БОЛЬ МОЯ СОЛОВЕЦКАЯ

Тюрьмы, лагеря да ссылка стали моими университетами

Моя родословная ведет отсчет с давних времен. Мы славяне восточного типа, наши предки проживали в дубовых непроходимых лесах между рр. Волгой и Доном. Все пращуры мои донцами были. В походах и боях царю служили, России, охраняя ее рубежи. Дед — донской казак, участник освобождения болгар от турецкого ига. Отец был лишен службы в казачьих войсках, в то время как все двоюродные, троюродные братья и другие родичи служили до 1917 г. Он был политически неблагонадежным - связался с большевиками в 1903 г. Поступил в частное коммерческое училище, там и заразился революционными идеями. Мать — из крепостных крестьян Орловской губ.

Проживали мы в г. Москве. Отец принимал участие в вооруженном восстании на Красной Пресне в 1905 г., за что два раза был выслан из стольного града. С обеих высылок бежал. И в 1916 г., после второго побега, изменил фамилию. До этого мы Дивневы были, старая казачья фамилия, стали Сочалины.

Родился я на Сретенском бугре в 1912 г., так раньше москвичи называли ул. Сретенку. В феврале 1917 г. вместе с дедом я ходил по площадям и улицам, где были устроены праздничные гулянья в честь первой русской революции. Революции демократической, во главе страны встал тогда А. Керенский. Было много музыки, много поцелуев, лацканы прохожих были украшены красными бантами, звучали выступления, речи разные. В октябре месяце, когда пришли к власти большевики, улицы г. Москвы заполнились трупами и разбитыми витринами магазинов. Трупы не убирались по

двое-трое суток. Богатых людей выселяли, раздевали, грабили. То ли бандиты приходили и грабили, то ли сами большевики.

В 1919 г. я поступил в первое народное училище (это что-то среднее между современными общеобразовательной школой и профессиональным училищем), в 1926 г. окончил его. Был пионером, комсомольцем. Занимался в драматическом кружке при клубе железнодорожников. В г. Москве была безработица: я зарегистрировался на бирже труда, простоял там год. После чего нас, всех молодых, определили по ремесленным училищам. Я научился слесарному делу средней руки (всего было 14 разрядов, мой соответствовал 5-му). В 1928 г. я устроился слесарем на Московский завод тяжелого вооружения. С 8 ч. утра и до 4 ч. дня я работал, а с 5 до 11 вечера посещал рабфак высшего технического учебного заведения. Учился на технолога по холодной и горячей обработке металла. В 1930 г. меня призвали служить на флот. Отслужил три года на Черном море и вернулся на завод.

Отправили нас, бригаду московских слесарей, на Южный Урал: помочь златоустовским комсомольцам смонтировать шесть электропечей, которые прислали из Германии для специальной плавки металла. Златоустовская сталь издавна славилась и в России, и за рубежом. Мы уже заканчивали сборку, собирались уезжать домой, как ночью 10 мая в общежитие ворвались трое гэпэушников: рвали, метали, перевернули наши койки, потоптали все... И увели троих заводчан под дулом пистолета в городское управление ОГПУ. Утром меня, уже почему-то одного, привезли на вокзал и в отдельном купе с тремя сопровождающими отправили на Лубянку.

Три дня меня никто не вызывал, но кормили, на кормежку я не обижался. На четвертый вызвал старый следователь. Представился как Меджержецкий, имя, отчество ею я уже забыл, и сказал: «Давайте работать так, чтобы понимать друг друга с полуслова. Я знаю прекрасно, из какой вы семьи, какой вы комсомолец-общественник. Расскажите все, что знаете». У меня, естественно, встречный вопрос: «Что рассказывать?» Следователь: «Все, что знаешь». Ну, я и начал как сейчас...с предков. Меджержецкий занервничал: «Ты мне голову не морочь, ты рассказывай, кто тебя в организацию затащил, какие разговоры были, какую литературу читали?» Я стал перечислять, какую литературу читал, ее было полным-полно на базарах г. Москвы. Сочинение Троцкого «Моя жизнь», статьи Бухарина, Плеханова. «А что еще Троцкого читал?» - спрашивает. Отвечаю: «Много что читал». «Вот видишь, вроде ты и не наш человек, ты такую литературу читал, которая оценивается у нас как ересь, написанная «врагами народа», — удовлетворился следователь. На что я отпарировал: «Как же это получилось, что

советские издательства выпускают в свет книжки «врагов народа». Кроме того, я как комсомолец должен обязательно знакомиться со всеми книжными новинками рынка». После этих слов следователь совсем взбеленился: «Нет, ты не увиливай, расскажи, кто тебя затащил в троцкистско-бухаринскую организацию?» Подобные допросы длились изо дня в день. Мне все это настолько надоело, что я обозлился: я говорю правду, мне не верят, требуют ложь подлую и наглую.

Недели через две появился другой следователь помоложе, понапористей. Он принес с собой пачку протоколов, написанных от руки, и дал мне прочитать. Я лишь глянул на два листочка, как сразу понял — наговор. Якобы мы где-то собирались, читали сочинения Троцкого-Бухарина, готовили восстание против советской России. Собирались уничтожить всех вождей во главе со Сталиным, для чего был разработан план террористического акта: члены организации распределялись по точкам у Спасской башни, где вели наблюдение за правительственным транспортом, дабы выяснить, сколько машин курсирует по дороге, в какой из них Сталин и прочие подробности. Сверху было получено задание украсть подрывную машинку на одном из заводов города, выкопать тоннель под трассой, по которой ездит Сталин, установить там взрывчатку и в нужный момент взорвать ее. Все это было написано в протоколе. Я от злости разорвал эти два листа и влепил следователю пощечину.

Получил 10 суток карцера, кусок хлеба и стакан воды. Дней 8 я там, наверное, просидел, от недоедания в глазах мотыльки замельтешили, и тут меня снова на допрос вызвали. Вновь два молодых следователя: они менялись как на конвейере, я же оставался прежний. Мне организовали очную ставку с неким Борисом. Он начал рассказывать о крамольных беседах, которые я якобы вел с ним: о трупах, не убирающихся неделями на вокзалах г. Москвы в 1930-1933 гг., это были голодающие с Казахстана и Украины, ехавшие в столицу за помощью и обретшие здесь вечный покой. Но так было в действительности, об этом писалось в газетах: и в «Правде», и в «Известиях», и в «Вечерней Москве». Возможно я и учился вместе с этим Борисом, но знаком не был, поэтому не мог с ним разговаривать, тем более на такие острые темы. Протоколы, написанные с его слов, подписывать я отказался. За что и был наказан методом голодания: завтрак - меня на допрос, закончился завтрак — меня в камеру; обед - на допрос, закончился обед - в камеру; вечером ужин, меня обратно на допрос. Таким образом меня гоняли в течение месяца, если не больше. Товарищи по камере оставляли, конечно, мне кашу, хлеб, но не всегда. Я стал слабеть от недоедания.

В октябре меня вызвал очередной новый следователь: «Давай, парень, рассказывай все, я с тобой чикаться не буду. Рассказывай, как вы хотели свергнуть советскую власть, как ты, комсомолец, впитал в себя идеи Троцкого... Твой отец — старейший член партии, а ты нас обманываешь, нехорошо получается». Я объясняю, что все это наговоры чужого мальчика. На что мне отвечают: «Это твой друг». Среди моих друзей сексотов не было.

Ребята в камере предупреждали: «Упаси тебя Бог, чтобы следователь подошел сзади. Он так по ушам ударит, что лопнут перепонки, и ты навек

останешься глухим». На допросах меня сажали на табуретку, и вот однажды, после череды монотонных допросов, я не выдержал: мне показалось, что я, дабы уберечь свой слух, должен опередить следователя. Парень я был справный, занимался физкультурой: хорошо работал на турнике, брусьях, кольцах, имел третий разряд по боксу. Видно, не рассчитал я силу удара, и следователь, упав на пол, разбил голову о батарею. Сразу же прибежало человека три из охраны, свалили меня на пол, начали бить и топтать ногами. Выбили зуб, перебили левую ключицу и разбили голову.

Очнулся на голом мокром полу в большой комнате без окон с заплесневелыми стенами. Все тело болит, подняться не могу, подполз кое-как к стенке и присел, опершись на нее. К вечеру пришла женщина с тазиком, наполненным водой, и с бинтами. Обмыла с меня засохшую кровь, перевязала ключицу и дала прополоскать во рту. К вечеру поднялась температура и меня в беспамятстве увезли в тюремный госпиталь.

Оказывается, как я узнал позднее, отца вызывали к старшему следователю и спрашивали, почему он, комиссар 2-го ранга Политуправления РККА, так плохо воспитал своего сына, почему парень не сознается в содеянном. На что отец ответил, что душа его сына открыта, и если он не сознается, значит не в чем, просто на него поступил неправедный донос. На этом мои допросы закончились.

В конце октября меня отвезли в Бутырскую тюрьму в общую камеру. 7 ноября 1933 г. наша камера взбунтовалась — стали петь песни тюремные и другие. Нам наподдали как следует и растащили всех по одиночкам на время. До 23 января 1934 г. меня никто не беспокоил. Общая камера была переполнена, вместо 20 человек нас было 50 или 60. Дверь закрывали силой, если приводили новичка. Воздуха не хватало, не помогали даже выбитые стекла. Не разрешали ни передач, ни переписки с родными. Полный вакуум неизвестности. Когда меня вызвали с вещами, обнадеженные товарищи по камере наказали известить знакомых на воле об их судьбе.

Этому сбыться было не суждено: меня ждала не воля, а Пугачевская башня на втором посту. Там провел я 36 дней в одиночке. В г. Москве в ту зиму морозы лютые стояли, а в моей камере было тепло и сытно. Рядом за стеной сидел цыган, его приговорили к расстрелу за воровство колхозных лошадей. Мы с ним ложились головой к стенке и по отопительной трубе потихонечку переговаривались: он про свою жизнь, а я о своей беде. Цыган-то мне и разъяснил, что я сижу под расстрелом, и если меня еще не расстреляли, то тому причиной отец знатный да моя молодость.

28 февраля 1934 г. состоялся показательный суд, который за принадлежность к троикистско-бухаринской организации, проповедовавшей терроризм, свержение советской власти и убийство вождей, приговорил меня к восьми годам лишения свободы в лагере строгого режима. Спустя несколько дней, 5 марта, я сидел в тюремном вагоне, мчавшем меня в новую жизнь на Соловки.

Два месяца провел в пересыльном лагере Кемь, где людей содержали до открытия навигации. 25 мая прибыл в соловецкую тюрьму. Каменные подвалы последней помнили декабристов, первого казачьего атамана и других

царских слуг. Пришла очередь мне подобных, обвиняемых в терроризме против Советов.

Просидел я там около года. Помню, пришел к нам нарядчик и спрашивает: «Кто слесарь? Кто плотник? Кто парикмахер? Кто повар? Кто пекарь? Выходите!». Здесь-то и подсобила мне специальность слесаря. Я стал работать в мастерской: ремонтировать токарные станки, перешел в литейку, где наладили печь для плавки металла, а затем меня перевели в инструменталку: править инструмент. Я засиживался до поздних вечеров, точил пилы, топоры для лесорубов, насаживал лопаты. Однажды вечером ко мне постучались приятели по камере, просили спрятать продукты, украденные ими в частном продовольственном ларьке. Разве мог я устоять перед тем богатством? Тем более, что в заключении на Соловках мы никогда досыта не ели. Пища всегда была некачественная: нечищеная гниловатая картошка, капустные листья, скрипящие на зубах от грязи, вместо мяса - ржавая селедка. С продуктами, что украли мои друзья, мы три месяца жили как у кума за пазухой, даже стали поправляться. Видимо, это заметило лагерное начальство, за нами стали следить и словили. Завели уголовное дело, посадили в специзолятор на 4 месяца. В итоге Ленинградский выездной суд добавил к моим 8 еще год за соучастие в краже.

Началась финская война. На Соловках стали появляться разведывательные самолеты. Они не бомбили, они бросали листовки, призывающие нас разоружать конвой и переходить на их сторону. Советское правительство немедленно ликвидировало Соловки. Так в ноябре 1939 г. я очутился на Беломоро-Балтийском канале им. Сталина в штрафном Урусозерском отделении. Через четыре месяца меня перевели в Кулайлаг Архангельской области, через два - в так называемую КУР за вызывающее поведение и несоблюдение режима. КУР располагалась в жуткой глухомани среди непроходимых лесов и болот.

В феврале 1942 г. меня вызвали к начальнику и сказали, что я досрочно освобожден. Дали продуктов на три дня и литер, приказали явиться на сборный пункт в г. Нижний Новгород, где собирали отслуживших моряков. Затем нас отправили в г. Симферополь: там шла организация Приморской армии под командованием генерала Петрова. Меня зачислили в батальон морской пехоты, но вскоре, узнав, что я слесарь, токарь и пекарь, что умею ездить на мотоциклах, машинах и тракторах, перевели в автобатальон. Началась эвакуация в Крыму: мы вывозили оборудование, продукты, освобождали склады, загружали все это в вагоны и отправляли вглубь Северного Кавказа, на Кубань. После сдачи Крыма я попал в Ставропольский край. Помню Майкоп, помню Темрюк... а потом, в конце 1944 г., пошла обратная дорога — мы взяли Крым, Севастополь, шли бои за г. Николаев. Под передок моего «Захара» попал снаряд, меня ранило, контузило. Дальше я ничего не помню. Очнулся в армейском госпитале в каком-то поселке. Тяжелораненых перевозили подальше в тыл, так я очутился на ст. Зима в Новосибир-

ской обл. Лежал там почти 1,5 года и как только смог передвигаться на костылях, меня выписали домой.

В сентябре 1946 г. я приехал в г. Москву. Квартира наша стояла полупустая — разграбили чужие, пока хозяева находились в эвакуации. Ни сестры, ни братьев дома не было: кто лежал в госпитале, кого еще не демобилизовали из армии, кто не вернулся из эвакуации. Пришел участковый, сказал, что и мне нельзя оставаться с мамой, что мне запрещено жить в г. Москве. Я выехал на 101-й км от г. Москвы в г. Петушки Владимирской обл. к материной сестре. 4 января 1947 г. ночью меня вновь арестовали как социально опасного элемента, не до конца отбывшего свой срок. Через две недели зачитали приговор Особого совещания: мне дали 10 лет и отправили в Ухтпечлаг Коми АССР, где я опять работал в депо слесарем. В декабре 1949 г. Военный трибунал, рассмотрев мое дело, отменил постановление приговора и первый срок мне заменили на три года ссылки в г. Кустанае. В г. Кустанае я работал слесарем на пороховом заводе, только вместо пороха мы делали специальный раствор для выпуска шелковых кашне, скатертей, салфеток. Уже здесь, в Казахстане, будучи зрелым, я встретил свою суженую, Евдокию, которая после окончания Алма-Атинского института легкой промышленности зарабатывала стаж на Кустанайской хлопкопрядильной фабрике. По окончании моей ссылки мы с женой переехали в г. Алма-Ату к ее родителям. Вырастили двух сыновей, трех внуков, двух правнуков. Жизнь идет своим чередом. Но все же обида на беззаконие советской власти осталась, с чем примириться я так и не смог.