A.M. Сямтомова^¹

ОДИН ОТРЕЗОК МОЕЙ ЖИЗНИ. ДЛЯ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕТЯМ

Меня родители выдали замуж в 16 лет в 1921-м году. Почему так рано выдали? А потому, наверно, что нас было три сестры, промежутки в возрасте были в 2 года, и, видимо, родители боялись, что мы засидимся в девках. Всех так одну за другой и выдали замуж, а счастья в жизни ни у одной не было.

Меня выдали за парня, с которым я ни разу не встречалась. Я училась в Визинге, там была опытно-показательная школа, учили учить неграмотных пожилых людей, там и училась. Мой будущий муж работал в городе. Я даже не знала, где и кем он работал. Его родители в середине мая 1921 года посватались и начали готовиться к свадьбе.

Я приехала домой в начале июня, а на 21 июня назначили свадьбу. И мы за три дня до свадьбы только и встретились, совсем друг другу незнакомые люди. Мне 16, а ему 18 лет. Конечно, в лицо друг друга знали, наверно, потому что жили в одной деревне.

Почему так рано его женили? Им нужна была хозяйка. У них были четыре дочери, и все были замужем, а мать была парализованная. Мне говорили, что уже лежит одиннадцать лет. Парализовало ее после родов, родила сразу тройню, и вот так получилось. Дети родились неживые. При мне она прожила еще три года. У мужа еще были брат 15-ти лет и отец.

Свадьба была для той поры шикарная - ведь как раз были тяжелые, голодные годы. Но у меня и жениха отцы были рыбаками, и столы заставили рыбой и самогоном. Пировали два или три дня, человек пятьдесят с одной стороны да столько же с другой. У мужа родня была большая, а раньше был такой обычай: невестины родители должны одарить всех родственников жениха - кому рукавицы, кому чулки, кому полотенце, кому холст на рубашку. Эти дары за два дня до свадьбы подготовили, распределили, кому что дарить, и на второй день свадьбы всем и раздали, целый большой сундук этого имущества, а после родителям и нам самим ничего не осталось. У жениха подвенечный костюм был сшит из какой-то солдатской шинели, а мне отец где-то у кого-то купил лоскутки на юбку и кофту и шикарные ботинки.

Вот так и начали жить, совсем непривыкшие и незнакомые люди. Потом он осенью обратно уехал в город на свою работу. Если бы тогда была воля на развод, может быть, обратно бы ушла домой, но не было этой воли и никакой надежды жить у родителей, потому что у них ничего и не осталось. Дали приданое - корову, овцу, сенокосный участок.

Тебя выдали, устроили, - живи. И так я жила в единоличном хозяйстве с 1921 до 1929 года. Муж через год вернулся из города. Устроился работать в «Комилес». На крестьянском хозяйстве мужа не видела ни зимой, ни летом, он все время был в лесу. Хозяйство вели со свекром - он главный работник, а я ему во всем помогала.

В 1929-1930 годах пошла коллективизация и расслоение хозяйств. В 1924 году было распределение земельных участков и сенокосных угодий по едокам. Мы до этого держали две коровы и лошадь, и после распределения^¹ тоже были две коровы и лошадь. Так мы попали в слой кулаков, в колхоз нас не приняли. Мужа в 1930 году уволили с работы как сына кулака. Главная причина того, что нас отнесли к кулакам, наверно, была в том, что в 1926-1927 годах мы перестроили старый дом на новый, и еще свекор был церковным старостой. Нас обвинили в том, что строили наемным трудом. А кто же мог строить дом без посторонней помощи? К тому времени у меня было трое детей, кроме них двое умерли.

В 1930 году отца и сына (моих свекра и мужа) из дому взяли и куда-то отправили. Но не далеко. Свекор работал в Выльгорте в леспромхозе конюхом, а муж под Слободой на «Баржестрое». Меня пока из дому не выгнали, но в двух комнатах устроили школу (всего в доме было три комнаты и кухня).

Мне стали давать твердые задания: сдавать хлеб, шерсть, кудель, масло, также по посеву. Но я платить ничего не могла и сеять ничего не могла. Хотя еще лошадь была, и меня несколько раз отправляли в суд в Выльгорт, но всегда освобождали. Поняли же, наверное, что возможности нет выполнять такие задания.

Один раз как-то муж приезжал с работы, говорил, что заработал выходной, а потом праздник, поэтому два дня свободны. Я даже не успела его накормить, тут же милиция пришла и его забрали, и осудили на два года за побег с работы, хотя у него и была с собой справка с работы. Отправили в Верхний Чов.

Потом и моя очередь пришла. Меня выгнали из дома с двумя детьми (младший из трех детей умер). Лошадь, корову взяли, наложили тысячу рублей налога (контрибуции), и за этот налог взяли и дом, а с домом все, что было внутри дома. Куда мне идти, не указали. Конечно, пришлось идти к родителям, хотя у них еще были свои малолетние дети двойняшки, и сын ученик. Нас, таких как я, за людей не считали. Со мной людям нельзя было разговаривать - то была связь с кулаками. Правда, мне один из начальников говорил, что если я разведусь с мужем, то меня примут в колхоз, но я на это не решилась.

Потом нас, трех женщин, в конце 1931 года отправили в лес, и нам дали мужчину на помощь - 17-летнего пацана из нашего же села, тоже, как мы,

«виновника», - отец его вроде бы раньше был полицейским. Мы пошли пешком, продукты и сухари, что положила мать, везли на санках. До лесобазы было около 30 км. Нас поселили от людей отдельно в какую-то баньку. Дали поперечную пилу, топоры и отправили на лесоповал, тоже на отдельную делянку. В столовую тоже не принимали, в баньке была какая-то печка, там себе и варили. Так мы не знаю, сколько бревен свалили и распилили. Уже наступила середина февраля 1932 года, канун Масленицы. Мы все трое, никуда не сообщив, пошли со своими санками домой за провизией. Но мы не успели даже домой зайти, как нас арестовали, и ночь держали под арестом. Наутро мы узнали, что многие, оказывается, вышли из лесу, и всех держали под арестом, отдельно от нас. Потом всех под конвоем отправили в лес, на показательный суд. И нас, трех женщин, судили за агитацию, вроде мы всех агитировали, чтобы вышли из лесу. Большой суд был, мне дали 7 лет ссылки, в другой район, второй женщине - 5 лет тоже ссылки, третьей дали два года лагеря и отправили в Верхний Чов. Она была зажиточной. И еще многим зажиточным мужикам и девкам дали по два года лагеря. Двум мужикам, тоже зажиточным, дали ссылку, не знаю куда их отправили. После суда опять с конвоем пешком нас всех, кого судили, привели в село, и здесь мы ночевали под арестом.

Утром всех вывели на дорогу для отправки в город, и тут собралась целая армия таких, как мы, потому что многих привели еще и из Межадора. В Вичкодоре собралось столько народу, как на большом празднике раньше собирались. Невозможно описать, сколько там было слез провожавших и арестованных.

Потом нас довели до Лозыма, и там ночевали, потом на другой день до Выльгорта, и на третий день до города, и прибыли туда под вечер, и всех распределили кого куда - сказали, что это дом НКВД. Нас, двух женщин и одного нашего деревенского мужика, загнали в камеру к каким-то опасным рецидивистам. А у того мужчины, который был с нами, оказался там его сын, он тоже был арестован. Он открыл чемодан, чтобы достать еду для сына, так все уголовники на него набросились (их было человек шесть). В этой камере мы провели несколько страшных часов. На наше счастье скоро из Выльгорта привели убийцу, и нас двоих вывели в коридор к дежурным. Там провели ночь, а утром отправили в тюрьму. Из тюрьмы стали выводить к реке, из-под льда вытаскивать бревна. Не знаю, была ли от нас какая-то помощь. Держали около недели, и дали на руки справки на вольную ссылку. Меня отправили в Вотчу, уже без конвоя, а напарницу - в Слободу.

Пошла из города пешком, и довольная - со справкой в руке. Но все равно надо было прийти в Вотчу в день, который был указан в справке. В Вотчу я тоже пошла пешком, мне у одних стариков назначили квартиру и сразу на второй же день дали у одного единоличника лошадь и небольшой воз сена и отправили в лес на вывозку. Мне указали куда ехать, и я одна поехала километров за 30 или 35 до участка, где были рабочие и бараки. Всю дорогу плакала, думала, как там меня примут. Но там меня приняли хорошо, все молодые люди. Я с ними вместе в одной бригаде вывозила бревна из лесу, до катища. Вскоре началась весна, дорога стала портиться. Стали день и ночь возить, лошадям совсем не стали давать отдыха. Ночью стали на бревнах зажигать бересту и так ехать с огнем на бревнах. Но потом местных людей с лошадьми отправили домой, потому что им надо было вернуться в деревню, пока стоит лед, участок ведь был за Сысолой.

Меня домой не пустили, оставили на сплав, на катку. Что мне было делать? У одного сапога оторвалась подошва, я уже в последнее время привязывала ее шнурком, чтобы совсем не отпала. С таким сапогом остаться нельзя. Была хорошая женщина-уборщица, она мне показала, как добраться по тропинкам до поселка Ясног...

Я и вышла утром по указанной тропинке и дошла до поселка, а там и до Сысолы. Река уже вскрылась, весенняя вода поднялась почти до поселка. На мое счастье недалеко от берега оказались два мужика на лодке. Я им стала кричать. Они подплыли ко мне. Это оказались знакомые мужчины из Волокула. Я рассказала им о своей беде, они меня перевезли и велели на другое утро туда же подойти. Пришла к родителям. Отец мне достал крепкие сапоги, мать сухари, а на второй день я уже была на месте. Была на катке до последнего бревна, а потом по реке Поинге сплавилась до мельницы (там по реке была мельница) с последним плотом.

Потом явилась в село Вотчу в сельсовет. Меня снова отправили на сплав, но я не пошла потому, что у меня были дети. Жила на квартире у стариков, куда меня поселили. В сельсовет надо было являться один раз в неделю отмечаться. Решила на пароходе поехать в Ыб, взяла с собой сына Веню и вернулась, дочь пока там осталась, затем и она пришла пешком с одной бабушкой. Я все лето работала по найму у единоличников, на сенокосе и на поле, кому косила, кому гребла, кому жала серпом. Мне кто даст молоко, кто хлеб, - так и кормилась все лето, денег-то ни копейки не было.

Лето прошло, детей отправила обратно к родителям, сама осталась зимовать в Вотче. Время идет. Я давно подала в Москву жалобу, написала сама как сумела и в Визингский народный суд. Весной 1934 года Визингский суд вместо ссылки дал мне два года принудительных работ. В апреле из Вотчи меня отправили на принудительные работы в Зеленец или в Нижний Чов - вытаскивать бревна из-под льда.

Я пошла туда пешком. По пути зашла повидаться с родителями. Дошла до места работы, там в бараке переночевала, а утром дали багор и послали на работу. Не успела начать работать, а мне говорят, что меня ищет милиционер. Я и понять ничего не успела, а он подошел и сказал мне, что есть справка о моем освобождении. Сказал, что искал меня и в Вотче, и в Ыбе, что мне надо зайти в прокуратуру и получить справку об освобождении - меня освободили из-за малолетних детей....

Я стала свободной весной 1934 года. У мужа отец работал конюхом в Выльгортском леспромхозе. Я тоже устроилась туда работать. У леспромхоза было приусадебное хозяйство, работала на парниках. Муж был вольным, и он тоже туда устроился, и детей взяли к себе. Работали вместе, все вольные. Лето отработали, уборка кончилась, таких, как я беспаспортников, уволили (у меня не было паспорта). Пришлось опять идти в Ыб к родителям. Через месяц и муж приехал в Ыб. Муж не хотел приезжать, но все же приехал. Пошел в лес работать, но не проработал и месяца, как его за невыполнение твердого задания осудили на 2 года. Дали на руки приговор: к такому-то числу явиться в колонию в Верхний Чов. Он скрываться не стал, сам пошел туда, куда направили (вот тебе и вольный!)

Меня вместе с колхозниками послали в лес. Но уже не было обидно, что меня, единоличницу, послали на лесозаготовки вместе с колхозниками. Я даже была довольна и с охотой пошла на работу потому, что в нашей бригаде была

одна молодежь. Всю зиму возила лес по ледяной дороге на огромных, как амбар, возах. Зима проходит, уже 1935 год. Отправили на сплав, на катку, в поселок Кемъяр. До последнего бревна была на катке леса...

Потом гнали молем лес по Сысоле, очищали берега (уже лето). Дошли до города, до устья Сысолы. С Вычегды нам навстречу вышла комсомольская бригада, с музыкой. С ними дальше по Вычегде пошла и наша бригада. У нас проводником был Муравьев Алексей Николаевич. Встречали и провожали на работу с музыкой. Берега Вычегды очистили от выброшенных бревен до самой границы области, до Жешарта. Потом нас на пароходе доставили в город, там и рассчитали. Был уже август месяц, но было веселое лето.

В марте 1936 года приехали из города, с лесозавода, вербовщики. Я и завербовалась. В городе мне уже как рабочей выдали паспорт. Стала работать на лесобирже. Взяла в Сыктывкар и детей. Муж был уже на воле, где-то в городе работал, и он тоже устроился на лесозавод бухгалтером. И отец его приехал и поступил работать на биржу - доски укладывать. Дали нам одну комнату в двухкомнатной квартире. Тесно, но все были довольны - вся семья собралась вместе.

В августе 1937 года мужа арестовали и увели из дома. Все, опять кончилась семейная жизнь. Всего-то год и пожили вместе... Утром стало известно, что арестовано все лесозаводское начальство. Через некоторое время я получила известие от мужа, что он осужден тройкой на 10 лет и находится в Севжелдорлаге. Через год он мне прислал с письмом написанную от моего имени жалобу в Москву. Я ее переписала и отправила в Москву, как он и просил. В 1939 году мужа освободили. Он остался при лагере вольнонаемным работником, работал в Тобысе, в конторе. В июне 1940 года приехал и увез меня с сыном Веней и своего отца в тот поселок, где он работал. Наша старшая дочь Галя в это время училась в медтехникуме, а ребенок, который родился в лесозаводе, умер в полуторагодовалом возрасте.

Из Тобыся нас перевели южнее - в совхоз «Месъю». Вскоре началась война. В июне 1942 года месяце мужа взяли на войну. Я осталась с годовалой дочкой Ниной. Четыре письма от него получала, а он от меня ни одного не получал. В последнем писал, что отправляют на фронт. Был на Ленинградском фронте. Письма перестали приходить. Извещение получила только осенью, в ноябре 1942 года, - пропал без вести. Вся надежда пропала.

В совхозе я работала до 1947 года, там получила медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» В 1947 году выехала в Ыб к родителям, пошла работать в колхоз. Дети выучились, тоже пошли работать. Дочь Галя, 1924 г.р., в 1941 году закончила медтехникум. Сын Веня, 1928 г.р., окончил в 1948 году Воркутинский горный техникум, а в 1953 году - Коми пединститут. Дочь Нина, 1941 г.р., окончила Пермский мединститут. Еще четверо детей - две девочки и два мальчика - умерли во младенчестве.

В.А. Сямтомов^¹

ДОПОЛНЕНИЯ К ВОСПОМИНАНИЯМ МОЕЙ МАМЫ

Я, Сямтомов Вениамин Александрович, родился 12 декабря 1928 г. в селе Ыб. Родители мои, Сямтомов Александр Афанасьевич и Сямтомова Александра Максимовна (автор воспоминаний), были раскулачены вместе с дедом Афанасием Яковлевичем в 1929 году. Я хочу к маминым воспоминаниям добавить свои детские впечатления этого времени.

Накануне раскулачивания, как рассказывала мать, отец ходил на собрание по организации колхозов с намерением вступить в колхоз, но в колхоз нас не приняли, поскольку хозяйство причислили к разряду кулацких. Деда и отца из Ыба сослали. В хозяйстве нашем мужских рук не осталось. Несмотря на это, хозяйство по-прежнему считалось кулацким и было обложено повышенными налогами.

Вот налоговые платежи, которые должна была выплатить моя мать в 1931 г. (по данным протокола № 13 заседания президиума Ыбского сельсовета от 1 марта 1931 г.):

сельхозналог - 678 руб. 51 коп.,

самообложение - 681 руб. 66 коп.,

культсбор - 678 руб. 51 коп.,

итого в сумме - 2038 руб. 68 коп.

Естественно, такой налог был непосилен для женщины с тремя детьми. Мама пошла в сельсовет и сказала: «Менам нинőм абу, мый кőсъянныд, сийő и вőчőй» (у меня ничего нет, что хотите, то и делайте). Ее состояние было такое, что она обращалась к старшей дочери Гале, которой в то время было 7 лет: «Молись-молись, чтобы Бог забрал нашего Юру», - а тому было 3 месяца. Услышал Бог ее мольбу, забрал Юру.

В общем, за невыплату налогов сделали опись всего имущества, а затем конфисковали: дом, скот, хозяйственный инвентарь, мебель, посуду и т.д.

Когда я родился, отец работал лесоприемщиком. Уезжая в лес, он настрого предупредил семью, чтобы меня не крестили в церкви - за это его выгонят с работы. Так меня недели две держали некрещеным. Мама целый день была занята по хозяйству, и со мной сидеть не могла. Я ревел, а дедушка не смел ко мне, некрещеному, подходить. Он был очень верующим человеком (сельское общество даже избрало его церковным старостой). Как он потом признавался, что вот слышу - Веня ревет, у меня сердце надрывается, а подойти не могу: душа не пускает. Так мама металась между мной, дедом и хозяйством. Наконец не выдержала и сказала деду: «Веди попа домой, но чтоб никто не видел». Позвали папину сестру Марию, привел дед батюшку Илию Субботина, и меня окрестили. Дедушка сразу изменил ко мне отношение, стал лелеять и нянчиться, матери стало легче. Отец, конечно, узнал, что меня окрестили, но скандалить не стал. Думаю, в душе он даже был доволен. А его в 1929 г. все равно «вычистили» с работы как «кулацкий элемент».

Из того времени мне запомнилось несколько эпизодов. Толкает мама двуколку с последним скарбом, наверно, с носильными вещами, к сестре - тете Оде (Дусе). Вторая картина - везут в наш дом школьные парты, день яркий, солнечный, на душе хорошо. Далее: плывем на пароходе «Бородино», я забыл - куда, думал - в город, а из маминых воспоминаний стало ясно - мы плыли в Вотчу, на мамино место ссылки. Мне было четыре с половиной года. Там я прожил лето 1933 года. Кстати, в июле 2003 г. я участвовал в Крестном ходе, организованном нашей епархией, из Ыба до Вотчи. Это я совершил в честь мамы, в память о ней и тех трагических годах. Ровно через 70 лет отметил печальный юбилей.

После того, как нас выселили из дома, мы с сестрой Галей жили у родителей мамы (дедушки и бабушки). Слава Богу, их не раскулачили, хотя попытки такие были. Мама говорила, что за них заступились соседи-односельчане. Вначале на собрании бедняков Ыбского сельсовета 17 октября 1931 г. было решено: «Таскаева Максима Ивановича, как богато живущего, бывшего купца, эксплуатирующего наемный труд, всегда идущего против советской власти, считать зажиточным». Как зажиточного дедушку послали на лесозаготовки вальщиком, хотя ему уже было 54 года. Но с заданием он справился. И вот новая характеристика на таком же собрании от 14 февраля 1932 г.: «Таскаев М.И. - первый организатор колхоза, работает в колхозе хорошо, на лесозаготовках участвовал хорошо. Решили Таскаева М.И. освободить от зажиточности, считать середняком». Вот как «изменился» человек за 4 месяца!

Несколько лет назад, собирая материалы о своей семье в Национальном архиве Республики Коми, я нашел документы о том, что и мои родители пыта-

лись доказать, что никакие они не кулаки. В 1929 году отец подал жалобу на несправедливое лишение его избирательных прав и увольнение с работы. И вплоть до 1936 года родители писали в разные инстанции жалобы на несправедливое раскулачивание. Приведу одну такую жалобу, поданную в 1934 году в избирательную комиссию при Сыктывдинском РИКе (родители просили восстановить их в избирательных правах)^¹:

«В сентябре месяце этого года мы подавали заявление в сельскую избирательную комиссию о восстановлении в избир. правах, которая своим постановлением от 30/IX с.г. наше ходатайство отказало с мотивировкой отсутствия документов о работе, тем самым не видна лояльность к соввласти.

Решение с/избиркома считаем несправедливым, т.к. в отношении восстановления нас избирправ, во-первых, подошли слишком формально. Отсутствие документов в работе как местного человека, работающего на работах в районе Ибского с/совета, не может служить поводом отказать в ходатайстве.

Также справки о произведенных работах хоз. предприятия не выдают, мотивируя тем, что они вам не для чего, а имеющиеся расчетные книжки мною были приложены к поданной жалобе в Центризбирком, которая со всеми документами утерялась.

Имея на моем иждивении семейство в числе двух малолетних детей и женой, а хозяйство окончательно раскулачено в 1930 году, за отсутствием земнадела (скота и домостроения) нам как безземельным, чтобы семейству дать кусок хлеба приходилось работать постоянно, даже и в выход-

ные дни, что действительно является бесспорным фактом - документом о работе.

С 17-летнего возраста в 1920 г. я поступил на сов.службу и находился на постоянной службе до ноября 1929 г., а также снятый со службы по настоящее время постоянно работал на государственных работах. За все это время моей службы и работы я жил чисто на своем трудовом доходе, не пользуясь хозяйством, ибо я в нем не работал и никакого участия не принимал.

При снятии меня со службы в Комилесе в 1929 г., также Ибский с/совет формально подошел к разрешению этого вопроса, и сняли меня со службы только как члена кулацкого хоз-ва, не имеющего с отцом х-ва формального раздела.

За время моей службы и работы ни администрацией учреждений, ни сов. общественностью порочащем я замечен не был, а делал и выполнял все, что от меня требовалось.

По всем признакам моей работы я являюсь вполне лояльным к соввласти.

А поэтому мы просим Райизбирком восстановить нас в избирправах как вполне заслуженных быть и встать наряду с трудящим народом».

Однако все усилия моих родителей оказались напрасными. Так с них клеймо кулаков и не сняли и в избирательных правах не восстановили.

Я был мал и не очень, наверно, переживал, хотя обидно было, когда мне говорили «кулак-Веня». Причем так говорили взрослые, а не дети, которые меня никогда не дразнили (по крайней мере, я этого не помню). Может быть, они меня так в шутку называли, но обида у меня была. А вот сестре Гале, которая уже училась в школе, было по-настоящему горько и обидно. Тогда на уроках часто спрашивали о соцпроисхождении, так дети говорили - служащий, колхозник, единоличник, а Гале приходилось говорить «кулак». Она скажет шепотом, а учительница кричит: «Говори громко - кулак». После окончания 4-го класса, несмотря на то, что училась она на пятерки, в 5-й класс не хотели ее принимать из-за кулацкого происхождения. Но вступилась за нее одна коммунистка, и ее взяли в 5-й класс, а потом даже в пионеры приняли (в 1936 г., когда родители были уже на свободе).

Промаялись мы до 1936 года. Наконец, в 1936 г. родители завербовались на работу на Сыктывкарский лесозавод. Приехали в мае. Сначала жили в бараке № 1. В комнате 4x5 метров ютились 4 семьи. Мы занимали один угол. В сентябре я пошел в первый класс еще из этого барака, а зимой нам дали комнату в одном из новых 2-этажных 8-квартирных домов по ул. Почтовой, и мы стали жить лучше (эти дома и сейчас стоят).

В 1938 г. Галя окончила 7 классов в Сыктывкарской школе № 2 и поступила по совету папы в медтехникум. Папа к тому времени снова был в тюрьме, но сумел ей передать свой совет: «В педагогический не поступай, там тебя не примут, поступай в медицинский». А осужден он был по 58-й статье, пункт 10. Мама родила нам братишку Толю, но он умер в годичном возрасте, заразившись в яслях дифтерией. Нам было очень жаль его.

19 декабря 1939 г. отца освободили «за прекращением дела». Отец не решился приехать в Сыктывкар, опасаясь новых репрессий, и остался вольнонаемным в системе Севжелдорлага. Назначили его бухгалтером лаготделения в поселке Тобысь Ухтинского района (управление было в Княжпогосте). В августе 1940 г. отец приехал за нами в Сыктывкар, и 20 августа мы всей семьей тронулись в путь - сначала пароходом до Айкино, затем поездом Айкино -

Ухта. Айкино в то время было перевалочной базой, так как железная дорога до Котласа еще не была полностью достроена.

В вагоне вместе с нами везли заключенных. Ехали ночью. Я спал на верхней полке. Утром просыпаюсь - нет носок на ногах, а у отца из чемодана утащили папиросы. Но что удивительно - угол чемодана вырезали именно в том месте, где лежали папиросы. И больше ничего не взяли. Мы не возмущались, а только удивлялись.

Нам в Тобысе понравилось. Небольшая речка с очень высокими берегами. Кругом лес, сосны. Вековые лиственницы, росшие прямо в поселке, поразили своей красотой и могуществом. Большой огороженный лагерь - зона для заключенных, вокруг которой стояло несколько бараков для вольнонаемных и один «коттедж» - домик с двумя комнатами и кухней. В этом доме мы жили вместе с начальником лагеря Булыгиным (помнится, он родом из Боровичей). К нему приезжала жена с сынишкой, но зимой он жил один. Из семейных с детьми, кроме нас, в поселке оказались только Потехины (из Сталинграда), их отец тоже недавно освободился. Детей у них было трое: Вовка, старше меня на год, Герка («сорвиголова», младше меня) и девочка Светка 8 лет, с ними я подружился.

Осень была прекрасной - сухой и солнечной. Мы ходили на рыбалку, осваивали близлежащий лес, собирали грибы, ягоды. Бывали на лесоповале (он начинался рядом с поселком), общались с заключенными. Но надо было думать о моей дальнейшей учебе.

В Княжпогосте открыли общежитие-интернат для детей вольнонаемных сотрудников Севжелдорлага, которые проживали по всей трассе от Котласа до Печоры. Интернат открылся к 1 октября. И мы с мамой поехали в Княжпогост. Там меня устроили в интернат, прикрепили к рабочей столовой. А школа была общая для всех - для местных и интернатских. В эту же школу приходили коми ребята из деревни Княжпогост. В школе были открыты коми классы, и меня зачислили в 5-й коми класс. Хотя дети уже учились целый месяц, я нисколько не чувствовал себя отставшим, с первых дней учился хорошо (в Сыктывкаре 4-й класс я окончил с похвальной грамотой). Но не так хорошо сложилось в интернате. Воспитателей пока не было. В комнате жили 8 человек, половина ребят были хулиганистые. Ночью спать не удавалось, устраивали «велосипед» и «балалайку» (спящему засовывали между пальцами бумагу и

поджигали). В драку не полезешь: они взрослее и крепче. Я подружился с одним пацаном, он тоже в 5-м классе учился, только в русском; его не трогали, потому что у него был старший брат - 7-классник. А за меня заступиться было некому.

Потехины тоже приехали, записались в 5-й и 3-й классы, но на уроках так и не появлялись. Покатались дня три на коньках на замерзшей речке и умотали домой.

Каждую субботу и воскресенье мы ездили к родителям в Тобысь в пассажирском поезде бесплатно по ученическому билету. Ночь ехали, утром приезжали домой, а вечером опять садились в поезд и к утру приезжали в Княж-погост, и сразу в школу. Родители давали мне на неделю 30 рублей, их вполне хватало. В столовой, помню, первое время хлеб был бесплатным, правда, давали по норме. Я выдержал такую жизнь месяц. Критическим моментом стало то, что в очередной приезд с 30-ю рублями меня обворовали. Ночью я деньги положил под подушку по совету одного парня. Утром проснулся, а денег нет. В школу не пошел, в тот же вечер уехал домой со своими вещами. Приехал домой, дома удивились, я заплакал, рассказал, что меня обворовали, и что я больше в школу не поеду. Дома согласились, тем более, что родителям было тоже накладно давать мне каждую неделю по 30 руб. Мать не работала, поскольку для нее работы в поселке не было. На ней было домашнее хозяйство - дети, дом и поросенок. Итак, я целый год был «вольным». Я нисколько не жалею о том потерянном учебном годе. Зато я набрался здоровья за тот год на всю оставшуюся жизнь, пережил нелегкие военные года без болезней, затем полуголодные студенческие годы. Дело в том, что в Лесозаводе я сильно болел малярией, во время приступов валялся в жару, бредил. Меня пичкали хинином, и я весь становился желтым, затем мне давали какие-то зеленые таблетки. Так бы и загнулся, если бы не уехали оттуда. А как приехали в Тобысь, ни одного приступа не было, за всю зиму ни разу не болел, хотя постоянно мы были на улице. Вот такая здоровая природа там. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю об этом годе жизни.

Часто я захаживал в зону, там были разные мастерские и папина контора. Он работал бухгалтером. В большой комнате кроме него работали мужчина и две интеллигентного вида женщины. Все, кроме отца, были заключенными.

Из заключенных мне особенно запомнился один молодой мужчина. Его звали Владислав и было ему 28 лет. Он мне рассказывал о том, как его арестовали, как сильно истязали и били, добиваясь признаний. Я ему не верил: я же был воспитан в советском духе и не мог себе представить, что в милиции бьют. Но он показывал свои выбитые зубы, говорил, что заболел в тюрьме туберкулезом.

Отец же мне никогда ни о тюрьме, ни о лагерной жизни не рассказывал. И вообще ничего ни о лагере, ни о политике, ни о властях не говорил. Научен был горьким опытом. Но, как рассказывала мама, временами ему было очень плохо. В 1938 г. мама ездила к нему на свидание, тогда он был на лесоповале в Вогваздино. Мама ужаснулась, когда увидела его. Он был настоящий доходяга и мог бы погибнуть тогда, но, к счастью, попал в санчасть, а потом был переведен на более легкую работу - счетоводом в другой лагпункт.

Помню, принесли папа с Булыгиным газету с Указом Президиума Верховного Совета о награждении работников Севжелдорлага в связи с окончанием строи-

тельства железной дороги Котлас - Печора. Там, в этом указе, в первую очередь были награждены начальники и комсостав ГУЛАГа. Булыгин возмущался: дорога построена на костях заключенных, а наградили «всякую сволочь». Ранее он тоже был в заключении. После освобождения назначили его начальником лагеря, но работником НКВД он не был. Довольно часто Булыгин возмущался и политикой партии. Отец при мне его не поддерживал, но и не возражал.

Но все это (зоны, заключенные, лесоповал и тому подобное) были только эпизоды, а все основное время мы с Потехиными проводили в лесу, катались на лыжах, устраивали трамплины, делали поджиги (что-то вроде самодельного пистолета), стреляли по мишеням, устраивали громадные костры из сухостоя (высотой метра на 3), в общем, развлекались, как умели.

Мой отец был заядлым охотником. Зимой (ближе к весне) он часто по утрам до работы ходил на охоту. Я просыпаюсь, а он уже идет с охоты с тетеркой, косачем, а иной раз и глухарем. Частенько он и меня брал с собой. У него была двустволка 16-го калибра, дорогое и редкое по тем временам ружье. Собаки, к сожалению, не было. Когда мы выехали из Сыктывкара, привезли с собой собаку, хорошую, охотничью, отец покупал ее за 200 руб. Она побегала по лесу осень, а до начала охотничьего сезона исчезла. Как выяснилось потом, съели ее заключенные, больные туберкулезом (собачье мясо считалось целительным для туберкулезников). Но мы не искали виновного. Жалели даже больных зеков.

В середине июня 1941 г. мы всей семьей поехали в отпуск в село Ыб к деду Максиму. 21 июня дедушка Афанасий, отец и я пошли на рыбалку с ночевкой. Такой чудесной светлой теплой ночи я в жизни редко потом видел. Наловили ведра два рыбы, в основном карасей, часов в 12 днем возвратились домой... и - война! Всем отпускникам предписывалось срочно явиться на место постоянной работы. Отец сразу же стал собираться, и они с мамой уехали. А меня оставили у дедушки, чтобы я продолжал учебу.

Я учился в 5-м классе (кстати, школа была в бывшем нашем доме), и учился отлично, но сильно баловался, даже хулиганил (последствия интернатской жизни и общения с заключенными). Классная руководительница Анна Львовна часто со мной беседовала, но я утихомиривался ненадолго. Наконец, вызвали к директору Анне Алексеевне Воронцовой (впоследствии стала заслуженным учителем Коми АССР и была награждена орденом Ленина). Она меня постыдила и, в частности, сказала: «Что же ты позоришь своих родителей? Они такие порядочные, честные люди (сэтшőм бур йőз вőлiны)!» Меня это растрогало до

слез: коммунистка, секретарь парторганизации села, а так хорошо отзывается о моих раскулаченных родителях. Я взялся за ум и закончил 5-й класс с похвальной грамотой.

А школьники ко мне относились очень хорошо - никакой классовой вражды не было, и никто не напоминал о «кулацком происхождении».

В июне 1942 г. отца призвали в армию. Но перед этим он оказался «между молотом и наковальней». Он работал бухгалтером-ревизором в совхозе «Месью» в системе Севжелдорлага. В одном из отделений совхоза обнаружил сокрытие бочки (250 литров) подсолнечного масла. Но завскладом - зэка, он же «авторитет», заявил отцу, что, если отец заявит об этом начальству, пусть распрощается со своей жизнью. С другой стороны, если не заявлять, то можно получить новый тюремный срок. Вот тут очень «удачно» и пришла повестка в армию. А в августе 1942 г. папа погиб на Ленинградском фронте. Вот такая «удача»!

В Месью мы жили не так хорошо, как в Тобысе. Жили в бараке, в одной комнатушке. В войну вообще жизнь была тяжелой. Мама летом работала в полевой бригаде, а зимой уборщицей. Я тоже на каникулах работал в полевой бригаде возчиком (возил на лошади все, что потребуют) и пахарем. Был всегда при лошадях. Несмотря на то, что работали в совхозе, приусадебные участки держать не разрешалось. Все овощи и даже картошку выделяли по карточкам.

Мама всю войну надеялась, что, может быть, папа живой. Тем более, извещение пришло о том, что он пропал без вести. Думала, что он может быть в плену, в госпитале или даже в лагере. Но в конце войны приехал в поселок один из воевавших с отцом по фамилии Снигирь и рассказал, что в августе

1942 г. он виделся с Александром Афанасьевичем (моим отцом). Александра Афанасьевича вместе с его частью погрузили на баржи (дело было на берегу большого озера, скорее всего это была Ладога) и буксирами стали перевозить на новое место. Ушли уже далеко от берега, как вдруг налетели немецкие бомбардировщики и разбомбили все баржи с буксирами. Все погибли. Все это произошло на глазах у Снигиря. Пропала у мамы последняя надежда на возвращение мужа...

В 1947 г. она решила возвратиться в родное село Ыб. Вместе с младшей дочерью, 6-летней Ниной, она поселилась у своих родителей. Приняли ее в колхоз, назначили приемщицей молока. Там она проработала до пенсии, похоронила за это время родителей, вырастила Нину, нянчила поочередно всех своих внуков. Нина окончила 10-летку, а затем Пермский медицинский институт, стала заслуженным врачом Коми АССР. Старшие дети (Галя и я) тоже стали нормальными людьми. Галя работала медсестрой, я - учителем, директором школы. У всех свои семьи, дети, внуки.

В конце жизни, после 1991 г., маме было очень обидно, что все ее злоключения в молодые годы оказались напрасными: коммунизм не построили, советская власть распалась, жизнь не стала лучше. В 1996 г. наша семья получила компенсацию за конфискованный скот, дом, имущество. Бросили как собаке кость. В переводе на нынешние деньги - около 8 тыс. руб. (на всю семью). А за исковерканную судьбу родителей кто-нибудь ответит?

Но, несмотря на все перипетии, мама была очень жизнелюбивой, радовалась успехам детей и многочисленных родственников, умела веселиться на праздниках, пела и плясала. Своим оптимизмом заражала даже нас, более молодых. Когда уже была в очень пожилом возрасте, жила в городе в семье младшей дочери Нины, но каждое лето, с мая до октября, уезжала из города в деревню, копалась на огороде. Так до 90 лет. Стала снова богомольной, часто ходила в церковь. Умерла в 92 года.

Мир ее праху и Царство Небесное ее душе!