блокнота, с фотоаппаратом и без фотоаппарата — я исколесил ее почти всю. То, что я пережил в течение этих советских лет, и то, что я видал на пространствах этих советских территорий, определило для меня моральную невозможность оставаться в России. Мои личные переживания как потребителя хлеба, мяса и пиджаков не играли в этом отношении решительно никакой роли. Чем именно определялись эти переживания — будет видно из моих очерков: в двух строчках этого сказать нельзя.

ДВЕ СИЛЫ

Если попытаться предварительно и, так сказать, эскизно определить тот процесс, который сейчас совершается в России, то можно сказать приблизительно следующее.

Процесс идет чрезвычайно противоречивый и сложный. Властью создан аппарат принуждения такой мощности, какого история еще не видала. Этому принуждению противостоит сопротивление почти такой же мощности. Две чудовищные силы сцепились друг с другом в обхватку, в беспримерную по своей напряженности и трагичности борьбу. Власть задыхается от непосильности задач, страна задыхается от непосильности гнета.

Власть ставит своей целью мировую революцию. Ввиду того что надежды на близкое достижение этой цели рухнули, страна должна быть превращена в моральный, политический и военный плацдарм, который сохранил бы до удобного момента революционные кадры, революционный опыт и революционную армию.

Люди же, составляющие эту «страну», становиться на службу мировой революции не хотят и не хотят отдавать своего достояния и своих жизней. Власть сильнее «людей», но «людей» больше. Водораздел между властью и «людьми» проведен с такой резкостью, с какою это обычно бывает только в эпохи иноземного завоевания. Борьба принимает формы средневековой жестокости.

Ни на Невском, ни на Кузнецком мосту ни этой борьбы, ни этих жестокостей не видать. Здесь — территория, уже прочно завоеванная властью. Борьба идет на фабриках и на заводах, в степях Украины и Средней Азии, в горах Кавказа, в лесах Сибири и Севера. Она стала гораздо более жестокой, чем была даже в годы военного коммунизма, — отсюда чудовищные цифры «лагерного населения» и непрекращающееся голодное вымирание страны.

Но на завоеванных территориях столиц, крупнейших промышленных центров, железнодорожных магистралей достигнут относительный внешний порядок: «враг» или вытеснен, или уничтожен. Террор в городах, резонирующий по всему миру, стал не нужен и даже вреден. Он перешел в низы, в массы, от буржуазии и интеллигенции — к рабочим и крестьянам, от кабинетов — к сохе и станку. И для постороннего наблюдателя он стал почти незаметен.

КОНЦЕНТРАЦИОННЫЕ ЛАГЕРЯ

Тема о концентрационных лагерях в Советской России уже достаточно использована. Но она была использована преимущественно как тема «ужасов» и как тема личных переживаний людей, по-

павших в концлагерь более или менее безвинно. Меня концлагерь интересует не как территория «ужасов», не как место страданий и гибели миллионных масс, в том числе и не как фон моих личных переживаний, каковы бы они ни были. Я не пишу сентиментального романа и не собираюсь вызвать в читателе чувства симпатии или сожаления. Дело не в сожалении, а в понимании.

И вот именно здесь, в концентрационном лагере, легче и проще всего понять основное содержание и основные «правила» той борьбы, которая ведется на пространстве всей социалистической республики.

Я хочу предупредить читателя: ничем существенным лагерь от «воли» не отличается. В лагере если и хуже, чем на воле, то очень уж не намного — конечно, для основных масс лагерников, для рабочих и крестьян. Все то, что происходит в лагере, происходит и на воле — и наоборот. Но только в лагере все это нагляднее, проще, четче. Нет той рекламы, нет тех «идеологических надстроек», подставной и показной общественности, белых перчаток и оглядки на иностранного наблюдателя, какие существуют на воле. В лагере основы советской власти представлены с четкостью алгебраической формулы.

История моего лагерного бытия и побега если не доказывает, то, во всяком случае, показывает, что эту форму я понимал правильно. Подставив в нее вместо отвлеченных алгебраических величин живых и конкретных носителей советской власти в лагере, живые и конкретные взаимоотношения власти и населения, я получил нужное мне решение, обеспечившее в исключительно трудных объективных условиях успех нашего, очень сложного технически, побега.

Возможно, что некоторые страницы моих очерков покажутся читателю циничными... Конечно, я очень далек от мысли изображать из себя невинного агнца: в той жестокой ежедневной борьбе за жизнь, которая идет по всей России, таких агнцев вообще не осталось: они вымерли. Но я прошу не забывать, что дело шло совершенно реально о жизни и смерти — и не только моей.

В той общей борьбе не на жизнь, а на смерть, о которой я только что говорил, нельзя представлять себе дела так, что вот с одной стороны беспощадные палачи, а с другой — только безответные жертвы. Нельзя же думать, что за годы этой борьбы у страны не выработалось миллионов способов и открытого сопротивления, и «применения к местности», и всякого рода изворотов, не всегда одобряемых евангельской моралью. И не нужно представлять себе страдание непременно в ореоле святости... Я буду рисовать советскую жизнь — в меру моих способностей — такою, какой я ее видел. Если некоторые страницы этой жизни читателю не понравятся — это не моя вина.

ИМПЕРИЯ ГУЛАГа

Эпоха коллективизации довела количество лагерей и лагерного населения до неслыханных раньше цифр. Именно в связи с этим лагерь перестал быть местом заключения и истребления нескольких десятков тысяч контрреволюционеров, каким были Соловки, превратился в гигантское предприятие по эксплуатации даровой рабочей силы, находящееся в ведении Главного управления лагерями ГПУ — ГУЛАГа. Границы между лагерем и волей стираются все больше и больше. В лагере идет процесс относительного раскрепощения лагерников, на воле идет процесс абсолютного закрепощения масс. Лагерь вовсе не является изнанкой, некоим Unterwelt воли, а просто отдельным и даже не очень своеобразным куском советской жизни. Если мы представим себе лагерь несколько менее голодный, лучше одетый и менее интенсивно расстреливаемый, чем сейчас, то это и будет куском будущей России, при условии ее дальнейшей «мирной эволюции». Я беру слово «мирная» в кавычки, ибо этот худой мир немного хуже основательной войны... А сегодняшняя Россия пока очень немногим лучше сегодняшнего концлагеря.

Лагерь, в который мы попали — Беломорско-Балтийский комбинат (сокращенно ББК), — это целое королевство с территорией от Петрозаводска до Мурманска, с собственными лесоразработками, каменоломнями, фабриками, заводами, железнодорожными ветками и даже с собственными верфями и пароходством. В нем девять «отделений»: мурманское, туломское, кемское, сорокское, сегежское, сосновецкое, водораздельное, повенецкое и медгорское. В каждом таком отделении — от пяти до двадцати семи лагерных пунктов («лагпункты») с населением от пятисот человек до двадцати пяти тысяч. Большинство лагпунктов имеют еще свои «командировки» — всякого рода мелкие предприятия, разбросанные на территории лагпункта.

На станции Медвежья Гора (Медгора) находится управление лагерем, оно же и фактическое правительство так называемой Карельской республики — лагерь поглотил республику, захватил ее территорию и—по известному приказу Сталина об организации Балтийско-Беломорского комбината — узурпировал все хозяйственные и административные функции правительства. Этому правительству осталось только «представительство», побегушки по приказам из Медгоры да роль декорации национальной автономии Карелии.

В июне 1934 г. «лагерное население» ББК исчислялось в 286 000 человек, хотя лагерь находился уже в состоянии некоторого упадка — работы по сооружению Беломорско-Балтийского канала были уже закончены и огромное число заключенных — и не знаю точно,

какое именно, было отправлено на БАМ (Байкало-Амурская магистраль). В начале марта того же года мне пришлось работать в плановом отделе Свирского лагеря — это один из сравнительно мелких лагерей: в нем было 78 000 «населения».

Некоторое время я работал и в учетно-распределительной части (УРЧ) ББК и в этой работе сталкивался со всякого рода перебросками из лагеря в лагерь. Это дало мне возможность с очень грубой приблизительностью определить число заключенных всех лагерей СССР. Я при этом подсчете исходил, с одной стороны, из точно мне известных цифр «лагерного населения» Свирьлага и ББК, а с другой — из, так сказать, относительных величин остальных, более или менее известных мне лагерей. Некоторые из них больше ББК (БАМ, Сиблаг, Дмитлаг); большинство — меньше. Есть совсем уж неопределенное количество мелких и мельчайших лагерей — в отдельных совхозах, даже в городах. Так, например, в Москве и Петербурге стройки домов ГПУ и стадионов «Динамо» производились силами местных лагерников. Есть десятка два лагерей средней величины — так, между ББК и Свирьлагом... Я не думаю, чтобы общее число заключенных в этих лагерях было меньше пяти миллионов человек. Вероятно, несколько больше. Но, конечно, ни о какой точности подсчета не может быть и речи. Больше того, я знаю систему низового подсчета в самом лагере и поэтому сильно сомневаюсь, чтобы само ГПУ знало о числе лагерников с точностью хотя бы до сотен тысяч.

Здесь идет речь о лагерниках в строгом смысле этого слова. Помимо них существуют всякие другие, более или менее заключенные слои населения. Так, например в ББК в период моего пребывания там находилось 28 000 семейств так называемых спецпереселенцев — это крестьяне Воронежской губернии, высланные в Карелию целыми селами на поселение и под надзор ББК. Они находились в гораздо худшем положении, чем лагерники, ибо они были с семьями и пайка им не давали. Далее следует категория административно ссыльных, высылаемых в индивидуальном порядке; это вариант довоенной ссылки, только без всякого обеспечения со стороны государства — живи чем хочешь. Дальше — «вольноссыльные», крестьяне, высылаемые обычно целыми селами на всякого рода «неудобоусвояемые» земли, но не находящиеся под непосредственным ведением ГПУ.

О количестве всех этих категорий, не говоря уже о количестве заключенных в тюрьмах, я не имею никакого, даже и приблизительного представления. Надо иметь в виду, что все эти заключенные и полузаключенные люди — все это цвет нации, в особенности крестьяне. Думаю, что не меньше одной десятой части взрослого мужского населения страны находится или в лагерях, или где-то около них...

Это, конечно, не европейские масштабы... Системы советских ссылок как-то напоминают новгородский «вывод» при Грозном, а еще больше — ассирийские методы и масштабы.

«Ассирийцы, — пишет Каутский, — додумались до системы, которая обещала их завоеваниям большую прочность: там, где они наталкивались на упорное сопротивление или повторные восстания, они парализовали силы побежденного народа таким путем, что они отнимали у него голову, т. е. отнимали у него господствующие классы... самые знатные, образованные и боеспособные элементы... и отсылали их в отдаленную местность, где они, оторванные от своей подпочвы, были совершенно бессильны. Оставшиеся на родине крестьяне и мелкие ремесленники представляли плохо связанную массу, неспособную оказать какое-нибудь сопротивление завоевателям»*.

Советская власть повсюду «наталкивалась на упорное сопротивление и повторные восстания» и имеет все основания опасаться, в случае внешних осложнений, такого подъема «сопротивления и восстаний», какого еще не видала даже и многострадальная русская земля. Отсюда и ассирийские методы и ассирийские масштабы. Все более или менее хозяйственно устойчивое, способное мало-мальски самостоятельно мыслить и действовать — короче, все то, что оказывает хоть малейшее сопротивление всеобщему нивелированию, подвергается «выводу», искоренению, изгнанию.

ПЕРСПЕКТИВЫ

Как видите, эти цифры очень далеки и от «мирной эволюции», и от «ликвидации террора»... Боюсь, что во всякого рода эволюционных теориях русская эмиграция слишком увлекалась тенденцией «видеть чаемое как бы сущим». В России об этих теориях не слышно абсолютно ничего, и для нас — всех троих — эти теории эмиграции явились полнейшей неожиданностью: как снег на голову... Конечно, нынешний маневр власти — «защита родины» обсуждается и в России, но за всю мою весьма многостороннюю советскую практику я не слышал ни одного случая, чтобы этот маневр обсуждался, так сказать, всерьез — как его обсуждают здесь, за границей...

При нэпе власть использовала инстинкт собственности и, использовав, послала в Соловки и на расстрел десятки и сотни тысяч своих временных нэповских «помощников». Первая пятилетка использовала инстинкт строительства и привела страну к голоду, еще

небывалому даже в истории социалистического рая. Сейчас власть пытается использовать национальный инстинкт для того, чтобы в момент военных испытаний обеспечить, по крайней мере, свой тыл... История всяких помощников, попутчиков, сменовеховцев и прочих — использованных до последнего волоска и потом выкинутых на расстрел — могла бы заполнить целые тома. В эмиграции и за границей об этой истории позволительно время от времени забывать: не эмиграция и не заграница платила своими шкурами за тенденцию «видеть чаемое как бы сущим». Профессору Устрялову, сильно промахнувшемуся на своих нэповских пророчествах, решительно ничего не стоит в тиши харбинского кабинета сменить свои вехи еще один раз (или далеко не один раз!) и состряпать новое пророчество. В России люди, ошибавшиеся в своей оценке и поверившие власти, платили за свои ошибки жизнью. И поэтому человек, который в России стал бы всерьез говорить об эволюции власти, был бы просто поднят на смех.

Но как бы ни оценивать шансы «мирной эволюции», мирного врастания социализма в кулака (можно утверждать, что издали виднее) — один факт остается для меня абсолютно вне всякого сомнения. Об этом мельком говорил краском Тренин в «Последних новостях»: страна ждет войны для восстания. Ни о какой защите «социалистического отечества» со стороны народных масс не может быть и речи. Наоборот: с кем бы ни велась война и какими бы последствиями ни грозил военный разгром — все штыки и все вилы, которые только могут быть воткнуты в спину Красной Армии, будут воткнуты обязательно. Каждый мужик знает это, точно так же как это знает и каждый коммунист!.. Каждый мужик знает, что при первых же выстрелах войны он в первую голову будет резать своего ближайшего председателя сельсовета, председателя колхоза и т. п., и эти последние совершенно ясно знают, что в первые же дни войны они будут зарезаны, как бараны...

Я не могу сказать, чтобы вопросы отношения масс к религии, монархии, республике и пр. были для меня совершенно ясны. Но вопрос об отношении к войне выпирает с такой очевидностью, что тут не может быть никаких ошибок. Я не считаю это особенно розовой перспективой, но особенно розовых перспектив вообще не видать... Достаточно хорошо зная русскую действительность, я довольно ясно представляю себе, что будет делаться в России на второй день после объявления войны: военный коммунизм покажется детским спектаклем... Некоторые репетиции вот такого спектакля я видал уже в Киргизии, на Северном Кавказе и в Чечне... Коммунизм это знает совершенно точно — и вот почему он пытается ухватиться за ту соломинку доверия, которая, как ему кажется, в массах еще осталась... Конечно, осел с охапкой сена перед носом

принадлежит к числу гениальнейших изобретений мировой истории — так, по крайней мере, утверждает Вудворт, но даже и это изобретение изнашивается. Можно еще один — совсем лишний — раз обмануть людей, сидящих в Париже или в Харбине, но нельзя еще один раз (который. Господи!) обмануть людей, сидящих в концлагере или в колхозе... Для них сейчас ubi bene, ibi patria, а хуже, чем на советской родине, им все равно не будет нигде... Это, как видите, очень прозаично, не очень весело, но это все-таки — факт...

Учитывая этот факт, большевизм строит свои военные планы с большим расчетом на восстания — и у себя, и у противника. Или, как говорил мне один из военных главков, вопрос стоит так: «Где раньше вспыхнут массовые восстания — у нас или у противника. Они раньше всего вспыхнут в тылу отступающей стороны. Поэтому мы должны наступать и поэтому мы будем наступать».

К чему может привести это наступление — я не знаю. Но возможно, что в результате его мировая революция может стать, так сказать, актуальным вопросом... И тогда г-дам Устрялову, Блюму, Бернарду Шоу и многим другим, покровительственно поглаживающим большевистского пса или пытающимся в порядке торговых договоров урвать из его шерсти клочок долларов, придется пересматривать свои вехи уже не в кабинетах, а в Соловках и ББКах, — как их пересматривают много, очень много людей, уверовавших в эволюцию, сидя не в Харбине, а в России...

В этом — все же не вполне исключительном случае — не удобоусвояемые просторы российских отдельных мест будут, несомненно, любезно предоставлены в распоряжение соответствующих братских ревкомов для поселения там многих ныне благополучно верующих людей — откуда же взять этих просторов, как не на российском Севере?

И для этого случая мои очерки могут сослужить службу путеводителя и самоучителя,

ОДИНОЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

В камере мокро и темно. Каждое утро я тряпкой стираю струйки воды со стен и лужицы — с полу. К полудню пол снова в лужах...

Около семи утра мне в окошечко двери просовывают фунт черного малосъедобного хлеба — это мой дневной паек — и кружку кипятку. В полдень — блюдечко ячкаши, вечером — тарелку жидкости, долженствующей изображать щи, и то же блюдечко ячкаши.

По камере можно гулять из угла в угол — выходит четыре шага туда и четыре обратно. На прогулку меня не выпускают, книг и газет не дают, всякое сообщение с внешним миром отрезано. Нас арестовали весьма конспиративно — и никто не знает и не может знать, где мы, собственно, находимся. Мы — то есть я, мой брат Борис и сын Юра. Но они — где-то по другим одиночкам.

Я по неделям не вижу даже тюремного надзирателя. Только чья-то рука просовывается с едой и чей-то глаз каждые 10—15 минут заглядывает в волчок. Обладатель глаза ходит неслышно, как привидение, и мертвая тишина покрытых войлоком тюремных коридоров нарушается только редким лязгом дверей, звоном ключей и изредка — каким-нибудь диким и скоро заглушаемым криком. Только один раз я явственно разобрал содержание этого крика:

— Товарищи, братишки, на убой ведут...

Ну что же... В какую-то не очень прекрасную ночь вот точно так же поведут на убой и меня. Все объективные основания для этого «убоя» есть. Мой расчет заключается, в частности, в том, чтобы не дать довести себя до этого «убоя». Когда-то, еще до голодовок социалистического рая, у меня была огромная физическая сила. Кое-что осталось и теперь. Каждый день, несмотря на голодовку, я все-таки занимаюсь гимнастикой, неизменно вспоминая при этом андреевского студента из «Рассказа о семи повешенных». Я надеюсь, что у меня еще хватит силы, чтобы кое-кому из людей, которые вот так,

ночью войдут ко мне с револьверами в руках, переломать кости и быть пристреленным без обычных убойных обрядностей... Все-таки это проще...

Но, может, захватят сонного и врасплох — как захватили нас в вагоне? И тогда придется пройти весь этот скорбный путь, исхоженный уже столькими тысячами ног, со скрученными на спине руками, все ниже и ниже, в таинственный подвал ГПУ... И с падающим сердцем ждать последнего — уже неслышного — толчка в затылок.

Ну что ж... Неуютно — но я не первый и не последний. Еще неуютнее мысль, что по этому пути придется пройти и Борису. В его биофафии — Соловки, и у него совсем уж мало шансов на жизнь. Но он чудовищно силен физически и едва ли даст довести себя до убоя...

А как с Юрой? Ему еще нет восемнадцати лет. Может быть, пощадят, а может быть, и нет. И когда в воображении всплывает его высокая и стройная юношеская фигура, его кудрявая голова... В Киеве, на Садовой, 5, после ухода большевиков я видел человеческие головы, простреленные из нагана, на близком расстоянии:

...Пуля имела модный чекан,

И мозг не вытек, а выпер комом.

Когда я представлю себе Юру, плетущегося по этому скорбному пути, и его голову... Нет, об этом нельзя думать. От этого становится тесно и холодно в груди и мутится в голове. Тогда хочется сделать что-нибудь решительно ни с чем не сообразное.

Но не думать тоже нельзя. Бесконечно тянутся бесконечные тюремные ночи, неслышно заглядывает в волчок чей-то почти невидимый глаз. Тускло светит с середины потолка электрическая лампочка. Со стен несет сыростью. О чем думать в такие ночи?

О будущем думать нечего. Где-то там, в таинственных глубинах Шпалерки, уже, может быть, лежит клочок бумажки, на котором черным по белому написана моя судьба, судьба брата и сына, и об этой судьбе думать нечего, потому что она неизвестна, потому что в ней изменить я уже ничего не могу.

Говорят, что в памяти умирающего проходит вся его жизнь. Так и у меня — мысль все настойчивее возвращается к прошлому, к тому, что за все эти революционные годы было перечувствовано, передумано, сделано, — точно на какой-то суровой, аскетической исповеди перед самим собой. Исповеди тем более суровой, что именно я, как «старший в роде», как организатор, а в некоторой степени и инициатор побега, был ответствен не только за свою собственную жизнь. И вот я допустил техническую ошибку.

БЫЛО ЛИ ЭТО ОШИБКОЙ?

Да, техническая ошибка, конечно, была — именно в результате ее мы очутились здесь. Но не было ли чего-то более глубокого — не было ли принципиальной ошибки в нашем решении бежать из России? Неужели же нельзя было остаться жить так, как живут миллионы, пройти вместе со всей страной весь ее трагический путь в неизвестность? Действительно ли не было никакого житья? Никакого просвета?

Внешнего толчка, в сущности, не было вовсе. Внешне наша семья жила в последние годы спокойной и обеспеченной жизнью, более спокойной и более обеспеченной, чем жизнь подавляющего большинства квалифицированной интеллигенции. Правда, Борис прошел многое, в том числе и Соловки, но и он, даже будучи ссыльным, устраивался как-то лучше, чем устраивались другие...

Я вспоминаю страшные московские зимы 1928 —1930 гг., когда Москва — конечно, рядовая, неофициальная Москва — вымерзала от холода и вымирала от голода. Я жил под Москвой, в двадцати верстах, в Салтыковке, где живут многострадальные «зимогоры», для которых в Москве не нашлось жилплощади. Мне не нужно было ездить в Москву на службу, ибо моей профессией была литературная работа в области спорта и туризма. Москва внушала мне острое отвращение своей переполненностью, сутолокой, клопами, грязью. А в Салтыковке у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно просторная и почти полностью изолированная от жилищных дрязг, подслушивания, грудных ребят за стеной и вечных примусов в коридоре, без вечной борьбы за ухваченный кусочек жилплощади, без управдомовской слежки и прочих московских ароматов. В Салтыковке, кроме того, можно было, хотя бы частично, отгораживаться от холода и голода.

Летом мы собирали грибы и ловили рыбу. Осенью и зимой корчевали пни (хворост был давно подобран под метелку). Конечно, всего этого было мало, тем более что время от времени в Москве наступали моменты, когда ничего мало-мальски съедобного иначе как по карточкам нельзя было достать ни за какие деньги. По крайней мере, легальным путем.

Поэтому приходилось прибегать иногда к весьма сложным и почти всегда не весьма легальным комбинациям. Так, одну из самых голодных зим мы пропитались картошкой и икрой. Не какой-нибудь грибной икрой, которая по цене около трешки за кило предлагается «кооперированным трудящимся» и которой даже эти трудящиеся есть не могут, а настоящей, живительной черной икрой, зернистой и паюсной. Хлеба, впрочем, не было...

Факт пропитания икрой в течение целой зимы целого советского семейства мог бы, конечно, служить иллюстрацией «беспримерного в истории подъема благосостояния масс», но по существу дело обстояло прозаичнее.

В старом Елисеевском магазине на Тверской обосновался «инснаб», из которого бесхлебное советское правительство снабжало своих иностранцев — приглашенных по договорам иностранных специалистов и разную коминтерновскую шпану помельче. Шпана покрупнее снабжалась из кремлевского распределителя.

Впрочем, это был период, когда и для иностранцев уже немного оставалось. Каждый из них получал персонально заборную книжку, в которой было проставлено, сколько продуктов он может получить в месяц. Количество это колебалось в зависимости от производственной и политической ценности данного иностранца, но в среднем было очень невелико. Особенно ограничена была выдача продуктов первой необходимости — картофеля, хлеба, сахара и пр. И наоборот — икра, семга, балыки, вина и пр. отпускались без ограничения. Цены же на все эти продукты первой и не первой необходимости были раз в 10—20 ниже рыночных.

Русских в магазин не пускали вовсе. У меня же было сногсшибательное английское пальто и «неопалимая» сигара, специально для особых случаев сохранявшаяся.

И вот я, в этом густо иностранном пальто и с сигарой в зубах, важно шествую мимо чекиста из паршивеньких, охраняющего этот съестной рай от голодных советских глаз. В первые визиты чекист еще пытался спросить у меня пропуск, я величественно запускал руку в карман и, ничего оттуда видимого не вынимая, проплывал мимо. В магазине все уже было просто. Конечно, хорошо бы купить и просто хлеба: картошка, даже и при икре, все же надоедает, но хлеб строго нормирован и без книжки нельзя купить ни фунта. Ну что ж. Если нет хлеба, будем жрать честную пролетарскую икру.

Икра здесь стоила 22 рубля кило. Я не думаю, чтобы Рокфеллер поглощал ее в таких количествах, в каких ее поглощала советская Салтыковка. Но к икре нужен был еще и картофель.

С картофелем делалось так. Мое образцово-показательное пальто оставлялось дома, я надевал свою, видавшую самые живописные виды, советскую хламиду и устремлялся в подворотни где-нибудь у Земляного вала. Там мирно и с подозрительно честным взглядом прохаживались подмосковные крестьянки. Я посмотрю на нее — она посмотрит на меня. Потом я пройдусь еще раз и спрошу ее таинственным шепотком:

— Картошка есть?

— Какая тут картошка...

Но глаза «спекулянтки» уже ощупывают меня. Ощупав меня взглядом и убедившись в моей добропорядочности, «спекулянтка» задает какой-нибудь бессмысленный вопрос:

— А вам картошки надо?..

Потом мы идем куда-нибудь в подворотню, на задворки, где на какой-нибудь кучке тряпья сидит мальчуган или девчонка, а под тряпьем — заветный, со столькими трудностями и риском провезенный в Москву мешочек с картошкой. За нее я плачу по 5—6 рублей за кило.

Хлеба же не было потому, что мои неоднократные попытки использовать все блага пресловутой карточной системы кончались позорным провалом: я бегал, хлопотал, доставал из разных мест разные удостоверения, торчал в потной и вшивой очереди в карточном бюро, получал карточки и потом ругался с женой, по экономически-хозяйственной инициативе которой затевалась вся эта волынка.

Я вспоминаю газетные заметки о том, с каким «энтузиазмом» приветствовал пролетариат эту самую карточную систему в России; «энтузиазм» извлекается из самых, казалось бы, безнадежных источников!.. Но карточная система сорганизована была действительно остроумно.

Мы все трое — на советской работе, и все трое имеем карточки. Но моя карточка прикреплена к распределителю у Земляного вала, карточка жены — к распределителю на Тверской и карточка сына — где-то у Разгуляя. Это раз. Второе: по карточке кроме хлеба получают еще и сахар по 800 г в месяц. Талоны на остальные продукты имеют чисто отвлеченное значение и никого ни к чему не обязывают.

Так вот, попробуйте на московских трамваях объехать все эти три кооператива, постоять в очереди у каждого из них и по меньшей мере в одном из трех получить ответ, что хлеб уже весь вышел, будет к вечеру или завтра. Говорят, что сахара нет. На днях будет. Эта операция повторяется раза три-четыре, пока в один прекрасный день вам не говорят:

— Ну что ж вы вчера не брали? Вчера сахар у нас был.

— А когда будет в следующий раз?

— Да все равно, эти карточки уже аннулированы. Надо было вчера брать.

И все в порядке. Карточки у вас есть? Есть. Право на два фунта сахару вы имеете? Имеете. А что вы этого сахара не получили — ваше дело. Не надо было зевать...

Я не помню случая, чтобы моих нервов и моего характера хвата

ло больше чем на неделю такой волокиты. Я доказывал, что за время ухлопанное на всю эту идиотскую возню, можно заработать в два раза больше денег, чем все эти паршивые, нищие советские объедки стоят на вольном рынке. Что для человека вообще и для мужчины в частности, ей-Богу, менее позорно схватить кого-нибудь за горло, чем три часа стоять бараном в очереди и под конец получить издевательский шиш.

После вот этаких поездок приезжаешь домой в состоянии ярости и бешенства. Хочется по дороге набить морду какому-нибудь милиционеру, который приблизительно в такой же степени, как и я, виноват в этом раздувшемся на одну шестую часть земного шара кабаке или устроить вооруженное восстание. Но так как бить морду милиционеру - явная бессмыслица, а для вооруженного восстания надо иметь по меньшей мере оружие, то оставалось прибегать к излюбленному оружию рабов - к жульничеству. Я с треском рвал карточки и шел в какой-нибудь «инснаб».

О МОРАЛИ

Я не питаю никаких иллюзий насчет того, что комбинации с «инснабом» и другие в этом же роде — имя им легион — не были жульничеством. И не хочу вскармливать на этих иллюзиях и читателя.

Некоторым оправданием для меня может служить то обстоятельство, что в Советской России так делали и делают все, начиная с государства. Государство за мою более или менее полноценную работу дает мне бумажку, на которой написано, что цена ей — рубль и даже что этот рубль обменивается на золото. Реальная же цена этой бумажки немногим больше копейки, несмотря на ежедневный курсовой отчет «Известий», в котором эта бумажка упорно фигурирует в качестве самого всамделишного полноценного рубля. В течение семнадцати лет государство если и не всегда грабит меня, то уж обжуливает систематически, изо дня в день. Рабочего оно обжуливает больше, чем меня, а мужика — больше, чем рабочего. Я пропитываюсь «инснабом» и не голодаю, рабочий ворует на заводе и все же голодает, мужик таскается по ночам по своему собственному полю с ножичком или ножницами в руках, стрижет колосья — и совсем уже мрет с голоду. Мужик, ежели он попадется, рискует или расстрелом, или минимум, «при смягчающих вину обстоятельствах», десятью годами концлагеря (закон от 7 августа 1932 г.). Рабочий рискует тремя—пятью годами концлагеря или минимум исключением из профсоюза. Я рискую минимум одним неприят-

ным разговором и максимум несколькими неприятными разговорами. Ибо никакой «широкой общественно-политической кампанией» мои хождения в «инснаб» не предусмотрены.

Легкомысленный иностранец может упрекнуть и меня, и рабочего, и мужика в том, что, «обслуживая государство», мы сами создаем свой собственный голод. Но и я, и рабочий, и мужик отдаем себе совершенно ясный отчет в том, что «государство — это отнюдь не мы, а государство — это мировая революция». И что каждый украденный у нас рубль, день работы, сноп хлеба пойдут в эту самую бездонную прорву мировой революции, на китайскую красную армию, на английскую забастовку, на германских коммунистов, на откорм коминтерновской шпаны. Пойдут на военные заводы пятилетки, которая строится все же в расчете на войну за мировую революцию. Пойдут на укрепление того же дикого партийно-бюрократического кабака, от которого стоном стонем все мы.

Нет, государство — это не я. И не мужик, и не рабочий. Государство для нас — это совершенно внешняя сила, насильственно поставившая нас на службу совершенно чуждым нам целям. И мы от этой службы изворачиваемся как можем.

ТЕОРИЯ ВСЕОБЩЕГО НАДУВАТЕЛЬСТВА

Служба же эта заключается в том, чтобы мы возможно меньше ели и возможно больше работали во имя тех же бездонных универсально-революционных аппаратов. Во-первых, не евши, мы вообще толком работать не можем: одни — потому, что нет сил, другие — потому, что голова занята поисками пропитания. Во-вторых, партийно-бюрократический кабак, нацеленный на мировую революцию, создает условия, при которых толком работать совсем уж нельзя. Рабочий выпускает брак, ибо вся система построена так, что брак является его почти единственным продуктом; о том, как работает мужик, видно по неизбывному советскому голоду. Но тема о советских заводах и советских полях далеко выходит за рамки этих очерков. Что же касается лично меня, то и я поставлен в такие условия, что не жульничать я никак не могу.

Я работаю в области спорта — и меня заставляют разрабатывать и восхвалять проект гигантского стадиона в Москве. Я знаю, что для рабочей и прочей молодежи нет элементарнейших спортивных площадок, что люди у лыжных станций стоят в очереди часами, что стадион этот имеет единственное назначение — пустить пыль в глаза иностранцам, обжулить иностранную публику размахом совет

ской физической культуры. Это делается для мировой революции. Я против стадиона, но я не могу ни протестовать, ни уклониться от него.

Я пишу очерки о Дагестане — из этих очерков цензура выбрасывает самые отдаленные намеки на тот весьма существенный факт, что весь плоскостной Дагестан вымирает от малярии, что вербовочные организации вербуют туда людей (кубанцев и украинцев) приблизительно на верную смерть. Конечно, я не пишу о том, что золота, которое тоннами идет на революцию во всем мире и на социалистический кабак в одной стране, не хватило на покупку нескольких килограммов хинина для Дагестана... И по моим очеркам выходит, что на Шипке все замечательно спокойно и живописно. Люди едут, приезжают с малярией и говорят мне вещи, от которых надо бы краснеть...

Я еду в Киргизию и вижу там неслыханное разорение киргизского скотоводства, неописуемый даже для Советской России, кабак животноводческих совхозов, концентрационные лагеря на реке Чу, цыганские таборы оборванных и голодных кулацких семейств, выселенных сюда из Украины. Я чудом уношу свои ноги от киргизского восстания — а киргизы зарезали бы меня как барана и имели бы весьма веские основания для этой операции: я русский, я из Москвы. Для меня это было бы очень невеселое похмелье на совсем уж чужом пиру, но какое дело киргизам до моих политических взглядов?

И обо всем этом я не могу написать ни слова. А не писать тоже нельзя. Это значит поставить крест над всякими попытками литературной работы и, следовательно, над всякими возможностями заглянуть в глубь страны и собственными глазами увидеть, что там делается. И я вру.

Я вру, когда работаю переводчиком с иностранцами. Я вру, когда выступаю с докладами о пользе физической культуры, ибо в мои тезисы обязательно вставляются разговоры о том, как буржуазия запрещает рабочим заниматься спортом и т. п. Я вру, когда составляю статистику советских физкультурников — целиком и полностью высосанную мною и моими сотоварищами по работе из всех наших пальцев, — ибо «верхи» требуют крупных цифр, так сказать, для экспорта за границу...

Это все вещи похуже пяти килограммов икры из иностранного распределителя. Были вещи и еще хуже... Когда сын болел тифом и мне нужен был керосин, а керосина в городе не было, я воровал этот керосин в военном кооперативе, в котором служил в качестве инструктора. Из-за двух литров керосина, спрятанных под пальто, я

рисковал расстрелом (военный кооператив). Я рисковал своей головой, но в такой же степени я готов был свернуть каждую голову, ставшую на дороге к этому керосину. И вот, крадучись с этими двумя литрами, торчавшими у меня из-под пальто, я сталкиваюсь нос к носу с часовым. Он понял, что у меня керосин и что этого керосина трогать не следует. А что было бы, если бы он этого не понял?..

У меня перед революцией не было ни фабрик, ни заводов, ни имений, ни капиталов. Я не потерял ничего такого, что можно было бы вернуть, как, допустим, в случае переворота можно было бы вернуть дом. Но я потерял семнадцать лет жизни, которые безвозвратно и бессмысленно были ухлопаны в этот сумасшедший дом советских принудительных работ во имя мировой революции, в жульничество, которое диктовалось то голодом, то чрезвычайкой, то профсоюзом — а профсоюз иногда не многим лучше чрезвычайки. И, конечно, даже этими семнадцатью годами я еще дешево отделался. Десятки миллионов заплатили всеми годами своей жизни, всей своей жизнью...

Временами появлялась надежда на то, что на российских просторах, удобренных миллионами трупов, обогащенных годами нечеловеческого труда и нечеловеческой плюшкинской экономии, взойдут наконец ростки какой-то человеческой жизни. Эти надежды появлялись до тех пор, пока я не понял с предельной ясностью: все это для мировой революции, но не для страны.

Семнадцать лет накапливалось великое отвращение. И оно росло по мере того, как рос и совершенствовался аппарат давления. Он уже не работал, как паровой молот, дробящими и слышными на весь мир ударами. Он работал, как гидравлический пресс, сжимая неслышно и сжимая на каждом шагу, постепенно охватывая этим давлением абсолютно все стороны жизни...

Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны — это еще терпимо. Но когда от вас под угрозой того же револьвера требуют, кроме штанов, еще и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлестывает отвращение. Вот это отвращение и толкнуло нас к финской границе.

ТЕХНИЧЕСКАЯ ОШИБКА

Долгое время над нашими попытками побега висело нечто вроде фатума, рока, невезенья - называйте, как хотите. Первая попытка была сделана осенью 1932 года. Все было подготовлено очень непло-

хо, включая и разведку местности. Я предварительно поехал в Карелию, вооруженный, само собой разумеется, соответствующими документами, и выяснил там приблизительно все, что мне нужно было. Но благодаря некоторым, чисто семейным обстоятельствам мы не смогли выехать раньше конца сентября, время для Карелии совсем неподходящее, и перед нами встал вопрос: не лучше ли отложить все это предприятие до будущего года.

Я справился в московском бюро погоды — из его сводок явствовало, что весь август и сентябрь в Карелии стояла исключительно сухая погода, не было ни одного дождя. Следовательно, угроза со стороны карельских болот отпадала, и мы двинулись.

Московское бюро погоды оказалось, как, в сущности, следовало предполагать заранее, советским бюро погоды. В августе и сентябре в Карелии шли непрерывные дожди. Болота оказались совершенно непроходимыми. Мы четверо суток вязли и тонули в них и с великим трудом и риском выбрались обратно. Побег был отложен на июнь 1933 года.

8 июня 1933 года, рано утром, моя belle-soeur Ирина поехала в Москву получать уже заказанные билеты. Но Юра, проснувшись, заявил, что у него какие-то боли в животе. Борис ощупал Юру, и оказалось что-то похожее на аппендицит. Борис поехал в Москву «отменять билеты», я вызвал еще двух врачей, и к полудню все сомнения рассеялись: аппендицит. Везти сына в Москву, в больницу на операцию по жутким подмосковным ухабам я не рискнул. Предстояло выждать конца припадка и потом делать операцию. Но, во всяком случае, побег был сорван во второй раз. Вся подготовка, такая сложная и такая опасная — продовольствие, документы, оружие и прочее, — все было сорвано. Психологически это был жестокий удар, совершенно непредвиденный и неожиданный, удар, свалившийся, так сказать, совсем непосредственно от судьбы. Точно кирпич на голову...

Побег был отложен на начало сентября, ближайший срок поправки Юры после операции.

Настроение было подавленное. Трудно было идти на такой огромный риск, имея позади две так хорошо подготовленные и все же сорвавшиеся попытки. Трудно было потому, что откуда-то из подсознания бесформенной, но давящей тенью выползало смутное предчувствие, суеверный страх перед новым ударом, ударом неизвестно с какой стороны.

Наша основная группа — я, сын, брат и жена брата — была тесно спаянной семьей, в которой каждый друг в друге был уверен. Все были крепкими, хорошо тренированными людьми, и каждый

мог положиться на каждого. Пятый участник группы был более или менее случаен: старый бухгалтер Степанов (фамилия вымышлена), у которого за границей в одном из лимитрофов осталась вся его семья и все его родные, а здесь, в СССР, потеряв жену, он остался один как перст. Во всей организации побега он играл чисто пассивную роль — так сказать, роль багажа. В его честности мы были уверены точно так же, как и в его робости. Но кроме этих пяти непосредственных участников побега о проекте знал еще один человек — и вот именно с этой стороны и пришел удар.

В Петрограде жил мой очень старый приятель, Иосиф Антонович. И у него была жена, г-жа Е., женщина из очень известной и очень богатой польской семьи, чрезвычайно энергичная, самовлюбленная и неумная. Такими бывает большинство женщин, считающих себя великими дипломатками.

За три недели до нашего отъезда в моей салтыковской голубятне как снег на голову появляется г-жа Е. в сопровождении мистера Бабенки. Мистера Бабенку я знал по Питеру, в квартире Иосифа Антоновича он безвылазно пьянствовал года три подряд.

Я был удивлен этим неожиданным визитом, и я был еще более удивлен, когда г-жа Е. стала просить меня захватить с собой и ее. И не только ее, но и мистера Бабенку, который, дескать, является ее женихом, или мужем, или почти мужем, — кто там разберет при советской простоте нравов.

Это еще не был удар, но это уже была опасность. При нашем нервном состоянии, взвинченном двумя годами подготовки, двумя годами неудач, эта опасность сразу приняла форму реальной угрозы. Какое право имела г-жа Е. посвящать мистера Бабенку в наш проект без всякой санкции с нашей стороны? А что Бабенко был посвящен — стало ясно, несмотря на все отпирательства г-жи Е.

В субъективной лояльности г-жи Е. мы не сомневались. Но кто такой Бабенко? Если он сексот, мы все равно никуда не уедем и никуда не уйдем. Если он не сексот, он будет нам очень полезен — бывший артиллерийский офицер, человек с прекрасным зрением и прекрасной ориентировкой в лесу. А в Карелии, с ее магнитными аномалиями и ненадежностью работы компаса, ориентировка в странах света могла иметь огромное значение. Его охотничьи и лесные навыки мы проверили, но в его артиллерийском прошлом оказалась некоторая неясность.

Зашел разговор об оружии, и Бабенко сказал, что он в свое время много тренировался на фронте в стрельбе из нагана и что на пятьсот шагов он довольно уверенно попадал в цель величиной с человека.

Этот «наган» подействовал на меня как удар обухом. На пятьсот шагов наган вообще не может дать прицельного боя, и этого обстоятельства бывший артиллерийский офицер не мог не знать. В стройной биографии Николая Артемьевича Бабенки образовалась дыра, и в эту дыру хлынули все наши подозрения... Но что нам было делать? Если Бабенко — сексот, то все равно мы уже «под стеклышком», все равно где-то здесь же, в Салтыковке, по каким-то окнам и углам торчат ненавистные нам агенты ГПУ, все равно каждый наш шаг уже под контролем...

С другой стороны, какой смысл Бабенке выдавать нас? У г-жи Е. в Польше — весьма солидное имение, Бабенко — жених г-жи Е., и это имение, во всяком случае, привлекательнее тех тридцати советских сребреников, которые Бабенко, может быть, получит — а может быть, и не получит — за предательство...

Это было очень тяжелое время неоформленных подозрений и давящих предчувствий. В сущности, с очень большим риском и с огромными усилиями, но мы еще имели возможность обойти ГПУ: ночью уйти из дома в лес и пробираться к границе, но уже персидской, а не финской, и уже без документов и почти без денег.

Но... мы поехали. У меня было ощущение, точно я еду в какой-то похоронной процессии, а покойники — это все мы.

В Питере нас должен был встретить Бабенку и присоединиться к нам. Поездка г-жи Е. отпала, так как у нее появилась возможность легального выезда через Интурист^[1].

Бабенко встретил нас и очень быстро и ловко устроил нам плац-пересадочные билеты до станции Шуйская Мурманской железной дороги.

Я не думаю, чтобы кто бы то ни было из нас находился во вполне здравом уме и твердой памяти. Я как-то вяло отметил в уме и «оставил без последствий» тот факт, что вагон, на который Бабенко достал плацкарты, был последним, в хвосте поезда, что какими-то странными были номера плацкарт — вразбивку: 3-й, 6-й и 8-й и т. д., что главный кондуктор без всякой к этому необходимости заставил нас рассесться «согласно взятым плацкартам», хотя мы договорились с пассажирами о перемене мест. Да, и пассажиры были странноваты!..

Вечером мы все собрались в одном купе. Бабенко разливал чай, и после чая я, уже давно страдавший бессонницей, заснул как-то странно, быстро, точно в омут провалился.

Я сейчас не помню, как именно я это почувствовал... Помню только, что я резко рванулся, отбросил какого-то человека к противоположной стенке купе, человек гулко стукнулся головой об стенку, что кто-то повис на моей руке, кто-то цепко обхватил мои колени, какие-то руки сзади судорожно вцепились мне в горло, а прямо в лицо уставились три или четыре револьверных дула.

Я понял, что все кончено. Точно какая-то черная молния вспыхнула невидимым светом и осветила все — и Бабенку с его странной теорией баллистики, и странные номера плацкарт, и тех 36 пассажиров, которые в личинах инженеров, рыбников, бухгалтеров, железнодорожников, едущих в Мурманск, в Кемь, в Петрозаводск, составляли, кроме нас, все население вагона.

Вагон был наполнен шумом борьбы, тревожными криками чекистов, истерическим визгом Степушки, чьим-то раздирающим уши стоном... Вот почтенный «инженер» тычет мне в лицо кольтом, кольт дрожит в его руках, инженер приглушенно, но тоже истерически кричит: «Руки вверх, руки вверх, говорю я вам!»

Приказание — явно бессмысленное, ибо в мои руки вцепилось человека по три на каждую и на мои запястья уже надета «восьмерка» — наручники, тесно сковывающие одну руку с другой. Какой-то вчерашний «бухгалтер» держит меня за ноги и вцепился зубами в мою штанину. Человек, которого я отбросил к стене, судорожно вытаскивает из кармана что-то блестящее... Словно все купе ощетинилось стволами наганов, кольтов, браунингов...

Мы едем в Питер в том же вагоне, что и выехали. Нас просто отцепили от поезда и прицепили к другому. Вероятно, вне вагона никто ничего не заметил.

Я сижу у окна. Руки распухли от наручников, кольца которых оказались слишком узкими для моих запястий. В купе, ни на секунду не спуская с меня глаз, посменно дежурят чекисты — по три человека на дежурство. Они изысканно вежливы со мной. Некоторые знают меня лично. Для охоты на столь «крупного зверя», как мы с братом, ГПУ, по-видимому, мобилизовало половину тяжелоатлетической секции ленинградского «Динамо». Хотели взять нас живьем и по возможности неслышно.

Сделано, что и говорить, чисто, хотя и не без излишних затрат. Но что для ГПУ значат затраты? Не только отдельный «салон-вагон», и целый поезд могли для нас подставить.

На полке лежит уже ненужное оружие. У нас были две двустволки, берданка, малокалиберная винтовка и у Ирины маленький браунинг, который Юра контрабандой привез из-за границы... В лесу, с его радиусом видимости в 40—50 метров, это было бы очень серьезным оружием в руках людей, которые бьются за свою жизнь. Но здесь, в вагоне, мы не успели за него даже и схватиться.

Грустно — но уже все равно. Жребий был брошен, и игра проиграна вчистую...

В вагоне распоряжается тот самый толстый «инженер», который тыкал мне кольтом в физиономию. Зовут его Добротин. Он разрешает мне под очень усиленным конвоем пойти в уборную, и, проходя через вагон, я обмениваюсь деланной улыбкой с Борисом, с Юрой... Все они, кроме Ирины, тоже в наручниках. Жалобно смотрит на меня Степушка. Он считал, что предательство со стороны Бабенки — один шанс на сто. Вот этот один шанс и выпал...

Здесь же, и тоже в наручниках, сидит Бабенко с угнетенной невинностью в бегающих глазах... Господи, кому при такой роскошной мизансцене нужен такой дешевый маскарад!..

Поздно вечером во внутреннем дворе ленинградского ГПУ Добротин долго ковыряется ключом в моих наручниках и никак не может открыть их. Руки мои превратились в подушки. Борис, уже раскованный, разминает кисти рук и иронизирует: «Как это вы, товарищ Добротин, при всей вашей практике до сих пор не научились с восьмерками справляться...»

Потом мы прощаемся с очень плохо деланным спокойствием. Жму руку Бобу. Ирочка целует меня в лоб. Юра старается не смотреть на меня, жмет мне руку и говорит:

— Ну что ж, Ватик... До свидания... В четвертом измерении... Это его любимая и весьма утешительная теория о метампсихозе в четвертом измерении. Но голос не выдает уверенности в этой теории.

— Ничего, Юринька. Бог даст — и в третьем встретимся...

Стоит совсем пришибленный Степушка — он едва ли что-нибудь соображает сейчас. Вокруг нас плотным кольцом выстроились все 33 захвативших нас чекиста, хотя между нами и волей — циклопические железобетонные стены тюрьмы ОГПУ, тюрьмы новой стройки. Это, кажется, единственное, что советская власть строит прочно и в расчете на долгое, очень долгое время.

Я поднимаюсь по каким-то узким бетонным лестницам. Потом целый лабиринт коридоров. Двухчасовой обыск. Одиночка. Четыре шага вперед, четыре шага назад. Бессонные ночи. Лязг тюремных дверей ...

И ожидание.

ДОПРОСЫ

В коридорах тюрьмы — собачий холод и образцовая чистота. Надзиратель идет сзади меня и командует: налево... вниз... направо... Полы устланы половиками. В циклопических стенах — глубокие ниши, ведущие в камеры. Это — корпус одиночек...

Издали, из-за угла коридора, появляется фигура какого-то заключенного. Ведущий его надзиратель что-то командует, и заключенный исчезает в нише. Я только мельком вижу безмерно исхудавшее, обросшее лицо. Мой надзиратель командует:

— Проходите и не оглядывайтесь в сторону.

Я все-таки искоса оглядываюсь. Человек стоит лицом к двери, и надзиратель заслоняет его от моих взоров. Но это — незнакомая фигура...

Меня вводят в кабинет следователя, и я, к своему изумлению, вижу Добротина, восседающего за огромным, министерским письменным столом.

Теперь его руки не дрожат, на круглом, хорошо откормленном лице — спокойная и даже благожелательная улыбка.

Я понимаю, что у Добротина есть все основания быть довольным. Это он провел всю операцию, пусть несколько театрально, но втихомолку и с успехом. Это он поймал вооруженную группу, это у него на руках какое ни на есть, а все же настоящее дело, а ведь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый месяц ГПУ, даже ленинградскому, удается из чудовищных куч всяческой провокации, липы, халтуры, инсценировок, доносов, «романов» и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно «жемчужное зерно» настоящей контрреволюции, да еще и вооруженной.

Лицо Добротина лоснится, когда он приподнимается, протягивает мне руку и говорит:

— Садитесь, пожалуйста, Иван Лукьянович...

Я сажусь и всматриваюсь в это лицо, как хотите, а все-таки победителя. Добротин протягивает мне папиросу, и я закуриваю. Я не курил уже две недели, и от папиросы чуть-чуть кружится голова.

— Чаю хотите?

Я, конечно, хочу и чаю... Через несколько минут приносят чай, настоящий чай, какого «на воле» нет, с лимоном и сахаром.

— Ну-с, Иван Лукьянович, — начинает Добротин, — вы, конечно, прекрасно понимаете, что нам все, решительно все известно. Единственная правильная для вас политика — это карты на стол.

Я понимаю, что какие тут карты на стол, когда все карты и без того уже в руках Добротина. Если он не окончательный дурак, а предполагать это у меня нет решительно никаких оснований, то помимо бабенковских показаний у него есть показания г-жи Е. и, что еще хуже, показания Степушки. А что именно Степушка с переполоху мог наворотить, этого наперед и хитрый человек не придумает.

Чай и папиросы уже почти совсем успокоили мою нервную систему. Я почти спокоен. Я могу спокойно наблюдать за Добротиным, расшифровывать его интонации и строить какие-то планы самозащиты — весьма эфемерные планы, впрочем...

— Я должен вас предупредить, Иван Лукьянович, что вашему существованию непосредственная опасность не угрожает. В особенности если вы последуете моему совету. Мы не мясники. Мы не расстреливаем преступников гораздо более опасных, чем вы. Вот, — тут Добротин сделал широкий жест по направлению к окну. Там, за окном, во внутреннем дворе ГПУ еще достраивались новые корпуса тюрьмы. — Вот тут работают люди, которые были приговорены даже к расстрелу, и тут они своим трудом очищают себя от прежних преступлений перед советской властью. Наша задача не карать, а исправлять.

Я сижу в мягком кресле, курю папиросу и думаю о том, что это дипломатическое вступление решительно ничего хорошего не предвещает. Добротин меня обхаживает. А это может означать только одно: на базе бесспорной и известной ГПУ и без меня фактической стороны нашего дела Добротин хочет создать какую-то «надстройку», раздуть дело, запутать в него кого-то еще. Как и кого именно — я еще не знаю.

— Вы, как разумный человек, понимаете, что ход вашего дела зависит прежде всего от вас самих. Следовательно, от вас зависят и судьбы ваших родных — вашего сына, брата... Поверьте мне, что я не только следователь, но и человек. Это, конечно, не значит, что вообще следователи не люди... Но ваш сын еще так молод...

«Ну-ну, — думаю я,—не ГПУ, а какая-то воскресная проповедь».

— Скажите пожалуйста, товарищ Добротин, вот вы говорите, что не считаете нас опасными преступниками. К чему же тогда

такой, скажем, расточительный способ ареста? Отдельный вагон, почти четыре десятка вооруженных людей...

— Ну, знаете, вы не опасны с точки зрения советской власти. Но вы могли быть очень опасны с точки зрения безопасности нашего оперативного персонала... Поверьте, о ваших атлетических достижениях мы знаем очень хорошо. И так ваш брат сломал руку одному из наших работников.

— Что это — отягчающий момент?

— Э, нет, пустяки. Но если бы наших работников было бы меньше, он переломал бы кости им всем... Пришлось бы стрелять...

Отчаянный парень ваш брат.

— Неудивительно. Вы его лет восемь по тюрьмам таскаете за здорово живешь...

— Во-первых, не за здорово живешь... А во-вторых, конечно, с нашей точки зрения, ваш брат едва ли поддается исправлению... О его судьбе вы должны подумать особенно серьезно. Мне будет очень трудно добиться для него... более мягкой меры наказания. Особенно если вы мне не поможете.

Добротин кидает на меня взгляд в упор, как бы ставя этим взглядом точку над каким-то невысказанным «i». Я понимаю, в переводе на общепонятный язык это все значит: или вы подпишете все, что вам будет приказано, или...

Я еще не знаю, что именно мне будет приказано. По всей вероятности, я этого не подпишу... И тогда?

— Мне кажется, товарищ Добротин, что все дело совершенно ясно и мне только остается письменно подтвердить то, что вы и так знаете.

— А откуда вам известно, что именно мы знаем?

— Помилуйте, у вас есть Степанов, г-жа Е., «вещественные доказательства», и, наконец, у вас есть товарищ Бабенко. При имени Бабенки Добротин слегка улыбается.

— Ну, у Бабенки есть еще и своя история — по линии вредительства в Рыбпроме.

— Ага, так это он так заглаживает вредительство?

— Послушайте, — дипломатически намекает Добротин, — следствие веду я, а не вы...

— Я понимаю. Впрочем, для меня дело так же ясно, как и для вас.

— Мне не все ясно. Как, например, вы достали оружие и документы?

Я объясняю: я, Юра и Степанов — члены Союза охотников, следовательно, имели право держать охотничьи гладкоствольные ружья. Свою малокалиберную винтовку Борис спер в осоавиахи-

мовском тире. Браунинг Юра привез из-за границы. Документы все совершенно легальны, официальны и получены таким же легальным и официальным путем — там-то и там-то.

Добротин явственно разочарован. Он ждал чего-то более сложного, чего-то, откуда можно было бы вытянуть каких-нибудь соучастников, разыскать какие-нибудь «нити» и вообще развести всякую пинкертоновщину. Он знает, что получить даже самую прозаическую гладкоствольную берданку — в СССР очень трудная вещь и далеко не всякому удается. Я рассказываю, как мы с сыном участвовали в разных экспедициях — в Среднюю Азию, в Дагестан, Чечню и т. д. — и что под этим соусом я вполне легальным путем получил оружие. Добротин пытается выудить хоть какие-нибудь противоречия из моего рассказа, я пытаюсь выудить из Добротина хотя бы приблизительный остов тех «показаний», какие мне будут предложены. Мы оба терпим полное фиаско.

— Вот что я вам предложу, — говорит наконец Добротин. — Я отдам распоряжение доставить в вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите все показания, не скрывая решительно ничего. Еще раз напоминаю вам, что от вашей откровенности зависит все.

Добротин опять принимает вид рубахи-парня, и я решаюсь воспользоваться моментом.

— Не можете ли вы вместе с бумагой приказать доставить мне хоть часть того продовольствия, которое у нас было отобрано?

Голодая в одиночке, я не без вожделения в сердце своем вспоминал о тех запасах сала, сахара, сухарей, которые мы везли с собой и которые сейчас жрали какие-то чекисты...

— Знаете, Иван Лукьянович, это будет трудно. Администрация тюрьмы не подчинена следственным властям. Кроме того, ваши запасы, вероятно, уже съедены... Знаете ли, скоропортящиеся продукты.

— Ну, скоропортящиеся мы и сами могли бы съесть...

— Да... Вашему сыну я передал кое-что, — врал Добротин, ничего он не передал. — Постараюсь и вам. Вообще я готов идти вам навстречу и в смысле режима, и в смысле питания. Надеюсь, что и вы...

— Ну конечно. И в ваших, и в моих интересах покончить со всей этой канителью возможно скорее, чем бы она ни кончилась... Добротин понимает мой намек.

— Уверяю вас, Иван Лукьянович, что ничем особенно страшным она кончиться не может... Ну пока, до свиданья.

Я поднимаюсь со своего кресла и вижу: рядом с креслом Добротина из письменного стола выдвинута доска и на доске — крупнокалиберный кольт.

Добротин был готов к менее великосветскому финалу нашей беседы.

СТЕПУШКИН РОМАН

Вежливость — качество приятное даже в палаче. Конечно, очень утешительно, что мне не тыкали в нос наганом, не инсценировали расстрела. Но, во-первых, это до поры до времени, и, во-вторых, допрос не дал решительно ничего нового. Весь разговор — совсем впустую. Никаким обещаниям Добротина я, конечно, не верю, как не верю его крокодиловым воздыханиям по поводу Юриной молодости. Юру, впрочем, вероятно, посадят в концлагерь. Но что из того? За смерть отца и дяди он ведь будет мстить — он не из тихих мальчиков. Значит, тот же расстрел — только немного попозже. Степушка, вероятно, отделается дешевле всех. У него одного не было никакого оружия, он не принимал никакого участия в подготовке побега. Это старый, затрушенный и вполне аполитичный гроссбух. Кому он нужен — абсолютно одинокий, от всего оторванный человек, единственная вина которого заключалась в том, что он, рискуя жизнью, пытался пробраться к себе домой, на родину, чтобы там доживать свои дни...

Я наскоро пишу свои показания и жду очередного вызова, чтобы узнать, где кончится следствие как таковое и где начнутся попытки выжать из меня «роман».

Мои показания забирает коридорный надзиратель и относит к Добротину. Дня через три меня вызывают на допрос.

Добротин встречает меня так же вежливо, как и в первый раз, но лицо его выражает разочарование.

— Должен вам сказать, Иван Лукьянович, что ваша писанина никуда не годится. Это все мы и без вас знаем. Ваша попытка побега нас очень мало интересует. Нас интересует ваш шпионаж.

Добротин бросает это слово, как какой-то тяжелый метательный снаряд, который должен сбить меня с ног и выбить из моего очень относительного, конечно, равновесия. Но я остаюсь равнодушным. Вопросительно и молча смотрю на Добротина.

Добротин «пронизывает меня взглядом». Техническая часть этой процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду...

— Основы вашей «работы» нам достаточно полно известны, и с вашей стороны, Иван Лукьянович, было бы даже, так сказать... неумно эту «работу» отрицать. Но целый ряд отдельных нитей нам неясен. Вы должны нам их выяснить...

— К сожалению, ни насчет основ, ни насчет нитей ничем вам помочь не могу.

— Вы, значит, собираетесь отрицать, вашу «работу»?

— Самым категорическим образом. И преимущественно потому, что такой работы и в природе не существовало.

— Позвольте, Иван Лукьянович. У нас есть наши агентурные данные, у нас есть копии с вашей переписки. У нас есть показания Степанова, который во всем сознался.

Я уже потом, по дороге в лагерь, узнал, что со Степушкой обращались далеко не так великосветски, как со всеми нами. Тот же самый Добротин, который вот сейчас прямо лоснится от корректности, стучал кулаком по столу, крыл матом, тыкал ему в нос кольтом и грозил «пристрелить, как дохлую собаку». Не знаю, почему именно как дохлую...

Степушка наворотил. Наворотил совершенно жуткой чепухи, запутав в ней и людей, которых он знал, и людей, которых он не знал. Он перепугался так, что стремительность его «показаний» прорвала все преграды элементарной логики, подхватила за собой Добротина, и Добротин в этой чепухе утоп.

Что он утоп, мне стало ясно после первых же минут допроса. Его «агентурные данные» не стоили двух копеек; слежка за мной, как оказалось, была, но ничего путного и не выследили; переписка моя, как оказалось, перлюстрировалась вся, но и из нее Добротин ухитрился выкопать только факты, разбивающие его собственную, вернее, Степушкину теорию. Оставалась одна эта «теория» или, точнее, остов «романа», который я должен был облечь плотью и кровью, закрепить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на руках у Добротина оказалось бы настоящее дело, на котором, может быть, можно было бы сделать карьеру и в котором увязло бы около десятка решительно ни в чем не повинных людей.

Если бы вся эта чепуха была сгруппирована хоть сколько-нибудь соответственно с человеческим мышлением, выбраться из нее было бы нелегко. Как-никак знакомства с иностранцами у меня были. Связь с заграницей была. Все это само по себе уже достаточно предосудительно с советской точки зрения, ибо не только заграницу, но и каждого отдельного иностранца советская власть отгораживает китайской стеной от зрелища советской нищеты, а советского жителя — от буржуазных соблазнов.

Я до сих пор не знаю, как именно конструировался остов этого романа. Мне кажется, что Степушкин переполох вступил в социалистическое соревнование с добротинским рвением и из обоих, и в отдельности не слишком хитрых, источников получился совсем уж противоестественный ублюдок. В одну нелепую кучу были свалены и Юрины товарищи по футболу, и та английская семья, которая приезжала ко мне в Салтыковку на week end, и несколько

знакомых журналистов, и мои поездки по России, и все что хотите. Здесь не было никакой ни логической, ни хронологической увязки. Каждая «улика» вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать всю полную логическую бессмыслицу всего этого романа.

Но что было бы, если бы я ее доказал?

В данном виде это было варево, несъедобное даже для неприхотливого желудка ГПУ. Но если бы я указал Добротину на самые зияющие несообразности, он устранил бы их, и в коллегию ОГПУ пошел бы обвинительный акт, не лишенный хоть некоторой, самой отдаленной доли правдоподобия. Этого правдоподобия было бы достаточно для создания нового «дела» и для ареста новых «шпионов».

И я очень просто говорю Добротину, что я, по его же словам, человек разумный и что именно поэтому я не верю ни в его обещания, ни в его угрозы, что вся эта пинкертоновщина со шпионами — несусветимый вздор и что вообще никаких показаний на эту тему я подписывать не буду. Что можно было перепугать Степанова и поймать его на какую-нибудь очень дешевую удочку, но что меня на такую удочку никак не поймать.

Добротин как-то сразу осекается, его лицо на один миг перекашивается яростью и из-под лоснящейся поверхности хорошо откормленного и благодушно-корректного, если хотите, даже слегка европеизированного «следователя» мелькает оскал чекистских челюстей.

— Ах, так вы — так...

— Да, я так...

Мы несколько секунд смотрим друг на друга в упор.

— Ну, мы вас заставим сознаться...

— Очень маловероятно...

По лицу Добротина видна, так сказать, борьба стилей. Он сбился со своего европейского стиля и почему-то не рискует перейти к обычному чекистскому: то ли ему не приказано, то ли он побаивается: за три недели тюремной голодовки я не очень уж ослаб физически и терять мне нечего. Разговор заканчивается совсем уж глупо.

— Вот видите, — раздраженно говорит Добротин. — А я для вас даже выхлопотал сухарей из вашего запаса.

— Что же, вы думали купить сухарями мои показания?

— Ничего я не думал покупать. Забирайте ваши сухари. Можете идти в камеру.

СИНЕДРИОН

На другой же день меня снова вызывают на допрос. На этот раз Добротин не один. Вместе с ним еще каких-то три следователя, видимо, чином значительно повыше. Один в чекистской форме и с двумя ромбами в петлице. Дело идет всерьез.

Добротин держится пассивно и в тени. Допрашивают те трое. Около пяти часов идут бесконечные вопросы о всех моих знакомых, снова выплывает уродливый, нелепый остов Степушкиного детективного романа, но на этот раз уже в новом варианте. Меня в шпионаже уже не обвиняют. Но граждане X, Y, Z и прочие занимались шпионажем, и я об этом не могу не знать. О Степушкином шпионаже тоже почти не заикаются, весь упор делается на нескольких моих иностранных и не иностранных знакомых. Требуется, чтобы я подписал показания, их изобличающие, и тогда... опять разговор о молодости моего сына, о моей собственной судьбе, о судьбе брата. Намеки на то, что мои показания весьма существенны «с международной точки зрения», что ввиду дипломатического характера всего этого дела имя мое нигде не будет названо. Потом намеки — и весьма прозрачные — на расстрел для всех нас трех в случае моего отказа и т. д.

Часы проходят, я чувствую, что допрос превращается в конвейер. Следователи то выходят, то приходят. Мне трудно разобрать их лица. Я сижу на ярко освещенном месте в кресле у письменного стола. За столом — Добротин, остальные — в тени, у стены огромного кабинета, на каком-то диване.

Провраться я не могу — хотя бы просто потому, что я решительно ничего не выдумываю. Но этот многочасовой допрос, это офомное нервное напряжение временами уже заволакивает сознание какой-то апатией, каким-то безразличием. Я чувствую, что этот конвейер надо остановить.

— Я вас не понимаю, — говорит человек с двумя ромбами. — Вас в активном шпионаже мы не обвиняем. Но какой вам смысл топить себя, выгораживая других? Вас они так не выгораживают...

Что значит глагол «не выгораживают» — и еще в настоящем времени? Что, эти люди или часть из них уже арестованы? И действительно «не выгораживают» меня? Или просто это новый трюк?

Во всяком случае, конвейер надо остановить. Со всем доступным мне спокойствием и со всей доступной мне твердостью я говорю приблизительно следующее:

— Я журналист и, следовательно, достаточно опытный в советских делах человек. Я не мальчик и не трус. Я не питаю никаких

иллюзий относительно своей собственной судьбы и судьбы моих близких. Я ни на одну минуту и ни на одну копейку не верю ни обещаниям, ни увещеваниям ГПУ: весь этот роман я считаю форменным вздором и убежден в том, что таким же вздором считают его и мои следователи — ни один мало-мальски здравомыслящий человек ничем иным и считать его не может. И что ввиду всего этого я никаких показаний не только подписывать, но и вообще давать не буду.

— То есть как это вы не будете? — вскакивает с места один из следователей — и замолкает... Человек с двумя ромбами медленно подходит к столу, зажигает папиросу и говорит:

— Ну что ж, Иван Лукьянович, вы сами подписали ваш приговор!.. И не только ваш. Мы хотели дать вам возможность спасти себя. Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дело. Можете идти...

Я встаю и направляюсь к двери, у которой стоит часовой.

— Если надумаетесь, — говорит мне вдогонку человек с двумя ромбами, — сообщите вашему следователю... Если не будет поздно...

— Не надумаюсь...

Но когда я вернулся в камеру, я был совсем без сил. Точно вынули что-то самое ценное в жизни и голову наполнили бесконечной тьмой и отчаянием. Спас ли я кого-нибудь в реальности? Не отдал ли я брата и сына на расправу этому человеку с двумя ромбами? Разве я знаю, какие аресты произведены в Москве, и какие методы допросов были применены, и какие романы плетутся или сплетены там. Я знаю, я твердо знаю, знает моя логика, мой рассудок, знает весь мой опыт, что я правильно поставил вопрос. Но откуда-то со дна сознания поднимается что-то темное, что-то почти паническое — и за всем этим кудрявая голова сына, развороченная выстрелом из револьвера на близком расстоянии...

Я забрался с головой под одеяло, чтобы ничего не видеть, чтобы меня не видели в этот глазок, чтобы не подстерегли минуты упадка.

Но дверь лязгнула, в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло. Чего они хотели, я не догадался, хотя я знал, что существует система медленного, но довольно верного самоубийства: перетянуть шею веревочкой или полоской простыни и лечь. Сонная артерия передавлена, наступает сон, потом смерть. Но я уже оправился.

— Мне мешает свет.

— Все равно, голову закрывать не полагается... Надзиратели ушли — но волчок поскрипывал всю ночь...

ПРИГОВОР

Наступили дни безмолвного ожидания. Где-то там, в гигантских и беспощадных зубцах машины ГПУ, вертится стопка бумаги с пометкой: «Дело № 2248». Стопка бежит по каким-то роликам, подхватывается какими-то шестеренками... Потом подхватит ее какая-то одна, особенная шестеренка, и вот придут ко мне и скажут:

«Собирайте вещи».

Я узнаю, в чем дело, потому, что они придут не вдвоем и даже не втроем. Они придут ночью. У них будут револьверы в руках, и эти револьверы будут дрожать больше, чем дрожал кольт в руках Добротина в вагоне № 13.

Снова бесконечные бессонные ночи. Тускло с середины потолка подмигивает электрическая лампочка. Мертвая тишина корпуса одиночек, лишь изредка прерываемая чьими-то предсмертными ночными криками. Полная отрезанность от всего мира. Ощущение человека, похороненного заживо. Так проходит три месяца.

Рано утром, часов в шесть, в камеру входит надзиратель. В руке у него какая-то бумажка.

— Фамилия?

— Солоневич, Иван Лукьянович...

— Выписка из постановления чрезвычайной судебной тройки ОГПУЛВО от 28 ноября 1933 г.

У меня чуть-чуть замирает сердце, но в мозгу — уже ясно: это не расстрел. Надзиратель один и без оружия.

— «Слушали: дело № 2248 гражданина Солоневича Ивана Лукьяновича по обвинению его в преступлениях, предусмотренных статьями 58, пункт 6; 57, пункт 10; 58, пункт 11 и 59, пункт 10..,

Постановили: признать гражданина Солоневича Ивана Лукьяновича виновным в преступлениях, предусмотренных указанными статьями, и заключить его в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет». Распишитесь...

Надзиратель кладет бумажку на стол текстом книзу. Я хочу лично прочесть приговор и записать номер дела, дату и пр. Надзиратель не позволяет. Я отказываюсь расписаться. В конце концов он уступает.

Уже потом, в концлагере, я узнал, что это обычная манера объявления приговора (впрочем, крестьянам очень часто приговора не объявляют вовсе). И человек попадает в лагерь, не зная или не

помня номера дела, даты приговора, без чего всякие заявления и обжалования почти невозможны и что в высокой степени затрудняет всякую юридическую помощь заключенным...

Итак, восемь лет концентрационного лагеря. Путевка на восемь лет каторги, но все-таки не путевка на смерть.

Охватывает чувство огромного облегчения. И в тот же момент в мозгу вспыхивает целый ряд вопросов: отчего такой милостивый приговор, даже не 10, а только 8 лет? Что с Юрой, Борисом, Ириной, Степушкой? И в конце этого списка вопросов — последний: как удастся очередная — которая по счету? — попытка побега. Ибо если мне и советская воля была невтерпеж, то что же говорить о советской каторге?

На вопрос об относительной мягкости приговора у меня ответа нет и до сих пор. Наиболее вероятное объяснение заключается в том, что мы не подписали никаких доносов и не написали никаких романов. Фигура «романиста», как бы его ни улещали во время допроса, всегда остается нежелательной фигурой, конечно, уже после окончательной редакции романа. Он уже написал все, что от него требовалось, а потом из концлагеря начнет писать заявления, опровержения, покаяния. Мало ли какие группировки существуют в ГПУ? Мало ли кто там может друг друга подсиживать? От романиста проще отделаться совсем: мавр сделал свое дело и мавр может отправляться ко всем чертям. Документ остается, и опровергать его уже некому. Может быть, меня оставили жить оттого, что ГПУ не удалось создать крупное дело? Может быть, благодаря признанию Советской России Америкой? Кто его знает, отчего.

Борис, значит, тоже получил что-то вроде 8—10 лет концлагеря. Исходя из некоторой пропорциональности вины и прочего, можно было бы предполагать, что Юра отделается какой-нибудь высылкой в более или менее отдаленные места. Но у Юры были очень плохи дела со следователем. Он вообще от всяких показаний отказался, и Добротин мне о нем говорил: «Вот тоже ваш сын, самый молодой и самый жуковатый»... Степушка своим романом мог себе очень сильно напортить...

В тот же день меня переводят в пересыльную тюрьму на Нижегородской улице...

В ПЕРЕСЫЛКЕ

Огромные каменные коридоры пересылки переполнены всяческим народом. Сегодня - «большой прием». Из провинциальных тюрем прибыли сотни крестьян, из Шпалерки - рабочие, урки (профес

сиональный уголовный элемент) и — к моему удивлению — всего несколько человек интеллигенции. Я издали замечаю всклокоченный чуб Юры, и Юра устремляется ко мне, уже издали показывая пальцами: «Три года». Юра исхудал почти до неузнаваемости — он, оказывается, объявил голодовку в виде протеста против недостаточного питания... Мотив, не лишенный оригинальности... Здесь же и Борис, тоже исхудавший, обросший бородищей и уже поглощенный мыслью о том, как бы нам всем попасть в одну камеру. У него, как и у меня, восемь лет, но в данный момент все эти сроки нас совершенно не интересуют. Все живы — и то слава Богу...

Борис предпринимает ряд таинственных манипуляций, а часа через два мы все в одной камере, правда, одиночке, но сухой и светлой и, главное, без всякой посторонней компании. Здесь мы можем крепко обняться, обменяться всем пережитым и... обмозговать новые планы побега.

В этой камере мы как-то быстро и хорошо обжились. Все мы были вместе и пока что вне опасности. У всех нас было ощущение выздоровления после тяжелой болезни, когда силы прибывают и когда весь мир кажется ярче и чище, чем он есть на самом деле. При тюрьме оказалась старенькая библиотека. Нас ежедневно водили на прогулку. Сначала трудно было ходить: ноги ослабели и подгибались. Потом, после того как первые передачи влили новые силы в наши ослабевшие мышцы, Борис как-то предложил:

— Ну, теперь давайте тренироваться в беге. Дистанция — икс километров: Совдепия — заграница...

На прогулку выводили сразу камер десять. Ходили по кругу, довольно большому, диаметром метров в сорок, причем каждая камера должна была держаться на расстоянии десяти шагов одна от другой. Не нарушая этой дистанции, нам приходилось бегать почти «на месте», но мы все же бегали... «Прогульщик» — тот чин тюремной администрации, который надзирает за прогулкой, смотрел на нашу тренировку скептически, но не вмешивался. Рабочие подсмеивались. Мужики смотрели недоуменно. Из окон тюремной канцелярии на нас взирали изумленные лица. А мы все бегали...

«Прогульщик» стал смотреть на нас уже не скептически, а даже несколько сочувственно.

— Что, спортсмены? — спросил он как-то меня.

— Чемпион России, — кивнул я в сторону Бориса.

— Вишь ты, — сказал «прогульщик».

На следующий день, когда прогулка уже кончилась и вереница арестантов потянулась в тюремные двери, он нам подмигнул:

— А ну, валяйте по пустому двору...

Так мы приобрели возможность тренироваться более или менее всерьез... И попали в лагерь в таком состоянии физической finesse, которое дало нам возможность обойти много острых и трагических углов лагерной жизни.

РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКАЯ ТЮРЬМА

Это была рабоче-крестьянская тюрьма в буквальном смысле этого слова. Сидя в одиночке на Шпалерке, я не мог составить себе никакого представления о социальном составе населения советских тюрем. В пересылке мои возможности несколько расширились. На прогулку выводили человек от пятидесяти до ста одновременно. Состав этой партии менялся постоянно — одних куда-то усылали, других присылали, но за весь месяц нашего пребывания в пересылке мы оставались единственными интеллигентами в этой партии — обстоятельство, которое для меня было несколько неожиданным.

Больше всего было крестьян — до жути изголодавшихся и как-то по-особенному пришибленных... Иногда, встречаясь с ними где-нибудь в темном углу лестницы, слышишь придушенный шепот:

— Братец, а братец... хлебца бы... корочку... а?

Много было рабочих — те имели чуть-чуть менее голодный вид и были лучше одеты. И, наконец, мрачными фигурами, полными окончательного отчаяния и окончательной безысходности, шагали по кругу «знатные иностранцы»...

Это были почти исключительно финские рабочие, теми или иными, но большею частью нелегальными, способами перебравшиеся в страну строящегося социализма, на «родину всех трудящихся»... Сурово их встретила эта родина. Во-первых, ей и своих трудящихся деть было некуда, во-вторых, чужим трудящимся неохота показывать свою нищету, свой голод и свои расстрелы... А как выпустить этих чужих трудящихся, хотя бы одним уголком глаза уже увидевших советскую жизнь не из окна спального вагона?..

И вот месяцами они маячат здесь по заколдованному кругу пересылки (сюда сажали и следственных, но не срочных заключенных) — без языка, без друзей, без знакомых, покинув волю своей непролетарской родины и попав в тюрьму — пролетарской.

Эти пролетарские иммигранты в СССР — легальные, полулегальные и вовсе нелегальные, представляют собою очень жалкое зрелище... Их привлекла сюда та безудержная коммунистическая агитация о прелестях социалистического рая, которая была особенно характерна для первых лет пятилетки и для первых надежд,

возлагавшихся на эту пятилетку. Предполагался бурный рост промышленности и большая потребность в квалифицированной рабочей силе, предполагался «небывалый рост благосостояния широких трудящихся масс» — многое предполагалось. Пятилетка пришла и прошла. Оказалось, что и своих собственных рабочих девать некуда, что перед страной — в добавление к прочим прелестям — встала угроза массовой безработицы, что от «благосостояния» массы ушли еще дальше, чем до пятилетки. Правительство стало выживать из СССР и тех иностранных рабочих, которые приехали сюда по договорам, которым нечем было платить и которых нечем было кормить. Но агитация продолжала действовать. Тысячи неудачников-идеалистов — если хотите, идеалистических карасей — поперли в СССР всякими не очень легальными путями и попали в щучьи зубы ОГПУ...

Можно симпатизировать и можно не симпатизировать политическим убеждениям, толкнувшим этих людей сюда. Но не жалеть этих людей нельзя. Это не та коминтерновская шпана, которая едет сюда по всяческим, иногда тоже не очень легальным визам советской власти, которая отдыхает в Крыму, на Минеральных Водах, которая объедает русский народ «инснабами», субсидиями и просто подачками... Они, эти идеалисты, бежали от «буржуазных акул» к своим социалистическим братьям... И эти братья первым делом скрутили им руки и бросили их в подвалы ГПУ...

Эту категорию людей я встречал в самых разнообразных местах Советской России, в том числе и у финляндской границы в Карелии, откуда их на грузовиках и под конвоем ГПУ волокли в Петрозаводск, в тюрьму... Это было в селе Койкоры, куда я пробрался для разведки насчет бегства из социалистического рая, а они бежали в этот рай... Они были очень голодны, но еще больше придавлены и растерянны... Они видели еще очень немного, но и того, что они видели, было достаточно для самых мрачных предчувствий насчет будущего... Никто из них не знал русского языка, и никто из конвоиров не знал ни одного иностранного. Поэтому мне удалось на несколько минут втиснуться в их среду в качестве переводчика. Один из них говорил по-немецки. Я переводил под проницательными взглядами полудюжины чекистов, буквально смотревших мне в рот. Финн плохо понимал по-немецки, и приходилось говорить очень внятно и раздельно... Среди конвоиров был один еврей, он мог кое-что понимать по-немецки, и лишнее слово могло бы означать для меня концлагерь...

Мы стояли кучкой у грузовика... Из-за изб на нас выглядывали перепуганные карельские крестьяне, которые шарахались от грузо-

вика и от финнов как от чумы: перекинешься двумя-тремя словами, а потом Бог его знает, что могут «пришить». Финны знали, что местное население понимает по-фински, и мой собеседник спросил, почему к ним никого из местных жителей не пускают. Я перевел вопрос начальнику конвоя и получил ответ:

— Это не ихнее дело.

Финн спросил, нельзя ли достать хлеба и сала... Наивность этого вопроса вызвала хохот у конвоиров. Финн спросил, куда их везут. Начальник конвоя ответил: «Сам увидит» — и предупредил меня: только вы лишнего ничего не переводите... Финн растерялся и не знал, что и спрашивать больше. Арестованных стали сажать в грузовик. Мой собеседник бросил мне последний вопрос:

— Неужели буржуазные газеты говорили правду? И я ему ответил словами начальника конвоя: «Увидите сами». И он понял, что увидеть ему предстоит еще очень много.

В концентрационном лагере ББК я не видел ни одного из этих дружественных иммигрантов. Впоследствии я узнал, что всех их отправляют подальше: за Урал, в Караганду, в Кузбасс — подальше от соблазна нового бегства — возвращения на свою старую и несоциалистическую родину.

УМЫВАЮЩИЕ РУКИ

Однако самое приятное в пересылке было то, что мы наконец могли завязать связь с волей, дать знать о себе людям, для которых мы четыре месяца тому назад как в воду канули, посылать и получать письма, получать передачи и свидания.

Но с этой связью дело обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по моей линии в Питере было только два моих старых товарища. Один из них, Иосиф Антонович, муж г-жи Е., явственно сидел где-то рядом с нами, но другой был на воле, вне всяких подозрений ГПУ и вне всякого риска, что передачей или свиданием он навлечет какое бы то ни было подозрение: такая масса людей сидит по тюрьмам, что если поарестовать их родственников и друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россию. Nomina sunt odiosa — назовем его «профессором Костей». Когда-то, очень давно, наша семья вырастила и выкормила его, почти беспризорного мальчика, он окончил гимназию и университет. Сейчас он мирно профессорствовал в Петербурге, жил тихой кабинетной мышью. Он несколько раз проводил свои московские командировки у меня в Салтыковке, и у меня с ним была почти постоянная связь.

И еще была у нас в Питере двоюродная сестра. Я и в жизни ее не

видал, Борис встречался с ней давно и мельком; мы только знали, что она, как и всякая служащая девушка в России, живет нищенски, работает каторжно и почти как и все они, каторжно работающие и нищенски живущие, болеет туберкулезом. Я говорил о том, что эту девушку не стоит и загружать хождением на передачи и свидания, а что вот Костя — так от кого же и ждать-то помощи, как не от него.

Юра к Косте вообще относился весьма скептически, он не любил людей, окончательно выхолощенных от всякого протеста... Мы послали по открытке — Косте и ей.

Как мы ждали первого дня свидания! Как мы ждали этой первой за четыре месяца лазейки в мир, в котором близкие наши то молились уже за упокой душ наших, то мечтали о почти невероятном — о том, что мы все-таки как-то еще живы! Как мы мечтали о первой весточке туда и о первом куске хлеба оттуда!..

Когда голодаешь этак по-ленински — долго и всерьез, вопрос о куске хлеба приобретает странное значение. Сидя на тюремном пайке, я как-то не мог себе представить с достаточной ясностью и убедительностью, что вот лежит передо мной кусок хлеба, а я есть не хочу и я его не съем. Хлеб занимал командные высоты в психике — унизительные высоты.

В первый же день свиданий в камеру вошел дежурный.

— Который тут Солоневич?

— Все трое...

Дежурный изумленно воззрился на нас.

— Эка вас расплодилось. А который Борис? На свидание...

Борис вернулся с мешком всяческих продовольственных сокровищ: здесь было фунта три хлебных огрызков, фунтов пять вареного картофеля в мундирах, две брюквы, две луковицы и несколько кусочков селедки. Это было все, что Катя успела наскрести. Денег у нее, как мы ожидали, не было ни копейки, а достать денег по нашим указаниям она еще не успела.

Но картошка... Какое это было пиршество! И как весело было при мысли о том, что наша оторванность от мира кончилась, что панихид по нас служить уже не будут. Все-таки по сравнению с могилой и концлагерь — радость. Но Кости не было... К следующему свиданию опять пришла Катя...

Бог ее знает, какими путями и под каким предлогом она удрала со службы, наскребла хлеба, картошки и брюквы, стояла полубольная в тюремной очереди. Костя не только не пришел. На телефонный звонок Костя ответил Кате, что он, конечно, очень жа-

леет, но что он ничего сделать не может, так как сегодня же уезжает на дачу.

Дача была выдумана плохо: на дворе стоял декабрь...

Потом, лежа на тюремной койке и перебирая в памяти все эти страшные годы, я думал о том, как «тяжкий млат» голода и террора одних закалил, других раздробил, третьи оказались пришибленными — но пришибленными прочно. Как это я раньше не мог понять, что Костя — из пришибленных.

Сейчас, в тюрьме, видя, как я придавлен этим разочарованием, Юра стал меня утешать так неуклюже, как это только может сделать юноша 18 лет от роду и 180 сантиметров ростом.

— Слушай, Ватик, неужели же тебе и раньше не было ясно, что Костя не придет и ничего не сделает? Ведь это же просто — Акакий Акакиевич по ученой части... Ведь он же, Ватик, трус... У него от одного Катиного звонка душа в пятки ушла... А чтобы прийти на свидание — что ты, в самом деле? Он дрожит над каждым своим рублем и над каждым своим шагом. Я, конечно, понимаю, Ватик, — смягчал Юра свою филиппику — ну конечно, раньше он, может быть, и был другим, но сейчас...

Да, другим... Многие были иными. Да, сейчас, конечно, Акакий Акакиевич... Роль знаменитой шубы выполняет дочь, хлипкая истеричка двенадцати лет. Да, конечно, революционный ребенок: ни жиров, ни елки, ни витаминов, ни сказок... Пайковый хлеб и политграмота. Оную же политграмоту, надрываясь от тошноты, читает Костя по всяким рабфакам — кому нужна теперь славянская литература... Тощий и шаткий уют на Васильевском Острове... Вечная дрожь... Справа — уклон, слева — загиб, снизу — голод, а сверху — просто ГПУ... Оппозиционный шепот за закрытой дверью. И вечная дрожь...

Да, можно понять — как я этого раньше не понял... Можно простить... Но руку — трудно подать. Хотя разве он один духовно убиенный революцией? Если нет статистики убитых физически, то кто может подсчитать количество убитых духовно, пришибленных, забитых?

Их много... Но, как ни много их, как ни чудовищно давление, есть все-таки люди, которых пришибить не удалось.

ЯВЛЕНИЕ ИОСИФА

Дверь в нашу камеру распахнулась, и в нее ввалилось нечто перегруженное всяческими мешками, весьма небритое и очень знакомое... Но я не сразу поверил глазам своим...

Небритая личность свалила на пол свои мешки и зверски огрызнулась на дежурного:

— Куда же вы к чертовой матери меня пихаете? Ведь здесь ни стать, ни сесть...

Но дверь уже захлопнулась.

— Вот сук-к-кины дети, — сказала личность по направлению к двери.

Мои сомнения рассеялись. Невероятно, но факт: это был Иосиф Антонович.

И я говорю этаким для вящего изумления равнодушным тоном:

— Ничего, И. А., как-нибудь поместимся. И. А. нацелился было молотить каблуком в дверь. Но при моих словах его приподнятая нога мирно стала на пол.

— Иван Лукьянович!.. вот это значит, черт меня раздери. Неужели ты? И Борис? А это, как я имею основание полагать, Юра. (Юру И. А. не видал 15 лет, немудрено было не узнать).

— Ну, пока там что, давай поцелуемся. Мы по доброму старому российскому обычаю колем друг друга небритыми щетинами...

— Как ты попал сюда? — спрашиваю я.

— Вот тоже дурацкий вопрос, — огрызается И. А. и на меня. — Как попал? Обыкновенно, как все попадают... Во всяком случае, попал из-за тебя, черт тебя дери... Ну, это ты потом мне расскажешь. Главное — вы живы. Остальное — хрен с ним. Тут у меня полный мешок всякой жратвы. И папиросы есть...

— Знаешь, И. А., мы пока будем есть, а уж ты рассказывай. Я — за тобой.

Мы присаживаемся за еду. И. А. закуривает папиросу и, мотаясь по камере, рассказывает:

— Ты знаешь, я уже месяцев восемь в Мурманске. В Питере с начальством разругался вдрызг: они, сукины дети, разворовали больничное белье, а я эту хреновину должен был в бухгалтерии замазывать. Ну, я плюнул им в рожу и ушел. Перебрался в Мурманск. Место замечательно паршивое, но ответственным работникам дают полярный паек, так что, в общем, жить можно... Да еще в заливе морские окуни водятся — замечательная рыба! Я даже о коньках стал подумывать. (И. А. в свое время был первоклассным фигуристом.) Словом, живу, работы чертова уйма, и вдруг — бабах. Сижу вечером дома, ужинаю, пью водку... Являются. Разрешите, говорят, обыск у вас сделать?.. Ах вы, сукины дети, еще в вежливость играют. Мы, дескать, не какие-нибудь, мы, дескать, европейцы. «Разрешите»... Ну, мне плевать — что у меня можно найти, кроме пус-

тых бутылок? Вы мне, говорю, водку разрешите допить, пока вы там под кроватями ползать будете...

Словом, обшарили все, водку я допил, поволокли меня в ГПУ, а оттуда со спецконвоем — двух идиотов приставили — повезли в Питер. Ну, деньги у меня были, всю дорогу пьянствовали... Я этих идиотов так накачал, что, когда приехали на Николаевский вокзал, прямо деваться некуда, такой дух, что даже прохожие внюхиваются. Ну, ясно, в ГПУ с таким духом идти нельзя было, мы заскочили на базарчик, пожевали чесноку, я позвонил домой сестре...

— Отчего же вы не сбежали? — снаивничал Юра.

— А какого мне, спрашивается, черта бежать? Куда бежать? И что я такое сделал, чтобы мне бежать? Единственное, что водку пил... Так за это у нас сажать еще не придумали. Наоборот: казне доход и о политике меньше думают. Словом, притащили на Шпалерку и посадили в одиночку. Сижу и ничего не понимаю... Потом вызывают на допрос — сидит какая-то толстая сволочь...

— Добротин?

— А черт его знает, может, и Добротин... Начинается, как обыкновенно: мы все о вас знаем. Очень, говорю, приятно, что знаете, только если знаете, так на какого же черта вы меня посадили? «Вы, говорит, обвиняетесь в организации контрреволюционного сообщества. У вас бывали такие-то и такие-то, вели такие-то и такие-то разговоры; знаем решительно все — и кто был, и что говорили». Я уж совсем ничего не понимаю... «Водку пьют везде и разговоры такие везде разговаривают. Если бы за такие разговоры сажали, в Питере давно бы ни одной живой души не осталось...» — «Потом выяснится, и, кроме того, вы обвиняетесь в пособничестве попытке побега вашего товарища Солоневича».

Тут я понял, что вы влипли. Но откуда такая информация о моем собственном доме? Эта толстая сволочь требует, чтобы я подписал показания и насчет тебя, и насчет всяких других моих знакомых. Я ему и говорю, что ни черта подобного я не подпишу, что никакой контрреволюции у меня в доме не было, что я за хвост держать не обязан. Тут этот следователь начинает крыть матом, грозить расстрелом и тыкать мне в лицо револьвером. Ах ты, думаю, сукин сын! Я восемнадцать лет в Советской России живу, а еще думает расстрелом, видите ли, меня запугать. Я, знаешь, с ним очень вежливо говорил. Я ему говорю: пусть он тыкает револьвером в свою жену, а не в меня, потому что я ему вместо револьвера и кулаком могу тыкнуть... Хорошо, что он убрал револьвер, а то набил бы ему морду...

Ну, на этом наш разговор кончился. А через месяца два вы

зывают — и пожалуйте: три года ссылки в Сибирь. Ну, в Сибирь так в Сибирь, черт с ними. В Сибири тоже водка есть. Но скажи ты мне, ради Бога, И. Л., вот ведь не дурак же ты. Как же тебя угораздило попасться этим идиотам?

— Почему же идиотам?

И. А был самого скептического мнения о талантах ГПУ.

— С такими деньгами и возможностями, какие имеет ГПУ, зачем им мозги? Берут тем, что четверть Ленинграда у них в шпиках служит... И если вы эту истину зарубите у себя на носу, никакое ГПУ вам не страшно. Сажают так, для цифры, для запугивания. А толковому человеку их провести — ни шиша не стоит... Ну, так в чем же, собственно, дело?

Я рассказываю, и по мере моего рассказа в лице И. А. появляется выражение чрезвычайного негодования.

— Бабенко!.. Этот сукин сын, который три года пьянствовал за моим столом и которому я бы ни на копейку не поверил!.. Ох, какая дура Е.!.. Ведь сколько раз ей говорил, что она дура: не верит... Воображает себя Меттернихом в юбке... Ей тоже три года Сибири дали. Думаешь, поумнеет? Ни черта подобного!.. Говорил я тебе, И. Л., не связывайся ты в таком деле с бабами... Ну, черт с ним, со всем этим. Главное, что живы, и потом — не падать духом. Ведь вы же все равно сбежите?

— Разумеется, сбежим.

— И опять за границу?

— Разумеется, за границу. А то куда еще?

— Но за что же меня, в конце концов, посадили? Ведь не за «контрреволюционные» разговоры за бутылкой водки?

— Я думаю, за разговор со следователем.

— Может быть... Не мог же я позволить, чтобы всякая сволочь мне в лицо револьвером тыкала.

— А что, И. А., — спрашивает Юра, — вы в самом деле дали бы ему в морду?

И. А. ощетинивается на Юру:

— А что мне, по-вашему, оставалось бы делать? Несмотря на годы неистового пьянства, И. А. остался жилистым, как старая рабочая лошадь, и в морду мог бы дать. Я уверен, что дал бы. А пьянствуют на Руси поистине неистово, особенно в Питере, где, кроме водки, почти ничего нельзя купить и где население пьет без просыпу... Так, положим, делается во всем мире: чем глубже нищета и безвыходность, тем страшнее пьянство.

— Черт с ним, — еще раз резюмирует нашу беседу И. А., — в

Сибирь так в Сибирь. Хуже не будет. Думаю, везде приблизительно одинаково паршиво...

— Во всяком случае, — сказал Борис, — хоть пьянствовать перестанете.

— Ну, это уж извините. Что здесь больше делать порядочному человеку вать? Лизать сталинские пятки? Выслуживаться перед всякой сволочью? Нет, уж я лучше просто буду честно пьянствовать. Лет на пять меня хватит, а там — крышка. Все равно, вы ведь должны понимать, Б. Л., жизни нет... Будь мне тридцать лет, ну, туда-сюда. А мне — пятьдесят. Что ж, семьей обзаводиться? Плодить мясо для сталинских экспериментов? Ведь только приедешь домой, сядешь за бутылку, так по крайней мере всего этого кабака не видишь и не вспоминаешь... Бежать с вами? Что я там буду делать?.. Нет, Б. Л., самый простой выход — это просто пить.

В числе остальных видов внутренней эмиграции есть и такой, пожалуй, наиболее популярный — уход в пьянство. Хлеба нет, но водка есть везде. В нашей, например, Салтыковке, где жителей тысяч десять, хлеб можно купить только в одной лавчонке, а водка продается в шестнадцати, в том числе и в киосках того типа, в которых при «проклятом царском режиме» торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоит столько же, сколько стоит два кило хлеба, да и в очереди стоять не нужно. Пьют везде. Пьет молодняк, пьют девушки, не пьет только мужик, у которого денег уж совсем нет.

Конечно, никакой статистики алкоголизма в Советской России не существует. По моим наблюдениям, больше всего пьют в Петрограде и больше всего пьет средняя интеллигенция и рабочий молодняк. Уходят в пьянство от принудительной общественности, от казенного энтузиазма, от каторжной работы, от бесперспективности, от всяческого гнета, от великой тоски по человеческой жизни и от реальностей жизни советской.

Не все. Конечно, не все. Но по какому-то таинственному и уже традиционному русскому заскоку в пьяную эмиграцию уходит очень ценная часть людей... Те, кто, как Есенин, не смог, «задрав штаны, бежать за комсомолом».

Впрочем, комсомол указывает путь и здесь...

Через несколько дней пришли забрать И. А. на этап.

— Никуда я не пойду, — заявил И. А.,— у меня сегодня свидание.

— Какие тут свидания, — заорал дежурный, — сказано — на этап. Собирайте вещи...

— Собирайте сами. А мне вещи должны передать на свидании. Не могу я в таких ботинках зимой в Сибирь ехать.

— Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то вас силой выведут.

— Идите вы к чертовой матери, — вразумительно сказал И. А. Дежурный исчез и через некоторое время явился с другим каким-то чином повыше.

— Вы что позволяете себе нарушать тюремные правила? — стал орать чин.

— А вы не орите, — сказал И. А. и жестом опытного фигуриста поднес к лицу чина свою ногу в старом продранном полуботинке. — Ну? Видите? Куда я к черту без подошв в Сибирь поеду?..

— Плевать мне на ваши подошвы. Приказываю вам немедленно собирать вещи и идти...

Небритая щетина на верхней губе И. А. грозно стала дыбом.

— Идите вы к чертовой матери, — сказал И. А. усаживаясь на койку. — И позовите кого-нибудь поумнее.

Чин постоял в некоторой нерешительности и ушел, сказав угрожающе:

— Ну, сейчас мы вами займемся...

— Знаешь, И. А., — сказал я, — как бы тебе в самом деле не влетело за твою ругань...

— Хрен с ними. Эта сволочь тащит меня за здорово живешь куда-то к чертовой матери, таскает по тюрьмам, а я еще перед ними расшаркиваться буду?.. Пусть попробуют, не всем, а кому-то морду уж набью,

Через полчаса пришел какой-то новый надзиратель.

— Гражданин П., на свиданье...

И. А. уехал в Сибирь в полном походном обмундировании...

ЭТАП

Каждую неделю ленинградские тюрьмы отправляют по два этапных поезда в концентрационные лагери. Но так как тюрьмы переполнены свыше всякой меры, ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше месяца.

Наконец отправляют и нас. В полутемных коридорах тюрьмы снова выстраиваются длинные шеренги будущих лагерников, идет скрупулезный, бесконечный и, в сущности, никому не нужный обыск. Раздевают до нитки. Мы долго мерзнем на каменных плитах коридора. Потом нас усаживают на грузовики. На их бортах — конвойные красноармейцы с наганами в руках. Предупреждение: при малейшей попытке к бегству — пуля в спину без всяких разговоров...

Раскрываются тюремные ворота, и за ними целая толпа, почти исключительно женская, человек в пятьсот.

Толпа раздается перед грузовиком, и из нее сразу, взрывом, несутся сотни криков, приветствий, прощаний, имен... Все это превращается в какой-то сплошной, нечленораздельный вопль человеческого горя, в котором тонут отдельные слова и отдельные голоса. Все это русские женщины, изможденные и истощенные, пришедшие и встречать, и провожать своих мужей, братьев, сыновей...

Вот где поистине «долюшка русская, долюшка женская»... Сколько женского горя, бессонных) ночей, невидимых миру лишений стоит за спиной каждой мужской судьбы, попавшей в зубцы гэпэуской машины. Вот и эти женщины. Я знаю, они неделями бегали к воротам тюрьмы, чтобы узнать день отправки их близких. И сегодня они стоят здесь на январском морозе, с самого рассвета — на этап идет около сорока грузовиков, погрузка началась с рассвета и кончится поздно вечером. И они будут стоять здесь целый день только для того, чтобы бросить мимолетный прощальный взгляд на родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидят: мы сидим, точнее, валяемся на дне кузова и заслонены спинами чекистов, сидящих на бортах...

Сколько десятков и сотен тысяч сестер, жен, матерей вот так бьются о тюремные ворота, стоят в бесконечных очередях с передачами, сэкономленными за счет самого жестокого недоедания! Потом, отрывая от себя последний кусок хлеба, они будут слать эти передачи куда-нибудь за Урал, в карельские леса, в приполярную тундру. Сколько загублено женских жизней, вот этак, мимоходом, прихваченных чекистской машиной...

Грузовик еще на медленном ходу. Толпа, отхлынувшая было от него, опять смыкается почти у самых колес. Грузовик набирает ход. Женщины бегут рядом с ним, выкрикивая разные имена... Какая-то девушка, растрепанная и заплаканная, долго бежит рядом с машиной, шатаясь, точно пьяная, и каждую секунду рискуя попасть под колеса.

— Миша, Миша, родной мой Миша!.. Конвоиры орут, потрясая своими наганами:

— Сиди на месте!.. Не подыматься!.. Сиди, стрелять буду!.. Сколько грузовиков уже прошло мимо этой девушки и сколько еще пройдет... Она нелепо пытается схватиться за борт грузовика, один из конвоиров перебрасывает ногу через борт и отталкивает девушку. Она падает и исчезает за бегущей толпой...

Как хорошо, что нас никто здесь не встречает... И как хорошо, что этого Миши с нами нет. Каково было бы ему видеть свою

любимую, сбитую на мостовую ударом чекистского сапога. И остаться бессильным...

Машины ревут. Люди шарахаются в стороны. Все движение на улицах останавливается перед этой почти похоронной процессией грузовиков. Мы проносимся по улицам «красной столицы» каким-то многоликим олицетворением memento mori, каким-то жутким напоминанием каждому, кто еще ходит по тротуарам: сегодня — я, а завтра — ты.

Мы въезжаем на задворки Николаевского вокзала. Эти задворки, по-видимому, специально приспособлены для чекистских погрузочных операций. Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углах — бревенчатые вышки с пулеметами. У платформы — бесконечный товарный состав: это наш эшелон, в котором нам придется ехать Бог знает куда и Бог знает сколько времени.

Эти погрузочные операции как будто должны бы стать привычными и налаженными. Но вместо налаженности — крик, ругань, сутолока, бестолочь. Нас долго перегоняют от вагона к вагону. Все уже заполнено до отказа — даже по нормам чекистских этапов; конвоиры орут, урки ругаются, мужики стонут... Так, тыкаясь от вагона к вагону, мы наконец попадаем в какую-то совсем пустую теплушку и врываемся в нее оголтелой и озлобленной толпой.

Теплушка официально рассчитана на 40 человек, но в нее напихивают и 60 и 70. В нашу, как потом выяснилось, было напихано 58; мы не знаем, куда нас везут и сколько времени придется ехать. Если за Урал — нужно рассчитывать на месяц, а то и на два. Понятно, что при таких условиях места на нарах — а их на всех, конечно, не хватит — сразу становятся объектом жестокой борьбы...

Дверь вагона с треском захлопывается, и мы остаемся в полутьме. С правой, по ходу поезда, стороны оба люка забиты наглухо. Оба левых — за толстыми железными решетками... Кажется, что вся эта полутьма от пола до потолка битком набита людьми, мешками, сумками, тряпьем, дикой руганью и дракой. Люди атакуют нары, отталкивая ногами менее удачливых претендентов, в воздухе мелькают тела, слышится мат, звон жестяных чайников, грохот падающих вещей.

Все атакуют верхние нары, где теплее, светлее и чище. Нам как-то удается протиснуться сквозь живой водопад тел и влезть на средние нары. Там хуже, чем наверху, но все же безмерно лучше, чем остаться на полу посредине вагона...

Через час это столпотворение как-то утихает. Сквозь многочисленные дыры в стенах и в потолке видно, как пробивается в теплушку свет, как январский ветер наметает на полу узенькие

полоски снега. Становится зябко при одной мысли о том, как в эти дыры будет дуть ветер на ходу поезда... Посредине теплушки стоит чугунная печурка, изъеденная всеми язвами гражданской войны, военного коммунизма, мешочничества и Бог знает чего еще.

Мы стоим на путях Николаевского вокзала почти целые сутки. Ни дров, ни воды, ни еды нам не дают. От голода, холода и усталости вагон постепенно затихает...

Ночь... Лязг буферов!.. Поехали...

Мы лежим на нарах, плотно прижавшись друг к другу. Повернуться нельзя, ибо люди на нарах уложены так же плотно, как дощечки на паркете. Заснуть тоже нельзя. Я чувствую, как холод постепенно пробирается куда-то внутрь организма, как коченеют ноги и застывает мозг. Юра дрожит мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинает дрожать...

— Юрчик, замерзаешь?

— Нет, Ватик, ничего...

Так проходит ночь.

К полудню на какой-то станции нам дали дров — немного и сырых. Теплушка наполнилась едким дымом, тепла прибавилось мало, но стало как-то веселее. Я начинаю разглядывать своих сотоварищей по этапу...

Большинство — это крестьяне. Они одеты во что попало — как их захватил арест. С мужиком вообще стесняются очень мало. Его арестовывают на полевых работах, сейчас же переводят в какую-нибудь уездную тюрьму — страшную уездную тюрьму, по сравнению с которой Шпалерка — это дворец. Там, в этих уездных тюрьмах, в одиночных камерах сидят по 10—15 человек, там действительно негде ни стать, ни сесть, и люди сидят и спят по очереди. Там в день дают 200 граммов хлеба, и мужики, не имеющие возможности получать передачи (деревня далеко, да и там нечего есть), если и выходят оттуда живыми, то выходят совсем уже привидениями.

Наши этапные мужички тоже больше похожи на привидения. В звериной борьбе за места на нарах у них не хватило сил, и они заползли на пол, под нижние нары, расположились у дверных щелей... Зеленые, оборванные, они робко, взглядами загнанных лошадей, посматривают на более сильных или более оборотистых горожан...

«В столицах — шум, гремят витии»... Столичный шум и столичные расстрелы дают мировой резонанс. О травле интеллигенции пишет вся мировая печать... Но какая, в сущности, это ерунда, какая мелочь — эта травля интеллигенции... Не помещики, не фабрикан

ты, не профессора оплачивают в основном эти страшные «издержки революции» — их оплачивает мужик. Это он, мужик, дохнет миллионами и десятками миллионов от голода, тифа, концлагерей, коллективизации и закона о «священной социалистической собственности», от всяких великих и малых строек Советского Союза, от всех этих сталинских хеопсовых пирамид, построенных на его мужицких костях... Да, конечно, интеллигенции очень туго. Да, конечно, очень туго было и в тюрьме, и в лагере, например, мне... Значительно хуже — большинству интеллигенции. Но в какое сравнение могут идти наши страдания и наши лишения со страданиями и лишениями русского крестьянства, и не только русского, а и грузинского, татарского, киргизского и всякого другого. Ведь вот — как ни отвратительно мне, как ни голодно, ни холодно, каким бы опасностям я ни подвергался и буду подвергаться еще — со мною считались в тюрьме и будут считаться в лагере. Я имею тысячи возможностей выкручиваться, — возможностей, совершенно недоступных крестьянину. С крестьянином не считаются вовсе, и никаких возможностей выкручиваться у него нет. Меня — плохо ли, хорошо ли, — но все же судят. Крестьянина и расстреливают, и ссылают или вовсе без суда, или по такому суду, о котором и говорить трудно: я видал такие «суды» — тройка безграмотных и пьяных комсомольцев засуживает семью, в течение двух-трех часов ее разоряет и наконец ликвидирует под корень... Я, наконец, сижу не зря. Да, я враг советской власти, я всегда был ее врагом, и никаких иллюзий на этот счет ГПУ не питало. Но я был нужен, в некотором роде незаменим, и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцию кормят и с интеллигенцией разговаривают. И если интеллигенция садится в лагерь, то только в исключительных случаях «массовых кампаний» она садится за здорово живешь...

Я знаю, что эта точка зрения идет совсем вразрез с установившимися мнениями о судьбах интеллигенции в СССР. Об этих судьбах я когда-нибудь буду говорить подробнее. Но все то, что я видел в СССР — а видел я много вещей, — создало у меня твердое убеждение: лишь в редких случаях интеллигенцию сажают зазря — конечно, с советской точки зрения... Она все-таки нужна. Ее все-таки судят. Мужика — много, им хоть пруд пруди, и он совершенно реально находится в положении во много раз худшем, чем он был в самые худшие, в самые мрачные времена крепостного права. Он абсолютно бесправен, так же бесправен, как любой раб какого-нибудь африканского царька, так же он нищ, как этот раб, ибо у него нет решительно ничего, чего любой деревенский помпадур не мог бы отобрать в любую секунду, у него нет решительно никаких

перспектив и решительно никакой возможности выкарабкаться из этого рабства и этой нищеты...

Положение интеллигенции?.. Ерунда — положение интеллигенции по сравнению с этим океаном буквально неизмеримых страданий многомиллионного и действительно многострадального русского мужика... И перед лицом этого океана как-то неловко, как-то язык не поворачивается говорить о себе, о своих лишениях: все это — булавочные уколы, а мужика бьют по черепу дубьем...

И вот сидит «сеятель и хранитель» великой Русской земли у щели вагонной двери. Январская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробик снега на его обутую в рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны в рукава какой-то лоскутной шинелишки времен мировой войны... Мертвецки посиневшее лицо тупо уставилось на прыгающий огонь печурки... Он весь скомкался, съежился, как бы стараясь стать меньше, незаметнее, вовсе исчезнуть, так, чтобы его никто и не увидел, не ограбил, не убил...

И вот едет он на какую-то очередную «великую» сталинскую стройку. Ничего строить он не может — ибо сил у него нет... В 1930—1931 гг. такого этапного мужика на Беломорско-Балтийском канале прямо ставили на работы, и он погибал десятками тысяч, так что на «строительном фронте» вместо «пополнений» оказывались сплошные дыры. Санчасть (санитарная часть) ББК догадалась: прибывающих с этапами крестьян, раньше чем посылать на обычные работы, ставили на более или менее «усиленное» питание — и тогда люди гибли оттого, что отощавшие желудки не в состоянии были переваривать нормальной пищи. Сейчас их оставляют на две недели в «карантине» — постепенно втягивают и в работу, и в то голодное лагерное питание, которое мужику и на воле не было доступно и которое является лукулловым пиршеством с точки зрения провинциального тюремного пайка. Лагерь — все-таки хозяйственная организация и в своем рабочем скоте он все-таки заинтересован... Но в чем заинтересован редко грамотный и еще реже трезвый деревенский комсомолец, которому на потоп и разграбление отдано все крестьянство и который и сам-то окончательно очумел от всех вихляний «генеральной линии», от дикого, кабацкого административного восторга бесчисленных провинциальных властей?

ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ «УРОК»

Нас, интеллигенции, на весь вагон всего пять человек: нас трое, наш горе-романист Степушка, попавший в один с нами грузовик, и еще какой-то ленинградский техник. Мы все приспособились вместе

на средней наре. Над нами — группа питерских рабочих, их мне не видно. Другую половину вагона занимает еще десятка два рабочих — они сытее и лучше одеты, чем крестьяне, или, говоря точнее, менее голодны и менее оборваны. Все они спят.

Плотно сбитой стаей сидят у печурки уголовники — урки.

Они не то чтобы оборваны — они просто полураздеты, но их выручает невероятная, волчья выносливость бывших беспризорников. Все они — результат жесточайшего естественного отбора. Все, кто не мог выдержать поездок под вагонными осями, ночевок в кучах каменного угля, пропитания из мусорных ям (советских мусорных ям!) — все они погибли. Остались только самые крепкие, по-волчьи выносливые, по-волчьи ненавидящие весь мир, — мир, выгнавший их детьми на большие дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...

Тепло от печки добирается наконец и до меня, и я начинаю дремать. Просыпаюсь от дикого крика и вижу: прислонившись спиной к стенке вагона, бледный, стоит наш техник и тянет к себе какой-то мешок. За другой конец мешка уцепился один из урок — плюгавый парнишка, с глазами попавшего в капкан хорька. Борис тоже держится за мешок. Схема ясна: урка спер мешок, техник отнимает, урка не отдает в расчете на помощь «своих». Борис пытается что-то урегулировать. Он что-то говорит, но в общем гвалте и ругани ни одного слова нельзя разобрать. Мелькают кулаки, поленья и даже ножи. Мы с Юрой пулей выкидываемся на помощь Борису.

Мы втроем представляем собою «боевую силу», с которой приходится считаться и уркам — даже и всей их стае, взятой вместе. Однако плюгавый парнишка цепко и с каким-то отчаянием в глазах держится за мешок, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голос:

— Пусти мешок...

Парнишка отпускает мешок и уходит в сторону, утирая нос, но все же с видом исполненного долга... Спокойный голос продолжает:

— Ничего, другой раз возьмем так, что и слыхать не будете. Оглядываюсь. Высокий, иссиня-бледный, испитой и, видимо, много и сильно на своем веку битый урка — очевидно, «пахан» — коновод и вождь уголовной стаи. Он продолжает, обращаясь к Борису:

— А вы чего лезете? Не ваш мешок — не ваше дело. А то так и нож ночью можем всунуть... У нас, брат, ни на каких обысках ножей не отберут...

В самом деле, какой-то нож фигурировал над свалкой. Каким

путем урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь все тюрьмы и сквозь все обыски — Аллах их знает, но фабрикуют и проносят. И я понимаю: вот в такой людской толчее, откуда-то из-за спин и мешков ткнут ножом в бок и пойди доискивайся...

Рабочие сверху сохраняют полный нейтралитет: они-то по своему городскому опыту знают, что значит становиться урочьей стае поперек дороги. Крестьяне что-то робко я приглушенно ворчат по своим углам... Остаемся мы четверо (Степушка — не в счет) против пятнадцати урок, готовых на все и ничем не рискующих. В этом каторжном вагоне мы как на необитаемом острове. Закон остался где-то за дверями теплушки, — закон в лице какого-то конвойного начальника, заинтересованного лишь в том, чтобы мы не сбежали и не передохли в количествах, превышающий некий мне неизвестный «нормальный» процент. А что тут кто-то кого-то зарежет — кому какое дело.

Борис поворачивается к пахану:

— Вот тут нас трое: я, брат и его сын. Если кого-нибудь из нас ткнут ножом — отвечать будете вы...

Урка делает наглое лицо человека, перед которым ляпнули вопиющий вздор. И потом разражается хохотом:

— Ого-го... Отвечать... Перед самим Сталиным... Вот это здорово... Отвечать... Мы тебе, брат, кишки и без ответу выпустим...

Стан урок подхватывает хохот своего пахана. И я понимаю, что разговор об ответственности, о законной ответственности на этом каторжном робинзоновском острове — пустой разговор. Урки понимают это еще лучше, чем я. Пахан продолжает ржать и тычет Борису в нос сложенные в традиционную эмблему три своих грязных, посиневших пальца. Рука пахана сразу попадает в Бобины тиски. Ржанье переходит в вой. Пахан пытается вырвать руку, но это дело совсем безнадежное. Кое-кто из урок срывается на помощь своему вождю, но Бобин тыл прикрываем мы с Юрой, и все остаются на своих местах.

— Пусти, — тихо и сдающимся тоном говорит пахан. Борис выпускает его руку. Пахан корчится от боли, держится за руку и смотрит на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтения.

Да, конечно, мы не в девятнадцатом веке. Фаустрехт (кулачное право. — Ред.). Ну что ж! На нашей полдюжине кулаков — кулаков основательных — тоже можно какое-то право основать.

— Видите ли, товарищ... как ваша фамилия, — возможно спокойнее начинаю я.

— Иди ты к черту с фамилией, — отвечает пахан.

— Михайлов... — раздается откуда-то со стороны.

— Так видите ли, товарищ Михайлов, — говорю я чрезвычайно академическим тоном, — когда мой брат говорил об ответственности, то это, понятно, вовсе не в том смысле, что кто-то там куда-то пойдет жаловаться... Ничего подобного... Но если кого-нибудь из нас троих подколют, то оставшиеся просто... переломают вам кости. И переломают всерьез... И именно вам. Так что и для вас и для нас будет спокойнее такими делами не заниматься...

Урка молчит. Он, по уже испытанному ощущению Бобиной длани, понял, что кости будут переломаны совсем всерьез (они, конечно, и были бы переломаны).

Если бы не семейственная спаянность нашей «стаи» и не наши кулаки, то спаянная своею солидарностью стая урок раздела бы и ограбила бы нас до нитки. Так делается всегда — в общих камерах, на этапах, отчасти и в лагерях, где всякой случайной и разрозненной публике, попавшей в пещеры ГПУ, противостоит спаянная и «классово-солидарная» стая урок. У них есть своя организация, и эта организация давит и грабит.

Впрочем, такая же организация существует и на воле. Только она давит и грабит всю страну...

ДИСКУССИЯ

Часа через полтора я сижу у печки. Пахан подходит ко мне.

— Ну и здоровый же бугай ваш брат... Чуть руку не сломал... И сейчас еще еле шевелится. Оставьте мне, товарищ Солоневич, бычка (окурок) — страсть курить хочется...

Я принимаю оливковую ветвь мира и достаю свой кисет. Урка крутит собачью ножку и сладострастно затягивается...

— Тоже надо понимать, товарищ Солоневич, собачье наше житье...

— Так что же вы его не бросите?

— А как его бросить? Мы все — беспризорная шатия. От мамкиной цицки — да прямо в беспризорники. Я, прямо говоря, с самого малолетства вор, так вором и помру. А этого субчика, техника-то, мы все равно обработаем. Не здесь, так в лагере... Сволочь... У него одного хлеба с пуд будет... Просили по-хорошему — дай хоть кусок... Так он как собака лается...

— Вот еще, вас, сволочей, кормить, — раздается с рабочей полки чей-то внушительный бас... Урка подымает голову.

— Да вот, хоть и неохотой, да кормите же... Что, ты думаешь, я хуже тебя ем?

— Я ни у кого не прошу.

— И я не прошу. Я сам беру.

— Ну вот — и сидишь здесь.

— А ты где сидишь? У себя на квартире?

Рабочий замолкает. Другой голос с той же полки подхватывает тему.

— Воруют с трудящего человека последнее, а потом еще и корми их. Мало вас, сволочей, сажают...

— Нас действительно мало сажают, — спокойно парирует урка. — А вот вас — много сажают. Ты, небось, лет на десять едешь, а я — на три года... Ты на советскую власть на воле. спину гнул за два фунта хлеба и в лагере за те же два фунта гнуть будешь... И подохнешь там к чертовой матери...

— Ну, это еще кто скорее подохнет...

— Ты подохнешь, — уверенно сказал урка. — Я, как весна, — так ищи ветра в поле... А тебе — куда податься?.. Подохнешь. На рабочей наре замолчали, подавленные аргументацией урки.

— Таким — прямо головы проламывать, — изрек наш техник. У урки от злости и презрения перекосилось лицо.

— Эх, ты, в рот плеванный... Это ты-то, черт моржовый, проламывать будешь? Ты, брат, смотри, ты, сукин сын, на нос себе накрути... Это здесь — мы просим, а ты куражишься, а в лагере ты у меня будешь на брюхе ползать, сукин ты сын... Там тебе в два счета кишки вывернут... Ты там, брат, за чужим кулаком не спрячешься... Вот этот, — урка кивнул в мою сторону, — этот может проломать... А ты? Эх ты, дерьмо вшивое...

— Нет, таких... да... таких советская власть прямо расстреливать должна... Прямо расстреливать... Везде воруют, везде грабят...

Это, оказывается, вынырнул из-под нар наш Степушка. Его основательно ограбили урки в пересылке, и он предвидел еще массу огорчений в том же стиле... У него дрожали руки, и он брызгал слюной...

— Нет, я не понимаю... Как же это так?.. Везут в одном вагоне... Полная безнаказанность... Что хотят, то и делают...

Урка смотрит на него с пренебрежительным удивлением.

— А вы, тихий господинчик, лежали бы на своем местечке и писали бы свои покаяния... Не трогают вас — так и лежите. А вот часишки вы в пересылке обратно получили — так вы будьте спокойны, мы их возьмем.

Степушка судорожно схватился за карман с часами. Урки захохотали.

— Это из нашей компании, — сказал я. — Так что насчет часиков — вы уж не троньте...

— Все равно. Не мы — так другие. Не здесь — так в лагере... Господинчик-то ваш больно уж хреновый... Покаяния все писал... Знаю — наши с ним сидели...

— Не ваше дело, что я писал. Я на вас заявление подам. Степушка нервничал, и трусил, и глупил. Я ему подмигивал, но он ничего не замечал...

— Вы, господинчик хреновый, слушайте, что я вам скажу... Я у вас пока ничего не украл, а украду — поможет вам заявление, как мертвому кадило...

— Ничего, в лагере вас прикрутят, — сказал техник.

— С дураками, видно, твоя мамаша спала, что ты таким умным уродился... В лагере, эх ты, моржовая голова. А что ты о лагере знаешь? Бывал ты в лагере? Я вот уже пятый раз еду — а ты мне о лагере рассказываешь...

— А что в лагере? — спросил я.

— Что в лагере? Первое дело — вот, скажем, вы или этот господинчик, вы, ясное дело, контрреволюционеры. Вот та дубина, что наверху, — урка кивнул в сторону рабочей нары, — тот или вредитель, или контрреволюционер... Ну, мужик — он всегда кулак. Это так надо понимать, что все вы классовые враги, ну и обращение с вами подходящее. А мы, урки, социально близкий элемент. Вот как. Потому мы, елки-палки, против собственности...

— И против социалистической? — спросил я.

— Э, нет. Казенной не трогаем. На грош возьмешь — на рубль ответу. Да еще в милиции бьют. Зачем? Вот тут наши одно время на Торгсин было насели... Нестоящее дело... А так просто, фраера, вот вроде этого господинчика — во-первых, раз плюнуть, а второе — куда он пойдет? Заявления писать будет? Так уж будьте покойнички — уж с милицией я лучше сговорюсь, чем этот ваш шибздик... А в лагере и подавно. Уж там скажут тебе: сними пиджак — так и снимай без разговоров, а то еще нож получишь...

Урка явно хвастался, но урка врал не совсем... Степушка, иссякнув, растерянно посмотрел на меня. Да, Степушке придется плохо: ни выдержки, ни изворотливости, ни кулаков... Пропадет.

ЛИКВИДИРОВАННАЯ БЕСПРИЗОРНОСТЬ

В книге советского бытия, трудно читаемой вообще, есть страницы, недоступные даже очень близко стоящему и очень внимательному наблюдателю. Поэтому всякие попытки «познания России» всегда имеют этакую... прелесть неожиданности. Правда, «пре-

лесть» эта несколько вывернута наизнанку, но неожиданности обычно ошарашивают своей парадоксальностью. Ну разве не парадокс, что украинскому мужику в лагере живется лучше, чем на воле, и что он из лагеря на волю шлет хлебные сухари? И как это совместить с тем фактом, что этот мужик в лагере вымирает десятками и сотнями тысяч (в масштабе ББК)? А вот в российской сумятице это совмещается: на Украине крестьяне вымирают в большей пропорции, чем в лагере, и я реально видел крестьян, собирающих всякие объедки для посылки их на Украину. Значит ли это, что эти крестьяне в лагере не голодали? Нет, не значит. Но за счет еще большего голодания они спасали свои семьи от голодной смерти... Этот парадокс цепляется еще за один: за необычайное укрепление семьи — такое, какое не снилось даже и покойному В. В. Розанову. А от укрепления семьи возникает еще одна неожиданность — принудительное безбрачие комсомолок: никто замуж не берет — ни партийцы, ни беспартийцы... так и торчи всю свою жизнь какой-нибудь месткомовской девой.

Много есть таких неожиданностей. Я однажды видел даже образцовый колхоз — его председателем был старый трактирщик... Но есть вещи, о которых вообще ничего нельзя узнать. Что мы, например, знаем о таких явлениях социальной гигиены в Советской России, как проституция, алкоголизм, самоубийства? Что знал я до лагеря о «ликвидации детской беспризорности», я, человек, исколесивший всю Россию?..

Я видел, что Москва, Петроград, крупнейшие магистрали «подчищены» от беспризорников, но я знал и то, что эпоха коллективизации и голод последних лет дали новый, резкий толчок беспризорности... Но только здесь, в лагере, я узнал, куда девается и как «ликвидируется» беспризорность всех призывов — и эпохи военного коммунизма, тифов и гражданской войны, и эпохи ликвидации кулачества как класса, и эпохи коллективизации, и... просто голода, стоящего вне «эпох» и образующего общий, более или менее постоянный фон российской жизни...

Так, почти ничего я не знал о великом племени урок, населяющем широкие подполья социалистической страны. Раза два меня обворовывали, но не очень сильно. Обворовывали моих знакомых — иногда очень сильно, а два раза даже с убийством. Потом, еще Утесов пел свои «блатные» песенки:

С вапнярского Кичмана

Сорвались два уркана,

Сорвались два уркана на Одест…

Вот примерно и все... Так, иногда говорилось, что миллионная армия беспризорников подросла и орудует где-то по тылам социалистического строительства. Но так как, во-первых, об убийствах и грабежах советская пресса не пишет ничего, то данное «социальное явление» для вас существует лишь постольку, поскольку вы с ним сталкиваетесь лично. Вне вашего личного горизонта вы не видите ни краж, ни самоубийств, ни убийств, ни алкоголизма, ни даже концлагерей — поскольку туда не сели вы или ваши родные... И, наконец, так много и так долго грабили и убивали, что и кошелек, и жизнь давно перестали волновать...

И вот передо мною, покуривая мою махорку и густо сплевывая на раскаленную печку, сидит представитель вновь открываемого мною мира, — мира профессиональных бандитов, выросшего и вырастающего из великой детской беспризорности.

На нем, этом «представителе», только рваный пиджачишко (рубашка была пропита в тюрьме, как он мне объяснил), причем пиджачишко этот еще недавно был, видимо, достаточно шикарным. От печки пышет жаром, в спину сквозь щели вагона дует ледяной январский ветер, но урке и на жару, и на холод наплевать... Вспоминается анекдот о беспризорнике, которого по ошибке всунули в печь крематория, а дверцы забыли закрыть. Из огненного пекла раздался пропитой голос:

— Закрой, стерьва, дует...

Еще с десяток урок, таких же не то чтобы оборванных, а просто полуодетых, валяются на дырявом промерзлом полу около печки, лениво подбрасывают в нее дрова, курят мою махорку и снабжают меня информацией о лагере, пересыпанной совершенно несусветимым сквернословием... Что боцмана доброго старого времени! Грудные ребята эта боцмана с их «морскими терминами» по сравнению с самым желторотым уркой...

Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивал свой капитал с такой сумасшедшей прибылью, с какой я затратил червонец, прокуренный урками в эту ночь... Мужики где-то под нарами сбились в кучу, зарывшись в свои лохмотья... Рабочий класс храпит наверху... Я выспался днем... Урки не спят вторые сутки, и не видно, чтобы их тянуло ко сну... И передо мною разворачивается «учебный фильм» из лагерного быта, со всей беспощадностью лагерного житья, со всем лагерным «блатом», административной структурой, расстрелами, «зачетами», «довесками», пайками, жульничеством, фабежами, охраной, тюрьмами и прочим и прочим. Борис, отмахиваясь от клубов махорки, проводит параллели между Соловками, в которых он просидел три года, и современным лагерем, где ему

предстоит просидеть... вероятно, очень немного... На полупонятном мне блатном жаргоне рассказываются бесконечные воровские истории, пересыпаемые необычайно вонючими непристойностями...

— А вот в Киеве, под самый Новый год — вот была история, — начинает какой-то урка лет семнадцати. — Сунулся я в квартирку одну — замок пустяковый был. Гляжу — комнатенка, в комнатенке канапа, а на канапе — узелок с пальтом — хорошее пальто, буржуйское. Ну, дело было днем — много не заберешь. Я за узелок — и ходу. Иду, иду. А в узелке что-то шевелится. Как я погляжу — а там ребеночек. Спит, сукин сын. Смотрю кругом — никого нет. Я это пальто на себя, а ребеночка под забор, в кусты, под снег...

— Ну а как же ребенок-то? — спрашивает Борис... Столь наивный вопрос урке, видимо, и в голову ни разу не приходил...

— А черт его знает, — сказал он равнодушно. — Не я его делал. — Урка загнул особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.

Финки, фомки, «всадил», «кишки выпустил», малины, шалманы, редкая по жестокости и изобретательности месть, поджоги, проститутки, пьянство, кокаинизм, морфинизм... Вот она, эта «ликвидированная беспризорность», вот она, эта армия, оперирующая в тылах социалистического фронта — от финских хладных скал до пламенной Колхиды...

Из всех человеческих чувств у них, видимо, осталось только одно — солидарность волчьей стаи, с детства выкинутой из всякого человеческого общества. Едва ли какая-либо другая страна и другая эпоха может похвастаться наличием миллионной армии людей, оторванных от всякой социальной базы, лишенных всякого социального чувства, всякой морали...

Значительно позже, в лагере, я пытался подсчитать, какова же, хоть приблизительно, численность этой армии или, по крайней мере, той ее части, которая находится в лагерях. В ББК их было около 15%. Если взять такое же процентное отношение для всего «лагерного населения» Советской России, получится что-то от 750 000 до 1 500 000 — конечно, цифра, как говорят в СССР, «сугубо ориентировочная»... А сколько этих людей оперирует на воле?

Не знаю.

И что станет с этой армией делать будущая Россия?

Тоже — не знаю.

ЭТАП КАК ТАКОВОЙ

Помимо жестокостей планомерных — так сказать, «классово целеустремленных», советская страна захлебывается еще от дикого потока жестокостей совершенно бесцельных, никому не нужных, никуда не «устремленных». Растут они, эти жестокости, из того несусветимого советского кабака, зигзаги которого предусмотреть вообще невозможно, который наряду с самой суровой ответственностью по закону создает полнейшую безответственность на практике (и, конечно, наоборот), наряду с официальной плановостью организует полнейший хаос, наряду со статистикой — абсолютную неразбериху. Я совершенно уверен в том, что реальной величины, например, посевной площади в России не знает никто — не знает этого ни Сталин, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знает, ибо уже и низовая колхозная цифра рождается в колхозном кабаке, проходит кабаки уездного, областного и республиканского масштаба и теряет всякое соответствие реальности... Что уж там с ней сделают в московском кабаке — это дело шестнадцатое. В Москве в большинстве случаев цифры не суммируют, а высасывают...

С цифровым кабаком, который оплачивается человеческими жизнями, мне потом пришлось встретиться в лагере. По дороге же в лагерь свирепствовал кабак просто без статистики и без всякого смысла...

Само собой разумеется, что для ГПУ не было решительно никакого расчета, отправляя рабочую силу в лагеря, обставлять перевозку эту так, чтобы эта рабочая сила прибывала на место работы в состоянии крайнего истощения. Практически же дело обстояло именно так.

По положению, этапники должны были получать в дороге по 600 г хлеба в день, сколько-то там граммов селедки, по куску сахара и кипяток. Горячей пищи не полагалось вовсе, и зимой, при длительных, неделями и месяцами переездах в слишком плохо отапливаемых и слишком хорошо «вентилируемых» теплушках, этапы несли огромные потери и больными и умершими, и просто страшным ослаблением тех, кому удалось и не заболеть, и не помереть... Допустим, что общие для всей страны «продовольственные затруднения» лимитировали количество и качество пищи, помимо, так сказать, доброй воли ГПУ. Но почему нас морили жаждой?

Нам выдали хлеб и селедку сразу на 4—5 дней. Сахара не давали, но Бог уж с ним... Но вот когда после двух суток селедочного питания нам в течение двух суток не дали ни капли воды — это было совсем плохо и совсем глупо...

Первые сутки было плохо, но все же не очень мучительно. На

вторые сутки мы стали уже собирать снег с крыши вагона: сквозь решетки люка можно было протянуть руку и пошарить ею по крыше... Потом стали собирать снег, который ветер наметал на полу сквозь щели вагона, но, понятно, для пятидесяти восьми человек этого немножко не хватало.

Муки жажды обычно описываются в комбинации с жарой, песками пустыни или солнцем Тихого океана. Но я думаю, что комбинация холода и жажды намного хуже.

На третьи сутки, на рассвете, кто-то в вагоне крикнул:

— Воду раздают!..

Люди бросились к дверям, кто с кружкой, кто с чайником... Стали прислушиваться к звукам отодвигаемых дверей соседних вагонов, ловили приближающуюся ругань и плеск разливаемой воды... Каким музыкальным звуком показался мне этот плеск!..

Но вот отодвинулась и наша дверь. Патруль принес бак с водой, ведер этак на пять. От воды шел легкий пар, когда-то она была кипятком, но теперь нам было не до таких тонкостей. Если бы не штыки конвоя, этапники нашего вагона, казалось, готовы были бы броситься в этот бак вниз головой...

— Отойди от двери, так-то, так-то и так-то, — орал кто-то из конвойных. — А то унесем воду к чертовой матери!..

Но вагон был близок к безумию.

Характерно, что даже и здесь, в водяном вопросе, сказалось своеобразное «классовое расслоение». Рабочие имели свою посуду, следовательно, у них вчера еще оставался некоторый запас воды, они меньше страдали от жажды, да и вообще держались как-то организованнее. Урки ругались очень сильно и изысканно, но в бутылку не лезли. Мы, интеллигенция, держались этаким «комсоставом», который, не считаясь с личными ощущениями, старается что-то сорганизовать и как-то взять команду в свои руки.

Крестьяне, у которых не было посуды, как у рабочих, не было собачьей выносливости, как у урок, не было сознательной выдержки, как у интеллигенции, превратились в окончательно обезумевшую толпу. Со стонами, криками и воплями они лезли к узкой щели дверей, забивали ее своими телами так, что ни к двери подойти, ни воду в теплушку поднять. Задние оттаскивали передних или взбирались по их спинам вверх, к самой притолоке двери, и двери оказались плотно, снизу доверху, забитыми живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел.

С великими мускульными и голосовыми усилиями нам, интеллигенции и конвою, удалось очистить проход и втащить бак на пол

теплушки. Только что втянули бак, какой-то крупный бородатый мужик ринулся к нему сквозь все наши заграждения и всей своей волосатой физиономией нырнул в воду — хорошо еще, что она не была кипятком.

Борис схватил его за плечи, стараясь оттащить, но мужик так крепко вцепился в края бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бак и оставить нас всех вовсе без воды.

Глядя на то, как бородатый мужик, захлебываясь, лакает воду, толпа мужиков снова бросилась к баку. Какой-то рабочий колотил своим чайником по полупогруженной в воду голове, какие-то еще две головы пытались втиснуться между первой и краями бака, но мужик ничего не слышал и ничего не чувствовал: он лакал, лакал, лакал...

Конвойный, очевидно, много насмотревшийся на такого рода происшествия, крикнул Борису:

— Пихай бак сюда!

Мы с Борисом поднажали, и по скользкому обледенелому полу теплушки бак скользнул к дверям. Там его подхватили конвойные, а бородатый мужик тяжело грохнулся о землю.

— Ну, сукины дети, — орал конвойный начальник, — теперь совсем заберем бак, и подыхайте вы тут к чертовой матери...

— Послушайте, — запротестовал Борис, — во-первых, не все же устраивали беспорядок, а во-вторых, надо было воду давать вовремя...

— Мы и без вас знаем, когда время, когда нет... Ну, забирайте воду в свою посуду, нам нужно бак забирать...

Возникла новая проблема: у интеллигенции было довольно много посуды, посуда была и у рабочих, у мужиков и у урок ее не было вовсе... Одна часть рабочих от дележки своей посуды отказалась наотрез... В результате длительной и матерной дискуссии установили порядок: каждому по кружке воды. Оставшуюся воду распределить не по принципу собственности на посуду, а, так сказать, в общий котел. Те, кто не дает посуды для общего котла, больше воды не получат... Таким образом, те рабочие, которые отказывались дать посуду, рисковали остаться без воды... Они пытались было протестовать, но на нашей стороне было и моральное право, и большинство голосов, и, наконец, аргумент, без которого все остальные не стоили копейки, — это кулаки. Частнособственнические инстинкты были побеждены...

ПРИЕХАЛИ

Так ехали мы 250 километров пять суток. Уже в нашей теплушке появились больные — около десятка человек. Борис щупал им пульс и говорил им хорошие слова — единственное медицинское средство, находившееся в его распоряжении... Впрочем, в обстановке этого человеческого зверинца и хорошее слово было медицинским средством.

Наконец утром, на шестые сутки, в раскрывшейся двери теплушки появились люди, непохожие на наших конвоиров. В руках одного из них был список. На носу, как-то свесившись набок, плясало пенсне. Одет человек был во что-то рваное и весьма штатское. При виде этого человека я понял, что мы куда-то приехали... Неизвестно куда, но, во всяком случае, далеко мы уехать не успели...

— Эй, кто тут староста? Борис вышел вперед.

— Сколько у вас человек по списку? Проверьте всех. Я просунул свою голову в дверь теплушки и конфиденциальным шепотом спросил человека в пенсне:

— Скажите, пожалуйста, куда мы приехали? Человек в пенсне воровато оглянулся кругом и шепнул:

— Свирьстрой.

Несмотря на морозный январский ветер, широкой струёй врывавшийся в двери теплушки, в душах наших расцвели незабудки...

Свирьстрой!.. Это значит, во всяком случае, не больше двухсот километров от границы... Двести километров — пустяки. Это не какой-нибудь Сиблаг, откуда до границы хоть три года скачи — не доскачешь... Неужели судьба, после всех подвохов с ее стороны, повернулась наконец «лицом к деревне»?..

новый хозяин

Такое же морозное январское утро, как и в день нашей отправки из Питера. Та же цепь стрелков охраны и пулеметы на треножниках. Кругом — поросшая мелким ельником равнина, какие-то захолустные, заметенные снегом подъездные пути.

Нас выгружают, строят и считают. Потом снова перестраивают и пересчитывают. Начальник конвоя мечется как угорелый от колонны к колонне: двое арестантов пропали. Впрочем, при таких порядках могло статься, что их и вовсе не было.

Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалевшие вконец мужички тыкаются от шеренги к шеренге, окончательно расстраивая и без того весьма приблизительный порядок построения. Опять перестраивают. Опять пересчитывают...

Так мы стоим часов пять и промерзаем до костей. Полураздетые урки, несмотря на свою красноиндейекую выносливость, совсем еле живы. Конвойные, которые почти так же замерзли, как и мы, с каждым часом свирепеют все больше и больше. То там, то здесь люди валятся на снег. Десяток наших больных уже свалились. Мы укладываем их на рюкзаки, мешки и всякое барахло, но ясно, что они скоро замерзнут. Наши мероприятия, конечно, снова нарушают порядок в колоннах, следовательно, снова портят весь подсчет. Между нами и конвоем возникает ожесточенная дискуссия. Крыть матом и приводить в порядок прикладами людей в очках конвой все-таки не решается. Нам угрожают арестом и обратной отправкой в Ленинград. Это, конечно, вздор, и ничего с нами конвой сделать не может. Борис заявляет, что люди заболели еще в дороге, что стоять они не могут. Конвоиры поднимают упавших на ноги, те снова валятся наземь. Подходят какие-то люди в лагерном одеянии — как потом оказалось, приемочная комиссия лагеря. Насквозь промерзший старичок с колючими усами оказывается начальником санитарной части лагеря. Подходит начальник конвоя и сразу набрасывается на Бориса:

— А вам какое дело? Немедленно станьте в строй.

Борис заявляет, что он — врач и как врач не может допустить, чтобы люди замерзали единственно вследствие полной нераспорядительности конвоя. Намек на «нераспорядительность» и на посылку жалобы в Ленинград несколько тормозит начальственный разбег чекиста. В результате длительной перепалки появляются лагерные сани, на них нагружают упавших, и обоз разломанных саней и дохлых кляч с погребальной медлительностью исчезает в лесу. Я потом узнаю, что до лагеря живыми доехали все-таки не все.

Какая-то команда. Конвой забирает свои пулеметы и залезает в вагоны. Поезд, гремя буферами, трогается и уходит на запад. Мы остаемся в пустом поле. Ни конвоя, ни пулеметов. В стороне от дороги, у костра, греется полдюжина какой-то публики с винтовками — это, как оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) — в просторечии называемая «попками» и «свечками»... Но он нас не охраняет. Да и не от чего охранять. Люди мечтают не о бегстве — куда бежать в эти заваленные снегом поля, — а о теплом угле и о горячей пище...

Перед колоннами возникает какой-то расторопный юнец с побелевшими ушами и в лагерном бушлате (род полупальто на вате). Юнец обращается к нам с речью о предстоящем нам честном труде, которым мы будем зарабатывать себе право на возвращение в семью трудящихся, о социалистическом строительстве, о бесклассовом обществе и о прочих вещах, столь же уместных на 20 градусах мороза и перед замерзшей толпой... как и во всяком другом месте. Это обязательные «акафисты» из обязательных советских «молебнов», которые никто и нигде не слушает всерьез, но от которых никто и никогда не может отвертеться. Этот «молебен» заставляет людей еще полчаса дрожать на морозе... Правда, из него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, в подпорожское отделение Беломорско-Балтийского комбината (сокращенно ББК).

До лагеря — верст шесть. Мы ползем убийственно медленно и кладбищенски уныло. В хвосте колонны плетутся полдюжина вохровцев и дюжина саней, подбирающих упавших: лагерь все-таки заботится о своем живом товаре. Наконец с горки мы видим: вырубленная в лесу поляна. Из-под снега торчат пни. Десятка четыре длинных дощатых бараков... Одни с крышами, другие без крыш. Поляна окружена колючей проволокой, местами уже заваленной... Вот он, «концентрационный» или, по официальной терминологии, «исправительно-трудовой» лагерь — место, о котором столько трагических шепотов ходит по всей Руси...

ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Я уверен в том, что среди двух тысяч людей, уныло шествовавших вместе с нами на беломорско-балтийскую каторгу, ни у кого не было столь оптимистически бодрого настроения, какое было у нас трех. Правда, мы промерзли, устали, нас тоже не очень уж лихо волокли наши ослабевшие ноги, но...

Мы ожидали расстрела и попали в концлагерь. Мы ожидали Ура-

ла и Сибири, а попали в район полутораста — двухсот верст до границы. Мы были уверены, что нам не удастся удержаться всем вместе — и вот мы пока что идем рядышком. Все, что нас ждет дальше, будет легче того, что осталось позади. Здесь мы выкрутимся. И так, в сущности, недолго осталось выкручиваться: январь, февраль... в июле мы уже будем где-то в лесу, по дороге к границе... Как это все устроится — еще неизвестно, но мы это устроим... Мы люди тренированные, люди большой физической силы и выносливости, люди, не придавленные неожиданностью гэпэуского приговора и перспективами долгих лет сидения, заботами об оставшихся на воле семьях... В общем, все наше концлагерное будущее представлялось нам приключением суровым и опасным, но не лишенным даже и некоторой доли интереса. Несколько более мрачно был настроен Борис, который видал и Соловки и в Соловках видал вещи, которых человеку лучше бы и не видеть... Но ведь тот же Борис даже и из Соловков выкрутился, правда, потеряв больше половины своего зрения.

Это настроение бодрости и, так сказать, боеспособности в значительной степени определило и наши лагерные впечатления, и нашу лагерную судьбу. Это, конечно, ни в какой степени не значит, чтобы эти впечатления и эта судьба были обычными для лагеря. В подавляющем большинстве случаев, вероятно, в 99 из 100, лагерь для человека является катастрофой. Он его ломает и психически, и физически — ломает непосильной работой, голодом, жестокой системой, так сказать, психологической эксплуатации, когда человек сам выбивается из последних сил, чтобы сократить срок своего пребывания в лагере, — но все же, главным образом, ломает не прямо, а косвенно: заботой о семье. Ибо семья человека, попавшего в лагерь, обычно лишается всех гражданских прав, а в первую очередь — права на продовольственную карточку. Во многих случаях это означает голодную смерть. Отсюда вот эти неправдоподобные продовольственные посылки из лагеря на волю, о которых я буду говорить позже.

И еще одно обстоятельство: обычный советский гражданин очень плотно привинчен к своему месту и вне этого места видит очень мало. Я не был привинчен ни к какому месту и видел в России очень много. И если лагерь меня и поразил, так только тем обстоятельством, что в нем не было решительно ничего особенного.

Да, конечно, каторга. Но где же в России, кроме Невского и Кузнецкого, нет каторги? На постройке Магнитостроя так называемый энтузиазм обошелся приблизительно в двадцать две тысячи жизней. На Беломорско-Балтийском канале он обошелся около ста

тысяч. Разница, конечно, есть, но не такая уж, по советским масштабам, существенная. В лагере людей расстреливали в больших количествах, но те, кто считает, что обо всех расстрелах публикует советская печать, совершают некоторую ошибку... Лагерные бараки отвратительны, но на воле я видел похуже, и значительно похуже. Очень возможно, что в процентном отношении ко всему лагерному населению количество людей, погибших от голода, здесь выше, чем, скажем, на Украине, — но с голода мрут и тут, и там. Объем «прав» и безграничность бесправия примерно такие же, как и на воле. И здесь, и там есть масса всяческого начальства, которое имеет полное право или прямо расстреливать, или косвенно сжить со света — но никто не имеет права ударить, обругать или обратиться на «ты». Это, конечно, не значит, что в лагере не бьют...

Есть люди, для которых лагеря намного хуже воли, есть люди, для которых разница между лагерем и волей почти незаметна, есть люди — крестьяне, преимущественно южные, украинские, — для которых лагерь лучше воли. Или, если хотите, — воля хуже лагеря.

Эти очерки — несколько оптимистически окрашенная фотография лагерной жизни... Оптимизм исходит из моих личных переживаний и мироощущения, а фотография — оттого, что для антисоветски настроенного читателя агитация не нужна, а советски настроенный все равно ничему не поверит... «И погромче нас были витии»... Энтузиастов не убавишь, а умным нужна не агитация, а фотография. Вот, в меру сил моих, я ее и даю.

В БАРАКЕ

Представьте себе грубо сколоченный дощатый гробообразный ящик длиной метров пятьдесят и шириной метров восемь. Посредине одной из длинных сторон прорублена дверь. Посредине каждой из коротких — по окну. Больше окон нет. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякого рода тряпьем. Таков барак с внешней стороны.

Внутри, вдоль длинных сторон барака, тянутся ряды сплошных нар по два этажа с каждой стороны. В концах барака — по железной печурке, из тех, что зовутся времянками, румынками, буржуйками — нехитрое и, кажется, единственное изобретение эпохи военного коммунизма. Днем это изобретение не топится вовсе, ибо предполагается, что все население барака должно пребывать на работе. Ночью над этим изобретением сушится и тлеет бесконечное и безымянное, вшивое тряпье — все, чем только можно обмотать человеческое тело, лишенное обычной человеческой одежды.

Печурка топится всю ночь. В радиусе трех метров от нее нельзя

стоять, на расстоянии десяти метров замерзает вода. Бараки сколочены наспех из сырых сосновых досок. Доски рассохлись, в стенах щели, в одну, из ближайших к моему ложу, я свободно просовывал кулак. Щели забиваются всякого рода тряпьем, но его мало, да и во время периодических обысков ВОХР тряпье это выковыривает вон, и ветер снова разгуливает по бараку. Барак освещен двумя керосиновыми коптилками, долженствующими освещать хотя бы окрестности печурок. Но так как стекол нет, лампочки мигают этакими одинокими светлячками. По вечерам, когда барак начинает наполняться пришедшей с работы мокрой толпой (барак в среднем рассчитан на 300 человек), эти коптилки играют только роль маяков, указующих иззябшему лагернику путь к печурке сквозь клубы морозного пара и махорочного дыма.

Из мебели на барак полагается два длинных, метров по десять, стола и четыре такие же скамейки. Вот и все.

И вот мы, после ряда приключений и передряг, угнездились наконец на нарах, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая их, ибо по всему бараку шныряли урки, и смотрим на человеческое месиво, с криками, руганью и драками расползающееся по темным закоулкам барака.

Повторяю: на воле я видал бараки и похуже. Но этот оставил особо отвратительное впечатление. Бараки на подмосковных торфяниках были намного хуже уже по одному тому, что они были семейные... Или землянки рабочих в Донбассе. Нотам походишь, посмотришь, выйдешь на воздух, вдохнешь полной грудью и скажешь: ну-ну... вот тебе и отечество трудящихся... А здесь придется не смотреть, а жить. «Две разницы»... Одно — когда зуб болит у ближнего вашего, другое — когда вам не дает житья ваше собственное дупло...

Мне почему-то вспомнились прения в комиссии по проектированию новых городов. Проектировался новый социалистический Магнитогорск: тоже не многим замечательнее ББК... Барак для мужчин, барак для женщин. Кабинки для выполнения функций по воспроизводству социалистической рабочей силы... Дети забираются и родителей знать не должны... Ну и так далее. Я обозвал эти «функции» социалистическим стойлом. Автор проекта, небезызвестный Сабсович, обиделся сильно, и я уже готовился было к значительным неприятностям, когда в защиту социалистических производителей выступила Крупская и проект был объявлен «левым загибом». Или, говоря точнее, «левацким загибом». Коммунисты не могут допустить, чтобы в этом мире было что-нибудь, стоящее левее их. Для спасения девственности коммунистической левизны пущен в

обращение термин «левацкий». Ежели уклон вправо — так это будет «правый» уклон. А ежели влево — так это будет уже «левацкий». И причем не уклон, а «загиб»...

Не знаю, куда загнули в лагере: вправо или в «левацкую» сторону. Но прожить в этакой грязи, вони, тесноте, вшах, холоде и голоде целых полгода?.. О Господи...

Мои не очень оптимистические размышления прервал чей-то пронзительный крик:

— Братишки... обокрали... Братишечки, помогите... По тону слышно, что украли последнее. Но как тут поможешь?.. Тьма, толпа, и в толпе змейками шныряют урки... Крик тонет в общем шуме и в заботах о своей собственной шкуре и о своем собственном мешке... Сквозь дыры потолка на нас мирно капает тающий снег...

Юра вдруг почему-то засмеялся.

— Ты это чего?

— Вспомнил Фредди. Вот его бы сюда...

Фредд, наш московский знакомый, — весьма дипломатический иностранец. Плохо поджаренные утренние гренки портят ему настроение на весь день... Его бы сюда? Повесился бы.

— Конечно, повесился бы, — убежденно говорит Юра. А мы вот не вешаемся. Вспоминаю свои ночлеги на крыше вагона, на Лаптарском перевале и даже в туркестанской «красной чайхане»... Ничего — жив...

БАНЯ И БУШЛАТ

Около часу ночи нас разбудили крики:

— А ну, вставай в баню...

В бараке стояло человек тридцать вохровцев: никак не отвертеться. Спать хотелось смертельно. Только что как-то обогрелись, плотно прижавшись друг к другу и накрывшись всем, чем можно. Только что начали дремать — и вот... Точно не могли другого времени найти для бани.

Мы топаем куда-то версты за три, к какому-то полустанку, около которого имеется баня. В лагере с баней строго. Лагерь боится эпидемий, и «санитарная обработка» лагерников производится с беспощадной неуклонностью. Принципиально бани устроены неплохо: вы входите, раздеваетесь, сдаете платье на хранение, а белье — на обмен на чистое. После мытья выходите в другое помещение, получаете платье и чистое белье. Платье, кроме того, пропускается

и через дезинфекционную камеру. Бани фактически поддерживают некоторую физическую чистоту. Мыло, во всяком случае, дают, а на коломенском заводе даже повара месяцами обходились без мыла: не было...

Но скученность и тряпье делают борьбу «со вшой» делом безнадежным... Она плодится и множится, обгоняя всякие плановые цифры.

Мы ждем около часу в очереди — на дворе, разумеется. Потом, в предбаннике, двое юнцов с тупыми машинками лишают нас всяких волосяных покровов, в том числе и тех, с которыми обычные «мирские» парикмахеры дела никакого не имеют. Потом, после проблематического мытья — не хватило горячей воды, — нас выпихивают в какую-то примостившуюся около бани палатку, где так же холодно, как и на дворе... Белье мы получаем только через полчаса, а платье из дезинфекции — через час. Мы мерзнем так, как и в теплушке не мерзли... Мой сосед по нарам поплатился воспалением легких. Мы втроем целый час усиленно занимались боксерской тренировкой, тем, что называется «бой с тенью», и выскочили благополучно.

После бани, дрожа от холода и не попадая зубом на зуб, мы направляемся в лагерную каптерку, где нам будут выдавать лагерное обмундирование. ББК — лагерь привилегированный. Его Подпорожское отделение объявлено сверхударной стройкой — постройка гидростанции на реке Свири. Следовательно, на какое-то обмундирование действительно рассчитывать можно.

Снова очередь у какого-то огромного сарая, изнутри освещенного электричеством. У дверей «попка» с винтовкой. Мы отбиваемся от толпы, подходим к «попке», и я говорю авторитетным тоном:

— Товарищ, вот этих двух пропустите...

И сам ухожу.

«Попка» пропускает Юру и Бориса.

Через пять минут я снова подхожу к дверям:

— Вызовите мне Синельникова... «Попка» чувствует: начальство.

— Я, товарищ, не могу... Мне здесь приказано стоять, зайдите сами...

И я захожу. В сарае все-таки теплее, чем на дворе... Сарай набит плотной толпой. Где-то в глубине его — прилавок, над прилавком мелькают какие-то одеяния и слышен неистовый гвалт. По закону каждый новый лагерник должен получить новое казенное обмундирование, все с ног до головы. Но обмундирования вообще не хватает, а нового — тем более. В исключительных случаях

выдается «первый срок», то есть совсем новые вещи, чаще — «второй срок», старое, но не рваное. И в большинстве случаев — «третий срок»: старое и рваное. Приблизительно половина новых лагерников не получает вовсе ничего — работает в своем собственном.

За прилавком мечутся человек пять каких-то каптеров, за отдельным столиком сидит некто вроде заведующего. Он-то и устанавливает, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и с ним и с каптерами, демонстрируют «собственную» рвань, умоляют дать что-нибудь поцелее и потеплее. Глаз завсклада пронзителен и неумолим, и приговоры его, по-видимому, обжалованию не подлежат.

— Ну, тебя по роже видно, что промотчик^[1], — говорит он какому-то урке. — Катись катышком.

— Товарищ начальник!.. ей-Богу...

— Катись, катись, говорят тебе. Следующий.

«Следующий» нажимает на урку плечом. Урка кроет матом. Но он уже отжат от прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанции потрясать кулаками и позорить завскладовских родителей. Перед завскладом стоит огромный и совершенно оборванный мужик.

— Ну, тебя, сразу видно, мать без рубашки родила. Так с тех пор без рубашки и ходишь? Совсем голый... Когда это вас, сукиных детей, научат — как берут в ГПУ, так сразу бери из дому все, что есть.

— Гражданин начальник, — взывает крестьянин, — и дома, почитай, голые ходим. Детишкам, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечем...

— Ничего, не плачь, и детишек скоро сюда заберут. Крестьянин получает второго и третьего срока бушлат, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома действительно он так одет не был. У стола появляется еще один урка.

— А, мое вам почтение, — иронически приветствует его зав.

— Здравствуйте вам, — с неубедительной развязностью отвечает урка.

— Не дали погулять?

— Что, разве помните меня? — с заискивающим удивлением спрашивает урка. — Глаз у вас, можно сказать...

— Да, такой глаз, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше...

— Товарищ заведующий, — вопит урка в страхе, — так посмотрите же, я совсем голый... Да поглядите...

Театральным жестом, если только бывают такие театральные жесты, урка поднимает подол своего френча, и из-под подола глядит на зава голое и грязное пузо.

— Товарищ заведующий, — продолжает вопить урка, — я же так без одежи совсем к чертям подохну.

— Ну и дохни ко всем чертям.

Урку с его голым пузом оттирают от прилавка. Подходит группа рабочих. Все они в сильно поношенных городских пальто, никак не приноровленных ни к здешним местам, ни к здешней работе. Они получают — кто валенки, кто телогрейку (ватный пиджачок), кто рваный бушлат. Наконец перед завскладом выстраиваемся все мы трое. Зав скорбно оглядывает и нас и наши очки...

— Вам лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать...

В глазах зава я вижу какой-то сочувственный совет и соглашаюсь. Юра, он еле на ногах стоит от усталости, предлагает заву другой вариант:

— Вы бы нас к какой-нибудь работе пристроили. И вам лучше, и нам не так тошно...

— Это идея!

Через несколько минут мы уже сидим за прилавком и приставлены к каким-то ведомостям: бушлат II ср. — 1, штаны III ср. — 1 и т. д.

Наше участие ускорило операцию выдачи почти вдвое. Часа через полтора эта операция была закончена, и зав подошел к нам. От его давешнего балагурства не осталось и следа. Передо мной был бесконечно, смертельно усталый человек. На мой вопросительный взгляд он ответил:

— Вот уже третьи сутки на ногах. Все одеваем... Завтра кончим, все равно уже ничего не осталось... Да, — спохватился он, — вас ведь надо одеть. Сейчас вам подберут. Вчера прибыли?

—Да, вчера.

— И надолго?

— Говорят, лет на восемь...

— И статьи, вероятно, зверские?

— Да, статьи подходящие...

— Ну ничего, не унывайте. Знаете, как говорят немцы: Mut verloren — alles verloren (пал духом — пропал. — Ред.). Устроитесь. Тут, если интеллигентный человек и не совсем шляпа — не пропадет... Но, конечно, веселого мало.

— А много веселого на воле?

— Да, и на воле тоже. Но там — семья... Как она живет, Бог ее знает... А я здесь уже пятый год. Да.

— На миру и смерть красна, — кисло утешаю я.

— Очень уж много этих смертей... Вы, видно, родственники. Я объясняю.

— Вот это удачно. Вдвоем намного легче. А уж втроем... А на воле у вас тоже семья?

— Никого нет.

— Ну, тогда вам пустяки. Самое горькое — это судьба семьи. Нам приносят по бушлату, паре штанов и прочее — полный комплект первого срока. Только валенок на мою ногу найти не могут.

— Зайдите завтра вечером с заднего хода. Подыщем. Прощаясь, мы благодарим зава.

— И совершенно не за что, — отвечает он. — Через месяц вы будете делать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенции. Чему-чему, а уж этому большевики нас научили.

— Простите, можно узнать вашу фамилию? Зав называет ее. В литературном мире Москвы это весьма небезызвестная фамилия.

— И вашу фамилию я знаю, — говорит зав. Мы смотрим друг на друга с ироническим сочувствием...

— Вот еще что: вас завтра попытаются погнать в лес, дрова рубить. Так вы не ходите.

— А как не пойти? Погонят.

— Плюньте и не ходите.

— Как тут плюнешь?

— Ну, вам там будет виднее. Как-то нужно изловчиться. На лесных работах можно застрять надолго. А если отвертитесь — через день-два будете устроены на какой-то приличной работе. Конечно, если считать этот кабак приличной работой.

— А под арест не посадят?

— Кто вас будет сажать? Такой же дядя в очках, как и вы? Очень маловероятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартийной публике. Если у вас развито советское зрение — вы разглядите сразу...

Советское зрение было у меня развито до изощренности. Это тот сорт зрения, который, в частности, позволяет вам отличить беспартийную публику от партийной или «полупартийной». Кто его знает, какие внешние отличия существуют у этих столь неравных и коли

чественно и юридически категорий. Может быть, тут играет роль то обстоятельство, что коммунисты и иже с ними — единственная социальная прослойка, которая чувствует себя в России как у себя дома. Может быть, та подозрительная, вечно настороженная напряженность человека, у которого дела в этом доме обстоят как-то очень неважно, и подозрительный нюх подсказывает в каждом углу притаившегося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...

На прощанье зав дает нам несколько адресов: в таком-то бараке живет группа украинских профессоров, которые уже успели здесь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кроме того, в Подпорожье, в штабе отделения, имеются хорошие люди X, У, Z, с которыми он, зав, постарается завтра о нас поговорить. Мы сердечно прощаемся с завом и бредем к себе в барак, увязая в снегу, путаясь в обескураживающем однообразии бараков.

После этого сердечного разговора наша берлога кажется особенно гнусной...

ОБСТАНОВКА В ОБЩЕМ И ЦЕЛОМ

Из разговора в складе мы узнали очень много весьма существенных вещей. Мы находились в подпорожском отделении ББК, но не в самом Подпорожье, а на лагерном пункте «Погра». Сюда предполагалось свезти около 27 тысяч заключенных. За последние две недели сюда прибыло шесть эшелонов, следовательно, 10—12 тысяч народу, следовательно, по всему лагпункту свирепствовал невероятный кабак и, следовательно, все лагерные заведения испытывали острую нужду во всякого рода культурных силах. Между тем по лагерным порядкам всякая такая культурная сила — совершенно независимо от ее квалификации — немедленно направлялась на «общие работы», то есть на лесозаготовки. Туда отправлялись и врачи, и инженеры, и профессора. Интеллигенция всех этих шести эшелонов рубила где-то в лесу дрова.

Сам по себе процесс этой рубки нас ни в какой степени не смущал. Даже больше — при наших физических данных лесные работы для нас были бы легче и спокойнее, чем трепка нервов в какой-нибудь канцелярии. Но для нас дело заключалось вовсе не в легкости или трудности работы. Дело заключалось в том, что, попадая на общие работы, мы превращались в безличные единицы той «массы», с которой советская власть и советский аппарат никак не церемонятся. Находясь в «массах», человек попадает в тот конвейер механической и механизированной, бессмысленной и беспощадной

жестокости, который действует много хуже любого ГПУ. Здесь, в «массе», человек теряет всякую возможность распоряжаться своей судьбой, как-то лавировать между зубцами этого конвейера. Попав на общие работы, мы находились бы под вечной угрозой переброски куда-нибудь в совсем неподходящее для бегства место, рассылки нас троих по разным лагерным пунктам. Вообще, общие работы таили много угрожающих возможностей. А раз попав на них, можно было бы застрять на месяцы. От общих работ нужно было удирать — даже и путем весьма серьезного риска.

ВОВА ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ

Мы вернулись «домой» в половине пятого утра. Только что успели улечься и обогреться — нас подняли крики:

— А ну вставай...

Было шесть часов утра. На дворе еще ночь. В щели барака воет ветер. Лампочки еле коптят. В барачной тьме начинают копошиться невыспавшиеся, промерзшие, голодные люди. Дежурные бегут за завтраком — по стакану ячменной каши на человека, разумеется, без всякого признака жира. Каша «сервируется» в одном бачке на 15 человек. Казенных ложек нет. Над каждым бачком наклоняется по десятку человек, поспешно запихивающих в рот малосъедобную замазку и ревниво наблюдающих за тем, чтобы никто не съел лишней ложки. Порции разделены на глаз, по дну бачка. За спинами этого десятка стоят остальные участники пиршества, взирающие на обнажающееся дно бачка еще с большей ревностью и еще с большей жадностью. Это те, у кого своих ложек нет. Они ждут «смены». По бараку мечутся люди, как-то не попавшие ни в одну «артель». Они взывают о справедливости и о еде. Но взывать, в сущности, не к кому. Они остаются голодными.

— В лагере такой порядок, — говорит какой-то рабочий одной из таких неприкаянных голодных душ, — такой порядок, что не зевай. А прозевал — вот и будешь сидеть не евши. И тебе наука, и советской власти больше каши останется.

Наша продовольственная «артель» возглавляется Борисом и поэтому организована образцово. Борис сам смотался за кашей, как-то ухитрился выторговать несколько больше, чем полагалось или, во всяком случае, чем получили другие, из щепок настругали лопаточек, которые заменили недостающие ложки... Впрочем, сам Борис этой каши так и не ел: нужно было выкручиваться от этих самых дров. Техник Лепешкин, которого мы в вагоне спасли от

урок, был назначен бригадиром одной из бригад. Первой частью нашего стратегического плана было попасть в его бригаду. Это было совсем просто. Дальше Борис объяснил ему, что идти рубить дрова мы не собираемся ни в каком случае и что дня на три нужно устроить какую-нибудь липу. Помимо всего прочего, один из нас троих все время будет дежурить у вещей — кстати, будет караулить и вещи его, Лепешкина.

Лепешкин был человек опытный. Он уже два года просидел в ленинградском концлагере, на стройке дома ОГПУ. Он внес нас в список своей бригады, но при перекличке фамилий наших выкликать не будет. Нам оставалось: а) не попасть в строй при перекличке и отправке бригады и б) урегулировать вопрос с дневальным, на обязанности которого лежала проверка всех оставшихся в бараке с последующим заявлением вышестоящему начальству. Была еще опасность нарваться на начальника колонны, но его я уже видел, правда, мельком, вид у него был толковый, следовательно, с ним как-то можно было сговориться.

От строя мы отделались сравнительно просто: на дворе было еще темно, мы, выйдя из двери барака, завернули к уборной, оттуда — дальше, минут сорок околачивались по лагерю с чрезвычайно торопливым и деловым видом. Когда последние хвосты колонны исчезли, мы вернулись в барак, усыпили совесть дневального хорошими разговорами, торгсиновской папиросой и обещанием написать ему заявление о пересмотре дела. Напились кипятку без сахара, но с хлебом и легли спать.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА

Проснувшись, мы устроили военный совет. Было решено: я и Юра — на разведку. Борис остается на дежурстве. Во-первых, Борис не хотел быть мобилизованным в качестве врача, ибо эта работа намного хуже лесоразработок, преимущественно по ее моральной обстановке, и, во-вторых, можно было ожидать всякого рода уголовных налетов. В рукопашном же смысле Борис стоил хорошего десятка урок; я и Юра на такое число претендовать не могли.

И вот мы с Юрой солидно и медлительно шествуем по лагерной улице. Не Бог весть какая свобода, но все-таки можно пойти направо и можно пойти налево. После коридоров ГПУ, надзирателей, конвоиров и прочего — и это удовольствие... Вот шествуем мы так, и прямо навстречу нам черт несет начальника колонны.

Я вынимаю из кармана коробку папирос. Юра начинает говорить

по-английски. Степенно и неторопливо мы шествуем мимо начальника колонны и вежливо — однако, так сказать, с чувством собственного достоинства, как если бы это было на Невском проспекте, приподнимаем свои кепки. Начальник колонны смотрит на нас удивленно, но корректно берет под козырек. Я уверен, что он нас не остановит. Но шагах в десяти за нами скрип его валенок по снегу замолкает. Я чувствую, что начальник колонны остановился и недоумевает, почему мы не на работе и стоит ли ему нас остановить и задать нам сей нескромный вопрос. Неужели я ошибся? Но нет, скрип валенок возобновляется и затихает вдали. Психология — великая вещь.

А психология была такая. Начальник колонны, конечно, начальник, но, как и всякий советский начальник, хлипок и неустойчив. Ибо и здесь, и на воле закона, в сущности, нет. Есть административное соизволение. Он может на законном и еще более на незаконном основании сделать людям, стоящим на низах, целую массу неприятностей. Но такую же массу неприятностей могут наделать ему люди, стоящие на верхах.

По собачьей своей должности начальник колонны неприятности делать обязан. Но собачья должность вырабатывает — хотя и не всегда — и собачий нюх: неприятности, даже самые законные, можно делать только тем, от кого ответной неприятности произойти не может.

Теперь представьте себе возможно конкретнее психологию вот этого хлипкого начальника колонны. Идут по лагерю двое этаких дядей, только что прибывших с этапом. Ясно, что они должны быть на работах в лесу, и ясно, что они от этих работ удрали. Однако дяди одеты хорошо. Один из них курит папиросу, какие и на воле курит самая верхушка. Вид — интеллигентный и, можно сказать, спецовский. Походка уверенная и при встрече с начальством — смущения никакого... Скорее, этакая покровительственная вежливость. Словом, люди, у которых, очевидно, есть какие-то основания держаться этак независимо. Какие именно — черт их знает, но, очевидно, есть.

Теперь дальше. Остановить этих дядей и послать их в лес, а то и под арест — решительно ничего не стоит. Но какой толк? Административного капитала на этом никакого не заработаешь. А риск? Вот этот дядя с папиросой во рту через месяц, а может быть, и через день будет работать инженером, плановиком, экономистом... И тогда всякая неприятность, хотя бы самая законнейшая, воздается начальнику колонны сторицей. Но даже возданная, хотя бы и в ординарном размере, она ему ни к чему не нужна. И какого черта ему рисковать?

Я этого начальника видел и раньше. Лицо у него было толковое. И я был уверен, что он пройдет мимо... Кстати, месяц спустя я уже действительно имел возможность этого начальника вздрючить так, что ему небо в овчинку бы показалось... И на весьма законном основании... Так что он умно сделал, что прошел мимо...

С людьми бестолковыми хуже.

ТЕОРИЯ ПОДВОДИТ

В тот же день советская психологическая теория чуть меня не подвела.

Я шел один и услышал резкий оклик:

— Эй, послушайте, что вы по лагерю разгуливаете?

Я обернулся и увидел того самого старичка с колючими усами, начальника санитарной части лагеря, который вчера встречал наш эшелон. Около него — еще три каких-то полуначальственного вида дяди. Видно, что старичок иззяб до костей и что печень у него не в порядке. Я спокойно, неторопливо, но отнюдь не почтительно, а так, с видом некоторого незаинтересованного любопытства подхожу к нему. Подхожу и думаю: а что же мне, в сущности, делать дальше?

Потом я узнал, что это был крикливый и милейший старичок, доктор Шуквец, отбарабанивший уже четыре года из десяти, никого в лагере не обидевший, но, вероятно, от плохой печени и еще худшей жизни иногда любивший поорать. Но ничего этого я еще не знал. И старичок тоже не мог знать, что я незаконно болтаюсь по лагерю не просто так, а с совершенно конкретными целями побега за границу... И что успех моих мероприятий в значительной степени зависит от того, в какой степени на меня можно будет или нельзя будет орать.

И я решаю идти на арапа.

— Что это вам здесь — курорт или концлагерь? — продолжает орать старичок. — Извольте подчиняться лагерной дисциплине! Что это за безобразие!.. Шатаются по лагерю, нарушают карантин...

Я смотрю на старичка с прежним любопытством — внимательно, но отнюдь не испуганно, даже с некоторой улыбкой. Но на душе у меня было далеко не так спокойно, как на лице. Уж отсюда-то, со стороны доктора, такого пассажа я никак не ожидал. Но что же мне делать теперь?

Достаю из кармана свою образцово-показательную коробку папирос.

— Видите ли, товарищ доктор... Если вас интересуют причины моих прогулок по лагерю, думаю, что начальник отделения даст вам исчерпывающую информацию. Я был вызван к нему.

Начальник отделения — это звучит гордо. Проверять меня старичок, конечно, не может, да и не станет. Должно же у него мелькнуть подозрение, что если меня на другой день после прибытия с этапа вызывает начальник отделения, значит, я не совсем рядовой лагерник. А мало ли какие шишки попадают в лагерь?

— Нарушать карантин никто не имеет права. И начальник, отделения тоже, — продолжает орать старичок, но все-таки тоном пониже. Полуначальственного вида дяди, стоящие за его спиной, улыбаются мне сочувственно.

— Согласитесь сами, товарищ доктор: я не имею решительно никакой возможности указывать начальнику отделения на то, что он имеет право делать и чего не имеет права. И потом, вы сами знаете: в сущности, карантина нет никакого...

— Вот потому и нет, что всякие милостивые государи вроде вас шатаются по лагерю... А потом санчасть отвечать должна. Извольте немедленно отправляться в барак.

— А мне приказано вечером быть в штабе. Чье же приказание я должен нарушить?

Старичок явственно смущен. Но и отступать ему неохота.

— Видите ли, доктор, — продолжаю я в конфиденциально-сочувственном тоне. — Положение, конечно, идиотское. Какая тут изоляция, когда несколько сот дежурных все равно лазят по всему лагерю — на кухни, в хлеборезку, в каптерку... Неорганизованность. Бессмыслица. С этим, конечно, придется бороться. Вы курите? Можно вам предложить?

— Спасибо, не курю.

Дяди полуначальственного вида берут по папиросе.

— Вы инженер?

— Нет, плановик.

— Вот тоже все эти плановики и их дурацкие планы. У меня по плану должно быть двенадцать врачей, а нет ни одного.

— Ну, это значит, ГПУ недопланировало. В Москве кое-какие врачи еще и по улицам ходят...

— А вы давно из Москвы?

Через минут десять мы расстаемся со старичком, пожимая друг другу руки. Я обещаю ему в своих «планах» предусмотреть необходимость жестокого проведения карантинных правил. Знакомились с полуначальственными дядями: один — санитарный инспектор Погры, и два каких-то инженера. Один из них задерживается около меня, прикуривая потухшую папиросу.

— Вывернулись вы ловко... Дело только в том, что начальника отделения сейчас на Погре нет.

— Теоретически можно допустить, что я говорил с ним по телефону... А впрочем, что поделаешь. Приходится рисковать...

— А старичка вы не бойтесь. Милейшей души старичок. В преферанс играете? Заходите в кабинку, сымпровизируем пульку. Кстати, и о Москве подробнее расскажете.

ЧТО ЗНАЧИТ РАЗГОВОР ВСЕРЬЕЗ

Большое двухэтажное деревянное здание. Внутри — закоулки, комнатки, перегородки, фанерные, дощатые, гонтовые. Все заполнено людьми, истощенными недоеданием, бессонными ночами, непосильной работой, вечным дерганием из стороны в сторону, «ударниками», «субботниками», «кампаниями»... Холод, махорочный дым, чад и угар от многочисленных жестяных печурок. Двери с надписями: ПЭО, ОАО, УРЧ, КВЧ... Поди разберись, что это значит: планово-экономический отдел, общеадминистративный отдел, учетно-распределительная часть, культурно-воспитательная часть... Я обхожу эти вывески. ПЭО — годится, но там никого из главков нет. ОАО — не годится, УРЧ — к чертям. КВЧ — подходяще. Заворачиваю в КВЧ.

В начальнике КВЧ узнаю того самого расторопного юношу с побелевшими ушами, который распинался на митинге во время выгрузки эшелона. При ближайшем рассмотрении он оказывается не таким уж юношей. Толковое лицо, смышленые, чуть насмешливые глаза.

«Ну, с этим можно говорить всерьез», — думаю я.

Термин же «разговор всерьез» нуждается в очень пространном объяснении, иначе ничего не будет понятно.

Дело заключается, говоря очень суммарно, в том, что из ста процентов усилий, затрачиваемых советской интеллигенцией, девяносто идут совершенно впустую. Всякий советский интеллигент обвешен неисчислимым количеством всякого принудительного энтузиазма. Всякой халтуры, невыполнимых заданий, бесчеловечных требований.

Представьте себе, что вы врач какой-нибудь больницы, не московской «показательной» и прочее, а рядовой, провинциальной. От вас требуется, чтобы вы хорошо кормили ваших больных, чтобы вы хорошо их лечил и, чтобы вы вели общественно-воспитательную работу среди санитарок, сторожей и сестер, поднимали трудовую

дисциплину, организовывали социалистическое соревнование и ударничество, источали свой энтузиазм и учитывали энтузиазм, истекающий из ваших подчиненных, чтобы вы были полностью подкованы по части диалектического материализма и истории партии, чтобы вы участвовали в профсоюзной работе и стенгазете, вели санитарную пропаганду среди окрестного населения и т. д. и т. п.

Ничего этого вы, в сущности, сделать не можете. Не можете вы улучшить пищи, ибо ее нет, а и то, что есть, потихоньку подъедается санитарками, которые получают по 37 рублей в месяц и не воруя жить не могут. Вы не можете лечить как следует, ибо медикаментов у вас нет: вместо йода идут препараты брома, вместо хлороформа — хлорэтил (даже для крупных операций), вместо каломели — глауберова соль. Нет перевязочных материалов, нет инструментария. Но сказать официально, что всего этого у вас нет, вы не имеете права — это называется «дискредитацией власти». Вы не можете организовать социалистического соревнования — не только потому, что оно вообще вздор, но и потому, что если бы за него взялись мало-мальски всерьез, у вас ни для чего другого времени не хватило бы. По этой же последней причине вы не можете ни учитывать чужого энтузиазма, ни «прорабатывать решения» тысяча первого съезда МОПРа...

Но вся эта чушь требуется не то чтобы совсем всерьез, но чрезвычайно настойчиво. Совсем не нужно, чтобы вы всерьез проводили какое-то там социалистическое соревнование, приблизительно всякий дурак понимает, что это ни к чему. Однако необходимо, чтобы вы делали вид, что это соревнование проводится на все сто процентов. Это понимает приблизительно всякий дурак, но этого не понимает так называемый советский актив, который на всех этих мопрах, энтузиазмах и ударничествах воспитан, ничего больше не знает и прицепиться ему в жизни больше не за что.

Теперь представьте себе, что откуда-то вам на голову сваливается сотрудник, который всю эту чепуховину принимает всерьез. Ему покажется недостаточным, что договор о соцсоревновании мирно висит на стенках и колупаевской, и разуваевской больницы. Он потребует «через общественность» или, еще хуже, через партийную ячейку, чтобы вы реально проверяли пункты этого договора. По советским «директивам», вы обязаны это делать. Но в этом договоре, например, написано: обе соревнующиеся стороны обязуются довести до минимума количество паразитов. А ну-ка, попробуйте проверить, в какой больнице вшей больше и в какой меньше. А таких пунктов шестьдесят... Этот же беспокойный дядя возьмет и ляпнет в комячейке: надо заставить нашего врача сделать доклад о

диалектическом материализме при желудочных заболеваниях... Попробуйте сделайте... Беспокойный дядя заметит, что какая-то иссохшая от голода санитарка где-нибудь в уголке потихоньку вылизывает больничную кашу — и вот заметка в какой-нибудь районной газете: «Хищения народной каши в колупаевской больнице». А то и просто донос куда следует... И влетит вам по первое число, и отправят вашу санитарку в концлагерь, а другую вы найдете очень не сразу. Или поднимет беспокойный дядя скандал — почему у вас санитарки с грязными физиономиями ходят: антисанитария. И не можете вы ему ответить: сукин ты сын, ты же и сам хорошо знаешь, что в конце второй пятилетки и то на душу населения придется лишь по полкуска мыла в год, откуда же я-то его возьму? Ну и так далее. И вам никакого житья и никакой возможности работать, и персонал ваш разбежится, и больные ваши будут дохнуть, и попадете вы в концлагерь «за развал колупаевской больницы».

Поэтому-то при всяких деловых разговорах установился между толковыми советскими людьми принцип этакого хорошего тона, заранее отметающего какую бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузиазма и устанавливающего такую приблизительно формулировку: лишь бы люди по мере возможности не дохли, а там черт с ним со всем — и с энтузиазмами, и со строительствами, и с пятилетками.

С коммунистической точки зрения это вредительский принцип. Люди, которые сидят за вредительство, сидят по преимуществу за проведение в жизнь именно этого принципа.

Бывает и сложнее. Этот же энтузиазм, принимающий формы так называемых социалистических форм организации труда, режет под корень саму возможность труда. Вот вам хотя и мелкий, но вполне, так сказать, исторический пример.

1929 год. Советские спортивные кружки дышат на ладан. Есть нечего, и людям не до спорта. Мы, группа людей, возглавлявших этот спорт, прилагаем огромные усилия, чтобы хоть как-нибудь задержать процесс этого развала, чтобы дать молодежи если не тренировку всерьез, то хотя бы какую-нибудь возню на чистом воздухе, чтобы как-нибудь, хотя бы в самой грошовой степени, задержать процесс физического вырождения. В стране одновременно с ростом голода идет процесс всяческого полевения. На этом процессе делается много карьер...

Область физической культуры — не особо ударная область, и нас пока не трогают. Но вот группа каких-то активистов вылезает на поверхность: позвольте, как это так? А почему физкультура у нас остается аполитичной? Почему там не ведется пропаганда за

пятилетку, за коммунизм, за мировую революцию? И вот — проект: во всех занятиях и тренировках ввести обязательную десятиминутную беседу инструктора на политические темы.

Все эти «политические темы» надоели публике хуже всякой горчайшей редьки — и так ими пичкают и в школе, и в печати, и где угодно. Ввести эти беседы в кружках (вполне добровольных кружках) значит ликвидировать их окончательно: никто не пойдет.

Словом, вопрос об этих десятиминутках ставится на заседании президиума ВЦСПС. «Активист» докладывает. Публика в президиуме ВЦСПС — не глупая публика. Перед заседанием я сказал Догадову (секретарь ВЦСПС):

— Ведь этот проект нас без ножа зарежет.

— Замечательно идиотский проект. Но... Активист докладывает — публика молчит... Только Угланов, тогда народный комиссар труда, как-то удивленно повел плечами:

— Да зачем же это?.. Рабочий приходит на водную станцию, скажем — он хочет плавать, купаться, на солнышке полежать, отдохнуть, энергии набраться... А вы ему и тут политбеседу. По-моему, не нужно это.

Так вот, год спустя это выступление припомнили даже Угланову... А все остальные — в том числе и Догадов — промолчали, помычали, и проект был принят. Сотни инструкторов за «саботаж политической работы в физкультуре» поехали в Сибирь. Работа кружков была развалена.

Активисту на эту работу плевать: он делает карьеру и на этом поприще он ухватил этакое «ведущее звено», которое спорт-то провалит, но его уж наверняка вытащит на поверхность. Что ему до спорта? Сегодня он провалит спорт и поднимется на одну ступеньку партийной лесенки. Завтра он разорит какой-нибудь колхоз — поднимется еще на одну... Но мне-то не наплевать. Я-то в области спорта работаю двадцать пять лет...

Правда, я кое-как выкрутился. Я двое суток подряд просидел над этой «директивой» и послал ее по всем подчиненным мне кружкам — по линии союза служащих. Здесь было все — и энтузиазм, и классовая бдительность, и программы этаких десятиминуток. А программы были такие. Эллинские олимпиады, физкультура в рабовладельческих формированиях; средневековые турниры и военная подготовка феодального правящего класса. Англосаксонская система спорта — игры, легкая атлетика — как система эпохи загнивающего империализма... Ну и так далее. Комар носу не подточит. От империализма в этих беседах практически ничего не осталось, но о легкой атлетике можно поговорить... Впрочем, через полгода эти десятими

нутки были автоматически ликвидированы: их не перед кем было читать...

Всероссийская халтура, около которой кормится и делает карьеру очень много всяческого и просто темного, и просто безмозглого элемента, время от времени выдвигает вот этакие «новые организационные методы»... Попробуйте вы с ними бороться или их игнорировать. Группа инженера Пальчинского была расстреляна, и в официальном обвинении стоял пункт о том, что Пальчинский боролся против «сквозной езды». Верно, он боролся и он был расстрелян. Пять лет спустя эта езда привела к почти полному параличу тяглового состава и была объявлена «обезличкой». Около трех сотен профессоров, которые протестовали против сокращения сроков и программ вузов, поехали на Соловки. Три года спустя эти программы и сроки пришлось удлинять до прежнего размера, а инженеров возвращать для дообучения. Ввели «непрерывку», которая была уж совершенно очевидным идиотизмом и из-за которой тоже много народу поехало и на тот свет, и на Соловки. Если бы я в свое время открыто выступил против этой самой десятиминутки, я поехал бы в концлагерь на пять лет раньше срока, уготованного мне для этой цели судьбой...

Соцсоревнование и ударничество, строительный энтузиазм и выдвиженчество, социалистическое совместительство и профсоюзный контроль, «легкая кавалерия» и чистка учреждений — все это заведомо идиотские способы «социалистической организации», которые обходятся в миллиарды рублей и в миллионы жизней, которые неукоснительно, рано или поздно кончаются крахом, но против которых вы ничего не можете поделать. Советская Россия живет в правовых условиях абсолютизма, который хочет казаться просвещенным, но который все же стоит на уровне восточной деспотии с ее янычарами, райей и пашами.

Мне могут возразить, что все это слишком глупо для того, чтобы быть правдоподобным. Скажите, а разве не глупо и разве правдоподобно то, что сто шестьдесят миллионов людей, живущих на земле хорошей и просторной, семнадцать лет подряд мрут с голоду? Разве не глупо то, что сотни миллионов рублей будут ухлопаны на «Дворец Советов», на эту вавилонскую башню мировой революции, когда в Москве три семьи живут в одной комнате? Разве не глупо то, что днем и ночью, летом и зимой с огромными жертвами гнали стройку днепровской плотины, а теперь она загружена только на 12 процентов своей мощности? Разве не глупо разорить кубанский чернозем и строить оранжереи у Мурманска? Разве не глупо уморить от бескормицы лошадей, коров и свиней, ухлопать де-

сятки миллионов на кролика, сорваться на этом несчастном зверьке и заняться в конце концов одомашниванием карельского лося и камчатского медведя? Разве не глупо бросить в тундру на стройку Беломорско-Балтийского канала 60 тысяч узбеков и киргизов, которые там в полгода вымерли все?

Все это вопиюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубов. За ее спиной — пулеметы ГПУ. Ничего не попишешь.

РОССИЙСКАЯ КЛЯЧА

Но я хочу подчеркнуть одну вещь, к которой в этих же очерках — очерках о лагерной жизни, почти не буду иметь возможности вернуться. Вся эта халтура никак не значит, что этот злополучный советский врач не лечит. Он лечит, и он лечит хорошо — конечно, в меру своих материальных возможностей. Поскольку я могу судить, он лечит лучше европейского врача или, во всяком случае, добросовестнее его. Но это вовсе не оттого, что он советский врач. Так же как Молоков — хороший летчик вовсе не оттого, что он советский летчик.

Тот же самый Ильин, о котором я сейчас буду рассказывать, при всей своей халтуре и прочем организовал все-таки какие-то курсы десятников, трактористов и прочее. Я сам, при всех прочих своих достоинствах и недостатках, вытянул все-таки миллионов пятнадцать профсоюзных денежек, предназначенных на всякого рода диалектическое околпачивание профсоюзных масс, и построил на эти деньги около полусотни спортивных площадок, спортивных парков, водных станций и прочего. Все это построено довольно паршиво, но это все же лучше, чем диамат.

Так что великая всероссийская халтура вовсе не значит, что я, врач, инженер и прочие — что мы только халтурим. Помню, Горький в своих воспоминаниях о Ленине приводит свои собственные слова о том, что русская интеллигенция остается и еще долгое время будет оставаться единственной клячей, влекущей телегу российской культуры. Сейчас Горький сидит на правительственном облучке и вкупе с остальными восседающими на оном хлещет эту клячу и в хвост и в гриву. Кляча по уши вязнет в халтурном болоте — и все-таки тащит... Больше тянуть, собственно, некому... Так можете себе представить ее отношение к людям, подкидывающим на эту, и так непроезжую колею, еще лишние халтурные комья...

В концентрационном лагере основными видами халтуры являются

«энтузиазм» и «перековка». Энтузиазм в лагере приблизительно такой же и такого же происхождения, как и на воле, а перековки нет ни на полкопейки. Разве что лагерь превращает случайного воришку в окончательного бандита, обалделого от коллективизации мужика — в закаленного и, ежели говорить откровенно, остервенелого контрреволюционера... Такого, что когда он дорвется до коммунистического горла, он сие удовольствие постарается продлить...

Но горе будет вам, если вы где-нибудь, так сказать, официально, позволите себе усомниться в энтузиазме и в перековке. Приблизительно так же неуютно будет вам, если рядом с вами будет работать человек, который не то принимает всерьез эти лозунги, не то хочет сколотить на них некий советский капиталец...

РАЗГОВОР ВСЕРЬЕЗ

Так вот: вы приходите к человеку по делу. Если он беспартийный и толковый — вы с ним сговоритесь сразу. Если беспартийный и бестолковый — лучше обойдите сторонкой, подведет. Если партийный и бестолковый — упаси вас Господи: попадете в концлагерь или, если вы уже в концлагере — попадете на Лесную Речку.

С такими приблизительно соображениями я вхожу в помещение КВЧ. Полдюжины каких-то оборванных личностей малюют какие-то «лозунги», другая полудюжина что-то пишет, третья — просто суетится. Словом, «кипит веселая социалистическая стройка». Вижу того юнца, который произносил приветственную речь перед нашим эшелоном на подъездных путях к Свирьстрою. При ближайшем рассмотрении он оказывается не таким уж юнцом. А глаза у него толковые.

— Скажите, пожалуйста, где я могу видеть начальника КВЧ товарища Ильина?

— А это я.

Я этак мельком оглядываю всю «веселую стройку» и моего собеседника. И стараюсь выразить взором своим приблизительно такую мысль: «Подхалтуриваете?»

Начальник КВЧ отвечает мне взглядом, который ориентировочно можно было бы перевести так: «Еще бы! Видите, как насобачились...»

После этого между нами устанавливается, так сказать, полная гармония.

— Пойдемте ко мне в кабинет...

Я иду за ним. Кабинет — это убогая закута с одним дощатым столом и двумя стульями, из коих один — на трех ногах.

— Садитесь. Вы, я вижу, удрали с работы?

— А я и вообще не ходил.

— Угу... Вчера там, в колонне, — это ваш брат, что ли?

— И брат, и сын... Так сказать, восторгались вашим красноречием...

— Ну, бросьте. Я все-таки старался в скорострельном порядке.

— Скорострельном? Двадцать минут людей на морозе мозолили.

— Меньше нельзя. Себе дороже обойдется. Регламент.

— Ну, если регламент — так можно и ушами пожертвовать. Как они у вас?

— Черт его знает — седьмая шкура слезает. Ну, я вижу, во-первых, что вы хотите работать в КВЧ, во-вторых, что статьи у вас для этого предприятия совсем неподходящие и что, в-третьих, мы с вами как-то сойдемся.

И Ильин смотрит на меня торжествующе.

— Я не вижу, на чем, собственно, обосновано второе утверждение.

— Ну, плюньте. Глаз у меня наметанный. За что вы можете сидеть: превышение власти, вредительство, воровство, контрреволюция. Если бы превышение власти — вы пошли бы в административный отдел. Вредительство — в производственный. Воровство всегда действует по хозяйственной части. Но куда же приткнуться истинному контрреволюционеру, как не в культурно-воспитательную часть? Логично?

— Дальше некуда.

— Да. Но дело-то в том, что контрреволюции мы вообще, так сказать, по закону, принимать права не имеем. А вы в широких областях контрреволюции занимаете, я подозреваю, какую-то особо непохвальную позицию...

— А это из чего следует?

— Так... Не похоже, чтобы вы за ерунду сидели. Вы меня извините, но физиономия у вас с советской точки зрения весьма неблагонадежная. Вы в первый раз сидите?

— Приблизительно в первый.

— Удивительно.

— Ну что ж, давайте играть в Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Так что же вы нашли в моей физиономии?

Ильин уставился в меня и неопределенно пошевелил пальцами.

— Ну, как бы это вам сказать... Предерзостность. Нахальство сметь свое суждение иметь. Этакое ли, знаете, амбре «критически мыслящей личности» — а не любят у нас этого...

— Не любят, — согласился я.

— Ну, не в том дело. Если вы при всем этом столько лет на воле проканителились — я лет на пять раньше вас угодил, — значит, и в лагере как-то сориентируетесь. А кроме того, что вы можете предложить мне конкретно?

Я конкретно предлагаю.

— Ну, вы, я вижу, не человек, а универсальный магазин. Считайте себя за КВЧ. Статей своих особенно не рекламируйте. Да, а какие же у вас статьи?

Я рапортую.

— Ого? Ну, значит, вы о них помалкивайте. Пока хватятся — вы уже обживетесь и вас не тронут. Ну, приходите завтра. Мне сейчас нужно бежать еще один эшелон встречать.

— Дайте мне какую-нибудь записочку, чтобы меня в лес не тянули.

— А вы просто плюньте. Или сами напишите.

— Как это — сам?

— Очень просто: такой-то требуется на работу в КВЧ. Печать? Подпись? Печати у вас нет. У меня — тоже. А подпись — ваша или моя — кто разберет.

— Гм,—сказал я.

— Скажите, неужели же вы на воле все время жили, ездили и ели только по настоящим документам?

— А вы разве таких людей видали?

— Ну вот. Приучайтесь к тяжелой мысли о том, что по соответствующим документам вы будете жить, ездить и есть и в лагере. Кстати, напишите уж записку на всех вас троих — завтра здесь разберемся. Ну, пока. О документах прочтите у Эренбурга. Там все написано.

— Читал. Так, до завтра.

Пророчество Ильина не сбылось. В лагере я жил, ездил и ел исключительно по настоящим документам — невероятно, но факт. В КВЧ я не попал. Ильина я больше так и не видел.

СКАЧКА С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

События этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя от Ильина, на лагерной улице я увидал Юру под конвоем какого-то вохровца. Но моя тревога оказалась сильно преувеличенной: Юру тащили в третий отдел — лагерное ГПУ в качестве машиниста, не паровозного, а на пишущей машинке. Он с этими своими таланта-

ми заявился в плановую часть, и какой-то мимохожий чин из третьего отдела забрал его себе. Сожаления были бы бесплодны, да и бесцельны. Пребывание Юры в третьем отделе дало бы нам расположение вохровских секретов вокруг лагеря, знание системы ловли беглецов, карту и другие весьма существенные предпосылки для бегства.

Я вернулся в барак и сменил Бориса. Борис исчез на разведку к украинским профессорам — так, на всякий случай, ибо я полагал, что мы все устроимся у Ильина.

В бараке было холодно, темно и противно. Шатались какие-то урки и умильно поглядывали на наши рюкзаки. Но я сидел на нарах в этакой богатырской позе, а рядом со мною лежало здоровенное полено. Урки облизывались и скрывались во тьме барака. Оттуда, из этой тьмы, время от времени доносились крики и ругань, чьи-то вопли о спасении и все, что в таких случаях полагается. Одна из этаких стаек, осмотревши рюкзаки, меня и полено, отошла в сторонку, куда не достигал свет от коптилки, и смачно пообещала:

— Подожди ты — в мать, Бога, печенку и прочее — поймаем мы тебя и без полена.

Вернулся от украинских профессоров Борис. Появилась новая перспектива: они уже работали в УРЧ (учетно-распределительная часть) в Подпорожье, в отделении. Там была острая нужда в работниках, работа там была отвратительная, но там не было лагеря как такового — не было бараков, проволоки, урок и прочего. Можно было жить не то в палатке, не то в крестьянской избе... Было электричество... И вообще, с точки зрения Погры Подпорожье казалось этакой мировой столицей. Перспектива была соблазнительная...

Еще через час пришел Юра. Вид у него был растерянный и сконфуженный. На мой вопрос, в чем дело, Юра ответил как-то туманно: потом-де расскажу. Но в стремительности лагерных событий и перспектив ничего нельзя было откладывать. Мы забрались в глубину нар, и там Юра шепотом и по-английски рассказал следующее.

Его уже забронировали было за административным отделом в качестве машиниста, но какой-то помощник начальника третьей части заявил, что машинист нужен им. А так как никто в лагере не может конкурировать с третьей частью, точно так же как на воле никто не может конкурировать с ГПУ, то административный отдел отступил без боя. От третьей части Юра остался в восторге: во-первых, на стене висела карта, и даже не одна, а несколько, во-вторых, было ясно, что в нужный момент отсюда можно будет спереть кое-какое оружие. Но дальше произошла такая вещь.

После надлежащего испытания на пишущей машинке Юру привели к какому-то дяде и сказали:

— Вот этот паренек будет у тебя на машинке работать. Дядя посмотрел на Юру весьма пристально и заявил:

— Что-то мне ваша личность знакомая. И где это я вас видел? Юра всмотрелся в дядю и узнал в нем того чекиста, который в роковом вагоне № 13 играл роль контролера. Чекист, казалось, был доволен этой встречей.

— Вот это здорово. И как же это вас сюда послали? Вот тоже чудаки-ребята — три года собирались и на бабе сорвались. — И он стал рассказывать прочим чинам третьей части, сидевшим в комнате, приблизительно всю историю нашего бегства и нашего ареста.

— А остальные ваши-то где? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный нашему одному (он назвал какую-то фамилию) так руку ломанул, что тот до сих пор в лубках ходит... Ну-ну, не думал, что встретимся...

Чекист оказался из болтливых. В такой степени, что даже проболтался про роль Бабенки во всей этой операции. Но это было очень плохо. Это значило, что через несколько дней вся администрация лагеря будет знать, за что именно мы попались, и, конечно, примет кое-какие меры, чтобы мы этой попытки не повторяли.

А меры могли быть самые разнообразные... Во всяком случае, все наши розовые планы на побег повисли над пропастью. Нужно было уходить с Погры — хотя бы и в Подпорожье, хотя бы только для того, чтобы не болтаться на глазах этого чекиста и не давать ему повода для его болтовни. Конечно, и Подпорожье не гарантировало, что этот чекист не доведет до сведения администрации нашу историю, но он мог этого и не сделать. По-видимому, он этого так и не сделал.

Борис сейчас же пошел к украинским профессорам — форсировать подпорожские перспективы. Когда он вернулся, в наши планы ворвалась новая неожиданность.

Лесорубы уже вернулись из леса, и барак был наполнен мокрой и галдевшей толпой. Сквозь толпу к нам протиснулись два каких-то растрепанных и слегка обалделых от работы и хаоса интеллигента.

— Кто тут Солоневич Борис?

— Я, — сказал брат.

— Что такое oleum ricini?

Борис даже слегка отодвинулся от столь неожиданного вопроса.

— Касторка. А вам это для чего?

— А что такое acidum arsenicorum? В каком растворе употребляется acidum carbolicum?

Я ничего не понимал. И Борис тоже. Получив удовлетворительные ответы на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.

— Годен? — спросил один из них у другого.

— Годен, — подтвердил тот.

— Вы назначены врачом амбулатории, — сказал Борису первый интеллигент. — Забирайте ваши вещи и идемте со мной, там уже стоит очередь на прием. Будете жить в кабинке около амбулатории.

Итак, таинственные вопросы оказались экзаменом на звание врача. Нужно сказать откровенно, что перед неожиданностью этого экзаменационного натиска мы оказались несколько растерянными. Но дискутировать не приходилось. Борис забрал все наши рюкзаки и в сопровождении Юры и обоих интеллигентов ушел в «кабинку». А кабинка — это отдельная комнатушка при амбулаторном бараке, которая имела то несомненное преимущество, что в ней можно было оставить вещи в некоторой безопасности от уголовных налетов.

Ночь прошла скверно. На дворе стояла оттепель, и сквозь щели потолка нас поливал тающий снег. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши одеяла... Утром мы, мокрые и невыспавшиеся, пошли к Борису, прихватив туда все свои вещи, слегка обогрелись в пресловутой «кабинке» и пошли нажимать на все пружины для Подпорожья. В лес мы, конечно, не пошли. К полудню я и Юра уже имели — правда, пока только принципиальное — назначение в Подпорожье, в УРЧ.

УРКИ В ЛАГЕРЕ

Пока мы все судорожно мотались по нашим делам, лагпункт продолжал жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибыл еще один эшелон — еще тысячи две заключенных, для которых одежды уже не было, да и помещения тоже. Людей перебрасывали из барака в барак, пытаясь «уплотнить» эти гробообразные ящики, и без того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспех строили новые бараки. По раскисшим от оттепели «улицам» подвозились сырые, промокшие бревна. Дохлые лагерные клячи застревали на ухабах. Сверху моросила какая-то дрянь — помесь снега и дождя. Увязая по колени в разбухшем снегу, проходили колонны «новичков» — та же серая рабоче-крестьянская скотинка, какая была и в нашем эшелоне. Им будет намного хуже, ибо они останутся в том, в чем приехали сюда. Казенное обмундирование уже исчерпано, а ждут еще три-четыре эшелона...

Среди этих людей, растерянных, дезориентированных, оглушенных перспективами долгих лет каторжной жизни, урки то вились незаметными змейками, то собирались в волчьи стаи. Шныряли по баракам, норовя стянуть все, что плохо лежит, организовывали и, так сказать, массовые вооруженные нападения.

Вечером напали на трех дежурных, получивших хлеб для целой бригады. Одного убили, другого ранили, хлеб исчез. Конечно, дополнительной порции бригада не получила и осталась на сутки голодной. В наш барак, к счастью, когда в нем не было ни нас, ни наших вещей, ворвалась вооруженная финками банда человек в пятнадцать. Дело было утром, народу в бараке было мало. Барак был обобран почти до нитки.

Администрация сохраняла какой-то странный нейтралитет. И за урок взялись сами лагерники.

Выйдя утром из барака, я был поражен очень неуютным зрелищем. Привязанный к сосне, стоял или, точнее, висел какой-то человек. Его волосы были покрыты запекшейся кровью. Один глаз висел на какой-то кровавой ниточке. Единственным признаком жизни, а может быть, только признаком агонии было судорожное подергивание левой ступни. В стороне, шагах в двадцати, на куче снега лежал другой человек. С этим было все кончено. Сквозь кровавое месиво снега, крови, волос и обломков черепа были видны размозженные мозги.

Кучка крестьян и рабочих не без некоторого удовлетворения созерцала это зрелище.

— Ну вот, теперь, по крайности, с воровством будет спокойнее, — сказал кто-то из них.

Это был мужицкий самосуд, жестокий и бешеный, появившийся в ответ на террор урок и на нейтралитет администрации. Впрочем, и по отношению к самосуду администрация соблюдала тот же нейтралитет. Мне казалось, что вот в этом нейтралитете было что-то суеверное. Как будто в этих изуродованных телах лагерных воров всякая публика из третьей части видела что-то и из своей собственной судьбы. Эти вспышки — я не хочу сказать, народного гнева, для гнева они достаточно бессмысленны, а скорее народной ярости, жестокой и неорганизованной, — пробегают этакими симптоматическими огоньками по всей стране. Сколько всякого колхозного актива, сельской милиции, деревенских чекистов платят изломанными костями и проломленными черепами за великое социалистическое ограбление мужика. Ведь там, «в глубине России», тишины нет никакой. Там идет почти ни на минуту не прекращающаяся звериная резня за хлеб и за жизнь. И жизнь — в крови, и хлеб — в

крови... И мне кажется, что когда публика из третьей части глядит на вот этакого изорванного в клочки урку, перед нею встают перспективы, о которых ей лучше и не думать...

В эти дни лагерной контратаки на урок я как-то встретил моего бывшего спутника по теплушке — Михайлова. Вид у него был отнюдь не победоносный. Физиономия его носила следы недавнего и весьма вдумчивого избиения. Он подошел ко мне, пытаясь приветливо улыбнуться своими разбитыми губами и распухшей до синевы физиономией.

— А я к вам по старой памяти, товарищ Солоневич, махорочкой угостите.

— Вам не жалко, за науку.

— За какую науку?

— А вот все, что вы мне в вагоне рассказывали.

— Пригодилось?

— Пригодилось.

— Да, мы тут всякую запятую знаем.

— Однако запятых-то оказалось для вас больше, чем вы думали.

— Ну, это дело плевое. Ну что? Ну, вот меня избили. Наших человек пять на тот свет отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуют-побуйствуют — но наша все равно возьмет: организация. — И старый пахан ухмыльнулся с прежней самоуверенностью. — А те, кто бил, — те уж живыми отсюда не уйдут... Нет-с, это уж извините-с. Потому все это — стадо баранов, а мы — организация.

Я посмотрел на урку не без некоторого уважения. В нем было нечто сталинское.

ПОДПОРОЖЬЕ

Тихий морозный вечер. Все небо — в звездах. Мы с Юрой идем в Подпорожье по тропинке, проложенной по льду Свири. Вдали, верстах в трех, сверкают электрические огоньки Подпорожья. Берега реки покрыты густым хвойным лесом, завалены мягкими снеговыми сугробами. Кое-где сдержанно рокочут незамерзшие быстрины. Входим в Подпорожье.

Видно, что это было когда-то богатое село. Просторные двухэтажные избы, рубленные из аршинных бревен, резные коньки, облезлая окраска ставней. Крепко жил свирский мужик. Теперь его ребятишки бегают по лагерю, выпрашивая у каторжников хлебные объедки, селедочные головы, несъедобные и не съеденные лагерные щи.

У нас обоих — вызов в УРЧ. Пока еще не назначение, а только вызов. УРЧ — учетно-распределительная часть лагеря, он учитывает всех заключенных, распределяет их на работы, перебрасывает из пункта на пункт, из отделения в отделение, следит за сроками заключения, за льготами и прибавками сроков, принимает жалобы и прочее в этом роде.

Внешне это такое же отвратное заведение, как и все советские заведения, не столичные, конечно, а так, чином пониже — какие-нибудь сызранские или царевококшайские. Полдюжины комнатушек набиты так же, как была набита наша теплушка. Столы из некрашеных, иногда даже и необструганных досок. Такие же табуретки, и взамен недостающих табуреток — березовые поленья. Промежутки забиты ящиками с делами, связками карточек, кучами всякой бумаги.

Конвоир сдает нас какому-то делопроизводителю, или, как здесь говорят, «делопупу». «Делопуп» подмахивает сопроводиловку.

— Садитесь, подождите.

Сесть не на что. Снимаем рюкзаки и усаживаемся на них. В комнатах лондонским туманом плавает густой махорочный дым. Доносится крепкая начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то что в ГПУ, и на Погре начальство не посмело бы так ругаться. По комнатушкам мечутся люди — кто ищет полено, на которое можно было бы присесть, кто умоляет «делопупа» дать ручку: срочная работа, не выполнишь — посадят. Но ручек нет и у «делопупа». «Делопуп» же увлечен таким занятием: выковыривает сердцевину химического карандаша и делает из нее чернила, ибо никаких других в УРЧ не имеется. Землисто-зеленые, изможденные лица людей, сутками сидящих в этом махорочном дыму, тесноте, ругани, бестолковщине. Жуть...

Я начинаю чувствовать, что на лесоразработках было бы куда легче и уютнее... Впрочем, впоследствии так и оказалось. Но лесоразработки — это «конвейер». Только попади — и тебя потащит черт его знает куда. Здесь все-таки как-то можно будет изворачиваться...

Откуда-то из дыма канцелярских глубин показывается некий старичок. Впоследствии он оказался одним из урчевских воротил, товарищем Наседкиным. На его сизом носу — перевязанные канцелярской дратвой железные очки. Лицо в геморроидальных морщинах. В слезящихся глазках — добродушное лукавство старой, видавшей всякие виды канцелярской крысы...

— Здравствуйте. Это вы юрист с Погры? А это ваш сын? У нас, знаете, две пишущие машинки — только писать не умеет никто... Работы вообще масса... А работники... Ну, сами увидите. То есть

такой неграмотный народ, просто дальше некуда. Ну идем, идем. Только вещи-то с собой возьмите... Сопрут, обязательно сопрут. Тут такой народ — только отвернись — сперли. А юридическая часть у нас запущена — страх. Вам над ней крепко придется посидеть...

Следуя за разговорчивым старичком, мы входим в урчевские дебри. Из махорочного тумана на нас смотрят жуткие кувшинные рыла — какие-то низколобые, истасканные, обалделые и озверелые. Вся эта губерния неистово пишет, штемпелюет, подшивает, регистрирует и ругается.

Старичок начинает рыться по полкам, ящикам и просто наваленным на полу кучам каких-то «дел», призывает себе в помощь еще двух канцелярских крыс, и наконец из какого-то полуразбитого ящика извлекаются наши «личные дела» — две папки с нашими документами, анкетами, приговором и прочее. Старичок передвигает очки с носа на переносицу.

— Солоневич, Иван... так... образование... так, приговор, гм, статьи... На слове «статьи» старичок запинается, спускает очки с переносицы на нос и смотрит на меня взглядом, в котором я читаю: «Как же это вас, милостивый государь, так угораздило? И что мне с вами делать?»

Я тоже только взглядом отвечаю: «Дело ваше — хозяйское». Я понимаю: положение и у старичка, и у УРЧ — пиковое. С контрреволюцией брать нельзя, а без контрреволюции — откуда же грамотных-то взять? Старичок повертится, повертится — и что-то устроит.

Очки опять лезут на переносицу, и старичок начинает читать Юрино дело, но на этот раз уже не вслух. Прочтя, он складывает папки и говорит:

— Ну, так значит, в порядке. Сейчас я вам покажу ваши места и вашу работу.

И, наклоняясь ко мне, — шепотом:

— Только о статейках ваших вы не разглагольствуйте. Потом как-нибудь урегулируем...

НА СТРАЖЕ ЗАКОННОСТИ

Итак я стал старшим юрисконсультом и экономистом УРЧ. В мое ведение попало пудов тридцать разбросанных и растрепанных дел и два «младших юрисконсульта», один из коих, до моего появления на горизонте, именовался старшим. Он был безграмотен и по

старой, и по новой орфографии, а на мой вопрос об образовании ответил мрачно, но маловразумительно:

— Выдвиженец.

Он бывший комсомолец. Сидит за участие в коллективном изнасиловании. О том, что в Советской России существует такая вещь, как Уголовный кодекс, он от меня услышал в первый раз в своей жизни. В ящиках этого «выдвиженца» скопилось около 4000 (четырех тысяч!) жалоб заключенных.

И за каждой жалобой — чья-то живая судьба...

Мое «вступление в исполнение обязанностей» совершилось таким образом. Наседкин ткнул пальцем в эти самые тридцать пудов бумаги, отчасти разложенной на полках, отчасти сваленной в ящики, отчасти валяющейся просто на полу, и сказал:

— Ну вот, это, значит, ваши дела. Ну, тут уж вы сами разберетесь, что куда.

И исчез.

Я сразу заподозрил, что и сам-то он никакого понятия не имеет, «что куда», и что с подобными вопросами мне лучше всего ни к кому не обращаться. Мои «младшие юрисконсульты» как-то незаметно растаяли и исчезли, так что только спустя дней пять я пытался было вернуть одного из них в лоно «экономически-юридического отдела», но от этого мероприятия вынужден был отказаться: мой «пом» оказался откровенно полуграмотным и нескрываемо бестолковым парнем. К тому же его притягивал «блат» — работа в таких закоулках УРЧ, где он мог явственно распорядиться судьбой — ну хотя бы кухонного персонала — и поэтому получать двойную порцию каши.

Я очутился наедине с тридцатью пудами своих «дел» и лицом к лицу с тридцатью кувшинными рылами из так называемого советского актива.

А советский актив — это вещь посерьезнее ГПУ.

«ПРИВОДНОЙ РЕМЕНЬ К МАССАМ»

Картина нынешней российской действительности определяется не только директивами верхов, но и качеством повседневной практики тех миллионных «кадров советского актива», которые для этих верхов и директив служат «приводным ремнем к массам». Это крепкий ремень. В административной практике последних лет двенадцати этот актив был подобран путем своеобразного «естественного отбора», спаялся в чрезвычайно однотипную прослойку, в высокой степени вытренировал в себе те — вероятно, врожденные — качества, которые определили его катастрофическую роль в советском хозяйстве и в советской жизни.

Советский актив — это и есть тот загадочный для внешнего наблюдателя слой, который поддерживает власть крепче и надежнее, чем ее поддерживает ГПУ, единственный слой русского населения, который безраздельно и до последней капли крови предан существующему строю. Он охватывает низы партии, некоторую часть комсомола и очень значительное число людей, жаждущих партийного билета и чекистского поста.

Если взять для примера — очень, конечно, неточного — аутентичные времена угрюм-бурчеевщины, скажем, времена Аракчеева, то и в те времена страной, то есть в основном крестьянством, правило не третье отделение, и не жандармы, и даже не пресловутые 10 тысяч столоначальников. Функции непосредственного обуздания мужика и непосредственного выколачивания из него «прибавочной стоимости» выполняли всякие «незаметные герои» вроде бурмистров, приказчиков и прочих, действовавших кнутом на исторической «конюшне» и «кулачищем» во всяких иных местах. Административная деятельность Угрюм-Бурчеева прибавила к этим кадрам еще по шпиону в каждом доме.

Конечно, бурмистру крепостных времен до активиста эпохи «загнивания капитализма и пролетарской революции» — как от земли

до неба. У бурмистра был кнут, у активиста — пулеметы, а в случае необходимости и бомбовозы. Бурмистр изымал от мужицкого труда сравнительно ерунду, активист отбирает последнее. «Финансовый план» бурмистра обнимал в среднем нехитрые затраты на помещичий пропой души, финансовый план активиста устремлен на построение мирового социалистического города Непреклонска и, в этих целях, на вывоз за границу всего, что только можно вывезти. Атак как, по тому же Щедрину, город Глупов (будущий Непреклонск) «изобилует всем и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет», отчего «торговый баланс всегда склоняется в его пользу», то и взимание на экспорт идет в размерах для голодной страны поистине опустошительных.

Советский актив был вызван к жизни в трех целях: «соглядатайство, ущемление и ограбление». С точки зрения Угрюм-Бурчеева, заседающего в Кремле, советский обыватель неблагонадежен всегда, начиная со вчерашнего председателя мирового коммунистического интернационала и кончая последним мужиком — колхозным или не колхозным, безразлично. Следовательно, соглядатайство должно проникнуть в мельчайшие поры народного организма. Оно и проникает. Соглядатайство без последующего ущемления бессмысленно и бесцельно, поэтому вслед за системой шпионажа строится система «беспощадного подавления»... Ежедневную, малозаметную извне рутину грабежа, шпионажа и репрессий выполняют кадры актива. ГПУ только возглавляет эту систему, но в народную толщу оно не подпускается: не хватило бы никаких «штатов». Там действует исключительно актив, и он действует практически бесконтрольно и безапелляционно.

Для того чтобы заниматься этими делами из года в год, нужна соответствующая структура психики. Нужны, по терминологии опять же Щедрина, «твердой души прохвосты».

РОЖДЕНИЕ АКТИВА

Родоначальницей этих твердых душ — конечно, не хронологически, а, так сказать, только психологически, является та пресловутая и уже ставшая нарицательной пионерка, которая побежала в ГПУ доносить на свою мать. Практически неважно, из каких соображений она это сделала — то ли из идейных, то ли мать просто в очень уж недобрый час ей косу надрала. Если после этого доноса семья оной многообещающей девочки даже и уцелела, то ясно, что все же в дом этой пионерке ходу больше не было. Не было

ей ходу и ни в какую иную семью. Даже коммунистическая семья, в принципе поддерживая всякое соглядатайство, все же предпочтет у себя дома чекистского шпиона не иметь. Первый шаг советской активности знаменуется предательством и изоляцией от среды. Точно такой же процесс происходит и с активом вообще.

Нужно иметь в виду, что в среде «советской трудящейся массы» жить действительно очень неуютно. Де-юре эта масса правит «первой в мире республикой трудящихся», де-факто она является лишь объектом самых невероятных административных мероприятий, от которых она в течение семнадцати лет не может ни очухаться, ни поесть досыта. Поэтому тенденция вырваться из массы, попасть в какие-нибудь, хотя бы весьма относительные, верхи выражена в СССР с исключительной резкостью. Этой тенденцией отчасти объясняется и так называемая тяга к учебе.

Вырваться из массы можно, говоря схематически, тремя путями: можно пойти по пути «повышения квалификации», стать на заводе мастером, в колхозе, скажем, трактористом. Это не очень многообещающий путь, но все же и мастер и тракторист питаются чуть-чуть сытнее массы и чувствуют себя чуть-чуть в большей безопасности. Второй путь — путь в учебу, в интеллигенцию — обставлен всяческими рогатками и в числе прочих перспектив требует четырех-пяти лет жуткой голодовки в студенческих общежитиях, с очень небольшими шансами вырваться оттуда без туберкулеза. И, наконец, третий путь — это путь общественно-административной активности. Туда тянется часть молодняка, жаждущая власти и сытости немедленно, на бочку.

Карьерная схема здесь очень несложна. Советская власть переизбыточествует бесконечным числом всяческих общественных организаций, из которых все без исключения должны «содействовать». Как и чем может общественно содействовать наш кандидат в активисты?

В сельсовете или в профсоюзе, на колхозном или заводском собрании он по всякому поводу, а также и без всякого повода начнет выскакивать этаким Петрушкой и распинаться в преданности и непреклонности. Ораторских талантов для этого не нужно. Собственных мыслей — тем более, ибо мысль, да еще и собственная, всегда носит отпечаток чего-то недозволенного и даже неблагонадежного. Такой же оттенок носит даже и казенная мысль, но выраженная своими словами. Поэтому-то советская практика выработала ряд строго стандартизированных фраз, которые давно уже потеряли решительно всякий смысл: беспощадно борясь с классовым врагом (а кто есть нынче классовый враг?), целиком и полностью поддерживая генеральную линию нашей родной пролетарской партии (а что есть гене

ральная линия?), стоя на страже решающего или завершающего года пятилетки (а почему решающий и почему завершающий?) — ну и так далее. Порядок фраз не обязателен, главное предложение может отсутствовать вовсе. Смысл отсутствует почти всегда. Но все это вместе взятое создает такое впечатление:

— Смотри-ка, а Петька-то наш в активисты лезет... Но это только приготовительный класс активности. Для дальнейшего продвижения активность должна быть конкретизирована, и вот на этой-то ступени получается первый отсев званых и избранных. Мало сказать, что мы-де, стоя пнями на страже и т. д., а нужно сказать, что и кто мешает нам этими пнями стоять. Сказать, что мешает, — дело довольно сложное. Что мешает безотлагательному и незамедлительному торжеству социализма? Что мешает «непрерывному и бурному росту благосостояния широких трудящихся масс» и снабжению этих масс картошкой — не гнилой и в достаточных количествах? Что мешает «выполнению или перевыполнению промфинплана» нашего завода? Во-первых, кто его разберет, а во-вторых, при всяких попытках разобраться всегда есть риск впасть не то в «уклон», не то в «загиб», не то даже в антисоветскую агитацию. Менее обременительно для мозгов, более рентабельно для карьеры и совсем безопасно для собственного благополучия вылезти на трибуну и ляпнуть:

— А по моему пролетарскому, рабочему мнению, план нашего цеха срывает инженер Иванов. Потому как он, товарищи, не нашего пролетарского классу: евонный батька — поп, а он сам — кусок буржуазного интеллигента.

Для инженера Иванова это не будет иметь решительно никаких последствий, его ГПУ знает и без рекомендации нашего активиста. Но некоторый «политический капиталец» наш активист уже приобрел: болеет, дескать, нуждами нашего пролетарского цеха и перед доносом не остановился.

В деревне активист ляпнет о том, что «подкулачник» Иванов ведет антиколхозную агитацию. При таком обороте подкулачник Иванов имеет очень много шансов поехать в концентрационный лагерь. На заводе активист инженера, пожалуй, укусить всерьез не сможет, потому и донос его ни в ту, ни в другую сторону особых последствий иметь не будет, но своего соседа по цеху он может Цапнуть весьма чувствительно. Активист скажет, что Петров сознательно и злонамеренно выпускает бракованную продукцию, что Сидоров — лжеударник и потому не имеет права на ударный обед в заводской столовке, а Иванов 7-й сознательно не ходит на пролетарские демонстрации.

Такой мелкой сошкой, как заводской рабочий, ГПУ не инте-

ресуется. Поэтому, что бы тут ни ляпнул активист, это, как говорят в СССР, будет «взято на карандаш». Петрова переведут на низший оклад, а не то и уволят с завода. У Сидорова отнимут обеденную карточку. Иванов 7-й рискует весьма неприятными разговорами, ибо, как это своевременно было предусмотрено Угрюм-Бурчеевым, «праздники отличаются от будней усиленным упражнением в маршировке и участие в оных маршировках для обывателя обязательно».

Вот такой «конкретный донос» является настоящим доказательством политической благонадежности и открывает активисту дальнейшие пути. На этом этапе спотыкаются почти все, у кого для доноса душа недостаточно тверда.

Дальше активист получает конкретные, хотя пока еще и бесплатные задания, выполняет разведывательные поручения комячейки, участвует в какой-нибудь легкой кавалерии, которая с мандатами и полномочиями этаким табунком налетает на какое-нибудь заведение и там, где раньше был просто честный советский кабак, устраивает форменное светопреставление, изображает «рабочую массу» на какой-нибудь «чистке» (рабочая масса на чистки не ходит) и там вгрызается в заранее указанные комячейкой икры, выуживает «прогульщиков», «лодырей», вредителей-рабочих, выколачивает мопровские или осоавиахимовские недоимки... В деревне, помимо всего этого, активист будет ходить по избам, вынюхивать запиханные в какой-нибудь рваный валенок пять—десять фунтов не сданного государству мужицкого хлеба, выслеживать всякие «антигосударственные тенденции» и вообще доносительствовать во всех возможных направлениях.

Пройдя этакий искус и доказав, что душа у него действительно твердая, означенный прохвост получает наконец портфель и пост.

НА АДМИНИСТРАТИВНОМ ПОПРИЩЕ

Пост этот обыкновенно из паршивеньких. Но чем больше будет проявлено твердости души и непреклонности характера перед всяким человеческим горем, перед всяким человеческим страданием, перед всякой человеческой жизнью, тем шире и тучнее пути дальнейшего поприща. И вдали, где-то на горизонте, маячит путеводной звездой партийный билет и теплое место в ГПУ.

Однако и в партию, и в особенности в ГПУ принимают не так чтоб уж очень с распростертыми объятиями - туда попадают только избранные из избранных. Большинство актива задерживается на средних ступеньках: председатели колхозов и сельсоветов, члены

заводских комитетов профсоюзов, милиция, хлебозаготовительные организации, кооперация, низовой аппарат ГПУ, всякие соглядатайские амплуа в домкомах и жилкоопах и прочее. В порядке пресловутой текучести кадров наш активист, точно футбольный мяч, перебрасывается из конца в конец страны — по всяким ударным и сверхударным кампаниям, хлебозаготовкам, мясозаготовкам, хлопкозаготовкам, бригадам, комиссиям, ревизиям... Сегодня он грабит какой-нибудь украинский колхоз, завтра вылавливает кулаков на Урале, через три дня руководит налетом какой-нибудь легкой гиппопотамии на стекольный завод, ревизует рыбные промыслы на Каспии, расследует «антигосударственные тенденции» в каком-нибудь совхозе или школе и всегда, везде, во всяких обстоятельствах своей бурной жизни вынюхивает скрытого классового врага...

Приказы, «директивы», «установки», «задания», инструкции мелькают, как ассоциации в голове сумасшедшего. Они сыплются на активиста со всех сторон, по всем линиям: партийной, административной, советской, профсоюзной, хозяйственной. Они создают атмосферу обалдения, окончательно преграждающего доступ каких бы то ни было мыслей и чувств в и без того нехитрую голову твердой души прохвостов...

Понятно, что люди мало-мальски толковые по активистской стезе не пойдут: предприятие, как об этом будет сказано ниже, не очень уж выгодное и достаточно рискованное. Понятно также, что в атмосфере грабежа, текучести и обалдения никакой умственности актив приобрести не в состоянии. Для того чтобы раскулачить мужика даже и до самой последней нитки, никакой умственности, по существу, и не требуется. Требуются стальные челюсти и волчья хватка, каковые свойства и вытренировываются до предела. Учиться этот актив времени не имеет. Кое-где существуют так называемые советско-партийные школы, нотам преподают ту науку, которая в терминологии щедринских знатных иностранцев обозначена как qrom pobiedu razdavaissa — разумеется, в марксистской интерпретации этого грома. Предполагается, что «классовый инстинкт» заменяет активисту всякую работу сообразительного аппарата.

Отобранный по признаку моральной и интеллектуальной тупости, прошедший многолетнюю школу грабежа, угнетения и убийства, спаянный беспредельной преданностью власти и беспредельной ненавистью населения, актив образует собою чрезвычайно мощную прослойку нынешней России. Его качествами, врожденными и благоприобретенными, определяются безграничные возможности Разрушительных мероприятий власти и ее роковое бессилие в мероприятиях созидательных. Там, где нужно раскулачить, ограбить и

зарезать, актив действует с опустошительной стремительностью. Там, где нужно что-то построить, актив в кратчайший срок создает совершенно безвылазную неразбериху.

На всякое мановение со стороны власти актив отвечает взрывами энтузиазма и вихрями административного восторга. Каждый очередной лозунг создает своеобразную советскую моду, в которой каждый активист выворачивается наизнанку, чтобы переплюнуть своего соседа и проползти наверх. Непрерывка и сверхранний посев, бытовые коммуны и социалистическое соревнование, борьба с религией и кролиководство — все сразу охватывается пламенем энтузиазма, в этом пламени гибнут всякие зародыши здравого смысла, буде таковые и прозябали в голове законодателя.

Когда в подмогу к остальным двуногим и четвероногим, впряженным в колесницу социализма, был впряжен этаким коренником еще и кролик — это было глупо, так сказать, в принципе. Кролик — зверь в нашем климате капризный, кормить его все равно было нечем, проще было вернуться к знакомым населению и притерпевшимся ко всем невзгодам русской жизни свинье и курице. Но все-таки кое-чего можно было добиться и от кролика... если бы не энтузиазм.

Десятки тысяч энтузиастов вцепились в куцый кроличий хвост, надеясь, что этот хвост вытянет их куда-то повыше. За границей были закуплены миллионы кроликов — за деньги, полученные за счет вымирания от бескормицы свиней и кур. В Москве, где не то что кроликов, а людей кормить было нечем, «кролиководство» навязывали больницам и машинисткам, трестам и домашним хозяйкам, бухгалтерам и даже — horribile dictu (страшно сказать. — Ред.) — церковным приходам. Отказаться, конечно, было нельзя: «неверие», «подрыв», «саботаж советских мероприятий». Кроликов пораспихали по московским квартирным дырам, и кролики передохли все. То же было и в провинции. Уже на закате дней кроличьего энтузиазма я как-то «обследовал» крупный подмосковный кролиководческий совхоз, — совхоз показательный и весьма привилегированный по части кормов. С совхозом было неблагополучно, несмотря на все его привилегии; кролики пребывали в аскетизме и размножаться не хотели. Потом выяснилось: на семь тысяч импортных бельгийских кроликов самок было только около двадцати... Как был организован этот кроличий монастырь — то ли в порядке вредительства, то ли в порядке головотяпства, то ли за границей закупали кроликов вот этакие энтузиасты, — все это осталось покрытым мраком социалистической неизвестности...

Теперь о кроликах уже не говорят... От всей этой эпопеи остался десяток анекдотов — да и те непечатные...

КАМНИ ПРЕТКНОВЕНИЯ

Пути административного энтузиазма усеяны, увы, не одними революционными розами. Во-первых, обыватель — преимущественно крестьянин — всегда и при первом же удобном случае готов проломить активисту череп. И во-вторых, над каждым активистом сидит активист чином повыше — и от этого последнего проистекает ряд весьма крупных неприятностей.

Позвольте для ясности привести и расшифровать один конкретный пример:

В «Последних новостях» от 5 февраля 1934 г. была помещена такая заметка о Советской России, кажется, из «Правды». Граммофонная фабрика выпускала пластинки с песенкой «В Туле жил да был король». Администрация фабрики, по зрелом, вероятно, обсуждении, пришла к тому выводу, что «король» в пролетарской стране — фигура неподходящая. «Король» был заменен «стариком», За этакий «перегиб» нарком просвещения Бубнов оную администрацию выгнал с завода вон.

Эмифантский читатель может доставить себе удовольствие и весело посмеяться над незадачливой администрацией: заставь-де дурака Богу молиться и т. д. Могу уверить этого читателя, что, будучи в шкуре означенной администрации, он бы смеяться не стал: за «старика» выгнал Бубнов, а за «короля» пришлось бы, пожалуй, разговаривать с Ягодой. Ведь сажали же певцов за:

В плену император, в плену...

Ибо требовалось петь:

В плену полководец, в плену...

Во всяком случае, лучше рискнуть изгнанием с двадцати служб, чем одним приглашением в ГПУ. Не такой уж дурак этот администратор, как издали может казаться...

Так вот, в этой краткой, но поучительной истории фигурируют: директор завода, который, вероятно, не совсем уж обормот, граммофонная пластинка, которая для «генеральной линии» не так уж актуальна, и Бубнов, который не совсем уж держиморда. И кроме того, действие сие происходит в Москве.

А если не Москва, а Краснококшайск, и если не граммофонная пластинка, а, скажем, «антипартийный уклон», и если не Бубнов, а просто держиморда... Тогда как?

Недостараешься — влетит и перестараешься — влетит. Тут нужно

потрафить в самый раз. А как именно выглядит этот «самый раз» — не известно приблизительно никому.

Не известно потому, что и сам актив безграмотен и бестолков, и потому, что получаемые им «директивы» так же безграмотны и бестолковы. Те декреты и прочее, которые исходят из Москвы по официальной линии, практически никакого значения не имеют, как не имеют, скажем, решительно никакого значения проектируемые тайные выборы. Ибо кто осмелится выставить свою кандидатуру, которая ведь будет не тайной, а открытой... Имеют значение только те—и отнюдь не публикуемые — директивы, которые идут по партийной линии. Скажем, по поводу означенного тайного голосования актив, несомненно, получит директиву о том, как тайно ликвидировать явных и неугодных кандидатов или явные и «антипартийные предложения». В партийности и антипартийности этих предложений судьей окажется тот же актив. И тут ему придется сильно ломать голову: почему ни с того ни с сего «король» оказался партийно приемлемым и почему за «старика» вздули?

Партийная директива исходит от московского держиморды и, «спускаясь в низовку», подвергается обработке со стороны держиморд областных, районных и прочих, прорабатывающих оную «директиву» применительно к местным условиям. Так что одна и та же директива, родившись в Москве из одного источника, по дороге на село или на завод разрастается целой этакой многоголовой гидрой. По советской линии (через исполком), по заводской линии (через трест), по партийной линии (через партийный комитет), по партийно-соглядатайской — через отдел ГПУ и т. д., и т. д. Все эти гидры одновременно и с разных сторон вцепятся нашему активисту во все подходящие и неподходящие места, каковой факт способствовать прояснению чьих бы то ни было мозгов никак не может.

Конечно, промежуточные держиморды об этих директивах друг с другом не сговариваются. Когда очередная директива кончается очередным крахом, возникает ожесточенный межведомственный мордобой. Держиморды большие сваливают все грехи на держиморд мелких, и едет наш актив и за Урал, и «на низовую работу», и просто в концлагерь.

В самом чистом виде эта история произошла со знаменитым головокружением, — история, которую я случайно знаю весьма близко. По прямой директиве Сталина юг России был разорен вдребезги: требовалось сломить кулачество в тех районах, где оно составляло подавляющее большинство населения. Андреев, нынешний секретарь ЦК партии, а тогда секретарь Северо-Кавказского крайкома партии, получил на эту тему специальную и личную директиву от Сталина. Директива, примененная к местным условиям, была пере

дана секретарям районных комитетов партии в письменном виде, но с приказанием по прочтении и усвоении сжечь. Этот последний вариант я самолично видел у одного из, увы, уже только бывших секретарей, который догадался ее не сжечь.

На донского и кубанского мужика актив ринулся со всем своим погромным энтузиазмом. О том, что делалось на Дону и на Кубани, лучше и не говорить. Но когда начались волнения и восстания в армии, когда волей-неволей пришлось дать отбой, Сталин выкинул свое знаменитое «головокружение от успехов», от актива ему нужно было отгородиться во имя собственной шкуры.

Макиавелли не подгадил. Мужики из актива вытягивали кишки по вершку, ГПУ расстреливало и рассылало особенно одиозных фигур, и сам я слыхал в вагоне старушонку, которая говорила:

— Вот Сталину уж действительно дай Бог здоровья. Прямо из петли вытащил...

Только здесь, за границей, я понял, что старушонка эта, несмотря на весь свой преклонный возраст, принадлежала к партии

Тот дядя, который догадался оную директиву не сжечь, был очень стреляным советским держимордой. Он не только не сжег ее, он ее передал в третьи руки. И, взятый за жабры по обвинению в «головокружении», сказал, что ежели с ним что-нибудь особенное сделают, так эта директивка за подписью самого Андреева пойдет гулять по партийным и по военным верхам... Дядя сторговался с ГПУ на том, что его выслали в Среднюю Азию. Директивка у него осталась и была запрятана в особо секретном месте. Но столь догадливые активисты попадаются нечасто.

Так вот и живет этот актив — между обухом рабоче-крестьянской ярости и плетью рабоче-крестьянской власти.

Власть с активом не церемонится — впрочем, с кем, в сущности, церемонится сталинская власть? Разве только с Лениным, да и то потому, что все равно уже помер... С активом она не церемонится в особенности, исходя из того весьма реалистического соображения, что этому активу все равно деваться некуда: лишь только он уйдет из-под крылышка власти, лишь только он будет лишен традиционного нагана, его зарежут в самом непродолжительном времени.

ЧЕРТОВЫ ЧЕРЕПКИ

Оторванный от всякой социальной базы, предавший свою мать ГПУ и свою душу черту, актив «делает карьеру». Но черт, как это известно было уже Гоголю, имеет чисто большевистскую привычку платить черепками. Этими черепками оплачивается и актив.

Люди, которые представляют себе этот актив в качестве «сливок нации» и победителей в жизненной борьбе, совершают грубую ошибку. Никакие сливки и никакие победители. Это измотанные, истрепанные, обалделые люди, и не только палачи, но и жертвы. Та небольшая сравнительно прослойка актива, которая пошла на все эти доносы и раскулачивания во имя какой-то веры, пусть очень туманной, но все же веры, веры хотя бы только в вождей, состоит, кроме всего прочего, из людей, глубоко и безнадежно несчастных. Слишком широкие потоки крови отрезают дорогу назад, а впереди... Впереди ничего, кроме чертовых черепков, не видно.

Советская власть платить вообще не любит. Индивидуально ценный и во многих случаях практически труднозаменимый спец кое-как пропитывается и не голодает, не воруя. Актив может не голодать только за счет воровства.

Он и подворовывает — конечно, в нищенских советских масштабах; так, на фунт мяса и на бутылку водки. По такой примерно схеме.

Ванька сидит председателем колхоза, Степка — в милиции, Петька, скажем, — в Госспирте. Ванька раскулачит мужицкую свинью и передаст ее милиции. Выходит, как будто и легально, не себе же ее взял. Милицейский Степка эту свинью зарежет, часть отдаст на какие-нибудь мясозаготовки, чтобы потом, в случае какого-нибудь подсиживания, легче было отписаться, часть в воздаяние услуги даст тому же Ваньке, часть в чаянии дальнейших услуг препроводит Петьке. Петька снабдит всю компанию водкой. Водка же будет извлечена из акта, в котором будет сказано, что на подводе Марксо-Ленинско-Сталинского колхоза означенная водка была перевозима со склада в магазин, причем в силу низкого качества оси, изготовленной Россельмашем, подвода перекинулась и водка поминай как звали. Акт будет подписан председателем колхоза, старшим милицейским и заведующим Марксо-Ленинско-Сталинским отделением Госспирта. Пойди потом разберись.

Да и разбираться-то никто не будет. Местное население будет молчать, воды в рот набравши. Ибо ежели кто-нибудь донесет на Петьку в ГПУ, то в этом ГПУ у Петьки может быть свой товарищ,

или, как в этом случае говорят, «корешок». Петьку-то, может, и вышлют в концлагерь, но зато и оставшиеся «корешки» и те, кто прибудет на Петькино место, постараются с возможным автором разоблачений расправиться так, чтобы уж окончательно никому повадно не было портить очередную активистскую выпивку.

Этакое воровство, в той части, какая идет на активистский пропой души, большого народно-хозяйственного значения не имеет, даже и в масштабах советской нищеты. Бывает значительно хуже, когда для сокрытия воровства или для получения возможности своровать уничтожаются ценности, далеко превосходящие потребительские аппетиты актива. В моей кооперативной деятельности (была и такая) мне раз пришлось обследовать склад в 8000 пудов копченого мяса, которое сгноили в целях сокрытия концов в воду. Концы действительно были сокрыты: к складу за полверсты подойти было нельзя. И на все были акты, подписанные соответствующими Ваньками, Петьками и Степками.

«Ревизионная комиссия» вынесла соломоново решение: согнать мужиков и, выкопав ямы, зарыть в эти ямы оное гнилье.

Для полноты картины следует добавить, что сгнившие колбасы были изготовлены из раскулаченных у тех же мужиков свиней.

В течение месяца после этого благовонного происшествия половина местного актива была вырезана мужиками «на корню». Остальные разбежались...

АКТИВ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

Так что куда ни кинь, все выходят чертовы черепки. Особенно обидный вариант этих черепков получается в отношении актива и интеллигенции.

Нынешний российский политический строй — это абсолютизм, который хочет быть просвещенным. Хозяйственный строй — это крепостничество, которое хочет быть культурным... Поэтому советский барин любит щеголять культурой и белыми перчатками. Обращаясь к аналогии крепостных времен, следует вспомнить, что тот самый Мирабо, который

старого Гаврилу

за измятое жабо

хлещет в ус да в рыло, —

относился весьма сочувственно к Вольтеру и украшал жизнь свою крепостным балетом. Он, конечно, был покровителем и наук, и искусств. Он, скажем, после хорошей псовой охоты по мужичьим полям или после соответствующих операций на конюшне был очень не прочь отдохнуть душой и телом за созерцанием каких-нибудь этаких черных тюльпанов. По этой самой причине он милостиво пригласит в свой барский кабинет ученого, хотя и тоже крепостного, садовода и будет вести с ним проникновенные разговоры о цветоводстве или о том, как бы этак распланировать барский парк, чтобы соседнее буржуазное поместье издохло бы от зависти.

Как видите, тема эта довольно тонкая. Бурмистр же столь тонких разговоров вести не может. Он выполняет функцию грубую: бьет плебс по морде. Садовода пороть невыгодно — на обучение его какие-то деньги ухлопали. А на место бурмистра можно поставить приблизительно любого обормота с достаточно административными дланями и челюстями.

Вот приблизительная схема взаимоотношений треугольника «партия — актив — интеллигенция» — так, как эта схема складывается в последние годы. Ибо именно в последние годы стало ясно, что с интеллигенцией власть одновременно и перепланировала, и недопланировала.

Истребление «буржуазной интеллигенции» было поставлено в таких масштабах, что когда «план», при содействии доблестных активистских челюстей, был выполнен, то оказалось, что почти никого и не осталось. А новая, советская, пролетарская и т. д. интеллигенция оказалась, во-первых, еще более контрреволюционной, чем была старая интеллигенция, и, во-вторых, менее грамотной и технически, и орфографически, чем была старая даже полуинтеллигенция. Образовалась дыра, или, по советской терминологии, прорыв. Острая «нехватка кадров» — врачебных, технических, педагогических и прочих. Интеллигент оказался «в цене». А недорезанный старый — в еще большей. Это не «поворот политики» и не «эволюция власти», а просто закон спроса и предложения, или, по Марксу, «голый чистоган». При изменившемся соотношении спроса активистским челюстям снова найдется работа.

Теперь представьте себе психологию актива. Он считает, что он — соль земли и надежда мировой революции. Он проливал кровь. Ему не единожды и не дважды проламывали черепа и выпускали кишки. Он — безусловно верный пес советского абдул-гамидизма. Ни в каких уклонах — сознательных, по крайней мере, — он не повинен и повинен быть не может. Для «уклона» нужны все-таки хоть какие-нибудь мозги, хоть какая-нибудь да совесть. Ни тем ни другим

актив не переобременен. Можете вы представить себе уездного держиморду, замешанного в «бессмысленных мечтаниях» и болеющего болями и скорбями страны?

По всему этому актив считает, что кто-кто, а уж он-то во всяком случае имеет право на начальственные благодеяния и на тот жизненный пирог, который, увы, проплывает мимо его стальных челюстей и разинутой пасти и попадает в руки интеллигенции, — руки заведомо иронические и неблагонадежные.

А пирог попадает все-таки к интеллигенции. Цепных псов никогда особенно не кормят: говорят, что они от этого теряют злость. Не кормят особенно и актив — прежде всего потому, что кормить досыта вообще нечем, а то, что есть, перепадает преимущественно «людям в цене», то есть партийной верхушке и интеллигенции.

Все это очень обидно и очень как-то двусмысленно. Скажем, актив обязан соглядатайствовать, и в первую голову соглядатайствовать за интеллигенцией, в особенности за советской и пролетарской, ибо ее больше и она более активна... Как бы осторожно человека ни учили, он от этого приобретает скверную привычку думать. А ничего в мире советская власть у трудящихся масс так не боится, как оружия в руке и мыслей в голове. Оружие можно отобрать. Но каким, хотя бы самым пронзительным обыском, можно обнаружить, например, склад опасных мыслей?

Слежка за мыслями — вещь тонкая и активу явно не под силу. Но следить он обязан. Откопают помимо какого-нибудь приставленного к этому делу Петьки какой-нибудь троцкистско-бухаринский право-левый уклоно-загиб — и сейчас же Петьку за жабры: а ты чего глядел? И поедет Петька или на Амударью, или на ББК.

А с другой стороны, как его сигнализируешь? Интеллигент — он «все превзошел, депеши выдумывать может», а уж Петьку ему этаким уклоно-загибом обойти — дело совсем плевое. Возьмет в руки книжку и ткнет туда Петьку носом:

— Видишь? Кем написано? Бухариным-Каменевым-Радеком написано. Смотри: партиздат есть? Есть. Виза Главлита есть? Есть. Под редакцией Коммунистической академии написано? Написано. Ну и пошел ты ко всем чертям.

Активисту ничего не остается, как пойти ко всем чертям. Но и в этом местопребывании активисту будет неуютно. Ибо откуда его бедная чугунная голова может знать, была ли инкриминируемая бухаринско- и прочее фраза или цитата написана до разоблачения? Или после покаяния? Или успела проскочить перед обалделым взором Коммунистической академии в промежуток между разоблаче-

нием и покаянием? И не придется ли означенному Бухарину за означенную фразу снова разоблачаться, пороться и каяться? И не влетит ли при этом и оному активисту — задним числом и по тому же месту?

Недосмотришь — и:

— притупление классовой бдительности;

— хождение на поводу у классового врага;

— гнилой оппортунизм;

— смычка с враждебными партии элементами.

Перестараешься — и опять палка: «головокружение», «перегиб», «спецеедство», «развал работы» и даже «травля интеллигенции»... И как тут отличить «линию» от «загиба», «недооценку» от «переоценки», «пролетарскую общественность» от «голого администрирования» и халтуру от простого кабака?

На всей этой терминологии кружатся и гибнут головы, наполненные и не одним только «энтузиазмом».

СТАВКА НА СВОЛОЧЬ

Советскую власть, в зависимости от темперамента или от политических убеждений, оценивают, как известно, с самых различных точек зрения. Но, по-видимому, за скобки всех этих точек зрения можно вынести один общий множитель, как будто бесспорный: советская система как система власти во что бы то ни стало показала миру недосягаемый образец «техники власти»...

Как бы мы ни оценивали советскую систему, бесспорным кажется еще одно: ни одна власть в истории человечества не ставила себе таких грандиозных целей ни одна в истории власть по дороге к своим целям не нагромоздила такого количества трупов. И при этом — осталась непоколебимой.

Этот треугольник — целей, трупов и непоколебимости — создает целый ряд оптических иллюзий... За голой техникой властвования людям мерещатся и «энтузиазм», и «мистика», и «героизм», и славянская душа, и много вещей в стиле Откровения св. Иоанна. Или, во всяком случае, столь же понятных...

...В 1918 г. в германском Киеве мне как-то пришлось этак «по душам» разговаривать с Мануильским, нынешним генеральным секретарем Коминтерна, а тогда представителем красной Москвы в весьма неопределенного цвета Киеве. Я доказывал Мануильскому, что большевизм обречен, ибо сочувствие масс не на его стороне.

Я помню как сейчас, с каким искренним пренебрежением по

смотрел на меня Мануильский. Точно хотел сказать: вот поди ж ты, даже мировая война, и та не всех еще дураков вывела...

— Послушайте, дорогой мой, — усмехнулся он весьма презрительно, — да на какого же нам черта сочувствие масс? Нам нужен аппарат власти. И он у нас будет. А сочувствие масс? В конечном счете, наплевать нам на сочувствие масс...

Очень много лет спустя, пройдя всю суровую, снимающую всякие иллюзии, школу советской власти, я, так сказать, своей шкурой пощупал этот уже реализованный аппарат власти в городах и деревнях, на заводах и в аулах, в ВЦСПС, в лагере; и в тюрьмах. Только после всего этого мне стал ясен ответ на мой давнишний вопрос: из кого же можно сколотить аппарат власти при условии отсутствия сочувствия масс.

Ответ заключался в том, что аппарат можно сколотить из сволочи, и, сколоченный из сволочи, он оказался непреоборимым, ибо для сволочи нет ни сомнения, ни мысли, ни сожаления, ни сострадания. Твердой души прохвосты.

Конечно, эти твердой души активисты отнюдь не специфически русское явление. В Африке они занимаются стрельбой по живым чернокожим целям, в Америке линчуют негров, покупают акции компании Ноева ковчега. Это мировой тип. Это тип человека с мозгами барана, челюстями волка и моральным чувством протоплазмы. Это тип человека, ищущего решения плюгавых своих проблем в распоротом животе ближнего своего. Но так как никаких решений в этих животах не обнаруживается, то проблемы остаются нерешенными, а животы вспарываются дальше. Это тип человека, участвующего шестнадцатым в очереди в коллективном изнасиловании.

Реалистичность большевизма выразилась, в частности, в том, что ставка на сволочь была поставлена прямо и бестрепетно.

Я никак не хочу утверждать, что Мануильский был сволочью, как не сволочью был и Торквемада. Но когда католичество тянуло людей в небесный рай кострами и пытками, а большевизм в земной — чекой и пулеметами, то в практической деятельности, ничего не поделаешь, приходилось базироваться на сволочи. Технику организации и использования этой последней большевизм от средневековой и капиталистической кустарщины поднял до уровня эпохи самолетов и радио. Он этот «актив» собрал со всей земли, отделил от всего остального населения химической пробой на донос и кровь, отгородил стеной из ненависти, вооружил пулеметами и танками и... сочувствие масс? Наплевать нам на сочувствие масс...

ЛАГЕРНЫЕ ПРОМЫСЛЫ АКТИВА

Когда я несколько осмотрелся кругом и ознакомился с людским содержанием УРЧ, мне стало как-то очень не по себе. Правда, на воле активу никогда не удавалось вцепиться мне в икры всерьез. Но как будет здесь, в лагере? Здесь, в лагере, — самый неудачный, самый озлобленный, обиженный и Богом и Сталиным актив, все те, кто глядел и недоглядел, служил и переслужился, воровал и проворовался. У кого вместо почти облюбованного партбилета — годы каторги, вместо автомобиля — березовое полено и вместо власти — нищенский лагерный блат из-за лишней ложки ячменной каши. А пирог? Пирог так мимо и ушел...

— За что же боролись, братишечки?..

...Я сижу на полене, кругом на полу валяются кипы «личных дел», и я пытаюсь как-нибудь разобраться, или, по наседкинской терминологии, определить, «что куда». Высокий жилистый человек с костистым изжеванным лицом, без петлиц — значит, заключенный, но из привилегированных, — проходит мимо меня и осматривает меня, мое полено и мои дела. Осматривает внимательно и как-то презрительно-озлобленно. Проходит в следующую закуту, и оттуда я слышу его голос:

— Что эти сукины дети, с Погры опять к нам какого-то профессора пригнали?

— Не, юрес-кон-сул какой-то, — отвечает подобострастный голос.

— Ну, все равно... Мы ему здесь покажем университет. Мы ему очки в зад вгоним... Твердун, вызови мне Фрейденберга...

— Слушаю, товарищ Стародубцев.

Фрейденберг — это один из украинских профессоров, профессор математики. В этом качестве он почему-то попал на должность «статистика» — должность, ничего общего со статистикой не имеющая. Статистик — это низовой погонщик УРЧ, долженствующий «в масштабе колонны», то есть двух-трех бараков, учитывать использование рабочей силы и гнать на работу всех, кто еще не помер. Неподходящая для профессора Фрейденберга должность...

— Товарищ Стародубцев, Фрейденберг у телефона.

— Фрейденберг? Говорит Стародубцев... Сколько раз я вам, сукиному сыну, говорил, чтобы вы мне сюда этих очкастых идиотов не присылали... Что? Чей приказ? Плевать мне на приказ! Я вам приказываю. Как начальник строевого отдела... А то я вас со всем очкастым г... на девятнадцатый квартал вышибу. Тут вам не университет. Тут вы у меня не поразговариваете. Что? Молчать, черт вас подери. Я вот вас самих в ШИЗО посажу. Опять у вас вчера семь

человек на работу не вышло. Плевать я хочу на ихние болезни... Вам приказано всех гнать... Что? Вы раньше матом крыть научитесь, а потом будете разговаривать. Что, ВОХРа у вас нет?.. Если у вас завтра хоть один человек не выйдет...

Я слушаю эту тираду, пересыпанную весьма лапидарными, но отнюдь не печатными выражениями, и «личные дела» в голову мне не лезут... Кто такой этот Стародубцев, какие у него права и функции? Что означает этот столь многообещающий прием? И в какой степени моя теория советских взаимоотношений на воле может быть приложена здесь? Здесь у меня знакомых ни души. Профессора? С одним — вот как разговаривают. Двое служат в УРЧ — уборщиками — совершенно ясно, из чистого издевательства над «очкастыми». Один профессор «рефлексологии», штемпелюет личные карточки: 10—15 часов однообразного движения рукой.

«Профессор рефлексологии»... Психология в Советской России аннулирована: раз нет души, то какая же психология? А профессор был такой: как-то, несколько позже, не помню, по какому именно поводу, я сказал что-то о фрейдизме.

— Фрейдизм, — переспросил меня профессор, — это что? Новый уклон?

Профессор был советского скорострельного призыва. А уж новую советскую интеллигенцию «актив» ненавидит всеми фибрами своих твердых душ. Старая — еще туда-сюда. Учились при царском строе, кто теперь разберет. А вот новая, та, которая обошла и обставила активистов на самых глазах, под самым носом... Тут есть от чего скрипеть зубами...

Нет, в качестве поддержки профессора никуда не годятся. Попытаюсь рассмотреть ситуацию теоретически. К чему «теоретически» сводится эта ситуация? Надо полагать, что я попал сюда потому, что был нужен более высокому начальству, вероятно, начальству из чекистов. Если это так — на Стародубцева, если не сейчас, так позже, можно будет плюнуть. Стародубцева можно будет обойти так, что ему останется только зубами лязгать. А если не так? Чем я рискую? В конце концов, едва ли большим, чем просто лесные работы. Во всяком случае, при любом положении попытки актив; вцепиться в икры нужно пресекать в самом корне. Так говорит моя советская теория. Ибо, если не осадить сразу, заедят. Эта публика значительно хуже урок. Хотя бы потому, что урки гораздо толковее Они если и будут пырять ножом, то во имя каких-то конкретны интересов. Актив может вцепиться в горло просто из одной собачьей злости, без всякой выгоды для себя и без всякого, в сущности Расчета... Из одной, так сказать, классовой ненависти...

В тот же вечер прохожу я мимо стола Стародубцева.

— Эй, вы, как ваша фамилия? Тоже профессор? Я останавливаюсь.

— Моя фамилия Солоневич. Я не профессор.

— То-то. Тут идиотам плохо приходится.

У меня становится нехорошо на душе. Значит, началось. Значит, нужно «осаживать» сейчас же. А я здесь, в УРЧ, как в лесу. Но ничего не поделаешь. Стародубцев смотрит на меня в упор наглыми, выпученными синими с прожилками глазами.

— Ну, не все же идиоты. Вот вы, насколько я понимаю, не так уж плохо устроились.

Кто-то сзади хихикнул и заткнулся. Стародубцев вскочил с перекошенным лицом. Я постарался всем своим лицом и фигурой выразить полную и немедленную, психическую и физическую готовность дать в морду... И мне это, вероятно, грозило бы несколькими неделями изолятора. Стародубцеву — несколькими неделями больницы.

Но последнего обстоятельства Стародубцев мог еще и не учитывать. Поэтому я, предупреждая готовый вырваться из уст Стародубцева мат, говорю ему этаким академическим тоном:

— Я, видите ли, не знаю вашего служебного положения. Но должен вас предупредить, что если вы хоть на одну секунду попробуете разговаривать со мною таким тоном, как разговаривали с профессором Фрейденбергом, то получится очень нехорошо...

Стародубцев стоит молча. Только лицо его передергивается. Я поворачиваюсь и иду дальше. Вслед мне несется:

— Ну подожди же!

И уже пониженным голосом присовокупляется мат. Но этого мата я «официально» могу и не слышать, я уже в другой комнате.

В тот же вечер, сидя на своем полене, я слышу в соседней комнате такой диалог.

Чей-то голос:

— Товарищ Стародубцев, что такое их-ти-о-лог?

— Ихтиолог? Это рыба такая. Допотопная. Сейчас их нету.

— Как нету? А вот Медгора требует сообщить, сколько у нас на учете ихтиологов.

— Вот тоже сразу видно, идиоты с университетским образованием. — Голос Стародубцева повышается в расчете на то, чтобы мог я слышать его афоризм. — Вот тоже удивительно: как с высоким образованием, так непременно идиот. Ну и напиши им: никаких допотопных рыб в распоряжении УРЧ не имеется. Утри им... нос.

Парень замолк, видимо, приступив к «утиранию носа». И вот, к моему ужасу, слышу я голос Юры:

— Это не рыба, товарищ Стародубцев, а ученый... Который рыб изучает..

— А вам какое дело? Не разговаривать, когда вас не спрашивают, черт вас возьми! Я вас тут научу разговаривать... Всякий сукин сын будет лезть не в свое дело...

Мне становится опять нехорошо. Вступиться с кулаками на защиту Юры — будет как-то глупо, в особенности пока дело до кулаков еще не доходит... Смолчать? Дать этому активу прорвать наш фронт, так сказать, на Юрином участке?.. И на какого черта нужно было Юре лезть с его поправкой... Слышу срывающийся голос Юры:

— Слушаюсь... Но только я доложу об этом начальнику УРЧ. Если бы ваши допотопные рыбы пошли в Медгору, была бы неприятность и ему.

У меня отходит от сердца. Молодцом Юрчик, выкрутился... Но как долго и с каким успехом придется еще выкручиваться дальше?

Нас поместили на жительство в палатку. Было электрическое освещение, и с потолка вода не лилась. Но температура на нарах была градусов 8—10 ниже нуля.

Ночью пробираемся «домой». Юра подавлен...

— Нужно куда-нибудь смываться, Ватик... Заедят. Сегодня я видел: Стародубцев выронил папиросу, позвал из другой комнаты профессора М. и заставил ее поднять... К чертовой матери, лучше к уркам или в лес...

Я тоже думал, что лучше к уркам или в лес. Но я еще не знал всего, что нам готовил УРЧ, и месяцы, которые нам предстояло провести в нем. Я также недооценил волчью хватку Стародубцева: он чуть было не отправил меня под расстрел. И никто еще не знал, что впереди будут кошмарные недели отправки подпорожских эшелонов на БАМ, что эти недели будут безмерно тяжелее Шпалерки, одиночки и ожидания расстрела...

И что все-таки если бы мы не попали в УРЧ, то едва ли бы выбрались из всего этого живьем.

РАЗГОВОР С НАЧАЛЬСТВОМ

На другой день ко мне подходит один из профессоров-уборщиков.

— Вас вызывает начальник УРЧ товарищ Богоявленский.

Нервы, конечно, уже начинают тупеть. Но все-таки на душе

опять тревожно и нехорошо. В чем дело? Не вчерашний ли разговор со Стародубцевым?

— Скажите мне, кто, собственно, этот Богоявленский? Из заключенных?

— Нет, старый чекист.

Становится легче. Опять один из парадоксов советской путаницы. Чекист — это хозяин. Актив — это свора. Свора норовит вцепиться в любые икры, даже и те, которые хозяин предпочел бы видеть неизгрызанными. Хозяин может быть любою сволочью, но накинувшуюся на вас свору он в большинстве случаев отгонит плетью. С мужиком и рабочим актив расправляется более или менее беспрепятственно. Интеллигенцию сажает само ГПУ... В столицах, где актив торчит совсем на задворках, это малозаметно, но в провинции ГПУ защищает интеллигенцию от актива... Или, во всяком случае, от самостоятельных поползновений актива.

Такая же закута, как и остальные «отделы» УРЧ. Задрипанный письменный стол. За столом — человек в чекистской форме. На столе перед ним лежит мое «личное дело».

Богоявленский окидывает меня суровым чекистским взором и начинает начальственное внушение — совершенно беспредметное и бессмысленное: здесь, дескать, лагерь, а не курорт, здесь, дескать, не миндальничают, а с контрреволюционерами в особенности, за малейшее упущение или нарушение трудовой лагерной дисциплины — немедленно под арест, в ШИЗО, на девятнадцатый квартал, на Лесную Речку... Нужно «взять большевистские темпы работы», нужна ударная работа... Ну и так далее.

Это свирепое внушение действует как бальзам на мои раны: эффект, какового Богоявленский никак не ожидал. Из этого внушения я умозаключаю следующее: что Богоявленский о моих статьях знает, что оные статьи в его глазах никаким препятствием не служат, что о разговоре со Стародубцевым он или ничего не знает, или, зная, никакого значения ему не придает и, что, наконец, о моих будущих функциях он имел то самое представление, которое столь блестящие было сформулировано Наседкиным: «что—куда»...

— Гражданин начальник, позвольте вам доложить, что ваше предупреждение совершенно бесцельно.

— То есть как так бесцельно? — свирепеет Богоявленский.

— Очень просто: раз я попал в лагерь, в моих собственных интересах работать, как вы говорите, ударно и стать ценным работником — в частности, для вас. Дело тут не во мне.

— А в ком же, по-вашему, дело?

— Гражданин начальник, ведь через неделю-две в одной только

Погре будет 25—30 тысяч заключенных. А по всему отделению их будет тысяч сорок—пятьдесят. Ведь вы понимаете: как — при таком аппарате?.. Ведь и мне в конечном счете придется отвечать, всему УРЧ и мне тоже.

— Да, уж насчет отвечать, это будьте спокойны. Не поцеремонимся.

— Ну конечно... На воле тоже не церемонятся... Но вопрос в том, как при данном аппарате организовать рассортировку этих сорока тысяч? Запутаемся ведь к чертовой матери...

— Н-да... Аппарат у нас не очень. А на воле вы где работали? Я изобретаю соответствующий моменту стаж.

— Так... Что ж вы стоите?.. Садитесь...

— Если вы разрешите, гражданин начальник... Мне кажется, что вопрос идет о квалификации существующего аппарата. Особенно в низовке, в бараках и колоннах. Нужно бы небольшие курсы организовать... На основе ударничества...

И я запинаюсь... Усталость... Мозги не работают... Вот дернула Нелегкая ляпнуть об ударничестве... Не хватало еще ляпнуть что-нибудь о социалистическом соревновании: совсем подмочил бы свою нарождающуюся деловую репутацию...

— Да, курсы — это бы неплохо. Да кто будет читать?

— Я могу взяться, Медгора должна помочь. Отделение как-никак ударное... — Да, это надо обдумать. Берите папиросу...

— Спасибо, я старовер...

Моя образцово-показательная коробка опять появляется на свет Божий. Богоявленский смотрит на нее не без удивления. Я протягиваю.

— Пожалуйста.

Богоявленский берет папиросу...

— Откуда это люди в лагере такие папиросы достают?

— Из Москвы приятели прислали. Сами не курят, а записаны в распределителе номер первый.

Распределитель номер первый — это правительственный распределитель, — так, для наркомов и иже с ними. Богоявленский это, конечно, знает...

Минут через двадцать мы расстаемся с Богоявленским несколько не в том тоне, в каком встретились.

ТЕХНИКА ГИБЕЛИ МАСС

Мои обязанности «юристконсульта» и «экономиста-плановика» имели то замечательное свойство, что никто решительно не знал, в чем именно они заключаются. В том числе и я. Я знакомился с новой для меня отраслью советского бытия и по мере своих сил пытался завести в УРЧ хоть какой-нибудь порядок. Богоявленский, надо отдать ему справедливость, оказывал мне в этих попытках весьма существенную поддержку. «Актив» изводил нас с Юрой десятками мелких бессмысленных подвохов, но ничего путного сделать не мог, а, как оказалось впоследствии, концентрировал силы для генеральной атаки. Что этому активу было нужно — я так и не узнал до конца. Возможно, что одно время он боялся, как бы я не стал на скользкие пути разоблачения его многообразного воровства, вымогательства и грабежа — но для такой попытки я был все-таки слишком стреляным воробьем. Благоприобретенные за счет мужицких жизней бутылки советской сивухи распивались, хотя и келейно, но вкупе с «головкой» административного отдела, третьей части и прочих лагерных заведений... Словом, та же схема: Ванька — в колхозе, Степка — в милиции, Петька — в Госспирте... Попробуйте пробить эту цепь круговой приятельской пролетарской поруки. Это и на воле жизнеопасно, а в лагере — уж проще сразу повеситься. Я не собирался ни вешаться, ни лезть с буржуазным уставом в пролетарский монастырь... Но актив продолжал нас травить — бессмысленно и, в сущности, бесцельно... Потом в эту сначала бессмысленную травлю вклинились мотивы деловые и весьма весомые. Разыгралась одна из бесчисленных в России сцен «классовой борьбы» между интеллигенцией и активом — борьбы за человеческие жизни...

«БЕСПОЩАДНОСТЬ» В КАЧЕСТВЕ СИСТЕМЫ

Техника истребления масс имеет два лица. С одной стороны простирается «кровавая рука ГПУ», то есть система обдуманная, беспощадно-жестокая, но все же не бессмысленная. С другой стороны действует актив, который эту беспощадность доводит до полной бессмыслицы, уже никому, в том числе и ГПУ, решительно ни для чего не нужной. Так делается и на воле, и в лагере.

Лагерный порядок поставлен так: заключенный Иван должен срубить и напилить 7, 5 кубометра леса в день или выполнить соответствующее количество другой работы. Все эти работы строго нормированы, и нормы отпечатаны в обоих справочниках. Этот Иван получает свое дневное пропитание исключительно в зависимости от количества выполненной работы. Если он выполняет норму целиком — он получает 800 г хлеба. Если не выполняет — получает 500, 400 и даже 200 г. На этом лагпункте имеется тысяча таких

Иванов, следовательно, энный лагпункт должен выполнить 7500 кубометров. Если эта норма выполнена не будет, то не только отдельные Иваны, но и весь лагпункт в целом получит урезанную порцию хлеба. При этом нужно иметь в виду, что хлеб является почти единственным продуктом питания и что при суровом приполярном климате 800 г обозначает более или менее стабильное недоедание, 400 — вымирание, 200 — голодную смерть. Число использованных рабочих рук подсчитывает УРЧ, количество и качество выполненной работы — производственный отдел, на основании данных которого отдел снабжения выписывает то или иное количество хлеба.

Нормы эти практически не выполняются никогда. И оттого, что «рабочая сила» находится в состоянии постоянного истощения, и оттого, что советский инструмент, как правило, никуда не годится, и оттого, что на каждом лагерном пункте имеется известное число «отказчиков» — преимущественно урок, и по многим другим причинам. Техники, вроде Лепешкина, экономисты, вроде меня, инженеры и прочие интеллигенты непрестанно изощряются во всяких комбинациях, жульничествах и подлогах, чтобы половину выполненной нормы изобразить в качестве 70 процентов и чтобы отстоять лагпункты от голодания. В некоторой степени это удается почти всегда. При этой «поправке» и при, так сказать, нормальном ходе событий лагпункты голодают, но не вымирают. Однако «нормальный порядок» — вещь весьма неустойчивая.

Карьер № 3 на лагпункте Погра занят земляными работами. Эти работы опять-таки нормированы. Пока карьер копается в нормальном грунте, дело кое-как идет. Затем землекопы наталкиваются на так называемый плывун — водоносный слой песка. Полужидкая песчаная кашица расплывается с лопат и с тачек. Нормы выполнить невозможно физически. Кривая выработки катастрофически идет вниз. Также катастрофически падает кривая снабжения. Бригады карьера — тысячи две землекопов — начинают пухнуть от голода. Кривая выработки падает еще ниже, кривая снабжения идет вслед за ней. Бригады начинают вымирать.

С точки зрения обычной человеческой логики нормы эти нужно пересмотреть. Но такой пересмотр может быть сделан только управлением лагеря и только с санкции ГУЛАГа в каждом отдельном случае. Это делается для того, чтобы никакое местное начальство, на глазах которого дохнут люди, не имело бы никакой возможности прикрывать «объективными причинами» какие бы то ни было производственные прорывы. Это делается, дальше, потому, что система, построенная на подстегивании «рабочей силы» угрозой го-

лодной смерти, должна показать людям эту смерть в, так сказать, натуральном виде, чтобы публика не думала, что кто-то с нею собирается шутки шутить.

В данном случае — случае с карьером № 3 — санкция на пересмотр нормы получилась только тогда, когда все бригады полностью перешли в так называемую слабосилку — место, куда отправляют людей, которые уже совсем валятся с ног от голода или от перенесенной болезни, где им дают 600 г хлеба и используют на легких и ненормированных работах. Обычный лагерник проходит такую слабосилку раза три за свою лагерную жизнь. С каждым разом поправка идет все труднее. Считается, что после третьей слабосилки выживают только исключительно крепкие люди.

Конечно, лагерная интеллигенция — иногда при прямом попустительстве местного лагерного начальства, ежели это начальство толковое, — изобретает самые фантастические комбинации для того, чтобы спасти людей от голода. Так, в данном случае была сделана попытка работы в карьере прекратить совсем, а землекопов перебросить на лесные работы. Но об этой попытке узнало управление лагерем, и ряд инженеров поплатились добавочными сроками, арестом и даже ссылкой в Соловки. В бригадах из 2000 человек до слабосилки и в самой слабосилке умерли, по подсчетам Бориса, около 1600 человек.

Это «беспощадность», обдуманная и осмысленная. Бороться с нею почти невозможно. Это система. В систему входят, конечно, и расстрелы, но я не думаю, чтобы по Беломорско-Балтийскому лагерю расстреливали больше двух-трех десятков человек в день.

АКТИВИСТСКАЯ ПОПРАВКА К СИСТЕМЕ БЕСПОЩАДНОСТИ

Параллельно этой системе, возглавляемой и поддерживаемой ГПУ, развивается «многополезная» деятельность актива, причиняющая «лагерному населению» неизмеримо большие потери, чем ГПУ, слабосилка и расстрелы. Эта деятельность актива направляется, говоря схематично, тремя факторами — рвением, безграмотностью и бестолковщиной.

А. Рвение

Прибывающие в лагерь эшелоны этапников попадают в «карантин» и «распределительные пункты», где людям дают 600 г хлеба и где нормированных работ нет. Лагерная система с необычайной жестокостью относится к использованию рабочей силы. Переброски

из отделения в отделение делаются только в выходные дни... Пребывание лагерника в карантине и на распределительном пункте считается «утечкой рабочей силы». Эта «утечка» организационно неизбежна, но УРЧ должен следить за тем, чтобы ни одного лишнего часа лагерник не проторчал вне производственной бригады. УРЧ из кожи лезет зон, чтобы в самом стремительном порядке разгрузить карантин и распределительные пункты. Этим делом заведует Стародубцев. Десятки тысяч лагерников, еще не оправившихся от тюремной голодовки, еще еле таскающих свои истощенные ноги, перебрасываются на лесные работы, в карьеры и прочее. Но делать им там нечего. Инвентаря еще нет. Нет пил, топоров, лопат, тачек, саней. Нет и одежды — но одежды не будет совсем; в лесу, на двадцатиградусных морозах, по пояс в снегу придется работать в том, в чем человека застал арест.

Если нет топоров, нормы выполнены не будут. Люди хлеба не получат — из тех же соображений, по которым не получили хлеба землекопы карьера № 3. Но там давали хоть по 400 г — все-таки хоть что-то, да копали, а здесь будут давать только 200, ибо выработка равна приблизительно нулю.

Следовательно, УРЧ в лице Стародубцева выполняет свое задание, так сказать, в боевом порядке. Он рабочую силу дал. Что с этой рабочей силой будет дальше — его не касается: пусть расхлебывает производственный отдел в лице своих инженеров, мечется как угорелый, собирает топоры и пилы, молит о приостановке этого потока людей, не могущих быть использованными. А поток все льется.

Пришлось говорить Богоявленскому не о том, что люди гибнут — на это ему было наплевать, — а о том, что если через неделю-две придется поставить на положение слабосилки половину лагеря, — за это и ГУЛАГ по головке не погладит. Поток был приостановлен, и это было моим первым деловым столкновением со Стародубцевым.

Б. Безграмотность

Строительство гидростанции на реке Ниве («Нивастрой») требует от нашего отделения 860 плотников. По таким требованиям высылают крестьян, исходя из того соображения, что всякий крестьянин более или менее плотник. В партию, назначенную на отправку, попадают 140 человек узбеков, которые в «личных карточках» в графе «профессия» помечены крестьянами. Урчевский актив и понятия не имеет о том, что эти узбеки, выросшие в безводных и безлесных пустынях Средней Азии, с плотничьим ремеслом не имеют ничего общего, что, следовательно, как рабочая сила они будут

бесполезны, как едоки — они, не вырабатывая плотницкой нормы, будут получать по 200—400 г хлеба, что они, как жители знойной и сухой страны, попав за Полярный круг, в тундру, в болото, в полярную ночь, вымрут как мухи и от голода, и от цинги.

В. Бестолковщина

Несколько дней подряд Стародубцев изрыгал в телефонную трубку совершенно неописуемую хулу на начальство третьего лагпункта. Но эта хула была, так сказать, обычным методом административного воздействия. Каждое советское начальство, вместо того чтобы привести в действие свои мыслительные способности, при всяком «прорыве» хватается прежде всего за привычное оружие разноса и разгрома. Нехитро, кажется, было бы догадаться, что если прорыв налицо, то все, что можно было сделать в порядке матерной эрудиции, было сделано уже и без Стародубцева. Что «подтягивали», «завинчивали гайки», крыли матом и сажали под арест и бригадиры, и статистики, и начальники колонн и, уж разумеется, начальник лагпункта. Никакой Америки Стародубцев тут изобрести не мог. Нехитро было бы догадаться и о том, что если низовой мат не помог, то и стародубцевский не поможет… Во всяком случае, эти фиоритуры продолжались дней пять, и я как-то слыхал, что на третьем лагпункте дела обстоят совсем дрянь. Наконец вызывает меня Богоявленский, с которым к этому времени у меня успели установиться кое-какие «деловые отношения».

— Послушайте, разберитесь-ка вы в этой чертовщине. По нашим данным, третий лагпункт выполняет свою норму почти целиком. А эти идиоты из ПРО (производственный отдел) показывают только 25 процентов. В чем здесь дело?

Я засел за кипу «сводок», сотней которых можно было бы покрыть доброе немецкое княжество. Графы сводок, говорящие об использовании конского состава, навели меня на некоторые размышления. Звоню в ветеринарную часть лагпункта.

— Что у вас такое с лошадьми делается?

— У нас, говоря конкретно, с лошадьми фактически дело совсем дрянь.

— Да вы говорите толком — в чем же дело?

— Так что лошади фактически не работают.

— Почему не работают?

— Так что, можно сказать, почти все подохли.

— Отчего подохли?

— Это, так сказать, по причине веточного корма. Как его, значит, осенью силосовали, так вот, значит, как есть все кони передохли.

— А на чем же вы лес возите?

— Говоря фактически — на спинах возим. Ручною тягой.

Все сразу стало понятным...

Кампания — конечно, «ударная» — на внедрение веточного корма провалилась по Руси, когда я еще был на воле. Когда от раскулачивания и от коллективизации не то что овес, а и трава расти перестала, власть стала внедрять веточный корм. Официально доказывалось, что корм из сосновых и еловых веток — замечательно калорийный, богатый витаминами и прочее. Это было нечто вроде пресловутого кролика. Кто дерзал сомневаться или, упаси Боже, возражать — ехал в концлагерь. Колхозные мужики и бабы уныло бродили по лесам, резали еловые и сосновые ветки, потом эти ветки запихивались в силосные ямы... Та же история была проделана и здесь. Пока было сено — лошади кое-как держались. Когда перешли на стопроцентный дровяной способ кормления — лошади передохли все.

Начальство лагпункта совершенно правильно рассудило, что особенно торопиться с констатированием результатов этого елово-соснового кормления ему совершенно незачем — ибо хотя это начальство в данном нововведении уж никак повинно не было, но вздуют в первую очередь его по той именно схеме, о которой я говорил в главе об активе; отвечает преимущественно самый младший держиморда. Дрова таскали из лесу на людях на расстояние от 6 до 11 километров. Так как «подвозка ручной тягой» в нормировочных ведомостях предусмотрена, то лагерники выполнили приблизительно 70—30 процентов, но нормы не по рубке, а по перевозке. Путем некоторых статистических ухищрений лагпунктовская интеллигенция подняла этот процент до ста. Но от всех этих мероприятий дров отнюдь не прибавлялось. И единственное, что могла сделать интеллигенция производственного отдела, — это путем примерно таких же ухищрений поднять процент фактической заготовки леса с 5—10 до, скажем, 40—50 процентов. Отдел снабжения из этого расчета и выдавал продовольствие лагпункту.

Население лагпункта стадо помаленьку переезжать в слабосилку. А это тоже не так просто: для того чтобы попасть в слабосилку, раньше нужно добиться врачебного осмотра, нужно, чтобы были «объективные признаки голодного истощения», а в этих признаках разбирался не столько врач, сколько члены комиссии из того же актива... И, наконец, в слабосилку, всегда переполненную, принимают далеко не всех. Лагпункт вымирал уже к моменту моего открытия этой силосованной чепухи...

Когда я с этими результатами пошел на доклад к Богоявленскому, Стародубцев кинулся сейчас же вслед за иной. Я доложил. Богоявленский посмотрел на Стародубцева:

— Две недели... две недели ни черта толком узнать даже не могли... Работнички, мать вашу... Вот посажу я вас на месяц в ШИЗО.

Но не посадил. Стародубцев считался незаменимым специалистом по урчевским делам... В Медгору полетела средактированная в трагических тонах телеграмма с просьбой разрешить «внеплановое снабжение» третьего лагпункта ввиду открывшейся конской эпидемии. Через три дня из Медгоры пришел ответ:

«Выяснить и подвергнуть суровому наказанию виновных»...

Теперь «в дело» был брошен актив третьей части. Арестовали ветеринаров, конюхов, возчиков. Арестовали начальника лагпункта — чекиста. Но никому в голову не пришло подумать о том, что будет с лошадьми и с силосованным дубьем на других лагпунктах...

А на третьем лагпункте работали около трех тысяч человек...

Конечно, помимо, так сказать, массовых мероприятий актив широко практикует и индивидуальный грабеж тех лагерников, у которых что-нибудь есть, а также и тех, у которых нет решительно ничего. Так, например, от посылки на какой-нибудь Нивастрой можно откупиться литром водки. Литр водки равен заработку лесоруба за четыре-пять месяцев каторжной работы. Лесоруб получает 3 руб. 80 коп. в месяц, и на эти деньги он имеет право купить в «ларьке» (лагерный кооператив) 600 г сахару и 20 г махорки в месяц. Конечно, лучше обойтись и без сахара, и без махорки, и даже без марок для писем домой, чем поехать на Нивастрой. Способов в этом роде — иногда значительно более жестоких — в распоряжении актива имеется весьма обширный выбор... Я полагаю, что в случае падения советской власти этот актив будет вырезан приблизительно сплошь — так, в масштабе семизначных чисел. Отнюдь не будучи человеком кровожадным, я полагаю, что — стоит.

ЗА ЧТО ЛЮДИ СИДЯТ?

Все эти прорывы, кампании и прочая кровавая чепуха касались меня, как «экономиста-плановика», хотя я за все свое пребывание на этом ответственном посту ничего и ни на одну копейку не напланировал. В качестве же юрисконсульта, я, несмотря на оптими

стическое мнение Наседкина: «Ну, вы сами разберетесь, — что к чему», — все-таки никак не мог сообразить, что мне делать с этими десятками пудов «личных дел». Наконец я сообразил, что если я определю мои никому неизвестные функции как «оказание юридической помощи лагерному населению», то это будет нечто, соответствующее, по крайней мере, моим собственным устремлениям. На «юридическую помощь» начальство посмотрело весьма косо:

— Что, кулаков собираетесь из лагеря выцарапывать?..

Но я заявил, что по инструкции ГУЛАГа такая функция существует. Против инструкции ГУЛАГа Богоявленский, разумеется, возражать не посмел. Правда, он этой инструкции и в глаза не видел, я — тоже, но «инструкция ГУЛАГа», даже и несуществующая, звучала как-то внушительно.

От тридцати пудов этих «дел» несло тяжким запахом того же бесправия и той же безграмотности. Здесь действовала та же схема: осмысленная беспощадность ГПУ и бессмысленное и безграмотное рвение актива. С папками, прибывшими из ГПУ, мне не оставалось делать решительно ничего: там стояло: «Иванов, по статье такой-то, срок десять лет». И точка. Никакой «юридической помощи» тут не выжмешь. Городское население сидело почти исключительно по приговорам ГПУ. Если и попадались приговоры судов, то они в подавляющем большинстве случаев были мотивированы с достаточной по советским масштабам убедительностью. Крестьяне сидели и по приговорам ГПУ, и по постановлениям бесконечных «троек» и «пятерок» — по раскулачиванию, по коллективизации, по хлебозаготовкам, и я даже наткнулся на приговоры троек по внедрению веточного корма — того самого... Здесь тоже ничего нельзя было высосать. Приговоры обычно были формулированы так: Иванов Иван, середняк, 47 лет, 7—8, №, 10 лет. Это значило, что человек сидит за нарушение закона о «священной социалистической собственности» (закон от 7 августа 1932 года) и приговорен к десяти годам. Были приговоры народных судов, были и мотивированные приговоры разных «троек». Один мне попался такой: человека засадили на 10 лет за кражу трех картошек на колхозном поле, «каковые картофелины были обнаружены при означенном обвиняемом Иванове обыском».

«Мотивированные приговоры» были мукой мученической. Если и был какой-то «состав преступления», то в литературных упражнениях какого-нибудь выдвиженца, секретарствующего в Краснококшайском народном суде, этот «состав» был запутан так, что ни начала, ни конца. Часто здесь же рядом в деле лежит и заявление осужденного, написанное уже в лагере. И из заявления ничего не

понять. Социальное происхождение, конечно, бедняцкое, клятвы в верности социалистическому строительству и «нашему великому вождю», призывы к пролетарскому милосердию. Одновременно и «полное и чистосердечное раскаяние» и просьба о пересмотре дела «потому как трудящий с самых малых лет, а что написано у приговоре, так в том виноватым не был»...

Из таких приговоров мне особенно ясно помнится один: крестьянин Бузулукского района Фаддей Лычков осужден на 10 лет за участие в бандитском нападении на колхозный обоз. Здесь же к делу пришита справка бузулукской больницы; из этой справки ясно, что за месяц до нападения и полтора месяца после него Лычков лежал в больнице в сыпном тифу. Такое алиби, что дальше некуда. Суд в своей «мотивировке» признает и справку больницы, и алиби, а десять лет все-таки дал. Здесь же, в деле, покаянное заявление Лычкова, из которого понять окончательно ничего невозможно. Я решил вызвать Лычкова в УРЧ для личных объяснений. Актив сразу полез на стенку: я разваливаю трудовую дисциплину, я отрываю рабочую силу и прочее и прочее. Но за моей спиной уже стояла пресловутая «инструкция ГУЛАГа», в которую я, в меру элементарнейшего правдоподобия, мог втиснуть решительно все, что мне вздумается. На этот раз Богоявленский посмотрел на меня не без некоторого недоверия: «Что-то врешь ты, брат, насчет этой инструкции...». Но вслух сказал только:

— Ну что ж... Раз в инструкции есть... Только вы не очень уж этим пользуйтесь...

Вызванный в УРЧ Лычков объяснил, что ни о каком нападении он, собственно говоря, решительно ничего не знает. Дело же заключается в том, что он, Лычков, находился в конкурирующих отношениях с секретарем сельсовета по вопросу о какой-то юной колхознице. В этом социалистическом соревновании секретарь первого места не занял, и Лычков был «пришит» к бандитскому делу и поехал на 10 лет в ББК: не соревнуйся с начальством.

В особенно подходящий момент мне как-то особенно ловко удалось подъехать к Богоявленскому, и он разрешил мне переслать в Медгору десятка полтора таких дел для дальнейшего направления на их пересмотр. Это был мой последний успех в качестве юрисконсульта...

АКТИВ СХВАТИЛ ЗА ГОРЛО

Сел я в галошу из-за “дел по выяснению". Дела эти заключались в следующем.

Территория ББК, как я уже об этом говорил, тянется в меридиональном направлении приблизительно на 1200 километров.

По всей этой территории идут непрерывные обыски, облавы, проверки документов и прочее: в поездах, на пароходах, на дорогах, на мостах, на базарах, на улицах. Всякое лицо, при котором не будет обнаружено достаточно убедительных документов, считается бежавшим концлагерником и попадает в лагерь «до выяснения». Onus progandi (бремя доказательства. — Ред.) возлагается, по традиции ГПУ, на обвиняемого: докажи, что ты не верблюд. Человек, уже попавший в лагерь, ничего толком доказать, разумеется, не в состоянии. Тогда местный УРЧ через управление ББК начинает наводить справки по указанным арестованным адресам его квартиры, его службы, профсоюза и прочее.

Разумеется, что при темпах мрачных выдвиженцев такие справки могут тянуться не только месяцами, но и годами. Тем временем незадачливого путешественника перебросят куда-нибудь на Ухту, в Вишеру, в Дальлаг, и тогда получается вот что: человек сидит без приговора, без срока, а где-то там, на воле, семья попадает под подозрение, особенно в связи с паспортизацией. Мечется по всяким советским кабакам, всякий кабак норовит отписаться и отделаться, и получается черт знает что... Из той кучи дел, которую я успел разобрать, таких «выясняющихся» набралось около полусотни. Были и забавные: какой-то питерский коммунист, фамилии не помню, участвовал в рабочей экскурсии на Беломорско-Балтийский канал. Экскурсантов возят по каналу так: документы отбираются, вместо документов выдается какая-то временная бумажонка и делается свирепое предупреждение: от экскурсии не отбиваться... Мой коммунист, видимо, полагая, что ему, как партийному, особые законы не писаны, от экскурсии отбился, как он писал, «по причине индивидуального пристрастия к рыбной ловле удочкой». При этом небольшевистском занятии он свалился в воду, а когда вылез и высох, то оказалось: экскурсия ушла, а бумажка в воде расплылась и разлезлась до неузнаваемости. Сидел он из-за своего «индивидуального пристрастия» уже восемь месяцев. Около полугода в его деле лежали уже все справки, необходимые для его освобождения, — в том числе справка от соответствующей партийной организации и справка от медгорского управления ББК с приложением партийного билета незадачливого рыболова, а в билете — и его фотография...

Человек грешный, в скорострельном освобождении этого рыболова я отнюдь заинтересован не был: пусть посидит и посмотрит...

Любишь кататься - люби и дрова возить...

Но остальные дела как-то не давали покоя моей интеллигентской совести...

Загвоздка заключалась в том, что, во-первых, лагерная администрация ко всякого рода освободительным мероприятиям относилась крайне недружелюбно, а во-вторых, в том, что среди этих дел были и такие, которые лежали в УРЧ в окончательно «выясненном виде» больше полугода и они давно должны были быть отправлены в управление лагерем, в Медвежью Гору. Это должен был сделать Стародубцев. С точки зрения лагерно-бюрократической техники здесь получалась довольно сложная комбинация. И я бы ее провел, если бы не сделал довольно грубой технической ошибки: когда Богоявленский слегка заел по поводу этих дел, я сказал ему, что о них я уже говорил с инспектором Мининым, который в эти дни «инструктировал» наш УРЧ. Минин был из Медвежьей Горы — следовательно, начальство и, следовательно, от Медвежьей Горы скрывать уже было нечего. Но с Мининым я не говорил, а только собирался поговорить. Богоявленский же собрался раньше меня. Вышло очень неудобно. И во-вторых, я не догадался как-нибудь заранее реабилитировать Стародубцева и выдумать какие-нибудь «объективные обстоятельства», задержавшие дела в нашем УРЧ. Впрочем, ничем эта задержка Стародубцеву не грозила — разве только лишним крепким словом из уст Богоявленского. Но всей этой ситуации оказалось вполне достаточно для того, чтобы подвинуть Стародубцева на решительную атаку.

В один прекрасный день (очень невеселый день моей жизни) мне сообщили, что Стародубцев подал в третью часть (лагерное ГПУ или, так сказать, ГПУ в ГПУ) заявление о том, что в целях контрреволюционного саботажа работы УРЧ и мести ему, Стародубцеву, я украл из стола Стародубцева 72 папки личных дел освобождающихся лагерников и сжег их в печке. И что это заявление подтверждено свидетельскими показаниями полдюжины других урчевских активистов. Я почувствовал, что, пожалуй, не много раз в своей жизни стоял так близко к «стенке», как сейчас.

«Теоретическая схема» мне была уныло ясна, безнадежно ясна: заявления Стародубцева и показаний активистов для третьей части будет вполне достаточно, тем более что и Стародубцев, и активисты, и третья часть — все это были «свои парни», «своя шпана». Богоявленского же я подвел своим мифическим разговором с Мининым. Богоявленскому я все же не всегда и не очень был удобен своей активностью, направленной преимущественно в сторону «гнилого либерализма»... И наконец, когда разговор дойдет до Медгоры, то Богоявленского спросят: «А на какой же черт вы, вопреки инст

рукции, брали на работу контрреволюционера, да еще с такими статьями?» А так как дело по столь контрреволюционному преступлению, да еще и караемому «высшей мерой наказания», должно было пойти в Медгору, то Богоявленский, конечно, сбросит меня со счетов и отдаст на растерзание... В лагере — да и на воле тоже — можно рассчитывать на служебные и личные интересы всякого партийного и полупартийного начальства, но на человечность и даже на простую порядочность рассчитывать нельзя.

Деталей Стародубцевского доноса я не знал, да так и не узнал никогда. Не думаю, чтобы шесть свидетельских показаний средактированы были без вопиющих противоречий (для того чтобы в таком деле можно было обойтись без противоречий, нужны все-таки мозги), но ведь мне и перед расстрелом этих показаний не покажут... Можно было, конечно, аргументировать и тем соображением, что ежели я собирался «с диверсионными целями» срывать работу лагеря, то мог бы придумать для лагеря что-нибудь менее выгодное, чем попытку оставить в нем на год-два лишних больше семидесяти пар рабочих рук. Можно было бы указать на психологическую несообразность предположения, что я, который лез в бутылку из-за освобождения всех, кто, так сказать, попадался под руку, не смог выдумать другого способа отмщения за мои поруганные Стародубцевым высокие чувства, как задержать в лагере 72 человека, уже предназначенных к освобождению. Конечно, всем этим можно было бы аргументировать... Но если и ленинградское ГПУ в лице товарища Добротина ни логике, ни психологии обучено не было, то что же говорить о шпане из подпорожской третьей части?

Конечно, полсотни дел «по выяснению», из-за которых я, в сущности, и сел, было уже спасено — Минин забрал их в Медвежью Гору. Конечно, «несть больше любви, аще кто душу свою положит за други своя», — но я с прискорбием должен сознаться, что это соображение решительно никакого утешения мне не доставляло. Роль мученика, при всей ее сценичности, написана не для меня...

Я в сотый, вероятно, раз нехорошими словами вспоминал своего интеллигентского червяка, который заставляет меня лезть в предприятия, в которых так легко потерять все, в которых ни в каком случае ничего нельзя выиграть. Это было очень похоже на пьяницу, который клянется: «Ни одной больше рюмки» — клянется с утреннего похмелья до вечерней выпивки.

Некоторый просвет был с одной стороны: донос был сдан в третью часть пять дней тому назад. И я до сих пор не был арестован.

В объяснение этой необычной отсрочки можно было выдумать

достаточное количество достаточно правдоподобных гипотез, но гипотезы решительно ничего не устраивали. Борис в это время лечил от романтической болезни начальника третьей части. Борис попытался кое-что у него выпытать, но начальник третьей части ухмылялся с несколько циничной загадочностью и ничего путного не говорил. Борис был такого мнения, что на все гипотезы и на все превентивные мероприятия нужно плюнуть и нужно бежать, не теряя ни часу. Но как бежать? И куда бежать?

У Юры была странная смесь оптимизма с пессимизмом. Он считал, что из лагеря в частности, и из Советской России вообще (для него советский лагерь и Советская Россия были приблизительно одним и тем же) у нас все равно нет никаких шансов вырваться живьем. Но вырваться все-таки необходимо. Это — «вообще». А в каждом частном случае Юра возлагал несокрушимые надежды на так называемый Шпигель.

Шпигель был юным евреем, которого я никогда в глаза не видал и которому я в свое время оказал небольшую, в сущности, пустяковую и вполне, так сказать, заочную услугу. Потом мы сели в одесскую чрезвычайку — я, жена и Юра. Юре было тогда лет семь. Сели без всяких шансов уйти от расстрела, ибо при аресте были захвачены документы, о которых принято говорить, что они «не оставляют никаких сомнений». Указанный Шпигель околачивался в то время в одесской чрезвычайке. Я не знаю, по каким собственно мотивам он действовал — по разным мотивам действовали тогда люди, — и не знаю, каким способом это ему удалось — разные тогда были способы, — но все наши документы он из чрезвычайки утащил, утащил вместе с ними и оба наших дела — и мое, и жены. Так что, когда мы посидели достаточное количество времени, нас выпустили вчистую, к нашему обоюдному и несказанному удивлению. Всего этого вместе взятого и с некоторыми деталями, выяснившимися значительно позже, было бы вполне достаточно для голливудского сценария, которому не поверил бы ни один разумный человек.

Во всяком случае, термин «Шпигель» вошел в наш семейный словарь... И Юра не совсем был не прав. Когда приходилось очень плохо, совсем безвылазно, когда ни по какой человеческой логике никакого спасения ждать был неоткуда — шпигель подвертывался…

Подвернулся он и на этот раз.

ТОВАРИЩ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЕ ХАЛТУРЫ

Между этими двумя моментами - ощущения полной безвыходности и ощущения полной безопасности - прошло около суток.

За эти сутки я передумал многое. Думал и о том, как неумно, в сущности, я действовал. Совсем не по той теории, которая сложилась за годы советского житья и которая категорически предписывает из всех имеющихся на горизонте перспектив выбирать прежде всего халтуру. Под щитом халтуры можно и что-нибудь путное сделать. Но без халтуры человек беззащитен, как средневековый рыцарь без лат. А я вот, вопреки всем теориям, взялся за дело... И как-то у меня из головы выветрилась безусловная и повелительная необходимость взяться прежде всего за халтуру?..

Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...

В Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерников, и первоначальный «промфинплан» был уже давно перевыполнен. К середине февраля в подпорожском отделении было уже около 45 тысяч заключенных. Кабак в УРЧ свирепствовал совершенно невообразимый. Десятки тысяч людей оказывались без инструментов, — следовательно, без работы, следовательно, без хлеба. Никто не знал толком, на каком лагпункте и сколько находится народу. Одни «командировки» снабжались удвоенной порцией пропитания, другие не получали ничего. Все списки перепутались. Сорок пять тысяч личных дел, сорок пять тысяч личных карточек, сорок пять тысяч «формуляров» и прочих бумажек, символизирующих где-то погибающих живых людей, засыпали УРЧ лавиной бумаги — и писчей, и обойной, и от старых этикеток кузнецовского чая, и от листов старых дореволюционных акцизных бандеролей, и Бог знает откуда еще; все это называется бумажным голодом...

Такие же формуляры, личные карточки, учетные карточки, и тоже каждая разновидность в сорока пяти тысячах экземпляров, перетаскивались окончательно обалдевшими статистиками и старостами из колонны в колонну, из барака в барак. Тысячи безымянных Иванов, «оторвавшихся от своих документов» и не знающих, куда им приткнуться, бродили голодными толпами по карантину и пересылке. Сотни начальников колонн метались по баракам, пытаясь собрать воедино свои разбредшиеся стада. Была оттепель. Половина бараков — с дырявыми потолками, но без крыш, — протекла насквозь. Другая половина, с крышами, протекла не насквозь. Люди из первой половины, вопреки всяким ВОХРам, перекочевывали во вторую половину, и в этом процессе всякое подобие колонн и бригад таяло, как снег на потолках протекавших бараков. К началу февраля в лагере установился окончательный хаос. Для ликвидации его из Медвежьей Горы приехал начальник УРО (учетно-распределительного отдела) управления лагерем. О нем, как и о всяком

лагерном паше, имеющем право на жизнь и на смерть, ходили по лагерю легенды, расцвеченные активистской угодливостью, фантазией урок и страхом за свою жизнь — всех вообще обитателей лагеря.

Часа в два ночи, окончив наш трудовой «день», мы были собраны в кабинете Богоявленского. За его столом сидел человек высокого роста, в щегольской чекистской шинели, с твердым, властным, чисто выбритым лицом. Что-то было в этом лице патрицианское. С нескрываемой брезгливостью в поджатых губах он взирал на рваную, голодную, вороватую ораву актива, которая, толкаясь и запинаясь, вливалась в кабинет. Его, казалось, мучила необходимость дышать одним воздухом со всей этой рванью — опорой и необходимым условием его начальственного бытия. Его хорошо и вкусно откормленные щеки подергивались гримасой холодного отвращения. Это был начальник УРО товарищ Якименко.

Орава в нерешимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся Якименке, видимо, зная его по какой-то предыдущей работе, но Якименко смотрел прямо на всю ораву и на поклоны не отвечал. Мы с Юрой пробрались вперед и уселись на подоконнике.

— Ну что же вы? Собирайтесь скорей и рассаживайтесь...

Рассаживаться было не на чем. Орава вытекла обратно и вернулась с табуретками, поленьями и досками. Через несколько минут все расселись, Якименко начал речь.

Я много слышал советских речей. Такой хамской и по смыслу и по тону я еще не слышал. Якименко не сказал «товарищи», не сказал даже «граждане». Речь была почти бессодержательна. Аппарат расхлябан, так работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думает, что кому-то и куда-то удастся из УРЧ уйти (это был намек на профессоров и на нас с Юрой). Из УРЧ уйдут либо на волю, либо в гроб...

Я подумал о том, что я, собственно, так и собираюсь сделать — или в гроб, или на волю. Только уж извините, на настоящую волю... Хотя в данный момент дело, кажется, стоит гораздо ближе к гробу...

Речь была кончена. Кто желает высказаться?

Орава молчала. Начал говорить Богоявленский. Он сказал все то, что говорил Якименко, — не больше и не меньше. Только тон был менее властен, речь была менее литературна и выражений нелитературных в ней было меньше. Снова молчание. Якименко обводит презрительно-испытующим взором землисто-зеленые лица оравы,

безразлично скользит мимо интеллигенции — меня, Юры и профессоров и говорит тоном угрозы:

—Ну?

Откашлялся Стародубцев.

— Мы, конечно, сознавая наш пролетарский долг, чтобы, так сказать, загладить наши преступления перед нашим пролетарским отечеством, должны, так сказать, ударными темпами. Потому как некоторая часть сотрудников действительно работает в порядке расхлябанности и, опять же, нету революционного сознания, что как наше отделение ударное и, значит, партия доверила нам ответственный участок великого социалистического строительства, так мы должны, не щадя своих сил, на пользу мировому пролетариату, ударными темпами в порядке боевого задания.

Бессмысленной чередой мелькают бессмысленные фразы — штампованные фразы любого советского «общественника» и в Колонном зале Москвы, и в прокуренной закуте колхозного сельсовета, и среди станков цехового собрания. Что это? За семнадцать лет не научились говорить так, чтобы было если не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто защитная окраска? Не выступить нельзя — антиобщественник. А выступить?.. Вот так и выступают — четверть часа из пустого в порожнее. И такое порожнее, что и зацепиться не за что. Не то что смысла, и уклона не отыскать.

Стародубцев заткнулся.

— Кончили? — Кончил.

Якименко снова обводит ораву гипнотизирующим взором. — Ну? Кто еще? Что, и сказать нечего?

Откашливается Наседкин.

— У меня, разрешите, есть конкретное предложение. По части, чтобы заключить социалистическое соревнование с УРЧ краснознаменного водораздельского отделения. Если позволите, я зачитаю...

— Зачитывайте, — брезгливо разрешает Якименко. Наседкин зачитывает. О Господи, какая халтура!.. Какая убогая, провинциальная, отставшая на две пятилетки халтура! Эх, мне бы... Наседкин кончил. Снова начальственное «ну?» и снова молчание.

Я решаюсь.

— Разрешите, гражданин начальник?

Разрешающее — ну...

Я говорю, сидя на подоконнике, не меняя позы и почти не поднимая головы. К советскому начальству можно относиться, корректно, можно и не относиться корректно, но относиться почти-

тельно нельзя никогда. И даже за внешней корректностью всегда нужно показать, что мне на тебя, в сущности, наплевать, обойдусь и без тебя. Тогда начальство думает, что я действительно могу обойтись и что, следовательно, где-то и какую-то зацепку я и без него имею... А зацепки могут быть разные. В том числе и весьма высокопоставленные... Всякий же советский начальник боится всякой зацепки...

— Я как человек в лагере новый, всего две недели, не рискую, конечно, выступить с решающими предложениями... Но, с другой стороны, я недавно с воли и я хорошо знаю те новые формы социалистической организации труда (о Господи!), которые проверены опытом миллионов ударников и результаты которых мы видим и на Днепрострое, и на Магнитострое, и на тысячах наших пролетарских новостроек (а опыт сотен тысяч погибших!). Поэтому я, принимая, так сказать, за основу интересное (еще бы!) предложение товарища Наседкина, считал бы нужным его уточнить.

Я поднял голову и встретился глазами со Стародубцевым. В глазах Стародубцева стояло: «Мели, мели... Недолго тебе молоть-то осталось...»

Я посмотрел на Якименку. Якименко ответил подгоняющим «ну»...

И вот из моих уст полились...

Уточнение пунктов договора. Календарные сроки... Коэффициент выполнения... Контрольные тройки... Буксир отстающих... Социалистическое совместительство лагерной общественности... Выдвиженчество лучших ударников...

Боюсь, что из всей этой абракадабры читатель не поймет ничего. Имею также основание полагать, что в ней вообще никто ничего не понимает. На извилистых путях генеральной линии и пятилеток все это обрело смысл и характер формул знахарского заговора или завываний якутского шамана. Должно действовать на эмоции. Думаю, что действует. После получаса таких заклинаний мне лично хочется кому-нибудь набить морду...

Поднимаю голову, мельком смотрю на Якименку... На его лице — насмешка. Довольно демонстративная, но не лишенная некоторой заинтересованности...

— Но помимо аппарата самого УРЧ, — продолжаю я, — есть и низовой аппарат колонн, лагпунктов, бараков. Он, извините за выражение, не годится ни к... (если Якименко выражался не вполне литературными формулировками, то в данном случае и мне не следует блюсти излишнюю pruderie). Люди новые, не всегда грамотные и совершенно не в курсе элементарнейших технических требований учетно-распределительной работы... Поэтому в первую голо

ву мы, аппарат УРЧ, должны взяться за них... К каждой группе работников должен быть прикреплен известный лагпункт... Каждый работник должен ознакомить соответственных низовых работников с техникой работы... Товарищ Стародубцев, как наиболее старый и опытный из работников УРЧ, не откажется, конечно (в глазах Стародубцева вспыхивает мат). Каждый из нас должен дать несколько часов своей работы (Господи, какая чушь! — и так работают часов по семнадцать). Нужно отпечатать на пишущей машинке или на гектографе элементарнейшие инструкции...

Я чувствую, что еще несколько «уточнений» и «конкретизации», и я начну молоть окончательный вздор. Я умолкаю...

— Вы кончили, товарищ...

— Солоневич, — подсказывает Богоявленский.

— Вы кончили, товарищ Солоневич?

— Да, кончил, гражданин начальник...

— Ну что ж... Это более или менее конкретно... Предлагаю избрать комиссию для проработки... В составе: Солоневич, Наседкин. Ну, кто еще? Ну, вот вы, Стародубцев. Срок — два дня. Кончаем. Уже четыре часа.

Выборы a la soviet кончены. Мы выходим на двор, в тощие сугробы. Голова кружится, и ноги подкашиваются. Хочется есть, но есть решительно нечего. И за всем этим — сознание, что как-то — еще не вполне ясно, как, — но все же в борьбе за жизнь, в борьбе против актива, третьей части и стенки какая-то позиция захвачена.

БАРИН НАДЕВАЕТ БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

На другой день Стародубцев глядел окончательным волком. Даже сознание того, что где-то в джунглях третьей части «прорабатывается» его донос, не было достаточно для его полного морального удовлетворения.

Мой «рабочий кабинет» имел такой вид.

В углу комнаты — табуретка. Я сижу на полу, на полене. Надо мною, на полках, вокруг меня на полу и передо мною, на табуретке, все мои «дела»; их уже пудов пятьдесят — пятьдесят пудов пестрой бумаги, символизирующей сорок пять тысяч человеческих жизней.

Проходя мимо моего «стола», Стародубцев с демонстративной небрежностью задевает табуретку ногой, и мои дела разлетаются по полу. Я встаю с окончательно сформировавшимся намерением сокрушить Стародубцеву челюсть. В этом христианском порыве меня останавливает голос Якименки.

—Так вот он где... Я оборачиваюсь.

— Послушайте, куда вы к чертям запропастились? Ищу его по всем закоулкам УРЧ... Не такая уж миниатюрная фигура... А вы вот где приткнулись. Что это — вы здесь и работаете?

— Да, — уныло иронизирую я, — юрисконсультский и планово-экономический отдел.

— Ну, это безобразие! Не могли себе стола найти?

— Да все уж разобрано.

— Tarde venientibus — поленья, — щеголевато иронизирует Якименко. — Бывает и так, что tarde venientibus — поленьями...

Якименко понимающим взором окидывает сцену: перевернутую табуретку, разлетевшиеся бумаги, меня, Стародубцева и наши обоюдные позы и выражения лиц.

— Безобразие все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказал найти вам и место, и стул, и стол. А пока пойдемте ко мне домой. Мне с вами кое о чем поговорить нужно.

— Сейчас, я только бумаги с пола подберу.

— Бросьте. Стародубцев подберет. Стародубцев, подберите. С искаженным лицом Стародубцев начинает подбирать... Мы с Якименко выходим из УРЧ...

— Вот идиотская погода, — говорит Якименко тоном, предполагающим мою сочувственную реплику. Я подаю сочувственную реплику. Разговор начинается в, так сказать, светских тонах: погода, еще о Художественном театре начнет говорить...

— Я где-то слышал вашу фамилию. Это не ваши книжки — по туризму?..

— Мои...

— Ну вот, очень приятно. Так что мы с вами, так сказать, товарищи по призванию... В этом году собираюсь по Сванетии...

— Подходящие места...

—Вы как шли? С севера? Через Донгуз-Орун?

Ну чем не черные тюльпаны...

И так шествуем мы, обсуждая прелести маршрутов вольной Сванетии. Навстречу идет начальник третьей части. Он почтительно берет под козырек. Якименко останавливает его.

— Будьте добры мне на шесть вечера — машину. Кстати, вы не знакомы? — Начальник третьей части мнется. — Ну, так позвольте вас познакомить... Это наш известный туристский деятель товарищ Солоневич... Будет нам читать лекции по туризму. Это...

— Да, я уже имею удовольствие знать товарища Непомнящего... Товарищ Непомнящий берет под козырек, щелкает шпорами и

протягивает мне руку. В этой руке — донос Стародубцева, эта рука собирается через икс времени поставить меня к стенке. Я тем не менее пожимаю ее...

— Нужно будет устроить собрание наших работников... Вольнонаемных, конечно... Товарищ Солоневич прочтет нам доклад об экскурсиях по Кавказу...

Начальник третьей части опять щелкает шпорами,

— Очень будет приятно послушать...

На всю эту комедию я смотрю с несколько запуганным чувством...

Приходим к Якименке. Большая чистая комната. Якименко снимает шинель.

— Разрешите, пожалуйста, товарищ Солоневич, я сниму сапоги и прилягу.

— Пожалуйста, — запинаюсь я...

— Уже две ночи не спал вовсе. Каторжная жизнь... Потом, как бы спохватившись, что уж ему-то и в моем-то присутствии о каторжной жизни говорить вовсе уж неудобно, поправляется:

— Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколению...

Я отвечаю весьма неопределенным междометием...

— Ну что ж, товарищ Солоневич, туризм туризмом, но нужно и к делам перейти... Я настораживаюсь...

— Скажите мне откровенно: за что вы, собственно, сидите? Я схематически объясняю: работал переводчиком, связь с иностранцами, оппозиционные разговоры...

— А сын ваш?

— По форме — за то же самое. По существу — для компании...

— Н-да. Иностранцев лучше обходить сторонкой. Ну ничего, особенно унывать нечего. В лагере культурному человеку, особенно если с головой не так уж и плохо... — Якименко улыбнулся не без некоторого цинизма. — По существу, не такая уж жизнь и на воле... Конечно, первое время тяжело... Но люди ко всему привыкают... И, конечно, восемь лет вам сидеть не придется.

Я благодарю Якименку за утешение.

— Теперь дело вот в чем. Скажите мне откровенно — какого вы мнения об аппарате УРЧ?

— Мне нет никакого смысла скрывать это мнение.

— Да, конечно, но что поделаешь... Другого аппарата нет. Я надеюсь, что вы поможете мне его наладить... Вот вы вчера говорили об инструкциях низовым работникам. Я вас для этого, собственно говоря, и побеспокоил... Сделаем вот что: я вам расскажу, в чем заключается работа всех звеньев аппарата, а вы на основании этого напишете этакие инструкции. Так, чтобы было коротко и ясно самым дубовым мозгам. Пишете вы, помнится, недурно.

Я скромно наклоняю голову.

— Но видите ли, товарищ Якименко, я боюсь, что на мою помощь трудно рассчитывать. Здесь пустили сплетню, что я украл и сжег несколько десятков дел, и я ожидаю...

Я смотрю на Якименку и чувствую, как внутри что-то начинает вздрагивать.

На лице Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.

— Ах, это? Плюньте!

Мысли и ощущения летят стремительной путаницей. Еще вчера была почти полная безвыходность. Сегодня — «плюньте»... Якименко не врет — хотя бы потому, что врать у него нет никакого основания. Неужели это в самом деле Шпигель? Папироса в руках дрожит мелкой дрожью. Я опускаю ее под стол...

— В данных условиях не так просто плюнуть. Я здесь человек новый...

— Чепуха все это! Я этот донос... Это дело видал. Сапоги всмятку. Просто Стародубцев пропустил все сроки, запутался и кинул все в печку. Я его знаю... Вздор... Я это дело прикажу ликвидировать...

В голове становится как-то покойно и пусто. Даже нет особого облегчения. Что-то вроде растерянности...

— Разрешите вас спросить, товарищ Якименко, почему вы поверили, что это вздор?..

— Ну, знаете ли... Видал же я людей... Чтобы человек вашего типа, кстати, и ваших статей, — улыбнулся Якименко, стал покупать месть какому-то несчастному Стародубцеву ценой примерно... сколько это будет? Там, кажется, семьдесят дел? Да? Ну, так значит, в сумме лет сто лишнего заключения... Согласитесь сами — непохоже...

— Мне очень жаль, что вы не вели моего дела в ГПУ...

— В ГПУ — другое. Чаю хотите?

Приносят чай, с лимоном, сахаром и печеньем. В срывах и взлетах советской жизни, где срыв — это смерть, а взлет — немного тепла, кусок хлеба и несколько минут сознания безопасности, я сейчас чувствую себя на каком-то взлете, несколько фантастическом.

Возвращаюсь в УРЧ в каком-то тумане. На улице уже темновато.

Меня окликает резкий, почти истерический, вопросительный возглас Юры:

— Ватик? Ты?

Я оборачиваюсь. Ко мне бегут Юра и Борис. По лицам их я вижу, что что-то случилось. Что-то очень тревожное.

— Что, Ва, выпустили?

— Откуда выпустили?

— Ты не был арестован?

— И не собирался, — неудачно иронизирую я.

— Вот сволочи, — с сосредоточенной яростью и вместе с тем с каким-то мне еще непонятным облегчением говорит Юра. — Вот сволочи!

— Подожди, Юрчик, — говорит Борис. — Жив, и не в третьей части, и слава Тебе, Господи. Мне в УРЧ Стародубцев и прочие сказали, что ты арестован самим Якименко, начальником третьей части и патрульными.

— Стародубцев сказал?

— Да.

У меня к горлу подкатывает острое желание обнять Стародубцева и прижать его так, чтобы и руки, и грудь чувствовали, как медленно хрустит и лопается его позвоночник... Что должны были пережить и Юра, и Борис за те часы, что я сидел у Якименки, пил чай и вел хорошие разговоры?

Но Юра уже дружественно тычет меня кулаком в живот, а Борис столь же дружественно обнимает меня своей пудовой лапой. У Юры в голосе слышны слезы. Мы торжественно в полутьме вечера целуемся, и меня охватывает огромное чувство и нежности, и уверенности... Вот здесь два самых моих близких и родных человека на этом весьма неуютно оборудованном земном шаре. И неужели же мы, при нашей спайке, при абсолютном «все за одного, один за всех» — пропадем? Нет, не может быть. Нет, не пропадем.

Мы тискаем друг друга и говорим разные слова, милые, ласковые и совершенно бессмысленные для всякого постороннего уха, наши семейные слова... И как будто тот факт, что я еще не арестован, что-нибудь предрешает для завтрашнего дня, ведь ни Борис, ни Юра о якименском «плюньте» не знают еще ничего... Впрочем, здесь действительно carpe diem: сегодня живы — и то слава Богу.

Я торжественно освобождаюсь из братских и сыновних тисков и столь же торжественно провозглашаю:

— А теперь, милостивые государи, последняя сводка с фронта победы — шпигель!

— Ватик, всерьез? Честное слово?

— Ты, Ва, в самом деле, не трепи зря нервов, — говорит Борис.

— Я совершенно всерьез... — И я рассказываю весь разговор с Якименко.

Новые тиски, и потом Юра тоном полной непогрешимости говорит:

— Ну вот, я ведь тебя предупреждал. Если совсем плохо, то шпигель какой-то должен же появиться, иначе как же. Увы, со многими бывает и иначе.

Разговор с Якименко, точно списанный со страниц «Шехерезады», сразу ликвидировал все: и донос, и третью часть, и перспективы или стенки, или побега на верную гибель, и активистские поползновения, и большую часть работы в урчевском бедламе.

Вечерами, вместо того чтобы коптиться в махорочных туманах УРЧ, я сидел в комнате Якименки, пил чай с печеньем и выслушивал якименковские лекции о лагере. Их теоретическая часть, в сущности, ничем не отличалась от того, что мне в теплушке рассказывал уголовный коновод Михайлов. На основании этих сообщений я писал инструкции. Якименко предполагал издать их для всего ББК и даже предложить ГУЛАГу. Как я узнал впоследствии, он так и поступил. Авторская подпись была, конечно, его. Скромный капитал своей корректности и своего печенья он затратил не зря.

МАРКОВИЧ ПЕРЕКОВЫВАЕТСЯ

Шагах в двухстах от УРЧ стояла старая, склонившаяся набок бревенчатая избушка. В ней помещалась редакция лагерной газеты «Перековка», с ее редактором Марковичем, поэтом и единственным штатным сотрудником Трошиным, наборщиком Мишей и старой разболтанной бостонкой. Когда мне удавалось вырваться из урчевского бедлама, я нырял в низенькую дверь избушки и отводил там свою наболевшую душу. Там можно было посидеть полчаса-час вдали от урчевского мата, прочесть московские газеты и почерпнуть кое-что из житейской мудрости Марковича.

О лагере Маркович знал все. Это был благодушный американизированный еврей из довоенной еврейской эмиграции в Америку.

— Если вы в вашей жизни не видали настоящего идиота — так посмотрите, пожалуйста, на меня...

Я смотрел. Но ни в плюгавой фигурке Марковича, ни в его устало-насмешливых глазах не было видно ничего особенно идиотского.

— А вы такой анекдот о еврее-гермафродите знаете? Нет? Так я вам расскажу...

Анекдот для печати непригоден. Маркович же лет семь тому назад перебрался сюда из Америки:

— Мне, видите ли, кусочек социалистического рая пощупать захотелось... А? Как вам это нравится? Ну не идиот?

Было у него 27 тысяч долларов, собранных на ниве какой-то комиссионерской деятельности. Само собою разумеется, что на советской границе ему эти доллары обменяли на советские рубли — неизвестно уже, какие именно, но, конечно, по паритету — рубль за 50 центов.

— Ну, вы понимаете, тогда я совсем как баран был. Словом, обменяли, потом обложили, потом снова обложили так, что я при-

шел в финотдел и спрашиваю: так сколько же вы мне самому оставить собираетесь — я уже не говорю в долларах, а хотя бы в рублях... Или мне, может быть, к своим деньгам еще и приплачивать придется... Ну, они меня выгнали вон. Короче говоря, у меня уже через полгода ни копейки не осталось. Чистая работа. Хе, ничего себе шуточки — 27 тысяч долларов.

Сейчас Маркович редактировал «Перековку». Перековка — это лагерный термин, обозначающий перевоспитание, «перековку» всякого рода правонарушителей в честных советских граждан. Предполагается, что советская карательная система построена не на наказании, а на перевоспитании человеческой психологии, и что вот этакий каторжный лагерный труд в голоде и холоде возбуждает у преступников творческий энтузиазм, пафос построения бесклассового социалистического общества, и что, поработав вот этаким способом лет шесть-восемь, человек, ежели не подохнет, вернется на волю, исполненный трудового рвения и коммунистических инстинктов. «Перековка» в кавычках была призвана славословить перековку без кавычек.

Нужно отдать справедливость — «Перековка», даже и по советским масштабам, была потрясающе паршивым листком. Ее содержание сводилось к двум моментам: энтузиазм и доносы. Энтузиазм испущал сам Маркович, для доносов существовала сеть «лагкоров» — лагерных корреспондентов, — которая вынюхивала всякие позорящие факты насчет недовыработки норм, полового сожительства, контрреволюционных разговоров, выпивок, соблюдения религиозных обрядов, отказов от работы и прочих грехов лагерной жизни.

— Вы знаете, Иван Лукьянович, — говорит Маркович, задумчиво взирая на свое творение, — вы меня извините за выражение, но такой газеты в приличной стране и в уборную не повесят.

— Так бросьте ее к черту!

— Хе, а что я без нее буду делать? Надо же мне свой срок отрабатывать. Раз уже я попал в социалистический рай, так нужно быть социалистическим святым. Здесь же вам не Америка... Это я уже знаю — за эту науку я заплатил тысяч тридцать долларов и пять лет каторги... И еще пять лет осталось сидеть... Почему я должен быть лучше Горького?.. Скажите, кстати, вот вы недавно с воли — ну что такое Горький? Ведь это же писатель?

— Писатель, — подтверждаю я.

— Это же все-таки не какая-нибудь совсем сволочь... Ну, я понимаю — я. Так ведь я на каторге. Что я сделаю? И вы знаете, возьмите медгорскую «Перековку» (центральное издание — в Мед-

горе) — так она, ей-Богу, еще хуже моей. Ну, конечно, и я уже не краснею, но все-таки я стараюсь, чтобы моя «Перековка», ну... не очень уж сильно воняла... Какие-нибудь там доносы — если очень вредные, — так я их не пускаю, ну и все такое... Так я — каторжник. А Горький? В чем дело с Горьким? Что — у него денег нет? Или он на каторге сидит? Он же старый человек, зачем ему в проститутки идти?

— Можно допустить, что он верит во все, что пишет... Вот вы ведь верили, когда сюда ехали.

— Ну, это вы оставьте. Я верил ровно два дня.

— Да... Вы верили, пока у вас не отняли денег. Горький не верил, пока ему не дали денег... Деньги определяют бытие, а бытие определяет сознание... — иронизирую я.

— Гм, так вы думаете — деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вызнаете, когда я начал редактировать эту «Перековку», так мне сначала было стыдно по лагерю ходить. Потом — ничего, привык, а за Горького, так мне до сих пор стыдно.

— Не вам одному...

В комнатушку Марковича, в которой стояла даже кровать — неслыханная роскошь в лагере, удирал из УРЧ Юра, забегал с Погры Борис. Затапливали печку. Мы с Марковичем сворачивали по грандиозной собачьей ножке, гасили свет, чтобы со двора даже через заклеенные бумагой окна ничего не было видно, усаживались у «камина» и отводили душу.

— А вы говорите — лагерь, — начинал Маркович, пуская в печку клуб махорочного дыма. — А кто в Москве имеет такую жилплощадь, как я в лагере? Я вас спрашиваю: кто? Ну, Сталин, ну, еще тысяча человек. Я имею отдельную комнату, я имею хороший обед — ну, конечно, по блату, но имею. А что вы думаете — если мне завтра нужны новые штаны, так я штанов не получу? Я их получу; не может же советское печатное слово ходить без штанов... И потом — вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, стал умный, — знаете, что в лагере совсем-таки хорошо? Знаете? Нет? Так я вам скажу: это ГПУ.

Маркович обвел нас победоносным взглядом.

— Вы не смейтесь... Вот вы сидите в Москве, и у вас: начальство — раз, профсоюз — два, комячейка — три, домком — четыре, жилкооп — пять, ГПУ — и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы — живой человек или вы протоплазма? А если вы живой человек — так как вы можете разорваться на десять частей? Начальство требует одно, профсоюз требует другое... домком же вам вообще жить не дает. ГПУ ничего не требует и ничего не

говорит, и ничего вы о нем не знаете. Потом раз — и летит Иван Лукьянович, ну, вы сами знаете, куда. Теперь возьмите в лагере. Ильиных — начальник отделения. Он мое начальство, он мой профсоюз, он мое ГПУ, он мой царь, он мой Бог. Он может с мною сделать все, что захочет. Ну, конечно, хорошенькой женщины и он из меня сделать не может. Но, скажем, он из меня может сделать не мужчину; вот посидите вы с годик на Лесной Речке, так я посмотрю, что и с такого бугая, как вы, останется... Но, спрашивается, зачем Ильиных гноить меня на Лесной Речке или меня расстреливать? Я знаю, что ему от меня нужно. Ему нужен энтузиазм — на тебе энтузиазм. Вот постойте, я вам прочту.

Маркович поворачивается и извлекает откуда-то из-за спины со стола клочок бумаги с отпечатанным на нем заголовком.

— Вот, слушайте: «Огненным энтузиазмом ударники Беломорстроя поджигают большевистские темпы Подпорожья». Что? Плохо?

— Н-да... Заворочено здорово, — с сомнением откликается Борис. — Только вот насчет «поджигают» — как-то не тово...

— Не тово? Ильиных нравится? Нравится. Ну и черт с ним, с вашим «не тово». Что, вы думаете, я в Нобелевскую премию лезу? Мне дай Бог из лагеря вылезти. Так вот я вам и говорю... Если вам в Москве нужны штаны, так вы идете в профком и клянчите там ордер. Так вы этого ордера не получаете. А если получаете ордер, так не получаете штанов. А если вы такой счастливый, что получаете штаны, так или не тот размер, или на зиму — летние, а на лето — зимние. Словом, это вам не штаны, а болезнь. А я приду к Ильиных, он мне записку — и кончено: Маркович ходит в штанах и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первых, я все равно уже в лагере — так мне вообще более или менее наплевать. А во-вторых, лагерное ГПУ — это сам Ильиных. А я его вижу как облупленного. Вы знаете, если уж непременно нужно, чтобы было ГПУ, так уж пусть оно будет у меня дома. Я, по крайней мере, буду знать, с какой стороны оно кусается; так я его с той самой стороны за пять верст обойду...

Борис в это время переживал тяжкие дни. Если мне было тошно в УРЧ, где загубленные человеческие жизни смотрели на меня только этакими растрепанными символами из ящиков с «личными делами», то Борису приходилось присутствовать при ликвидации этих жизней совсем в реальности, без всяких символов. Лечить было почти нечем. И, кроме того, ежедневно в «санитарную ведомость» лагеря приходилось вписывать цифру — обычно однозначную, — сообщаемую из третьей части и означающую число расстрелянных. Где и как их расстреливали, «официально» оставалось неизвестным. Цифра эта проставлялась в графу «умершие вне лагерной черты», и Борис на соответствующих личных карточках должен был изобре

тать диагнозы и писать exitus laetalis. Это были расстрелы втихомолку — самый распространенный вид расстрелов в СССР.

Борис — не из унывающих людей. Но и ему, видимо, становилось невмоготу. Он пытался вырваться из санчасти, но врачей было мало — и его не пускали. Он писал в «Перековку» призывы насчет лагерной санитарии, ибо близилась весна, и что будет в лагере, когда растают все эти уборные, — страшно было подумать. Маркович очень хотел перетащить его к себе, чтобы иметь в редакции хоть одного грамотного человека — сам-то он в российской грамоте был не очень силен, но этот проект имел мало шансов на осуществление. И сам Борис не очень хотел окунаться в «Перековку», и статьи его приговора представляли весьма существенное препятствие.

— Эх, Б. Л., и зачем же вы занимались контрреволюцией? Ну что вам стоило просто зарезать человека? Тогда вы были бы здесь социально близким элементом — и все было бы хорошо. Но статьи — это уж я устрою. Вы только из санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, как? Ну, дайте кому-нибудь вместо касторки стрихнина. Нет ни касторки, ни стрихнина? Ну, так что-нибудь в этом роде — вы же врач, вы же должны знать. Ну, отрежьте вместо отмороженной ноги здоровую. Ничего вам не влетит — только с работы снимут, а я вас сейчас же устрою... Нет, шутки шутками, а надо же как-то друг другу помогать... Но только куда я дену Трошина? Ведь он же у меня в самых глубоких печенках сидит.

Трошин был поэт колоссального роста и оглушительного баса. Свои неизвестные мне грехи он замаливал в стихах, исполненных нестерпимого энтузиазма. И, кроме того, «пригвождал к позорному столбу» или, как говорил Маркович, к позорным столбцам «Перековки», всякого рода прогульщиков, стяжателей, баптистов, отказчиков, людей, которые молятся, и людей, которые «сожительствуют в половом отношении», — ну, и прочих грешных мира сего. Он был густо глуп и приводил Марковича в отчаяние.

— Ну вы подумайте, ну что я с ним буду делать? Вчера было узкое заседание: Якименко, Ильиных, Богоявленский — самая, знаете, верхушка, и мы с ним от редакции были. Ну так что вы думаете? Так он стал опять про пламенный энтузиазм орать... Как бык орет. Я уж ему на ногу наступал: мне же неудобно, это же мой сотрудник.

— Почему же неудобно? — спрашивает Юра.

— Ох, как же вы не понимаете. Об энтузиазме можно орать, ну там в газете, ну на митинге. А тут же люди свои. Что они, не знают? Это же вроде старорежимного молебна — никто не верит, а все ходят. Такой порядок. — Почему же это никто не верит?

— Ой, Господи... Что, губернатор верил? Или вы верили? Хотя вы уже после молебнов родились. Ну, все равно... Словом, нужно же понять, что если я, скажем, перед Якименко буду орать про энтузиазм, а в комнате никого больше нет, так Якименко подумает, что или я дурак, или я его за дурака считаю. Я потом Трошина спросил: так кто же, по его, больше дурак — Якименко или он сам? Ну, так он меня матом обложил. А Якименко меня сегодня спрашивает: что это у вас за... как это... орясина завелась? Скажите, кстати, что такое орясина?

Я по мере возможности объяснил.

— Ну вот — конечно, орясина. Мало того, что он меня дискредитирует, так он меня еще и закопает. Я уже чувствую, что он меня закопает. Ну вот смотрите, вот его заметка — я ее не помещу. Он, видите ли, открыл, что завхоз сахар крадет. А? Как вам нравится это открытие? Подумаешь, Христофор Колумб нашелся. Подумаешь, без него, видите ли, никто не знал, что завхоз не только сахар, а что угодно ворует... Но черт с ней, с заметкой. Я ее не помещу — и точка. Так этот... как вы говорите? Орясина? Так эта орясина ходит по лагерю и, как бык, орет: какой я умный, какой я активный: я разоблачил завхоза, я открыл конкретного носителя зла. Я ему говорю: вы сами, товарищ Трошин, конкретный носитель идиотизма.

— Но почему же идиотизма?

— Ох, вы меня, Юрочка, извините, только вы еще совсем молодой. Уж раз он завхоз, так как же он может не красть?

— Но почему же не может?

— Вам все почему да почему. Знаете, как у О'Генри: "Папа, а почему в дыре ничего нет?» Потому и нет, что она — дыра. Потому он крадет, что он завхоз. Вы думаете, что если к нему придет начальник лагпункта и скажет: дай мне два кило — так завхоз может ему не дать? Или вы думаете, что начальник лагпункта пьет чай только со своим пайковым сахаром?

— Ну, если не даст, снимут его с работы.

— Ох, я же вам говорю, что вы совсем молодой.

— Спасибо.

— Ничего, не плачьте. Вот еще поработаете в УРЧ, так вы еще на поларшина вырастете. Что, вы думаете, что начальник лагпункта — это такой же дурак, как Трошин? Вы думаете, что начальник лагпункта может устроить так, чтобы уволенный завхоз ходил по лагерю и говорил: вот я не дал сахару, так меня сняли с работы? Вы эти самые карточки в УРЧ видали? Так вот, карточка завхоза попадет на первый же этап на Морсплав или какую-нибудь там Лесную

Речку. Ну, вы, вероятно, знаете уже, как это делается. Так — ночью завхоза разбудят, скажут: собирай вещи, а утром поедет себе завхоз к чертовой матери. Теперь понятно?

— Понятно.

— А если завхоз ворует для начальника лагпункта, то почему он не будет воровать для начальника УРЧ? Или почему он не будет воровать для самого себя? Это же нужно понимать. Если Трошин разоряется, что какой-то там урка филонит, а другой урка перековался, так от этого же никому ни холодно ни жарко. И одному урке плевать — он всю свою жизнь филонит, и другому урке плевать — он всю свою жизнь воровал и завтра опять проворуется. Ну а завхоз... Я сам из-за этого десять лет получил.

— То есть — как так, из-за этого?

— Ну, не из-за этого. Ну, в общем, был заведующим мануфактурным кооперативом. Там же тоже есть вроде нашего начальника лагпункта. Как ему не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всем ведь дать нельзя. Ну, я еще тоже молодой был. Хе, даром что в Америке жил... ну, вот и десять лет...

— И, так сказать, не без греха?

— Знаете что, Иван Лукьянович, чтобы доказать вам, что без греха, — давайте чай пить с сахаром. Мишка сейчас чайник поставит. Так вы увидите, что я перед вами не хочу скрывать даже лагерного сахара. Так зачем бы я стал скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все равно уже пять лет отсидел. Что, не видал я этой мануфактуры? Я же из Америки привез костюмов — на целую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу без американских костюмов и без американских правил. Как это говорит русская пословица: в чужой монастырь со своей женой не суйся? Так? Кстати, о жене: мало того, что я, дурак, сюда приехал, так я, идиот, приехал сюда с женой.

— А теперь ваша жена где? Маркович посмотрел в потолок.

— Вы знаете, И. Л., зачем спрашивать о жене человека, который уже шестой год сидит в концлагере?.. Вот я через пять лет о вашей жене спрошу...

МИШКИНА КАРЬЕРА

Миша принес чайник, наполненный снегом, и поставил его на печку.

— Вот вы этого парня спросите, что он о нашем поэте думает,- сказал Маркович по-английски.

Приладив чайник на печку, Миша стал запихивать в нее бревно, спертое давеча из разоренной карельской избушки.

— Ну, как вы, Миша, с Трошиным уживаетесь? — спросил я. Миша поднял на меня свое вихрастое чахоточное лицо.

— А что мне с ним уживаться? Бревно и бревно. Вот только в третью часть бегает.

Миша был парнем великого спокойствия. После того что он видал в лагере, мало осталось в мире вещей, которые могли бы его удивить.

— Вот, тоже, — прибавил он, помолчавши, — приходит давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говорит, Миша, посмотри, что с тебя советская власть сделала. Был ты говорит, Миша, беспризорником, был ты, говорит, преступным элементом, а вот тебя советская власть в люди вывела, наборщиком сделала.

Миша замолчал, продолжая ковыряться в печке.

— Ну так что?

— Что? Сукин он сын — вот что.

— Почему же сукин сын? Миша снова помолчал.

— А беспризорником-то меня кто сделал? Папа и мама? А от кого у меня чахотка третьей степени?.. Тоже награда, подумаешь, — через полгода выпускают, а мне всего год жить осталось... Что ж он, сукин сын, меня агитирует? Что он с меня дурака разыгрывает?

Миша был парнем лет двадцати, тощим, бледным, вихрастым. Отец его был мастером на николаевском судостроительном заводе. Был свой домик, огородик, мать, сестры. Мать померла, отец повесился, сестры смылись неизвестно куда. Сам Миша пошел «по всем дорогам», попал в лагерь, а в лагере попал на лесозаготовки.

— Как поставили меня на норму, тут, вижу я, здоровые мужики, привычные, и то не вытягивают. А куда же мне? На меня дунь — свалюсь. Бился я, бился, да так и попал за филонство в изолятор, на 200 грамм хлеба в день, и ничего больше. Ну, там бы я и загиб, да спасибо, один старый соловчанин подвернулся — так он меня научил, чтобы воды не пить. Потому — от голода опухлость по всему телу идет. От голода пить хочется, а от воды опухлость еще больше. Вот, как она до сердца дойдет, тут значит, и крышка. Ну, я пил совсем помалу — так, по полстакана в день. Однако нога в штанину уже не влезала. Посидел я так месяц, другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не денешься. Да спасибо, начальник добрый попался. Вызывает меня: ты, говорит, филон, ты, говорит, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы,

гражданин начальник, только на мои руки посмотрите: куда же мне с такими руками семь с половиною кубов напилить и нарубить. Мне говорю, все одно погибать — чи так, чи так... Ну, пожалел, перевел в слабосилку...

Из слабосилки Мишу вытянул Маркович, обучил его наборному ремеслу, и с тех пор Миша пребывает при нем неотлучно.

Но легких у Миши практически уже почти нет. Борис его общупывал и обстукивал, снабжал его рыбьим жиром. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорил:

— Спасибо, Б. Л., вы уж кому-нибудь другому лучше дайте. Мне это — все одно что мертвому кадило...

Потом как-то я подсмотрел такую сценку.

Сидит Миша на крылечке своей «типографии» в своем рваном бушлатике, весь зеленый от холода. Между его коленями стоит местная деревенская «вольная» девчушка — лет этак десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожно наливает драгоценный рыбий жир на ломтики хлеба и кормит этими бутербродами девчушку. Девчушка глотает жадно, почти не пережевывая, и в промежутках между глотками скулит:

— Дяденька, а ты мне с собой хлебца дай.

— Не дам. Я знаю, ты матке все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мне, все равно помирать. А ты вот — кормиться будешь — большая вырастешь... На, ешь...

Борис говорил Мише всякие хорошие вещи о пользе глубокого дыхания, о солнечном свете, о силах молодого организма — лечение, так сказать, симпатическое, внушением. Миша благодарно улыбался, но как-то наедине, застенчиво и запинаясь, сказал мне:

— Вот хорошие люди — и ваш брат, и Маркович. Душевные люди. Только зря они со мною вожжаются.

— Почему же, Миша, зря?

— Да я же через год все равно помру. Мне тут старый доктор один говорил. Разве ж с моей грудью можно выжить здесь? На воле, вы говорите? А что на воле? Может, еще голоднее будет, чем здесь. Знаю я волю. Да и куда я там пойду... И вот Маркович... Душевный человек. Только вот, если бы он тогда, меня из слабосилии не вытянул, я бы уже давно помер. А так — вот еще мучаюсь. И еще с год придется мучиться.

В тоне Миши был упрек Марковичу. Почти такой же упрек, только в еще более трагических обстоятельствах, пришлось мне услышать, на этот раз по моему адресу, от профессора Авдеева. А Миша в мае месяце помер. Года промучиться ему не пришлось...

НАБАТ

Так мы проводили наши редкие вечера у печки товарища Марковича — то опускаясь в философские глубины бытия, то возвращаясь к прозаическим вопросам о лагере, о еде, о рыбьем жире. В эти времена рыбий жир спасал нас от окончательного истощения. Если для среднего человека «концлагерная кухня» означала стабильное недоедание, то, скажем, для Юры с его растущим организмом и пятью с половиною пудами веса лагерное меню грозило полным истощением. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбий жир и делали так: в миску крошилось с полфунта хлеба и наливалось с полстакана рыбьего жира. Это казалось необыкновенно вкусным. В такой степени, что Юра проектировал: когда проберемся за границу, обязательно будем устраивать себе такой пир каждый день. Когда перебрались, попробовали; ничего не вышло...

К этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полным надежд, и мы, изредка выходя на берег Свири, оглядывали прилегающие леса и вырабатывали планы переправы через реку, на север, в обход Ладожского озера — тот приблизительно маршрут, по которому впоследствии пришлось идти Борису... Все казалось прочным и урегулированным...

Однажды мы сидели у печки Марковича. Сам он где-то мотался по редакционно-агитационным делам... Поздно вечером он вернулся, погрел у огня иззябшие руки, выглянул в соседнюю дверь, в наборную, и таинственно сообщил:

— Совершенно секретно: едем на БАМ. Мы, разумеется, ничего не понимали.

— На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальний Восток. Стратегическая стройка... Свирьстрой — к черту... Подпорожье — к черту. Все отделения сворачиваются. Все, до последнего человека, — на БАМ.

По душе пробежал какой-то еще неопределенный холодок... Вот и поворот судьбы «лицом к деревне»... Вот и мечты, планы, маршруты и «почти обеспеченное бегство»... Все эта летело в таинственную и жуткую неизвестность этого набатного звука «БАМ»... Что же дальше?

Дальнейшая информация Марковича была несколько сбивчива. Начальником отделения получен телеграфный приказ о немедленной, в течение двух недель, переброске не менее 35 тысяч заключенных со Свирьстроя на БАМ. Будут брать, видимо, не всех, но кого именно — неизвестно. Не очень известно, что такое БАМ — не

то стройка второй колеи Амурской железной дороги, не то новый путь от северной оконечности Байкала по параллелям к Охотскому морю... И то, и другое приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего — дорога: не меньше двух месяцев езды...

Я вспомнил наши кошмарные пять суток этапа от Ленинграда до Свири, помножил эти пять суток на двенадцать и получил результат, от которого по спине поползли мурашки... Два месяца? Да кто же это выдержит? Маркович казался пришибленным, да и все мы чувствовали себя придавленными этой новостью... Каким-то еще не снившимся кошмаром вставали эти шестьдесят суток заметенных пургой полей, ледяного ветра, прорывающегося в дыры теплушек холода, голода, жажды. И потом БАМ? Какие-то якутские становища в страшной забайкальской тайге? Новостройка на трупах? Как было на канале, о котором один старый «беломорстроевец» говорил мне: «Тут, братишка, на этих самых плотинах больше людей в землю вогнано, чем бревен...»

Оставался, впрочем, маленький просвет: эвакуационным диктатором Подпорожья назначался Якименко... Может быть, тут удастся что-нибудь скомбинировать... Может быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но все эти просветы были неясны и нереальны. БАМ же вставал перед нами зловещей и реальной массой, навалившейся на нас почти так же внезапно, как чекисты в вагоне № 13.

Над тысячами метров развешанных в бараках и на бараках, протянутых над лагерными улицами полотнищ с лозунгами о перековке и переплавке, о строительстве социализма и бесклассового общества, о мировой революции трудящихся и о прочем — над всеми ними, над всем лагерем точно повис багровой спиралью один-единственный невидимый, но самый действенный: «Все равно пропадать».

ЗАРЕВО

«Совершенно секретная» информация о БАМе на другой день стала известна всему лагерю. Почти пятидесятитысячная «трудовая армия» стала как вкопанная. Был какой-то момент нерешительности, колебания — и потом все сразу полетело ко всем чертям...

В тот же день, когда Маркович ошарашил нас этим БАМом, из Ленинграда, Петрозаводска и Медвежьей Горы в Подпорожье прибыли и новые части войск ГПУ. Лагерные пункты были окружены плотным кольцом застав и патрулей ГПУ. Костры этих застав окру-

жали Подпорожье заревом небывалых пожаров. Движение между лагерными пунктами было прекращено. По всякой человеческой фигуре, показывающейся вне дорог, заставы и патрули стреляли без предупреждения. Таким образом, в частности, было убито десятка полтора местных крестьян, но в общих издержках революции эти трупы, разумеется, ни в какой счет не шли...

Работы в лагере были брошены все. На местах работ были брошены топоры, пилы, ломы, лопаты, сани. В ужасающем количестве появились саморубы: старые лагерники, зная, что значит двухмесячный этап, рубили себе кисти рук, ступни, колени, лишь бы только попасть в амбулаторию и отвертеться от этапа. Начались совершенно бессмысленные кражи и налеты на склады и магазины. Люди пытались попасть в штрафной изолятор и под суд — лишь бы уйти от этапа. Но саморубов приказано было в амбулаторию не принимать, налетчиков стали расстреливать на месте.

«Перековка» вышла с аншлагом о том энтузиазме, с которым «ударники Свирьстроя будут поджигать большевистские темпы БАМа», о великой чести, выпавшей на долю бамовских строителей, и — что было хуже всего — о льготах... Приказ ГУЛАГа обещал ударникам БАМа неслыханные льготы: сокращение срока заключения на одну треть и даже на половину, перевод на колонизацию, снятие судимости... Льготы пронеслись по лагерю, как похоронный звон над заживо погребенными: советская власть даром ничего не обещает. Если дают такие обещания — это значит, что условия работ будут неслыханными, и никак не значит, что обещания эти будут выполнены: когда же советская власть выполняет свои обещания? Лагпунктами овладело безумие.

Бригада плотников на втором лагпункте изрубила топорами чекистскую заставу и, потеряв при этом 11 человек убитыми, прорвалась в лес. Лес был завален метровым слоем снега. Лыжные команды ГПУ в тот же день настигли прорвавшуюся бригаду и ликвидировали ее на корню. На том же лагпункте ночью спустили под откос экскаватор, он проломил своей страшной тяжестью полуметровый лед и разбился о камни реки. На третьем лагпункте взорвали два локомобиля. Три трактора-тягача, неизвестно кем пущенные, но без водителей, прошли железными привидениями по Погре, один навалился на барак столовой и раздавил его, два других свалились в Свирь и разбились... Низовая администрация какими-то таинственными путями — видимо, через урок и окрестных крестьян — распродавала на олонецкий базар запасы лагерных баз и пила водку. У погрузочной платформы железнодорожного тупичка подо

жгли колоссальные склады лесоматериалов. В двух-трех верстах можно было читать книгу.

Чудовищные зарева сполохами ходили по низкому зимнему небу, трещала винтовочная стрельба, ухал разворованный рабочими аммонал... Казалось, для этого затерянного в лесах участка Божьей земли настают последние дни...

О КАЗАНСКОЙ СИРОТЕ И О КАЧЕСТВЕ ПРОДУКЦИИ

Само собою разумеется, что в отблесках этих зарев коротенькому промежутку относительно мирного жития нашего пришел конец... Если на лагерных пунктах творилось нечто апокалипсическое, то в УРЧ воцарился окончательный сумасшедший дом. Десятки пудов документов только что прибывших лагерников валялись еще не разобранными кучами, а всю работу УРЧ надо было перестраивать на ходу: вместо «организации» браться за «эвакуацию». Картотеки, формуляры, колонные списки — все это смешалось в гигантский бумажный ком, из которого ошалелые урчевцы извлекали наугад первые попавшиеся под руку бумажные символы живых людей и наспех составляли списки первых эшелонов. Эти списки посылались начальникам колонн, а начальники колонн поименованных в списке людей и слыхом не слыхали. Железная дорога подавала составы, но грузить их было некем. Потом, когда было кем грузить, не было составов. Низовая администрация, ошалелая, запуганная «боевыми приказами», движимая тем же лозунгом, что и остальные лагерники: все равно пропадать, пьянствовала и отсыпалась во всякого рода потаенных местах. На тупичках Погры торчало уже шесть составов. Якименко рвал и метал. ВОХР сгонял к составам толпы захваченных в порядке облав заключенных. Бамовская комиссия отказывалась принимать их без документов. Какие-то сообразительные ребята из подрывников взорвали уворованный аммоналом железнодорожный мостик, ведущий от Погры к магистральным путям. Над лесами выла вьюга. В леса, топорами прорубая пути сквозь чекистские заставы, прорывались целые бригады — в расчете где-то отсидеться эти недели эвакуации, потом явиться с повинной, получить лишние пять лет отсидки, но все же увернуться от БАМа.

Когда плановый срок эвакуации уже истекал, из Медгоры прибыло подкрепление: десятков пять работников УРО — «специалистов учетно-распределительной работы», еще батальон войск ГПУ и сотня собак-ищеек.

На лагпунктах и около лагпунктов стали расстреливать без всякого зазрения совести.

Урчевский актив переживал дни каторги и изобилия. Спали только урывками, обычно здесь же на столах или под столами. Около УРЧ околачивались таинственные личности из наиболее оборотистых и «социально близких» урок. Личности эти приносили активу подношения от тех людей, которые надеялись бутылкой водки откупиться от отправки или, по крайней мере, от отправки с первыми эшелонами. Якименко внюхивался в махорочно-сивушные ароматы УРЧ, сажал под арест, но сейчас же выпускал: никто, кроме Стародубцева и иже с ним, никакими усилиями не мог определить, в каком хотя бы приблизительно углу валяются документы, скажем, третьего смоленского или шестого ленинградского эшелона, прибывшего в Подпорожье месяц или два тому назад.

Мои экономические, юридические и прочие изыскания были ликвидированы в первый же день бамовской эпопеи. Я был пересажен за пишущую машинку — профессия, которая оказалась здесь дефицитной. Бывало и так, что я сутками не отходил от этой машинки — но, Боже Ты мой, что это была за машинка!

Это было советское изделие советского казанского завода, почему Юра и прозвал ее «казанской сиротой». Все в ней звенело, гнулось и разбалтывалось. Но хуже всего был ее норов. Вот, сидишь за этой сиротой уже полуживой от усталости, Якименко стоит над душой. На какой-то таинственной букве каретка срывается с зубчатки и летит влево. От всех 12 экземпляров этапных списков остаются одни клочки. Якименко испускает сдержанный мат в пространство, многочисленная администрация, ожидающая этих списков для вылавливания эвакуируемых, вздыхает с облегчением (значит, можно поспать), а я сижу всю ночь, перестукивая изорванный список и пытаясь предугадать очередную судорогу этого эпилептического советского недоноска.

О горестной советской продукции писали много. И меня всегда повергали в изумление те экономисты, которые пытаются объять необъятное и выразить в цифровом эквиваленте то, для чего вообще в мире никакого эквивалента нет.

Люди просиживают ночи над всякого рода «казанскими сиротами», летят под откосы десятки тысяч вагонов (по Лазарю Кагановичу, 62 тысячи крушений за 1935 год — результаты качества сормовской и коломенской продукции), ржавеют на своих железных кладбищах сотни тысяч тракторов, сотня миллионов людей надрывается от отупляющей и непосильной работы во всяких со

ветских УРЧах, стройках, совхозах, каналах, лагерях — и все это тонет в великом марксистско-ленинско-сталинском болоте.

И, в сущности, все это сводится к «проблеме качества»: качество коммунистической идеи неразрывно связано с качеством политики, управления, руководства — и результатов.

И на поверхности этого болота яркими и призрачными цветами маячат разрушающийся и уже почти забытый Турксиб, безработный Днепрострой, никому и ни для чего не нужный Беломорско-Балтийский канал, гигантские заводы — поставщики тракторных и иных кладбищ... И щеголяют в своих кавалерийских шинелях всякие товарищи Якименки — поставщики кладбищ нетракторных.

Должен, впрочем, сознаться, что тогда все эти мысли о качестве продукции — и идейной, и не идейной — мне в голову не приходили. На всех нас надвигалась катастрофа.

ПРОМФИНПЛАН ТОВАРИЩА ЯКИМЕНКИ

На всех нас надвигалось что-то столь же жесткое и бессмысленное, как и этот Бел-Балт-канал... Зарева и стрельба на лагпунктах у нас в управлении отражались беспросветной работой, чудовищным нервным напряжением, дикой суматошной спешкой... Все это было как катастрофа. Конечно, наши личные судьбы в этой катастрофе были для нас самыми болезненными точками, но и бессмысленность этой катастрофы, взятой, так сказать, в социальном разрезе, давила на сознание, как кошмар.

Приказ гласил: отправить в распоряжение БАМа не менее 35 тысяч заключенных подпорожского отделения и не более как в двухнедельный срок. Запрещается отправлять: всех бывших военных, всех уроженцев Дальнего Востока, всех лиц, кончающих срок наказания до 1 июня 1934 г., всех лиц, осужденных по таким-то статьям, и, наконец, всех больных — по особому списку...

По поводу этого приказа можно было поставить целый ряд вопросов: неужели этих 35 тысяч рабочих рук нельзя было найти где-то поближе к Дальнему Востоку, а не пробрасывать их через половину земного шара? Неужели нельзя было подождать тепла, чтобы не везти эти 35 тысяч людей в заведомо истребительных условиях нашего этапа? Неужели ГПУ не подумало, что в двухнедельный срок такой эвакуации ни физически, ни тактически выполнить невозможно? И, наконец, неужели ГПУ не понимало, что из наличных 45 тысяч (или около того) заключенных подпорожского отделения нельзя набрать 35 тысяч людей, удовлетворяющих требованиям приказа, в частности, людей хотя бы относительно здоровых?

По существу, все эти вопросы были бессмысленны. Здесь действовала система, рождающая «казанских сирот», декоративных гигантов, тракторные и нетракторные кладбища. Не могло быть особых сомнений и насчет того, как эта система, взятая «в общем и целом», отразится на частном случае подпорожской эвакуации. Конечно, Якименко будет проводить свой промфинплан с «железной беспощадностью»: на посты вроде якименковского могут пробраться только люди, этой беспощадностью обладающие, — другие отметаются, так сказать, в порядке естественного отбора. Якименко будет сажать людей в дырявые вагоны, в необорудованные теплушки. Якименко постарается впихнуть в эти эшелоны всех кого только можно — и здоровых, и больных. Больные, конечно, не доедут живыми. Но разве хотя бы один раз в истории советской власти человеческие жизни останавливали победно-халтурное шествие хотя бы одного промфинплана?

КРИВАЯ ИДЕТ ВНИЗ

Самым жестоким испытанием для нас в эти недели была угроза отправки Юры на БАМ. Как достаточно скоро выяснилось, ни я, ни Борис отправке на БАМ не подлежали: в наших формулярах значилась статья 58/6 (шпионаж), и нас Якименко не смог бы отправить, если бы и хотел: наших документов не приняла бы приемочная комиссия БАМа. Но Юра этой статьи не имел. Следовательно, по ходу событий дело обстояло так: мы с Борисом остаемся, Юра будет отправлен один — после его летней болезни и операции, после тюремной и лагерной голодовки, после каторжной работы в урчевском махорочном тумане по 16—20 часов в сутки...

При самом зарождении всех этих бамовских перспектив я как-то попросил Якименку об оставлении Юры. Якименко отвечал мне довольно коротко, но весьма неясно. Это было похоже на полуобещание, подлежащее исполнению только в том случае, если норма отправки будет более или менее выполнена. Но с каждым днем становилось все яснее, что норма эта выполнена быть не может и не будет.

По миновании надобности в моих литературных талантах Якименко все определеннее смотрел на меня как на пустое место, как на человека, который уже не нужен и с которым поэтому ни считаться, ни разговаривать нечего... Нужно отдать справедливость и Якименке: во-первых, он работал так же каторжно, как и все мы, и, во-вторых, он обязан был отправить и всю администрацию от

деления, в том числе и УРЧ. Не совсем уж просто было послать старых работников УРЧ и оставить Юру. Во всяком случае, надежды на Якименку с каждым днем падали все больше и больше... В связи с исчезновением могущественной якименковской поддержки снова в наши икры начала цепляться урчевская шпана, цеплялась скверно и в наших условиях очень болезненно.

Мы с Юрой только что закончили списки третьего эшелона. Списки были проверены, разложены по столам, и я должен был занести их на Погру. Было около трех часов ночи. Пропуск, который мне должны были заготовить, оказался незаготовленным. Не идти было нельзя, а идти было опасно. Я все-таки пошел и прошел. Придя на Погру и передавая списки администрации, я обнаружил, что из каждого экземпляра списков украдено по четыре страницы. Отправка эшелона была сорвана. Многомудрый актив с Погры сообщил Якименке, что я потерял эти страницы. Нетрудно было доказать полную невозможность нечаянной потери четырех страниц каждого из 12 экземпляров. И Якименке также нетрудно было понять, что уж никак не в моих интересах было, с заранее обдуманной целью, выкидывать эти страницы, а потом снова их переписывать... Все это так... Но разговор с Якименко, у которого из-за моих списков проваливался его «промфинплан», был из неприятных — особенно принимая во внимание Юрины перспективы... И инциденты такого типа, повторяющиеся приблизительно через день, спокойствию души не способствовали.

Между тем эшелоны шли и шли... Через Бориса и железнодорожников, которых он лечил, до нас стали доходить сводки с крестного пути этих эшелонов... Конечно, уже и от Погры (погрузочная станция) они отправлялись с весьма скудным запасом хлеба и дров — а иногда и вовсе без запасов. Предполагалось, что аппарат баз ГПУ по дороге снабдит эти эшелоны всем необходимым.. Но никто не снабдил... Первые эшелоны еще кое-что подбирали по дороге, а остальные ехали Бог уж их знает как. Железнодорожники рассказывали об остановках поездов на маленьких, заброшенных станциях и о том, как из этих поездов выносили сотни замерзших трупов и складывали их штабелями в сторонке от железной дороги...

Рассказывали о крушениях, при которых обезумевшие люди выли в опрокинутых деревянных западнях теплушек — слишком хрупких для силы поездного толчка, но слишком прочных для безоружных человеческих рук...

Мне мерещилось, что вот на какой-то заброшенной зауральской станции вынесут обледенелый труп Юры, что в каком-то товарном

вагоне, опрокинутом под откос полотна, в каше изуродованных человеческих тел... Я гнал эти мысли — они опять лезли в голову, я с мучительным напряжением искал выхода, хоть какого-нибудь выхода — и его видно не было...

ПЛАНЫ ОТЧАЯНИЯ

Нужно, впрочем, оговориться: о том, чтобы Юра действительно был отправлен на БАМ, ни у кого из нас ни на секунду не возникало и мысли... Это в вагоне № 13 нас чем-то опоили и захватили спящими. Второй раз такой номер не имел шансов пройти. Вопрос стоял так: или Юре удастся отвертеться от БАМа, или мы все трое устроим какую-то резню и если и пропадем, то, по крайней мере, с треском... Только Юра иногда говорил о том, что зачем же пропадать всем троим, что уж если ничего не выйдет и ехать придется, он сбежит по дороге... Но этот план был весьма утопичен... Сбежать из арестантского эшелона не было почти никакой возможности...

Борис был настроен очень пессимистически. Он приходил из Погры в совсем истрепанном виде. Физически его работа была легче нашей; он целыми днями мотался по лагпунктам, по больницам и амбулаториям и хотя бы часть дня проводил на чистом воздухе и в движении. Он имел право санитарного контроля над кухнями и питался исключительно «пробами пищи», а свой паек — хлеб и по комку замерзлой ячменной каши — приносил нам. Но его моральное положение — положение врача в этой атмосфере саморубов, расстрелов, отправки в этапы заведомо больных людей — было отчаянным. Борис был уверен, что своего полуобещания насчет Юры Якименку не сдержит и что, пока хоть какие-то силы остались, нужно бежать.

Теоретический план побега был разработан в таком виде: по дороге из Подпорожья на Погру стояла чекистская застава из трех человек. На этой заставе меня и Бориса уже знали в лицо — Бориса в особенности, ибо он ходил мимо нее каждый день, а иногда и по два-три раза в день. Поздно вечером мы должны были все втроем выйти из Подпорожья, захватив с собою и вещи. Я и Борис подойдем к костру заставы и вступим с патрульными в какие-либо разговоры. Потом, в подходящий момент, Борис должен был ликвидировать ближайшего к нему чекиста ударом кулака и броситься на другого. Пока Борис будет ликвидировать патрульного номер второй, я должен был если не ликвидировать, то, по крайней мере, временно нейтрализовать патрульного номер третий.

Никакого оружия, вроде ножа или топора, пускать в ход было нельзя: план был выполним только при условии молниеносной стремительности и полной неожиданности... Плохо было то, что патрульные были в кожухах: некоторые, и притом наиболее действительные, приемы атаки отпадали... В достаточности своих сил я не был уверен. Но, с другой стороны, было чрезвычайно маловероятно, чтобы тот чекист, с которым мне придется схватиться, был сильнее меня... План был очень рискованным, но все же план был выполним.

Ликвидировав заставу, мы получим три винтовки, штук полтораста патронов и кое-какое продовольствие и двинемся в обход Подпорожья, через Свирь на север... До этого пункта все было более или менее гладко... А дальше что?

Лес завален сугробищами снега. Лыжи достать было можно, но не охотничьи, а беговые... По лесным завалам, корягам и ямам они большой пользы не принесут. Из нас троих только Юра хороший, «классный» лыжник. Мы с Борисом ходим так себе — по-любительски... Убитых патрульных обнаружат или в ту же ночь, или к утру. Днем в погоню за нами пойдут уже команды оперативного отдела, прекрасно откормленные, с такими собаками-ищейками, какие не снились майн-ридовским охотникам за черным деревом... Куда-то вперед пойдут телефонограммы, какие-то команды будут высланы нам наперерез...

Правда, будут винтовки... Борис — прекрасный стрелок, в той степени, в какой он что-нибудь видит, а его близорукость выражается фантастической цифрой диоптрий — 23 (бедствие Соловков). Я стрелок более чем посредственный. Юра — тоже... Продовольствия у нас почти нет, карты нет, компаса нет. Каковы шансы на успех?

В недолгие часы, предназначенные для сна, я ворочался на голых досках своих нар и чувствовал ясно: шансов никаких. Но если ничего другого сделать будет нельзя — мы сделаем это...

МАРКОВИЧА ПЕРЕКОВАЛИ

Мы попробовали прибегнуть и к житейской мудрости Марковича. Кое-какие проекты — бескровные, но очень зыбкие, выдвигал и он. Впрочем, ему было не до проектов. БАМ нависал над ним, и притом в ближайшие же дни. Он напрягал всю свою изобретательность и все свои связи. Но не выходило ровно ничего. Миша не ехал, так как почему-то числился здесь только в командировке,

а прикреплен был к центральной типографии в Медвежьей Горе. Трошин мотался по лагерю, и из него, как из брандспойта, во все стороны хлестал энтузиазм...

Как-то в той типографской баньке, о которой я уже рассказывал, сидели все мы в полном составе: нас трое, Маркович, Миша и Трошин. Настроение, конечно, было висельное, а тут еще Трошин нес несусветимую гнусность о бамовских льготах, о трудовом перевоспитании, о строительстве социализма. Было невыразимо противно. Я предложил ему заткнуться и убираться ко всем чертям. Он стал спорить со мной.

Миша стоял у кассы и набирал что-то об очередном энтузиазме. Потом он, как-то бочком, бочком, как бы по совсем другому делу, подобрался к Трошину и изо всех своих невеликих сил хватил его верстаткой по голове. Трошин присел от неожиданности, потом кинулся на Мишу, сбил его с ног и схватил за горло. Борис весьма флегматически сгреб Трошина за подходящие места и швырнул его в угол комнаты. Миша встал бледный и весь дрожащий от ярости.

— Я тебя, проститутка, все равно зарежу. Я тебе, чекистский ...лиз, кишки все равно выпущу... Мне терять нечего, я уже все равно что в гробу...

В тоне Миши было какое-то удушье от злобы и непреклонная решимость. Трошин встал, пошатываясь. По его виску бежала тоненькая струйка крови.

— Я же вам говорил, Трошин, что вы конкретный идиот, — заявил Маркович. — Вот я посмотрю, какой из вас в этапе энтузиазм потечет...

Дверка в тайны трошинского энтузиазма на секунду приоткрылась.

— Мы в пассажирском поедем, —'мрачно ляпнул он.

— Хе, в пассажирском... А может, вы, товарищ Трошин, в международном хотите? С постельным бельем и вагоном-рестораном? Молите Бога, чтобы хоть теплушка целая попалась. И с печкой. Вчера подали эшелон, так там печки есть, а труб нету... Хе, пассажирский. Вам просто нужно лечиться от идиотизма, Трошин.

Трошин пристально посмотрел на бледное лицо Миши, потом на фигуру Бориса, о чем-то подумал, забрал под мышку все свои пожитки и исчез. Ни его, ни Марковича я больше не видел. На другой день утром их отправили на этап. Борис присутствовал при погрузке. Их погрузили в теплушку, притом в дырявую и без трубы.

Недаром в этот день, прощаясь, Маркович мне говорил:

— А вы знаете, И. Л., сюда, в СССР, я ехал первым классом. Помилуйте, каким же еще классом нужно ехать в рай. А теперь я

тоже поеду в рай. Только не в первом классе и не в социалистический... Интересно все-таки, есть ли рай? Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., так у вас будет собственный корреспондент из рая. А? Вы думаете, доеду? С моим здоровьем? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дороге делается... И вы знаете... Какой-нибудь крестьянин, который с детства привык. А я — я же комнатный человек. Нет, знаете, И. Л., если вы как-нибудь увидите мою жену (все на свете может быть), скажите ей, что за доверчивых людей замуж выходить нельзя. Хе, социалистический рай... Вот мы с вами и получаем свой маленький кусочек социалистического рая...

НА СКОЛЬЗКИХ ПУТЯХ

Промфинплан товарища Якименки трещал по всем швам. Уже не было и речи ни о двух неделях, ни о тридцати пяти тысячах. Железная дорога то вовсе не подавала составов, то подавала такие, от которых бамовская комиссия отказывалась наотрез, — с дырами, куда не только человек, а и лошадь пролезла бы. Проверка трудоспособности и здоровья дала совсем унылые цифры: не больше восьми тысяч людей могли быть признаны годными к отправке, да и те «постольку-поскольку». Между тем ББК, исходя из весьма прозаического «хозяйственного расчета» — зачем кормить уже чужие рабочие руки, урезал нормы снабжения до уровня клинического голодания. Люди стали валиться с ног сотнями и тысячами. Снова стали работать медицинские комиссии. Через такую комиссию пробел и я. Старичок доктор с беспомощным видом смотрит на какого-нибудь оборванного лагерника, демонстрирующего свою отекшую и опухшую, как подушка, ногу, выстукивает, выслушивает. За столом сидит оперативник — чин третьей части — он-то и есть комиссия.

— Ну?— спрашивает чин.

— Отеки, видите... ТБС^[1] второй степени... Сердце... И чин размашистым почерком пишет на формуляре: «Годен». Потом стали делать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили резинками. На оборотных сторонах формуляров, где стояли нормы трудоспособности и медицинский диагноз — все это стиралось и ставилось просто: 1 -я категория — то есть полная трудоспособность.

Эти люди не имели никаких шансов доехать до БАМа живыми. И они знали это, и мы знали это — и, уж конечно, это знал и Якименко. Но Якименке нужно было делать свою карьеру. И свой промфинплан он выполнял за счет тысяч человеческих жизней. Всех этих чудесно подделанных при помощи резинки людей слали приблизительно на такую же верную смерть, как если бы их просто бросили в прорубь Свири.

А мы с Юрой все переписывали наши бесконечные списки. Обычно к ночи УРЧ пустел, и мы с Юрой оставались там одни за своими машинками... Вся картотека УРЧ была фактически в нашем распоряжении. Из двенадцати экземпляров списков Якименко подписывал три, а проверял один. Эти три шли в управление БАМа и в ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на месте для подбора этапа, для хозяйственной части и т. д. У нас с Юрой почти одновременно возник план, который напрашивался сам собою. В первых трех экземплярах мы оставим все как следует, а в остальных девяти фамилии заведомо больных людей (мы их разыщем по картотеке) заменим несуществующими фамилиями или просто перепутаем так, чтобы ничего разобрать было нельзя. При том хаосе, который царил в лагерных пунктах, при полной путанице в колоннах и колонных списках, при обалделости и беспробудном пьянстве низовой администрации никто не разберет, сознательный ли это подлог, случайная ошибка или обычная урчевская путаница. Да в данный момент и разбирать никто не станет.

В этом плане был великий соблазн. Но было и другое. Одно дело рисковать своим собственным черепом, другое дело втягивать в этот риск своего собственного сына, да еще мальчика. И так, на моей совести тяжелым грузом лежало все то, что с нами произошло: моя «техническая ошибка» с г-жей Е. и с мистером Бабенко, тающее с каждым днем лицо Юрчика, судьба Бориса и многое другое... И было еще: великая усталость и сознание того, что все это, в сущности, так бессильно и бесцельно. Ну вот, выцарапаем из нескольких тысяч несколько десятков человек (больше не удастся). И они, вместо того чтобы помереть через месяц в эшелоне, помрут через несколько месяцев где-нибудь в бэбэковской слабосилке. Только и всего. Стоит ли игра свеч?

Как-то под утро мы возвращались из УРЧ в свою палатку. На дворе было морозно и тихо. Пустынные улицы Подпорожья лежали под толстым снеговым саваном.

— А по-моему, Ватик, — ни с того ни с сего сказал Юра, — надо все-таки это сделать... Неудобно как-то...

— Разменяют, Юрчик, — сказал я.

— Ну и хрен с нами... А ты думаешь, много у нас шансов отсюда живыми выбраться?

— Я думаю, много...

— А по-моему, никаких. Еще через месяц от нас одни мощи останутся... Все равно... Ну, да дело не в том.

— А в чем же дело?

— А в том, что неудобно как-то. Можем мы людей спасти? Можем. А там пусть расстреливают — хрен с нами. Подумаешь, тоже удовольствие — околачиваться в этом раю.

Юра вообще — и до лагеря — развивал такую теорию, что если бы, например, у него была твердая уверенность, что из Советской России ему не выбраться никогда, он застрелился бы сразу. Если жизнь состоит исключительно из неприятностей — жить нет «никакого коммерческого расчета»... Но мало ли какие «коммерческие расчеты» могут быть у юноши восемнадцати лет и много ли он о жизни знает? Юра остановился и сел в снег.

— Давай посидим... Хоть урчевскую махорку из легких выветрим... Сел и я.

— Я ведь знаю, Ватик, ты больше за меня дрейфишь.

— Угу, — сказал я.

— А ты плюнь и не дрейфь.

— Замечательно простой рецепт!

— Ну, а если придется — придется же — против большевиков с винтовкой идти, так тогда ты насчет риска ведь ничего не будешь говорить?..

— Если придется... — пожал я плечами.

— Даст Бог, придется... Конечно, если отсюда выскочим...

— Выскочим, — сказал я.

— Ox, — вздохнул Юра. — С воли не выскочили... С деньгами, с оружием... Со всем. А здесь?..

Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько уж раз.

— Видишь ли, Ватик, если мы за это дело не возьмемся, будем потом чувствовать себя сволочью... Могли — и сдрейфили...

Мы опять помолчали. Юра, потягиваясь, поднялся со своего мягкого кресла.

— Так что, Ватик, давай? А? На Миколу Угодника...

— Давай! — сказал я.

Мы крепко пожали друг другу руки. Чувства отцовской гордости я не совсем все-таки лишен.

Особенно великих результатов из всего этого, впрочем, не вышло — в силу той прозаической причины, что без сна человек все-таки жить не может. А для наших манипуляций с карточками и

списками у нас оставались только те четыре-пять часов в сутки, которые мы могли отдать сну. И я, и Юра, взятые в отдельности, вероятно, оставили бы эти манипуляции после первых же бессонных ночей, но, поскольку мы действовали вдвоем, никто из нас не хотел первым подавать сигнал об отступлении. Все-таки из каждого списка мы успевали изымать десятка полтора, иногда и два. Это был слишком большой процент — каждый список заключал в себе 500 имен, — и на Погре стали уже говорить о том, что в УРЧ что-то здорово путают.

Отношения с Якименко шли, все ухудшаясь. Во-первых, потому, что и я и Юра, совсем уже валясь с ног от усталости и бессонницы, врали в этих списках уже без всякого «заранее обдуманного намерения» и на погрузочном пункте получалась неразбериха, и во-вторых, между Якименко и Борисом стали возникать какие-то трения, которые в данной обстановке ничего хорошего предвещать не могли и о которых Борис рассказывал со сдержанной яростью, но весьма неопределенно. Старший врач отделения заболел, Борис был назначен на его место и — насколько я мог понять — Борису приходилось своей подписью скреплять вытертые резинкой диагнозы и новые стандартизированные пометки «годен». Что-то назревало и на этом участке нашего фронта — но у нас назревали все участки сразу.

Как-то утром приходит в УРЧ Борис. Вид у него немытый и небритый, воспаленно-взъерошенный и обалделый — как, впрочем, и у всех нас. Он сунул мне свое ежедневное приношение — замерзший ком ячменной каши, и я заметил, что кроме взъерошенности и обалделости в Борисе есть и еще кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борис будет идти напролом, по части же хождения напролом Борис с полным основанием может считать себя мировым специалистом; на душе стало беспокойно. Я хотел было спросить Бориса, в чем дело, но в этот момент в комнату вошел Якименко. В руках у него были какие-то бумаги для переписки. Вид у него был ошалелый и раздраженный: он работал, как все мы, а промфинплан таял с каждым днем.

Увидев Бориса, Якименко резко повернулся к нему:

— Что это означает, доктор Солоневич? Представители третьей. части в отборочной комиссии заявили мне, что вы что-то там бузить начали... Предупреждаю вас — чтобы этих жалоб я больше не слышал...

— У меня, гражданин начальник, есть жалоба и на них...

— Плевать мне на ваши жалобы! — холодное и обычно сдержанное лицо Якименки вдруг перекосилось, — Плевать мне на ваши

жалобы. Здесь лагерь, а не университетская клиника. Вы обязаны поднять то, что вам приказывает третья часть...

— Третья часть имеет право приказывать мне как заключенному, но она не имеет права приказывать мне как врачу. Третья часть может считаться или не считаться с моими диагнозами, но описывать их диагнозов я не буду.

По закону Борис был прав. Я вижу, что здесь столкнулись два чемпиона по части хождения напролом — со всеми шансами на стороне Якименки. У Якименки на лбу вздуваются жилы.

— Гражданин начальник, позвольте вам доложить, что отдачи своей подписи под постановлениями отборочной комиссии я в данных условиях отказываюсь категорически.

Якименко смотрит в упор на Бориса и зачем-то лезет в карман. В моем воспаленном мозгу мелькает мысль о том, что Якименко лезет за револьвером — совершенно нелепая мысль, — я чувствую, что если Якименко попробует оперировать револьвером или матом, Борис двинет его по челюсти, и это будет последний промфинплан на административном и жизненном поприще Якименки... Свою не принятую Якименко жалобу Борис перекладывает из правой руки в левую, а правая свободным расслабленным жестом опускается вниз. Я знаю этот жест по рингу — эта рука отводится для удара снизу по челюсти... Мысли летят с сумасшедшей стремительностью. Борис ударит, актив и чекисты кинутся всей сворой, я и Юра пустим в ход и свои кулаки — и через секунд пятнадцать все наши проблемы будут решены окончательно.

Немая сцена. УРЧ перестал дышать... И вот с лежанки, на которой под шинелью дремлет помощник Якименки, добродушно-жестокий и изысканно-виртуозный сквернослов Хорунжик, вырываются трели неописуемого мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда он сообщает мне содержание «отношения», которое я должен написать для Медгоры, это содержание излагается таким стилем, что могу я использовать только союзы и предлоги.

Мат Хорунжика никому не адресован. Просто ему из-за каких-то там хреновых комиссий не дают спать... Хорунжик поворачивается на другой бок и натягивает шинель на голову.

Якименко вытягивает из кармана коробку папирос и протягивает Борису. Я глазам своим не верю.

— Спасибо, гражданин начальник, я не курю. Коробка протягивается мне.

— Позвольте вас спросить, доктор Солоневич, — сухим и резким тоном говорит Якименко, — так на какого же вы черта взя-

лись за комиссионную работу? Ведь это же не ваша специальность. Вы ведь санитарный врач? Неудивительно, что третья часть не питает доверия к вашим диагнозам. Черт знает что такое... Берутся люди не за свое дело...

Вся эта мотивировка не стоит выеденного яйца. Но Якименко отступает, и это отступление нужно всемерно облегчить.

— Я ему это несколько раз говорил, товарищ Якименко, — вмешиваюсь я. — По существу, это все доктор Шуквец напутал...

— Вот еще эта старая... шляпа, доктор Шуквец... — Якименко хватается за якорь спасения своего начальственного «лица»... — Вот что: я сегодня же отдам приказ о снятии вас с комиссионной работы. Займитесь санитарным оборудованием эшелонов. И имейте в виду: за каждую мелочь я буду взыскивать с вас лично... Никаких отговорок... Чтобы эшелоны были оборудованы на ять...

Эшелоны нельзя оборудовать не то что на ять, но даже и на ижицу — по той простой причине, что оборудовать их нечем. Но Борис отвечает:

— Слушаю, гражданин начальник...

Из угла на меня смотрит изжеванное лицо Стародубцева, и на нем я читаю ясно: «Ну, тут уж я окончательно ни хрена не понимаю...»

В сущности, не очень много понимаю и я. Вечером мы все идем вместе за обедом. Борис говорит:

— Да, а что ни говори — с умным человеком приятно поговорить. Даже с умной сволочью...

Уравнение с неизвестной причиной якименковского отступления мною уже решено. Стоя в очереди за обедом, я затеваю тренировочную игру: каждый из нас должен про себя сформулировать эту причину и потом эти отдельные формулировки мы подвергнем совместному обсуждению.

Юра прерывает Бориса, уже готового предъявить свое решение:

— Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потом вы мне скажете — верно или неверно...

После обеда Юра докладывает в тоне объяснений Шерлока Холмса доктору Ватсону.

— Что было бы, если бы Якименко арестовал Боба? Во-первых, врачей у них и так не хватает. И, во-вторых, что сделал бы Ватик? Ватик мог бы сделать только одно — потому что ничего другого не оставалось бы: пойти в приемочную комиссию БАМа и заявить, что Якименко их систематически надувает, дает дохлую рабочую силу... Из бамовской комиссии кто-то поехал бы в Медгору и устроил бы там скандал... Верно?

— Почти, — говорит Борис. — Только бамовская комиссия заявилась бы не в Медгору, а в ГУЛАГ. По линии ГУЛАГа Якименке влетело бы за зряшные расходы по перевозке трупов, а по линии ББК — за то, что не хватило ловкости рук. А если бы не было тут тебя с Ватиком, Якименко слопал бы меня и даже не поперхнулся бы...

Таково было и мое объяснение. Но мне все-таки кажется и до сих пор, что с Якименко дело обстояло не так просто...

И в тот же вечер из соседней комнаты раздается голос Якименки:

— Солоневич Юрий, подите-ка сюда. Юра встает из-за машинки. Мы с ним обмениваемся беспокойными взглядами.

— Это вы писали этот список?

—Я.

Мне становится не по себе. Это наши подложные списки.

— А позвольте вас спросить, откуда вы взяли эту фамилию — как тут ее... Абруррахманов... Такой фамилии в карточках нет. Моя душа медленно сползает в пятки.

— Не знаю, товарищ Якименко. Путаница, вероятно, какая-нибудь.

— Путаница! В голове у вас путаница.

— Ну конечно, — с полной готовностью соглашается Юра, — и в голове тоже.

Молчание. Я, затаив дыхание, вслушиваюсь в малейший звук.

— Путаница? Вот посажу я вас на неделю в ШИЗО...

— Так я там, по крайней мере, отосплюсь, товарищ Якименко.

— Немедленно переписать эти списки. Стародубцев! Все списки проверять. Под каждым списком ставить подпись проверяющего. Поняли?

Юра выходит из кабинета Якименки бледный. Его пальцы не попадают на клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожат и у меня. Но как будто пронесло... Интересно, когда наступит тот момент, когда не пронесет?

Наши комбинации лопнули автоматически. Они, впрочем, лопнули бы и без вмешательства Якименки: не спать совсем было все-таки невозможно. Но что знал или о чем догадывался Якименко?

ИЗМОР

Я принес на Погру списки очередного эшелона и шатаюсь по лагпункту. Стоит лютый мороз, но после урчевской коптилки так хорошо проветрить легкие.

Лагпункт неузнаваем. Уже давно никого не шлют и не выпускают в лес — из боязни, что люди разбегутся, хотя бежать некуда; и на лагпункте дров нет. Все то, что с такими трудами, с такими жертвами и такой спешкой строилось три месяца тому назад, все идет в трубу, в печку. Ломают на топливо бараки, склады, кухни. Занесенной снегом кучей металла лежит кем-то взорванный мощный дизель, привезенный сюда для стройки плотины. Валяются изогнутые буровые трубы. Все это импортное, валютное... У того барака, где некогда процветали под дождем мы трое, стоит плотная толпа заключенных — человек четыреста. Она окружена цепью стрелков ГПУ. Стрелки стоят в некотором отдалении, держа винтовки по уставу — под мышкой. Кроме винтовок, стоят на треножниках два легких пулемета. Перед толпой заключенных — столик, за столиком — местное начальство.

Кто-то из начальства равнодушно выкликает:

— Иванов. Есть? Толпа молчит.

— Петров?

Толпа молчит.

Эта операция носит техническое название измора. Люди на лагпункте перепутались, люди растеряли или побросали свои «рабочие карточки» — единственный документ, удостоверяющий самоличность лагерника. И вот, когда в колонне вызывают на БАМ какого-нибудь Иванова 25-го, то этот Иванов предпочитает не откликаться.

Всю колонну выгоняют из барака на мороз, оцепляют стрелками и начинают вызывать. Колонна отмалчивается. Меняется начальство, сменяются стрелки, а колонну все держат на морозе. Понемногу, один за другим, молчальники начинают сдаваться, раньше всего рабочие и интеллигенция, потом крестьяне и наконец урки. Но урки часто не сдаются до конца: валятся на снег, и, замерзшего, его относят в амбулаторию или в яму, исполняющую назначение общей могилы. В общем, совершенно безнадежная система сопротивления… Вот в толпе уже свалились несколько человек. Их подберут не сразу, чтобы не «симулировали»... Говорят, что одна из землекопных бригад поставила рекорд: выдержала двое суток такого измора и из нее откликнулось не больше половины... Но другая половина — немного от нее осталось...

ВСТРЕЧА

В лагерном тупичке стоит почти готовый к отправке эшелон. Территория этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями. Но у меня пропуск, и я прохожу к вагонам. Не

которые вагоны уже заняты, из других будущие пассажиры выметают снег, опилки, куски каменного угля, заколачивают щели, настилают нары — словом, идет строительство социализма... Вдруг где-то сзади меня раздается зычный голос:

— Иван Лукьянович, алло! Товарищ Солоневич, алло! Я оборачиваюсь. Спрыгнув с изумительной ловкостью из вагона, ко мне бежит некто в не очень рваном бушлате, весь заросший рыжей бородищей и призывно размахивающий шапкой. Останавливаюсь.

Человек с рыжей бородой подбегает ко мне и с энтузиазмом трясет мне руку. Пальцы у него железные.

— Здравствуйте, И. Л., знаете, очень рад вас видеть. Конечно, это, я понимаю, свинство с моей стороны высказывать радость, увидев старого приятеля в таком месте. Но человек слаб. Почему я должен нарушать гармонию общего равенства и лезть в сверхчеловеки?

Я всматриваюсь. Ничего не понять! Рыжая борода, веселые, забубенные глаза, общий вид человека, ни в коем случае не унывающего.

— Послушайте, — говорит человек с негодованием, — неужели не узнаете? Неужели вы возвысились до таких административных высот, что для вас простые лагерники вроде Гендельмана не существуют?

Точно кто-то провел мокрой губкой по лицу рыжего человека и сразу смыл бородищу, усищи, снял бушлат, и подо всем этим очутился Зиновий Яковлевич Гендельман^[1] — таким, каким я его знал по Москве: весь сотканный из мускулов, бодрости и зубоскальства. Конечно, это тоже свинство, но встретить 3. Я. мне было очень радостно. Так стоим мы и тискаем друг другу руки.

— Значит, сели наконец,— неунывающим тоном умозаключает Гендельман. — Я ведь вам предсказывал. Правда, и вы мне предсказывали. Какие мы с вами проницательные! И как это у нас обоих не хватило проницательности, чтобы не сесть? Не правда ли, удивительно? Но нужно иметь силы подняться над нашими личными, мелкими, мещанскими переживаниями. Если наши вожди, лучшие из лучших, железная гвардия ленинизма, величайшая надежда будущего человечества, — если эти вожди садятся в ГПУ как мухи на мед, так что же мы должны сказать? А? Мы должны сказать: добро пожаловать, товарищи.

— Слушайте, — перебиваю я, — публика кругом.

— Это ничего. Свои ребята. Наша бригада — все уральские мужички; ребята, как гвозди. Замечательные ребята. Итак, по каким статьям существующего и несуществующего закона попали вы сюда? Я рассказываю. Забубенный блеск исчезает из глаз Гендельмана.

— Да, вот это плохо. Это уж не повезло. — Гендельман оглядывается кругом и переходит на немецкий язык: — Вы ведь все равно сбежите?

— До сих пор мы считали это само собою разумеющимся. Но вот теперь эта история с отправкой сына. А ну-ка, 3-Я., мобилизуйте вашу «юдише копф» и что-нибудь изобретите.

Гендельман запускает пальцы в бороду и осматривает вагоны, проволоку, ельник, снег, как будто отыскивая там какое-то решение.

— А попробовали бы вы подъехать к бамовской комиссии.

— Думал и об этом. Безнадежно.

— Может быть, не совсем. Видите ли, председателем этой комиссии торчит некто Чекалин, я его по Вишерскому лагерю знаю. Во-первых, он коммунист с дореволюционным стажем, и, во-вторых, человек он очень неглупый. Неглупый коммунист и с таким стажем, если он до сих пор не сделал карьеры (а разве это карьера?) — это значит, что он человек лично порядочный и что в качестве порядочного человека он рано или поздно сядет. Он, конечно, понимает это и сам. Словом, тут есть кое-какие психологические возможности.

Идея довольно неожиданная. Но какие тут могут быть психологические возможности, в этом сумасшедшем доме? Чекалин, колючий, нервный, судорожный, замотанный, полусумасшедший от вечной грызни с Якименко?

— А то попробуйте увязаться с нами. Наш эшелон пойдет, вероятно, завтра. Или, на крайний случай, пристройте вашего сына сюда. Тут он у нас не пропадет! Я посылки получал, еда у меня на дорогу более или менее есть. А? Подумайте.

Я крепко пожал Гендельману руку, но его предложение меня не устраивало.

— Ну а теперь — «докладывайте» вы!

Гендельман был по образованию инженером, а по профессии — инструктором спорта. Это довольно обычное в Советской России явление: у инженера несколько больше денег, огромная ответственность (конечно, перед ГПУ) по линии вредительства, бесхозяйственности, невыполнения директив и планов и по многим другим линиям и, конечно, — никакого житья. У инструктора физкультуры денег иногда меньше, а иногда больше, столкновений с ГПУ почти никаких и в результате всего этого — возможность вести

приблизительно человеческий образ жизни. Кроме того, можно потихоньку и сдельно подхалтуривать и по своей основной специальности. Гендельман был блестящим спортсменом и редким организатором. Однако и физкультурный иммунитет против ГПУ — вещь весьма относительная. В связи с той «политизацией» физкультуры, о которой я рассказывал выше, около пятисот инструкторов спорта были арестованы и разосланы по всяким нехорошим и весьма неудобоусвояемым местам. Был арестован и Гендельман.

— Да и докладывать, в сущности, нечего. Сцапали. Привезли на Лубянку. Посадили. Сижу. Через три месяца вызывают на допрос. Ну, конечно, они уже всё, решительно всё знают: что я старый сокольский деятель, что у себя на работе я устраивал старых соколов, что я находился в переписке с международным сокольским центром, что я даже посылал приветственную телеграмму всесокольскому слету. А я все сижу и слушаю. Потом я говорю: «Ну, вот вы, товарищи, все знаете?» — «Конечно, знаем». — «И устав "Сокола" тоже знаете?» — «Тоже знаем». — «Позвольте мне спросить, почему же вы не знаете, что евреи в "Сокол" не принимаются?»

Знаете, что мне следователь ответил? «Ах, говорит, не все ли вам равно, гражданин Гендельман, за что вам сидеть — за "Сокол" или не за "Сокол"?» Какое гениальное прозрение в глубины человеческого сердца! Представьте себе — мне, оказывается, решительно все равно, за что сидеть, — раз я уж все равно сижу.

Почему я работаю плотником? А зачем мне работать не плотником? Во-первых, я зарабатываю себе настоящие мозолистые, пролетарские руки. Знаете, как в песенке поется: «...В заводском гуле он ласкал ее мозолистые груди...» Во-вторых, я здоров (посылки мне присылают), а уж лучше тесать бревна, чем зарабатывать себе геморрой. В-третьих, я имею дело не с советским активом, а с порядочными людьми — с крестьянами. Я раньше побаивался, думал: антисемитизм. У них столько же антисемитизма, как у вас — коммунистической идеологии. Это честные люди и хорошие товарищи, а не какая-нибудь советская сволочь. Три года я уже отсидел — еще два осталось.

— Заявление о смягчении участи? Тут голос Гендельмана стал суров и серьезен:

— Ну, от вас я такого совета, Иван Лукьянович, не ожидал. Эти бандиты меня без всякой вины, абсолютно без всякой вины посадили на каторгу, оторвали меня от жены и ребенка — ему было только две недели, и чтобы я перед ними унижался, чтобы я у них что-то вымаливал... Забубенные глаза Гендельмана смотрели на меня негодующе.

— Нет, И. Л., этот номер не пройдет. Я, даст Бог, отсижу и выйду. А там — там мы посмотрим... Даст Бог — там мы посмотрим... Вы только на этих мужичков посмотрите — какая это сила!..

Вечерело. Патрули проходили мимо эшелонов, загоняя лагерников в вагоны. Пришлось попрощаться с Гендельманом.

— Ну, передайте Борису и вашему сыну, я его так и не видал, мой, так сказать, спортивный привет. Не унывайте. А насчет Чекалина все-таки подумайте.

СРЫВ

Я пытался прорваться на Погру на следующий день, еще раз отвести душу с Гендельманом, но не удалось. Вечером Юра мне сообщил, что Якименко с утра уехал на два-три дня на Медвежью Гору и что в какой-то дополнительный список на ближайший этап урчевский актив ухитрился включить и его, Юру; что список уже подписан начальником отделения Ильиных и что сегодня вечером за Юрой придет вооруженный конвой, чего для отдельных лагерников не делалось никогда. Вся эта информация была сообщена Юре чекистом из третьего отдела, которому Юра в свое время писал стихами письма к его возлюбленной: поэтические настроения бывают и у чекистов.

Мой пропуск на Погру был действителен до 12 часов ночи. Я вручил его Юре, и он, забрав свои вещи, исчез на Погру с наставлением «действовать по обстоятельствам», в том же случае, если скрыться совсем будет нельзя, разыскать вагон Гендельмана.

Но эшелон Гендельмана уже ушел. Борис запрятал Юру в покойницкую при больнице, где он и просидел двое суток. Актив искал его по всему лагерю. О переживаниях этих двух дней рассказывать было бы слишком тяжело.

Через два дня приехал Якименко. Я сказал ему, что вопреки его прямой директиве, Стародубцев обходным путем включил Юру в список, что, в частности, ввиду этого сорвалась подготовка очередного эшелона (одна машинка оставалась безработной) и что Юра пока что скрывается за пределами досягаемости актива.

Якименко посмотрел на меня мрачно и сказал:

— Позовите мне Стародубцева.

Я позвал Стародубцева. Минут через пять Стародубцев вышел от Якименки в состоянии, близком к истерии. Он что-то хотел сказать мне, но величайшая ненависть сдавила ему горло. Он только ткнул пальцем в дверь якименковского кабинета. Я вошел туда.

— Ваш сын сейчас на БАМ не едет. Пусть он возвращается на работу. Но с последним эшелоном поехать ему, вероятно, придется. Я сказал:

— Товарищ Якименко, но ведь вы мне обещали...

— Ну и что же, что обещал — подумаешь, какое сокровище ваш Юра.

— Для... Для меня — сокровище... — я почувствовал спазмы в горле и вышел.

Стародубцев, который, видимо, подслушивал под дверью, отскочил от нее к стенке, и все его добрые чувства ко мне выразились в одном слове, в котором было... многое в нем было...

— Сокровище, г-ы-ы...

Я схватил Стародубцева за горло. Из актива с места не двинулся никто. Стародубцев судорожно схватил мою руку и почти повис на ней. Когда я разжал руку, Стародубцев мешком опустился на пол. Актив молчал.

Я понял, что еще одна такая неделя, и я сойду с ума.

Я ТОРГУЮ ЖИВЫМ ТОВАРОМ

Эшелоны все шли, а наше положение все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юре росла. На обещания Якименки после всех этих инцидентов рассчитывать совсем было нельзя. Борис настаивал на немедленном побеге. Я этого побега боялся как огня. Это было бы самоубийством, но помимо такого самоубийства ничего другого видно не было.

Я уже не спал в те короткие часы, которые у меня оставались от урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мне все казалось, что где-то, вот совсем рядом, под рукой, есть какой-то выход, идиотски простой, явственно очевидный, а я вот не вижу его — хожу кругом да около, тыкаюсь во всякую майн-ридовщину, а того, что надо, не вижу. И вот в одну из таких бессонных ночей меня наконец осенило. Я вспомнил о совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМа чекисте Чекалине и понял, что этот чекист — единственный способ спасения, и притом способ совершенно реальный.

Всяческими пинкертоновскими ухищрениями я узнал его адрес. Чекалин жил на краю села в карельской избе. Поздно вечером, воровато пробираясь по сугробам снега, я пришел к этой избе. Хозяйка избы на мой стук подошла к двери, но открывать не хотела. Через минуту-две к двери подошел Чекалин.

— Кто это?

— Из УРЧ, к товарищу Чекалину.

Дверь открылась на десять сантиметров. Из щели прямо мне в живот смотрел ствол парабеллума. Электрический фонарик осветил меня.

— Вы — заключенный?

— Да.

— Что вам нужно? — Голос Чекалина был резок и подозрителен.

— Гражданин начальник, у меня к вам очень серьезный разговор и на очень серьезную тему.

— Ну, говорите.

— Гражданин начальник, этот разговор я через щель двери вести не могу.

Луч фонарика уперся мне в лицо. Я стоял, щурясь от света, и думал о том, что малейшая оплошность может стоить мне жизни.

— Оружие есть?

— Нет.

— Выверните карманы. Я вывернул карманы.

— Войдите. Я вошел.

Чекалин взял фонарик в зубы и, не выпуская парабеллума, свободной рукой ощупал меня всего. Видна была большая сноровка.

— Проходите вперед.

Я сделал два-три шага вперед и остановился в нерешительности.

— Направо... Наверх... Налево, — командовал Чекалин. Совсем как в коридорах ГПУ... Да, сноровка видна.

Мы вошли в убого обставленную комнату. Посредине комнаты стоял некрашеный деревянный стол... Чекалин обошел его кругом и, не опуская парабеллума, тем же резким тоном спросил:

— Ну-с, так что же вам угодно?

Начало разговора было малообещающим, а от него столько зависело... Я постарался собрать все свои силы.

— Гражданин начальник, последние эшелоны составляются из людей, которые до БАМа заведомо не доедут. У меня запнулось дыхание.

— Ну?

— Вам, как приемщику рабочей силы, нет никакого смысла нагружать вагоны полутрупами и выбрасывать в дороге трупы...

—Да?

— Я хочу предложить давать вам списки больных, которых ББК

сажает в эшелоны под видом здоровых... В вашей комиссии есть один врач. Он, конечно, не в состоянии проверять всех этапников, но он может проверить людей по моим спискам...

— Вы по каким статьям сидите?

— Пятьдесят восемь — шесть — десять и одиннадцать, пятьдесят девять — десять.

— Срок?

— Восемь лет.

— Так... Вы по каким, собственно, мотивам действуете?

— По многим мотивам. В частности, и потому, что на БАМ придется, может быть, ехать и моему сыну.

— Это тот, что с вами рядом работает?

—Да.

Чекалин уставился на меня пронизывающим, но ничего не говорящим взглядом. Я чувствовал, что от нервного напряжения у меня начинает пересыхать во рту.

— Так... — сказал он раздумчиво. Потом, отвернувшись немного в сторону, опустил предохранитель своего парабеллума и положил оружие в кобуру.

— Так, — повторил он, как бы что-то соображая. — А скажите, вот эту путаницу с заменой фамилий — это не вы устроили?

— Мы.

— А это по каким мотивам?..

— Я думаю, что даже революции лучше обойтись без тех издержек, которые уж совсем бессмысленны. Чекалина как-то передернуло.

— Так, — сказал он саркастически. — А когда миллионы трудящихся гибли на фронтах бессмысленной империалистической бойни, вы действовали по столь же... просвещенной линии?

Вопрос был поставлен в лоб.

— Так же, как и сейчас, — я бессилен против человеческого сумасшествия.

— Революцию вы считаете сумасшествием?

— Я не вижу никаких оснований скрывать перед вами этой прискорбной точки зрения. Чекалин помолчал.

— Ваше предложение для меня приемлемо. Но если вы воспользуетесь этим для каких-нибудь посторонних целей, протекции и чего — вам пощады не будет.

— Мое положение настолько безвыходно, что вопрос о пощаде меня мало интересует... Меня интересует вопрос о сыне.

— А он за что попал?

— По существу — за компанию... Связи с иностранцами.

— Как вы предполагаете технически провести эту комбинацию?

— К отправке каждого эшелона я буду давать вам списки больных, которых ББК дает вам под видом здоровых. Этих списков я вам приносить не могу. Я буду засовывать их в уборную УРЧ, в щель между бревнами, над притолокой двери, прямо посредине ее. Вы бываете в УРЧ и можете эти списки забирать...

— Так. Подходяще. И, скажите, в этих подлогах с ведомостями ваш сын тоже принимал участие?

— Да. В сущности, это его идея.

— И из тех же соображений?

— Да.

— И отдавая себе отчет...

— Отдавая себе совершенно ясный отчет...

Лицо и голос Чекалина стали немного меньше деревянными.

— Скажите, вы не считаете, что ГПУ вас безвинно посадило?

— С точки зрения ГПУ — нет.

— А с какой точки зрения — да?

— Кроме точки зрения ГПУ, есть еще и некоторые другие точки зрения. Я не думаю, чтобы был смысл входить в их обсуждение.

— И напрасно вы думаете. Глупо думаете. Из-за Якименок, Стародубцевых и прочей сволочи революция и платит эти, как вы говорите, бессмысленные издержки. И это потому, что вы и иже с вами с революцией идти не захотели... Почему вы не пошли?

— Стародубцев имеет передо мною то преимущество, что он выполнит всякое приказание. А я всякого — не выполню.

— Белые перчатки?

— Может быть.

— Ну, вот и миритесь с Якименками.

— Вы, кажется, о нем не особенно высокого мнения.

— Якименко карьерист и прохвост, — коротко отрезал Чекалин. — Он думает, что он сделает карьеру.

— По всей вероятности, сделает.

— Поскольку от меня зависит — сомневаюсь. А от меня зависит. Об этих эшелонах будет знать и ГУЛАГ... Штабели трупов по дороге ГУЛАГу не нужны.

Я подумал о том, что штабели трупов до сих пор ГУЛАГу не мешали.

— Якименко карьеры не сделает, — продолжал Чекалин. — Сволочи у нас и без того достаточно. Ну, это вас не касается.

— Касается самым тесным образом. И именно — меня и «нас»... Чекалина опять передернуло.

— Ну, давайте ближе к делу. Эшелон идет через три дня. Можете вы мне на послезавтра дать первый список?

— Могу.

— Так, значит, я найду его послезавтра, к десяти часам вечера, в уборной УРЧ, в щели над дверью.

—Да.

— Хорошо. Если вы будете действовать честно, если вы этими списками не воспользуетесь для каких-нибудь комбинаций, я ручаюсь вам, что ваш сын на БАМ не поедет. Категорически гарантирую. А почему бы, собственно, не поехать на БАМ и вам?

— Статьи не пускают.

— Это ерунда!

— И потом, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.

— Ерунда. Не в теплушке же вы поехали бы, раз я вас приглашаю.

Я в изумлении воззрился на Чекалина и не знал, что мне и отвечать.

— Нам нужны культурные силы, — сказал Чекалин, делая ударение на «культурные». — И мы умеем их ценить. Не то что ББК.

В пафосе Чекалина мне послышались чисто ведомственные нотки. Я хотел спросить, чем, собственно, я обязан чести такого приглашения, но Чекалин прервал меня:

— Ну, мы с вами еще поговорим. Так, значит, списки я послезавтра там найду. Ну, пока. Подумайте о моем предложении.

Когда я вышел на улицу, мне, говоря откровенно, хотелось слегка приплясывать. Но, умудренный опытами всякого рода, я предпочел подвергнуть всю эту ситуацию, так сказать, марксистскому анализу. Марксистский анализ дал вполне благоприятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю весьма существенную услугу; не потому, чтобы кто-то его стал бы потом попрекать штабелями трупов по дороге, а потому, что он был бы обвинен в ротозействе: всучили ему, дескать, гнилой товар, а он и не заметил. С точки зрения советских работорговцев, да и не только советских, это промах весьма предосудительный.

СНОВА ПЕРЕДЫШКА

Общее собрание фамилии Солоневичей, или «трех мушкетеров», как нас называли в лагере, подтвердили мои соображения о том, что Чекалин не подведет. Помимо всяких психологических расчетов был и еще один. Связью со мной, с заключенным, использованием заключенного для шпионажа против лагерной администрации Че-

калин ставит себя в довольно сомнительное положение. Если Чекалин подведет, то перед этаким «подводом» он, вероятно, подумает о том, что я могу пойти на самые отчаянные комбинации—ведь вот пошел же я к нему с этими списками. А о том, чтобы иметь на руках доказательства этой преступной связи, я уж позабочусь (впоследствии я об этом и позаботился). Поставленный в безвыходное положение, я эти доказательства предъявлю третьей части. Чекалин же находится на территории ББК. Словом, идя на все это, Чекалин уж должен был держаться до конца.

Все в мире весьма относительно. Стоило развеяться очередной угрозе, нависавшей над нашими головами, и жизнь снова начинала казаться легкой и преисполненной надежд, несмотря на каторжную работу в УРЧ, несмотря на то, что, помимо этой работы, чекалинские списки отнимали у нас последние часы сна.

Впрочем, списки эти Юра сразу усовершенствовал: мы писали не фамилии, а только указывали номер ведомости и порядковый номер, под которым в данной ведомости стояла фамилия данного заключенного. Наши списки стали срывать эшелоны. Якименко рвал и метал, но каждый сорванный эшелон давал нам некоторую передышку: пока подбирали очередные документы, мы могли отоспаться. В довершение ко всему этому Якименко преподнес мне довольно неожиданный, хотя сейчас уже и ненужный сюрприз. Я сидел за машинкой и барабанил. Якименко был в соседней комнате.

Слышу негромкий голос Якименки:

— Товарищ Твердун, переложите документы Солоневича Юрия на Медгору, он на БАМ не поедет.

Вечером того же дня я улучил минуту и как-то неловко и путано поблагодарил Якименку. Он поднял голову от бумаг, посмотрел на меня каким-то странным, вопросительно-ироническим взглядом и сказал:

— Не стоит, товарищ Солоневич. И опять уткнулся в бумаги.

Так и не узнал я, какую, собственно, линию вел товарищ Якименко.

ДЕВОЧКА СО ЛЬДОМ

Жизнь пошла как-то глаже. Одно время, когда начали срываться эшелоны, работы стало меньше, потом, когда Якименко стал под сурдинку включать в списки людей, которых Чекалин уже по разу — или больше — снимал с эшелонов, работа опять стала

беспросыпной. В этот период времени со мною случилось происшествие, в сущности, пустяковое, но как-то очень уж глубоко врезавшееся в память.

На рассвете, перед уходом заключенных на работы, и вечером, во время обеда, перед нашими палатками маячили десятки оборванных крестьянских ребятишек, выпрашивавших всякие съедобные отбросы. Странно было смотреть на этих детей «вольного населения», более нищего, чем даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлеба мы получали каждый день, а крестьяне и этих полутора фунтов не имели.

Нашим продовольствием заведовал Юра. Он ходил за хлебом и за обедом. Он же играл роль распределителя лагерных объедков среди детворы. У нас была огромная, литров на десять, алюминиевая кастрюля, которая была участницей уже двух наших попыток побега, а впоследствии участвовала и в третьей. В эту кастрюлю Юра собирал то, что оставалось от лагерных щей во всей нашей палатке. Щи эти обычно варились из гнилой капусты и селедочных головок — я так и не узнал, куда девались селедки от этих головок... Немногие из лагерников отваживались есть эти щи, и они попадали детям. Впрочем, многие из лагерников урывали кое-что из своего хлебного пайка.

Я не помню, почему именно все это так вышло. Кажется, Юра дня два-три подряд вовсе не выходил из УРЧ, я — тоже, наши соседи по привычке сливали свои объедки в нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался из УРЧ, чтобы пройтись — хотя бы за обедом, — я обнаружил, что моя кастрюля, стоявшая под нарами, была полна до краев и содержимое ее превратилось в глыбу сплошного льда. Я решил занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда лед слегка оттает, выкинуть всю эту глыбу вон и в пустую кастрюлю получить свою порцию каши.

Я взял кастрюлю и вышел из палатки. Была почти уже ночь.. Пронзительный морозный ветер выл в телеграфных проводах и засыпал глаза снежной пылью. У палаток не было никого. Стайки детей, которые в обеденную пору шныряли здесь, уже разошлись. Вдруг какая-то неясная фигурка метнулась ко мне из-за сугроба и хриплый, застуженный детский голосок пропищал:

— Дяденька, дяденька, может, что осталось, дяденька, дай!..

Это была девочка, лет, вероятно, одиннадцати. Ее глаза под спутанными космами волос блестели голодным блеском. А голосок автоматически, привычно, без всякого выражения, продолжал скулить:

— Дяденька, да-а-а-ай!

— А тут только лед.

— От щей, дяденька?

— От щей.

— Ничего, дяденька, ты только дай... Я его сейчас, ей-Богу, сейчас... Отогрею... Он сейчас вытряхнется... Ты только дай!

В голосе девочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображал как-то очень туго и стоял в нерешительности. Девочка почти вырвала кастрюлю из моих рук... Потом она распахнула рваный зипунишко, под которым не было ничего — только торчали голые острые ребра, прижала кастрюлю к своему голому тельцу, словно своего ребенка, запахнула зипунишко и села на снег.

Я находился в состоянии такой отупелости, что даже не попытался найти объяснения тому, что эта девочка собиралась делать. Только мелькнула ассоциация о ребенке, о материнском инстинкте, который каким-то чудом живет еще в этом иссохшем тельце... Я пошел в палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.

В жизни каждого человека бывают минуты великого унижения. Такую минуту пережил я, когда, ползая под нарами в поисках какой-нибудь посуды, я сообразил, что эта девочка собирается теплом изголодавшегося своего тела растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной — но все же пищи. И что во всем этом скелетике тепла не хватит и на четверть этой глыбы.

Я очень больно ударился головой о какую-то перекладину под нарами и, почти оглушенный от удара, отвращения и ярости, выбежал из палатки. Девочка все еще сидела на том же месте, и ее нижняя челюсть дрожала мелкой, частой дрожью.

— Дяденька, не отбирай! — завизжала она.

Я схватил ее вместе с кастрюлей и потащил в палатку. В голове мелькали какие-то сумасшедшие мысли. Я что-то, помню, говорил, но думаю, что и мои слова пахли сумасшедшим домом. Девочка вырвалась в истерии у меня из рук и бросилась к выходу из палатки. Я поймал ее и посадил на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я стал шарить на полках, под нарами. Нашел чьи-то объедки, полпайка Юриного хлеба и что-то еще. Девочка не ожидала, чтобы я протянул ей их. Она судорожно схватила огрызок хлеба и стала запихивать себе в рот. По ее грязному личику катились слезы еще не остывшего испуга.

Я стоял перед нею пришибленный и растерянный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к себе самому. Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не

додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная ведь, чем была «великая французская революция», могли бы себе представить, чем будет столь же великая революция у нас!.. Как это мы не додрались? Как это все мы, все поголовно, не взялись за винтовки? В какой-то очень короткий миг вся проблема гражданской войны и революции осветилась с беспощадной яркостью. Что помещики? Что капиталисты? Что профессора? Помещики — в Лондоне, капиталисты — в Наркомторге, профессора — в академии. Без вилл и автомобилей, но живут... А вот все эти безымянные мальчики и девочки?.. О них мы должны были помнить прежде всего — ибо они будущее нашей страны... А вот — не вспомнили... И вот на костях этого маленького скелетика — миллионов таких скелетиков — будет строиться социалистический рай. Вспоминался карамазовский вопрос о билете в жизнь... Нет, ежели бы им и удалось построить этот рай — на этих скелетиках, — я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотография Ленина в позе Христа, окруженного детьми: «Не мешайте детям приходить ко мне...» Какая подлость. Какая лицемерная подлость!..

Много вещей видал я на советских просторах — вещей намного хуже этой девочки с кастрюлей льда. И многое как-то уже забывается. А девочка не забудется никогда. Она для меня стала каким-то символом — символом того, что сделалось с Россией.

НОЧЬ В УРЧ

Шли дни. Уходили эшелоны. Ухудшалось питание. Наши посылки актив из почтово-посылочной экспедиции лагеря разворовывал настойчиво и аккуратно — риска уже не было никакого: все равно на БАМ. Один за другим отправлялись на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧ. Твердун, который принимал хотя и второстепенное, но все же весьма деятельное участие в нашей травле, пропил от обалдения свой последний бушлат и плакал в мою жилетку о своей загубленной молодой жизни. Он был польским комсомольцем (фамилия — настоящая), перебравшимся нелегально, кажется, из Вильны и, по подозрению неизвестно в чем, отправлен на пять лет сюда... Даже Стародубцев махнул на нас рукой и вынюхивал пути к обходу бамовских перспектив. Очень грустно констатировать этот факт, но от БАМа Стародубцев как-то отвертелся. А силы все падали. Я хирел и тупел с каждым днем... Мы с Юрой кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ был пуст. Юра кончил свою простыню.

— Иди-ка, Квакушка, в палатку, ложись спать.

— Ничего, Ватик, посижу, пойдем вместе.

У меня оставалось работы минут на пять. Когда я вынул из машинки последние листы, то оказалось, что Юра уселся на пол, прислонился спиной к стене и спит. Будить его не хотелось. Нести в палатку? Не донесу. В комнате была лежанка, на которой подремывали все, у кого были свободные полчаса, — в том числе и Якименко. Нужно взгромоздить Юру на эту лежанку, там будет тепло, пусть спит. На полу оставлять нельзя. Сквозь щели пола дули зимние сквозняки, наметая у карниза тоненькие сугробики снега.

Я наклонился и поднял Юру. Первое, что меня поразило — это его страшная тяжесть. Откуда? Но потом я понял: это не тяжесть, а моя слабость. Юрины пудов шесть брутто казались тяжелее, чем раньше были пудов десять.

Лежанка была на уровне глаз. У меня хватило силы поднять Юру до уровня груди, но дальше не шло никак. Я положил Юру и попробовал разбудить. Не выходило ничего. Это был уже не сон. Это был, выражаясь спортивным языком, коллапс...

Я все-таки изловчился. Подтащил к лежанке ящик, опять поднял Юру, взобрался с ним на ящик, положил на край ладони и, приподнявшись, перекатил Юру на лежанку. Перекатываясь, Юра ударился виском о край кирпичного изголовья... Тоненькая струйка крови побежала по лицу. Обрывком папиросной бумаги я заклеил ранку. Юра не проснулся. Его лицо было похоже на лицо покойника, умершего от долгой и изнурительной болезни. Алые пятна крови резким контрастом подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившиеся впадины глаз. Заострившийся нос. Высохшие губы. Неужели это конец?.. Впечатление было таким страшным, что я наклонился и стал слушать сердце... Нет, сердце билось... Плохо, с аритмией, но билось... Этот короткий, на несколько секунд, ужас окончательно оглушил меня. Голова кружилась, и ноги подгибались. Хорошо бы никуда не идти, свалиться прямо здесь и заснуть. Но я, пошатываясь, вышел из УРЧ и стал спускаться с лестницы. По дороге вспомнил о нашем списке для Чекалина. Список относился к этапу, который должен был отправиться завтра — или точнее, сегодня. Ну, конечно, Чекалин этот список взял, как и прежние списки. А вдруг не взял? Чепуха, почему бы он мог не взять? Ну а если не взял? Это был наш рекордный список — на 147 человек... И оставлять его в щели на завтра? Днем могут заметить... И тогда?..

Потоптавшись в нерешительности на лестнице, я все-таки пополз наверх. Открыл дверь в неописуемую урчевскую уборную, просунул руку. Список был здесь.

Я чиркнул спичку. Да, это был наш список (иногда бывали записки от Чекалина — драгоценный документ на всякий случай; Чекалин был очень неосторожен). Почему Чекалин не взял его? Не мог? Не было времени? Что ж теперь? Придется занести его Чекалину.

Но при мысли о том, что придется проваливаться по сугробам куда-то за две версты до чекалинской избы, меня даже озноб прошиб. А не пойти? Завтра эти сто сорок семь человек поедут на БАМ...

Какие-то обрывки мыслей и доводов путано бродили в голове. Я вышел на крыльцо.

Окна УРЧ отбрасывали белые прямоугольники света, заносимые снегом и тьмой. Там, за этими прямоугольниками металась вьюжная приполярная ночь. Две версты? Не дойду... Ну его к чертям? И с БАМом, и со списком, и с этими людьми. Им все равно погибать — не по дороге на БАМ, так где-нибудь на Лесной Речке. Пойду в палатку и завалюсь спать. Там весело трещит печурка, можно будет завернуться в два одеяла — и в Юрино тоже... Буду засыпать и думать о земле, где нет расстрелов, БАМа, девочки со льдом, мертвенного лица сына... Буду мечтать о какой-то странной жизни, может быть, очень простой, может быть, очень бедной, но о жизни на воле. О невероятной жизни на воле... Да, а список-то как?

Я не без труда сообразил, что сижу на снегу, упершись спиной в крыльцо и вытянув ноги, которые снег уже замел до кончиков носков.

Я вскочил, как будто мною выстрелили из пушки. Так по-идиотски погибнуть? Замерзнуть на дороге между УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы до степени какого-то лунатизма? К чертовой матери! Пойду к Чекалину. Спит — разбужу! Черт с ним!

ПОСЛЕДНИЕ ИЗ МОГИКАН

Пошел. Путался во тьме и сугробах, наконец набрел на плетень, от которого можно было танцевать дальше. Мыслями о том, как бы дотанцевать, как бы не запутаться, как бы не свалиться, было занято все внимание. Так что возглас «Стой, руки вверх!» застал меня в состоянии полнейшего равнодушия. Я послал возглашающего в нехорошее место и побрел дальше. Но голос крикнул: «Это вы?»

Я резонно ответил, что это, конечно, я.

Из вьюги вынырнула какая-то фигура с револьвером в руках.

— Вы куда? Ко мне?

Я узнал голос Чекалина.

— Да, я к вам.

— Список несете? Хорошо, что я вас встретил... Только что приехал, шел за этим самым списком. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте — ведь вы же интеллигентный человек! Нельзя же так писать. Ведь это черт знает, что такое: не то что фамилий, а и цифр разобрать нельзя...

Я покорно согласился, что почерк у меня, действительно, — бывает и хуже, но не часто.

— Ну, идем ко мне, там разберемся.

Чекалин повернулся и нырнул во тьму. Я с трудом поспевал за ним. Проваливались в какие-то сугробы, натыкались на какие-то пни. Наконец добрели.

Мы поднялись по темной скрипучей лестнице. Чекалин зажег свет.

— Ну вот, смотрите, — сказал он своим скрипучим, раздраженным голосом. — Ну на что это похоже? Что это у вас — четыре? Один? Семь? Девять? Ничего не разобрать. Вот вам карандаш. Садитесь, поправьте так, чтобы было понятно.

Я взял карандаш и уселся. Руки дрожали — от холода, от голода и от многих других вещей. Карандаш прыгал в пальцах, цифры расплывались в глазах.

— Ну и распустили же вы себя — сказал Чекалин укоризненно. но в голосе его не было прежней скрипучести. Я что-то ответил...

— Давайте я буду поправлять. Вы только говорите мне, что ваши закорючки означают.

Закорюк было не так уж много, как этого можно было бы ожидать. Когда все они были расшифрованы, Чекалин спросил меня:

— Это все больные завтрашнего эшелона? Я махнул рукой.

— Какое все. Я вообще не знаю, есть ли в этом эшелоне здоровые.

— Так почему же вы не дали списка на всех больных?

— Знаете, товарищ Чекалин, даже самая красивая девушка не может дать ничего путного, если у нее нет времени для сна. Чекалин посмотрел на мою руку.

— Н-да, — протянул он. — А больше в УРЧ вам не на кого положиться?

Я посмотрел на Чекалина с изумлением.

— Ну да, — поправился он, — извините за нелепость. А сколько, по-вашему, еще остается здоровых?

— По-моему, вовсе не остается. Точнее, по мнению брата... Существенный парень ваш брат, — сказал ни с того ни с сего

Чекалин. — Его даже работники третьей части — и те побаиваются... Да... Так, говорите, все резервы Якименки уже исчерпаны?

— Пожалуй, даже больше чем исчерпаны. На днях мой сын открыл такую штуку: в последние списки УРЧ включил людей, которых вы уже по два раза снимали с эшелонов.

Брови Чекалина поднялись.

— Ого? Даже так? Вы в этом уверены?

— У вас, вероятно есть старые списки. Давайте проверим. Некоторые фамилии я помню.

Проверили. Несколько повторяющихся фамилий нашел и сам Чекалин.

— Так, — сказал Чекалин раздумчиво. — Так значит — «Елизаветь Воробей?»

— В этом роде. Или сказка про белого бычка.

— Так, значит, Якименко идет уже на настоящий подлог. Значит, действительно давать ему больше некого. Черт знает что такое! Приемку придется закончить. За такие потери я отвечать не могу.

— А что, очень велики потери в дороге? Я ожидал, что Чекалин мне ответит, как в прошлый раз: «Это не ваше дело», но, к моему удивлению, он нервно повел плечами и сказал:

— Совершенно безобразные потери... Да, кстати, — вдруг прервал он самого себя, — как вы насчет моего предложения? На БАМ?

— Если вы разрешите, я откажусь.

— Почему?

— Есть две основные причины: первая — здесь Ленинград под боком, и ко мне люди будут приезжать на свидания, вторая — увязавшись с вами, я автоматически попадаю под вашу протекцию (Чекалин подтверждающе кивнул головой). Вы — человек партийный, следовательно, подверженный всяким мобилизациям и переброскам. Протекция исчезает, и я остаюсь на растерзание тех людей, у кого эта протекция и привилегированность были бельмом в глазу.

— Первое соображение верно. Вот второе не стоит ничего. Там, в бамовском ГПУ, я ведь расскажу всю эту историю со списками, с Якименко, с вашей ролью во всем этом.

— Спасибо. Это значит, что бамовское ГПУ меня разменяет при первом же удобном или неудобном случае. — То есть почему это? Я посмотрел на Чекалина не без удивления и соболезнования: такая простая вещь...

Потому что из всего этого будет видно довольно явственно:

парень зубастый и парень не свой. Вчера он подвел ББК, а сегодня он подведет БАМ...

Чекалин повернулся ко мне всем своим корпусом.

— Вы никогда в ГПУ не работали?

— Нет. ГПУ надо мною работало.

Чекалин закурил папиросу и стал смотреть, как струйка дыма разбивалась струями холодного воздуха от окна. Я решил внести некоторую ясность.

— Это не только система ГПУ. Об этом и Макиавелли говорил.

— Кто такой Макиавелли?

— Итальянец эпохи Возрождения. Издал, так сказать, учебник большевизма. Там обо всем этом довольно подробно сказано. Пятьсот лет тому назад...

Чекалин поднял брови...

— Н-да, за пятьсот лет человеческая жизнь, по существу, ненамного усовершенствовалась, — сказал он, как бы что-то разъясняя. — И пока капитализма мы не ликвидируем — и не усовершенствуется... Да, но насчет БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсем. На БАМ посланы наши лучшие силы...

Я не стал выяснять, с какой точки зрения эти лучшие силы являются лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мне об этом не сказали и без моей инициативы. Но как-то трудно было подняться. В голове был туман, хотелось заснуть тут же, на табуретке... Однако я приподнялся.

— Посидите, отогрейтесь — сказал Чекалин и протянул мне папиросы. Я закурил. Чекалин, как-то слегка съежившись, сел на табуретку, и его поза странно напомнила мне давешнюю девочку со льдом. В этой позе, в лице, в устало положенной на стол руке было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человека, который привык жить, как говорится, сжавши зубы. Сколько их, таких твердокаменных партийцев — энтузиастов и тюремщиков, жертв и палачей, созидателей и опустошителей... Но идут беспросветные годы — энтузиазм выветривается, подвалы коммунистических аутодафе давят на совесть все больнее, жертвы — и свои и чужие — как-то больше опустошают, чем создают. Какая, в сущности, беспросветная жизнь у них, у этих энтузиастов... Недаром один за другим уходят они на тот свет (добровольно и недобровольно) — на Соловки, в басмаческие районы Средней Азии, в политизоляторы ГПУ: больше им, кажется, некуда уходить...

Чекалин поднял голову и поймал мой пристальный взгляд. Я не сделал вида, что этот взгляд был только случайностью. Чекалин как-то болезненно и криво усмехнулся.

— Изучаете? А сколько, по-вашему, мне лет?

Вопрос был несколько неожиданным. Я сделал поправку на то, что на языке официальной советской медицины называется «советской изношенностью», на необходимость какого-то процента подбадривания и сказал: лет сорок пять. Чекалин повел плечами.

— Да? А мне тридцать четыре. Вот вам и чекист. — Он совсем криво усмехнулся и добавил: — Палач, как вы говорите.

— Я не говорил.

— Мне — не говорили. Другим — говорили. Или, во всяком случае, думали...

Было бы глупо отрицать, что такой ход мыслей действительно существовал.

— Разные палачи бывают: те, кто идет по любви к этому делу — выживают, те, кто только по убеждению, — гибнут. Я думаю, вот, что Якименко очень мало беспокоится о потерях в эшелонах.

— А откуда вы взяли, что я беспокоюсь?

— Таскаетесь по ночам за моими списками в УРЧ... Якименко бы таскаться не стал. Да и вообще — видно... Если бы я этого не видел, я бы к вам с этими списками и не пошел бы.

— Да? Очень любопытно... Знаете что, откровенность за откровенность...

Я насторожился. Но несмотря на столь многообещающее вступление, Чекалин как-то замялся, потом подумал, потом, как бы решившись окончательно, сказал:

— Вы не думаете, что Якименко что-то подозревает о ваших комбинациях со списками?

Мне стало беспокойно. Якименко мог и подозревать, но если о его подозрениях уже и Чекалин знает, дело могло принять совсем серьезный оборот.

— Якименко на днях дал распоряжение отставить моего сына от отправки на БАМ.

— Вот как? Совсем занимательно...

Мы недоуменно посмотрели друг на друга.

— А что вы, собственно говоря, знаете о подозрениях Якименки?

— Так, ничего, в сущности, определенного... Трудно сказать. Какие-то намеки, что ли...

— Тогда почему Якименко нас не ликвидировал? — Это не так просто. В лагерях есть закон. Конечно, сами знаете, он не всегда соблюдается, но он есть... И если человек зубастый... По отношению к зубастому человеку... а вас здесь целых трое зубастых... Ликвидировать не так легко... Якименко человек осторожный. Мало ли какие у вас могут быть связи... А у нас, в ГПУ, за

нарушение закона... по отношению к тем, кто имеет связи... — Чекалин посмотрел на меня недовольно, — спуску не дают...

Заявление Чекалина вызвало необходимость обдумать целый ряд вещей, и в частности такую: не лучше ли при таком ходе событий принять предложение Чекалина насчет БАМа, чем оставаться здесь под эгидой Якименки. Но это был момент малодушия, попытка измены принципу «Все для побега». Нет, конечно, «все для побега». Как-нибудь справимся и с Якименко... К теме о БАМе не стоит даже и возвращаться...

— Знаете что, товарищ Чекалин, насчет закона и спуска, пожалуй, нет смысла и говорить...

— Я вам отвечу прежним вопросом: почему на ответственных местах сидят Якименки, а не вы? Сами виноваты.

— Я вам отвечу прежним ответом: потому что во имя приказа или, точнее, во имя карьеры он пойдет на что хотите. А я — не пойду.

— Якименко только один из винтиков колоссального аппарата. Если каждый винтик будет рассуждать...

— Боюсь, что вот вы все-таки рассуждаете. И я — тоже. Мы все-таки, так сказать, продукты индивидуального творчества. Вот когда додумаются делать людей на конвейерах, как винты и гайки, тогда будет другое дело.

Чекалин презрительно пожал плечами.

— Гнилой индивидуализм. Таким, как вы, хода нет. Я несколько обозлился: почему мне нет хода? В любой стране для меня был бы свободен любой ход...

— Товарищ Чекалин, — сказал я раздраженно, — для вас тоже хода нет. Потому что с каждым вершком углубления революции власть все больше и больше нуждается в людях не рассуждающих и не поддающихся никаким угрызениям совести — в стародубцевых и якименках. Вот именно поэтому и вам хода нет. Эти эшелоны и эту комнатушку едва ли можно назвать ходом. Вам тоже нет хода, как нет его и всей старой ленинской гвардии. Вы обречены, как обречена и она. То, что я попал в лагерь несколько раньше, а вы попадете несколько позже, ничего не решает... Вот только мне в лагере не из-за чего биться головой об стенку... А вы будете биться головой об стенку. И у вас будет за что. Во всем этом моя трагедия и ваша трагедия, но в этом и трагедия большевизма, взятого в целом. Все равно вся эта штука полным ходом идет в болото. Кто утонет раньше, кто позже — этот вопрос никакого принципиального значения не имеет...

— Ого, — поднял брови Чекалин, — вы, кажется, целую политическую программу развиваете?

Я понял, что несколько зарвался, если не в словах, то в тоне, но отступать было бы глупо.

— Этот разговор подняли вы, а не я. А здесь не лагерный барак с сексотами и горючим материалом «масс». С чего бы я стал перед вами разыгрывать угнетенную невинность? С моими-то восемью годами приговора?

Чекалин как будто несколько сконфузился за чекистскую нотку, которая прозвучала в его вопросе.

— Кстати, а почему вам дали такой странный срок — восемь лет, не пять и не десять?..

— Очевидно, предполагается, что для моей перековки в честного советского энтузиаста требуется ровно восемь лет... Если я эти восемь лет проживу...

— Конечно, проживете. Думаю, что вы здесь и карьеру сделаете.

— Меня московская карьера не интересовала, а уж на лагерную, вы меня, товарищ Чекалин, извините, на лагерную — мне уж совсем наплевать. Проканителюсь как-нибудь. В общем и целом дело все равно пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызг... Не лагерем, конечно. И ваша — тоже. Вы ведь, товарищ Чекалин, один из последних могикан идейного большевизма... Тут и дискутировать нечего. Довольно на вашу физиономию посмотреть...

— А позвольте вас спросить, что же вы вычитали на моей физиономии?

— Многое. Например, вашу небритую щетину. Якименко каждый день вызывает к себе казенного парикмахера, бреется, опрыскивается одеколоном. А вы уже не брились недели две, и вам не до одеколона.

— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», — продекламировал Чекалин.

— Я не говорю, что Якименко не дельный. А только бывают моменты, когда порядочному человеку — хотя бы и дельному — не до ногтей и не до бритья... Вот вы живете черт знает в каком сарае... У вас даже не топлено... Якименко так жить не будет. И Стародубцев — тоже... При первой же возможности, конечно... У вас есть возможность и вызвать заключенного парикмахера, и приказать натопить печку.

Чекалин ничего не ответил. Я чувствовал, что моя безмерная усталость начинает переходить в какое-то раздражение. Лучше уйти. Я поднялся.

— Уходите?

— Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть. Завтра опять эти списки.

Чекалин тяжело поднялся со своей табуретки.

— Списков завтра не будет, — сказал он твердо. — Я завтра устрою массовую проверку здоровья этого эшелона и не приму его... И, вообще, на этом приемку прекращу...

Он протянул мне руку. Я пожал ее. Чекалин задержал рукопожатие.

— Во всяком случае, — сказал он мне каким-то начальственным, но все же чуть-чуть взволнованным тоном, — во всяком случае, товарищ Солоневич, за эти списки я должен вас поблагодарить... от имени той самой коммунистической партии... к которой вы так относитесь... Вы должны понять, что если партия не очень жалеет людей, то она не жалеет и себя...

— Вы бы лучше говорили от своего имени, тогда мне было бы легче вам поверить. От имени партии говорят разные люди. Как от имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.

— Н-да... — протянул Чекалин раздумчиво.

Мы стояли в дурацкой позе у косяка дверей, не разжимая протянутых для рукопожатия рук. Чекалин был, казалось, в какой-то нерешимости. Я еще раз потряс ему руку и повернулся.

— Знаете что, товарищ Солоневич, — сказал Чекалин. — Вот тоже... Спать времени нет... А когда урвешь часок, так все равно не спится. Торчишь вот тут...

Я оглядел большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрел на Чекалина. В его глазах было одиночество.

— Ваша семья — на Дальнем Востоке? Чекалин пожал плечами.

— Какая тут может быть семья? При нашей-то работе? Значит — уходите? Знаете что? На завтра этих списков у вас больше не будет. Эшелонов я больше не приму. Точка. К чертовой матери. Так вот — давайте-ка посидим, побалакаем, у меня есть коньяк. И закуска. А?

ОБЩЕРОССИЙСКАЯ ПЛАТФОРМА

Коньяк в данный момент меня не интересовал. Закуска — интересовала. Правда, голод стал каким-то хроническим фоном жизни и особо болезненных ощущений не вызывал. Но есть всегда хотелось... На секунду мелькнуло смутное подозрение о мотивах этого необычайного приглашения, я посмотрел в глаза Чекалину и увидел, что мой отказ будет чем-то глубоко оскорбительным, каким-то странным оскорблением его одиночества. Я вздохнул.

— Коньяку бы неплохо...

Лицо Чекалина как-то повеселело.

— Ну вот и замечательно... Посидим, побалакаем... Я сейчас... Чекалин засуетился. Полез под кровать, вытащил оттуда обдрипанный фанерный чемодан, извлек из него тигровую бутылку коньяку и основательную, литров на пять, жестяную коробку, в которой оказалась амурская кетовая икра.

— Наша икра, бамовская, — пояснил Чекалин. — Сюда ехать — нужно и свой продукт везти. Чужое ведомство... Да еще и конкурирующее... Для того чтобы отстаивать свои ведомственные интересы, нужно и свой ведомственный паек иметь... А то так: не примешь эшелона — есть не дадут...

Из покосившегося, потрескавшегося пустого шкафа Чекалин достал мутного стекла стакан и какую-то глиняную плошку. Вытер их клочком газетной бумаги. Пошарил еще по пустым полкам шкафа. Обнаружил кусок зачерствевшего хлеба — весом в фунт. Положил этот кусок на стол и посмотрел на него с сомнением.

— Насчет хлеба — дело, кажется, дрянь... Сейчас посмотрю еще. С хлебом дело действительно оказалось дрянь.

— Вот так загвоздка... Придется к хозяйке пойти... Будить не стоит... Пошарю, может быть, что-нибудь выищется...

Чекалин ушел вниз... Я остался сидеть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбегающиеся мысли и подвести нынешнюю беседу под какую-то мало-мальски вразумительную классификацию...

Беседа эта, впрочем, в классификацию входила: сколько есть на Святой Руси этаких загубленных коммунистических душ, взявшихся не за свое дело, гибнущих молчком, сжавши зубы, и где-то, в самых глубоких тайниках своей души, мечтающих о васильках. О тех васильках, которые когда-то, после и в результате «всего этого» будут доступны пролетариату всего мира. Васильки эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давят на душу. Со стародубцевыми о них нельзя говорить... Но на черноземе доброй русской Души, политой доброй российской водкой, эти васильки распускаются целыми голубыми коврами самых затаенных мечтаний... Сколько на моем советском веку выпито было под эти васильки...

Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнение в возможном подводе со стороны Чекалина: и подводить, собственно, было нечего, и чувствовалось, что предложение Чекалина шло, так сказать, от «широкого сердца», от пустоты и одиночества его жизни...

Потом мысли перепрыгнули на другое... Я—в вагоне № 13. руки скованы наручниками и распухли. На душе мучительная, свербящая злость на самого себя: так проворонить... такого идиота сыграть... И бесконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никак не поправишь...

На какой-то станции один из дежурных чекистов приносит обед, вопреки ожиданиям — вполне съедобный обед... Я вспоминаю, что у меня в рюкзаке фляга с литром чистого спирта. «Эх, сейчас выпить бы...»

Говорю об этом дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить в последний раз.

— Бросьте вы Лазаря разыгрывать... Выпьете еще на своем веку...

Сейчас я спрошу.

Вышел в соседнее купе.

— Товарищ Добротин, арестованный просит разрешения... и т. д.

Из соседнего купе высовывается круглая заспанная физиономия Добротина. Добротин смотрит на меня испытующе.

— А вы в пьяном виде скандалить не будете?

— Пьяного вида у меня вообще не бывает. Выпью и постараюсь заснуть...

— Ну ладно...

Дежурный чекист приволок мой рюкзак, достал флягу и кружку.

— Как вам развести? Напополам? А то хватили бы кружки две — заснете.

Я выпил две кружки. Один из чекистов принес мне сложенное одеяло. Положил на скамью, под голову.

— Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нет, наручников снять не можем, не имеем права... А вы вот так с руками устройтесь, будет удобнее...

Идиллия...

Вернулся Чекалин. В руках у него три огромные печеные репы и тарелка с кислой капустой.

— Хлеба нет, — сказал он и опять как-то покорежился. — Но и репа неплохо,

— Совсем неплохо, — ляпнул я, — наши товарищи, пролетарии всего мира, и репы сейчас не имеют, — и сейчас же почувствовал, как это вышло безвкусно и неуместно.

Чекалин даже остановился со своими репами в руках.

— Простите, товарищ Чекалин, — сказал я искренне. — Так, ляпнул... Для красного словца и от хорошей нашей жизни...

Чекалин как-то вздохнул, положил на стол репы, налил коньяку — мне в стакан, себе в плошку.

— Ну что ж, товарищ Солоневич, выпьем за грядущее, за бескровные революции... Каждому, так сказать, свое: я буду пить за революцию, а вы — за бескровную.

— А такие — бывают?

— Будем надеяться, что мировая — она будет бескровной, — иронически усмехнулся Чекалин.

— А за грядущую русскую революцию вы пить не захотите?

— Ох, товарищ Солоневич, — серьезно сказал Чекалин, — не накликайте... Ох, не накликайте. Будете потом и по сталинским временам плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцию пить не хотите — то есть за мировую... А я за грядущую русскую — тоже не хочу. А коньяк, как говорится, стынет... Давайте так, «за вообще».

Чокнулись и выпили «за вообще». Коньяк был великолепен — старых подвалов Армении. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комок икры свалился с ложки Чекалина на стол... Чекалин стал машинально подбирать отдельные крупинки...

— Третья революция, третья революция... Что тут скрывать... скрывать тут нечего. Мы, конечно, знаем, что три четверти населения ждут этой революции, ждут падения советской власти... Глупо это... Не только потому глупо, что у нас хватит сил и гибкости, чтобы этой революции не допустить... А потому, что сейчас, при Сталине, есть будущее. Сейчас контрреволюция — это фашизм, диктатура иностранного капитала, превращение страны в колонию, вот, вроде Индии... И как этого люди не понимают? От нашего отсталого крестьянства, конечно, требовать понимания нельзя... Но интеллигенция? Будете потом бегать в какой-нибудь подпольный профсоюз и просить там помощи против какого-нибудь американского буржуя. Сейчас жить плохо. А тогда жить будет скучно. Тогда — ничего не будет впереди. А теперь еще два-три года... ну, пять лет — и вы увидите, какой у нас будет расцвет...

— Не случалось ли вам читать «Правды» или «Известий» в году двадцать восьмом — двадцать седьмом?

Чекалин удивленно пожал плечами. — Ну, конечно, читал... А что?

— Да так, особенного ничего... Один мой приятель — большой остряк... В прошлом году весной обсуждался, кажется, какой-то заем... второй пятилетки. Вылез на трибуну и прочел передовую статью из «Правды» начала первой пятилетки... О том, как будут жить в конце первой пятилетки...

Чекалин смотрел на меня непонимающим взором.

— Ну и что?

— Да так, особенного ничего. Посадили... Сейчас, кажется, в Вишерском концлагере сидит: не напоминай. Чекалин насупился.

— Это все мещанский подвох... обывательская точка зрения... Боязнь усилий и жертв... Мы честно говорим, что жертвы — неизбежны... Но мы знаем, во имя чего мы требуем жертв, и сами их приносим...

— Я вспомнил вудвортовский афоризм о самом гениальном изобретении в мировой истории: об осле, перед мордой которого привязан клочок сена. И топает бедный осел, и приносит жертвы, а клочок сена как был вот-вот достать, так и остается...

Чекалин снова наполнил наши «бокалы», и лицо его снова стало суровым и замкнутым.

— Мы идем вперед, мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идем во имя самой великой цели, которая только ставилась перед человечеством. А вот вы, вместо того чтобы помочь, сидите себе тихонько и зубоскалите... саботируете, ставите палки в колеса...

— Ну, знаете ли, все-таки трудно сказать, чтобы я очень уж комфортабельно сидел.

— Да я не о вас говорю, не о вас персонально. Я говорю об интеллигенции вообще. Конечно, без нее не обойтись, а — сволочь... На народные, на трудовые деньги росла и училась... Звала народ к лучшему будущему, к борьбе со всякой мерзостью, со всякой эксплуатацией, со всяким суеверием... Звала к человеческой жизни на земле... А когда дело дошло до строительства этой жизни? Струсила, хвостом накрылась, побежала ко всяким Колчакам и Детердингам... Мутила, где только могла... Оставила нас со стародубцевыми, с неграмотным мужиком... А теперь — вот: ах, что делают эти стародубцевы!.. Стародубцевы губят тысячи и сотни тысяч, а вот вы, интеллигент, подсовываете мне ваши дурацкие гомеопатические списки и думаете: ах, какая я, в сущности, честная женщина... Меньше чем за миллион я не отдаюсь!.. Грязного белья своей страны я стирать не буду. Вам нужен миллион, чтобы и белья не стирать и чтобы ваши ручки остались нежными и чистыми. Вам нужна этакая, черт вас дери, чистоплюйская гордость... не вы, дескать, чистили сортиры старых гнойников... Вы, конечно... вы говорили, что купец — это сволочь, что царь — дурак, что генералы — старое рванье... Зачем вы это говорили? Я вас спрашиваю, — голос Чекалина снова стал скрипуч и резок, — я вас спрашиваю — зачем вы это говорили?.. Что, вы думали, купец отдаст вам свои капиталы, царь — свою власть, генералы — свои ордена, так, за здорово живешь, без драки, без боя, без выбитых зубов с обеих сторон? Что по дороге к той человеческой жизни, к которой вы, вы звали массы, никакая сволочь вам в горло не вцепится?

Подымали массы, черт вас раздери... А когда массы поднялись,

вы их предали и продали... Социалисты, мать вашу... Вот вам социалисты — ваши германские друзья и приятели... Разве мы, марксисты, этого не предсказывали, что они готовят фашизм, что они будут лизать пятки любому Гитлеру, что они точно так же продадут и предадут германские массы, как вот вы продали русские? А теперь — тоже вроде вас — думают: ах, какие мы девственные, ах, какие мы чистые... Ах, мы никого не насиловали... А что этих социалистов всякий, у кого есть деньги... и спереди и сзади — так ведь это же за настоящие деньги, за валюту, не за какой-нибудь советский червонец... Не за трудовой кусок хлеба!

Голос Чекалина стал визглив. Он жестикулировал своим бутербродом из репы, икра разлеталась во все стороны, но он этого не замечал... Потом он как-то спохватился...

— Простите, что я так крою... Это, понимаете, не вас персонально... Давайте, что ли, выпьем... Выпили.

— ...Не вас персонально. Что — вас расстреливать? Это всякий дурак может. А вот вы мне ответьте...

Я подумал о той смертельной братской ненависти, которая и разделяет и связывает эти две подсекты социализма — большевиков и меньшевиков. Ненависть эта тянется уже полвека, и говорить о ней — не стоило.

— Ответить, конечно, можно было бы, но это не моя тема. Я, видите ли, никогда в своей жизни ни на секунду не был социалистом.

Чекалии уставился на меня в недоумении и замешательстве. Вся его филиппика пролетела впустую — как заряд картечи сквозь привидение.

— Ах... так... Тогда — извините... Не знал... А кем же вы были?..

— Говоря ориентировочно — монархистом... О чем ваше уважаемое заведение имеет исчерпывающие данные... Так что — и скромничать не стоит...

Видно было: Чекалин чувствовал, что со всем своим негодованием против социалистов он попал в какое-то глупое и потому беспомощное положение. Он воззрился на меня с каким-то недоумением.

— Послушайте... Документы я ваши видел... в вашем личном деле. Ведь вы же из крестьян. Или — документы липовые?

— Документы настоящие... Предупреждаю вас по-хорошему: насчет классового анализа здесь ничего не выйдет... Маркса я знаю не хуже, чем Бухарин... А если и выйдет — так совсем не по Марксу... Насчет классового анализа — и не пробуйте...

Чекалин пожал плечами...

— Ну, в этом разрезе монархия для меня — четвертое измерение... Я понимаю представителей дворянского землевладения... Там были прямые классовые интересы... Что вам от монархии?

— Много. В частности, то, что монархия была единственным стержнем государственной жизни... Правда, не густым — но все же единственным.

Чекалин несколько оправился от своего смущения и смотрел на меня с явным любопытством — так, как некий ученый смотрел бы на некое очень любопытное ископаемое.

— Так... Вы говорите — единственным стержнем... А теперь, дескать, с этого стержня сорвались и летим, значит, к чертовой матери.

— Давайте уговоримся — не митинговать. Масс тут никаких нет, Мировая революция лопнула явственно. Куда же мы летим?

— К строительству социализма в одной стране, — сказал Чекалин, и в голосе его особенной убедительности не было.

— Так... А вы не находите, что все это гораздо ближе стоит к какой-нибудь весьма свирепой азиатской деспотии, чем к самому завалящему социализму... И сколько народу придется еще истребить, чтобы построить этот социализм так, как он строится теперь, — то есть пулеметами... И не останется ли в конце концов на всей пустой Русской земле два настоящих социалиста — безо всяких уклонов — Сталин и Каганович...

— Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, без жертв не обойтись. Вы говорите — пулеметами? Что ж, картофель тоже штыками выколачивали... Не нужно слишком уж высоко ценить человеческую жизнь... Когда правительство строит железную дорогу — оно тоже приносит человеческие жертвы. Статистика, кажется, даже подсчитала, что на столько-то километров пути приходится столько-то человеческих жертв в год. Так что ж, по-вашему, и железных дорог не строить? Тут ничего не поделаешь, математика... Так и с нашими эшелонами... Конечно, тяжело... Вот вы несколько снизили процент этих несчастных случаев, но в общем — все это пустяки... Командир, который в бою будет заботиться не о победе, а о том, как бы избежать потерь, — такой командир ни черта не стоит... Такого — выкрасить и выбросить... Вы говорите — зверства революции... Пустое слово. Зверства тогда остаются зверствами, когда их недостаточно. Когда они достигают цели — они становятся святой жертвой. Армия, которая пошла в бой, потеряла десять процентов своего состава и не достигла цели — она эти десять процентов потеряла зря. Если она потеряла девяносто процентов и выиграла бой, — ее потери исторически оправданы. То же и с нами. Мы думаем не о потерях, а о победе. Нам —

отступать нельзя... Ни перед какими потерями... Если мы только на вершок не дотянем до социализма, тогда все это будет зверством и только. Тогда идея социализма будет дискредитирована навсегда. Нам остановки — не дано... Еще десять миллионов. Еще двадцать миллионов. Все равно... Назад дороги нет. Нужно идти дальше... Ну что ж, — добавил он, заглянув в свою плошку, — давайте, что ли, действовать дальше...

Я кивнул головой. Чекалин налил наши сосуды. Мы молча чокнулись...

— Да, — сказал я, — вы наполовину правы: назад действительно дороги нет. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать. Господь Бог вовсе не устроил человека социалистом. Может быть, это и не очень удобно, но это факт. Человек живет теми же инстинктами, какими он жил и во времена Римской империи... Римское право исходило из того предположения, что человек действует прежде всего как добрый отец семейства — cum bonus pater familias, то есть он прежде всего, напряженнее всего действует в интересах себя и своей семьи.

— Философия мещанского эгоизма...

— Во-первых, вовсе не философия, а биология... Так устроен человек. У него крыльев нет. Это очень жалко. Но если вы перебьете ему ноги, то он летать все-таки не будет... Вот вы попробуйте вдуматься в эти годы, годы революции: там, где коммунизм, — там голод Стопроцентный коммунизм — стопроцентный голод. Жизнь начинает расти только там, где коммунизм отступает: нэп, приусадебные участки, сдельщина. На территориях чистого коммунизма и трава не растет... Мне кажется, что это принадлежит к числу немногих совсем очевидных вещей...

— Да, остатки капиталистического сознания в массах оказались более глубокими, чем мы предполагали... Переделка человека идет очень медленно.

— И вы его переделаете?

— Да, мы создадим новый тип социалистического человека, —сказал Чекалин каким-то партийным тоном — твердо, но без особого внутреннего убеждения.

Я обозлился.

— Переделаете? Или, как в таких случаях говорит Церковь, совлечете с него ветхого Адама? Господи, какая чушь!.. За переделку человека брались организации намного покрупнее и поглубже, чем коммунистическая.

— Кто же это брался?

— Хотя бы религия. А она пред вами имеет совершенно неизмеримые преимущества. — Религия — перед коммунизмом?

— Ну конечно... Религия имеет перед вами то преимущество, что ее обещания реализуются на том свете. Пойдите проверьте... А ваши уже много раз проверены. Тем более что вы с ними очень торопитесь... Социалистический рай у вас уже должен был наступить раз пять: после свержения буржуазного правительства, после захвата фабрик и прочего, после разгрома Белой армии, после пятилетки...

Теперь — после второй пятилетки...

— Все это верно, история — тугая баба. Но мы обещаем не миф, а реальность.

— Скажите, пожалуйста, разве для средневекового человека рай и ад были мифом, а не реальностью? И рай-то этот был не какой-то куцый, социалистический, на одну человеческую жизнь и на пять фунтов хлеба вместо одного. Это был рай всамделишный — бесконечное блаженство на бесконечный период времени... Или — соответствующий ад. Так вот, и это не помогло... Никого не переделали... Любой христианин двадцатого века живет и действует по точно таким же стимулам, как действовал римлянин две тысячи лет тому назад, — как добрый отец семейства.

— И от нас ничего не останется?

— И от вас ничего не останется. Разве только что-нибудь побочное и решительно ничем не предусмотренное... Чекалин усмехнулся — устало и насмешливо.

— Ну что ж, выпьем, что ли, хоть за непредусмотренное... Не останется, вы говорите... Может быть, и не останется... Но если что-нибудь в истории человечества и останется — так от нас, а не от вас. «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок про вас не расскажут, ни песен про вас не споют...»

— Ежели говорить откровенно, так насчет песен — мне в высокой степени плевать. Будут обо мне петь песни или не будут, будут строить мне монументы или не будут — мне решительно все равно. Но я знаю, что монумент — это людей соблазняет... Каким-то таинственным образом, но соблазняет... И всякий норовит взгромоздить на свою шею какой-нибудь монумент. Конечно, жить под ним не очень удобно — зато монумент... Но строить его на своей шее и своей кровью?.. Чтобы потом какая-нибудь скучающая и уж совсем безмозглая американка щелкала своим кодаком сталинские пирамиды, построенные на моих костях, — это извините. В эту игру я, по мере моей возможности, играть не буду...

— Не вы будете играть — так вами будут играть...

— В этом вы правы. Тут крыть нечем. Действительно, играют... И не только мною... Вот поэтому-то милостивые государи, населяющие культурный и христианский мир в двадцатом веке после Рож

дества Христова, и сели в лужу мировой войны, кризиса, коммунизма и прочего.

—        Вот поэтому-то мы и строим коммунизм. — Так сказать, клин клином.

— Да, клин клином...

— Не очень удачно... Когда один клин вышибают другим, то только для того, чтобы в конечном счете вышибить их оба...

— Вот мы вышибем всякую государственность... И построим свободное человеческое общество.

Я вздохнул. Разговор начинал приобретать скучный характер... Свободное человеческое общество...

— Я знаю, вы в это не верите...

— А вы верите?

Чекалин как-то неопределенно пожал плечами.

— Вы, конечно, церковной литературы не читали? — спросил я.

— Откуда?

— Напрасно. Там есть очень глубокие вещи. Вот, например, это относится и к вам: «Верю, Господи, помоги неверию моему»...

— Как, как вы сказали?

Я повторил. Чекалин посмотрел на меня не без любопытства...

— Сказано крепко. Не знал, что попы такие вещи говорить умеют...

— Вы принадлежите к числу людей, которые не то что верят, а скорее цепляются за веру... которая когда-то, вероятно, была... И вас все меньше и меньше. На смену вам идут якименки, которые ни в какой рай не верят, которым на все, кроме своей карьеры, наплевать и для которых вы, Чекалин, — как бельмо на глазу... Будущего не знаем — ни вы, ни я. Но пока что процесс революции развивается в пользу Якименки, а не в вашу пользу... Люди с убеждениями, какими бы то ни было убеждениями — сейчас не ко двору. На всякие там ваши революции, заслуги, стаж и прочее Сталину в высокой степени наплевать. Ему нужно одно — беспрекословные исполнители...

— Я вовсе и не скрываю, что я, конечно, одна из жертв на пути к социализму.

— Это ваше субъективное ощущение. А объективно вы пропадете потому, что станете на пути Якименки, на пути аппарата, на путях сталинского абсолютизма.

— Позвольте, ведь вы сами говорили, что вы монархист — следовательно, вы за абсолютизм.

— Самодержавие не было абсолютизмом. И кроме того, монархия не непременно самодержавие... русский же царь, коронуясь, выходил к народу и троекратно кланялся ему в землю. Это, конечно,

символ, но это кое-что значит, А вы попробуйте заставить вашего Сталина поклониться народу — в каком угодно смысле... Куда там к черту... Ведь это вождь... Гений... Полубог. Вы подумайте только, какой жуткий подхалимаж он около себя развел. Ведь вчуже противно...

— Да... Но Сталин — это наш стержень. Выдернули царя — и весь старый строй пошел к черту. Выдерните теперь Сталина — и вся партия придет к черту. У нас тоже свои корейские есть... Друг другу в глотку вцепятся.

— Позвольте, а как же тогда с массами... Которые, как это — беззаветно преданные...

— Послушайте, Солоневич, бросьте вы демагогию разводить. При чем здесь массы? Кто и когда с массами считался? Если массы зашебаршат — мы им такие салазки загнем! Дело не в массах, дело в руководстве. Вам с Николаем Последним не повезло — это уж действительно не повезло. И нам со Сталиным не везет. Дубина, что и говорить... Прет в тупик полным ходом...

— Ага, — сказал я, — признаете...

— Да, что уж тут... Германскую революцию проворонили, китайскую революцию проворонили. Мужика ограбили, рабочего оттолкнули, партийный костяк — разгромлен... А теперь — не дай Бог — война... Конечно, от нас ни пуха ни пера не останется... Но немного останется и от России вообще. Вот вы о третьей революции говорили. А знаете ли вы, что конкретно означает третья революция?

— Приблизительно знаю...

— Ой ли? Пойдет мужик колхозы делить — делить их будет, конечно, с оглоблями... Восстанут всякие петлюры и махно. Разведутся всякие кисло-капустянские республики... Подумать страшно... А вы говорите — третья революция... Эх, взялись за гуж — нужно тянуть, ничего не поделаешь... Конечно, вытянем ли — очень еще неизвестно... Может быть, гуж окажется и действительно не под силу...

Чекалин заглянул в свою плошку, потом в бутылку и, ничего там не обнаружив, молча опять полез под кровать, в чемодан.

— Не хватит ли? — сказал я с сомнением.

— Плюньте, — ответил Чекалин тоном, не допускающим возражений.

Я и не стал допускать возражений. Чекалин пошарил по столу.

— Где это мой спутник коммуниста?

Я передал ему штопор. Чекалин откупорил бутылку, налил стакан и плошку, мы хлебнули по глотку и закурили. Так мы сидели и молчали... По одну сторону стола с бутылками (общероссийская надпартийная платформа) — каторжник и контрреволюционер, по дру

гую — чекист и коммунист. За окном выла вьюга. Мне лезли в голову мысли о великом тупике: то слова Маяковского о том, что «для веселия планета наша плохо оборудована», то фраза Ахматовой — «любит, любит кровушку русская земля». Чекалину, видимо, тоже что-то лезло в голову. Он допил свою плошку, встал, поднялся, стал у окна и уставился в черную вьюжную ночь, как бы пытаясь увидеть там какой-то выход, какой-то просвет...

Потом он молча подошел к столу, снова налил наши сосуды, медленно вытянул пол-плошки, поставил на стол и спросил:

— Скажите, вот насчет того, что царь кланялся народу, это в самом деле или только выдумано?

— В самом деле. Древний обряд...

— Интересно. Пожалуй, наше, как вы это говорите, «уважаемое заведение» не очень правильно оценивает настоящую опасность... Может быть, опасность — вовсе не со стороны эсэров и меньшевиков... Помню — это было, кажется, в прошлом году, — я работал в Сиблаге, около Омска. Прошел по деревням слух, что какая-то великая княжна где-то в батрачках работает... — Чекалин снова передернул плечами. — Так все колхозы опустели, мужик попер на великую княжну смотреть... Да. А кто попрет на социалиста? Чепуха социалисты, только под ногами путались и у нас, и у вас... Да... Но напутали много. Теперь — черт его знает? В общем, что и говорить, очень паршиво все это... Но вы делаете одну капитальную ошибку. Вы думаете, что когда нам свернут шею, станет лучше? Да, хлеба будет больше. Эшелонов — не знаю... Ведь, во всяком случае, миллионов пять будут драться за Сталина. Значит, разница будет только в том, что вот сейчас я вас угощаю коньяком, а тогда, может быть, вы меня будете угощать, в каком-нибудь белогвардейском концлагере... Так что особенно весело оно тоже не будет. Но только вместе с нами пойдут ко всем чертям и все мечты о лучшем будущем человечества. Вылезет какой-нибудь Гитлер — не этот, этот ерунда, этот глубокий провинциал. А настоящий, мировой... Какая-нибудь окончательная свинья сядет на трон этой мечты и поворотит человечество назад, к средним векам, к папству, к инквизиции. Да, конечно, и мы, мы ходим по пуп в крови. И думаем, что есть какое-то небо. А может, и неба никакого нету... Только земля — и кровь до пупа. Но если человечество увидит, что неба нет и не было... Что эти миллионы погибли совсем зазря...

Чекалин, не переставая говорить, протянул мне свою плошку, чокнулся, опрокинул в себя полный стакан и продолжал взволнованно и сбивчиво:

— Да, конечно, крови оказалось слишком много... И удастся ли переступить через нее — не знаю. Может быть, и не удастся. Нас — мало. Вас — много. А под ногами — всякие стародубцевы... Конечно, насчет мировой революции — это уже пишите письма: проворонили. Теперь бы хоть Россию вытянуть. Чтоб хоть штаб мировой революции остался.

— А для вас Россия — только штаб мировой революции и ничего больше?

— А если она не штаб мировой революции, так кому она нужна?

— Многим, в частности и мне.

— Вам?

— Вы за границей не живали? Попробуйте. И если вы в этот самый штаб верите, так только потому, что он — русский штаб. Будь он немецкий или китайский, так вы за него гроша ломаного не дали бы, не то что своей жизни...

Чекалин несколько запнулся.

— Да, тут, конечно, может быть, вы и правы. Но что же дать, только у нас, в нашей партии сохранилась идейность, сохранилась общечеловеческая идея. Западный пролетариат оказался сквалыгой. Наши братские компартии просто набивают себе карманы. Мы протянули им товарищескую руку, и они протянули нам товарищескую руку. Только мы им протянули с помощью, а они: нельзя ли трешку?

— Давайте поставим вопрос иначе. Никакой пролетариат вам руки не протягивал. Протягивало всякое жулье, так его и в русской компартии хоть отбавляй. А насчет нынешней идейности вашей партии позвольте уж мне вам не поверить. Сейчас в ней идет голая резня за власть и больше ничего. Что, у вашего Якименки есть хоть на грош идеи? Хоть самой грошовой? Сталин нацеливается на мировую диктатуру, только не на партийную — партийную он в России слопал, а на свою собственную. Ведь не будете же вы отрицать, что сейчас на партийные верхи подбирается, в общем, просто сволочь и ничего больше. Где Раковский, Троцкий, Рыков, Томский? Впрочем, с моей точки зрения, они не многим лучше — но все-таки это, если хотите, фанатики, но идея у них была. А у Сулиманова, Акулова, Литвинова? А о тех уж, кто пониже, не стоит и говорить...

Чекалин ничего не ответил. Он снова налил наши сосуды, пошарил по столу под газетами. Репа уже была съедена, оставались икра и кислая капуста.

— Да, а на закусочном фронте у нас прорыв... Придется под капусту... Ну ничего — зато революция, — кисло усмехнулся он. — Н-да, революция... Вам, видите ли, хорошо стоять в стороне и зубоскалить... Вам что? А вот мне... Я с шестнадцати лет в революции.

Три раза ранен. Один брат погиб на колчаковском фронте — от белых... Другой — на деникинском, от красных. Отец — железнодорожник, помер, кажется, от голода... Вот видите... Жена была... И вот — восемнадцать лет... За восемнадцать лет — разве был хоть день человеческой жизни? Ни хрена не было... Так что вы думаете — разве я теперь могу сказать, что вот все это зря было сделано, давай, братва, обратно?.. А таких, как я,—миллионы...

— Положим, далеко уже не миллионы...

— Миллионы... Нет, товарищ Солоневич, не можем повернуть... Да, много сволочи... Что ж? Мы и сволочь используем. И есть еще у нас союзник — вы его недооцениваете.

Я вопросительно посмотрел на Чекалина...

— Да, крепкий союзник — буржуазные правительства... Они на нас работают. Хотят не хотят, а работают... Так что, может быть, мы и вылезем — не я, конечно, мое дело уже пропащее — вот только по эшелонам околачиваться.

— Вы думаете, что буржуазными правительствами вы играете, а не они вами?

— Ну, конечно, мы играем, — сказал Чекалин уверенно. — У нас в одних руках все: и армия, и политика, и заказы, и экспорт, и импорт. Там нажмем, там всунем в зубы заказ. И никаких там парламентских запросов. Чистая работа...

— Может быть... Плохое и это утешение: отыграться на организации кабака в мировом масштабе... Если в России делается черт знает что, то Европа такой марки и вообще не выдержит. То, что вы говорите, — возможно. Если Сталин досидит до еще одной европейской войны, он ее, конечно, использует. Может быть, он ее и спровоцирует. Но это будет означать гибель всей европейской культуры.

Чекалин посмотрел на меня с пьяной хитрецой.

— На европейскую культуру нам, дорогой товарищ, чхать... Много трудящиеся массы от этой культуры имели? Много мужик и рабочий имели от вашего царя?

— Не очень много, но, во всяком случае, неизмеримо больше, чем они имеют от Сталина.

— Сталин — переходный период. Мы с вами — тоже переходный период. По Ленину, наступает эпоха войн и революций...

— А вы довольны?

— Всякому человеку, товарищ Солоневич, хочется жить. И мне тоже. Хочется, чтобы была баба, чтоб были ребята, ну и все такое. А раз нет — так нет. Может быть, на наших костях хоть у внуков наших это будет.

Чекалин вдруг странно усмехнулся и посмотрел на меня, как будто сделал во мне какое-то открытие.

— Интересно выходит... Детей у меня нет — так что и внуков не будет. А у вас сын есть. Так что выходит, в конце концов, что я для ваших внуков стараюсь...

— Ох, ей-Богу, было бы намного проще, если бы занялись своими собственными внуками, а моих предоставили бы моим заботам. И вашим внукам было бы легче, и моим...

— Ну, об моих нечего и говорить. Насчет внуков — я уже человек конченый. Такая жизнь даром не проходит.

Это признание застало меня врасплох. Так бывает, бывает очень часто — это я знал, но признаются в этом очень немногие. Вспомнились стихи Сельвинского:

Сволочной Бог — Он-таки знал наперед,

Он-таки выдумал им отомщение,

Даже тем, кого штык поберег,

Вошь пощадила, простил священник...

Да, отомщение, конечно, есть... Чекалин смотрел на меня с таким видом, как будто хотел сказать: ну что, видал? Но во мне вместо сочувствия подымалась ненависть — черт их возьми совсем, всех этих идеалистов-энтузиастов-фанатиков. С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь — и себе и еще больше другим... Все эти Торквемады и Савонаролы, Робеспьеры и Ленины... С таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самого идиотского в человеке, и вот сидит передо мною одна из таких идеалистических душ — до пупа в крови (в том числе и в своей собственной)... Он, конечно, будет переть. Он будет переть дальше, разрушая всякую жизнь вокруг себя, принося и других, и себя самого в жертву религии организованной ненависти. Есть ли подо всем этим реальная, а не выдуманная любовь— хотя бы к этим пресловутым «трудящимся»? Было ли хоть что-нибудь от Евангелия в кострах инквизиции и альбигойских походах? И что такое любовь к человечеству? Реальность? Или «сон золотой», навеянный безумцами, которые действительно любили человечество — но человечество выдуманное, в реальном мире не существующее. Конечно, Чекалин жалок — с его запущенностью, с его собачьей старостью, одиночеством, бесперспективностью... Но Чекалин вместе с тем и страшен, страшен своим упорством, страшен тем, что ему действительно ничего не остается, как переть дальше. И он — попрет...

Чекалин, конечно, не мог представить себе характера моих размышлений.

— Да, так вот видите... А вы говорите — палачи... Ну да, — заторопился он, — не говорите, так думаете... А что вы думаете, это легко так, до пупа в крови, ходить... Вы думаете — большое удовольствие работать по концлагерям? А вот — работаю. Партия послала... Выкорчевываем, так сказать, остатки капитализма...

Чекалин вылил в стакан и в плошку остатки второго литра. Он уже сильно опьянел. Рука его дрожала, и голос срывался...

— А вот когда выкорчуем окончательно — так вопрос: что останется. Может, и в самом деле ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, может, не останется: в уклон попадет... А вот жизнь была — и пропала. Как псу под хвост. Крышка... Попали мы с вами, товарищ, в переделку. Что называется, влипли... Если бы этак родиться лет через сто да посмотреть, что из этого всего вышло... А если ничего не выйдет? Нет, ну его к чертям — лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда что ж? Прямо в петлю... А вот можно было бы жить... мог бы и сына иметь — вот вроде вашего парнишки... Только мой был бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что ж, давайте дербалызнем... За ваших внуков. А? За моих? За моих не стоит — пропащее дело...

Выпив свою плошку, Чекалин неровными шагами направился к кровати и снова вытянул свой чемодан. Но на этот раз я был тверд.

— Нет, товарищ Чекалин, больше не могу — категорически. Хватит — по литру на брата. А мне завтра работать.

— Ни черта вам работы не будет. Я же сказал — эшелонов больше не приму.

— Нет, нужно идти.

— А вы у меня ночевать оставайтесь. Как-нибудь устроимся.

— Отпадает. Увидит кто-нибудь днем, что я от вас вышел, — получится нехорошо.

—        Да, это верно... Вот сволочная жизнь пошла..

— Так вы же и постарались ее сволочной сделали...

— Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сделали миллионы. Сволочная жизнь. Ну, уж немного ее и осталось. Так все-таки уходите? Жаль.

Мы пожали друг другу руки и подошли к двери.

— Насчет социалистов — вы извините, что я так крыл.

— А мне что? Я не социалист.

— Ах да, я и забыл... Да все равно — теперь все к чертовой матери. И социалисты, и несоциалисты... Ах да, постойте, — вдруг что-то вспомнил Чекалин и вернулся в комнату. Я остановился в некоторой нерешительности... Через полминуты Чекалин вышел с

чем-то, завернутым в газету, и стал запихивать это в карман моего бушлата.

— Это икра, — объяснил он. — Для парнишки вашего. Нет, уж вы не отказывайтесь. Так сказать, для внуков, ваших внуков... Мои — уже к чертовой матери. Стойте, я вам посвечу.

— Не надо — увидят...

— Правда, не надо... Вот... его мать, жизнь пошла... На дворе выла все та же вьюга. Ветер резко захлопнул дверь за мной. Я постоял на крыльце, подставляя свое лицо освежающим порывам метели. К галерее жертв коммунистической мясорубки прибавился еще один экспонат: товарищ Чекалин, стершийся и проржавевший от крови винтик этой беспримерной в истории машины.

ПРОФЕССОР БУТЬКО

Несмотря на вьюгу, ночь и коньяк, я ни разу не запутался среди плетней и сугробов. Потом из-за пригорка показались освещенные окна УРЧ. Наша импровизированная электростанция работала всю ночь и в последние ночи работала, в сущности, на нас двоих, Юру и меня. Крестьянские избы тока не получали, а лагерный штаб спал. Мелькнула мысль о том, что надо бы зайти на станцию и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотреть, что с Юрой.

Дверь в УРЧ была заперта. Я постучал. Дверь открыл профессор Бутько, тот самый профессор «рефлексологии», о котором я уже говорил. Недели две тому назад он добился некоторого повышения — был назначен уборщиком. Это была «профессия физического труда» и в числе прочих преимуществ давала ему лишних 100 г хлеба в день.

В первой комнате УРЧ света не было, но ярко пылала печка.

Профессор стоял передо мной в одном рваном пиджаке и с кочергой в руке. Видно было, что он только что сидел у печки и думал какие-то невеселые думы. Его свисающие вниз хохлацкие усы придавали ему вид какой-то унылой безнадежности.

— Пришли потрудиться? — спросил он с некоторой иронией.

— Нет, хочу посмотреть, что там с сыном.

— Спит... Только дюже голову себе где-то расквасил. Я с беспокойством прошел в соседнюю комнату. Юра спал. Изголовье лежанки было вымазано кровью — очевидно, моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чем-то вроде поло

тенца, а на ногах лежал бушлат — ясно, бушлат профессора Бутько. А профессор Бутько, вместо того чтобы лечь спать, сидит и топит печку, потому что без бушлата спать холодно, а никакого другого суррогата одеяла у Бутько нет. Мне стало стыдно.

До очень недавнего времени профессор Бутько был, по его словам, преподавателем провинциальной средней школы (девятилетки). В эпоху украинизации и «выдвижения новых научных кадров» его произвели в профессора, что на Советской Руси делается очень легко, беззаботно и никого ни к чему не обязывает. В Каменец-Подольском педагогическом институте он преподавал ту не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологией. В нее, по мере надобности, впихивают и педагогику, и профессиональный отбор, и остатки разгромленной и перекочевавшей в подполье психологии, и многое другое. И профессуру, и украинизацию Бутько принял как-то слишком всерьез, не разглядев за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной советской халтуры.

Когда политическая надобность в украинизации миновала и лозунг о «культурах» национальных по форме и пролетарских по существу был выброшен в очередную помойную яму, профессор Бутько вкупе с очень многими коллегами своими поехал в концлагерь — на пять лет и с очень скверной статьей о шпионаже (58, пункт 6). Семью его выслали куда-то в Сибирь — не в концлагерь, а просто так — делай, что хочешь. Туда же после отбытия срока предстояло поехать и самому Бутько, видимо, на вечные времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидеть своей родины угнетала Бутько больше, чем пять лет концлагеря.

Профессор Бутько, как и очень многие из самостийных малых сих, был твердо убежден в том, что Украину разорили, а его выслали в концлагерь не большевики, а «кацапы». На эту тему мы с ним как-то спорили, и я сказал ему что я прежде всего никак не кацап, а стопроцентный белорус, что я очень рад, что меня учили русскому языку, а не белорусской мове, что Пушкина не заменяли Янкой Купалой и просторов Империи — уездным патриотизмом «сеймом у Вильни або у Минску» и что в результате всего этого я не вырос таким олухом Царя Небесного, как хотя бы тот же профессор Бутько.

Не люблю я, грешный человек, всех этих культур местечкового масштаба, всех этих попыток разодрать общерусскую культуру — какая она ни на есть — в клочки всяких кисло-капустенских сепаратизмов. Но фраза об олухе Царя Небесного была сказана и глупо,

и грубо. Глупо — потому что профессор Бутько, как он ни старался этого скрыть, был воспитан на том же Пушкине, грубо — потому что олухом Царя Небесного Бутько, конечно, не был: он был просто провинциальным романтиком. Но в каторжной обстановке УРЧ и прочего не всегда хватало сил удержать свои нервы в узде. Бутько обиделся — и он был прав. Я не извинился — и я был не прав. Дальше пошло еще хуже. А вот — сидит человек и не спит, потому что прикрыл своим бушлатом кацапского юношу.

— Зачем же вы это, товарищ Бутько? Возьмите свой бушлат. Я сбегаю в палатку и принесу одеяло...

— Да не стоит. Уже развидняться скоро будет. Вот сижу у печки и греюсь... Хотите в компанию?

Спать мне не хотелось. И от необычного возбуждения, вызванного коньяком и разговором с Чекалиным. и от дикой нервной взвинченности, и от предчувствия жестокой нервной реакции после этих недель безмерного, нервного напряжения.

Мы уселись у печки. Бутько с недоумением повел носом. Я полез в карман за махоркой. Махорки не оказалось — вот досада, вероятно, забыл у Чекалина. А может быть, затесалась под сверток с икрой. Вытащил сверток. Газетная бумага разлезлась, и сквозь ее дыры виднелись комки икры. Под икрой оказался еще один неожиданный подарок Чекалина — три коробки папирос «Тройка», которые продаются только в самых привилегированных «распределителях» и по цене двадцать штук семь с полтиной. Я протянул Бутько папиросы. В его глазах стояло подозрительное недоумение. Он взял папиросу и нерешительно спросил:

— И где ж это вы, И. Л., так наклюкались?

— А что, заметно?

— Чтоб очень, так нет. А дух идет. Дух, нужно сказать, добрый, вроде как коньяк?

— Коньяк. Бутько вздохнул.

— А все потому, что вы великодержавный шовинист. Свой своему — поневоле брат. Все вы, москали, — империалисты — и большевики, и меньшевики, и монархисты, и кто его знает, кто еще. Это у вас в крови.

— Я ведь вам говорил, что великорусской крови у меня ни капли нет.

— Значит, заразились. Империализм — он прилипчивый.

— Летописец писал о славянах, что они любят «жить розно». Вот это, пожалуй, в крови. Можете вы себе представить немца, воюющего из-за какой-нибудь баварской самостийности? А ведь язык

баварского и прусского крестьянина различается больше, чем язык великорусского и украинского.

— Что хорошего в том, что Пруссия задавила всю Германию?

— Для нас — ничего. Есть риск, что, скажем, Украину слопают так же, как в свое время слопали полабских и других прочих славян.

— Раз уж такое дело, пусть лучше немцы лопают. Мы при них, по крайней мере, не будем голодать да по лагерям сидеть. Для нас ваши кацапы хуже татарского нашествия. И при Батые так не было.

— Разве при царском режиме кто-нибудь на Украине голодал?

— Голодать не голодал, а давили наш народ, душили нашу культуру. Это у вас в крови, — с хохлацким упрямством повторял Бутько, — не у вас лично, вы ренегат, отщепенец от своего народа.

Я вспомнил о бушлате и сдержался.

— Будет, Тарас Яковлевич, говорить так; вот у меня в Белоруссии живут мои родичи — крестьяне. Если я считаю, что вот лично мне русская культура, общерусская культура, включая сюда и Гоголя, открыла дорогу в широкий мир, почему я не имею права желать той же дороги и для моих родичей? Я часто и подолгу живал в белорусской деревне, и мне никогда и в голову не приходило, что мои родичи — не русские. И им тоже. Я провел лет шесть на Украине, и сколько раз мне случалось переводить украинским крестьянам газеты и правительственные распоряжения с украинского языка на русский — на русском им было понятнее.

— Ну, уж это вы, И. Л., заливаете.

— Не заливаю. Сам Скрыпник принужден был чистить официальный украинский язык от галлицизмов, которые на Украине никому, кроме специалистов, непонятны. Ведь это не язык Шевченко.

— Конечно, разве под московской властью мог развиваться украинский язык?

— Мог или не мог — это дело шестнадцатое. А сейчас и белорусская и украинская самостийность имеют, в сущности, один, правда, не высказываемый, может быть, даже и неосознанный довод: сколько министерских постов будет организовано для людей, которые по своему масштабу на общерусский министерский пост никак претендовать не могут. А мужику — белорусскому и украинскому — эти лишние министерские, посольские и генеральские посты ни на какого черта не нужны. Он за вами не пойдет. Опыт был. Кто пошел во имя самостийности за Петлюрой? Никто не пошел. Так и остались: «В вагоне директория, а под вагоном — территория».

— Сейчас пойдут все.

— Пойдут. Но не против кацапов, а против большевиков.

— Пойдут против Москвы.

— Пойдут против Москвы сейчас. Против русского языка не пойдут. Вот и сейчас украинский мужик учиться по-украински не хочет, говорит, что большевики нарочно не учат его «паньской мове», чтобы он мужиком и остался.

— Народ еще не сознателен.

— До чего это все вы сознательные — и большевики, и украинцы, и меньшевики, и эсэры. Все вы великолепно сознаете, что нужно мужику, — вот только он сам ничего не сознает. Вот еще — тоже сознательный дядя... — Я хотел было сказать о Чекалине, но вовремя спохватился. — Что уж «сознательнее» коммунистов. Они, правда, опустошат страну, но ведь это делается не как-нибудь, а на базе современной, самой научной, социологической теории...

— Да вы не кирпичитесь.

— Как это не кирпичиться... Сидим мы с вами, слава Тебе Господи, в концлагере—так нам-то есть из-за чего кирпичиться... И если уж здесь мы не поумнеем, не разучимся «жить розно», так нас всякая сволочь будет по концлагерям таскать... Любители найдутся...

— Если вы доберетесь до власти — вы тоже будете в числе этих любителей.

— Я не буду. Говорите на каком хотите языке и не мешайте никому говорить, на каком он хочет. Вот и все.

— Это не подходит... В Москве говорите на каком хотите. А на Украине — только по-украински.

— Значит, нужно заставить?

— Да, на первое время нужно заставить.

— Большевики тоже «на первое время» заставляют.

— Мы боремся за свое за свою хату. В вашей хате делайте что вам угодно, а в нашу — не лезьте...

— А в чьей хате жил Гоголь?

— Гоголь — тоже ренегат, — угрюмо сказал Бутько. Дискуссия была и ненужной и безнадежной... Бутько — тоже один из «мучеников идеи», из тех, кто во имя идеи подставляет свою голову, а о чужих уж и говорить не стоит. Но Бутько еще не дошел до чекалинского прозрения. Ему еще не случалось быть победителем, и для него грядущая самостийность, — такой же рай земной, каким в свое время была для Чекалина «победа трудящихся классов».

— Разве при каком угодно строе самостоятельной Украины возможно было бы то, что там делается сейчас? — сурово спросил Бутько. — Украина для всех вас — это только хинтерланд (задворки. —

Ред.) для вашей империи — белой или красной, это все равно. Конечно, того, что у нас делает красный империализм, царскому и в голову не приходило... Нет, с Москвой своей судьбы мы связывать не хотим. Слишком дорого стоит... Нет России — с нас хватит. Мы получили от нее крепостное право, на нашем хлебе строилась царская империя, а теперь строится сталинская. Хватит. Буде. У нас на Украине теперь уже и песен не спивают... Так. А наш народ — кто в Сибири, кто тут, в лагере, кто на том свете...

В голосе Бутько была великая любовь к своей родине и великая боль за ее нынешние судьбы. Мне было жаль Бутько — но чем его утешить?..

— И в лагерях, и на том свете — не одни украинцы. Там и ярославцы, и сибиряки, и белорусы...

Но Бутько как будто и не слыхал моих слов...

— А у нас сейчас степи цветут... — сказал он, глядя на догорающий огонь печки...

Да, ведь начало марта. Я вспомнил о степях — они действительно сейчас начинают цвести. А здесь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на час уснуть...

— Да, такое дело, И. Л., — сказал Бутько. — Наши споры — недолгие споры. Все равно все в один фоб ляжем — и хохол, и москаль, и жид... И даже не в гроб, а так просто, в общую яму.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Я добрался до своей палатки и залез на нары. Хорошо бы скорее заснуть. Так неуютно было думать о том, что через час-полтора дневальный потянет за ноги и скажет:

— Товарищ Солоневич, в УРЧ зовут...

Но не спалось. В мозгу бродили обрывки разговоров с Чекалиным, волновало сдержанное предостережение Чекалина о том, что Якименко что-то знает о наших комбинациях. Всплывало помертвевшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потом из хаоса образов показалась фигура Юрочки — не такого, каким он стал сейчас, а маленького, кругленького и чрезвычайно съедобного. Своей мягенькой лапкой он тянет меня за нос, а в другой лапке что-то блестит:

— Ватик, Ватик, надень очки, а то тебе холодно...

Да... А что теперь с ним стало? И что будет дальше?

Постепенно мысли стали путаться...

Когда я проснулся, полоска яркого солнечного света прорезала полутьму палатки от двери к печурке. У печурки, свернувшись калачиком и накрывшись каким-то тряпьем, дремал дневальный. Больше в палатке никого не было. Я почувствовал, что наконец выспался и что, очевидно, спал долго. Посмотрел на часы, часы стояли. С чувством приятного освежения во всем теле я растянулся и собирался было подремать еще: так редко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему в палатке никого нет? Что с Юрой?

Я соскочил со своих нар и пошел в УРЧ. Стоял ослепительный день. Нанесенный вьюгой новый снег резал глаза... Ветра не было. В воздухе была радостная, морозная бодрость.

Дверь в УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнее было то, что я увидел внутри: пустые комнаты, ни столов,

ни пишущих машинок, ни «личных дел»... Обломки досок, обрывки бумаги, в окнах повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевским закоулкам, перекатывая из угла в угол обрывки бумаги. Я поднял одну из них. Это был «зачетный листок» какого-то вовсе неизвестного мне Сидорова или Петрова: здесь, за подписями и печатями, было удостоверено, что за семь лет своего сидения этот Сидоров или Петров заработал что-то около шестисот дней скидки. Так... Потеряли, значит бумажку, а вместе с бумажкой потеряли почти два года человеческой жизни... Я сунул бумажку в карман. А все-таки — где же Юра?

Я побежал в палатку и разбудил дневального.

— Так воны с вашим братом гулять пийшлы.

— А УРЧ?

— Так УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уихавши.

— И Якименко?

— Так я ж кажу — уси. Позабирали свою бумагу тай уихали...

Более толковой информации от дневального добиться было, видимо, нельзя. Но и этой пока было достаточно. Значит, Чекалин сдержал свое слово, эшелонов больше не принял, а Якименко, собрав свои «бумаги» и свой актив, свернул удочки и уехал в Мед-гору. Интересно, куда делся Стародубцев? Впрочем, мне теперь плевать на Стародубцева.

Я вышел во двор и почувствовал себя этаким калифом на час или, пожалуй, даже на несколько часов.

Дошел до берега реки. Направо, в версте над обрывом, спокойно и ясно сияла голубая луковка деревенской церкви. Я пошел туда. Там оказалось сельское кладбище, раскинутое над далями над «вечным покоем». Что-то левитановское было в бледных прозрачных красках северной зимы и приземистых соснах с нахлобученными снежными шапками, в пустой звоннице старенькой церквушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустриализации, в запустелости, заброшенности, безлюдности. В разбитые окна церквушки влетали и вылетали деловитые воробьи. Под обрывом журчали незамерзающие быстрины реки. Вдалеке густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельские леса, — те самые, через которые...

Я сел в снег над обрывом, закурил папиросу и стал думать. Несмотря на то что УРЧ, Якименко, БАМ тревога и безвыходность ухе кончились, думы были невеселые. Я в сотый раз задавал себе  вопрос: так как же это случилось так, что вот нам троим, и то только в благоприятном случае, придется волчьими тропами пробираться через леса, уходить от преследования оперативников с их

ищейками, вырываться из облав, озираться на каждый куст — нет ли под ним секрета, прорываться через пограничные заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду — и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или, рассматривая вопрос с несколько другой точки зрения, реализовать свое, столько раз уже прокламированное всякими социалистическими партиями и уже так основательно забытое право на свободу передвижения... Как это все сложилось и как это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, бесталанными, бесполезными? Были ли мы «антисоциальным элементом, нетерпимым в благоустроенном человеческом обществе»?

Вспомнилось, как как-то ночью в УРЧ, когда мы остались одни и Борис пришел помогать нам перестукивать списки эшелонов и выискивать в картотеке «мертвые души», Юра, растирая свои иссохшие пальцы, стал вслух мечтать о том, как бы хорошо было драпануть из лагеря прямо куда-нибудь на Гавайские острова, где не будет ни войн, ни ГПУ, ни каталажек, ни этапов, ни классовой, ни надклассовой резни. Борис оторвался от картотеки и сурово сказал:

— Рано ты собираешься отдыхать, Юрчик. Драться еще придется. И крепко драться...

Да, конечно, Борис был прав: драться придется... Вот не додрались в свое время... И вот — расстрелы, эшелоны, девочки со льдом. Но мне не очень хочется драться... В этом мире, в котором жили ведь и Ньютон и Достоевский, живут ведь Эйнштейн и Эдисон — еще не успели догнить миллионы героев мировой войны, еще гниют десятки миллионов героев и жертв социалистической резни, — а бесчисленные sancta simplicitas (святая простота. — Ред.) уже снос ят охапки дров, оттачивают штыки и устанавливают пулеметы для чужаков по партии, подданству, форме носа... И каждый такой простец, вероятно, искренне считает, что в распоротом животе ближнего сидит ответ на все нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!..

Так было, так, вероятно, еще долго будет. Но в Советской России все это приняло формы уже совсем невыносимые, как гоголевские кожаные канчуки: в большом количестве — вещь нестерпимая. Евангелие ненависти, вколачиваемое ежедневно в газетах и ежечасно по радио, евангелие ненависти, вербующее своих адептов из совсем уже несусветимой сволочи... нет, просто — какие там уж мы ни на есть, — а жить стало невмоготу... Год тому назад побег был такой же необходимостью, как и сейчас. Нельзя было нам жить. Или, как говаривала моя знакомая:

«Дядя Ваня, ведь здесь дышать нечем...»

Кто-то резко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперек груди. В мозгу молнией вспыхнул ужас, и такой же молнией инстинкт, условный рефлекс, выработанный долгими годами спорта, бросил меня вниз, в обрыв. Я не стал сопротивляться: мне нужно было помочь падающему, то есть сделать то, чего он никак не ожидает. Мы покатились вниз, свалились в какой-то сугроб. Снег сразу залепил лицо и, главное, очки. Я так же инстинктивно уже нащупал ногу нападавшего и подвернул под нее свое колено: получается страшный «ключ», ломающий ногу, как щепку... Сверху раздался громкий хохот Бориса, а над своим ухом я расслышал натужное сопение Юрочки... Через несколько секунд Юра лежал на обеих лопатках.

Я был раздражен до ярости. Конечно, дружеская драка давно уже вошла в традиции нашего, как когда-то говорил Юра, «развеселого семейства» этаким веселым, жизнерадостным, малость жеребячьим обрядом. С малых юных лет для Юрочки не было большего удовольствия, как подраться со своим собственным отцом — и после получаса возни взобраться на отцовский живот и пропищать:

«Сдаешься?» Но это было на воле. А здесь, в лагере, в состоянии такой дикой нервной напряженности? Что было бы, если бы Бобин смех я услыхал на полминуты позже?

Но у Юры был такой сияющий вид, он был так облеплен снегом, ему было так весело после всех этих урчевских ночей, БАМа, списков, эшелонов и прочего жеребенком поваляться в снегу, что я только вздохнул. За столько месяцев — первый проблеск юности и жизнерадостности... Зачем я буду портить его?

Прочистили очки, выковыряли снег из-за воротов и из рукавов и поползли наверх. Борис протянул свою лапу и с мягкой укоризной сказал Юре:

— А все-таки, Юрчик, так делать не полагается. Жаль, что я не успел тебя перехватить.

— А что тут особенного? Что, у Ватика разрыв сердца будет?

— С Ваниным сердцем ничего не будет, а вот с твоей рукой или ребрами может выйти что-нибудь вроде перелома — разве Ва мог знать, кто на него нападает. Мы ведь в лагере, а не в Салтыковке...

Юра был несколько сконфужен, но солнце сияло слишком ярко, чтобы об этом инциденте стоило говорить...

Мы уселись в снег, и я сообщил о своей ночной беседе с Чекалиным, которая, впрочем, актуального интереса теперь уже не представляла. Борис и Юра сообщили мне следующее.

Я, оказывается, проспал больше суток. Вчера утром Чекалин со своим доктором пришел на погрузочный пункт, проверил десятка

три этапников, составил акт о том, что ББК подсовывает ему людей, уже дважды снятых с этапов по состоянию здоровья, сел в поезд и уехал, оставив Якименку, так сказать, с разинутым ртом. Якименко забрал своих медгорских специалистов, урчевский актив, личные дела, машинки и прочее и изволил отбыть в Медгору.

О нас с Юрой никто почему-то и не заикался: то ли потому, что мы еще не были официально проведены в штат УРЧ, то ли потому, что Якименко предпочел в дальнейшем нашими просвещенными услугами не пользоваться. Остатки подпорожского отделения как будто будут переданы соседнему с ним Свирьскому лагерю (границы лагерей на окраинах проведены с такой же точностью, как раньше были проведены границы губерний; на картах этих лагерных границ, конечно, нет). Возникала проблема: следует ли нам «сориентироваться» так, чтобы остаться здесь, за Свирьлагом, или попытаться перебраться на север, в ББК, куда будет переправлена часть оставшегося административного персонала Подпорожского отделения... Но там будет видно. «Довлеет дневи злоба его». Пока что светит солнышко, на душе легко и оптимистично, в кармане лежит еще чекалинская икра — словом, capre diem (лови мгновение. — Ред.). Чем мы и занялись.

ЛИКВИДКОМ

Несколько дней мы с Юрой болтались в совсем неприкаянном виде. Комендатура пока что выдавала нам талончики на обед и хлеб, дрова для опустелой палатки мы воровали на электростанции. Юра, пользуясь свободным временем, приноровился ловить вилками ворон в подкрепление нашему лагерному меню. Борис возился со своими амбулаториями, больницами и слабосилками.

Через несколько дней выяснилось, что Подпорожье действительно передается Свирьлагу, и на месте подпорожского «штаба» возник ликвидационный комитет во главе с бывшим начальником отделения тов. Видеманом, массивным и мрачным мужчиной с объемистым животом и многоэтажным затылком, несмотря на свои 30—35 лет.

Я смотрел на него и думал, что этот-то до импотенции не дойдет, как дошел Чекалин. Этому пальца в рот не клади.

Управляющим делами ликвидкома была милая женщина, Надежда Константиновна, жена заключенного агронома — бывшего коммуниста и бывшего заместителя наркома земледелия уже не помню какой республики. Сама она была вольнонаемной.

Мы с Юрой приноровились в этотликвидком на скромные амплуа «завпишмашечек». От планово-экономических и литературно-юридических перспектив я ухитрился уклониться: хватит. Работа в диквидкоме была тихая. Работали ровно десять часов в сутки, были даже выходные дни. Спешить было некому и некуда.

И вот я сижу за машинкой и под диктовку представителей ликвидационной комиссии ББК и приемочной комиссии Свирьлага мирно выстукиваю бесконечные ведомости:

«Барак № 47, дощатый, в вагонку... кубатура 50х7, 50х3, 2 метра. Полы настланные, струганые... дверей плотничной работы — 1, окон плотничной работы, застекленных — 2».

Никакого барака № 47 в природе давно уже не существует: он пошел в трубу, в печку со своей кубатурой, окнами и прочим — в те дни, когда ББК всучивал БАМу мертвые или, как дипломатично выражался Павел Иванович Чичиков, «как бы несуществующие души»... Теперь ББК всучивает Свирьлагу несуществующие бараки. Представители Свирьлага с полной серьезностью подписывают эти чичиковские ведомости. Я молчу. Мне какое дело...

Приняв этаким манером половину подпорожского отделения, свирьлаговцы наконец спохватились. Приехала какая-то свирьлаговская бригада и проявила необычайную прозорливость: поехала на Погру и обнаружила, что бараков, принятых Свирьлагом, уже давно и в помине нет. Затем произошел такой приблизительно диалог.

ББК. Знать ничего не знаем. Подписали приемочный акт — ну и расхлебывайте.

Свирьлаг. Мы принимали только по описи, а не в натуре. Тех, кто принимал, посадим, а акты считаем аннулированными.

ББК. Ну и считайте. Акты у нас, и кончен бал.

Свирьлаг. Мы вас на чистую воду выведем.

ББК. Знать ничего не знаем. У нас бараки по описям числятся, мы их по описям и сдать должны. А вы тоже кому-нибудь передайте. Так оно и пойдет.

Свирьлаг. А кому мы будем передавать?

ББК. Ну, уж это дело ваше, выкручивайтесь как знаете.

Ну и так далее. Обе тяжущиеся стороны поехали жаловаться друг на друга в Москву, в ГУЛАГ (опять же командировочные перепадают). Мы с Юрой за это время наслаждались полным бездельем, первыми проблесками весны и даже посылками. После ликвидации почтово-посылочной экспедиции лагеря посылки стали приходить по почте. А почта, не имея еще достаточной квалификации, разворовывала их робко и скромно, кое-что оставалось и нам...

Потом из Москвы пришел приказ: принимать по фактическому наличию. Стали принимать по фактическому наличию, и тут уж совсем ничего нельзя было разобрать. Десятки тысяч топоров, пил, ломов, лопат, саней и прочего лежали погребенными под сугробами снега где-то на лесосеках, на карьерах, где их побросали охваченные бамовской паникой лагерники. Существуют ли эти пилы и прочее в «фактическом наличии» или не существуют? ББК говорит: существуют, вот видите, по описи значатся. Свирьлаг говорит: знаем мы ваши описи. ББК: ну, так ведь это пилы, не могли же они сгореть? Свирьлаг: ну знаете, у таких жуликов, как вы, и пилы гореть могут.

Было пять локомобилей. Два взорванных и один целый (на электростанции) налицо. Недостающие два никак не могут найти. Как будто бы не совсем иголки, а вот искали-искали, да так и не нашли. Свирьлаг говорит: вот видите — ваши описи. ББК задумчиво скребет затылок: надо полагать, бамовская комиссия сперла — уж такое жулье в этой комиссии... Свирьлаг: чего уж скромничать, такого жулья, как в ББК...

Экскаватор, сброшенный в Свирь, приняли как «груду железного лома весом около трехсот тонн». Приняли и нашу электростанцию-генератор, и локомобиль, и как только приняли, сейчас же погрузили Подпорожье в полный мрак: не зазнавайтесь, теперь мы хозяева. Керосину не было, свечей — тем более. Вечерами работать было нечего. Мы, по причине «ликвидации» нашей палатки, перебрались в пустующую карельскую избу и тихо зажили там. Дрова воровали не на электростанции — ибо ее уже не было, — а в самом ликвидкоме. Кто-то из ББК поехал в Москву жаловаться на Свирьлаг. Кто-то из Свирьлага поехал в Москву жаловаться на ББК. Из Москвы телеграмма: «Станцию пустить». А за это время Свирьлаг ухитрился уволочь куда-то генератор. Опять телеграммы, опять командировки. Из Москвы приказ: станцию пустить под чью-то личную ответственность. В случае невозможности — перейти на керосиновое освещение. В Москву телеграмма: «Просим приказа о внеплановой и внеочередной отгрузке керосина...»

Дело о выеденном яйце начинало приобретать подлинно большевистский размах.

СУДЬБЫ ЖИВОГО ИНВЕНТАРЯ

С передачей живого инвентаря Подпорожья дело шло и труднее, и хуже: Свирьлаг не без некоторого основания исходил из того

предположения, что если даже такое жулье, как ББК, не сумело всучить этот живой инвентарь БАМу, то, значит, этот инвентарь действительно никуда не годится: зачем же Свирьлагу взваливать его себе на шею и подрывать свой «хозяйственный расчет»? ББК с вороватой спешкой и с явно выраженным намерением оставить Свирьлагу одну слабосилку перебрасывал на север тех людей, которые не попали на БАМ «по социальным признакам», то есть относительно здоровых. Свирьлаг негодовал, слал в Москву телеграммы и представителей, а пока что выставил свои посты в уже принятой части Подпорожья. ББК же в отместку поставил свои посты на остальной территории отделения. Этот межведомственный мордобой выражался, в частности, в том, что свирьлаговские посты перехватывали и арестовывали бэбэковских лагерников, а бэбэковские — свирьлаговских. Ввиду того что весь ВОХР был занят этим увлекательным ведомственным спортом, ямы, в которых зимою были закопаны павшие от веточного корма и от других социалистических причин лошади, остались без охраны, и это спасло много лагерников от голодной смерти.

ББК считал, что он уже сдал «по описям» подпорожское отделение. Свирьлаг считал, что он его «по фактической наличности» еще не принял. Поэтому лагерников норовили не кормить ни Свирьлаг, ни ББК. Оба, ругаясь и скандаля, выдавали «авансы» то в счет друг друга, то за счет ГУЛАГа. Случалось так, что на каком-нибудь заседании в десять-одиннадцать часов вечера после того, как аргументы обеих сторон были исчерпаны, выяснялось, что на завтра двадцать тысяч лагерников кормить решительно нечем. Тогда летели радиограммы в Медгору и в Лодейное Поле (свирьлаговская столица), телеграммы-молнии в Москву — и через день из Петрозаводска со складов кооперации доставлялся хлеб. Но день или два лагерь ничего не ел, кроме дохлой конины, которую лагерники вырубали топорами и жарили на кострах. Для разбора всей этой канители из Москвы прибыла какая-то представительница ГУЛАГа, а из Мед горы, в помощь нехитрой голове Видемана, приехал Якименко.

Борис, который эти дни ходил сжавши зубы и кулаки, пошел по старой памяти к Якименке: нельзя же так, чтобы уж совсем людей не кормить. Якименко был очень любезен, сказал, что это маленькие недостатки ликвидационного механизма и что наряды на отгрузку продовольствия ГУЛАГом уже даны. Наряды действительно были, но продовольствия по ним не было. Начальники лагпунктов с помощью своего ВОХРа грабили сельские кооперативы и склады какого-то «Севзаплеса».

ПРОТОКОЛЫ ЗАСЕДАНИЙ

Лагерь неистово голодал, а ликвидком с большевистской настойчивостью заседал, заседал. Протоколы этих заседаний вела Надежда Константиновна. Она была хорошей стенографисткой и добросовестной, дотошной женщиной. Именно ввиду этого речи тов. Видемана в расшифрованном виде были решительно ни на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волнение, несла их на подпись Видеману, и из начальственного кабинета слышался густой бас:

— Ну что это вы тут намазали? Ни черта подобного я не говорил! Черт знает что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, как я говорил.

Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывал; потом мне все это надоело, да и на заседания эти интересно было посмотреть. Я предложил Надежде Константиновне:

— Знаете что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинке стукайте.

— Да вы ведь стенографии не знаете.

— Не играет никакой роли. Полная гарантия успеха. Не понравится — деньги обратно.

Для первого случая Надежда Константиновна сказалась больной, и я скромно просунулся в кабинет Видемана.

— Товарищ Заневская больна, просила меня заменить ее... Если разрешите.

— А вы стенографию хорошо знаете?

— Да... У меня своя система.

— Ну смотрите...

На другое утро «стенограмма» была готова. Нечленораздельный рык товарища Видемана приобрел в ней литературные формы и кое-какой логический смысл. Кроме того, там, где, по моему мнению, в речи товарища Видемана должны были фигурировать «интересы индустриализации страны» — фигурировали «интересы индустриализации страны». Там, где, по-моему, должен был торчать «наш великий вождь» — торчал «наш великий вождь»... Мало ли я такой ахинеи рецензировал на своем веку...

Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства, предварительно усомнившись в том, что Видеман говорил действительно то, что у меня было написано. Я рассеял сомнения Надежды Константиновны: Видеман говорил что-то только весьма отдаленно похожее на мою запись. Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановский бас:

— Вот это я понимаю — это протокол... А то вы, товарищ Заневская, понавыдумываете, что ни уха ни рыла не разберешь...

В своих протоколах я, конечно, блюл и некоторые ведомственные интересы — то есть интересы ББК: на чьем возу едешь... Поэтому перед тем, как подписывать мои литературно-протокольные измышления, свирьлаговцы часто обнаруживали некоторые признаки сомнения, и тогда гудел видемановский бас:

— Ну уж это черт его знает что... Ведь сами же вы говорили... Ведь все же слыхали... Ведь это же стенография — слово в слово... Ну уж если вы и таким способом будете нашу работу срывать...

Видеман был парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали — их вздохов из соседней комнаты я слышать не мог, — но подписывали. Видеман стал замечать мое существование. Входя в нашу комнату и передавая какие-нибудь бумаги Надежде Константиновне, он клал ей на плечо свою лапу, в которой было чувство собственника, и смотрел на меня грозным взглядом: на чужой, дескать, каравай рта не разевай. Грозный взгляд Видемана был направлен не по адресу.

Тем не менее я опять начинал жалеть о том, что черт снова впутал нас в высокие сферы лагеря.

САНИТАРНЫЙ ГОРОДОК

Однако черт продолжал впутывать нас и дальше. Как-то раз в нашу пустую избу пришел Борис. Он жил то с нами, то на Погре — как попадалось. Мы устроились по лагерным масштабам довольно уютно. Света не было, но зато весь вечер ярко пылали в печке ворованные в ликвидкоме дрова и была почти полная иллюзия домашнего очага. Борис начал сразу:

— У меня появилась идея такого сорта... Сейчас на Погре делается черт знает что... Инвалидов и слабосилку совсем не кормят и, думаю, при нынешней постановке вопроса едва ли и будут кормить. Нужно бы устроить так, чтобы превратить Погру в санитарный городок, собрать туда всех инвалидов северных лагерей, слабосилок и прочее, наладить какое-нибудь несложное производство и привести все это под высокую руку ГУЛАГа. Если достаточно хорошо расписать все это — ГУЛАГ может дать кое-какие продовольственные фонды. Иначе ББК и Свирьлаг будут крутить и заседать, пока все мои настоящие и будущие пациенты не вымрут окончательно... Как твое мнение?

Мое мнение было отрицательным...

— Только что вырвались живьем из бамовской эпопеи — и слава Тебе, Господи... Опять влезать в какую-то халтуру?

— Это не халтура, — серьезно поправил Борис.

— Правда, что не халтура... И тем хуже. Нам до побега осталось каких-нибудь четыре месяца... Какого черта нам ввязываться?..

— Ты, Ва, говоришь так потому, что ты не работал в этих слабосилках и больницах. Если бы работал, ввязался бы. Вот ввязался же ты в подлоги с бамовскими ведомостями.

В тоне Бориса был легкий намек на мою некорректность. Я-то счел возможным ввязаться, почему же оспариваю его право ввязываться?..

— Ты понимаешь, Ва, ведь это намного серьезнее твоих списков. Это было действительно намного серьезнее моих списков.

Дело заключалось в том, что при всей системе эксплуатации лагерной рабочей силы огромная масса людей навсегда теряла свое здоровье и работоспособность. Несколько лет тому назад таких лагерных инвалидов «актировали»: комиссия врачей и представители лагерной администрации составляли акты, которые устанавливали, что Иванов 7-й потерял свою работоспособность навсегда, и Иванова 7-го, после некоторой административной волокиты, из лагеря выпускали обычно в ссылку на собственное иждивение: хочешь — живи, хочешь — помирай. Нечего греха таить: по таким актам врачи норовили выручать из лагеря в первую очередь интеллигенцию. По такому акту, в частности, выкрутился из Соловков и Борис, когда его зрение снизилось почти до границ слепоты. Для ГПУ эта тенденция не осталась, разумеется, в тайне, и «активация» была прекращена. Инвалидов стали оставлять в лагерях. На работу их не посылали и давали им по 400 г хлеба в день — норма медленного умирания. Более удачливые устраивались дневальными сторожами, курьерами, менее удачливые постепенно вымирали, даже и при «нормальном» ходе вещей. При всяком же нарушении снабжения, например таком, какой в данный момент претерпевало Подпорожье, инвалиды вымирали в ускоренном порядке, ибо при нехватке продовольствия лагерь в первую очередь кормил более или менее полноценную рабочую силу, а инвалиды предоставлялись их собственной участи. По одному подпорожскому отделению полных инвалидов, то есть людей, даже по критерию ГПУ не способных ни к какому труду, насчитывалось 4500 человек, слабосилка — еще тысяч семь... Да, все это было намного серьезнее моих списков.

— А материальная база? — спросил я. — Так тебе ГУЛАГ и даст лишний хлеб для твоих инвалидов...

— Сейчас они ничего не делают и получают фунт. Если собрать

их со всех северных лагерей, наберется, вероятно, тысяч сорок— пятьдесят, можно наладить какую-нибудь работенку, и они будут получать по полтора фунта. Но это дело отдаленное. Сейчас важно вот что: подсунуть ГУЛАГу такой проект и под этим соусом сейчас же получить продовольственные фонды. Если здесь запахнет дело производством, хорошо бы выдумать какое-нибудь производство на экспорт — ГУЛАГ дополнительный хлеб может дать.

— По-моему, — вмешался Юра, — тут и спорить совершенно не о чем. Конечно, Боба прав. А ты, Ватик, опять начинаешь дрейфить. Материальную базу можно подыскать. Вот например, березы здесь рубится до черта — можно организовать какое-нибудь берестяное производство: коробочки, лукошки, всякое такое. И кроме того, чем нам может угрожать такой проект?

— Ох, дети мои, — вздохнул я, — согласитесь сами, что насчет познания всякого рода советских дел я имею достаточный опыт. Во что-нибудь да влипнем. Я сейчас не могу сказать, во что именно, но обязательно влипнем. Просто потому, что иначе не бывает. Раз какое-нибудь дело, так в него обязательно втешутся и партийный карьеризм, и склока, и подсиживание, и прорывы, и черт его знает что еще. И все это отзовется на ближайшей беспартийной шее, то есть в данном случае на Бобиной. Да еще в лагере.

— Ну и черт с ним, — сказал Юра, — влипнем и отлипнем. Не в первый раз. Тоже, подумаешь, удовольствие жить в этом раю. — Юра стал развивать свою обычную теорию.

— Дядя Ваня, — сурово сказал Борис, — помимо всяких других соображений, на нас лежат ведь и некоторые моральные обязанности.

Я почувствовал, что моя позиция, да еще при атаке на нее с обоих флангов, совершенно безнадежна. Я попытался оттянуть решение вопроса.

— Нужно бы предварительно пощупать, что это за представительница ГУЛАГа...

— Дядя Ваня, ни для чего этого времени нет. У меня только на Погре умирает ежедневно от голода от пятнадцати до пятидесяти человек.

Таким образом, мы влипли в историю с санитарным городком на Погре. Мы все оказались пророками, все трое: я — потому, что мы действительно влипли в нехорошую историю, в результате которой Борис вынужден был бежать отдельно от нас; Борис — потому, что хотя из сангородка не получилось ровно ничего, инвалиды «на данный отрезок времени» были спасены, и, наконец, Юра —потому, что, как бы тяжело все это ни было, мы в конечном счете все же выкрутились...

ПАНЫ ДЕРУТСЯ

Проект организации санитарного городка был обмозгован со всех точек зрения. Производства для этого городка были придуманы. Чего они стоили в реальности — это вопрос второстепенный. Докладная записка была выдержана в строго марксистских тонах: избави Боже что-нибудь ляпнуть о том, что люди гибнут зря, о человеколюбии, об элементарнейшей человечности — это внушило бы подозрения, что инициатор проекта просто хочет вытянуть от советской власти несколько лишних тонн хлеба, а хлеба советская власть давать не любит, насчет хлеба у советской власти психология плюшкинская... Было сказано о необходимости планомерного ремонта живой рабочей силы, об использовании неизбежных во всяком производственном процессе отбросов человеческого материала, о роли неполноценной рабочей силы в деле индустриализации нашего социалистического отечества, было подсчитано количество возможных трудодней при производствах: берестяном, подсобном, игрушечном и прочем, была подсчитана рентабельность производства, наконец, эта рентабельность была выражена в соблазнительной цифре экспортных золотых рублей... Было весьма маловероятно, чтобы перед золотыми рублями ГУЛАГ устоял... В конце доклада было скромно указано, что проект этот желательно рассмотреть в спешном порядке, так как в лагере «наблюдается процесс исключительно быстрого распыления неполноценной рабочей силы» — вежливо и для понимающих понятно.

По ночам Борис пробирался в ликвидком и перестукивал на машинке свой доклад. Днем этого сделать было нельзя: Боже упаси, если бы Видеман увидел, что на его бэбэковской машинке печатается что-то для «этого паршивого Свирьлага»... По-видимому, на почве, свободной от всяких других человеческих чувств, ведомственный патриотизм разрастается особо пышными и колючими зарослями.

Проект был подан представительнице ГУЛАГа, какой-то тов. Шац, Видеману — как представителю ББК, кому-то — как представителю Свирьлага и Якименке — просто по старой памяти. Тов. Шац поставила доклад Бориса на повестку ближайшего заседания ликвидкома.

В кабинете Видемана, где происходили все эти ликвидационные и прочие заседания, потихоньку собирается вся участвующая публика. Спокойной походкой человека, знающего себе цену, входит Якименко. Молодцевато шагает Непомнящий — начальник третьей части. Представители Свирьлага с деловым видом раскладывают свои

бумаги. Доктор Шуквец нервным шепотом о чем-то переговаривается с Борисом. Наконец огромными размашистыми шагами является представительница ГУЛАГа тов. Шац. За нею грузно вваливается Видеман. Видеман как-то боком и сверху смотрит на путаную копну седоватых волос тов. Шац — и вид у него крайне недовольный.

Тов. Шац объявляет заседание открытым, водружает на стол огромный, чемоданного вида портфель и на портфель ни с того ни с сего кладет тяжелый крупнокалиберный кольт. Делает она это не без некоторой демонстративности — то ли желая этим подчеркнуть, что она здесь не женщина, а чекист — даже не чекистка, а именно чекист, — то ли пытаясь этим кольтом символизировать свою верховную власть в этом собрании, исключительно мужском.

Я смотрю на тов. Шац, и по моей коже начинают бегать мурашки. Что-то неопределенное женского пола, в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, уродливое, как все семь смертных грехов вместе взятых с добавлением восьмого, Священным Писанием не предусмотренного, — чекистского стажа. Она мне напоминает иссохший скелет какой-то злобной зубастой птицы, допотопной птицы — вот вроде археоптерикса... Ее маленькая птичья головка с хищным клювом все время вертится на худой жилистой шее, ощупывая собравшихся колючим, недоверчивым взглядом. У нее во рту махорочная собачья ножка, которою она дымит неимоверно (почему не папиросы? тоже демонстрация?), правой рукой все время вертит положенный на портфель кольт. Сидящий рядом с ней Видеман поглядывает на этот вертящийся револьвер искоса и с видом крайнего недоумения... Я начинаю мечтать о том, как было бы хорошо, если бы этот кольт бабахнул в товарища Видемана или, еще лучше, в самоё тов. Шац. Но мои розовые мечтания прерывает скрипучий ржавый голос председательницы.

— Ну-с, так на повестке дня — доклад доктора, как там его...

Ну... Только не тяните — здесь вам не университет. Чтоб коротко и ясно.

Тон у тов. Шац — отвратительный. Якименко недоуменно подымает брови — но он чем-то доволен. Я думаю о том, что раньше чем пускать свой проект, Борису надо было бы пощупать, что за персона эта тов. Шац... И, пощупав, — воздержаться... Потому что этакая изуродованная Господом Богом истеричка может загнуть такое, что и не предусмотришь заранее, и не очухаешься потом... Она, конечно, из «старой гвардии» большевизма... Она, конечно, полна глубочайшего презрения не только к нам, заключенным, но и к чекистской части собрания — к тем революционным парвеню, которые на ее товарища Шац, революционные заслуги смотрят без особенного

благоговения, которые имеют нахальство гнуть какую-то свою линию, опрыскиваться одеколоном (и это в момент, когда мировая революция еще не наступила!), и вообще в первый попавшийся момент норовят подложить старой большевичке первую попавшуюся свинью... Вот, вероятно, поэтому-то — и собачья ножка, и кольт, и манеры укротительницы зверей. Сколько таких истеричек прошло через историю русской революции... Больших дел они не сделали, но озлобленность их исковерканного секса придавала революции особо отвратительные черточки... Такой тов. Шац попасться в переплет — упаси Господи...

Борис докладывает. Я сижу, слушаю и чувствую: хорошо. Никаких «интеллигентских соплей». Вполне марксический подход. Такой-то процент бракованного человеческого материала... Непроизводительные накладные расходы на обремененные бюджеты лагерей. Скрытые ресурсы неиспользованной рабочей силы... Примеры из московской практики: использование глухонемых на котельном производстве, безногих — на конвейерах треста точной механики. Советская трудовая терапия — лечение заболеваний «трудовыми процессами». Интересы индустриализации страны. Исторические шесть условий товарища Сталина... Мельком и очень вскользь о том, что в данный — переходный — период жизни нашего отделения... некоторые перебои в снабжении... ставят под угрозу... возможность использования указанных скрытых ресурсов и в дальнейшем.

— Я полагаю, — заканчивает Борис, — что, рассматривая данный проект исключительно с точки зрения интересов индустриализации нашей страны, только с точки зрения роста ее производительных сил и использования для этого всех наличных материальных и человеческих ресурсов, хотя и незначительных и неполноценных, данное собрание найдет, конечно, чисто большевистский подход к обсуждению предложенного ему проекта...

Хорошо сделано. Немного длинно и литературно... К концу фразы Видеман, вероятно, уже забыл, что было в начале ее, но здесь будет решать не Видеман.

На губах тов. Шац появляется презрительная усмешка.

— И это — все?

— Все.

— Ну-ну...

Нервно приподымается доктор Шуквец.

— Разрешите мне.

— А вам очень хочется? Валяйте.

Доктор Шуквец озадачен.

— Не в том дело, хочется ли мне или не хочется... Но поскольку обсуждается вопрос, касающийся медицинской части...

— Не тяните кота за хвост. Ближе к делу. Шуквец свирепо топорщит свои колючие усики.

— Хорошо. Ближе к делу. Дело заключается в том, что девяносто процентов наших инвалидов потеряли свое здоровье и свою трудоспособность на работах для лагеря. Лагерь морально обязан...

— Довольно, садитесь. Это вы можете рассказывать при луне вашим влюбленным институткам... Но доктор Шуквец не сдается.

— Мой уважаемый коллега...

— Никаких тут коллег нет, а тем более уважаемых. Я вам говорю — садитесь.

Шуквец растерянно садится. Тов. Шац обращает свой колючий взор на Бориса.

— Та-ак... Хорошенькое дело!.. А скажите, пожалуйста, какое вам до всего этого дело? Ваше дело лечить, кого вам приказывают, а не заниматься какими-то там ресурсами.

Якименко презрительно щурит глаза. Борис пожимает плечами.

— Всякому советскому гражданину есть дело до всего, что касается индустриализации страны. Это раз. Второе, если вы находите, что это не мое дело, не надо было и ставить моего доклада.

— Я поручил доктору Солоневичу... — начинает Видеман. Шац резко поворачивается к Видеману.

— Никто вас не спрашивает, что вы поручали и чего вам не поручали.

Видеман умолкает, но его лицо заливается густой кровью. Борис молчит и вертит в руках толстую дубовую дощечку от пресс-папье. Дощечка с треском ломается в его пальцах. Борис как бы автоматически, но не без некоторой затаенной демонстративности сжимает эту дощечку в кулаке, и она крошится в щепки. Все почему-то смотрят на Бобину руку и на дощечку. Тов. Шац даже перестает вертеть свой револьвер. Видеман улавливает момент и подсовывает револьвер под портфель. Тов. Шац жестом разъяренной тигрицы выхватывает кольт обратно и снова кладет его сверху портфеля. Начальник третьей части тов. Непомнящий смотрит на этот кольт так же неодобрительно, как и все остальные.

— А у вас, тов. Шац, предохранитель закрыт? — Я умела обращаться с оружием, когда вы еще под стол пешком ходили.

— С тех пор, тов. Шац, все, видимо, забыли, как с ним следует обращаться, — несколько юмористически заявляет Якименко. — С тех портов. Непомнящий уже под потолок вырос.

— Я прошу вас, тов. Якименко, на официальном заседании зубоскальством не заниматься. А вас, доктор, — Шац поворачивается к Борису, — я вас спрашиваю, «какое вам дело», вовсе не потому, что вы там доктор или не доктор, а потому, что вы контрреволюционер. В ваше сочувствие социалистическому строительству я ни капли не верю. Если вы думаете, что вашими этими ресурсами вы кого-то там проведете, так вы немножко ошибаетесь. Я старая партийная работница, таких типиков, как вы, я видела. В вашем проекте есть, конечно, какая-то антипартийная вылазка, может быть, даже прямая контрреволюция.

Я чувствую некоторое смущение. Неужели уже влипли? Так сказать, с первого же шага? Якименко все-таки был намного умнее,

— Ну, насчет антипартийной линии это дело ваше, хозяйское, — говорит Борис. — Этот вопрос меня совершенно не интересует.

— То есть как это вас может не интересовать?

— Чрезвычайно просто — никак не интересует. Шац, видимо, не сразу соображает, как ей реагировать на эту демонстрацию.

— Ого-го... Вас, я вижу, ГПУ сюда недаром посадило...

— О чем вы можете и доложить в ГУЛАГе, — с прежним равнодушием говорит Борис.

— Я и без вас знаю, что мне докладывать. Хорошенькое дело, — обращается она к Якименке, — ведь это же все белыми нитками шито: этот ваш доктор, так он просто хочет получить для всех этих бандитов, лодырей, кулаков лишний советский хлеб. Так мы этот хлеб и дали. У нас эти фунты хлеба по улицам не валяются.

Вопрос предстает предо мною в несколько другом освещении. Ведь в самом деле, проект Бориса используют, производство какое-то поставят, но лишнего хлеба не дадут. Из-за чего было огород городить?

— А таких типиков, как вы, — обращается она к Борису — я этим самым кольтом...

Борис приподнимается и молча собирает свои бумаги.

— Вы это что?

— К себе на Погру.

— А кто вам разрешил? Что вы забываете, что вы в лагере?

— В лагере или не в лагере, но если человека вызывают на заседание и ставят его доклад — так для того чтобы выслушивать, а не оскорблять.

— Я вам приказываю остаться! — визжит тов. Шац, хватаясь за кольт.

— Приказывать мне может тов. Видеман, мой начальник. Вы мне приказывать ничего не можете.

— Послушайте, доктор Солоневич, — начинает Якименко успокоительным тоном. Шац сразу набрасывается на него.

— А кто вас уполномочивает вмешиваться в мои приказания? Кто тут председательствует — вы или я?

— Останьтесь пока, доктор Солоневич, — говорит Якименко сухим, резким и властным тоном, но этот тон обращен не к Борису. — Я считаю, товарищ Шац, что так вести заседание, как ведете его вы, нельзя.

— Я сама знаю, что мне можно и что нельзя. Я была связана с нашими вождями, когда вы, товарищ Якименко, о партийном билете еще и мечтать не смели.

Начальник третьей части с треском отодвигает свой стул и поднимается.

— С кем вы там, товарищ Шац, были в связи, это нас не касаемо. Это ваше дело, частное. А ежели люди пришли говорить о деле, так нечего им глотку затыкать.

— Еще вы, вы, меня, старую большевичку, будете учить? Что это здесь такое: б... или военное учреждение?

Видеман грузно, всем своим седалищем поворачивается к Шац. Тугие жернова его мышления добрались наконец до того, что он-то уж военный в гораздо большей степени, чем тов. Шац, что он здесь хозяин, что с ним, хозяином, обращаются как с мальчишкой и что, наконец, старая большевичка ухитрилась сколотить против себя единый фронт всех присутствующих...

— Ну, это ни к каким чертям не годится... Что это вы, товарищ Шац, как с цепи сорвались?

Шац от негодования не может произнести ни слова.

— Иван Лукьянович, — с подчеркнутой любезностью обращается ко мне Якименко, — будьте добры внести в протокол заседания мой протест против действий тов. Шац.

— Это вы можете говорить на партийном собрании, а не здесь, — взъедается на него Шац.

Якименко отвечает свысока и сурово:

— Я очень сожалею, что на этом открытом беспартийном собрании вы сочли возможным говорить о ваших интимных связях с вождями партии.

Вот это удар! Шац вбирает в себя свою птичью шею и окидывает собравшихся злобным, но уже несколько растерянным взглядом. Против нее — единый фронт. И революционных парвеню, для которых партийный «аристократизм» тов. Шац как бельмо на глазу, и

заключенных, и, наконец, просто единый мужской фронт против зарвавшейся бабы. Представитель Свирьлага смотрит на Шац с ядовитой усмешечкой.

— Я присоединяюсь к протесту тов. Якименки. Объявляю заседание закрытым,—резко бросает Шац и подымается.

— Ну, это уж позвольте, — говорит второй представитель Свирьлага. — Мы не можем срывать работу по передаче лагеря из-за ваших женских нервов...

— Ах так, — шипит тов. Шац. — Ну хорошо. Мы с вами еще поговорим об этом... в другом месте.

— Поговорим, — равнодушно бросает Якименко. — А пока что я предлагаю доклад доктора Солоневича принять как основу и переслать его в ГУЛАГ с заключениями местных работников. Я полагаю, что эти заключения в общем и целом будут положительными.

Видеман кивает головой.

— Правильно. Послать в ГУЛАГ. Толковый проект. Я голосую «за».

— Я вопроса о голосовании не ставила, я вам приказываю замолчать, товарищ Якименко... — Шац близка к истерике. Ее левая рука размахивает собачьей ножкой, а правая вертит револьвер. Якименко протягивает руку через стол, забирает револьвер и передает его Непомнящему.

— Товарищ начальник третьей части, вы вернете это оружие товарищу Шац, когда она научится с ним обращаться...

Тов. Шац стоит некоторое время, как бы задыхаясь от злобы, — и судорожными шагами выбегает из комнаты.

— Так значит, — говорит Якименко таким тоном, как будто ничего не случилось, — проект доктора Солоневича в принципе принять. Следующий вопрос-Остаток заседания проходит как по маслу. Даже взорванный железнодорожный мостик на Погре принимается как целенький, без сучка и задоринки...

ЯКИМЕНКО НАЧИНАЕТ ИНТРИГУ

Заседание кончилось. Публика разошлась. Я правлю свою «стенограмму». Якименко сидит против и докуривает свою папиросу.

— Ну и номер, — говорит Якименко. Отрываю глаза от бумаги. В глазах Якименки — насмешка и удовлетворение победителя.

— Вы когда нибудь такую б... видали?

— Ну, не думаю, чтобы на этом поприще товарищу Шац удалось бы сделать большие обороты.

Якименко смотрит на меня и с усмешкой и с любопытством.

— А скажите мне по совести, тов. Солоневич, что это за новый оборот вы придумали?

— Какой оборот? — Да вот с этим санитарным городком?

— Простите, не понимаю вопроса.

— Понимаете. Что уж там! Чего это вы все крутите? Не из-за человеколюбия же?

— Позвольте, а почему бы и нет?

Якименко скептически пожимает плечами. Соображения такого рода не по его департаменту.

— Ой ли? А впрочем, ваше дело... Только знаете ли, если этот сангородок попадет ГУЛАГу и товарищ Шац будет приезжать вашего брата наставлять и инспектировать...

Это соображение приходило в голову и мне.

— Ну что ж? Придется Борису и товарища Шац расхлебывать...

— Пожалуй — придется... Впрочем, должен сказать честно... семейка-то у вас... крепколобая.

Я изумленно воззрился на Якименку. Якименко смотрит на меня посмеивающимся взглядом.

— На месте ГПУ выпер бы я вас всех к чертовой матери на все четыре стороны... А то накрутите вы здесь.

— То есть как это так — «накрутим»?

— Да вот так: накрутите, и все... Впрочем, это пока моя личная точка зрения.

— А вы ее сообщите ГПУ — пусть выпустят...

— Не поверят, товарищ Иван Лукьянович, — сказал, усмехаясь, Якименко, ткнул в пепельницу свой окурок и вышел из комнаты прежде, чем я успел сообразить подходящую реплику...

Внизу, на крылечке, меня ждали Борис и Юра.

— Ну, — сказал я не без некоторого злорадства, — как мне кажется, мы уже влипли... А?

— Для твоей паники нет никакого основания, — сказал Борис.

— Никакой паники и нет. А только эта самая мадемуазель Шац работы наладит, хлеба не даст, и будешь ты ее непосредственным подчиненным. Так сказать, неземное наслаждение.

— Неправильно. За нас теперь вся остальная публика.

— А что она вся стоит, если твой городок будет по твоему же предложению подчинен непосредственно ГУЛАГу?

— Эта публика ее съест. Теперь у них такое положение: или им ее съесть, или она их съест...

На крыльцо вышел Якименко.

— А, все три мушкетера, по обыкновению, в полном сборе?

— Да, так сказать, прорабатываем результаты сегодняшнего заседания...

— Я ведь вам говорил, что заседание будет занимательное.

— По-видимому, тов. Шац находится в состоянии некоторой...

— Да, именно, в состоянии некоторой. Вот в этом некотором состоянии она находится, видимо, лет пятьдесят... Видеман уже три дня ходит как очумелый... — В тоне Якименки небывалые до сих пор нотки интимности, и я не могу сообразить, к чему он клонит.

— Во всяком случае, — говорит Борис, — я со своим проектом попался, кажется, как кур во щи.

— Н-да... Ваши опасения некоторых оснований не лишены... С такой стервой работать, конечно, невозможно... Кстати, Иван Лукьянович, вот вы завтра нашу стенограмму редактировать будете. Весьма существенно, чтобы эта фраза товарища Шац насчет вождей не была опущена... И вообще постарайтесь, чтобы ваш протокол был сделан во всю меру ваших литературных дарований... И, так сказать, в расчете на культурный уровень читательских масс — ну, например, ГУЛАГа. Протокол подпишут все... кроме, разумеется, товарища Шац.

Заметив в моем лице некоторое размышление, Якименко добавляет:

— Можете не опасаться... Я вас, кажется, до сих пор не подводил.

В тоне Якименки — некоторая таинственность, и я снова задаю себе вопрос, знает ли он о бамовских списках или не знает. А влезать в партийную склоку мне очень не хочется. Чтобы выиграть время для размышления, я задаю вопрос:

— А что, она действительно близко стоит к вождям?..

— Стоит или лежит — не знаю... Разве в дореволюционное время. Знаете, во всяких там «глубинах сибирских руд», на полном бесптичье — Шац соловушко... Впрочем, это вымирающая порода... Ну, так протокол будет как полагается?

Протокол был сделан как полагается. Его подписали все, и его не подписала тов. Шац. На другой же день после этого заседания тов. Шац сорвалась и уехала в Москву. Вслед за ней выехал в Москву и Якименко.

ТЕОРИЯ СКЛОКИ

Мы шли домой молча и в весьма невеселом настроении... Становилось более или менее очевидным, что мы уже влипли в нехорошую историю. С проектом санитарного городка получается ерунда, мы оказались, помимо всего прочего, запутанными в какую-то внутрипартийную интригу. А в интригах такого рода коммунисты могут и проигрывать, могут и выигрывать — беспартийная же публика проигрывает более или менее наверняка. Каждая партийная ячейка, рассматриваемая, так сказать, с очень близкой дистанции, представляет собою этакое уютное общежитие змей, василисков и ехидн, из которых каждая норовит ужалить свою соседку в самое больное административно-партийное место. Я, в сущности, не очень ясно знаю, для чего все это делается, ибо выигрыш даже в случае победы так грошев, так нищ и так зыбок: просто партийный портфель чуть-чуть потолще. Но «большевистская спаянность» действует только по адресу остального населения страны. Внутри ячеек все друг под друга подкапываются, подсиживают, выживают... На советском языке это называется «партийной склокой». На уровне Сталина, Троцкого это декорируется идейными разногласиями, на уровне Якименки — Шац это ничем не декорируется, просто склока «как таковая», в голом виде. Вот в такую-то склоку попали и мы, и при этом без всякой возможности сохранить нейтралитет. Волей-неволей приходилось ставить на Якименку. А какие, собственно, у Якименки шансы съесть товарища Шац?

Шац в Москве, в «центре», у себя дома, она там свой человек, у нее там всякие «свои ребята» — и Кацы, и Пацы, и Ваньки, и Петьки, по существу, такие же «корешки», как любая банда сельсоветских активистов, коллективно пропивающих госспиртовскую водку, кулацкую свинью и колхозные «заготовки». Для этого центра все эти Якименки, Видеманы и прочие — только уездные держиморды, выскочки, пытающиеся всякими правдами и неправдами оттеснить их, «старую гвардию», от призрака власти, от начальственных командировок по всему лицу земли Русской и не брезгующие при этом решительно никакими средствами. Правда, насчет средств и «старая гвардия» тоже не брезгует. При данной комбинации обстоятельств средствами придется не побрезговать и мне; что там ни говорить, а литературная обработка фразы тов. Шац о близости к вождям к числу особо джентльменских приемов борьбы не принадлежит. Оно конечно, с волками жить — по волчьи выть, но только в Советской России можно понять настоящую тоску по на-

стоящему человеческому языку — вместо волчьего воя, то голодного, то разбойного.

Конечно, если у Якименки есть связи в Москве (а, видимо, если иначе, зачем бы ему туда ехать), то он с этим протоколом обратится не в ГУЛАГ и даже не в ГПУ, а в какую-нибудь совершенно незаметную извне партийную дыру. В составе этой партийной дыры будут сидеть какие-то Ваньки и Петьки, среди которых у Якименки — свой человек. Кто-то из Ванек вхож в Московский комитет партии, кто-то — в контрольную партийную комиссию (ЦКК), кто-то, допустим, имеет какой-то блат, например у товарища Землячки. Тогда через несколько дней в соответствующих инстанциях пойдут слухи: товарищ Шац вела себя так-то и так-то: дискредитировала вождей. Вероятно, будет сказано, что, занимаясь административными загибами, тов. Шац подкрепляла свои загибы ссылками на интимную близость с самим Сталиным. Вообще создается атмосфера, в которой чуткий нос уловит: кто-то влиятельный собирается тов. Шац съесть. Враги тов. Шац постараются эту атмосферу сгустить, нейтральные станут во враждебную позицию, друзья, если не очень близкие, умоют лапки и отойдут в стороночку: как бы и меня вместе с тов. Шац не съели.

Да, конечно, Якименко имеет крупные шансы на победу. Помимо всего прочего, он всегда спокоен, выдержан, и он, конечно, намного умнее тов. Шац. А сверх всего этого товарищ Шац — представительница той «старой гвардии ленинизма», которую снизу подмывают волны молодой сволочи, а сверху организационно ликвидирует Сталин, подбирая себе кадры бестрепетных «твердой души прохвостов». Тов. Шац — только жалкая, истрепанная в клочки тень былой героики коммунизма. Якименко — представитель молодой сволочи, властной и жадной... Более или менее толковая партийная дыра, конечно, должна понять, что при таких обстоятельствах умнее стать на сторону Якименки...

Я не знал, да так и не узнал, какие деловые столкновения возникли между тов. Шац и Якименко до нашего пресловутого заседания, — в сущности, это и не важно. Тов. Шац всем своим существом, всем своим видом говорит Якименке: «Я вот всю свою жизнь отдала мировой революции, отдавай и ты». Якименко отвечает: «Ну и дура, — я буду отдавать чужие, а не свою». Шац говорит: «Я соратница самого Ленина». Якименко отвечает: «Твой Ленин давно подох, да и тебе пора». Ну и так далее...

Из всей этой грызни между шацами и якименками можно при известной настроенности, сделать такой вывод, что вот, дескать, тов. Шац (кстати — и еврейка)— это символ мировой революции.

Товарищ же Якименко — это молодая возрождающаяся и национальная Россия (кстати, он русский или, точнее, малоросс); что Шац строила ГУЛАГ в пользу мировой революции, а Якименко истребляет мужика в пользу национального возрождения.

С теорией национального перерождения Стародубцева, Якименки, Ягоды, Кагановича и Сталина (русского, малоросса, латыша, еврея и грузина) я встретился только здесь, в эмиграции. В России такая идея и в голову не приходила. Но, конечно, вопрос о том, что будут делать якименки, добравшись до власти, вставал перед всеми нами в том аспекте, какого эмиграция не знает. Отказ от идеи мировой революции, конечно, ни в какой мере не означает отказа от коммунизма в России. Но если, добравшись до власти, якименки, в интересах собственного благополучия и, если хотите, то и собственной безопасности, начнут сворачивать коммунистические знамена и постепенно, «на тормозах» переходить к строительству того, что в эмиграции называется национальной Россией (почему, собственно, коммунизм не может быть «национальным явлением», была же инквизиция национальным испанским явлением?), то тогда какой смысл нам троим рисковать своей жизнью? Зачем предпринимать побег? Не лучше ли еще подождать? Ждали ведь вот 18 лет. Ну еще подождем пять. Тяжело, но легче, чем прорываться тайгой через границу — в неизвестность эмигрантского бытия.

Если для эмиграции вопрос о «национальном перерождении» (этот термин я принимаю очень условно) — это очень, конечно, наболевший, очень близкий, но все же более или менее теоретический вопрос, то для нас всех трех он ставился как вопрос собственной жизни... Идти ли на смертный риск побега или мудрее и патриотичнее будет переждать? Можно предположить, что вопросы, которые ставятся в такой плоскости, решаются с несколько меньшей оглядкой на партийные традиции и с несколько более четким отделением желаемого от сущего, чем когда те же вопросы обсуждаются и решаются под влиянием очень хороших импульсов, но все же без ощущения непосредственного риска собственной головой.

У меня, как и у очень многих нынешних российских людей, годы войны и революции и в особенности большевизма весьма прочно вколотили в голову твердое убеждение в том, что ни одна историко-философская и социалистическая теория не стоит ни одной копейки. Конечно, гегелевский мировой дух почти так же занимателен, как и марксистская борьба классов. И философские объяснения прошлого можно перечитывать не без некоторого интереса. Но как-то так выходит, что ни одна теория решительно ничего не

может предсказать на будущий день. Более или менее удачными пророками оказывались люди, которые или только прикрывались теорией, или вообще никаких дел с ней не имели. Таким образом, для нас вопрос шел не о перспективах революции, рассматриваемых с какой бы то ни было философской точки зрения, а только о живых взаимоотношениях живых людей, рассматриваемых с точки зрения самого элементарного здравого смысла.

Да, совершенно ясно, что ленинская старая гвардия доживает свои последние дни. И потому, что она оказалась некоторым конкурентом сталинской гениальности, и потому, что в ней все же были люди, дерзавшие сметь свое суждение иметь (а этого никакая деспотия не любит), и потому, что вот такая тов. Шац, при всей ее несимпатичности, воровать все-таки не будет (вот курит же собачьи ножки вместо папирос) и Якименке воровать не позволит. Товарищ Шац, конечно, фанатичка, истеричка, может быть, и садистка, но какая-то идея у нее есть. У Якименки нет решительно никакой идеи. О Видемане и Стародубцеве и говорить нечего... Вся эта старая гвардия — и Рязанов, и Чекалин, и Шац — чувствуют: знамя «трудящихся всего мирз» и власть, для поддержки этого знамени созданная, попадают просто-напросто в руки сволочи и сволочь стоит вокруг каждого из них, лязгая молодыми волчьими зубами.

Что будет делать нарицательный Якименко, перегрызя глотку нарицательной Шац? Может ли Сталин обойтись без Ягоды, Ягода — без Якименки, Якименко — без Видемана, Видеман — без Стародубцева и так далее? Все они, от Сталина до Стародубцева, акклиматизировались в той специфической атмосфере большевистского строя, которая создана ими самими и вне которой им никакого житья нет. Все это профессионалы советского управления. Если вы ликвидируете это управление — всем им делать в мире будет решительно нечего. Что будут делать все эти чекисты, хлебозаготовители, сексоты, кооператоры, председатели завкомов, секретари партячеек, раскулачиватели, политруки, директора, выдвиженцы, активисты и прочие, имя же им легион? Ведь их миллионы! Если даже и не говорить о том, что при перевороте большинство из них будет зарезано сразу, а после постепенной эволюции будет зарезано постепенно, то все-таки нужно дать себе ясный отчет в том, что они — «специалисты» большевистского управленческого аппарата, самого громоздкого и самого кровавого в истории мира. Какая профессия будет доступна для всех них в условиях небольшевистского строя? И может ли Сталин — эволюционным или революционным путем — сбросить со своих счетов миллиона три-четыре людей, вооруженных до зубов? На кого он тогда обопрется? И какой слой

в России ему поверит и не ему припомнит великих кладбищ коллективизации, раскулачивания и лагерей Беломорско-Балтийского канала?

Нет, все эти люди, как бы они ни грызлись между собою, в отношении к остальной стране спаяны крепко, до гроба, спаяны кровью, спаяны и на жизнь, и на смерть. Им повернуть некуда, если бы даже они этого хотели. «Национальная» или «интернациональная» Россия при сталинском аппарате остается все-таки Россией большевистской.

Вот почему нашей последней, свободной (то есть с воли) попытки побега не остановило даже и то обстоятельство, что в государственных магазинах Москвы хлеб и масло стали продаваться кому угодно и в каких угодно количествах. В 1933 году в Москве можно было купить все — тем, у кого были деньги. У меня — деньги были.

Мы пришли в нашу избу и, так как есть все равно было нечего, сразу улеглись спать. Но я спать не мог. Лежал, ворочался, курил свою махорку и ставил перед собою вопросы, на которые ясного ответа не было. А что же дальше? Да, в перспективе десятилетий — «кадры» вымрут, «актив» сопьется и какие-то таинственные внутренние силы страны возьмут верх. А какие это силы? Да, конечно, интеллектуальные силы народа возросли безмерно — не потому, что народ учила советская власть, а потому, что народ учила советская жизнь. А физические силы?

Перед памятью пронеслись торфоразработки, шахты, колхозы, заводы, месяцами немытые лица поваров заводских столовок, годами недоедающие рабочие Сормова, Коломны, Сталинграда, кочующие по Средней Азии таборы раскулаченных донцов и кубанцев, дагестанская малярия, эшелоны на БАМ, девочка со льдом, будущая — если выживет — мать русских мужчин и женщин... Хватит ли физических сил?..

Вот я—из крепчайшей мужицко-поповской семьи, где люди умирали «по Мечникову», их клал в гроб «инстинкт естественной смерти», я, в свое время один из сильнейших физически людей России, — и вот в 42 года я уже сед... Уже здесь, за границей, мне в первые месяцы после бегства давали 55—60 лет — но с тех пор я лет на десять помолодел. Но те, которые остались там? Они не молодеют!..

Мне не спалось. Я встал и вышел на крыльцо. Стояла тихая морозная ночь. Плавными пушистыми коврами спускались к Свири за-

снеженные поля. Левее черными точками и пятнами разбросались избы огромного села. Ни звука, ни лая, ни огонька... Вдруг с Погры донеслись два-три выстрела — обычная история... Потом с юга, с диковского оврага, четко и сухо в морозном воздухе, разделенные равными, секунд в десять, промежутками, раздались восемь винтовочных выстрелов. Жуть и отвращение холодными струйками пробежали по спине.

Около месяца тому назад я сделал глупость — пошел посмотреть на диковский овраг. Он начинался в лесах верстах в пяти от Погры, огибал ее полукольцом и спускался в Свирь верстах в трех ниже Подпорожья. В верховьях это была глубокая узкая щель, заваленная трупами расстрелянных, верстах в двух ниже овраг был превращен в братское кладбище лагеря, еще ниже — в него сваливали конскую падаль, которую лагерники вырубали топорами для своих социалистических пиршеств. Этого оврага я описывать не в состоянии. Но эти выстрелы напомнили мне о нем во всей его ужасающей реалистичности. Я почувствовал, что у меня начинают дрожать колени и холодеет в груди. Я вошел в избу и старательно заложил дверь толстым деревянным бруском. Меня охватывал какой-то непреоборимый мистический страх. Пустые комнаты огромной избы наполнялись какими-то тенями и шорохами. Я почти видел, как в углу, под пустыми нарами, какая-то съежившаяся старушонка догрызает иссохшую детскую руку. Холодный пот — не литературный, а настоящий — заливал очки, и, сквозь его капли пятна лунного света на полу начинали принимать чудовищные очертания.

Я очнулся от встревоженного голоса Юры, который стоял рядом со мною и крепко держал меня за плечи. В комнату вбежал Борис. Я плохо понимал, в чем дело. Пот заливал лицо, и сердце колотилось как сумасшедшее. Шатаясь, я дошел до нар и сел. На вопрос Бориса я ответил: так, что-то нездоровится. Борис пощупал пульс. Юра положил мне руку на лоб.

— Что с тобой, Ватик? Ты весь мокрый...

Борис и Юра быстро сняли с меня белье, которое действительно все было мокро, я лег на нары, и в дрожащей памяти снова всплывали картины: Одесса и Николаев во время голода, людоеды; торфоразработки, Магнитострой, ГПУ, лагерь, диковский овраг...

НАДЕЖДА КОНСТАНТИНОВНА

После отъезда в Москву Якименки и Шац бурная деятельность ликвидкома несколько утихла. Свирьлаговцы слегка пооколачива-

лись — и уехали к себе, оставив в Подпорожье одного своего представителя. Между ним и Видеманом шли споры только об «административно-техническом персонале». Если цинготный крестьянин никуда не был годен и ни ББК, ни Свирьлаг не хотели взваливать его на свои пайковые плечи, то интеллигент, даже и цинготный, еще кое-как мог быть использован. Поэтому Свирьлаг пытался получить сколько возможно больше интеллигенции и поэтому же ББК норовил не дать ни души. В этом торге между двумя рабовладельцами мы имели все-таки некоторую возможность изворачиваться. Все списки лагерников, передаваемых в Свирьлаг или оставляемых за ББК, составлялись в ликвидкоме под техническим руководством Надежды Константиновны, а мы с Юрой переписывали их на пишущей машинке. Тут можно было извернуться. Вопрос заключался преимущественно в том, в каком именно направлении нам следует изворачиваться. ББК был вообще «аристократическим» лагерем — там кормили лучше и лучше обращались с заключенными. Как кормили и как обращались — я об этом уже писал. Выводы о Свирьлаге читатель может сделать и самостоятельно. Но ББК — это гигантская территория. В какой степени вероятно, что нам трем удастся остаться вместе, что нас не перебросят куда-нибудь на такие чертовы кулички, что из них и не выберешься, — куда-нибудь в окончательное болото, по которому люди и летом ходят на лыжах — иначе засосет — и от которого до границы будет верст 200—250 по местам почти абсолютно непроходимым? Мы решили сориентироваться на Свирьлаг.

Уговорить Надежду Константиновну на некоторую служебную некорректность было не очень трудно. Она слегка поохала, слегка побранилась, и наши имена попали в списки заключенных, оставляемых за Свирьлагом.

Это была ошибка, и это была грубая ошибка: мы уже начали изворачиваться, еще не собрав достаточно надежной информации. А потом стало выясняться. В Свирьлаге не только плохо кормят — это еще бы полбеды, но в Свирьлаге статья 58-6 находится под особенно неусыпным контролем, отношение к «контрреволюционерам» особенно зверское, лагерные пункты все оплетены колючей проволокой, и даже административных служащих выпускают по служебным поручениям только на основании особых пропусков, и каждый раз после обыска. И, кроме того, Свирьлаг собирается всех купленных в ББК интеллигентов перебросить на свои отдаленные лагпункты, где «адмтехперсонала» не хватает. Мы разыскали по карте (карта висела на стене ликвидкома) эти пункты и пришли в настроение весьма неутешительное: Свирьлаг тоже занимал огромную

территорию, и были пункты, отстоящие от границы на 400 верст - четыреста верст ходу по населенной и, следовательно, хорошо охраняемой местности... Это было совсем плохо. Но наши имена уже были в свирьлаговских списках!

Надежда Константиновна наговорила много всяких слов о мужском непостоянстве, Надежда Константиновна весьма убедительно доказывала мне, что уже ничего нельзя сделать, я отвечал, что для женщины нет ничего невозможного — се que la femme vent — Dieu Ie vent, был пущен в ход ряд весьма запутанных лагерно-бюрократических трюков, и однажды Надежда Константиновна вошла в комнатку нашего секретариата с видом Клеопатры, которая только что и как-то очень ловко обставила некоего Антония... Наши имена были официально изъяты из Свирьлага и закреплены за ББК. Надежда Константиновна сияла от торжества. Юра поцеловал ей пальчики, я сказал, что век буду за нее Бога молить, протоколы вести и на машинке стучать.

Вообще — после урчевского зверинца — ликвидкомовский секретариат казался нам раем земным или, во всяком случае, лагерным раем. В значительной степени это зависело от Надежды Константиновны, от ее милой женской суматошливости и покровительственности, от ее шутливых препирательств с Юрочкой, которого она, выражаясь советским языком, «взяла на буксир», заставила причесываться и даже ногти чистить... В свое время Юра счел возможным плевать на Добротина, но Надежде Константиновне он повиновался беспрекословно, без всяких разговоров.

Надежда Константиновна была, конечно, очень нервной и не всегда выдержанной женщиной, но всем, кому она могла помочь, она помогала. Бывало, придет какой-нибудь инженер и слезно умоляет не отдавать его на растерзание Свирьлагу. Конечно, от Надежды Константиновны dejure ничего не зависит, но мало ли что можно сделать в порядке низового бумажного производства... — в обход всяких dejure. Однако таких инженеров, экономистов, врачей и прочих было слишком много. Надежда Константиновна выслушивала просьбу и начинала кипятиться:

— Сколько раз я говорила, что я ничего, совсем ничего не могу сделать. Что вы ко мне пристаете? Идите к Видеману. Ничего, ничего не могу сделать. Пожалуйста, не приставайте.

Заметив выражение умоляющей настойчивости на лице оного инженера, Надежда Константиновна затыкала уши пальчиками и начала быстро твердить.

— Ничего не могу. Не приставайте. Уходите, пожалуйста, а то я рассержусь.

Инженер, потоптавшись, уходит. Надежда Константиновна, заткнув уши и зажмурив глаза, продолжала твердить.

— Не могу, не могу, пожалуйста, уходите.

Потом с расстроенным видом, перебирая свои бумаги, она жаловалась мне:

— Ну вот видите, как они все лезут... Им, конечно, не хочется в Свирьлаг... А они и не думают о том, что у меня на руках двое детей... И что я за все это тоже могу в Свирьлаг попасть — только не вольнонаемной, а уже заключенной... Все вы эгоисты, вы, мужчины.

Я скромно соглашался с тем, что наш брат мужчина, конечно, мог бы быть несколько альтруистичнее. Тем более что в дальнейшем ходе событий я уже был более или менее уверен... Через некоторое время Н. К. говорила мне раздраженным тоном.

— Ну что же вы сидите и смотрите? Ну что же вы мне ничего не посоветуете? Все должна я да я... Как вы думаете — если мы этого инженера проведем по спискам как десятника...

Обычно к этому моменту техника превращения инженера в десятника, врача — в лекпома (лекарский помощник) или какой-нибудь значительно более сложной лагерно-бюрократической механики была уже обдумана и мной, и Надеждой Константиновной. Надежда Константиновна охала и бранилась, но инженер все-таки оставался за ББК. Некоторым устраивались командировки в Медгору, со свирепым наставлением — оставаться там, даже рискуя отсидкой в ШИЗО (штрафной изолятор). Многие на время вообще исчезали со списочного горизонта — во всяком случае, немного интеллигенции получил Свирьлаг. Во всех этих операциях я, мелкая сошка, переписчик и к тому же уже заключенный, рисковал немногим. Надежда Константиновна иногда шла на очень серьезный риск.

Это была еще молодая, лет 32—33 женщина, очень милая и привлекательная и с большими запасами sex appeal. He будем зря швырять в нее булыжниками: как и очень многие женщины в этом мире — для женщин оборудованном особенно неуютно, — она рассматривала свой sex appeal как капитал, который должен быть вложен в наиболее рентабельное предприятие этого рода. Какое предприятие в Советской России могло быть более рентабельным, чем брак с высокопоставленным коммунистом?

В долгие вечера, когда мы с Надеждой Константиновной дежурили в ликвидкоме при свете керосиновой коптилки, она мне урывками рассказала кое-что из своей путаной и жестокой жизни. Она была, во всяком случае, из очень культурной семьи — хорошо

знала иностранные языки и при этом так, как их знают по гувернанткам, а не по самоучителям. Потом — одинокая девушка не очень подходящего происхождения в жестокой борьбе за жизнь, за советскую жизнь. Потом брак с высокопоставленным коммунистом — директором какого-то завода. Директор какого-то завода попал в троцкистско-вредительскую историю и был отправлен на тот свет. Надежда Константиновна опять осталась одна — впрочем, не совсем одна: на руках остался малыш размером года в полтора. Конечно, старые сотоварищи бывшего директора предпочли ее не узнавать: блажен муж, иже ни вожжается с «классовыми врагами» и даже с их вдовами. Снова пишущая машинка, снова голод — на этот раз голод вдвоем, снова месяцами нарастающая жуть перед каждой «чисткой», и происхождение, и покойный муж, и совершенно правильная презумпция, что вдова расстрелянного человека не может очень уж пылать коммунистическим энтузиазмом... Словом — очень плохо.

Надежда Константиновна решила, что в следующий раз она такого faux pas (ложного шага. — Ред.) уже не сделает. Следующий раз sex appeal был вложен в максимально солидное предприятие: в старого большевика, когда-то ученика самого Ленина, подпольщика, политкаторжанина, ученого лесовода и члена коллегии Наркомзема Андрея Ивановича Запевского. Был какой-то промежуток отдыха, был второй ребенок — и потом Андрей Иванович поехал в концентрационный лагерь сроком на десять лет. На этот раз уклон оказался правым.

А. И., попавши в лагерь и будучи (редкий случай) бывшим коммунистом, имеющим еще кое-какую специальность, кроме обычных «партийных специальностей» (ГПУ, кооперация, военная служба, профсоюз), ценой трех лет «самоотверженной», то есть совсем уже каторжной работы заработал себе право на «совместное проживание с семьей». Такое право давалось очень немногим и особо избранным лагерникам, и заключалось оно в том, что этот лагерник мог выписать к себе семью и жить с ней в какой-нибудь частной избе, а не в бараке. Все остальные условия его лагерной жизни — паек, работа и, что хуже всего — переброски, оставались прежними.

Итак, Надежда Константиновна в третий раз начала вить свое гнездышко, на этот раз в лагере, так сказать, совсем уж непосредственно под пятой ОГПУ. Впрочем, Надежда Константиновна довольно быстро устроилась. На фоне кувшинных рыл советского актива она, к тому же вольнонаемная, была, как работница, конечно — сокровищем. Не говоря уже о ее культурности и ее конторских познаниях, она, при ее двойной зависимости — за себя и за мужа, не могла не стараться из всех своих сил.

Муж ее, Андрей Иванович, был невысоким худощавым человеком лет пятидесяти, со спокойными, умными глазами, в которых, казалось, на весь остаток его жизни осела какая-то жестокая, едкая, незабываемая горечь. У него — старого подпольщика, каторжанина и пр. — поводов для этой горечи было более чем достаточно, но один из них действовал на мое воображение как-то особенно гнетуще: это была волосатая лапа товарища Видемана, с собственническим чувством положенная на съеживающееся плечо Н. К.

На Андрея Ивановича у меня были некоторые виды. Остаток наших лагерных дней мы хотели провести где-нибудь не в канцелярии. Андрей Иванович заведовал в Подпорожье лесным отделом, и я просил его устроить нас обоих — меня и Юру — на каких-нибудь лесных работах, чем-нибудь вроде таксаторов, десятников и т. д. Андрей Иванович дал нам кое-какую литературу, и мы мечтали о том времени, когда мы сможем шататься по лесу вместо того, чтобы сидеть за пишущей машинкой.

Как-то днем, в обеденный перерыв, иду я в свою избу. Слышу — сзади чей-то голос. Оглядываюсь. Надежда Константиновна, тщетно стараясь меня догнать, что-то кричит и машет мне рукой. Останавливаюсь.

— Господи, да вы совсем глухи стали! Кричу, кричу, а вы хоть бы что. Давайте пойдем вместе, ведь нам по дороге.

Пошли вместе. Обсуждали текущие дела лагеря. Потом Надежда Константиновна как-то забеспокоилась.

— Посмотрите, это, кажется, мой Любик.

Это было возможно, но, во-первых, ее Любика я в жизни в глаза не видел, а, во-вторых, то, что могло быть Любиком, представляло собою черную фигурку на фоне белого снега, шагах в ста от нас. На такую дистанцию мои очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирепо молотила чем-то по снежному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это действительно Любик, возвращающийся из школы.

— Господи, да у него все лицо в крови!.. Любик! Любик! Фигурка обернулась и, узрев свою единственную мамашу, сразу пустилась в рев — полагаю, что так, на всякий случай. После этого Любик прекратил избиение своей книжной сумкой снежного сугроба и, размазывая по рожице кровь и слезы, заковылял к нам. При ближайшем рассмотрении Любик оказался мальчишкой лет вось-

ми, одетым в какую-то чистую и хорошо заплатанную рвань, со следами недавней потасовки во всем своем облике, в том числе и на рожице. Надежда Константиновна опустилась перед ним на колени и стала вытирать с его рожицы слезы, кровь и грязь. Любик использовал все свои наличные возможности, чтобы поорать всласть. Конечно, был какой-то трагический злодей, именуемый не то Митькой, не то Петькой, конечно, этот врожденный преступник изуродовал Любика ни за что ни про что, конечно, материнское сердце Надежды Константиновны преисполнилось горечи, обиды и возмущения. Во мне же расквашенная рожица Любика не вызвала решительно никакого соболезнования — точно так же, как во время оно расквашенная рожица Юрочки, особенно если она бывала расквашена по всем правилам неписаной конституции великой мальчуганской нации. Вопросы же этой конституции, я полагал, всецело входили в мою мужскую компетенцию. И я спросил деловым тоном:

— А ты ему, Любик, тоже ведь дал?

— Я ему как дал... а он мне... а я его еще... у-у-у... Вопрос еще более деловой:

— А ты ему как — правой рукой или левой?

Тема была перенесена в область чистой техники, и для эмоций места не оставалось. Любик отстранил материнский платок, вытиравший его оскорбленную физиономию, и в его глазенках сквозь еще не высохшие слезы мелькнуло любопытство.

— А как это — левой?

Я показал. Любик с весьма деловым видом выкарабкался из материнских объятий: разговор зашел о деле — и тут уж было не до слез и не до сантиментов.

— Дядя, а ты меня научишь?

— Обязательно научу.

Между мною и Любиком был таким образом заключен «пакт технической помощи». Любик вцепился в мою руку, и мы зашагали. Надежда Константиновна горько жаловалась на беспризорность Любика — сама она сутками не выходила из ликвидкома, и Любик болтался Бог его знает где и ел Бог его знает что. Любик прерывал ее всякими деловыми вопросами, относящимися к области потасовочной техники. Через весьма короткое время Любик, сообразив, что столь исключительное стечение обстоятельств должно быть использовано на все сто процентов, стал усиленно подхрамывать и в результате этой дипломатической акции не без удовлетворения умостился на моем плече. Мы поднимались в гору. Стало жарко. Я снял шапку. Любикины пальчики стали тщательно исследовать мой череп.

— Дядя, а почему у тебя волосов мало?

— Вылезли, Любик.

— А куда они вылезли?

— Так, совсем вылезли. — Как совсем? Совсем из лагеря?

Лагерь для Любика был всем миром. Разваливающиеся избы, голодающие карельские ребятишки, вшивая и голодная рвань заключенных, бараки, ВОХР, стрельба — это был весь мир, известный Любику. Может быть, по вечерам в своей кроватке он слышал сказки, которые ему рассказывала мать: сказки о мире без заключенных, без колючей проволоки, без оборванных толп, ведомых вохровскими конвоирами куда-нибудь на БАМ. Впрочем, было ли у Надежды Константиновны время для сказок?

Мы вошли в огромную комнату карельской избы. Комната была так же нелепа и пуста, как и наша. Но какие-то открытки, тряпочки, бумажки, салфеточки — и кто его знает, что еще, придавали ей тот жилой вид, который мужским рукам, видимо, совсем не под силу. Надежда Константиновна оставила Любика на моем попечении и побежала к хозяйке избы. От хозяйки она вернулась с еще одним потомком — потомку было года три. Сердобольная старушка хозяйка присматривала за ним во время служебной деятельности Надежды Константиновны.

— Не уходите, И. Л., я вас супом угощу.

Надежда Константиновна, как вольнонаемная работница лагеря, находилась на службе ГПУ и получала чекистский паек — не первой и не второй категории, но все же чекистский. Это давало ей возможность кормить свою семью и жить не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печки, я помог ей нарубить дров, на огонь был водружен какой-то горшок. Хлопоча и суетясь, Надежда Константиновна все время оживленно болтала, и я, не без некоторой зависти, отмечал тот запас жизненной энергии, цепкости и бодрости, который так много русских женщин проносят сквозь весь кровавый кабак революции... Как-никак, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое. В настоящем — в сущности, каторга, а в будущем?.. Вот мне сейчас все-таки уютно у этого, пусть временного, пусть очень хлипкого, но все же человеческого очага, даже мне, постороннему человеку, становится как-то теплее на душе. Но ведь не может же Надежда Константиновна не понимать, что этот очаг — дом на песке. Подуют какие-нибудь видемановские или бамовские ветры, устремятся на дом сей — и не останется от этого гнезда ни одной пушинки.

Пришел Андрей Иванович — как всегда, горько равнодушный.

Взял на руки своего потомка и стал разговаривать с ним на том малопонятном постороннему человеку диалекте, который существует во всякой семье. Потом мы завели разговор о предстоящих лесных работах. Я честно сознался, что мы в них решительно ничего не понимаем. Андрей Иванович сказал, что это не играет никакой роли, что он нас проинструктирует — если только он здесь останется.

— Ах, пожалуйста, не говори этого, Андрюша, — прервала его Надежда Константиновна, — ну, конечно, останемся здесь... Все-таки хоть как-нибудь, да устроились. Нужно остаться.

Андрей Иванович пожал плечами.

— Надюша, мы ведь в советской стране и в советском лагере. О каком устройстве можно говорить всерьез?

Я не удержался и кольнул Андрея Ивановича: уж ему-то, столько сил положившему на создание советской страны и советского лагеря, и на страну, и на лагерь плакаться не следовало бы. Уж кому-кому, а ему никак не мешает попробовать, что такое коммунистический концентрационный лагерь.

— Вы почти правы, — с прежним горьким равнодушием сказал Андрей Иванович. — Почти. Потому что и в лагере нашего брата нужно каждый выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не делай, сукин сын, революции, не делай сукин сын, революции...

Финал этого семейного уюта наступил скорее, чем я ожидал. Как-то поздно вечером в комнату нашего секретариата, где сидели только мы с Юрой, вошла Надежда Константиновна. В руках у нее была какая-то бумажка. Надежда Константиновна для чего-то уставилась в телефонный аппарат, потом — в расписание поездов, потом протянула мне эту бумажку. В бумажке стояло: «Запевского Андрея Ивановича немедленно под конвоем доставить в Повенецкое отделение ББК».

Что я мог сказать?

Надежда Константиновна смотрела на меня в упор, и в лице ее была судорожная мимика женщины, которая собирает свои последние силы, чтобы остановиться на пороге истерики. Сил не хватило. Надежда Константиновна рухнула на стул, уткнула голову в колени и зарыдала глухими, тяжелыми рыданиями так, чтобы в соседней комнате не было слышно. Что я мог ей сказать? Я вспомнил владетельную лапу Видемана. Зачем ему, Видеману, этот лесовод из старой гвардии? Записочка кому-то в Медгору — и товарищ Запевский вылетает черт его знает куда, даже и без его, Видемана, видимого участия, и он, Видеман, остается полным хозяином. Надежду Константиновну он никуда не пустит в порядке дисциплины ГПУ,

Андрей Иванович будет гнить где-нибудь на Лесной Речке в порядке лагерной дисциплины. Товарищ Видеман кому-то из своих корешков намекнет на то, что этого лесовода никуда выпускать не следует, и корешок, в чаянии ответной услуги от Видемана, постарается Андрея Ивановича «сгноить на корню».

Я на мгновение попытался представить себе психологию и переживания Андрея Ивановича. Ну, вот мы с Юрой тоже в лагере. Но у нас все это так просто: мы просто в плену у обезьян. А Андрей Иванович? Разве, сидя в тюрьмах царского режима и плетя паутину будущей революции, разве о такой жизни мечтал он для человечества и для себя? Разве для этого шел он в ученики Ленину?

Юра подбежал к Надежде Константиновне и стал ее утешать неуклюже, нелепо, неумело, но каким-то таинственным образом это утешение подействовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, как бы в этой руке, руке юноши-каторжника, ища какой-то поддержки и продолжая рыдать, но не так уж безнадежно. Хотя какая надежда оставалась ей?

Я сидел и молчал. Я ничего не мог сказать и ничем не мог утешить, ибо впереди ни ей, ни Андрею Ивановичу никакого утешения не было. Здесь, в этой комнатушке, была бита последняя ставка, последняя карта революционных иллюзий Андрея Ивановича и семейных — Надежды Константиновны...

В июне того же года, объезжая заброшенные лесные пункты Повенецкого отделения, я встретился с Андреем Ивановичем. Он постарался меня не узнать. Но я все же подошел к нему и спросил о здоровье Надежды Константиновны. Андрей Иванович посмотрел на меня глазами, в которых уже ничего не было, кроме огромной пустоты и горечи, потом подумал, как бы соображая, стоит ли отвечать или не стоит, и потом сказал:

— Приказала, как говорится, долго жить.

Больше я ни о чем не спрашивал.

ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ

Отделение слало в Лодейное Поле огромные ежедневные простыни производственных сводок. В одной из таких сводок стояла графа «Невыходы на работу по раздетости и разутости». В конце февраля — начале марта стукнули морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться. Одежды и обуви не хватало. Стали расти цифры заболевших и замерзших, в угрожающем количестве появились «саморубы» — люди, которые отрубали себе пальцы на руках, разрубали топорами ступни ног, лишь бы не идти на работу в лес, где многих ждала верная гибель.

По-видимому, точно так же обстояло дело и в других лагерях. ибо мы получили из ГУЛАГа приказ об инвентаризации. Нужно было составить списки всего имеющегося на лагерниках обмундирования, в том числе и их собственного, и перераспределить его так, чтобы по мере возможности одеть и обуть работающие в лесу бригады.

Но в Свирьлаге все были полуголые... Решено было некоторые категории лагерников — слабосилку, промотчиков, урок — раздел почти догола. Даже с обслуживающего персонала решено было снять сапоги и валенки... Для урок в каком-то более или менее отдаленном будущем проектировалась особая форма: балахоны, сшитые из ярких и разноцветных кусков всякого тряпья, — чтобы уж никак и никому загнать нельзя было...

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ КВАРТАЛ

Из ликвидкома ББК я был временно переброшен в штаб подпорожского отделения Свирьлага. Штаб этот находился рядом, в том же селе, в просторной и чистой квартире бывшего начальника Подпорожского отделения ББК.

Меня назначили экономистом-плановиком, с совершенно невразумительными функциями и обязанностями. Каждое уважающее себя советское заведение имеет обязательно свой плановый отдел, никогда этот отдел толком не знает, что ему надо делать, но так как советское хозяйство есть плановое хозяйство, то все эти отделы весьма напряженно занимаются переливанием из пустого в порожнее.

Этой деятельностью предстояло заняться и мне. С тем только осложнением, что планового отдела еще не было и нужно было создавать его заново — чтобы, так сказать, лагерь не отставал от темпов социалистического строительства в стране и чтобы все было «как у людей». Планировать же совершенно было нечего, ибо лагерь, как опять же всякое советское хозяйство, был построен на таком хозяйственном песке, которого заранее никак не учтешь. Сегодня из лагеря — помимо, конечно, всяких «планирующих организаций» — заберут пять или десять тысяч мужиков. Завтра пришлют две или три тысячи уголовников. Сегодня доставят хлеб — завтра хлеба не доставят. Сегодня — небольшой морозец, следовательно, даже полураздетые свирьлаговцы кое-как могут ковыряться в лесу, а дохлые лошади — кое-как вытаскивать баланы. Если завтра будет мороз, то полураздетые — или, если хотите, полуголые — люди ничего нарубить не смогут. Если будет оттепель, то по размокшей дороге наши дохлые клячи не вывезут ни одного воза. Вчера я сидел в ликвидкоме этакой немудрящей завпишмашечкой, сегодня я — начальник несуществующего планового отдела, а завтра я, может быть, буду в лесу дрова рубить. Вот и планируй тут.

Свою «деятельность» я начал с ознакомления со свирьлаговскими условиями — это всегда пригодится. Оказалось, что Свирьлаг занят почти исключительно заготовкой дров, а отчасти строевого леса для Ленинграда, и, по-видимому, для экспорта. Чтобы от этого леса не шел слишком дурной запах, лес передавался разного пода декоративным организациям вроде Севзаплеса, Кооплеса и прочих — и уже от их имени шел в Ленинград.

В Свирьлаге находилось около 70 тысяч заключенных с почти ежедневными колебаниями в 5—10 тысяч в ту или иную сторону. Интеллигенции в нем оказалось еще меньше, чем в ББК, — всего около 2, 5%, рабочих гораздо больше — 23% (вероятно, сказывалась близость Ленинграда), урок меньше — около 12%. Остальные — все те же мужики, преимущественно сибирские.

Свирьлаг был нищим лагерем даже по сравнению с ББК. Нормы снабжения были урезаны до последней степени возможности, до пределов клинического голодания всей лагерной массы. Запасы лагпунктовских баз были так ничтожны, что малейшие перебои в доставке продовольствия оставляли лагерное население без хлеба и вызывали зияющие производственные прорывы.

Этому «лагерному населению» даже каша перепадала редко. Кормили хлебом, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлебного снабжения была на 15 % ниже, чем в ББК. Дохлая рыба время от времени вызывала массовые желудочные заболевания (как их предусмотришь по плану?), продукция лагеря падала почти до нуля, начальник отделения получал жестокий разнос из Лодейного Поля, но никогда не смел ответить на этот разнос аргументом как будто неотразимым — этой самой дохлой рыбой. Но дохлую рыбу слало то же самое начальство, которое сейчас устраивало разнос. Куда пойдешь, кому скажешь?

РАЗБОЙ СРЕДИ ГОЛЫХ

Вся эта работа была возложена на лагерную администрацию всех ступеней. Мы, «техническая интеллигенция», были «мобилизованы» на это дело как-то непонятно и очень уж «беспланово». Мне ткнули в руки мандат на руководство инвентаризацией обмундирования на девятнадцатом квартале, никаких мало-мальски толковых инструкций я добиться не мог — и вот я с этим мандатом топаю за 12 верст от Подпорожья.

Я иду без конвоя. Мороз — крепкий, но на мне свой свитер, своя кожанка, казенный, еще бэбэковский, бушлат, полученный вполне официально, и на ногах добротные бэбэковские валенки, полученные слегка по блату. Приятно идти по морозцу, почти на свободе, чувствуя, что хотя часть прежних сил, но все-таки вернулась... Мы съели уже две посылки с воли... Две были раскрадены на почте и одна — из палатки, было очень обидно...

Перед входом в лагерь — покосившаяся будка, перед ней — костер, и у костра — двое вохровцев. Они тщательно проверяют мои документы. Лагерь крепко оплетен колючей проволокой и оцеплен вооруженной охраной. Посты ВОХРа стоят и внутри лагеря. Всякое движение прекращено, и все население лагпункта заперто по своим баракам. Для того чтобы не терять драгоценного рабочего времени, для инвентаризации был выбран день отдыха — все эти дни лагерникам для «отдыха» преподносится то «ударник», то инвентаризация, то что-нибудь в этом роде...

В кабинете УРЧ начальство заканчивает последние распоряжения, и я вижу, что решительно ничем мне «руководить» не придется.

Там, где дело касается мероприятий раздевательного и ограбительного характера, «актив» действует молниеносно и без промаха. Только на это он, собственно, и тренирован. Только на это он и способен.

Я думал, что на пространстве «одной шестой части земного шара» ограблено уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. В этот день мне предстояло присутствовать при ограблении такой голи и такой нищеты, что дальше этого грабить действительно физически уже нечего. Разве что сдирать с людей кожу для экспорта ее за границу...

ВШИВЫЙ АД

В бараке — жара и духота. Обе стандартные печурки раскалены почти добела. По бараку мечутся как угорелые оперативники, вохровцы, лагерники и всякое начальство местного масштаба. Бестолковый начальственно-командный крик, подзатыльники, гнетущий лагерный мат. До жути оборванные люди, истощенные, землисто-зеленые лица...

В одном конце барака — стол для «комиссии». «Комиссия» — это, собственно, я—и больше никого. К другому концу барака сгоняют всю толпу лагерников — кого с вещами, кого без вещей. Сгоняют с ненужной грубостью, с ударами, с расшвыриванием по бараку жалкого барахла лагерников... Да, это вам не Якименко с его патрицианским профилем, с его маникюром и с его «будьте добры»... Или, может быть, это просто другое лицо Якименки?

Хаос и кабак. Распоряжаются одновременно человек восемь — и каждый по-своему. Поэтому никто не знает, что от него требуется и о чем, в сущности, идет речь. Наконец все три сотни лагерников согнаны в один конец барака, и начинается «инвентаризация»...

Передо мной — списки заключенных с отметками о количестве отработанных дней и куча «арматурных книжек». Это маленькие книжки из желтой ноздреватой бумаги, куда записывается, обычно карандашом, все получаемое лагерником «вещевое довольствие».

Тетрадки порастрепаны, бумага разлезлась, записи местами стерты. В большинстве случаев их и вовсе нельзя разобрать — а ведь дело идет о таких «материальных ценностях», за утрату которых лагерник обязан заплатить их стоимость в десятикратном размере. Конечно, заплатить этого он вообще не может, но зато его лишают и той жалкой трешницы «премвознаграждения», которая время от времени дает ему возможность побаловаться пайковой махоркой или сахаром...

Между записями этих книжек и наличием на лагернике записанного на него «вешдовольствия» нет никакого соответствия, хотя бы даже приблизительного. Вот стоит предо мной почти ничего не понимающий по-русски и, видимо, помирающий от цинги дагестанский горец. На нем нет отмеченного по книжке бушлата. Пойдите разберитесь — его ли подпись поставлена в книжке в виде кособокого крестика в графе «подпись заключенного». Получил ли он этот бушлат в реальности или сей последний был пропит сответствующим каптером в компании соответствующего начальства, с помощью какого-нибудь бывалого урки сплавлен куда-нибудь на олонецкий базар и приписан ничего не подозревающему горцу?

Сколько тонн советской сивухи было опрокинуто в бездонные начальственные глотки за счет никогда не выданных бушлатов, сапог, шаровар, приписанных мертвецам, беглецам, этапникам на какой-нибудь БАМ, неграмотным или полуграмотным мужикам, не знающим русского языка нацменам. И вот где-нибудь в Чите, на Вишере, на Ухте будут забирать от этого Халил-оглы его последние гроши.

И попробуйте доказать, что инкриминируемые ему сапоги никогда и не болтались на его цинготных ногах. Попробуйте доказать это здесь, на девятнадцатом квартале. И платит Халил-оглы свои трешницы... Впрочем, с данного Халила особенно много трешниц взять уже не успеют...

Сам процесс «инвентаризации» происходит так: из толпы лагерников вызывают по списку одного. Он подходит к месту своего постоянного жительства на нарах, забирает свой скарб и становится шагах в пяти от стола. К месту жительства на нарах ищейками бросаются двое оперативников и устраивают там пронзительный обыск. Лазят под нарами и над нарами, вытаскивают мятую бумагу и тряпье, затыкающее многочисленные барачные дыры из барака во двор, выколупывают глину, которою замазаны бесчисленные клопиные гнезда.

Двое других накидываются на лагерника, ощупывают его, вывертывают наизнанку все его тряпье, вывернули бы наизнанку и его самого, если бы к тому была хоть малейшая техническая возможность. Ничего этого не нужно — ни по инструкции, ни по существу, но привычка — вторая натура...

Я на своем веку видел много грязи, голода, нищеты и всяческой рвани. Я видел одесский и николаевский голод, видел таборы раскулаченных кулаков в Средней Азии, видал рабочие общежития на торфозаготовках — но такого я еще не видел никогда.

В бараке было так жарко именно потому, что половина людей

были почти голы. Между оперативниками и «инвентаризируемыми» возникали, например, такие споры: считать ли две рубахи за две или только за одну — в том случае, если они были приспособлены так, что целые места верхней прикрывали дыры нижней, а целые места нижней более или менее маскировали дыры верхней. Каждая из них, взятая в отдельности, конечно, уже не была рубахой — даже по масштабам советского концлагеря, но две они вместе взятые давали человеку возможность не ходить совсем уж в голом виде. Или: на лагернике явственно две пары штанов — но у одной нет левой штанины, а у второй отсутствует весь зад. Обе пары, впрочем, одинаково усыпаны вшами...

Оперативники норовили отобрать все — опять-таки по своей привычке, по своей тренировке ко всякого рода «раскулачиванию» чужих штанов. Как я ни упирался, к концу инвентаризации в углу барака набралась целая куча рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни в какой буржуазной помойке... — Вы их водите в баню? — спросил я начальника колонны.

— А в чем их поведешь? Да и сами не пойдут...

По крайней мере половине барака в баню идти действительно не в чем...

Есть, впрочем, и более одетые. Вот на одном — один валенок и один лапоть! Валенок отбирается в расчете на то, что в каком-нибудь другом бараке будет отобран еще один непарный. На нескольких горцах — их традиционные бурки и почти ничего под бурками. Оперативники нацеливаются и на эти бурки, но бурки не входят в списки лагерного обмундирования, и горцев раскулачить не удается.

ИДУЩИЕ НА ДНО

Девятнадцатый квартал был своего рода штрафной командировкой — если и не официально, то фактически. Конечно, не такой, какою бывают настоящие, официальные «штрафные командировки», где фактически каждый вохровец имеет право если не на жизнь и смерть любого лагерника, то, во всяком случае, на убийство «при попытке к бегству». Сюда же сплавлялся всякого рода отпетый народ — прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще больше было случайного народу, почему-либо не угодившего начальству. И, как везде, урки были менее голодны и менее голы, чем мужики, рабочие и нацмены. Урка всегда сумеет и для себя уворовать, и переплавить куда-нибудь уворованное начальством. К тому же это социально близкий элемент...

Я помню гиганта-крестьянина, сибиряка. Какой нечеловеческой мощи должен был когда-то быть этот мужик. Когда оперативники стащили с него его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлат, то под вшивою рванью рубахи обнажились чудовищные суставы и сухожилия. Мускулы голод уже съел. На месте грудных мышц оставались впадины, как лунные кратеры, на дне которых проступали ребра. Своей огромной мозолистой лапой мужик стыдливо прикрывал дыры своего туалета. Сколько десятин степи могла бы запахать такая рука! Сколько ртов накормить!.. Но степь остается незапаханной, рты — ненакормленными, а сам обладатель этой лапы вот догнивает здесь заживо...

Фантастически глупо все это...

— Как вы попали сюда? — спрашиваю я этого мужика.

— За кулачество...

— Нет, вот на этот лагпункт?

— Да вот, амоналка покалечила...

Мужик протягивает свою искалеченную левую руку. Теперь все понятно.

На постройке канала людей пропускали через трех-пятидневные курсы подрывников и бросали на работу. Этого требовали «большевистские темпы». Люди сотнями взрывали самих себя, тысячами взрывали других, калечились, попадали в госпиталь, потом в «слабосилку» с ее фунтом хлеба на день. А могла ли вот такая чудовищная машина поддержать всю свою восьмипудовую массу одним фунтом хлеба в день! И вот пошел мой Святогор шататься по всякого рода черным доскам и Лесным Речкам, попал в «филоны» и докатился до девятнадцатого квартала.

Ему нужно было пудов пять хлеба, чтобы нарастить хотя бы половину своих прежних мышц на месте теперешних впадин, но этих пяти пудов взять было неоткуда. Они были утопией. Пожалуй, утопией была и мысль спасти этого гиганта от гибели, которая уже подступала в его заострившихся чертах лица, в глубоко запавших, спрятанных под мохнатыми бровями глазах...

Вот группа дагестанских горцев. Они еще не так раздеты, как остальные, и мне удается полностью отстоять их одеяние. Но какая в этом польза? Все равно их в полгода-год съедят если не голод, то климат, туберкулез, цинга... Для этих людей, выросших в залитых солнцем безводных дагестанских горах, ссылка сюда, в тундру, в

болото, в туманы, в полярную ночь — это просто смертная казнь в рассрочку. И эти только наполовину живы. Эти уже обречены, и ничем, решительно ничем я не могу помочь... Вот эта-то невозможность ничем, решительно ничем помочь — одна из очень жестоких сторон советской жизни. Даже когда сам находишься в положении, не требующем посторонней помощи.

По мере того как растет куча отобранного тряпья в моем углу, растет и куча уже обысканных заключенных. Они валяются вповалку на полу на этом самом тряпье и вызывают тошную ассоциацию червей на навозной куче. Какие-то облезлые урки подползают ко мне и шепотком, чтобы не слышали оперативники, выклянчивают на собачью ножку махорки. Один из урок, наряженный только в кальсоны, очень рваные, сгребает с себя вшей и методически кидает их поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще урки держат себя относительно независимо, они хорохорятся и будут хорохориться до последнего своего часа. Крестьяне сидят, растерянные и пришибленные, вспоминая, вероятно, свои семьи, раскиданные по всем отдаленным местам великого отечества трудящихся, свои заброшенные поля и навсегда покинутые деревни... Да, мужичкам будет чем вспомнить «победу трудящихся классов»...

Уже перед самым концом инвентаризации перед моим столом предстал какой-то старичок лет шестидесяти, совсем седой и дряхлый. Трясущимися от слабости руками он начал расстегивать свою рвань.

В списке стояло: «Авдеев А. С. Преподаватель математики. 42 года».

Сорок два года. На год моложе меня. А передо мною стоял старик, совсем старик...

— Ваша фамилия Авдеев?

— Да, да, Авдеев, Авдеев, — заморгал он как-то суетливо, продолжая расстегиваться... Стало невыразимо, до предела противно. Вот мы — два культурных человека... И этот старик стоит передо мною, расстегивает свои последние кальсоны и боится, чтобы их у него не отобрали, чтобы я их не отобрал... О черт!..

К концу этой подлой инвентаризации я уже несколько укротил оперативников. Они еще слегка рычали, но не так рьяно кидались выворачивать людей наизнанку, а при достаточно выразительном взгляде и не выворачивали вовсе — и собачья натаска имеет свои преимущества. И поэтому я имел возможность сказать Авдееву:

— Не надо... Забирайте свои вещи и идите...

Он, дрожа и оглядываясь, собрал свое тряпье и исчез на нарах.

Инвентаризация кончалась... От этих страшных лиц, от жуткого тряпья, от вшей, духоты и вони у меня начала кружиться голова.

Я, вероятно, был бы плохим врачом. Я не приспособлен ни для лечения гнойников... ни даже для описания их. Я их стараюсь избегать, как только могу... даже в очерках...

Когда в кабинке УРЧ подводились итоги инвентаризации, начальник лагпункта попытался — и в весьма грубой форме — сделать мне выговор за то, что по моему бараку было отобрано рекордно малое количество барахла. Начальнику лагпункта я ответил не так, может быть, грубо, но подчеркнуто, хлещуще резко. На начальника лагпункта мне было наплевать с самого высокого дерева его лесосеки. Это уже были не дни Погры, когда я был еще дезориентированным или, точнее, еще не сориентировавшимся новичком и когда каждая сволочь могла наступать мне на мозоли, а то и на горло... Теперь я был членом фактически почти правящей верхушки технической интеллигенции, частицей силы, которая этого начальника со всеми его советскими заслугами и со всем его советским активом могла слопать в два счета — так, что не осталось бы ни пуха ни пера... Достаточно было взяться за его арматурные списки... И он это понял. Он не то чтобы извинился, а как-то поперхнулся, смяк и даже дал мне до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу, которая кое-как доволокла меня домой. Но вернуться назад кобыла уже была не в состоянии...

ПРОФЕССОР АВДЕЕВ

В «штабе» свирьлаговского отделения подобралась группа интеллигенции, которая отдавала себе совершенно ясный отчет в схеме советского жития вообще и лагерного в частности. Для понимания этой схемы лагерь служит великолепным пособием, излечивающим самых закоренелых советских энтузиастов.

Я вспоминаю одного из таких энтузиастов — небезызвестного фельетониста «Известий» Гарри. Он по какой-то опечатке ГПУ попал в Соловки и проторчал там год. Потом эта опечатка была как-то исправлена, и Гарри, судорожно шагая из угла в угол московской комнатушки, рассказывал чудовищные вещи о великом соловецком истреблении людей и истерически повторял:

— Нет, но зачем мне показали все это?.. Зачем мне дали возможность видеть все это?.. Ведь я когда-то верил...

Грешный человек, я не очень верил Гарри. Я не очень верил даже своему брату, который рассказывал о том же великом истреблении и о котором ведь я твердо знал, что он вообще не врет... Казалось естественным известное художественное преувеличение,

некоторая сгущенность красок, вызванная всем пережитым... И больше всего — есть вещи, в которые не хочет верить человеческая биология, не хочет верить человеческое нутро... Если поверить, уж очень как-то невесело будет смотреть на Божий мир, в котором возможны такие вещи... Гарри, впрочем, снова пишет в «Известиях» — что ему остается делать?..

Группа интеллигенции, заседавшая в штабе Свирьлага, тоже «видела все это», видела все способы истребительно-эксплуатационной системы лагерей, и у нее не оставалось ни иллюзий о советском рае, ни возможности из него выбраться. И у нее была очень простая «политическая платформа»: в этой гигантской мясорубке сохранить, во-первых, свою собственную жизнь и, во-вторых, — жизнь своих ближних. Для этого нужно было действовать спаянно, толково и осторожно.

Она жила хуже администрации советского актива, ибо если и воровала, то только в пределах самого необходимого, а не на пропой души. Жила она в бараках, а не в кабинках. В лучшем случае — в случайных общежитиях. В производственном отношении у нее была весьма ясная установка: добиваться наилучших цифровых показателей и наибольшего количества хлеба. «Цифровые показатели» расхлебывал потом Севзаплес и прочие «лесы», а хлеб иногда удавалось урывать, а иногда и не удавалось...

Вот в этой группе я и рассказал о своей встрече с Авдеевым...

План был выработан быстро и с полным знанием обстановки. Борис в течение одного дня извлек Авдеева из девятнадцатого квартала в свою «слабосилку», а «штаб» в тот же день извлек Авдеева из «слабосилки» к себе. Для Авдеева это значило 700 г хлеба вместо трехсот, а в условиях лагерной жизни лишний фунт хлеба никак не может измеряться его денежной ценностью. Лишний фунт хлеба — это не разница в две копейки золотом, а разница между жизнью и умиранием.

ИСТОРИЯ АВДЕЕВА

Вечером Авдеев, уже прошедший баню и вошебойку, сидел у печки в нашей избе и рассказывал свою стандартно жуткую историю...

Был преподавателем математики в Минске. Брата арестовали и расстреляли «за шпионаж» — в приграничных местах это делается совсем легко и просто. Его с дочерью сослали в концентрационный лагерь в Кемь, жену — в Вишерский концлагерь. Жена умерла в Вишере неизвестно от чего. Дочь умерла в Кеми от знаменитой кемской дизентерии...

Авдеев с трудом подбирал слова, точно он отвык от человеческой речи.

— ...А она была, видите ли, музыкантшей... Можно сказать, даже композиторшей... В Кеми — прачкой работала. Знаете, в лагерной прачечной. Пятьдесят восемь-шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачечная. Она — и еще тринадцать женщин... Все — ну, как это — ну, проститутки. Такие, знаете ли, они собственно, и в лагере больше этим самым и занимались... Ну, конечно, как там было Оленьке — ведь восемнадцать лет ей было, — ну... вы сами можете себе представить... Да...

Неровное пламя печки освещало лицо старика, покрытое багровыми пятнами отмороженных мест. Одного уха не было вовсе. Иссохшие губы шевелились медленно, с трудом...

— Так что, может быть. Господь Бог вовремя взял Оленьку к себе, чтобы сама на себя рук не наложила... Однако... вот, говорите, проститутки, а вот добрая душа нашлась же...

...Я работал счетоводом — на командировке одной, верстах в двадцати от Кеми. Это тоже не легче прачечной или просто каторги... Только я был прикован не к тачке, а к столу. На нем спал, на нем ел, за ним сидел по пятнадцать—двадцать часов в сутки... Верите ли, по целым неделям вставал из-за стола только в уборную. Такая была работа... Ну, и начальник — зверь. Зверь, а не человек... Так вот, значит, была все-таки добрая душа, одна — ну, из этих самых проституток... И вот звонит нам по телефону, в командировку нашу, значит. Вы, говорит, Авдеев? Да, говорю, я, а у самого — предчувствие, что ли, ноги сразу так, знаете, ослабели, стоять не могу... Да, говорю, я Авдеев. Это, спрашивает, ваша дочка у нас на кемской прачечной работает?.. Да, говорю, моя дочка... Так вот, говорит, ваша дочка от дизентерии при смерти, вас хочет видеть. Если к вечеру, говорит, притопаете, то, может, еще застанете, а может, и нет...

А меня ноги уже совсем не держат... Пошарил рукой табуретку, да так и свалился, да еще телефон оборвал.

Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите меня ради Бога, на одну ночь — дочь умирает. Какое!.. Зверь, а не человек... Здесь, говорит тысячи умирают, здесь вам не курорт, здесь вам не институт благородных девиц... Мы, говорит, из-за всякой б... да, так и сказал, ей-Богу, так и сказал... не можем, говорит, нашу отчетность срывать...

Вышел я на улицу, совсем как помешанный. Ноги, знаете, как без костей. Ну, думаю, будь что будет. Ночь, снег тает... Темно... Пошел я в Кемь... Шел, шел, запутался, под утро пришел.

Нет уже Оленьки. Утром меня тут же, у покойницкой, арестовали за побег и—на лесоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотреть...

Старик уткнулся лицом в колени, и плечи его затряслись от глухих рыданий... Я подал ему стакан капустного рассола. Он выпил — вероятно, не разбирая, что именно он пьет, разливая рассол на грудь и на колени. Зубы трещоткой стучали по краю стакана...

Борис положил ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.

— Ну, успокойтесь, голубчик, успокойтесь... Ведь все мы в таком положении. Вся Россия — в таком положении. На миру, как говорится, и смерть красна...

— Нет, не все, Борис Лукьянович, нет, не все... — Голос Авдеева дрожал, но в нем чувствовались какие-то твердые нотки — нотки убеждения, и, пожалуй, чего-то близкого к враждебности. — Нет, не все. Вот вы трое, Борис Лукьянович, не пропадете... Одно дело в лагере мужчине и совсем другое — женщине. Я вот вижу, что у вас есть кулаки... Мы, Борис Лукьянович, вернулись в пятнадцатый век. Здесь, в лагере, мы вернулись в доисторические времена... Здесь можно выжить, только будучи зверем... Сильным зверем.

— Я не думаю, Афанасий Степанович, чтобы я, например, был зверем, — сказал я.

— Я не знаю, Иван Лукьянович, я не знаю... У вас есть кулаки. Я заметил, вас и оперативники боялись. Я — интеллигент. Мозговой работник. Я не развиваю своих кулаков. Я думал, что я живу в двадцатом веке. Я не думал, что можно вернуться в палеолитическую эпоху. А вот я вернулся. И я должен погибнуть, потому что я к этой эпохе не приспособлен. И вы, Иван Лукьянович, совершенно напрасно вытянули меня из девятнадцатого квартала.

Я удивился и хотел спросить: почему именно напрасно, но Авдеев торопливо прервал меня:

— Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно, вам очень, очень благодарен. Я понимаю что у вас были самые возвышенные намерения.

Слово «возвышенные» прозвучало как-то странно. Не то какой-то не ко времени «возвышенный стиль», не то какая-то очень горькая ирония.

— Самые обыкновенные намерения, Афанасий Степанович.

— Да, да, я понимаю, — снова заторопился Авдеев. — Ну, конечно, простое чувство человечности. Ну, конечно, некоторая, так сказать, солидарность культурных людей, — и опять в голосе Авдеева прозвучали нотки какой-то горькой иронии, отдаленные, но

горькие нотки. — Но вы поймите, с вашей стороны это только жестокость. Совершенно ненужная жестокость...

Я, признаться, несколько растерялся. И Авдеев посмотрел на меня с видом человека, который надо мной, над моими «кулаками» одержал какую-то противоестественную победу.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто неблагодарная сволочь или сумасшедший старик. Хотя я, конечно, сумасшедший старик. Хотя я и вовсе не старик, — стал путаться Авдеев, — вы ведь сами знаете, я моложе вас. Но, пожалуйста, поймите — ну что я теперь? Ну куда я гожусь? Я ведь совсем развалина. Вы вот видите, что пальцы у меня поотваливались.

Он протянул свою руку, и пальцев на ней действительно почти не было, но раньше я этого как-то не заметил. От Авдеева все время шел какой-то легкий трупный запах, я думал, что это запах его гниющих отмороженных щек, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.

— Вот пальцы, вы видите. Но я весь насквозь сгнил. У меня сердце — вот как эта рука. Теперь — смотрите. Я потерял брата, потерял жену, потерял дочь, единственную дочь. Больше в этом мире у меня никого не осталось. Шпионаж? Какая дьявольская чепуха. Брат был микробиологом и никуда из лаборатории не вылазил. А в Польше остались родные. Вы знаете — все эти границы через уезды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскоп. Вот и пришили дело. Шпионаж? Это я-то с моей Оленькой крепости снимал, что ли? Вы понимаете, Иван Лукьянович, что теперь-то мне уж совсем нечего было бы скрывать. Теперь я был бы счастлив, если бы этот шпионаж действительно был. Тогда было бы оправдание не только им, было бы и мне. Мы недаром отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы знал, что я хоть что-нибудь сделал против этой власти диавола.

Он сказал не «дьявола»; а именно «диавола», как-то подчеркнуто и малость по-церковному.

— Я, знаете, не был религиозным... Ну, как вся русская интеллигенция. Ну, конечно, разве мог я верить в такую чушь, как диавол?.. Да, а вот теперь я верю. Я верю потому, что я его видел, потому, что я его вижу... Я его вижу на каждом лагпункте... И он — есть, Иван Лукьянович, он есть... Это не поповские выдумки. Это реальность... Это научная реальность...

Мне стало как-то жутко, несмотря на мои «кулаки». Юра как-то даже побледнел... В этом полуживом и полусгнившем математике, видевшем дьявола на каждом лагпункте и проповедующем нам реальность его бытия, было что-то апокалипсическое, что-то, от чего

по спине пробегали мурашки... Я представил себе все эти сотни «девятнадцатых кварталов», раскинутых по двум тысячам верст непроглядной карельской тайги, придавленной полярными ночами; все эти тысячи бараков, где на кучах гнилого тряпья ползают полусгнившие, обсыпанные вошью люди, и мне показалось, что это не вьюга бьется в оконца избы, а ходит кругом и торжествующе гогочет дьявол — тот самый, которого на каждом лагпункте видел Авдеев. Дьявол почему-то имел облик Якименки...

— Так вот, видите, — продолжал Авдеев... — Передо мною еще восемь лет вот этих... лагпунктов. Ну скажите по совести, Борис Лукьянович, — ну вот вы врач, скажите по совести, как врач, — есть ли у меня хоть малейшие шансы, хоть малейшая доля вероятности, что я эти восемь лет переживу...

Авдеев остановился и посмотрел на брата в упор, и в его взгляде я снова уловил искорки какой-то странной победы...

Вопрос застал брата врасплох...

— Ну, Афанасий Степанович, вы успокоитесь, наладите какой-то более или менее нормальный образ жизни, — начал брат — ив его голосе не было глубокого убеждения...

— Ага, ну так, значит, я успокоюсь! Потеряв все, что у меня было в этом мире, все, что у меня было близкого и дорогого, я, значит, успокоюсь!.. Вот — попаду в «штаб», сяду за стол и успокоюсь... Так, что ли? Да, и как это вы говорили—да?.. «Нормальный образ жизни»? Нет, нет, я понимаю, не перебивайте, пожалуйста, — заторопился Авдеев, — я понимаю, что пока я нахожусь под высоким покровительством ваших кулаков, я, быть может, буду иметь возможность работать меньше шестнадцати часов в сутки. Но я ведь и восьми часов не могу работать вот этими... этими...

Он протянул руку и пошевелил огрызками своих пальцев.

— Ведь я не смогу... И потом, не могу же я рассчитывать на все восемь лет вашего покровительства... Высокого покровительства ваших кулаков... — Авдеев говорил уже с каким-то истерическом сарказмом. Нет, пожалуйста не перебивайте, Иван Лукьянович. — Я не собирался перебивать и сидел, оглушенный истерической похоронной логикой этого человека. — Я вам очень, очень благодарен. Иван Лукьянович, — за ваши благородные чувства, во всяком случае... Вы помните, Иван Лукьянович, как это я стоял перед вами и расстегивал свои кальсоны... И как вы, по благородству своего характера, соизволили с меня этих кальсон — последних кальсон — не стянуть... Нет, нет, пожалуйста, не перебивайте, дорогой Иван Лукьянович, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая с меня кальсон, вы рисковали своими... может быть, больше, чем

кальсонами... Может быть, больше, чем кальсонами, — своими кулаками... Как это называется... бездействие власти... что ли?.. Власти снимать с людей последние кальсоны...

Авдеев задыхался и судорожно хватал воздух открытым ртом.

— Ну, бросьте, Афанасий Степанович, — начал было я.

— Нет, нет, дорогой Иван Лукьянович, я не брошу... Ведь вы же меня не бросили там, на помойной яме девятнадцатого квартала... Не бросили?

Он как-то странно, пожалуй, с какой-то мстительностью посмотрел на меня, опять схватил воздух открытым ртом и сказал — глухо и тяжело:

— А ведь там — я было уже успокоился... Я там — уже совсем было отупел. Отупел, как полено.

Он встал и, нагибаясь ко мне, дыша мне в лицо своим трупным запахом, сказал раздельно и твердо:

— Здесь можно жить только отупевши... Только отупевши... Только не видя того, как над лагпунктами пляшет дьявол... И как корчатся люди под его пляской... Я там умирал... Вы сами понимаете — я там умирал... Вы говорите — «нормальный образ жизни». Но разве дьявол насытится, скажем, ведром моей крови... Он ее потребует всю... Дьявол социалистического строительства требует всей вашей крови, всей, до последней капли. И он ее выпьет всю. Вы думаете — ваш кулак?.. Впрочем — я знаю — вы сбежите. Да, да, конечно, вы сбежите. Но куда вы от него сбежите... «Камо бегу от лица Твоего и от духа Твоего камо уйду»...

Меня охватывала какая-то гипнотизирующая жуть — в одно время и мистическая, и прозаическая. Вот пойдет этот математик с дьяволом на каждом лагпункте пророчествовать о нашем бегстве где-нибудь не в этой комнате...

— Нет, вы не беспокойтесь. Иван Лукьянович, — сказал Авдеев, словно угадывая мои мысли... — Я не такой уж сумасшедший... Я не совсем уж сумасшедший... Это ваше дело: удастся сбежать — дай Бог. Дай Бог... Но куда, — продолжал он раздумчиво... — Но куда? Ага, конечно — за границу, за границу. Ну что ж, кулаки у вас есть... Вы, может быть, пройдете... Вы, может быть, пройдете.

Мне становилось совсем жутко от этих сумасшедших пророчеств.

— Вы, может быть, пройдете — и предоставите мне здесь проходить сызнова все ступени отупения и умирания. Вы вытащили меня только для того объективно, только для того, чтобы я опять начал умирать сызнова, чтобы я опять прошел всю эту агонию... Ведь вы понимаете, что у меня только два пути — в Свирь, в прорубь, или — снова на девятнадцатый квартал... раньше или поз

же — на девятнадцатый квартал... он меня ждет, он меня не перестанет ждать — и он прав, другого пути у меня нет... даже для пути в прорубь нужны силы... И значит — опять по всем ступенькам вниз. Но, Иван Лукьянович, пока я снова дойду до того отупения, ведь я что-то буду чувствовать. Ведь все-таки агонизировать — это не так легко. Ну, прощайте, Иван Лукьянович, я побегу... Спасибо вам, спасибо, спасибо...

Я сидел оглушенный. Авдеев ткнул было мне свою руку, но потом как-то отдернул ее и пошел к дверям.

—Да погодите, Афанасий Степанович, — очнулся Борис. — Нет, нет, пожалуйста, не провожайте... Я сам найду дорогу... Здесь до барака близко... Я ведь до Кеми дошел. Тоже была ночь... Но меня вел дьявол.

Авдеев выскочил в сени. За ним вышел брат. Донеслись их заглушенные голоса. Вьюга резко хлопнула дверью, и стекла в окнах задребезжали... Мне показалось, что под окнами снова ходит этот самый авдеевский диавол и выстукивает железными пальцами какой-то третий звонок.

Мы с Юрой сидели и молчали. Через немного минут вернулся брат. Он постоял посредине комнаты, засунув руки в карманы, потом подошел и уставился в занесенное снегом окно, сквозь которое ничего не было видно, в черную вьюжную ночь, поглотившую Авдеева.

— Послушай, Ватик, — спросил он, — у тебя деньги есть? — Есть, а что...

— Сейчас хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчас для этой водки я не пожалел бы загнать свои последние... кальсоны...

ПОД КРЫЛЬЯМИ АВДЕЕВСКОГО ДЬЯВОЛА

Борис собрал деньги и исчез в ночь, к какой-то бабе, мужа которой он лечил от пулевой раны, полученной при каких-то таинственных обстоятельствах. Лечил, конечно, нелегально. Сельского врача здесь не было, а лагерный за «связь с местным населением» рисковал получить три года прибавки к своему сроку отсидки. Впрочем, при данных условиях прибавка срока Бориса ни в какой степени не смущала.

Борис пошел и пропал. Мыс Юрой сидели молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотелось. За окном метались снежные привидения вьюги, где-то среди них еще, может быть, брел к своему бараку человек со сгнившими пальцами, с логикой

сумасшедшего и с проницательностью одержимого... Но брел ли он к баракам или к проруби? Ему в самом деле проще было брести к проруби. И ему было бы спокойнее, и, что греха таить, было бы спокойнее и мне. Его сумасшедшее пророчество насчет нашего бегства, сказанное где-нибудь в другом месте, могло бы иметь для нас катастрофические последствия. Мне все казалось, что «на воре и шапка горит», что всякий мало-мальски толковый чекист должен по одним физиономиям нашим установить наши преступные наклонности к побегу. Так я думал до самого конца: чекистскую проницательность я несколько преувеличил. Но этот страх разоблачения и гибели оставался всегда. Пророчество Авдеева резко подчеркнуло его. Если такую штуку смог сообразить Авдеев, то почему ее не может сообразить, скажем, Якименко... Не этим ли объясняется якименковская корректность и прочее? Дать нам возможность подготовиться, выйти и потом насмешливо сказать «Ну что ж, поиграли—и довольно, пожалуйте к стенке». Ощущение почти мистической беспомощности, некоего невидимого, но весьма недреманного ока, которое, насмешливо прищурившись, не спускает с нас своего взгляда, было так реально, что я повернулся и оглядел темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдают.

Борис вернулся и принес две бутылки водки. Юра встал, зябко кутаясь в бушлат, налил в котелок воды и поставил в печку... Расстелили на полу у печки газетный лист, Борис выложил из кармана несколько соленых окуньков, полученных им на предмет санитарного исследования, из посылки мы достали кусок сала, который, собственно, был уже забронирован для побега и трогать который не следовало бы...

Юра снова уселся у печки, не обращая внимания даже и на сало — водка его вообще не интересовала. Его глаза под темной оправой очков казались провалившимися куда-то в самую глубину черепа.

— Боба,— спросил он, не отрывая взгляда от печки, — не мог бы ты устроить его в лазарет надолго?

— Сегодня не приняли семнадцать человек с совсем отмороженными ногами, — сказал, помолчав, Борис. — И еще — пять саморубов... Ну, тех вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.

— Как, и перевязывать нельзя?

— Нельзя. Чтоб неповадно было... Мы помолчали. Борис налил две кружки и из вежливости предложил Юре. Юра брезгливо поморщился.

— Так что же ты с этими саморубами сделал? — сухо спросил он.

— Положил в покойницкую, где ты от БАМа отсиживался...

— И перевязал? — продолжал допрашивать Юра.

— А ты как думаешь?

— Неужели, — с некоторым раздражением спросил Юра, — этому Авдееву совсем уж никак нельзя помочь?

— Нельзя, — категорически объявил Борис. Юра передернул плечами. — И нельзя по очень простой причине. У каждого из нас есть возможность выручить несколько человек. Не очень много, конечно. Эту офаниченную возможность мы должны использовать для тех людей, которые имеют хоть какие-нибудь шансы стать на ноги. Авдеев не имеет никаких шансов.

— Тогда выходит, что вы с Ватиком глупо сделали, что вытащили его с девятнадцатого квартала?

— Это делал не я, а Ватик. Я этого Авдеева тогда в глаза не видал.

— А если бы видал?

— Ничего не сделал бы. Ватик просто поддался своему мягкосердечию.

— Интеллигентские сопли? — иронически переспросил я.

— Именно, — отрезал Борис. Мы с Юрой переглянулись. Борис мрачно раздирал руками высохшую в ремень колючую рыбешку.

— Так что, наши бамовские списки — по-твоему, тоже интеллигентские сопли? — с каким-то вызовом спросил Юра.

— Совершенно верно.

— Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно. — А ты не слушай.

Юра передернул плечами и снова уставился в печку.

— Можно было бы не покупать этой водки и купить Авдееву четыре кило хлеба.

— Можно было бы. Что же, спасут его эти четыре кило хлеба?

— А спасет нас эта водка?

— Мы пока нуждаемся не в спасении, а в нервах. Мои нервы хоть на одну ночь отдохнут от лагеря... Ты вот работал со списками, а я работаю с саморубами...

Юра не ответил ничего. Он взял окунька и попробовал разорвать его. Но в его пальцах, иссохших, как и этот окунек, силы не хватило. Борис молча взял у него рыбешку и разорвал ее на мелкие клочки. Юра ответил ироническим «спасибо», повернулся к печке и снова уставился в огонь.

— Так все-таки, — несколько погодя спросил он сухо и резко, — так все-таки, почему же бамовские списки — это интеллигентские сопли?

Борис помолчал.

— Вот видишь ли, Юрчик поставим вопрос так: у тебя, допустим, есть возможность выручить от БАМа икс человек. Вы выручали людей, которые все равно не жильцы на этом свете, и, следовательно, посылали людей, которые еще могли бы прожить какое-то там время, если бы не поехали на БАМ. Или будем говорить так: у тебя есть выбор — послать на БАМ Авдеева или какого-нибудь более или менее здорового мужика. На этапе Авдеев помрет через неделю, здесь он помрет, скажем, через полгода — больше и здесь не выдержит. Мужик, оставшись здесь, просидел бы свой срок, вышел бы на волю, ну и так далее. После бамовского этапа он станет инвалидом. И срока своего, думаю, не переживет. Так вот, что лучше и что человечнее: сократить агонию Авдеева или начать агонию мужика?

Вопрос был поставлен с той точки зрения, от которой сознание как-то отмахивалось. В этой точке зрения была какая-то очень жестокая, но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился на огонь.

— Вопрос шел не о замене одних людей другими, — сказал наконец он. — Всех здоровых все равно послали бы, но вместе с ними послали бы и больных.

— Не совсем так. Но допустим. Так вот, эти больные у меня сейчас вымирают в среднем человек по тридцать в день.

— Если стоять на твоей точке зрения, — вмешался я, — то не стоит и твоего сангородка городить: все равно — только рассрочка агонии.

— Сангородок — это другое дело. Он может стать постоянным учреждением.

— Я ведь не возражаю против твоего городка.

— Я не возражал и против ваших списков. Но если смотреть в корень вещей, то и списки, и городок в конце концов — ерунда. Тут вообще ничем не поможешь... Все это для очистки совести и больше ничего. Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватик все тянет...

Мне не хотелось говорить ни о бегстве, ни о том трагическом для русских людей лозунге «Чем хуже — тем лучше». Теоретически, конечно, оправдан всякий саботаж: чем скорее все это кончится, тем лучше. Но на практике саботаж оказывается психологически невозможным. Ничего не выходит... Теоретически Борис прав: на Авдеева нужно махнуть рукой. А практически?

— Я думаю, — сказал я, — что пока я торчу в этом самом штабе, я смогу устроить Авдеева так, чтобы он ничего не делал.

— Дядя Ваня, — сурово сказал Борис. — На Медгору все кнопки уже нажаты. Не сегодня-завтра нас туда перебросят — и тут уж мы ничего не поделаем. Твоя публика из свирьлаговского штаба тоже

через месяц сменится, и Авдеева после некоторой передышки снова вы кинут догнивать на девятнадцатый квартал. Ты жалеешь потому, что ты только два месяца в лагере, и потому, что ты, в сущности, ни черта еще не видал. Что ты видал? Был ты на сплаве на лесосеках, на штрафных лагпунктах, на настоящих штрафных лагпунктах? Нигде ты еще, кроме своего УРЧ, не был... Когда я вам в Салтыковке рассказывал о Соловках, так Юрчик чуть не в глаза мне говорил, что я не то преувеличиваю, не то просто вру. Вот еще посмотрим, что нас там на севере, в ББК, будет ожидать... Ни черта мы, по существу, сделать не можем: одно самоутешение. Мы не имеем права тратить свои нервы на Авдеева. Что мы можем сделать? Одно мы можем сделать — сохранить и собрать все свои силы, бежать и там, за границей, тыкать в нос всем тем идиотам, которые вопят о советских достижениях, что когда эта желанная и великая революция придет к ним, то они будут дохнуть точно так же, как дохнет сейчас Авдеев. Что их дочери пойдут стирать белье в Кемь и станут лагерными проститутками, что трупы их сыновей будут выкидываться из эшелонов.

Бориса, видимо, прорвало. Он сжал в кулаке окунька и нещадно мял его в пальцах...

— Эти идиоты думают, что за их теперешнюю левизну, за славословие, за лизание сталинских пяток им потом дадут персональную пенсию! Они-де будут первыми людьми своей страны! Первым человеком из этой сволочи будет тот, кто ломает всех остальных. Как Сталин сломал и Троцкого и прочих. Сукины дети. Уж после наших эсэров, меньшевиков, Раковских, Муравьевых и прочих можно было бы хоть чему-то научиться... Нужно им сказать, что когда придет революция, то мистер Эррио будет сидеть в подвале, дочь его — в лагерной прачечной, сын — на том свете, а заправлять будут Сталин и Стародубцев. Вот что мы должны сделать. И нужно бежать. Как можно скорее. Не тянуть и не вожжаться с Авдеевыми... К чертовой матери!

Борис высыпал на газету измятые остатки рыбешки и вытер платком окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотрел на его руку и опять уставился на огонь. Я думал о том, что, пожалуй, действительно нужно не тянуть... Но как? Лыжи, след, засыпанные снегом леса, незамерзающие горные ручьи. Ну его к черту, хотя бы один вечер не думать обо всем этом... Юра, как будто уловив мое настроение, как-то не очень логично спросил, мечтательно смотря в печку:

— Но неужели настанет наконец время, когда мы, по крайней мере, не будем видеть всего этого?.. Как-то не верится.

Разговор перепрыгнул на будущее, которое казалось одновременно и таким возможным, и таким невероятным, — о будущем по

ту сторону. Авдеевский дьявол перестал бродить перед окнами, а опасности побега перестали сверлить мозг...

На другой день один из моих свирьлаговских сослуживцев ухитрился устроить для Авдеева работу сторожем на еще не существующей телефонной станции; из своей станции ББК уволок все, включая и оконные стекла. Послали курьера за Авдеевым, но тот его не нашел.

Вечером в нашу берлогу ввалился Борис и мрачно заявил, что с Авдеевым все устроено.

— Ну вот, я ведь говорил, — обрадовался Юра, — что если поднажать, можно устроить...

Борис помялся и посмотрел на Юру крайне неодобрительно.

— Только что подписал свидетельство о смерти. Вышел он от нас, запутался, что ли. Днем нашли его в сугробе за электростанцией. Нужно было вчера проводить его все-таки...

Юра замолчал и съежился. Борис подошел к окну и снова стал смотреть в черный прямоугольник вьюжной ночи...

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ

Из Москвы, из ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пункт Погра со всем его населением и инвентарем считать за ГУЛАГом, запретить всякие переброски с лагпункта.

Об этой телеграмме мне в штаб Свирьлага позвонил Юра, и тон у Юры был растерянный и угнетенный. К этому времени всякими способами были, как выражался Борис, «нажаты все кнопки на Медгору». Это означало, что со дня на день из Медгоры должны привезти требование на всех нас троих. Но Борис фигурировал в списках живого инвентаря Погры, Погра закреплена за ГУЛАГом, из-под высокой руки ГУЛАГа выбраться было не так просто, как из Свирьлага в ББК или из ББК — в Свирьлаг. Значит, меня и Юру заберут под конвоем в ББК, а Борис останется здесь... Это одно. Второе: из-за этой телеграммы угрожающей тенью вставала мадемуазель Шац, которая со дня на день могла приехать ревизовать свои новые владения и «укрощать» Бориса своей махоркой и своим кольтом.

Борис сказал: надо бежать, не откладывая ни на один день. Я сказал: нужно попробовать извернуться. Нам не удалось ни бежать, ни извернуться.

Вечером в день получения этой телеграммы Борис пришел в нашу избу, мы продискутировали еще раз вопрос о возможном завтрашнем побеге, не пришли ни к какому соглашению и легли спать. Ночью Борис попросил у меня кружку воды. Я подал воду и

пощупал пульс. Пульс у Бориса был под сто двадцать: это был припадок его старинной малярии — вещь, которая в России сейчас чрезвычайно распространена. Проект завтрашнего побега был ликвидирован автоматически. Следовательно, оставалось только изворачиваться.

Мне было очень неприятно обращаться с этим делом к Надежде Константиновне: женщина переживала трагедию почище нашей. Но я попробовал: ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрела на меня пустыми глазами и махнула рукой: «Ах, теперь мне все безразлично...» У меня не хватило духу настаивать.

15 марта вечером мне позвонили из ликвидкома и сообщили, что я откомандировываюсь обратно в ББК. Я пришел вликвидком. Оказалось, что на нас двоих — меня и Юру — пришло требование из Медгоры в числе еще восьми человек интеллигентного живого инвентаря, который ББК забирал себе. Отправка — завтра впять часов утра. Сделать уже ничего было нельзя. Сейчас я думаю, что болезнь Бориса была везеньем. Сейчас, после опыта шестнадцати суток ходьбы через карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда я этого еще не знал. Болезнь Бориса была снова как какой-то рок, как удар, которого мы не могли ни предусмотреть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждал нас, и оставалось только одно: идти по течению событий...

Утром мы сурово и почти молча попрощались с Борисом.

Коротко и твердо условились о том, что где бы мы ни были — 28 июля утром мы бежим... Больше об этом ничего не было сказано. Перекинулись несколькими незначительными фразами. Кто-то из нас попытался было даже деланно пошутить — но ничего не вышло. Борис с трудом поднялся с нар, проводил до дверей и на прощанье сунул мне в руку какую-то бумажку: «После прочтешь»... Я зашагал, не оглядываясь: зачем оглядываться...

Итак, еще одно «последнее прощание»... Оно было не первым. Но сейчас — какие шансы, что нам удастся бежать всем трем? В подавленности и боли этих минут мне казалось, что шансов — никаких или почти никаких... Мы шли по еще темным улицам Подпорожья, и в памяти упорно вставали наши предыдущие «последние» прощания в ленинградском ГПУ полгода тому назад, на Николаевском вокзале в Москве в ноябре 1926 года, когда Бориса за его скаутские грехи отправляли на пять лет в Соловки...

Помню: уже с утра, холодного и дождливого, на Николаевском вокзале собралась толпа мужчин и женщин, друзей и родных тех, Которых сегодня должны были пересаживать с «черного ворона» Лубянки в арестантский поезд на Соловки. Вместе со мною была

жена брата Ирина и был его первенец, которого Борис еще не видел: семейное счастье Бориса длилось всего пять месяцев.

Никто из нас не знал, ни когда привезут заключенных, ни где их будут перегружать. В те добрые старые времена, когда террор ГПУ еще не охватывал миллионов, как он охватывает их сейчас, погрузочные операции еще не были индустриализированы. ГПУ еще не имело своих погрузочных платформ, какие оно имеет сейчас. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающих металась по путям, платформам и тупичкам. Бледные, безмерно усталые женщины — кто с узелком, кто с ребенком на руках — то бежали куда-то к посту второй версты, то разочарованно и бессильно плелись обратно. Потом — новый слух, и толпа, точно в панике, опять устремлялась куда-то на вокзальные задворки. Даже я устал от этих путешествий по стрелкам и по лужам, закутанный в одеяло ребенок оттягивал даже мои онемевшие руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: их вела любовь.

Так промотались мы целый день. Наконец поздно вечером, часов около одиннадцати, кто-то прибежал и крикнул: «Везут». Все бросились к тупичку, на который уже подали арестантские вагоны. Тогда это были только вагоны, настоящие, классные, хотя и с решетками, но только вагоны, а не бесконечные телячьи составы, как сейчас. Первый «ворон», молодцевато описав круг, повернулся задом к вагонам, конвой выстроился двойной цепью, дверцы «ворона» раскрылись, и из него в вагоны потянулась процессия страшных людей — людей, изжеванных голодом и ужасом, тоской за близких и перспективами Соловков — острова смерти. Шли какие-то люди в священнических рясах и люди в военной форме, люди в очках и без очков, с бородами и безусые. В неровном свете раскачиваемых фонарей сквозь пелену дождя мелькали неизвестные мне лица, шедшие, вероятнее всего, на тот свет... И вот, полусогнувшись, из дверцы «ворона» выходит Борис. В руках — мешок с нашей последней передачей: вещи и провиант. Лицо стало бледным, как бумага, пять месяцев одиночки без прогулок, свиданий и книг. Но плечи так же массивны, как и раньше. Он выпрямляется и своими близорукими глазами ищет в толпе меня и Ирину. Я кричу:

— Cheer up, Bobby! (He унывай, Бобби! — Ред.)

Борис что-то отвечает, но его голоса не слышно: не я один бросаю такой, может быть, прощальный крик. Борис выпрямляется, на его лице бодрость, которую он хочет внушить нам, он поднимает руку, я думаю — он нас не видит: темно и далеко. Через несколько секунд его могучая фигура исчезает в рамке вагонной двери. Сердце сжимается ненавистью и болью... Но, о Господи...

Идут еще, еще. Вот какие-то девушки в косыночках, в ситцевых юбочках — без пальто, без одеял, без всяких вещей. Какой-то юно-

ша лет семнадцати — в одних только трусиках и в тюремных «котах». Голова и туловище закутаны каким-то насквозь продырявленным одеялом. Еще юноша, почти мальчик, в стоптанных «тапочках». В безрукавке и без ничего больше... И этих детей в таком виде шлют в Соловки! Что они — шестнадцатилетние — сделали, чтобы их обрекать на медленную и мучительную смерть? Какие шансы у них вырваться живыми из соловецкого ада?

Личную боль перехлестывает что-то большее. Ну что Борис? С его физической силой и жизненным опытом, с моей финансовой и прочей поддержкой с воли — а у меня есть чем поддержать, и пока у меня есть кусок хлеба, он будет и у Бориса, — Борис, может быть, пройдет через ад, но у него есть шансы и пройти, и выйти. Какие шансы у этих детей? Откуда они? Что сталось с их родителями? Почему они здесь, полуголые, без вещей, без продовольствия? Где отец вот этой 15-летней девочки, которая ослабевшими ногами пытается переступать с камня на камень, чтобы не промочить своих изодранных полотняных туфелек? У нее в руках — ни одной тряпочки, а в лице — ни кровинки. Кто ее отец? Контрреволюционер ли, уже «ликвидированный как класс», священник ли, уже таскающий бревна в ледяной воде Белого моря, меньшевик ли, замешанный в шпионаже и ликвидирующий свою революционную веру в камере какого-нибудь страшного суздальского изолятора?

Но процессия уже закончилась. «Вороны» ушли. У вагонов стоит караул. Вагонов не так и много — всего пять штук. Я тогда еще не знал, что в 1933 году будут слать не вагонами, а поездами...

Публика расходится, мы с Ириной еще остаемся. Ирина хочет продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какие вещи и деньги. В дипломатические переговоры с караульным начальником вступает Ирина с потомком в руках. Я остаюсь на заднем плане. Молодая мать с двумя длинными косами и с малюткой, конечно, подействует гораздо сильнее, чем вся моя советская опытность.

Начальник конвоя, звеня шашкой, спускается со ступенек вагона. «Не полагается, да уж раз такое дело»... Берет на руки сверток с первенцем: «Ишь ты, какой он... У меня тоже малец вроде этого есть, только постарше... ну не ори, не ори, не съем... сейчас папаше тебя покажем».

Начальник конвоя со свертком в руках исчезает в вагоне. Нам удается передать Борису все, что нужно было передать...

И все это — уже в прошлом... Сейчас снова боль, и тоска, и тревога... Но сколько раз был последний раз, который не оказывался последним... Может быть, и сейчас вывезет.

От Подпорожья мы под небольшим конвоем идем к станции. Начальник конвоя — развеселый и забубенного вида паренек лет двадцати, заключенный, попавший сюда на пять лет за какое-то убийство, связанное с превышением власти. Пареньку очень весело идти по освещенному ярким солнцем и уже подтаивающему снегу, он болтает, поет, то начинает рассказывать какие-то весьма путаные истории из своей милицейской и конвойной практики, то снова заводит высоким голоском: «Ой, на гори, тай жници жн-у-у-ть...» — и даже пытается рассеять мое настроение. Как это ни глупо, но это ему удается.

На станции он для нас восьмерых выгоняет полвагона пассажиров.

— Нужно, чтобы нашим арестантикам место было. Те, сволочи, кажинный день в своих постелях дрыхают, надо и нам буржуями проехаться.

Поехали. Я вытаскиваю письмо Бориса, прочитываю его и выхожу на площадку вагона, чтобы никто не видел моего лица. Холодный ветер сквозь разбитое окно несколько успокаивает душу. Минут через десять на площадку осторожненько выходит начальник конвоя.

— И чего это вы себя грызете? Нашему брату жить надо так: день прожил, поллитровку выдул, бабу тиснул — ну и давай, Господи, до другого дня... Тут главное — ни об чем не думать. Не думай вот тебе и весь сказ.

У начальника конвоя оказалась более глубокая философия чем я ожидал...

Вечереет.

Я лежу на верхней полке с краю купе. За продырявленной дощатой перегородкой уже другой мир, вольный мир. Какой-то деревенский паренек рассказывает кому-то старинную сказку о царевне-лебеди. Слушатели сочувственно охают.

— ...И вот приходит, брат ты мой, Иван-царевич к царевне-лебеди. А сидит та вся заплаканная. А перышки у ее серебряные, а слезы она льет алмазные. И говорит ей Иван-царевич, то есть. Не могу я, говорит, без тебя, царевна-лебедь, ни грудью дышать, ни очами смотреть... А ему царевна-лебедь: заколдовала меня, говорит, злая мачеха, не могу я, говорит, Иван-царевич, за тебя замуж пойтить. Да и ты, говорит, Иван-царевич, покеда цел — иди ты, говорит, к...... матери.

— Ишь ты, — сочувственно охают слушатели.

Советский фольклор несколько рассеивает тяжесть на душе. Мы подъезжаем к Медгоре. Подпорожская эпопея закончилась. Какая, в сущности, короткая эпопея — всего 68 дней. Какая эпопея ожидает нас в Медгоре?

МЕДГОРА

Медвежья Гора, столица Беломорско-Балтийского лагеря и комбината, еще не так давно была микроскопическим железнодорожным поселком, расположенным у стыка Мурманской железной дороги с самой северной оконечностью Онежского озера. С воцарением над Карельской «республикой» Беломорско-Балтийского лагеря Медгора превратилась в столицу ББК и, следовательно, столицу Карелии. В нескольких сотнях метров к западу от железной дороги вырос целый городок плотно и прочно сколоченных из лучшего леса зданий: центральное управление ББК, его отделы, канцелярии, лаборатории, здания чекистских квартир и общежитии, огромный, расположенный отдельно в парке особняк высшего начальства лагеря.

На восток от железной дороги раскинул свои привилегированные бараки первый лагпункт. Здесь живут заключенные служащие управления: инженеры, плановики, техники, бухгалтеры, канцеляристы и прочие. На берегу озера, у пристани, — второй лагпункт. Здесь живут рабочие многочисленных предприятий лагерной столицы (мукомолен, пристани, складов, мастерских, гаража, телефонной и радиостанций, типографии) и многочисленные плотничьи бригады, строящие все новые и новые дома, бараки, склады и тюрьмы: сворачиваться, сокращать свое производство и свое население лагерь никак не собирается...

Медвежья Гора — это наиболее привилегированный пункт Беломорско-Балтийского лагеря, по-видимому, наиболее привилегированного из всех лагерей СССР. Был даже проект показывать его иностранным туристам (девятнадцатого квартала показывать бы не стали)... Верстах в четырех к северу был третий лагпункт, менее привилегированный и уже совсем не для показа иностранным туристам. Он играл роль пересыльного пункта. Туда попадали люди, доставленные в лагерь в индивидуальном порядке, перебрасываемые из отделения в отделение и прочие в этом роде. На третьем лагпун-

кте людей держали два-три дня — и отправляли дальше на север. Медвежья Гора была, в сущности, самым южным пунктом ББК: после ликвидации Подпорожья южнее Медгоры оставался только незначительный Петрозаводский лагерный пункт.

В окрестностях Медгоры, в радиусе 25—30 верст, было раскидано еще несколько лагерных пунктов, огромное оранжерейное хозяйство лагерного совхоза Вичка, где под оранжереи было занято около двух гектаров земли, мануфактурные и пошивочные мастерские шестого пункта, и верстах в десяти к северу по железной дороге — еще какие-то лесные пункты, занимавшиеся лесоразработками. Народу во всех этих пунктах было тысяч пятнадцать...

В южной части городка был вольный железнодорожный поселок, клуб и базар. Были магазины, был Госспирт, был Торгсин — словом, все как полагается. Заключенным доступ в вольный городок был воспрещен — по крайней мере, официально. Вольному населению воспрещалось вступать в какую бы то ни было связь с заключенными — тоже, по крайней мере, официально. Неофициально эти запреты нарушались всегда, и это обстоятельство давало возможность администрации время от времени сажать лагерников в ШИЗО, а население — в лагерь. И этим способом поддерживать свой престиж: не зазнавайтесь. Никаких оград вокруг лагеря не было.

Мы попали в Медгору в исключительно неудачный момент: там шло очередное избиение младенцев — сокращали «аппарат». На воле эта операция проводится с неукоснительной регулярностью — приблизительно один раз в полгода. Теория таких сокращений исходит из того нелепого представления, что бюрократическая система может существовать без бюрократического аппарата, что власть, которая планирует и контролирует и политику, и экономику, и идеологию, и «географическое размещение промышленности», и мужицкую корову, и жилищную склоку, и торговлю селедкой, и фасон платья, и брачную любовь, — власть, которая, говоря проще, наседает на все и все выслеживает, — что такая власть может обойтись без чудовищно разбухших аппаратов всяческого прожектерства и всяческой слежки. Но такая презумпция существует. Очень долго она казалась мне совершенно бессмысленной. Потом, въедаясь и вглядываясь в советскую систему, я, мне кажется, понял, в чем тут зарыта социалистическая собака: правительство хочет показать массам, что оно, правительство, власть и система, стоит, так сказать, на вершине всех человеческих достижений, а вот аппарат — извините — сволочной. Вот мы, власть, с этим аппаратом и боремся. Уж так боремся... Не щадя, можно сказать, животов аппаратных... И если какую-нибудь колхозницу заставляют кормить грудью поро

сят, то при чем тут власть? Власть ни при чем. Недостатки механизма. Наследие проклятого старого режима. Бюрократический подход. Отрыв от масс. Потеря классового чутья... Ну и так далее. Система, во всяком случае, не виновата. Система такая, что хоть сейчас ее на весь мир пересаживай...

По части приискания всевозможных и невозможных козлов отпущения советская власть переплюнула лучших в истории последователей Макиавелли. Но с каждым годом козлы помогают все меньше и меньше. В самую тупую голову начинает закрадываться сомнение: что ж это вы, голубчики, полтора десятка лет все сокращаетесь и приближаетесь к массам — а как была ерунда, так и осталась. На восемнадцатом году революции женщину заставляют кормить грудью поросят, а над школьницами учиняют массовый медицинский осмотр на предмет установления невинности... И эти вещи могут случаться в стране, которая официально зовется «самой свободной в мире». «Проклятым старым режимом», «наследием крепостничества», «вековой темнотой России» и прочими, несколько мистического характера вещами тут уж не отделаешься: при дореволюционном правительстве, которое исторически все же ближе было к крепостному праву, чем советское, такие вещи просто были бы невозможны. Не потому чтобы кто-нибудь запрещал, а потому что никому бы в голову не пришло; а если бы и нашлась такая сумасшедшая голова — так ни один врач не стал бы осматривать и ни одна школьница на осмотр не пошла бы...

Да, в России сомнения начинают закрадываться в самые тупые головы. Оттого-то для этих голов начинают придумывать новые побрякушки — вот вроде красивой жизни... Некоторые головы в эмиграции начинают эти сомнения «изживать»... Занятие исключительно своевременное.

...В мелькании всяческих административных мероприятий каждое советское заведение, как планета по орбите, проходит такое коловращение: сокращение, укрупнение, разукрупнение, разбухание и снова сокращение. У попа была собака...

Когда вследствие предшествующих мероприятий аппарат разбух до такой степени, что ему действительно и повернуться нельзя, начинается кампания по сокращению. Аппарат сокращают неукоснительно, скорострельно, беспощадно и бестолково. Из этой операции он вылезает в таком изуродованном виде, что ни жить, ни работать он в самом деле не может. От него отгрызли все то, что не имело связей, партийного билета, умения извернуться или пустить пыль в глаза. Изгрызенный аппарат временно оставляют в покое со свирепым внушением: впредь не разбухать. Тогда возникает

теория «укрупнения»: несколько изгрызенных аппаратов соединяются вкупе, как слепой соединяется с глухим. «Укрупнившись» и получив новую вывеску и новые «плановые задания», новорожденный аппарат начинает понемногу и потихоньку разбухать. Когда разбухание достигнет какого-то предела, при котором снова ни повернуться, ни вздохнуть, на сцену приходит теория «разукрупнения». Укрупнение соответствует централизации, специализации, индустриализации и вообще «масштабам». Разукрупнение выдвигает лозунги приближения. Приближаются к массам, к заводам, к производству, к женщинам, к быту, к коровам. Во времена пресловутой кроличьей эпопеи был даже выброшен лозунг «Приближение к бытовым нуждам кроликов». Приблизились. Кролики передохли.

Так вот, вчера еще единое всесоюзное, всеобъемлющее заведение начинает почковаться на отдельные «строи», «тресты», «управления» и прочее. Все они куда-то приближаются. Все они открывают новые методы и новые перспективы. Для новых методов и перспектив явственно нужны и новые люди. «Строи» и «тресты» начинают разбухать — на этот раз беззастенчиво и беспардонно. Опять же до того момента, когда ни повернуться, ни дохнуть. Начинается новое сокращение.

Так идет вот уже восемнадцать лет. Так идти будет еще долго, ибо советская система ставит задачи, никакому аппарату непосильные. Никакой аппарат не сможет спланировать красивой жизни и установить количество поцелуев, допустимое теорией Маркса—Ленина—Сталина. Никакой контроль не может уследить за каждой селедкой в каждом кооперативе. Приходится нагромождать плановика на плановика, контролера на контролера и сыщика на сыщика. И потом планировать и контроль, и сыск. Процесс разбухания объясняется тем, что когда вчерне установлены планы, контроль и сыск, выясняется, что нужно планировать сыщиков и организовывать слежку за плановиками. Организуется плановый отдел в ГПУ и сыскное отделение в Госплане. В плановом отделе ГПУ организуется собственная сыскная ячейка, а в сыскном отделении Госплана — планово-контрольная группа.

Каждая гнилая кооперативная селедка начинает обрастать плановиками, контролерами и сыщиками. Такого не в состоянии выдержать и гнилая кооперативная селедка. Начинается перестройка: У попа была собака...

Впрочем, на воле эти сокращения проходят более или менее безболезненно. Резиновый советский быт приноровился и к ним. Как-то выходит, что, когда сокращается аппарат А, начинает разбухать аппарат Б. Когда сокращается Б — разбухает А. Иван Иванович,

сидящий в А и ожидающий сокращения, звонит по телефону Ивану Петровичу, сидящему в Б и начинающему разбухать: нет ли у вас, Иван Петрович, чего-нибудь такого подходящего. Что-нибудь такое подходящее обыкновенно отыскивается. Через месяцев пять-шесть и Иван Иванович, и Иван Петрович мирно перекочевывают снова в аппарат А. Так оно и крутится. Особой безработицы от этого не получается. Некоторое углубление всероссийского кабака, от всего этого происходящее, в «общей тенденции развития» мало заметно и в глаза не бросается. Конечно, покидая аппарат А, Иван Иванович никому не станет «сдавать дел»: просто вытряхнет из портфеля свои бумаги и уйдет. В аппарате Б Иван Иванович три месяца будет разбирать бумаги, точно таким же образом вытряхнутые кем-то другим. К тому времени, когда он с ними разберется, его уже начнут укрупнять или разукрупнять. Засидеться на одном месте Иван Иванович не имеет почти никаких шансов, да и засиживаться опасно...

Здесь уже, собственно говоря, начинается форменный бедлам — каковому бедламу лично я никакого социологического объяснения найти не могу. Когда, в силу какой-то таинственной игры обстоятельств, Ивану Ивановичу удастся усидеть на одном месте три-четыре года и, следовательно, как-то ознакомиться с тем делом, на котором он работает, то на ближайшей чистке ему бросят в лицо обвинение в том, что он «засиделся». И этого обвинения будет достаточно для того, чтобы Ивана Ивановича вышибли вон — правда, без порочащих его добрую советскую честь отметок. Мне, по-видимому, удалось установить всесоюзный рекорд «засиживанья».

Я просидел на одном месте почти шесть лет. Правда, место было, так сказать, вне конкуренции: физкультура. Ей все весьма сочувствуют и никто ничего не понимает. И все же на шестой год меня вышибли. И в отзыве комиссии по чистке было сказано (буквально):

«Уволить как засидевшегося, малограмотного, не имеющего никакого отношения к физкультуре, заделавшегося инструктором и ничем себя не проявившего».

А Госиздат за эти годы выпустил шесть моих руководств по физкультуре...

Нет уж, Господь с ним, лучше не «засиживаться»...

Засидеться в Медгоре у нас, к сожалению, не было почти никаких шансов — обстоятельство, которое мы (тоже — к сожалению) узнали уже только после «нажатия всех кнопок». Медгора

свирепо сокращала свои штаты. А рядом с управлением лагеря здесь не было того гипотетического заведения Б, которое, будучи рядом, не могло не разбухнуть. Инженеры, плановики, бухгалтеры, машинистки вышибались вон; в тот же день переводились с первого лагпункта на третий, два-три дня пилили дрова или чистили клозеты в управлении и исчезали куда-то на север: в Сороку, в Сережу, в Кемь... Конечно, через месяц-два Медгора снова станет разбухать: и лагерное управление подвластно неизменным законам натуры социалистической, но это будет через месяц-два. Мы же с Юрой рисковали не через месяц-два, а дня через два-три попасть куда-нибудь в такие не предусмотренные Господом Богом места, что из них к границе совсем выбраться будет невозможно.

Эти мысли, соображения и перспективы лезли мне в голову, когда мы по размокшему снегу, под дождем и под конвоем нашего забубенного чекистика топали со станции в медгорский УРЧ. Юра был настроен весело и боеспособно и даже напевал:

— Что УРЧ грядущий нам готовит?

Ничего путного от этого «грядущего УРЧ» ждать не приходилось...

ТРЕТИЙ ЛАГПУНКТ

УРЧ медгорского отделения — приблизительно такое же завалящее и отвратное заведение, каким было и наше подпорожское УРЧ. Между нарядчиком УРЧ и нашим начальником конвоя возникает дискуссия. Конвой сдал нас и получил расписку. Но у нарядчика УРЧ нет конвоя, чтобы переправить нас на третий лагпункт. Нарядчик требует, чтобы туда доставил нас наш подпорожский конвой. Начальник конвоя растекается соловьиным матом и исчезает. Нам, следовательно, предстоит провести ночь в новых урчевских закоулках. Возникает перебранка, в результате которой мы получаем сопроводительную бумажку для нас и сани для нашего багажа. Идем самостоятельно, без конвоя.

На третьем лагпункте часа три тыкаемся отлагпунктовского УРЧ к начальнику колонны, от начальника колонны — к статистикам, от статистиков — к каким-то старостам и наконец попадаем в барак № 19.

Это высокий и просторный барак, намного лучше, чем на Погре. Горит электричество. Окон раза в три больше, чем в погровских бараках. Холод — совсем собачий, ибо печек только две. Посередине одной из длинных сторон барака нечто вроде ниши с окном — там красный уголок: стол, покрытый кумачом, на столе — несколько

агитационных брошюрок, на стенах — портреты вождей и лозунги. На нарах много пустых мест: только что переправили на север очередную партию сокращенной публики. Дня через три-четыре будут отправлять еще один этап. В него рискуем попасть и мы. Но — довлеет дневи злоба его. Пока что нужно спать.

Нас разбудили в половине шестого — идти в Медгору на работу. Но мы знаем, что ни в какую бригаду мы еще не зачислены, и поэтому повторяем наш погровский прием: выходим, околачиваемся по уборным, пока колонны не исчезают, и потом снова заваливаемся спать.

Утром осматриваем лагпункт. Да, это несколько лучше Погры. Не намного, но все же лучше. Однако пойти из лагпункта в Медгору мне не удается. Ограды, правда, нет, но между Медгорой и лагпунктом — речушка Вичка, не замерзающая даже в самые суровые зимы. Берега ее—в отвесных сугробах снега, обледенелых от брызг стремительного течения... Через такую речку пробираться крайне некомфортабельно. А по дороге к границе таких речек — десятки... Нет, зимой мы бы не прошли...

На этой речке — мост, и на мосту — «попка». Нужно получить пропуск от начальника лагпункта. Иду к начальнику лагпункта. Тот смотрит подозрительно и отказывает наотрез: «Никаких пропусков, а почему вы не на работе?» Отвечаю: прибыли в пять утра. И чувствую: здесь спецовским видом никого не проймешь. Мало ли специалистов проходило через третий лагпункт, чистку уборных и прочие удовольствия. Методы психологического воздействия здесь должны быть какие-то другие. Какие именно, я еще не знаю. Ввиду этого мы вернулись в свой красный уголок, засели за шахматы.

Днем нас приписали к бригаде какого-то Махоренкова. К вечеру из Медгоры вернулись бригады. Публика очень путаная. Несколько преподавателей и инженеров. Какой-то химик. Много рабочих. И еще больше урок. Какой-то урка подходит ко мне и с дружественным видом щупает добротность моей кожанки.

— Подходящая кожанка. И где это вы ее купили?

По роже урки видно ясно: он подсчитывает — за такую кожанку не меньше как литров пять перепадет — обязательно сопру...

Урки в бараке — это хуже холода, тесноты, вшей и клопов. Вы уходите на работу, ваши вещи и ваше продовольствие остаются в бараке, вместе с вещами и продовольствием ухитряется остаться какой-нибудь урка. Вы возвращаетесь — и ни вещей, ни продовольствия, ни урки. Через день-два урка появляется. Ваше продовольствие съедено, ваши вещи пропиты, но в этом пропитии принимали участие не только урки, но и кто-то из местного актива —

начальник колонны, статистик, кто-нибудь из УРЧ и прочее. Словом, взывать вам не к кому и просить о расследовании тоже некого. Бывалые лагерники говорили, что самое простое, когда человека сразу по прибытии в лагерь оберут как липку и человек начинает жить по классическому образцу: все мое ношу с собой. Нас на Погре ограбить не успели в силу обстоятельств, уже знакомых читателю, и подвергаться ограблению нам очень не хотелось. Не только в силу, так сказать, обычного человеческого эгоизма, но также и потому, что без некоторых вещей бежать было бы очень некомфортабельно.

Но урки — это все-таки не актив. Дня два-три мы изворачивались таким образом: навьючивали на себя елико возможное количество вещей и так и шли на работу. А потом случилось непредвиденное происшествие.

Около нас — точнее, над нами — помещался какой-то паренек лет этак двадцати пяти. Как-то ночью меня разбудили его стоны. «Что с вами?» — «Да живот болит, ой, не могу, ой, прямо горит»... Утром паренька стали было гнать на работу. Он кое-как сполз с нар и тут же свалился. Его подняли и опять положили на нары. Статистик изрек несколько богохульств и оставил паренька в покое, пообещав все же пайка ему не выписать.

Мы вернулись поздно вечером. Паренек все стонал. Я его пощупал. Даже в масштабах моих медицинских познаний можно было догадаться, что на почве неизменных лагерных катаров (сырой хлеб, гнилая капуста и прочее) у паренька что-то вроде язвы желудка. Спросили старшину барака. Тот ответил, что во врачебный пункт уже заявлено. Мы легли спать, и от физической усталости и непривычных дней, проводимых в физической работе на чистом воздухе, я заснул как убитый. Проснулся от холода, Юры — нет. Мы с Юрой приноровились спать, прижавшись спиной к спине, — в этом положении нашего наличного постельного инвентаря хватало, чтобы не замерзать по ночам. Через полчаса возвращается Юра. Вид у него мрачный и решительный. Рядом с ним — какой-то старичок, как потом оказалось, доктор. Доктор пытается говорить что-то о том, что он-де разорваться не может, что ни медикаментов, ни мест в больнице нет, но Юра стоит над ним этаким коршуном, и вид у Юры — профессионального убийцы. Юра говорит угрожающим тоном:

— Вы раньше осмотрите, а потом уж мы с вами будем разговаривать. Места найдутся. В крайности я к Успенскому пойду.

Успенский — начальник лагеря. Доктор не может знать, откуда на горизонте третьего лагпункта появился Юра и какие у него были

или могли быть отношения с Успенским. Доктор тяжело вздыхает. Я говорю о том, что у паренька, по-видимому, язва привратника. Доктор смотрит на меня подозрительно.

— Да, нужно бы везти в больницу. Ну что ж, завтра пришлем санитаров.

— Это завтра, — говорит Юра, — а парня нужно отнести сегодня. Несколько урок уже столпились у постели болящего. Они откуда-то в один момент вытащили старые, рваные и окровавленные носилки — и у доктора никакого выхода не оказалось. Парня взвалили на носилки, и носилки в сопровождении Юры, доктора и еще какой-то шпаны потащились куда-то в больницу.

Утром мы по обыкновению стали вьючить на себя необходимейшую часть нашего имущества. К Юре подошел какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка, остановился перед нами, потягивая свою цигарку и лихо сплевывая.

— Что это — пахан твой? — спросил он Юру.

— Какой пахан?

— Ну, батька, отец — человечьего языка не понимаешь?

— Отец.

— Так, значит, вот что: насчет барахла вашего — не бойтесь. Никто ни шпинта не возьмет. Будьте покойнички. Парнишка-то этот — с нашей шпаны. Так что вы — нам, а мы — вам.

О твердости урочьих обещаний я кое-что слыхал, но не очень этому верил. Однако Юра решительно снял свое «барахло», и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Если уж «оказывать доверие» — так без запинки. Урка посмотрел на нас одобрительно, еще сплюнул и сказал:

— А ежели кто тронет — скажите мне. Тут тебе не третий отдел, найдем враз.

Урки оказались действительно не третьим отделом и не активистами. За все время нашего пребывания в Медгоре у нас не пропало ни одной тряпки. Даже и после того, как мы перебрались из третьего лагпункта. Таинственная организация урок оказалась, так сказать, вездесущей. Нечто вроде китайских тайных обществ нищих и бродяг. Несколько позже Юра познакомился ближе с этим миром, оторванным от всего остального человечества и живущим по своим таинственным и жестоким законам. Но пока что за свои вещи мы могли быть спокойны.

НА ЧЕРНОРАБОЧЕМ ПОЛОЖЕНИИ

Нас будят в половине шестого утра. На дворе еще тьма. В этой тьме выстраиваются длинные очереди лагерников — за своей порцией утренней каши. Здесь порции раза в два больше, чем в Подпорожье: так всякий советский быт тучнеет по мере приближения к начальственным центрам и тощает по мере удаления от них. Потом нас выстраивают по бригадам, и мы топаем — кто куда. Наша бригада идет в Медгору, «в распоряжение комендатуры управления».

Приходим в Медгору. На огромной площади управленческого городка разбросаны здания, службы, склады. Все это выстроено намного солиднее лагерных бараков. Посередине двора — футуристического вида столп, и на столпе оном — бюст Дзержинского, так сказать, основателя здешних мест и благодетеля здешнего населения.

Наш бригадир исчезает в дверях комендатуры и появляется оттуда в сопровождении какого-то мрачного мужчины в лагерном бушлате, с длинными висячими усами и изрытым оспой лицом. Мужчина презрительным оком оглядывает нашу разнокалиберную, но в общем довольно рваную шеренгу. Нас человек тридцать. Одни отправляются чистить снег, другие — рыть ямы для будущего ледника чекистской столовой. Мрачный мужчина, распределив всю шеренгу, заявляет:

— А вот вас двое, которые в очках, — берите лопаты и айда за мной.

Мы берем лопаты и идем. Мрачный мужчина широкими шагами перемахивает через кучи снега, сора, опилок, досок и черт его знает чего еще. Мы идем за ним. Я стараюсь сообразить, кто бы это мог быть не по его нынешнему официальному положению, а по его, прошлой жизни. В общем, сильно похоже на кондового рабочего, наследственного пролетария и прочее. А впрочем — увидим...

Пришли на один из дворов, заваленный пиленым лесом — досками, брусками, балками, обрезками. Мрачный мужчина осмотрел все это испытующим оком и потом сказал:

— Ну так вот, значит, что... Всю эту хреновину нужно разобрать! так, чтобы доски к доскам, бруски к брускам... В штабели, как полагается.

Я осмотрел все это столпотворение еще более испытующим оком:

— Тут на десять человек работы на месяц будет. Комендант презрительно пожал плечами:

— А вам что? Сроку не хватит? Лет десять, небось, имеется?

— Десять не десять, а восемь есть.

— Ну вот... И складывайте себе. А как пошабашите — приходите о мне — рабочее сведение дам... Шабашить — в четыре часа. Только что прибыли?

— Да.

— Ну так вот, значит, и складывайте. Только жил из себя тянуть никакого расчету нет. Всех дел не переделаешь, а сроку хватит…

Комендант повернулся и ушел. Мы с Юрой спланировали нашу работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тут только я понял, до чего я ослаб физически. После часа этой, в сущности, очень неторопливой работы уже еле ноги двигались.

Погода прояснилась. Мы уселись на досках на солнце, достали из карманов по куску хлеба и позавтракали так, как завтракают и обедают и в лагерях, и в России вообще, — тщательно прожевывая каждую драгоценную крошку и подбирая упавшие крошки с досок и с пол бушлата. Потом посидели и поговорили о массе вещей. Потом снова взялись за работу. Так незаметно и прошло время. В четыре часа мы отправились в комендатуру за «рабочими сведениями». «Рабочие сведения» — это нечто вроде квиганции, на которой «работодатель» отмечает, что такой-то заключенный работал столько-то времени и выполнил такой-то процент нормы.

Мрачный мужчина сидел за столиком и с кем-то говорил по телефону. Мы подождали. Повесив трубку, он спросил мою фамилию. Я сказал. Он записал, поставил какую-то «норму» и спросил Юру. Юра сказал. Комендант поднял на нас свои очи:

— Что — родственники? Я объяснил.

— Эге, — сказал комендант. — Заворочено здорово. Чтобы и семени на воле не осталось.

Он протянул заполненную бумажку. Юра взял ее, и мы вышли на двор. На дворе Юра посмотрел на бумажку и сделал индейское антраша — отголоски тех индейских танцев, которые он в особо торжественных случаях своей жизни исполнял лет семь тому назад.

— Смотри. Я посмотрел. На бумажке стояло:

«— Солоневич Иван. 8 часов. 135%.

— Солоневич Юрий. 8 часов. 135%».

Это означало, что мы выполнили по 135 процентов какой-то неизвестной нам нормы и полому имеем право на получение сверхударного обеда и сверхударного пайка размером в 1100 г хлеба. Тысяча сто граммов хлеба — это, конечно, был капитал. Но еще большим капиталом было ощущение, что даже лагерный свет не без добрых людей...

РАЗГАДКА СТА ТРИДЦАТИ ПЯТИ ПРОЦЕНТОВ

Маша бригада нестройной и рваной толпой вяло шествовала «домой» на третий лагпункт. Шествовали и мы с Юрой. Все-таки очень устали, хотя и наработали не Бог знает сколько. Рабочие сведения с отметкой о ста тридцати пяти процентах выработки лежали у меня в кармане и вызывали некоторое недоумение: с чего бы это?

Здесь, в Медгоре, мы очутились на самых низах социальной лестницы лагеря. Мы были окружены и придавлены неисчислимым количеством всяческого начальства, которое было поставлено над нами с преимущественной целью — выколотить из нас возможно большее количество коммунистической прибавочной стоимости. А коммунистическая прибавочная стоимость — вещь гораздо более серьезная, чем та, капиталистическая, которую в свое время столь наивно разоблачал Маркс. Здесь выколачивают все, до костей. Основные функции выколачивания лежат на всех «работодателях», то есть, в данном случае, на всех, кто подписывал нам эти рабочие сведения.

Проработав восемь часов на перекладке досок и бревен, мы ощутили с достаточной ясностью: при существующем уровне питания и тренированности мы не то что ста тридцати пяти, а, пожалуй, и тридцати пяти процентов не выработаем. Хорошо, попалась добрая душа, которая поставила нам сто тридцать пять процентов. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы могут быть очень невеселыми.

Я догнал нашего бригадира, угостил его папироской и завел с ним разговор о предстоящих нам работах и о том, кто, собственно, является нашим начальством на этих работах. К термину «начальство» наш бригадир отнесся скептически.

— Э, какое тут начальство, все — своя бражка. Это объяснение меня не удовлетворило. Внешность бригадира была несколько путаной; какая же «бражка» является для него «своей»? Я переспросил.

— Да, в общем же, свои ребята. Рабочая публика. Это было яснее, но ненамного. Во-первых, потому, что сейчас в России нет слоя более разнокалиберного, чем пресловутый рабочий класс, и, во-вторых, потому, что званием рабочего прикрывается очень много очень разнообразной публики: и урки, и кулаки, и делающие карьеру активисты, и интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарские мозоли и пролетарский стаж, и другие.

— Ну, знаете, рабочая публика бывает уж очень разная.

Бригадир беззаботно передернул плечами.

— Где разная, а где и нет. Тут гаражи, электростанции, мастерские, мельницы. Кого попало не поставишь. Тут заведуют рабочие, которые с квалификацией, с царского времени рабочие.

Квалифицированный рабочий, да еще с царского времени, — это было уже ясно, определенно и весьма утешительно. Сто тридцать пять процентов выработки, лежавшие в моем кармане, потеряли характер приятной неожиданности и приобрели некоторую закономерность: рабочий — всамделишный, квалифицированный, да еще царского времени, не мог не оказать нам, интеллигентам, всей той поддержки, на которую он при данных обстоятельствах мог быть способен. Правда, при «данных обстоятельствах» наш, еще неизвестный мне, комендант кое-чем и рисковал: а вдруг бы кто-нибудь разоблачил нашу фактическую выработку? Но в Советской России люди привыкли к риску, и к риску не только за себя самого.

Не знаю как кто, но лично я всегда считал теорию разрыва интеллигенции с народом кабинетной выдумкой, чем-то весьма близким к так называемым сапогам всмятку, одним из тех изобретений, на которые так охочи и такие мастера русские пишущие люди. Сколько было выдумано всяких мировоззренческих, мистических, философических и потусторонних небылиц! И какая от всего этого получилась путаница в терминах, понятиях и мозгах! Думаю, что ликвидация всего этого является основной, насущнейшей задачей русской мысли, вопросом жизни и смерти интеллигенции, не столько подсоветской — там процесс обезвздоривания мозгов «в основном» уже проделан, — сколько эмигрантской.

...В 1921—1922 годах Одесса переживала так называемые дни мирного восстания. «Рабочие» ходили по квартирам «буржуазии» и грабили все, что де-юре было лишним для буржуев и де-факто казалось не лишним для восставших. Было очень просто сказать: вот вам ваши рабочие, вот вам русский рабочий класс. А это был никакой не класс, никакие не рабочие. Это была портовая шпана, люмпен-пролетариат Молдаванки и Пересыпи, всякие отбившиеся люди — гак сказать, генеалогический корень нынешнего актива. Они не были рабочими в совершенно такой же степени, как не был интеллигентом дореволюционный околоточный надзиратель, бивший морду пьяному дворнику, как не был интеллигентом — то есть профессионалом умственного труда — старый барин, пропивавший последние закладные.

Все эти мистические кабинетные теории и прозрения сыграли свою жестокую роль. Они раздробили единый народ на противо-

стоящие друг другу группы. Отбросы классов были представлены как характерные представители их. Большевизм, почти гениально использовав путаницу кабинетных мозгов, извлек из нее далеко не кабинетные последствия.

Русская революция, которая меня, как и почти всех русских интеллигентов, спихнула с «верхов» — в моем случае очень относительных — и погрузила в «низы» — в моем случае очень не относительные (уборка мусорных ям в концлагере — чего уж глубже), — дала мне блестящую возможность проверить свои и чужие точки зрения на некоторые вопросы. Должен сказать откровенно, что за такую проверку годом концентрационного лагеря заплатить стоило. Склонен также утверждать, что для некоторой части российской эмиграции год концлагеря был бы великолепным средством для протирания глаз и приведения в порядок мозгов. Очень вероятно, что некоторая группа новых возвращенцев этим средством принуждена будет воспользоваться.

В те дни, когда культурную Одессу грабили «мирными восстаниями», я работал грузчиком в одесском рабочем кооперативе. Меня послали с грузовиком пересыпать бобы из каких-то закромов в мешки на завод Гена, на Пересыпи. Шофер с грузовиком уехал, и мне пришлось работать одному. Было очень неудобно: некому мешок держать. Работаю. Прогудел заводской гудок. Мимо склада — он был несколько в сторонке — бредут кучки рабочих, голодных, рваных, истомленных. Прошли, заглянули, пошептались, потоптались, вошли в склад.

— Что ж это они, сукины дети, на такую работу одного человека поставили?

Я ответил, что же делать, вероятно, людей больше нет.

— У них-то — грузчиков нету? У них по комиссариатам одни грузчики и сидят. Ну давайте мы вам подсобим.

Подсобили. Их было человек десять — и бобы были ликвидированы в течение часа. Один из рабочих похлопал ладонью последний завязанный мешок.

— Вот, значит, ежели коллективно поднажать, так раз — и готово. Ну, закурим, что ли, чтоб дома не журились.

Закурили, поговорили о том о сем. Стали прощаться. Я поблагодарил. Один из рабочих, сумрачно оглядывая мою внешность, как-то, как мне тогда показалось, подозрительно спросил:

— А вы-то давно на этом деле работаете? Я промычал что-то не особенно внятное. Первый рабочий вмешался в мои междометия.

— А ты, товарищок, дуру из себя не строй, видишь, человек образованный, разве его дело с мешками таскаться. Сумрачный рабочий плюнул и матерно выругался:

— Вот поэтому-то, мать его... так все идет. Которому мешки грузить, так он законы пишет, а которому законы писать, так он с мешками возится. Учился человек, деньги на него страчены... По такому путе далеко-о мы пойдем.

Первый рабочий, прощаясь и подтягивая на дорогу свои подвязанные веревочкой штаны, успокоительно сказал:

— Ну, ни черта. Мы им кишки выпустим!

Я от неожиданности задал явственно глуповатый вопрос: кому это им?

— Ну, уж кому — это и вы знаете, и мы знаем.

Повернулся, подошел к двери, снова повернулся ко мне и показал на свои рваные штаны.

— А вы это видали?

Я не нашел, что ответить: я и не такие штаны видал, да и мои собственные были ничуть не лучше.

— Так вот, значит, в семнадцатом году, когда товарищи про все это разорялись, вот, думаю, будет рабочая власть — так будет у меня и костюмчик, и все такое. А вот с того времени — как были эти штаны, так одни и остались. Одного прибавилось — дыр. И во всем так. Хозяева! Управители! Нет, уж мы им кишки выпустим...

Насчет «кишок» пока что не вышло. Сумрачный рабочий оказался пророком: пошли действительно далеко — гораздо дальше, чем в те годы мог кто бы то ни было предполагать...

Кто же был типичен для рабочего класса? Те, кто грабил буржуйские квартиры, или те, кто помогал мне грузить мешки? Донбассовские рабочие, которые шли против добровольцев, подпираемые сзади латышско-китайско-венгерскими пулеметами, или ижевские рабочие, сформировавшиеся в ударные колчаковские полки?

Прошло много, очень много лет. Потом были: «углубления революции», ликвидация кулака как класса на базе сплошной «коллективизации деревни», голод на заводах, в деревнях, пять миллионов людей в концентрационных лагерях, ни на один день не прекращающаяся работа подвалов ВЧК—ОГПУ—Наркомвнудела.

За эти путаные и трагические годы я работал грузчиком, рыбаком, кооператором, чернорабочим, работником социального страхования, профработником и, наконец, журналистом. В порядке ознакомления читателей с источниками моей информации о рабочем классе России, а также и об источниках пропитания этого рабочего класса мне хотелось бы сделать маленькое отступление на аксаковскую тему о рыбной ловле удочкой. В нынешней советской жизни это не только тихий спорт, на одном конце которого помещается червяк, а на другом дурак. Это способ пропитания. Это один —

только один — из многих ответов на вопрос: как же это при том способе хозяйствования, какой ведется в Советской России, пролетарская и непролетарская Русь не окончательно вымирает от голода. Спасают, в частности, просторы. В странах, где этих просторов нет, революция обойдется дороже.

Я знаю инженеров, бросавших свою профессию для рыбной ловли, сбора грибов и ягод. Рыбной ловлей, при всей моей бесталанности в этом направлении, не раз пропитывался и я. Так вот. Бесчисленные таборы рабочих — и использующих свой выходной день, и тех, кто добывает пропитание свое в порядке «прогулов», «лодырничанья» и «летучести», — бродят по изобильным берегам российских озер, прудов, рек и речушек. Около крупных центров, в частности под Москвой, эти берега усеяны «куренями» — земляночками, прикрытыми сверху хворостом, еловыми лапами и мхом. Там ночуют пролетарские рыбаки или в ожидании клева отсиживаются от непогоды.

...Берег Учи, под Москвой. Последняя полоска заката уже догорела. Последняя удочка уже свернута. У ближайшего куреня собирается компания соседствующих удильщиков. Зажигается костер, ставится уха. Из одного мешка вынимается одна поллитровочка, из другого — другая. Спать до утренней зари не стоит. Потрескивает костер, побулькивают поллитровочки, изголодавшиеся за неделю желудки наполняются пищей и теплом — и вот у этих-то костров начинаются самые стоящие разговоры с пролетариатом. Хорошие разговоры. Никакой мистики. Никаких вечных вопросов. Никаких потусторонних тем. Простой хороший здравый смысл. Или, в английском переводе, common sense, проверенный веками лучшего в мире государственного и общественного устройства. Революция, интеллигенция, партия, промфинплан, цех, инженеры, прорывы, быт, война и прочее встают в таком виде, о каком и не заикается советская печать, и в таких формулировках, какие не приняты ни в одной печати мира...

За этими куренями увязались было профсоюзные культотделы и понастроили там «красных куреней» — домиков с культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и с прочим «принудительным ассортиментом». Из окрестностей этих куреней не то что рабочие, а и окуни, кажется, разбежались. «Красные курени» поразвалились и были забыты. Разговоры у костров с ухой ведутся без наблюдения и руководства со стороны профсоюзов. Эти разговоры могли бы дать необычайный материал для этаких предрассветным «Записок удильщика», таких же предрассветных, какими перед освобождением крестьян были тургеневские «Записки охотника».

Из бесконечности вопросов, подымавшихся в этих разговорах по душам», здесь я могу коснуться только одного, да и то мельком, без доказательств, — это вопроса отношения рабочего к интеллигенции.

Если «разрыва» не было и до революции, то до последних лет не было и ясного, исчерпывающего понимания той взаимосвязанности, нарушение которой оставляет кровоточащие раны на теле и пролетариата, и интеллигенции. Сейчас, после страшных лет социалистического наступления, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда-то и как-то она интеллигенцию проворонила. Ту интеллигенцию, среди которой были и идеалисты, была конечно, и сволочь (где же можно обойтись без сволочи?), но которая в массе функции руководства страной выполняла во много раз лучше, честнее и человечнее, чем их сейчас выполняют партия и актив. И пролетариат, и крестьянство — я говорю о среднем рабочем и о среднем крестьянине — как-то ощущают свою вину перед интеллигенцией, в особенности перед интеллигенцией старой, которую они считают более толковой, более образованной и более способной к руководству, чем новую интеллигенцию. И вот поэтому везде, где мне приходилось сталкиваться к рабочими и крестьянами не в качестве «начальства», а в качестве равного или подчиненного, я ощущал с каждым годом революции все резче и резче некий неписаный лозунг русской трудовой массы: интеллигенцию надо беречь.

Это не есть пресловутая российская жалостливость — какая уж жалостливость в лагере, который живет трупами и на трупах. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца к пропившемуся барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и в лагере к числу людей, способных, особенно в лагерной обстановке, вызывать чувство жалости и сострадания: мы были и сильнее, и сытее среднего уровня. Это была поддержка «трудящейся массой» того самого ценного, что у нее осталось, — наследников и будущих продолжателей великих строек русской государственности и русской культуры.

И я, интеллигент, ощущаю ясно, ощущаю всем нутром своим: я должен делать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и Русскому мужику. Больше я не должен делать ничего. Остальное меня не касается, остальное от лукавого.

ТРУДОВЫЕ ДНИ

Итак, на третьем лагпункте мы погрузились в лагерные низы и почувствовали, что мы здесь находимся совсем среди своих. Мы перекладывали доски и чистили снег на дворах управления, грузили мешки на мельнице, ломали лед на Онежском озере, пилили и рубили дрова для чекистских квартир, расчищали подъездные пути и пристани, чистили мусорные ямы в управленческом городке. Из десятка заведующих, комендантов, смотрителей и прочих не подвел ни один: все ставили сто тридцать пять процентов выработки — максимум того, что можно было поставить по лагерной конституции. Только один раз заведующий какой-то мельницей поставил нам сто двадцать пять процентов. Юра помялся-помялся и сказал:

— Что же это вы, товарищ, нам так мало поставили? Все ставили по сто тридцать пять, чего уж вам попадать в отстающие?

Заведующий с колеблющимся выражением в обалделом и замороченном лице посмотрел на наши фигуры и сказал:

— Пожалуй, не поверят, сволочи.

— Поверят, — убежденно сказал я. — Уже один случай был, наш статистик заел, сказал, что в его колонне сроду такой выработки не было.

— Ну? — с интересом переспросил заведующий.

— Я ему дал мускулы пощупать.

— Пощупал?

— Пощупал.

Заведующий осмотрел нас оценивающим взором.

— Ну, ежели так, давайте вам переправлю. А то бывает так: и хочешь человеку ну хоть сто процентов поставить, а в нем еле душа держится, кто ж поверит. Такому, может, больше чем вам поставить нужно бы. А поставишь — потом устроят проверку, и поминай как звали.

Жизнь шла так: будили в половине шестого утра, мы завтракали неизменной ячменной кашей, и бригады шли в Медвежью Гору. Работали по десять часов, но так как в Советской России официально существует восьмичасовой рабочий день, то во всех решительно документах, справках и сведениях ставилось: отработано часов — 8. Возвращались домой около семи, как говорится, без рук и

без ног. Затем нужно было стать в очередь к статистику, обменять у него рабочие сведения на талоны на хлеб и на обед, потом стать в очередь за хлебом, потом стать в очередь за обедом. Пообедав, мы заваливались спать, тесно прижавшись друг к другу, накрывались всем, что у нас было, и засыпали как убитые, без всяких снов.

Кстати, о снах. Чернавины рассказывали мне, что уже здесь, за границей, их долго терзали мучительные кошмары бегства и преследования. У нас всех троих тоже есть свои кошмары — до сих пор. Но они почему-то носят иной, тоже какой-то стандартизированный характер. Все снится, что я снова в Москве и что снова нужно бежать. Бежать, конечно, нужно — это аксиома. Но как это я сюда опять попал? Ведь вот был уже за границей, неправдоподобная жизнь на свободе ведь уже была реальностью, и, как часто бывает в снах, как-то понимаешь, что это только сон, что уже не первую ночь наседает на душу этот угнетающий кошмар, кошмар возвращения к советской жизни. И иногда просыпаюсь оттого, что Юра и Борис стоят над кроватью и будят меня.

Но в Медгоре снов не было. Какой бы холод ни стоял в бараке, как бы ни выла полярная вьюга за его тонкими и дырявыми стенками, часы сна проходили как мгновение. За свои сто тридцать пять процентов выработки мы все-таки старались изо всех своих сил. По многим причинам. Главное, может, потому, чтобы не показать барского отношения к физическому труду. Было очень трудно первые дни. Но килограмм с лишним хлеба и кое-что из посылок, которые здесь, в лагерной столице, совсем не разворовывались, с каждым днем вливали новые силы в наши одряблевшие было мышцы.

Пяти-шестичасовая работа с полупудовым ломом была великолепной тренировкой. В обязательной еженедельной бане я с чувством великого удовлетворения ощупывал свои и Юрочкины мускулы и с еще большим удовлетворением отмечал, что порох в пороховницах еще есть. Мы оба считали, что устроились почти идеально: лучшего и не придумаешь. Вопрос шел только о том, как бы нам на этой почти идеальной позиции удержаться возможно дольше. Как я уже говорил, третий лагпункт был только пересыльным лагпунктом, и на задержку здесь рассчитывать не приходилось. Как всегда и везде в Советской России, приходилось изворачиваться.

ИЗВЕРНУЛИСЬ

Наши работы имели еще и то преимущество, что у меня была возможность в любое время прервать их и пойти околачиваться по своим личным делам.