Регистрационный бланк делегата 8-го Съезда

Советов О.А. Пятницкого (29.05.36 г.-8.06.36г.)

 Октябрь-ноябрь Москва 1917г. МК большевиков. Секретарь. Член боевой "пятерки".

Май 1917-май 1918г. Райсовет Железнодорожного Узла. Председатель.

Декабрь 1917-февраль 1919. Москва Всероссийский профсоюз мастеровых ж/д транспорта.

Март 1917-апрель 1920 г. Москва Председатель. Районный Комитет Железнодорожного района.

Февраль 1919-июяь 1920г. Москва Организатор. Всероссийское объединение профсоюзов железнодорожников. Председатель.

Август 1920-апрель 1921 г. болел

Апрель 1921-август 1922 г. Москва Коминтерн. Зав. отделом международной связи.

Август 1922-август 1935 г. Коминтерн. Секретарь.

Август 1935 г. Москва. ЦКВКП(б).Зав. полит-адм. Отдел.

ДНЕВНИК ЮЛИИ ПЯТНИЦКОЙ

18.07.37г.

26.06.37 г. После работы Суянов в Серебряный бор на дачу Ярославского, которую нам предложили и... напоминали время от времени (Зав. Управделами ЦК ВКП(б) Иванов). Ярославский понемногу перевозится на новую дачу в Нагорное, вещи взяты из двух комнат внизу и вверху. Детская свободна. Решила завтра, 27. 06 переезжать. Пыталась гулять с Людмилой и Рольфом. Приехала вечером. Пятницкого нашла в ванне — на пленуме ему было выражено недоверие и подозрение в причастии к троцкизму.

Сообщение делал Ежов. Пятницкий на вывод из ЦК не согласился, просил расследования и обвинение, предъявленное ему, отклонил.

28.06 не пошел на работу. Наступили тяжкие дни...

(25.06.37 г, я был на футболе, на стадионе "Динамо", где наша сборная играла с "басками"-испанцами. Вернувшись домой, застал отца и мать дома. Тогда же мама сказала мне, что отцу на пленуме ЦК ВКП(б) было выражено недове-

рие. Так что можно сомневаться в правильности тех дат, которые мама привела выше. В дальнейшем же, много лет спустя, я узнал, что 25 июня Сталин предложил предоставить Ежову чрезвычайные полномочия. Отец выступил против. После перерыва Ежов обвинил отца в принадлежности к троцкизму и сослался на показания Бела Куна и Кнорина, хотя В. Г. Кнорина арестовали только два-три дня назад, чуть ли не с пленума, на открытии которого он был. Сведения о пленуме мне сообщила Е. Д. Стасова. Л. М. Каганович рассказал Володе Губерману, что "в перерыве мы окружили Пятницкого и убеждали его отказаться от своих слов, на это он нам ответил, что выразил свое убеждение, от которого он не откажется". Каганович считал, что Пятницкий был случайной жертвой террора. - И. П.)

Я работала, он, не выходя из дома, ходил по своему кабинету, не одевая обуви, читал Павленко "На востоке", советовала ему убрать газеты со стола, писать, не думать все время об одном, чтоб не потерять голову... Сразу осунулся, глаза пустые и тяжко с ним...

Очень хотелось умереть. Я ему это предложила (вместе), зная, что не следует. Он категорически отказался, заявив, что он перед партией так же чист, как только что выпавший в поле снег, что он попытается снять с себя вину, только после снятия с него обвинения он уедет. Обедал всегда со мной эти дни (обед ему привозила уборщица его кабинета). Каждый день он звонил

Ежову по поводу очной ставки с оклеветавшими его людьми: Абрамовым, Мельниковым, Черномордиком. Бела Куном, Кнориным... Ежов обещал, несколько раз назначал день и час и откладывал. Наконец, 3.07 он ушел в 9 часов (21 час -И. П.) в НКВД.

Я волновалась за его страдания, легла в кабинете у него и ждала...

Наконец он вошел в 3 часа утра... Это был совершенно измученный и несчастный человек. Он сказал только: "Очень скверно, Юля".

Попросил воды, и я его оставила.

Насос без отдыха стучит, строят мост, душно. (18.07.37 г. мы жили уже в бывшей квартире Радека, кажется, во втором подъезде дома Правительства, куда нас переселили после ареста отца. Мост строили рядом. -И. П.)

Я решила в отчаянии все же переехать, чтобы немного подышать воздухом. Невыносимо здесь. Переехали, но он все время, как говорит бабушка, до моего возвращения из Москвы не выходил из кабинета.

4-го, 5-го и 7-го 07 заказывала машину, я она увозила меня и дедушку на работу и привозила к Серебряному бору. Нестерпимо тяжкие дни для Пятницкого...

Он ждал ареста, я тоже была к нему подготовлена. Пятница дал мне все свои облигации на сумму 6 тысяч руб., дал свою сберегательную книжку на сумму 11750 руб. и партвзносы с литературного заработка за все время, как оправдательный документ, дал мне 10 тысяч, которые у

него были (литературного заработка), чтобы я их внесла в сберкнижку — на мое имя...

Я сделала 5.07 (кажется). Все это он передал мне в своем новом маленьком портфеле, который он подарил мне с тем, чтобы я свой отдала Игорю. В портфеле кроме этого были мои личные письма, за какой период, я не знаю, только он предупредил: самые больные, очевидно, в период моей нервной болезни. Я не смотрела, что там было. В портфеле были и мои облигации на сумму 1,5 тысяч рублей и 11-ая лотерея Осовиахима — 5 лит. и 5 Бовиных, а 10 Пятницкого остались в ЦК у Наташи.

Кроме того. Пятница мне дал переводна мое имя денег из кассы ЦК на 11 500 рублей, я вынула этот перевод из портфеля, чтобы Наташа осуществила перевод денег в мою кассу № 10, и забыла, куда я его дела. Думала, что он у Пятницкого и 6.07 его об этом спросила, он сказал, что отдал мне, так как с Наташей ему не удалось видеться. Что было еще в портфеле — я не знаю. Пятница сказал мне, что все счета, оплата за мебель тоже в портфеле, как оправдательные документы. Вот так я и приготовилась к аресту: вложила портфель со всем содержимым, даже с последней зарплатой Пятницкого в размере 560 руб. 44 коп. и жили мы эти дни на мою зарплату и деньги, которые у меня были еще от моего отпуска.

В моей комнате гардероб, а в гардеробе чемодан, в который я и закрыла портфель.

6.07 мы гуляли с Пятницким по берегу реки (был дождливый серый день) людей было мало.

Мы мучительно говорили, т. е. не было выхода для него иного, как только положиться на волю Ежова, и даже не Ежова, а тех, кого он, Ежов, выбрал для него, чтобы пытать его, чтобы сделать с ним все, что вздумается. Вот эти мысли, они ужасно отвратительные, я ему высказывала.

Отвратительность не в том, что, может быть, воля людей, ведущих расследование, такова, чтобы обязательно найти врага в Пятницком, а это нетрудно: наводящие вопросы к арестованным шпионам из Коминтерна, подобрать материал у [тех], с кем он был в работе не согласен, и человек погиб. Шансов больше на гибель, чем на спасение, тем паче, что и Ежову выгоднее, коль он начал дело против старого, ничем до сего времени не запятнанного большевика, закончить дело полной победой, то есть раскрыть еще одного троцкиста, члена ВКП/б/ с 1898 г. Все равно, после этого, в случае оправдания для Пятницкого и для всякого большевика — жизнь невозможна. Вот потому и было несказанно тяжко...

Я говорила тогда ужасно, то есть то, что чувствовала. Я не оставляла ему ни крошки надежды, я доказывала, что он не сможет возвратиться, упирая на то, что при отсутствии фактов и при полной невиновности, которая будет ясна и Ежову и Сталину — его больше не выпустят, что для дела так выгоднее, что все равно он старый и разбитый человек...

Он просил меня не говорить так — очень серьезно и значительно, он сказал: "От таких слов,

Юля, мне действительно лучше было бы застрелиться, но что нельзя теперь". Он просил меня ничего из вещей не покупать, хотя у Вовы нет шубки, валенок, нет у Игоря костюма, нет ни у кого... Он просил только кормить хорошо детей, чтобы они были здоровы и могли хорошо учиться. Больше он ни о чем со мной не говорил.

В Москве до выезда на дачу, когда я просила ответить Вове на письмо, которое он прислал отцу, Пятница невыразимо печально сказал: "Нет, что дал я ему?" Больше ничего он не сказал, но велики его переживания, я их остро почувствовала.

Ведь 23.06, когда начался пленум, а я с Игорем была в Нагорном и не ждала его... пленум должен был работать выходной, он вдруг приехал, когда я уже спала. И проснулась я от его взгляда, необычайно светлый и печальный взгляд был у него, он про... меня во время сна. Я сразу проснулась и почувствовала, что он чем-то потрясен. Он сказал мне: "Кнорин шпион", а потом он говорил о детях, о всех этих невинных, несчастных маленьких гражданах Советского Союза, которые должны мучительно жить в ненормальных психологических условиях, в нужде...

Он часто говорил о детях и следил за ними, начиная с этих преступлений и процессов. Как же он должен был страдать за своих двоих, которых он крепко любил — Об Игоре он сказал, еще мы не переезжали на дачу (но Игорь узнал от меня, и Пятница прямо испугался, как я могла это сделать? Все-таки у него иногда была надежда, что

все кончится хорошо, но это только мимолетно). Он сказал мне об Игоре: "Он далеко пойдет, если не сломается. У него есть своя воля и голова. Он уже очень идейный мальчик, он несравненно сильнее и лучше тебя".

5-го и 6-го, гуляя, мы заходили к Илысо Цивцивадзе.

5.07 сказала Анне Степановне и Илько о положении Пятницкого. Они были потрясены. Пятница был рассержен на меня за болтовню, дескать она (Анна Степановна, жена Илько Цивцивадзе — И. П.) все разболтает в Институте Ленина. Я не понимаю его: зачем нужно скрывать? Как будто можно об этом не закричать на весь мир, когда обвинен и страдаешь напрасно? Все равно, я этого не пойму.

6.07 нам было тяжко, грустно. Я уже рассказала, что мучила Пятницкого своими разговорами именно в этот день. Мы обошли кругом весь Серебряный бор и зашли к Илько, он был один, Анна Степановна зачем-то была в Москве (она энергичная, все использует, чтобы спасти мужа).

Мы застали Илько синегубого, зеленого, со слезами на глазах.

Дрожащим и тихим голосом он сказал: "Вчера меня исключили из партии" (на парткоме). Он сказал, как это произошло.

Нужно было видеть Пятницкого — он о себе забыл, а был только товарищ, он убеждал Илько не волноваться так сильно, он успокаивал, он давал советы. И простились они замечательно. Илько, потрясенный и несчастный, дает ему руку. Пят-

ница говорит: "Чего, Илько, мы ни делали, ни переживали ради партии. Если для партии нужна жертва, какова бы ни была тяжесть ее, я с радостью все перенесу".

Сказал ли он для бодрости Илько, или сам хотел освятить себе свой последний тяжелый путь ... этого я не знаю, только слезы душили меня и не было для меня святее и прекраснее человека...

7. 07 я уезжала на работу, и когда нас привез... в Серебряный бор, он сказал: "Завтра машины не будет". Тут я поняла, что арест состоится очень скоро. Пятницкому об этом не сказала, обедали в тягостном молчании. От Пятницкого осталась только тень, он похудел наполовину. Никаких сентиментальностей не проявляла я по отношению к нему, для меня он был все эти дни какой-то особенный нездешний. Об обычном мы с ним вообще никогда не говорили (о житейских делах и обычных чувствах).

7.07 в 11 часов я легла спать, Игоря не было, лег ли уже Пятница, я не знала, только вдруг входит Люба ко мне и говорит: "Два человека прошли к Пятницкому". Не успела я встать, как в комнату вбежал высокий, бледный, злой человек, и когда я встала с постели, чтобы набросить на себя халат, висевший в шкафу, он больно взял меня за плечо и толкнул от шкафа к постели. Он дал мне халат и вытолкнул в столовую. Я сказала: "Приехали черные вороны, сволочи", повторила "сволочи" несколько раз. Я вся дрожала. Человек,

толкавший меня, сказал: "Мы еще с Вами поговорим в другом месте за оскорбления". Я сказала громко: "Пятницкий, мне угрожают какими-то ужасами". Тогда вышел военный человек, похожий на Ежова, наверное, это был он, и выяснил у толкавшего меня, что... и сказал, обращаясь ко мне: "С представителями власти так не обращаются советские граждане". Потом он ушел к Пятницкому, и я слышала, как Пятницкий как-то уверял его относительно меня, но в чем именно, я не знаю. Что делали там с Пятницким, я не знаю, он просил зафиксировать, "какая именно переписка была именно у него". Они записали: "Разная переписка". Пятница не соглашался с таким определением — "разная". Там были Бовины письма, Игоря выписки, а что еще у самого Пятницкого, не знаю. Мне дали адрес "Кузнецкий, 24", чтобы справляться о нем. Дали Пятницкому полкоробки зубного порошка, два полотенца, щетку и больше ничего.

Были минуты или секунды, я не знаю, когда я ничего не видела, что было в эфире, но потом возвращалась... Одно сознание, что больше его никогда не увижу и страшное сознание бессилия и праведности его жизни, беспрестанное служение делу рабочего класса, и эти люди — молодые, грубые, толкавшие меня... преступный, извращенный человек, он на всех производил тяжкое впечатление, когда он пришел в столовую, когда меня толкнул. Он взял с особым выражением столовый нож со стола. В чемодане была коробка

конфет, шоколада для Игоря, он рассылал их по дну чемодана, у меня перевернул все верх дном, хотя я сказала, что ничего нет здесь, не может быть, найдете в квартире. Мы только что переехали.

Другой человек, военный, немолодой, белобрысый, широкий, весь надутый под шинелью всяким оружием. Он стоял все время, расширив ноги, около несгораемого шкафа Ярославского, а когда толкавший меня спросил, что это такое, я сказала, что у бедных людей не бывает, это... Ярославского. Военный усмехнулся и покачал головой. Военный, очевидно, охранитель, исполняющий обязанности палача, когда надо.

Еще был штатский мальчик, хорошо одет и вполне благообразен, и доволен обстановкой, он бегал за Людмилой.

Были другие военные: кто стоял, кто ходил за Ежовым. Может быть, это не был Ежов, хотя все сказали, что это его рост и лицо. Он положил на стол часы Пятницкого, ручку и карандаш и записную книжку, он полон иронии и серьезен, в нем я врага не чувствовала. Единственный страшный враг — это тот грубиян, которого я так оскорбила, но он, правда, враг.

Потом в последнюю минуту вошел в мою комнату Пятница (я была в своей комнате потому, что позвала Ежова посмотреть на работу "врага", Ежов сказал — это арест, ничего в этом особенного нет).

Пятницкий пришел и сказал: "Юля, мне приш-

лось извиниться перед ними за твое поведение, я прошу тебя быть разумной". Я сразу решила не огорчать его и попросила прощения у этого "человека", он протянул мне руку, но я на него не смотрела. Я взяла две руки Пятницкого и ничего не сказала ему. Так мы простились. Мне хотелось целовать след его ног...

Я решила дождаться... крепиться. Игоря все не было.

Пришел Игорь, он сразу догадался. Я сказала, папа увезен, просила его лечь в папиной комнате, но он ушел к себе .наверх. Ночь я не спала. Не знаю, кто спал. Было очень нужно умереть.

Утром мы пошли на работу. Я все сказала секретной части и директору КОП. Мне дали приводить в порядок библиотеку под предлогом, что мне в таком состоянии трудно проектировать. Копалась с книгами в архиве.

Пришла на квартиру. Все взломано. Комната Пятницкого опечатана: что там я не знаю. Портфель со всем содержимым (то есть деньгами и облигациями - И. П.), патефон с 43 пластинками, детские ружья, готовальня Игоря со сломанным стеклом, все мои и детские книги, мои документы об образовании — то есть все, что могло дать нам возможность первые 2 — 2,5 года прожить без него, — все похищено. Даже у отца похищена его сберегательная книжка на 200 рублей, и его трудовые облигации (не знаю, на какую сумму). У Людмилы похитили золотые часы и все Сашины документы (ее товарищ). И так

мы остались без всего. Бельишко у всех взбаламучено и выпачкано, в моей коробке с пуговицами нашла две папиросы. Чемоданы с выломанными замками — не могут закрыться. Два чемодана со статьями и докладами Пятницкого увезены.

Я все это увидела и уехала в Серебряный бор. Там плачет бабушка. Утром приходил комендант и предложил срочно выбираться из дачи. Потом вечером пришел Григорий — сторож и тоже заявил о выезде из дачи.

Утром 9.07 до работы, часов в 6,5 пришел помощник коменданта и попросил меня расписаться о сроке выбытия. Я расписалась на 10.07, о вещах сказала бабушке, чтобы она забрала сколько может, а за помощь Григорию (чтобы он сложил данные вещи) уплатить вещами. Бабушка ему отдала нашу этажерку, матрац и стол детский, 2 стула, а одна кровать наша вообще пропала. Детскую Бовину кровать тоже оставили. Оставили несколько цветов и два абажура от ламп. Остальные вещи привезли и сложили в столовой. 10.07 я с дедушкой спешила к ним на помощь в Серебряный бор (после того, как заехала домой и их не застала), мучительная поездка; всю дорогу я плакала, это второй день менструации, но там их не застали. Возвратились обратно в самый разгар работы. Люба и Игорь (вдвоем) перетащили все вещи (Люба даже была больна).

Игорь убрал свою комнату. Люба помогала у меня и запихала взломанные вещи в гардероб, завязала взломанные двери веревкой, и как буд-

то было не так страшно... Поели черной каши с молоком и легли спать.

Я дала бабушке последние сто рублей, а она отдала их Матв... ушла совсем 11.07. Она оставила нас глубоко опечаленная, как говорит бабушка. Мы не остались ей должны ни одной копейки. Начали питаться так: масла нет или почти нет. Суп, щи — почти всегда без мяса. Каша или картошка. А утром и вечером — чай с хлебом. Игорю бабушка покупает или сосиски, или сыр. Но он тоже сильно похудел.

Игорь все время лежит и читает. Он ничего не говорит о папе, ни о действиях его бывших "товарищей". Иногда я ему говорю злые мысли, ядовитые, но он, как настоящий комсомолец, запрещает мне это говорить. Он говорит иногда:

"Мама, ты мне противна в такие минуты, я могу убить тебя". Он мне сказал на днях, мама, у меня большие замыслы, поэтому я все должен перенести. Он хочет работать и учиться. Работать ему было бы нужно, чтобы немного лучше питаться, но его не принимают, на нем пятно "Пятницкого". Игорь гладил свои штаны белые, которые я вычистила не без трудностей, во всяком случае было затрачено времени в несколько раз больше того, что затрачено специалистами по стирке. Гладил Игорь один, но не справился, и мы справились вдвоем. Я стираю полотенца и кухонные тряпки. Бабушка очень пачкает. Люба стирала запущенное ею ее белье и потратила на это целый кусок большой мыла. Она моет полы в квартире.

Бабушка готовит обед, а убираем комнаты все, кроме дедушки. Стирка занимает все время каждый день.

В комнате Пятницкого на балконе заточены все лимоны 5 штук, 2 аспарагуса (метелки) — б и 2-х летние Бовины кактусы и другие цветы — они обречены на умирание от жажды. Каждый день я мучаюсь этим, и даже ночью так хочется полить эти цветы — так бесконечно жестоко расправились с нашей семьей.

При переезде с дачи Игорь оставил с цветами, которыми я украсила большое окно на лестнице, белую, только что распускающуюся розу, за которой я ухаживала два года, и рододендрон, который я купила у Петра Тер. Мог. за 7 рублей, он начал превращаться в дерево. На другой же день, когда я хватилась, их уже украли. Наверное, соседи с 10-го этажа (Броуны, или как их там зовут) , вот люди-товарищи.

10.07 я написала письмо Ежову, копию с которого оставила у себя, но ответа нет, хотя письмо при мне регистрировали, значит оно попало к нему. Заходила к Сольцу и написала ему письмо с просьбой указать, что можно предпринять, чтобы получить мою сберегательную книжку, 600 рублей — 1/2 месячной зарплаты Пятницкого и облигации, что если он может... мне сказать, пусть напишет на моем же к нему письме "зайди", если нельзя, то он должен только передать письмо. Вечером я зашла, и испуганная Анна Алексеевна (старая экономка его) сказала: "Он сам боится, он меня прогонит, если Вас увидит. Он сказал, пе-

редайте ей, что я ее не знаю".

13.07 я пошла советоваться с Бобровской, она сначала не хотела принять меня, по телефону сказала "Юля", но через секунду она разрешила мне зайти к ней, это было минут 20 девятого, перед работой, она не стала меня выслушивать, а со слезами на глазах, вся взволнованная, сказала "Иди прямым путем, то есть действуй через Ежова, и ни к кому из товарищей не обращайся. Никто не поможет и не может помочь. Дело очень серьезное. Пятница был обижен снятием из Коминтерна. Ничего нельзя сказать". Какая ее цена этим товарищам, что они идейность расценивают, исходя из личных интересов?

Пятница всегда и раньше мне говорил в сердцах, когда я видела что-нибудь отвратительное в отношении к нему: "Запомни, я служу только рабочему классу, не отдельным лицам".

Стоило только какому-то поганому шпиону указать на него — и все поверили в возможность...

Людмила ходила к Надежде Константиновне с письмом моим, но она не принимает никогда, а письмо не попадет к ней, поэтому я порвала письмо к ней и к Сольцу.

О моей жизни, о Пятницком, знают: инженер Гаркуша, инженер Кузнецов, инженер Жданов, инженер Шварц. Каждый из них видел мои заплаканные глаза, или то, что я ужасно выгляжу, или то, что я не работаю над проектом. Я не говорила подробно, но основное: что Пятницкий арестован и что у нас все "конфисковали" вплоть до за-

работной платы Пятницкого. Никто ничем помочь не может. Всем очень страшно. Они знают, что мы не одни, что таких семейств много, что расправляются за одно слово жестоко. И страшно мне, что я им сказала. Может быть, кто-нибудь захочет использовать для своей пользы...

13.07 я ходила на "Кузнецкий 24" узнать о Пятницком и посоветоваться насчет денег, ждала 2,5 часа, с 7-ми 40-ка до 10 часов. Принял зевающий, равнодушный и враждебно отнесшийся ко мне человек — "представитель наркома". Насчет Пятницкого сказал, какой это Пятницкий? Их много. Когда я сказала, какой, он мне сказал, о нем можно будет интересоваться в окне №9 и не раньше 25—26-го июля. Насчет денег он сказал:

"У нашего брата не бывает таких денег", то есть ясно выразил мысль, что Пятницкий жулик и вор. Он сказал, что такие суммы обычно не возвращают и что после процесса или суда можно будет узнать, как ими распорядятся. Заявление насчет облигаций и денег он пропустил мимо ушей.

Два раза ходила в партком Замоскворечья, что на Пятницкой, но милиционер оба раза не про пустил: оба раза секретарь отсутствовал, хотела с ним поговорить насчет Игоря.

Была у коменданта Лаврентьева два раза первый раз узнавала, был ли кто от дома при обыске, он сказал, был дежурный комендант, что все вещи занесены в акт, за исключением наличных денег. Я спросила его, можно ли продать радио. Он сказал, что нет, но он проверит. Второй раз —

вчера я заходила к нему насчет радио, он дал телефон первого отдела, чтобы я сама справилась. Носильные вещи продавать можно, но ведь у нас даже необходимого нет. Можем продать меховую шубу Пятницкого, относительно которой я в прошлом году еще говорила с ним, что он ее не носит, что ее можно продать, он сказал, что если он будет зимой в командировке на севере — она ему пригодится. Но теперь, я думаю, она ему не пригодится, и ее можно продать. Потом можно продать мое пальто, которое Пятницкий мне сшил в Карлсбаде. Только меня могут надуть. Больше продать нечего. Мы обречены на голод.

Людмила нашла себе работу за 200 рублей. Все дни она была в обществе своих ребят, ее положение все же лучше. Дедушка, бабушка и Людмила очень хотят теперь отделиться от нас, лишь бы им дали комнату. Им больше нечего от нас получить. Особенно это ярко показывает бабушка, она просто говорит: "Если все не могут спастись, пусть спасается тот, кто может". Обидно, но почему? Это ведь правильно. Обидно только то, что за 7 лет, что их кормил Пятницкий — Люба училась в хороших условиях, жили в хорошей квартире — обидно то, что когда нас унижают, они думают, чтобы скорее удрать от этих несчастных, то есть меня и ребят. А как прожить втроем на 350 рублей при моем уменьи... Мне все еще кажется, что я во сне, что Пятница скоро придет, А гибель мучительная все ближе и ближе. Скоро нагрянет выселение, куда и как, и нет денег. Ска-

жут: "Молчите обо всем". Даже умереть нужно как-то тихо, а Вова ничего не знает.

Да, я еще ходила к Муранову, но там замок, он в больнице. Вовка про него спрашивает в каждом письме.

Вове об аресте Пятницкого ничего не пишу, страшно врать и страшно сказать правду. У Вовы украли 19 рублей денег, и он во вчерашнем письме просил прислать 15 рублей, но у меня нет, лучше я ему куплю учебники на эти деньги. Он спрашивает о Рольфе, но 10.07 его отдали коменданту. Рольф все чувствовал, он тихо стонал...

Вова прислал Игорю сегодня, 18.07 письмо, в котором сообщает, что он дружит с четырьмя испанскими мальчиками и что он дружит с русским, но этот русский украл у него 19 рублей. Вова сообщает, что он сильно ранил ногу, и она нарывает... Если узнают, что с ним случилось, сделают ему какую-нибудь пакость ("проявят бдительность"). Уж хотя бы скорей вернулся в нашу нищету.

Даже если б все кончилось и Пятница был бы реабилитирован — жить невозможно. Нужно только дожить до конца расследования. Видеть же ни в чем неповинных детей — это мука, которую трудно выразить, это положение страшнее террора в Испании, они все время борются за правду, за свою лучшую жизнь и умирают в надежде, а здесь . . . никого нет. Зачумленные дети "врага народа", можно только тихо умирать. Если выброситься из окна, тихо зароют в землю, и даже

никто не узнает. . . Если упасть под поезд в метро, скажут — нервно-больная, а дети совсем без помощи. Нужно все-таки немного побороться, как продать вещи. Это самое трудное для меня.

Сегодня целый день дождь. От Игоря постепенно отвернулись его товарищи — Самик, Витя Дельмачинский, никто ему не звонит. Вчера вышел было и сейчас же вернулся. Сегодня не встает с постели, все лежит.

Чем это может кончиться? Кому какое дело?

Я выяснила, что горе имеет какой-то запах, от меня и от Игоря одинаково пахнет, хотя я ванну принимаю каждый день, от волос и от тела. Вчера я даже подушила комнату, но пришла бабушка с папиросой гладить рваные наволочки для дедушки, который принимал ванну. Игорь гладил ему простыни.

20.07. Вчера совсем вышла из нормального состояния. Написала директору Артека ужасное письмо с просьбой передать Вове обо всем, что произошло в нашей семье, несчастный Вова. Неизвестно, какой человек — этот директор, которого я не знаю, что он преподнесет Вове... Может быть, обидит его, как люди теперь плохо друг к другу относятся. Я только теперь в этом убедилась, если кто-нибудь хорошо относится, проявляет дружеские, или хотя бы "товарищеские" чувства, на самом деле нет человеческого интереса, доброго отношения, есть интерес какой-нибудь житейский, какая-нибудь выгода. Так все относились к Пятницкому — если же это было

иначе, как бы могли теперь (допустить. - ИЛ.) такое издевательство над семьей, над детьми. Ведь знают же, что все взяли, что жить нечем, просто питаться нечем, и никто не шевельнет пальцем. Умрем, и никто не поинтересуется. Почему все равнодушны? Погибает Игорь — что сделали с его душой, как жестоко к нему отнеслись, вместо поддержки моральной, ведь от горя (об отце) можно сойти с ума. Заставили его еще голодать. Он сидит, не выходя из своей комнаты, и только вечером, когда уже совсем темно, пробежится на 30 минут. Все товарищи, его мальчики, от него отказались. Как ему переоценить все это? Сегодня он выстирал себе трусы, носки, ночную смену и две наволочки, а вечером он чинил свои штаны и носки. Горем своим он не делится. На работу устроить его не могу. Комендант предложил, когда я попросила его принять в ученики по электромонтерному делу, комендант сказал:

"Пусть через отдел переменит фамилию, легче будет устроиться". Мне инженер Шварц предложил:

"Разведитесь с мужем, легче будет". 10 дней проработала в архиве вместо проектирования. Вчера и сегодня работала над проектом, но голова занята совсем другим. Со мной никто не хочет разговаривать. И начальник совсем игнорирует, что будет, если узнают все в конторе?

Когда написала письмо директору — от Управления Мостов, санат. спец. назначения — получила извещение, что нужно внести на транспортировку Вовы еще 25 рублей и что нужно его

встретить 29.07^¹. Что мальчик будет делать в нашей обстановке? Даже есть не сможет вволю, ребят нет, отца нет, Рольфа нет, книг нет и вещей его нет, с которыми он мог бы заниматься, и воздуха нет. Сразу после Артека сил нет держаться. Днем, во время работы , уже второй день находит столбняк: ничего не вижу и ничего не делаю, просто исчезаю куда-то из жизни. Потом возвращение очень болезненно воспринимается.

Вчера вечером о Пятницком думала со злобой: как он смел допустить нас до такого издевательства? Что же это он работал, работал с ними и не знал их методов, не мог предупредить, что они могут обречь нас на муки и голод, я бы отдала сберкнижки какому-нибудь хористу, и дети бы не погибали, а разве можно работать в такой обстановке продуктивно? Когда приходишь домой, кроме горя, от которого постоянно болит сердце и в ушах шумит, — нет мало-мальски сытного обеда, когда видишь, как погибает мальчик, который так много надежд подавал, когда нужно браться за стирку, а сил нет, нужно убрать комнаты, нужно что-то с нуждой придумать, а сил нет. Сил нет, но нужно выдержать — только подождать конца.

На Пятницкого вся обида горькая. Отдал своих детей на растерзание, какие деньги, во всем ограничиваемый и отдал этим, кто грабит и вещи и деньги, но кто же эти люди? В чьей мы власти —

страшный произвол и все боятся. Опять схожу с ума, что я думаю, что я думаю?

Вечером Люба сказала, что арестовали тов. Землячку. Пока мне не верится. Ну а Пятницкого оклеветали, действительно был окружен шпионами и троцкистами. Ну, а Землячка Р.? "Ну, как же нам помириться"?

21.07.12 часов ночи.

Сегодня консультировалась по поводу моего проекта с Б.П., он внес большие изменения, если их принять, нужно большое напряжение в работе в короткие сроки, если оставить мои некоторые вопросы, документация не будет вообще разрешена, но мне больше советоваться не с кем. Придется проработать "рабочий наряд". Самая трудная для меня работа. На работе меня сторонятся, а сильное желание как раз иметь от людей какую-то поддержку, хотя бы вниманием, советом. Я, кажется, поступаю не как организатор. Ежедневно стираю после работы, то есть сначала обед, потом 30 минут почитать "На Востоке" Павленко, а потом — стирка, непроизводительный труд в этой области: нет соды, нет приспособления. Вчера постирала две рубашки Игорю и два полотенца — стерла руку в одном месте. Стирку долго стирала, Игорю простыню, штору и два полотенца, да занавеску на спинку кровати. Наверное, простыню плохо постирала, а трудилась почти до 12. Не лучше было бы взять сдельную работу, а стирку отдать — простыни, наволочки, одеяла, а обиход нельзя, конечно, можно стирать. Сегодня Люба показала себя опять с очень

плохой стороны: я пришла с работы, а бабушка мне сообщила, что приходили от коменданта — описывали людей квартиры и сколько комнат занимаем. Это, очевидно, близко переселение. Я, конечно, очень расстроилась, даже жарко стало в сердце. Я сказала Людмиле, нужно тебе подумать, как устроиться со стариками, она очень грубо начала кричать, что я с ума сошла, можно ли найти сейчас что-нибудь. — Да, для себя я найду, только не намерена заботиться в этом отношении о стариках, ты их вызвала, они всего лишились и т. д. Ой, как мне тяжко. Каждый день она после обеда поспит, потом до ночи гуляет с ребятами. Ничем не помогает по дому, только, кажется, убирает комнату. В общем, она здорово умеет выжимать из людей, ну, бог с ней. Пусть идет, как идет. Кажется, все равно сил не хватит. Сегодня получила зарплату 170 рублей, вычли за заем и так далее, а бабушке я дала 150 рублей, дедушка дал бабушке за 1/2 месяца 80 рублей, вот и живи, как хочешь. Кажется, скоро будем по-настоящему голодать. Продать ничего не умею.

Игорь лежит целый день, и сегодня даже не выходил... Встретила в метро Ночину О. П... Она смотрела на меня, но не поздоровалась, я тоже. Потом в купе вошел тов. Лапьер — железнодорожник, что с Пятницким хорошо был знаком, он увидел меня и все время смотрел в другую сторону от меня.

Газету сегодня попросила через бабушку от ГА. Зеле... (может быть, от Зеленской, - ИЛ.).

Я ей сама принесла через два часа. Очень боюсь за письмо, которое послала директору Артека. Как бы мне за это не отомстили, ну уж теперь не вернешь. Ой, тяжко: хорошо бы не проснуться совсем.

24.07.37 г.

22.07. был очень тяжелый день для меня. Работать я не могла, не было сил: мысль о выселении без денег — неизвестно куда и как — совсем меня измучила. Инж. Шварц, заметив тяжкое состояние, предложил мне бросить детей и уехать куда-нибудь под Москву, чтобы издали наблюдать за ребятами и помогать им, из того расчета, что без меня и отца — детей правительство не бросит. Это, конечно, не так.

Правительство, конечно, обратит внимание на ребят только после того, как они дойдут до крайнего бедствия. Игорь может покончить с собой, Вова станет беспризорником. Об этом даже никто не узнает, потому что вообще никто не интересуется.

После обеденного перерыва, так как работать все же не могла, пошла в секретный отдел, меня не приняли. Пошла в партком, там был дежурный тов. Жарких. Я ему высказала мысль, что не справлюсь с возложенной на меня задачей прокормить ребят... на 350 руб. Он указал на то, что большинство населения живет в таких условиях, что ведь я была женой ответственного сотрудника, я жила в лучших материальных условиях, и что когда я стала женой "врага народа" Пятницкого, я не могу претендовать, так же, как

и дети "врага народа" не могут претендовать на благоприятные условия, и сразу же сослался на себя, что он имеет ребенка и жену, которая не работает, и что до сего времени он жил на 450 рублей и квартира не была такая, "как у вас, ничего, приспособитесь". В общем, ко всему подход исключительно шкурный, дескать, вот я в каких условиях жил, а ты "враг народа" и т. д.

Итак, неужто обречены мы на такое поругание, на такое бесчеловеческое отношение? Да, я ему еще сказала, что старший сын со дня ареста не выходит из дому, что он нервно заболел. На это Жарких сказал: "В 16 лет парень должен начинать работу, а не лежебочничать, в это время я уже работал. Ничего, пусть и он попробует, как зарабатывают себе хлеб. Нечего распускать себя, никто его не накормит, если сам не заработаешь. А если издеваться кто будет, голову снесем за ребят", — вот как сказал Жарких.

После работы стирала две простыни — ничего, справилась. К 12-ти освободилась, и ничего не осталось для жизни. Легла.

Вчера, 23.07., работала плохо: горе никак не тупеет, только боюсь его высунуть наружу — боюсь думать о Пятнице...

Бабушка ходила насчет 25-ти рублей за Вову на транспортировку — добавочные, кроме 230, которые мы уже заплатили при Пятницком. Денег она не уплатила — не из чего. Тоже слезы лились у нее: там все уже знают...

Не стирала, пошла вечером к "Жабе" на пятый этаж. Она хоть и дрянь, но все же, из любо-

пытства или иного чувства, не боится со мной говорить. Я, по правде сказать, пошла к ней, чтобы узнать, что бы она в моем положении предприняла... Она сказала: "Не медли продавать имущество из расчета жить в одной комнате". Я сказала: "Нет знакомых". Она: "Объяви в газете и на службе. В комиссионный магазин не стоит продавать, так как скупают за бесценок". "Жаба" не издевалась и была пряма, как всегда. Она сказала то же, что и Жарких, что так живут все служащие страны, что никто мне не посочувствует, что никому не надо жаловаться, что "у тебя все же положение лучше, чем у меня и у Аарона" (вероятно, речь идет о А.Г. Сольце и его родственнице "Жабе" - Зеленской. - И. П.). "Чем же лучше?" "Ты еще не старая, красивая баба, и сил у тебя больше". Вот мое преимущество — так она говорит. "А дети быстро обживутся в новых условиях. Им легче". Я сказала: "Вы бы могли с двумя детьми прокормиться и прожить на 350 рублей?" Она сказала: "Мне труднее. Ты, ведь, не всегда была в привилегированных условиях". Я ничего на это не сказала. Потом она мне сказала: "Тебе несравненно лучше потому, что ты не была в таких близких отношениях с Пятницким" (это она имеет в виду суровость его отношений ко мне, которая бросалась всем. Но это, ведь, его отношения, а не мои...). "Ты о нем сейчас не думаешь. Тебя теперь одно беспокоит: как прожить и прокормить ребят. Это не так страшно по сравнению с тем, что я пережила и что переживают те жены, которые хорошо жили со своими мужьями".

Все это было тяжко, очень тяжко слушать, потому что внимание, которым нас окружал Пятницкий, было действительно не велико. Он весь был в работе, и жили мы так тихо и незаметно, что, очевидно, у всех, кто хапает, у всех Ляпкиных-Тяпкиных, а хаповых большинство, — сложилось такое мнение. И это-то и было ценно для меня в Пятницком, что он скромнейший и честнейший человек, что мы у него пятое блюдо, и если что имели от власти, так это самотеком, даже дани не имели, пайки не всегда получали, только в последние два месяца, после процесса, — Наташа навязала паек, а я не отказалась. 1/4 имела только самое необходимое для ребят, сама этими продуктами и семья не питались...

Еще она мне сказала: "Самое страшное для меня то (для нее то есть), что я уже не переживаю, как в процессе Каменева, Зиновьева, я уже привыкла. Меня это не трогает, как прежде — ведь 0,5 ЦК нет, так что к этому можно привыкнуть". Когда я спросила, как же могли поступить так с Пятницким, ведь не может он быть ни шпионом, ни троцкистом.

Она сказала: "Дело не в том, был он виновен или нет, — дело все в том, верят ему или нет"— И развила дальше мысль: "Ел. Дм. пропустила через себя массу шпионов, устроила их на работу, но ей верят и не трогают. Серго Орджоникидзе ужасных дел натворил, окружив себя шпионами, но ему верили. Клим окружил себя шпионами, и ничего до... времени не заметил, но ему верят... Все зависит от этого. Ну, а Пятницкому не верят...

Больше сказать ничего не могу". (Речь шла о ел Стасовой, о Серго Орджоникидзе, о Климе Ворошилове, - И.П.). Потом она сказала: "Была в Нагорном, никого из прежних, все новые. Смена нужна, старики меньше смогут дать. Но почему стариков так жестоко обидели?"

Потом я сказала: "Может быть, самый лучший выход - смерть для меня?" Она засмеялась и сказала: "Ну, это не так просто. Люди уходят из жизни, когда уже нет сил. А ты еще их сначала растрать".

Потом я ушла, не показав ей виду, что я таких людей, как она, терпеть не могу близко. Всю жизнь она хапает, была буржуйкой и в партии осталась таковой. Видите ли, от того, что муж Зел. разлюбил ее, она перешла жить к дяде — Сольцу, в те же привилегированные условия. Совсем отказывались от детей. Зеленский, тоже сославшись на новую семью, как-то устроил ребят на полное государственное иждивение с дачей, с поварами, с одеждой... и никому это в глаза не бросается, и даже преподавателей для Леночки.., теперь она готовится в Биохимический институт, она взяла на государственный счет из какого-то своего пайка на самообразование... Она сказала: "Я все устроила, чтобы Леночку приняли в институт, у меня там близкие люди. Ребенка, когда зачеты сдаст, придется отправить на юг. Жаль ее очень, много работает". Ну, ни "Жаба" ли она: перед ней распластанный в горе человек, мать двух детей, обреченных на позор и гонения, а она имеет наглость так все размазывать.

И вот время от времени я к ней ходила, чтобы она показывала свою пакостную натуру -свое отношение к работе, к жизни...

Много самолюбия у нее, и не умеет она со стороны на себя посмотреть. Дня бы не осталась в жизни, повесилась бы, если бы глазами человека посмотрела на свою отвратительную жизнь присосавшейся к партии буржуйки. Вот таких — не видят...

Для меня ясно, что так как многих мерзавцев поймали, и работы много, — не сумеют разобраться в правде Пятницкого — и должен он вынести до конца свой тяжелый крест. Подойдут к нему как к "замаскированному троцкисту", и так как гадов и врагов в партии много, - поверят в "правду", которую скажут о Пятнице. Страшный конец его светлой жизни. С какими мучениями он оставит жизнь? И никто об этом не узнает... Вместе с врагами имя его... Доля вины есть и на нем. Как часто я ставила перед ним вопрос: почему ты терпишь, а не борешься с разложением отдельных людей, почему ты не кричишь о правде, которая живет в твоем сердце? Почему молчишь и послушен? Большевик должен не только слушать вождей, но и бороться, но и свое — проявлять. Он должен всегда творить новую жизнь, а у нас терпят факты Стецкого, терпят нахальство Ляпкина-Ярославского. Разговор всегда кончался ссорой. Он называл меня "бабой". Говорил, что я завидую, что сама так бы хотела жить. В общем, оскорблял, потому что даже последний паек я всегда получала как на-

казание, не знала, как выйти из этого положения, ждала, что прекратят это, как только Наташа и Пятница пойдут в отпуск.

Пятница говорил: "Какой я был всегда, таким и останусь: не лучше и не хуже. Мне дела нет до других, пусть будет на их совести".

Тогда я отступалась, в душе с ним не соглашалась...

(Можно понять отца: Сталин поддерживал разложение людей, создающих его культ, таких, как Ярославский. Этим он крепче держал их на крючке. Поэтому борьба с Ярославским фактически превращалась в борьбу со Сталиным. Отец по-своему боролся с культом, например, изданием "Записок большевика", примером своей личной жизни, своего поведения, своими выступлениями, не содержащими восхвалений в честь Сталина. Но и мать моя совершенно права. - ИЛ.)

25.07. Утром встретила коменданта. Он со мной поздоровался. Я спросила его о выселении. Он сказал: "Намечены к выселению, получил распоряжение, но куда и как не знаю". Он улыбался, когда отвечал мне. Но выражение этой улыбки я не поняла. Я попросила его помочь мне продать какие-нибудь вещи. Он на это сказал: "Там видно будет". Что это означает, тоже не ясно. Горячо стало в сердце. Как обреченная пошла на работу. Никогда меня не оставляла мысль о смерти. Но никогда не забываю я о детях. Физически представляю то одиночество, то горе, и решаю еще и еще терпеть.

И Пятница сказал: "Только терпение и тер-

пение — я никогда не признаюсь в том, чего я не делал, поэтому процесс может длиться два года, а ты терпи и борись. Денег вам пока хватит, должно хватить. Трать на самое необходимое". Он не представлял, что нас раздавят одним взмахом. Ну и пусть он не знает, ему будет легче бороться.

(Должен сообщить, что еще в Москве, до переезда на дачу, но за несколько дней до его ареста, отец позвал меня в столовую и сообщил мне о возможности своего ареста. Он сказал, что была очная ставка его и Бела Куна, его и Кнорина. и что они на него клеветали. Он сказал, что ни в чем не виноват перед партией, что своей вины не признает, что будет бороться за правду. Но может пройти очень длительное время, пока признают его невиновность. Он предупреждал меня, что не следует бороться против Сталина. Это главное из того, что он мне сказал. Теперь о деньгах, которые он оставил нам перед своим арестом. Эти деньги просто украли люди из НКВД. Украли их во время обыска на квартире. Обыск делали в нашем отсутствии. Может быть, одновременно с обыском на даче. Отец этого не учел. То есть он оказался наивным в том, что касалось действий НКВД. Это же показало и его следствие.

Бороться за правду ему фактически не дали. А просто били его и требовали, чтобы он оклеветал себя и других. Били его целый год. Били и после окончания так называемого следствия. Следователь Ланфанг вызывал его к себе для того, чтобы бить, когда "дело " отца ждало своей очереди для так называемого суда. В это время

отец сидел в одной камере с А.С. Темкиным, и последний это засвидетельствовал. Во время реабилитации я узнал от помощников главного военного прокурора СССР т.т. Борисова и Терехова, из материалов, представленных мне для ознакомления в Комиссии Партийного Контроля при ЦК КПСС, что отец не признал себя виновным и что его били сотни часов. Например, за два месяца было 200 часов следствия с битьем. Таким образом, он выполнил свое намерение "не признаваться в том, чего он не делал ", но и только. В те годы он не доказал своей правды, - И.П.)

А я в борьбе погибну. Пока смогу, буду бороться. Только силы так быстро уходят, и физические, и нравственные — вот грызет тоска о нем, теперь я так не хотела о нем думать, чувствовать его трагедию. Но уже два дня неотступно мучаюсь его жизнью. Хотя бы Игоречек выдержал и вырос. Он бы доказал своей жизнью, кто был его отец.

Замечательный мальчик, так обидели его отца, так поиздевались над детьми, так жестоко, как будто бы это не в советской стране, а он еще крепче задумался, как бы суметь больше дать стране, помочь людям устроить лучшую жизнь. Он верит в товарищей своих, хотя они "попрятались в норки и тихо сидят". Игоречка забыли, а то надоедали звонками.

Он верит в справедливость. Он знает, что могут быть ошибки в такое тяжелое время. Что тем паче нужно помочь. Нужно пережить. А сам как страдает, наверное. Ведь без воздуха, без еды

(нельзя же один обед пустой назвать - едой), без людей - хуже тюрьмы. И еще хуже будет.

Хотя бы хватило сил... II Вовка письмо прислал, все еще ничего не знает, "привезу черенки роз, винограда и какого-то вьющегося растения..." Спрашивает о здоровье папы... Тяжко, нет слов. И о Муранове спрашивает... Но 1) Он болен, а во 2) отвернулся бы как и все... никого нет.

На работе нехорошо. Не могу выключиться, чтобы не думать об ужасах. Разве я сейчас работник, и буду ли я работать? Только получила разрешение на свой завод в слесарно-монтажный цех, как мечтала - и занесли дамоклов меч над нашим благополучием...

С работы еду трамваем, чтобы сэкономить 10 копеек, чай не пью в буфете, чтобы сэкономить 15 копеек. И дома все думаешь. Игорек хочет кушать, а нет ничего. Оставляешь ему вишневую воду (бабушка делает вместо киселя, чтобы дешевле, вишневую воду). А скоро переезд, последние вещи, наверное, придется оставить так же, как и в Серебряном бору — осталось в чью-то пользу немало... И как будем жить? Может быть, специально в клоповниках поместят, без воды — вообще "со всеми удобствами". За что?.. Игорь собирал велосипеды, у Вовы потерялись части (постарался Леня Гр.), но он все-таки собрал Бовин, а свой - нужно продать. Потом он собрался гулять и раздумал было, позвонил Саре М. "Кажется, ее отец переживает то же, что и наш", - сказал Игорь. То есть "он сидит дома и ждет"... (Речь идет о Мусабекове и его дочери Саре. - ИЛ.)

Все-таки я его уговорила, и уж очень, наверное, вид у меня был печальный, он сказал: "Мама, покончить всегда можно, возобновить нельзя. Ты не сиди без дела, все время работай, и не будешь думать". (На этом кончаются записи, относящиеся к периоду лета 1937-го года. - И.П.)

15.02.38г.

Все же нужно писать факты, переживания. Чувствую, что иногда теряю рассудок, иногда целыми днями борюсь с собой, а мысль о самоубийстве не уходит. Но бедный Игорь, вижу его там. Если его там не загубят, он будет сильно скорбить, считая, что он меня доканал.

Если же мне остаться просто существовать, борясь за жизнь свою и Бовину, это очень мучительно, то, может быть, хотя немного и изредка облегчу ему его раннее заключение. О Вовке же думаю так, что ему, пожалуй, лучше было бы, если бы меня не стало. Теперь мы живем в уродливом заключении. Официально — на свободе, фактически — в заключении. И для Вовы жизнь очень тяжела. В комнате неуютно, никогда нет света, нет радио, нет книг, нет брата, отца, а мать с трудом может говорить ...ребята только безотцовные, с арестом Игоря и Женя перестал бывать. Очевидно, родители Логиновы запретили. Мальчик это великолепно чувствует, но виду не подает, и очень переживает. Стал лежать после школы, чего раньше никогда не было. Аппетит очень понижен, и ненавидит остро, с болью, отца, а Игоря ему жаль. Вовке уделяю мало внимания, ни к

чему нет сил, да и что могу ему дать, когда одна сплошная рана, а мозг работает только над одним вопросом: "Кто же он? Если профессиональный революционер — такой, как он о себе писал в книге; такой, каким я его видела в течение 17-ти лет, — то с ним произошло несчастье, его окружили шпионы, враги, навредили делу, может быть, много навредили, но он не видел. Почему же считать его контрреволюционером? Ведь Серго тоже окружили враги, тоже навредили делу, которое поручено было ему. Однако светлое имя его никто не запачкал... Тоже Клим В. — кто больше его прошлепал? Где уже больше, чем в его наркомате, нагадили враги? Однако имя "железного наркома" у него никто не отобрал.

Пятницкого же "осудили за контрреволюционную деятельность и сослали в дальние лагеря", как сказал мне дежурный прокурор СССР.

7.02. (ответ, которого я ждала месяц и два дня), а он мне ответил только так, как я написала, что я и думаю (не думаю только тогда, когда мне кто-нибудь мешает из домашних).

Я думаю о том, как же партия легко осудила своего старейшего, преданнейшего и (безусловно) скромнейшего товарища, назвали его контрреволюционером и даже не расстреляли, то есть более жестоко наказали, чем мерзавцев, всегда чуждых партии, — Зиновьева и Каменева... Очевидно, я не так думаю. Очевидно, Пятница никогда не был профессиональным революционером, а был профессиональным мерзавцем — шпионом или провокатором, как Малиновский.

И потому так жил он, и был таким замкнутым и суровым. Очевидно, на душе было темно, пути иного не было, как ждать, когда его раскроют или когда он сумеет удрать от кары.

А все мы — я, жена, и дети — для него не имели особого значения. Теперь другой вопрос: кому же он служил? И почему? Начал потому, что было трудно портняжить - неинтересно, начал входить в революционную борьбу и как-то под влиянием трусливого характера перешел в провокаторы... Как он перешел, когда, что-нибудь, наверное, узнали, так застала революцией., понял, как хороша настоящая борьба за социализм, но разведка, очевидно, не дала работать, и он все годы работал на контрреволюцию, окружив себя подобными себе. Так тоже может идти жизнь Пятницкого. Но кто он был — тот или этот? Не-и звестно мне, и это мучительно. Думаю о перюм — невыносимо жалко, хочется погибнуть или бороться за него. Думаю о втором - невыносимо отвратительно, грязно, хочется жить, чтобы видеть, что их всех переловили — ничуть не жалею. Способна плюнуть ему в лицо, назвать его именем "шпион". Наверное, также относится и Вова. И хочется тогда, чтобы были друзья, именем товарища из НКВД, только чтобы они помогли выбраться из бездны. Горя, — вот так и мечусь целыми днями в противоположных мыслях. Это — внутренняя моя жизнь в основном. Остальное — дети, сама я, а внешняя жизнь — существование, тяжкая борьба.

И, так как иногда большая потребность

высказаться — буду писать сама себе, кажется, это легче.

17.02.38г. Я сегодня должна была: 1) справиться об Игоре в окне № 10 (о передаче), во 2) зайти на Кировск. № 3 - подать заявление о судьбе Пятницкого, как Нина говорила (видимо, Нина, - жена В.Г. Кнорина. - И.П.), в 3) зайти на почту Ц.Б. справок о работе, в 4) поехать на Калужскую 66, ЦК тяжелого машиностроения, тоже насчет работы и 5) поискать Вовке молочных продуктов. Но я ничего не могла делать. Встала в 1 час 30 минут через... подстегнутая мыслью, что придет Вова из школы, что нужно ему дать кушать, что не надо ему лишних переживаний.

Но буквально нечем жить. Только одна мысль — кто Пятница? И что с Игорем? Ночью мне казалось, что я нашла выход: не смерть, хотя это самое легкое и привлекательное для моей слабой воли и при моем глубоком отчаянии, особенно скоро ледоход, так трудно думать о весне и жизни. Но я нашла выход вот в чем: не надо детей. Разрушить все, и Вову отдать государству, а самой жить только трудом — без конца работать, для себя оставить только время на чтение, близость к природе (без которой я не мыслю себе жизни), это уже как сложится. К людям относиться без сентиментальностей, но отдавать им и работе все, что имею. Мне показалось это так хорошо — всю себя потратить, не иметь близких, как отняли почти все, зачем Вова и что я ему дам здорового? Я же в горе слишком огромном для меня, чтобы быть нормальным человеком, чтобы

жить Бовиными интересами. Он просто хочет жить, хочет товарищей, солнца, уюта домашнего, содержательной жизни, а я же — жена контрреволюционера...

23.03.37 г.^¹ Все эти дни напрасные поиски хотя бы какой-нибудь работы. Была дважды в ЦК МАШа, по его направлению ездила в трест "Стальконструкции" и на завод "Ли...", заходила на пару строек, прося какой-нибудь работы. Ответы: "У нас вы работать не сможете", или "У нас не фашистская Германия, чтобы мы так использовали специалистов". И в бюро найма рабочей силы при Моссовете нач. тов. Павлов хорошо сочувствовал, но ничего другого не придумал, как направить меня в Гос. почтамт, в Центральное бюро справок. И туда ездила два раза, ничего не получила. Сегодня звонила в ЦК МАШа, просьба позвонить в 4 часа. И так все эти месяцы или сидеть, или ждать, пока все уйдет, пока не останется на хлеб Вовке, или безрезультатно ходить клянчить.

Чувствую, что каждый из начальников разговаривает только для того, чтобы хоть что-нибудь узнать об одном из погибших. Для всех же тайна. Кормятся случайными слухами.

Кроме этого, ждала еще в полусумасшедшем состоянии (потому что в нормальном состоянии я бы и не помыслила об этом), — я ходила в Комитет партконтроля, чтобы попросить помощи в устройстве на работу. Я ждала там какого-

то Дирига 3 часа, наконец, вошла, и он сказал: "Мы с вами встречались в Нагорном, что скажете?" и т. д. Он думал, очевидно, что я пришла насчет партийного билета. Так стало мне непосильно тяжко. Давно я сама-то не плакала, не только что при других. А вдруг здесь ничего, кроме слез, и глупых слов. Так позорно я провалилась в этой комиссии, что вспомнить — делается очень стыдно. Ведь он натрепался всем Ярославским и т. д. Просто мерзко. О чем я говорила? О том, что жить больше не могу, что нужно устроить Вову, больше ничего, но ведь это мои затаенные мысли. Правда, жить я не хочу. Была бы одна, не жила бы и часу. Но дети. Игорева судьба неясна. Может быть, его искалечат, и он выйдет оттуда совсем изломанным. Кто, кроме меня, сумеет ему помочь? И на Вовку можно всю себя истратить. Может быть, не будут его губить, ведь он обыкновенный мальчик, — середняк. Может быть, не будут опасаться дел его дня общества. Вырастет хорошим рабочим, и это уже — задание. Значит, надо бороться за хлеб. Бороться упорно, духом не падать, и духа-то этого не надо, просто бороться, как все живое существо, а душа моя, и мысли мои, страдания мои — это пусть умрет. Может быть, так сумеет Холин Борис? Немножко терпенья, забудьте о себе, потому что ваших детей намерены тихой сапой уничтожить. Да и вас самих, а вы немного поборетесь, все равно придется, к тому же, через некоторое время. А пока нужно, чтобы человек в вашем теле, в кровяных муках, прошел бы все стадии оскорбления и горя,

чтобы лицо ваше совсем потеряло человеческий облик, как та старая женщина, очень несчастная и страшная на вид, которая укусила в трамвае, без всяких видимых причин, стоящую впереди гражданку, потом я встретила ее на бульваре, где Наркомпрос. Очевидно, ее тоже уничтожают тихой сапой...

Ходила я еще на прием к Надежде Константиновне, но она не принимает, ходила я в Коллегию Военную, где сказал мне какой-то начальник о Пятницком: "Дело еще не разобрано, он сидит в Москве". Это после того, как военный прокурор 7.02. назвал его "контрреволюционером", которого сослали в дальние лагеря. Верю прокурору. Этот дядя в Военной Коллегии [отослал к] Маживко, а я хотела узнать от него: какие параграфы 58-й статьи, на сколько лет и куда? А для чего? Если он тот, каким я его мыслю, — то чем я могу помочь ему? Я вообще удивляюсь, как может он еще жить? Что держит его еще? Ведь он бесполезен революции. Если-таки мерзавец, то что же может быть у меня к нему, кроме ненависти ярой, от которой можно выздороветь для мести, о, тогда бы я должна остаться. Но я ничего не знаю, и эти пытки измучают весь мой рассудок. (В военной Коллегии сказали правду, а военный прокурор 7.02. соврал. Отец до апреля 1938 г., с момента ареста, сидел на Лубянке и в Бутырках. А в апреле был переведен в Лефортово, где следователь Ланфанг начал его систематически избивать. Хотя, может быть, и раньше его избивали, но, вероятно, не так методично и

много как в Лефортово. Отец не давал показаний, и это бесило следователя. — И.П.)

Торчала я и у прокурора по Военным делам насчет Игоря, но он ничего не сказал, кроме того, чтобы я написала письмо следователю — уверена, что письмо попадет в корзину. Игоря нет у меня. "Юноша, чистый сердцем, пошел на заклятие", Была я и у прокурора гор. Москвы, чтобы запи' саться к нему на прием. Он примет меня только 28,04. Много воды утечет за это время. Буду ли я жива? А если да? Где буду я? И где будет Игорь? Ездила я и в Бутырки. Первый раз в своей жизни с особым, близким интересом всматривалась в эти решетчатые окна, в мощные каменные стены, в железные толстые ворота. Массивное учреждение. Я не знала, куда войти, постучала в ворота, вышел человек в пиратском, и тогда я спросила, как найти мне сына? Мне пришлось сказать, что ему уже 17 лет. Он сказал: "В этой больнице его нет, может быть, он в следующем отделении", — и указал мне адрес, — вот так больница. На тюремной стене нашла вывеску: "Нуждаемся в следующей рабочей силе...", там и "плановики", я вошла к начальнику Кадров (очевидно, это тюремная фабрика мебели). Молодой начальник Кадров в военном зорко посмотрел на меня и сказал: "У нас с вами ничего не выйдет, работы для вас нет". Мои глаза стали очень печальны и вид, наверное, как у обреченной, потому что люди, иногда, прохожие, рассматривают меня. Или я стала очень страшной. Но только вот даже в тюремную фабрику, куда нужны люди — мне

отказано. Ни документов не смотрел, ни расспрашивал — посмотрел на меня и отказал.

А в очередях у прокурора или в НКВД на передачу люди такое говорят, такие факты о гибели целых семейств, о страданиях высланных или сидящих, что действительно Канатчикова больница или самоуправная смерть — лучший выход.

Кроме того, я была еще у "Казанской богородицы" насчет Игоря, я ходила, чтобы она дала мне совет, как облегчить ему его жизнь. Она сказала: "Добейтесь к Лепяевскому, зам. прокурора СССР, а потом придите ко мне". — Лепяевский недоступен, да и что он может сделать, у меня ведь нет никакого фактического материала, ничего, кроме соображений, что он мог разговаривать о фактах, о которых не говорят вслух, или что он сам не разговаривал, но слушал сообщения и неподобные для нашего времени разговоры мальчишек безотцовных и не доложил об этом как комсомолец... Другого ничего не может быть у Игоря.

Да еще, может быть, если арестован Васин — директор (школы, - ИЛ.), то он на него наплел что-нибудь о его отношении к отцу. Ну, больше ничего. Мальчиком я гордилась. Не его отношением ко мне, он не уважал меня, а его отношением к своей задаче — жизни, его отношением к обществу, к советской власти... И его же изъяли из общества как врага. Больше уже говорить нечего. С чем же я пойду к Лепяевскому? Да и

кто он — человек или чиновник, или иезуит? Может быть, он отец Миши Лепяевского, у которого Игорь часто бывал, и он подумает, что только поэтому я к нему пришла, .может быть, он дядя Миши Лепяевского, который тоже знал Игоря. (Видимо, речь шла именно о дяде Миши Лепяевского — зам. Прокурора СССР. Отец же Миши был в это время нач. Особого Отдела советской Армии. - ИМ.). Нет, нет, пусть лучше так идет. Все равно — пропасть, из которой намеченным не выйти. И ясности насчет теперешних действий получить не от кого. Вот так и переползай изо дня в день, вся изгаженная, с опустошенной головой и с изъеденным сердцем — подлое живучее существо.

25.0238 г. День мой: Утром Вове завтрак. Очередь в молочной за кефиром и сметаной до 12 часов утра. Поездка в тюрьму Игоря для передачи — до 4, 5. Потом готовка обеда назавтра: суп с языком и мозг (все вместе) и каша. Уборка посуды. Вове ужин. С Вовой занятия по ботанике. Вове мало внимания и времени. Комнату сегодня не убирала. На завод директору позвонить не успела, там до 4-х часов. Об Игоре узнала, что он там, но ему передача не разрешена. А что это значит, я не знаю. Наверное, вымогают то, чего Игорь не знает, не говорил, не делал. Вымотают у него последние силы. Он уже был измучен за 7 месяцев, у матери нет слов, когда она думает о своем заключенном мальчике...

В мыслях о нем даже себе страшно признаться. Буду ждать, пока есть немного разума

и много любви. Но предвижу страшные для моего сердца пытки в дальнейшем. Могут его совсем загубить (физически уничтожить), могут убить в нем желание жизни, могут зародить в нем страшную ненависть, направленную не туда, куда надо (а без ненависти в наше время при двух системах — жить невозможно), — могу я никогда не встретить. Могу его встретить и [не] найти в нем, что растила, что особенно в нем ценила. Могу его встретить физическим и нравственным калекой. Потому что арестовывают того, кого хотят уничтожить. (Мама постепенно осознавала, что арестовывали не виновных в чем-либо людей, а тех, кто мешал Сталину, - это из высоко стоящих. За ними тянулись другие, много других, которые уже мешали мелким людишкам, жаждущим карьеры и просто уворования чужой собственности. –И.П.)

Вова лег сегодня в хорошем настроении, но поздно — в 11,5. Все думает о своих военных делах. Сказал сегодня: "Тридцать раз прокляну тех, кто взял у меня винтовку и патроны. Я не могу теперь стать снайпером". Просил меня написать Ежову о винтовке и военных книгах, которые он с таким интересом всегда собирал. Интересуется все, не пошлют ли нас в ссылку поблизости от границы. Всегда огорчается, когда я даю отрицательный ответ. Сегодня купил какую-то военную книгу и читал ее с увлечением. Зато о папе он вечером тоже сказал: "Жаль, что папу не расстреляли, раз он враг народа". Как он его ненавидит и как ему больно. Об этом говорить не любит.

Тюремная очередь тяжела. Народу много, все время стоишь и слушаешь. Воздух спертый, и специфический тюремный запах, как прежде запах казарм.

Что я слышала? Я потеряла свою очередь (то есть свое место), потому что женщина, которую я заметила, ушла, а я отходила, чтобы опереться о стол возле привратницы, у которой ключ от входной двери в тюрьму.

Маленькая группа: две пожилых женщины. Одна очень измучена, плохо одета, другая полная, спокойное лицо (спокойное терпение) и одета неплохо. И третья — совсем девочка, хорошенькая. Из-за нее-то я и подошла к этой группе. Оказалось, все три — латышки. Как, что я слышала? Во-первых, что все латыши, как правило, арестовываются. Я вмешалась, указав на тех, кто не арестован (из известных мне), когда девочка назвала несколько фамилий еще не арестованных и сказала, а остальные из занимавших ответственные посты уже арестованы. Сказала, что клуб латышский закрыт, что последним был взят преподаватель русского языка, что все "пролетарские" арестованы. Рассказала, при каких условиях был арестован Межлаук, Гвахария (известный металлург, орденоносец), сказала, что это племянник Серго, сказала, что арестованы Егоровы. Я просила ее говорить тише, или лучше вообще не говорить. На что она мне сказала: "Об этом уже все знают, знает... Москва". Она сказала, что он бывал в салоне у Саньки Радек, как она ее называла. Сказала, что все, кто бывал у Саньки в салоне,

скатились. Сказала, что расстреляны двое сыновей Дробниса и Прокофьев Жора. Я никого не знаю, но вспомнила, что когда первый раз пришел Коля Амосов, он об этом тоже сказал Игорю, и про Туполева тогда же он сказал, вот, наверное, эта сволочь нагадила Игорю. А был-то он у нас три раза. Два из них Игорь с ним куда-то уходил, а, может быть, один раз уходил, точно не помню. (Мама не ошиблась. На меня дал показания именно Николай Амосов. - ИЛ.). Девочка (которой мать Прокопович, а фамилию отца я не помню, латыш на "С") сказала, что расстрелянные мальчики по справедливости получили то, что заслуживают. Что Санька в Архангельске. Что судилась она по уголовному делу, что еще при отце она была крайне испорчена, что она однажды продала каким-то (имя его забыла) своим знакомым парням отцов наган, но что отец тогда был в силе, и все обошлось. Что у Радека иностранные деньги (доллары) хранились в чемодане на "имя" что однажды Санька подобрала к нему имя "Соня" и украла у отца около 100 долларов. Сейчас надо спать (1 час ночи), завтра продолжу слухи...

27.02. Что вчера было? Уж и не помню. Очень тосковала, весь день солнце было, и нежное голубое небо, и воздух такой весенний, и брызгали и танцевали капли, даже целые струйки. Вот чувствовала все это и страшно тосковала. Обед не готовила. Ушла по делам. В садик библиотеки зашла и почитала "Правду". Пошла наниматься в библиотекарши или куда-нибудь. В библиотеку хоть книгоношей. Нет, отказал мне начальник

кадров. Ее первый вопрос, где работала последнее время и почему оставила работу. И отказ. Мимо шла университета. Объявление: "Нужны уборщицы для кафедры физкультуры". Зашла в университет, на кафедре зава не оказалось. Пошла в Наркомат насчет работы. Теперь там выделен ответственный дежурный по кадрам от Наркомата. Послал меня в бюро жалоб — то есть тот же самый, проделанный уже мною, путь. Пошла, но там сказала, тут жаловаться мне не на кого, а не могу устроиться с работой. Послали к инспектору какой-то группы. В общем, по телефону с каким-то Симоновым сговорилась, что я должна написать на имя Наркома письмо о себе. И что это письмо попадет к нему, и он мне поможет устроиться. Потом пришла домой. Вова гуляет. Я утром звонила на завод "Металлических электродов", что возле Измайловского парка. Там штатную единицу директор хлопочет, кажется, плановика. Не дозвонилась ему и звонила в конце дня. Но техдиректор сказал позвонить в 7 часов вечера. Я не звонила. В общем, на сердце змея подколодная, а все же действую, чтобы хоть этими хлопотами создать себе видимость жизни — борьбу.

С Вовкой вечером не ссорилась, но при Жене говорила нехорошо. Нечестно с ребенком так говорить, но не могла удержаться. А началось с истории. Он занимался эпохой Николая первого, ужасался, какие люди погибли при Николае "Палке", а я ему сказала насчет того, что это и теперь очень много гибнет невинных, и про Игоря указала. Потом он читал из истории "Царство

Николая 1-го", как подслушивали разговоры, как по неправильным доносам арестовывались люди и томились в тюрьмах, и опять я бы свела наше положение. Я видела, что Вовке это больно, и страшно, и стыдно за меня перед Женей Л. Ведь тот все расскажет отцу (одному из секретарей Сталина. — И.П.) и матери, но я остановиться не могла. Ой, так дальше не может продолжаться. Вечером я стирала. Сегодня продолжение тоски невозможной. Как результат этого состояния — физическое изнеможение. Белье кипятила. Обед опять не готовила — очень опустилась. И директору не звонила. Письмо в Наркомат не написала, а написала в НКВД. Нужно спать: уже 1,5ч.

1.03.38 г. Уже второй день никуда не выхожу. Никаких сил: ни физических, ни жизненных. Но белье за эти дни я выстирала и выгладила. Теперь нужно заняться штопкой. У Вовы тоже сегодня плохое настроение и аппетит. Мало гулял. Переживает, но не говорит. Особенно все еще выходные. Ребята все уехали или ушли к родственникам, а у него никого нет. В кино сегодня не пошел. Дорогие билеты. Как ему хочется быть пограничником. Сегодня опять вспоминал книгу, подаренную ему отцом — "Достижения военной техники", кажется, такое название или "Новости". Помню ее облик, очень много картинок и хороший коричневый переплет. В продаже ее не было. И мне не хватает книг, как было славно. И не замечала этого. На дню несколько раз то в ту, то в другую заглянешь, посмотришь, прочтешь, что-нибудь узнаешь, что тебе вот сейчас

нужно. И не замечала это как-то, как мне было хорошо. Все-таки была славная семья. Только Пятница был мало с нами. Но книги были, всегда ответы находились, и не было одиноко. Дети были вольны в своих запросах.

Сегодня пришел к Вове Вовка Рудаков. Заговорили о книгах. Вова сказал, что у меня было много книг — больше 300, а я сказала: "А у всех нас, с папиными, 7 или 8 тысяч". А Вова Рудаков сказал: "А вот на двадцатом подъезде (где мы жили в квартире № 400. - И.П.) не так давно вывозили книги на пяти грузовиках, а как зверски с ними обращались, в корзинах таскали и высыпали прямо в грузовик, а потом ногами становились, и шофер несколько книг стибрил". Я спрашиваю: "Какие?" "А, говорит, в костяном переплете, белые: "Сталин" и "Конституция", и еще разные". "Куда же он их убирал?" "А к себе под сидение. А 6-й грузовик почти пустой ушел. Принесли несколько корзин книг, да два чемодана и патефон". "А патефон какой?" "Патефон темно-голубой". Я поняла, что это наши книги. И Вовка понял. И ничего мы не сказали. Хоть ушла гулять. Сегодня месяц, как Игорь в тюрьме. Как-то свыклась с мыслью, что он не учится, и не это лежит главное. А главное то, что жить обычно, как люди живут, невозможно ни ему, если он будет жить, ни мне.

Вовка еще мальчик, может жить, как все. Что значит жить не "обычно"? Не жить интересами моего сегодняшнего дня, не интересами дня моего ребенка. Смотреть вперед и тратить себя

для "завтра" и не во имя завтрашних людей (не могу я ими жить), а во имя того, кто всю жизнь свою отдал для этого "завтра", кто был предан, кто был скромен, кто был простодушен и кто... так неожиданно. Я говорю о таких, как Пятница. Я не знаю их имен. Но не Пятница же один так закончил тяжко свою революционную жизнь.

Когда вспоминаешь детали, — открывается внутренний строй человека, его сущность. Не может быть Пятница контрреволюционер, не может быть среди мерзавцев-двурушников. Что же произошло? За что его осудили? Почему ему не поверили? Ошибки очень тяжкие (доверие, слепота к врагам) допустили все. А отдавал он всего себя работе. А как он был недоволен собой последние годы: мало сна оставалось, не видел хороших результатов, мучился этим (это — последняя его работа в ЦК). А Коминтерн его периода не казался ему таким. (Как важно то, что сказала мама о Коминтерне. До 1935-го года Коминтерн был ленинским учреждением, а после там заправляли Ежов и Москвин- Трилиссер. — ИЛ.)

Он думал, что кое-что делал. И не предполагал, какая пропасть, какие гады его окружали, как все губили. А... тоже ведь не видел. (Видимо, мама имела в виду самого Сталина — члена Президиума ИККИ. - И.П.). Ничего не поймешь...

Знаю только, что для жизни нет больше воли. Очень жалко ребят. Очень жалко многое в жизни, что любишь — и книги, и природу, и борьбу людей, как стремление к прогрессу, и чувство дружбы и близости душевной с людьми, которых

иногда встретишь. Знать хочется, как пойдет дальше, какие будут жертвы, и победим ли мы, и выявится ли правда о некоторых погибших, и когда выявится, и умирать самой еще не хочется...

Но такие обстоятельства тяжкие, что не справишься достойно, и что ценно в тебе — потратить на борьбу за существование, за право "переползать" изо дня в день — это недостойно человека. Поэтому, — раз не найдешь другого выхода, - находи средство. Противно в воду, хоть и в половодье, когда все так кружится, что и не заметишь, как захлебнешься... Тяжко и под электричку. Если бы ногу не сломала под трамваем, не представляла бы себе всех неприятностей. Хороший яд. Но нет знаний и нет товарища-врача. Встретила Ряовскую в очереди у прокурора, дала понять. Но ведь она другого настроения. Она думает еще о квартире, о вещах, о всяких иных выгодах. В общем, она не поняла меня...

Газ в кухне — очень, наверное, тяжко, и не обязательно результат, какой ждешь. Револьвера моего нет, и нет никакого. Значит нужно обдумать насчет воды. Нужно обдумать и решиться, а пока делать для себя и близких вид, что живешь, борешься. Вот пойду завтра искать работу опять. Поеду на завод "Металлических электродов", если не выйдет, — письмо Наркому напишу. Детей у меня нет. А Вовке вчера читала Жюль Верна "Таинственный остров", и таким он был мне близким, жалостливым... Слов нет у матери. Такова ситуация. Если бы из НКВД по-товарищески отнеслись, не мучили, все было бы иначе. Если бы

даже теперь поверили, что не кривляюсь я, что условия мои, которые я им высказала, есть подробность души, крайняя необходимость в моем положении, то со смертью можно было бы повременить. Может быть, работа спасла бы меня, и силы вернулись к жизни. Но нет этому веры, как и нет тому, что скоро ничего не будет. Вот в таком, поистине жалком, состоянии я нахожусь.

Не удивило меня сообщение во вчерашней "Правде". Я знала, что процесс б-р будет. (Что такое "б-р"? Бухаринцы-рыковцы? - ИЛ.) Только не знала, когда и не знала, какие именно люди. О врачах — это ново для меня. Хорошо, что страшный узел все-таки сумели развязать. Будет легче дышать. Вот из-за таких сволочей и погибни настоящие товарищи. Без жертв ничего больше нельзя совершить^¹.

Игоречек, мой мальчик, мой светлый, если бы нервы твои выдержали, ты б понял и простил того, кто несправедливо тебя так обидел... Ты бы жить захотел, и продолжать дело отца своего. Только умнее, прозорливее, с накопленными знаниями. Отцу-то не пришлось учиться, а без знаний большевику нельзя. Много несчастий мы получили из-за некультурности. Знание и цель — это самое главное для человеческой жизни, а она может быть очень интересной. Вот я себе Игореву жизнь такой и представляла. Все данные у него были. Служителем общества человеческого я его

всегда видела.

2.03.38г. Не спится. Газет не читала, не достала. Мало сделала для "дома". Вовка заболел, жалуется на живот, а глазки смотрят невольно. Искала ему курицу, с трудом нашла за 14 р. 40 коп. Вечером ел с удовольствием и лег в хорошем настроении. Я обошла кругом здание РВС (Реввоен.Совета. - И.П.) — все спокойно снаружи. Нет ни машин больше, чем всегда, ни военных. А внутри, наверное, страшно. Грозный меч правосудия революционной диктатуры занесен над 21-м врагом. Для некоторых из них расстрел - слишком гуманное наказание. Я бы жизнь им сохранила. Книги и газеты не давала и заставила бы их работать 15 часов в сутки, и изолировала бы их от людей: чтобы они сами взмолились освободить их от жизни, что б они сами себя возненавидели, как только может ненавидеть человек. Это они посеяли недоверие, вражду, наговоры, жестокость. Как теперь верить? Кому верить? Я еще верю немногим, но что мне дает эта вера, когда все от меня отшатнулись, и я как бы в одиночке. Не могу я к людям без боли подходить, вся я... Нуждаюсь в искренней встрече их с Пятницким. Сразу было бы облегчение, когда б я узнала, в чем его вина? Как он сам себя рассматривает. (Бедная мама, она узнала правду только после своего ареста, в 1938 году, в Кандалакше. Осенью 1939 года, ей, заключенной, разрешили свидание со мною, в Карлаге. Она приехала на ЦПО, где мы провели в садике несколько часов. Она мне сказала, что во всем виноват Сталин и

его окружение, что надеяться не на что при жизни Сталина. - ИЛ.) Сегодня об Игоре думаю с меньшим горем. Если не дурак, все переварит, перестрадает и закалится для борьбы. Не может же быть иначе. Ну, какой же смысл НКВД терять способного мальчика? Это ничего, что он ест два раза в сутки, что, может быть, мучается на скамье, может быть, грязь и вонь — ведь переполнена тюрьма. Не это страшно. Чтобы он сумел себя не потерять. Не могла я пойти насчет работы. Эти дни должны быть такие, как ненависть к врагам (а я ведь — жена врага) — нет сил себя предлагать. И завтра не пойду, пока процесс не кончится. Думаю, что "смертник" я не совсем нормальный.

3.03.38 г. Опять не выходила на воздух. После большого подъема утром — реакция вечером. Абсолютно нет физических сил, а днем, когда никого в квартире не было (бабушка мне принесла газету) — я вдруг очнулась от боли внизу живота, не заметила, как протанцевала танец "радости" по поводу окончательного разгрома этих "зверей", а ведь кой-кого из них я уважала, хотя уже Пятница предупредил насчет Б. Это мразь какая, и рассказал, как он стал среди всех, обросший бородой, в каком-то старом костюме на полу... И никто с ним не поздоровался. Все уже смотрели, как на смердящий труп. И вот он еще страшнее, еще лживее, чем можно себе представить. Мала для этих кара — "смерть", но дышать с ними одним воздухом невозможно трудящимся. О, Пятница, не можешь ты быть с ними, мое сердце это никак не хочет принять. (Выше речь о

Бухарине, любимце партии, как сказал о нем Ленин. Я спрашивал отца о нем после его ареста. Отец сказал, что Бухарин, конечно, не враг. Он говорил о Бухарине с большой теплотой и еще большей грустью. Мама болезненно восприняла сообщение отца об обросшем бородой человеке, доведенном до отчаяния страшными обвинениями, когда члены ЦК ВКП(б) видели его в своей среде последний раз. Также болезненно она восприняла сообщение отца об аресте В.Г. Кнорина. В дневнике она записала, что отец ночью 22 или 23 июня 1937 года сказал: "Кнорин шпион". Скорее всего он сказал, что Кнорин арестован по обвинению в том, что он шпион. Но ведь это - не одно и то же. Когда отец сообщил мне об очных ставках его с Бела Куном и с Кнориным, о том, что они его оклеветали, он не назвал их врагами. Видимо, он понимал, что их принудили оклеветать себя и его. - И.П.) Если нужно так, если не распутались насчет твоей виновности, я стану на официальную точку зрения насчет тебя во всем моем поведении, я не буду никогда около тебя, но не могу я тебя видеть ни лжецом перед партией, ни контрреволюционером. А раз так, могу ли я быть в обществе свободных советских граждан? И умереть? А такое время, когда ополчаются против нас, когда последняя, может быть, решительная борьба, и в других странах советы... и детей оставить... А вот чувствую, что нет сна, вот никого не хочется видеть, ни двигаться. И страшно в шлепанцах Пятницкого (без каблуков), так нехорошо после пляски. Это первый раз такое

вдохновение телу после ареста Пятницкого. Сумасшествие, или просто потребность, ведь не с кем делиться. (Противоречия измучили маму, и она была близка к помешательству рассудка. Конечно, ее пляска при известии о жестоком приговоре - это уже болезнь, тем более, что она еще в 1921 году болела шизофренией. - И.П.) Вовка пришел из школы и тоже до пяти читал газету. Смеялся над Крестинским: "Ох, и смешной же он, мама". И читал мне вслух смешные для него слова. Мне не смешно, а гадливо^¹. Силой вырвала у него газету, зато прочла статью Кольцова. А вечером перед сном читали с ним "Таинственный остров". Об Игоре днем не вспоминала, а к вечеру тяжко, тяжко — нет слов. Штопаю ему его старое бельишко. Нужно купить на всякий случай 6 пар носков, и у Вовки порвались ботинки, ничего нет. И валенки порвались. Нужно похозяйничать. Жизнь требует забот, раз существуешь, хотя бы и через силу. Хорошо было бы иметь яд. Что за яд приготовлял Буланов для Ежова? И кто дал ему рецепт? Теперь можно его заставить на себе испробовать. Я не люблю мучить свое тело. Поэтому нужен яд мгновенно действующий. (Да, таким, как моя мама, не под силу было выносить

поругание над своим телом. Таких, как она, следователю легко было заставить признаться в чем угодно. Если бы она знала про пытки в московских тюрьмах, то не осудила бы никого из тех, кто дал на себя лживые показания. Тогда бы она могла оценить по достоинству невероятную стойкость отца, который за долгий год пыток не дал на себя показаний. - И.П.)

4.03.38г. Дела их так чудовищны, что ни перед какими жертвами не надо было останавливаться (раз без этого нельзя), для того, чтобы переловить этих гадов и гаденышей. Прямо потрясена. Какая сволочь столько лет водилась в партии. Куда же ушла страна, к каким еще победам, если бы не было в каждом деле вредителей? И даже царские "охранники", шпионы. Интересно, как себя чувствует Сольц и его "Жаба" после того, как выявилось настоящее лицо Зеленского, а то меня как встретил: "Я вас, гражданка, не знаю".

7.03.38г. Сегодня в 11 часов вечера (8 месяцев тому назад) окончилась жизнь Пятницкого в семье.

Сегодня Вова принес "плохо" по русскому языку, и я очень рассердилась на него: он ленив. Но рассердилась я плохо, как сумасшедшая. Называла его ругательскими словами, напоминала ему, кто он: сын "врага", и сам своим поведением показываешь, кто ты, брат "врага" и т. д. У мальчика навернулись слезы, и он сказал: "Разве я виноват, что я сын и брат врагов?" Я не хочу тебя матерью, я хочу в детдом и т. д., —

мы договорились до того, что я сказала ему, что ему полагается есть только черный хлеб, не иметь никаких удовольствий и что я буду мучить его каждый день. На что он сообщил мне, что "прирежет" меня. Тогда я ударила его по щекам два раза. Потом начала писать ему в дневник о его "поведении" дома, чтобы было суждение о нем его педагогами, а Вова немного поплакал, почти ничего не обедал, а я ушла за продуктами. Когда пришла, Вовка занимался, а Людмила, по обыкновению своему, спала почти до обеда. В 8 часов Вова ушел в клуб, там сегодня вечер в связи с 8-м марта, и я ушла на собрание домработниц. После собрания я зашла к инженеру К., но никого не застала. Заглянула в клуб, где со мною даже не поздоровались, "просто не заметили". Там зав. клубом является женщина, которая мне сказала вскоре после моего выселения из квартиры (где она переписывала или проверяла по переписи количество живущих в квартире): "Ничего, были инженером, с таким же успехом побудете и домашней работницей". В клубе было переполнено разными благополучными нарядными мамашами и такими же нарядными их девочками (мальчики не бросились мне в глаза своими костюмами: все в темных), там же и мой несчастный заброшенный Вова, только я его не видела (думаю, что он там). С тяжким чувством полного одиночества я поднялась к "себе на квартиру". Людмила ушла. Старики пили чай, у "меня в комнате" летает моль (здесь ее почему-то полным-полно, нафталин не действует, мышей тоже

много, то жили себе... не очень беспокоили, а теперь прямо со стен прыгают. Бабушка говорит, что "они нас выживают", что так всегда бывает, когда люди покидают дом). Одним видом своим бабушка меня пугает, а слова ее, всякие приметы, ее высказывания о советских делах — от одного общества этого можно потерять образ человека, а я ведь только с ней уже 8 месяцев.

Сегодня мне бы хотелось серьезно поговорить с людьми, обсудить мое положение, вопрос о Вове, поняли бы они мое намерение его отдать на общественное воспитание, а самой стать в особое положение: жить и работать с лагерными, чтобы так отметить то, что со мной случилось... Но никого около меня нет.

Люди слушали доклад, похлопали в ладоши и разошлись. В "Красном уголке" один и тот же плакат с членами "Полит. Бюро" в 8-ми экземплярах, да у двери Ленин, Сталин и Молотов, а в углу Димитров и разные пострадавшие революционеры. Рычали водопроводные трубы, а между ними на потолке плакал кот. Докладчик говорил о "нашей счастливой свободной жизни", об освобождении женщины от кухни, пеленок, от грязи, о запрещении абортов — это он говорил домашним работницам, которым и детей-то нельзя иметь, раз они в "прислугах". Он говорил, что "Мы, советские женщины, о завтрашнем дне не думаем, не то что в Англии, где каждый день 250 абортов производят и где есть для них "водяной трест", и объяснил, что десятки и сотни тысяч женщин от безработицы и горя бросаются

в "водяной трест"... Потом он перешел к процессу и сказал подробно о том, как вредили, как убили лучших людей, и напомнил слова Ежова, который будто бы сказал депутатам, что за одну голову убитого Кирова погибнут сотни тысяч из ихнего стана. (Я не помню, чтобы он так говорил, но смысл-то был действительно такой, докладчик его уточнил.) Я спросила: "Неужто столько врагов у Советской власти" (я спросила рядом сидящую со мной домработницу), она мне ответила:

"Да это он так просто, как докладчик, чтобы резон нам был, мы-то газет не читаем". Вопросов никаких не было, все сказали: "Все ясно, понятно".

Пришла Люба пост. Пришел Вова, сел около меня, читает. Я иду ему приготовить ужин: сосиски, молоко.

Сегодня очередной номер издевательства: всегда перед праздником или в день ареста Пятн. приходит из комендатуры один рабочий дядя и говорит: "Вы очень плохо содержите мусорный ящик, его надо тщательно вымыть, а то вонь в другую квартиру несется". Как будто бы мы, живя 7 лет в квартире прежней, хоть раз мыли мусорный ящик, да для этого есть специальный человек-уборщик. Или как будто бы делаем что-либо непотребное с этим ящиком? Обращаемся так же, как и раньше. Потом он прошел в кухню. Бабушка чистила картошку и кожуру бросала на пол. Он сказал: "В таком виде кухню нельзя содержать", — я на что ответила: "В таком состоянии квартиру нельзя содержать, нас привели сюда как зачумленных собак, и грязь была совсем

невероятная". На это он сказал: "Что же делать, если люди не убрали за собой, уезжая — должны это сделать те, кто въехал сюда". Это значит — сделать ремонт? Так его что ли понимать? В ванне он нашел тоже грязь, хотя она сама по себе в таком состоянии, что от стен отлетают куски, пол такой, что навоз. Можно порвать обувь, ванна такая... что я тратила на нее по два часа без особых результатов. Замки во всех дверях испорчены. В стенах этой комнаты крючки. С какой целью, неизвестно, и до самой глубокой осени мы не спали из-за комаров. Под каменным сводом, что под нашими окнами, шириной в 3,5 метра — масса грязи и паразитов. Ремонт в квартире не производился со времени постройки дома, Для чего же он пришел нам делать замечание? Перед 8-м марта напомнить нам, кто мы такие. Оскорбил нас. Интересно только, по чьему указанию, или по своей инициативе? Или, может быть, скоро выгонят — так, чтобы не было так грязно после нас. Значит, что люди запуганные, что ни прикажут, выполнят. Я нахожусь в положении собаки, бессмысленно лающей на луну. Разница только в том, что на собаку находит это настроение на какое-то непродолжительное время, а я вот уже 8 месяцев — никто не слышит моего справедливого требования: или создать нормальные человеческие условия, чтобы в обществе я не была "белой вороной", или чтобы целиком распорядиться моей жизнью так же, как они распорядились моим имуществом. Я только знаю одно — нужно спасать Вову, пока он не загублен.

В таких моральных условиях не может расти нормальный советский мальчик. Очень хочется, чтобы как можно скорее были уничтожены эти гады. Как-то станет легче, и вообще скорее бы всех, кто был с ними близко ли далеко ли связан — выявить, поставить "точку над и", и для каждого из них — тоже разрядится эта сгущенная подозрительностью, ненавистью атмосфера. Буквально тяжко жить: если бы и Пятница не был тронут — разве было бы легко? Очень тяжко, мучились бы все очень, кроме Вовы. Ну, а теперь — брошены в эту кучу говна и смрада. И не знаю, каким образом Пятница там очутился. Был ли он сам мерзавец, так почему о нем молчат? А если не мерзавец — это дьявольский метод работы, бесчеловечный. От одного этого — просто необходимо умереть. А тут еще и Игорь. Странно, я только иногда чувствую их, как своих (обычно это острое чувство быстро проходит), и я их начинаю рассматривать, как-то со стороны обсуждая их положение, думая об их страданиях, лишениях, гибели, наконец. Тогда я начинаю понимать, что я на грани "взрыва", то есть аферы своего разума, и организм сопротивляется, и поэтому я рассматриваю их "со стороны".

У Мариэтты Шагинян "Своя судьба". Кажется, Галя (родная сестра мамы - Галя Мельнова, ее муж - ответственный работник НКВД, тоже был арестован. - И.П.) прочла мне позавчера кусочек (описание психического заболевания у некоторых больных проф. Феретера), там было, среди других болезней, постоянное желание

записывать в дневник свои переживания и т. д. Я в глубоком значении этого слова знаю, что это желание порождает большое одиночество. Это было у меня и раньше периодами. Ведь только некоторыми гранями я была очень близка с Пятницей, но не всеми (или большинством из них) — моего внутреннего существа. А теперь я совсем, по-настоящему, одна.

10.03.38г. "Эх, мать, ну и сволочь же отец. Только испортил все мои мечты. Правда, мать?" У меня предчувствие такое, что Игорь наш не виноват, только проболтался, а отец — какой-то большой виновник. В 11, 5 часов вчера Вовка разговорился сначала о моральной силе Красной армии, о пограничниках (всегда ведь мечтает о жизни пограничников) — и решил, очевидно, что его не возьмут из-за отца. Я разговор не поддерживала, сказала только "сначала выучись, будь хорошим общественником, а там посмотрим, а папу не забывай так. Мы еще не знаем, может быть, он не виноват, а ошибся, может быть, его враги обманули". А Вовка сказал: "Нет, нет не верю" (т. е. он думает, что отец — враг). Как придет из школы, берет газету и читает показания, он буквально в ужасе от их "дел". Часто расспрашивает об отдельных личностях. Особенно ему страшен Ягода и Буланин, спрашивал меня, как приготовляли они яд.

Могут ли эти дети не думать о том, что произошло с их отцами, матерями? Что произошло с "Наркомами", как работает сейчас НКВД, как поступает с семьями, с детьми? Могут ли они обо

всем этом разговаривать друг с другом? Вовка увлекается очень серьезно военным делом и даже теперь, когда все, что он собрал по "военному вопросу" (у него было много книг и альбомов по этому отделу), было конфисковано вместе с отцовской библиотекой, он покупает брошюрки. Вот сегодня он читает, как должен относиться красноармеец к своему командиру. "Он должен во всем доверять командиру". Вовка сделал замечание: "Нет, уж, такому, как... Егоров, например. Мама, здесь неправильно". Как он тоскует по своей винтовке. Каждый раз после военных занятий в кружке он о ней говорит. Молчит о Жене Логинове. Теперь он уже к нам не ходит, а Вовка очень любил его и бывал у него. Единственно благополучная семья — теперь одни только разгромленные. Очень это тяжело. Вчера сообщил, что у Рябчика (его одношкольник) взяли брата — 18-ти лет, который хотел поступить в военную академию. Отец и мать взяты раньше, и он живет с бабушкой. Часто он говорит: "Эх, мать". Это значит, ему тяжело, но в чем дело, он не говорит. Сегодня сказал, что Нина ... читала показания Максимова, который упомянул имя отца, и она заплакала при всех. Ей 12 лет. Живет с прислугой. Никаких радостей с этих лет. Не выхожу из квартиры уже 3-й или 4-й день. Исключением был вчерашний неудачный день.

9.03.38г. принимают передачу в Бутырской тюрьме. У Игоря опять то же — "Ему запрещено", — это хитрые слова. Может быть, его там и нет. Оттуда заехала на Кузнецкий. Окно 9. Огромная

очередь, которую я заняла и ушла к Пешковой сообщить, что Лепяевский не принимает. Как узнать об Игоре? Пешкова на процессе. Вчера тоже показания об умертвлении М. и А. Горьких. Принимала В.А. (секретарь), она дала мне адрес, куда я завтра пойду, и "... по наблюд. за домами заключения", потом я взяла адрес приемника детского НКВД. Тяжко мне с Вовкой расставаться, но как же мне жить, ведь я еще ничего не знаю ни об Игоре, ни о себе. Семья разгромлена только наполовину по численности своей, по материальному состоянию — окончательно, а в дальнейшем могу быть поставлена в нечеловеческие условия и с квартирой, и с работой. Сейчас от всего оторвана. Но как умереть, когда могу быть полезна. Ведь в нем могут убить уверенность в свои силы. Он так был уверен в справедливости всех арестов, в хорошем человеческом отношении. Он говорил: "Это все логично", то есть арест отца, конфискация, издевательское ко мне отношение, то есть "логично", раз мы поставлены в положение врагов. Но как он смирится с тем, что он-то ведь не враг. Он рос и хотел много знать, предложить свои силы революции. А его бросили в тюрьму. Может быть, отправят в лагерь отбывать наказание, и оттуда он может приехать уже взрослым, измученным душевно, мрачным и больным. Как тот человек, который был тоже у Пешковой вчера. На костылях, с воспаленными от голода и страданий глазами, без копейки денег. Что он пережил, я не знаю. Только я слышала в голосе слезы, и он говорил секретарше: "Вот я какой

теперь, а поехал здоровым. Теперь не знаю, куда мне жизнь. Да и на билет нет". Куда ему нужно ехать? Она ему написала, где получить литер бесплатно. Уходя, он сказал: "Вот так, от одного к другому, подниматься-то на костылях трудно, да и никто не поможет, правильно". А у Игоря больные легкие - 4 раза он пережил воспаление легких, и нервы измотаны. Вот из-за него-то я и жить не хочу и не должна умереть. Как я жалею, что написала письмо в НКВД. Это был приступ отчаяния. Как я не учла, что им безразличны все наши страдания, ведь они всех в один котел, в одну бросовую яму. Умру, тем лучше. Ни с Вовкой, ни с Игорем не будут человечны. Значит, только я у них, из-за них надо бороться за себя.

И вот завтра, как ни противно, опять клянчить, по чиновникам ходить, а пойду снова искать работу, но чувствуется, что жить все-таки не смогу, просто не справлюсь, у меня до сего времени нет опыта: извиваться, как червяк извивается, когда его придавливают башмаком. Но у него конец быстрый, его сразу же придавливают, раз решили, а я долго буду извиваться, потому что "башмак", от которого мне больно, имеет разные жизненные конкретности: и материальные факторы, и психические... Жить-то трудновато. Раньше-то была свободна, и никто не оскорблял, не башмачничал, а теперь вот посмотрим, как справишься...

Когда этот несчастный, который отбыл свой срок в концлагере, разговаривал — вдруг заплакала красивая и хорошо одетая женщина, и подсела ко мне, с большим акцентом она сказала:

"Лучше уж никогда не ходить. Жить невозможно, когда видишь все это..." Я спросила: "Вы — не коминтерновские". Она сказала: "Нет, я из Академии Наук". Она — немка, три года как приехала сюда с русским мужем. Муж инженер. Жил 6 лет в Германии. Теперь его арестовали. Он — не партийный, она тоже. Она математик, ассистент, научный работник. Ее не принимают на педагогическую работу и в издательскую тоже. В приемной комнате она сказала: "Буду покончить с собой". Потом она пришла сюда. Я сказала ей, что обычно говорю людям, когда они в отчаянии. Я сказала, что нужно быть во всяческом положении достойным звания человека. Нужно бороться с отчаянием. Нужно все перепробовать и добиться своего права. Дала ей адрес к Филиппову, который ничем мне не помог, хотя я потратила у него 4 дня (4 раза я ходила к нему). Она получила гражданство. К Гитлеру ехать не может — он лишил ее права гражданства, а теперь она одна со своим мальчиком. И описать отцу и матери тоже не может.

Невозможно ей не помочь, а ведь пока все так же, как и я, мечется безрезультатно; А сколько таких. И сколько нас погибает. Пожалуй, кто в тюрьмы взят, скорей сохранится, а "вольным" ничего не останется, как "иссохнуть", как спица, о камни дорожные череп разбить, в реке утопиться — кому что легче.

Потом я пошла в № 9 спросить, что это значит: "Ему не разрешено?" Чиновник спросил № ордера и сказал: "Ордер наш, не знаю, что это оз-

начает". Вот и разъяснил. А старушка-эстонка слышала и спросила, я сказала, она мне посоветовала обратно на Арбат 37 к прокурору (и сколько их). "Мне 3.03 (ее фамилия тоже на "Л"), говорит, скажут", а сама сына никак не найдет: преподаватель немецкого языка, беспартийный, по национальности немец, с высшим образованием. Больше старушка ничего не знает. Настроена очень плохо. Между прочим она мне сказала: "Многие говорят, — так много берут, чтобы работать в концлагерях бесплатно, государству это выгодно". Я увидела, что она под дурным влиянием, но не учитывает, что не всякий, у кого арестован близкий — дурно думает о работе НКВД. Очень мне стало больно. Ну, почему же я среди таких? Ведь я тоже с радостью отдала бы свою жизнь, если бы она кому-нибудь (родине, товарищам настоящим) понадобилась. И вдруг в лагерях таких много. Как противно там жить. Вообще я ничего не знаю о концентрационных лагерях. Как бы узнать,

11.03.38 г. Что заставляет нас унижаться и принимать на себя столько горя, столько мучений, когда в нашей власти в любую минуту самим положить всему этому конец?..

До 11 лежала и никуда не ходила, устала от страданий, и скоро день прошел. Вовка покушал и ушел. Мне нужно идти за продуктами, но не могу себя заставить. И снова сумерки. Я чувствую, что во мне ничего не осталось, скоро я буду неспособна на страдание. Как мало я понимала людей раньше. Большинство мне казалось каки

ми-то бесчувственными, равнодушными к тому, что во мне вызывало душевный подъем. ...Я-то не понимала, может быть, они уже слишком много выстрадали.., а потом значит теряешь себя постепенно, свою индивидуальность, и просто существуешь. Так живут очень многие. Счастливую жизнь устроить — это очень трудно, и мало кому удается. Да, но ведь народу живется гораздо все же лучше, интересней. Сознание этого должно же радовать. Работать, работать. Нужно, нужно себя заставить. Может быть, не для себя — для кого-нибудь сможешь быть полезной — тогда и жить захочется, а теперь, конечно, полное одиночество и такая мрачная комната.

Сегодня опять издевались: пришли проверять, нет ли еще радио, и не ограничились отпором, а посмотрели в комнате. Не пойму я, что они хотят этим от меня добиться? Ведь великолепно знают, что взяли 2 радио, и больше у меня нет. И ничего я не прятала. Какие отвратительные методы. Неужели об этом знает Н.И. (Ежов. -И.П.) ?

13.03.38 г. Сегодня в 4 часа они будут уничтожены — эти страшные злодеи нашей родины. Они успели сплести такую большую и тонкую паутину, что ею захвачены и те, кто так же их ненавидит, как ненавидит тов. Н.И., как ненавидит их каждый сознательный и честный гражданин нашей страны. Кроме колоссального материального ущерба, они нанесли нам много моральных ран. О, нужно много еще распутывать, много думать, много уничтожить, много обезвредить

вовремя, помочь вылечиться, и среди них, конечно, есть "живое мясо" партии Ленина, Сталина, страдание которых бесконечно велико, а я чувствую это так смутно. Кто заплатит за это? Кто вернет потерянные месяцы жизни, невозможность работать вместе с товарищами в такое тяжелое время? Кто ответит за такое незамужнее одиночество? Их позорная, мерзкая кровь — слишком малая цена за все это горе, которое пережила и переживает партия, а вместе с ней и все, кто хоть немного умеет чувствовать, все то страдание людей, невинно изъятых из общества, кто отдавал революции все свои силы, каплю за каплей, и кто не мог предполагать, что есть такие двуногие чудовища — кретины, кто так умел притворяться. Более страшного образа, чем Бухарин, я не знаю, и мне трудно выразить все, что я переживаю. Теперь-то их уничтожат, но от этого моя ненависть нисколько не ослаблена. Я бы хотела для них страшной казни: пусть бы сидели в клетках, специально построенных для них в музее, "контрреволюционерами", и мы бы ухаживали за ними, как за редкостными экспонатами... Это для них было бы ужасно: приходили бы граждане и смотрели бы на них, как на зверей. О, никогда бы ненависть не умерла к ним; пусть бы видели они, как мы боремся за свою счастливую жизнь, как мы дружно боремся, как мы любим своих вождей, которые не изменяют, как мы победили фашизм, а они в бездействии, кормятся, как звери, но их не считают за людей. Так бы я сгорела. Они безопасны: кто пойдет за ними,

когда у них ничего, кроме гнусных планов. О, проклятие вам, проклятие на веки веков. Я знай, я не должна позволить себе отчаяться, умереть нетрудно, когда так тяжко и одиноко жить, как мне теперь, но нужно прийти к людям, к работе, вместе бороться, — ты уже можешь быть полезной, и тебе поверят, если будешь хорошо работать и честно жить. И, верится, Игорь, может быть, и Пятница, вернется, если он честный, не виноват, конечно, за то, что прошляпил так много, за то, что не рассмотрел таких гадов, но если у него не было подлых намерений, он, конечно, придет. Как хочется знать, Пятница хоть в чем-нибудь виноват..? Был ли ты не согласен с линией партии? Был ли ты против каких-нибудь наших руководителей? Как бы легко мне было, если бы я узнала правду. Я насчет Игорька, я думаю словами Ф. ... "Все, что доброкачественно, выдерживает испытание огнем. С недоброкачественными же элементами мы охотно расстанемся"... "День великого решения, день битвы народов приближается, и победа будет за нами".

Как хорошо, что я пришла к такому решению, и теперь держи себя в "ежовых рукавицах", попробуй только превратиться в кляксу.

Как бы мне хотелось сказать о моих хороших мыслях Н.И. (Ежову. - И.П.) Как много переживаний, и такое одиночество незаслуженное, и так больно от этого, что я опять порчу себе глаза. Никогда не забывать, и дети мои никогда не забудут, как нужно зорко следить, как нужно беречь в чистоте свои мысли и свой язык, и как

коротка жизнь человечья. Каждая жизнь должна дать что-нибудь своим, ближним по духу. Каждая жизнь должна дать сколько-нибудь от того, что она возьмет от общества.

19.03.38г. Невыносимое горе и безнадежность для меня и моих детей. Не могу преодолеть, как ни борись с собой. Могла бы только, как вол, или, скорее, как машина заведенная кем-то работать, этим, может быть, и спаслась Л., а в таком состоянии разве можно что-нибудь нормальное предпринять? Должна бьла написать письмо Наркомтяжпрому насчет работы, но не могу. Какой я инженер в моих бытовых и моральных условиях? Ведь я за эти 9 месяцев "безработицы" отстала, и вообще я вся опустошена и измучена. Начались сильные и продолжительные мигрени. 17 марта вечером начался приступ, продолжался весь день и всю ночь. 18-го и сегодня не могла встать нормально: встала в 1 час 30 минут, обед не готовила, не могла двигаться. Вовке дала микояновские препараты, а сама угостилась репой. Когда приняла пирамидон (бабушка дала), стало легче, а к вечеру совсем прошло. Сегодня никуда не выходила. Вчера же, несмотря на головную боль, с 2-х до 7,5 часов была в городе: Яна, Люба, я и Вова ездили в музей "Аэрохим", что на Ленинградском шоссе, замечательные макеты в отделении противовоздушной обороны. (Яна Мельнова - дочь Галины Иосифовны Мельновой, мамина племянница. - И.П,)

Все зависит от нервной системы: в моей голове так много светлых мыслей, остались и теп

лые, хорошие чувства, к людям и жизни неравнодушна. Нужно было бы так, как ведут себя исполнители психической атаки: падают твои близкие, мучили тебя, кругом видишь страдание и гибель, а ты иди, не сгибаясь, смотри только вперед, в будущее общество, этим и твоя жизнь будет ярче и богаче, и полезней будет для других. Жить в действовании, а не в созерцании, а уж если нельзя не видеть (жизнь ведь всякими красками богата) темной, старой жизни — преодолевай их, отсекай от себя, тянись за радостным, светлым. Никакая самая тяжкая жизнь не может лишиться всех светлых статей. Игорю, Пятницкому не поможешь — значит, не надо болеть ими. Может быть, придет время, когда будешь нужна им, тогда и сконцентрируешь на них свое внимание, а теперь твои переживания бесполезны. Облегчи Вовке жизнь. Нет сил работать пока — накапливай силы. Найди способ не опускаться в знаниях, набирай опыт. Вот теперь уже знаешь, что значит душевная усталость и неудовлетворенность людьми, окружающей тебя средой, может быть, работой. Это я говорю о Пятницком. Как часто он высказывал желание лежать целый день (выходной), никуда не выезжать, никого не видеть. Тогда мне было это неприемлемо в нем, я всячески будировала его, я была эгоисткой, со своей точки зрения я судила о его желании, а не с его. Теперь жалею об этом, что вмешивалась в его желания. Он был скрытен и не умел выразить своего желания так, чтобы я его поняла. А я думала, что он стареет и поддается своей старости,

что он обедняет свою жизнь этим, и только, чтобы не огорчать меня, и привык последние годы в выходные дни уезжать, а пользоваться этим он не умел. Я наслаждалась воздухом, деревьями, солнцем, я очень близка к природе, а Пятница такой усталый, что он уже не мог от природы брать, что я умела. Люди ему тоже были не нужны: кто пристанет, с тем и был. Дома бы он лучше, по-настоящему (по-своему) отдыхал. Я думала, что я хорошо о нем забочусь, а теперь я поняла, что мудрости во мне было мало по отношению к нему. Бесконечно уставший он человек, а я шла к нему с метками средне-уставшего человека моего возраста и моего опыта. Теперь я очень выросла, и во многом могла помочь бы ему, незаметно для него. А я критиковала его товарищей всегда очень резко, чего он не выносил, и этим не достигала никаких результатов. Как я ненавидела некоторых, и все же он никогда не считался с этим. Я говорю прежде всего об Абрамове (враг), об М. (восточный секретариат), может быть, тоже враг, знаю только, что подозрительный человек, о Гр. и его "жене", о Шубине и целом ряде лиц, которые липли к нему, да, я забыла о Д. (Долецкий - председатель ТАСС. - ИЛ.) Я думаю, что они, пользуясь его безразличием к людям, в состоянии его крайней усталости (жизнь подпольщика с 16-ти лет и трудовая жизнь с 13-ти лет), так и влезали к нему в доверие, и использовали его (незаметно для него) в своих враждебных целях. А я должна была для него быть самой близкой и самой умной... Но во мне не хватало ума, а преж-

де всего — выдержки. Потому что быть женой такого человека, это значит служить ему, быть постоянно на посту, быть его другом, но быть обыкновенной женщиной, а вот как раз я и была сначала очень любящая молодая женщина, а потом — очень страдающая неудовлетворенная женщина и неудовлетворенный человек — и всегда об этом помнила, и всегда это чувствовала, и закрылась в свою раковину, и только служила ему постольку, поскольку сама хотела расти, сама хотела жить. Обжилась. А разве он обычный человек, разве у него жизнь не исключительная? Разве я учла все его особенности? Он был мне для меня, а не для него, хотя я и очень хорошо к нему относилась, по-своему бережно, по-своему очень сильно любила. Не выполнила своей задачи. У меня не хватило мудрости, а когда я была совсем юной, еще девочкой, я знала, что любовь моя будет безмерна и что будет она возвышать человека, которого я люблю (о, я знала это, я буду искать только такого, который будет охвачен идеей служения человечеству или в науке, или в борьбе, или в искусстве...). И я не знала, что внешние формы жизни могут быть очень грубые, тягостные и неприятные, что все может казаться с внешней стороны неприглядно и не соответствовать ни внутреннему содержанию жизни, ни тому, что является основным и самым ценным в человеке. В общем, я не справилась с задачей, а почему-то я об этом пишу? Очевидно, в глубине моего сознания, в моем самом сокровенном "я" нет чувства недоверия к этому человеку. Он не

может быть врагом той партии, дороже которой у него ничего не было. Он не может быть врагом пролетариату, интересам которого он отдал всю свою жизнь, все свое уменье. Ты еще не можешь об этом говорить спокойно. Но вот придет время, и ты будешь в этом еще уверена, и от этого должно быть у тебя легко на душе — раз ты знаешь, что он чист сердцем и помыслом своим перед партией. И когда-нибудь поймешь, как все это страшное случилось, почему его осудила партия, почему он стал ей не нужен, почему он совершил такие большие ошибки, что решили отнести его в стаю врагов? Этих слов нельзя забыть: "Илько, если партии нужно, чтоб мы были жертвой — приняли это, Илько - крепись". Так он простился с Илько, который был очень убит тем, что его исключили из партии перв. ячейки (когда выявилось, что шпион, выявленный на строительстве военного завода, был вывезен из Парижа Илько), а Пятница уже ждал ареста (это было за два дня до ареста), Я верю Пятницкому, но еще больше я верю в светлую работу Н.И. (Ежова. - ИЛ.). "Бывают и на солнце затмения", но Солнце ничто не может заменить. Партия — это солнце нашей жизни, и ничто не может быть дороже ее здоровья, и если жертвы неизбежны (и если твою жизнь скосило случайно), найди силы, чтобы остаться человеком, несмотря ни на что. Игоренюшка, мальчик мой светлый, я знаю, что ты все учтешь, если не погибнешь. Мал еще такое пережить. (Выше мама назвала среди друзей отца Абрамова -заведующего ОМСа в Коминтерне. Его многие

знакомые отца почему-то не любили и подозревали в нем врага. Но реабилитация работников Коминтерна в 1956 году показала его невиновность. Об этом мне сообщил на приеме, в связи с реабилитацией отца, помощник Руденко - Главного Военного Прокурора СССР - тов. Терехов. Он также сообщил, что среди арестованных в Коминтерне людей, вообще нет врагов, что они все реабилитированы, и об этом сообщено в ЦК КПСС. Это было перед ХХ-м съездом КПСС. -

ИЛ)

21.03.38г. Ходила по данному мне секретарем Пешковой адресу к начальнику, ведающему делами заключений Шервинд. Кабинет есть, но сказали, что он не занимается этими вопросами. Я хотела узнать у него, где Игорь, в какой тюрьме. Из Церберов посоветовала мне обратиться к прокурору по спецделам (все тот же кабинет №1), где я уже была принята военным прокурором по делу Пятницкого. Заняла там очередь. Пробыла с 1 часа до 4,5 ч. Молодой человек со вздутым лицом и тяжелым взглядом, выпученными, по-видимому, от базедовой болезни, глазами, сказал мне, чтобы написала запрос прокурору. Я вырвала из блокнота листок и написала заявление, пыталась передать это заявление лично в руки прокурора, он сказал: "Опустите в ящик". Я узнала, что в соседней комнате принимает личный секретарь, или дежурный, приемной прокурора. Я хотела занять новую очередь, но в это время вышел личный секретарь Вышинского, и я просила принять от меня заявление. Он сказал: "Так не пола-

гается, опустите в ящик , тогда я опустила в ящик, на котором написано: "Почтовый ящик для граждан, не желающих передавать заявления дежурному прокурору". Вот и все мои успехи насчет Игоря. Завтра попытаюсь записаться у дежурного прокурора по военным делам. Не могу больше ждать с Игорем, нужно узнать хоть малую толику правды о его положении. Иначе не могу ни жить, ни умереть. Очень хорошее решение насчет испытаний и приема в Высшее учебное заведение Наркомпроса Тюрикова. Игоречек прекрасно бы отдыхал это лето без всяких забот, ведь он лучший ученик в классе, а осенью бы начал учиться в Высшей школе на физико-математическом отделении в Университете, как он предполагал. За что загубили его жизнь? Что он совершил дурного перед Советской властью? Все возложенные на него обязанности — как школьника, так и комсомольца — он выполнял очень хорошо. Единственно, в чем была ошибка, — бывал в обществе ребят, окончивших в прошлом году школу и не попавших оттуда на учебу дальше, ясно — у них не могло быть здорового настроения. Я это учитывала, но ничего не добилась...

В общем, если бы Игоря не взяли, — я бы, конечно, уже работала и боролась за жизнь, а теперь я — "живой труп", и с каждым днем все страшнее. Сегодня у Вовы в клубе украли новые галоши, больше никаких нет, а ботинки уже рвутся и будут пропускать грязь. Сразу большой и необходимый расход. Историю у него тоже украли, как будто перед экзаменом — не знаю.

У меня уже, очевидно, больное воображение: мне кажется, что у него "специально" воруют, чтоб еще тяжелее было... Хотя с Игорем так и поступили: вскоре, как началась учеба, пришел с вырванными "с мясом" пуговицами и с огромной рваниной у кармана, а пальто совсем новое. Еле заштопала Любочка Л. Было очень обидно. И Вовка сегодня плакал, ему было тоже очень обидно, так как я ему сказала, что пока не будет новых галош или крепких ботинок, не сможет ходить гулять. Назвал меня сегодня транжиркой за то, что купила ему кусочек гуся на обед. Тоже волнуется, что скоро не будет денег...

Нина К. (Нина Александровна Кнорина -жена В.Г. Кнорина. - И.П.) передала очередную передачу В.К. (Мужу. - И.П.) Он в Бутырках. Ее вызвал Райком, и журил, что до сих пор не работает. Все же несколько ее положение легче и лучше моего. Муж здесь, все время поддерживает его "дух", дети живы, здоровы, ничего у них не взяли, не разгромили, квартира теперь очень хорошая. Родные все время К. сильно помогают. Скоро Нина будет работать. Есть светлые надежды на близкое будущее, а у меня полный крах, (Мама не знала, что разрешение на передачу продуктов и денег получали те подследственные, которыми был доволен их следователь. - И.П.)

Кем стал, вернее, кем считается у НКВД и в партии Пятница? Погублен он физически, или кара более суровая: "Он живет, не уничтожен, как честный человек, как ленинец-революционер". Что можно бьло страшнее для него приду-

мать? С Ягодой и др. сволочью поступили гораздо мягче. Кто же у них Пятница? Мучают в тюрьме самого лучшего моего сына — и мне неизвестна дальнейшая программа действий насчет него. Полный материальный разгром, как будто мы жили на "чужой счет" — наверное, скромность нашей жизни (у нас был пуританский уклад)... Это не чувствовал Пятницкий, которому он пытался в больнице..., а я-то знаю... Наверное, и это пошло ему не в пользу. Гонорарных денег его я почти не касалась. Только когда нужно было купить какие-нибудь вещи для детей и меня. Мысли о том, что он стареет и не успевает довести ребят до взрослого состояния, у него были последние годы. Вот и думал, что гонорарные деньги будут детские, на всякий тяжелый случай. Ведь умер же Мицкевич, оставив трех детей, но жена осталась партийка и пройда (все могла использовать), у меня нет таких способностей. И в случае смерти Пятницкого, было бы... то же, что сейчас, то есть полное одиночество и забвение о тех, кто Пятницкому был дорог. Только была бы квартира, и не издевались бы. Дети учились бы, как настоящие советские дети, и я бы работала, как настоящая не "бракованная" гражданка. Нет, я, конечно, говорю глупости: в случае смерти Пятницкого, тов. Пятницкого, — мне было бы тяжко его терять (ведь одинока я очень), но сравнить с теперешним положением невозможно. Порой мне кажется, что легче было бы все пережить у Гитлера: казнь мужа, тюремное заключение сына, разгром квартиры (если бы можно

допустить где-либо разгром в такой форме и степени), и, наконец, мою безработицу. Там от врага я бы все это получила, здесь... Я твердо знаю, что каждый из членов семьи Пятницкого, начиная с него самого и кончая Вовкой, — без колебания отдал бы свою жизнь за советскую власть, а мы какими-то обстоятельствами или чьей-то волей отведены в стан тупоумных, мерзких врагов... Ну, как же это принять, ну, как же с этим примириться, как же достойно выйти из этого положения? Я честно прошу помощи человеческой у НКВД, я прошу суровой для меня жизни, но это все же была бы жизнь (борьба, работа и безусловный рост человеческого, а, следовательно, и гражданского духа), а вместо этого, меня, как котенка, который никому не нужен, бросили в бурную, сердитую реку... Пусть выплывает. А я такую борьбу за существование, уродскую борьбу для советского человека, принять не могу, ибо мне не все равно, кто я перед обществом, мне не доверяют, от меня не ждут ничего хорошего. И так жить я не могу, то есть я это каждый день ощущаю. А ответа нет, и нужно погибнуть... А разум знает, что это — недостойное человека решение. И вот я, как белка в колесе, верчусь среди тяжких, тяжких мыслей. Договорилась до того, что снова порчу себе глаза. Это уже явный ущерб такому ущемленному человеку. Итак, способствует вся внешняя обстановка моему положению: и стол, за которым я пишу, покрытый клеенкой, залитой чернилами, французский словарь, который я купила Вове теперь,

его тетради, несколько случайных книжек, из которых нет мне ни одной нужной, или близкой; штопальный прибор, старая лампа (моя взята), на лампе, за неимением абажура, висит мой любимый синий платок со снежинками на нем. Он умирает такой заброшенный. Я ни разу не захотела починить его, и вот он превращается в лохмотья. Вот все это на столе... Летает моль, она насильно портит последние вещи, на нее не действует нафталин, она уже успела съесть мой костюм, который я ни разу с весны не надела, хожу я все время в своем старом прозодежном и рваном костюме, который собиралась выбросить, но теперь он так подходит ко мне. На мне единственная моя песочная теплая кофта, и волосы не желают больше украшать голову — предпочитают тоже лучше в помойной яме окончить свой век: каждое утро целый гребешок уходит с головы, и гребешок разломился пополам, который был всегда такой белый и крепкий, как из слоновой кости. И туфли тоже со стоптанными каблуками, и гардероб с неповешенной дверью (так захотели рабочие, которые перетаскивали вещи), а в гардеробе со взломанными незапирающимися замками, а в чемоданах старое белье, которое нужно чинить. Новое было у Пятницкого в кабинете (в его гардеробе), его конфисковали. И веревка, протянутая от окна до Любиной стены. По вечерам я вешаю на нее одеяла, чтобы пятна огней не лезли в глаза (и так спать очень трудно)... Скребутся мыши в буфетном помещении: ночью им никто не мешает, и даже дверь скрипит, потому

что она тоже слабо прикрывается, а ветер ее беспокоит, потому что она расположена как раз против передней двери. Вздыхает с каждым мощным усилием молот, даже несколько молотов (стройка Дворца Советов), но это уже не относится к моей комнате. Вот дверь входная под № 1 (Первый подъезд дома Правительства - дом N" 2 по улице Серафимовича. — ИЛ.), которая стучит постоянно, как только входит кто-нибудь из вахтеров, наша комната как раз над ней — третий этаж, и от стуков этих частенько невозможно не только спать, но и лежать спокойно.

И новый мост построили и открыли, а я никакого участия в этом не принимала, я безработная уже 9 месяцев.

22.03.38г. 4 часа провела в ожидании у комнаты № 1. Прокурор военный — новый, не черный и строгий, а веселый блондин, внимательный. Мне показалось, что он имеет сообщить мне что-то страшное насчет Игоря. Это узнаю я 27.03. Ему, кроме запроса об Игоре, заявила я о своем настроении и мыслях, при которых мне бы надлежало быть изолированной от общества. Я заявила ему, что я сама себя изолировала на все это время — уже 9 месяцев, но что меня целесообразно изъять вполне официально. Он меня выслушал и дал свидание на 27.03. Когда я ему высказывалась, по его разрешению или желанию, вошла какая-то женщина. Он сказал: "Очередная", когда я удивилась. Она стояла позади меня, боком у стопа. Может быть, это и не очередная, а просто сотрудница, стенографистка. Она была среди публики.

Но я ведь от НКВД ничего и не думаю скрывать — это у меня принцип.

Половину одиннадцатого вечером ходила вокруг Кремля — от прогулки получила удовольствие, как всегда от вида башен, стен, площади, стены у Мавзолея. Видела сцену смены караула у "Ильича". Какой замечательный ритуал и какие чудные красноармейцы. Вовка всегда говорит:

"Моральная сила нашей Красной армии..." В общем, все такое родное, любимое, а я чужая и ненужная. Но сегодня у меня нет безысходности. Так, значит, надо: нечего шкурничать, умру и все. Вовке сегодня нездоровится и не ужинал. По дому ничего не делала.

26.03.38г. Была в библиотеке 3,5 часа. Просматривала "Машиностроение" за март. Каждый день, прожитый мною, двигает меня назад. Строятся новые машины: станки, сельскохозяйственные, для метрополитена, для мостов и т.д. По-новому организована работа в... Изобретают рабочие: тов. Дорофеев из "Подшипника" получил премию за приспособление к станку, предупреждающее аварии. Инженеры ставят по-новому вопросы организации, технологии инструментального дела. В общем, жизнь идет безусловно вперед, несмотря ни на какие "палки в колеса". Чудный дворец культуры для "Зисовца". Прямо завидки взяли: почему я не в их коллективе? Ведь я имела полную возможность работать там, и люблю машину, уже изучила бы все детали. Так все интересно, но меня вышвырнули. Завтра узнаю о судьбе Игоря. Все еще не знаю: буду ли

жить. Уже начался паводок. Но как глупо умереть, когда еще голова может работать, когда еще люди близки душе, когда хочется знать, как пойдут наши дела дальше. Может быть, еще сумели оттянуть войну, все-таки нас побаиваются, но англичане уже с Гитлером сговорились. Это можно понять. Вчера я газету не читала.

Галя опять близка к сумасшествию. (Галина Иосифовна Соколова - родная сестра мамы, по мужу Мельнова. - И.П.) Вот у нее головы фактически нет — только одна форма, а я способна, под влиянием чувств, обиды, горя — сделать глупость, хотя голова — молодец. Она говорит: "Ничего нет интересней жизни, работы". С обществом можно мириться — забыть, конечно, нельзя, да и не надо, но за это нужно всю себя отдать работе. Можно многому еще научиться. Вырастет и Вовка хорошим рабочим. Не всем же быть учеными. Пусть уж государство планирует. Нужно быть выше своих личных желаний и интересов. Вот моя голова так говорит, а между тем все тело болит и слабеет от жутких переживаний. Сегодня были тяжкие моменты днем. Да и вообще все забросила. Так противно думать о хозяйстве. Вовку жаль, а то бы и совсем не готовила обед. А завтра обязательно нужно стирать. Скоро, если я не решу умереть — меня с Вовочкой выселят. Куда — не знаю. И как еще обидят, тоже не знаю. Может быть, заберут последние остатки денег, может быть, стариков за мной потащат — вот еще груз-то негодный и нежелательный. Так хочется быть без них.

Люля Мицкевич, говорят девочки из ее школы, - сошла с ума. Бедный ребенок. Так хотелось бы навестить ее, но ведь Наташа даже с бабушкой не здоровается и переходит на другую сторону, а от меня-то еще пуще — глупая. (Речь идет о членах семьи литовского коммуниста Мицкевича-Капсукаса. Он умер. Но в Коминтерне арестовали многих литовцев. Люля - дочь. Наташа, может быть, жена. - И.П.)

9.04.38г. Бесконечно измучена... Зафиксирую только факты.

27.03 была у прокурора (каб. 519) — ждала, ждала. Сказал, что не наводил справки об Игоре. Назначил 3.04. Вечером объявили выселение Лукашиных. (Наши соседи по квартире после выселения из квартиры № 400, где мы жили с отцом. Лукашин тоже был арестован. - И.П.) Начались беготня и хлопоты. Сильно подействовало на Вову. Как он выражается, "начал все время дрожать". Жене Логинову родители запретили дружить с Вовой, и Женя стал "драченный" (Вовино выражение).

28.03. Люба Лукашина стала прятать некоторые веши: "чемодан и др." от НКВД, в отсутствие Ксении Ивановны. Пришла Яночка: Галя опять запсиховала и мучает Яночку. Решили Яночку оставить у нас. Кормит Людмила. (Это все родные со стороны мамы: сестра Галя, ее дочь Яна, сводная сестра Людмила. — ИЛ.)

29.03. — Я целый день потратила на то, чтобы узнать, как устраивают детей в детдом. Ездила на Даниловский вал в детский распределитель

НКВД — обстановка произвела жуткое впечатление: оказывается, там детская тюрьма. Конечно, разговаривала с людьми из очереди у окна для пропуска "из бывалых" и разговаривала с отбывшим наказание "рытье земли под Дмитриевом"

- мальчиком 16-ти лет. Теперь он свободен: найти сам себе "и стол, и кров". Он расплакался, когда говорил о тюремных условиях. Была к самому концу в тюрьме Бутырской — опять тот же ответ: "Ему не разрешено". (Речь идет о передаче. - И.П.)

30.03. - была у Гали. Одно страдание: не ест, не встает, не может с собой покончить. Жить нечем. Продает Янину кроватку, — не она, а Леля - ее подруга. Было бы все же лучше, если бы ее не стало.

31.03. - Была в отд. Охр. Детства нашего района, у тов. Габзы. От нее узнала, что надо делать при сдаче ребенка на воспитание государству. Говорит, дело не такое трудное. Если Галя сойдет с ума, — так как никто из нас не волен над собой, и все разорены до последней степени, — Яну надо отдать. Ездила и в Галин район, но начальника отд. Охраны Детства не застала, прием 3.04.

Уехали в ночь Лукашины. Обе проявили все отрицательные стороны своей натуры. Но Ксения Ивановна, конечно, превзошла. Она вырвала из рук Любы "негативы" Любины, она вырвала отложенные ее книги. Жадность владела ею настолько, что она не стеснялась наблюдающих. Продала все, что было возможно продать, начиная от

бутылок и кончая самоваром и мелкими вещами. У меня забрала в последнюю минуту два старых карманных немецких словаря. Зачем они ей? Она не занимается, а продать нельзя. Что было не продано, то увезли в грузовике. Помогали Ксении Ивановне сестра Нина-доктор и брат (какой-то торговец). В общем, отвратительное впечатление от этой семьи (исключая Нины).

1.04. — Была у Гали с Людмилой. В этот же день была в психиатрической лаборатории ее района, договорилась и с доктором, и со старшей сестрой, очень симпатичной, Галю посетить. Действительно, сестра была. С Галей очень нехорошо.

В этот же день узнала об аресте Нины Кнориной от Юры, который к Вове пришел в необычный час: сейчас же после школы. Я спросила, обедал ли он. Он ответил: "Обеда нет". "Почему?" "Со вчерашнего дня нет мамы", — и рассказал, как ее арестовали.

2.04. — Я была у Веры Кнориной, Дома застала только детей: Юру и Маю. Они разбирали книги для продажи. Это организует Миша - инженер (жених Веры). Вызвали из магазина. Потом пришла Вера, которая рассказала, что она обнаружила, что за последние дни няня - Гайстеревских детей — ворует вещь за вещью, и как это она проделывает.

В этот день и Кнориным, и Гайстерам объявили о выселении из дома. Кнориным дали срок до 7.04. Они выбрали Днепропетровск. Гайстерева бабушка своих трех внучат забирает к себе. У нее уже шесть внуков, очевидно, заготовили

заранее деньги. Старуха очень приспособлена и к таким "страстям", не испугалась. Вера сказала, что уже дачу сняла для детей. Ну, пусть им "Господь помогает".

В общем, 31.04. — со слов Жданова, какого-то знакомого вахтера, провожавшего Ксению Ивановну, — выселили 75 семейств. В доме была необычная кутерьма. Суетились все, и бегали НКВДисты.

3.04. - (со слов Жданова, эту информацию он дал 31.04) - намечено 50 семейств к выселению. Я тоже жду своей участи. Не знаю, куда тронуться. Нигде никого, да и нет никакой энергии. Как быть с Яной? Ничего не узнала об Игоре. Но меч правосудия занесен над нашей семьей, — я так хочу своей гибели, но Вовку хотелось бы спасти.. Эти дни считаю Игоря погибшим. Поэтому болею только о Вове.

3.04. — Была у прокурора. Он сообщил, что Игорь будет отправлен в трудовую колонию. Куда, он не знает. Где он сейчас, он не знает. Что он будет делать в трудколонии? "Заканчивать свое образование".

А кто Пятница? "Его вам надо забыть". Нина мне говорила, что когда так отвечают, это значит, что он умер. Только какой смертью: не справился ли с горем организм или "удалили"? Прокурор сказал: "А вы, Пятницкая, не делайте глупостей". Он сказал мне еще на высказанную мной неудовлетворенность его неопределенным сообщением относительно Игоря, что для точного ответа я должна прийти 7.04. к главному

прокурору Розовскому.

4, 5, 6 марта — дни тяжкие, даже ноги отказываются ходить, и Вовке очень нехорошо. Шатались с ним по Москве 6.04, никуда его не могла затянуть — ни в Политехнический музей, ни в Серебряный бор, ни в Сокольники. Сам повел меня в Ботанический сад. Цветы до меня не доходят, а Вовка все вспоминал наши загубленные цветы... Очень устали и очень плохо ели в этот день.

7.04. — Главный прокурор на совещании, назначил прийти 9.04.

8.04. - Вчера внезапно уехали Кнорины. Им было отложено до 9.04. Я с ними не простилась, не могла видеть этих несчастных, ни в чем невинных людей, да и Вера ни при чем, а жизнь молодая сломлена: 23 года... Вовке отдала чинить сапожки — 10 руб. 75 коп., и ботиночки, купила ему носки. Он просит купить ему еще матросскую шапку, боюсь, что не выполню его желание: жалко денег, они уходят, как вода, несмотря на всю мою экономию.

9.04. — Была принята главным прокурором Разовским, а Медведев, я узнала фамилию первого прокурора, — уехал. Разовский ничего не сказал про Игоря. Записал в листок о дне его ареста, а о Пятницком сказал: "Жив, здоров, еще не судим". Сказал, что я должна жить для маленького. Такое впечатление, что Игорь тоже вычеркнут, как и Пятницкий. (С 10 апреля 1938 года до 27 июля 1938 года у Пятницкого было 72 допроса, не было составлено ни одного протокола допроса. За то же время в Лефортовской тюрьме он имел

220 часов допроса с применением физических мер воздействия - это сообщили мне в Комиссии Партийного Контроля при ПК КПСС, то же самое сообщил мне зам. Главного Военного Прокурора СССР тов. Терехов в 1956 году. Так что 9 апреля 1938 года отца только что перевели из Бутырской тюрьмы в Лефортовскую, где следователь Ланфанг начал его систематически избивать. -И. П.)

Я вела себя плохо, нервы стали тряпки. И я говорила неумно, не то, что нужно было сказать, и не так, как я бы сказала, если бы не превратилась в кляксу. От этого должно быть противно со стороны на такую, как я, смотреть. Но я не могла. Все так безнадежно, такая грязная, страшная пропасть, все непреодолимо, такая ненужная моя жизнь и, главное, очень мучительная... Нет слов выразить. Тов. Разовский тоже очень измотан, он повышенным голосом говорил со мной, и зло, с надрывом. Так даже было его жалко, ведь я существую только, а он работает, и трудная работа у него. Как они мне близки, как бы было хорошо, если бы они мне поверили, что я готова отдать свою жизнь с удовольствием на что-нибудь полезное, а в моих устах это не должно звучать правдиво... Я знаю, что самое лучшее для меня — это смерть. — Но убить себя все же не стоит опять? Что я почувствовала у Разовского? — Выше своей личной жизни надо быть — это всегда, а особенно в моем состоянии, когда ничего для меня нет и не будет, нужно найти дело и им жить. Разовский сказал мне, что об Игоре он сообщит

через пару дней, чтобы я к нему зашла, и тогда же он сообщит кое-что о Пятницком, не все, а то, что можно будет.

Я поехала в тюрьму, сегодня особенно большая очередь, ждала до 4-х часов. Сегодня первый раз я передала Игорю деньги, 32 руб. Мне было и грустно, что он все же в настоящей тюрьме, и хорошо, что он получит от мамы, хотя бы через квитанцию, "мамин привет и мамино тепло".

Может быть, он будет покупать себе французские булочки. Ему, наверное, так плохо: и без воздуха, и пища свинская, и люди мешают даже думать. Наверное, в палате много людей. Ну, это мне пока ничего не известно. Сегодня занималась с Вовой французским, он его ненавидит, а я плохо себя вела: сердилась и кричала на него. У него покраснели глаза и уши.

У Пятницкого, какая старость, у Игоря, какая молодость. У китайцев бьют сейчас японцев: уничтожены две дивизии. Испанцам тяжко — тоже смерть, смерть, смерть... и все-таки все борются, и я буду бороться, если смогу, Я заставлю себя бороться.

Вчера, когда я покупала Вовке носки, в глаза бросились — все военные — такие смешные в военной форме, время такое особенное. Один шел с двумя детьми: купил велосипед. Второй шел с товарищем и разговаривал о косынке для лампы, которую он никак не подберет. Третий покупал женские чулки и перчатки. Четвертый шел с кошелкой, наполненной продуктами. Пятый стоял в очереди, весь красный, — за носками. Интерес-

но так понаблюдать...

12.04.38г.

Жизнь моя превратилась в беспрерывное опускание вниз. Я разговариваю сама с собой негромко, и остро тоскую, мучительно и все: Пятница и Игорь, особенно мой бедный мальчик... Семнадцатая весна его в вонючей, темной и грязной тюрьме, в камере с П. полич. чужих людей. Главное: невиновный и невинный. Пятница прожил свою жизнь, только людей не узнал, или какой-то дегенерат, это не так страшно, раз он всего себя отдал политике, а Игорь...

Все раздумываю, нужна ли я детям при наших условиях, или нет. Если нужна, — немедленно искать работу, и бороться, и взять себя в кулак, если нет, — жизнь слишком мрачна для меня, ничего для меня, кроме нравственных, а следовательно и физических страданий и т.д. Тогда скорее все узнать о несчастных моих заключенных и зарезаться — нет других средств. Солнце и все, что я люблю — это не спасение в моем положении. А прокурор, знаю, опять будет мучить, не скажет определенного, — как обстоит дело с одним и с другим.

Вчера за квартиру принесли счет 1.118 руб. 54 коп. Я не могу тратить последние детские деньги, пусть вырывают насильно, если сочтут это нужным. Ведь взять все материальное, а квартира — темница. И то я и Вова занимаем только самый темный угол, кроме нас — Яна и Люба, а платить должны почему-то дети, из которых один в тюрьме, а другой за всю зиму получил 4 ман-

дарина, ни разу не покупала пирожного, конфет, один раз — театр. О, я буду защищаться перед всеми, за исключением НКВД: не потому, что я боюсь, а потому, что НКВД мной распоряжается.

Вова сегодня получил письмо от Юры Кнорина из Днепропетровска. Очень хорошее письмо. С удовольствием передала бы Нине (Кнориной. –И.П.), если бы смогла, порадовала бы ее. Очевидно, материально на первое время они все же обеспечены. Вовка упросил купить ему матросскую шапку, к которой он приделал ленту, подаренную начальником линкора "Марат". Он часто любуется на себя. Легкомысленный мальчишка или возраст такой?

У него был сегодня в гостях сын шпиона Богуцкого, и оба поехали к испанцам. Что делать Вовке? С ним никто не водится. Хорошо было бы все же уехать из этого "проклятого дома".

Я сегодня видела страшный сон. Запишу его, потому что он кажется мне значительным. Как объяснить его? Какая-то, почти меблированная комната. В окно дневной солнечный свет. Утро. Я кормлю из блюдечка молоком довольно большого котенка, почти с черной мордочкой и темно-серой с синевой шерстью. Котенок неприветлив, мне очень хочется поцеловать его в мордочку, так она мила, но из-за гигиены не делаю этого. Вдруг он отскочил на другой конец деревянного дивана, на котором я его кормила. Стенка дивана не сплошная, и котенок, порываясь убежать от меня, провалился и почти падает на пол. Я схватила его за задние лапы, чувствую, как хвостик

лежит на моей руке. Но вдруг адская боль: в палец указательный левой руки впивается все глубже и глубже ноготь невероятной величины. Такого ногтя даже у самого большого кота не могло быть. Я устремляюсь от дивана с впившимся в меня своим ногтем котенком, который, вися на пальце, стремится вырваться от меня. Боль нестерпимая, я зову Яну: потянуть котенка от меня. И вдруг вижу: огромный окровавленный пригнутый ноготь и несколько пятен светлой крови на полу, и кровь бежит из пальца (у меня на самом деле кровь) темного цвета и густая, и я просыпаюсь... Вот мой сон, а за ним, когда проснулась, - Игорь, может быть, он очень мучается, может быть, его высылают, и он думал обо мне, и потому я увидела такой сон? Да, я забыла сказать, что на полу лежала солнечная полоса, и пол был чистый и приятный и не такой корявый и темный, как у меня в темнице. (В это время могли пытать отца и угрожать ему арестом семьи, уничтожением близких, если он не станет давать клеветнические показания. Такой метод нажима следователи применяли в те дни. — И.П.)

Вчера я занималась французским: читала... А сегодня день ушел, и газету не читала. Бабушке и себе купила продуктов. Купалась, это чрезвычайно для человека, но разве я еще человек? Кости мои мне спать мешают, что же будет немного спустя? Галя все болеет и лежит, я к ней не хожу, нет во мне сил.

16.04.38г.

13.04 — Я ходила утром в 10 час. 50 минут

к прокурору Медведеву, попросил прийти в 3,5 — 4 часа. Я приходила и к этому часу — просидела до 4-х часов 50 мин. Медведев извинился и просил прийти 14.04 — утром...

14.04. — С 10,5 часов утра сидела в прокуратуре до 3-х часов 15 минут, каждую минуту ожидая вызова. Проходил несколько раз Медведев. Были приняты все ожидавшие прокурора, за исключением меня и еще одной измученной женщины, которая ждала ответа прокурора Газовского. Потом, наконец, вызвали меня чл. воен. прокурора. Не кричал на меня, как в прошлый раз, говорил со мной спокойно, но сказал он опять очень немного: так что я опять осталась в состоянии ожидания. Относительно Пятницкого он сказал: "Ваш муж совершил очень серьезное политическое преступление. Имеющиеся у нас факты говорят о том, что он безусловно причастен к преступлению, но следствие еще не закончено, суда еще не было". Я спросила его: "Совершил ли он преступление до Советской власти, или же в период..." "Ваш вопрос очень серьезен, я на него ответить не могу". Я настаивала, он сказал: "Совершил ли он преступление до Советской власти, этого я не знаю, но имеются факты, что он совершил политическое преступление при Советской власти, а потом скатился до того, что стал врагом Советской власти". Я сказала: "Если это так, мне им больше интересоваться нечего". Относительно Игоря он сказал: "Факты собираются, следствие идет. Больше ничего о нем сказать не могу". — "Не знаете или не можете?" —

"Знаю, но не могу сказать". (Прокурор врал маме и про отца, и про меня. - ИЛ.)

Какими словами, я уже не помню, но я выразила желание свое повидаться со следователем Игоря и сказала ему, что Игоря надо спасти, что он мог совершить? Преступление против Советской власти? У него был порыв кому-то позвонить (это речь о прокуроре. - ИЛ), он потянулся рукой к телефону, задел за стакан с ручками и карандашами, я вздрогнула и сорвалась со стула, почувствовав, что он удержал себя от желания что-то сделать для меня. Он, со своей стороны, заметил мое волнение и сказал: "Это уже не зависит от прокуратуры, — это дело следственных органов". Так все и кончилось с Игоревым вопросом, то есть опять я в состоянии мучительного ожидания, что будет с Игорем? Какая никчемная я, что ничего не могу сделать для него. Я спросила Разовского (так мама была у Розовского или Разовского, а не у Медведева. - И.П.), что бы он посоветовал для меня на ближайшее время, он ответил: "Надо работать, надо начать свою новую жизнь". На это я выразила свое настроение — "невозможность работать в обычных условиях, потому что я сама нахожусь в необычном состоянии и т. д.", я выразила свое намерение быть в распоряжении НКВД и военных органов. Он указал мне, что свое это желание я должна выразить письменно, не стесняясь обилием слов, чтоб было понятно. Он ничего не обещает сделать, но обещает попытаться помочь мне в этом. Письмо передать через Медведева.

Наверное, он был настолько человечен со мной, насколько это допустимо в его положении. (Бедная мама. Прокурор жестоко обманул ее в отношении отца и меня, а она благодарна ему. За что? - ИМ.) Кроме того, я почувствовала, что он сильно измучен, что он тоже много переживает. Я крепко пожала ему руку, хотя, может быть, это была излишняя сентиментальность, которую я никак не могу победить в себе, - но когда я почувствовала в нем человека, выполняющего трудную, необходимую для нашего времени работу, — я выразила этим для себя все свое уважение к этим товарищам, всю свою близость душевную к тем, кто выкорчевывает всяческую сволочь из партии. Я опять себе подчеркнула, что несмотря на все мои душевные страдания, что я умираю так мучительно, несмотря на возможность жертв невинных — (О, это такие, как Игорь!) — я должна быть принципиальна, то есть я должна быть дисциплинированна и терпелива, и я должна, обязательно должна, активно помочь, и я должна найти для себя форму помощи, иначе нет мне места среди людей. Но я так бесконечно измучена, что слова уходят из моей головы.

Я обнаружила сегодня, что близка к серьезному заболеванию. Мне трудно ходить, как после тяжелой болезни тела, а психика — как будто бы близка смерть, а я еще к этому не готова, и так страшно уходить в небытие, с недоуменными вопросами и с такими малыми результатами от живых. Нужно заметить неизбежное сползание в черную яму, как-то выздороветь, начать как

будто бы работать, а тем окрепнуть и жить для общества, быть полезной, а для себя ответить на все вопросы.

Вчера я очень скверно относилась к Вове. У меня сильно болела голова и я хотела тишины, а Вовка ходил в кино, а перед — гулял, уроки готовил, приблизительно в 10 ч. вечера, — я ругала его. Я чувствовала, что это свинство — быть такой, но не удерживала себя, и он лег так молчаливо и печально... я не укрыла его. А ведь у него такая потребность в ласке. Ведь вся жизнь его так обеднилась, что, может быть, ему тоже очень тяжко. А ведь ему всего 12 лет. Сегодня он заметил:

"Мама, Вова сегодня хороший мальчик?" Я сказала: "Сегодня хороший". Он: "Как ты вчера сердилась на меня?", — и вздрогнул, потому, очевидно, что я не хотела продолжать разговора. Он сделал сегодня второй диктант из 85-ти, назначенных за матросскую шапочку, которую он так любит.

Теперь о том, что беспрестанно гложет мою душу, не могу говорить, скажу немного. Позавчера, то есть 13.04, возвращаясь из прокуратуры в конце рабочего дня, я встретила на мосту Сер. Гопнер (Серафиму Ильиничну Гопнер. - ИЛ.), я поздоровалась с ней, она меня задержала: "Идем немного", то есть туда — в обратном направлении от дома, то есть опять по мосту. Спросила о детях. Я сказала об Игоре. Спросила о работе. Я ответила. Спросила о том, бываю ли я у мужа. Я ответила "нет", и почему "нет". Я спросила: "Что вам известно о нем?" Она ответила: "Хуже гораздо того, что можно было ожи-

дать". Я попросила сказать конкретнее. Она сказала: "Раз вы настаиваете, я скажу, но это пока только слухи: он провокатор, есть бумаги охранного отделения". Она сказала: "Имейте в виду, я вам ничего не сказала". Я, конечно, об этом и без ее предупреждения никому не стала бы говорить, потому что, во-первых, я ни с кем не говорю, во-вторых, об этом пусть мне говорят. Мне это и страшно и непонятно. Какая же разница между тем, кого я так уважала, и Зеленским, и Черновым, и Зубаровым, и вообще всякой сволочью? О, как он мне непонятен. И если это так, как я презираю, как я ненавижу его подлую, трусливую, хотя и непонятную для меня душу! О, как он умел притворяться! Вот и понятно: почему он окружил себя "теплой компанией" всяких шпиков, провокаторов или чиновников. И ведь друзей у него не было... И был он, в основном, мрачен, и не умел никогда раскрыться передо мной. Вот почему он стал близок Фане Коз. (она ведь определенно продажная сволочь), вот почему ему так нравилось общество Долецкого-провокатора (очевидно, и шпиона). Вот почему отвратительный Абрамов называл его "мой дорогой друг", вот почему в нем не было тяготения к массам... был прост и открыт с товарищами, (Фаня Козловская^¹ - секретарь отца в Коминтерне; Донецкий - председатель ТАСС, застрелился в 1937 году; Абрамов - заведующий ОМС в Коминтерне. - ИЛ.) Почему, когда я так мучилась,

что я не в партии, он всегда отрезал мне: "Ты анархистка, какая ты марксистка?" В то время, как я чувствовала, что стоило бы ему поддержать мое желание, ведь это долгие годы было моим самым большим горем — я не верила в себя, я считала себя действительно недостойной. И жилось мне поэтому очень одиноко, я и закапывалась в семью и книги. Может быть, он и не любил партию, может быть, он и не болел ее интересами? И насчет нас, меня и детей, на что же он рассчитывал? Если бы им удалось то, что они затевали, все равно им бы пришлось расстаться... Мы бы с ним сами расправились. А его слова: "Я чист перед партией, как только что выпавший на горах снег". И его разговор, который я не слышала (бабушка слышала кончик): "...знай, что бы со мной ни случилось, я перед партией не виноват..." А его прощание с Илько: "Ну, что же, Илько, бодрись. Если нужно, чтобы мы были жертвами, если партии от этого будет какая-нибудь польза — пусть нам будет это в утешение". Это слышала и я. Илько плакал, когда у него в кабинете на даче был обыск, он говорил повышенно бодрым голосом (и это именно раздражало меня), а когда он пришел проститься со мной, у него были какие-то зеленые глаза и выражение их было безнадежное. А когда в ночь с 23 на 24 июня 1937 года я проснулась от его взгляда, с какой необычной грустью... и какие они были светлые и блестящие глаза его. Тогда он сообщил мне, почему он приехал в Нагорное, хотя и не собирался. Я думала, как тяжко ему за партию

(он сообщил мне о Кнорине). Что думать теперь? Возможно, ему бьет виден путь ближайший его семьи... конечно, ему было жаль нас... В общем, неразгаданный он для меня человек. Хоть был бы процесс, многое стало бы яснее. О, какой он мне чужой теперь. Мне он не нужен, но страданий ему не хочу. Хочу ему скорее конца, какого он заслужил себе. И понять его сильно хочу. Но ко мне-то не относятся, как к человеку, которого можно немного пожалеть в таком тяжком испытании, и не хотят помочь. Если бы легче.

24.04.38г. Не ходила к Гале, очевидно, подсознательно боролась за свое возможное в моих условиях благополучие: не потерять себя в окружающем меня ужасе. Галя была заброшена. По вечерам иногда ходила Люба, чтобы отнести ей скудную и неподходящую больному человеку пищу: обычно, второе от обеда или суп. Остальное время Галя страдала одна. Совсем заброшенная в своей большой солнечной комнате. Яночка живет у нас. Позавчера Люба пошла с Яной, и вскоре Яна приехала за мной. Галя Любе укусила палец, разбила нарочно блюдце, села под свой маленький письменный стол. Люба хочет отправить ее в больницу, и нужна моя помощь. Уже 9 часов вечера. Я с Вовочкой занималась, и всегда, когда неожиданно тяжкое приходит, в первые минуты я прихожу в гнев, и мне хочется оградить себя от непрошенного. Я ехать сначала отказалась, когда бабушка, боясь только за Людмилу, резко мне заявила насчет Гали, что она "ломает комедию", что она "сволочь" и т. д., что я, как самая

близкая, должна отвечать за Галю. Что иное мне могла сказать эта старая, бесконечно любящая свою единственную дочку Любу, беспомощная женщина — для нее мать, для меня и для Гали — мачеха, для которой мы всегда были помехой? Галю она удалила из семьи в 15 лет (Галя у ехала ко мне). Не осуждаю Софочку: была нужда, был голод.

Одним словом, я кончила с Вовой занятия, притворившись перед ним отнюдь не тронутой этим сообщением и разговором с Софочкой. Отпустила Вовочку гулять на полчаса, и сказала ему, что пойду в диетический за продуктами. Поехала к Гале. Галю застала в столь тяжком состоянии, такой изменившейся за эти дни, что я ее не видела, что невозможно было ее оставить одну. И чувствовала я, что Люба раздраженная, и между ними (если Любе остаться ночевать у Гали, и утром отправить ее в больницу) может произойти что-либо очень нехорошее. Я предложила Гале (чувствуя, что она боится больницы) поехать на пару дней к нам. Она, конечно, не хотела, но Люба, зацепившись за мое предложение, очень упрашивала Галю. Упрашивала Галю и Леля (подруга Гали), которую Яна вызвала к Гале, когда я отказалась к ней прийти. Упрашивал и отец, который, очевидно, услышал от Софочки, что Галю положат "завтра" в больницу. Почти насильно одели Галю, она ведь совсем без воли, возможно, ей захотелось побыть близко с Яночкой (у дедушки ведь праздник — я этот довод приводила). В общем, Галя у нас. Но она ведь совсем не

может спать и тоже все время тихо стонет. Люба перенесла свою кровать в бывшую комнату Лукашиных (теперь она не занята), и там была одна кровать. На ней легла Галя. Так прошла ночь — Галя не спала. Люба тоже плохо спала из-за Гали. (Но я знаю, что в таком состоянии Галя уже и на самоубийство способна.) 23 апреля день прошел у Гали также томительно, как и предыдущие. Она называет себя "гадиной" (мучается очень своей беспомощностью), "полуидиоткой", знает, что ей нужно умереть. Со мной очень много говорит об этом, я с ней соглашаюсь, и это совершенно жизненно. Я знаю, что с такими волевыми данными и с таким горем, которое живет в Галиной душе (а она... нежная), жить не удастся: или медленная гибель, или лучше сразу. В общем, я говорила с ней и о других выходах (но это уже неискренно: я в них не верила), и это продолжалось с 9 часов утра до 2,5 часов дня. Галя мучилась. Потом Галя легла и почти не вставала, ночь немного в бредовом забытьи, остальное время в страданьи. Любе спать опять не давала. Галя почти ничего не ест. Вечером я ушла купить дедушке "тортик", чтобы немного смягчить обстановку; бабушка крутилась целый день (искала продуктов на обед: нет ни мясного, ни молочного, а очереди всюду бешеные). Она дедушке купила горчичного хлеба, вместо пасхи. Очень страдала за переживания дедушки (не к этому он привык), покрасила ему яички 12 штук. Вот и весь дедушкин праздник. Дедушка молился до 4-х часов утра. Всю ночь шел дождь. Утром дедушка при-

слал с Любой для меня и Вовы 4 конфеты "Молочные коровки", а Вовочка поздравил его с "его праздником" и подарил ему "тортик", дедушка дал ему 2 писанки... Я пришла к Гале, она сидела на полу у дверей балкона. Глаза у нее были странные, невидящие, хотя она и смотрела на меня. Она сказала: "Идиотка уже покормилась", Она пила кофе без хлеба. Потом дедушка передал ей апельсин, чтобы она кушала. Люба жевала корки и Яночка — так мне передал Вовочка. Я этого не видела (когда приходит нужда, как уродливо, как странно иметь близких). В Москве должен был бы быть обычный предвыходной день.

24.04. Но люди почему-то необычно суетились. Я провозилась с Галей и не могла к 4-м часам стать в очередь за мясом в № 100 (магазин на Арбате), и поэтому мы в первый раз решились заказать продукты в нашем магазине^¹. Нужно указать свой подъезд и квартиру. Мы заказали две курицы и молоко, картошку, сало. 24.04 в 11 утра принесли: картошку, молоко, кур. Сала нет. Бабушка побежала просить дать мяса. Ей дали отвратительное, по 9 р. 60 коп. кило. Она думает, что так как мы ни разу не заказывали, а кв. № 5 и первый подъезд указывают на то, что наша семья "прокаженная", то поэтому нам и дали такое скверное мясо. Картошка даже особенно гнилая. Я не знаю, что и думать. Может быть, это и неумышленно, просто такое планирование: ведь определенные списки, по которым

отпускаются продукты первого сорта, остальным, очевидно, что остается. Ведь заметила же бабушка, что бесследно исчезли три боченка творога, привезенные три дня тому назад. Она очень следила за этим творогом и заведующую спрашивала, когда будут продавать; но его не продавали: он распределился по списку, это ведь не ново — но бабушка очень огорчилась. Яйца продавали по 5 р. 50 коп. не совсем свежие и меньшего размера, чем обычно. Это тоже понятно: люди мечутся в этот день и купят без "капризов". Люба была на собрании комсомольском (с 5 часов до 11 часов). Она говорит: "Нарочно затянули". Я сначала не поняла. Она сказала: "Сегодня ночные сеансы в кино и танцы в клубах всюду", это борьба комсомольцев с Христом. Дешево, очень дешево безбожники работают. Молодежь все равно не религиозна, рабочие тоже. Не знаю, что в деревнях. А вот разные бабушки, дедушки, их и огорчать-то не стоит, пусть молятся. А народ в целом цепляется к каждой возможности повкуснее покушать и как-нибудь выделить будни... Галя не хотела принять ванну, не разрешила поставить клизму, обедала плохо. Вечером она сильно плакала, смочила все лицо Яночки слезами. Больше она не вставала и ничего не говорила. Лежит одетая в постели. Галя душевно больна и погибнет. Потому что некому ее спасать. Хорошие условия, созданные ей и ее ребенку, доброе к ней отношение и какая-то уверенность в завтрашнем дне — могли бы ее поставить на ноги, но и в этом я тоже не уверена,

потому что ее душе нужно то, из-за чего она заболела. То ее главное, без чего она, наверное, не может вернуться к жизни. А что это главное (какой-то комплекс факторов, который ей нужен, или что-то о дно-единственное), этого я не знаю. Да и если бы и знала — не в состоянии помочь. И вот ее ждет гибель мучительная: истощение от страданий моральных. Я не задумалась бы ни минуты освободить ее... Только чтобы это не было долго и мучительно физически. Но нет у меня яда нужного и нет револьвера... На детей плохо действует присутствие Гали, хотя она, бедняжка, совсем тихо ведет себя, кроткая и очень жалостливая. Не знаю, что же предпринять? Для нас всех лучше и благоприятней ее сдать в больницу, но ведь таких больных могут и не принять (хотя доктор районный имеет для нее и путевку, как говорит Люба). С другой стороны, может быть, ей угасать все же немного легче, иногда видя Яночку около себя?.. С третьей стороны, — у детей зачеты близятся. У нас всех нервы перегружены. У меня совсем черно в душе, и по нескольку раз на дню — я борюсь с собой: мной тоже овладевает понемногу такое неизбежное... облегчить себе и не пытаться бороться. Вот поэтому и я не могу себя заставить: ни написать прошение о работе начальнику кадров Наркоммаша, ни изложить свои мысли Главному Прокурору, — чтобы он помог мне (дать мне работу или в концлагере, или в НКВД). И то, и другое взяло бы меня в кулак. Вовочка очень дорог мне. Об Игоре мысли гоню: нож вопьется в сердце, а я его сразу

вынимаю и продолжаю существовать.

12.05.38г. Не могу выразить словами всех своих чувств и мыслей... Дел нет, и это самое страшное: я заболеваю, хотя все еще борюсь, вчера даже пошла к районному психиатру — раньше бывало так: когда я теряла силы, я шла к врачу, чтобы показать свою слабость, и тем, что перед кем-то чужим я высказывалась (не в основном, конечно) просто как заболевающая, я снова находила в себе силы, брала себя в руки и крепла... Сравнить то, что было со мной тогда, с тем, что теперь, невозможно. 10 месяцев я одна, а горя бездна, и как будто бы впереди еще приготовлено для меня... Не могу сдвинуться с места, и вот поэтому-то я и пошла к врачу. Нельзя сейчас погибать, ничего не узнав об Игоре. Может быть, ему будет нужна моя помощь... Просто кусок хлеба послать. И Вовка, так боюсь, что не дадут ему спокойно закончить учебный год: осталось только 8 дней до зачетного времени. Именно придумывают новые кары в такие моменты, чтобы было больнее... Вовка тоже издерган... Долг за квартиру вырос до двух тысяч, но я твердо решила: что есть у меня — возьмут только силой. Это для несчастного Игоря, если он еще жив... Галя с 30.04 в Канатчиковой больнице. Приехал Ваня спасать Яну, которая теперь не живет у нас... Вчера по внешним впечатлениям и ужасным фактам, о которых сообщили в очереди, я познакомилась с одной из самых жутких тюрем. С виду она маленькая, но чтобы сделать передачу на три буквы, очередь свыше 600 человек. Люди приез-

жают с 10 вечера и всю ночь и весь день у тюрьмы... То, что говорила с Ксенией Ивановной о... — увидела я сама. А в камере по сто и более человек. Это, кажется, пересыльная тюрьма. И еще я вчера слышала, как снимают физический допрос и что это такое... В общем, я живу в мире ужасов, о которых нехорошо узнать человеку, не намеревающемуся немедленно отправиться на тот свет.

13.05.38г. Я долго сижу с пером и затрудняюсь выразить такую простую мысль: как я ни опустилась, как ни затуманилась у меня голова, как ни казалось мне бесполезным идти сегодня к доктору, — я все же ходила, и уж одно то, что заставила себя пойти — полезно, потому что я разболталась основательно без определенного рабочего режима. И я знаю, что уж если возьму на себя какие-нибудь обязанности перед обществом, как ни было бы трудно, неинтересно, — я выполню... И вот за эту свою черточку необходимо зацепиться. Все же буду чем-то и как-то полезна, а сейчас я просто овца, которая закрывает глаза и идет на убой. Кому от этого польза и за что мне... себя так, чтобы разрешить себе освободиться от страданий... Ведь все проходит, а среди дней, которые мне положены, может быть, какой-нибудь осветит все мои страшные ямы... Но у доктора сидела я вся напряженной, и сама от себя закрытой, я говорила не так, как я иногда себе говорю — ведь все гораздо сложней и страшней... Я чувствовала также, что доктору интересно, что его ждет очередь (три раза входили люди и говорили с ним, прерывали наше общение). В кори-

доре какой-то больной требовал жалобную книгу. Вот это мучительно воспринимаю: всюду, во всех уголках человеческая жизнь, оголенная борьба за блага... и чтобы была возможность иметь какую-то маленькую долю своего существования — жить, думать, быть и чувствовать себя человеком и общаться, хотя бы в книгах, с любимыми или интересными тебе людьми, — нужно тоже не отставать, втянуться в кладь и не падать, виду не показывать, что тебе тяжко, а то затопчут, как плевки. Поэтому, Юля, возьми себя в руки, может быть, еще как-нибудь раскачаешься. Прежде всего окрепни физически, в сердце такая гадюка аавелась, и усталость быстро одолевает. Дальше, выяснить с Игорем необходимо. Выяснить с квартирой, получить работу. В какую-то новую колею войти. Завтра возьму укол кислорода и начну регулярно принимать лекарства. Сегодня вошла только мысль, а я ее не доработала, как трудно быть по-настоящему внимательным к человеку, которого считаешь близким. Сегодня меня удивила бабушка: вдруг из кружки, где она держит яйца, достает второй ключ от моего письменного стола — якобы нашла в брюках у Вовы, — а два дня тому назад я обратила внимание на то, что мой письменный стол почему-то открыт (не заперт) ... Какая она изуродованная жизнью темная личность. Ее дочь Людмила с такой злобой говорит о Гале (это уже второй раз за время, что она лежит в больнице), намекает на какие-то ее дурные поступки, которых я не знаю и в то же время почему-то ходит к ней в больницу, и ходила

когда она болела дома, а сама сплетничает со всеми бабами, живущими в ее квартире — получается доля правды. А около все оплетено ложью. Галька, бедняга, имеет куриную голову, но сердце очень нежное, и честная, не умеет только бороться. Какая цена всем словам и ласкам Людмилы? Слава богу, что я ни разу не опоганилась ни с той, ни с другой. Но нужно признаться в том, что зла мне они не причинили: просто невтерпеж, чужие и препротивные. Но Людмила себе дорогу пробивает неплохо и при том нисколько не худеет, даже наоборот. Мамаша ее слабеет явно. О Гале не хватает сил немного позаботиться: отнимать от себя сейчас нечего, нельзя. Она умеет подниматься, когда падает. На мне такой груз, что если упаду — конец.

15 мая об Игоре справлялась на Матросской тишине, то есть ездила за ответом. Получила ответ: "О Ваших арестованных справляться не у нас". А где? "Кузнецкая, 24". То есть все сначала и без результатов. Другим таких ответов не давали. Но что это значит, я не знаю. Идти опять в Военную прокуратуру, надо немного окрепнуть. Тяжко показывать жестоким, что уж почти добита. Дорого достается свидание с ними.

Я думаю, что Игорь мучается по дорожным тюрьмам от пункта до пункта, как мне объяснял начальник... Только иногда все сердце обварит огнем боли, и сейчас же ухожу мыслью, иначе невозможно держаться. Принимаю капли от сердца и от сна. Действует — сплю и сердцу лучше. Завтра опять иду устанавливать себя на нор-

мальные рельсы, и все это для того, чтобы быть в состоянии работать. Но я определенно чувствую себя вне жизни... Сегодня дали счет за электричество 15 р. 15 коп., а к нему еще 15 р. за починку счетчика после Радековской девки. (В этой квартире раньше жила семья Радека. - ИЛ.) Разве это не издевка? И вначале опечатали столько лишнего: электричество стоило первые два месяца по 25 р., нам приписали то, что не было оплачено предыдущими... А не уплатили бы — выключили бы свет, или бы нарастали пени, и через суд. Что мне делать с квартирным долгом? Вовка эти дни плохо себя чувствует. Что-то пухнет около уха и внизу под подбородком. Завтра поеду к врачу-горловику. Занимается он тоже мало и с неохотой. Но самое тяжкое настроение у него бывает по выходным дням.

17.05. Вчера определили у Вовы "свинку". Люба записала его в платную поликлинику, но смотрела совсем не тот "доцент", к которой он был записан, а просто молодой врач, который поконсультировался потом с "доцентом" относительно возможности посещать школу, договориться со школьным врачом. Вовка очень расстроился и вчера плакал. Во-первых, потому что сегодня передают их классу на все каникулы знамя школы, во-вторых, потому что нужно добить какого-то Сережку Павликина за то, что он фискал и ябеда, в-третьих, потому что спросят по русскому: "Щука хочет проверить прежде, чем выставить за четверть". В общем, Вовка плакал и даже собирался 10 дней летних каникул

отдать за завтрашний день. Я ему сделала компресс из камфоры, и спал он хорошо, хотя и с бредом. Сегодня температура нормальная, опухоль заметна, миндальки. С утра пошла в школу. Доктора школьного не застала, а была сестра, которая сообщила, что, по всей вероятности, со "свинкой" ходить не разрешат. Я тогда вернулась домой, взяла Вову в районную амбулаторию, где ему назначили карантин до 24 мая — это как раз пропустить испытания по русскому (у него русский "пос."). Это будет звучать некрасиво перед педагогами. Вова этого не высказывает, но, очевидно, тоже предполагает то же, что и я, поэтому он продолжает быть в дурном настроении. В общем, положение с Вовой неясно. Справки о болезни от того и другого врача даны сестре, и зайду 19-го мая в школу. Вова сегодня почти не занимался. К вечеру плохое состояние, болит голова и очень ему грустно. Но грусть почти всегда перед выходным. А тут еще всех ребят неблагополучных выселили, а благополучные выехали в дома отдыха, и ему просто очень одиноко... Сегодня он со мной откровенничал: "Все-таки, мама, я не могу примириться". Я поняла с чем и ответила ему, что надо уже давно перестать вспоминать, надо жить настоящим, что теперь... Сказала ему о возможности поехать в пионерлагеря, хотя у самой нет уверенности, что его возьмут (к тому же, я, может быть, запоздала, заявление еще не подала). Вова очень не хочет, потому что боится, что чего-нибудь случится тяжелое (это, очевидно, от Артека осталось: уехал

— все было хорошо, приехал — нет отца и все ужасно). Вовушка очень сегодня печальный и его бесконечно жалко, а чем скрасить ему жизнь? Ведь я-то сама никак не могу стать на ноги, и, может быть, никогда не смогу, хотя и борюсь. Не было раньше случая, чтобы я аккуратно принимала лекарство, да и вообще сама с собой занималась живо — ...убеждала себя, доказывая себе, что нужно забыть, нужно начать жить, как будто бы ничего страшного не произошло, а просто бороться за свою и Вовкину жизнь. Ведь я так много потеряла и так высохла, что действительно перехожу границы нормального: кожа шуршит, кости выпирают и кружится голова, а сердце — кто-то его беспрестанно пытает... Сегодня, хотя со вчерашней ночи (я плохо спала) и целый день мне тоже как-то особенно больно. Думаю, что это неспроста: Игорю, очевидно, очень нехорошо, может быть, он в тяжкой дороге, но что-то совершается... (Мама не ошиблась: накануне первого мая 1938 года меня взяли из этапной камеры и отвели в камеру Пугачевской башни Бутырской тюрьмы, где я встретил Юрия Стеклова, друга Короленко и бывшего редактора газеты "Известия ". Нас с ним изолировали перед праздником... Примерно, в середине мая меня отправили из Москвы отбывать пять лет лагерей, и я застрял в Сызрани, на пересылке. В тамошней камере негде было ступить. Спать я залез под низкие нары, но вскоре обнаружил там полчища клопов, вылез и стоял всю ночь среди спящих на полу, слушая дивное пение курских соловьев, прони-

кавшее в камеру через открытые окна с решетками. В камере было мало воздуха и было жарко, несмотря на открытые окна. - ИМ.) Этот день нужно отметить. Ходила в справочную на Кузнецкий, 24. Об Игоре через 10 дней получу ответ, то есть 27 мая, но не выдержу — пойду к Медведеву...

19 мая ходила к Медведеву, там перестановка и комната не та, а Медведева нет, сидит другой. Меня узнала секретарша и сказала: "Р. в командировке до 23 мая, приходите к нему 23 мая в 10 час. 30 мин".

Вовиной свинки незаметно, но он уже расположил себя к тому, чтобы диктанта не сдавать, и совсем поэтому почти не занимается. Но сегодня я выяснила у школьного врача, что от экзаменов при свинке решено не освобождать, но что Вова может прийти в школу 23 мая, а завтра у него самый страшный для него экзамен: письменный русский, который ему придется сдавать в промежутке между экзаменами, что для Вовы неудобно. Поэтому постараюсь с ним пойти завтра в школу, может быть, разрешат экзамен. Подала сегодня просьбу о принятии его на первую смену в пионерлагерь (школьный). Написала сегодня письмо начальнику кадров Наркоммаша тов. Котельникову о работе и заполнила анкету. Ответ через пятидневку. В комнате школьного врача была Валя-вожатая (старший) и комсорг — Варя, которую я не знала раньше. Когда врач спросила, брат ли Володе Пятницкому старший Пятницкий, который арестован, и когда я отве-

типа утвердительно, врач поинтересовалась, известно ли, где он и что с ним произошло. Я ответила, что мне ничего не известно. Врач сказала: "Вам необходимо бы похлопотать о назначении врачебной экспертизы, так как он совсем больной, нервный мальчик, у него тяжелая... состояния". Я сказала: "Не только в смысле здоровья, но и по своему содержанию, Игорь мог бы рассчитывать на поддержку школы". Тогда молчавшая до сего времени комсорг Варя сказала: "И не подумаем, — мы его исключили из комсомола. Его необходимо бьло изолировать, он это заслужил. Мы собрали достоверные факты, у кого собирался Игорь — у Кангелари и Краевского. Нам известно, что они пьянствовали, а уж какие страшные разговоры они вели, за одни эти разговоры он должен был быть изъятым". Она подтвердила и к характеристике... сказала: "А нас всех он обкрутил, со всеми наладил хорошие отношения, каялся, а верить ему нельзя ни на йоту". Я спросила: "Хороший ли Игорь товарищ?" Ответ: "Товарищ хороший, но посредственных ребят он презирал. Даже в Райкоме подтвердили факты, когда он старался завалить ребят, вступающих в комсомол. Он их экзаменовал" (это, очевидно, инкриминируется ему как политическое преступление). Варя сообщила также, что всеми уважаемую историчку Игорь тоже старался третировать, и она много нервов с этим попортила. Тут я не стала оспаривать: Игорь, правда, за дуру-тупицу считал историчку и всегда с ней спорил. В общем, нажил врагов в школе. Когда с ним случилось

несчастье (которое никогда бы не произошло, если бы отец не оказался врагом), все решили ему, уже битому, еще добавить. Очевидно, роль Самика Ф. тоже была не из дружеских. Уж очень его расхваливала комсорг Варя. Были названы еще трое мальчиков, фамилий которых я от Игоря никогда не слышала. И теперь не вспомню. Что же касается Мули, я чувствовала к нему большую неприязнь. Что, очевидно, были нехорошие разговоры и поведение в квартире у Мули М., я допускаю, потому что Игорь отказывался к нему идти, когда Муля настойчиво его звал. Я объясняла сначала это тем, что вахтер к Игорю отнесся как-то грубо, чего Игорь не мог просто принять. Что Мулька к нему усиленно приставал, и почти каждый день к нему приходил, я тоже подтверждаю. Но что Игорь был плохо настроен против действий НКВД или неправильно понимал положение в стране, я с этим не могу согласиться. Также невозможно согласиться и с тем, что Игорь участвовал в выпивке. Этого никогда не было. Но что Игорь не мог не заметить, как плохо настроен Муля, как плохо настроены Краевский и Кангелари (которых я никогда не видела), это я не допускаю. И поэтому, как комсомолец, он допустил компромисс и должен нести наказание. Только, конечно, не тюрьму, это слишком много, но время такое - разбираться трудно. Может быть, мальчик не погибнет, а наоборот, — окрепнет и сумеет использовать правильно все свои духовные силы. Варя сказала: "Это лучший, способнейший ученик из всего выпуска школы"...

Я, и как мать очень страдаю за Игоря, и как гражданка, которая его не знает. Не хотел он совершить преступление и не совершал его, за исключением того, о чем я говорила выше.

Должен был немедленно не только отшатнуться, но и заявить в комсомол. Самик же сыграл в деле Игоря роль провокатора, то есть Игорь ему рассказывал о Муле, а Самик рассказывал в комсомол. Самик сделал правильно, что рассказал, но поступил подло по отношению к своему близкому другу — Игорю, не предупредив его о том, что он все расскажет... (Самик Филлер и Муля Мороз - мои лучшие друзья и по сей день, и я не знаю, откуда мама взяла то, что она рассказала о Сомике. – И.П.)

Так бесконечно тяжело и одиноко, так жутко порой — что кажется невозможно теперь, хотя я так научилась всякого рода страданию. Это единственная практика моим силам в течение 10-ти месяцев.

К врачу не пошла, не могла по состоянию нервов.

21 мая. Продолжаю чувствовать себя очень плохо: за что ни возьмусь, сразу устаю, а для того, чтобы взяться, нужно большое напряжение, болит сердце и не хочется двигаться. К врачу не ходила, часа по 2,5 занималась с Вовой — иначе он ни минуты бы не сидел над подготовкой к зачетам. Пока сдал вчера диктант. Очень много возится со своим велосипедом, стал ездить по городу и мечтает о загородной поездке, но тормоза заднего нет, а передний часто ломается... Во вре-

мя чтения вдруг куда-то проваливаюсь и просто не существую. Необходимо бы еще продержаться, пока вопрос с Игорем выяснится, да и со мной, что предпримут, — тоже неизвестно. Как быть с квартирным долгом? Как бесконечно больно за Игоря... Он кончил бы на днях школу с блестящими результатами и был бы полон надежд... Скоро нужно будет посылать ему черные сухари: В. пишет Вале (мне передала Люба), что там даже хлеба нет досыта. Людмила купила три ковриги, а бабушка посушила и пошлют.

23 мая — ходила к прокурору. Медведев принять не мог: назначил на 25-е мая. Очевидно, опять ничего, чем мучаюсь, — не скажет. Нужно конкретно помогать Игорю. Нужно знать: где, за что, на сколько. Мне кажется, что Игорек мне вообще не напишет, ничего у меня не попросит. Очень ему тяжело, наверное: раз уж так много потерял — остатки ему не нужны, да и остатки-то неценные, он это понимает.

В общем, жизнь та же, общество то же, но мы, попавшие в крушение, качественно изменились, и этот процесс настолько болезнен, что я, понимая самое главное, и принимая в основном все это к нам отношение, — все же не могу, как раньше, быть включенной в общий ритм со всеми, кто работает сейчас, у кого нет этой страшной раны. Я борюсь с собой и поэтому очень устаю, уже дают себя чувствовать чуть ли не все органы: в легких что-то отвратительно жует, сердце сжимается и колет, болит поясница, ноги не желают ходить. И это тогда, когда почти нет

денег и неизвестно, что ждет впереди... Вовке отказали в приеме в пионерский лагерь. Что мне с ним делать? Жить в комнате, где никогда не бывает света и жить вне организованного, здорового коллектива: мотаться по двору, тосковать... Вовка сдал уже два зачета по русскому. Завтра он начинает подготовляться к письменной арифметике. Между прочим, я провалилась... Нужно скорее в кровать. Может быть, от того, что я стирала сегодня.

25.05.38г. Была у Главного Военного прокурора Разовского (относительно Игоря). Сказал, что следствие еще идет, дело не закончено. "Что вы еще от меня хотите?" — "Хочу знать, где мой мальчик?" — "Этим я не занимаюсь, спросите у Медведева". И я от него ушла. Буквально две фразы сказали друг другу. Измученный и совершенно равнодушный к моим мукам. Я это так сильно почувствовала. Такой же, очевидно, равнодушный к мукам Игоря следователь. К тому же, может быть, и глупый, и жестокий... Но этого я не знаю. Все может быть. Знаю только, что упрятали у меня мальчика и концы пока потеряны. Что за преступник? 4 месяца следствие идет. Если считать, что он стал преступник со времени ареста отца, то я-то совершенно точно знаю, и знают все домашние, мальчик до учебы все время от горя лежал в постели и один раз ездил в Серебряный бор к Самику. На преступные деяния остается по 29.01.38г. — 5 мес., из которых в школе до двух или трех часов. Потом обед, лежал до 7-ми часов вечера, так как очень ослабел за лето

- от нраственных пыток, от лежания в темной комнате, где до глубокой осени комары не давали спать. Потом занятия. За это время, кроме отличной учебы, делал доклады: по математике, по 1 литературе. Самику редактировал газету (работа Самика). Кроме того, кружок по математике в Университете. Какие преступления? В чем они выразились и каков объем их? Мальчик сидит в тюрьме (уже в третьей) — 4 месяца... (Мама ошибалась: после Лубянки я был в Бутырках, оттуда отправили на этап - в середине мая 1938 г., - И.П.) Только бы не замучили... Сегодня, как безумная, и чувствовала, что безрезультатно металась по тюрьмам: Таганской (там завтра передача), в Бутырки поехала и опоздала, но там ведь его нет. Искала тюрьму на Сретенке — "Вузовский переулок", но такой никто не знает: ни милиция, ни люди "из Колобка", ни люди из "Петровского" тюрем.

В "Колобок" ездила вечером и 2.06. Если не найду до этого — поеду в 4 утра занять очередь. Там уголовники, но, может быть, Игорька для пущей острастки и туда посадили, чтобы убить в нем все человеческое. Там сейчас ремонт, и посещения до 25.07. для "уголовников" тоже прекращены... Встретила у прокурора Агнесс Кун. Кроме отца, матери, сидит Гидаш, но она учится на "отлично". Коля работает токарем и кончает 10-й класс. Из Кавалерийской Академии его выгнали. Агнесс сказала, что кроме Полячека, сидят все венгерцы, но она не упомянула о Варге, который тоже на свободе. От отца они все трое на

третий день после ареста отказались. Но Ирен это не спасло, хотя из всей семьи она — единственно "приличный человек", но с большим налетом мещанства и капиталистических всяких вкусов. Что касается детей, то они были, безусловно, испорчены, особенно Коля. Но, может быть, теперь, под влиянием такого горя — станут лучше. Уж очень они широко жили. Даже Пятницкий, который никогда не интересовался бытовыми вопросами (если и интересовался, то не говорил о других со мной), мне несколько раз с раздражением (на насмешливом тоне) говорил об этой семье. Вообще К. он не считал умным. А вот все "дураки" его посадили в грязную галошу. (Мама говорит о семье Бела Куна. Я также могу сказать, что Коля Кун был развращен "легкой" жизнью. -И.П.) Пятницкий говорил про К.: "У этого все есть. Венгерцы расставлены всюду, и каждый старается похвастать перед ним. Образцы всех заводов, фабрик (полезные для обихода вещи, или ценные) — все найдется у К... Про Полячека Агнесс сказала: "Самым близким другом был Полячек. Он у нас постоянно бывал. Думаю, что он выполнял определенную роль. Иначе нельзя понять, почему он не только на свободе, но и в почете. У нас он теперь не бывает..." Зато литератор Мих. не покинул Агнесс. Вещей у них тоже не забирали. Так что к каждому свой, особый подход.

Интересно еще вот что: Когда пришли отобрать у Агнесс квартиру Гидаша, она позвонила, как она выразилась, "по старому телефону", то

есть знакомство с НКВДистом ягодинского времени и, к счастью, он оказался там. Он сделал, конечно, вид, что ее не знает, но распоряжение о запечатании двух комнат было отменено, — вот что мне сообщила Агнесс. Это похоже на то, как все вернули Металликовым: связи, значит, и при Н.И. Ежове процветают. Очень печально для общего благополучия. А если у Пятницкого есть "личные враги из НКВД" (ведь он там долго работал, — был связан по работе в Коминтерне), и если эти враги еще находятся на своих местах, то разве они не сделают все по своим способностям, чтобы загубить Игоря — сына Пятницкого?.. Мысли жуткие, а слушать их никому нельзя. Пока об Игоре не узнаю (чем все дело его кончится), умирать нельзя. Как ни страшно, а жить нужно... Сегодня ходила в Наркомат по поводу моего письма начальнику кадров. Это письмо не нашли, прямо какая-то бездна. Это, наверное, к моим письмам такое отношение одинаковое, что при Межлауке, что и при... Завтра буду добиваться... А с Вовой совсем не занималась эти дни — завтра зачет "письменная арифметика", а он идет без подготовки, и кормлю его плохо. Дня того, чтобы достать немного мяса, — должна стоять по два часа в очереди; и за молоком, и за хлебом очередь, всюду очередь. Как я справлюсь и с работой и с обслуживанием? А люди в очередях прямо "щуки". Очень отвратительные. Редко-редко попадает человек... Агнесс еще мне сказала, что арестованы Косиор и Эйхе. В общем, очевидно, одна я такая: ни с кем не связана и не желаю.

Единственно, чего бы мне хотелось, — это доверия со стороны просто трудящихся, когда я начну работать, и доверие НКВД. Такое доверие, чтобы все, что меня мучает, все мои тяжкие мысли, когда они появляются порой, потом уходят — после некоторой работы над собой, чтобы обо всем я могла говорить с кем-нибудь из НКВД. Я бы получила то, что я имела при Пятницком. Все, все я ему говорила, хотя и огорчала порой, и размолвки у нас были, но на душе было ясно, чувствовала себя честным человеком. Перед Пятницким ничего не скрывала — и уж такой мой характер, мне нужно с кем-нибудь целиком делиться. А вот уже 11-й месяц (и такие страшные)...

26.05.38г. В Таганской и Лефортовской тюрьмах Игоря нет. На Кузнецком 24, без 10-ти минут 5 часов мальчишка-красноармеец меня не пустил, хотя прием до 5-ти часов. "У меня и без вас много". Я была такой несчастной и усталой, что не могла настаивать, да и вряд ли пустил бы. Вову не видела целый день. После экзамена уехал на Воробьевы Горы. Приехал в десятом часу. Оказывается, был в Серебряном бору. Выкупался, поужинал и лег спать с благим намерением за завтрашний день подготовить "два листа вопросов" по устной арифметике... Мне уже завтра предстоит на "Кузнецкий 24". В зависимости от ответа, если совсем не будет ясно с Игорем, — пойду к прокурору Ульяновой. Потом нужно насчет работы зайти в наркомат позвонить. И нужно где-то каких-то продуктов на обед найти. Надо же опять помочь или хотя бы присмотреть

за Вовочкой... Дома тоже очень тяжело: старики совсем чужие, а Софочка даже вредная для меня: так и норовит что-нибудь у меня "конфисковать". В общем, в искренности и "добром отношении" может соревноваться с "товарищами из НКВД"... Только работа может спасти меня, и как можно скорее, невозможно больше терпеть, как ни держу себя в кулаке. Иногда себя настрою на нормальный для советского человека "мажорный лад", но когда я совсем отхожу от всего, что я любила, от всех, кого у меня отняли, и не помню о них, но все равно с новой жестокой силой врывается в мозг, и начинаются адские муки... Людмила уехала в Кузнецк: подработать деньгу бригадой. И крики, ругань, суетня до ее приезда прекратились. Очень приспособленная к борьбе за существование... Существенно не люблю ее, также как и Софочку... Сегодня я на мосту встретила гроб на специальной машине с сиденьями для провожающих, но никого, кроме шофера, не было. Я подумала: "Не погиб ли мой мальчик? Может быть, от пыток и голода?" И нет слов, чтобы выразить мое состояние... И это в советской счастливой стране такие жестокости, такой произвол, такое мучительное уничтожение "врагов, которые ничего и не желали когда-либо совершить вредного для советского народа"... Я только сдерживаю себя пока: может быть, еще Игорь не погиб, и я буду чем-нибудь ему нужна... Я с трудом сдерживаю себя, чтобы все, что накопилось в душе от этой системы кар за 11 месяцев, — все высказать. Все равно, мне думается,

гибель всех, кто был близок Пятнице, — предрешена. Может быть, Вовке смертью своей облегчу, и они — раз он будет воспитываться обществом — забудут казнил, его. У меня была надежда, что Вовку отправлю в пионер-лагеря, узнаю в это же время об Игоре что-то страшное и порешу. Главное, Вовка в лагерь не хотел, потому что боялся, что-то случится. А вот его не взяли, и у меня не хватит совести сделать ему так больно...

27.05.38 г. У окошка № 1, вместо ответа на вопрос, вдруг вздумали дать анкету для заполнения, и только через 15 дней дадут относительно Игоря ответ. Все никак не привыкну к издевательствам. Очень расстроилась и пошла к прокурору Ульяновой. На мою просьбу помочь мне выявить местопребывание Игоря: в какой из тюрем конкретно он находится, Ульянова ответила: "А зачем вы ищете в тюрьмах? Он выслан в трудовую детскую колонию". — "Уже выслан?" - "Да, выслан". - "За что?" - "Он совершил преступление и осужден на 5 лет". — "Какое преступление?" — "Этого мы не говорим". — "Я заявляю вам, что никакого преступления Игорь не совершал, и кто бы мне об этом ни сказал, я не поверю. А если считают, что он совершил преступление, то я, его мать, — его совершила также и должна быть арестована". — "Пока мы не находим это необходимым". — "Так я сделаю все необходимое для того, чтобы быть арестованной". — "Ну, тогда я сейчас, вы пока посидите — и вас арестуют", — она взялась за телефон. Я, уходя к двери:

"Теперь я знаю, как мучают детей в Советской

стране", — не стала сидеть, а пошла прямо к Медведеву, его не застала и сразу расплакалась. Меня спросила машинистка-секретарь: "Что с вами случилось?" Я в волнении хотела было к ней подойти — она загородила руками страницу. Это движение меня отрезвило. Я вспомнила, что меня считают врагом и села у двери. Потом вышел Медведев. Он взволновался, когда я сообщила ему: "Вы посоветовали мне пойти к Ульяновой насчет Игоря, а она меня хочет сейчас арестовать. Я буду арестована (то есть в том, смысле, что я буду арестованной), но не сейчас. Мне нужно последний раз поговорить с Вовой. Мне нужно, чтобы его взяли в детдом, а не оставили у стариков, которые ничего хорошего не могут дать". Мне Медведев сказал: "Посидите, успокойтесь", а сам куда-то вышел. Когда он пришел через несколько минут, он сказал: "Идите домой". — "А как с арестом?" — "Вы все-таки намерены быть арестованной?" — "Да, намерена". — "Ну, что ж, пока идите домой". Я спустилась вниз. Слезы бежали из глаз, и мне невозможно было идти в таком виде по улице. Я постояла на лестнице, где продают газеты, а потом поднялась к лифту. Лифт опускался. Лифтер, стоявший у лифта, когда я подошла к лифту, сказал мне: "Тут сидеть нельзя. Вы видите — его нет". Я отшатнулась от него, не знаю, пьян ли он или безумен. Потом я снова подошла к нему и сказала: "Можно ли мне подняться на лифте?" Он спокойно ответил: "Пожалуйста". Лицо у него вежливое, а глаза, как только посмотрят на человека, сейчас же убегают. Я вер-

нулась к стулу против кабинета к двери Ульяновой и стала ее ждать. Выходили и входили военные и всякие девушки — служащие, и один пожилой человек в штатском, очевидно, проситель, и волновался тоже... Потом, наконец, вышли все сразу: 4 военных и она, последняя. Я сказала: "Как я должна сообщить Вове, моему младшему сыну, о моем предстоящем аресте и о том, что Игорь, его брат, совершил преступление и осужден на 5 лет?" Она с иронией сказала: "Как хотите, это уже не входит в обязанность прокурора. У вас есть знакомые, с ними и посоветуйтесь". Все 4 военных ухмыльнулись, это я слушала. Но я спросила ее: "Вы меня тоже считаете преступником?" — "Нет, я преступником вас не считаю". — "Я хочу вам сказать, что я преступником и не буду". — "Ну, и хорошо". — "Так я пойду работать". — "Идите, работайте". Я пошла домой.

Безумное поведение, нервы мои расшатались, и я ставлю себя и в смешное, и в тяжкое положение. Может быть, и нельзя со мной им быть человечными? Нет у них оснований к этому. Может быть, Пятницкий, действительно, недостоин звания человека, и все мы должны погибнуть... Но как же трудно погибнуть, когда не знаешь конкретно, кто Пятница, что за преступление совершил Игорь? И что я за человек? Ведь я-то знаю, что у Игоря нет преступления. И не мог он его совершить. Но как они подошли? Может быть, он преступник в потенции, потому что он сын отца своего. Может быть, ему повредило то,

что он способный, умный мальчик, но в потенции может быть преступником — так они рассудили... Мне ничего неизвестно. Теперь узнать, в каких условиях: детская ли это тюрьма или это то, что было раньше вроде каторги. Может быть, это — своего рода насильственная мобилизация населения (той части его, которой государство не доверяет, но которую можно использовать) ? Ничего мне неизвестно. Но знаю, что это, может быть, логично. Конечно, если это так, то Игорь и все такие, как он, никогда не вернутся. Уйдут из жизни, но дело, полезное для государства, сделают. Но мне все-таки страшно и на этом остановиться, и ждать иного — нет данных. И проверить себя некем. Нет у меня знакомых, да и с кем бы я могла поделиться своими мыслями? Да и нельзя этого. Прокурору скажешь — создадут дело, или без всякого дела... Но туда же пошлют... И ничего-то я не узнаю. В НКВД написать — или в корзину бросят, или тот же результат. Я сейчас не разберусь в себе. ...Ну, вот, и сына нет. Он еще живет, но обречен на тяжкие страдания, и физические, и нравственные. Он уже не мой мальчик, и что я могу сделать для него?.. Я чувствую, что нет у меня слов, и в голове что-то страшное. Просто, наверное, болит, и нужно лечь. Может быть, завтра прояснится. Может быть, все-таки я большая дура: зачем же так мучиться, все пройдет со смертью. Это страшно, подлым кажется теперь, когда Вовка на глазах. Но Вовку-то и со мной замучают. Он уже не растет свободным мальчиком, он клейменый и каждому, кому

нужно будет показать свою бдительность, пнет его ногой, укусит его, прогонит, наговорит... Какая черная пропасть открывается перед его глазами, когда вспоминает он отца, а теперь брата? Отца он, действительно, ненавидит. Самый факт его ареста сделал отца отвратительным. Насчет Игоря — это не могу сказать. Он молчит обычно. Только сегодня рассказала я ему об Игоре. Он долго сидел молча и только сказал: "Ну и сволочь же отец!"... Этим он сказал все. То есть, что Игорь погиб, в этом виноват отец. В правильности же решений и действий НКВД — он и не думает сомневаться. Так что он и сейчас, хоть и в тяжелом горе, но правильно настроен. И если мне уйти вовремя... Но Вовка очень не хочет в детский дом, он боится, что после 7-ки его заставят работать "подмастерьем", как он выразился, а он хочет кончить 10-летку и идти в Военную Академию. Бедняга, этому все равно не бывать. Все-таки кто-то, возможно, Людмила, его настроил против детского дома. ...Но в голове у меня нет ясности, это тоже очень отвратительно. Завтра, если сегодня не арестуют, пойду к врачу, пусть что-нибудь даст, чтобы хоть голова, пока я существую, не мучила меня. ...Я сегодня ничего не убирала, и Вовка почти голодный. Ну-ка, мать, пока ты существуешь, — возьми себя в руки, подумай о сегодняшнем Вове... Ой, меня мучает еще, что я Пятницкого не могу ненавидеть, а думала вначале, что обязательно буду ненавидеть, что иначе невозможно, а я ведь очень сомневаюсь, но не имею права сомневаться. Но

я никогда не смогу совершить преступление перед Советской властью, перед завоеванными великими страданиями и кровью правами народа. Ах, если так, то докажи. Обязательно, несмотря на то, что с тобой произошло, — докажи, не для других, а для себя. Ты докажешь этим, что ты выше, чем жена, и выше, чем мать. Ты докажешь этим, что ты гражданка Великого Советского Союза. А если нет сил, убирайся ко всем чертям: "Ни богу свечка, ни черту кочерга", как Игорь не любил таких...

28.05.38 г. Не выходила из комнаты и обед не готовила, и Вовку почти не кормила. Вова все гулял и не занимался, хотя на консультации был. После вчерашнего ужаса и головной боли — слабость и отупение: ничего не чувствую, но пустота тоже болезненна. Одно только знаю, — что без работы невозможно: я наделаю глупостей или сойду с ума, хотя, может быть, уже больна. Я разучилась говорить. Может быть, я и не сумею больше работать, может быть, я все забыла. Все-таки легче быть один раз казненной, чем много раз унижаемой, оплевываемой, бесправной — при теоретической возможности пользоваться всеми правами Сталинской Конституции... Ведь были же месяцы, когда голова моя была ясной. Я умела себя держать в руках, я пыталась бороться за свою жизнь, у меня не было конфликтов с Советской властью. Но что-то новое случилось: или я больная, или меня нужно изолировать от своих граждан. В газетах я вижу много отвратительного, Во двор посмотрю — тоже все переворачивает...

Подумав об Игоре — хочется протестовать и нужно протестовать, но это тоже невозможно, вредно сейчас протестовать: люди ошибаются, но все же делают необходимое дело, без которого Советской власти может быть нанесен большой ущерб. И вот весь комплекс этих соображений, чувств, впечатлений от фактов — делают чрезвычайно мучительными условия существования... Завтра, если не арестуют, пойду в Наркомат... У Вовки экзамен. Про Вовку внезапно узнала такое, что ночью не могла спокойно лежать. Я его спросила, когда он позавтракал: "Вова, тебе дарил Логинов ручку?" — "Нет". — "Как же ты совершил такой гадкий поступок, преступление: ты взял у меня на днях ключи, чтобы посмотреть свои открытки и, ничего не говоря мне, вынул единственную вещь, которая осталась от отца — его ручку, и теперь ее потерял". — "Я не знаю, почему я так сделал". — "А где же ручка?" — "Я не знаю". Я спокойно, но тяжело говорила ему о его поступке, и правда, я ведь не могу его любить, не могу его ценить так же, как Игоря. Но после того, что он сделал, я его совсем не люблю. Он же на днях пришел от Логиновых радостный, прыгая, вытащил из кармана ручку и сказал мне: "Мне папа Женин подарил". Мне немножко было странно, но так как у них почти всегда вино и часто гости, я и решила, что, наверное, он под пьяную руку и подарил Вове. Ведь это специфический человек: у них всего слишком много, а тратят в день на всю семью не 5 рублей. Об этом они вели, очевидно, разговоры при Вове, а Вовка

теперь восприимчив: ко всему прислушивается, и вот он мне солгал, и сделал пакость... Не надо его жалеть, не надо принимать все близко к сердцу. Это трудно выразить, но я должна освободиться от материнского чувства, ведь он будет гражданин, пусть общество его и воспитывает, — тем паче, что при моих условиях угнетения и пыток создавать человека, работать над ним невозможно. С Вовкой я сегодня не говорила. Почему он так сделал, мне неясно. Но поступок очень низкий. Такого я за ним не знала до сих пор. Возможно, психиатр бы нашел, что это... на те тягостные, безрадостные, специфические по своей жестокости условия, в которых живет Вова уже в течение 10-ти месяцев... К нам сегодня переехали жильцы в комнату Кс. Ив.: бабушка (мать арестованного Ткачева) и внучка. Внучка — единственное дитя 14-ти лет — очень избалована, а у бабушки непосильна дума... А во дворе сегодня целый день было необычайно оживленно. Во-первых, утром вывозили конфискованные вещи из третьего подъезда и из первого подъезда, а во-вторых, въезжала семья из четырех человек: молодая женщина, двое детей по 10 лет, и тоже молодой работник НКВД. Уже успел "заработать". Вещей — три огромных грузовика. Мебель стильная, дорогая, огромные зеркала, рояль, всякие сундуки, столики, кровати какие-то белые. Рабочих 8 человек, из комендатуры — человек. Сам хозяин — вооруженный и хлопочущий около "своих" вещей, вразвалку, маленький, отвратительный. Вещи еще до сих пор во дворе,

не перетаскали. Все замечательно упаковано, но тут же, во дворе, раскрывают. Это началось с двух часов дня, а сейчас уже первый час ночи. Отвратительная такая обнаженность действий. Вспоминается, как конфисковали вещи, как приходили за брюками Пятницкого, как забирали радио, велосипед Игоря, как щупали воротник моего пальто — очевидно, жалели, что женское, как на руке тащили последнее пальто Пятницкого. Как сказали: "Пока пользуйтесь" гардеробом, зеркалом, теми остатками, которые у тебя теперь в комнате; как, наконец, заставляли меня три человека в развороченном кабинете Пятницкого, при конфискации, когда уже сделали опись, подписаться в том, что никаких претензий насчет вещей к НКВД нет. Как я прочла, какие именно вещи записаны, и страшно смутилась, что количество белья Пятницкого сильно преуменьшено, что целый ряд мелких вещей — как часы Игоря, ручки вечные, разные электрические, приятные для нас, вещички, чемоданы и т. д. не внесены. Я замешкалась, попробовала отказать подписать, и как мне угрожающе сказали: "Ну, тогда вы вообще не получите". Как я сообразила, что то, что мое могут возвратить, нужно будет Пятницкому... Как я с отвратительным чувством подписала. Это все было б декабря и 30 декабря (1937г. – И.П.), и я совсем не знала, что все это означает, что вещи для Пятницкого не потребуются, что лучше бы я все же не подписалась — пусть бы знали, что я не оправдываю этот погром. А ведь у нас не было ничего

чужого. Пятницкий писал, я работала и он работал, и жили мы очень скромно... Вряд ли его дама работает, вряд ли он в состоянии что-нибудь писать, вряд ли он живет так скромно. Откуда же эти вещи?

Я думала, что конфискуют вещи в пользу государства — оказывается, добрая толика и, очевидно, самых цеиных вещей — вот таким работникам. Ну, что же нового в существе этих людей в этот "боевой" отрезок времени?.. Самое страшное во мне - это развивающийся процесс недоверия к качеству людей, которые ведут следствие, налагают право на арест. Конечно, я знаю, что Ежов и некоторые другие, среди них - крупные и мелкие работники - прекрасные, настоящие люди — борцы ведут необычайную, тяжелую работу, но большинство... тоже ведут тяжелую работу, как люди низкого качества: глупые, пошлые, способные на низость. Меня очень мучает, что я так настроена, но факты (то, что сама испытала, то, что вижу - отдельными штрихами, то, что приходится слышать просто случайно от знакомых, стоящих в тюремной очереди...) не позволяют настроиться иначе. Все зависит от того, к кому попадешь в лапы: к человеку или к с.., к умному или к тупице, к культурному или к невежде, к настоящему коммунисту или к шкурнику. Горе тем, кто попадает ко второй категории — "именно так".

Хорошее лекарство три раза приняла. Голова не болит (работать, правда, не могу), что-то все же нервы напряжены, но наблюдать могла

и злилась. Нужно стать совсем нечувствительной. Я думаю, что когда начну работать, — и самообслуживание нужно, и пищу добывать, и готовить — вот когда будет дикая усталость — переживания — отупление. Перестану выбалтывать все, что беспокоит, а может быть, и нет. Сейчас еле влачу жалкое существование, и мало впечатлений. В работе будут трудности, придется сталкиваться с людьми, с какими? Новые факты — содержательная жизнь. И захочется выбалтывать на бумаге — уже привыкла, да и Пятницкого нет.

Он порядочно... от меня наслушался, зато с другими болтать не было никакой потребности, да и не будет, разве только с кем-либо из НКВД. Несмотря ни на что, они ближе.

Следует подпись: "Копия верна" и фамилия человека, перепечатавшего текст в КГБ.

(Что было с мамой дальше, позже конца мая 1938 года? Получила назначение на работу в Кандалакшу, там жила с Вовой, была арестована и по ОСО осуждена к лагерям, попала в Карлаг. в Чурбай-Нуринское отделение, где работала экономистом, отказалась жить с начальником отдела и он ей отомстил тем, что отправил на строительство Мухтарской плотины в Бурминское отделение "с использованием исключительно на общих работах", там мама, осенью 1940 года, простуди-

лась и умерла в больнице, где лежала с женой Мусабекова, которая также там умерла. Где маму похоронили, я не знаю. Осенью 1939 года мама получила свидание со мной и приехала ко мне на ЦПО. Мы провели с ней в садике, вдали от людей, несколько часов. Тогда я услышал от нее категорическое и безнадежное осуждение всего, что произошло в стране за 1937-39 годы, осуждение Сталина, как деспота и палача лучших коммунистов и советского народа. О ее жизни в Кандалакше знает Вова. Меня обрадовала одна молодая женщина, освобожденная и пришедшая из Чурбай-Нуры на ЦПО - посмотреть на сына Юли - необыкновенной женщины, как она мне сказала. Вероятно, это было незадолго до отправки мамы в Бурму. - И.П.)

КАК УМЕРЛА МОЯ МАМА

Мы оба, я и моя мама, были заключенные Карлага НКВД СССР. Летом 1939 г. маму привели из Чурбай-Нуринского отделения Карлага на свидание со мной — на Центральный промышленный огород (ЦПО), другое отделение Карлага. То, что ей удалось организовать это свидание, — было удивительно. Мы провели замечательный и очень грустный день вместе, после чего она вернулась в Чурбай-Нуру.

В конце 1939 года мне стало известно, что мама разгневала лагерного начальника (не то Найденова, не то Разгонова), который принуждал ее к сожительству, и ее этапом направили в Бурминское отделение Карлага, на постройку Мухтарской плотины; в ее формуляре было написано: "Использовать исключительно на общих работах". Затем мне стало известно, что на постройке плотины мама работала "землекопом".

Осенью 1940 года из ЦПО в Бурму была направлена З.Н.Н. — зав. ремонтной мастерской, где я работал; ее направили в командировку за какой-то с/х машиной. Я попросил З.Н.Н. узнать о маме. Вернувшись из Бурмы на ЦПО, ЗЛД. сказала мне, что мама тяжело больна; она не сказала мне, что видела маму. Затем мне стало известно, что ближе к зиме 1940 года мама умерла. После своего так называемого "освобождения" (нас оставляли в Карлаге на работе без паспорта и без права выезда не только из лагеря, но и из конкретного отделения), я попал на работу в

Бурму и от Елизаветы Григорьевны Ершкович, заключенной, узнал, что мама умерла в Бурминской больнице, что ее где-то похоронили, как хоронили всех умерших заключенных. Я и не пытался найти ее могилу.

Но вот в сентябре 1986 года меня разыскала З.Н.Н. и рассказала мне и моей жене о своей встрече с мамой осенью 1940 года. Ее рассказ записала жена.

"В сентябре 1986 года к нам неожиданно пришла старая женщина, худощавая, подвижная, с необычно яркими для своего возраста глазами. Это была З.Н.Н. Последний раз Игорь виделся с ней в 1958 году.

Прошло 28 лет. Ей было уже за 80. Она всматривалась в сидевшего перед ней 65-летнего человека, пытаясь узнать в нем мальчика-заключенного, в судьбе которого когда-то она старалась принять посильное участие.

Она говорила о себе, о своем пути в заключении. А потом сказала:

— Я, Игорь, искала тебя не потому, что хотела рассказать тебе о себе. Когда-то я дала слово Юле, твоей маме, что не скажу тебе ни слова о ее последних днях. Но недавно она пришла ко мне во сне, очень отчетливо я видела ее. И она спросила о тебе; "Как мой сын? Как мой Игоречек, как он живет?" Это было настолько отчетливо, что, проснувшись, я начала искать тебя. Мне казалось, что это знак, что теперь я должна, обязана рассказать тебе, какими были последние дни твоей мамы.

Она не умерла в больнице, это ложь. Ты помнить, меня послали за сельхозмашиной в Бурминское отделение. Ты сказал мне, что у тебя там мать, попросил повидать ее. ...Так я ее видела.

— И молчала?

— Да, молчала 46 лет. И не только из осторожности, но и слово держала, слово, которое дала ей.

Я приехала в Бурму и стала спрашивать о Соколовой (Пятницкой) Юле, спрашивала многих, но мне никто ничего не отвечал; неопределенно пожимали плечами, очень странно смотрели и старались побыстрее отойти.

Наконец, одна женщина мимоходом, не останавливаясь, тихо сказала: "Она там, только вы меня не выдавайте". Я проследила за ее взглядом и увидела старую кошару... Было холодно. Резкий ветер, поземка. Я настолько промерзла, что уже хотела только спрятаться от холода, и не знала, правильно ли я поняла ее. Возле кошары не было ни одного человека. Ни на что не надеясь, я направилась к кошаре. В кошаре сгрудились спасаясь от непогоды овцы. Продуваемая насквозь, она обогревалась только овцами, их телами, их дыханием. Я пошла буквально сквозь них и вдруг услышала слабый стон. В середине кошары, на какой-то тряпочной подстилке в легкой кофточке лежала твоя мать. Она умирала, у нее все было воспалено, она горела, ее трясло. Овцы стояли за ограждением и не защищали ее ни от ветра, ни от снега, который лежал вокруг под-

стилки. Я встала перед ней на колени, она силилась подняться, но не могла. Я взяла ее руки, пытаясь согреть их своим дыханием.

— Кто вы? — выдохнула она. Я не назвала себя, а только сказала, что я от тебя, ты просил навестить ее, ты работаешь со мной, я вижу тебя ежедневно. Как она встрепенулась: "Игоречек, мальчик мой, — шептала она пересохшими губами, — мальчик мой, помогите ему, я умоляю вас, помогите ему выжить". Я успокаивала ее, обещала позаботиться о тебе (как будто от меня что-нибудь зависело!). "Дайте мне слово, — шептала Юля, — что вы не расскажете ему, как умирала его мама, дайте мне слово..."

Она была в полубреду, я стояла перед ней на коленях, клянясь, обещая, когда услышала окрик: "А ты откуда взялась, как сюда попала, зачем пришла?! — Почти пинками выпроваживал меня из кошары конвоир. — Кто такая?"

Я объясняла, что приехала как заведующая мастерской, за инвентарем, сюда попала случайно. Но меня все-таки задержали и пытались выяснить, что мне говорила твоя мама. "Мы не успели с ней ни о чем поговорить", — отвечала я. Через два дня, выяснив, что у меня действительно была служебная командировка, меня отпустили с обычным напутствием: "Держи язык за зубами, не болтай лишнего". Через несколько лет меня арестовали внутри лагеря, продержали месяц в лагерной тюрьме. Насколько я могу судить, подлинная причина ареста была именно в том, что я видела последние дни, почти часы твоей

матери. И из-за этого же меня на год позже освободили.

— Но моя мама умерла в лагерной больнице, — возразил Игорь.

— Ложь, — ответила З.Н.. Я тебе рассказала, как она умирала, а сейчас расскажу, как она умерла. Я узнала об этом от Лиды, ты знал ее, она работала там, где находилась твоя мать. Через два дня после моего посещения, конвой принес ей пищу, она была мертва.

Сколотили ящик, вызвали двух уголовников и велели им вынести и закопать труп. После этого эти уголовники исчезли".

И.И. Пятницкий

РАССКАЗ АРОНА СЕМЕНОВИЧА ТЕМКИНА

26 июня 1938 года я, после ареста, в 3 часа ночи, был доставлен в Лефортовскую тюрьму. О том, что существует такая тюрьма, я, старый москвич, не имел никакого понятия. Когда меня везли с дачи (Серебряный бор) в тюрьму, я не понял, почему не поворачивают в Бутырскую тюрьму, во внутреннюю тюрьму НКВД, в крайнем случае, в Таганскую тюрьму, в которой я сидел до революции, и когда меня привезли в Лефортово, мне казалось, что это какая-то вроде провинциальная тюрьма, не особенно серьезного значения.

Завели меня в какую-то камеру, окна были застеклены стеклом с железной сеткой внутри, стояла железная кровать без каких-либо постельных принадлежностей. Я наивно решил, что это и есть камера, в которой я буду сидеть, и попросил, нельзя ли мне дать письменные принадлежности. Мне ничего не ответили; я, как был одетый, лег на эту железную кровать и заснул.

Через некоторое время меня разбудили. Мне был устроен личный обыск, унизительный, как будто я мог спрятать в какие-нибудь тайные места что-то особенное. Отрезали все пуговицы и повели меня. Я шел, придерживая руками брюки, чтобы они не спадали. Меня привели в 96-ю камеру.

Перед дверью в камере стояли два человека. Один из них, пожилой, сгорбленный, седой, после ухода дежурного, спросил меня, когда

меня арестовали, назвав меня по фамилии, и только после этого я узнал его. Это бьет товарищ Пятницкий, человек, с которым я встретился в августе 1917 года, который был выделен Московским комитетом партии для объезда московских заводов и предприятий с докладами о всеобщей забастовке московских кожевников и призывом о поддержке их. Обычно я с ним объезжал заводы как член Центрального стачечного комитета. С тех пор мы поддерживали это знакомство, встречаясь на конференциях, активах, конгрессах Коминтерна и т. д. Я был поражен его видом, тем, что он мог измениться настолько, что я не смог его узнать.

Узнав, что я арестован всего несколько часов тому назад, он выразил свое удивление той "чести", которая была мне оказана НКВД направлением меня сразу после ареста в Лефортовскую тюрьму. Первое, что он счел нужным сказать мне сразу же, это, что Лефортовская тюрьма, куда я бьет привезен, является тюрьмой особого порядка, и что тут применяются избиения и пытки, и что он считает необходимым мне, как большевику, сказать это заранее, чтобы это не явилось для меня неожиданностью.

На моем лице он, по-видимому, прочитал сомнение и, чтобы закончить с этим вопросом, он мне заявил, что, конечно, может быть, ко мне и не применят пытку, хотя он не знает таких случаев, чтобы к попавшему в Лефортово она не применялась. И снова повторил, что он считает нуж-

ным меня подготовить к этому.

Через несколько часов все сомнения у меня пропали, ибо пытки (не ко мне, я еще только услышал), крики пытаемых, часов с десяти утра слышны были из следственного корпуса во всех камерах.

В камеру-одиночку (когда-то в ней, по-видимому, сидело по одному человеку) из-за перегрузки тюрьмы были поставлены у стен дополнительные кровати. Третьим в камере сидел начальник протокольного отдела Наркоминдела Флоринский.

Для характеристики этого человека, с которым Пятницкому пришлось сидеть достаточно долгое время, достаточно сказать, что он мне представился как бывший императорский генеральный консул в Нью-Йорке, а кончил он не Киевский университет, а университет "Святого Владимира", так он его называл. Его, кстати, скоро вызвали на допрос, и тов. Пятницкий меня предупредил, что он ему не доверяет, считает его подсаженным к нему и просил меня ни о чем при нем не разговаривать.

Третью койку, которую занял я, до меня занимал, и только несколько часов назад бьет уведен оттуда, товарищ Коросташевский, работник Наркомпищепрома, там же работал и я.

В этот же день вечером меня вызвали на первый "допрос".

Я допрашивался когда-то в жандармском отделении в Московской охранке. В течение одиннадцати дней, которые я пробьет в охранке,

меня почти каждый день вызывали на допрос и всегда в середине ночи. Я считал это самой тяжелой пыткой. Но допрос велся нормально. Меня спрашивали, кого я знаю, где я бывал, называли мне места, где я действительно бывал, где бывали наши секретные собрания, и совершенно ясно давали мне понять, что они осведомлены обо всем, что я делал.

Допрос, которому меня подверг в Лефортовской тюрьме начальник отделения НКВД, был совершенно для меня неожиданным по своему характеру. Мне предложили рассказать о своей "контрреволюционной антисоветской деятельности", и когда я спросил, на каком основании меня обвиняют в таких преступлениях, Муховицкий (начальник отделения) крикнул: "Что?! Вы хотите нас допрашивать?!" — и тут же началось избиение. Для этого были приглашены, помимо Муховицкого, еще четыре человека из соседних кабинетов. Я несколько раз падал в обморок, меня каждый раз окатывали холодной водой, после чего "допрос" продолжался в том же духе. Под утро меня привели в камеру. Меня втолкнули, и подхватил меня тов. Пятницкий, который уже стоял у двери и ждал.

Я очнулся от стука в дверь. Тов. Пятницкий стучал, требуя вызова дежурного врача. Пришел врач, и первое, что его заинтересовало, это то, как мог я так неосторожно упасть на лестнице, чтобы так расшибиться.

Днем, после обеда, вошел дежурный. Мы, трое, выстроились, а дежурный, тыкая пальцем,

спрашивал: "Как фамилия?" Когда Пятницкий назвал себя, его взяли на "допрос". Перед уходом из камеры тов. Пятницкий предложил мне поучиться у него, как подготовляться к допросу. У него было несколько пар белья, которые он все натянул на себя. Возвратился он в тяжелейшем состоянии. Своими силами снять с себя все белье он не мог. Он поднял руки, и я стягивал с него рубашки. Лицо у него было избито, как мне казалось, даже иссечено. Товарищ Пятницкий объяснил мне, что это от ударов пряжки ремня.

Надо отдать справедливость тов. Пятницкому, что в этих тяжелых условиях он очень трезво смотрел на все и не строил себе никаких иллюзий. Он был уверен, что его жизнь кончена. Но вместе с тем почему-то уверял меня, что я обязательно выйду из тюрьмы, и что единственной просьбой его ко мне будет найти его детей и рассказать им, что с ним произошло.

Мы все трое были без передач. Я. потому, что моей семье не сказали, где я (только через четыре месяца они это узнали); у Флоринского не было никого из родных в Москве, а Пятницкому, по-видимому, не разрешали. Трудно было мне и Флоринскому (мы оба были курящие). Пятницкий не курил. У изголовья кровати его висела чистая наволочка, в которой было несколько килограммов сахара и сушек.

— Это все, чем я располагаю до конца жизни, — с горькой иронией говорил Пятницкий.

Мы не разговаривали друг с другом о том, что мы испытываем на "допросах" и в чем нас

обвиняют, прекрасно понимая, что все эти обвинения выдуманы от начала и до конца. Но все же Пятницкий мне рассказывал, что у него была очная ставка с Бела Куном, и что его обвиняют в следующем: 1. При подборе кадров в братских партиях, он, Пятницкий, в каждую подбирал по провокатору. 2. При переводе марксистско-ленинской литературы на иностранные языки в эти переводы вносились троцкистские формулировки. 3. Присвоение каких-то десяти тысяч рублей от издательства.

В этом обвиняли человека, который всю свою сознательную жизнь провел вместе с Лениным, через руки которого проходили десятки и сотни тысяч золотых рублей тогда, когда он держал границу!

Товарища Пятницкого вызывали на допросы очень часто. И это тем более удивительно, что, как потом оказалось, дело уже было закончено, и через 32 дня после моей встречи с ним в тюрьме, его уже расстреляли.

Его забрали днем. Он был совершенно спокоен, хотя знал, куда идет. Мне же все как-то не верилось, что вижу его в последний раз. Хотя он меня все время в этом убеждал.

Читать самостоятельно он уже не мог, и поэтому просил меня ему читать. Одна из книг, что прочитал ему, был Салтыков-Щедрин (не помню, что именно). Вся книга была исчеркана чернилами. Что уж вычеркивали в ней, я не знаю.

Тов. Пятницкий очень любил жизнь, его здоровая и крепкая натура не могла примириться

с насильственной смертью от рук своих же товарищей по партии. Говоря о будущем, он мне как-то сказал: "Вы знаете, я был бы счастлив, если бы мне предоставили возможность остаться жить даже используя меня в качестве ассенизатора",

Тов. Пятницкий, говоря о Сталине, рассказал, что в партии имеются настроения устранить Сталина от руководства партией. Перед июньским пленумом 1937 года состоялось совещание - "чашка чаю", — как он мне назвал, с участием его, Каминского и Филатова (эти имена я помню). О чем они говорили, он мне не рассказывал. Сталин узнал об этой "чашке чаю" (как говорил тов. Пятницкий) от ее участника. Он называл Филатова.

После реабилитации — в порядке ликвидации культа личности — следователь, ведший "дело" Пятницкого, был привлечен к ответственности.

Военная коллегия Верховного суда дважды рассматривала это дело. Первый приговор, осу давший следователя Ланфанга на десять лет, был опротестован Прокуратурой, второй приговор увеличил срок наказания до пятнадцати лет.

На примере этого следователя можно представить себе, какое развращение молодежи проводилось всем этим режимом пыток и истязаний Ланфанг — бывший комсомольский работник Замоскворецкого района. Член партии. И этот человек избивал старейшего члена партии, сотрудничавшего все время с Лениным, и все это проделывалось по указанию какого-то чиновника и:

НКВД. Он даже на суде не понял, или, во всяком случае, старался показать, что не понял, что он обязан был дать себя расстрелять, но не поднимать руку на старейших членов партии, основателей первого в мире социалистического государства.

Характерно, что ведя следствие двух человек (насколько я знаю): Пятницкого — члена партии с 1898 года и Флоринского — императорского генерального консула, тоже члена партии, но до того побывавшего в правительстве Миллера (Северное правительство), пытавшегося пробраться к Скоропадскому, но не успевшего, поскольку Скоропадский был ликвидирован, рыскавшего по Европе с целью продать кое-какие сведения о России, а отношение к ним Ланфанга было разное. Флоринский вызывался редко, хотя дело его и не было закончено (его забрали только в декабре); его тоже избивали, но очень, так сказать, "по-отечески". А Пятницкого вызывали за 32 дня, которые я с ним вместе пробыл, 18 раз (это установила прокуратура), причем были дни, когда вызывали по два раза. Каждый допрос со зверскими избиениями. Я лично расцениваю это следующим образом: для того, чтобы поднимать руку на старейших членов партии, надо разжигать в себе злость и ненависть к ним. Это они и делали. Применяя особо зверские и садистские методы, допрашивая старейших членов партии.

По инициативе тов. Пятницкого мы не разговаривали друг с другом о своем "деле". Я был неопытен, и тов. Пятницкий мне сказал, что нам

обоим очень тяжело, друг другу мы помочь ничем не можем, и поэтому лучше нам совершенно об этом не разговаривать. В чем его обвиняют, он рассказал мне просто, как курьез, в чем можно обвинить старейшего члена партии, ленинца.

У нас там была баня, душ, мы попали в баню через несколько дней. Мы мылись в одной кабине все трое, хотя кабины были рассчитаны на одного. Мне пришлось увидеть его раздетым. Это было ужасно. Питание, как известно, было наилучшее. У него был страшный вид только в связи с избиениями. Это был изможденный старик. Даже Флоринский, который сидел уже 4 года (в лагерях), не выглядел так страшно. Пятницкий был сгорбленный, тощий, костлявый. Год был очень жаркий, он загорел, а седина была чисто белая, как негр, седой-седой при смуглом теле. Я его не помню таким загоревшим. Он вообще, впрочем, был смуглый. Ему было 55— 56 лет, а выглядел он глубоким стариком.

Продиктовано 13 апреля 1963 года на квартире А.С. Темкина, Москва.

РАССКАЗ В. ГУБЕРМАНА

Л.М. Каганович — о июньском Пленуме ЦК КПСС (1937 год): "В июне 1937 года проходил Пленум ЦК ВКП(б). На Пленуме рассматривался вопрос об МТС и, дополнительно, по предложению Сталина, вопрос о дальнейшей судьбе деятелей правого блока и, в частности, Бухарина.

Сталин настаивал на физическом уничтожении всех представителей правой оппозиции и предоставлении Наркому Внутренних дел Ежову чрезвычайных полномочий для борьбы с контрреволюцией — "врагами народа"... На вечернем заседании 24 июня с возражением Сталину выступил О. Пятницкий. Он высказался против физического уничтожения Бухарина и членов его группы, заявил, что за фракционную деятельность представителей правого блока достаточно исключить Бухарина и его соратников из партии и этим отстранить их от политической деятельности. Но и в дальнейшем следует использовать их опыт и знания в народном хозяйстве.

О. Пятницкий выступил против предложения Сталина о предоставлении Ежову чрезвычайных полномочий. При этом он сослался на то, что по долгу службы, являясь зав. Административно-политического Отдела ЦК партии, курируя в числе прочих вопросов и выполнение партийных положений в аппарате Госбезопасности и Внутренних Дел, он сталкивался с методами допросов, культивируемых Ежовым в своем Наркомате, и поэтому возражает против предоставле-

ния наркому Ежову такой полноты власти.

О. Пятницкий предложил, наоборот, усилить контроль за деятельностью НКВД и, в частности, за деятельностью Ежова.

После выступления О. Пятницкого Сталин прервал заседание Пленума и объявил перерыв, во время которого в кулуарах некоторые члены ЦК, близкие О. Пятницкому, советовали ему отказаться от своего заявления; большинство же участников Пленума к нему не подходили.

Через некоторое время к О. Пятницкому подошли Молотов, Каганович и Ворошилов и, отозвав его в сторону, сказали, что Сталин поручил им переговорить с ним и убедить его отказаться от своего высказанного на заседании заявления и взять его назад.

Каганович напомнил О. Пятницкому, что Сталин верит ему, как человеку и большевику, который всю свою жизнь был верным ленинцем и никогда не участвовал в оппозициях, что Сталин ценит его, как замечательного практика и непревзойденного организатора. Он сказал, что, если О. Пятницкий возьмет свое заявление назад, то в этом случае оно забудется и о нем никогда вспоминать не будут.

О. Пятницкий отказался взять свое заявление назад. Тогда Молотов напомнил О. Пятницкому о его семье — жене и детях, и посоветовал ему подумать о их судьбе.

О. Пятницкий ответил, что отказываться от своего заявления не позволяет ему совесть коммуниста; что он совершенно ясно представляет

себе свою дальнейшую судьбу; что его выступление на Пленуме не случайное, а вполне осмысленное действие; что, во имя чистоты и единства партии, он готов пожертвовать своей жизнью и даже, если в этом будет необходимость, готов перешагнуть через трупы своих детей и своей жены.

Выслушав это, Молотов, Каганович и Ворошилов ушли. В этот день заседание Пленума уже не возобновлялось.

На следующий день — 25 июня — заседание Пленума началось выступлением Ежова. Он заявил, что НКВД располагает неопровержимыми данными о том, что Осип Пятницкий в годы реакции был осведомителем Охранного Отделения, что он, Ежов, предъявляет Осипу Пятницкому обвинение, как старому провокатору охранки, и на основе этого предложил выразить О. Пятницкому политическое недоверие.

Вопрос был поставлен на голосование.

Пленум поддержал предложение Ежова. Против голосовали трое — Воропаев, Каминский и Крупская, воздержался один — Стасова^*.

Пленум предоставил О. Пятницкому двухнедельный срок для возможности защиты и опровержения выдвинутого Ежовым обвинения.

После этого О. Пятницкий покинул заседание". С этого момента начался двухнедельный период домашнего ареста О. Пятницкого. Отец бьет арестован Ежовым 7-го июля 1937 года. Записал И. Пятницкий.

РАЗГОВОР С ЗАМЕСТИТЕЛЕМ ГЛАВНОГО ПРОКУРОРА т. ТЕРЕХОВЫМ

1. О Ланфанге А.И. Он вел дела почти всех работников Коминтерна, применяя зверские методы. Убил на допросе т. А. Был следователем Кнорина и Бела Куна с момента их ареста, то есть он подготовил их к очным ставкам с Пятницким, которые проводил Ежов в конце июня 1937 г. Ежов до июньского пленума ЦК 1937 г. приблизил к себе этого бандита, его руками создал видимость троцкистской организации в Коминтерне; в результате Коминтерн был разгромлен. Ланфанг сидит, следствие идет к концу, его ждет расстрел. С 10 апреля 1938 г. до 27 июля 1938 г. Ланфанг провел 72 допроса с Пятницким, протоколов не было. Начальник Лефортовской тюрьмы показывает, что за это время Пятницкий подвергся 220 часам допросов с применением физических мер воздействия.

2. Председателем суда, видимо, был Ульрих. Сдох в 51 г., похоронили с почестями.

3. Помилования не писали, так как не бьет о бумаги и чернил.

4. Руководство Коминтерна в целом реабилитировано, об этом сообщено в ЦК КПСС.

Из судебного определения 21 июля 1938 г.

(ознакомился в КПК ЦК КПСС)

1. С 10 апреля 1938 г. по 27 июля у Пятницкого было 72 допроса, не было составлено ни одного протокола допроса. За то же время в Лефор-

товской тюрьме Пятницкий имел 220 часов допросов с применением физических мер воздействия (показания начальника Лефортовской тюрьмы).

2. Год Пятницкий не признавал себя виновным. Он признал себя виновным в черновых записях, часто исправленных, с дополнениями, часто не подписанных. Суд был 28 июля 1938 г., он продолжался 20 минут, в постановлении сказано, что Пятницкий признал себя виновным. Однако, есть только один протокол допроса, в котором сказано, что Пятницкий не признал себя виновным. Этот протокол допроса приложен к постановлению, датирован апрелем 1938 г.

Игорь Пятницкий

ДЕЛЕГАТАМ XXVI СЪЕЗДА КПСС

Прошу рассмотреть вопрос об издании книги "На страже социалистической законности" о деятельности моего отца — Осипа Ароновича Пятницкого на посту заведующего административно-политического Отдела ЦК КПСС в период с 1935 года по 25 июня 1937 года.

Мы все помним ужасную жизнь во время правления человека, одержимого манией величия. Это правление началось до июньского Пленума ЦК КПСС 1937 года. Но на этом Пленуме мой отец совершил подвиг на поприще защиты законности. равного которому я не знаю в истории нашей страны. Он выступил против предложения СТАЛИНА (говорившего о физическом уничтожении БУХАРИНА и его сторонников, о предоставлении ЕЖОВУ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ ПОЛНОМОЧИЙ). Отец знал, что его ждет гибель, ждут пытки. Он знал, что его семья будет уничтожена. Но это его не остановило. На Пленуме он предложил предоставить возможность БУХАРИНУ и его сторонникам работать на благо СССР, хотя и вне партии, — как это бывало с инакомыслящими при ЛЕНИНЕ. Он предложил или потребовал УСИЛИТЬ ПАРТИЙНЫЙ КОНТРОЛЬ ЗА ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ НАРКОМАТОВ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ (ныне КГБ), ЮСТИЦИИ и ПРОКУРАТУРЫ.

Отец сделал это по долгу своей партийной совести. Партийная совесть была и у других, но отец отвечал за КОНТРОЛЬ НАД ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ АДМИНИСТРАТИВНО-ИСПОЛНИТЕЛЬ-

НОГО АППАРАТА ГОСУДАРСТВА, на нем, в первую очередь, лежала ответственность за соблюдение законности в СССР.

Такие, как ЯРОСЛАВСКИЙ, неспособны были пожертвовать собой ради ПАРТИИ, ради ЕЕ БУДУЩЕГО. Они-то ПРИСПОСОБИЛИСЬ и умирали АКАДЕМИКАМИ; жили, как живут ПСЫ У ХОЗЯИНА. Но мой отец не хотел так жить.

КАГАНОВИЧ рассказал кое-что о событиях 25 июня 1937 года: "После выступления О. Пятницкого, СТАЛИН прервал заседание Пленума и объявил перерыв, во время которого в кулуарах некоторые члены ЦК, близкие О. Пятницкому, советовали ему отказаться от своего заявления; большинство же участников к нему не подходили. Через некоторое время к О. Пятницкому подошли МОЛОТОВ, КАГАНОВИЧ и ВОРОШИЛОВ и, отозвав его в сторону, сказали, что СТАЛИН поручил им переговорить с ним и убедить его отказаться от своего высказанного за заседании. заявления и взять его назад. КАГАНОВИЧ напомнил О. ПЯТНИЦКОМУ, что СТАЛИН верит ему, как человеку и большевику, который всю свою жизнь был верным ленинцем и никогда не участвовал в оппозициях, что СТАЛИН ценит его, как замечательного практика и непревзойденного организатора. Он сказал, что если О. ПЯТНИЦКИЙ возьмет свое заявление назад, то в этом случае оно забудется и о нем никогда вспоминать не будут.

О. ПЯТНИЦКИЙ отказался взять свое заяв-

ление назад. Тогда МОЛОТОВ напомнил О. ПЯТНИЦКОМУ о его семье — жене и детях, и посоветовал ему подумать о их судьбе.

О. ПЯТНИЦКИЙ ответил, что отказаться от своего заявления не позволяет ему совесть коммуниста; что он совершенно ясно представляет себе свою дальнейшую судьбу; что его выступление на Пленуме НЕ СЛУЧАЙНОЕ, А ВПОЛНЕ ОСМЫСЛЕННОЕ ДЕЙСТВИЕ; ЧТО, ВО ИМЯ ЧИСТОТЫ И ЕДИНСТВА ПАРТИИ, он готов пожертвовать своей жизнью и даже, если в этом будет необходимость, жизнью своих детей и жены.

Выслушав это, МОЛОТОВ, КАГАНОВИЧ и ВОРОШИЛОВ ушли..."

После перерыва Пленум возобновил свою работу — заседание Пленума началось выступлением ЕЖОВА. Он предъявил О. ПЯТНИЦКОМУ обвинение, как старому провокатору охранки, и предложил выразить О. ПЯТНИЦКОМУ политическое недоверие. Вопрос был поставлен на голосование. Пленум поддержал предложение ЕЖОВА. Против голосовали три делегата, в их числе Н.К. КРУПСКАЯ, один делегат воздержался.

27 июня 1937 года отец рассказал мне, что ему грозит арест, но что он чист перед партией и что пройдет время и он будет реабилитирован. Так и случилось, но только после XX Съезда КПСС. Я хотел прочитать протоколы заседаний июньского Пленума ЦК 1937 года, но в центральном архиве их не оказалось. Об этом Пленуме известно только то, что на нем рассмотрели вопрос о б МТС.

Я прошу разыскать протоколы июньского Пленума ЦК КПСС 1937 года и дать мне их прочитать.

Товарищи делегаты XXVI Съезда КПСС! Надеюсь на то, что вы понимаете, как важно для судьбы ленинской партии показать, что в партии были люди, которые боролись против диктатуры одержимой и хитрой личности; которые жизнью своей пожертвовали за чистоту и единство партии. Прошу вас принять решение об издании такой книги. О моем отце написаны и изданы после XX Съезда три книги ("Пятницкий", М., "Молодая гвардия", ЖЗД 1971 г., "Десять ступеней к победе", М., серия "Герои советской родины", 1976 г. — об участии отца в событиях Октябрьской революции в Москве; "Разбег", М., серия "Пламенные революционеры", 1980 г.). Две из них, в основном, посвящены жизни отца до Октябрьской революции и основаны на его книге "Записки большевика", М., "Политиздат", Издание пятое, 1956 г. В первой из этих книг писатель В. Дмитревский рассказал кое-что о работе отца в Коминтерне. Но о работе отца в аппарате ЦК КПСС еще не рассказал никто. Именно на этой работе отец закончил свой трудовой путь, свою жизнь. И каждый из нас понимает, что закончил он их ГЕРОИЧЕСКИ! этот его поступок или ряд поступков должны служить примером для нас всех, для последующих поколений людей — таково мое убеждение. Прошу рассмотреть мою просьбу и сообщить мне решение.

Старший сын О. Пятницкого —

Игорь Пятницкий.

129243, Москва ул. Космонавтов 12 кв. 33. Тел. 286-31-32.

ПЛЕНУМ ЦК ВКП (б)

Москва. 23-29 июня 1937 г.

ИНФОРМАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ

На днях закончился очередной пленум ЦК ВКП (б). Пленум рассмотрел проект "Положения о выборах в Верховный Совет СССР" и одобрил его.

Далее пленум рассмотрел вопросы: а) об улучшении семян зерновых культур, б) о введении правильных севооборотов и в) о мерах улучшения работы МТС.

Пленум одобрил проект постановления СНК СССР о мерах по улучшению семян зерновых культур.

Внесенный Комиссией Наркомзема СССР и Наркомсовхозов СССР проект введения правильных севооборотов пленум одобрил в основном для опубликования в печати и всестороннего его обсуждения с тем, чтобы вопрос рассмотреть вторично на следующем пленуме ЦК.

Предложения НКЗ СССР об улучшении работы МТС пленум передал, как материал, на обсуждение местных партийных и советских организаций.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Абрамов - начальник отдела международных связей Коминтерна (ОМС). Арестован в 1937. - 21, 92, 94,118

Акимов (Махновец) В.П, (1872-1921) -соц.дем., меньшевик-ликвидатор - б

Алиханов Геворг Саркисович (1897-1942) - работник Коминтерна. Арестован в мае 1937 - 16

Амосов Ник. - знакомый Игоря Пятницкого - 64

Бауман Николай Эрнестович (псев. Грач)(1873-1905) - агент "Искры", убит 18 октября 1905 - 7

Бобровская (Зеликсон) Ц.С. (1876-1960) - член КП с 1898, на парт. и научн. работе. (Муж B.C. Бобровский, рев., старый знакомый Осипа Пятницкого, в 1902 году они бежали вместе из киевской тюрьмы.) - 33

Богуцкий - 112

Боннэр Руфь Григорьевна (1901- ) - жена Г.С. Алиханова, была арестована в декабре 1937 и как член семьи отправлена в Карагандинские лагеря - 16

Борисов - пом. глав. воен. прокурора — 52 Бредис - завхоз Коминтерна - 12 Броуны - соседи Пятницких — 32

Бряндинский М.И. - социал-демократ, кличка "Петунников", тайный осведомитель охранки - 8,10

Буланов, видимо, П.П. Буланин (1895-1938) -секретарь Ягоды, обвинялся в убийстве Горького. Расстрелян - 14,81

Бухарин Николай Иванович (1888-1938)- член Политбюро (1924-29), академик (1929-37). Лидер правой оппозиции. Арестован на пленуме ЦК в февр. 1937, осужден, расстрелян в марте 1938 -13, 15, 88, 170, 175

Варга Евгений Самуилович (1879-1964) - экон., академик АН СССР (1939), чл. КПСС с 1920. - 139

Васин - директор школы - 60 Верн Жюль (1828-1905) - фр. пис. фантаст. - 69

Винниченко Владимир Кириллович (1880-1951) -известный укр. писатель и политический деятель — 7

Воропаев - 172

Ворошилов Климент Ефремович (1881-1969) -сов. гос. парт. и воен. деятель. Маршал, с 1934 Нарком обороны, соратник Сталина, в 1953—60 гг. пред. През. ВС СССР, входил в антипартийную (антихрущевскую) группировку 1957 г.-45,46, 51, 171, 172, 176,177

Вышинский Андрей Януарьевич (1883-1954) - чл.

КП с 1903 (до 1920 меньшевик), в 1933-39 зам. прокурора и прокурор СССР, гос. обвинитель на открытых процессах Зиновьева и Бухарина, академик АН СССР с 1939, энциклопедический словарь 1986 обвиняет его в теоретическом обосновании принуждения обвиняемого к признанию - 74, 95

Габза - работн. Отдела охраны детства - 105

Гайстер Арон Израилевич (1899- ?) - зам. Наркома земледелия СССР, арестован 1937 - 106, 107

Гайстеревы, очевидно, семья Гайстер А.И. - 106,107

Гаркуша - инженер - 33 Гвахария - металлург - 63

Гецов С.Л. (1883-1937) - социал-демократ, после Окт. рев. хозяйственник, репрессирован - 9

Гидаш Антал (1899-1980),- венг. пис., интернационалист, в 20-е—50-е годы жил в Москве. Арестован 1937, выпущен из лагеря 1944. В 1956 г. поддерживает политику Кадара - 139, 140

Гитлер (Шикльгрубер) Адольф (1889-1945) -вождь национал-социалистической партии, глава фашистского государства (1933-45) - 85, 98

Гопнер Серафима Ильинична (1880-1966) - член КП с 1903, в 1929-38 гг. работала в Коминтерне - 117

Горький Максим (наст. А.М.Пешков) (1868-1936) - русск. сов. пис. На процессе бухаринцев говорилось об отравлении Горького и его сына Максима Ягодой -83

Губерман Владимир — 20, 170 Дельмачинский Витя — товарищ И. Пятницкого -37

Дикштейн Шимон (1858—1884) - польск. марксист, писал об исторической миссии рабоч. класса под псевдонимом Ян Млот - б

Димитров Георги (1882-1949) - деят. болг., межд. ком. движ., обвиняемый на Лейпцигском процессе. Пред. СМ НРБ с 1946, Ген. сек. ЦК БКП с 1948 - 77

Дириг - работа. комиссии парт .контроля - 57

В. Дмитревский — коме, работник, журналист, автор книги о Пятницком - 11, 178

Долецкий - рук. ТАСС - 92,118 Дорофеев - рабочий - 102

Дробнис Яков Наумович (1890-1937) - революц., парт. и гос. деятель, участн. лев. оппозиции (1926-27), исключен из партии. Арестован 1936, проходил по процессу параллельн. троцкистск. центра. Расстрелян - 64

Егоров Александр Ильич (1883-1939), маршал (1935), в 1935-37 нач. генштаба, 1937-1938 1-й зам. наркома обороны, расстрелян - 82

Егоровы - 63

Ежов Николай Иванович (1895-1939) - чл. КП с апр. 1917, секретарь ЦК, председ. КПК с 1935. Нарком внутр. дел с сентября 1936 по 8.12.1938, Арестован в марте 1939, очевидно, расстрелян-19, 20, 21, 23, 27, 28, 32, 33,62, 68,74,78,87,89.94,141, 170-173,176,177

Ершкович Елизавета Григорьевна - заключенная Карлага - 157

Жаба - см. А.Г. Зеленская

Жарких, чл. парткома института, в котором работа ла Юлия Соколова - 42, 43

Жданов - вахтер - 107

Жданов - инж. - 33

Житомирский - соц. дем., тайный агент охранки- 9

Зеленский Исаак Абрамович (1890-1938) - революц. парт. деятель, пред Центросоюза, чл. ЦК, чл. ВЦИК, ЦИК СССР. Проходил по процессу Бухарина, расстрелян - 44,46, 75, 118

Зеленская А.Г. (Жаба) - родственница А.Г. Сольца, жена И.А. Зеленского - 41, 43,44, 46, 75

Землячка Р.С. (1876-1947) - большей,, парт., сов. деятель, слух об ее аресте, вероятно, неверен - 40

Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883-1936) - соратник Ленина, член Политбюро, председатель ИККИ с 1925 г., лидер левой оппозиции. Судим, расстрелян - 13,15, 45, 51

Зубарев - сотрудник наркомата Земледелия, проходивший по процессу Бухарина, признавался во вредительстве, расстрелян - 118

Иванов - зав. управделами ЦК ВКП (б) — 19

Каганович Лазарь Моисеевич (1893- ) - соратник Сталина. С 1953 г. один из руководителей страны, в 1957 вошел в антипартийную (антихрущевскую) группировку, исключен из партии, пенсионер - 5, б, 20, 170-172, 176-177

"Казанская богородица" - вероятно, Е.П. Пешкова

Каменев (Розенфельд) Лев Борисович (1883-1936) - революц., член Политбюро, в 1924-26 гг. Председатель СНК и СТО, с 1925 - один из лидеров левой оппозиции, судим, расстрелян — 15, 45, 51

Каминский Григорий Наумович (1895-1938) -член КП с 1913, гос., парт. рук., с 1936 Нарком здравоохр. СССР, канд. чл, ЦК 1925-27, с 1934 г. чл. ВЦИК, ЦИК СССР. Арестован в 1937 за протест против репрессий- 167,172

Кангелари - знакомый Игоря Пятницкого -134,135

Киров (Костриков) Сергей Миронович (1886-1934) - чл. КП с 1904, с 1924 1-й секрет. Ленинградского губкома, чл. Политбюро с 1930, убит при участии ОГПУ - 78

Кнорин (Кнориньш) Вильгельм Георгиевич (1890-1938) - сов. гос. парт. деятель, в 1928-35 гг. чл. ИККИ, чл. ВЦИК, ЦИК СССР, чл. ЦК ВКП (б) с 1927 - 55, 97, 106,110,112,173

Кнорина Нина Александровна - жена В.Г. Кнорина - 106,112

Кнорины, семья В.Г. Кнорина, дети Юра и Мая, родственница Вера - 106,108,110

Фаня Козовская - секретарша О, Пятницкого в Коминтерне - 118

Кольцов (Фридлянд) Михаил Ефимович (1898-1942) - сов. журналист, ч.-к. АН СССР (1938), сражался в Испании, репрессирован - 74

Колчак Александр Васильевич (1873-1920) -адмирал. Верховный правитель России (1918-1920), расстрелян в Иркутске - 11

Короленко Владимир Галактионович (1853—1921) - писатель, публицист, борец за справедливость, почет. акад. (1900-1902), ссылался в Якутию 1881-84. В годы гражданской войны протестовал против жестокостей большевистского режима - 132

Коросташевский работник Наркомпищепрома, репрессирован — 163

Косиор, вероятно, Косиор Станислав Викентьевич (1889-1939) - чл. КП с 1907, в октябре 1917 комиссар ВРК, один из орг. КП (б) Украины. С 1924 - ЦК ВКП (б), чл. Политбюро с 1930, чл. ВЦИК, ЦИК СССР, репрессирован - 141

Котельников — нач. кадров наркомата машиностроения - 133

Краевский — знакомый Игоря Пятницкого -134,135

Крестинский Николай Николаевич (1883-1938), 1919—21 гг. чл. Политбюро. Примыкал к новой оппозиции в 1927-28 гг. Проходил по процессу Бухарина. В первый день суда отказался от показаний, данных на следствии, на след. день взял свои слова обратно. На вопрос Вышинского: "Почему он отказывался от показаний" - ответил, что было стыдно признаться -70, 74

Крупская Надежда Константиновна (1869-1939) -жена В.И. Ленина, член ЦК с 1927 г., чл. ВЦИК. В 30-е годы практически была изолирована в Кремле - 14, 33,58, 172,177

Кузнецов - инженер - 33

Кун Агнесса - дочь Бела Куна и жена Антала Гидаша. После их ареста отказалась от отца на собрании студентов ИФЛИ, где училась, но отказалась отречься от мужа. Была арестована в сентябре 1941, но просидела только 4 месяца. Одобряла подавление восстания в Венгрии в 1956 г. - 139,140,141

Кун Бела (1886-1939)- венгерский интернационалист, участник гражданской войны. В 1918 пред.ком-парт. Венгрии, чл. ИККИ, арестован в июне 1937, погиб в заключении - 20, 21,49, 73, 140.166, 173

Кун Ирена - жена Бела Куна, была арестована, после реабилитации мужа в 50-х вернулась в Венгрию, где занимала почетное и обеспеченное место вдовы национального героя - 140

Кун Николай - сын Бела Куна, после ареста отца и матери жил с сестрой и тетей - 139, 140

Лаврентьев - комендант в правительств, доме - 34 Лапьер - работа, железнодор. трансп. - 41

Ланфанг АЛ. - следователь, вел дело Пятницкого и работников Коминтерна. После XX съезда приговорен за зверства во время следствия к расстрелу — 49, 58, 109,167,168,173

Лафарг Поль (1842-1911) — деят. межд. и фр. рабочего движения, соратник Маркса, Энгельса - 6

Леви - немецкий социал-демократ - 14

Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870-1924) -орг. ВКП (б), основатель СССР - 13, 14, 73, 77, 88, 166

Лепяевский - зам. прокурора СССР - 60,61 Лепяевский Миша - прият. Игоря Пятницкого —61

Литвинов (Баллах) Максим Максимович (1876-1951) - агент "Искры", в 1930-39 Нарком иност. дел-7

Логинов Женя - сын работника сталинского секретариата, приятель Вовы Пятницкого - 50, 65, 66, 82, 104

Логиновы - 50

Лукашины - соседи Пятницких по коммунальной квартире после их выселения в другой подъезд. (Ксения Ивановна, Люба, сестра Нина) - 104, 105

Ляпкин—Тяпкин - персонаж' "Ревизора" Н.В. Гоголя - 45

Маживко - 58

Максимов, ? возможно, Максимов К.Г. (1894-1939) - чл. КП с 1914, сов. и хоз. работа. - 82

Малиновский Роман Вацлавович (1876—1918) -болыи., делегат Гос. Думы, провокатор охранки, в 1914 покинул Думу по указанию полиции. В 1918 вернулся в советскую Россию, его судил трибунал в присутствии Ленина, сразу расстрелян - 5

Медведев - прокурор - 108, 114, 115, 133, 137, 138

Межлаук, вероятно, Межлаук Валерий Иванович (1893-1938) - сов. парт. раб., с 1934 зам. пред СНК и СТО СССР. Чл. ЦК с 1934. Репрессирован - 63,141

Мельников - работ. Коминтерна, арестован в 37 -21

Мельнова Галина Иосифовна — сестра Юлии Пятницкой - 80, 90,103,106. 113,120,121-124, 128, 129

Мельнова Яна - дочь Гали - 90, 104, 107, 113, 120,121,124,125

Металликовы - 141

Миллер Евгений Карлович (1867-1937?) - генерал лейт. (1915), ген. губ. и главком Сев. обл. (1919-20). С февр. 1920 в эмиграции зам. Председ. "Русского об-щевоинск. союза" в Париже (РО ВС), похищен ОГПУ-168

Мицкевич-Капсукас Викентий Семенович (1880-1935) - рев. парт. раб„ зам. зав. орг. отд. ИККИ, член ИККИ, видимо, покончил с собой - 98, 104

Мицкевич Люля - дочь B.C. Мицкевича - 104 Мицкевич Наташа — жена B.C. Мицкевича - 104

Мог. Петр Тер. - 32

Молотов (Скрябин) Вячеслав Михайлович (1890-1986) - чл. КП с 1906, в октябре 1917 член Петрогр. ВРК, соратник Сталина, в 1930-41 пред СНК, в 1939-1945 и 1953-57 нарком Мин. ин. дел.Входил в антипартийную (антихрущевскую) группировку в 1957, искл. из партии в 1961, в 1984 восстановлен - 77.171, 172, 176-177

Мороз Муля - школьный товарищ Игоря Пятницкого - 135,136

Москвин-Триписсер Михаил (Меер) Абрамович (1883-1940?), чл. КП с 1901, с авг. 1921 зав.отд.ВЧК-ОГПУ, с янв. 1926 зам. пред ОГПУ, с 1935 чл. Президиума и секр. ИККИ, видимо, арестован в 1938 и погиб в заключении - 68

Муранов, возможно, Муранов Матвей Константинович (1873-1959), революционер, чл.ЦКК, ВЦИК-36,53

Мусабекова Сара - дочь Мусабекова Газанфар Махмуд Оглы (1888-1938), сов. гос. парт. деятель, канд. чл. ЦК, чл. ИККИ, ЦИК СССР, репрессирован - 53, 155

Муховицкий - следователь - 164

Найденов (Разгонов) - начальник лагерного отделения в Карлаге - 156

Николай Первый - российский император из дома Романовых (1825-1855). За приверженность к шпицрутенам был прозван "Палкиным" - 66

Ночина О.Л. -41

Орджоникидзе Г.К. (Серго) (1886-1937) -чп.КП с 1903, большевик, с 1926 председ. ЦКК ВКП (б) и Нарком РКИ, с 1930 председ. ВСНХ, с 1932 нарком тяж. пром., чл. Политбюро с 1930. Покончил с собой из-за разногласий со Сталиным - 45,46, 51

Павленко Петр Андреевич (1899-1951)— сов.пис., лауреат Ст. пр. 1941, 1947, 1948, 1950. "На Востоке" -роман о подгот. к неизбежн. войне с Японией -20,40

Павликин Сережа - одноклассник Владимира Пятницкого - 130

Павлов - служ. Моссовета - 56

Пешкова Екатерина Павловна (1876—1965) — первая жена М. Горького, чл. ЦК эсеров, после революции возглавляла Политический Красный Крест, опираясь на помощь Горького и Дзержинского, с которым дружила. Красный Крест закрыт в 1937 г. - 83, 95

Пиня - герой рассказа Талисман" Владимира Винниченко - 7,15

Полячек, очевидно, интернационалист - 139,140 Прокопович - 64

Прокофьев Жора - 64

Пятницкие (Пятница) Осип, Юлия, их дети: Игорь, Владимир - см. предисловие. С ними вместе жили родственники Юлии Соколовы: "дедушка", "бабушка" (Софья), сводная сестра Юлии Людмила

Разовский (Розовский?) - глав. военный прокурор - 108,109,114,115,138

Рогут Соломон раб. в Вилькомире, знакомый О. Пятницкого - б, 7

Радек (Собельсон) Карл Бернгардович (1885-1939) - до рев. в соц. дв. Германии и Польши, в 1918 — лев. коммунист, чл. ЦК, чл. ИККИ, с 1923 г. в троцк. оппоз. Арестован в 1936, погиб в тюрьме - 21,64,130

Радек Саня - дочь Карла Радека, была репрессирована - 63,64

Рудаков Вовка - прият. Вовы Пятницкого - 67

Руденко Роман Андреевич (1907-1981) - государственный прокурор СССР с 1953, главный обвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе - 95

Рыков А.И. (1881-1938) - чл. КП с 1899, чл. Политбюро, председатель СНК, входил в бухаринскую оппозицию, арестован на февральском Пленуме 1937, расстрелян после процесса - 70

Рябчик - приятель Владимира Пятницкого — 82

Ряовская — знакомая Ю. Соколовой, жена репрессированного (вероятно, в фамилии опечатка) - 69

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826 -1889) - писатель-сатирик, в 1868—84 ред. ж. "Отечественные записки" - 166

Скоропадский Павел Петрович (1873-1945) - ген. лейтн. (1916), гетман "Укр. державы" (1918). В эмиграции с 1918, сотрудничал с фашистами — 168

Симонов - работа, бюро жалоб Наркомата Тяжелой промышленности - 65

Сольц Арон Александрович (1872-1945) - сов. гос. парт. деятель, чл. ЦКК партии (1929-34), чл, Интер-нац. контрольной комиссии Коминтерна. Был знаком с Пятницким по работе в начале XX века, репрессирован - 32,33,44,46,75

Сталин Иосиф Виссарионович (1879-1953) - первый секретарь ВКП (б), вождь партии и страны - 13,16, 19,23,48,49,62,66,67,68,71,72,77,88,167,170-172,175-177,

Стасова Елена Дмитриевна (1873-1966) – чл. КП с 1898, участн. Революций 1905-1907, 1917, 1917-1920 секретарь ЦК партии, 1921-1926 в Коминтерне. Чл. ЦК 1918-20, чл. ЦКК в 1930-1934 — 9, 45, 46, 172

Стеклов (Нахамкис) Юрий Михайлович (1873-1941) - рев., гл. редактор "Известий" (1917-25), чл. През. ВЦИК, ЦИК СССР. Арестован в февр. 1938, погиб в заключении в саратовской тюрьме - 132

Стецкий Александр Иванович (1896-1938) - ре-волюц., сов. парт. деятель, чл. ЦИК СССР, репрессир.— 47

Суянов, видимо шофер ЦК - 19

Темкин Арон Семенович — сов. раб„ сокамерник Пятницкого в 1938 г. - 52, 161-169

Терехов — зам. глав. воен. прокурора — 52, 95, 109

Туполев Андрей Николаевич (1888-1972) - авиаконструктор, академик АН СССР, был репрессирован перед войной по обвинению передачи Германии военных секретов, работал в заключении авиаконструктором— 64

Тухачевский Михаил Николаевич (1893—1937) -командарм в гр. войну, маршал, расстрелян — 10,11

Тюринов — 96

Ульрих В.В. (1889-1951) - многолетний председатель Военной коллегии Верховного суда СССР, председатель на главн. политическ. процессах 30-х годов —173

Ульянова - прокурор - 142

Урусова Юлия Борисовна, княжна, ум. 1918, знакомая Юлии Соколовой — 11

Феретер - психиатр, персонаж книги "Своя судьба" Мариэтты Шагинян - 80

Филатов — 167

филлер Самик - школьный товарищ Игоря Пятницкого - 136,138,139

Филиппов — прокурор — 85

Флоринский — императорский консул в Нью-Йорке, после революции работ, в Наркоминделе, сидел вместе с Пятницким в Лефортово - 163,165,168,169

Холин Борис - 57

Хрущев Никита Сергеевич (1894-1971), парт. и гос. деятель в 1953-64 гг., 1-й секретарь ЦК КПСС, в 1958-1964, Председ. СМ СССР. Отправлен на пенсию решением Политбюро 14 окт. 1964 — 7

Цивцивадзе Илико В. (1881-1941) - революц., вместе с Пятницким входил в руководство восстанием в Москве в 1917. сов. парт. деят. - 25, 26,94, 119

Анна Ивановна - жена Илико Цивцивадзе - 25, 26

Чернов Михаил Александрович (1891-1938) —Нарком земледелия СССР (1934-37). Арест. 1937, на процессе "Право^гроцкист. блока" признавался во вредительстве. Расстрелян в марте 1938 года - 118

Черномордик Михаил (Моисей) - работник отд. кадров Коминтерна, арестован в 1937, семья выслана-21

Черняк Маша - работала вместе с Осипом Пятницким в профсоюзе железнодорожников - 5

Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888-1982), русск., затем сов. писатель - 80

Шварц - инж., - 33, 38,42 Шервинд - работник ОГПУ - 95 Шубин - коминтерн., - 92

Эйхе Роберт Иванович (Индрикович) (1897-1940) - чл. КП с 1905, с 1930 чл. ЦК, канд. Политбюро, (1935-38), чл. ВЦИК и ЦИК СССР, чл. ВС с 1937, Нарком земледелия СССР (1937-38), арестован в апреле 1938, погиб в заключении — 141

Ягода Генрих (1891-193 8)- работник ВЧК, глава ОГПУ. Расстрелян по процессу бухаринцев - 70, 81, 98

Ярославский Емельян Михайлович (наст, имя Губельман Миней Израипевич) (1878-1943) -парт.деят., акад.АН СССР с 1939, чл. КП с 1898, в 1907-17 гг. на каторге и в ссылке, чл, ВРК в Москве в октябре 1917, староста Об-ва политкаторжан с середины 20-х. Член редколлегий "Правды", "Большевик", входил в состав ЦК ВКП (б) и ЦИК - 19, 28,47,48, 57, 176