ПРЕДИСЛОВИЕ

На мою долю выпали тяжелые жизненные испытания. Еще молодым, восемнадцатилетним пареньком, я был арестован и, как антисоветчик, осужден на восемь лет. Смехотворность обвинения не стоит и вспоминать. Они были просто надуманы. Об этом читатель узнает ниже...

Я выдержал эти суровые испытания, не сломался и, к счастью, остался жив. Хотя нашего брата в лагерях погибло много. После выхода из мест заключения, я не опустился и не растерялся, и не встал на путь преступлений. Хотя, признаться, было весьма нелегко.

Не имея гражданской специальности и образования, я не сразу смог нормально устроиться на работу. Моя справка об освобождении с лагерей не давала мне права претендовать на сносную работу. В отделах кадров она принималась с нежеланием, брезгливо, отказывая мне в трудоустройстве. И все же мне удалось начать нормальную жизнь. Я сумел успешно закончить вечернюю школу рабочей молодежи, с отличием закончил строительное отделение нефтяного техникума в Башкирии, а затем и институт, создал прекрасную семью и прожил до преклонных лет. Работал во многих отраслях народного хозяйства, став Ветераном труда. Для своих внуков написана данная книга, где отражены все мои тюремные и лагерные скитания и гражданская жизнь.

Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 4 декабря 1963 года за отсутствие состава преступления мое дело производством прекращено и я реабилитирован.

Дорогой читатель! С детских лет я мечтал жить в Казани. Это, по всей видимости, было обусловлено не только расположением города на берегу великой русской реки, но и его историческим прошлым. А, возможно, влияли песни о Казани, которые распевались в родительском доме каждую субботу, после бани и сытного ужина. Один куплет песни помню и по сей день:

Казань — город древний,

На горе стоит.

А Казанка-речка

Под горой бежит...

И уже в возрасте тридцати пяти лет, наконец-то, попал в город мечты моего детства — в Казань. Стал работать главным инженером СУ-1 треста «Татсантехмонтаж»... Прошло с тех пор почти полвека. За это время я много сил потратил, чтобы мой любимый город Казань стал лучше и красивее...

За прожитые годы мне пришлось побывать во многих городах России, в странах СНГ и Европы — в Болгарии, Венгрии, Румынии, ГДР, но лучше города моей мечты, считаю, нету. Он мне стал еще роднее, дороже, любимее и желаннее...

Жил я до ареста в соседней Оренбуржской области.

Итак, я представляю на суд читателя свою книгу, где описана без прикрас моя непростая восьмидесятилетняя жизнь.

В книге читатель найдет мои лагерные муки, где чудом я остался жив; найдет все человеческие пороки — жестокость, ложь, лицемерие, воровство, жадность, борьбу за кусок хлеба, за «теплое место» и, наконец, большой труд, счастье, любовь, упорство и, к несчастью, горе...

В книге у некоторых героев изменены фамилия, имя и отчество, за что прошу у них прощения.

Автор

Глава 1

ЗАВТРА БЫЛА ВОЙНА

Война! Это емкое и страшное слово в моем родительском доме произносилось весьма часто. А как его проклятущего было не произносить, когда мой, ныне покойный, отец Павел Кириллович за свою жизнь прошел три войны. Он участвовал в Русско-японской войне, а когда грянула Первая мировая война, его первым из села мобилизовали и он, провоевав три года, вернулся с ранениями и контузией.

В гражданскую войну его также мобилизовали, и он более двух лет провоевал в рядах Красной армии, защищая становление Советского строя. Родной брат Егор в Отечественную войну ушел на фронт добровольцем, где вскоре и погиб!..

О войне написано горы рассказов, очерков, статей, повестей и романов. О ней написано много песен, стихотворений и баллад. Но тема о войне никогда не будет исчерпана. Она вечно будет жить в памяти народов. Пройдут годы, столетия, но потомки наши все ровно ее будут вспоминать, и о ней будут сочинять песни и писать на разных языках мира статьи... В моем коротеньком повествование о начале Великой Отечественной войны я хочу рассказать читателю как я и мой брат Егор восприняли тогда этот удар! А особенно хотелось бы передать, как восприняли начало войны простые рабочие-торфяники Басяновского торфопредприятия Свердловской области и мой покойный отец. Но все по порядку.

Так уж случилось, что в середине лета 1940 года я семнадцатилетним пареньком стал жителем рабочего поселка торфодобытчиков Басяновка, что в Нижне-Салдинском районе Свердловской области.

В те далекие сороковые годы в окрестностях названного поселка добывали много торфа. А основная рабочая сила по

добыче торфа были женщины, которые вербовались из соседней Башкирии и Челябинской области.

Как я помню, работа по добыче торфа была весьма тяжелая, а бытовые условия торфяниц были невыносимо убогие. Они проживали в грязных, скособоченных бараках, малопригодных для жилья, без всяких удобств, где, кроме прочего, было полчище клопов. Вокруг бараков лежала грязь, мусор, который никогда не убирался...

Платили торфяницам не по труду — скромно по восемьдесят — девяноста рублей в месяц. Но они были молодые и задорные и часто из бараков раздавались смех, веселье и песни. А для экономии средств, торфяницы, еду готовили сами на керогазах и примусах в тех же бараках, где они и проживали. ...От шипящих керогазов и примусов, перемешанный перегорелым маргарином в коридорах бараков стоял, не проветриваемым плотным слоем, чад.

В таком же неприспособленном для жилья бараке не долго проживал и я...

Тот Басяновский барак с его длинным, узким и грязным коридором, где все время шипели примуса и керогазы, он и по сей день стоит у меня перед глазами. Бывало, только зайдешь в коридор, тебя сразу же ударял в нос тяжелый, не передаваемый запах чада, и я невольно хватался за носовой платок, чтобы прикрыть нос и скорее стремился пройти в свою комнату...

Через два месяца меня с того барака перевели в комнатенку в двухэтажном бараке, где буду проживать втроем. Один из нас работал секретарем бюро комитета комсомола торфодобытчиков. Второй работал в редакции малотиражной газеты, а я счетоводом-бухгалтером в расчетном отделе бухгалтерии торфопредприятия.

В Басяновку я попал совершенно случайно! А вот как это было. Я ехал на поезде до небольшого городка Калата, который располагается в средней части Урала Свердловской области, где тогда проживала моя родная тетка Акулина Кирилловна со своей семьей. Чтобы не оставаться в колхозе и стать колхозником, я планировал временно у нее пожить, работая где-то учеником токаря или слесаря... Но я проспал нужную мне станцию Анатольевку, где мне следовало бы сделать остановку. А когда проснулся, то поезд уже прибывал на станцию города Нижнего Тагила...

Я, как угорелый, выскочил из вагона, не зная, что и предпринять! В кармане ни гроша, продуктов собой не было, а обратный поезд до станции Анатольевка будет только утром следующего дня. Было лето 1940 года. Я сел на скамейку в скверике против железнодорожного вокзала и, в панике, стал думать как выйти из критического положения, а точнее как достать денег на обратный билет до железнодорожной станции Анатольевка!?

В то же самое время, рядом со мной на скамейку опустились два взрослых мужика, громко разговаривая о своих делах. Я, не долго думая, снял с себя жилетку от серого добротного шерстяного костюма, в который был одет, — и предложил им купить ее за тридцать рублей. Один из них взял с моих рук жилетку и примерил. Она ему подошла и понравилась, и он вручил мне тридцатку...

Разговорились. Я им рассказал свою историю, как попал в Нижний Тагил, о том, что закончил не полную среднюю школу и владею красивым почерком, но жить в колхозе не желаю...

Выслушав меня Одиссею, они мне предложили ехать с ними в рабочий поселок Басяновка Нижне-Салдинского района Свердловской области, где обещали меня устроить счетоводом в бухгалтерию торфопредприятия. И я согласился с их предложением. Они тут же меня повели на железнодорожные пути и посадили в товарный двухвостный вагон с продуктами для отдела рабочего снабжения Басяновского торфопредприятия. Один из них открыл ящик с пряниками и сказал:

— Ешь, Коля, сколько хочешь! А в этом ящике лимонад, можешь запить. По легкому можно ходить вот в эту дырку...

Оставив меня одного, они куда-то ушли по своим делам. Я наелся пряников, запил их лимонадом, а чтобы легче коротать время, прилег на ящики с продуктами.

Сквозь щели вагона пробивались лучи полуденного солнца. Сколько я пролежал на этих ящиках, сейчас трудно судить. Но, вдруг, дверь вагона открылась, и в вагон подсели мои знакомые. А через нескольких минут вагон тронулся...

Так я очутился в том небольшом рабочем поселке торфодобытчиков и стал работать счетоводом-бухгалтером в бухгалтерии торфопредприятия.

Я быстро освоился в коллективе счетных работников, набираясь опыта и уверенности в работе. В скором времени, по

моему совету, В Басяновку переехала и семья тетки Акулины Кирилловны...

Время летело быстро. Так прошел 1940 год и наступил незабываемый 1941 год! Я уже одиннадцать месяцев проработал в бухгалтерии и зарекомендовал себя как старательного и прилежного работника.

В июне месяце я познакомился с молодой торфяницей Наташей, родом из Челябинской области, но она была старше меня, примерно, на три-четыре года... В связи с этим, я все время в душе чувствовал какой-то элемент холодка к нашей с Наташей дружбе. И тем не менее на свидание к ней я спешил с желанием, а по молодости лет и наивности, я даже, как бы, гордился этой дружбой...

В субботу, 21 июня 1941 года по местному радио было объявлено (а до этого малотиражна торфопредприятия писала), что двадцать второго июня, в воскресенье, объявляется массовый отдых торфяников в лесу, в трех километрах от рабочего поселка; где будут, мол, работать буфеты, играть музыка, а местные участники художественной самодеятельности выступят перед отдыхающими...

Мы в субботу с Наташей сходили в кино, на фильм — «Трактористы», а потом по кривым улочкам поселка, запыленные торфом, долго гуляли и весело комментировали понравившийся нам фильм. А особенно замечательная игра артистов Андреева и Олейникова...

Расставаясь с Наташей, мы договорились, что завтра, 22 июня, мы непременно поедем на воскресный пикник со всеми желающими.

Мы не знали, что завтра начнется страшная война!

Утром, 22 июня Администрация торфопредприятия организовала массовый выезд желающих поехать на пикник! Многих увозили на автобусах и оборудованных машинах, а многие поехали стоя на открытых железнодорожных узколейных платформах. Маневровый, малосильный паровоз, пыхтя, малым ходом тащил за собой платформы шесть или семь штук, а на них стояли работники торфопредприятия, веселые и задорные, напевали песни и даже ухитрялись танцевать. А гармонисты лихо наигрывали песни тех далеких лет! Они понятия не имели, что в то самое время, от белого до черного морей рвались немецкие бомбы и снаряды, разрушались города и тысячами погибли наши соотечественники...

Мы с Наташей, работая плечами, сумели притиснуться в переполненный автобус и приехать первыми. Выйдя из автобуса, в лесу, где планировалось провести пикник, мы не знали, что переживаем последние часы своей дружбы. Война, которая в го время уже полыхала на западных наших границах, нас разлучит и разлучит навсегда...

Лесок, где планировалось провести отдых торфодобытчиков, располагался не более в трех километрах с южной стороны поселка.

На большой поляне была устроена открытая летняя сцена. Здесь планировалось выступление участников художественной местной самодеятельности. Вокруг поляны расположились несколько буфетов, где продавались прохладительные напитки и кое-какие кондитерские изделия. А в нескольких точках из небольших бочек на разлив продавали пиво. На нескольких высоких деревьях были развешены репродукторы, через которые устроители пикника намеревались передавать музыку и содержание программы отдыха.

Мы с Наташей в первом же буфете купили бутылку лимонада, грамм триста пряников и с этим добром удалились в глубь леса. Мы нашли развесистое дерево, Наташа бросила на траву подстилку, и мы, радостные и счастливые, опустились на эту подстилку.

Довольные выбором места, мы с аппетитом стали кушать купленные пряники, запивая их лимонадом из горлышка бутылки.

С многих мест леса до нас доносилась игра гармонистов, не стройные песни отдыхающих, а из репродукторов лилась приятная музыка. В то радостное утро мы с Наташей были счастливы! Лежа под деревом, мы вели неторопливую беседу, а Наташа тем временем нежно продолжала перебирать мои льняно-белые волосы.

Время подходило к обеду и мы ждали начала выступления артистов художественной самодеятельности, как вдруг, громкоговорители смолкли, музыка прекратилась. Замолчали почему-то и гармонисты. И ... спустя минуты две, суровый мужской голос произнес из репродукторов: «Война, дорогие отдыхающие! Немецкие войска без предупреждения вторглись в нашу страну и продолжают бомбить наши города и селения... Гибнут тысячи мирных, безвинных людей!» И чуть замеш-

кавшись, добавил: «Война, товарищи!» — и громкоговорители смолкли!

Больше мы с Наташей ничего не слышали! Мы вмиг вскочили, завернули подстилку, и пошли пешком в поселок. И все отдыхающие быстро стали собираться. А молодые парни, так азартно игравшие в волейбол, тут же прекратили играть и стали в спешке снимать сетку. А впереди нас уже шли молча толпы отдыхающих. На кого, бывало, не посмотришь, у всех были суровые лица и опущенные головы. Лес моментально пустел. Люди, не дожидаясь транспорта, спешили пешком домой. Они знали, что в каждый дом, в каждую семью пришла большая беда! Шагая рядом с Наташей, у меня в голове созрел твердый план: «Немедленно рассчитаться и уехать к себе на родину, чтобы перед отправкой на фронт повидаться с отцом и братом Егором» (мать давно умерла).

Расставаясь с Наташей, я поведал ей о своем плане. А она сурово посмотрела на меня, молча поцеловала, и так же молча, не оглядываясь, пошла к себе в барак.

23 июня я уволился с работы и в тот же день добрался до города Свердловска. А на следующий день поезд «Свердловск-Челябинск» увозил меня с Урала и увозил навсегда.

В пути следования до города Уфа, где мне предстояла пересадка, у меня не выходила из головы сцена прощания в Басяновке с родной теткой и с ее мужем Сергеем Егоровичем.

Тетка Акулина, как всегда серьезная и степенная, обняла меня и спокойно сказала:

— Твой пыл, Коля, никому не нужен. Нечего рваться на фронт добровольцем. Калекой быть еще успеешь!

А дядя Сергей, докуривая свою самокрутку, поднявшись со стула, чтобы пожать мне руку, сказал:

— Слова тетки справедливы, и нужно ее послушать. Не рвись на фронт добровольцем. Война будет жестокая и долгая! А отцу передай от всех нас поклон...

Брат Николай, мой одногодок, как-то шепеляво сказал: «Чему быть, того не миновать!» На утро второго дня на станции Уфа я быстро прокомпостировал билет на поезд — «Уфа — Куйбышев» и с тяжелым сердцем покинул станцию Уфа. Вести с фронтов были самые мрачные!

Приехав из Басяновки в Нижнюю Салду, чтобы попасть в

Свердловск, я видел толпы молодых людей у военкомата, желающих добровольцами ехать на фронт...

Еще за два часа до прибытия поезда на станцию Бугульма, я стал нервничать, не находя себе места. Я то вставал со своего места плацкартного вагона и подходил к окну, наблюдая бесконечные посевы колхозных полей, то снова садился к своим попутчикам, слушая их озабоченные разговоры. На душе было прескверно!

Прибыв на станцию Бугульма, я пришел на привокзальную площадь и, на удивление, быстро нашел попутную машину. А к вечеру того же дня приехал в родное село Секретарка Оренбуржья.

Попрощавшись с шофером, я со своим тяжелым чемоданом, прямиком по огороду пошел к нашему дому. Не доходя до дому, я издали увидел стоящего на крыльце сеней отца. Окрыленный радостью, что вижу отца, я громко ему крикнул:

— Привет папа! Я приехал!

А сам засеменил ногами, идя вдоль картофельных кустов и неся тяжелый чемодан. Мне хотелось скорее и скорее встретиться с отцом, обнять его и расцеловать. А отец, увидев меня, по-молодецки спрыгнул с крыльца сеней, и также, как я, радостно улыбаясь, торопился ко мне на встречу.

Подходя к нему, я бросил тяжелый чемодан на землю и, подбежав к отцу, обнял его и расцеловал в его обросшее бородой лицо. А он, зажав меня в свои еще крепкие объятия, тихо сказал:

— Как хорошо, как хорошо, что ты приехал!

И мы с отцом, радостные и счастливые встрече, зашли домой, где я прожил многие годы. Отец тут же поставил самовар и приготовил на стол, что было у него в запасе. В это время появился и брат Егор, такой розовощекий крепыш, выше меня, сероглазый, как отец, и всегда веселый. Он, на удивление, был хорошо упитан и значительно разнился против меня своим крепким телосложением, хотя на год был моложе меня. Мы с братом крепко обнялись и были рады встрече!

В тот вечер мы втроем, по-семейному, долго чаевничали и вели непринужденную беседу. А перед тем, как ложиться спать, отец сказал:

— Я, думаю, вы поступаете правильно, что хотите добровольцами идти на фронт. Ведь страну нужно кому-то защищать.

Да! С тех пор прошло более шестидесяти лет и те слова отца я помню по сей день.

Лежа в постели, я долго не мог заснуть. В голове вереницей возникали всякие мысли. Особенно тревожно думал об отце. За прожитый год он заметно постарел. Лицо его стало каким-то одутловатым, голова вся поседела. А указательный и большой палец правой руки и усы от обильного курения стали желто-коричневыми. Раньше он никогда не курил.

А как было ему не постареть! Его жизнь была очень тяжелая. В русско-японской войне в 1905 года он три года пропадал в степях Манчжурии, защищая страну. А когда грянула Первая мировая война, его тут же мобилизовали и он провоевал также три года, чудом уцелев, вернулся домой с ранениями. В гражданскую войну его опять мобилизуют в ряды Красной армии, и он более двух лет воевал, защищая становление Советской власти...

На второй день моего приезда, мы с братом отнесли свои заявления в Секретарский райвоенкомат с просьбой направить нас на фронт добровольцами. Наше тогдашнее комсомольское воспитание и патриотический дух не позволяли нам быть в стороне в столь критическое для страны время.

Но, к сожалению, в тот же день по рекомендации райкома комсомола я был направлен в финансовый отдел района для работы налоговым инспектором. И получив в свое распоряжение лошаденку, я приступил к той, не простой работе.

По радио в те дни передавали, что к 25 июня передовые части противника углубились в глубь страны на 120-130, а в некоторых местах на 250 километров.

Спустя с месяц не большим, я вторично написал заявление в райвоенкомат своего района с просьбой направить меня на фронт добровольцем. Но и после второго заявления моя просьба не была удовлетворена, и я продолжал работать налоговым инспектором.

В середине июля Красная Армия оставила Латвию, Литву, Эстонию, Молдавию, Белоруссию и часть Правобережной Украины. (А. Василевский «День всей жизни», М. Политиздат, 1978).

Брата Егора в скором времени мобилизуют и отправляют на фронт, где он и погибнет. А мне были судьбой уготовлены другие испытания. 23 декабря того же года я безвинно был арестован,

якобы, за антисоветскую агитацию. И через семнадцать месяцев следствия был осужден на восемь лет лишения свободы. И только спустя многие годы, я был реабилитирован и мое дело производством прекращено за отсутствие состава преступления! Тот далекий день, день 23 декабря 1941 года для меня незабываем!!!

Глава 2

РОДНОЕ СЕЛО

Родные места незабываемы! Любого человека, кто бы он не был, и где бы он не проживал, а его родина, родные места, где он родился и вырос — его всегда тянут к себе, что магнитом. Так и меня! Где бы я не находился, а родной дом, родные места я никогда не забывал, они всегда были перед моими глазами... И когда мне приходилось приезжать на несколько дней в родное село, то не скрою: я в эти дни там чувствовал какую-ту умиротворенность и сердечное спокойствие, отдыхал там как бы душой и телом...

В северо-западной части Оренбуржья, в восьмидесяти километрах от Татарстана и столько же, примерно, от границы Башкирии расположилось мое родное село Секретарка.

Предание гласит, что основателем села был какой-то рыбак, старик Секретарь. Об этом я юнцом слышал от своего, ныне покойного, отца Павла Кирилловича. А ему об этом поведал его родной дедушка Иван Петрович.

В этом селе я родился и провел свои детские и отроческие годы.

Село Секретарка когда-то было большое и богатое. Его окружали смешанные леса, земли, богатые плодородным черноземом. Толщина чернозема в тех местах достигает до 60 — 70 сантиметров!.. Главная улица села в два ряда домов тянется вдоль небольшой возвышенности с востока на запад на два с половиной километра. А третий ряд домов расположились на этой возвышенности параллельно к главной улице, создавая как бы некую отдельную улочку, длиною чуть разве более с полкилометра. Вдоль этой возвышенности протекает безымянная ре-

чушка, заросшая сплошь ивняком и тополями, на макушках которых любили гнездиться грачи и воронье...

Кроме того, с восточного конца села перпендикулярно к основной улице, с юга на север тянется еще небольшая улица в два ряда домов, длиною около с километра. В начале этой улицы когда-то стояла большая деревянная школа (дом какого-то богача!), где я проучился до пятого класса. К девяностым годам прошлого века от нее и следов не осталось...

Перпендикулярно к этой улице с северного конца ее, на небольшой возвышенности расположились около пятидесяти домов сельчан. В ста метрах от этих домов протекает небольшая моя любимая речушка Кандызка, впадающая в реку Белая. И еще: от восточной части Центральной улицы, в пятистах метрах, стояла небольшая обособленная улица, примерно, из пятидесяти—шестидесяти домов, почему-то назывался поселочек Мордовским Кандызом...

По рассказам моего отца, этот обособленный поселочек был создан еще с времен правления Аркадия Столыпина. Тогда, в те далекие годы, он со своим отцом Кириллом Ивановичем, на конце поселка построили добротный пятистенный деревянный дом с хорошими дворовыми помещениями. И до начала Первой мировой войны там жили в достатке и привольно. Его дом располагался вторым с краю, с южной стороны улицы. Перед домом простирались заливные луга, а в трехстах метрах протекала речка Кандызка.

В детские годы я часто слышал рассказы ныне покойной матери Ефросиньи Герасимовны, что они с отцом в те далекие времена всегда держали двух рабочих лошадей, двух дойных коров, двух телят, несколько голов овец, а в хлеву, как правило, откармливали до трех голов свиней. Много у них было кур, гусей и даже уток. Короче, жили зажиточно! Но работать, по словам матери, им приходилось от зари до зари. И как она говорила, что единственной ее мечтой была, как бы вдоволь отоспаться...

После завершения Гражданской войны, в которой отец более двух с половиной лет принимал участие, защищая становление Советской власти, не понятно по какой причине, дом перевез на восточный конец улицы поселка, где в 1923 году я и родился. Но на новом месте родители уже так зажиточно жить не смогли... Вскоре начался НЭП, а затем коллективизация. И

стало село хиреть! Против Мордовского Кандыза раскинулись заливные луга, а вдали, за речкой Кандызкой возвышались небольшие возвышенности,— отроги Уральских гор. В заливных лугах, в рост человека росла трава, и море разнообразных цветов...

На слияние выше названной безымянной речушки и речки Кандызки когда-то стояла добротная водяная мельница, куда не только наши селяне, но и из окрестных сел колхозники везли на помол зерно. В сороковых годах эту мельницу почему-то ликвидировали, не создав ей замену...

Избы наших селян были, — как в основном и по всей России,—из бревен с соломенной крышей. Для сохранения тепла дома строились приземистыми, на низких фундаментах и с небольшими окнами. Отапливались дома зимой не только дровами, углем, но и соломой.

Каждому дому, как правило, примыкали сени. Сени строились из бревен, с хорошим полом, но без потолков. В сенях обычно хранилась всевозможная утварь и кой-какие продукты. А на шестах в сенях (под крышей!) висело много березовых банных веников. Без них ни одна крестьянская семья не обходилась...

Из сеней было два выхода: одна дверь вела во двор, а вторая—в хлев, где, как помню, содержались свиньи и птица (куры, гуси, утки). Известно, что свиньи и птицы зиму переносят тяжело, поэтому для них строились эти хлева. Помещение хлева было небольшим, но непременно утепленным. Строились они из подтоварника или же из плетня. А внутренние стены обязательно штукатурились или же мазались глиной с добавлениями соломы...

Во дворе, как правило, стоял большой крытый лабаз, где содержались коровы, овцы и козы. А для лошадей в дальнем углу двора строились конюшни. Конюшни строились из толстых бревен и с хорошей, крепкой дверью, поскольку племенных и добротных лошадей на ночь непременно закрывали под крепкий амбарный замок (по-другому такие замки назывались лошадиными!), так как зачастую они похищались... Кроме сказанного, во дворе хранились плуги, бороны, телеги, развальни и дрова...

Непременным атрибутом крестьянского дома были палисадники, где росли сирень, черемуха и рябина, а вот яблонь в селе

почему-то, сажали редко. Почему? Ответить не берусь!.. Но когда расцветали сирень, черемуха, то на все село из края в край распространялся их запах...

Каждый крестьянин, кроме своего земельного надела, имел еще приусадебный участок земли размером от 25 до 40 соток и более. А вдоль безымянной речушки еще сажали овощные культуры, благо, что вода была рядом.

Основным занятием крестьян было хлебопашество и скотоводство. Табуны коров и лошадей были преогромные! Да, село когда-то было большое и богатое! В лесу было много зверья, птиц. Особенно много было зайцев и лисиц. Мой покойный дядя, Сергей Егорович Миронов, — муж родной тетки Акулины — был страстный охотник и не раз мне рассказывал, что вначале прошлого века стоило ему выйти за околицу села и побродить час-другой с ружьем, — как возвращался с тремя или пятью зайцами и непременно с одной лисой...

Охотничьи байки известны, но я верил ему, поскольку его слова подтверждались старожилами села. В лесу так же было много ягод и грибов. А земля вокруг села, на удивление, была плодородная, поэтому урожаи зерновых всегда были отменные! В лесных полянах многие селяне содержали пасеки пчел...

...В средней части села, где его перерезает небольшая безымянная речушка, когда-то стояла красивая и высоченная каменная церковь. Но в тридцатые годы, по решению местных коммунистов, она была взорвана. А потом огромная куча битого кирпича и камня от взорванной церкви долго лежала у всех на виду, как укор тем головотяпам-коммунистам, которые совершили этот вандализм.

Придя к власти, они стали творить свои черные дела: трудолюбивых и смекалистых мужиков раскулачивать, их дома разорять. А те небольшие предприятия, которыми они владели, такие как, например, крупорушки, маслобойки, сукновалки и другие, стали сразу же хиреть. А впоследствии все они будут просто ликвидированы. Самих крестьян высылали в далекие северные и сибирские не обжитые места страны, где безвинные бедняги находили свою смерть...

Да, наш колхоз «Великий почин» создавался в муках. Хотя бедняки и бездомные крестьяне в колхоз записывались добровольно, но многие селяне не хотели вступать в колхоз. В селе жили немало зажиточных семей, такие как Мироновы, Егоровы,

Стуликовы, Архиповы и другие. У названных семей были родные, близкие знакомые и просто приверженцы частной собственности. Они не хотели расставаться с нажитым добром и своим скотом. Они были трудолюбивы, смекалисты и все свое добро наживали только своим старательным трудом! Таких людей в колхоз гнали силой. У них отнимали скот, землю, а самих для острастки сажали под арест... (на несколько дней!..)

Я помню туманно такой дикий случай с историей создания колхоза «Великий почин». Было лето 1929 года. В середине села за домами, на пустыре был сооружен загон для сбора коров от селян, которые желали вступить в колхоз и от тех, которых силой заставляли вступить в создаваемый колхоз. И местные руководители собрали в этот загон не менее трехсот буренок. А вот корма и воды позабыли приготовить для них. Под палящими лучами солнца эти бедные коровы без пищи и воды стали так мычать, что их мычание было слышно аж в нашем поселке Мордовском Кандызе...

Через два-три дня этих измученных коров без корма и воды вернули своим хозяевам... Подобных головотяпств было не мало!..

...Не понимая и не зная сущности экономических законов, хотели под красным флагом, подневольно, на ура, заставить народ жить общественным строем. Не получилось!..

Впоследствии, к концу 1980 года, сынки и внуки тех горе-коммунистов, благодаря не умению управлять страной, доведут ее до разорения, и по всей огромной стране полки магазинов будут пустыми...

Мне помнится, в тридцатые годы прошлого века, до коллективизации все село выглядело каким-то ухоженным и богатым: все дома отремонтированные, а палисадники и заборы выкрашены. К каждому дому примыкали добротные надворные постройки...

Но совершенно другая картина предстала перед моими глазами в 1997 году, когда я побывал в родном селе спустя полвека...

Надворные постройки, палисадники, заборы, да и многие дома были уничтожены на дрова. Значительная часть домов заброшены и смотрели на меня пустыми глазницами — без окон!

По рассказам жителей села, люди, не желающие задарма работать в колхозе и влачить нищенское существование пода-

лись в город Оренбург или же в город Самару, в поисках лучшей жизни. Общая картина от увиденного села после пятидесятилетнего отсутствия была самая плачевная!

Единственным утешением селян, которые по разным обстоятельствам продолжают там проживать — это газификация оставшихся домов, да асфальтирование центральной улицы. И еще: какой-то душевный, верующий в Бога «новый русский» в восточной части села построил деревянную церковь, которая до некоторой степени стала как бы украшением села! Когда подъезжаешь к селу, то церковь сразу же броско встает перед твоим взором! И придает селу некоторую основательность и веру на будущее... Кроме того, те же «новые русские» сумели за короткие сроки построить пять или шесть добротных каменных коттеджей, которые своей красотой так же придают захиревшему селу уверенность на возрождение. Дай-то Бог!..

Уходит в небытие колхозный строй села так и не сумевший обеспечить людям радостную и зажиточную общественную жизнь и название того колхоза «Великий почин», где когда-то одним из первых его председателем был мой родной отец...

Я не удержался и пришел на берег моей любимой речушки Кандызка, где когда-то мы — деревенские мальчишки, часто любили рыбачить. И, чтобы не спугнуть рыбешек, мы, бывало часами, что называется, не дыша, засиживались над своими удочками, ожидая удачи лова...

Да, те детские годы незабываемы!

Глава 3

МОИ РОДИТЕЛИ

Отец мой, Павел Кириллович, родился и всю свою жизнь проживал в селе Секретарка Северного района Оренбуржья. Он был выше среднего роста, широкоплечий и крепкого телосложения. По натуре был добрейшей души человек. Его походка была прямая и чуть-чуть медлительная. На лице после оспы остались еле заметные рябинки. Его большие светло-серые глаза всегда смотрели дружелюбно. А когда был озабочен, то почему-то щурился...

Был очень приветлив и гостеприимный. Подтверждением служит такой факт: как-то к нам в дом за подачкой зашел восьмидесятилетний нищий старик. Отец его расспросил: кто он и откуда родом. И, убедившись, что старик бездомный, отец оставил его жить у нас. И этот старик, по имени Маркел Григорьевич, так и до своей смерти жил у нас на правах члена семьи...

Волосы у отца были густые и стригся только под «бобрик». Шатен. Нос широковатый. Кончик носа чуть приплюснутый, губы полные, зубы крепкие и белые-прибелые, как помню: они у него никогда не болели. Точную дату его рождения я позабыл. Это, примерно, 1874 или 1875 годы, а умер в 1943 году, когда еще во всю полыхала Отечественная война. Очень жаль, что он не дожил до Дня Победы!

Отец был очень работящий, он без дела никогда не сидел. Как помню, он вечно был чем-то занят и всегда куда-то спешил по своим делам. Здоровьем его Бог не обидел, недаром в царской армии под Варшавой служил в Гренадерском полку. Он был одним из организаторов колхозного строя в нашем селе и непосредственным инициатором создания колхоза «Великий почин». А затем этот колхоз возглавлял несколько лет. Потом его на два года направляли в соседнее село Кирсановку (в том селе родилась и до замужества проживала моя мама!), чтобы там наладить запущенное хозяйство. Затем его снова назначили председателем колхоза «Великий почин», где с небольшими интервалами он проработал в этой должности не чуть ли до смерти...

По тем временам он в селе слыл относительно образованным человеком. Когда-то со своим братом Ильей Кирилловичем учился в духовной семинарии, но по какой-то причине ее не закончил. Хотя брат Илья названное училище успешно закончил и потом несколько лет проработал священнослужителем. Но впоследствии Илья Кириллович бросил работу священнослужителя, вступил в партию большевиков и дрался против Колчака в чине комиссара Красной Армии... А после Гражданской войны многие годы заведовал партийным архивом города Семипалатинска...

Жизнь моего отца была далеко не из легких. Не успел отслужить срок действительной службы, как его мобилизовали на Русско-Японскую войну девятьсот пятого года, где он в общей сложности до демобилизации прослужил аж три года!

А когда грянула Первая мировая война, его сразу же мобилизовали, и он был под ружьем до ее окончания. Был в плену и дважды ранен в живот. В Гражданскую войну его мобилизовали и он на стороне красных более двух лет защищал становление Советской власти. Так что горюшку-то он испил в полной мере! В то тяжелое время междусобицы, он вступил в партию и до конца своей жизни оставался в ее рядах.

Он никогда не курил, всегда ходил опрятным и чисто выбритым. Но в последние годы, по непонятной мне причине, он отпустил бороду и начал много курить. Курил как обычно самосад. Указательный и большой палец правой его руки и усы от обильного курения стали желто-коричневыми...

Последний раз я его видел 30 апреля 1943 года после вынесения мне приговора, когда мне разрешили с ним свидание. Тогда-то он и передал мне льняную рубашку-косоворотку с красивым украинским орнаментом. Эта косоворотка впоследствии, в Похснивском отдельном лагерном пункте спасет мне жизнь. Вскоре после этой встречи, в том же году он умрет... Об этом я узнаю после выхода из лагеря.

Мама моя, Ефросиния Герасимовна, была небольшого роста, худощавого телосложения, остроносая шатенка, по характеру она была спокойная, уравновешенная и обладала незаурядной выдержкой. С отцом они жили относительно дружно. Я не помню такого случая, чтобы они за что-либо ссорились, поскольку она в основном придерживалась линии отца. Да и сам отец, как сказал выше, обладал мягким и сердечным характером, и он никогда не поднимал руки, не возвышал на маму голоса и не помню, чтобы он ее за что-либо ругал...

В моей памяти мама запечатлелась больной женщиной. А в последние годы своей жизни она еще и ослепла... Я узнал из разговоров, что ее слепота — это последствие простуды. Она мне и сама рассказывала, что они как-то с отцом ездили на ярмарку в богатое село Татарский Кандыз, и там она простыла. И простуда отразилась у нее на голову: были страшные головные боли, а впоследствии она совершенно ослепла. Так незрячая в 1937 году, в возрасте 47 лет, она умерла...

Мама была моложе отца на семь или восемь лет. Родилась и жила до замужества в соседнем селе Кирсановке. Это в дести километрах от нашего села Секретарка.

Ее воспитанием занималась родная тетушка, так как ее мама очень рано умерла, а ее отец, Герасим Иванович, ушел в монастырь монахом, когда девочке не было и семи лет'.

В детстве она училась в сельско-приходской школе и окончила два или три класса. Да и этот «багаж» знаний ей не потребовался, поскольку она всегда оставалась домохозяйкой и нигде в колхозе не работала...

Даже сейчас, когда мне скоро будет восемьдесят лет, я весьма часто вспоминаю своих милых и добрых родителей. И мне очень жаль, что они жили тогда бедно, хотя отец и занимал по тем временам важные посты. Но он никогда не пользовался привилегиями и не злоупотреблял своим положением...

Отец и мама похоронены на кладбище села Секретарка. В 1997 году на своей машине «Нива» я отвез два сборно-разборных креста, изготовленных из стальных труб диаметром 60x4 мм и установил их на могилках родителей, так как деревянные кресты давно сгнили. На крестах приделаны дощечки и сделана надпись с несмываемой краской: СОБОЛЕВ ПАВЕЛ КИРИЛЛОВИЧ, СОБОЛЕВА ЕФРОСИНИЯ ГЕРАСИМОВНА.

Свое село и сейчас вспоминаю с любовью и по нему тоскую...

Глава 4

ДЕТСТВО

Детство мое прошло в родном селе Секретарка Северного района Оренбургской области. Я, как любой деревенский мальчишка, любил в свободное от работы время играть во всевозможные игры, а особенно в «лапту». Не грех сказать и то, что со своими сверстниками лазили в чужие огороды за огурцами. И еще любил плавать в нашей небольшой речушке Кандызке. А чуть повзрослев, я много проводил времени на рыбалке. Бывало, чуть дыша, неотрывно смотришь на поплавки удочек, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть рыбешек. Рыба в Кандызке водилась мелкая: пескарь, огольцы, красноперки, а чуть покрупнее — оголавли...

Я рос непоседой, бойким и шаловливым мальчуганом! И совершенно не драчливым. У меня не было детских врагов, и

со всеми своими сверстниками, я дружил ровно, находя с ними общий язык и уважение...

Нашими летними забавами, кроме рыбалки, были игра в «лапту», в прятки, выживание сусликов из своих нор, разорение птичьих гнезд и, конечно же, заботы по хозяйству. Любой деревенский мальчишка без работы не обходится. За каждым из нас были закреплены определенные обязанности, которые мы непременно должны были выполнять. О них я расскажу чуть ниже.

Лето все мы, мальчишки, любили особенно! И оно нам приносило неизгладимую радость общения не только между собой, но и с природой. Мы часто ходили в ближний лес. То за грибами, то за ягодами. А весной за березовым соком! Мы этой сладко-кислой прозрачной жидкостью оппивались сами и много приносили его в бидончиках и бутылках домой для своих родителей и братьев. Но это было уже в возрасте 7 — 8 — 9 лет, когда мы стали свободно владеть ножами и топориками...

А в возрасте 5 — 6 лет нашими забавами были игры на лугу, где росла трава выше нашего роста и она нас прятала от своих сверстников. Бывало бегаешь, а из травы мельтешат только наши макушки. Вперемешку с травой росло море разнообразных цветов. Здесь были и ромашки, и васильки, и колокольчики, и незабудки...

Наигравшись и набегавшись вдоволь, мы садились на траву и, с наслаждением плели венки из этих же цветов на свои головы, да и для своих любимых мам. Но и домой приносили цветов охапками...

Удивительно все это четко и ясно мне помнится, хотя времени с той поры пролетело более семидесяти лет!..

Зиму мы любили по-особенному! Она несла нам так же непередаваемую радость. Это, во-первых, катание на лыжах с вершины горы, которая была в километре от нашего села. Туда, на гору, мы, мальчишками, забирались целыми стаями. А оттуда на лыжах, на перегонки, неслись, как очумелые, стараясь перегнать друг-друга! Бывало, несешься, аж дух захватывает и кричишь во всю глотку впереди скользящему: «Лы-ж-ню! Лы-ж-ню!». А за нами в это время, высунув свои красные языки, неслись наши любимые собаки...

В погожие дни, когда температура воздуха была не ниже ше-сти-десяти градусов, нас, мальчишек, любителей лыж, на склоне

той горы набиралась целая вага — более сорока ребятишек. Катание на лыжах — это непередаваемое наслаждение!..

В начале зимы, когда лед на речушке Кандызка не был еще под снегом, мы страсть как любили кататься на коньках своего изготовления. Настоящих коньков мы не имели: они нам были недоступны. Мы их делали сами из дерева, а полозья им служили узкие металлические полосы, которые мы прибивали к конькам мелкими гвоздями... Бывало лед трещит под нами, а мы, не обращая на это внимание, носимся, как угорелые... Нам, мальчишкам, тогда казалось, что зима только и служит для наших детских забав. До наших детских головок не доходила мысль, что она еще несет всему живому массу хлопот и много дополнительного труда.

Ее трескучие морозы, бураны и жгучие ветра бывали причиной не малых трагедий. Об одной из них я коротенько расскажу.

Мой, ныне покойный, отец Павел Кириллович в нашем селе работал председателем колхоза «Великий почин». И как-то вечером он со своим полеводом Иваном Бектяшкиным засиделся у нас за столом, обсуждая свои колхозные дела. Не торопясь беседуя со своим полеводом, он при этом с ним выпивал самогона. Задержались они допоздна. За это время на дворе повалил снег, подул сильный ветер — и все в округе закружилось, завертелось в снежном тумане...

Провожая своего собеседника до сеней, отец ему сказал, чтобы он был внимательным, хотя дом полевода от нашего дома стоял в трехстах метрах.

На утро второго дня к нам пришла жена полевода, чтобы узнать у отца где ее муж, так как дома он не ночевал... Бектяшкин пропал. Его долго искали, но безрезультатно! Следственные органы не раз вызывали на допрос отца. Но он ничего не мог добавить к тому, что знал, сидя вечером у себя дома с Бектяшкином за самогоном... И только ранней весной, когда снег начал таять, один из сельских охотников случайно нашел. Замерзшего полевода на вершине Курниковой горы. Сильный буран сбил его с пути, и он, колеся, пока были силы, в поисках своего дома, ушел аж на 5 километров в сторону от села...

За прожитые годы, живя в Башкирии, а затем здесь в городе Казани, я слышал массу подобных историй...

Зима, повторяюсь, время не простое, а весьма и весьма тяжелое...

Как сказал выше, рос я бойким, непоседой, но между тем послушным ребенком. Рос в условиях недостатка, холода и повседневной не по возрасту работы. Такие условия воспитания были, как бы, нормой жизни всех деревенских мальчишек. Поэтому неудивительно, что я с шести лет давал скотине корма, убирал навоз, носил колотые дрова домой и делал еще много всяких дел по хозяйству. Это было как бы нормой приобщения сельских мальчиков к труду.

Летом часто рано утром выгонял корову и овец в табун. Пас гусей, да не редко с братом ходил на ночные дежурства на пастьбу лошадей...

Отец любил нас с братом Егором и никогда не наказывал. Бывая часто в городе Бугульме, нам привозил для подарка акварельные краски, кисточки и общие альбомы для рисования. Получив такие подарки, мы с братом с замиранием сердца рисовали (в клетку) наших знаменитых писателей: бородатого Толстого, кудрявого Пушкина, остроносого Гоголя и лысого Некрасова. И по детскому опыту рисования образы названных великих классиков были сносно похожи на самих себя...

Тот период жизни был самым счастливым периодом жизни нашей семьи. Я хорошо помню домашние субботние ужины семьи, когда мне было около семи лет. Придя из бани чистыми и опрятными, мы всей семьей садились за стол — мать с отцом, четыре брата и две сестры, чтобы вместе поужинать. Ужин шел степенный. Ели не торопясь. Традиционное блюдо — это картошка с бараниной, пшенная каша с кислым молоком и не редко подавался пирог с мясом. А запах ароматного хлеба из твердой оренбургской пшеницы помню и по сей день. Да, те дружные, степенные семейные субботние ужины незабываемы... они и сейчас стоят у меня перед глазами.

После ужина мы любили распевать хором песни. Особенно старинные, а на балалайке играл старший брат Василий, стараясь попасть в лад мотива... Брат Василий очень рано умрет. Работая бригадиром тракторной бригады, он как-то после обеда лег на холодную землю и крепко заснул. И как результат, он простудил свои почки. В возрасте двадцати пяти лет он ушел из жизни...

В середине лета 1929 года наш колхоз получил три колесных трактора американского производства, типа «Форзон». А имеете с ними приехал и механик по тракторам, который по решению отца поселился у нас. Он был каким-то тщедушным, худым, высокого роста, в возрасте не более сорока лет. Как потом выяснилось, его худоба была не от болезни, а от систематического недоедания. Фамилию он носил Бородин. Через месяц, полтора, живя у нас, он заметно поправился, повеселел и на наших субботних спевках принимал самое активное участие. Пели разные песни. Мне особенно нравились «Коробейники», «Рябинушка», про Казань и про Москву.

«Шумел, гремел пожар московский,

Дым расстилался но реке.

А там, вдали стенах кремлевских

Стоял он в сером сюртуке.

Он призадумался великий,

Скрестивши руки на груди...

Он видел выжженное море и

Видел гибель впереди: ... —

Зачем я шел к тебе Россия,

Европу всю держал в руках.

Теперь склонившись головою,

Стою на крепостных стенах.

Все войска были созданы мною,

Погибнут здесь среди снегов.

В полях истлеют наши кости

Без погребения гробов...

Шумел, гремел пожар московский,

Дым расстилался по реке.

А там, вдали стенах кремлевских

Стоял он в сером сюртуке...

Это песня про Наполеона, мне казалось, очень патриотическая!..

Бородин был простецкий мужик и часто с нами, мальчишками, забавлялся и даже катал нас на тракторе.

Он проходил с работы чумазый с масляными пятнами на руках и на лице. Мать тут же давала ему теплую воду, мыло и мочалку. И Бородин старательно спешил смыть с лица и рук свою трудовую «грязь».

Вспоминаю, как Бородин не возился, как не старался с этими тракторами, но за отсутствием запасных частей, опытных трактористов и механических мастерских, наладить работу тракторов так и не смог. Они все время ломались, в ожидании ремонта, в поле так и не выходили. Но зато брат Василий с желанием толкался около всегда чумазого Бородина и в скором времени стал самостоятельно водить трактор. А через год стал бригадиром трактористов. Трудно было безграмотным селянам быстро усвоить премудрости устройства тракторов и работу их двигателей. Проработав около года с этими тракторами, Бородин уехал, а на его место приехал новый механик, которого отец уже не взял на постой.

Новый механик сумел довести трактора до рабочего состояния и создал бригаду трактористов-механизаторов. А бригадиром был назначен брат Василий.

Но все равно эти три «Форзона» мало приносили пользы колхозу, уж очень часто они ломались. А вторая причина — отсутствие тракторных плугов. Впоследствии тракторные плуги были получены, и трактора стали выходить в поле.

К тридцатым годам наша семья стала распадаться, и мы остались у родителей только два брата — Егор и я.

Мне тогда страсть как хотелось учиться, поэтому к своим семи годам я уже знал все буквы и сносно читал по слогам. Но так уж получилось, то ли школа не была готова к приему учеников к первому сентябрю, то ли еще были какие причины, но к первому сентябрю я в школу не пошел. Я очень нервничал, расстраивался, оставаясь дома. И только к середине октября меня отец повел в школу. Одет я был, что чучело: на ногах лапти, на голове отцовская буденовка, которую он привез после гражданской войны, где он более двух лет воевал на стороне красных, защищая становление Советской власти. Штаны и рубашка были сшиты из холста, а одет был в старую заплатанный полушубок, оставшийся от брата Василия.

Выйдя с отцом из дому, нас ослепил сильный буран с ветром, что редко бывает в такое время года в нашей полосе. Это был своеобразный сюрприз природы! Мы шли с отцом с трудом, держась за руки, преодолевая напор ветра со снегом. В другой руке я нес холщовый мешочек с тетрадкой и букварем. Буран нас слепил, но мы уверенно шли. Вот и школа. Дом какого-то богача, переоборудованный под школьные классы.

Собственно, было одно помещение, где занимались первоклассники и ученики второго класса. В помещении было холодно, поэтому все дети сидели за партами в верхней одежде. Сел и я, не раздеваясь. Учитель Петр Петрович (фамилию, к моему стыду, запамятовал) усадил меня за последнюю парту. Как только я уселся, отец, попрощавшись с учителем, покинул класс.

В школу я ходил с большим желанием и учился прилежно. Очень быстро стал усваивать программу первого класса и концу первой четверти Петр Петрович перевел меня во второй класс. И посадил меня за первую парту второй половины помещения, где сидели ученики второго класса. А весной успешно завершил программу второго класса и меня перевели в третий класс. Я по сей день помню учебу в этой школе и вспоминаю с теплотой. Там между нами, школьниками, была искренняя дружба и никогда не возникали драки и потасовки. Во время больших перемен мы любили играть в «бабки». В этой игре большую смекалку и глазомер проявлял Иван Архипов. Он почти у всех выигрывал и у него с собой всегда был холщовый небольшой мешочек, набитый «бабками». И мы часто эти «бабки» у него покупали.

До четвертого класса я учился прилежно и по всем предметам имел положительные оценки. И заметно отличался от всех своих сверстников. А дальше дела пошли плохо. На то была единственная причина: отца нашего перевели в соседнее село для укрепления колхоза, назначив его председателем. И мы остались втроем. Мать почти слепая, и следить за нами было некому, а мы с братом Егором стали пропускать уроки, следовательно, отставать от сверстников.

Поэтому семь классов я закончил с большим трудом. Так завершилось мое школьное образование на уровне седьмого класса...

Глава 5

Я — НАЛОГОВЫЙ ИНСПЕКТОР

Утром второго дня, после моего приезда из Свердловской области, я проснулся рано. Отец уже возился со своими делами, готовя для всех нас троих завтрак. Увидев, что я не сплю, он с отцовской теплотой произнес:

— Лежи, лежи... Еще рано.

Но мне не спалось. От отцовского голоса и моей возни проснулся и брат. После спешного завтрака, мы с братом Егором уселись за стол, прилежно, не торопясь, чтобы четко и ясно выразить свои мысли, начали писать заявления в райвоенкомат нашего Секретарского района о направлении нас добровольцами на фронт. Так же четко, не торопясь, отчеканивая слова, мы прочитали свои заявления отцу. Он их содержания одобрил. И мы в спешке, как будто кто-то нас подгонял, пошли к военкому района майору Архипову, чтобы лично вручить ему свои заявления.

Майор Архипов нас принял приветливо. И усадив около своего рабочего стола, и приняв от нас наши заявления, он начал их читать. После чего, он сурово посмотрел на нас с братом, и степенно сказал:

— Добро! Я вас вызову. А сейчас идите домой, и мы покинули его кабинет. Выйдя из райвоенкомата нас встретил Первый секретарь райкома ВЛКСМ Стуликов. Поприветствовав нас, он попросил меня пойти с ним к нему в кабинет на деловое собеседование. Шагая с ним рядом, я подробно ему рассказал, где и кем работал за время своего отсутствия в родном селе. И что приехал домой для того, чтобы повидаться с отцом и бра том перед отправкой на фронт добровольцем.

Зайдя к нему в кабинет, Стуликов кому-то позвонил. И при разговоре по телефону, он назвал мою фамилию, уверенно сказал:

— Я думаю, очень даже подойдет. Я сейчас его к тебе направлю, и сам с ним обо всем договоришься, — как оказалось, он разговаривал с начальником финансового отдела райисполкома с Киселевым. И ему рекомендовал меня в качестве налогового инспектора. Закончив говорить по телефону он, улыбаясь, сказал:

— На фронт ты пока не пойдешь, а пойдешь работать налоговым инспектором в Райфо. Собирать деньги — это большая и ответственная работа, — так неожиданно, еще не встав на комсомольский учет, решилась моя дальнейшая судьба. Через полчаса я уже сидел в кабинете начальника райфинотдела Киселева и получал от него инструктаж и наставления о моих обязанностях налогового инспектора.

Итак, закрепили за мной серую лошаденку, и я с утра до поздней ночи колесил на ней по беднейшим, в то время, селам, «выбивая» из колхозников налоги. Жили колхозники в то время очень и очень бедно. В некоторых домах не было даже кроватей с постелью, люди спали на полу и на полатях.

И вот ехал я как-то в середине сентября 1941 года на своей Серухе домой, в родное село Секретарка, и решил по пути заехать в большое село Татарский Кандыз, где обычно в воскресные дни были большие базары. Мне хотелось купить мяса, чтобы показать отцу мои заботы о нашей семье.

Привязав свою лошадку, я подошел к первому колхознику, который продавал тушки барана, и тут же начал с ним торговаться. Но почти в это же время, с опозданием в две минуты, рядом возник начальник НКВД нашего района капитан Николаев, который с апломбом заявил, что всю тушку барана покупает он. Я же с молодецкой амбицией ему резко ответил: «Я подошел первый, и куплю я!» Колхозник встал на мою сторону. Уходя от телеги колхозника, капитан Николаев резко бросил в мой адрес: «Сопляк, ты еще пожалеешь!»

На самом деле, впоследствии, вспоминая его слова, я очень жалел, что не уступил ему то мясо.

В скором времени инцидент с начальником НКВД я напрочь позабыл, продолжая мотаться на своей Серухе по селениям района, выполняя свои обязанности налогового инспектора.

Район был большой. Он растянулся в длину около пятидесяти километров, да в поперечнике в пределах двадцати километров. Работал я с желанием, с веселым настроением и часто в свой адрес получал лестные оценки со стороны начальника финансового отдела района Киселева.

Я ежедневно трудился, не считаясь ни со временем, ни с выходными днями. И весьма часто приходилось задерживаться на два-три дня в том или ином колхозе, вызывая «нерадивых» налогоплательщиков в правление колхоза на личные собеседования. А часто подобные процедуры происходили в сельском Совете в присутствии самого председателя. Но платить колхозникам было нечем. Они были очень бедны. Это было видно и не вооруженным глазом. Но законы по налогообложению тех лет были жестоки и никакие скидки нельзя было допустить.

Повторяюсь, работал я с охотой и с хорошим настроением. Вскоре я приобрел приличный, серой расцветки костюм польского производства и добротное зимнее пальто, так что хорошему настроению было от чего. Но из головы не выходили мысли попасть добровольцем на фронт. Ведь вести с фронтов были самые тревожные. И мы с отцом очень переживали. Наши войска продолжали отступать, хотя оказывали врагу жестокое сопротивление.

Примерно в середине октября я вторично написал заявление в райвоенкомат с просьбой направить меня добровольцем на фронт! Но и на этот раз мне было отказано, то есть я не был направлен на фронт.

Время шло, наступили зимние холода. Если я, повторяюсь, забыл инцидент с капитаном Николаевым о тушке мяса барана, то он не позабыл тот случай. Он сразу же начал ездить по селениям, где приходилось побывать мне по службе, расспрашивая колхозников, о чем я с ними говорил, собирая компромат.

И он безусловно «собрал». Якобы, я не верил в нашу победу, говорил, что немецкие самолеты лучше наших, что маршал Тимошенко изменник, только мол, поэтому наша Армия повсеместно, на всех фронтах отступает. Абсурдность обвинения были смехотворны!

Мог ли я, сельский восемнадцатилетний паренек, без образования, мыслить такими высокими категориями, как оценка военной техники двух воюющих стран, которую отродясь не видел и не имел ни малейшего представления о ней? Нет! И еще раз нет!

Предъявляя мне подобное шаблонное обвинение, капитан Николаев, вероятно, знал, что подобные обвинения предъявлялись всем без исключения, которые арестовывались по статье 58, пункт 10 в то время. Забегая вперед, могу сказать, что отбывая свой срок наказания, мне с многими заключенными, осужденными по указанным мотивам, приходилось встречаться.

Итак, на фронт добровольцем не попал, а 23 декабря 1941 года был арестован с обвинением — антисоветская агитация.

Глава 6

АРЕСТ

Заканчивался 1941 год. Тяжелый год для страны! Отечественная война полыхала во всю! И она требовала и требовала все новых и новых пополнений...

Мы с братом Егором дважды писали заявления в наш Секретарский райвоенкомат с просьбой направить нас на фронт добровольцами. Наше тогдашнее комсомольское воспитание нам не позволяло быть в стороне в такое критическое время для страны.

И вдруг 23 декабря к нам в гости из рабочего поселка Басяновка Нижне-Салдинского района Свердловской области приезжают наши двоюродные сестры Татьяна и Клавдия и брат Николай. Мы приезду Мироновых были рады, да и они радовались встрече не менее нас. Свой приезд в родное село Секретарка Мироновы объяснили просто: братьям надо повидаться перед воинским призывом. Ведь на фронте все может быть! Да и соскучились изрядно по родственникам и по родным местам, где не были почти 13 лет.

Вечером все мы решили дружно пойти в сельский клуб, чтобы посмотреть концерт. К нам присоединились и мои друзья — Янчуркин Алексей и Кислинский Андрюша.

День 23 декабря 1941 года для меня незабываем! Вечером того дня меня арестовали на глазах моих друзей детства, а также приезжих гостей — двоюродных сестер и брата Мироновых.

И вот как это было...

В ожидании открытия клуба мы стояли недалеко от входных дверей и весело разговаривали между собой. Вдруг к нашей группе подошел милиционер. Поздоровавшись с нами, он попросил меня пройти с ним в районный отдел внутренних дел на несколько минут — якобы для опознания некоего гражданина. Я, зная свою непричастность ко всяким правонарушениям, заносчиво спросил милиционера:

— Что я потерял у вас и какого человека обязан опознать?

Это приглашение меня разволновало, так как разговор шел в присутствии близких мне людей, которые также были шокированы появлением милиционера и его просьбой, более похожей на

требование. Идти в райотдел милиции не хотелось: мы все в тот вечер настроились посмотреть концерт.

С появлением милиционера настроение у нас пропало, и мы молча стояли, поглядывая друг на друга, изредка перебрасываясь короткими репликами.

Но милиционер от нашей группы не отходил и вежливо продолжал настаивать пройти с ним в милицию, чтобы установить личность одного гражданина.

И я согласился пойти!

Ходьбы от клуба до отдела внутренних дел района было не более семи-восьми минут. Шагая рядом с милиционером, я невольно подумал: «Кого же я там буду опознавать? Что за нелепость?!» Милиционер, пока мы шли, дважды поблагодарил меня за то, что я согласился с ним пойти. Какое лицемерие! Я и мысли не допускал, что подобной уловкой он заманивал меня к себе, чтобы арестовать!

Как только мы пришли в отдел, два милиционера сразу начали меня обыскивать. И при этом без каких-либо объяснений сказали, что я арестован. Именно так и сказали: я арестован!..

Потеряв дар речи, я молча стоял и смотрел, как два незнакомых мне милиционера бесцеремонно извлекают из моих карманов все содержимое. Потом сняли ремень, сняли отпечатки пальцев и повели в КПЗ (камеру предварительного заключения)...

У меня был какой-то столбняк — я не осознавал, что со мной происходит и не видел ни лиц милиционеров, ни дороги, по которой меня вели в КПЗ.

Прежде чем переступить порог указанного заведения, я с трудом выговорил одну фразу (в горле все пересохло):

— За что меня сажаете?

Лейтенант спокойно ответил:

— Потом узнаете!..

Переступив порог небольшой, грязной и темной комнатенки, я встал у порога, притулился к дверному косяку, тупо и безразлично сквозь слезы глядя на заключенных, сидящих передо мной на нарах. Их было человек восемь или девять…

У меня в горле стоял какой-то ком, во рту все пересохло. Я даже слюну не смог проглотить: обида душила меня! Я растерялся и сник...

Заключенные тоже тупо, но с любопытством смотрели на меня. Я продолжал стоять у порога камеры, а слезы произвольно текли по моим щекам... Но чуть погодя, когда я уже привык к темноте и стал различать лица сидящих на нарах и смотревших на меня людей, в одном из них я узнал сельчанина — старика Зюзина. Другие мне не были знакомы.

Старик Зюзин — ветеран Первой мировой войны. Был в плену у немцев, имел несколько ранений. Он отличался от своих сельчан тем, что после гражданской войны вернулся в родное село Секретарка с молодой женой — венгеркой. И вообще в сравнении с другими он был оригинален: любил художественную литературу, прекрасно говорил по-русски и слыл среди селян интеллигентным человеком. И что интересно — он был похож на знаменитого Даля, автора Толкового словаря.

Зюзин всегда занимал какие-то небольшие должности в аппарате райцентра. Старик также узнал меня. И чтобы отвлечь меня от навалившегося горя, мягко, по-отечески спросил:

— Я вижу, что ты сын Павла Соболева. Так ли?

На его вопрос я только мотнул головой. А сам продолжал стоять у двери, и слезы продолжали литься из глаз... Старик Зюзин задал мне еще один вопрос, но уже более серьезный:

— За что же, сынок, тебя сюда к нам упекли?

Я через слезы с трудом выдавил из себя:

— Не знаю!

— Говоришь не знаешь! Ну, тогда, сынок, надолго и всерьез, так же, как и меня. Идет второй год, как меня мотают из Секретарки в Оренбург и обратно! Статью мне пришили — «Контрика», а суда до сих пор так и не было. А когда будет, неизвестно...

После этих слов Зюзин предложил мне раздеться, постелить рядом с ним на нарах пальто и прилечь. Что я и сделал!..

Да, слова старика оказались пророческими: как потом я узнал, посадили меня на самом деле надолго. И чашу несправедливости мне придется испить сполна...

...Узнав, что меня арестовали, Мироновы, испугавшись, на второй же день уехали к себе в Свердловскую область... Об этом я узнаю позже, когда выйду из заключения...

Сидя в душной и холодной камере предварительного заключения, я был что зверек в капкане: не знал за что меня арестовали

(не видел ордера на арест). Свиданий с родными не разрешали, передачи не принимали, следствие не начинали. У меня не выходили из головы мысли, что я арестован на глазах у Мироновых, и друзей детства. От голода, холода и душевных переживаний я стал замкнутым и злым. Иной раз не хотелось идти даже на прогулку. Старик Зюзин, чтобы поднять мне настроение и как-то подбодрить, часто говорил:

— Держись, Коля, в жизни все бывает.

Самого Зюзина впоследствии осудят по статье 58, пункт 10, часть вторая — антисоветская агитация, сроком на десять лет лишения свободы! И он погибнет где-то в лагерях! Об этом я узнаю потом, спустя несколько лет...

Примерно в течение месяца меня на допросы не вызывали, а значит, и не предъявляли ордера на арест с указанием состава преступления. И я был в неведении, за какие же правонарушения меня арестовали и зачем держат в этой грязной, холодной и душной камере предварительного заключения.

Сколько мне, молодому сельскому пареньку, пришлось пережить, перетерпеть и перестрадать. Все это рассказать весьма трудно!

Помещение, в котором мы сидели, отапливалось дровами, и охранники не особо утруждали себя, по-видимому, считая, что голод и холод — лучший метод нашего наказания и устрашения, что таким путем из нас легче выбить необходимые признания в «содеянном».

Зима 1941 года была суровой, и мы, заключенные КПЗ, просто замерзали, да еще и голодали: в день нам выдавали по 400 грамм непропеченного черного хлеба и два раза — кипяток. За это время я очень похудел. Появились вши, и они ползали по мне. Я был в отчаянии...

И вдруг ночью, часов в одиннадцать, меня повели на первый допрос. Я шагал впереди надзирателя вдоль длинного, ярко освещенного коридора, скрестив руки за спиной (так было положено по режимным правилам).

Надзиратель подвел меня до дверей кабинета начальника отдела НКВД района капитана Николаева. Он сам открыл дверь и впустил меня в ярко освещенный кабинет. Как бы втолкнул меня туда. В кабинете ярко горели люстры, а на всех окнах были опущены тяжелые и плотные шторы. А сам хозяин кабинета, капитан Николаев, развалившись важно в кресле, курил душистую папиро-

су. Чуть погодя, молча, небрежно показал мне рукой на табуретку, чтобы я присел. А сам молча продолжал курить...

Я присел на ту табуретку, положил руки на колени и стал ждать его вопросов. Но он продолжал курить и молча разглядывать меня, как бы изучая мою внешность... Время шло, а он продолжал курить и молчать. И я не выдержав его молчания, хриплым и нетвердым голосом спросил:

— За что же вы меня арестовали? Какое я совершил преступление, что почти месяц меня держите в КПЗ, не предъявив мне ордер на арест?

Он, спокойно потягивая свою душистую папиросу, высокомерно ответил:

— Сейчас узнаешь! Сам ты, Соболев, понимаешь, время нас не торопит.

В тот вечер я узнал, что меня обвиняют в антисоветской агитации против Советской власти в столь тяжелое для страны время! Ужас! Какая несправедливость!..

В процессе следствия какие только он не плел небылицы, чтобы опорочить меня, а точнее сфабриковать дело: что якобы я в деревнях собирал колхозников и среди них вел антисоветскую агитацию, что не верил в нашу победу; что я расхваливал немецкую военную технику и критиковал весь советский строй...

Оказывается, он ездил по колхозам и совхозам нашего Секретарского района (сейчас этот район упразднен), где мне по службе приходилось бывать, там собирал колхозников, требуя, чтобы они показали против меня. Он их пугал, требуя улик, но к счастью, не находил. А время шло. На одном из очередных допросов, а они были только глубокой ночью, я попросил его дать указание, чтобы меня остригли, так как не только в голове, но и по всему телу ползали вши, и это меня очень угнетало.

На каждом допросе он напирал на меня, чтобы я подписал очередной протокол в его редакции... А однажды, когда я в очередной раз наотрез отказался, Николаев меня ударил, да так, что я упал с табуретки на пол, на миг потеряв сознание...

Эти ночные допросы меня изматывали, и порой хотелось подписать что угодно, лишь бы скорее закончилось следствие. И я впоследствии узнал, что многие так и поступили, чтобы избавиться от ночных терзаний и избиений следователями.

Следствие тянулось долго. А для его завершения следователь Николаев пошел на подлог — кроме всего прочего, он к моему дню

рождения приписал один год! Тогда это было не исключением, а правилом. Об этом я узнал только после освобождения с мест заключения, когда получил справку, где черным по белому было написано, что я рожден в 1922 году, хотя в самом деле я родился в 1923-м.

Этапом до Бугуруслана

В середине марта 1942 года меня с группой заключенных, сидевших в КПЗ Секретарского района, этапировали в Бугурусланскую тюрьму. Расстояние до города Бугуруслана было около 80 километров, которые нам предстояло пройти пешком. А чтобы идти было легче, нас всех переобули в лапти. И мы тронулись в путь.

Впереди нашей группы неторопливо шагала изможденная кобылка, запряженная в обыкновенные деревенские дровни, где лежали наши жалкие пожитки. Все мы — около десяти человек — тихо, еле поспевая, плелись за этой лошаденкой. Нас сопровождали два конвоира, один из которых неотлучно шагал за нами, неся за спиной свою тяжелую винтовку, а второй сидел на дровнях и правил лошаденкой. Через определенное время они менялись ролями. Кстати, конвоиры тоже были обуты в лапти.

После трех месяцев голодовки в камере предварительного заключения мы, обессиленные, шли с трудом. У нас у всех подкашивались ноги, мы задыхались и, потные, еле плелись за лошаденкой...

Конвоиры, понимая наше состояние, нас не подгоняли. А когда мы отставали на значительное расстояние от лошаденки, ее останавливали, чтобы дождаться нас. Мы каждый раз с трудом ее догоняли. Старший конвоир, видя, что мы выбиваемся из сил, разрешал нам каждые семь — восемь километров пути, в очередном селении, останавливаться, чтобы отдохнуть и набраться сил. Да и сами они не прочь были отдохнуть, попить чайку и накормить лошадку. А там снова в путь-дорогу...

Так, не торопясь, километр за километром, мы преодолели путь до города Бугуруслана.

В селениях, где мы останавливались на временный постой, колхозники, как правило, нас очень душевно принимали и чем могли кормили, поили чаем, молоком и обязательно что-либо из съестного давали на дорогу. Хотя необходимо особенно подметить, что в

то время сами селяне жили слабо! Ведь шла Великая Отечественная война, и на ее фронтах все призывного возраста крестьяне вели напряженную борьбу с немецкими захватчиками... А в деревнях работали одни женщины.

Настроение у всех заключенных нашей группы было самое удручающее! Какое уж тут настроение, когда тебя гонят по этапу пешком, не зная в какую тюрьму и не предполагая, какие тебя ждут там лишения и страдания...

От переживаний и от голодания я осунулся и все думал и думал — что же ждет меня впереди? Неужели, могут осудить совершенно безвинного паренька? За что? Мне шел тогда девятнадцатый год, и среди всей этапируемой группы я был самый молодой и самый наивный...

В город Бугуруслан мы прибыли только на вторые сутки, глубокой ночью. Но нас все равно сдали в Бугурусланскую тюрьму-распределитель. Здесь нас продержали двое суток. А на третьи сутки отправили в Оренбургскую тюрьму. Когда на железнодорожной станции города Оренбурга меня втолкнули в «черный ворон» и за мной защелкнулась металлическая зарешеченная дверь, я весь съежился, вцепился за свой хлебный мешочек, где лежали те подачки, которые нам дали крестьяне по пути от Секретарки до Бугуруслана. Я испуганно озирался, как зверек, и наблюдал, как конвоиры сажали в «воронок» остальных из нашей группы, прибывших со мной...

Конвоиры обращались со всеми грубо, бесцеремонно, ругали чуть не матом. А около машины стоял собачник с овчаркой, которая, не прекращая, зло лаяла и рвалась с поводка...

Когда всех нас запихали в «черный ворон» и два конвоира с автоматами, собачник с овчаркой заняли свои места, машина тронулась. Я подумал: «Бог мой, что же ждет меня впереди, если так сурово со мной обращаются, как с преступником еще до суда?»

Прижавшись друг к другу, мы молча сидели в темном салоне «черного ворона», который только изредка освещался от уличных фонарей, и тогда освещались и наши суровые, обросшие лица...

Привезли нас в Оренбургскую городскую внутреннюю тюрьму глубокой ночью. Нервы мои были на пределе! А когда нас завели в так называемый приемник, то всех раздели до гола и тщательно обыскали. При этом нас заставляли в голом виде делать присяд-

ку. Обыскали, конечно, и наши вещи. И небрежно их бросили в угол, как попало...

Когда мы оделись, нас построили по два человека и повели в баню, на санобработку. Когда, голые, мы зашли в моечное отделение, были поражены: стены были покрыты инеем. Мы сгрудились в кучу, стараясь таким образом греть друг друга! Воды в душевых рожках почему-то не было. Мы стояли и ждали подачи горячей воды, чтобы согреться под душем. Услышав шипение водяной струи в рожках, мы стремглав побежали под них, чтобы скорее встать под струю горячей воды. Но какое было наше разочарование, а точнее злость, когда попали под сильную струю холодной воды!.. Мы враз, как ужаленные, отскочили в сторону, стуча зубами от холода, и сразу же опять сгрудились в кучу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть так согреться. Малость погодя дали горячую воду. Мы заметили, что от воды пошел пар... Это ли не издевательство над человеком!..

Когда мы оделись после так называемой санобработки, нас привели в ту же общую комнату, распределитель и уже оттуда по алфавиту уводили по камерам. А когда очередь дошла до меня, здоровенный, как медведь — гризли, надзиратель повел меня в камеру. Велел идти впереди него, при этом не шуметь, ногами не шаркать, не кашлять, а руки держать за спиной. Я заметил, что он вел меня на третий этаж. Этажи между собой отделялись металлическими решетчатыми дверями.

То ли от страха, то ли от усталости я еле волочил ноги. Как-то весь обмяк, а надзиратель все время меня поторапливал. А я ничего поделать с собой не мог, ноги подкашивались! Вот какое было мое состояние в ту ночь, уже под утро, во внутренней тюрьме города Оренбурга...

Наконец-то мы поднялись на третий этаж, пошли по длинному коридору, по обеим сторонам которого были множество металлических дверей с «глазками» — тюремные камеры...

Когда шли по коридору, я обратил внимание, что в конце его просвечивается зарешеченное окно. Серело. И я подумал: «Начинает светать, значит приходит новый день, который я буду встречать уже во внутренней тюрьме Оренбурга...»

И тут надзиратель велел мне остановиться. И я встал около камеры за номером 64. Надзиратель стал возиться с большим ключом, чтобы попасть в замочную скважину и открыть дверь камеры. По коридору эхом отзывался металлический скрежет.

Я стоял с ним рядом и смотрел, как он, насупившись, сердито торопится открыть дверь...

Ну вот, дверь открыта — и он как бы вталкивает меня в камеру.

«Элитное» место - под кроватью

Переступив порог камеры, я остолбенел: люди — зэки, а их было не менее пятидесяти человек, сплошной массой лежали где только можно: на кроватях, ножки которых были замурованы в бетонный пол, под кроватями, на полу. В камере стояла невыносимая духота, вонь! Еле видимая под потолком лампочка тускло освещала камеру. От испарений человеческих тел стоял мрак. Рядом с дверью стояла параша, куда «жильцы» ходили по нужде...

Я встал у двери, притулился к косяку и продолжал испуганно смотреть на сплошную массу людей. Скученность была неописуемая!..

Многие при виде меня вскочили со своих мест и вмиг окружили меня — новичка! Я испуганно озирался по сторонам, а свой мешочек, где хранились «подачки» колхозников, крепко прижимал к груди! Те, которые меня окружили, требовали что-либо дать из жратвы (так они выразились). А один даже полез отнимать мой мешочек, зная, что у новичка всегда можно чем-либо поживиться. Я растерялся, и слезы невольно полились ручьем.

В это время из переднего правого угла камеры вприпрыжку, через лежачих зэков на полу, как барс, подскочил ко мне молодой парень лет двадцати трех или пяти, да такого крепкого и сильного телосложения, что он больше походил на спортсмена-силача, чем на арестанта! Громким и властным голосом он отогнал прочь тех, кто хотел отнять мой мешочек, а меня схватил за рукав пальто и повел через лежащих на полу зэков к себе, в угол. Велел мне снять пальто и постелить под его кровать, прилечь. Там уже один зэк лежал. Под каждой кроватью лежал по два человека, а под его кроватью — почему-то только один...

Я через слезы выдавил «Спасибо», снял пальто, постелил его на цементный пол, потом снял пиджак и, продолжая всхлипывать, полез под кровать. Расстояние от моей головы до металлической сетки кровати было не более 40 — 45 сантиметров. Но это было

уже место! И оно было намного лучше, чем в продоле, где без конца через людей сновали мужики, которые шли по нужде к параше и обратно...

Фамилия молодого человека, который защитил меня и предложил «элитное» место под своей кроватью, была Пешкин. Вот он-то сидел точно за дело! А вина его была следующая: Как только началась Великая Отечественная война и наши войска начали отступать, этот Пешкин со своим другом Нефедовым напечатали листовки с призывом против советского строя. И эти листовки везде начали распространять. За этим необычным «занятием» их задержали и посадили...

Итак, я прилег и от нервного напряжения продолжал всхлипывать. На душе скребли кошки... Пешкин, не выдержав моих всхлипываний, опустил голову под кровать и по-товарищески стал меня успокаивать... Как можно успокоиться, когда я в возрасте 19-ти лет без вины попал в такие экстремальные условия и не знал, что меня ждет впереди вообще...

Жизнь в той забитой под завязку в конуре я не буду описывать. Она была очень и очень тяжелая. Здесь в сутки выдавали по 400 граммов черного непропеченного хлеба и два раза — баланды из сечки, а прогулка за сутки разрешалась в течение 30 минут. И на эти прогулки не все ходили, так как люди были обессиленные, и им спускаться с третьего этажа и после прогулки обратно подниматься было очень тяжело. К счастью, в этой камере мне долго мучиться не пришлось через месяц-полтора меня этапировали в тюрьму Соль-Ильецкая защита, что на юге Оренбургской области.

...Прошло с той поры более шестидесяти лет, но камера за номером 64, что во внутренней городской тюрьме Оренбурга и по сей день стоит у меня перед глазами...

Глава 7

В ГУЛАГЕ ДО СУДА

Еще до суда, мне пришлось сполна вкусить «прелести» жизни в ГУЛАГе.

В июне месяце 1942 года (приговор мне был вынесен только в апреле 1943 года!) меня с группой арестованных, из внутренней

тюрьмы Соль-Ильецкая защита, что в Оренбургской области, этапом отправляют в Орский лагерь Оренбуржья.

Значительная часть заключенных названного лагеря занималась добычей камня на каменном разрезе, который располагался в двух километрах от города Орска и освобождением металлических вагонов от медеплавительного шлама (шлака).

Все мы, прибывшие заключенные из тюрьмы, после почти пол годовой сидки, были худые, бледно-желтые и обессиленные. Но тем не менее нас без отдых и карантина, сразу же на второй день погнали на работу в каменный карьер, чтобы добывать камень...

Какая нам, обессилившим, после долгой сидки в тюрьме, каменоломня, где нужно будет целый день махать увесистой кувалдой, забивая металлические клинья в расщелины огромного каменного массива, чтобы с величайшим трудом отбивать куски камня. Но нас, повторяю, на второй же день под усиленной охраной по-бригадно повели в этот карьер добывать камень. Каждый день в карьер и обратно в лагпункт водили пешком, строем по четыре человека в ряд в колонне под усиленной охраной.

Толщина каменного разреза была приогромная, не менее двадцати метров!

Основным нашим инструментом для добычи камня были: увесистая кувалда, несколько металлических клиньев и тяжелый лом.

На заготовке камня нашего брата было занято более четырехсот человек.

Камня добывали очень много. Он шел не только как добротный строительный бут на фундаменты, но и для кладок стен небольших строений.

Добывать камень без определенного навыка — работа весьма тяжелая и изнурительная: бить целый день кувалдой в разрезы массива, чтобы откалывать куски камня — делом было далеко не простым! Норму на одного человека лагерное начальство установило весьма жесткую, — аж два кубометра!

Я как не старался, как не мучался, но за день норму не выполнял! А когда заканчивался трудовой день, изнурительный день, и я, усталый и злой на свою судьбу, садился на каменную глыбу в ожидании приемщика, чтобы сдать ему мною добытого с таким трудом камня за светлый день, то замечал, что моя кучка камня не «тянет» и одного кубометра...

Сидя на глыбе камня, я чувствовал страшную усталость, а мои руки и ноги дрожали...

Приемщик добытого камня приходил, торопливо записывал в свой журнал величину добытого мною камня и сердито, сквозь зубы произносил: «М а л о!..»

Но я как не старался, как не потел, чтобы за долгий светлый летний день добыть два кубометра, но больше одного куба заготовить не мог...

С каменного карьера мы приходили усталые и голодные и без огромной очереди не могли умыться, чтобы смыть с глаз, с ушей и лица въедливую каменную пыль. Умывальник на пять «сосков» не обеспечивал без очереди тысячи заключенным, а значит и без нервотрепки, перед весьма скудным ужином, нормально умыться! Это, по всей видимости, был тоже один из элементов нашего наказания и унижения! Полотенцев, конечно, не было и в помине! Каждый зэк утирался своей тряпкой далеко не первой свежести...

А после ужина, тоже весьма трудного, стояли перед раздаточным окном по-бригадно, в ожидании, что же сегодня нам плеснут в наши ржавые банки из-под тушенки или в котелки, а о пирожках из капусты, картошки или же из моркови, как дополнительном пайке за выполненную норму — не каждый мечтал! В барак идти не хотелось. Там было сыро, грязно и полчище клопов. Эти паразиты только и ждали нас, чтобы наброситься...

От этих клопов я уходил на чердак и там, как бомж, не раздеваясь, засыпал, как убитый...

Работа в каменном карьере, повторяюсь, была весьма изнурительная! Сам карьер был обширный и глубокий. К своим рабочим местам мы спускались, как горные козлы, по уступам и тропам. Наши же конвоиры, держа автоматы на перевес, занимали свои места там, где-то высоко наверху карьера...

А мы, зэки, внизу карьера копошились как муравьи, упорно стараясь добыть свою норму — два кубометра!..

В один из очередных изнурительных рабочих дней, когда я потный и усталый выбивал из расщелины разреза металлический клин, ко мне подошел один незнакомый зэк и с улыбкой на устах сказал: «Малец, не горбом нужно добывать свои два куба, а умом!» Это был, как потом я узнал, Орлов Сергей Александрович, коренной москвич, в возрасте более сорока лет, по образованию инженер-экономист, осужден по 58 статье, пункт 10 (антисоветская аги-

тация). Срок получил в городе Оренбурге, потому и попал в этот Орский лагерь.

Он подсел ко мне, мы познакомились, и он в доверительной беседе шепнул мне: «Нужно осторожно из других штабелей камни перетаскивать в свою кучу. Тогда и норму выполнишь и меньше устанешь».

Как я потом узнал, так хитрили все. Но за перетаскивание камней из других штабелей нашего брата строго карали: сажали в карцер и даже избивали. С того дня, я, как воришка, только и метил, как бы из соседнего ничейного штабеля тихонько, чтобы многие не видели, перетащить в свою кучу несколько камней. Так я стал выполнять установленную норму два куба и к ужину получать заветный дополнительный пирожок! А когда я переусердствовал и «заготовил» чуть более двух кубометров, то замерщик — прораб, окинув мою кучу опытным взглядом, сурово посмотрев на меня, резко спросил: «А не туфтишь?» Я стоял перед ним и, не моргая, смотрел ему в глаза, не зная что и сказать! Так впервые я услышал это необычное и емкое слово ТУФТА!.. И это слово «туфта» потом меня сопровождал всю жизнь, аж по сей день, только варьировалось уже в другой интерпретации: обман, приписка, очковтирательство ...

Орлов Сергей Александрович в течение двух месяцев совместного отбывания срока наказания в Орском отдельном лагерном пункте за номером один, многому хорошему меня научил. Он стал как бы моим наставником (мне тогда шел девятнадцатый год, и я был весьма скромным и застенчивым пареньком!). Я по сей день помню его добрые и сердечные слова: чтобы никогда не унывал, всеми силами старался чуть-чуть да увильнуть от тяжелой, изнурительной работы; не воровал бы и не лез в драку, никогда не курил и не отдавал бы свой хлебный паек за табак! Мол, трудно, но ты про себя что-либо напевай. А когда выйдешь из мест заключения, непременно начни учиться. Образование всегда поможет в жизни. Сам он всегда был весел и что-либо напевал из арий. И не только про себя, а часто и в слух...

В каменном карьере, на огромной его площади лежали десятки тысяч кубометров добытого заключенными камня. Но из-за отсутствия автомобильного и гужевого транспорта вывозку его с карьера городские власти Орска организовать не смогли. Известно, тогда шла Отечественная война и любой транспорт, в первую очередь, использовался на военные нужды...

Хотя в каменном карьере, как сказал выше, работа была очень изнурительная, но у меня в то время не было большего уныния или растерянности: ведь я еще не был осужден. И это, видимо, придавало мне какую-ту долю оптимизма и бодрости. А возможно на положительный настрой влияли и теплые летние дни. Я надеялся, что суд меня оправдает... Но это были мечты и вера в справедливость молодого, не опытного, не знающего жизнь девятнадцатилетнего паренька, не понимающего, что тогда творилось в стране с репрессиями.

Примерно через два месяца совместного содержания в названном лагпункте за номером один города Орска, нас с Орловым разлучили. Он попал на этап. Мы с ним тепло расстались. Он меня по-отечески обнял и сказал: «Держись, Коля!» У него впереди было восемь лет лагерей, а у меня полная неизвестность...

Но судьбе было угодно мне с ним встретиться спустя три года в далекой Монголии, на строительстве железной дороги от станции Наушки (Бурятия) до столицы Монголии Улан-Батора, которая велась заключенными страны Советов! (об этом ниже).

Итак, стояли теплые сентябрьские дни 1942 года. Отечественная война полыхала вовсю! Наши войска продолжали отступать, оставляя город за городом. Все это мы, зэки, знали. Знали так же, что над страной нависла смертельная опасность! А мы, молодец к молодцу более тысячи человек в лагпункте номер один города Орска (всем не более сорока лет), продолжали выполнять не нужную по тем временам для страны работу, добывать камень, хозяйственные работы города...

Очень многие из нас желали попасть на фронт и принять активное участие в защите страны. Я примерно трижды писал в Президиум Верховного Совета СССР заявление с просьбой отправить на фронт. Писал на бумаге от цементных мешков, аккуратно, слово к слову. Но моя просьба не была удовлетворена, поскольку я еще не был осужден.

Работы на каменном карьере продолжались, как обычно весь светлый день. Карьер не был освещен, поэтому с первых сумерек нас немедленно строили в общую колонну по-бригадно и под усиленной охраной уводили в лагпункт. Итак каждый день! Но в конце сентября меня неожиданно этапируют во второй лагпункт города Орска для работы по очистке металлических вагонов от медеплавильного шлака.

Вот в этом лагпункте за номером два я испытал настоящие «адовы круги» ГУЛАГа. Работы в каменном карьере перед предстоящей работой по очистке металлических вагонов от шлака, казались «цветочками!»...

В лагпункте за номером два Орского лагеря, зэки в основном работали на железнодорожных отвальных тупиках (их было несколько!) по очистке металлических вагонов от медеплавильного шлака. Сам лагпункт за номером два располагался на другом конце города, ближе к комбинату, но был более запущенным. В бараках, таких же холодных, низких и грязных, стоял всегда какой-то мрак и сырость...

Отвальные тупики, как городские свалки, служили для приема отходов Орского медеплавильного комбината, куда ежедневно привозили десятки металлических вагонов со шлаком. А когда тупик заполнялся до отказа этим шлаком, то зэки для этих же целей строили новый железнодорожный отвальный тупик.

Шлак, привозимый в вагонах, сам произвольно после открытия люков не высыпался, а продолжал держаться на стенках вагонов, требуя человеческого труда. Дело в том, что шлак на комбинате грузился в горячем состоянии, за время перевозки до отвальных тупиков, остывая на морозе, как бы спекался и так прикипал к стенкам металлических вагонов, что приходилось с величайшим трудом отбивать не только лопатами, кирками, но и ломами, что называется кусочками от стенок вагонов. А шлака в отвалах набиралось горы!..

Трудность работы по разгрузке шлака с вагонов создавала сама конструкция вагона: верх был широким и ширина шла от верха бортов вагона до его середины, а затем резко суживался, аж до рамы. У основания рамы, вдоль всего вагона, были устроены открывающие люки, через них планировалось сбрасывать шлак под откос тупика. Но шлак не высыпался, а оставался спекшийся на стенках вагонов. Эту спекшуюся часть шлака бригада из сорока зэков на морозе до тридцати градусов целый день кирками, ломами и даже кувалдами отбивали кусочками от стенок вагона, чтобы освободить его для погрузки новой порции шлака.

В этом лагпункте, за номером два Орского лагеря, где я «исправлялся» еще до суда, кормили прескверно, одевали тоже. А морозы, на удивление, держались устойчивые — до двадцати пяти,

тридцати градусов. В бараках всегда было холодно! Я носил латанную-перелатанную телогрейку, а мое собственное пальто давно было украдено. На голове кепченка, а сверху нее шапка на вате лагерного пошива, специально для заключенных. А на ногах ватные чуни, сшитые в мастерских лагеря. Они за день сырели, а в мороз совершенно не грели. На руках обыкновенные брезентовые рукавицы. Вот в такой экипировке нужно был целый день на морозе, да на голодный желудок, трудиться. Да еще как трудиться!..

Сильный ветер, который дул не переставая вдоль железнодорожного тупика, обдувая металлические вагоны, а вместе с ними и нас, терзал всех бригаников невыносимо! Спрятаться от него и от трескучего мороза было совершенно негде! А чтобы развести костер, чтобы хотя чуток погреться, нам приходилось с трудом из мерзлого грунта железнодорожного тупика выдалбливать шпалу, а потом ее расщепить ломиками и кирками и только потом разжечь костер...

Мороз и ветер и при хорошей одежде человека пронизывает насквозь! А как нам было на голодный желудок и дряхлой одежонке спасаться от них целый день? Поэтому мы как «манну небесную» ждали конца рабочего дня, чтобы скорее попасть в лагпункт и там, после скудного ужина у «буржуек» погреться... Да и к «буржуйкам» не так-то просто было пробиться, поскольку в бараках всегда было холодно, следовательно, все зэки старались пробиться к этим очагам тепла. В бараке было четыре «буржуйки» и чтобы занять удобное место возле них, все после ужина бежали к ним. За место у «буржуек» частенько возникали драки! И физически более сильные зэки, как правило, нас слабых, без церемонно отшвыривали — всем хотелось погреться!

Борьба за жизнь в лагерях не имела ни границ, ни предела!

Меня еще особенно угнетало в этом чертовском тупике, что за целый день работы негде было присесть, чтобы хотя бы малость отдохнули ноги. На металлический рельс при таком морозе не сядешь, от него несет жгучим холодом! И твое желание сразу отпадает! Присесть на насыпь тупика можно было, но если ты ненароком скатишься вниз, а высота насыпи доходила до двадцати метров, то потом обратно карабкаться наверх — дело было далеко не простым! Да как еще посмотрит на твое скатывание вниз насыпи конвоир? Ты или случайно скатился вниз или устремился в побег?! Ведь не долго при этом и пулю подзаработать! По-

тому целый день приходилось быть на ногах внутри вагона. Внутри вагона ветра не было, но зато от его металлических стенок при таком морозе разило адским холодом!

Находясь внутри вагона, я часто прекращал работу и опершись на тяжелый лом, призадумывался, вспоминая родные места, родителей и отчий дом, а слезы тем временем, как бы произвольно, ручьем катились по моим исхудавшим щекам! Обида, что меня без вины так сурово наказывают, душила мне грудь! Я не знал, что же мне делать? Мне казалось, что эти экстремальные условия — голод, мороз и ветер не закончатся никогда!..

Обстановка в лагпунке была очень и очень тяжелая, и я не имел близких друзей к себе по духу и понятиям, с кем мог бы поговорить, поделиться со своими сокровенными мыслями, открыть, так сказать, душу. Я был, что зверек, совершенно одиноким и, как бы, отчужденным не только от озлобленной многоликой массы заключенных лагпунка, но, казалось, от всего белого света! В той тяжелой обстановке, в какой я находился в моем молодом возрасте, я только и слышал махровую матершину, ругань, драки и ежеминутно видел голодные и хмурые лица лагерников!

В этой острой борьбе за жизнь, я, как и все заключенные, которые меня окружали, становился черствым, суровым, нелюдимым и злым!.. Даже спустя столько лет, я с ужасом вспоминаю тот Орский лагерь, где мне пришлось пройти первые суровые испытания в системе ГУЛАГа еще до суда...

Те шесть месяцев, проведенных мною в Орских лагпунктах еще до суда, на всю жизнь оставили во мне: жестокость, нелюдимость, резкость и безразличие к бедам и нуждам окружающих! И, наверное, до конца своих дней я не очищусь от этих человеческих пороков, хотя годами хочу, хочу от них избавиться...

...Потом, когда я распрощаюсь с лагерной жизнью и проработаю несколько лет подряд в одной организации и тогда мне еще трудно было адаптироваться к свободной жизни. Недаром одна из сотрудниц отдела этой организации как-то в упор и без обиняков меня спросила: «Николай Павлович, почему вы всегда хмурый и мало разговорчивый? Я на вашем лице никогда не вижу улыбки...»

Вопрос, нужно подметить, был явно не риторический! Она не знала, что я почти восемь лет провел в тюрьмах и лагерях ГУЛАГа!.. Трудно, очень трудно забыть те годы лагерной жизни, хотя время прошло более пятидесяти лет!..

Жизнь заключенного в любом лагпункте — это сплошные лишения и унижения человеческой личности!.. И чем дурнее и невежественнее руководитель лагерного подразделения, тем тяжелее там был режим, больше издевательств над заключенными...

Мало того, что при каждом лагпункте любого лагеря имелся изолятор (карцер) для наказания так называемого правонарушителя, так еще создавали «штрафной изолятор» — «шизо»! И этого было мало — изолятор не обеспечивал через себя пропускать большое количество наказуемых — так еще создавали «Бараки усиленного режима» — «бура»! И все это было построено так, чтобы как можно больше унизить человека и чтобы он как можно больше страдал!..

Мне очень ненавистны были ночные обыски, которые проходили в тюрьмах и лагерях: когда ночью спросонок тебя поднимают и ты слышишь орущие голоса свирепых надзирателей: «Стоять»... «Сидеть!»... «Лежать!!!». И тебя при этом до гола раздевают, рассматривая все части твоего тела...

Особенно ненавистен мне был утренний зимний развод. Еще темно, а весь состав лагпункта уже построен по-бригадно против проходных ворот, в ожидании выхода за зону на работу. Мороз пробирает до костей, а я стою съежившись, уже замерзший в ожидании выхода нашей бригады за ворота лагпункта.

Переступив ворота лагпункта, наша бригада из сорока человек зэков замирает в строю, в ожидании, когда старший конвоир подойдет к бригаде и всех нас тщательно пересчитает, а затем распишется в журнале развода, что он принял под свою охрану столько-то зэков. После чего снова подойдя к бригаде и, приняв гордый и надменный вид, громким и свинцовым голосом прокричит (именно прокричит): «Предупреждаю, идти, не растягиваться! Шаг вправо, шаг влево — буду стрелять без предупреждения!» И бригада трогается...

Такие жесткие и хлесткие предупреждения от старшего конвоира я слышал каждое утро, когда меня вместе с бригадой уводили на работу и вечером после работы, когда я шел с бригадой в лагпункт в строю, строго по четыре человека в колонне...

Трудно, очень трудно, а точнее невозможно забыть как я грязный, оборванный, не бритый, еще не умывшись, бежал по зоне, торопясь скорее к раздаточному окну столовой со своей ржавой банкой из-под тушенки, дабы получить черпак жидкой, не вкусной

баланды, которую зачастую ел на ходу, чтобы поскорее хотя бы чуток утолить голод!

Сонма издевательств и насилия, систематическое недоедание и тяжелый изнурительный физический труд загоняли человека преждевременно в могилу...

В январе 1943 года мои страдания в ненавистном мне Орском лагере прекращаются. Сперва меня этапировали во внутреннюю тюрьму города Оренбурга, а затем в родное село Секретарка Северного района Оренбуржья, где я должен был предстать перед судом!..

Глава 8

СУД

С июня 1942 года по 15 января 1943-го — еще до суда мне пришлось хлебнуть «прелестей» гулаговской жизни в Орском лагере Оренбуржья (тогда Чкаловской области). В течение трех месяцев после полугодового пребывания в камере предварительного заключения мне пришлось махать ломом и киркой на добыче камня в огромном карьере. Что и говорить — работа была еще той, про которую говорят, что от нее кони дохнут. А после карьера «посчастливилось» еще три месяца разгружать думпкары — полувагоны грузоподъемностью шестьдесят и более тонн от медеплавильного шлака. Отбивать на ветру при 30 -градусном морозе примерзший к стенкам думпкара шлак — занятие, прямо скажу, не из приятных. Особенно, если на тебе лишь замызганная фуфайка на рыбьем меху, а на ногах чуни и силенок — с воробьиный нос, поскольку я к тому времени уже представлял собою форменного доходягу, то есть совершенно истощенного человека. Эти испытания, необоснованно выпавшие мне, тогда девятнадцатилетнему сельскому пареньку, на всю жизнь оставили в душе горькую неизгладимую отметину...

С пеной у рта мне часто приходилось доказывать своим бригадникам по работе, что я еще не осужден и нахожусь в лагере, не имея вынесенного судом срока, поскольку самого суда еще не было. Не верили, утверждая, что подобного не бывает. А вот было!

В середине января 1943 года мои лагерные муки закончились — меня этапировали в Чкаловскую областную тюрьму. Од-

нако на смену физическим мукам пришли не менее горькие душевные: ни на час не оставляли тяжкие думы о том, что со мной будет, что ждет меня впереди?

Через два месяца последовало этапирование в Бугуруслан, а оттуда на изможденной лошаденке повезли меня в родное село Секретарку Чкаловской области, расстояние до которого было не менее восьмидесяти километров. Везли меня как государственного преступника — под охраной двух конвоиров с винтовками. В пути часто останавливались, чтобы подкормить лошадку, ну и солдаты не прочь были лишний раз погреться от холода чайком. При этом и мне кое-что перепадало от хозяйки, принимавшего нас дома — кружка молока с ломтем хлеба, вареная картошка...

В Секретарку, бывшую райцентром, приехали глубокой ночью, и меня определили в ту же холодную камеру предварительного задержания, где я уже имел честь отсидеть два месяца после ареста 23 декабря 1941 года. Камера, как и тогда, при аресте, оказалась не безлюдной, в ней находилось человек восемь, и все мне не знакомые. Я тут же лег на голые нары, подложив под себя грязную, изношенную телогрейку, которую выдали мне в Орском лагпункте взамен украденного моего пальто.

При самом богатом воображении камеру нельзя было представить уютной. Стены ее никогда не видели побелки, потолок от обильного курения прокопчен до черноты. Дощатый пол сроду не мылся, разве что раз в полмесяца подметался. Маленькое оконце под потолком, забранное решеткой, не имело форточки, и воздух был тяжел от дыхания людей да от пронзительно вонючей параши, стоявшей возле двери.

Я был лишен права получать передачи, как и права на свидания. И когда кто-то из сокамерников получал передачу, я ничего не мог с собой поделать: как голодная собака, судорожно глотая слюну, неотрывно смотрел, как счастливчик ест и иногда удостаивался подачки.

Дни тянулись мучительно медленно и казались невероятно долгими. Так в этой камере миновала вторая половина марта, прошла и большая часть апреля. С наступлением весны в обители нашей стало теплее, а, выходя на прогулку, мы с наслаждением вдыхали теплый апрельский воздух и слушали возбужденный гомон грачей, вивших гнезда на макушках тополей, ив и ветел, росших по берегам недалекой от нас безымянной речушки.

Суд по каким-то неведомым мне причинам вновь и вновь откладывался. Наконец, 30 апреля в девять утра меня вызвали без вещей на выход. Поднявшись с нар и переступив порог камеры, я онемел: передо мной в форме сотрудника НКВД стоял... мой бывший одноклассник Гена Захаров! Он-то и должен был вести меня до здания районного нарсуда, где состоится заседание по моему делу. Рядом с Геной стоял его напарник, мне не знакомый. Придя в себя, только собрался сказать ему радостно «Здравствуй!», как он свинцово-казенным голосом громко скомандовал: «Руки назад! Идти, не отставая от переднего конвоира!» Невольно вздрогнув от зычности его голоса, я отвел руки за спину и зашагал за незнакомым конвоиром.

Захаров сильно возмужал, раздался в плечах, раздобрел лицом. Глаза его навыкате смотрели на меня сурово и отчужденно. Он и в школе выделялся среди нас, сверстников, крупной фигурой и физической силой. Форма энкавэдэшника, надо сказать, ему явно шла.

По пути в нарсуд я невольно вспоминал про себя отдельные эпизоды школьной жизни, где мы вместе с Генкой «солили» уроки, допоздна гоняли в школьном дворе футбольный мяч, устраивали разного рода проказы... А сейчас он с винтовкой вел меня в суд, время от времени зычно выкрикивая: «Подтянуться! Шире шаг!» Но не мог я никак прибавить шагу — семнадцать месяцев лагеря и тюрьмы истощили мои силы. Высокий и страшно худой, в грязных лагерных штанах, больших не по размеру кирзовых ботинках, подошва одного из которых отстала и хлопала, я еле передвигал ноги.

Вот, наконец, и здание суда, старое, скособоченное. Через подслеповатые сени меня завели в небольшое тусклое помещение, где стояло несколько обшарпанных скамеек, и указали сесть на одну из них. Проморгавшись от предательски набегающих слез, я увидел впереди длинный стол, покрытый зеленым сукном, и трех сидящих за ним человек — женщину и двух мужчин. Вглядевшись, в одном из них я с ужасом узнал своего бывшего по седьмому классу учителя истории Леонида Ильича, молодого, броского симпатичной внешностью мужчины. На лбу у меня мгновенно выступила испарина, я готов был провалиться сквозь землю от стыда перед Леонидом Ильичем: его недавний ученик — преступник! Мало того — в женщине я узнал Галину Ивановну

Стуликову, секретаря райкома партии по идеологии, приходившуюся родственницей мужу моей родной сестры!

Сидевший между ними пожилой мужчина — председатель суда — взял со стола колокольчик, тряхнул им и торжественно объявил, что выездная сессия Чкаловского областного суда по делу Соболева Николая Павловича объявляется открытой. Назвав себя и сидящих по бокам у него членов суда, он начал читать вслух мое обвинительное заключение. В зале больше никого не было, кроме застывших по бокам двери конвоиров и пишущей чернильной ручкой за столом сбоку женщины средних лет — секретаря суда.

Я старался вникнуть в смысл произносимых председателем слов и ничего не понимал — в виски больно стучали непрерывные молоточки. Закончив читать, председатель наклонился вперед в мою сторону и велел мне встать. Я неуклюже поднялся. Он снял очки с носа и, вертя их в руках, спросил меня:

— Вам понятно, что вы обвиняетесь по статье 58, пункт 10, за антисоветскую пропаганду, выразившуюся в восхвалении немец кой военной техники и неверии в нашу победу над врагом?

Я растерянно молчал. Тогда председатель суда грозным тоном продолжил:

— Вы вели антисоветскую пропаганду среди колхозников в селах, где бывали, работая налоговым инспектором. Следствием это установлено и доказано. Вам ясно?

С трудом сглотнув подступивший к горлу комок, я глухо произнес: «Да» и, помедлив, добавил: «Я этого не говорил». Последние слова не понравились судье, и он резко повысил тон: «Следствием доказано, что говорили!» После чего решительно встал, и суд удалился на совещание. Я же остался сидеть на скамье, с трудом начиная осознавать, сколь серьезная угроза нависла над моей головой. Все месяцы досудебного заключения я был твердо убежден, что произошла какая-то страшная ошибка, что я ни в чем неповинен, что на суде выявится эта ошибка и будет исправлена.

Через пять — семь минут состав суда вернулся в зал, и женщина-секретарь на ходу громко приказала: «Встать, суд идет!» Председатель стал оглашать приговор. Мне были вынесены восемь лет лишения свободы с последующим поражением в правах на

пять лет. После заключительной фразы, что приговор вступает в силу немедленно и срок моего наказания исчисляется со дня ареста, судья распорядился конвоирам взять меня под стражу и препроводить в камеру предварительного заключения.

Триста метров, отделявшие здание суда от КПЗ, я прошагал, механически переставляя ноги и не видя ничего перед собою. Очнулся от крика, в котором узнал голос отца. Он кричал мне, что добивается со мной свидания.

— Не разговаривать! — сердито заорал на нас Захаров.

Не помню, как оказался снова в прежней камере. Помню лишь, что, рухнув на нары, я горько навзрыд заплакал от чувства безысходности и несправедливости, разрывавшего мне грудь...

На другой день мне было разрешено короткое свидание с отцом. Он принес мне еды, льняную рубашку-косоворотку да костюм, от которого я отказывался, говоря, что в лагере у меня его отнимут или украдут, но отец настоял на своем. На прощанье мы с ним обнялись и расцеловались, и за ним закрылась дверь. Больше я не видел его никогда, он умер, пока я «тянул срок», о чем я узнал лишь после освобождения.

Все последующие дни я мучительно думал: кто меня оклеветал? Вновь и вновь перебирал в памяти подробности своих поездок и встреч в колхозах с людьми, разговоры с ними. Ответа не находил. Но однажды на прогулке во дворе тюрьмы меня словно током пронзило: я вспомнил! Вспомнил неожиданную и короткую встречу в селе Татарский Кандыз с начальником районного НКВД капитаном Николаевым. Состоялась она на тамошнем базаре у воза колхозника, продававшего тушку барана.

И как капитан Николаев состряпал на меня дело, я по сей день не знаю. Недаром меня возили по тюрьмам и лагерю до суда аж семнадцать месяцев...

Забегая вперед, скажу: отбывая свой срок наказания во многих лагерях ГУЛАГа, я весьма часто вспоминал слова капитана Николаева — «Сопляк, ты еще пожалеешь!»

Глава 9

В ЭТАП ПОСЛЕ СУДА

Наказание жаждой

После вынесения мне приговора 30 апреля 1943 года я продолжал содержаться в камере предварительного заключения при НКВД нашего Секретарского района. Я был в панике! Мне не представлялось, где и как я буду отбывать этот восьмилетний срок наказания! Мне было двадцать лет, но я был в критическом состоянии, я был доходягой!

Худой, высокий, выдвинувшимся кадыком, в грязной тюремной одежде — я походил на пугало, чем на двадцатилетнего человека! Вся моя красота куда-то улетучилась. Остались большие глаза в глубоких глазницах, лицо с кулачек, нос острый с горбинкой, да еще сохранившиеся от цинги белые зубы... Я был грязный, как бомж!..

В середине мая утром меня вызвали на выход с вещами и посадили в небольшой автобус. Я, невольно подумал: «Это этап!..» Так оно и получилось! Нас, пятерых — четверых осужденных по бытовым статьям, а пятый я — антисоветчик! приняли два охранника...

Автобус был старый и всю дорогу до города Бугуруслана продолжал дымить, как самовар на сырых дровах. Но, к вечеру он все же преодолел 85 километров расстояния и привез нас до Бугурусланской тюрьмы-распределитель. За время езды я чуток как бы успокоился, но все равно нервы были на пределе.

В Бугурусланском распределителе меня продержали два дня и отправили в новый этап. Повезли в обыкновенном купейном вагоне, в так называемом столыпинском вагоне, для перевозки заключенных. На окнах решетки, а вместо купейных дверей были металлические решетки со специальным замком.

Нас повезли (как потом узнали!) до станции Кинель-Черкасская. Это примерно в пределах восьмидесяти километров от города Самары.

В каждом купе нас набили человек по тридцать, не менее. Удивляться не стоит, что столько нас напихали в каждое купе!.. А.И. Солженицын в своем знаменитом произведении «Архипе-

лаг ГУЛАГ» описывает, что иной раз в купе набивали нашего брата по 36, 38 и даже более человек!..

Меня втолкнули в купе по алфавиту почти последним. И мне негде было даже встать. И я по наивности, механически произнес: «Негде присесть!» А один сидящий на нижней полке и держа на коленях свои вещички, со злобой произнес: «Мне что ли на х...! Лезь под полку!» И я полез...

Жара в то время в вагонах стояла невыносимая! Было душно и влажно. От нас, не умывающихся в бане, несло потом, псиной и еще чем-то непередаваемым запахом. Ведь среди нас многие были больные и старые люди...

На первом же перегоне от станции Бугуруслан нам вместо хлеба выдали обыкновенные сухари, а воды не дали. Мы с голода быстро их съели. Сухари в желудке начали набухать, требуя воды. Но воды почему-то нам не давали...

Время шло, нам становилось невтерпеж... Часовой продолжал по продолу прохаживаться, держа автомат, изредка бросая на нас косые, злобные взгляды... Мы продолжали молчать, хотя становилось невмоготу, пить хотелось не только от съеденных сухарей, но и от жары...

Нас привезли уже на станцию Кинель-Черкасская, время прошло более двух часов, а воды нам не давали. Время тем не менее шло, жажда стала нас мучить невыносимо! И некоторые из нас, потеряв терпение, начали стучать в стены купе, требуя воды.

Дышать стало трудно, воздуха не хватало, жажда меня стала душить. Лежа под полкой я был словно в капкане. Мне казалось, вот-вот я потеряю сознание...

Тот кошмарный день я помню и по сей день!

Конвоир, не обращая внимания на наши требования, продолжал беззаботно вышагивать вдоль «купе и кают», держа свой автомат наготове!.. Сперва стучали часть узников, а через некоторое время стали стучать и кричать уже все! Это было как вызов! Но воды нам все равно не давали...

Измученные жаждой, мы продолжали зверски стучать и кричать: «Воды! Воды! Воды!». Кричали во всех купе вагона, а это в порядке двухсотпятидесяти человек, если не более.

Шум стоял оглушительный!..

И тем не менее на наши крики и требования никто из конвойного состава не приходил, а охранник так же беззаботно продол-

жал вышагивать по продолу, механически поглядывая на нас орущих через решетчатые двери...

Повторяюсь, к этому времени наш вагон уже стоял на станции Кинель-Черкасская, а мы продолжали шуметь и стучать, требуя воды.

Немножко погодя из соседнего купе мы услышали крики: «У нас один умер!.. У нас мертвец!» Подумать только — мертвец. И можно ли это сообщение воспринять без волнения? А чуть погодя из другого купе услышали то же: «У нас тоже один умер!».. По всей видимости это были старые и больные люди. И они не смогли выдержать это испытание!..

Но несмотря на наши оглушительные крики, воды нам не давали. Получалась, как бы, кто-то сознательно над нами издевался, предавая нас на эти мучения... Ну, как это возможно забыть?!

Наконец-то от долгих выкриков и шума, а также от жажды и жары, мы, потные и измученные, уже стали кричать и стучать слабее, а затем и совсем замолчали, апатично поглядывая друг на друга, и кто как мог скорчились, продолжая ждать воды...

Жажда нас всех душила, во рту было сухо, слюня не выделялась. Мы были как в ловушке!..

Если на земле где-то существует ад, то тот вагон, где я, молодой парень, лежал под нижней полкой купе, можно было считать настоящим а д о м!!!

Только к четырем часам дня к нам в вагон пришел какой-то майор и велел немедленно принести воды.

Какая была это радость, что после съеденных сухарей, спустя шесть — семь часов ожидания, наконец-то, получить кружку обыкновенной холодной воды! Это было сверх блаженства, сверх радости!!! Правда, первые два ведра мы почти все расплескали, так как каждый из нас старался лезть со своей кружкой, банкой или котелком, чтобы скорее, скорее зачерпнуть воды, при этом ударяя кружку другого и выплескивая из нее воду...

После того, как всех нас вдоволь напоили водой, а конвоиры принесли носилки и унесли мертвецов, шум в вагоне стих и мы угомонились. Все это было похоже на кошмарный сон, чем на действительность! Но это было так и только так и я, доходяга, был сам в этом купе...

В этом коротеньком эпизоде моего воспоминания, я рассказал жизнь заключенного только одного дня! А сколько ему приходи-

лось пережить подобных дней за 10 лет и более, скитаясь по лагерям ГУЛАГа?!

Когда мы вдоволь напились воды и набрали свои банки, кружки и котелки еще и про запас и окончательно все успокоились, вдруг от рядом подвешенного к столбу репродуктора, мы услышали песню: «Священная война»:

...Вставай страна огромная,

Вставай на смертный бой...

Мы все замерли! Никто из нас не посмел шевельнуться. Эту песню безразлично слушать нельзя! Она каждого заставляет мобилизовать свою нервную систему на патриотический лад, на преданность своей Родине! Поэтому мы ее прослушали до конца молча!..

К вечеру, без обеда, нас высадили и после тщательной проверки привезли в отдельный лагерный пункт Похснево. Здесь, в этом лагерном пункте, проработав около месяца на общих подконвойных работах, я стал дистрофиком и меня сактировали. Сактировали на списание, как поломанные носилки, лопату или же черенок... И перевели в бригаду слабосильных и поместили в отдельный барак, называемый ОПП (отделение профилактической подготовки!), который мы с иронией называли — «отделение подготовки покойников». Поскольку в этом бараке умирало каждый день по 10 — 12 человек!..

Но я забежал вперед.

Глава 10

ПРИВОЛЖСКИЙ ЛАГЕРЬ ЗАКЛЮЧЕННЫХ

Спасательная рубашка

Шел июнь 1943 года. Отечественная война была в самом разгаре. Страна напрягала все свои силы, чтобы не только устоять перед могуществом военной немецкой машины, но стремилась ускорить процесс перелома в этой схватке, в нашу пользу. Только, видимо, поэтому руководству страной было не до нас — заключенных. И как результат в 1943 году была зафиксирована наибольшая смертность среди нас, зэков, аж 351360 человек (справочник «Система исправительно-трудовых лагерей СССР»).

В это время я отбывал свой срок наказания в Похснивском отдельном лагерном пункте, недалеко от железнодорожной станции Кинель-Черкасская. Мы, заключенные, строили несколько одноэтажных жилых домов из красного кирпича.

По прибытию в этот лагерный пункт, я несколько дней работал на общих подкомвойных работах. Но как-то неся носилки с кирпичом, я споткнулся, упал и чуть не повредил ногу своего напарника. Я был совершенно обессиленным и работать не мог!

Мы все были в таком состоянии, что еле ходили. Забегая вперед, скажу: спустя многие годы, мне придется побывать в Германской Демократической Республике. Нам, туристам, были показаны фильм и фотографии, где были засняты дистрофики. Смотреть фотографии и фильм было страшно, а точнее жутко. Ты, как бы, видишь не человека, а ходящего скелета. Перед глазами двигаются одни кости и черепа с глубокими глазницами, а руки болтаются, что плети...

Повторяюсь, смотреть на эти двигающиеся тени было жутко. Я опускал глаза... Такой же тенью я стал и сам в середине июня 1943 года и находился в критическом состоянии и стал уже подумывать о смерти...

Итак, поместили меня в совершенно запущенный, грязный, мрачный предлинный барак, куда собирали доходяг со всего лагерного пункта. И пока я там был, ни разу не проводилась уборка. Пожитки доходяг служили им матрацем и одеялом, только позже дали тюфяки, набитые соломой.

В бараке было не менее 150 человек. Обстановка была архикритичной. В день выдавали по четыреста пятьдесят граммов отвратительного сырого черного хлеба — суррогата и только два раза по черпаку жидкого супа — баланды из сечки. Таким образом, администрация лагеря поместила нас, доходяг, как бы на конвейер смерти. В день нашего брата умирало до десяти и более человек. Первыми умирали старые и больные. Конечно же для страны, находящейся в критическом положении, мы были лишней обузой.

Есть хотелось страшно...

Повторяю, барак был длинный, темный, грязный и какой-то зловонный. Это зловоние, как потом я понял, шло от нас, грязных, не умывающихся и не бывающих в бане, больных дистрофиков...

Все окна в бараке были устроены почему-то только в одну сторону. Другая же длинная сторона его была глухая, без окон.

Подоконники высокие, более полутора метра и более от пола. Так что, если заключенный смотрел в окно, он видел только небо и крышу другого барака.

Есть хотелось страшно, хоть жуй свою грязную телогрейку. Я готов был жевать листву с деревьев, но в лагере деревья не росли — этого не полагалось по режимным соображениям. Достать что-либо из еды в пределах лагерной зоны было невозможно, да и выходить из барака нам не хотелось — не было сил. Все копошились на своих нарах или в пределах барака, словно неопределенные живые существа в лохмотьях. А некоторые уже лежали неподвижно, отсчитывая последние дни своей жизни.

Напротив нашего барака располагалось неказистое здание инструменталки, а рядом с ним стоял небольшой крытый навес, который мы называли «навес-морг». С вечера одного дня до вечера другого всех мертвецов укладывали на асфальт под этот навес, а увозили только один раз в сутки. За мертвецами приезжали на телегах два глухонемых извозчика. За каждым приездом мы наблюдали из окон своего барака. А как наблюдали? Более легких доходяг мы с трудом подсаживали на подоконник, они передавали нам подробности: как грузили мертвецов и сколько было увезено в мир иной в тот или другой вечер...

И те, кто чувствовал себя уже очень плохо, знали, что не сегодня, так завтра их ждет подобная участь. Признаться, этого ждал и я, двадцатилетний заключенный страны Советов, потому что с каждым днем чувствовал, как тают мои силы. Я уже с трудом поднимался с постели, передвигаться по бараку не хотелось, не хватало сил.

Угнетали всех нас невероятно громкие «крики» глухонемых извозчиков при погрузке мертвых тел. Извозчики пытались разговаривать между собой при помощи не только жестов, но и каких-то ужасных гортанных звуков — выкриков, долетавших и до нас. Смотреть, как грузили мертвые тела, было страшно! Установив телегу рядом с лежащими покойниками и, расстелив брезент на телеге, каждый из извозчиков хватал мертвеца за ноги и тащил его за собой, а голова покойника тем временем билась об асфальт. Потом они тело брали в обхват и бросали его на телегу. В каждую телегу грузили по пять — семь трупов. Затем извозчик закрывал их брезентом и, обвязав телегу веревками, сам прыгал на них, брал в руки вожжи и трогал лошаденку. Картина, надо сказать, была жуткая!..

Спасительная рубашка

Как же я вырвался из этого ада? В начале июля 1943 года я, собравшись из последних сил, решил пойти на помойку, куда обычно выкидывали всякие отбросы с кухни. Мне так хотелось есть! Я про себя думал найти там что-либо съестного. Повторяюсь, так я хотел есть!.. И я пошел, с трудом передвигая свои непослушные ноги. Но не дойдя и пол пути до помойки, мне дорогу преградил спортивного сложения мужчина средних лет. Он встал против меня и резко сказал: «Ну-ка, доходяга, сними рубашку!» По-видимому, ему сходу понравилась моя рубашка — косоворотка. И не дожидаясь моей реакции, он моментально снял с меня рубашку, которую мой покойный отец передал мне при последнем с ним свидании, после вынесения мне приговора.

Рубашка на самом деле была красивая. Она была из тонкого льняного полотна, как шелковая. Особенно резко бросалось в глаза необычная вышивка украинского орнамента.

Сняв с меня рубашку и, уходя от меня, незнакомец на ходу произнес: «Придешь на кухню, пожрешь!» Оказалось, это был старший повар лагпункта Максим Ромашкевич.

Итак, рубашка, которую мой отец передал мне при последнем с ним свидании, спасла мне жизнь! Но почему ее у меня не отняли раньше, мне трудно сейчас объяснить. Ведь это был элементарный лагерный прием — отнять или стащить...

Повар действительно меня не обманул, он стал меня ежедневно подкармливать. И я на его глазах стал поправляться, восстанавливая свои силы. И вдруг, в конце месяца нагрянула врачебная проверка, и меня комиссовали на этап...

Глава 11

ЭТАП НА ЧЕРНУЮ РЕЧКУ

(город Владивосток)

Еще со времени так называемых первых пятилеток и до кончины отца народов по всей огромной стране на строительстве народно-хозяйственных объектов использовался подневольный труд заключенных. Этот метод использования дармового труда зак-

люченных, к концу его правления, приобрел невиданный размах по своему масштабу.

Размах использования подневольного труда заключенных приобретал масштабность еще и потому, что во многих социалистических странах содружества, силами заключенных страны Советов так же строились множество объектов. Приведу хотя бы единственный пример. В Монголии нашими заключенными строились:

1. Железная дорога от города Сухэ-Батор до города Улан-Батор (в строительстве который пришлось и мне самому участвовать);

2. Города: Эрденет, Дархан, Сухэ-Батор;

3. Несколько обогатительных фабрик.

Для строительства многочисленных объектов в стране и за рубежом были созданы и продолжали создаваться в системе ГУЛАГа тысячи лагерей, отдельных лагерных пунктов, колонн и командировок. (А с 1940 года были созданы 12 Главных управлений Лагерей по производственному назначению и всю огромную массу заключенных, доходящих в год до трех миллионов человек и более, по разнорядке генералитета ГУЛАГа нужно было отправлять, перемещать, перебрасывать по нужным «точкам» Архипелага. Поэтому этапы шли и шли не прекращаясь. Они производились в тюрьмах-пароходах, в красных товарных вагонах, на баржах, в автомобилях, пешим ходом и даже на самолетах.

Любой этап для заключенного — это очередной психологический удар! Эта очередная неизвестность... Он не знает, когда его повезут и куда. Каждый этап труден сам по себе. Это я знаю не понаслышке, так как сам этапировался множество раз! Сам пережил те трудности и издевательства этапной жизни, которые так пугали тогда заключенных.

Попав в список этапируемых, зэк сразу же начинал нервничать, волноваться. У него в голове возникали масса вопросов, один хлеще другого", сколько дней он будет находиться в пути в товарном вагоне среди незнакомых лиц? Сколько попадет в вагон шпаны, где ему предстояло ехать? Будет ли он получать сполна свой кровный паек? Не заболеет ли в пути следования? Не стащат ли у него последние пожитки? Какие будут климатические условия на новом месте, и какой режим ждет его там, куда его привезут? Таких или подобных вопросов он сразу же будет себе задавать, как только ему объявят, что он включен в список этапируемых.

Жизнь заключенного в лагерях была сопряжена сплошными лишениями. Об этом писалось много и подробно. Но жизнь в этапах и в пересыльных лагерях намного тяжелее. Сам испытал!

Попав в пересыльный лагерь, зэк будет себя чувствовать бросовым человеком. В пересылках он никому не нужен. Там со стороны начальства нет совершенно никаких забот о твоей персоне. В пересылках хозяйничают урки! Пересылка — это их стихия. Здесь они, что рыба в воде и являются полными хозяевами... Они у заключенных отнимают понравившиеся вещи, а если этого по какой-то причине было сделать нельзя, то обязательно стащат. Они часто у слабосильных отнимали хлебные пайки. Провоцировали часто драки и даже поножовщины. И за это их никто (повторяюсь: никто!) не наказывал! В некоторых случаях урки нас терроризировали даже больше, чем служители режима... Вот почему зэки так боялись этапов и пересыльных лагерей. Боялся этапов и я, но, к сожалению, этапировался много раз!

В июле 1943 года из Похсневского отдельного лагерного пункта меня на машине привезли на железнодорожную станцию Кинель-Черкасская и посадили в красный товарный вагон для отправки во Владивостокский пересыльный лагерь на Черной речке, но об этом я узнал по прибытию на место.

Когда меня посадили в красный двухвостный вагон для этапирования, я был в панике! Не успел еще как следует оклематься от дистрофии и принять человеческий облик, как попал на этап. А это ничего доброго мне не сулило!

Вагоны для этапирования заключенных были оборудованы весьма примитивно: четыре зарешеченных маленьких оконца с двух сторон вагона, сплошные нары по обоим сторонам вагона, да в центре вагона, на полу прорезано отверстие — «очко» — для отправления естественных нужд. То есть без каких-либо больших затрат. Вагоны даже зачастую не подметались от тех материалов, которые перевозились в них до переоборудования для заключенных, это — уголь, песок, щебенка, цемент, известь и т.д.

Более-менее ощутимые затраты требовали только работы по электрификации состава, чтобы ночью охранники со своих тамбурных площадок могли бы видеть все вагоны освещенными с двух сторон (это в случае побега!). Да оборудование «кухни-вагона» для приготовления пищи не только нам, заключенным, но и конвойному персоналу.

Зайдя в вагон, мне на удивление повезло: нашлось мне «элитное место» на нарах. И что еще удивительнее, гак это место рядом со старостой вагона, с которым мне потом пришлось коротать этапное время пути более двадцати суток, пока нас не привезут в город Владивосток. Дорога была тяжелая и она в моей памяти осталась на всю жизнь.

На всем пути следования металлическая крыша вагона от лучей солнца нагревалась, создавая в вагоне духоту и влажность как в бане. Ехали потные, полуголые и изнуренные жарой. Поэтому дневное время мы проводили молча, всяк был занят своими тяжелыми мыслями. Мы не знали куда нас везут и когда привезут на место. Эта неизвестность нас всех мучила. А я еще по молодости лет, большие муки переносил, когда хотел встать на корточки на «очко» по нужде, простреливаемый с нар десятками пар глаз. При движении поезда вагон шатался, дергался, а схватиться было не за что. Это для меня было не малым испытанием!

Мы ехали грязные, потные, без бани. Что бани! Даже не умывались. Те два ведра воды, простывшего кипятка, которые передавали нам конвоиры в течение дня, нам не хватало даже вдоволь напиться. Ведь нашего брата в вагоне было 48 человек!

В пути нам давали дважды сухари вместо хлеба, к счастью, при этом давали и воду. И я, имея горький опыт употребления сухарей, уже ел не торопясь и запивая их водой. Давали дважды и селедку, которая нас потом помучила, так как конвоиры из-за движения поезда не могли нам передать наших два ведра кипятка.

В том этапе, если так возможно выразиться, мне повезло. В наш вагон не попали урки, и мы ехали без драки и ссор.

Староста вагона — Сидоров Иван Петрович, работающий до ареста в каком-то селе Куйбышевской области учителем все время, пока нас везли поручал мне кой-какие работы, чтобы помочь ему выполнять обязанности старосты вагона. То помогал ему раздавать хлебные пайки, то разносить баланду, чтобы никто не вставал с мест и не создавал путаницу. А это было строго, особенно при раздаче хлебных пайков. Раздача пайков проходила вот как: староста, стоя спиной к нарам, около дверей, брал паек и передавал мне. А я этот паек передавал по порядку сидящим на нарах, а потом тем, кто сидели под нарами — горбушку хотели получить все. Такой метод раздачи пайков и баланды не допускал нареканий.

В пути следования староста, узнав, что я красиво пишу, он трижды поручал мне составлять списки на всех нас, едущих в вагоне (для охраны).

А самые хлопотливые два дня были в городе Биробиджане, когда нас водили в баню. Сводить в баню нас, 50 вагонов зэков, этапное начальство заставило в случае обнаружения вшей в каком-то вагоне (в нашем, к счастью, этих паразитов не обнаружили). Оно хотело не столько нас пропустить через душевые камеры, а скорее прожарить наши вещи в дезкамере! Сводить в баню на санобработку пятьдесят вагонов заключенных, с их вещами, а затем по городу их провести и посадить снова в вагон — работа весьма хлопотливая и далеко не простая. И она затянулась аж на два дня. Но все обошлось без каких-либо эксцессов. Нас снова повезли, и в начале августа рано утром состав прибыл в город Владивосток. Один из наших, рано утром проснувшись, посмотрел в окно и крикнул: «Братцы, это же Владивосток!» Он когда-то в этих местах бывал, вот почему так уверенно крикнул, узнав знакомую железнодорожную станцию города Владивостока.

Глава 12

ТРАНЗИТНО-РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНЫЙ ЛАГЕРЬ ЗАКЛЮЧЕННЫХ

НА «ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ»

(город Владивосток)

На второй же день по прибытию в этот пересыльный лагерь, наш вагон под номером сорок, был направлен на 16 пирс города Владивостока грузить деревянные железнодорожные шпалы на пароход «Фабрициус». Этот торгово-пассажирский пароход свое гордое название носил в честь латышского революционера Фабрициуса, близкого соратника Ленина.

Мы целый светлый день таскали с берега пирса в чрево названного парохода эти шпалы. Шпалы были пропитаны креозотом и весили не менее 100 килограммов. Грузить шпалы — работа весьма тяжелая! Изнуряемость работы заключается в том, что шагая по трапу на пароход с напарником с этим тяжелым грузом, почти невозможно найти синхронность шагов. Следовательно, ты дергаешься, дергается и твой напарник (трап уходит

из-под ног), а шпала тем временем продолжает резать твое плечо своим острым ребром... Даже опытные рабочие-грузчики, при работе со шпалами, и те привязывают на свои плечи мягкие подушечки, чтобы уберечь плечи от травм. А кто мог нам дать те подушечки в том пирсе?

От такой тяжелой работы ноют не только плечи и ноги, но и позвоночник в целом!

Придя с работы в тот день под весьма усиленной охраной в зону, я упал на голые нары в бараке, и без ужина мертвецки заснул. Я помню по сей день тот крепкий и сладкий сон. Когда проснулся, я заметил, что по моей щеке текла слюня... А разбудил меня дневальный, так как в это время посыльный от помощника начальника лагеря по труду гортанно выкрикивал мою фамилию, а я продолжал спать. А когда проснулся, то не мог сообразить, где я нахожусь — в бараке стояла сумеречная темнота, а вокруг меня шел галдеж зэков. Оказалось, что я срочно потребовался помощнику начальника лагеря по труду для составления повагонных списков прибывшего этапа. Списки нужны были для развода заключенных на завтрашний день. Их некому было писать: один статист лежал в лазарете с высокой температурой, а второй после драки лежал в бараке с переломом ребер.

Помощник начальника лагеря узнал, что я красиво пишу от старосты вагона № 40 Сидорова, с которым ехал в вагоне.

Переступив порог его небольшого, запущенного и неуютного кабинета, я назвал свою фамилию. Передо мной стоял мужчина средних лет в матросской тельняшке, плотного телосложения с широким, скуластым, нахальным и чуть заметными рябинками лицом. Он громко, чеканя каждое слово произнес:

— Ты хорошо пишешь?

Я с робкой ноткой в голосе ему ответил:

— Да, вроде красиво...

— Тогда вот что: к пяти часам утра нужно написать списки по форме 46 на зэков тридцати вагонов. Списки нужны для развода.

А затем добавил:

— Потом пожрешь, — и показал на тумбочку, стоящую в углу. Я понятия не имел, что это за форма номер сорок шесть. А как потом узнал — это классическая форма ГУЛАГа: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, срок, статья, начало срока,

конец срока. Писать нужно было из формуляров, которые лежали повагонно в ящиках с ячейками.

К пяти часам утра все тридцать вагонов были написаны, а писал я старательно.

А когда открыл тумбочку, то не поверил своим глазам! Там была американская тушенка, сало лярд, кусок шпика, белый хлеб и абрикосовый компот... У меня сразу же потекли слюни, как у «павловских собак»! В условиях лагерной жизни — это была как сказка! Я досыта наелся, запил компотом и стал ждать появления помощника начальника лагеря по труду. Около шести часов утра по местному времени дверь кабинета резко открылась и на пороге появился помощник начальника лагеря Трошин, с таки решительным и суровым видом, не сказав здравствуй или доброе утро, чеканно произнес:

— Ну, как? Все готово?

Я с опаской вежливо ответил:

— Да, все сделал, как велели, — и показал списки, лежащие на столе.

— Молодец! Красиво пишешь. А пожрал?

— Да, поел хорошо, спасибо, — ответил ему, продолжая стоять чуть не на вытяжку...

— А сейчас пойдешь в барак и отоспишься. После обеда придешь сюда.

И я пошел отдыхать. Так неожиданно я попал в статисты и на «барские харчи»...

Трошин Иван, как оказалось, был тоже заключенный. Он служил во флоте боцманом и за какие-то злоупотребления был осужден на пять лет по бытовой статье, три из которых уже отсидел. А здесь на этой пересылке продолжал добивать оставшиеся два года...

Пересыльный лагерь был преогромный! Стояла масса приземистых деревянных бараков с двойными нарами и с печным отоплением. По углам огромной зоны стояли основательные сторожевые вышки, где находились по два автоматчика. А от вышки до вышки были натянуты проволоки, на которые в каждую ночь на цепь привязывались сторожевые овчарки.

Работая статистом, я узнал, что открылась новая стройка ГУЛЖДС (Главное управление Лагерей железнодорожного строительства) за номером 500. Это строительство железной дороги

от города Советская Гавань до города Комсомольск-на-Амуре тогда была важнейшей для страны.

Поступающие из Америки военно-промышленные и продовольственные товары в Ванинский порт за отсутствие железной дороги не вывозились, а продолжали лежать на территории порта огромными партиями, в которых страна весьма нуждалась.

Пересыльный лагерь на «Черной речке» как раз и комплектовал эту стройку заключенными, поэтому этапы приходили в лагерь не прекращаясь. Ведь необходимо было обеспечить рабочей силой вновь созданные четыре крупнейшие лагеря — это Нижне-Амурлаг, Амурлаг, Востоклаг и Переваллаг!.. А лагеря Комсомольска-на-Амуре укомплектовались со стороны города Хабаровска.

Мне не суждено было долго проработать статистом у помощника начальника лагеря. Но все по порядку. Я день и ночь трудился над составлениями списков. На третий день вышел из лазарета штатный статист Леня Кудрявцев, до ареста работал в каком-то совхозе счетоводом и весьма грамотно и красиво писал. И я оказался, как бы, у него в подчинении. И вот, через три-четыре дня заболел наш начальник — Иван Трошкин. И совершенно неожиданно Кравцов стал старшим.

В те дни к нам в спец. часть зашел майор НКВД Горелов и попросил подобрать ему по формулярам человек 250 зэков из рабочего класса — бытовиков по специальности плотник и столяр. Кравцов приобщил меня к этому делу. И мы с майором Гореловым, уткнувшись в картотеку с формулярами, стали подбирать ему таких зэков. И мы подобрали. А на второй день он принял в свое распоряжение подобранных бытовиков и увез их на небольшом пароходе в выше названную стройку. На прощание майор Горелов пожал мне руку и даже сказал спасибо. Через год, судьба меня свела попасть в одну из колонн Амур лага, где начальником был майор Горелов...

В тот же день вечером к нам в часть зашел один из этапников, ему было не более двадцати восьми лет. В доверительной беседе рассказал мне, что его арестовали в день свадьбы, ему даже не пришлось провести с женой брачную ночь. Якобы, в тот день он узнал, что жена и его мать ждут с ним свидание на 20 пирсе Дальневосточного морского порта. А он согласно вагонным спискам завтра должен работать на шестнадцатом

пирсе. И очень просил меня переписать в те списки, вагон которых будет занаряжен в двадцатый пирс. Я без задней мысли так и поступил, его доводы меня вполне убедили. А почему было не помочь человеку повидаться с родной матушкой и с молодой женой...

На второй день, закончив работу, я со спокойной душой продолжал отдыхать, когда глубокой ночью меня грубо, с силой дернули за ноги с нар и поддали при этом увесистую затрещину... И со словами: «Кто тебе позволил этого негодяя перевести в другой вагон?» — стали меня избивать. Эти люди были надзиратели и начальник спец. части лагеря. После нескольких тумаков, меня повели в спецчасть пересылки. Оказалось, что тот зэк, которого я переоформил на выход в двадцатый пирс, сбежал...

В спецчасти меня жестоко избили... А начальник спецчасти лагеря несколько раз с раздражением спрашивал Трошкина:

— Как этот антисоветчик попал в спецчасть работать? — Трошкин продолжал молчать. И он снова:

— Как так случилось, что антисоветчик стал работать в спец части?

Я им все объяснил, как было дело. На второй день, избитого, под усиленным конвоем меня повели в морской порт на этап...

Глава 13

СЕКСОТЫ

В далеком прошлом в ЧК сексотов называли по-деловому — секретные сотрудники. Со временем с подачи чьей-то легкой руки название секретных сотрудников изменилось, и стали их называть сексотами. Изменилась и роль работы, выполняемой сексотами...

Но это слово, «сексот», применялось только на воле. А в лагерях их называли «стукачами», в тюрьмах — «наседками». Пройдут годы, и это гадкое и емкое лагерное слово «стукач» выйдет на просторы русского языка и захватит всю страну. Оно станет понятным всем, в нем как бы отразятся какое-то единство и общность советского народа.

Метостаза развития сексотства (стукачества) будет проходить стремительно. Оно за короткий срок охватит все сферы жизни огромной страны. Поскольку в этом было заинтересовано само правительство и его глава — «Отец народов»... Со временем слово «стукач» перейдет как бы в нарицательное, и этого слова в русском языке не было. Оно слышалось с отвращением!..

...Ранее вождю приходилось составлять планы, разнарядки арестов своего народа по республикам и регионам, а при всеохвате и развитии сексотства народ будет сам себя сажать, предавая друг друга. Логика была проста, поэтому стукачество поощрялось... Известно, что почти полвека стукачество было совершенно безопасным явлением — ни разоблачения, ни кары от общества «стукач» не получал. Он получал только поощрения, но об этом чуть ниже.

В лагерях же было несколько иначе. Здесь часть «стукачей» разоблачали и даже убивали. Самосуд над «стукачом» по лагерным понятиям — процесс законный... Хотя хочу подметить, что оперчекисты «стукачей» старались оберегать, ведь при всех прочих условиях «стукачи» были как бы их негласными сотрудниками. Когда «стукач» «засвечивался», то оперчекисты старались его побыстрее перевести в другой лагерный пункт или же хотя бы в другую бригаду. Но это, как правило, не помогало, и «стукача» все равно находили и убивали... Предательство в лагерях каралось жестоко!..

Скитаясь по лагерям, мне приходилось беседовать со многими друзьями по несчастью и задавать при этом набивший оскомину лагерный вопрос: что же явилось причиной их ареста? Все ответы были на удивление идентичными: «предал сосед», «предал товарищ», «предал сослуживец».

Сейчас-то мы точно знаем, что «стукачами»-доносчиками были, как правило, наши соседи, наши сослуживцы и наши друзья-товарищи. В связи с этим я позволю себе привести три ярких примера, подтверждающих верность подобных суждений...

Второй секретарь Рижского горкома партии Юргенсон Александр Карлович (Юргенсон А.К. после освобождения устроился вольнонаемным в штаб стройки железной дороги в Монголии (строили заключенные!), где в октябре 1946 года мы с ним встретились. Он в течение 20 лет писал, добивался восстановления в партию и добился. Его восстановили, и он получил

медаль — «50 лет в рядах КПСС». В последние годы работал зам. управляющего по экономическим вопросам треста «Башнефтепромстрой» в городе Нефтекамск (Башкирия), там и похоронен...) как-то после рабочего дня в кругу своих единомышленников за рюмочкой коньяка без задней на то мысли выразился, что, мол, мне кажется, что я не очень оперативно и не напористо претворяю в жизнь решения партии и правительства. Дело было в 1935 году. Через несколько дней за эту фразу его арестовали. И по статье «СОЭ» («социально опасный элемент») осудили на 10 лет лишения свободы. Я с Юргенсоном познакомился в июне 1945 года. Мы вместе лежали на нарах в бараке Ванинского пересыльного лагеря города Советская Гавань. Ему оставалось до конца срока 5 дней, он ждал оформления документов, а я ждал этапа на заготовку сена под городом Комсомольск-на-Амуре.

Второй случай. На подшипниковом заводе в городе Москва работал начальником планового отдела цеха некий Лебедев Иван Федорович. С ним меня свела судьба в Бурятии, в городе Кяхта, куда нас привезли на строительство железной дороги для Монгольской Народной Республики. Причина его ареста — та же. Вечером, после рабочего дня, он с несколькими близкими сослуживцами сидел за кружкой холодного пива. И в дружеской беседе Лебедев в резкой форме высказал свои соображения по вопросу строительства социализма в отдельно взятой стране. Мол, методом террора и без рыночной экономики результатов не добиться... Через несколько дней его арестовали и по статье «АСА» («антисоветская агитация») осудили на 10 лет лишения свободы.

Мы с ним в далекой Монголии проработали около трех лет. После окончания срока его выслали в какую-то глухую деревушку Альметьевского района. Затем он, как классный экономист, устроился начальником планового отдела железобетонного завода. А в городе Набережные Челны нашел могилу...

Третий случай. Сергей Александрович Орлов, инженер-экономист, коренной москвич. Мы с ним познакомились в каменном карьере Орского лагеря Оренбуржья. Я еще не осужденный, а он имел 10 лет лишения свободы по статье 58, пункт 10 — «антисоветская агитация». Было начало июня 1942 года. Орлов мне рассказал, что он работал старшим научным сотрудником лаборатории экономических разработок в Академии наук. И как-то после

трудового дня они с друзьями решили заглянуть к одному знакомому, знающему толк в музыке, как выразился Орлов, «помузицировать». Где в сердечной и дружеской беседе он открылся, что любит музыку Огинского, Грига, Шопена и Бетховена... А через К) дней его арестовали, обвинив в преклонении «перед западной музыкой». Его продали опять-таки те, которые в тот вечер с ним имеете слушали музыку...

Сексотство, как подметил выше, было на вооружении чекистов с первых дней советской власти. Даже сам Радек был «стукачом». Это подтверждал автор предсмертного письма Савинкова Бориса Викторовича левый эсер Блюмкин. А главный обвинитель страны Крыленко само сексотство в далеком прошлом весьма просто комментировал, что, мол, для себя «мы в этом ничего зазорного не видим, мы это считаем своим долгом. Эта работа необходима в интересах революции».

Объяснение предельно простое: «в интересах революции»... А «Отец народов» создал повсеместную сеть стукачества в интересах строительства социализма. Объяснение тоже предельно простое...

Сейчас для молодого поколения весьма трудно представить, понять и оценить, насколько люди старшего поколения были пронизаны этим сатанинским явлением. Тогда жители огромной страны при разговоре на улице оглядывались по сторонам, боялись, чтобы кто-либо их не смог бы подслушать...

Вербовка в сексоты шла повсеместно. «Стукачей» из женского пола обычно вербовали красивых и привлекательных, которые могли бы легко запутывать в свои сети мужчин. Сексотство было частью государственной службы. «Стукачи» насаждались везде так же, как агенты НКВД (МВД), штатно работали на всех предприятиях, в институтах, на заводах и фабриках...

Метод работы агентов НКВД (МВД) по вербовке «стукачей» был весьма и весьма прост. Вызывает он к себе очередного «кандидата в стукачи» и задает ему одни и те же штампованные вопросы: «Ты советский человек?», «Ты предан Родине?», «Ты комсомолец?». Он, несомненно, на эти вопросы получит ответы положительные. Других ответов просто не могло и быть! И агент-вербовщик тут же «кандидату» открывает секреты, над какими вопросами он должен работать. Эти вопросы были просты до удивления: «Каково настроение окружающих

его лиц?», «Что говорят о колхозном строе, о жизни рабочих в стране, о советском правительстве», «Отношение к Сталину и Троцкому» и т.д.

Оперчекист-«вербовщик» сразу же заявит «кандидату», что их встреча — государственной важности и о ней никто не должен знать! Напугает еще тем, что за сокрытие врагов народа его могут посадить. А в конце беседы от «кандидата» возьмет еще подписку о неразглашении их разговора, иначе ему грозит срок! И он уже завербован! А как выкрутиться, чтобы не попасть на крючок оперчекиста и не стать «стукачом»? Это вопрос очень и очень сложный, и непросто от него избавиться... Особенно в тюрьмах и лагерях.

Бывалые лагерники, исходя из опыта своей многолетней тюремной и лагерной жизни, разработали три наиболее подходящих варианта, чтобы суметь от оперчекиста выкрутиться и не быть завербованным.

Первый вариант, что ты плохо слышишь и плохо видишь, и при разговоре с опером («кумом») ты все время переспрашиваешь слова и, не прекращая, моргаешь и смотришь как бы искоса... Этот вариант наиболее сложный и малоэффективный для того, чтобы он тебе поверил. Второй вариант — брезгливый и более эффективный. Во время разговора с оперативником («вербовщиком») ты все время сморкаешься и ладонь вытираешь о рубашку. Хотя твоя рука чиста. А третий вариант — самый верный. При разговоре с опером ты все время покашливаешь. А когда он тебя спросит, что, мол, ты все время кашляешь, ты обязан ответить, что болеешь туберкулезом. Этот вариант помог и мне самому. А дело было вот как. После Орских лагерей Оренбуржья, где я еще до суда работал в каменном карьере, а потом и разгружал медеплавильный шлак, меня привезли во внутреннюю тюрьму города Оренбург. Был январь 1943 года. Самый, наверно, трудный год для страны. На фронтах Отечественной войны вовсю полыхали ожесточенные бои. Народ напрягал все свои силы, чтобы устоять в этой великой битве. А мы, молодые и здоровые, человек сорок в камере, в основном все обвинялись в антисоветской агитации, сидели в ожидании дальнейшей своей участи. Кормили нас прескверно, в камере было холодно и очень душно.

В тот вечер мне спать не хотелось, и мы с соседом по нарам тихо беседовали. А многие уже давно спали. И вдруг открыва-

ется окошко в стальной двери камеры и раздается голос продольного надзирателя: «Соболев, без вещей к выходу!» И повел он меня по тускло освещенному коридору на другой этаж и все время требовал: «Ногами не стучать, а руки держать за спиной». Подвел он меня к кабинету опера и, что называется, толкнул в дверь. Переступив порог кабинета, я был ослеплен яркими лампочками люстры. В кабинете плавал плотным слоем табачный дым, от которого я сразу же закашлял. Я никогда не курил и не переносил табачного дыма. Опер предложил мне присесть напротив его стола. Я с опаской опустился, продолжая тихо кашлять, имитируя третий вариант. А он с веселым настроением, чуть улыбаясь, сразу же спросил меня: «Ты комсомолец?» Я ему ответил: «Да!» А он, развалившись на стуле, продолжая чуть улыбаться, сказал: «Ну, тогда мы с тобой будем сотрудничать!» Я между тем продолжал тихонько покашливать... И вдруг, изменившись в лице, он строго меня спросил: «Что ты все кашляешь?» А я спокойно, как бы безразличным тоном, через покашливания ответил, что «у меня туберкулез». И добавил, что в Орских лагерях об этом мне сказали врачи. Он сразу как-то посуровел и брезгливо сказал: «Ну ладно, я тебя потом вызову». И отправил обратно в камеру. Так я легко отделался от него, воспользовавшись советами старых лагерников... Придя в камеру, я тут же от нескольких лиц услышал законные вопросы: «Кто вызывал?» Я им объяснил, что меня хотели завербовать в «стукачи», и рассказал, как симулировал под туберкулезника. И тут же от многих, казалось, уже от спящих людей, услышал: «Молодец!» В камерах очень строго следят, кого куда вызывают...

Опера обычно для вербовки вызывают только ночью. Это, видимо, связано с тем, что человека спросонок легче озадачить, напугать, и он не сразу сориентируется, как себя вести и как отвечать при вербовке... А на самом деле устоять весьма и весьма было трудно. Даже такого волевого и сильного духом человека, как А.И. Солженицын, «уломали», и он сдался. И подписал обязательство, что будет доносить, но не на осужденных по политическим мотивам, а на блатных, в случае, если они будут готовиться к побегу. Сам Солженицын, как известно, был осужден особым совещанием фронта как антисоветчик!

Опер ему прямо сказал: «Не будете с нами сотрудничать, отправим на этап в Воркутлаг на лесозаготовки». И он согласился.

Тогда он отбывал срок наказания под Москвой, в лагпункте «Калужская застава». Ему там было легче: жена приносила передачи, а сам был устроен помощником нормировщика. А Воркутлаг его пугал не только лесоповалом и трескучими морозами, но еще и неизвестностью. И он, повторяюсь, сдался и принял кличку «стукача», псевдоним — «Ветров»!

А в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын описывает, как знаменитого полярника, героя Бабича, завербовали в «стукачи». «...Едва только Бабича вводят к оперчекисту — запах вкусной еды его прохватывает. И следователь Мироненко сажает его поближе к дымящемуся мясному борщу и котлетам. «Ну-ну, съешьте обед. Съешьте, пока не остыл... Если не будете глупы — мы будем жить дружно. Вы всегда будете сыты и обеспечены. А иначе...» И дрогнул Бабич. Голод жизни оказался сильнее жажды правды. И начал писать все под диктовку. И оклеветал 24 человека, из которых и знал-то только четырех! Во время следствия его кормили, но недокармливали, чтобы при первом же сопротивлении опять нажать на голод.

Читая его предсмертную запись о жизни, вздрагиваешь: как высоко и как низко может пасть мужественный человек! 24 человека, не знавшие ни о чем, были взяты на расстрел, и даны им новые сроки. А Бабич был послан до суда ассенизатором в совхоз, потом свидетельствовал на суде, потом получил новую «десятку» с погашением прежней, но, не закончив второго срока, в лагере умер...»

В лагерях «стукачи» имели привилегии: их ставили на престижные должности — парикмахерами, коптерами, банщиками, в хлеборезку, в культурно-воспитательную часть, нарядчиками и бригадирами. А это уже спасение от общих изнурительных работ. Какая подлость, какая низость, скажет читатель, что предателей устраивали на теплые места! Но это трактовала и предписывала система лагерей, где без «стукачей» они не могли жить. Так практиковалось в лагерях, а в тюрьмах был иной подход работы «стукачей».

Обычно в камеру сажали так называемую «наседку». И он, распустив уши — «локаторы», начинал прислушиваться ко всему, что говорят сокамерники. Как правило, такую «наседку» сажали планово, зная заранее, кто сидит в камере и кому нужно намотать второй срок. И наматывали. А «наседка» за это предательство

получал дополнительную пайку хлеба и черпак баланды. Голод заставлял человека быть предателем!

Но как и почему на свободе люди повсеместно предавали друг друга и стукачеством были охвачены все сферы жизни огромной страны? Однозначно на это ответить весьма затруднительно. На мой взгляд, на то было немало причин. Ну, во-первых, еще свежи были в памяти наших отцов и дедов насилие ленинского периода, ужасы гражданской войны и голода. Злоба, как известно, сразу не забывается... Во-вторых, раскулачивание зажиточных крестьян. Когда смекалистых, трудолюбивых, умных мужиков без суда и следствия, назвав их кулаками, а точнее, врагами народа, изгнали из своих насиженных мест и выслали в северные необжитые края, где они и погибали. А их богатство присваивалось голодранцами-бедняками. Как им это простить? В-третьих, пресса, не прекращая, твердила, что враги народа мешают строить новую жизнь, что их нужно искоренять, жечь каленым железом... Мол, только благодаря им мы живем плохо. Они нам мешают! В-четвертых, еще не завершили раскулачивание и высылку крестьян на север, как появились новые враги народа: начались открытые крупные судебные процессы над надуманными партиями — промпартией, аграрной, архитектурно-строительной и т.п. Опять газеты на своих страницах ежедневно печатали о разоблачении новых врагов народа и их приспешников ...

В-пятых, стукачество, к сожалению, поощрялось во всех инстанциях системы, вплоть до ЦК и «Отца народов». Народ в основном был безграмотным, напуганным и жил бедно. А «стукачи»-осведомители за свои злодеяния так или иначе имели некоторые материальные блага. Нельзя со счета сбрасывать зависть, злобу и карьеризм!

Предав своего соседа, сослуживца или друга, «стукачи» через органы имели поощрения. Эти поощрения были разные: «стукачи» получали квартиры вне очереди, получали путевки в санатории или дома отдыха. Их продвигали по службе. Получали и денежные премии. «Стукачей» боялись даже руководители предприятий, институтов, школ, цехов, министерств, поэтому они шли как бы у них на поводу... Бывали такие «стукачи», которые открыто гордились своей работой: они открыто бравировали, что, мол, сдал в органы «столько-то врагов народа!» А этого им большо-

го труда не стоило. Достаточно было написать донос, что такой-то говорил тому-то то-то и то-то против советской власти, и человека уже арестовывали. А отказаться быть свидетелем (на кого он укажет) было делом бесполезным, тебя могли арестовать одновременно... Раз в стране не правили законы, значит, правили мщение и злоба...

Трагедия этих арестов заключалась в том, что через несколько дней после ареста мужа жен увольняли с работы и семья попадала в тяжелое материальное положение. А было и так: после ареста мужа следом сажали и жену по статье «ЧСВН» («член семьи врага народа»), и она получала 10 лет. А малолетних детей направляли на воспитание в разные детские дома. Уточняю: несовершеннолетних детей отправляли в разные детские дома! Но, к сожалению, было и так: арестовав родителей, вслед за ними сажали и их взрослых детей...

В те годы правления «чудесного грузина», а точнее, злодея, семейных трагедий, связанных с арестами родителей, было не счесть! Злодея это не волновало! Он не волновался, надо полагать, и тогда, когда были изданы два указа: первый от 7 апреля 1935 года, что малолетних детей с 12 лет надо судить, как взрослых! Второй указ от 31 мая 1941 года (за месяц до начала Великой Отечественной войны) — детей с 14 лет судить, как взрослых. Осужденные по этим двум сатанинским указам до 16 лет содержались в отдельных зонах Архипелага, а потом переводились в общие зоны со взрослыми. И они на себе начинали испытывать страшный гнет лагерей! И можно только предположить, сколько из них становилось махровыми бандитами, а сколько осталось навечно в могилках, безымянных для их родителей. Эти два жутких указа было отменены 24 апреля 1954 года, после смерти злодея.

Но обо всех этих злодеяниях пресса не писала. Она не писала и о существовании в стране лагерей, где безвинно томились миллионы сограждан, преданные «стукачами»...

Нам, россиянам, всем нужно молиться Богу, чтобы больше никогда, никогда не охватывала бы страну чума сексотства!

Глава 14

ЭТАП

Большой торгово-пассажирский пароход «Фабрициус» неуклюже, как бы нехотя разворачивался в бухте Золотой Рог, чтобы выйти в открытое море. Он в своих мрачных холодных трюмах увозил более двух тысяч заключенных в столицу Колымского края — Магадан. Было начало сентября 1943 года. Чтобы замаскировать свой настоящий груз, вся палуба была завалена сельскохозяйственной техникой, заставлена лошадьми.

Пока пароход выходил в море, в трюмах шло наше «обустройство». Кто-то стал сразу складывать вещички на пол, чтобы тут же прилечь, кто-то продолжал ходить в поисках земляков или знакомых. Надзиратель подтолкнул меня к трюму. Я успел еще раз бросить взгляд на панораму Владивостока и начал осторожно по скользкому трапу спускаться в его зловонное чрево.

В трюме, тускло освещенном несколькими лампочками, стояла ругань, матерщина, все устраивались, выбирая места «получше». Кое-как устроился и я на скользком холодном полу. Сна — ни в одном глазу. Кругом — тяжелое дыханье, вздохи, выкрики Придавленный окружающей обстановкой, я лежал, перебирая в памяти свою недолгую еще жизнь. Почему-то вспомнились первые дни пребывания в КПЗ в родном селе Секретарка Оренбургской области. Там я просидел около трех месяцев, не зная, за что меня арестовали и какое предъявят обвинение.

Зима 41-го была суровой, и мы, заключенные в этой КПЗ, просто замерзали. Да вдобавок еще и голодали — в день нам выдавали по 400 граммов непропеченного черного хлеба и два раза — кипяток. По неизвестной причине мне не разрешали свиданий с родными и не принимали от них передачи для меня. Сокамерники делились со мной своими передачами, и это в какой-то степени спасало меня от голода. Помещение, в котором мы сидели, отапливалось дровами, и охранники не особо себя утруждали. Ведь в холод — лучший метод нашего наказания и устрашения, что таким путем из нас легче будет выбить необходимые признания в «содеянном».

Помимо этого применялось и физическое воздействие. Я по сей день помню первый удар капитана Николаева, нашего начальни-

ка НКВД, когда я отказался подписывать протокол допроса, который от начала до конца был сфальсифицирован. Из рассказов заключенных знаю, что сотрудники НКВД выбивали подследственным зубы, ломали пальцы рук, били по ушам до такой степени, что человек лишался слуха. Из литературы мы знаем и более изуверские пытки и издевательства.

Но вернемся в трюм «Фабрициуса». Под монотонный шум его паровых машин я все же к утру уснул. А когда проснулся, мы уже были в открытом море. Кругом, куда ни глянь — серо-свинцовая гладь воды. Я со страхом обвел горизонт взглядом и тут же присел на палубу. За свои неполные двадцать лет я впервые видел такую необозримую водную стихию. Она меня ошеломила, я ощутил себя букашкой. Страх погнал меня обратно в трюм.

Охотское море было неспокойно. И хоть качка была небольшая, многие переносили ее тяжело. Я, слава Богу, чувствовал себя сносно, видно поэтому меня зачислили в штат обслуги и поручили разносить баланду. Сами надзиратели в трюм спускаться остерегались.

Вдруг среди нас пронесся слух, что наш пароход сопровождает подводная японская лодка, якобы кто-то видел ее перископ. Наша ситуация была архикритической! Все трое суток и заключенные, и вольнонаемные ожидали самого худшего. Было ясно, что одной торпедной атаки с подводной лодки нам хватит с лихвой. Хотя «Фабрициус» был торгово-пассажирским судном, что подтверждалось флагом и находящимся на нем грузом, но во время войны всякие законы перестают действовать. И было принято решение (кем — нам, конечно, не было известно) высадить нас на унылый и безлюдный берег недалеко от бухты Ванино.

...Бывалые заключенные, за плечами которых было по десять и более лет скитаний по тюрьмам и лагерям, поговаривали, что самый изнурительный этап — в трюмах пароходов. Там ты находишься как бы в ловушке, напрочь изолирован от мира, и случись какая авария — спасения не будет никому.

Я помню тот Ванинский порт,

и крик парохода угрюмый,

когда шли по трапу на борт

в холодные мрачные трюмы.

Будь проклята ты, Колыма,

что названа «чудной планетой»!

Сойдешь поневоле с ума,

возврата отсюда уж нету...

Этот «гимн» узников ГУЛАГа как нельзя лучше отражает всю безысходность этапной жизни, настроение людей, которых гонят, как стадо скота на заклание. Но наше счастье было в том, что нас не загружали, а разгружали! Ступив на берег, я даже радостно засмеялся оттого, что стою на твердой земле! Пока шла разгрузка, начался дождь и мы, построенные в колонну, мокрые и голодные, ждали, когда нас вызовут к «палатке», где шла тщательная проверка документов и личностей.

После проверки нас повели в баню на санобработку, накормили и поместили в полуразрушенный барак. Утром выдали бушлаты и ботинки, а через несколько дней — снова в этап! Но уже пешком, по тайге. Куда — никто не знал. Впереди шли проводники и лошади, нагруженные тюками продовольствия и инструмента, а за ними гуськом — заключенные, растянувшись на полкилометра. Шли медленно и очень долго. Охрана все время поторапливала, так как на носу уже были «белые мухи», а до «пункта назначения» было еще далеко. Но как идти быстрее, если за спиной огромный тюк с разным лагерным барахлом и инструментами, да и тропинка узкая. Наконец мы прибыли в лагерный пункт за номером 304 Амур лага. И ужаснулись! Это была огромная голая площадка без единого строения, метрах в ста протекала полноводная река Тумнин.

По приказу начальства стали быстро возводить два полубарака, где нам предстояло жить. Едва заселились, как грянули первые морозы и повалил снег. Дневальным приходилось круглые сутки «шуровать» две буржуйки, дабы поддерживать в бараке хотя бы 12 — 15 градусов тепла. Жить в таких условиях и здоровому сытому человеку тяжело, а мы были голодные, изможденные и не по-зимнему одетые.

Здесь, на голой площадке, ускоренными темпами мы стали строить бараки для охраны, баню, столовую, проходную, хлебопекарню и, конечно, забор с колючей проволокой. Работали с утра до вечера, приходили усталые, голодные, злые и, наспех поужинав, спешили на нары. Лежали не раздеваясь, слушали «песню» буржуек. Кто-то быстро засыпал, а кто-то, как я, не мог уснуть, все перебирал в памяти прошлое. Меня снедала тоска по дому. Переписка нам была запрещена.

В тайге

Амурлаг был крупным звеном системы ГУЛАГа, где отбывали разные сроки заключения тысячи безвинных людей. Здешние «зеки» строили железнодорожную магистраль от города Советская Гавань до Комсомольска-на-Амуре. Эта огромная стройка значилась под номером 500 (я прошу обратить внимание на эту цифру. Она раскрывает масштаб строительных объектов, выполняемых руками заключенных).

Как я уже сказал, наш лагпункт № 304 располагался в живописном месте. Слева — красивая река Тумнин, впадающая в Амур В реке было много рыбы, в том числе и знаменитый таймень, достигающий до пуда веса. А в небольших горных речушках, притоках Тумнина, водился даже хариус. Но все это было не про нашу честь, нам ни разу не удалось попробовать эти деликатесы. Справа — отроги знаменитого хребта Сихотэ-Алинь, покрытые непроходимой тайгой.

На этих труднодоступных склонах, где в прошлом веке бывал наш знаменитый соотечественник, путешественник и исследователь Арсеньев, мы валили лес. Как на смотру, стояли могучие, под тридцать метров высотой, красавицы сосны. Работа была тяжелая. Мало того, что выполнялась она вручную, да еще в хилой одежонке и на пустой желудок. Лучковая пила и тяжелый топор — вот и весь наш инструмент. Сосну надо было спилить, обрубить сучья и потом эту махину-балан на себе стрелевать в нижний склад, что располагался под горой в 400 метрах. Здесь также вручную другая бригада «зеков» делала из них шпалы. Позже к нам в лагпункт привезли с десяток лошадей-«монголок» (из Монголии), чертовски злых, но и чертовски сильных и выносливых. С ними, конечно, стало полегче, но все равно валка леса — одна из самых тяжелых физических работ. За восемь лет пребывания в разных лагерях чем только мне не пришлось заниматься, но тяжелее и изнурительнее труда не встречал. Летом не было спасения от гнуса, накомарники и дым костров не спасали, мы ходили все опухшие от зловредных укусов. Еще хуже было зимой. Снег-no пояс, мороз — под тридцать пять градусов, одежонка на нас аховая, в руках тяжелый топор или пила. К этой тридцатиметровой сосне и не знаешь, как подступиться. Сначала с напарником полчаса «пляшешь» вокруг нее, утаптывая снег, устанешь, изозлишься, проклянешь все на свете, не только работать — жить не хочется.

Но лагерный режим строг, работай, пока не свалишься. Поэтому часто среди заключенных бывало членовредительство: мужики отрубали себе пальцы, а то и целую кисть руки, чтобы получить хоть на время передышку. Однажды мой напарник Сидоров на моих глазах отрубил себе три пальца левой руки. Они отлетели в сторону и некоторое время еще шевелились, постепенно бледнея... Сидорова сразу отправили в санчасть, и больше я его не видел. Среди нас ходили слухи, что членовредителей судят и добавляют срок.

Мы ждали конца войны

После разгрома гитлеровцев под Сталинградом мы поняли, что победа близка. А когда была снята окончательно блокада Ленинграда, мы были уверены, что в сорок четвертом война закончится. Но еще немало кровопролитных сражений предстояло нашей армии, еще не одна «похоронка» пришла в дома советских людей.

Наступил 1945 год. Как и все, мы с нетерпением ждали конца войны. Не только потому, что прекратятся жертвы, разрушения и народ, измученный столькими годами лишений и изнурительного труда во имя победы, наконец вернется к нормальной жизни. Мы, гулаговцы, верили, что конец войны принесет нам амнистию. И каждый в мыслях уже строил планы на будущую жизнь на свободе. Но и тут мы крепко ошибались.

День Победы

9 мая 1945 года нас, как обычно, погнали на работу. Радио в лагпункте не было, газеты приходили с недельным опозданием И мы совершенно не знали, что вся страна — от края до края — ликует, празднуя Победу!

Как обычно, привезли обед на лошадке. Побросав свои инструменты, мы потянулись к «пищеблоку». После обеда нам полагалось отдохнуть, и мы всегда этим пользовались. Кто лежал в сторонке, кто сидел на пнях, «добивая» последние минутки передышки. Конвоиры, как положено, сидели в сторонке, посматривая на часы, чтобы мы не затянули свой «передых». Наконец время истекло, мы поднялись и тут заметили, что к нам кто-то

скачет на лошаденке. Это был дежурный по взводу. Не доехав до нас, он соскочил с седла и на бегу прокричал: «Война закончилась! Победа пришла, мужики! Скорее собирайтесь, идем в лагпункт!»

Сам сержант, безмерно возбужденный и радостный, размахивая руками, приказал конвоирам побыстрее построить нас в колонну и — марш вперед! Мы вмиг окружили сержанта и засыпали его градом дурацких вопросов. Он же, крутя головой, твердил одно и то же: «Войне конец! Победа, мужики, победа!» Многие кричали «ура!», но многие встретили известие с недоверием, мол, не может этого быть. Конвоиры орали, чтобы мы строились в колонну, но мы, как очумелые прыгали, плясали, обнимались, поздравляя друг друга с победой.

Наконец-таки построились в колонну и как на крыльях понеслись в лагпункт, конвоиры едва поспевали за нами. Лагпункт гудел как растревоженный улей, весь списочный состав был на ногах. С трудом надзиратели навели порядок. Когда нас построили, вышел начальник лагеря майор Горелов, начался митинг. Горелов коротко рассказал о ходе войны и поздравил всех нас с Победой, мы ответили бурной овацией и криками «ура!»

После митинга все, до предела возбужденные, продолжали ходить по зоне, задавать друг другу разные вопросы, ответа на которые никто не знал. Мы предполагали, что с окончанием войны дорогу законсервируют, нас амнистируют и лагеря распустят. Так ликовали мы до поздней ночи, а некоторые так и до самого утра.

Победа! Это святое слово ходило в тот вечер из уст в уста, склонялось на все лады. Охрана нас не одергивала, хотя обычно относилась к нам жестоко и с подозрением — ведь мы были «контрики», и за малейшую провинность нас строго наказывали, карцер никогда не пустовал. Далеко за полночь мы наконец-то угомонились, и лагпункт затих.

10 мая 1945 года нас на работу не погнали, разрешили отдохнуть. Мы ликовали весь этот день, радостные лица мелькали повсюду, все стали как бы друзьями и братьями. И неотступно рядом со словом «победа» звучало слово «амнистия». Но амнистии мы так и не дождались и продолжали тянуть изнурительную лямку лагерной жизни еще пять — семь, а кто и десять лет.

Глава 15

ДЕРЖИСЬ, КОЛЯ!

Камера № 25

До суда я содержался во внутренней тюрьме Соль-Илецкой Защиты в райцентре на юге Оренбуржья. Камера под номером 25 на несколько месяцев стала моим домом, моим университетом. Впоследствии, когда судьба бросала меня из одного лагеря в другой, я часто с благодарностью и теплом вспоминал своих бывших сокамерников.

Тогда, зимой 1942 года, в этой камере нас было 14 человек, а коек всего четыре. На койках спали: профессор Генри Шилингер — немец из Саратова, доцент кафедры математики Оренбургского пединститута Владимир Фомичев, председатель колхоза из-под города Энгельса Саратовской области немец Яков Кох и оренбуржец капитан-фронтовик Игорь Михайлов. Остальные спали на полу, под койками и между ними. Под кроватью Коха спал Андрей Иванович Кулинич, начальник ветеринарного управления Киевской области, а мне «повезло» проводить ночи под койкой профессора Шилингера.

Андрей Иванович мне часто говорил:

— Держись, Коля! Получишь свои десять лет, отсидишь и выйдешь еще молодым. Вот мы, старики, не дотянем.

Ему было слегка за пятьдесят, мужчина был крупный и видный, но страдал одышкой и почками. И действительно, не дотянул. Где-то через два месяца он стал сильно опухать, и однажды мы еле вытащили его из-под кровати — так распух. Увы, Андрей Иванович был уже мертв. «Судьба» остальных сокамерников мне неизвестна, потому что еще до суда кого-то этапировали на работы, кого-то — на суд, после чего они в камеру не возвращались.

В нашей камере часто разгорались споры между капитаном и профессором. Помню, как Михайлов с пеной у рта доказывал Шилингеру, что в армии изменников нет, что на фронте солдаты и офицеры попадают в плен в силу сложившихся обстоятельств. Профессор, невозмутимо поглаживая свою красивую бородку, интеллигентно опровергал его высказывания. Михайлов выходил из себя, размахивал руками, срывался на крик. Доцент Фомичев внимательно слушал обоих и, дождавшись конца перепалки, сте-

пенно начинал разъяснять, что все эти массовые аресты не что иное, как продуманная политика правительства, цель которой не только устрашить народ, но еще и получить дармовую рабочую силу.

— Вот посмотрите, — говорил он, — каких статей напридумывали, чтобы сажать нашего брата: у Соболева — статья 58, пункт 10. Да какой он антисоветчик! У него еще молоко на губах не обсохло! А вот у вас, Генри Францевич, пункт ЧЭ — чуждый элемент. У Михайлова — измена Родине. У меня — СВЭ - социально-вредный элемент. У Митина (он был из Бугуруслана и уже отсидел пять лет по политическим мотивам. Н.С.), СОЭ — социально-опасный элемент. Ужас, а не статья! Теперь возьмем Спирина. Он, видите ли, расхититель социалистической собственности. У него развалилась во дворе калитка, и он попросил у завскладом МТС сто граммов гвоздей для ее починки. За это ему по указу от 7 августа 1932 года припаяли «хищение соцсобственности» и непременно дадут десять лет. Он бы эти гвозди купил, да где же взять, коль их не продают... Да вы посмотрите, вся страна опутана сетями лагерей, тысячи и тысячи безвинных людей сидят за колючей проволокой.

Председатель колхоза Кох, как правило, поддерживал своего земляка Шилингера, а я, слушая эти споры, чувствовал какую-то раздвоенность: иной раз брал сторону профессора, верил, что у нас без вины не сажают, и был убежден, что меня оправдают. А иной раз склонялся к тому, что прав Фомичев, и тогда становилось совсем тяжко.

Сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что Фомичев был прав стопроцентно. Тогда трубили на весь мир, что пятилетки выполняются в три-четыре года, на самом деле это был сплошной обман. Производительность труда была очень низка, ведь одними призывами и лозунгами завод не построишь. Производительность растет пропорционально заинтересованности в работе, а ее в стране не было. И тогда стали планомерно наращивать темпы «борьбы с чуждыми элементами», чтоб обеспечить рост производства дармовой рабочей силой. Колючая проволока ГУЛАГа паутиной опутала всю страну. Все крупные заводы, фабрики, рудники, железные дороги, мосты, каналы строили заключенные. В нищенской одежонке, на ногах — чуни или «корды» (куски резины из автомобильных шин, я их сам носил!), на голодный желудок они создавали национальный валовой продукт огромной державы.

Практически заключенными был создан ядерный щит страны. В закрытых институтах (у нас они назывались «шарагами») работали специалисты в области ракетной техники, связи, реактивных двигателей, среди них такие крупные, как Королев, Туполев, Шилингер, Смирнов и другие.

Я позволю себе назвать несколько больших лагерей, где содержались сотни тысяч заключенных: Уральские, Соловецкие, Магаданские, Казахстанские, Сахалинские, Волжские лагеря, Печорлаг, Севдоржеллаг, Переваллаг, Амур лаг, Востоклаг, тысячи более мелких «островов» могучего архипелага ГУЛАГ.

Судебные органы были так завалены работой, что не успевали рассматривать дела и выносить приговоры. И тогда для ускорения производства дел создаются так называемые «тройки». Формуляры осужденных «тройкой» по диагонали пересекала красная полоса, что означало: переписка запрещена, амнистии не подлежит, использовать только на общих подконвойных работах.

Уместно привести строго секретное решение Политбюро, подписанное Сталиным (это для тех, кто еще не излечился от ностальгии по прошлым временам, продолжает бегать с красным флагом, и для тех, кто продолжает провоцировать эту ненужную беготню):

«Выписка из протокола № 51

заседания Политбюро ЦК

Решение от 9. У11-37

187-об антисоветских элементах

Утвердить тройки по проверке антисоветских элементов:

1) По Северо-Осетинской АССР в составе тт. Маурера, Точаева и Иванова. Утвердить намеченных к расстрелу 169 чел. и высылке 200 чел.

2) По Башкирской АССР в составе тт. Исанчурина, Бак и Цыплятова.

3) По Омской области в составе тт. Сипынь, Нелипа и Фомина. Утвердить намеченных к расстрелу 479 чел. и высылке 1959 чел.

4) По Черниговской области в составе тт. Маркитина, Сомовского и Склярского. Утвердить намеченных к расстрелу 244 чел. и высылке 1379 чел.

5) По Чувашской АССР в составе тт. Петрова, Розанова и Элифанова. Утвердить намеченных к расстрелу кулаков 86 чел.,

уголовников 54 чел. и высылке кулаков 676 чел. и уголовников 201 чел.

6) По Западно-Сибирскому краю в составе тт. Миронова (председатель), Эйхе и Беркова. Утвердить намеченных к расстрелу 6000 кулаков и 4200 уголовников.

7) По Красноярскому краю в составе Леонова (председатель), Торгаева и Рабинович. Разрешить по северным районам Красноярского края представить сведения о количестве подлежащих расстрелу и высылке к 1 августа.

8) По Туркменской ССР в составе Мухамедова, Зверева и Ташли-Анни-Мургадова. Утвердить намеченных к расстрелу кулаков 400 чел., уголовников 100 чел. и высылке кулаков 1200 чел. и уголовников 275 чел.

Согласиться с предложением ЦК Туркменистана о включении на репрессии и высылку отбывающих заключение членов нац.к.р. организации «Туркмен-Азатлыги», мусульманское духовенство и т.п., поручив НКВД определить число подлежащих расстрелу и высылке.

Секретарь ЦК И.Сталин.»

А вот весьма короткое извлечение из оперативного приказа Н. Ежова за № 00447 от 30 июля 1937 года (привожу по II части приказа пугнкт 1 ): «Все репрессированные кулаки (1937-й, а все еще кулаки! — Н.С), уголовники и другие антисоветские элементы разбиваются на две категории:

а) первой категории — расстрелу;

б) второй категории — заключению на срок от 8 до 10 лет». Меня отнесли ко второй категории, осудили на 8 лет и этапировали в Похвистневский лагерь под Самарой.

Азбука выживания. Амурлаг

Это был долгий путь: в товарном вагоне я пересек всю страну до Владивостока, оттуда на пароходе — до знаменитого Ванинского порта, а дальше пешим ходом — до штрафной колонны № 304 Амурлага. Частью воспоминаний о пребывании в этом лагере я уже поделился с читателями, повторяться не стану. Я существовал здесь, как и все его обитатели, в условиях жесточайшей борьбы за жизнь, и ни на один день не забывал наказа Андрея Ивановича Кулинича: «Держись, Коля!»

И я старался держаться. Соблюдая завет другого «наставника», Сергея Александровича Орлова, не пил, не курил, не ввязывался в драки, не менял свои хлебные пайки. А в холодные дни, едва «поужинав», бежал к «буржуйке» , когда дневальным был мой земляк Игорь Степанович Хохлушин. Этот тоже важный момент в борьбе за жизнь: возле «буржуек» зачастую возникали драки, и тяжелые. Благодаря земляку мне удавалась устраиваться и поближе, и на подольше к огоньку. Однако, как я ни оберегался, как ни старался держаться, систематическое недоедание и тяжелый труд на лесоповале «доконали», я опять стал доходягой. Таких, как я, было много. И весной 1945 года, уже после Победы, нас — более тысячи человек — собрали и отправили в Ванинский пересыльный лагерь, в зону № 3. Здесь мы находились несколько дней. Удалось разузнать, что нас, как дисциплинированных (в отличие от уголовников, которых здесь было тоже немало), отправят на сельхозработы в Карасево Озеро под Комсомольском-на-Амуре. Узнав об этом, мы с облегчением вздохнули. Во-первых, недолго придется ехать в товарняках, во-вторых, может, удастся вдоволь поесть картошки и капусты, коли придется их убирать. Да и вообще — это не лес валить.

Перст Судьбы

Первую партию заключенных примерно в 400 человек, куда попал и я, в начале июня 1945 года погрузили в товарные вагоны и повезли в сторону Комсомольска-на-Амуре. Вагоны были оборудованы весьма примитивно: четыре маленьких оконца, зарешеченных с двух сторон, нары, размещенные по бокам вагона, в центре — «очко» для отправления естественных нужд. В такой вагон нас заталкивали по пятьдесят человек и более, «спальных мест» для всех не хватало, большая часть «пассажиров» располагалась на полу, используя в качестве «постельных принадлежностей» свои пожитки.

Везли нас по той самой дороге, в строительство которой мы вложили немало своего труда. И хотя она еще не была завершена, по ней уже круглосуточно везли всевозможные грузы. В основном «тягловой силой» были небольшие паровозы, так называемые «овечки», которые могли осилить не больше шести — семи вагонов. Такая же «овечка», пыхтя, коптя, увозила нас от мрачного Ванин-

ского порта. Скорость была невелика, и через зарешеченные оконца мы любовались роскошными картинами здешней природы.

Так мы ехали, не предчувствуя беды. Настроение было довольно сносное — ведь нас везли на сельхозработы, к тому же «согревало» сознание того, что нас причислили к дисциплинированным, благонадежным... Спокойно, без ссор и драк (что редко бывало в этапах) нас довезли почти до станции Перевал (здесь располагался Переваллаг, отсюда и название станции). Поговаривали, что здесь нашего брата работало до ста тысяч, этот участок был самым трудным на строительстве дороги: высокие горы, скальные породы требовали колоссального труда.

Не доехав до станции (у нашей «овечки» не хватило силенок преодолеть подъем), состав остановился. Кондуктор-девушка подложила под последнее колесо последнего вагона башмак, чтобы поезд не пошел под уклон своим ходом, отцепила паровоз и поехала на нем до станции за подмогой. Время было предрассветное, все заключенные спали. На тендерных площадках дремали охранники...

То ли давление вагонов было слишком велико, то ли башмак был неправильно поставлен, но он соскочил, и вагоны поползли под уклон, стремительно набирая ход. Через пятнадцать минут мы уже мчались со скоростью до сорока километров в час, проскакивая будки стрелочников и небольшие станции. В вагонах проснулись, началась паника, никто не знал, какие меры надо принять, чтобы остановить состав. Катастрофа приближалась, поскольку дорога, кроме большого уклона, имела и крутые повороты. Стоило одному вагону «не вписаться» в поворот, и весь состав полетел бы под откос.

Более опытные заключенные предлагали ломать половые доски (как и чем? Ведь у нас не было никаких инструментов) и бросать их под колеса, чтобы затормозить. Предлагали также бросать свои пожитки под колеса, но все эти предложения были смехотворны. Потом стали ломать, как могли, дверь вагона, будучи уверены, что охранники в такой ситуации стрелять не станут, ведь они сами были в таком же положении. А скорость к тому времени уже была, наверное, за пятьдесят километров. Наконец, дверь разломали, но смельчаков, готовых прыгнуть с ходу, не нашлось. Правда, через пару минут, подбадриваемые возгласами и советами, три отчаянные головы все-таки решились, предварительно обернувшись

матрацами и одеялами. Но это их не спасло — все трое разбились.

Вдруг раздался какой-то глухой треск, и сразу же — резкий рывок назад, все мы попадали на пол, ударяясь о нары (многие получили серьезные ушибы и даже переломы).

Полная неразбериха, стоны, крики, даже плач — то ли всем крышка, то ли... Боже, какое счастье, какое счастье! Скорость нашего состава стала резко падать, и вскоре он остановился. Но кто же, как сумел остановить его? Совершилось поистине чудо! На одном из поворотов последний вагон (который был первым при движении вперед), груженный рыбой (для нашего пропитания), сошел с рельсов, но не упал под откос, не перевернулся, а продолжал «ехать» по шпалам, разрезая их, гася скорость и тормозя состав...

Такую ситуацию, в которой мы тогда оказались, и придумать-то трудно. Это ли не перст Судьбы?! Жизнь четырехсот узников висела буквально на волоске, и вот — такое чудесное избавление! Мы все мигом выскочили из вагона. Из других вагонов народ тоже высыпался, оказывается, все по пути успели разломать двери, но выпрыгнуть на ходу, никто не решился. Сколько тут было радости, восторгов, ликования, объятий и даже поцелуев!..

Тем временем конвоиры пришли в себя и стали требовать, чтобы мы сели, но их никто не слушал. Понимая, что нам чудом удалось избежать гибели, мы были все до предела возбуждены, и требования охранников до нас попросту не доходили. Мало-помалу накал страстей пошел на спад, народ стал садиться: кто — на обочину, кто в кювет, только к вагонам никто не хотел подходить. Они стояли пустые, с разломанными дверями...

Потом охранники приказали построиться повагонно, по четверо в ряд, для проверки. Убедившись, что все «зеки» на месте (кроме тех, кто разбился), потребовали занять свои места в вагонах и отремонтировать двери. К вечеру вернулась наша «овечка» с подмогой. К тому времени мы сумели поставить на рельсы и вагон с рыбой. А еще через сутки нас привезли в пересыльный лагерь Косомольск-на-Амуре...

Глава 15а

НЕНАВИСТЬ

В один из солнечных и теплых августовских дней в 1944 году мы, заключенные 304-й колонны Амурлага, выполняли работы по баллатировке железнодорожных путей дороги, идущих от города Советская Гавань до города Комсомольск-на-Амуре.

Работало нашего брата в тот день на путях много. Кто лопатами бросал щебенку под шпалы, кто эту щебенку подбивал под шпалы, кто разгружал щебенку с платформ, а кто со своим напарником ломами рихтовали пути. Дорога еще не была закончена строительством. Еще не были построены все станционные здания и службы путей, но по ней уже круглые сутки курсировали маневрованные паровозики типа «Овечка», подвозя всевозможные материалы, необходимые стройке. Одновременно увозились и грузы из бухты Ванино, прибывающие большими партиями из Америки согласно договору. Это были и военная техника, и автомобили, и продовольствие — мука, крупа, тушенка, сало-лярд, сало-шпиг, яичный порошок и т. д. Они были очень нужны для страны. Отечественная война полыхала вовсю, и армия в них нуждалась как никогда...

Здесь же, недалеко от дорожного полотна, наблюдая за нами, ходили охранники, держа свои автоматы наперевес. А между работающими заключенными ходили вольнонаемные специалисты-дорожники, наблюдая, качественно ли мы выполняем свою нехитрую, но тяжелую работу.

День был, повторяюсь, как по заказу теплый и солнечный! Стояла какая-то синь, в воздухе летала паутина, и видимость была исключительно хорошей. По всей линии железной дороги, сколько можно было видеть глазу, работали заключенные. Работали не только наши, но и из других соседних колонн... Слева от дороги катила свои воды полноводная река Тумнин, приток Амура, богатая красной рыбой. А справа от дорожного полотна возвышались горы Сихотэ-Алиньского хребта, покрытые глухой, непроходимой тайгой. На этих труднодоступных склонах гор когда-то в прошлом веке побывал наш знаменитый соотечественник — исследователь и путешественник Арсеньев.

— Те места, нужно подметить, очень красивы и богаты. Богаты не только лесом, водными ресурсами, подземными залежами,

рыбой, пушным зверем, но еще и ягодами. В низменных болотистых местах растет очень много ягод: брусника, голубица и морошка. Они очень сладкие и питательные. Особенно вкусны они перед первыми заморозками — просто объедение! Но их собирают здесь мало, так как жилые поселения от этих мест находятся «за тридевять земель». Но как там ни красиво и как ни богато, лучше не бывать в тех местах в качестве подневольного рабочего, чтобы с утра и до позднего вечера за скудный паек вкалывать не разгибая спины.

Так вот, все мы были заняты своей работой, когда со стороны Хабаровска появился паровозик «Овечка», таща за собой пять или шесть открытых платформ, а на платформах стояли, именно стояли (!), по 30 — 35 человек немецкие военнопленные, охраняемые часовыми, стоящими на тамбурных площадках платформ по углам. Ход паровозика был настолько мал, что его можно было легко догнать пешим ходом. Как я подметил выше, дорога строительством еще не была закончена, поэтому и паровозы быстро не ездили.

И когда «Овечка» стала подходить до нас, работающих, таща за собой эти платформы, и мы убедились, что на платформах на самом деле немецкие военнопленные, мы все, как по команде, побросав свои инструменты, прекратили работу, выпрямились и, словно очарованные, стали наблюдать за ходом необычного состава и за немцами, стоящими на платформах. Нашему удивлению не было границ! Перед нами на платформах стояли настоящие немцы! Немцы, которые столько принесли нашему народу страданий и горя!..

Паровозик продолжал медленно тянуть платформы в сторону бухты Ванино. А мы, как оглушенные, продолжали смотреть на паровоз и немцев на платформах.

...Кто взял первый камень и бросил в немцев — так и не узнали, но это была как команда! И град камней вмиг полетел в немцев! Они стали увертываться от одних камней, но их настигали другие. С каждой минутой, а точнее, секундой все больше и больше зеков включалось в эту необычную дуэль! И, казалось, жизнь многих военнопленных сочтена. Мы, как бы обезумев, нещадно бросали и бросали по ним камни. Наша ненависть все больше и больше возрастала против них.

Часовые на платформах, охраняющие немцев, видя, что дело принимает весьма серьезный оборот и они многих немцев не довезут до

места назначения, стали стрелять из своих автоматов в воздух! Это не помогло! А наши охранники были совершенно сбиты с толку и не знали, что делать и какие предпринять меры, чтобы нас унять. Они бегали, кричали, ругались матом, стращали нас, требуя немедленно прекратить это изуверство. А мы, словно очумелые, не обращая внимания на ругань своих охранников и на выстрелы охранников с платформ, продолжали бросать и бросать камни в немцев...

Наша ненависть против немцев так закипела, что мы не отдавали себе отчета в том, что делали! Охранники же с платформ, видя, что нашу ненависть ничем не унять и многие немецкие пленные будут изувечены и даже, возможно, убиты, стали стрелять уже над нашими головами. Паровозик тем временем ускорил свой ход (вероятно, кто-то дал машинисту паровоза подобное указание!), увозя от нас платформу с немцами...

Этот из ряда вон выходящий случай как нельзя более красноречиво и правдиво доказывает, что россияне, даже находясь в таких экстремальных условиях, как заключение, все равно остаются патриотами своей страны, преданными своей отчизне. Вечером и потом еще несколько дней подряд многих из нас вывозили к оперативнику, по-лагерному — «куму». Он со злостью, страстно всех допрашивал, угрожал посадить в карцер, но на этом все и закончилось. Отрадно, должен отметить, что за этот столь серьезный случай никто из заключенных из нашей колонны не пострадал. Даже в изолятор никого не сажали... Отправляя на открытых платформах военнопленных немцев, руководство лагеря, вероятно, не предполагало, что мы, заключенные, при виде их проявим такую ярую ненависть. Потом среди нас ходили слухи, что якобы были убиты два немца и около 30 с тяжелыми травмами были госпитализированы. Спустя полгода после инцидента с немцами в том же лагере мне приходилось много раз видеть и немецких военнопленных, и власовцев, и даже итальянцев. И откровенно скажу: всякий раз я смотрел на них с ненавистью, как на истинных врагов моей страны.

Хотя, казалось бы, между нами, заключенными и военнопленными, не было разницы — мы изолированы от общества и они изолированы, но это только поверхностно, так сказать, на первый взгляд. А на самом деле между нами была глубокая непреодолимая пропасть! Только этим можно объяснить нашу ненависть, закипевшую в сознании в тот день, когда мы их встретили шквалом камней!..

Глава 16

В СЕЛЬХОЗЛАГЕРЕ

Пересыльный лагерь города Комсомольска-на-Амуре Лето 1945 года!

Наш состав из шести товарных вагонов с заключенными, прибывший из Ванинского транзитно-пересыльного лагеря города Советская Гавань, загнали в запасной тупик железнодорожной станции города Комсомольска-на-Амуре. И почти сутки мы ждали своей разгрузки.

Нахождение в душном товарном вагоне заключенных, среди голодных и обозленных людей, когда ты и сам такой же - приятного мало...

Сидя полуголый в том смрадном и душном вагоне в ожидании разгрузки, у меня в голове были мысли только о еде. Мне было двадцать два года и мой молодой организм требовал и требовал еды, но ее не было! Не давали нам и воды. Металлическая кровля вагона от солнечных лучей накалялась и жара в вагоне усиливалась. Поэтому пить хотелось невыносимо! Мы были, как в ловушке! К обеду нас стали разгружать и тут же с ходу сажать на «воронки», чтобы увозить, а куда, мы не знали. Но прежде чем стали сажать на эти «воронки», нас тщательно пересчитали. В «воронке», в котором мне пришлось ехать, нас столько запихали, что мы на скамейках сидели настолько плотно, что рукой нельзя было шевельнуть. Да еще и на пол посадили, где все сидели так же плотно, что в колодке...

Когда машина тронулась и нас повезли, то она начала нас трясти, качать и подбрасывать, что мы сотню раз ударились друг о друга и старались держаться, чтобы не полететь на головы сидящим на полу. Примерно через час «воронок» остановился и нас стали выгружать. А когда я, доходяга, при спуске с машины чуть замешкался, то надзиратель меня тут же за это ударил прикладом винтовки так, что я чуть не упал на землю. А он еще со злостью на меня крикнул: «Чего оглядываешься, ну, быстро встань в строй!». Я машинально посмотрел на него и не уверенными шагами отошел от машины, чтобы встать в строй. Он и по сей день стоит у меня пред глазами, в пилотке набекрень, одет не по росту в короткий китель, а на ногах тяжелые кирзовые сапоги...

Я встал в строй, в общую колонну заключенных перед воротами знаменитого пересыльного лагеря города Комсомольск-на-Амуре, через которые за десятилетия Советской власти прошли сотни тысячи таких же, как и я, безвинных заключенных. Многие из которых от недоедания и изнурительного физического труда давно уже ушли в мир иной...

После проверки по формулярам, нас поместили в третью зону пересыльного лагеря города Комсомольска. Жизнь в любой пересылке - это новые лишения и издевательства над личностью заключенного. В пересылках, как правило, нет никакой заботы о прибывших заключенных со стороны лагерного начальства. Только, вероятно, поэтому там всегда неразбериха, драки и разгул блатарей. В пересыльных бараках всегда грязно, не уютно, масса клопов, от которых не знаешь как спасаться. В бараках постельных принадлежностей не бывает и заключенные спят на нарах не раздеваясь. Здесь принято не довешивать хлебные пайки и срывать сроки раздачи баланды, которая почему-то всегда готовилась как свиньям: из сечки магара, кильки или хамсы. В пересылках находиться долго невыносимо тяжело. К счастью, после, семи дней карантина, нас, наконец-то, распределили по лагпунктам, которых вокруг города Комсомольска тогда было предостаточно. Меня, с группой незнакомых мне лиц, повезли в ОПП (отдельный лагерный пункт) в район «Красево озеро». Это, примерно, в ста километрах от города Комсомольска-на-Амуре.

В филиале лагеря «Красево озеро»

Этот филиал лагеря располагался в пятистах метрах от озера, где водились много карасей, поэтому и филиал лагпункта, куда меня привезли из пересыльного лагеря города Комсомольска, назывался «Красево озеро». Как только мы, приезжие, освоились и имея в кармане пропуск на право бесконвойного передвижения, мы при первой же возможности стали их ловить! Ловили рубашками, гимнастерками и просто руками. Они, на удивление, были крупные и жирные...

Забегая вперед, подмечу: работая на сенозаготовке контрольным замерщиком, я при первой же возможности подъезжал на своей лошаденке на озеро и без какого-либо труда ловил несколько карасей. Но этим не все могли пользоваться.

На низких берегах озера деревья и кустарники не росли. Не было и камышей, а росла только сочная и высокая трава. Так что когда я подъезжал к озеру, то мне ничего не мешало, чтобы легко, без труда спуститься в его воды и начать ловить этих жирных карасей. Они для нас, доходяг, были большим подспорьем и помогали быстрее восстанавливать наши силы...

Основной лагерь заключенных или как мы называли «Центральная усадьба», располагалась в трех километрах от филиала «Красево озеро», на берегу реки Амур. Этот лагерь был специализированный и выполнял только сельскохозяйственные работы. Он существовал уже с десяток лет, со своими порядками, с строгими режимными правилами. Начальником этого лагеря многие годы был некий «Батько Махно». Это его прозвище, а фамилию я запамятовал. Его за глаза все звали «Батько Махно».

Здесь, на «Центральной усадьбе», был весьма строгий режим и за небольшую провинность, сажали в карцер на трое или же пять суток! Виновный содержался без пищи, только на одной воде. Тут поневоле будешь соблюдать правила режима.

Вся территория зоны «Центральной усадьбы» содержалась в чистоте. В бараках дневальные также строго следили за чистотой. На четырехместных спальных вагонках лежали тщательно заправленные постели. В бараках стояли даже тумбочки - одна тумбочка на двоих! В лагерях - это была исключительная редкость!..

Повторяюсь, здесь любое нарушение заведенного порядка строго карался, а, значит, ворам и бандитам был не климат! Поэтому они всеми силами стремились попасть на этап и уехать из этого им ненавистного лагеря. «Батько Махно» их почему-то не любил и чаще других сажал в карцер!.. Заключенные «Центральной усадьбы» убирали овощи и картофель, а также заготавливали и сено. Странно, и здесь страна не могла обойтись без подневольного труда заключенных! Ведь практически заключенными строились все народно-хозяйственные объекты страны!..

Заключенные нашего филиала занимались только заготовкой сена: косили вручную, сушили, копнили, прессовали в тюки, а запрессованные тюки грузили на баржи для их дальнейшей отправки.

Косить сено, не такая уже премудрость! Но промахать целый день на голодный желудок, к вечеру в глазах темнеет, а руки и ноги начинают дрожать...

В этом лагере, с первых дней моего пребывания, мне относительно повезло. Когда нас привезли на переоборудованных бортовых машинах для перевозки заключенных на «Центральную усадьбу» лагеря и построили для проверки и для дальнейшего распределения, к нам подошел главный экономист Матвей Иванович Пушкарев и спросил: «Кто из вас красиво пишет?». Я поднял руку. Он тут же велел мне выйти из строя и повел на вахту, чтобы там, за столом, я ему продемонстрировал свой почерк. И я с ходу, быстро написал несколько слов. Он улыбнулся, показав мне свои обезображенные цингой десны и зубы, и сказал: «Будешь работать контрольным замерщиком». Что это за работа контрольного замерщика, я понятия не имел!..

Матвей Иванович тянул второй срок. Первый свой срок он получил по Указу от 7 августа 1932 года - расхищение социалистической собственности - 10 лет! А когда у него до конца срока оставалось только один год, те благодаря лагерным стукачам, ему влепили десять лет, но уже по 58 статье, антисоветская агитация! Подобное в лагерях было правилом, а не исключением!..

И так, я был назначен контрольным замерщиком. За мной закрепили лошаденку, которую я звал Серхой, выдали мне пропуск на право безконвойного передвижения в районе действия филиала «Красево озеро», и я, с усердием, взялся выполнять порученное мне нехитрое дело. За день мне нужно было объездить все бригады филиала, которые были разбросаны на большой территории и вручную вели заготовку сена. И все записать в журнал: сколько скосили, сколько закопнено, запрессовано и погружено тюков на баржу. Я старался как можно лучше аккуратнее и оперативнее исполнять порученное мне дело. Я целыми днями носился на своей Серухе по огромной территории, навещая все бригады, которые вели напряженную работу по сенозаготовке... Прошел какой-то месяц и куда бывало не взглянешь, везде стояли копны, копны и копны сена... Находясь целыми днями на воздухе и под лучами летнего солнца, я быстро, как негр, загорел! А когда вечером, усталый и голодный, я приезжал на «Центральную усадьбу» со своими донесениями, меня, как обычно, встречал с улыбкой Матвей Иванович и частенько предлагал мне поесть. Я, конечно, с благодарностью съедал предложенную мне еду. А после сдачи сведений о заготовленном бригадами сена, я тут же уезжал к себе в филиал. Здесь, после скромного ужина, я, как убитый, засыпал...

Время шло, копны сена все увеличивались и увеличивались. Я так втянулся в эту не так уж легкую работу, что как будто, за всю свою не долгую жизнь - я только и занимался заготовкой сена. Мне шел двадцать третий год! Между тем надвигался сентябрь, а значит и надвигалось время наводнения всей местности. Дело в том, что в начале сентября, как по заказу, ежегодно, по всему региону проходят обильные дожди. А от этих дождей в горах Сихотэ-Алиньского хребта снег начинал интенсивно таять, и тогда Амур с его многочисленными протоками выходил из берегов и огромная территория местности на многие десятки километров превращалась в водную гладь. И вода держалась так более десяти дней.

Мотаясь по бригадам на своей Серухе, я почти ежедневно издали видел начальника лагеря, тоже верхом. Он даже несколько раз меня останавливал, чтобы узнать о данных сенозаготовки. И каждый раз, мне казалось, он оставался доволен моими сообщениями. Видел я и «Шалопая», командира Вохра нашего филиала, тоже верхом. Он, как правило, интересовался только о сохранности заключенных и чтобы не было побега.

Я прерываю последовательность своих воспоминаний и вернусь в Ванинский пересыльный лагерь, где мы, доходяги, более тысячи человек так радовались, узнав, что нас отправляют под город Комсомольск-на-Амуре на сельхозработы. Тогда мы мечтали вдоволь наедаться сельхозпродуктами... Оговорюсь сразу же - это были иллюзорные мечты. Мы тогда, здорово ошибались!..

Действительно, наши мечты сбывались только частично, когда нас на неделю привозили на уборку помидора и картофеля. Тогда, в течение недели, мы наедались вдоволь помидорами и картофелем. А что касается карасей, то они нас баловали не долго! Сперва нам помешало наводнение, а потом и первые заморозки. Ведь, как не говори, а в ледяную воду не всегда хочется лезть!..

Кормили в этом лагере так же прескверно, как и во всех лагерях, где мне пришлось побывать...

Я, как и в Амурлаге, всегда был голодный. Наша работа по заготовке сена была далеко не из легких! В том числе и моя работа контрольного замерщика. С первых же дней, не зная как держаться верхом на лошади, от лошадиного пота и трения мои ноги стали красными и покрылись сплошь пупырышками. А на третий или четвертый день я уже не мог сесть на лошадь. Но мне выдали седло, в санчасти дали какую-то мазь, которая помогла

мне быстро избавиться от красноты и пупырышей ног. И я свободно вздохнул! Я работал по 12 — 13 часов в сутки! В иной день был в седле по семь — восемь часов. А вечером, после работы съедал свой скромный ужин и уходил от клопов на чердак и, как бомж, не раздеваясь, моментально засыпал.

Те места, на удивление, красивые! Сочная и зеленая выше человеческого роста трава простиралась на десятки километров в округе! Куда не посмотришь, перед глазами вставал стеной зеленый и сочный травостой, как сказочная поверхность! Когда я ехал к бригадам на своей Серухе, она всю дорогу, на ходу, не опуская головы, рвала и жевала сочную траву. Вот какая трава была высокая!..

В протоках Амура, которых было очень много - водилась рыба, особенно много жирных и толстых сазанов! Земля в тех местах очень плодородная и хорошо родила не только овощные, но и картофель...

Как сказано выше, нас дней на десять до наводнения увозили собирать помидоры и картофель, чтобы они не были затоплены наводнением. Вот тогда-то мы (повторяюсь) вдоволь наедались и помидорами и картошкой...

Ну, вот Амур вышел из берегов, протоки на глазах стали набухать и тоже выходить из берегов. А через два-три дня все вокруг, на многие километры заблестела вода! В ход пошли лодки. И все наши копны сена, с таким трудом заготовленные, оказались под водой. Только их макушки с полметра торчали из воды. Из-за наводнения многие заключенные оставались в бараках. На работу ходили только те, труд которых требовала стихия...

Плавая на лодке, я наблюдал за поведением диких уток, которых в тех краях было видимо не видимо! Они садились на макушки затопленных копен и тогда эти макушки становились черными... В средней полосе России осенью в небо поднимаются тучи скворцов со своими выводками, и тогда небо становится черным. А здесь, подобную картину можно было видеть, когда уток кто-то спугнет с макушек копен, и они взмывали в небо... Утки почему-то очень любили садиться именно на макушки копен сена.

Через несколько дней вода мало-помалу начала убывать и вскоре Амур со своими многочисленными притоками и протоками начал входить в свое русло. За время наводнения копны сена сквозь промокали и заливались. А после спада воды нам предстояло все копны разобрать, а сено разбросать на просушку...

Когда вода уходила, то в сухих протоках, в ямах и впадинах оставалось много рыбы, особенно сазанов. Для нас они были что «Манна небесная» (опять-таки не для всех!).

Сразу же после спада воды работать по разборке промокших колен сена было нельзя. Не позволяла тина (ил!), ноги вязли, мокли и люди быстро простужались и уставали. Поэтому на работу нас несколько дней не водили, чтобы земля чуток просохла. Я уже работал с бригадой на общих работах...

Когда стала возможность разбирать копны сена, то ударили первые заморозки! Работа по разборке копен была изнурительная и бессмысленная, так как сено не просыхало. В это время над нашими головами со стороны севера в сторону юга стали пролетать сотни стаи гусей и даже лебедей. И видя эти пролетающие стаи гусей и лебедей, мы бросали работу и смотрели им вслед. А на сердце становилось тоскливо, тоскливо... Очень часто и гуси, и лебеди садились на наши луга, где мы работали, чтобы отдохнуть и подкормиться, выбирая по соседству одну из проток Амура. Мы, с замиранием сердца, наблюдали за гусями, а особенно за лебедями, как они между собой «разговаривали»... Бывали случаи, когда лежа на земле, наблюдал за лебедями, не смея дышать, дабы их не спугнуть и не помешать им отдохнуть и подкормиться...

На мой взгляд лебедь — птица не только красивая, но и величественная и гордая! По сей день не забывается картина, как они ухаживали друг за другом, как поворачивали свои длинные точеные шеи, издавая гортанные звуки: «Го! Го! Го!». Я видел как после отдыха и кормежки, эти «чудо-птицы» мощно разбегались и поднимались в небо, образуя стройный треугольник и беря курс на юг... Вдогонку я им махал рукой и желал им доброго пути...

Начальник лагеря — «Батько Махно»

Трудно подробно описать его личность и характер, который многие годы руководил лагерем заключенных, где мне пришлось более года отбывать свой срок наказания. Уж много лет прошло с того времени, когда судьба меня забросила в тот лагерь. Так вот, невысокого роста, худощавый, кривоногий, как правило, всегда не опрятно одетый, он походил больше на колхозника после трудового дня, чем на начальника крупного лагеря заключенных. Я его никогда не видел в форме офицера внутренних войск МВД. Его

некрасивое лицо с рябинками отталкивал от себя собеседника. Смотрел своими маленькими поросячьими глазами всегда зло и с прищуром! Никогда не улыбался. Благодаря его лютому характеру, карцер никогда не пустовал. В карцер пищу передавать запрещал и «виновник» сидел только на воде. Он никогда не расставался со своей двустволкой. Выходя из дома он садился верхом на лошадь, перекидывал через плечо свою двустволку и не бросал ее до тех пор, пока поздно вечером не возвращался домой. Жил он рядом с зоной «Центральной усадьбы» в деревянном домике... В зону лагеря один никогда не заходил, боялся. Его всегда сопровождала свита - командир ВОХРа, два надзирателя и еще охранник.

Имея в распоряжении баню, прачечную и большое количество подневольных заключенных, он одевался всегда неряшливо. За год с лишним, пока я «исправлялся» в этом лагере, я ни разу не видел его в светлой рубашке и в костюме. Он не курил, не пил, редко брился, не хуже заключенного. Рассказывали, что однажды, слезая с лошади, он случайно задел курок заряженного ружья и чуть было не убил себя. После чего более двух месяцев провел в больницах города Комсомольск-на-Амуре. Но нужно отдать должное, что он почти целыми днями верхом на лошади колесил по бригадам филиалов, разбросанных на десятки километров, досконально интересуясь ходом сенозаготовительных работ. Он, как правило, подъезжая к бригадам не здоровался и не слезал с лошади. И отъезжал молча!

Так вот, этот угрюмый и злой мужичок, неузнаваемо преображался, когда начинался перелет гусей и лебедей...

Он на лошади начинал рыскать по лугам и протокам в поисках отдыхающих гусей и лебедей и, найдя их, нещадно отстреливал. Поговаривали, что на зиму он заготавливал до трех бочек этой дичи. Он их морозил, солил, сушил, вялил и даже коптил. Спрашивается, зачем ему столько бить этих безвинных птиц, когда его семья состояла из четырех человек? Нужды в продуктах семья, думается, не имела, поскольку все продовольственные склады, каптерки, столовые были в полном его распоряжении...

Я и тогда, и сейчас, спустя столько лет, не могу взять в толк: как же можно запросто убить лебедя? Но он их убивал! И убивал много!.. Таков был начальник лагеря, по прозвищу «Батько Махно»...

И снова работа

Так в трудах и заботах мы прожили до осенних дней, а затем и до первых снежинок! Зима для зэков всегда была мачехой! В бараках, где мы жили, было холодно и сыро. Вода от наводнения с бараков не уходила. До конца ноября. Помню, чтобы с вагонок спуститься по нужде, нужно было проявить ловкость, чтобы не попасть ногой в холодную воду. Полы были земляные, а деревянные решетки, лежащие около вагонок, плавали!

Барак освещался двумя коптилками, поэтому был всегда мрак. Вставая по нужде люди чертыхались, матерились, так как зачастую попадали ногой в холодную воду. От этого простужались.

От испарения воды, повторяюсь, в бараке было сыро и холодно. Байковое одеяло мало помогало...

На работу ходили строем, хотя все имели пропуска. Эти копны нас изматывали. И вечером приходили с работы такие усталые, что валились с ног. Вот нам и легкая сельхозяйственная работа!..

В бараках было сыро, вода никак не хотела уходить. Спрашивается, зачем было эти бараки строить в низине, когда в трехстах метрах была возвышенность? Вероятно, это тоже предусматривался, как элемент наказания и издевательства над нашим братом...

Сейчас, с высоты прожитых лет, вспоминая тот лагерь и ту изнурительную работу по разборке промокших копен сена, заиленных амурскими водами, трудно понять логику лагерного начальства: зачем было их разбирать, когда наступили морозы, и сушить сено практически было нельзя. А от заиливания вообще было нельзя избавиться! Тогда зачем было с таким трудом их вообще разбирать? На разборке копен трудилось более пятисот человек зэков! Ответ, думаю, напрашивается простой - это один из элементов нашего наказания, а значит и издевательства над нами... Я давно работал в бригаде со всеми. Нашим бригадиром был бытовик, мужчина крупного телосложения со спокойным характером и душевным по натуре. Мы его все звали Иванович! Он работал с нами наравне и никогда не отлынивал от работы. Я опять исхудал, приуныл и мое состояние было самое мрачное! Писем из дома не получал и это также гнетуще влияло на мое психологическое состояние. На работе я очень уставал, еды не хватало. Я всегда чувствовал голод! К зиме я еще больше осунулся, похудел и стал на себя не похож...

Членовредительство

Шел пятый год моей безвинной сидки в лагерях! Я не представлял себе другой жизни, другой одежды. Мне казалось, что весь мир такой же серый и убогий, как мы, зэки, и также все голодают и нищенствуют. Мое формирование с восемнадцати лет, как человека, как личности проходило в условиях голода, холода, оскорблений, сплошного мата, похабщины, невежества и тяжелого физического труда. Состояние было такое - хоть в петлю лезь! На душе скребли кошки! Мое психологическое состояние было на пределе - и я решаюсь на членовредительство!!!

Как-то, придя на работу, я остро-преостро наточил свои вилы, которыми ежедневно разбирал копны сена. Ну, наточил вилы и сам подумал: «Что делать?» Тогда я был невменяем! У меня в голове вроде бы и мысли были затуманенные!...

Я попробовал вилы рукой и убедился, что они остры, что огонь! С одного маха можно было ими пропороть человека насквозь! Взял я эти вилы и пошел от бригады прочь, в сторону протоки, которая располагалась в ста метрах от нашей бригады. Я шел и думал, что же лучше повредить? Пропороть левую руку или же левую ногу?! Подошел к протоке, а она уже почти до краев была задута снегом! Спрятаться там не смог! Я встал на край протоки, оперся на вилы и призадумался: «Как лучше повредить себя...». В это время из моих бригадников кто-то крикнул громко: «НПС!» (об этом мне потом один из бригадников говорил!). А бригадир нашей бригады, сообразив, что со мной делается что-то неладное, уже бежал ко мне и так же кричал: «НПС! НПС!»...

Во всех лагпунктах меня почему-то звали «НПС» — Николай Павлович Соболев.

До моего сознания доходило, что меня окликают, и я в оцепенении продолжал стоять и думать о моем страшном плане... И вдруг, четко и ясно я услышал: «НПС!». Я вздрогнул! И, как бы, очнулся от оцепенения! И посмотрел в сторону бригадников, и я увидел, что ко мне подбегает наш бригадир Иванович. В этот миг, я, как бы, очнулся, подбежав ко мне, он взял из моих рук вилы, обнял меня и мы с ним вместе тихо пошли к копне, где работала наша бригада. По пути он по-отечески, душевно сказал: «Так, НПС, нельзя! Этим ты никому ничего не докажешь, а прицеп (дополнительный срок) наверняка наживешь!». Прочитав в пути следования мне соответствующую нотацию и, как мог, успокоил, отдал мне мои вилы, и мы подо-

шли к копне, где трудились наши бригадники. Все это помнится и по сей день! В это же время к нашей бригаде подъехал командир ВОХРа филиала по кличке «Шалопай».

«Шалопай»

Высокого роста, стройный, сухопарый блондин, в погонах старшего лейтенанта, весьма приятной наружности, он был антиподом начальника лагеря. Всегда веселый, говорил с улыбкой, в системе лагерей работал мало. К своим служебным обязанностям, мне казалось тогда, он относился добросовестно, работал старательно. Он не хуже начальника и меня, замерщика, целыми днями верхом на лошади мотался по бригадам, проверяя все ли работающие зэки на своих местах и нет ли побега!.. Он, как правило, одевался в форму офицера, был всегда опрятен, подтянут и чисто выбрит.

Но впоследствии оказалось, что все его положительные качества были поверхностные! На деле его душа была такая же черствая, такая же жестокая, как у всякого надзирателя, любого «вертухая»...

То ли служба их затягивает быть жестокими, то ли они по природе все служаки бессердечные, но им ничего не стоило оскорбить, обидеть или наказать заключенного!..

В лагере, да и не только, любой человек совершенно неожиданно может попасть в беду!

Как-то вечером, перед ужином, как раз за день-два до наводнения, я заехал в филиал лагеря и только было собрался ехать на «Центральную усадьбу», к главному экономисту с донесениями о проделанной работе бригадами, а затем скорее вернуться к ужину. В это время меня окликнул «Шалапай». И не выслушав меня зачем я еду на «Центральную усадьбу», он потребовал, чтобы я поехал в другой филиал с его запиской. Я ему старался объяснить, что сорву отчетность, если не поеду к главному экономисту. Но он, не дослушав меня, подошел ко мне, отстранил меня от лошади и повел в изолятор! Вот так просто, ни за что, ни про что! А через пять минут меня тщательно обыскали, как преступника, остригли наголо и посадили в карцер! Да мало того, что посадили, да еще ко мне подсадили воришку, чтобы тот меня поколотил! «Шалапай» школы «Батько Махно» усвоил старательно!

Не успел воришка переступить порог карцера, как с ходу изрек: «Что, фашист, сидишь?» И я ему грубо, со злостью ответил: «Что ты мелишь, какой я фашист!» А через несколько минут мы с

ним уже дрались. При этом и мне и ему попало. А после потасовки разговорились, и я узнал, что он «подсадной», чтобы меня избить... Вот так поступали с нашим братом с 58 статьей!..

И снова вернусь в Ванинский пересыльный лагерь, где мне пришлось познакомиться с двумя лагерниками, которые в дальнейшем важную роль сыграли в моей судьбе. Один из них Юргенсон Александр Карлович, возраста пятидесяти лет, по национальности эстонец, до суда работал вторым Секретарем Рижского горкома партии. Был осужден на десять лет, как социально-опасный элемент. В пересылку он прибыл для освобождения. Ему оставалось сидеть дней пять-шесть. Спал на нарах со мной рядом. Получив свободу, он должен был ехать в Монголию, так как там начиналось крупное строительство, где ему предстояло работать начальником учетного отдела стройки, уже как вольнонаемный. Забегая вперед, скажу: через два годя я с ним встречусь и под его началом проработаю более 2-х с половиной лет. А после освобождения с ним буду дружить до его смерти. Дружили семьями, но об этом ниже. Второй Иван Федорович, тоже экономист. Он коренной москвич, русский, возраста сорока лет, среднего роста, огненно-рыжий, всегда веселый, с маленькими глазками, курносый и очень разговорчивый по натуре. Если Юргенсон был степенный и рассудительный, то Лебедев любил бахвалиться и рассказывать анекдоты, за что и получил восемь лет по 58 статье. Я с ним тоже встречусь спустя два года в Монголии на строительстве железной дороги от Станции Наушки (Бурятия) до города Улан-Батор. Но вернемся в карцер, куда посадили меня ни за что! Обида душила мне грудь! Я не находил места от несправедливости! До чего низко и подло поступил со мной «Шалопай»! В лагерях, собственно говоря, это было правилом! Подсаживали в карцер сильных урок, чтобы безжалостно искалечить намеченную жертву. А тот за это получал лишний черпак баланды и кусок хлеба. Подобные издевательства творились во всех лагерях «Архипелага»...

А мне было жалко моей последней изодранной рубашки, которую «Соколик» при драке порвал в клочья. Жаль было и фуражки, которую он так же порвал...

Через некоторое время «Соколика» убрали, а я оскорбленный, избитый продолжал сидеть в той душной и грязной каморке! Вот так неожиданно, как снег на голову в ясный день, ударила по мне очередная неприятность! А потом узнал, что в карцер сажали

исключительно всех, как по графику - для острастки и издевательства. Получалось, что ни один ЗЭК не должен избежать эту грязную и душную каморку и без пищи, только на одной воде...

Я долго ворочался на голых нарах, было душно, воздуха не хватало, но все же сон взял верх и я уснул! А утром рядом вахтер громко ударил в рельс - знак подъема контингента, и я проснулся. Нас заключенных официально называли контингент! Кон-тин-гент!

Прошел развод зэков, а я продолжал сидеть без еды. Когда постучался к вахтеру, карцер был рядом с вахтой, и поинтересовался насчет завтрака, вахтер грубо ответил: «Командир ВОХРа приказал еду не передавать!». Вот те на! Пойди пожалуйся, но кому?... Я очень хорошо знал поговорку заключенных: «Закон-тайга, а прокурор - медведь!». Так я голодный, избитый и придавленный страхом продолжал сидеть. И вдруг, слышу песню, да такую задушевную, да такую нежную, что замер. Поднялся с нар, забыв о еде, стал внимательно слушать. Это пел вахтер... Так я впервые услышал «Офицерский вальс»:

Ночь коротка, спят облака

И лежит у меня на погоне

Незнакомая Ваша рука...

Я продолжал голодный и оскорбленный лежать на голых нарах и слушать как задушевно поет вахтер. И вдруг, открывается дверь карцера и залетает «Шалопай». Да такой злой, да такой решительный!.. Я его до этого таким не видел! И первые его слова, громкие, сердитые, сквозь зубы, сказанные, что из ружья выстрелянные:

— Ну как, понял кто ты?

Я тут же спустился с нар в разодранной рубашке и встал перед ним по стойке смирно, продолжая молчать. А он, крутнулся и прежде чем захлопнуть дверь, выпалил: «Посидишь!» И я, голодный и униженный, продолжал сидеть... Прошли трое суток моей безвинной сидки в карцере!

И «Шалопай» сам открыл дверь карцера и, как ни в чем не бывало, выпустил меня и велел идти на свою прежнюю работу. За эти три дня, а точнее трое суток, хоть моя Серуха отдохнула...

Покидая эту душную и противную каморку, я не предполагал, что в скором времени в ней приведется мне побывать вновь, но уже за дело!.. После карцера мы с «Шалопаем» встречались сот-

ни раз, и он бровью не поводил при этом, что я им был наказан безвинно. Это было в порядке вещей во всех лагерях, где мне пришлось отбывать свой срок наказания. Нас наказывали как хотели и когда хотели. За это никто из лагерного начальства не нес ответственности.

И снова работа

Оседлав свою лошаденку, я поехал к главному экономисту. Это было в последний раз, так как вода уже начала прибывать, Амур с его притоками начал выходить из берегов. Матвей Иванович встретил меня, как и всегда приветливо и начал слушать как я попал в карцер и без конца качал головой, тихо повторяя: «Вот беззаконие! Какие все они подлецы»...

Как подметил выше, я здорово похудел и как-то неузнаваемо осунулся. Особенно мне плохо было в начале тысяча девятьсот сорок шестого года... Но как не трудно, а зиму прозимовали и вскоре наступили теплые благодатные дни, а там и лето. Меня снова назначили контрольным замерщиком. А там вскоре подошли напряженные дни по заготовке сена. Работа пошла в той же последовательности, которую я подробно описал выше.

Так в трудах и заботах подошел и новый август, последний месяц моего пребывания в филиале лагеря «Карасево озеро».

В один из теплых и солнечных августовских дней сорок шестого года, я получаю записку от главного экономиста, чтобы срочно прибыть на «Центральную усадьбу», а зачем, — ни слова! Я тут же, оседлав свою Серуху, помчался на «Центральную усадьбу». Подстегивая Серуху, я продолжал теряться в догадках о причине моего срочного вызова в «Центральную усадьбу». Я его застал на берегу Амура с нормировщиком Антоновым. Они сидели на берегу, засучив брюки, ноги опустили в воду. Рядом с ним корзина бурых помидор и бутылка спирта. Я был поражен увиденным! При «Махно» да пить спирт! Невероятно! А они, два друга, как ни в чем не бывало, спокойно выпивали, закусывая крупными, бурыми и сочными помидорами.

Так, держа свои ноги в воде Амура, они со мной поздоровались и предложили мне присесть с ними рядом. Я быстро разулся, приподнял свои грязные, заплатках штаны и присел с ними рядом, а ноги так же, как они, опустил в воды Амура. Расспросив меня о делах, он предложил мне выпить, но я наотрез отказался,

мотивируя свой отказ тем, что никогда еще не пил и пока не собираюсь. Как они меня не уговаривали, как надо мной не подтрунивали, но я устоял! Забегая вперед, подмечу: и правильно сделал - меня ждала большая неприятность!..

Побыв с ними с полчаса, я уехал к себе в филиал в «Красное Озеро». Сдав Серуху, я подошел к вахте и полез в карман за пропуском, чтобы предъявить его вахтеру. Но пропуска в кармане не было! Я стал с волнением шарить по другим карманам, но пропуска не было! Я его потерял! Где? Вахтер в зону меня не пустил. Я продолжал стоять около дверей вахты, как громом пораженный и не знал что делать? А вахтер требовал свое:

— Где пропуск?

«КУМ» (оперуполномоченный)

Даже в небольших филиалах лагерей постоянно работал штатный оперуполномоченный, а по лагерному «КУМ». Опер нашего филиала был совсем молодым. Всегда носил штатскую одежду, в форме я его никогда не видел. По зоне ходил заносчиво с гордо поднятой головой, поскрипывая своими до блеска начищенными сапогами. Зэки поговаривали, что он под стельки своих сапог клал бересту, чтобы сапоги скрипели. Так ли, не знаю, но на самом деле его сапоги всегда скрипели!... Работа опера весьма примитивная: вынюхивать, прислушиваться что заключенные говорят, стращать их, пугать, а слабовольных склонять к сотрудничеству. Находить стукачей и «стряпать» новые дела на заключенных, у которых мало остается срока наказания! И стряпали новые дела! И люди, не отсидев своих «кровных» десять лет, получали новые десять лет!..

Таких я встречал не мало!..

И так было во всех лагерях, где мне приходилось отбывать свой срок наказания. Он и меня до этого несколько раз вызывал к себе и все с одними и теми же вопросами: кто что говорит, какое настроение моего окружения, нет ли планов побега и не потерял ли я пропуск. Тогда я тут же вынимал из кармана пропуск и показывал ему...

Опера боялись все, не менее чем начальника лагеря!

Ведь среди нас были и такие предатели (стукачи!), которые за кусок хлеба и черпак баланды могли кого угодно продать! Поэтому я всегда с опаской, настороженностью заводил дружбу и ко

всяким разговорам относился с опаской. Уж такое была тогда специфическое время, что человеку намотать второй срок не было трудностью! Мои друзья - Володя Калашников, из Закавказья, он сидел по 58 статье и имел такой же срок — восемь лет и Саша Яговдки из Москвы, который сидел за мошенничество, часто говорил: «Молчание - спокойствие, а разговоры - это несчастье!..

И они были правы. С Яговдиком после многих лет я встречусь в Москве «Главтехмонтаже»... Расскажу ниже.

И вот, этот самый молодой оперуполномоченный, ему было не более двадцати пяти лет, вторые сутки моей сидки в изоляторе, вызвал меня к себе и стал допрашивать, как преступника... Я никак не предполагал, что так строго и так серьезно за потерю пропуска меня будут допрашивать. Вопрос опером был поставлен ребром: «Кому я передал пропуск? Какой иностранный агент завербовал меня?» Слова-то какие! Сейчас любой читающий этот рассказ-воспоминания только улыбнется на эти слова. А тогда мне было далеко не до смеха! Когда сажали в изолятор, меня изрядно избили и двое суток не давали еды. Как я не старался «Куму» объяснить, что пропуск просто потерял, но он и слушать не хотел и продолжал твердить, как заведенный: «Кому я передал пропуск?» Допрашивая меня, он все время ходил по кабинету, поскрипывая своими начищенными до блеска сапогами. Я смотрел, сидя на табуретке, как он ходит по кабинету, а мои нервы, как струны, были натянуты до предела. Я был страшно напуган и боялся, боялся, что еще дадут новый срок!..

Потом, он еще раза три меня вызывал и карцера на допрос и все говорил, что если я не скажу кому передал пропуск, то мне будет хуже. Морально я был подавлен и разбит. И каждый раз на допрос шел, боясь, что на меня заведут новое уголовное дело и дадут дополнительный срок!.. А сам все время думал и думал: «Как же я потерял пропуск? Где? Когда?»..

Продержав меня в карцере еще несколько дней, он, наконец-то, выпустил. Я тут же подумал, что пошлют на общие работы. Но я был зачислен на этап, как неблагонадежный!

Шатаясь по зоне в ожидании отправки, я не находил себе места, так как не знал когда отправят и куда...

С кем бы я не разговаривал по вопросу нашей отправки, никто вразумительного ответа не давал. В душе было тяжело, хоть плачь. Неизвестность всегда гнетет человека!..

И вот, наконец-то, в начале сентября сорок шестого года, нас, несколько человек из филиала «Карасево Озеро», как неблагонадежных посадили на «воронок» (специальная машина для перевозки заключенных) и повезли в пересыльный лагерь города Комсомольска-на-Амуре, где мне уже пришлось побывать.

В барак, куда нас поместили, совершенно не был пригоден для проживания. Дверь петель сорвана, все вагончики шатались, и на них на второй полке спать было опасно, она могла рухнуть! Пол был в огромных щелях и как бы никогда не мылся и не убирался. Все щели в вагонках и в стенах были забиты клопами. А по середине барака стояла огромная, неуклюже сложенная печь. Ее топить было нельзя, весь дым шел в барак. Уже надвигалась осень, а в бараке было сыро и холодно. Постелей, конечно, не было. Словом - ужас! Чем ходили, тем и спали, не раздеваясь, как бомжи!..

А шпана, как всегда бесчинствовала: то кого-то избивали, то что-то у кого-то стащили или отняли. В день выдавали по 600 граммов черного суррогата хлеба и один раз черпак баланды из осечки и магара...

В этом царстве запустения я пробыл дней семь. А потом, в один из дождливых осенних вечеров во второй декаде сентября, нас собрали со всех бараков около трехсот человек и повели эту колонну пешком на железнодорожную станцию города Комсомольска-на-Амуре, чтобы отправить на этап...

Глава 17

ВСТРЕЧИ НА ЭТАПЕ

...Дождь лил, не прекращаясь, целый день. И только к вечеру поутих. Около трехсот заключенных со всех зон пересыльного лагеря города Комсомольска-на-Амуре построили в колонну и под усиленной охраной повели на железнодорожную станцию. Триста плохо одетых и обутых, голодных людей, съежившись от дождя, шагали в новую неизвестность. Конвоиры без конца покрикивали злобно:

— Не растягиваться! Подтянуться!

Наконец, дошли до станции. Нас выстроили вдоль товарного состава, многие вагоны уже были заняты нашим братом. Вечере-

ло. Дождь почти прекратился. Перед «походом» нас почему-то не накормили, и теперь мы, промокшие, озябшие и голодные, понуро стояли в ожидании посадки. Ну вот, началась. Производили посадку строго по алфавиту. Дошла очередь и до меня. Когда начальник принимающего конвоя назвал мою фамилию, я, по возможности торопясь, подошел к нему, чтобы громко назвать свои данные, и внутренне ахнул! Передо мной стоял бывший командир взвода штрафной колонны № 304 Амурлага, где я два года валил лес, Кузьмич. Мы его там все так называли за его человеческое отношение к зекам. Он уже был в чине капитана, а не «старлея», как там, в лесу...

Я вытянулся и громко назвал год и место рождения, статью, начало и конец срока. А он, повернув голову в сторону вагона с открытыми дверями, крикнул:

— Старостой вагона назначаю Соболева! Слышите?! — и, обратившись ко мне, добавил: — Заходи!

Я поднялся в вагон, окинул взглядом находившихся там зеков и решительно подошел к правым нарам, где у окошка сидел изможденный мужик лет сорока-пятидесяти. За пять лет скитания по лагерям от меня, застенчивого сельского паренька, не осталось и следа. Я посуровел, набрался нахальства, стал резким и безжалостным. Не раздумывая, я потребовал освободить мне место, и мой собрат по несчастью беспрекословно его покинул. Раскинув свои пожитки, я лег и стал наблюдать за посадкой.

Люди заходили, мокрые и усталые, со своими жалкими пожитками и, как затравленные звери, растерянно озираясь, искали, где притулиться. Света в вагоне не было, только слабый отсвет станционных фонарей позволял кое-как ориентироваться. В вагоне стояла приглушенная перебранка — каждому хотелось устроиться «получше». Особенно плохо пришлось тем, кто заходил последним, им «места» достались только на полу.

Глядя на входящих, я старался определить, что за люд у нас подбирается, и с облегчением отметил, что «урки» к нам не попали — их легко было отличить от «политических». Вскоре вагон утих, многие даже заснули. А я все лежал, возбужденный встречей с Кузьмичом и своим «назначением». Что это для меня означало? Я — простой советский заключенный, осужденный по 58-й статье. Меня запросто можно было расстрелять, например, «за попытку к бегству», или сгноить в «буре» (барак усиленного режима), или в — «шизо» (штрафной изолятор), и никто не понес

бы ответственности. Я знаю, сколько нашего брата гибло таким образом... Всякие мысли роились в моей голове, а основная: куда же нас повезут и что нас там ждет?

Я уже писал, но повторюсь, что любой этап для заключенного — это огромная психологическая нагрузка, потому что, как ни тяжело в лагере, постепенно к нему приноравливаешься, вырабатывается какой-то стереотип поведения и жизненного уклада. А тут опять — неизвестность, новые начальники и конвоиры... Но так или иначе, усталость взяла свое, и я уснул. Проснувшись, услышал стук колес. Значит, поехали. Я оглядел вагон, вижу, многие еще не спят, молча сидят на нарах. Чтобы как-то их подбодрить, я громко сказал:

— Доброе утро! И доброго пути, мужики!

Кто-то чуть заметно улыбнулся, а некоторые даже сказали спасибо. И снова каждый погрузился в свои нелегкие думы. А у меня уже другая забота: скоро, должно быть, нас остановят, чтобы раздать хлебные пайки, а это в этапах задача не из легких, часто случаются драки, и жестокие!

Тем временем мы уже поняли, что нас везут на запад. Поезд шел и шел, а мы все были голодны, как волки. Наконец, ближе к полудню, состав остановился. Конвоиры открыли дверь, сунули поднос с хлебными пайками. Я предупредил, чтобы с мест не вставали, пока сам не раздам хлеб. Только закончил, как дверь снова открылась, на этот раз нам дали два ведра кипятка, точнее — теплой воды. Это был «завтрак». А обед нам «подали» вечером, во время второй остановки.

На второй день утром, еще до раздачи хлеба, конвоир, отворив дверь, крикнул: «Соболев, с вещами на выход!» В полном смятении я собрал свои «манатки» и спрыгнул на землю: «Куда идти?» Конвоир махнул рукой в направлении головы поезда, где размещались штабные вагоны. Подойдя к одному из них, конвоир постучал в дверь. В дверях тут же появился улыбающийся Кузьмич:

— Входи, Соболев, не стесняйся!

В этом вагоне, примитивно оборудованном под походное жилье, размещался командир ВОХРа эшелона — Кузьмич. Смущенный, я молча стоял посреди вагона. Наконец Кузьмич сказал: «Будешь у меня дневальным!» Потом он объяснил мне мои нехитрые обязанности и указал на топчан, где мне предстояло спать. В другой половине вагона была его «спальня». От волнения я не

сразу оценил, как мне несказанно повезло, а потом сердечно поблагодарил своего начальника.

И потекла моя служба дневального. В вагон на стоянке всегда заходило много разного начальства, спрашивали Кузьмича. Я сильно смущался, но старался отчетливо доложить, где в этот момент находится мой «хозяин». А когда Кузьмич возвращался, докладывал ему о всех посещениях. Кроме того, на мне лежала приборка в вагоне, доставка обеда, кипятка, продуктов. Каждый раз, отлучаясь из вагона с поручением, я страшно боялся опоздать к отправке — тогда бы не поздоровилось не только мне, но и начальнику ВОХРа.

А поезд тем временем вез нас все дальше на запад. В иные дни я чувствовал себя не очень спокойно, особенно когда Кузьмич приходил навеселе. Тогда он становился раздражительным и мнительным. Я старался не вступать с ним в полемику, находя какое-нибудь дело. В такие дни, ложась спать, он старался спрятать подальше личное оружие. И хотя, как мне казалось, он был уверен во мне, но, будучи под хмельком, начинал сомневаться — ведь я «зек», мало ли что. Но в конце концов, натягивая на себя одеяло и закрывая глаза, удовлетворенно говорил: «Ты, Соболев, молодец! Ей-богу, молодец!»

Большие душевные переживания доставляли мне его встречи с дамами (при длительных стоянках случалось и такое!). Ведь мне было 23 года, к тому же на «кузьмичовых» харчах я довольно-таки отъелся, и мне было тяжко находиться в вагоне во время его «свиданий», а отлучиться я не мог.

Любая остановка поезда создавала дополнительную работу конвою. Надо было более строго следить и за «подопечными», и за тем, чтобы к вагонам не подходили посторонние, и делать уборку в вагонах, и ходить за продуктами. Помнится, долго стояли в Хабаровске, в Биробиджане. Здесь нас даже сводили в баню. Потом стояли на станции Бурея, где менялась поездная бригада и ремонтировали паровоз.

Места, по которым мы проезжали, были очень живописны. Множество больших и малых рек, вдоль дороги — нескончаемые леса. Мы с Кузьмичом часто открывали дверь вагона, садились рядышком и часами любовались неповторимым «зеленым морем» тайги. Небольшие островки лиственных пород были уже подернуты легкой желтизной, а хвойные деревья стояли гордым могучим зеленым поясом...

Сейчас, по прошествии стольких лет, мне и самому не верится, что так было. Что я, простой заключенный, да еще «антисоветчик», сидел рядом на подножке вагона с капитаном войск МВД СССР, начальником конвоя огромного эшелона заключенных. Но так было! Возможно, это единственный случай в истории ГУЛАГа.

За короткое время я так привязался к Кузьмичу, что порой он мне казался не начальником, а родным человеком, как бы старшим братом. Ему было лет тридцать. Чуть выше среднего роста, спортивного телосложения, он обладал очень спокойным и уравновешенным характером. Очень располагали к нему его чисто русское лицо с конопушками и добрые серые глаза. Он редко сердился, речь его была простая, изобиловала чисто народными словами и выражениями, из чего я сделал вывод, что «университетов он не кончал». Но самое главное — он очень сочувственно относился к заключенным.

Как-то в разговоре Кузьмич обмолвился, что нас везут в Монголию на строительство железной дороги от Сухэ-Батора до Улан-Батора. Поэтому с возрастающей тревогой я ждал, когда мы прибудем в Улан-Удэ. После этой станции нас повезут на юг, к пункту назначения — городу Кяхта. Свою нервозность я старался скрыть, но Кузьмич все равно заметил и стал успокаивать, дескать, все будет хорошо. Но что хорошо — недоговаривал. На станцию Улан-Удэ мы прибыли на рассвете. Не успел эшелон остановиться, как Кузьмич куда-то поспешил. Провожая его взглядом, я увидел, что к нему присоединился его заместитель. Мое волнение усилилось. Завтрак давно простыл, а Кузьмич не возвращался. Вернулся к обеду, наскоро перекусил и снова исчез. Появился поздно вечером с дамой, которая осталась до утра...

Улан-Удэ покинули к обеду на следующий день и до станции Гусиное Озеро ехали без остановок. Здесь нас встретило самое настоящее «бабье лето». Стоял октябрь 1946 года. Было тепло, безветренно, в воздухе летала паутина. Я узнал, что стоянка будет долгой, и отправился на озеро, что блестело метрах в трехстах от дороги. Огромная зеркальная гладь, оправленная в зелень не успевших еще пожелтеть деревьев, завораживала. Правда, гусей я здесь не приметил. Позже мне рассказали, что гуси здесь бывают только во время весенних и осенних перелетов, здесь у них как бы «база отдыха».

А наша «база отдыха» была не за горами. Вот и пункт назначения — станция Наушки, город Кяхта. Как только эшелон остановился, Кузьмич ушел и вернулся через четыре часа. Тем временем заключенных высадили из вагонов, тут же, под открытым небом, их и кормили. Потом отводили на берег Селенги и сажали на землю. Я, наблюдая эту сцену, в душе благодарил судьбу, что она избавила меня на сей раз от этой унизительной процедуры.

Уходя, Кузьмич наказал мне никуда не отлучаться, ждать его. Как я потом узнал, он «утрясал» все формальные дела, связанные с передачей заключенных на строительство дороги с кодовым номером 505. Эту дорогу от Сухэ-Батора до Улан-Батора должны были строить советские заключенные. А кроме того, у Кузьмича была еще одна забота — трудоустроить меня. Долгое отсутствие моего «патрона» действовало на меня удручающе, я все больше погружался в пучину отчаяния. Наконец он прибежал, наскоро пообедал и велел мне идти с ним.

Мы пришли к деревянному двухэтажному дому, где размещался штаб стройки № 505, вошли в кабинет начальника планово-экономического управления некоего Храковского. Кузьмич сказал ему, что я не только толковый нормировщик, но и неплохой человек, а еще (он подчеркивал это) я красиво пишу. Храковский написал записку начальнику КПЧ (контрольно-плановая часть) 1-го отделения стройки Бочарову (с ним я проработаю до дня своего освобождения!). Бочаров встретил нас вежливо и с улыбкой сказал Кузьмичу: «Не волнуйтесь, найдем вашему Соболеву работу».

Утром мы отправились в штаб ВОХРа стройки, я — с вещами. На сей раз заботой Кузьмича было оформить мне пропуск на право бесконвойного передвижения в радиусе действия 1-го отделения стройки. В тот же день он и вручил мне его при начальнике отдела по надзору ВОХРа, сказав: «Соболев, будь таким, каким я тебя знаю, и береги пропуск!»

Я не знал, как его благодарить. Здесь же, в штабе ВОХРа, мы распрощались. Он пожал мне руку, потом, похлопав по плечу, напутствовал: «Будь здоров! Желаю тебе благополучно завершить срок. Береги себя. До свидания!» Едва не прослезившись, я присел на стул — ноги подкосились. Я был настолько взволнован, что не взял у него адреса и, к стыду своему, так и не узнал его фамилии...

Справившись с волнением, я пошел к Бочарову. Он меня поздравил с получением пропуска и вызвал солдата, чтобы тот проводил меня до землянки, где проживали штабники 102-й колонны 1-го отделения. Не успел солдат перешагнуть порог, как в дверях появился пожилой мужчина в гражданской одежде, подошел к столу Бочарова, они пожали друг другу руки. Я сразу узнал его. Это был эстонец Александр Карлович Юргенсон, с которым рядом лежали на нарах в Ванинском пересыльном лагере. У Юргенсона заканчивался срок, ему уже оформляли документ освобождение.

— Ты с ним закончил? — показал рукой на меня Александр Карлович.

— Да вот Храковский написал, чтобы я устроил его статистом в 102-ю колонну. Сейчас черкну начальнику колонны, и охранник отведет его в землянку штабников. — Бочаров, наклонившись к столу, стал писать.

А я, набравшись смелости, сказал: «А я вас знаю. Мы вместе лежали на нарах в начале сорок пятого в Ванинской пересылке. Моя фамилия Соболев». Юргенсон подошел ко мне и крепко пожал руку. А потом посадил на стул, сел рядом, и потекла наша беседа. Бочаров не перебивая, с интересом слушал нас. Когда я закончил рассказ о своих скитаниях, Александр Карлович повернулся к Бочарову:

— Давай сделаем так. Устрой его пока статистом, пусть он немного постажируется у Орлова. А когда штаб стройки переедет в Сухэ-Батор, ты его возьмешь в учетную группу.

При упоминании фамилии Орлова я аж вздрогнул: не Сергей ли Александрович, с которым в 1942 году мы добывали камень в Орском лагере? Но я тут же прогнал эту мысль...

Бочаров с Юргенсоном согласился и подал мне записку к начальнику 102-й штабно-пересыльной колонны Соколову и попросил конвоира проводить меня до землянки, где жили штабники-заключенные. Попрощавшись, мы с солдатиком вышли. В голове постоянно «прокручивались» события последних дней, эти неожиданные встречи с Кузьмичом, с Юргенсоном. Настроение было радостное, и, наверное, впервые за всю лагерную жизнь я шагал бодрым шагом, расправив плечи.

Охранник проводил меня до места и, не задерживаясь, ушел. Я спустился в землянку, осмотрелся и, хотите — верьте, хотите — нет, едва удержался на ногах, таково было потрясение. Передо

мной стоял Сергей Александрович Орлов! Мы бросились друг к другу, обнялись. Нервы мои не выдержали, я расплакался. Четыре года назад мы с ним расстались, казалось, навсегда. И вот судьба снова свела нас в далекой Кяхте. Поистине неисповедимы пути Господни...

Глава 18

ВСТРЕЧА В ДАЛЕКОЙ КЯХТЕ

В землянке

Я осторожно спустился в землянку и встал у порога, стараясь после дневного света свыкнуться с полумраком. Землянка была сделана на удивление примитивно. От земляного пола исходила сырость. Нары сооружены из горбыля. Шаткий небольшой столик врыт ножками в землю. Вместо табуреток три скособоченных чурбака. Маленькое оконце почти не пропускало дневного света. В середине землянки - крохотная чугунная «буржуйка».

Спиной ко мне стоял высокий, широкоплечий, плохо одетый человек и громко разговаривал со своим напарником, сидящим на нарах.

Осмотревшись, я бодро сказал:

— Здравствуйте!

Широкоплечий повернулся и тихо ответил:

— Здравствуйте!

Я тут же ахнул. Передо мной стоял тот, кого я так долго искал. Сергей Александрович Орлов!

Узнал меня и он. Мы вмиг бросились друг к другу в объятия. Орлов долго обнимал меня, тряс, хлопал по плечам, шумно приговаривая:

— Какая встреча, Николай Павлович. Какая радость! Вот это да! Здорово, а?

Я, тоже был на седьмом небе от этой встречи. Подумать только! Четыре с лишним года прошло с тех пор, как мы с Сергеем Александровичем расстались...

Он коротко рассказал мне о своих скитаниях.

Этап в не обустроенном для жилья товарном вагоне оказался тяжелым. Конвоиры вели себя хуже зверей. Вместо хлеба дава-

ли сухари, а вместо баланды - ржавую селедку. После нее пить хотелось страшно. Но воды не давали. Из-за жажды в пути умерли два человека, десятки заболели.

Только через тридцать дней зэков привезли на Черную реку, в крупный пересыльный лагерь Владивостока. Здесь началась фильтрация. В итоге в трюме парохода Орлова переправили в знаменитый Ванинский пересыльный лагерь, а оттуда на плоскодонных самоходных баржах по Амуру и его притоку Тумнин в еще более крупный лагерь заключенных Востоклаг.

Там, в 306-й колонне, Сергей Александрович и мотал срок, работая на строительстве стратегически важной по тем временам железной дороги от Советской Гавани до Комсомольска-на-Амуре. На этой стройке трудились заключенные четырех больших лагерей - Амурлаг, Нижний Амурлаг, Востоклаг и Переваллаг.

Желанная страна Монголия

Я не раз невольно перебивал его рассказ вопросами, репликами и уточнениями, ведь в то же самое время я был совсем рядом - в Амурлаге, где почти два года валили лес.

Сюда, в Кяхтинский пересыльный лагерь, он тоже попал чудом. Когда стало разворачиваться строительство железной дороги от бурятской станции Наушки до столицы Монголии, то руководство этой республики ввиду финансовой бедности попросило наших представителей укомплектовать основной костяк ИТР из заключенных. Ведь рабам вовсе не обязательно платить.

Но сами «рабы», когда узнали, что их ждет, только обрадовались. Конечно, в народе шутя говорили: «Курица не птица, а Монголия - не заграница!». И все же условия содержания в пустыне Гоби, как и вообще за пределами Страны Советов, были куда человечнее.

Поэтому из многих советских лагерей стали этапировать на станцию Наушки заключенных с разными строительными специальностями, а также экономистов, нормировщиков, бухгалтеров. Так попал в Кяхту и Орлов. Таким образом, ему, как и мне, несказанно повезло.

Прервав воспоминания, Сергей Александрович сказал:

— Побегу, принесу ужин!

И на время оставил меня в землянке одного.

К вечеру резко похолодало. Температура упала до минусовой отметки.

Пока я ждал Орлова, в землянку вошли еще четыре зэка, которые с ним проживали. Один из них начал растапливать «буржуйку». Сразу стало оживленно. Мужики с холода громко разговаривали и делились впечатлениями о прожитом дне, поначалу даже не обращая на меня внимания: на зоне принцип не совать нос в чужое дело было доведен до абсурда.

Наконец, почувствовав любопытство вошедших, я представился. Они тоже назвались: Анатолий Петров, Игорь Скориков, Иван Екимов и Иван Лебедев — «коренной москвич», как он добавил. Все были относительно молоды, и все антисоветчики с экономическим образованием. Со всеми ними в дальнейшем мне посчастливилось долго и дружно работать в контрольно-плановой части третьего отделения стройки. Это будет позднее в районе станции Дархан, что в двухстах километрах от города Сухэ-Батора.

Вскоре вернулся Орлов с ужином. Мы с ним скромно поели, легли на нары и еще долго вполголоса вели беседу. Сон не шел.

Я еще долго тихим голосом продолжал рассказывать свою одиссею Орлову. Как чудом не погиб за короткий срок в Похвистневском лагере, под Самарой, от недоедания и тяжкого физического труда. Как спасла меня льняная косоворотка, переданная мне отцом при свидании после суда. Как тоже мучился в товарном вагоне в течение двадцати дней, когда меня везли из Самары до пересыльного лагеря на Черной реки. Потом везли в трюмах парохода «Фабрициус» от Владивостока до Ванинского пересыльного лагеря. А после санобработки и получения сухого пайка нас погнали по таежным тропам со страшно тяжелыми тюками за спиной до 304-й штрафной колонны Амурлага. Шли медленно, тяжело и очень долго.

А когда пришли, ахнули. Это было совершенно голое место, а в воздухе уже летали снежинки. Мы в спешке стали строить барак, чтобы спастись от холодов. Потом голодали, замерзали и валили два года лес. Превратились в доходяг...

Правда, затем стало легче — я попал на сельхозработы под Комсомольском-на-Амуре.

А однажды умудрился потерять пропуск, за что здорово избили и чуть было не «навесили» уголовное дело...

Покровитель

Далеко за полночь мы наконец-то уснули. Проснулись рано - лагерная привычка. Все дружно поднялись, Орлов и Петра сходили за едой, и мы все позавтракали.

Не успели справиться с едой, как в землянку спустился мужчина средних лет, крупного телосложения. На его круглом лице выделялись большой рот и пухлые красные губы. На нем был военный бушлат.

Орлов и все остальные сразу же поднялись с нар и вытянулись по-военному. Поднялся и я, подумав, что это непременно какой-нибудь начальник. Орлов, не дожидаясь, когда вошедший поздоровается громко произнес:

— Здравствуйте, Федор Андреевич!

Гость подошел к Орлову и вежливо подал ему руку, а потом - всем остальным. Оказалось, что это был начальник 102-й колонны заключенных 1-го отделения стройки Соколов.

Он грузно опустился на чурбак и кивнул в мою сторону:

— А это кто?

Я вытащил из кармана записку Бочарова и с почтением подал ему, поясняя содержимое. (Бочаров просил лагерное начальство устроить меня стажером к Орлову).

Начальник колонны не торопясь прочитал записку и тяжело посмотрел на меня. Как бы нехотя сказал:

— Хорошо! Вот тебе Орлов, и стажируйся у него сколько нужно.

Орлов коротко поведал Федору Андреевичу нашу с ним общую одиссею. Соколов, как мне показалось, выслушал его внимательно и даже с интересом и, уже обращаясь ко мне сказал:

— Повезло тебе, Соболев. Орлов — хороший экономист и отличный человек. А теперь садитесь и слушайте, что скажу. Завтра в пять часов утра со штаба стройки отъезжает в Монголию бортовая машина. Документы на вас пятерых оформлены. Что касается Соболева, сейчас распоряжусь. Конвой выделен. Время и место выезда он знает. Вы получите сухой паек на три дня, соберите свои вещи и идите в штаб лагеря. Там в административно- хозяйственной части переночуете. А я уезжаю после обеда. Вас встречу уже в Сухэ-Баторе, в штабной колонне первого отделения лагеря. Конвой адрес знает.

Орлов, как старший, выпалил:

— Все будет исполнено, гражданин начальник!

А я подумал, как здорово все-таки иметь знакомого начальника, к тому же — покровителя!

Соколов тяжело поднялся с чурбака и, попрощавшись, неуклюже вышел из землянки. А мы, взволнованные, стали шумно комментировать предстоящую поездку.

Блаженство

Собрав вещи, мы покинули «кротовую нору», которая и по сей день стоит у меня перед глазами. У всех шестерых в карманах лежали пропуска на право бесконвойного передвижения.

По пути мы получили на три дня продукты и решили заглянуть на базарчик. Здесь Орлов купил три круга «ледяшек» — мороженого молока. Когда пришли в штаб, нам без волокиты выделили комнату. В ней в углу валялось несколько запыленных и грязных, но... настоящих матрацев! По меркам зэка роскошь. К тому же в комнате стояли стол, несколько стульев и даже две тумбочки. Правда, стены были голые. И на окнах не было ни занавесок, ни штор. Но все равно это не камера и не конура.

Мы растопили молоко, и впервые за пять лет с наслаждением попил его с хорошим хлебом...

Разложив лежащие в углу матрацы, мы бросили на них нехитрые пожитки и блаженно растянулись.

И снова потекла наша неторопливая беседа с Орловым.

Вскоре Орлов устало замолк и мы провалились в сон.

* * *

Рано утром, как было приказано Соколовым, нас, человек восемнадцать, на бортовой машине «ЗИС-5» повезли в монгольский лагерь. Мы ехали в Сухэ-Батор, новый для себя мир.

Глава 19

В ПЛЕНУ МОНГОЛЬСКИХ ПУСТЫНЬ

Столпотворение

Заканчивался 1946-й, а с ним — пятый год моей лагерной жизни. В октябре этапом из пересыльного лагеря в Комсомольске-

на-Амуре с большой партией заключенных меня этапировали на приграничную станцию Наушки Восточно-Сибирской железной дороги. А потом на автомашинах доставили в лагерь советских заключенных в Монголии.

На территории этой страны были разведаны крупные месторождения олова и вольфрама. Для их освоения начиналось строительство сначала гравийной, а позднее — железной дороги от Наушек до Улан-Батора. Затем эту дорогу в оборонительных целях планировалось продлить до монгольско-китайской границы в районе города Дзаман-Удэ.

Для осуществления этих планов на базе Западного управления строительства лагерей и лагерей БАМа было создано специальное Управление № 505, в составе которого организовали два лагеря заключенных и один лагерь военнопленных японцев. Для этого из Сибири нужно было перебросить на создаваемую стройку 60 тысяч заключенных.

К середине 1947 года на стройку было переброшено уже около тридцати тысяч зэков, а еще через полгода это количество увеличилось в полтора раза. Кроме того, на монгольскую границу для охраны заключенных прибывало много солдат внутренних войск, а также вольнонаемные специалисты.

Волей обстоятельств я оказался в самой гуще этого хаотического столпотворения.

Последние километры по дорогам Родины

Бортовая машина «ЗИС-5», на которой нам предстояло ехать до Сухэ-Батора, была старенькая. Проехать же предстояло более шестидесяти километров. Когда мы с конвоиром уселись в кузов, машина нехотя тронулась, чихая маломощным мотором. Пока добирались до границы, дважды останавливались из-за неисправностей. Машина тряслась, скрипела, а выхлопная труба изрыгала столько дыма, сколько хватило бы на два паровоза.

Все пассажиры были молоды, за исключением разве что моего товарища Орлова. Молодой конвоир сидел рядом на задней скамейке, зажав между ног старую винтовку — казалось, больше для порядка, чем для острастки. Настроение у всех было приподнятое. Ведь с нами не обращались как со скотом, не унижали при любом удобном случае, как это было еще совсем недавно. Ехали мы без притеснения и ограничений, совсем как вольнонаемные.

Мы почувствовали, что вокруг заметно потеплело. По дороге попадались небольшие перелески, тронутые осенней позолотой. Встречались и небольшие возвышенности. Земля была без той буйной растительности, которая характерна для окрестностей Комсомольска-на-Амуре...

Но вот машина подъехала к погранзаставе. На макушке ближайшего пограничного столба был изображен герб СССР. В стороне от заставы расположилось несколько аккуратных строений. Не успели мы оглядеться, как из машины всех высадили и тщательно, с особым пристрастием обыскали. Лишь после этой процедуры пограничник поднял шлагбаум, и мы въехали в Монголию.

Не успели проехать и ста метров, как нас растревожил приятный запах — на второй заставе (уже с монгольской стороны) в подвесном котле варили баранину. Тут нас снова остановили с явным намерением «прошмонать», но... махнули рукой и пропустили.

Так мы поняли, что нравы в этой азиатской стране были куда проще, чем у нас.

Товарищ начальник и его окружение

Монголия... Безлюдный, унылый пейзаж, скупая растительность. Куда ни посмотришь, всюду небольшие сопки да сгоревшая от солнца трава...

Только глубоким вечером старушка-машина довезла нас до Сухэ-Батора, «выплюнув» в расположение штабно-пересыльной колонны №102. Она состояла из двух больших палаток, трех землянок да деревянной будки-проходной — так называемой вахты. Забором этому невеселому хозяйству служила колючая проволока из пяти-шести рядов. По углам зоны возвышались сторожевые вышки. Именно здесь, как позднее выяснилось, шла тщательная сортировка заключенных по статьям для дальнейшей отправки по отделениям стройки.

Нам повезло. Нас поместили в штабную землянку. Здесь были два окна, надежная дверь, деревянный пол, два стола и четыре скамейки.

На утро сразу после развода в землянку спустился познакомиться с нами начальник колонны Федор Соколов. Орлова он великодушно назначил бухгалтером, Печкина — экономистом, а меня — нормировщиком.

И мы с ходу приступили к работе. Под руководством Соколова мне пришлось пробыть здесь до августа 1947 года, поэтому опишу его подробнее.

Федору Андреевичу было не более тридцати пяти лет. Блондин, выше среднего роста и весьма тучного телосложения. Ходил неторопливо, чуть вразвалочку, шаркая ногами. Его крупное мясистое лицо всегда было красное, а глаза — чуть-чуть навыкате. Он не курил, не пил, а с нами, заключенными, обращался исключительно дружелюбно и мягко. Но имел одну слабость: любил вечерами слушать музыку и песни.

Для этого создал самодеятельную труппу артистов, куда входил и некий Валентин, бывший солист Большого театра. Всю «труппу» он заставлял выступать допоздна прямо в штабной землянке. Правда, после подобных «концертов» он всех кормил дополнительно.

Сидя на скамейке, Федор Андреевич мог часами смотреть на импровизированные представления. Сидел при этом смирно, часто приоткрывал рот — то был знак блаженства. Вместе с ним засиживалась его жена. Вероятно, дома их никто не ждал, детей у них не было, и так они убивали все свое свободное время...

Репертуар исполняемых песен был обширным: русские народные, песни последних лет и, конечно же, фронтовые. Исполнялись также задорные, нередко «бородатые» частушки. Из музыкальных инструментов были лишь баян, балалайка да гитара. Впрочем, этого хватало сполна — таланта местных артистов было в избытке.

Обычно они, потные и усталые, из кожи лезли, чтобы угодить начальнику. Землянка освещалась коптилками, воздуха не хватало, поэтому часто приходилось открывать дверь, чтобы освежить воздух. И тогда народу, привлекаемого звуками музыки, в землянку набивалось еще больше...

С тех пор прошло несколько десятков лет. Но я помню эти «концерты» и сейчас. Нас, штабников, они цементировали, сближали, поэтому между нами никогда не было ссор и распрей. И в этом большая заслуга принадлежала Федору Андреевичу. Его степенность и добропорядочность передавались и нам. Пренебрегая лагерными грубыми привычками, мы сами становились добрее, уравновешеннее.

Особо скажу о всеобщем любимце штабников Сергее Орлове. Если Соколов дал мне уравновешенность, то Сергей Алексан-

дрович — все остальное хорошее. Вот уж действительно был интеллигент до мозга костей! Общаясь ежедневно с ним и ему подобными образованными и порядочными людьми, я сам изменялся к лучшему. Старался ежедневно содержать себя в чистоте, опрятности и следить за своим поведением. Ушла куда-то лагерная грубость, резкость, нетерпимость. Появились собранность, вежливость...

Проучили «блатаря»

В Монголии мне часто приходилось заниматься проблемами прибывающих из Союза заключенных. Хлопот с ними, особенно опустившимися, было невпроворот, так как многие оказывались еще и блатными. Пользуясь связями, они вытворяли разные подлости. Один инцидент хорошо запомнился.

Как-то в нашу землянку подселили строителя Анатолия Петрова. В один из вечеров он рассказал, что в Наушках блатные отняли у него брюки. Пиджак же от костюма Петрову каким-то чудом удалось от них утаить.

Из обрабатываемых документов я знал, что «блатари», которые отняли брюки, недавно прибыли в нашу колонию и находились здесь в ожидании дальнейшей отправки. И они, оказалось, вознамерились экспроприировать у Петрова оставшийся пиджак.

...Где-то около полуночи в землянку спустился молодой парень — «шестерка» из блатных. На удивленный вопрос дневального он заявил, что пришел к Петрову истребовать пиджак по приказу «хозяина». Разбуженные, мы с возмущением отшили непрошеного гостя, посоветовав явиться за желаемой вещью самому «хозяину». Не прошло и пятнадцати минут после ухода «шестерки», как в землянку ввалился верзила-главарь. Да такого крепкого вида, что можно было позавидовать!

Он бесцеремонно подошел к нарам, где спал Петров и, растолкав его, стал грозно требовать пиджак. Спросонок Толя не сразу понял, чего от него хотят, и только моргал глазами. Разъярившись, верзила стал стаскивать с Петрова одеяло.

Переполненные возмущением, мы, человек восемь, как по команде, спрыгнули с нар и набросились на незваного гостя. Тот, обладая незаурядной силой, поначалу разбросал нас, как юнцов, и стал пробиваться к выходу. Кто-то из нас догадался накинуть

ему на голову телогрейку, и, воспользовавшись замешательством вора, мы вновь вцепились в него. Били его кто чем мог: кулаками, ногами, даже поленьями дров. Короче, озверели.

Хорошо, что в это время в землянку на шум прибежал Соколов. Мгновенно оценив ситуацию, он выхватил из кармана наган и с размаху несколько раз ударил верзилу по шее. Тот сник и опустился на пол...

Перебивая друг друга, мы стали излагать начальнику суть происшедшего. Федор Андреевич приказал главарю извиниться перед нами. Посреди землянки стоял уже не махровый и наглый грабитель, а жалкий жулик.

Стоя на коленях, он извинялся. Признался, что сам — рядовой работник из деревни, раскулаченный. Мы молчали, переполненные презрением.

Соколов же громко скомандовал:

— Ползи, подлец, к вахте! И только ползком, иначе расстреляю, как собаку!

«Гость» со стонами пополз прочь. За ним с взведенным курком нагана последовал начальник. На вахте он сдал «блатаря» надзирателю, настрого приказав стеречь того до утра. Что с ним было дальше, мы так и не узнали...

Главное, брюки Петрову были возвращены.

«Монгольское иго»

Как я уже сказал, жизнь заключенных штабников 102-й колонны была на удивление необременительна. Несведущему и впрямь нелегко было понять: как заключенные, живущие за колючей проволокой, но имевшие пропуск на право бесконвойного передвижения, запросто гуляли по Сухэ-Батору?

В первые два-три месяца мы не только гуляли, но и свободно брали продукты в магазинах «Союзмонголторга». Дело в том, что в самом лагере еще не было организовано кухонное питание. Не смогли еще организовать и получения наличности монгольской валюты (тугрики появятся в начале 1947 года), так что продукты в магазинах для нас отпускали без денег, по спискам. Пользуясь неразберихой, мы впрок набирали дефицитных продуктов. Иногда я ухитрялся обежать магазины по два раза в день. В итоге мы всласть попользовались продуктовым изобилием: в наших запасниках водились сахар, шпик, сливочное масло. Мог-

ли ли мы помыслить об этом у себя на родине, в страшном Амурлаге, где целыми сутками только и делали, что валили лес!

Мягкостью содержания в монгольских лагерях, конечно же, и злоупотребляли, например, некоторые штабники — любители «зеленого змия». В магазинах города водку отпускали без ограничений. А в чайханах монголы-бармены наливали ее «на глазок», без мензурок. Но меньше заказанной нормы никогда не наливали, а больше — пожалуйста!

Я часто прогуливался по улицам Сухэ-Батора. Все мне здесь было в диковинку. Я заметил, например, что продавцами в магазинах работали исключительно китайцы. И называли они себя почему-то только Иван или Миша. Товар продавцы предлагали обязательно с улыбкой. Летом прилавки они выносили прямо на улицу. Уходя на обед, продавец протягивал шелковую нить от столбика до столбика — «магазин закрыт». Неловко было смотреть на груду всевозможной снеди без надзора хозяина.

Тебе доверяли! Это было обескураживающе непривычно. А еще я восхищался верховой ездой монголов, их эффектной посадкой на лошадях. Трудно было только различить, кто же так красиво несется верхом на коне — монголка или монгол? Мужчины и женщины здесь одевались в одинаковые стеганые халаты, отделанные цветными национальными орнаментами и подпоясанные цветным кушаком. На ногах, как правило, все носили национальные сапожки наподобие ичигов. Как и женщины, мужчины-монголы носили косички, изящно курили трубки прямо в седле.

Сам город Сухэ-Батор, названный в честь монгольского революционера, был, по моим понятиям, маленьким рабочим поселком. Одна-единственная улица тянулась вдоль подножия небольшой горы и состояла из одно- или двухэтажных неказистых домиков. Еще три коротенькие улочки обрамляли ничем не примечательную главную площадь города.

Новый этап

Как-то меня вызвал начальник контрольно-плановой части первого отделения лагеря Бочаров и сказал:

— Вот что, Соболев. Меня переводят в третье отделение стройки. Это в двухстах километрах от Сухэ-Батора, возле станции Дархан. Готовься к переезду, я тебя забираю. Соколов в курсе. У меня будешь руководителем учетной группы плановой части.

Мне выделили машины, погружу пожитки — и завтра же в дорогу.

За три дня я передал дела Печкину, собрал вещи и приготовился к отъезду. Несмотря на авторитет Бочарова, меня обуяла безграничная тревога. Переезд — это всегда неизвестность. Здесь, в 102-й колонне, все было стабильно и определенно. А что будет там, в далеком Дархане?

Вечером накануне отъезда меня пригласил к себе помощник начальника колонны по труду и вручил мой формуляр, который я был обязан передать на новом месте тамошнему начальству. Такое расположение к заключенному — доверить ему собственный формуляр — случается в лагерях исключительно редко. Но мне доверяли. И даже отправили к Бочарову без сопровождения, на перекладных — отпустив как вольнонаемного.

Я попрощался с Соколовым, друзьями, Орловым, ставшим мне крестным отцом, и решительно зашагал к автомобильному тракту, ведущему до Улан-Батора.

Г л а в а 20

ФОРТУНА

И снова этап

Шел август 1947 года. Жара стояла невыносимая. В тени термометр показывал более сорока градусов по Цельсию. Я ехал на попутной монгольской машине, «ЗИС-5» по гравийно-песочному тракту из Первого отделения Монгольского лагеря Советских заключенных (город Сухэ-Батор) до третьего отделения, дислоцировавшего в районе строящейся станции Дархан. Это от нашей пограничной станции Наушки в глубь Монголии, примерно, около двухсот километров. Я ехал без сопровождающего конвоира. В кармане грязных, в заплатках коротеньких лагерных штанов лежал мой личный формуляр — формуляр Советского заключенного.

Мне повезло: шофер-монгол на чистом русском языке предложил мне быть спутником, сообщив, что по пути заедет в отдаленное стойбище купить там кислого молока. Мы свернули с грунтовой дороги и по пескам поехали вглубь пустыни...

Стойбище оказалось каким-то совершенно чуждым цивилизации миром. Моему взору предстала удивительно унылая и убогая картина жизни кочевников — той, которую вела подавляющая часть населения этой страны. У въезда нас встретила орава огромных псов. В центре стойбища стояли две жалкие юрты. Рядом бродили несколько коров, верблюдов и десятка три овец. Вся трава была съедена и истоптана. Кругом была вонь, в воздухе носились миллионы мух.

Хозяйка взяла у шофера бидон, подошла к большой бочке, накрытой овечьей шкурой, и зачерпнула молока.

На обратном пути мы встретили стаю из пяти волков. Эти крупные серые разбойники не торопясь, по-хозяйски пересекли перед нами дорогу и скрылись в лощине. Шофер флегматично заметил:

— Их сейчас много развелось, благо всегда есть пища...

Я отрешенно молчал. Мне было абсолютно все равно.

Подобное, чтобы Советский заключенный ехал так свободно, без конвоира, как ехал я, было, вероятно, единственным случаем в системе ГУЛАГа. Но это было так. Я ехал без сопровождающего конвоира, на попутной машине, пересекая просторы Монголии.

На душе было муторно, ведь я был на этапе. А любой этап для заключенного — это неизвестность и непредсказуемость!

Станция Дархан, как таковой, еще и не была, она только строилась силами заключенных третьего отделения лагеря. А в плановой части этого отделения мне предстояло работать в должности руководителя учетной группы.

Шофер-монгол, хотя и сносно говорил по-русски, но всю дорогу молчал. А я, занятый своими тяжелыми мыслями о работе на новом месте также старался молчать. Я всю дорогу думал, как же сложится моя жизнь на новом месте и не помешает ли кто моему трудоустройству в плановой части отделения лагеря. Ведь я был антисоветчик! Не имел образования и специальности.

Единственными моими козырями были: меня хорошо знал начальник плановой части отделения Бочаров Н.С., я красиво и быстро писал, виртуозно работал на счетах и на логарифмической линейке и за восемь месяцев стажировки под руководством опытного экономиста Орлова на 102 колонне Первого отделения лагеря, я эту работу выполнял и она меня ни чуть не пугала. А основное — моим покровителем был начальник учетного отдела планово-экономического управления стройки Юргенсон Александр

Карлович, с которым летом 1945 года судьба меня свела лежать на голых нарах в Ванинском пересыльном лагере города Советская гавань. Отсидев десять лет, он в названном лагере ждал получение документов об освобождении с мест заключения. А я, доходяга, ждал отправки на легкие работы с Сельхозлагерь под городом Комсомольска-на-Амуре. Но, повторяюсь, на душе все равно было тяжело и тревожно. И эти тревожные мысли меня не покидали всю дорогу.

К вечеру мы доехали до станции Дархан. Шофер остановил машину и с монгольским акцентом сказал: «Дархен!». Я поблагодарил его, вышел из кабины машины, взял с кузова свои немудренные вещи и наугад направился в сторону построек. Перед моими глазами открылась панорама хаотически разбросанных множество мелких и крупных строений, на которых копошились люди. Кругом лежали штабеля досок, круглого леса, много красного кирпича и других строительных материалов. А вдали черной лентой тянулось земляное полотно строящейся железной дороги, уходя влево и вправо вдаль. На этой черной ленте также были видны люди. «Значит, — подумал я, — рабочий день заключенных еще не завершился».

Я шел с вещами и искал глазами сторожевые вышки 304 штабной колонны третьего отделения лагеря, куда мне предстояло явиться. Наконец-то я нашел нужную мне колонну и зашел на вахту. Поздоровавшись с вахтером, я передал ему пакет с моими документами, о переводе из 1-го отделения лагеря. Вахтер-сержант внимательно их изучал и разрешил мне зайти в зону, показав рукой расположение барака штабников. Зайдя в зону, я обрадованно вздохнул — передо мной были не бараки, а полуземлянки, которых всегда было легче натопить, и в них всегда было теплее. Пока шел до штабной полуземлянки, мне вспоминалась монгольская зима сорок шестого года. Она была очень суровая. Морозы держались устойчивые, доходившие до 35 градусов и более. А организаторы лагеря по каким-то причинам своевременно не смогли подготовиться к приему такого большого потока заключенных, которые были переброшены на эту стройку со всех сибирских лагерей и лагерей БАМа в конце срок шестого и в начале сорок седьмого годов. Поэтому их основная масса была помещена в палатки, где зачастую буржуйки из-за отсутствия дров и угля оставались холодными.

В те зимние месяцы мне часто приходилось видеть как возвращались бригады с работы, неся с собой кто связку хвороста, а кто напиленные и наколотые чурочки дров, чтобы после ужина затопить буржуйки. Но этого удавалось не всем бригадам.

Когда буржуйки топились, к ним стремились все, чтобы чуток отогреться. Но, к сожалению, к ним не так-то было легко пробиться, так как все проживающие в палатках стремились к очагу тепла, поэтому за место около буржуек зачастую возникали жесткие драки.

Кухни и столовые в колоннах еще не были построены и обеды готовились в полевых армейских кухнях. Получив свою порцию еды, зэк скорее, скорее бежал в палатку, чтобы там, на нарах ее съесть. А в палатках зачастую, как сказал выше, стоял такой же холод, как и на улице. Я помню как заключенные мечтали, чтобы скорее бы прошла ненавистная им зима, с ее трескучими морозами и пронизывающими ветрами. Но они не знали, что лето принесет им не менее страданий! Ведь сорокоградусная жара и палящие лучи монгольского солнца будут гнетуще действовать на их состояние не менее чем зимние суровые морозы!

Да, жара всех будет мучить невыносимо! А вдоль строящейся трассы железной дороги не везде будет возможность найти источники воды. Но я отвлекся!..

В этих полуземлянках 304 колонны третьего отделения лагеря, как потом узнал, когда-то располагалась пехотная дивизия Японской Армии. Я подошел к штабной землянке и по пандусу, с опаской, спустился вниз. И первый человек, который меня встретил у порога землянки, был дневальный Беридзе. Он был близорук, в очках. Глядя сурово на меня, он спросил кто я. Я ему ответил кто я, откуда прибыл и где буду работать. Выслушав меня, Беридзе обрадованно сказал: «Соболев, привет! Тебя уже несколько дней ждут Скориков и Екимов. Они для тебя приготовили вот этот топчан с постелью. Прошу располагайся. А они сами спят вот здесь, на полках этой вагонки». (Скориков и Екимов работали в учетной группе плановой части отделения. И, как я, тоже были антисоветчики! С ними я был знаком еще с первого отделения лагеря). Я поблагодарил Беридзе и положил свои вещи на топчан, а сам подумал, что это забота Бочарова.

Беридзе сидел за изнасилование грузинской девушки и за это его осудили на восемь лет лагерей общего режима. Забегая вперед, скажу, с Беридзе я буду дружить до дня своего освобождения из этого лагеря, то есть до августа 1949 года. По натуре Беридзе

был очень добрым и спокойным. Происходил он из образованной грузинской семьи и был весьма начитан. Но природа его обделила мужской привлекательности: он был невысокого роста, плотного телосложения, очень близорукий, а его огромный крючковато-орлиный нос большим вопросительным знаком нависал чуть не до верхней губы. У него почему-то не росла борода. Зато были ослепительно белые красивые зубы и добрый и уважительный характер!

В небольшой полуземлянке стояло двенадцать вагонок, на которых спали штабники третьего отделения, да два топчана, на одном мне придется спать более двух лет...

Немного погодя появились Скориков и Екимов. Мы радостно друг друга поприветствовали, и я оживленно стал им рассказывать как добирался. Затем я предложил им пойти со мной в магазин и купить мне какой-нибудь дешевенький костюм и простенькие туфли, так как мой вид был хуже бомжа. Для этого у меня была сэкономлена определенная сумма тугриков (монгольская валюта).

Дело в том, что в первом отделении лагеря нам, штабникам, платили зарплату, и за восемь месяцев я сумел накопить небольшую сумму денег. Но, впредь, руководство лагеря эту ошибку исправит. Разве можно зэку платить зарплату, ведь изначально было задумано, чтобы заключенный работал только за паек!..

В промтоварном магазине мы весьма быстро приобрели серый недорогой костюм, легкие летние брезентовые туфли, задники и носки, которых были обтянуты коричневой кожей. Еще купили две рубашки и простенькую серую кепку, израсходовав, таким образом, всю наличность моих тугриков.

Проводив Скорикова и Екимова на работу, я вернулся в зону. Проходя через вахту, меня остановил вахтер и постучав моим пропуском об стол, сурово сказал: «Пропуск нужно переоформить. Вместо «маршрута передвижения в радиусе первого отделения» следует указать «маршрут передвижения в радиусе третьего отделения». Я ему коротко ответил: «Хорошо!»

Третье отделение лагеря

Третье отделение Монгольского лагеря заключенных со списочным составом более десяти тысяч заключенных, дислоцировался в районе строящейся железнодорожной станции «Дархан»,

в двухстах километрах от города Сухэ-Батор в полутора километрах от автомобильного тракта Сухэ-Батор — Улан-Батор.

Коллективу этого отделения лагеря за короткие сроки предстояло выполнить внушительный объем земляных и буровзрывных работ на строящейся железной дороге. Построить множество искусственных сооружений — мостов, лотков, труб и эстакад. Возвести крупное здание железнодорожной станции Дархан и множество второстепенных станционных построек и средств связи. А также построить много жилья. Начальником отделения лагеря был некий инженер Клочков, главным инженером (начальником работ) Шуб. А для усиления плановой службы отделения лагеря - был переведен Бочаров Николай Сергеевич, за плечами которого была не одна стройка ГУЛАГа. Штаб отделения располагался в щитовых бараках.

Работа

На утро второго дня к половине восьмого я был уже на работе! Скориков и Екимов меня ждали. Они мне сказали, что со всех подразделений отделения лагеря сведения приняты и занесены в сводную ведомость «Скалы». А мне осталось только их свести в общие итоги.

«Скала» — это основой засекреченный учетный документ лагеря и состоит из множества «шифров». Например: 01 — списочный состав зэков, 02- выход на работу, 015 — заготовлено леса, 025 — уложено товарного бетона и т.д.

Не успел я сесть за свой рабочий стол, как Екимов поставил передо мной тарелку рисовой каши. Я с удивлением смотрел на него, не понимая происхождения каши. А он, облизывая ложку и улыбаясь, сказал: «Ешь, потом объясню!» Забегая вперед, скажу: за время совместной работы, Екимов нередко нас «баловал» супами и кашами, но ни разу не обмолвился о происхождении продуктов.

Попрощавшись, Скориков и Екимов ушли в зону на отдых. А я, справившись с кашей, повторно окинул взглядом понравившееся помещение конторы, начал сводить итоги «Скалы».

Пока сводил итоги, подошли все «сотрудники» контрольно-плановой части. А малость погодя, в дверях появился и Бочаров Н.С. При виде его, я сразу поднялся с места и уважительно поспешил к нему на встречу, чтобы его приветствовать. А он, видя

меня вне лагерной экипировки, развел руками и громко сказал: «Вот это да! Я тебя Соболев таким не узнаю!». Я ему тряс руку, а он мою, продолжая меня разглядывать в новом костюме и в светлой рубашке. И весело сказал: «Да, одежда, несомненно, красит человека!» Поздоровавшись со всеми, Бочаров хлопнул меня по плечу и толкая впереди себя, пригласил зайти к нему в кабинет. Зайдя в кабинет, он опустился в кресло, показывая рукой, чтобы и я сел на стул против его рабочего стола, с улыбкой сказал: «Ну, рассказывай как добирался!» Я ему подробно рассказал, в том числе и о встрече со Скориковым и Екимовым, а также как устроился в полуземлянке штабников и о замечаниях вахтера насчет изменения записи в пропуске на право безконвойного передвижения.

Николай Сергеевич в течение полутора часа вводил меня в курс моих обязанностей. Особенно обратил мое внимание на учет выполняемых работ по группе земляного полотна дороги, по группе «ИСО» — искусственных сооружений, а их нужно было построить очень много — мостов, труб, лотков и эстакад. Кроме того, велел вести строгий учет по «ПГС» — постоянных гражданских сооружений и передал мне все формы учета. Одновременно он обещал меня познакомить с руководителями названных групп и отделов, чтобы теснее с ними работать. Затем встал с кресла и сказал: «А сейчас, пойдем, я тебя представлю сотрудникам, а после работы пойдем ко мне».

Выйдя из своего рабочего кабинета, он ко всем работникам плановой и учетной групп весело сказал: «Знакомьтесь, — опять хлопая меня по плечу, — это Соболев Николай Павлович. Он будет работать руководителем учетной группы. Переведен из первого отделения лагеря. Прошу всех вас не только его слушаться, но и помогать ему». И ушел к себе в кабинет.

Ту встречу я помню и по сей день, хотя времени пролетело более пятидесяти лет!

Итак, я впрягся в эту знакомую мне, но весьма хлопотливую работу по учету всех выполняемых работ десятью тысячным коллективом заключенных третьего отделения Монгольского лагеря. Работы на самом деле было предостаточно. Я целыми днями буду корпеть над всевозможными формами, заполняя их, сверяя и подсчитывая, чтобы своевременно предоставлять отчетные данные в штаб стройки, в город Сухэ-Батор.

Кроме основных отчетных данных для штаба стройки, мне часто приходилось составлять всякие сведения уже в штаб третьего отделения, его начальнику Клочкову, начальнику работ Шубу, да и начальникам групп и отделов. Известно, что без учетных данных любая работа затруднена. И все это нужно было составлять грамотно, красиво и в срок! И делалось все вручную! Не было никаких печатных и пишущих машинок. Не было даже простых счетных машинок типа «Феликса». Приходилось пользоваться только конторскими счетами и логарифмической линейкой. Дни, да что дни! Недели летели быстро! И все они были похожи друг на друга: работа, работа и работа. Мне приходилось работать ежедневно по 12 — 14 часов и редко, когда воскресные дни выпадали не рабочими. Так напряженно работали и остальные сотрудники, так как все мы были заключенными, осужденные за антисоветскую агитацию и все дорожили за свои места. Среди нас в Контрольно-плановой части были только три сотрудника из вольнонаемного состава. Это руководитель плановой группы Фигнер Франс Франсович, немец из города Саратова. Он был уже в годах, весь седой и постоянно носил очки. И почему-то один, без семьи мотался по стройкам ГУЛАГа. Да в учетной группе работали два вольнонаемных — один капитан, другой лейтенант. Их обоих за какие-то провинности списали из вооруженных сил страны и направили работать в систему МВД с заключенными. Так они случайно попали в контрольно-плановую часть третьего отделения Монгольского лагеря. Но вскоре, от нас их уберут и вместо них из 308 колонны отделения будет переведен опытный экономист Лебедев Иван Федорович, как он выражался — «коренной москвич» и тоже антисоветчик.

Судьба Лебедева трагична, поэтому я позволю о нем ниже рассказать подробно.

Повторяюсь, все мы работали много и честно не считаясь ни с временем, ни выходными днями. Я не видел ничего кроме бесконечных цифр, отчетных форм и совершенно не знал как отбывали сроки наказания мои собратья, занятые на общих подконвойных работах и какой был для них режим... Единственными моими праздниками были, когда шеф приглашал меня к себе домой. Тогда я у него вдоволь и вкусно наедался и при этом наслаждался общением с его женой, красавицей Анной Васильевной, но о ней и о наших отношениях в следующем очерке. Да, когда приходилось мне с отчетными данными бывать в штабе стройки, в городе Сухэ-

Батор у начальника учетного отдела планово-экономического управления лагеря, у моего покровителя Юргенсона Александра Карловича. Мы тогда с ним долго и сердечно беседовали, и он непременно приглашал меня к себе домой в полуземлянку, где его жена, Цицилия Григорьевна, добрейшей души женщина, ласково со мной разговаривала и, как ласковая и любящая мать, вдоволь кормила меня, как родного сына.

Но такие радостные дни были редки!

О Бочарове (и его жене)

Николай Сергеевич Бочаров был моим начальником с октября 1946 года до 12 августа 1949 года, то есть до дня моего освобождения из Монгольского лагеря.

Сейчас, спустя столько прожитых лет, мне приятно его вспомнить и сказать о нем самые добрые и самые теплые слова и как о начальнике и как о человеке!

Итак, выше среднего роста, чуть располневший, в возрасте за сорок лет, шатен, родом из-под Москвы. По образованию — инженер-экономист. Лицо продолговатое, нос удлиненный, «смотрящий в рюмку». Зубы почти все вставные, признак работы цинги, поскольку он прошел несколько строек ГУЛАГа, работая с заключенными. Характер — весьма мягкий и доброжелательный, по национальности русский. Был уживчив, как сейчас говорят — коммуникабелен! Его спокойный, деловой и общительный характер всем сотрудникам контрольно-плановой части был по душе. А его постоянная улыбка и папироска в зубах была как бы его визитной карточкой. Любого, кого бы он не принимал у себя в кабинете, разговаривал с улыбкой. У него удивительно был некрасивый большой рот, зато серые глаза с пушистыми ресницами, его вечная улыбка лицу придавали какое-то обаяние и привлекательность. А вот привычка к водке была самая отрицательная черта в его характере.

Повторяюсь, он был деловит, работоспособен, но скитаясь по стройкам ГУЛАГа, привык к этой заразе и уже без водки обходиться не мог и очень часто выпивал. А когда был под хмельком, он неряшливо, не стесняясь посторонних, вытирал свой некрасивый большой рот вместо платка ладонью...

И тем не менее, хоть и под хмельком, он оставался на работе, решая массу вопросов. Работал он легко, со знанием своего дела! Мы, все окружение, его ценили и уважали и этого он заслужил по праву!

В тот первый день моей работы в качестве руководителя учетной группы, Николай Сергеевич пригласил меня к себе домой. Закончив работу, мы, не торопясь, пошли к нему домой. В пути следования он затянул меня в магазин, где купил бутылку водки, колбасы и конфет для сынишки Юры.

У Бочаровых

Мы подошли к добротному деревянному дому, стоящему на пригорке. Его фасадная сторона с четырьмя большими окнами смотрела на центральную часть станции Дархан, где еще не было и улицы. Когда переступил порог дома, я был удивлен чистотой, опрятностью и внутренним убранством дома. Большие окна пропускали много света и тем самым придавали радостное ощущение и какой-то уют квартире...

В том доме до моего освобождения из Монгольского лагеря мне пришлось побывать много, много раз. Николай Сергеевич, как всегда, не успел зайти, снял пиджак, развязал галстук и расхаживаясь по дому, стал весело что-то рассказывать жене. А жена, Анна Васильевна, увидав меня в новой экипировке (в городе Сухэ-Батор мне несколько раз пришлось побывать у них в лагерной одежде!), сплеснула руками и недоуменно смотрела на меня. Она была шокирована моим видом. Я стоял перед ней молодой, статный, высокого роста, как говорят в народе «кровь с молоком»!

Когда я снял туфли и в носках подошел к ней, чтобы поздороваться, она сказала: «Вам очень идет серый цвет. Мойте руки и садитесь за стол». В углу стоял умывальник, дом был без сантехудобств.

За время ужина Бочаров несколько раз предлагал мне выпить, но я деликатно отклонял его предложения, ссылась на мое положение зэка. А Николай Сергеевич, выпив несколько рюмок, захмелел. И, закурив папироску, прилег на диван и стал «клевать носом». Видя такую картину, я поблагодарил Анну Васильевну за вкусный и сытный ужин, стал собираться уходить. Мне было не ловко оставаться с хозяйкой, когда муж засыпает. Уж слишком был велик соблазн находиться с ней рядом! Ее женские чары, и

вся ее наружность притягивали меня к ней, как удав кролика. У меня в голове сразу же стали роиться непристойные мысли, мысли о близости с ней, что в моем положении было совершенно недопустимым явлением...

Вместе со мной начала собираться и жена шефа, якобы за своим сыном, который находился недалеко у няни. Не успели мы выйти из дома, как она без стеснения взяла меня под ручку и чуть прижавшись, зашагала рядом. Я не сдержался и сказал ей: «Анна Васильевна, меня убьют за это! Что вот так, открыто иду с женой своего начальника». «Не волнуйтесь, никто Вас не убьет!» — ответила она спокойно и попросила, чтобы я шагал помедленнее...

Откровения Анны Васильевны

У меня было ощущение, что я не шел, а летел: я впервые шагал под ручку с женщиной, да такой красивой и такой желанной! А сам все время поглядывал на ее ядреные груди, которые «рвали» ее облегающее платье, просясь наружу, дразня меня, да и на ее красивые губы, к которым готов был припасть потеряв рассудок. (Она никогда не пользовалась губной помадой, у нее губы от природы были красные!).

Так, не торопясь, мы шли с ней в сторону штабных зданий третьего отделения лагеря, держась друг за друга. И вдруг, она повернула свое красивое лицо ко мне и, как бы, обиженно, сказала: «Да, не зовите меня Анной Васильевной, а зовите Аней!». «Мне неудобно...», — ответил я и добавил: «Вы жена моего начальника!». Она остановилась, встал и я. И начала она мне рассказывать удивительную историю о своей короткой жизни. И вот что я услышал от нее.

После окончания медицинского института в городе Самаре, она беспечно сделала одной знакомой женщине аборт. За это по доносу ее приговорили к двум годам лишения свободы. В лагере работала по специальности. Однажды, в их санчасть с высокой температурой привезли Бочарова. Он тогда был холост. Главный врач санчасти, не переставая, хвалил ей своего друга Бочарова. Якобы, он очень добрый, солидный экономист и серьезный человек. Бочаров стал за ней ухаживать. А после ее освобождения из лагеря они поженились. И скитаясь по лагерям ГУЛАГа, они попали в Монголию. Вышла за Бочарова не по любви. А сейчас живет с ним исключительно ради сынишки. И открылась больше,

что мои посещения их дом будут придавать ей какую-то отдушину и некую радость в жизни...

Расставаясь, я ей пообещал, что по мере возможности буду приходить.

В землянке штабников

Переступив порог своей землянки, меня с упреком встретил наш дневальный Беридзе: «Где так долго был? Ужин давно простыл, а тебя все нет и нет». Я велел ему съесть мой ужин, а сам лег на топчан. В голове, от сказанного Анной Васильевной и от ее самой роились всевозможные мысли. Сон не шел. Я продолжал крутиться, а перед глазами стояла Анна Васильевна: то ее красивые глаза, то ее ядреные груди, то стройные, точеные ноги...

А утром, идя на работу, я пришел к твердому убеждению, что у Бочаровых мне следует бывать как можно пореже и ни в коем случае не допустить с ней близости... Ну, во-первых, как я тогда буду смотреть в глаза шефу, во-вторых, я не представлял себе как можно было ее делить с Бочаровым. В сознании витала какая-то брезгливость. А, в-третьих, и основных, в случае, если патрон узнает о моей с ней близости, мне точно будет не завершить свой срок наказания. Я сразу же попаду на общие подконвойные работы, а там можно будет найти и свой конец... Хотя, скитаясь по лагерям, я слышал много историй, когда лагерные начальники, по возрасту лет или от чрезмерного употребления спиртного и азартного курения, становились импотентами (а в лагерях таких начальников было не мало!). И они, переезжая от одного отдельного лагерного пункта в другой, вынуждены были за собой возить крепких, симпатичных молодых зэков для удовлетворения своих молодых жен. Эти крепкие альфонсы для приличия занимали кой-какие небольшие должности в лагерной иерархии, были безконвойные и, как правило, столовались со своим начальником и его женой...

Эти начальники, мотаясь по стройкам ГУЛАГа сами атрофировались еще и нравственно. Да, собственно, что они видели ежедневно общаясь с заключенными? — грубость, злость, неуважение и унижение!.. И все эти пороки так или иначе передавались и им самим. Они сами, как и заключенные, деградировались, чем воспитывали заключенных!..

В жены, как правило, брали женщин после освобождения из мест заключения привлекательных и намного моложе себя. А впоследствии были вынуждены содержать альфонсов...

Из многих женщин, какие мне приходилось видеть в лагерях, Анна Васильевна была одна из самых красивых женщин! У нее были несравнимо белые и ровные зубы и пухлые от природы красные губы. Она и сейчас, спустя столько прожитой жизни, стоит перед моими глазами — такая статная и такая желанная! И только страх и жестокие лагерные законы мне не позволили быть с ней в близости...

Итак, в трудах и заботах в повседневной лагерной жизни я проводил 1947 год. За этот год я набрался опыта в должности руководителя учетной группы КПЧ, степенности, сдержанности от хамства и наглости. Я уже шесть лет своей молодой жизни провел в лагерях страны Советов! И нужно особо отметить, что в монгольском лагере заключенных мне исключительно везло! Везло благодаря добрым и сердечным людям, как Кузьмич (мне стьщно, что я запамятовал его имя и фамилию!), Юргенсон и Николай Сергеевич Бочаров. Благодаря их заботам и покровительству я не валил леса, не отсыпал земляное полотно «Железки» и не бетонировал мосты, лотки и эстакады... А трудился в штабе третьего отделения лагеря, вращаясь среди специалистов вольнонаемного состава и заключенных с образованиями, набираясь опыта, мудрости и воспитания...

Наступил столь долгожданный новый 1948 год! Этот год принесет мне много забот, трудностей и первую любовь! Да! Да! — и первую любовь!..

Глава 21

ВЕЗЕНИЕ

Повторяюсь, еще в начале 1942 года, когда меня до суда содержали в Соль-Ильецкой тюрьме, что на юге Оренбургской области, мой сокамерник Кулинич, работавший до ареста начальником Ветеринарного управления Киевской области, часто мне говорил: «Держись, Коля! Ты еще молодой. Дадут тебе десять лет, и если тебе в лагерях повезет, отбудешь свой срок наказания и выйдешь на свободу. А мы, старики, не дотянем!»... Слова Кулинича были

пророческими. Так случилось: он умер в той же камере, где нас и содержали. Ему отказали почки. А я, благодаря везению, выжил, не погиб в лагерях, хотя дважды был дистрофиком и моя жизнь висела на волоске...

В ГУЛАГе, кому не везло, так или иначе погибали все!.. А как было ему выжить, когда в стужу и в зной на голодный желудок, в ерундовой одеженке он подневольно трудился на тяжелых физических работах по десять — двенадцать часов в сутки. И если ему на работе чуть-чуть захотелось передохнуть и подойти к костру, что развел бригадир, чтобы погреться, он слышал луженый окрик конвоира (охранника): «Что отлыниваешь? Ты мне смотри!»... И заключенный, подчиняясь его окрику, чтобы не попасть в карцер, опустив голову, словно пришибленный, начинал снова работать...

А как было ему выжить, когда приходя с работы, в этот ненавистный барак, усталый и голодный, где температура была разве чуть выше наружной, так как буржуйки зачастую из-за отсутствия дров и угля были холодные. И он вынужден был после скудного ужина, не раздеваясь и не снимая с себя промокшие чуни, ложится на нары, согнувшись калачиком, что бездомный пес на снегу... Кроме того, его годами терзала и мучила неизвестность о своей семье, так как был лишен права переписки и это давило тяжелым грузом на его сердце и на его психическое состояние. А если всему этому добавить еще цингу, простуды и всякие другие болезни, ночные обыски, издевательства блатарей, то выжить в таких экстремальных условиях практически было весьма и весьма трудно...

Что значит везение для заключенного и что значит выжить? Подобный вопрос задаст себе любой читатель, которого Бог миловал от тюрем и лагерей!..

Мне, который сам отбыл восемь лет срока наказания и которому пришлось испытать все ужасы лагерной жизни, позволено однозначно ответить: выживали лишь те, которым, так или иначе, везло! А как? Да всяко! Это работа в теплых цехах, на легкой работе и работа в зоне лагерного пункта — банщиком, в хлеборезке, в дезкамере, поваром, рабочим продуктовых складов и баз, бухгалтером, нормировщиком, экономистом, воспитателем, мастером, прорабом, геодезистом, шофером, в санчасти... и еще есть масса других работ, где зэк так или иначе «кантуется», то есть, мало тратит сил, а лишний кусок все равно добудет!..

Все те заключенные, которые были заняты на выше перечисленных работах, назывались придурками. Придурки между собой были тесно связаны и составляли как бы некий лагерный КЛАН. Они между собой дружили и, как правило, друг друга поддерживали и помогали, чтобы выжить! А чтобы выжить, каждый из них ежедневно получал дополнительный «кусок» за счет тех, которые работают на общих подконвойных работах... Но я выжил! Выжил, потому что мне просто везло. Но все по порядку.

Спасательная рубашка

После вынесения мне приговора 30 апреля 1943 года, меня этапировали в Похсневский Отдельный лагерный пункт под городом Самарой. Туда я прибыл уже доходягой, еле волочил ноги. Но меня все равно с месяц водили на общие подконвойные работы. А потом сактировали, как метлу, черенок лопаты или сломанные носилки. И поместили в отдельный барак, где содержались, как я, дистрофики. Через несколько дней я с трудом поднимался, не было сил... Но я спасся. С меня снял мою красивую рубашку косоворотку старший повар лагерного пункта, и он стал меня за это подкармливать... Ведь ту рубашку могли снять урки, но судьбе было угодно, чтобы ее снял с меня старший повар лагпункта. Это ли не везение!..

Покровитель

Александр Карлович Юргенсон был моим покровителем с октября 1946 года по 12 августа 1949 года, когда я отбывал свой срок наказания в Монгольском лагере Советских заключенных.

Родился и вырос он в Эстонии, по национальности был эстонец. Когда я с ним познакомился ему уже было за сорок пять лет. Выше среднего роста, кряжистого телосложения, чуть замедленной реакцией, он почему-то ходил шаркая ногами. Носки ног у него были, как бы, направленные в сторону. Светло-серые глаза на собеседника смотрели дружелюбно и даже ласково. А вот его широкое, скуластое лицо, как бы после оспы, было некрасивое. Зато, на удивление, обладал спокойным и уравновешенным характером. В нем не было ни сколько агрессивности. Он со всеми ладил и ко всем относился ровно, с уважением. Был весьма

начитан и культурно воспитан. Его культурное воспитание даже не смог сломать лагерный режим!

Закончил он Тартувский университет, факультет экономики. До ареста работал вторым секретарем Рижского горкома партии. Был женат, имел малолетнего сына и, что удивительно, был предан коммунистическому режиму. Выйдя из лагерей, он в течение 20 лет писал, добиваясь восстановления в партии и добился. Его восстановили, и он получил медаль (знак) — «50 лет в рядах КПСС». Но я забегаю вперед.

Итак, работая вторым секретарем Горкома партии, он после работы со своими сослуживцами за рюмочкой коньяка без «задней» мысли выразился, что, мол, мне кажется, что я не очень оперативно и не напористо претворяю в жизнь решения нашей партии правительства. Дело было в 1935 году. Через несколько дней за эти высказывания его арестовали. И по статье «СОЭ» (социально опасный элемент) осудили на 10 лет лишения свободы. И он от звонка до звонка отсидел эти 10 лет!

После освобождения с мест заключения в июне 1945 года, он уехал в Башкирию, в город Октябрьский, где в то время проживала его жена Цицилия Георгиевна со своим десятилетним сыном Георгием.

Когда арестовали Александра Карловича, его жена, на второй же день, бросив все нажитое добро, забрав малолетнего сына, покинула Ригу. Она приехала в город Октябрьский (Башкирия), в то время малоизвестный глухой городок к родному брату, который работал в каком-то геологическом управлении. Так она спаслась от ареста. В этом небольшом городке она стала работать медсестрой в одной из больниц и ждать освобождения мужа из лагерей...

Завершив срок наказания, Юргенсон приехал в этот город Октябрьский, забрал свою жену и уже десятилетнего сына Георгия, поехал на стройку ГУЛЖДС (Главное управления Лагерей железнодорожного строительства). Штаб этой стройки тогда находился на небольшой станции Наушки (юг Бурятии). Здесь, на этой стройке — железная дорога от станции Наушки до столицы Монгольской Народной республики Улан-Батор, которую будут строить советские заключенные, он стал работать (уже по вольному найму) начальником учетного отдела планово-экономического управления, а начальником управления работал Храковский, его студенческий друг по Тартувскому университету...

А вот как я познакомился с Юргенсоном. В середине лета 1945 года я лежал на нарах в Ванинском пересыльном лагере города Советская Гавань. Сюда нас привезли со всех лагерей огромной стройки за номером 500 около тысячи доходяг для отправки в сельхозлагерь под городом Комсомольска-на-Амуре. Но этап почему-то задерживался. Так вот, я лежал на голых нарах в ожидании обеда и все время думал и думал о еде. Мне шел двадцать третий год, и мой молодой организм требовал и требовал еды, но ее не было.

И вдруг, смотрю, какой-то неуклюжий зэк сопя, лезет, чтобы устроиться со мной рядом на нары. Я ему механически вежливо сказал:

— Ложитесь, ложитесь, прошу, — подобная вежливость незнакомцу понравилась, и он с небольшим акцентом сказал спасибо.

Незнакомец, тяжело сопя, расстелил свою изношенную и грязную телогрейку и, так же тяжело сопя, прилег. Чуть погодя мы познакомились. Это был Александр Карлович Юргенсон. Его привезли из Востоклага, так как ему оставалось отсидеть три дня и, получив документы, он покинет лагерь.

На третий день Юргенсона освободили, и около вахты мы с ним тепло расстались. И я думал навсегда! Но судьбе было угодно нам встретиться вновь в далекой Кяхте! И он станет моим покровителем. Это ли не везение! Подробно о нем ниже.

Через несколько дней, после разлуки с Юргенсоном, меня отправили в сельхозлагерь под городом Комсомольск-на-Амуре. И снова этап!

Встреча

Наш небольшой этап из штрафняка, где я валил лес и стал доходягой, в Ванинскую пересылку сопровождал сам командир взвода Вохра старший лейтенант Кузьмич. Его там, в лесу, на 304 колонне, все мы, зэки так звали за его доброту и справедливое отношение к нам, заключенным...

Прощаясь с нами, он мне сказал: «Соболев, не волнуйся! Едешь на сельхозработы. Там будет полегче». Я тогда не думал, что с ним встречусь.

Была середина лета 1945 года. Через несколько дней нас этапировали в сельхозлагерь, под названием «Карасево озеро», в ста километрах от города Комсомольск-на-Амуре. Проработав год с

небольшим в названном сельхозлагере, я потерял пропуск на право безконвойного передвижения. Меня жестоко избили и, как неблагонадежного, отправили в Пересыльный лагерь города Комсомольска. Об этом я подробно описал выше. А через несколько дней, в начале сентября 1946 года, под усиленной охраной, нас, огромную партию заключенных из Комсомольской пересылки привели на железнодорожную станцию города. Вечерело. Дождь прекратился, и все мы мокрые стояли вдоль товарных вагонов, в ожидании посадки...

Начальник этапа каждого зэка принимал по формуляру, а потом сажал в вагон. Очередь дошла и до меня. Когда он назвал мою фамилию и я подошел к нему, я не поверил своим глазам — передо мной стоял бывший командир взвода Вохра 304 штрафной колонны Амурлага Кузьмич! Но он уже был в чине капитана. Он сразу узнал меня и назначил старостой вагона, а на второй день перевел меня к себе, в штабной вагон состава поезда дневальным. Это ли не везение! Кузьмич меня не бросил, когда этап прибыл на станцию Наушки (юг Бурятии). И там, в далекой Кяхте, он меня потащил к самому начальнику Планово-экономического управления монгольского лагеря заключенных и трудоустроил стажером к экономисту. Об этом подробно я описал выше. Повторяюсь, это ли не везение!..

Сюрприз природы

Я уже седьмой год продолжал отбывать свой срок наказания. И могу особо сказать, что в Монгольском лагере советских заключенных мне несказанно везло: я не валил леса, не отсыпал земляное полотно «Железки» и не бетонировал мосты и лотки... а продолжал работать руководителем учетной группы Контрольно-плановой части третьего отделения Монгольского лагеря заключенных.

Работы было много и дни летели быстро и все они были похожи друг на друга — работа, работа по 10 — 12 часов и часто по воскресным дням, чтобы своевременно предоставлять отчетные данные в штаб стройки в 3-е отделение.

Проходили последние дни августа 1948 года. Стояла невыносимая жара. В тени температура доходила до сорока градусов и более. Работать было невозможно: стояла духота и все время хотелось пить. Я изнемогал от жары и решил бросить работу и на

часок пойти в штабную землянку 304 колонны. Там относительно всегда было прохладно, чем мне и хотелось воспользоваться в тот жаркий августовский день 1948 года.

Я убрал все деловые бумаги со стола и покинул часть. Направляясь в зону колонны, я заметил над головой небольшую тучку. И в это время, вроде бы, пронесся ветерок и тут же ударил сильный гром и пошел дождь. И такой сильный, что я в миг промок до ниточки. Дождь так же быстро прекратился, как и начался. И я шагал, оглядываясь по сторонам. Народа никого! Как будто бы все куда-то попрятались...

Я прошел вахту зоны и неторопливо подошел к штабной землянке и так же не торопясь стал спускаться по пандусу, держась правой стороны. Но не успел я сделать и два-три шага, как вижу: ко мне на встречу по левой стороне по уровню моей головы из землянки выплывает красно-оранжевый огненный шар, чуть разве менее футбольного мяча. Это была шаровая молния!.. Я за доли секунды сообразил в чем дело и тихонько, что называется не дыша, присел и прижался к правой стороне стенки пандуса, пропуская мимо себя не прошенного гостя. Вокруг шара замечался ореол свечения, а за ним чуть в серой дымке тянулся еле заметный хвост.

Я не шевелясь провожал ее глазами. А она, не торопясь, плавно проплыла мимо меня не более одного метра.

Повторяюсь, я еле дыша смотрел ей вслед, провожая глазами...

Что сказать? Мне неслыханно повезло, что я спускался по правой стороне пандуса и не торопясь.

Я и по сей день помню, что вся поверхность шара, как бы пульсировала — «дышала»: одни с бисерной величины капли — красно-оранжевые в основании выплывали на поверхность и становились оранжевыми, а потом бледно-оранжевыми. Другие капли были оранжевыми на поверхности шара, не меняясь в окраске. А от бисерных шариков исходили мизерные лучики свечения. Сам же шар плыл в ореоле еле заметной дымки, оставляя, как сказал выше, сзади себя довольно-таки заметный буро-дымчатый хвост, длиной до двадцати сантиметров...

Когда я спустился в полуземлянку, то тут же услышал оглушительный взрыв. Это шаровая молния наткнулась на столб, отстоящий в 10-15 метрах от входа в землянку и взорвалась... Мы несколько зэков выбежали на улицу и увидели, как догорал остаток уничтоженного столба. Он от молнии сгорел в доли секунды, как спичка!

Тут все мы присутствующие стали возбужденно друг другу рассказывать о шаровой молнии — кто как ее видел и что при этом испытывал и пережил.

Оказалось, от недолгой, но сильной грозы в землянку через большую форточку плавно заплыл чуть меньше футбольного мяча огненный шар и плавно проплыв по землянке и выплыл на улицу. И все сидящие в землянке зэки, не двигаясь, наблюдали за ней, как молния бесшумно выплывала через открытую дверь.

Норов Селенги

В тот день я еще раз подвергнусь испытанию и, к счастью, останусь жив! Это ли не везение! Штабники-зэки, мои друзья после инцидента с молнией предложили мне пойти с ними на реку Селенга, купаться. День, как сказал выше, был очень жаркий, и я сразу же согласился. Искушение в такой жаркий день поплавать — взяло верх. Селенга протекает от станции Дархан не более в полутора километрах. В пути следования мы только и говорили о шаровой молнии. И все друг друга не раз поздравляли, что остались живы! Разорвись она в землянке, страшно было и подумать!..

Так мы шли веселой гурьбой, все пятеро были молодые здоровые и на удивление — антисоветчики, осужденные по 58 статье. Мы проходили по обширным лугам. Трава была сочная и высокая. День был ясный и видимость хорошая. И куда, помню, не посмотришь — везде паслись коровы, овцы, козы. Вдали виднелись табуны лошадей. Скота было очень много. Так вдоль реки Селенги они свободно, без пастухов паслись.

Мы шли к реке между теми коровами, овцами и козами, что называется лавируя и отгоняя их, чтобы пройти. Не доходя до реки, мы начали оголяться, сбрасывать с себя одежду, чтобы подойдя к реке, не мешкая, броситься в прохлады многоводной реки Селенги.

После небольшого дождя стало еще душнее, поэтому мы очень торопились к реке. А подойдя к ее берегу, мы побросав одежду, все дружно бросились в холодные воды Селенги. А я не зная ее норова, наслаждаясь прохладой воды поплыл на тот берег. Но не тут-то было! Река меня несла по течению все дальше и дальше, а я ничего не мог поделать, чтобы ее переплыть. Вернуться обратно у меня уже не было сил и я стал теряться, а берега все не было. Мое

счастье, что в этом месте река чуть поворачивала вправо и течение ее, вроде бы, замедлялось... Я не столько подплыл к тому берегу, сколько река сама меня отнесла. Подплыв к берегу, я не мог выйти! Я выбился из сил, и все тело дрожало! И ухватившись с трудом за какой-то жалкий ракитовый кустик, я продолжал находится в воде и отдыхать. Я повторяюсь, у меня не было сил!.. После недолгого отдыха, я с трудом вылез на берег. А когда оглянулся назад, то ахнул! Мои друзья еле виднелись. Вот насколько далеко унесло меня быстрое течение реки!..

Неописуемая радость, что я не утонул! Это ли не везение! Я вышел на берег, осмотрелся и через мелкие кустарники (правый берег Селенги в том месте, почему-то был выше левого метра на два и почти сплошь заросший мелким кустарником) тихонько пошел в том направлении, где стояли мои друзья на том берегу. Я шел и думал, как же обратно переплыть? Предо мной стояла не легкая задача: как переплыть на тот берег? Страх давил на мое сознание! Я поравнялся с моими товарищами. Они с того берега что-то кричали, махали, но я не слышал, река и расстояние глушили их голоса. Я присел на берег, чтобы отдохнуть. А когда почувствовал, что дрожь в теле прошла, я поднялся и пошел дальше вперед. Пройдя метров 150 — 200, я разбежался и нырнул в воду, чтобы сколько хватило бы дыхания плыть под водой, заранее подумав, что в глубине течение будет тише. А когда выплыл на поверхность, то из всех сил заработал руками и ногами, дабы одолеть течение. И все-таки меня опять течение отнесло метров на двести от места, где ждали меня друзья. Я вышел на берег и тихими шашками доплелся до своих друзей. Но после этого случая я и по сей день боюсь от берега далеко заплывать, меня охватывает страх и я начинаю терять силы... А ведь на самом деле, тогда я чуть не утонул!

Накупавшись, мы направились в зону колонны. Шли медленно, не торопясь, громко и возбужденно разговаривали, подтрунивая друг над другом. Особенно досталось мне! У всех у нас настроение было самое расчудесное — молодость брала верх!..

Радость

Подойдя к зоне колонны, меня кто-то окликнул и передал, что помощник начальника колонны по труду Григорьев просил зайти к нему. Я сразу же заволновался и подумал, что случилось что-то

неладное. Григорьев практически к нам, штабникам вроде бы никакого отношения не имел. И все же... Я зашел к нему с какой-то внутренней тревогой. Он сидел за рабочим столом и что-то писал. Увидев меня, он с радостной ноткой в голосе, крикнул: «Заходи, заходи Соболев, для тебя есть хорошая новость!». И добавил: «Пляши, тебе скостили срок наказания!», — продолжая искать какой-то документ. А найдя его, он усадил меня против себя на скамейку и начал читать его содержание: «Решением Спецкомиссии Монгольского лагеря, за ударную работу и соблюдения лагерного режима, заключенному Соболеву Николаю Павловичу, осужденного по статье 58, пункт 10, срок наказания сокращается на 133 дня и окончание нового срока наказания устанавливается 12 августа 1949 года». «Здорово!» — крикнул! Это была большая радость! Я обнял Григорьева и не знал как его благодарить, хотя знал, что он к этому делу не имел никакого отношения.

Вот это день! Да, удивительный был тот день! Его я помню и по сей день. Шутка ли, мой срок наказания сокращается более чем на четыре месяца! На работу я не пошел, а пошел в свою землянку. Придя в землянку, я тут же принялся составлять график-календарь окончания своего срока наказания и день 12 августа 1949 года отметил жирной линией!

В это время друзья, работающие в штабе третьего отделения лагеря, возвращались с работы и узнав о такой необычной новости, стали меня сердечно поздравлять и радоваться вместе со мной, что мне так неожиданно повезло. В то время среди штабников это был первый случай сокращения срока наказания, да притом антисоветчика...

А наш дневальный Вано Беридзе принял самое активное участие в составлении графика-календаря!

Еще сидя в кабинете помощника начальника колонны по труду и слушая как он читал содержание документа о сокращении срока моего наказания, я невольно подумал, что это работа Бочарова Николая Сергеевича — начальника КПЧ...

Я от счастья не спал всю ночь! И все думал и думал о своей дальнейшей судьбе после освобождения. Мне после освобождения из лагеря исполнится двадцать шесть лет! Я не знал как буду жить без образования и без специальности. Дома меня никто не ждал, ехать в свое родное село Оренбуржья я не собирался. А мыкаться по стройкам ГУЛАГа и видеть муки заключенных, у

меня не было никакого желания! Пройдет срок наказания и я выйду на свободу, такую же неизвестность! Где я буду жить и какую работу мне предстоит выполнять, я не знал, поэтому голова шла кругом, сон не шел!

Утром, чуть свет, я пришел на работу в плановую часть. И сидя за своим рабочим столом, я ежеминутно оглядывался на входную дверь, в ожидании прихода Бочарова... Не успел он переступить порог нашей конторы, я тут же подошел к нему и рассказал о своей радости, что мне скостили срок моего наказания более чем на четыре месяца. Это ли не везение! Бочаров меня поздравил с этим событием и сказал: «Николай, год — пустяк, пролетит быстро и мы с тобой расстанемся». Он расспросил меня о моих планах на свободе, куда хочу ехать и чем собираюсь заниматься. Я весь кипел, от радости хотелось смеяться, петь и обнимать всех, кто меня окружал.

Вечером, многие мои друзья-штабники только и говорили о событиях с зачетами. В то время в Монгольском лагере только было начато применяться такие сокращения сроков по зачетам за хорошую работу. Спустя с полгода они стали системой.

Мой график-календарь дневальный Беридзе повесил над моим топчаном и каждое утро многие штабники подходили к календарю и интересовались сколько мне еще оставалось быть заключенным. Я же считал каждый прожитый день и вычеркивал его из календаря.

Заканчивался 1947 год, седьмой год моей лагерной жизни! Я продолжал усидчиво и старательно работать руководителем учетной группы контрольной плановой части третьего отделения Монгольского лагеря. Но что удивительно, даже при недостаточном питании, я никогда не болел. Да и другие штабники-заключенные также не нуждались во врачебной помощи.

Под новый 1948 год мы все пятеро собрались в помещении КПЧ, где нас Иван Кондратьевич Екимов (наш «ночной сторож») угостил отменной рисовой кашей и чаем. Мы сердечно друг друга поздравили с наступающим Новым 1948 годом! И пожелали, чтобы Новый год был бы добрым и благополучным!

В первом квартале 1948 года «Железка» начала в черне функционировать. Маломощные паровозики типа «Овечка» во всю курсировали, таща за собой по три-четыре платформы, груженные всякими материалами для строительства дороги.

Темпы строительства не спадали. Заключенных работало так же много. Конец срока моего наказания уверенно приближался, а я никак не мог принять решения, что же мне делать после выхода из лагеря!

Глава 22

ЛЮБОВЬ ГУЛАГОВЦА

(и такое бывало!)

Отбывая свой срок наказания в Монгольском лагере советских заключенных, которые строили железную дорогу для братской Монголии, мне несказанно везло. Не имея образования и экономической специальности, я продолжал работать руководителем учетной группы контрольно-плановой части третьего отделения лагеря. В этой части сосредотачивались все плановые и учетные данные о работе десятитысячного коллектива заключенных отделения.

Работа на стройке шла полным ходом, а мы, работники учетной группы части и все антисоветчики, продолжали вести строгий учет всех выполняемых работ нашими братьями заключенными. Работали дружно, без каких-либо ссор и распрей и начальника части Бочаров нам не только доверял, но и всех нас достойно уважал.

Я все время что-то писал, считал, сводил какие-то данные то для руководства стройки, то для руководства третьего отделения — его начальнику Клочкову или начальнику работ Шуб. И все мои дни проходили в напряженном труде. Я работал с раннего утра и до позднего вечера, включая не только субботние, но и зачастую и воскресные дни. И этой работе, казалось, не было ни начала и ни конца! Да и все мои товарищи, как в учетной группе, так и в плановой работали много и честно. Ведь, все мы были, повторяюсь, антисоветчики и боялись потерять свои «теплые» места...

Размах строительных работа на «железке» в начале 1948 года резко возросли. Во всех отделениях лагеря огромной стройки работало более сорока семи тысяч заключенных, да вольнонаемных специалистов более тысячи человек! Кроме того из Советского союза ежедневно прибывало более ста автомобилей с разны-

ми материалами, которых требовала стройка. Руководство лагеря планировало, а это, вероятно, требовало руководство Советского Союза, чтобы к весне 1949 года участок дороги от пограничного города Сухэ-Батор до станции Дархан, а это более двухсот километров, начала бы в черне функционировать.

У меня редкие дни выпадали более или менее свободными от напряженного труда. В такие дни изредка посещал квартиру своего начальника Бочарова Н.С. Но, мне каждый раз с большим трудом приходилось сдерживать себя от тех порывов, которые невольно возникали между мной и женой шефа Анной Васильевной...

Какая-то неуемная сила ее тянула и тянула ко мне, хотя она несомненно понимала, что нашей близости не суждено было сбыться...

Шел февраль 1948 года. Мне оставалось еще отбывать срок наказания более полутора лет. И я часто задумывался о своей дальнейшей судьбе после отбытия срока наказания. Я не имел образования и специальности и неужели думал, мне придется мотаться по лагерям ГУЛАГа, работая с заключенными...

Надвигался праздник Дня Советской Армии и Военно-морского флота. Мы с Бочаровым сидели в его рабочем кабинете одни. Время было позднее. Все сотрудники давно ушли, собирались уходить и мы. И вдруг я ему говорю: «Николай Сергеевич, двадцать пятого февраля мне исполняется двадцать пять лет!». Он посмотрел мне в глаза и с веселой улыбкой на лице, сказал: «Николай, это же здорово, двадцать пять лет!» Я тебе приготовлю сюрприз!»... После долгой беседы, мы разошлись. Он пошел к себе домой, а я в свою ненавистную зону 304-ой штабной колонны...

Ну, вот и наступил день двадцать пятого февраля 1948 года. Меня Николай Сергеевич еще с утра предупредил, что после работы, мол, пойдем к нему, чтобы отметить и праздник, и день моего рождения. Хотя он твердо знал, что пить я не буду. К этому дню я готовился особенно тщательно. С вечера прогладил костюм и рубашку, а утром вымыл голову и тщательно побрился.

Сюрприз Бочарова

Закончив рабочий день, мы с Николай Сергеевичем неторопливо пошли к нему домой. Настроение у него было хорошее, он

всю дорогу весело говорил, громко смеялся, часто панибратски меня хлопал по плечу, подтрунивая насчет моей скромности. По пути он заскочил в магазин, а оттуда вышел с полной авоськой продуктов, сверху которой мирно лежала бутылка водки.

Вот мы у Бочаровых! Анна Васильевна, его жена, нас встретила весело. Она была празднично одета: на ней было цветастое шелковое платье, на ногах туфли на высоких каблуках, голова красиво уложена. Глаза ее светились, улыбка не сходила с лица. Николай Сергеевич, переступив порог квартиры, снял пиджак и громко, с улыбкой сказал: «Николай, у меня для тебя приготовлен сюрприз. Вот, прошу познакомься — врач Нина Овсянникова. Молодая, красивая, под стать тебе». Я подошел к Нине и, протягивая руку, сказал: «НПС! А если расшифровать, то Николай Павлович Соболев». Нина поднялась со стула и улыбаясь (я сразу заметил ее белые, ровные и красивые зубы!), протянула мне руку и приятным молодым голосом сказала: «Нина Овсянникова и тоже Павловна. Врач, как сказал Николай Сергеевич. Работаю в санчасти отделения совместно с Анной Васильевной», — и опустилась на свой стул. Она вся раскраснелась, а я так же стушевался и не знал, что дальше говорить с Ниной и тоже присел на стул...

Это был действительно сюрприз Бочарова! Я никак не предполагал, что у них будет гостья, да еще такая молодая и красивая!

Когда она встала во весь свой стройный рост (была в туфлях на высоких каблуках!), чтобы со мной познакомиться, я невольно окинул ее взглядом, и сердце мое екнуло — передо мной стояла красавица!..

Бочаров помог мне выйти из затруднительного положения, попросив помочь ему передвинуть стол. Анна Васильевна с Ниной быстро накрыли стол, и мы уселись. Это была, как сказка, как сон!.. Тогдашнее мое состояние не передать и не описать. Я заключенный, антисоветчик! И по иронии судьбы сижу за праздничным столом в квартире своего начальника, а рядом со мной сидит молодая, красивая девушка. Многим читателям в это прямо трудно поверить, что подобное могло быть! Но это не вымысел, а факт (в заключении все бывало!..).

Николай Сергеевич открыл шампанское, которое сам терпеть не мог, разлил по фужерам и предложил тост за мои двадцать пять лет! Все выпили. Выпил и я...

Вечер прошел на славу! Я не буду его подробно описывать, но на самом деле все было чудесно. Я был что называется на «седьмом небе».

После застолья, Анна Васильевна долго играла на пианино, а мы с Ниной слушали. А Николай Сергеевич, пропустив несколько рюмок своего рабоче-крестьянского напитка, закурил и прилег на диван. Это у него стало привычкой — водка стремила его уложить в горизонтальное положение...

Я Нину проводил до дома, где она проживала с вольнонаемными специалистами. Прощаясь, мы с ней договорились о новой встрече. Она, конечно же не знала, что я принадлежу к отряду зэков...

Я шел к себе в зону чуть ли не на крыльях! Настроение было расчудесное! Я впервые в заключении отметил свой день рождения! Да, как отметил! Я познакомился с молодой, красивой девушкой и тоже впервые!

Всю дорогу, пока шел до зоны, я продолжал твердить: «Вот это сюрприз Бочарова!».

Наши встречи с Ниной стали частыми. Я чувствовал ее желание видеть меня, этого хотел и я. Узнав, где я работаю, она изредка приходила ко мне на работу. Увидев ее, я тут же бросал работу и, радостно улыбаясь, шел к ней на встречу. С каждой встречей Нина для меня становилась все милее и желаннее... Любой ее жест, любая черточка ее лица становились родными и желанными...

Нина была родом из города Саратова. Там же закончила медицинский институт и, как молодая специалистка, по направлению попала в третье отделение Монгольского лагеря, на станцию Дар-хан. Здесь, в санчасти, работала терапевтом с вольнонаемными пациентами.

Была она выше среднего роста, чуть полного телосложения, светлая шатенка, с приятным открытым русским лицом и с большими серыми глазами. При виде ее в первый раз, сразу же бросаются в глаза ее стройный стан и красивые ноги. Дружа с ней, у меня часто в голове возникали крамольные мысли: «Почему такая красивая и приятная девушка и по сей день не замужем...»

Как-то при очередной встрече, Нина мне сказала, что имея свободное время, она стала участвовать в самодеятельном драмкружке. И этот любительский драмкружок выезжает на 308 колонну. 308 колонна располагалась в десяти километрах от станции Дар-

хан, штаба 3-го отделения. Этот драмкружок с декорациями с утра увезли на машине, а после концерта их нужно было привезти обратно в Дархан. Мы договорились с Ниной, что я непременно за ней приеду. Бочаров помог мне договориться с руководством автобазы, чтобы я поехал за «артистками»...

Заканчивался март 1948 года. Температура, примерно была не более пяти градусов мороза; грунтовая дорога, по которой я ехал была относительно укатана. Так что мы быстро приехали на место без каких-то задержек...

Увидев меня, Нина птицей прилетела ко мне! Я ее посадил в кабину машины к шоферу, сел с нею рядом и сам. Я завернул Нину в полу полушубка и придвинул ее к себе. Она этого только и ждала. Или от впечатлений поставленных ими скетчей или еще от чего, она подставила разгоряченные губы для поцелуя. Прижав ее крепко, я нежно поцеловал. После чего она сама с жаром полезла целоваться. У меня голова пошла кругом, глаза затуманились! Я впервые за свои двадцать пять лет целую такую девушку!..

Я неуверенной рукой нашел пуговички ее кофточки и начал их расстегивать, а она не сопротивляясь моим желаниям, чуть повернув свой корпус, давая мне возможность, чтобы мне справиться... Радость-то какая! Я впервые за свои двадцать пять лет держу в руках нежные девичьи груди! Это состояние нельзя передать и описать! Мы всю дорогу до потери сознания с Ниной целовались. У меня во рту все пересохло, я не мог говорить, у меня, казалось поднялась температура...

Те полчаса, пока мы ехали от 308 колоны до станции Дархан, пролетели мигом. Мы с ней были как в бреду. Очутись тогда с ней в других условиях, нашей близости было бы не миновать!..

Учитывая мое положение, в открытую я с Ниной встречаться не мог. Тогда я попросил одного сотрудника КПЧ (единственного вольнонаемного) Матвеева П.И. ключ от его квартиры, где бы с Ниной могли быть наедине. Петр Иванович тут же из кармана вытащил ключ и передал мне.

Мы с Ниной пришли в маленькую комнатенку Матвеева, чтобы никто не мешал нашим любовным утехам. Тогда в ту встречу с Ниной я только и слышал ее ласковые слова: «Коленька, я еще девица, давай пока подождем... Давай подождем!». В тот день мы головы не потеряли... А перед тем как уйти с квартиры Петра Ивановича, я Нине открылся, что принадлежу к когорте заклю-

ченных и что до окончания срока наказания осталось полтора года. Она с жаром начала меня убеждать, что этот срок, мол, пролетит быстро и она готова ждать, потому что любит...

Вот и пришла ко мне моя первая любовь!..

Наши встречи с Ниной стали стабильными. Мне казалось, что лучше ее нету никого! Подобной оценки обо мне придерживалась и она.

Время летело быстро, и я часто вспоминал слова своего шефа: «Я тебе Николай приготовлю сюрприз!» Его «сюрприз» принес мне первую любовь! В свои двадцать пять лет я почувствовал, что такое первая любовь! Будучи заключенным...

Наши встречи с Ниной не прерывались. И вдруг в середине апреля, я от нее узнаю, что ее переводят в город Сухэ-Батор, в первое отделение лагеря. Мы на пару с ней тут же обратились к Бочарову с просьбой помочь ей остаться в санчасти третьего отделения. Но Бочаров что-либо сделать, чтобы она осталась в третьем отделении не смог. И Нину перевели в санчасть первого отделения стройки. Я сразу сник!..

Погрузив ее небогатые вещи в машину, мы с ней обнялись, расцеловались, и я ее усадил в кабину машины, рядом с шофером. У меня чуть не подкосились ноги. Я осиротел! Мне ничего не было мило. Работа не клеилась, меня охватила какая-то апатия! Я потерял сон и аппетит...

Я стал ждать от Нины письма, как целебного лекарства! Ее весточка стала бы для меня надеждой. И только к концу апреля какой-то шофер передал мне треугольник-письмо от Нины. Пока я раскрывал письмо, руки дрожали, мне скорее, скорее хотелось прочитать содержание его.

И я узнал, что она работает дежурным врачом-терапевтом в больнице первого отделения. Писала, что любит, и если найду возможность, чтобы я приехал ее навестить. И написала адрес, где проживает.

Письмо Нины я показал Бочарову. Прочитав письмо, он спросил меня, хочу ли я ехать. Я не задумываясь ответил: «Хоть завтра!..»

Бочаров приготовил пакет для начальника планово-экономического управления стройки Храковскому, написал мне служебную записку, в виде командировки, и я на второй день с шофером автобазы, который ехал в г.Сухэ-Батор за продуктами, рано утром выехал в первое отделение лагеря.

К обеду мы приехали к складам «Союзмонголторга». С шофером мы договорились, что сегодня он загрузит машину, а завтра рано утром выедем домой в Дархан, в третье отделение лагеря.

Зная адрес Нины, я пошел к ней домой. Я не шел, а бежал... Подходя к двери домика, где она проживала я был сам не свой, нервы были натянуты, что струны, я боялся, что не застану ее дома. Но какая радость! Я не успел дотронуться до ручки двери, как она открылась и на пороге стояла Нина! Она с радостным лицом и со словами: «Как здорово!» — бросилась ко мне на шею. И пошли очередные поцелуи. Им не было счета. А когда мы опомнились и разжали объятия, она пригласила меня зайти в дом. Я ее не видел: от радости и счастья глаза слезились и туманились...

С Ниной проживала еще одна женщина, тоже врач. Она уже была в годах, но еще статная и какая-то вся прибранная и ухоженная. Звали ее Нина Александровна.

Они меня накормили, напоили чаем и соседка Нины куда-то ушла. После ухода соседки Нины, мы до ее прихода были на «небесах». Казалось, счастливее нас тогда не было никого на свете. И так же, как в квартире Матвеева в Дархане, она только и повторяла: «Ко-лень-ка, давай еще подождем, я девица...» И я, сознавая и понимая ее слова, с величайшим трудом сдерживался и гасил свои порывы... Я был как чумовой! В свои двадцать пять лет, в хорошей физической и половой форме — готов грызть проволоку, а тогда, имея рядом любимую и желанную — и вдруг нельзя, я дурел!..

Вечером я пошел Нину провожать на дежурство, по пути отнес в штаб стройки пакет Бочарова, а затем не торопясь пришли в больницу, где Нина работала.

Когда мы зашли в помещение, какая-то особа спросила Нину кто я. Она уверенно ответила, что жених и стала принимать смену, посадив меня на стул. В течение ночи я не сомкнул глаз, мы несколько раз с ней пили чай. На сердце почему-то было тревожно, я как бы предчувствовал, что Нину вижу в последний раз.

Утром, в пять часов, я с Ниной распрощался и направился к складам «Союзмонголторга», а в шесть часов мы покинули город Сухэ-Батор и к обеду благополучно приехали на станцию Дархан.

Приехав в штаб третьего отделения, я зашел к Бочарову и, с улыбкой на все лицо, подробно рассказал ему о своей поездке.

Он был рад за меня. А я сам про себя подумал, что мою поездку к Нине, можно отнести к сверх везению!..

Прошло немного времени и Бочарова вызвали в штаб стройки на торжественное собрание по случаю празднования Первого мая. Я был рад его поездке и передал через него Нине небольшое письмо, которое Николай Сергеевич обещал ей вручить лично в руки.

Вот что тогда я ей написал, текст которого помню и по сей день.

«Милая и любимая Ниночка!

Я безмерно рад, что Николай Сергеевич едет в город Сухэ-Батор. Через него передаю тебе коротенькое письмо. Я люблю тебя. Ты моя первая любовь и пусть будет последняя! Ты мне очень нужна. Благодаря тебе я счастлив! Жду от тебя весточку.

Целую. Николай. 29 апреля 1948 года.

Монголия. Станция Дархан.»

Согласно режимным правилам, первые два майских праздничных дня нас из зоны никого не выпускали. А ночью тридцатого апреля в нашем штабном бараке сделали обыск. Нас почти чуть не раздевали догола. Ничего недозволенного, конечно же, не нашли, да и найти было нечего... Особенно свирепствовал надзиратель Сидоров. Его луженные окрики: «Сидеть! Стоять! Лежать!», — до сих пор звучат у меня в ушах.

Третьего мая, как положено, все мы были на своих рабочих местах. Бочаров весь день в части не появлялся. И я после работы пошел к нему домой, рассчитывая, что у него для меня от Нины непременно есть письмецо. Переступив порог дома Бочаровых, я сразу же почувствовал, что он еще не вернулся из города Сухэ-Батор. А Анна Васильевна, жена Бочарова, меня с радостью встретила и сказала: «Как хорошо, как хорошо, что пришел. Здравствуй, Коля, прошу, проходи!». Я с ней поздоровался и узнав, что Николай Сергеевич еще не приехал, извинившись, что ее побеспокоил, повернулся и стал уходить. Но в это время она подошла ко мне ближе и чуть не силой попыталась задержать меня. Деликатно освобождая свою руку, я случайно рукой прошелся по ее ядреным грудям! Меня словно током ударило, и я с затуманенными глазами выскочил из дома. Анна Васильевна вышла за мной и мне вслед несколько раз крикнула: «Коля, ну вернись, дай мне с

тобой поговорить! Слышишь, прошу вернись!». Я остановился и, разводя руками, сказал: «Прости, Анна Васильевна, но я очень тороплюсь!». И тихими шагами направился в сторону штаба отделения лагеря. Если бы я остался, то близости с ней было не миновать. Условия для этого были идеальные!..

Четвертого мая приехал Бочаров и привез мне черную весть: Нина срочно уехала в родной город Саратов.

Я от горькой вести сразу же помрачнел и сник. Этот удар я переносил болезненно и долго переживал. Первые два месяца я ходил как в тумане, сам не свой. За это время я стал раздражительным и резким. Мне казалось кругом не так и не искренне... Наш новый сотрудник Лебедев мне несколько раз говорил: «Да прекрати ты убиваться, другая будет еще лучше! Придерживайся венгерской пословицы: «Никогда не торопись к трамваю и к женщине, — другие подойдут!» «Легко сказать!» — говорил я ему...

Так злая судьба разлучила меня с Ниной.

...Пройдут годы, и в середине ноября 1969 года, мы с женой Ириной Васильевной приедем в город Саратов. В Саратовском медицинском институте ей предстояла защита кандидатской диссертации, а мне после защиты, для участников диспута организовать банкет...

Улучив момент, я обратился к заведующему кафедрой биохимии профессору Ивановскому Николаю Николаевичу с просьбой: узнать в архивах института адрес Овсянниковой Нины Павловны, которая, якобы, в 1945 — 46 годах закончила Саратовский медицинский институт. При этом я объяснил профессору Ивановскому, почему интересуюсь ее адресом...

На второй день профессор передал мне, что архивы тех лет, к сожалению, не сохранились. Уж слишком много времени прошло с той поры...

Впоследствии я так и не нашел следов Нины.

Жена блестяще защитила диссертацию, после чего я организовал для участников диспута хороший ужин, а на второй день, рано утром, я покинул город Саратов.

Жена осталась на несколько дней, чтобы завершить кое-какие формальности, связанные с защитой диссертации...

Так плачевно завершилась история «сюрприза Бочарова»...

Глава 23

ПОСЛЕДНЯЯ ПОЩЕЧИНА

Весна сорок девятого года

Весна сорок девятого года вступала в свои права. Дни стояли солнечные и теплые. Люди радовались приходу весны и ее теплым дням. Особенно радовались приходу весны мы, заключенные Монгольского лагеря, что ненавистную нам зиму с ее суровыми морозами и жгучими ветрами, пронизывающий нас до костей, мы пережили...

Зимы для заключенных с их плохой одежонкой и малокалорийным питанием, а также с холодными бараками — всегда были ненавистны. Особенно здесь, в Монголии, с его резко континентальным климатом! Если в летние месяцы мы, зэки, изнывали от невыносимой жары, доходящей до сорока и более градусов и отсутствием воды, чтобы утолить жажду, то зимой нас мучили устойчивые морозы, зачастую доходящей до 50 градусов и более. Поэтому мы так радовались к приходу весны!

До конца моего срока наказания оставалось чуть менее четырех месяцев... В эти последние месяцы моего пребывания в Монгольском лагере, я был словно вне себе: мои мысли в молодой голове повседневно витали где-то там далеко, где я буду жить и работать. Но где? Этого я не знал...

Моя озабоченность о своей дальнейшей судьбе, меня терзала ежечасно! От этих дум и повседневной напряженной работы я осунулся, похудел и стал неразговорчив. Меня мучила та неизвестность, с которой я встречусь после освобождения из мест заключения...

Наконец-то пролетели летние жаркие месяцы — июнь и июль и наступил столь долгожданный месяц август 1949 года. Заканчивался срок моего наказания. Позади восемь лет безвинного скитания по тюрьмам и лагерям ГУЛАГа. Завтра, 11 августа 1949 года, я покидаю третье отделение Монгольского лагеря заключенных, которые строили Монгольской Народной Республике железную дорогу от пограничного города Сухэ-Батор до ее столицы Улан-Батор. Повторяюсь, за два-три месяца до своего освобождения, я ходил сам не свой. Я никак не мог представить свою жизнь вольного человека! Мне было двадцать шесть лет, я был полон сил и энергии. Но воспитанный с восемнадцатилетнего возраста в суровой тюремной

и лагерной действительности, мне трудно было определить куда ехать и где начинать свою новую жизнь... Я хорошо знал и понимал, что мое воспитание и становление, как личности, проходили в системе ГУЛАГа, в жесткой борьбе за жизнь! Я ежедневно видел хмурые и злобные лица, сквернословие, неуважение и ложь. Моя лагерная жизнь требовала, чтобы в очередной прожитый день я бы остался живым! И чтобы его прожить, нужно было не мало вложить сноровки, ловкости, упорства, лжи и наглости! Там каждый день для заключенного был значимым!..

Поэтому не мудрено, что к своим двадцати шести годам я стал грубым, суровым, наглым и непомерно жестоким... Имея в своем воспитание такой «букет» пороков, я не строил никаких иллюзий, что на свободе смогу скоро от них избавиться. Я знал, что они долго мне будут мешать в моей жизни на воле...

Работая руководителем учетной группы контрольно-плановой части третьего отделения лагеря, мне не мало приходилось вращаться с вольнонаемными специалистами, а, следовательно и сдерживаться от лагерных привычек, но откроюсь: не получалось! Ведь, после работы, я снова окунался в названные пороки...

В первых числах августа среди сотрудников штаба отделения лагеря прошел слух, что весь состав вольнонаемных сотрудников в срочном порядке будет переведен на север Красноярского края, где, якобы под городом Турой найдены большие запасы урановой руды. И еще, мол, туда нагнали много заключенных, а руководить ими некому. А к этому времени в Монголии основные работы по строительству железной дороги в черне были завершены.

Я же, не долго думая, обратился лично к начальнику отделения лагеря Клочкову, чтобы после освобождения из заключения принял бы меня по вольному найму для работы на севере в должности руководителя учетной группы контрольно-плановой части. Клочков, не задумываясь, сразу согласился принять меня на эту должность. При беседе со мной он сказал, что железнодорожный состав со штабниками отделения лагеря на станцию Наушки прибудет 14 или же 15 августа, где я буду обязан его найти и вопрос о моем трудоустройстве будет решен положительно.

После встречи с Клочковым моя озабоченность о своей дальнейшей судьбе не утихала. Я продолжал нервничать и волноваться: я боялся, что состав быстро сформируется и укатит на север, а до моего срока наказания оставалось еще восемь дней.

Но, к счастью, погрузка штабников в вагоны по каким-то причинам затягивалась, а мой срок наказания тем временем подходил к концу.

И так бывало

Десятого августа, около одиннадцати часов Бочаров Н.С. вышел из своего рабочего кабинета и обращаясь ко всем сотрудникам КПЧ веселым голосом громко сказал: «Я у вас увожу Соболева к себе домой, чтобы в последний раз с ним пообщаться в домашних условиях. Ведь он завтра нас покидает. Вы все, конечно, знаете, что у него заканчивается срок наказания. А вы с ним, я думаю, попрощаетесь вечером». Я быстро собрал со стола все деловые бумаги и мы с Бочаровым вышли из помещения контрольно-плановой части. Выходя, я сказал: «До вечера, мужики!».

Мы пошли к нему домой. Шли не торопясь, весело и непринужденно вели беседу. Говорил больше он, так как был уже под хмельком. Он где-то уже сумел приложиться к любимой водочке. У меня тоже было настроение весьма хорошее, и я всю дорогу его поддерживал в разговоре. Моему хорошему настроению влиял не только, что меня ждала свобода, но и встреча с женой шефа, Анной Васильевной, милой и желанной женщиной...

Анна Васильевна нас встретила с улыбкой и со словами: «Ну, наконец-то! Давайте, мойте руки и садитесь за стол». Ее глаза светились, улыбка не сходила с ее красивого лица. Я заметил, что она одета празднично, голова красиво уложена, а стол был уже накрыт всевозможными закусками, а так же стояло несколько бутылок из вино-водочных изделий.

«Да! — подумал я, — в этой квартире мне довелось побывать много, много раз!». И когда-то я очень волновался при виде рядом такой красивой женщины, милой Анны Васильевны...

Сидели за столом долго и непринужденно беседовали. Я не раз говорил Бочарову спасибо, что он меня, антисоветчика, держал в роли руководителя учетной группы КПЧ. А он не раз на мое спасибо говорил мне комплименты, что я вел дела мастерски.

Откровения Анны Васильевны

А когда я стал собираться уходить, Бочаров крепко меня обнял, потом пожал руку и пожелал удачи на свободе. Анна Васильевна

тем временем стала быстро собираться, чтобы меня проводить. Выйдя из дома, она взяла меня под руку и, прижавшись плотнее, взволнованно сказала: «Коля! Прошу выслушай меня внимательно, ведь мы с тобой расстаемся». И малость замешкавшись, продолжила свой серьезный разговор: «Ты точно знаешь, что я тебя люблю и люблю давно. Да и ты ко мне не равнодушен!» Она еще плотнее прижалась ко мне и продолжила свой откровенный и необычный разговор. А он был на самом деле необычный. «Да! Мы с тобой расстаемся. Завтра ты уезжаешь, уезжаешь в новую неизвестность!»

Хотя мы шли очень медленно, но я остановился, предчувствуя, что она хочет мне сказать что-то очень важное. Остановилась и Анна Васильевна. И вот что я от нее услышал: «Как только ты устроишься на новом месте, я прошу, тут же напиши мне письмо до востребования на главпочтамт станции Дархан. Примерно через месяц, я буду каждый день заходить на почту. Получив от тебя письмо, я сразу же возьму отпуск и приеду к тебе. Мы там все решим насчет нашей женитьбы! Имей в виду, что денег у меня на первые три-четыре года совместной жизни вполне хватит. Я думаю, ты будешь учиться в институте, а я всеми силами буду тебе помогать». Я стоял против нее и, не перебивая, внимательно слушал ее взволнованное откровение. Она продолжала: «Я очень верю, что мы с тобой создадим хорошую семью. Подтверждением моих слов будет моя к тебе любовь!» Со словами: «Береги эту записку», — передала мне адрес своих родителей, которые тогда проживали в городе Самаре. Мы опять пошли не торопясь по направлению к штабу третьего отделения лагеря, где меня ждали мои друзья в помещении контрольно-плановой части отделения. Всю дорогу говорила Анна Васильевна, а я озабоченно внимательно слушал. А перед тем, как простились, она сказал еще такие слова, которые тронули меня до слез: «Коля, мой сынишка Юрка нам не помешает. Мы его устроим в детский садик, возможно, годика на два я его отвезу к родителям в город Самару. Потом мы решим с тобой совместно как быть с ним».

В это время мы с ней подошли к зданиям штаба, где давно ждали меня мои друзья по работе и по несчастью... На серьезное откровения Анны Васильевны ответил лаконично и просто: «Да, я люблю тебя. Но что ждет меня, я не знаю. Но письмо напишу непременно! Ты права Аня, мне необходимо учиться, и я непременно буду учиться». Чуть задумавшись, я добавил: «Мне предстоят

суровые жизненные испытания: образования не имею, не имею и специальности. Моей основной заботой на воле будет учеба и только учеба!» И мы расстались. Она меня нежно поцеловала, и я ее поцеловал. От этого поцелуя у меня голова закружилась, чуть ноги не подкосились!..

Она от меня отошла на несколько шагов, остановилась и повернувшись лицом в мою сторону, помахала мне рукой, и уверенными шагами ушла домой. А я помахал ей уже в след...

Мы расстались. И, как оказалось, навсегда!..

В помещении КПЧ

Я зашел в помещение конторы, где меня давно ждали друзья по работе и по несчастью. У меня было настроение явно бравурное. Ну, во-первых, я освобождаюсь с мест заключения. Во-вторых, я у шефа выпил две рюмки водки. А, в-третьих, меня поцеловала милая и желанная женщина, жена шофера Анна Васильевна.

Как только я зашел в часть, все вместе поднялись со своих мест, засуетились, приглашая сесть к столу.

Мы долго сидели, весело перебивая друг друга, разговаривали. Все завидовали мне, что я первый из наших рядов ухожу на свободу. И все, конечно, желали доброго пути и удачно устроиться на работе. Немудрено, что такая сердечность царила в тот вечер между нами. Ведь за время совместной работы мы никогда не ссорились и между нами не возникали никакие распри. Мы всегда друг к другу относились уважительно, по-товарищески!..

Время было позднее и Матвеев, на правах старшего по возрасту, поднялся и сказал: «Ребята, хватит! Пора уходить». Скориков и Екимов остались на ночное дежурство - принимать по селектору сведения с колонн отделения лагеря. Матвеев ушел к себе домой, а мы с Лебедевым в свою ненавистную зону, где мне предстояло провести последнюю ночь.

Как только мы с Лебедевым вышли на улицу, меня словно подменили! Настроение сразу упало, и я, насупившись, замолчал. А Лебедева, как будто завели — он всю дорогу говорил и говорил. Он договорился до того, что открыл мне свою тайну, что его старший брат Александр Федорович работает начальником какого-то отделения в КГБ города Москвы! И если что, он, мол, в чем-либо может мне помочь. «Но это в чем-либо мне помочь, — сказал я Лебедеву, — одни разговоры»... Так и получилось, пройдет

немного времени и Лебедев старший сам чудом вырвется из-под пресса репрессий... Но московский адрес его брата я взял. «Это на случай, если тебе придется побывать в Москве», — сказал Иван Федорович. Забегая вперед скажу, что мне в той квартире одному и совместно с Иваном Федоровичем придется побывать много, много раз, но потом, спустя почти двадцать лет!..

...С Лебедевым, после его освобождения с места заключения, я встречусь случайно в городе Альметьевске в 1958 году. Его, после отбытия срока наказания, как неблагонадежного, сошлют в какое-то глухое село Альметьевского района, где он целый год будет мучиться без определенной работы. Затем, как опытный экономист, с разрешения спецкомендатуры, устроится сперва экономистом, а затем начальником планового отдела на железобетонном заводе города Альметьевска. Удачно женится, у него родится сынишка Сережа, который впоследствии в возрасте семнадцати лет трагически погибнет. Его по ревности и по ошибке зарежут хулиганы! Но о нем подробно расскажу ниже.

Последняя ночь на 304 колонне

Я всю ночь не сомкнул глаз и продолжал ворочаться с боку на бок. В голове, словно какая-то калейдоскопическая лента с кадриками крутилась и крутилась без начала и конца о прожитой лагерной жизни в течение восьми лет. То вспоминались родные места, отчий дом, родители, которые давно уже покинули этот мир. Я без конца так же думал о своей дальнейшей судьбе и не подведет ли начальник отделения Клочков о моем трудоустройстве... И не укатит ли железнодорожный состав штабников третьего отделения лагеря без меня на север...

Проснулся рано. Я был разбит бессонницей и не находил себе места. Я бестолково суетился, перекладывая свои жалкие вещички с места на место. Радость давила мне грудь! Оказывается, не только горе переносится тяжело, но и радость переносится трудно...

Проводы

Итак, я завершил свой срок наказания и покидаю Монгольский лагерь заключенных, где провел более двух с половиной лет!

То утро, одиннадцатого августа 1949 года, незабываемо! В семь часов утра, после смешного завтрака я иду на вахту. Со мной

рядом шагают близкие мне друзья и товарищи по работе и по несчастью - это Лебедев, Скориков, Екимов и наш дневальный Вано Беридзе. Он несет мой примитивный чемоданчик - сундучок. За нами идут все штабники, проживающие в нашей полуземлянке. Дойдя до вахты, я остановился в ожидании помощника начальника колонны по труду с моими документами. В это время все штабники стали подходить ко мне, чтобы попрощаться со мной и пожать мне руку. Я в последний раз смотрю им в лицо, с которыми прожито в этой колонне более двух лет. Мою радость и волнение не передать! Я не могу спокойно сказать им ни слова! У меня на глазах слезы... Глаза туманятся...

Ну, наконец-то, подбегает помощник по труду, дверь вахты открывается и меня с двумя незнакомыми заключенными выпускают за зону! И в это время начинает накрапывать мелкий дождик...

Штабники, мои друзья, через колючую проволоку вдогонку стали мне кричать: «Николай, дождь к счастью!» А какое счастье ждало меня?..

Нас принимает конвой! Опять конвой! Неудивительно, ведь мой срок наказания заканчивается только завтра, 12 августа 1949 года. Следовательно, по режимным законам, меня должен сопровождать конвой!..

Вслед снова слышу крики друзей и штабников: «Доброго пути тебе, Николай». И мы вчетвером трогаемся в путь, спеша на станцию Дархан, расположенный в километрах полутора от колонны № 304.

И снова этап

Вот мы и на станции Дархан! Нас троих, прибывших из 304 штабной колонны, конвоир посадил в двухвостный товарный вагон. Когда мы поднялись в вагон, то там уже стояли пять женщин разных возрастов, тоже направляющихся на свободу. Все они имели какой-то серый, жалкий и неряшливый вид.

Когда я окинул взглядом вагон, то ахнул! Вагон после известкового гравия даже не подметен. Все стены вагона были запорошены известковой пылью! Сидеть было не на чем. Благо, что у меня был неказистый сундучок - чемодан, который послужил мне табуреткой до конца нашего пути, до станции Наушки. Остальные мучались по-разному - кто примостился на свой узелочек с вещами, а кто постелив свою телогрейку на известковый ще-

бень, опустился на нее и сам... А конвоир, закрыв за нами дверь вагона, устроился на тамбурной площадке...

Некоторые из нас на удивление были безразличны к тем условиям грязного, не подметенного после разгрузки известковой щебенки вагона. А некоторые, в том числе и я, возмущались на такое скотское отношение к нам, едущим на свободу... Тогда, в системе ГУЛАГа, подобное отношение к заключенным можно было испытывать повсюду. Это было как бы нормой системы! А пока наши сроки заключения (наказания!) не истекли, значит, нас можно было вести только, как преступников!..

Через несколько минут паровозик типа «Овечка» с несколькими товарными вагонами трогается с места, беря курс на станцию Наушки. Я про себя твердил: «До свидания Монгольский лагерь! До свидания Монголия и станция Дархан!».

Вагон, в котором мы ехали, был старый, кругом виднелись щели. Он скрипел и подпрыгивал на стыках рельс. А крыша его во многих местах была дырявая, поэтому от дождевых струй во все стороны летели известковые брызги...

Паровозик вез нас медленно. На станциях и на перегонах долго простаивал, ведь мы ехали без расписания.

Дождь вскоре прекратился, и мы попросили нашего конвоира, чтобы дверь вагона больше не закрывал. Он удовлетворил нашу просьбу и, пока ехали до железнодорожной станции родной страны Наушки, дверь была открыта.

Это всем нам придало относительно более веселое настроение...

После открытия двери я поднялся со своего сундучка и, подойдя к двери, облокотился об ее косяк и стал наблюдать за местами, которые мы проезжали. Перед моими глазами стали чередой проплывать Монгольские равнины с жухлой травой, небольшие сопки и горы. Попадались редко и стойбища монгол-кочевников с их жалкими юртами... Наблюдая за всеми теми картинами Монголии, мне хотелось скорее, скорее приехать на станцию Наушки и получить документы об освобождении с места заключения...

На станцию Наушки мы приехали только к вечеру. Дождь давно прекратился, и все в округе просохло.

Я вышел из вагона, огляделся: солнце уходило за горизонт. А кругом шла станционная суета, как в любой железнодорожной станции: движение составов, грохот буферов, свистки паровозов и едкий дым, валящий из труб паровозов.

Конвоир всех нас построил в строй и повел к реке Селнеги, где на берегу для нас был приготовлены палатки, в которых нам предстояло провести ночь... Небольшие кустарники подступали к двум рядам палаток, отдельно для мужчин и женщин, охраняемые коновойной службой ВОХРа.

В палатках стояли настоящие металлические односпальные кровати с постельными принадлежностями. Ложась в постель, я под матрац расстелил свои брюки, чтобы они прогладились и, чтобы не стащили бы небольшую сумму денег, которую я сумел сэкономить...

И, что удивительно, в эту необычную ночь перед днем освобождения я прекрасно спал!...

Последняя пощечина

Вот и утро двенадцатого августа 1949 года! Я встал раньше обычного. В этот день мне предстояло перейти своеобразный рубеж жизненного пути. Не имея образования и специальности, я должен начать новую жизнь, жизнь на свободе! Позади почти восемь лет жизни с восемнадцатилетнего возраста в тюрьмах и лагерях. И все это, слава Богу! Позади! Я остался жив! Хотя дважды был дистрофиком, и моя жизнь висела на волоске...

Сегодня, 12 августа 1949 года я получу справку об освобождении с мест заключения и буду, как бы заново рожден! Поэтому мое состояние было необычно радостное! Его трудно описать и понять человеку, который сам не испытал чувство освобождения из лагеря, если там было сто раз хорошо! Но такое там не бывало!!

Я не торопясь оделся, вышел из палатки и тихими шагами пошел к берегу реки Селенги, в которой когда-то чуть не утонул. В этом месте она спокойна катила свои холодные воды. Я огляделся вокруг. Кругом было тихо и мирно, а на востоке неторопливо вставало солнце - таким ярким, могучим и всегда радостным ослепительным диском... Я снял пиджак, засучил рукава рубашки и с наслаждением умылся холодной водой Селенги, и при этом подумал, что вряд ли еще когда-нибудь придется мне побывать в этих местах...

Я расчесал свои уже отросшие волосы и стал прислушиваться к пению птиц, как они весело поют, радуясь пробуждению очеред-

ного жизненного дня. Утро занималось ясное и безветренное, листья на кустарниках не шевелились. Свежий, еще не прогревшийся воздух бодрил...

У меня, повторяюсь, было необычайно приподнятое настроение! Я был молод, полон сил, энергии, мне было только двадцать шесть лет!..

Послушав пение птиц и окинул еще взором поверхность многоводной реки Селенги, я неторопливо зашагал к палаткам, в одной из которых провел ночь с одиннадцатого августа на двенадцатое августа 1949 года.

Да! Давно это было. С того дня прошло почти 53 года!.. Удивительно быстро бежит время!..

Подходя к палаткам, я заметил, что около них уже прогуливаются мои попутчики по несчастью - кто в одиночку, а некоторые попарно. Все ждали время вручения нам документов об освобождении из лагеря. Завтрака не было, так как на дорогу все мы получили сухой паек, которым я и воспользовался...

Ровно в девять часов меня пригасили к столу, стоящего в пятнадцати метрах от палатки, где я провел ночь. Рядом, совсем недалеко блестела на солнце поверхность реки Селенги.

Я подошел к столу. Сердце билось, как после долгого пробега! Подойдя к столу, я чуть не по стойке смирно встал перед старшим лейтенантом специального отдела Монгольского лагеря.

Кругом стояла какая-то тишина и спокойствие! Работник спецотдела сверил по формуляру мои данные, после чего вручил мне справку об освобождении из Монгольского лагеря. Взяв справку, я аккуратно расписался о получении ее, а под свою роспись поставил дату: «12.08.1949 года». Такая привычка ставить дату под своей росписью утвердилась у меня еще с тех пор, когда я недолго работал в родном селе инспектором Райфинотдела.

Но не успел я принять вертикальное положение, я получил сильный удар по уху! Это меня ударил старший лейтенант за то, что я поставил дату о получении справки об освобождении.

Это была последняя пощечина в моей лагерной жизни... Так я встретил свободу!..

Он стал на меня кричать, топать ногами, совать мне в лицо ведомость с моей росписью и не раз повторял: «Кто тебе позволил ставить дату в ведомость?» А я отошел от стола и подумал: «Почему старший лейтенант спец.отдела лагеря ударил меня за то, что я в ведомости о получении справки об освобождении поставил

дату?» Потом пришел к выводу, что мой срок освобождения, вероятно, перепутали и освободили меня с опозданием?! Иначе, зачем было старшему лейтенанту так кричать и даже меня ударять! А, впрочем, бог ему судья! Я и этот удар, и унижения пережил!..

Итак, я на свободе! Но моя радость оказалась преждевременной!

Когда я внимательно прочитал справку, то ахнул! В справке было написано, что моим постоянным местожительством определен аул Балхашского района Карагандинской области, отстоящий от города Балхаша в семидесяти километрах к востоку, в пустынном, заброшенном месте (название запамятовал).

Я крутил справку так и эдак, как бы искал ошибочной записи. Но, к сожалению, ошибки не было - оперчекисты твердой рукой написали, чтобы я поехал в пустынный аул Балхашского района Казахстана.

В то чудесное тихое, теплое и солнечное утро двенадцатого августа 1949 года я в растерянных чувствах ходил между кутов по берегу реки Селенги, читая и перечитывая ту злополучную справку об освобождении с мест заключения...

Та справка была моим единственным документом, подтверждающим мою личность! И только по ней я мог получить паспорт, а уже потом устроиться на работу и вообще начать новую жизнь... Жизнь на свободе!..

Вместе со справкой я получил сухой паек на семь дней и железнодорожный билет до станции Бертыс, отстоящий в двух километрах от города Балхаша. Но я решаюсь в тот аул не ехать! Что, значит, не ехать в то место, которое указано на справке? Следует особо подчеркнуть, что лица, не прибывшие на место жительство после освобождения с мест заключения, согласно полученной им справки, строго карались: им грозил новый срок - до двадцати лет! (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года). И я это хорошо знал! Но вопреки здравому смыслу, я решаюсь в тот аул не ехать. Поступок мой по тем временам явно был смелым!..

Глава 24

СВОБОДА!

Станция Наушки Восточно-Сибирской железной дороги (юг Бурятии). 12 августа 1949 года. Здесь шла обычная станционная суета, как в любой железнодорожной станции: движение прибывающих и отъезжающих составов, грохот и лязг буферов, свистки маневрованных паровозов и едкий угольный дым, валящий из их труб. А совсем рядом, величаво катила свои холодные воды знаменитая река Селенга, где я когда-то чуть не утонул...

В то безветреннее солнечное утро двенадцатого августа 1949 года, я долго ходил по берегу реки Селенги в расстроенных чувствах. Справка об освобождении с мест заключения, лежащая в моем нагрудном кармане пиджака жгла мне грудь. Ее содержание, что моим постоянным местожительством определен аул Балхашского района Казахстана, не давала мне покоя. Я продолжал ходить, не находя себе места. Я много раз ее вытаскивал из кармана и перечитывал заново, но не находил в ней ничего нового... и обратно клал в карман...

Да! Давно это было. С того дня прошло более полувека! Но я тот день помню и по сей день четко и ясно, как будто дело было только вчера...

Итак, я на свободе! Позади почти восемь лет тюремной и лагерной жизни с восемнадцатилетнего возраста. И мне предстояло начать новую жизнь вольного человека. И начать ее не с простого решения — ехать ли в тот чертов аул Казахстана или же ехать на Север со штабниками третьего отделения Монгольского лагеря? И я решаюсь ехать на Север. Хотя хорошо знал, что значит не ехать в то место, которое указано в справке об освобождении. Поэтому хочу особо подчеркнуть, что лица, не прибывшие на место жительство после освобождения с мест заключения согласно полученной ими справке, строго карались. Им грозил новый срок наказания! Наказание до двадцати лет! И я это, повторяюсь, хорошо знал. Но, вопреки здравому смыслу, я решаюсь в тот аул не ехать. Поступок мой, по тем временам, был явно смелым! Дело в том, что тогда, в всех глухих, отдаленных, плохо обжитых местах страны, где, как говорили в народе: «Макар и телят не пас», создавались специальные комендатуры, так как в те места высылались все не благожелательные, как я люди... Сотрудники этих

комендатур всех ссыльных брали на учет и строго их контролировали: каждый из ссыльных был обязан в определенные сроки (неделя, декада, месяц) в этих комендатурах отмечаться! А если кто из ссыльных самовольно уезжал с тех мест, то для его задержания объявлялся всесоюзный розыск! И, в случае его задержания, он получал новый срок наказания — двадцать лет! Поэтому проигнорировать заведенный порядок коммунистической системой было опасно!..

И тем не менее я решился в тот аул не ехать, а ждать прибытия железнодорожного эшелона с вольнонаемными штабниками третьего отделения Монгольского лагеря на станцию Наушки. Вольнонаемные работники штаба указанного отделения направлялись на север Красноярского края, на новую стройку ГУЛАГа, где под городом Турой были найдены крупные залежи урановой руды...

Наконец-то, четырнадцатого августа 1949 года ожидаемый поезд прибывает на станцию Наушки, где я быстро отыскал Клочкова. Он встретил меня в своем походном вагоне с хорошим настроением и велел написать заявление с просьбой о приеме на работу в указанной выше должности. А на мою справку об освобождении с мест заключения грубо сказал: «Плюнь!..» И мой вопрос о трудоустройстве был оперативно решен, и мне тут же предоставили место в товарном вагоне, где ехал холостой народ. Среди холостяков оказался и начальник отдела труда и заработанной палаты Николай Яковлевич Яковлев. Мне определили место на нарах рядом с Яковлевым. А под нарами лежал наш багаж холостяков.

Жизнь Николая Яковлевича трагична! Он зимой похоронил свою жену, а ранней весной того года похоронил и своего шестнадцатилетнего сына! Так за короткий срок в возрасте пятидесяти лет стал одиноким. Его сын, как и отец, был рослый, крупного телосложения. Он был скромным, застенчивым и весьма симпатичным. И как-то днем, он решил сесть в кузов бортового автомобиля, чтобы куда-то поехать. Ухватившись за борт, он поставил ногу на колесо. И только было хотел перемахнуть через борт, как водитель машины, не видя сына Яковлева, тронулся в путь. Нога парня соскользнула со ската и он упал, а машина переехала через него... Сына тут же отвезли в больницу, где он и скончался...

Горе Николая Яковлевича не описать! Он несколько месяцев ходил как чумовой. Стал много пить! Но, как известно, водкой

горе не уталить, а сердце не утешить. И вот сейчас, совместно с сотрудниками третьего отделения лагеря, он едет на Север Красноярского края, на новую стройку ГУЛАГа...

Яковлев меня знал хорошо по совместной работе в штабе, он даже как бы обрадовался, что его соседом по нарам будет знакомый человек...

Товарный вагон, где мне предстояло ехать, был оборудован наспех, примитивно: на правой его стороне соорудили сплошные нары, на которых нам, шестерым, предстояло спать не только в ночное время, но и валяться все дневное время, коротая «свой досуг», пока состав был в пути... А вторая половина вагона служила, как багажный отсек и туалет.

Мой багаж состоял из одного чемодана-сундучка, зимнего пальто и валенок. Вот и все мое богатство! Ну, а у остальных все же было достаточно много узлов и ящиков, которые лежали и под нарами и на второй половине вагона.

Как известно, дорога всегда радует и волнует! Радовала она и меня. Мне предстоял далекий неизвестный путь, встреча с новыми городами и с новыми людьми... Одновременно она меня и волновала. Волновала, что ждет меня на новом месте, приедем ли благополучно и не ожидает ли меня неприятность, что я не поехал в Балхашский район Казахстана согласно предписанию справки об освобождении с мест заключения. А еще меня волновало, что буду работать в системе ГУЛАГа и видеть муки заключенных...

В Наушках эшелон со штабниками отделения простоял только одни сутки, а там в далекий путь до города Красноярска. А от города Красноярска нам предстояло плыть на пароходе по Енисею до города Тура...

Николай Яковлевич, на правах старшего по вагону мне место определил рядом с собой. Так я рядом с ним буду ехать до города Красноярска. В пути было много всяких остановок. Но особенно мне запомнилась остановка в городе Иркутске. На этой станции мы простояли около двух суток. За это время нас немилосердно атаковала ватага цыган. Их было не менее ста человек, начиная от ребятишек и кончая стариками. Они, не прекращая ходили по вагонам и попрошайничали, пели песни, играли на гитарах и, конечно же, гадали. А малолетки за небольшие подачки классно плясали...

Удивительно беспечный и безответственный народ цыгане, не имея угла, специальности, а значит и работы, мигрировали по всем

регионам огромной страны, занимаясь попрошайничеством и воровством. И их нисколько не волновало свое будущее...

Не доезжая до станции Иркутска наш эшелон часа на три останавливали на перегоне, прямо рядом с озером Байкал. Неоглядная его поверхность, блестя на солнце, уходила куда-то далеко, далеко. Берег озера в том месте, где встал наш состав, был укреплен мощным молом! Это такие квадратные «колодца» из толстых бревен хвойных пород были заполнены рванными камнями и булыжником. Все эти квадратные «колодцы» обросли мхом, травой и тонким ивняком, создав таким образом мощный мол, укрепляющий берег от разрушения волнами Байкала...

Железнодорожные пути от берегового укрепления отстояли в пятнадцати-двадцати метрах.

Тот мол призван был служить, как защитная стенка от разрушения берега и железнодорожной насыпи. Байкал часто буйствовал, а волны, ударяясь о берег его разрушали...

Когда наш состав стоял на перегоне, рядом с Байкалом, мы все высыпали из вагонов и любовались величественной байкальской панорамой. Природа создала эти места неописуемой красоты. Байкал под лучами солнца искрился! Его свинцовая блестящая поверхность уходила куда-то далеко за горизонт! Все в округе было тихо, мирно и радужно! Зеленая тайга также уходила куда-то вдаль, чаруя своей красой.

Несколько человек штабников решили искупаться в холодной байкальской воде. Было очень заманчиво не только освежиться в байкальской воде, но сохранить при этом как память, что ты искупался в Байкале! Августовская сибирская жара нас толкала в Байкал! Купнулся и я! Именно купнулся, так как вода в озере была ледяная и находиться в воде, а тем паче плавать, практически было не возможно! Поэтому желающие искупаться, только входили в воду и, окунувшись, пулей вылетали обратно на берег! Вот насколько, повторяюсь, была холодная вода! Но вода была янтарно-прозрачная, и хорошо рассматривалось дно озера и каждая песчинка. Глубина в том месте, у берега, где мы несколько человек искупнулись, была до трех метров и более...

Выскочив из воды, у нас зуб на зуб не попадал, так все дрожали, хотя был август.

Те места очень красивые и какие-то величественные! Здесь и горы стоят как-то гордо, покрытые вечнозеленой тайгой! Здесь много всяких речушек и полноводных рек! Особенно покоряет

своей красотой сам великан Байкал, с его девственными лесными берегами. А его поверхность, повторяюсь, искрится на солнце, как отполированное стекло, маня к себе путников своим волшебством!..

Железная дорога тянется в основном вдоль самого озера. Туманная дымка — испарения воды, с поверхности Байкала, передает путнику какую-то загадочность!.. Вся картина тех мест непередаваема!..

...В город Красноярск наш состав прибыл благополучно. Никто в пути не заболел и не отстал. У всех прибывающих чувствовалось приподнятое настроение. Руководство городом для нашего размещения построило палаточный городок. В построенных палатках мы вынуждены были временно проживать, пока не прибудет из верховьях Енисея пассажирский пароход «Мария Ульянова». На этом речном пассажирском пароходике нам предстояло плыть на север к месту будущей работы, то есть в Туринский лагерь.

Пока мы ехали до города Красноярска, я израсходовал всю свою наличность денег. А при заселении палаток, я уже был на голодном режиме. Нужно было жить, иметь деньги, которых у меня не было. И я вынужден был обратиться к Яковлеву с просьбой субсидировать хотя бы рублей двести на срок до первой получки. Он, ни слова не говоря, дал мне взаимообразно двести рублей. Ну что такое двести рублей по тем временам? Ерунда и только! Как я не экономил, как я не берег каждую копейку, весьма скоро эти двести рублей я истратил, а пароход «М.Ульянова» все не прибывал в Красноярск. Он где-то застрял на севере по неизвестной причине...

Мы в этом палаточном городке бездельничали сутками: играли в волейбол, в карты, в домино, в шахматы и, конечно, знакомились с самим городом Красноярском. Вдруг между жителями палаточного городка прошел необычный слух: якобы, на север всех не повезут, так как там еще нет контингента, с кем нам предстояло работать...

Время летело быстро. Исходила уже первая декада сентября 1949 года, а мы, словно цыгане, жили в палатках (шатрах), в ожидании злополучного парохода «Мария Ульянова»...

11 сентября меня вызывает Клочков и совершенно сбивает с толка необычным сообщением: мне ехать на север совместно со всеми нельзя, так как он, якобы, получил телеграмму начальника стройки, где сказано: «Вольнонаемных нового состава не приво-

зить!». Это был для меня удар! Я вмиг вспотел и, как парализованный сидел перед Клочковым, не шевелясь. Я опустил голову и не знал, что сказать ему. На лбу выступила испарина, а сердце заработало бешено! «Вот это сообщение», — тогда подумал я! Проклятая судьба надсмеялась надо мной вволю! Я молча поднялся со стула и тихо вышел от Клочкова... Что мне делать? Солнце своими яркими лучами меня ослепило. Я не знал что делать и куда идти... Я был без пищи и без денег!

Даже сейчас, когда пишу эти строки, сердце стало работать аритмично и пришлось встать и пройтись по квартире, чтобы чуть успокоиться...

А тогда? Этого, дорогие читатели, не передать и не просто описать. Денег нету, железнодорожный билет давно просрочен. Я был в панике! Я тихими шажками, опустив голову, вернулся в палатку, а в голове продолжал звенеть ответ Клочкова, на мой вопрос: «Что мне делать?» «В связи с полученной телеграммой, я вам в данный момент ничем не помогу! Лучше не ехать на Север, чем потом оттуда возвращаться...». Клочков несомненно был прав, мне ехать на Север было нельзя!..

Я вышел из палатки совершенно разбитый и пошел искать Яковлева, чтобы с ним обсудить мое положение. Я его быстро нашел, мы сели на скамейку и долго с ним прикидывали, решали и обдумывали, но так и не находили приемного решения. Занятые у него деньги, как сказано выше, давно истрачены, продукты кончились, а билет давно просрочен, мое положение было весьма критическое!..

Николай Яковлевич вытаскивает из кармана еще двести рублей и предлагает их мне. Я отказываюсь их взять, меня мучает совесть, мне стыдно, не вернув еще тех и снова у него брать! Он назвал меня «мальчишкой» и сунул их мне в карман...

Я решаюсь согласно железнодорожному билету ехать в город Балхаш к двоюродным сестрам... Быстро собрав свои вещи, попрощавшись с Николаем Яковлевичем, я в спешке пошел на железнодорожную станцию города Красноярска. В первой же билетной кассе мне категорически отказали компостировать мой просроченный билет. Вышел я из кассового зала и, опечаленный, стал прохаживаться вдоль перрона, не находя себе места. Я не знал как выйти из своего критического положения. В то время почему-то перрон совершенно был пуст, ни одного пассажира. Что редко бывает в таких крупных станциях. Стоял ясный, безвет-

ренный осенний день. Я заметил около угла вокзала двух молодых людей — девушку и парня. Парень был в форме железнодорожника. Они любезно между собой разговаривали. Я подумал, что «пара влюбленных». И решаюсь к ним обратиться. Я подошел, извинился, поздоровался и обратился к парню по вопросу компостирования моего просроченного билет и коротко ему объяснил в какой ситуации нахожусь... Девушка быстрее парня среагировала на мою просьбу и уверенно пообещала мне помочь. Она мне посоветовала сейчас же сесть на пригородный поезд и ехать в обратную сторону километров двадцать и там ждать ее возвращения из Красноярска. Примерно через полчаса я сел на пригородный поезд и быстро доехал до названной станции (к моему стыду название станции запамятовал). Какое же было мое удивление, что выйдя из вагона, я тут же увидел эту девушку. Она уже была в железнодорожной форменной фуражке. Оказывается, она ехала в том же пригородном поезде, в котором ехал я! Она в два счета прокомпостировала мой просроченный железнодорожный билет и назвала поезд, на котором я должен буду ночью выехать с этой небольшой станции. Я был безмерно ей благодарен! Она меня что называется вытащила из той критической ситуации, в которой я находился тогда... Так и хочется сказать, что добрых людей на земле много! Я отбил сестрам телеграмму и ночью благополучно выехал с той станции (двоюродные сестры Оля и Таня тогда жили в г. Балхаш).

Я всю дорогу только и думал, как мне благополучно доехать! Я экономил каждую копейку, чтобы добраться до станции Бертыс (город Балхаш)...

Еще не доезжая до станции Бертыс, я привел свой внешний вид в порядок, и как только поезд остановился, я выпрыгнул из вагона. Оглядевшись, я был поражен пустынным, унылым видом: кругом простирались пески, солончак и жалкая верблюжья трава-колючка...

Я прямиком по тропинке пешком пошел в город, который находился от станции на расстоянии двух километров... Было душно, солнце припекало вовсю, я был весь потный, но молодецки шагал, неся свой багаж. Кругом, куда не посмотришь — пески и солончаки, да жухлая верблюжья трава! То там, то здесь паслись несколько верблюдов — хозяева пустынь. А вдали над городом стоял заводской дым! Картина, повторяюсь, была самая удручаю-

щая! Мое настроение от увиденной картины упало, я замедлил шаг, оглядываясь по сторонам... Я шел прямиком, сокращая путь до города. В голове роились всякие тревожные мысли: «Застану ли я их дома? Как встретят? Что ждет меня здесь в городе металлургов». «А вдруг, думал, придется ехать в тот чертов аул, который был указан в справке об освобождении?!»

Через некоторое время, я со своим скудным багажом добрался до окраины города Балхаша. Я хорошо помнил адрес сестер. Осмотрелся: город, как город! Те же дома, та же архитектура и такая же запущенность! Дом, где проживала моя двоюродная сестра Ольга со своим мужем Алексеем, я нашел быстро, но зайти с ходу не решился! Не торопясь я поднялся на лестничную площадку второго этажа и остановился. Сердце бешено колотилось! Мы не виделись восемь лет! Я вернулся с мест заключения, а это ничего доброго им не сулил!..

Вот и номер квартиры Ольги. Я стою и изучаю ее номер. Набравшись духа, я робко постучался в дверь. Тишина!.. Из квартиры никаких звуков не слышно. Я еще раз постучал, но уже погромче. И тоже тишина! Я стоял перед дверью и прислушивался к звукам из квартиры. И вдруг, как бы издалека, я услышал шорох и движения, а потом твердые шаги и дверь резко открылась. Передо мной предстал дородный, с красным испитым лицом мужчина лет сорока с глазами на выкате, как у рака. На мой вопрос, здесь ли живут Рогатины, он не ответил, а стал меня рассматривать с ног до головы, а потом, с растяжкой сказал: «Рогатины? Здесь, про-хо-ди-те!». Оказалось, в двухкомнатной квартире проживали две семьи. Одну из дальних комнат занимала Ольга с мужем, а вторую занимали старики — портные, муж с женой. У них был взрослый сын, который и открыл мне дверь. Работал он шофером. Со временем, облив себя случайно бензином, он сгорит заживо около своей машины у подъезда дома.

Я подошел к двери дальней комнаты и постучал. Мне ответил слабый женский голос: «Войдите!» — это сказала Ольга. Я открыл дверь и робко переступил порог комнаты. В комнате от изобилия разных цветов и тяжелых портьер, стоял полумрак. Я не сразу различил Ольгу. А она, сидя в кресле, меня сразу заметила и узнала, так как все время посматривала на дверь в ожидании машины скорой помощи, чтобы ехать в роддом — родить!

Заметив меня, у Оли произвольно вырвалось: «Ох!» — и добавила: «Коля, это ты?». Она сидела в кресле, в ожидании скорой помощи, а рядом с ней на стуле сидел ее деверь — Илья Петрович, муж сестры Алексей Рогатина, мужа Ольги.

Я поставил в угол свои жалкие вещички и подошел к Ольге, чтобы поздороваться. Она, отяжеленная беременностью, продолжала сидеть в кресле. Я ее обнял, расцеловал, а потом пожал и руку Илью Петровича. Он был почти совсем глухой — результат производственной травмы. В это время я услышал резкий стук в дверь. Стучали приехавшие врачи скорой помощи за Олей, чтобы увезти ее в родильный дом. Так не поговорив и трех минут с Ольгой, я пошел ее провожать до машины скорой помощи (о моей дружбе с Олей и ее сестрой Татьяной я расскажу подробно ниже).

Садясь в машину, Ольга попросила Илью Петровича сводить меня в баню. Оказывается, получив мою телеграмму, Рогатины купили мне костюм, белье, рубашки. Они предполагали, что я приеду к ним, как истинный арестант: грязный, оборванный и вшивый. А я приехал весьма в приличном костюме, чисто одетый, опрятный молодой человек и совершенно справный. Я у них не взял ничего, поскольку для первого периода жизни на свободе у меня относительно было «все». Илья Петрович сводил меня в баню, на эти цели Ольга передала ему деньги. Садясь в машину скорой помощи, Оля попросила Илью Петровича, чтобы после бани непременно угостил меня пивом.

Так я в первые свои двадцать шесть лет после бани выпил кружку добротного холодного пива... На самом деле после бани выпить кружку холодного добротного пива — это чудесно! Так, повторяюсь, я впервые 29 сентября 1949 года выпил кружку хорошего холодного пива...

А когда мы с Ильей Петровичем после бани вернулись домой, нас уже ожидал муж Ольги — Алексей. Он с восторгом, с улыбкой на лице крепко обнял меня и сердечно поздравил с благополучным приездом! Он также похвалил меня в том, что я приехал после освобождения именно к ним. После приветствий, объятий и крепкого рукопожатия, Алексей пригласил меня и Илью Петровича за стол. Сев за стол, у меня глаза разбежались, на столе, кроме водки, шампанского, коньяка, лежали: арбуз, дыня, виноград и всякие копчености. Такие явства за свою жизнь я видел впервые!.. (Ольга работала зав.базой отдела рабочего снабжения!).

Прежде чем начать застолье, я поднялся со стула и сердечно поблагодарил Алексея — мужа Ольги, за такой теплый и сердечный прием, но пить я категорически отказался. Я не пригубил даже шампанского!

Алексей был явно разочарован! Как они меня вдвоем не просили, не уговаривали, но я был непреклонен! Я дал себе слово быть трезвенником! Зато поел я на славу! А они вдвоем выпили на славу!..

Так я начал жить у Рогатиных в городе Балхаше, в их однокомнатной квартире. А в тот чертов аул я не поехал, но это мне грозило лишением свободы сроком на 20 лет!

Глава 25

ГОСТЬ С ГУЛАГА

Жизнь сама по себе всегда сурова! Но она особенно сурова была в лагерях ГУЛАГа. Ну,.слава Богу, моя лагерная жизнь позади! Я завершил свой почти восьмилетний срок наказания, приехал в город Балхаш Карагандинской области к двоюродной сестре Ольге и ее мужу Алексею, чтобы начать новую свободную жизнь гражданина страны. Заканчивался сентябрь 1949 года...

Я знал, что на свободе меня ждала не гладенькая дорожка без ухабов и рытвин! Не имея образования и специальности, мне будет не легко адаптироваться к жизни на свободе...

Тогда, в первый вечер моего приезда, мы долго втроем сидели за столом, отмечая мой приезд, и вели не торопливую беседу. В основном говорил я — гость ГУЛАГа, а муж Ольги Алексей и его родня, Илья Петрович слушали мою «Одиссею» о скитаниях по тюрьмам и лагерям страны, которые пришлось мне пройти почти за восемь лет, не мало...

Слушая подробности моего рассказа, они чертыхались и даже матерились на существующие режимные порядки и условия в лагерях...

Живя в Казахстане, они понятия не имели, что республика в то время была «нашпигована» заключенными! Здесь было множество отдельных лагерных пунктов, колонн и командировок, где томились тысячи безвинных заключенных. А в целом Казахстан-

ские лагеря, по описанию А.И.Солженицына, где он сам отбывал свой срок наказания, были одними из самых ужасных лагерей по смертности в системе ГУЛАГа страны...

Уже за полночь Илья Петрович попрощавшись, ушел, а мы с Алексеем стали укладываться спать. Сам он лег на двухспальный металлический кровать, а мне предложил диван. Диван по моему росту был чуток коротковат. Но это для меня существенно ничего не значило. Я же впервые, после почти восьмилетнего пребывания в местах заключения, лег на белоснежные простыни и на мягкую белую подушку...

Леша, после принятия изрядного количества спиртного, моментально заснул. Я же был трезв и, блаженно вытянув на диване свои длинные ноги, продолжал лежать с открытыми глазами, рассматривая довольно-таки бедную Олину с Алексеем квартирную обстановку и думал о пережитом.

Алексей работал механиком обогатительного цеха Балахашского медеплавительного комбината, Ольга заведующей базой отдела рабочего снабжения треста «Балхашпромстрой». Оба, как потом узнал, неплохо зарабатывали. А вот квартирная обстановка у них была бедная!..

Я продолжал лежать с открытыми глазами, спать совершено не хотелось. В голову почему-то лезла всякая чертовщина из прошлой лагерной жизни. Понятно, от нее, где я столько лет пробыл, нелегко было сразу избавиться. Мне вспомнился почему-то Орский лагерь Оренбуржья, где я девятнадцатилетним пареньком в течение шести месяцев еще до суда добывал бутовый камень на огромном каменном разрезе, а потом разгружал из металлических вагонов (думкаров) медеплавильный шлам (шлак).

В том Орском лагере, я был что зверек, совершенно одиноким, как бы отчужденным не только от озлобленной массы заключенных своей колонны, но, казалось, и от всего белого света!..

В той тяжелой обстановке, в какой я находился в моем молодом возрасте, мне не хватало хотя бы сочувствия или ласкового слова. Вместо этого, я только и слышал махровую матерщину, ругань, бесконечные драки и ежеминутно видел голодные и озлобленные лица лагерников...

В этой острой борьбе за жизнь, я, как и все заключенные, которые меня окружали, становился черствым, суровым, нелюдимым и злым!..

Орские лагпункты, где мне пришлось пройти первые суровые жизненные испытания в системе ГУЛАГа еще до суда, незабываемы.

Те шесть месяцев, проведенных мною в Орских лагпунктах, еще до суда они на всю жизнь оставили во мне жестокость, нелюдимость, резкость и безразличие к бедам и нуждам окружающих! И, наверное, до конца своих дней я не очищусь от этих пороков, хотя годами хочу! Хочу от них избавиться...

Впоследствии, уже после суда, описанное мое выше состояние еще более углубится. С лица на многие годы сойдет улыбка, а в глазах смотрящих исподлобья трудно будет определить, что они больше отражают страх или унижение, боль или ненависть! Рот всегда сжат, зубы стиснуты, а голова, как правило, втянута в плечи и опущена. Там редко кто ходил с поднятой головой...

Трудно, очень трудно забыть те годы лагерной жизни хотя время прошло более пятидесяти лет!

А как можно забыть те зимние морозные дни, а ты в ерундовой одеженке, усталый и голодный и хочешь подойти к костру, что развел бригадир, чтобы чуток погреться, но слышишь луженый окрик охранника:

— Чего не работаешь? Ты мне смотри! — а сам в теплом полушубке сидит у костра, покуривая свою самокрутку и смотрит на тебя волком... А ты не дойдя до костра и не погревшись, подчиняясь его окрику, чтобы не попасть в карцер, униженный и оскорбленный, опустив голову, снова возвращаешься к своему рабочему месту...

Во всех лагерях, где мне пришлось отбывать срок наказания, урки были негласными помощниками лагерного начальства. Они наводили на нас страх, за счет нас получали лишние порции еды, нам не додавая! Да, как все это можно забыть, когда на своей шкуре, как говорится, все испытано!..

Бывало, только уснешь и вдруг слышишь истошный крик: «Помогите!» — у того, бедного, что-то урки отнимают! А кто будет ввязываться с ними?

Возможно ли забыть такую картину: тебя ведут под конвоем на работу. Ты в старой грязной телогрейке и подпоясанный какой-то веревочкой, а на боку у тебя болтается твоя «тарелка» — ржавая банка из-под тушенки. Ты ее бережешь как драгоценность! Попробуй ее потерять и ты останешься без еды до тех пор, пока не приобретешь подобную посудину... Я, к примеру, свою де-

ревянную ложку с коротеньким черенком, чтобы не потерять всегда носил в кармане...

Сонма издевательств, изнурительный физический труд, систематическое недоедание, загоняли заключенного преждевременно в могилу...

Сестра Ольга родила дочь. Она сама и ее муж Алексей были рады, что у них родилась именно дочка, так как их первенец был мальчик, которому шел уже четвертый годик.

С первых дней приезда к Рогатиным, моей заботой стала как можно скорее устроиться на работу. Хотя Ольга и ее муж мне всячески стремились внушить, чтобы я с устройством на работу не спешил, а хорошенько бы отдохнул после лагерной жизни. Но прежде чем устроиться на работу, мне хотелось повидаться с родной теткой, которая тогда со своим мужем Сергеем Егоровичем и сыном Николаем проживали в городе Темир-Тау Карагандинской области. Поэтому через пять дней после своего приезда в город Балхаш, я выехал в город Темир-Тау. Тетя — Акулина Кирилловна с мужем приняли меня так же сердечно и были рады, что я вернулся из мест заключения живым и невредимым, а не погиб там в ГУЛАГе. Они хорошо были осведомлены, что такое лагеря страны Советов. Отец ее мужа, Егор Иванович погиб на Соловках, а два его брата сгинули где-то в Воркутинских лагерях...

Тетя с мужем и четверо их детей чудом уцелели от ГУЛАГа только благодаря дальновидности самого Сергея Егоровича — мужа тети. Как только арестовали его отца, Сергей Егорович в ту же ночью, бросив все свое нажитое добро, договорился с одним односельчанином и тот за определенную плату на своей лошаденке отвез его с семьей из села Секретарка Оренбуржья до города Бугуруслана. А там они без посредников приобрели железнодорожные билеты до города Златоуста Челябинской области (на угад!) и благополучно туда приехали.

Перед своим бегством из родного села, по всей видимости, они сумели прихватить малость и золотишки, поскольку за короткий срок в городе Златоустье, по улице 3-ая Зайская сумели приобрести «средней руки» домик. В этом домике они прожили четыре года. А далее, чтобы скрыть свое прошлое, они этот домик продали и переехали в Свердловскую область, на станцию Калата. Их мытарства, переезды с одного места в другое длились до самой их смерти... Вот, что значит народная власть! Забегая вперед, скажу:

они в городе Бугульме Республики Татарстан «нашли свое вечное пристанище!» А таких было миллионы!

В городе Темир-Тау, у тетки я пробыл всего пять дней. За это время я им доподлинно рассказал всю свою восьмилетнюю гулаговскую жизнь... Сам город Темир-Тау — это город металлургов. В то время он был очень не уютным, грязным и каким-то запущенным. В этом городе в последствии произойдут крупные волнения (точнее восстание!) молодых рабочих, прибывших по комсомольским путевкам... Волнения будут жестоко подавлены вооруженной силой страны...

Тогда, на окраинах города, да и в самом городе было много отдельных лагерных пунктов с заключенными, а в городе много проживало бывших заключенных, освободившихся из мест заключения...

Тетя со своим мужем и взрослым сыном проживали в бараке. Как они выражались — «в клоповнике». Об уюте или хотя бы улучшенных бытовых условиях в то время они и не мечтали...

Побыв у тетки пять дней, я уехал обратно в Балхаш. Прибыв в Балхаш, я начал искать себе работу. Ольга, да и Алексей меня все время уговаривали пока повременить с этим делом. Мол, еще наработаешься, а сейчас и не грех после лагерей отдохнуть! А у меня в голове было одно: скорее, скорее устроиться на работу, так как было не ловко жить за их счет.

С первых дней поиска работы, я убедился, что не так-то легко ее найти! Куда бы я не обращался — везде получал отказ! Через двадцать дней моих хождений по организациям города, я убедился, что эта проблема навряд ли будет решена положительно.

Работники отделов кадров и те начальники, которым я обращался с вопросом о своем трудоустройстве, мою справку об освобождении с мест заключения брали, словно какую-то нечисть, которая могла бы испачкать их руки...

Каждый раз я возвращался домой со страхом: неужели, думал, я не найду работу? Страх давил на мою психику все время, он не отпускал меня и ночью, когда я лежал на диване и перебирал в уме встречи с работниками отделов кадров и их слова, сказанные, как оскорбление: «Вакансий пока нет!».

После каждого очередного отказа, я, опустив голову, что пришибленный пес, плелся домой или же угрюмо сидел на скамейке в скверике против дома, где проживали Рогатины. А время тем не менее летело, проходили уже последние дни октября сорок девя-

того года, а я все оставался безработным. Я тогда не полностью осознавал серьезность своего положения: ведь моя справка об освобождении являлась, как бы, барьером для поступления в советские учреждения. Я был нежелательным лицом в аппарате любого ведомства!..

Устроиться землекопом или же грузчиком я не хотел, так как знал твердо, что тогда пойду «под откос» жизненной колеи и мне будет не до учебы, поскольку я еще не отмежевался от лагерных привычек и находился во власти лагерных «законов»... Я очень расстраивался, на душе было скверно! А Алексей, не зная моих душевных мук, каждый вечер предлагал мне выпить. Но я держался стоически и всегда деликатно отклонял его предложения...

Да, плохо быть безработным, но еще хуже, когда ты еще и нежелательное лицо в обществе!.. Мне казалось, что я город Балхаш исколесил вдоль и поперек, несколько раз побывал во всех без исключения организациях и везде получал отказ!.. Когда вечером садились ужинать, я озабоченный своим безысходным положением, даже кушать не хотел, кусок не лез в горло!.. А в голове стоял какой-то сумбур. Неужели мне не выйти из этого заколдованного круга? — думал я.

Говорят, что истина достигается в мучениях! Что же я достигал в своих мучениях? Я каждый день ходил по организациям в поисках работы. Да, я искал себе работу по своим меркам и знаниям!..

Наконец-то, наступило 30 октября 1949 года. Утром, как обычно, я пошел искать работу. И решил повторно зайти в плановый отдел треста «Балхашпромстрой», к его начальнику Гусеву. Я и по сей день помню его большую лысую голову и тучную, малоподвижную фигуру, сидящего за столом. Он подержал кончиками своих пухлых пальцев мою справку об освобождении и спокойным голосом, не глядя на меня, сказал: «Молодой человек, штат укомплектован, сейчас вакансий нет», — и вернул мне справку... Пока я разговаривал с Гусевым, я заметил на диване его кабинета сидящего человека лет сорока с очень волевым лицом.

Когда Гусев отказал мне в трудоустройстве и я, подавленный отказом собирался покинуть его кабинет, сидящий на диване гражданин повелительным тоном остановил меня и сказал: «Молодой человек, подождите меня в коридоре, сейчас я освобожусь. Мне нужен нормировщик, я вас возьму на работу!» Так я познакомился с начальником Балхашского монтажного участка треста «Сибсан-

техмонтаж» Чернышевым Григорием Фадеевичем. Я сразу заметил в нем силу и решительность!

Выйдя от Гусева, Чернышев быстрыми и твердыми шагами подошел ко мне и чуть не приказным тоном велел за ним последовать на монтажный участок, где он был полновластным хозяином. Но, к сожалению, как потом я узнал, не деловым, старательным и заботливым о коллективе участка, где работало много хороших слесарей газоэлектросварщиков, станочников, шоферов, а делягой и пьяницей...

Итак, наконец-то, после долгих, унизительных хождений по организациям города, я устроился на работу. Приказом по участку Чернышев зачислил меня слесарем 5 разряда, а использовал нормировщиком-экономистом и даже инспектором отдела кадров. На этом монтажном участке со списочным составом в пределах ста человек по штатному расписанию указанных должностей почему-то не были предусмотрены...

Большое спасибо Чернышеву Г.Ф. за то, что он не побоялся органов и взял меня к себе на работу. Но у него ко мне был далекий «прицел»... Зная, что я никуда не денусь, он с первых месяцев моей работы стал меня вынуждать подделывать наряды на подставных лиц, чтобы ему припадали бы «левые деньги»!..

Как только я устроился на работу, первым делом я переехал в интернат. Мне не хотелось стеснять Ольгу с мужем...

В первое время на монтажном участке мне было очень трудно сдерживаться от тех лагерных грубых привычек и слов, которые я впитал в себе с восемнадцатилетнего возраста, находясь в системе лагерной жизни. Понимая свой «уровень» воспитания, я из кожи лез, сдерживался от хамства, резкости и лагерных слов. Это было в самом деле не просто! Мне до боли было обидно, что я неуч и невежда в своем воспитании, хотя мне уже было двадцать шесть лет! И чтобы как-то восполнять этот пробел, я много читал и не пропускал ни один спектакль Карагандинского областного драмтеатра, который тогда гастролировал в городе Балхаше. Я очень много работал над собой, чтобы не быть «белой вороной»...

В течение года я, словно губка, старался впитывать в себя все то хорошее, которое меня окружало...

За время своих скитаний по тюрьмам и лагерям, я твердо освоил одну непреклонную истину: к жизни нельзя относиться беспечно и поверхностно!..

В то время, в городе Балхаше я жил весьма экономно. Экономил на каждом шагу во всем, а в основном, конечно, на желудке. Вместо сливочного масла употреблял только маргарин, а мяса — 500 гр. свинины, покупал раз по воскресеньям. Тогда я жарил картошку со свининой и за неделю вдоволь наедался. А когда приходилось обедать в столовых, я брал только первое блюдо и в основном с супом ел хлеб. Сладостей никогда не покупал. А пива — мой любимый напиток, употреблял исключительно редко.

Именно в Балхаше, я дал себе зарок — никогда не курить и не употреблять спиртное! И на сей день я сдержал свое слово: я не курю, а с водочкой вытерпел до 55 лет. После чего изредка стал выпивать, но в рамках дозволенного...

Экономя во всем, я сумел в течение года приобрести приличное демисезонное пальто, сшитое из черного бостона, модный костюм, приобрести несколько рубашек, белья и обуви...

Живя в интернате, я познакомился с молодыми людьми, занимающие в Балхашском медеплавительном комбинате разные инженерно-технические должности. И с ними вместе я стал завсегдатаем клуба инженерно-технических работников комбината. Вход в этот клуб был по членским билетам.

Мои новые друзья помогли мне получить членский билет на право входа в этот клуб. Потом, я ни один вечер не пропускал, когда в клубе проходили какие-либо мероприятия... В клубе часто выступали руководители города, комбината. Часто организовывались лекции, диспуты, вечера отдыха и, конечно же, танцы.

В клубе работали разные кружки: драматический, музыкальный, хоровой, танцевальный и кружок молодого литератора. Если вы танцуя, повредите каблук туфли, то вам тут же его починят — здесь неразлучно дежурили сапожник и портной. Администрация клуба старалась, чтобы люди в этот клуб шли с охотой. Молодежь всегда там находила себе занятие. В клубе часто были танцы, играл духовой оркестр, баян, радиола. Я с большой теплотой вспоминаю тот клуб инженерно-технических работников Балхашского медеплавительного комбината.

В этом клубе я впервые в своей .жизни стал приобщаться к культуре, к порядочности. В клубе я отдыхал душой и телом! Туда я шел всегда с охотой! В клубе была богатая библиотека и здесь я прочитал знаменитое на весь мир произведение Льва Николаевича Толстого «Война и мир». В этом клубе я закончил курсы бальных танцев. Потом, на вечерах танцев, я с наслаждени-

ем танцевал такие прекрасные старинные танцы, о которых современная молодежь, к сожалению, не имеет и понятия. Вот они: «Мазурка», «Чардаш», «Падекатер», «Паденер», «Полька-бабочка», «Краковяк» и другие. И если партнеры опытные танцоры и танцуют названные танцы, то смотреть на них, как танцуют — одно наслаждение!..

Я относительно быстро научился прилично танцевать эти бальные танцы и, как сказал выше, любил их танцевать. Но, зная, что я без образования и воспитывался в условиях грубой лагерной жизни, я всегда со стеснением подходил к девушкам, чтобы их пригласить на танец. Ведь тот клуб посещали, как правило, воспитанные в нормальных условиях жизни инженерно-технические работники комбината...

К концу года мои отношения с Чернышевым зашли в тупик: понимая, что подделка нарядов добром не кончится, я прекратил выполнять его требования о новых подделках в нарядах. А он в ответ грубо, со злостью, резко сказал: «Тогда увольняйся!» И я уволился, проработав на этом монтажном участке ровно год!..

Незадолго до того инцидента с Чернышевым, я прочитал в газете «Труд», что в Башкирии, в районе рабочих поселков Бавлы и Ак-Буа найдены богатые месторождения нефти и строится новый город нефтяников — Октябрьский. А для освоения этих месторождений нефти и строительства указанного города требуется много рабочих рук разных строительных и монтажных специальностей...

Почти в то же самое время я получил письмо от родной сестры Татьяны (ныне покойной), где сообщала, что многие жители родного села Секретарка, в том числе и мои друзья детства Янчуркин Алексей и Кислинскии Андрей живут в названном городе и указала их адреса... А это всего восемьдесят километров от моей родины. И я, не раздумывая, выехал в тот город Октябрьский. Выехал с тяжелым сердцем в новую неизвестность!..

Хотя Чернышев был пройдохой, пьяницей и вообще непорядочным человеком, но я ему обязан сказать спасибо за то, что в трудную для меня минуту, он подал мне руку помощи — устроил на работу. А при увольнении в трудовой книжке написал, что я работал на монтажном участке нормировщиком-экономистом, а не слесарем...

Да! Жизнь не только праздники! «Жизнь не только в ресторанах, в санаториях и на танцульках, она в больницах, в лагерях, несчастьях, в морозе, в голоде, в очередях, в труде, в учебе. Она

несправедливая, лживая, горестная, продажная, страшная. Но в любых условиях нужно найти в ней свою нишу, свое место!», — писал А.И.Солженицин.

Уезжая из Балхаша, я страсть как хотел найти в ней свою нишу, свое место в этой жизни...

Спустя полгода, после моего отъезда из города Балхаша, я получил от нового начальника Балхашского монтажного участка Максименко письмо, где он писал: «За злоупотребления служебным положением Чернышева и бухгалтера Спиридонова осудили сроком на пять лет»... Я был тогда прав, что покинул город Балхаш и выехал в Башкирию.

Глава 26

ЖИЗНЬ В БАШКИРИИ

Город Октябрьский

С Янчуркиным Алексеем и Кислинским Андреем я дружил с малых лет! Они были моими самыми близкими друзьями детства! С ними вместе ходил в школу, вместе лазили в чужие огороды за огурцами, разоряли птичьи гнезда, купались в речушке Кандыжа, а зимой на лыжах со склона горы катались, ставили капканы на хорьков и андатров. А когда Алексей Янчуркин приобрел ружье, мы часто ходили охотиться на зайцев. Летом любили рыбачить и ловить сусликов. Так что они были моими самыми близкими и настоящими друзьями детства.

Теплое и душевное письмо моей сестры меня растрогало. Мне сразу же калейдоскопически стали вспоминаться мои родные места: ближний лес, где корзинами собирали землянику, отчий дом, луга, поля и отроги Уральских гор, которые подступают к моему селу Секретарка. На склонах этих гор мы, деревенские мальчишки, зимой любили азартно кататься на лыжах. А за нами, высунув свои красные языки, мчались наши любимые собаки.

Даже спустя более шестидесяти лет, я и сейчас с любовью вспоминаю родные места. Особенно небольшую речушку Кандызку, которая, петляя вдоль подошвы гор, протекает в трехстах метрах от нашего дома, где я провел свои детские годы. На берегах этой речушки, поросшими ивняком и ветлами, мы, мальчишки, проводи-

ли не одну бессонную ночь над удочками, боясь пошевелиться, чтобы не распугать рыбешек. Да, много было удивительных и радостных рыбалок, им не было счета...

Вспоминал и те заливные луга, где мы, дети, любили играть. Бывало идешь по лугу, а твоя голова еле виднеется из травы. А кругом море цветов, из которых мы любили плести венки и надевать их на свои головы. Из таких же цветов делали венки и для своих любимых матерей...

Да! Это было давно, очень давно, более шестидесяти лет тому назад! А родное село Секретарка, что в Оренбуржье, незабываема и по сей день...

Казалось, зачем мне село Секретарка? Что я там оставил и что же влечет меня туда? Там меня арестовали и без вины осудили на восемь лет. А, поди же, меня всегда тянуло побывать в тех местах, где я родился и где провел свои детские годы, и где стоял еще не проданный отцовский дом, и друзья детства. Мне страсть как хотелось встретиться со своей любимой сестрой Татьяной, с которой не виделся аж девять лет! Мне также до боли хотелось постоять над могилками родителей, которых я очень любил и ценил...

Меня тянуло в родные места всегда, а особенно после заключения. Известно, где бы человек ни жил, но его родные места, его отчий дом всегда тянут к себе, как магнитом.

Повторяюсь, я как бы заболел какой-то болезнью о своей поездке в этот город Октябрьский, от которого до моего села, что называется рукой подать! Мне хотелось скорее-скорее покинуть город Балхаш и выехать в Башкирию, в город Октябрьский. Поэтому, попрощавшись со своей сестрой Ольгой, с ее мужем Алексеем, поблагодарив их за прием после освобождения с мест заключения, а также попрощавшись со своими друзьями по клубу инженерно-технических работников Балхашского медеплавильного комбината, я срочно выехал в тот неизвестный мне город Октябрьский...

И через несколько дней я благополучно, без дорожных приключений, приехал па станцию Уруссу, от которой до города Октябрьский было каких-либо семнадцать километров.

Я на попутной грузовой машине доехал до города Октябрьский и быстро нашел улицу, где на окраине города проживал мой друг детства Алексей Янчуркин со своей семьей.

Они также, как и Рогатины, приняли меня очень сердечно, по-братски. Но, я заметил, что материальная сторона жизни моего

друга неважная: квартира обставлена убого, дети запущены, не ухожены. Во всем чувствовалась нехватка. В тот вечер у Янчуркиных собрались многие односельчане. Среди них был даже мой бывший учитель по химии Добролюбов Сергей Александрович и мой друг детства Кислинский Андрей с женой Розой. Беседа шла, конечно, за бутылкой. Нам всем было, что друг другу рассказать, ведь прошло столько лет с тех пор, когда нас разлучила жизнь!

Наша беседа затянулась далеко за полночь! Но водка и закуска на столе не убывали. Янчуркины, на удивление, гостеприимно всех нас угощали. Они и сами, как мне казалось, были рады случаю, чтобы до чертиков принять спиртное (брат и сестра впоследствии станут алкоголиками!). А я, признаюсь, в тот вечер даже не пригубил. Во время беседы я узнал, что Андрюша Кислинский работает юристом в крупном нефтяном тресте «Туймазанефтестрой». Института он не кончал, а закончил какие-то курсы юристов...

Время было уже позднее, когда Янчуркины начали укладываться спать, а гости стали собираться уходить домой. Провожая их, я без стеснения спросил Андрея: «Нельзя ли мне у них в тресте устроиться на какую-либо работу?» Он наотрез отказался сделать мне какое-либо протеже, сославшись, что у него в аппарате треста нет никаких знакомых! Отказ мне был понятен, — моя судимость по 58 статье! Он даже не пригласил меня к себе домой... Говорить с остальными на эту тему не было никакого смысла, поскольку все они были на низких ступенях социальной лестницы...

Как не убога была квартира друга Алексея, как не беден был в то время он, но первые дни своей жизни в городе Октябрьском, я провел именно у него! Спасибо ему за это!

На утро второго дня, после моего приезда в город Октябрьский, мой друг Алексей и его жена Надежда начали собираться на работу. Работал он в отделе связи ремонтных мастерских «Роторного бурения». И я после почти бессонной ночи пошел его проводить до места службы. На душе у меня было неуютно: мне предстояли новые испытания по трудоустройству! А имея такой «хвост», как судимость, я не мог рассчитывать на быстрый и благополучный исход решения этого для меня важного вопроса...

В пути следования Янчуркин предложил мне устроиться на работу у них, в ремонтных мастерских. И затащил меня к директору мастерских, который без волокиты предложил мне работу

мастера. Но я отказался, сославшись, что с этой работой я не знаком. Через каких-либо два часа поиска работы, я нашел организацию, где мне предложили работу мастера сантехнических работ, но я также воздержался трудоустроиться. Тогда один из сотрудников этой организации посоветовал обратиться в Монтажное управление номер 10 треста «Нефтезаводмонтаж», к начальнику производственно-технического отдела Михаилу Павловичу Рыбальченко, мол, им требуется экономист-сметчик. И рассказал, где располагалась названная организация. Мне очень хотелось найти работу согласно «уровню» моих знаний... Я быстро нашел ту организацию. Она располагалась на окраине города в конце по центральной улицы Девонская но соседству с «Законтурным заводнением». Нашел я сразу и Рыбальченко. Он вежливо меня принял, предложил присесть на стул, который стоял рядом с его рабочим столом. Я с волнением подал ему свои документы! Посмотрев мою трудовую книжку, паспорт, он в деликатной форме спросил: «А до этого чем занимался?» Я был вынужден ему коротенько рассказать свою жизненную одиссею... Тогда он, взяв мою трудовую книжку, паспорт, пошел с ними к кому-то и на ходу сказал мне: «Пока посидите!» А через несколько минут вернулся с веселым лицом и, подав мне лист бумаги, дружелюбно сказал: «Напишите на имя начальника управления заявление с просьбой принять вас инженером-сметчиком в производственно-технический отдел». Так, на удивление быстро без нервотрепки я устроился инженером-сметчиком в производственно-технический отдел Монтажного управления номер десять московского треста «Нефтезаводмонтаж», который выполнял в Башкирии и в соседних областях монтаж крупных компрессорных станций, нефтеперегонных и сажевых заводов, крекинг-установок, крупных котельных, металлические каркасы теплоэлектроцентралей и электро-обезвоживающих, и электрообессоливающих установок нефти и другие важные технологические работы...

В тот же день 20 декабря 1950 года я уже сидел за своим рабочим столом и знакомился с производственными справочниками, сметами и всем тем, чем предстояло мне заниматься в этом небольшом коллективе отдела...

В этом отделе кроме Рыбальченко М.П. работали: старшим инженером Гайдучик Петр Максимович. Ему было уже далеко за 50 лет! Он отсидел десять лет в лагерях по статье «Социально-опасный элемент» («СОЭ!») и был сослан в этот город. Был на

учете в Спецкомендатуре и еженедельно отмечался. Гайдучик — коренной москвич, был весьма эрудированным инженером. Закончил Московский физико-технический институт и благодаря своим знаниям сумел выжить в лагерях. Он был очень спокойным и уравновешенным человеком.

Старшим нормировщиком работал Менц Анатолий Францович, высланный из Ленинграда только за то, что имел немецкую национальность! Он также был на учете в спецкомендатуре и каждую неделю, как и Гайдучик, там отмечался... Анатолий Францович имел техническое образование и весьма был эрудирован во многих областях; любил художественную литературу и кино. Он не пропускал ни одного фильма! Ему тоже было далеко за 50 лет! Жил один, жена погибла в блокадном Ленинграде. Заместителем Менца А.Ф. работала Султанова Фарида со средне-техническим образованием, весьма смазливая на лицо, по национальности башкирка. Была разведена с мужем, имела ребенка, — она с утра и до вечера кроптела над нарядами, не поднимая головы. Как и Менц, была усидчива, старательна и очень уравновешенная по характеру.

Инженером-лаборантом по проверке и учету качества электросварных стыков на стальных трубопроводах работала Кошкина Мария Ивановна. Закончила Московский институт стали, была еще не замужем. Она вечно носилась со своими образцами, не обращая внимания на свою внешность. Была старательна, свою работу любила и была очень загружена. В управлении работало более двадцати пяти человек электросварщиков, и их всех нужно было знать наперечет, кто как «варит» свои стыки. Она их знала, с каждым электросварщиком лично была знакома. Вот в таком коллективе я проработаю более пяти лет, пока не закончу строительное отделение Октябрьского нефтяного техникума. Но я забегаю вперед...

С первых дней работы сотрудники отдела ко мне стали относиться с уважением и дружелюбно; в отделе всегда царила деловая обстановка и между нами никогда не было не только ссор, но и пререканий...

Итак, я устроился на работу по своим «меркам и знаниям». Рыбальченко М.П. перед концом рабочего дня спросил меня: «Вас устраивает такая работа?» Я ему ответил коротко: «Вполне!» «А как у вас с жильем?» — поинтересовался он. Я ему рассказал, где остановился на время. Рыбальченко тут же пошел к начальнику управления и моментально решил вопрос о выделе-

ние мне комнатенки в бараке, где проживали работники управления. Барак располагался в ста метрах от конторы. Так неожиданно мне повезло, что судьба свела меня с таким замечательным, заботливым и душевным человеком, но о нем чуть ниже.

На окраине города рядом с конторой МУ-10 располагался обыкновенный барак. Он, по всей видимости, был построен еще со времен первых пятилеток! Подобных бараков в то время по всей огромной стране было тысячи...

Ходьба от барака до конторы управления, где мне предстояло долгие годы работать, занимала не более семи — десяти минут. И это меня вполне устраивало, поскольку я собирался поступить в школу рабочей молодежи, и мне будет дорога каждая минута...

...Прожив около восьми лет в заброшенных и малопригодных для жилья в лагерных бараках и землянках, меня вполне устраивала жизнь в этом бараке. Другую жилую площадь по тем временам и моим тогдашним представлениям — я и не мечтал получить!

Получив ключи от комнатенки, я пошел ее посмотреть. Но когда переступил порог, я остолбенел! Все стены комнаты были «расписаны» кровяно-красными пятнами и очень жирной темной расцветки. На стенах не было чистого места — кругом бесформенные кровяно-красные брызги пятен клопов...

Я потом узнал, почему так были «расписаны» стены. В этой комнате проживали два холостяка-специалиста из МУ-10, которые, к их стыду, очень дружили со спиртным, и в каждый вечер до чертиков напивались, никуда не ходили, а ложились спать. Клопы же их зверски кусали. Просыпаясь ночью, они включали свет, при виде бегущего клопа по стене, брали из-под кровати пустую стеклянную банку или бутылку из-под водки и ими давили клопа. И так изо дня в день!.. А когда я приступил к уборке пустой стеклянной посуды из-под двух кроватей, то их оказалось около трехсот штук! Клопов в комнате было настолько много, что электрические провода открытой проводки от них как бы шевелились, что живые! Эти паразиты жили везде, даже в розетках и выключателях. Они были настолько кровожадные, что когда я осматривал комнату, учуяв запах живого существа, они «ухитрялись» пикировать на меня!..

Да! Комнатенка была запущена до невозможности! От увиденной картины мне стало не по себе! Закрыв дверь под замок, я вышел из барака и, отойдя метров двадцать, задумался, что же мне

делать с этими клопами?! В это время мимо меня проходил маляр управления и, увидев в моем лице озабоченность, спросил меня: «Чем вы расстроены?» Я ему коротко объяснил суть моей озабоченности и попросил его зайти и посмотреть комнату. Осмотрев комнату, он уверенно сказал: «Не расстраивайтесь, я побелю комнату карбид-кальцием, и все клопы пропадут! И будете жить спокойно». Я было засомневался в его уверенном плане, — уж очень много было клопяных пятен и мне казалось одной побелки будет недостаточно. Я упустил одно обстоятельство, что карбид-кальций, растворяясь в воде, выделяет газ-ацетилен, который действует убийственно на всякую живность. Маляр был прав: после двойной побелки (после первой кровяно-красные клопиные пятна туманно просматривались!) ни одного клопа в комнате не стало, хотя в других комнатах барака они и впредь не переводились...

Так впервые в своей самостоятельной жизни я получил квартиру, где прожил до 1953 года...

После первого дня работы к другу детства Янчуркину вернулся поздно. Они меня усердно ждали. В квартире было тепло, дети уже спали, а на столе стояла бутылка водки, две бутылки пива и закуска. Я с порога им объявил, что возвращаюсь не только с работы, но и с первой побелки комнаты, которую получил по решению руководства МУ-10, где буду работать инженером-сметчиком!

Друг Алексей только сказал: «Вот это удача!» Я быстро разделся, вымыл руки и сел за стол.

В этот вечер мы долго беседовали, рассказывая друг другу о пережитом. В основном говорил я, рассказывая о своих скитаниях по лагерям страны.

Я и во второй вечер пить категорически отказался, но пиво все же выпил.

Через три дня сердечно поблагодарив Янчуркиных, я переехал жить в свою комнату...

После получения квартиры, я еще несколько раз навещал своего друга детства Янчуркина Алексея. Каждая наша встреча приносила нам радость общения! Сидя за столом, мы без умолку, часто перебивая друг друга, вели дружескую беседу, вспоминая былые годы детских лет и уже пережитые годы во взрослом возрасте. Только жаль, что Алексей уже без водки обходиться не мог...

Через месяц-пол тора, к сожалению, мы с ним расстались. Он со своей семьей и женой Надеждой уехал за «длинным рублем»

в город Ташкент, где вскоре нашел свои вечный покой... сгорел от водки!!!

Со вторым другом детства с Кислинским Андреем я тоже встречался часто, но близкого, дружеского общения, как было в детские годы, с ним уже не находил. При встрече он как-то пыжился, все время принимая серьезный вид, напуская какую-то таинственность и непередаваемую некоторую отчужденность. Но потом, спустя некоторое время, когда он убедился, что мои дела на работе пошли в гору, и я начал готовиться поступить в школу рабочей молодежи, его отношения ко мне стали более теплые. Я Андрея понимал, — он член КПСС, а я в прошлом антисоветчик, с которым любые дружеские связи нежелательны. Уж такое специфическое было время!..

И как-то зимой он предложил мне съездить в родное село Секретарка на лошадке. «Восемьдесят километров мы быстро преодолеем!» — сказал Андрей. Я с удовольствием принял его предложение. И мы стали готовиться к этой необычной поездке...

Подготовка повозки: обыкновенные крестьянские дровни, лошаденка и корма для нее на дорогу на четыре дня лежали на обязанности Андрея. А в мои обязанности входили: приготовить продукты питания на нас двоих на дорогу.

Мы планировали в течение дня преодолеть расстояние восемьдесят километров...

После договоренности о поездке, я с волнением стал готовиться к поездке в родное село, где, повторяюсь, не был девять лет. Я накупил подарки сестре Татьяне, ее сыновьям и стал ждать команду Андрея. А он на самом деле старательно подготовил подводу, оформил на работе административный отпуск на два дня и мне посоветовал то же самое. И в начале марта 1951 года, одевшись потеплее, рано утром в четверг тронулись в путь. На душе играла «музыка», настроение было самое расчудесное! Я чувствовал какой-то праздник! Я еду на родину! От этого радостного настроения даже мороз был нипочем!..

Под скрип полозьев повозки мы с Андреем всю дорогу, не торопясь, вели беседу. Он рассказывал мне о своей первой любви и о женитьбе на любимой девушке Розе. А я подробно поведал ему о своих скитаниях по лагерям и тюрьмам страны...

Лошадкой правил Андрей. Но как он ее не понукал, она ретивости не проявляла — уж слишком была худа! Поэтому за

день преодолеть расстояние 80 километров мы не смогли. К вечеру начался буран, и нам пришлось в какой-то деревушке переночевать.

Колхозник нас приветливо принял, лошадку отвел в конюшню, а нас завел в дом. Дом его был не только теплым, но каким-то уютным. А хозяйка его тут же поставила самовар...

После ужина и чаепития мы, усталые и промерзшие с дороги, стали укладываться спать. Хозяин мне предложил диван, а Андрей полез на печь, на лежанку. «Чтоб прогреться!» — как он выразился.

А рано утром — еще было темно — мы тронулись в путь. И только к обеду сумели добраться до родного села.

Приближение весны здесь еще не чувствовалось, кругом были видны снежные сугробы, а дома и надворные постройки селян изрядно были занесены снегом.

Подъехав к селу Секретарка, мы с Андреем договорились, что меня подвезет к дому сестры, а лошадь отведет в конюшню райисполкома, где его отец работал заведующим райземхоза. «Там она будет под присмотром конюхов и будет накормлена», — сказал Андрей.

Вот и дом сестры Татьяны. Подходя к дому, у меня подкашивались ноги, а сердце бешено колотилось, как после испуга!..

О своем приезде я не телеграфировал, поэтому представлял какая будет у нее радость при моем появлении. Переступив порог дома, я с веселой ноткой в голосе сказал: «Здравствуйте! Здесь принимают гулаговцев?»

Увидев меня, сестра только охнула, а спустя секунду добавила: «Коля, какая радость!» И бросилась ко мне на шею и начала целовать! А потом так разрыдалась, что я с трудом разнял ее руки, уговаривая прекратить плакать. Но она, разжав руки, долго еще продолжала плакать... вытирая передником слезы...

Встреча с сестрой была такая, что трудно ее описывать. Она не знала, куда меня усадить, чем и как угощать. За эти сутки, которые я провел в гостях у сестры, я нигде не был и даже не прошелся вдоль села. Мы с ней в течение этого времени не могли наговориться. Она рассказывала мне о своей тяжелой одинокой и колхозной жизни. Ей было уже под пятьдесят лет, но она продолжала работать в колхозе дояркой, да и вела еще свою небольшое хозяйство. Так что ее жизнь была далеко нелегкая!.. (Два ее сына жили отдельно!) А я ей поведал о своих восьмилетних муках лагерной жизни. Мы не могли наговориться! Сестра была рада, что я остался жив, пройдя «адовы круги» ГУЛАГа!..

На вторые сутки мы с Андреем уехали к себе в город Октябрьский. Я пообещал сестре, что в скором времени снова ее навещу.

После этой поездки наши отношения с Андреем Кислинским стали такими же близкими и теплыми, как и в детстве...

...За время своей короткой жизни я убедился, что добрых и сердечных людей на земле много...

Одним из таких добрых и сердечных для меня по крайней мере был Михаил Павлович Рыбальченко. Он был крупным и талантливым инженером. До монтажного управления за номером десять работал главным инженером крупного монтажного треста, где-то под городом Саратовым. В том тресте произошел крупный несчастный случай на производстве со смертельным исходом! За что его сняли с работы, понизили в должности и направили в город Октябрьский в МУ-10 работать начальником производственно-технического отдела. Он был женат, имел сына и дочь. Он для меня так и остался в памяти светлой личностью и по сей день...

Среднего роста, с добродушным русским лицом, слегка полноват, голова с пышной шевелюрой была вся седая. Ему уже в то время было за пятьдесят лет. Он не курил, спиртное презирал и всегда был спокойным, деловым и уравновешенным. Михаил Павлович был весьма эрудирован и начитан. И свою эрудицию старался передавать нам — сотрудникам отдела.

У каждого человека в жизни есть учитель. Не тот учитель, который в школе учил нас читать и писать, а учитель жизни! Учитель-наставник, который открывает человеку мир знаний, мир человеческого бытия... Таким учителем-наставником для меня был несомненно Михаил Павлович Рыбальченко! Еще до окончания техникума и института он научил меня читать монтажные чертежи. Сейчас, спустя столько лет, беря в руки чертежи, я сразу же вспоминаю Рыбальченко. Под его руководством я тогда изучил досконально сметное дело и договорные связи. А также научился составлять спецификации на монтажные материалы, распознавать характеристики и названия запорной, предохранительной и регулирующей арматуры...

Я впервые под руководством Рыбальченко распознал суть накладных, заготовительно-складских и транспортных расходов и как их определять. Я узнал также, что такое отправка материала по назначению «Франко — объект», «Франко — станция назначения»,

«Франко — пристань» и много других производственных тонкостей...

Я также научился составлять на тот или иной вид работы калькуляции, единичные расценки, сметы, формы № 2 (процентовки), а также как правильно хранить монтажные чертежи и мною другого, выполняемые инженерами производственно-технических отделов...

М.П. Рыбальченко никогда не ругался, не выходил из себя! Нам всем нравился его спокойный, ровный и рассудительный характер. Я всегда с большим уважением относился к нему и каждое его доброе слово, совет впитывал, как губка...

Великое ему спасибо за то, что он так много сделал для моих познаний за пять лет, которые я провел под его руководством.

Благодаря Рыбальченко М.П., я почувствовал уверенность в себе и начал нормальную самостоятельную жизнь!

Повторяюсь, его порядочность, работоспособность, деловитость, знания и культура обращения с сотрудниками в той или иной степени способствовали моему формированию, как инженера-монтажника и вообще как человека!..

Благодаря Рыбальченко М.П. в коллективе производственно-технического отдела всегда царила деловитость, добропорядочность, спокойствие и атмосфера уважения. Многое, все не перечислить, сделал за те пять лет для меня М.П. Рыбальченко. Я его и сейчас вспоминаю теплым и добрым словом!

Живя в городе Октябрьском в те далекие пятидесятые годы и работая в производственно-техническом отделе Монтажного управления десять, я не имел близких друзей и знакомых, кроме друга детства Кислинского Андрея. Я жил по пословице: «Ниже травы, тише воды». Моя прошлая судимость все время давила на мое сознание, что я в обществе — «социально ненадежный человек!..»

Лишенный прав избирать и быть избранным — на меня действовало гнетуще! Я был как бы неполноценным гражданином страны и жил все время под каким-то прессом! Я все время как бы кого-то боялся, оглядываясь по сторонам...

В то далекое время, таких как я, можно было посадить запросто снова по любому доносу. Хотя не было Сталина, но законы тоталитарного режима (писанные и не писанные!) еще по инерции действовали вовсю... Поэтому, повторяюсь, я жил обособленно — без близких друзей и знакомых. Я строго и дисциплинированно

выполнял свои служебные обязанности инженера-сметчика, а остальное мое суточное время отводилось только на учебу и отдых. И никаких развлечений! Итак, изо дня в день я проводил время, пока жил в городе Октябрьском! Жил очень скромно, экономя каждую копейку. Моя заработанная плата за месяц с учетом премиальных составляла не более 950 рублей. Нужно сказать, что это весьма скромно!

Когда в 1950 году я приехал в город Октябрьский, то города-то как такового еще не было. Центральная улица города Девонская только что начиналась строительством двух-трехэтажными домами. По ней тогда из-за непролазной грязи машины не ходили. Она еще не была асфальтирована. Я хорошо помню, как наш управленческий кассир за деньгами в Госбанк ездила несколько раз даже на тракторе.

Но двухэтажное здание знаменитого треста «Туймазанефть» уже функционировало.

В 1952 году в центре города, на пустыре, был заложен фундамент крупного общественного здания города «Дворец Техники». Тогда же началось интенсивное строительство двухэтажных домов типа ММ-8-52 на улице Чапаева. Здесь, на улице Чапаева, — в доме за номером восемь в конце 1953 года я получу комнату в двухкомнатной квартире на втором этаже. Моими соседями по квартире будет семья шофера управления Александра Гофмана, по национальности немец...

В середине лета 1951 года мы с другом детства Андреем Кислинским в очередной раз побывали в родном селе Секретарка. Тогда-то его жена Роза (она по каким-то причинам еще продолжала проживать в селе Секретарка) и познакомила меня с одной учительницей средней школы, которая вела предмет математики, Дремовой Екатериной Федоровной...

Спустя два месяца мы с ней поженились, и она переехала в город Октябрьский. И мы с ней стали жить в бараке выше описанной комнате...

Женился я без душевной потребности и, как говорят в народе, без любви, а спонтанно!..

Жена, Екатерина Федоровна, была родом из станции Городище, расположенной в восьмидесяти километрах от Оренбурга. Это большое село — казакская станция — расположилось на берегу знаменитой реки Урал! (В царское время река называлась Яик! Отсюда и яицкие казаки!) Ее родители, богатые яицкие казаки,

занимались сельским хозяйством и были уже в годах... Она закончила физмат, факультет Оренбургского педагогического института и была весьма начитанной девушкой. Хочу прямо сказать, что она обладала властным и гордым казацким характером. Была выше среднего роста, стройная, ходила с гордо поднятой головой, твердо ставя свои ноги. Ее лицо было гладкое. А глаза черные с большими пушистыми ресницами. У нее по природе были полные красные губы, и она никогда, как помню, не пользовалась губной помадой и вообще косметикой. Всегда любила чистоту и опрятность! Но ее гордый и холодный характер придавали ей какую-то надменность и загадочность! Она всегда была серьезна и молчалива...

С первых дней нашей совместной жизни у нас не сложились почему-то с ней семейные привязанности, а также не утвердились единые семейные цели, планы и заботы друг о друге. Она часто сурово и молча сидела на диване, читая какую-нибудь литературу или просто отдыхала.

Пройдет совсем немного времени совместной жизни, как она начнет меня упрекать моим прошлым! А потом, уже без стеснения, начнет говорить, что, мол, безвинно никогда не сажали... От этих нареканий, зная свою невиновность, я обижался, расстраивался и суровел, а затем начал и отчуждаться...

В 1952 году у нас родился сын Виталий. Но и с рождением сына наши семейные узы не укрепились, а продолжали, хотя и медленно, но разобщаться — мы удалялись друг от друга...

Я целыми днями пропадал на производстве, а возвращаясь домой, не находил семейного тепла, дружеского расположения и женской привязанности.

Пройдет несколько лет и мы с женой разойдемся... Признаюсь, этот разрыв я перенес спокойно без каких-либо переживаний...

Учеба

Наступила весна 1951 года. Я продолжал работать инженером-сметчиком в производственно-техническом отделе Монтажного управления № 10 Московского треста «Нефтезаводмонтаж», а из головы не выходила мечта о поступлении в школу рабочей молодежи. В свои двадцать восемь лет я не имел ни образования, ни специальности...

Претворяя свой план в жизнь, я приобрел учебники и с прилежностью хорошего ученика начал готовиться для поступления в восьмой класс школы рабочей молодежи города Октябрьский. И вот, улучив момент, я пришел к директору выше названной школы на прием, чтобы договориться насчет поступления в восьмой класс.

Директор школы рабочей молодежи № 1, по национальности башкир, ему было не более 40 лет, выслушав меня, спокойным и веселым голосом сказал: «Зачем в восьмой класс, а не десятый?» Я ему по существу объяснил, что, мол, для поступления в десятый класс я не подготовлен. Имею большой пробел в знаниях, так как закончил только семь классов и то давным-давно!.. А он, развалившись в своем рабочем кресле и улыбаясь своей белозубой улыбкой, твердо сказал: «Только в десятый класс! А в своем заявлении о приеме в школу укажите, что документы об окончании девяти классов утеряны! А насчет подготовки, время еще есть, и вы вполне сумеете подготовиться».

Я как сейчас помню директора школы рабочей молодежи № 1 города Октябрьский Талгата Давлятова. Он на удивление был красив и обаятелен. В нем, на мой взгляд, было много учительского. Он всегда был опрятно одет, подтянут, с хорошим настроением. А его белозубая улыбка вообще незабываем! Он со всеми разговаривал с улыбкой на устах! За период своей учебы я его ни разу не видел суровым или злым... Но у него была одна отрицательная черта — он любил спиртное! Даже читая нам лекцию по истории, он часто был под значительным хмельком...

Я поступил по совету директора школы Давлятова: написал заявление о приеме меня в десятый класс, указав, что документы об окончании девяти классов я потерял...

После встречи с директором школы рабочей молодежи я настойчиво и усидчиво стал готовиться для поступлении в десятый класс. И к началу учебного года я по многим предметам относительно сносно сумел подготовиться. А вот наш родной русский язык и математику «уломать» таки не сумел. Впоследствии мне было трудно учиться в техникуме, а потом и в институте...

Итак, минуя восьмой и девятый классы, я начал учиться в десятом классе вечерней школы рабочей молодежи. Я сел за первую парту во втором ряду с отличником школы Поповым. Разговаривая с ним, я заметил, что он слегка косил правым глазом...

Продолжая учебу, я убедился, что Попов Анатолий был упорным и целеустремленным человеком! Подумать только, он в этой школе закончил 6, 7, 8, 9 классы, работая токарем! А сейчас вместе со мной «штурмует» десятый класс!..

Работать и учиться, я по себе знаю, ох, как не легко! А Попов пятый год подряд изо дня в день тянул лямку вечерника, исключив из своей жизни какие-либо желания и прихоти. Действительно, нужно было иметь железные нервы и железную волю, чтобы вот так отбросив все человеческие желания и сосредоточиться только на работе и учебе! Уму не постижимо!.. Но факт остается фактом, что были и сейчас, несомненно, есть такие упорные натуры, такие, как Попов, которые невероятной ценой, но достигают своей цели!.. Может быть, не скромно, но к этой породе людей не грех причислить и мою персону...

Когда начались занятия, я убедился, что нам — вечерникам, преподаватели дают как бы до некоторой степени поблажки. Но тем не менее, программа есть программа и ее необходимо было пройти и освоить. И мне ночей приходилось недосыпать, трудиться и трудиться, чтобы не отставать от остальных обучающихся.

Стены моей комнатенки были развешены всевозможными химическими, математическими и физическими формулами, которые приходилось перечитывать за сутки несколько раз, как Мартыну Идену, герою из одноименного произведения Джека Лондона «Мартын Иден», чтобы их запоминать... Тот пробел знаний, о которых упоминал выше, не так-то было просто восполнить! Но мое исключительное желание учиться и упорство помогли мне завершить 10 класс и получить аттестат зрелости! Я работал, как заводная машина, у меня не было никаких посторонних развлечений — только работа и учеба! Каждая свободная минута после работы отводилась только учебе!! Зато как я радовался, когда получил аттестат зрелости! У меня как бы появились крылья, раздвинулись плечи; моей радости не было предела! Мне казалось, что и солнце светит как-то по-особенному и только для меня! А когда пришел на работу с аттестатом в руках, то он ходил по рукам сотрудников отдела, как что-то особенное! И все они меня горячо поздравляли с этой победой! Это была поистине огромная победа, несравненный успех! Да какой успех! За год учебы закончить программу учебных занятий за восьмой, девятый и десятый классов!.. Мне было двадцать восемь лет! В тот же 1952 год на базе десятилетки я поступил в Октябрьский нефтяной

техникум на отделение «ПГС» — постоянные гражданские сооружения и с отличием его заканчиваю...

Занятия дневного отделения техникума, за отсутствием учебных помещений, начинались в 16 часов 30 минут. И я каждый день, с разрешения начальника отдела Рыбальченко М.П., уходил с работы раньше времени на занятия в техникум. Ну, как не вспомнить, — уже в который раз! — Рыбальченко Михаила Павловича добрым и теплым словом! Ведь за время учебы в школе рабочей молодежи № 1, а потом и в техникуме он все время содействовал, чтобы я смог без нервотрепки учиться. Еще раз большое ему спасибо!..

За время моей учебы мы редко встречались со своим другом детства Кислинским Андреем. Но детская дружба, это дружба уходящая корнями в прошлое — требовала общения. И он, понимая, что я дьявольски занят, часто звонил мне на работу по телефону, информируя меня о своей жизни и жизни семьи. А я ему сообщал о своих успехах в учебе и на работе. Он искренне был рад моим успехам. Ведь сам он никакого учебного заведения не смог закончить. Мои дни были весьма напряженными! В моей скромной комнатенке, повторяюсь, все стены были увешаны всякими формулами по химии, алгебре, тригонометрии и я, проходя с одного угла комнаты в другой, повторно еще и еще раз заглядывал на те или иные из них, чтобы непременно запомнить наизусть!.. Об этом я часто по телефону говорил другу Андрею, а он заразительно смеялся над моей «техникой» зубрежки..

Окончив техникум, я, по распоряжению Министерства, был направлен в спецмонтажное управление за номером шесть треста «Туймазанефтестрой», дислоцировавший в том же городе Октябрьский.

Благодаря моему опыту, приобретенному в МУ-10 треста «Нефтезаводмонтаж» за пять лет работы под началом Рыбальченко М.П., и диплому «Техника-строителя» меня сразу назначили начальником крупного монтажного участка с весьма приличным окладом... Это ли не успех, если вспомнить мои мытарства по тюрьмам и лагерям страны в течение почти восьми лет!!.

Да, указанный опыт и теоретические знания, полученные в техникуме, мне помогли в короткий срок утвердиться на своем новом месте в должности начальника участка. Дела на участке шли неплохо, и год пролетел незаметно!..

Я набрался за это время опыта и уверенности руководителя низового звена производственных строительно-монтажных струк-

тур, возглавляя коллектив монтажного участка, состоявшего из более чем ста человек слесарей-сантехников, электрогазосварщиков и шоферов...

Рабочий поселок Приютово

Я продолжал настойчиво и с желанием работать начальником участка сантехработ в Спецмонтажном управлении за номером шесть треста «Туймазанефтестрой» в городе Октябрьский. Моим помощником был Чусовской Николай Андреевич. Он был высоченного роста, с добродушным и спокойным характером, хорошо знающий свое дело. Он с каждым собеседником разговаривал только с улыбкой на устах и ни на кого не сердился. Мы с ним с первых дней моего назначения начальником участка сразу же нашли общий язык, и он всегда относился ко мне с почтением и уважительно, как к старшему по чину и по возрасту... Но, к сожалению, как потом я узнал, Николай Андреевич был неизлечимо болен туберкулезом!.. Так вот, этот добродушный, старательный в работе, тяжелобольной человек, решил тихонько, чтобы никто на участке из нас не узнал, уволиться и переехать на постоянное местожительство в рабочий поселок Приютово Белебеевского района Башкирии. Там ему обещали приличный оклад и трехкомнатную квартиру. В городе Октябрьском он проживал в двухкомнатной квартире и имел весьма высокий оклад. Но это его не устраивало, и он решил уехать в Приютово. (Впоследствии, к сожалению, Чусовской в возрасте тридцати пяти лет умрет от туберкулеза!)

...Как-то после рабочего дня, я сидел в своем рабочем кабинете и знакомился с рабочими чертежами нового объекта и вдруг вижу: под окном конторы участка остановилась вишневой расцветки автомобиль «Волга». А малость погодя порог моей конторы переступил незнакомый мне мужчина лет сорока — сорока пяти, по уже с резко заметной сединой в голове. Поздоровавшись, он спросил меня: «Как можно увидеть Чусовского?» Я, как непосредственный его начальник, поинтересовался у незнакомца: «Для чего нужен Чусовской?» Вошедший гражданин без утайки сказал мне, что он хочет прораба Чусовского переводом оформить в трест «Востокнефтесантехмонтаж» для работы начальником спецмонтажного участка в рабочем поселке Приютово, что в Башкирии...

Вошедший гражданин оказался главным инженером выше названного треста Винокуров Наум Абрамович.

Впоследствии под его руководством я проработаю более пяти лет! Но я забегаю вперед.

Долго не думая, посмотрев Винокурову в глаза, я предложил ему свои услуги и при этом сказал: «У меня и опыта больше и переезд не затруднит». И мы с Винокуровым тут же договорились о моем переезде. Он пообещал мне приличный оклад и 50% к окладу, так называемых «монтажных». (В те годы в сие нефтяной и газовой промышленности практиковалась оплата «монтажных» в размерах — 30% и даже 50% к окладу). Сверх сказанного, он обещал платить еще 150 рублей квартирных. Предложенные Винокуровым условия меня вполне устраивали.

Прощаясь с ним, я Винокурову сказал: «Трудности в работе меня нисколько не пугают. Я привык ко всяким трудностям и вполне сознаю, что меня ждет в Приютово. Это непролазная грязь вокруг строящихся объектов, неустроенный быт, отсутствие нормального снабжения продуктами питания и многое другое, которого пока там еще нету. Но я туда поеду с желанием». Винокуров только сказал: «Да, вы правы, там еще много не обустроено!» И он уехал.

К этому времени моя семейная жизнь, что называется, висела на волоске. Но я не хотел с женой расстаться, поскольку уже рос сынишка, да и серьезных причин для развода не было. Хотя, признаться, тяжелый и гордый характер уральской казачки-жены, рода Дремовых, мне был не очень по душе. И я планировал, что временный разрыв ее как-то успокоит, и мы, снова соединясь, будем жить дружно и полюбовно...

Я быстро уволился из спецмонтажного управления шесть треста «Туймазанефтестрой» и покинул город Октябрьский. А 25 октября 1956 года прибыл в рабочий поселок Приютово Белебеевского района Башкирии.

Рабочий поселок Приютово был региональным узлом добычи нефти не только Башкирии, но через этот поселок проходили крупные нефтепроводы, идущие от Альметьевских промыслов до Пермского нефтеперегонного завода. На окраине Приютова начиналось строительство крупного сажевого завода. А вокруг поселка уже строились множество промышленных баз нефтяной и газовой отрасли. В сорока километрах от Приютова на «Сухой речке» строился крупный нефтяной резервуарный парк с мощной насосной станцией для перекачки нефти по нефтепроводу Альметьевск — Пермь. Так что работы для Приютовского сантехмонтажного

участка, которого я возглавил, было невпроворот!.. Если учесть еще и то, что жилищное строительство в самом поселке только что разворачивалось.

В Приютово я сразу получил двухкомнатную квартиру и без раскачки включился в работу. А работы, было много: сотни разнообразных строящихся объектов были разбросаны по всему Белебеевскому региону, в каждом из которых необходимо было смонтировать сантехсистемы (отопление, водопровод, канализацию, вентиляцию и газ).

С первых дней моей работы на Приютовском участке главный инженер треста Винокуров стал ревностно интересоваться работой участка. Справедливости ради подмечу, что за год работы из разрозненного, недисциплинированного участка я сумел сколотить работоспособный коллектив и довел его состав до ста двадцати человек! В таком составе участок уже мог мобильно и оперативно выполнять любые сложные спецмонтажные работы и не только в зоне Приютовского района...

Курируя участок, Винокуров, как главный инженер треста, убедился, что он не ошибся в своем выборе, назначив меня начальником участка. За прожитый год на участок трижды приезжал и главный механик треста Тройб, тоже еврей по национальности, который каждый раз оставался доволен работой и ростом участка...

Живя в этом небольшом поселке Приютово, у меня не было никакой личной жизни, я с семи часов утра и до позднего вечера был занят па производстве. То на каком-то объекте проверял установку сантехприборов, то спешил на какое-то совещание, без которого не проходил ни один день, то я ехал на машине от одного объекта до другого для проверки пуска отопления или водопровода. Много времени тратил, как материально-ответственное лицо, отправляя материалы по объектам, между которыми были значительные транспортные плечи...

Работал я с большим желанием, энтузиазмом, не считаясь ни с временем, ни выходными днями... Я должен был работать с усердием еще и потому, что мне необходимо было утвердиться перед руководством треста для своего дальнейшего роста.

Мне шел уже тридцать первый год! Я довольно-таки окреп, возмужал, раздался в плечах, а хорошее питание и удовлетворение от работы придавали моему лицу веселость и одухотворенность.

А чудом спасенные в лагерях зубы от цинги, придавали моей улыбке белозубость!

И, тем не менее, я все время чувствовал гнет прошлого, что я был антисоветчик, за что отсидел почти 8 лет! В то время многие еще продолжали верить в байки органов, что, мол, без вины не сажали! Люди не были осведомлены о чудовищных масштабах репрессии... О их плановости и, что страна Советов вся была окутана колючей проволокой и утыкана сторожевыми вышками...

Приведу лишь один пример о масштабах репрессий из книги Анатолия Рыбакова «Страх» (стр. 143): «По подсчетам ученых в начале 1937 года в тюрьмах и лагерях находилось пять миллионов человек. Между январем тридцать седьмого и декабрем тридцать восьмого были арестованы еще семь миллионов. Из них расстреляно — один миллион, умерло в лагерях — два миллиона...» Цифры ужасные!

Привыкший с молодых лет к лагерным условиям жизни, я не очень-то ревностно думал о своих бытовых условиях и о своем отдыхе в Приютово. Забегая вперед, скажу: работая в системе треста «Востокнефтесантехмонтаж», а затем в «Татсантехмонтаж», я в течение восьми лет не пользовался отпуском! Единственным моим утешением в Приютово был фотоаппарат. Его я приобрел с трудом, так как их очень мало выпускали и достать их без блата практически было невозможно. Это была моя давняя мечта — научиться фотографировать! Впредь, почти двадцать лет, я не расставался с фотоаппаратом и научился фотографировать, и печатать фотокарточки, качество которых и экспозиция их мало чем отличались от профессионалов...

'Выполняя «балхашский зарок», я не курил и не употреблял спиртного. Да и любовные утехи меня не очень манили, хотя я был во цвете лет и полноценным здоровым мужиком. Однако, следует подметить, в то время я жил в Приютово без жены и биологической потребности, как и любого нормального человека, требовали близости с женским полом. За время жизни в Приютово я несколько раз ухитрялся побывать в городе Октябрьском, чтобы побыть с семьей. Эти поездки и встречи с женой мне, тогда казались, помогли бы восстановить добрые отношения с женой, но я ошибался...

Дела на участке шли хорошо: участок рос и вместе с ним рос и я, как руководитель среднего производственного звена! За этот год самостоятельной работы, в отрыве от управления, я расширил

свои знания и кругозор. За мной не было никаких грехов, и я кроме похвал от руководства треста и от руководителей Генподрядных организации не получал. Я отдавался весь работе и получал положительные результаты от своего труда...

Итак, учитывая столь ревностное мое отношение к своим обязанностям и знания дела, 23 октября 1957 года я был назначен главным инженером Белебеевского спецмонтажного управления!..

Через несколько дней после назначения главным инженером, я получил в городе Белебее хорошую трехкомнатную квартиру, перевез из города Октябрьский свою семью, и с большим желанием начал трудиться уже в роли главного инженера. Но, честно признаться, с первых дней моей работы в должности главного инженера я не получал никакого удовлетворения! С работы приходил усталым и с плохим настроением. И основную причину в этом я видел в начальнике управления Фомичеве. Человек он был склочным, мелочным и зловредным. Он лез в каждую мелочь и всегда был недоволен моими действиями и решениями. И непристойными гримасами выражал эти свои недовольства! Мы с ним практически так и не смогли в паре дружно начать работать. Поэтому, взвесив с ним отношения, я обратился к главному инженеру треста «Татсантехмонтаж» Винокурову с просьбой о переводе меня в любое другое управление в качестве начальника производственно-технического отдела управления. Он пошел мне навстречу. Так я очутился в городе нефтяников в Альметьевске в должности начальника ПТО третьего управления треста «Татсантехмонтаж»...

Юргенсон Александр Карлович

Для меня Александр Карлович навсегда останется человеком с большой буквы. Подумать только, — пройдя десятилетние издевательства ГУЛАГовского режима, он сохранил свои человеческие качества! Остался таким же, каким был до суда — деликатным, выдержанным, скромным и уважительным. К нему не смогли пристать гулаговские пороки, а для этого, вероятно, нужно было обладать той незаурядной силой и волей, которыми и обладал Юргенсон. Повторяюсь, лагерный режим не смог его сломать! Он так и остался, каким был на свободе до ареста: порядочным, деликатным, культурным и интеллигентным человеком.

За многие годы общения с ним, я ни разу не видел его агрессивным или вспыльчивым. Его спокойный и уравновешенный

характер, да и телосложение очень были схожи с Михаилом Павловичем Рыбальченко. Такая же сдержанность, скромность, уважительность и удивительное трудолюбие!..

Перед моим освобождением из Монгольского лагеря советских заключенных, мне по делам контрольно-плановой части Третьего отделения лагеря пришлось побывать в городе Сухе-Батор, в штабе стройки № 505. Улучив время, Юргенсон пригласил меня к себе домой, чтобы перед моим освобождением пообщаться в кругу его семьи.

На той встрече, Александр Карлович мне советовал после освобождения из лагеря поехать в Башкирию, город Октябрьский. Мол, там найдены крупные запасы нефти и, следовательно, будут разворачиваться большие работы по обустройству нефтепромыслов, а также строительства самого города Октябрьского, поэтому потребуются много людей разных специальностей. Одновременно сказал, что в том городе проживает его свояк, брат Цицилии Георгиевны, Александр Георгиевич, который работал буровым мастером. Даже вручил мне его адрес и записку, чтобы Александр Георгиевич помог бы мне трудоустроиться...

Я тогда не очень-то придал значения к его совету, а зря. Но адрес и записку Юргенсона к свояку я сумел сохранить... А если четно, то я никак не предполагал, что мне когда-либо вновь придется повстречаться с Александром Карловичем и продолжить нашу мужскую дружбу на многие годы... А когда, после прошествия года, пришлось мне попасть в Башкирию, город Октябрьский, то улучив момент, я нашел улицу 8 марта и побывал у Александра Георгиевича, свояка Юргенсона. Он, на удивление, гостеприимно меня принял. Тут же накрыл стол и не переставая меня сердечно угощал, дабы угодить, поскольку я был близким человеком его свояка.

Мы с ним долго и сердечно беседовали на всевозможные житейские темы, а особенно о нашей дружбе с Юргенсоном, о его опеке надо мной и как мы познакомились на голых нарах Ванинского пересыльного лагеря. Его интересовало все: как нас кормили, какой был режим, как живут монголы, какая квартирная обстановка в городе Сухэ-Батор у Юргенсона и т.д. и т.п.

За время нашей беседы с его доброго и приветливого лица не сходила улыбка. Говорил он шумно, громко и с каким-то непередаваемым весельем. Он был, как я потом понял, вообще веселого,

жизнерадостного и темпераментного склада человек. От него так и дышало весельем, радужьем и добротой... Александру Георгиевичу было уже в пределах пятидесяти лет, но в голове ни одного седого волоса! Он был мужик крупного телосложения, высокого роста, с крупными чертами лица и очень с веселым выражением серых приветливых глаз. Таких крупных мужчин, подтянутых, мускулистых до встречи с Александром Георгиевичем я не встречал. Поэтому-то при встрече с ним я подумал, что предо мной стоит «былинный богатырь»!

Александр Георгиевич был антиподом своей сестры Цицилии Георгиевны. Она была спокойного, уравновешенного характера. Но тоже очень доброй и гостеприимной и ни чем не отличалась от других заурядных женщин...

А когда я собрался уходить, Александр Георгиевич обнял меня своими огромными ручищами и громко сказал:

— Держись Коля! Все будет хорошо! Как только я получу весточку от свояка, я тут же сообщу тебе.

Я все лето был весьма загружен не только работой, но и подготовкой для поступления в Школу рабочей молодежи. Поэтому время летело быстро.

И однажды, шагая по улице Девонской в сторону своей конторы, где я продолжал работать, я ахнул! По другой стороне улицы мне навстречу не торопливо, как бы шаркая ногами шел Александр Карлович Юргенсон (такая у него необычная была походка!). Я быстро подбежал к нему, мы обнялись, радуясь нашей неожиданной встрече...

Обнимаясь, я, не сдержанно громко, по-молодецки крикнул:

— Александр Карлович, как здорово! Какая встреча неожиданная! Вот эта радость! — а он, обнимая меня, как обычно степенно произнес:

— Да! Встреча совершенно неожиданная! И я очень рад этой встрече!..

Остыв от первых радостных восторгов и задавая друг другу немало вопросов, мы неторопливо пошли в сторону улицы имени 8 марта, где проживал его свояк Александр Георгиевич. Приехав три дня назад из Монголии со своей семьей, Александр Карлович временно поселился у свояка, куда мы и шли не торопясь. А сейчас он вернулся со станции Туйназа, отстоявшей от города Ок-

тябрьского на расстоянии 20 километрах, куда ездил по вопросу прибытия контейнеров из Монголии с их семейным багажом.

Придя в квартиру свояка, меня у порога с недоуменным лицом встретила жена Юргенсона Цицилия Георгиевна. Всплеснув руками, она спросила:

— Откуда вы-то Коля взялись? Вот удивление!

Я ей коротко рассказал, что живу в этом городе уже как 8 месяцев, и с Александром Карловичем встретились совершенно случайно на улице Девонской. Тут же ко мне подошел их сын-подросток Георгий, чтобы поздороваться. А за ним проковыляла и маленькая их дочка Галинка. Поздоровалась и жена свояка Екатерина Павловна. По их веселым лицам и радостным свечением глаз, я верил, что все они были довольны и радовались нашей встрече.

Детей свояка Юргенсона в это время дома не оказалось. Их сын Георгий Александрович проживал отдельно, имел уже свою семью. После окончания Октябрьского нефтяного техникума он продолжал работать, как и отец, буровым мастером. А дочка Анна, студентка Уфимского педагогического института в то время была где-то в студенческом стройотряде. Это тогда было модно, что за мизерную плату использовать студентов на строительстве всевозможных объектов в разных отраслях страны. Женщины не успели накрыть стол, как появился и сам хозяин квартиры Александр Георгиевич. С его появлением шум в квартире усилился. Я и по сей день помню непередаваемую улыбку и веселый громкий смех Александра Георгиевича. И как он не по-братски меня похлопывал по плечам своими огромными ручищами, приглашая кушать...

В тот вечер мы весьма долго сидели за столом, ведя сердечную и дружескую беседу. Помню и то, как Цицилия Георгиевна, улучив момент, наклонившись ко мне, и что называется чуть не в ухо тихо, с женской лаской, сказала:

— Коля, сегодня, в такой необычный день, в честь встречи не грех и вам выпить, — я мотнув головой, ответил ей. — Я прислушаюсь Вашему совету...

Александр Карлович, узнав, что мы с женой не ахти как зарабатываем, передал мне три тысячи рублей денег. И при этом сказал:

— Это взаимообразно. Когда вернешь, тогда вернешь! Сшейте с женой себе приличные костюмы! (Юргенсон тогда с женой из

Монголии за семилетнюю работу в системе ГУЛАГа привез денег более 120 тысяч рублей. А я свой долг три тысячи рублей вернул ему только через три года!)

Квартиру свояка Юргенсона я покинул за полночь. Я шел по неосвещенным улицам спящего города Нефтяников. На душе была не передаваемая радость: я встретился со своим лагерным покровителем Юргенсоном, а в кармане моего пиджака мирно лежали три тысячи рублей его денег, которые он передал мне взаймы на неопределенный срок.

Придя в свою барачную комнатенку, я жену застал в расстроенных чувствах. Она не знала: куда я подевался и не случилось ли со мной беда. Поэтому с порога, при виде меня сердито издалека:

— Где был?

Я постарался ей коротко все объяснить, где так долго задержался и одновременно вручить ей 3 тысячи рублей денег, объяснив их происхождение.

Побыв недолго в городе Октябрьском у свояка, Юргенсон поехал в свой любимый город Ригу, где планировал отдохнуть.

После отдыха в рижском взморье, Юргенсон вернулся в город Октябрьский и спустя какое-то время устроился в систему газовой промышленности начальником строительно-монтажного управления по обустройству нефтепромыслов в рабочем поселке Ак-Буа. А через неделю Юргенсон увезет из города Октябрьского туда и свою семью.

Работал он в названной должности старательно и со знанием дела, поэтому через два года экономическое положение управления резко улучшилось... И как-то на крупном кустовом совещании, где присутствовало много значимых руководителей, Юргенсон выступил, рассказывая о достижениях управления. На этом совещании присутствовал и управляющий трестом «Башнефтепромстрой» (город Нефтекамск) Баталии Юрий Петрович. Он-то и заметил и оценил работу Юргенсона в роли толкового начальника управления. На этом же совещании Баталии предложил Юргенсону занять пост его зама по экономическим вопросам, на что Александр Карлович дал согласие и переехал со своей семьей в город Нефтекамск (Башкирия). В этой должности Юргенсон проработает до пенсии.

Мы с Александром Карловичем неразрывно поддерживали дружеские отношения. Он бывал много, много раз у меня, а я в Нефтекамске — у него.

По ходу повествования уместно коротко охарактеризовать самого Юрия Петровича Баталина. Впредь, когда мне придется возглавить крупное Сургутское спецмонтажное управление по обустройству нефтепромыслов Тюменского региона и принять активное участие в монтаже знаменитого нефтепровода, идущего от Усть-Балыка до города Омска, мне часто приходилось встречаться с Баталиным.

В шестидесятые годы прошлого века, с открытием крупных нефтяных богатств Тюменской области, Министерство газовой промышленности в городе Тюмени создает крупный строительно-монтажный главк — «Главтюменьнефтегазстрой», главным его инженером Министр Кортунов назначит Баталина Ю.П. Впоследствии в 1980 годах он возглавит Министерство строительства Российской Федерации. А в апреле 1984 году он будет назначен Председателем Государственного комитета страны по труду и социальным вопросам.

Баталии был крупным инженером-строителем, с широким кругозором и масштабным мышлением. Он был напористым, решительным и весьма дерзким по характеру. В нем совершенно не просматривались мягкость, интеллигентность и понимания собеседника. Он со всеми старался вести деловые беседы под углом приказам, диктата. Но тогда такое было время, и его характер с напористой натурой соответствовал времени и его занимаемой должности. Он и по сей день стоит пред моими глазами именно таким, каким я его охарактеризовал. Его красное и красивое лицо с большими почти чуть ли не на выкате глазами всегда смотрели как бы с недовольством и озлобленностью на собеседника. О нем чуть подробно ниже.

Работая заместителем управляющего трестом по экономическим вопросам Юргенсон каждый год отдыхал на Рижском взморье, у себя на родине. И, примерно, 65 — 70 годы он начал будировать вопрос о восстановлении его в партии. Он каждую поездку по служебным делам в Москву продолжал уделять время по этой проблеме. И в конце концов он добился своего: его восстановили в партию и выдали медаль «50 лет в рядах КПСС». Мне не раз он показывал эту медаль, радуясь, что он добился своего! Я его

взгляды совершенно не разделял, и на этой почве изредка мы с ним вели полемику. Мне тогда совершенно было не понятно его стремление восстановиться в партию. Партия создала страшную систему ГУЛАГа, тоталитарный режим в стране. Его в течение 10 лет по выдуманной статье «СОЭ» (социально-опасный элемент!) продержали в нескольких лагерях, где чудом уцелел, — тем не менее рвался снова в ряды партии и, получив партбилет, радовался словно мальчишка, находясь в рядах сатанинской партии!..

У Юргенсона было необычное хобби. Он приобрел большую общую тетрадь в кожаном переплете. И при деловых встречах с крупными руководителями трестов, главков, министерских работников и других важных персон просил их, чтобы они записывали бы в эту тетрадь свои соображения и пожелания в адрес Александра Карловича. Я держал эту тетрадь в руках и читал те записи в ней. По содержанию и грамотности они были весьма оригинальными и читались с интересом.

Когда меня перевели в город Казань и назначили главным инженером СМУ-1 треста «Татсантехмонтаж», то Юргенсон радовался, как мальчишка и не раз звонил по телефону, интересуясь о моей работе. Но об этом ниже.

Он прожил долгую жизнь. Умер на 83 году жизни и похоронен в городе Нефтекамске. Там же похоронена и его жена Цицилия Георгиевна.

Его сын. Георгий учился в Казанском государственном университете на геологическом факультете и закончил его с красным дипломом. Я с Георгием встречался и даже гулял не раз в Центральном парке. Он еще со студенческих лет привлекал к себе внимание: рос серьезным, деловым и любознательным и очень скромным. Родительское воспитание он получил хорошее. Будучи студентом выпустил несколько рефератов по геологии... После завершения университета, он вскоре защитил кандидатскую диссертацию и станет ведущим специалистом в своем подразделении в Иркутском управлении по Геологии, а затем и возглавит это подразделение...

С 1989 года я по неизвестной причине потерял с ним связь...

Дочь Галина высшего учебного заведения не кончала. Благодаря своей привлекательности удачно вышла замуж и родила трех детей. В настоящее время с ней также связь прекратилась. Но хорошо знаю, что она живет в городе Нефтекамске (Башкирия).

Глава 27

ЖИЗНЬ В ТАТАРСТАНЕ

В городе Альметьевске

Работая начальником Приютовского участка санитарно-технических работ, я весьма редко приезжал в город Белебей, где начальником Белебеевского монтажного управления был некий Прянишников Петр Иванович. Больше в Приютово приезжал сам Прянишников. И, как правило, ненадолго. При встрече со мной, он задавал мне одни и те же вопросы: «План будет? Выработка будет? В фонд зарплаты уложитесь?» Получив от меня на эти вопросы утвердительные ответы, и поговорив для приличия о прочих, не касающихся производства, делах, пообедав со мной, он в спешке уезжал. Приезжал всегда на малолитражном автобусе, сидя сам за рулем. Шофера с собой никогда не брал. Свой спешный отъезд в город Белебей он всегда мотивировал делами управления. А на самом деле, как потом выяснилось, он уезжал для встречи со своей зазнобой, которая работала народным судьей Приютовского народного суда.

Впоследствии их где-то застукали, дело о их связях дошло до ее мужа и до общественности, возник скандал. Дальше Прянишникову П.И. оставаться руководителем Белебеевского управления было нельзя, и его переводят главным инженером Альметьев-ского управления (это я узнал потом!)

Работая под его началом руководителем Приютовского участка, я никогда от него не слыхал каких-либо дельных советов или же нареканий. Он никогда не посещал строящиеся объекты и не интересовался ходом монтажных работ на этих объектах. Зато обо мне десятки раз он высказывался лестно, как за глаза, так и при встрече...

Хочу особо подметить, пока я жил в рабочем поселке в Приютово, меня не покидали мысли о поступлении в институт. Но эту мечту, хотя и с опозданием, претворю в жизнь уже в городе Казани...

Прибыв по направлению треста «Татсантехмонтаж» в Альметьевское спецмонтажное управление для работы начальником производственно-технического отдела, я ахнул! Главным инженером управления работает тот самый Прянишников Петр Ивано-

вич, который возглавлял Белебеевское монтажное управление и за свои связи с нарсудьей Приютовского нарсуда был снят с работы. «Вот те на!», — подумал я, при виде его в роли главного инженера управления... Но он встретил меня очень приветливо и, как бы, радостно! Пригласил к себе в кабинет и, в доверительно-товарищеской беседе, попросил меня не распространяться о его «похождениях» в Белебее! Я свое обещание сдержал и по сей день о его похождениях никому не рассказывал... А он с первых дней моего приезда в Альметьевское управление, всецело стал мне доверять и со временем все вопросы компетенции главного инженера управления лягут на мои плечи...

В городе Альметьевске я относительно быстро получил двухкомнатную квартиру и перевез из города Белебея жену с сыном. Но моя семейная жизнь в городе Альметьевске не ладилась. Моя супруга Екатерина Федоровна, дело, без дела напоминала мне с упреком о моем прошлой судимости... А это меня так травмировало, что я каждый раз после этого напоминания отчуждался от нее на несколько дней... И только на этой почве мы с ней впоследствии расстались... И я нисколько об этом не жалел! Напоминание о моей судимости я всегда переносил невыносимо тяжело, зная, что осужден был без вины и почти восемь лет скитался по лагерям ГУЛАГа и только чудом остался живым...

Она в спешке обменяла квартиру и уехала навсегда из Татарии в город Новочеркасск к своей сестре. Таким образом, навсегда отрезала наши общения. Я после этого разрыва долго и болезненно тосковал о сыне...

На новом месте я относительно быстро адаптировался, поскольку работа мне была знакома и по душе. И стал старательно, с желанием выполнять не только обязанности начальника отдела, но при отсутствии Прянишникова и обязанности главного инженера управления. Я не отходил от любых вопросов, которые требовали своего решения. За что вскоре все сотрудники управления стали ко мне относиться с уважением и почтением. Да и с руководителями генеральных подрядных организации и специалистами «Заказчиков» я относительно быстро подружился на почве деловых контактов...

А Прянишников тем временем почти ежедневно пропадал где-то «на объектах»! А где? Об этом я узнаю позже, когда он уедет в отпуск, а я останусь исполнять обязанности главного инженера управления.

Петру Ивановичу Прянишникову было не более тридцати пяти лет, высокого роста, спортивного склада его фигура и опрятность в одежде придавали ему имидж! Мужчина, как говорится, был в самом соку! Он со всеми уживался, никому не перечил. Подобные мужчины обычно нравятся женщинам. Он любил слушать и рассказывать анекдоты и был на удивление коммуникабелен! В те годы город Альметьевск только зарождался. Еще не были начаты строительства Дворца нефтяников, Городской поликлиники, автовокзала и других жизненно-важных объектов города. Но асфальтированные дороги вокруг города и к важным промышленным объектам строились уже вовсю. Город рос на глазах! Но почему-то жилые дома как по улице Ленина, так и на других улицах возводились из пиленого ракушечника и только двух-трех и пятиэтажные. Но кинотеатр был уже построен и функционировал вовсю! Работал и примитивный неказистый одноэтажный автовокзал, который всегда был переполнен народом. Улицы города асфальтировались по мере возведения домов, но город был еще очень грязным, запущенным и плохо обслуживаем коммунальными службами.

Город Альметьевск с его географическим месторасположением мне понравился сразу. И меня все время не покидали мысли, чтобы в этом городе, наконец-то, обосноваться и начать обустраивать свою жизнь... Причина, вероятно, была одна: мне не с чем было этот город сравнивать. В городе Балхаше Карагандинской области, где я прожил один год после заключения, я видел как над городом постоянно висел дым, который исходил из труб Балхашского медеплавительного комбината. И в воздухе всегда чувствовались невидимые частицы меднорудной пыли. Я видел и тех людей, которые мучались одышкой от силикозной болезни. А что касается городов Октябрьский и Белебей, то они не шли в ни какие сравнения с городом Альметьевском. Здесь чувствовался размах жилищного строительства и крупных промышленных предприятий. Да и воздух в городе был чистым!

Но вернемся к персоне Прянишникова П.И.. Человеком он был деликатным и, как помню, ни с кем не ввязывался вступать в ссоры. Со всеми его окружения, он поддерживал вежливые и, как бы, дружеские отношения. Он никогда не выходил из себя, всем улыбался. А управленческие дела, по моим тогдашним понятиям, его мало интересовали!

Так вот, Петр Иванович уехал в отпуск, а мне было поручено временно исполнять обязанности главного инженера управления. На второй или третий день после его отъезда в отпуск, я выехал на его машине на строящийся объект — на базу роторного бурения. За рулем сидел шофер, который возил Прянишникова П.И. Мне необходимо было узнать как идут монтажные дела на этом объекте. Выезжая из города, шофер спросил меня: «Где этот объект?» Я с возмущением ему ответил: «Вы же возите главного инженера и, следовательно, обязаны знать все объекты, где работают монтажники нашего управления!» Он мне не ответил, а промолчал, продолжая курить и править машиной. Мы продолжали ехать молча... А малость погодя сознался, что на самом деле дорогу к промбазе роторного бурения он не знает, так как там они с главным инженером ни разу не были. И далее: почти каждый день они с утра уезжают в город Бугульма и там целый день проводят с дамами легкого поведения. А к концу рабочего дня возвращаются в город Альметьевск. Вот это была новость! Вот это работа главного инженера!.. Я дал слово шоферу об этом никому не рассказывать! А сам подумал: «Ну прохвост же ты, Прянишников!» Белебеевские привычки он не бросил и здесь, в городе Альметьевске. И что удивительно, все у него сходило с рук и продолжал работать в роли главного, инженера крупного управления еще долго...

Недаром на вечер открытия городской поликлиники нефтяников главный врач прислал приглашения не ему, а мне лично. Получалось: как внутри управления, так и за его пределами все вопросы компетенции главного инженера стыковались на мне, на начальнике производственно-технического отдела...

Начальником спецмонтажного управления три работал Клешнин Сергей Алексеевич. Он меня поражал не только своей тупостью и безынициативностью, но вообще — безразличием к делам управления: он никуда не выезжал, на объектах не бывал. Весь свой рабочий день он сидел в своем рабочем кабинете и не переставая курил и курил. Он всегда был, как бы в тени от всего коллектива управления. И это безразличие, как потом я узнал, была его болезнь! Он болел эпилепсией! Не было дня, чтобы не повторялись приступы. На это страшно смотреть! Вследствие чего Сергей Алексеевич боялся покидать свой кабинет. Он никуда далеко не отлучался со своего кабинета.

Возникает законный вопрос, а как же мог работать такой больной человек руководителем крупного и важного спецмонтажного управления? Оказывается возможно, поскольку его старший брат заведовал «Татснабом» республики. А, значит, все материальные ресурсы были сосредоточены в его руках. Ведь все руководители строительных и монтажных организаций, работая в плановой системе, так или иначе часто шли к нему на поклон!

Невольно хочется особо отметить руководителей и специалистов всех отделов управления, которые как на подбор были толковыми работниками. Они-то и держали управление на плаву. Такого делового, оперативного и старательного штаба за всю свою производственную деятельность я больше никогда и нигде не встречал! Все, исключительно все начальники отделов: планового, технического снабжения, главный бухгалтер, главный механик, начальник лаборатории, начальник механических мастерских, начальники участков и других служб, их заместители, были, что называется, как на подбор! Душой болели за производство, знали отлично свое дело, грамотно решали все вопросы их компетенции. И что удивительно, все они еще были хорошими и добрыми людьми. С некоторыми, после переезда в город Казань, я буду долго поддерживать дружеские отношения... Только благодаря их деловым и старательным отношениям к своим обязанностям, держались на своих должностях больной Клешнин (он через три года умрет!) и бездельник — главный инженер Прянишников П.И.!

Встреча с Лебедевым И.Ф.

Я продолжал исполнять обязанности главного инженера Альметьевского спецмонтажного управления. Мой рабочий день начинался с семи утра и длился до 19 — 20 часов вечера. И так каждый день!..

Шел 1958 год. Прошло почти девять лет, как я покинул ненавистную мне зону 304 колонны третьего отделения Монгольского лагеря! Но бесцельно прожитые годы в тюрьмах и лагерях и те издевательства и мучения из головы никак не выветривались! Нет-нет их вспомнишь и содрогнешься! Как будто снова находишься там!..

Хотя за это время я достиг какого-то продвижения своего жизненного роста, но я все время чувствовал себя не таким как все! Прошлая моя судимость неотступным гнетом давила на мое сознание.

В один из майских дней этого года я в спешке заскочил в столовую нефтяников, чтобы перекусить. Я торопливо съел первое блюдо и, отодвинув пустую тарелку от себя, стал искать глазами официантку, чтобы попросить ее ускорить подачу второго блюда. При этом, обомлел! За соседним столом, почти рядом со мной, сидел Иван Федорович Лебедев, с которым я более двух с половиной лет проработал в контрольно-плановой части третьего отделения Монгольского лагеря заключенных. Этот лагерь заключенных из Советского Союза строил железную дорогу от станции Наушки (Бурятия) до столицы Монгольской народной республики — Улан-Батор!

Его огненно-рыжие волосы стали непонятной расцветки, а маленькие глаза совсем заплыли жиром. Мы оба вмиг соскочили со своих столиков и со словами: «Вот это да! Вот это встреча!», — и бросились друг к другу. Мы крепко обнялись и оба были безмерно рады этой встрече!

Иван Федорович Лебедев — коренной москвич. После окончания «Плехановки» он работал начальником планового отдела одного из цехов Московского подшипникового завода.

Одним из жарких июльских дней 1941 года, он с несколькими сослуживцами после рабочего дня пошел в пивной бар. Где за кружкой холодного пива, в дружной беседе, Лебедев высказал свои соображения по вопросу строительства социализма в стране. Мол, методами террора, без рыночной экономики социализм не построить... Через несколько дней по доносу своих же сослуживцев, за эти высказывания, его арестовали. А затем по статье АСА (антисоветская агитация!) осудили на десять лет лишения свободы... После вынесения приговора Лебедев отбывал срок наказания на «Калужской заставе» под Москвой. Потом его этапировали в Востоклаг ГУЛАГа на строительство железной дороги от города Советская Гавань до города Комсомольска-на-Амуре. Здесь, на 304 колонне Востоклага, он более двух лет работал по отсыпке земляного полотна строящейся дороги. Потом на Право-хутинском гравийном карьере работал кочегаром на экскаваторе английского производства, который работал только на дровах. Экскаватор, добывая на реке крупно-гравийную смесь для балластировки железнодорожных путей, за день сжирал до шести кубометров швырковых полен дров!

И кочегар — Лебедев целый продленный день эти швырки-поленья бросал и бросал в чрево экскаватора — «Дрыгляйна», под-

держивая три атмосферы давления пара в котле. За время работы кочегаром Лебедев чуть не ослеп, ежедневно шуруя топку и, следовательно, смотря на бушующий огонь. Затем заболел воспалением легких и более трех месяцев провалялся в лагерной больнице, чудом уцелев!..

Выйдя из больницы, он попадает, как слабосильный доходяга на 302 штабную колонну ремонтировать после убитых солдат на фронте их вещдовольствия. Они все, конечно, были в запекшей крови, поэтому их приходилось стирать, сушить, а потом на швейных машинках накладывать заплатки...

А когда в 1945 году, после войны началось строительство железной дороги в Монголии, то со всех сибирских и восточных лагерей страны стали туда отправлять заключенных с инженерно-техническими и экономическими образованиями. Так Иван Федорович Лебедев попал на 308 колонну третьего отделения Монгольского лагеря заключенных и стал работать экономистом...

С Лебедевым я познакомился еще в октябре 1946 года на 102 колонне первого отделения Монгольского лагеря, когда его готовили к этапу в третье отделение лагеря (колонна за номером 102 тогда была, как бы, штабно-пересыльная). Тогда Лебедев, как будущий экономист 308 колонны третьего отделения до отправки несколько дней проживал в нашей штабной землянке 102 колонны в городе Сухэ-Батор.

А во второй половине 1947 года он из 308 колонны был переведен в 304 колонну для постоянной работы в контрольно-плановую часть третьего отделения Монгольского лагеря. И мы с ним стали работать совместно до моего этапирования на станцию Наушки для получения документов об окончании моего срока наказания. Это было 11-го августа 1949 года. Работали дружно без ссор и каких-либо распрей.

Правда, некоторое время, зная что я без образования, он ко мне относился гонористо, без должного уважения и дружбы. Но убедившись, что я усидчиво и со знанием дела возглавляю учетную группу, а начальник КПЧ Бочаров Н.С. ко мне относится с уважением, его отношение ко мне в скором времени улучшились, и мы с ним стали дружить как и со всеми.

Лебедев был среднего роста, плотного телосложения, лицо одутловатое и конопатое, нос, как истинного русского мужика — картошкой, курносый, волосы рыжие, рот и губы большие и толстые, а глаза, что бусинки, маленькие, еле просматривались. Он закончил

Московский институт народного хозяйства им.Плеханова. До ареста был женат, имел десятилетнюю дочку. Характер Лебедева был гонористый, неуживчивый, он очень любил хвалиться и выставлять свое «я», что он москвич и с образованием!.. Лебедев судом был лишен права переписки и от этого очень страдал. А жена, не зная о его судьбе, со временем выйдет замуж, и таким образом, его семейная жизнь развалиться. А впоследствии, выйдя из лагерей в сорок пять лет, он останется без семьи и угла...

С Лебедевым я расстался 11 августа 1949 года. С тех пор прошло почти девять лет, и я никогда не предполагал, что с ним встречусь вообще когда-либо, а тем более в городе Альметьевске. Лебедев тут же пригласил меня к себе домой. Он проживал недалеко от столовой в деревянном щитовом домике. И пока мы шли к нему, он рассказал мне, что женился и жену величают Ниной Ивановной, она на 15 лет моложе его и работает заведующим отделом промтоварного магазина отдела рабочего снабжения Альметьевского нефтепромыслового управления; что у них растет сын Сережа, который заканчивает второй класс...

Переступив порог его трехкомнатной квартиры, я сразу заметил: опрятность, уют и достаток! А про себя подумал: «Слава богу, что Лебедев так хорошо устроился здесь в городе нефтяников!» Иван Федорович тут же позвонил своей жене, Нине Ивановне, и попросил ее немедленно прийти домой, коротко пояснив ей причину спешки...

Положив телефонную трубку, Иван Федорович усадил меня в кресло, а сам начал накрывать стол и при этом без конца твердил: «НПС, вот это сюрприз! Вот эта встреча! Здорово! Так бывает редко!» Через несколько минут появилась жена Лебедева Нина Ивановна. Она с порога, с улыбкой на устах, сказал: «Николай Павлович, я рада Вас видеть!» И в спешке подошла и обняла меня и продолжила: «О Вас мне очень и очень много рассказывал мой муж. И, смотрите, какая удивительная встреча! Чуток посидите, мы быстро накроем стол». Я снова уселся в кресло, а Нина Ивановна тут же подключилась к мужу помогать накрывать стол...

Нина Ивановна чуть располневшая, выше среднего роста, с приятным русским лицом, шатенка, с большими серыми глазами и белыми, как сахар зубами, мне сходу понравилась. Помогая мужу накрывать стол, Нина Ивановна не прекращая говорила, что у них, слава Богу, все в порядке, что живут очень дружно, что у них растет прекрасный сын Сережа, который заканчивает вто-

рой класс. Материально они обеспечены весьма сносно, но только в одном она видит изъян, что Иван Федорович стал часто посматривать в рюмку. А Иван Федорович на упреки жены коротко сказал: «Я, как и все, не более!» Нина Ивановна, подойдя ко мне, спокойно спросила: «А как Вы, Николай Павлович, относитесь к водочке?» Я с улыбкой на устах, коротко ей ответил: «Пока не курю и не пью! Но на сколько у меня хватит выдержки, сказать не могу. Вероятно, жизнь подскажет!»... «Правда?», — с удивлением спросила меня Нина Ивановна и встала в середине комнаты, в упор смотря мне в глаза. А потом добавила: «Ну сейчас-то все равно выпьете!» «Да, сейчас, в честь нашей встречи с Иваном Федоровичем непременно выпью!», — ответил я ей.

Они быстро накрыли стол и мы втроем, радостные и возбужденные, уселись за наспех накрытый стол. Мы в течение двух часов вели непринужденную беседу, выпивая и закусывая. Нам было что рассказать и передать друг другу. Ведь со дня нашей разлуки с ним прошло почти девять лет!.. После отбытия срока наказания и освобождения с Монгольского лагеря заключенных, Лебедева сослали в какое-то глухое село Альметьевского района Татарстана. И почти год он мучался без определенной работы. Но имея экономические знания и богатый опыт работы в сферах экономики, он сумел договориться с руководством спецкомендатуры района, где он был на учете, чтобы устроиться в плановый отдел железобетонного завода треста «Промстройматериалы» города Альметьевска. А вскоре был назначен начальником планового отдела этого завода. В конце нашей беседы Лебедев сказал мне: «В данный момент меня не устраивает зарплата, которую мне платят на этом заводе, и я дал согласие на перевод в город Набережные Челны. В Челнах я буду работать на заводе Ячистых бетонов начальником планового отдела. Но зарплата на много будет выше. И обещают вне очереди выделить квартиру с удобствами, а не как здесь, в этом щитовом доме».

Через десять-пятнадцать дней Лебедев со своей семьей переедет в город Набережные Челны. Но с этого дня мы с Лебедевым И.Ф. больше не расставались, я десятки раз бывал у него в Набережных Челнах. Несчетный раз бывал он у меня в городе Альметьевске, а затем и в городе Казани. Много раз мы с ним ездили вместе в Москву. Бывали не раз у его брата Александра Федоровича. Посещали и ту квартиру, где его в Москве арестовали...

Итак, мы с ним дружили до его кончины. Концовка жизни Ивана Федоровича трагична! А вот как это было.

Осенью 1968 года его семнадцатилетнего сына Сергея по нелепой случайности из-за ревности ночью зарезали недалеко от дома, где они проживали. Горе Ивана Федоровича трудно передать. После похорон сына Сергея он запил и на пятый или шестой день умер от обширного инфаркта...

Жена его, Нина Ивановна, сумела установить на могилках сына и мужа добротный, единый памятник из черного гранита...

Был и я совместно с Ниной Ивановной на могилке своего лагерного друга Ивана Федоровича Лебедева. И вместе с его женой, доброй Ниной Ивановной, у его памятника выпили по чарочке водки за упокой его души... Вечная ему память!..

Знакомство с будущей женой и переезд в город Казань

Шел июль 1958 года. Я продолжал работать начальником производственно-технического отдела Альметьевского спецмонтажного управления треста «Татсантехмонтаж». Работал усердно и с большим желанием. Моей работой были довольны не только руководство управления и сотрудники отделов управления, но и руководители Генподрядных организаций и «Заказчики».

За год моей работы в этом управлении, я ни разу не слышал ни нареканий, ни замечаний в мой адрес, как со стороны начальника управления Клешнина, так и от главного инженера Прянишникова, а тем более от руководства трестом...

Да и дела в целом по управлению шли неплохо. Но это только благодаря руководителям отделов и служб управления. Как я подметил в предыдущей главе — все они были прекрасными, старательными, болеющими за порученное им дело специалистами, а еще и порядочными людьми.

В оправдание выше сказанных моих слов, о своей старательной и квалифицированной работе в Альметьевском СМУ-3, забегая вперед, скажу: когда меня переведут в город Казань, и я буду работать главным инженером СМУ-1 треста «Татсантехмонтаж» (но об этом ниже!), то мне вдогонку придет письмо от управляющего трестом «Альметьевск нефтепромстрой» Бажанова на имя заместителя Председателя Татарского Совнархоза по строительству Вовченко Николая Илларионовича с просьбой вернуть Соболева Н.П. в г.Альметьевск и назначить его начальником Альметьевского управления. После получения письма Вовченко Н.И. вызвал меня к себе и, показав письмо, спросил: «Согласен вер-

нуться в город Альметьевск и работать начальником СМУ-3?». Я наотрез отказался и добавил, что меня вполне устраивает должность главного инженера!» Вовченко Н.И. не знал о моем прошлом, что я, как антисоветчик, отсидел почти восемь лет в лагерях... Вовченко Н.И. со мной согласился, зная как СМУ-1 систематически срывал и продолжал срывать сроки сантехнических работ, а значит и ввод объектов в эксплуатацию...

Как-то в конце июля этого года придя на работу, меня с улыбкой встретила секретарь начальника управления Люда и вручила мне два именных пригласительных билета на вечер, посвященный открытию поликлиники нефтяников города Альметьевска, которая была построена добротно и весьма в сжатые сроки. Люде было не более двадцати лет и весьма приятной наружности и, как помню, она ни разу без улыбки не проходила мимо меня, показывая тем самым свою симпатию к моей персоне.

Вручая билеты, она, с женским кокетством, спросила меня: «На кого рассчитан второй билет?» И не отходя от меня, пока я рассматривал эти билеты, продолжала ждать моего ответа. Но я разочаровал ее ответом. Изучив билеты, я также с улыбкой ей ответил: «Сотрудников в управлении много, кто участвовал в строительстве поликлиники!»...

В оснащении поликлиники сантехприборами, я принимал самое непосредственное участие, не говоря уже о кураторстве монтажных работ!..

На этот вечер я пришел с главным механиком управления Гончаренко Иваном Яковлевичем, с которым я поддерживал теплые дружеские отношения. Мы с Гончаренко явились, как на праздник — оба в черных костюмах, в белых рубашках, при галстуках, а туфли начистили так, что в них можно было смотреться, как в зеркало...

Главный врач новой Поликлиники приняла нас около входных дверей банкетного зала, как самых дорогих гостей и посадила в центре огромного со вкусом сервированного стола. Где уже восседали не менее сорока человек медперсонала поликлиники и тоже празднично одетые, как и мы с Гочаренко. Я оглядел конференцзал — кругом все блестело, пахло свежей краской, большие окна пропускали много света. А со смежной комнаты тихо доносилась музыка. По лицам и улыбкам сидящих за столом чувствовалось, что у всех у них приподнятое настроение. Да и у нас с Гончаренко настроение было расчудесное!..

Ну, вот все гости уселись, музыка в смежной комнате замолкла, и главный врач, довольная и радостная, подошла к столу и открыла вечер. И первый ее тост и сказанные теплые, сердечные слова были сказаны в адрес строителей и монтажников. Она особо благодарила тех, кто непосредственно участвовал в строительстве этого расчудесного здания...

Народу было много, но открывать шампанское было некому, поскольку за столом сидели в основном женщины, и я решился предложить свои услуги. Открывая бутылку за бутылкой, я в первую очередь наливал чуток в фужер против меня сидящей молодой девушке. А она, улыбаясь, принимала, как должное, мое такое необычное ухаживание... И так, повторялось раз за разом!..

Когда я еще садился за стол, я заметил ее красивые серые глаза, ровные здоровые зубы и не пустую улыбку. На ее молодом, одухотворенном лице явно отражался интеллект и ум. И я подумал: «Наверно недавно закончила институт!» Как потом узнал, так оно и было: она первый год работала после окончания Казанского медицинского института и звали ее Ириной.

После принятия определенных доз спиртного, как в таких случаях водится, в зале появился оживленный разговор, шум. А малость погодя начались и танцы. Я решился тоже потанцевать и пригласил сероглазую соседку на вальс. Познакомились: она назвалась Ириной, закончила Казанский медицинский институт и работает первый год участковым врачом-терапевтом. После первого вальса, мы договорились танцевать вместе. И весь вечер не разлучались, танцуя танец за танцем... А после вечера пошел ее провожать.

После этого вечера мы с Ириной виделись несколько раз. Она даже приглашала меня в гости, в свою маленькую комнатенку в трехкомнатной квартире. Ей было интересно со мной встречаться и мне была не безразлична ее дружба.

Прошло со дня нашей встречи около двух месяцев, как вдруг, она мне позвонила и сообщила, что уезжает в город Казань. И попросила ее отвезти до Бугульминского аэропорта... Это было восемнадцатого сентября 1958 года. Стояла прескверная холодная погода: с утра шел сильный дождь со снегом.

Я попросил у начальника управления Клешнина служебную машину «Волгу», и мы, погрузив ее не громоздкие вещички, покинули город Альметьевск. Пока мы ехали до Бугульминского аэропорта, нас всю дорогу сопровождал дождь со снегом и холодный пронизывающи ветер. Все небо было закрыто плотными темно-

свинцовыми тучами. Какая-то тяжесть давила не только на нас, сидящих в теплой машине, но, казалось, и на весь окружающий мир. Тучи ползли чутьли не по земле, кругом было мокро, везде стояли лужи, а «дворники» «Волги» работали не переставая.

Но тем не менее как у меня, так и у Ирины настроение было хорошее... Мы всю дорогу вели оживленную беседу. А машина тем временем нас увозила все дальше и дальше от города Альметьевска. Шофер не обращал на нас никакого внимания, скорость держал приличную, поскольку дорога этого позволяла.

Ирина была рада, что уезжает в свой город Казань, к своим родителям...

В аэропорт прибыли благополучно и в срок. Но прежде чем сесть в самолет, Ирина дала мне свой казанский адрес, чтобы я смог бы ей написать письмо...

Я ее посадил в самолет, предварительно обнялись и расцеловались. И я, не мешкая, уехал в город Альметьевск.

Но письмо писать Ирине мне не пришлось, так как через два дня, то есть двадцатого сентября я получил телеграмму от управляющего трестом «Татсантехмонтаж» Ветрова Василия Осиповича, ныне покойного, обязывающего меня срочно прибыть в город Казань, в трест. А зачем, ни слова!

20 сентября, при всем моем желании, билета я не достал. И прилетел в Казань только двадцать первого сентября. И тут же прибыл в трест. И узнаю от Ветрова приятную новость: приказом по тресту я был назначен главным инженером спецмонтажного управления номер один. Так неожиданно с 21 сентября 1958 года я стал жителем город Казани! Моя юношеская мечта сбылась!!!

В городе Казани

Жить в городе Казани я мечтал еще с юношеских лет! Историческое прошлое этого города и месторасположение на берегу великой русской реки Волги всегда меня манили к себе. Мне очень хотелось увидеть Волгу, походить по казанским улицам, побывать в Кремле. Также хотелось увидеть знаменитую речку Казанку, о которой так часто в родительском доме в селе Секретарка, что в Оренбургской области воспевали песню...

Содержание песни я совершенно позабыл, но ее мотив и один куплет этой песни из памяти не выветрилось:

Казань город древний на горе стоит,

А Казанка речка под горой бежит...

Вспоминая эту песню, я, невольно переношусь в отцовский дом, где провел свои детские и юношеские годы. Вспоминается ближний лес, где мы, дети, корзинками собирали землянику; речушка Кандызка, где несчетно раз я рыбачил. Сразу вспоминаются и друзья детства и, конечно же, ныне покойные родители. Но, это было давно. Очень давно!

Да! Казань действительно город древний! Скоро ему исполняется тысячу лет! Тогда в далеком прошлом, в моем воображении Казань представлялась городом промышленного размаха, где много крупных предприятий и где много институтов и техникумов, а значит и молодежи. И я не ошибался! Так оно и есть! В Казани много крупных промышленных предприятий и много высших учебных заведений: Строительный институт, Авиационный, Педагогический, Сельскохозяйственный, Ветеринарный, Химико-технологический, Артиллерийский университет, Университет, Консерватория, Торговый, Танковой училище и много научно-исследовательских институтов, а значит и много молодежи.

Забегая вперед, скажу: как только я утвердился в роли главного инженера СМУ-1, я несколько воскресений подряд выкраивал время для ознакомления с городом. И мы с Ириной побывали во всех исторических местах Казани. Побывали, конечно же, в Кремле, походили по берегам реки Казанка. Таким образом, свои мечты и желания я претворял в жизнь...

...Получив телеграмму Ветрова В.О., обязывающего меня срочно прибыть в трест, я много раз ее читал и перечитывал. Ломал себе голову, но ответа не находил — для чего же я так срочно понадобился в Казани... Оказывается, в Казанском Спецмонтажном управлении один трест «Татсантехмонтаж» годами, систематически не выполнял планы, срывал сроки, сантехнических работ, а значит и ввод объектов в эксплуатацию. Поэтому руководство трестом срочно потребовало меня прибыть в Казань и назначить главным инженером этого злополучного управления. Оно надеялось на мой опыт, энергию и организаторские способности, что я справлюсь с работой и сумею «вытащить» это управление из глубокого прорыва...

Переговорив с управляющим трестом Ветровым В.О., получив приказ о своем назначении главным инженером СМУ-1, я поехал знакомиться с начальником управления, с неким Пылевым Сергеем Матвеевичем. Он мне сразу не понравился! Передо мной сидел какой-то безвольный, мягкий, а точнее нерешительный человек. Да и само здание управления, находящееся на углу улицы

Профсоюзной и улицы Мусы Джалиля, было очень в запущенном и безхозяйственном состоянии. В какой бы отдел я не заглянул, везде видел неопрятность и отсутствие уюта, а стены обшарпанные требовали ремонта. Скученность сотрудников в комнатках была ужасная! Кабинеты начальника управления и главного инженера были такие же маленькие и давно требовали ремонта...

С Пылевым я долго, не торопясь, вел беседу. Мы говорили и о предстоящей моей работе и о сотрудниках аппарата управления... Получив исчерпывающие характеристики о сотрудниках управления, я поднялся и хотел было уже уходить, как Пылев поднялся со своего кресла и удивленно мне сказал:

— Вряд ли Вы сможете вытащить это управление из прорыва, поскольку «еврейский синклит» этому не будет способствовать. (О «синклите» ниже!).

Мне был не по душе его пессимизм и неуверенность, и я в упор спросил:

— Ведь есть же кто-либо из всего аппарата управления деловой и старательный сотрудник?

Пылев, чуть задумавшись, неуверенно сказал:

— Да есть. Например, начальник Центрально-заготовительных мастерских Савельев Н.Ф., начальник производственно-технического отдела Табурдановский Иван Иванович, а из линейщиков — это Панченко и Дорцвеллер...

И добавил:

— Вот кажется и все...

Я на неуверенный ответ Пылева, уверенно сказал:

— Вот с ними-то мы и сумеем вытащить управление из затяжного прорыва.

А сам тут же подумал, что это за «еврейский синклит»?

Только около 19 часов вечера, попрощавшись с Пылевым, я поехал на улицу Волкова, 36, чтобы встретиться с будущей женой Ириной... Она, конечно же, в то время ничего не знала о тех больших переменах моей жизни, после двух дней разлуки в аэропорту города Бугульмы.

Приехав на втором трамвае на улицу Волкова, я быстро нашел желанный дом, под номером 36. Дом оказался одноэтажным, фасадом выходил на улицу Волкова. Все окна дома ярко освещались. Я поднялся на крыльцо и стал искать звонок, но его не оказалось. Тогда я стал стучаться в дверь. Прошло около пяти минут, на мой стук никто не отзывался. Недолго думая, я спустился

с крыльца, подошел к первому окну и тихонько, пальцами руки потарабанил по оконному стеклу. Чуть погодя я услышал ходьбу по дому и стук сенной двери, и тут же распахнулась дверь и, на крыльце появилась Ирина:

— Здравствуй, ты откуда?

И тут же добавила:

— Заходи, заходи! Я рада тебя видеть!

Я поднялся на крыльцо, мы поздоровались, обнялись, и она пригласила меня зайти к ним в дом. Я чуть замешкался и, не уверенно, сказал ей:

— Время позднее, удобно ли будет беспокоить родителей?..

Она взяла меня за руку и потянула за собой в дом. И я подчинился! Она меня представила своим родителям и объяснила кто я, а я добавил, что с сегодняшнего дня я стал жителем города Казани, так как назначен главным инженером Казанского СМУ-1 треста «Татсантехмонтаж»...

Родители Ирины

Родители Ирины предложили мне снять пальто и присесть на стул. А ее мать тут же начала накрывать стол.

Усевшись на стул, я невольно стал оглядывать небогатую обстановку квартиры родителей Ирины. Но несколько шкафов, заполненные книгами, меня поразили. Ведь это же была моя давнишняя мечта, еще с юношеских лет — иметь библиотеку!..

Впоследствии, живя в городе Казани, я буду обладателем весьма сносной библиотеки. Но я забегаю вперед...

Отец Ирины, Василий Федорович, словоохотлив, с интересом и оживленно начал со мной вести беседу...

Малость погодя, мать пригласила меня к столу. Сели за стол Ира и ее отец, а затем и мать. И мы вчетвером, чаевничая, долго и непринужденно вели беседу на разные житейские темы... От них я ушел поздно.

В тот вечер я сдержался пооткровенничать о своей лагерной жизни и что за мной тянется «хвост» антисоветчика. Мне казалось, что я понравился родителям Ирины. Да и мне они пришлись по душе. Особенно ее мать, Нина Александровна. Она была чуть выше среднего роста, плотного телосложения и с открытым русским лицом. Нежная, гладкая кожа на лице и длинные косы, уложенные вокруг ее красивой головы, как венец, придавали облику Нины

Александровны не только важность и одухотворенность, но и неповторимость...

Она была вся какая-то статная и собранная! С ее лица в тот вечер не сходила улыбка. Ее красивая, не громкая и чуть медлительная речь и как вести себя при разговоре с собеседником, меня тогда пленили... Забегая вперед, скажу: она всегда была ровная, степенная и уважительная!

За все годы общения с Ниной Александровной, я ее всегда почитал, уважал и ценил — не только как мать моей жены, но и как интеллигентную, образованную и воспитанную женщину. За столь многие годы жизни между нами никогда не возникали не только ссоры, но и недоразумения...

По природе Нина Александровна была чуткая и очень добрая! Я ее никогда не видел сердитой или хотя бы раздражительной. В ее характере я никогда не замечал и тени агрессивности. Она обладала весьма уравновешенным и спокойным характером. Она закончила медицинский факультет Казанского государственного университета и все время до ухода на пенсию работала сначала врачом, а впоследствии на кафедре ухо, горло, нос Казанского медицинского института. Она была кандидатом медицинских наук... О ней я подробно напишу отдельную статью, а сейчас коротенько, в общих чертах расскажу об отце Ирины, Василии Федоровиче Сухоребром.

Родился он на Украине, в селе Воробьевка Виницкой области. По национальности — украинец. В 1918 году, не защитив государственный экзамен на историко-филологическом факультете Киевского университета, его призывают в ряды Белой армии, где он получит ранение. А после ранения вернется в город Киев и поступает в медицинский факультет Киевского университета, который блестяще заканчивает и получает диплом врача. И всю жизнь проработал по специальности...

При виде его в первый раз, мне бросились в глаза его крупные черты лица. Особенно нос и его бритая крупная голова. Он был крупного телосложения, но каким-то поджарым и относительно стройным. Он никогда не курил и не употреблял спиртное. Обладая крепким телосложением и здоровьем, он почти всю зиму купался в ледяной воде. И эту привычку — купание зимой, — он продолжал почти до пятидесяти лет!

Следует особенно подметить, что Василий Федорович был очень разговорчивым человеком. И это, видимо, была его природная склонность! Он совершенно не заботился о своей внешности,

особенно после ухода на пенсию. Но нельзя сказать, что он был неряшлив...

Василий Федорович фундаментальные свои знания получил еще в детские и юношеские годы в Специальной коллегии для одаренных детей в школе украинского промышленника и просветителя Галаган.

Он знал латынь и более пятнадцати лет читал этот предмет студентам Казанского медицинского института. Кроме своего родного украинского языка, он знал превосходно русский, немецкий, французский... Любил зачастую применять поговорки и пословицы на еврейском языке!

Его интеллектуальному уровню развития и воспитанности можно было только позавидовать!

Он был прост в общении и доступен. Он своими знаниями обвораживал собеседника! Мне, к примеру, всегда было интересно с ним встречаться, зная заранее, что на этой встрече я обязательно что-либо нового почерпну от него для пополнения своего кругозора.

Василий Федорович всегда был очень любознательным. И ответы на свою любознательность он находил в книгах и в газетах. Он за свою жизнь собрал неплохую библиотеку. Многие годы он выписывал газеты на немецком и французском языках и обязательно свою любимую газету «Известия». При виде новой книжки, он загорался, чтобы скорее ее приобрести. Его хобби были книги и он знал в них толк... Его начитанность, глубокие знания в медицине, в истории, а также и в других науках и благодаря его блестящей памяти, позволяли ему слыть энциклопедистом!..

Он, как и Нина Александровна, принадлежал к когорте старой интеллигенции. Он был исключительно честным, добросовестным и душевным человеком! Но, как мне помнится, он обладал чуть вспыльчивым характером!

Василий Федорович до старости лет, каждый год, бесплатно по программе средней школы продолжал готовить абитуриентов для поступления в ВУЗы города по алгебре, физике и тригонометрии. Но, что особенно интересного в его характере, так он совершенно не интересовался хозяйственными делами. Порой ему было трудно забить даже гвоздь. А уж что-либо сделать посложнее, не приведи Господь!..

Он очень любил свою Украину и украинский народ и при разговоре часто любил говорить: «А вот у нас на Украине!». Жизнь каждого человека — это целый мир!.. Но я очень забежал

вперед со своими воспоминаниями о своем ныне покойном тесте Василии Федоровиче... Да! Он был несомненно человеком не ординарным!

...Дом за номером 36 по улице Волкова я покинул поздно. Придя в номер гостиницы, я разделся и тут же лег на кровать. Но спать не хотелось, и я продолжал лежать с открытыми глазами, перебирая в памяти события прожитого необычного дня, 21-го сентября 1958 года...

У меня не выходила из головы беседа с родителями Ирины, которые мне очень понравились и встреча с ней самой... Мне нужно было принять окончательное и серьезное решение о наших отношениях с Ириной. Я не хотел продолжать холостяцкую жизнь здесь, в городе Казани... Ведь мне предстояла очень не простая работа в роли главного инженера в этом запущенном монтажном управлении номер один. Что значит «вытащить» управление из прорыва, которое годами плетется в отстающих? Эта задача была весьма трудная, если еще учесть и слова начальника управления Пылева СМ., что «С еврейским синклитом» мне будет не просто ужиться, а тем более дружно и слаженно работать!..

За свои тридцать пять лет я встречался с многими людьми еврейской национальности и о них у меня сложились самые теплые воспоминания. Всем известно, что евреи прекрасные музыканты, хорошие врачи, учителя, ювелиры, коммерсанты, да просто неплохие люди. Но я хорошо знаю, что у людей этой национальности есть одна отрицательная черта — неискренность! А у кого ее нету? При определенных ситуациях, она бывает необходима! Такая жизнь! И из нее, к сожалению, никакие человеческие пороки не выкинуть!..

Да, слова Пылева о «еврейском синклите» у меня не выходили из головы.

По национальности Пылев был русский. Невысокого роста, худощавый, под пятьдесят лет, а на голове уже блестела лысина. Он имел мягкий характер и ухитрялся со всеми уживаться. Имел среднетехническое образование и не обладал масштабным мышлением и организаторскими способностями на производстве... Он не обладал твердой хваткой, настойчивостью и требовательностью. А на производстве это необходимо! Не обладая твердой хваткой, напористостью, трудно командовать монтажниками! Его часто сбивали с толку, вследствие чего страдало производство! Пылев любил анекдоты и сам их хорошо, не торопясь рассказывал со смаком!