Начинаю с отца, так как с ним мы были непосредственно связаны. Отец мой Иван Андреевич, 1880 года рождения, был участником русско-японской войны 1905 года. Он был в то время на действительной военной службе в Тамбове и, попав в учебную команду младших командиров (он был грамотный), в чине младшего унтер-офицера был направлен на войну с Японией... После 4-х лет военной службы он вернулся домой, где находились мать и сестра Анна, глухонемая, старше его на 3 года (она пошла в монастырь в Устюге). В 1907 году отец женился и завел свою семью и хозяйство. Хозяйство было маленькое, доставшееся ему после раздела со старшим братом Василием.

Быстро прошло время, семь лет жизни, и наступила новая война 1914 г., на Ильин день, с Германией. Отец мой первым попал на войну, мать моя, слабая женщина, осталась с нами, тремя детьми: мне было 6 лет, и еще две сестры 4-х и 2-х лет. Я хорошо помню проводы отца. Матери моей теперь предстояло вести одной нехитрое маленькое хозяйство и управляться с тремя малолетними детьми. С нами еще была бабушка, мы жили вместе, но она держалась отдельно, держала свою корову, а у моей матери было три коровы и пять овец.

И вот новая страница жизни: в такую тяжелую пору умерла лошадь. Дедушка (отец матери), бабушка и я ходили снимать шкуру. Односельчане помогли привезти дрова и сено. А потом мы купили старую лошадь - отдали за нее шкуру умершей лошади и 25 рублей.

Очень большую помощь оказывал советом дедушка, материн отец. Так велось наше хозяйство. Я привык вместе с матерью заботиться о хозяйстве и очень рано начал ей помогать. Так, осенью, когда надо было молотить хлеб, рано утром ходил звать девок на молотьбу. Уже с 7 лет, когда мать на неделю уходила на дальний покос, оставался с сестрами домовничать. Правда, коров доить не мог. В 1915 г. пошел в сельскую школу. Ученье мне давалось, в первый же год получил похвальный лист.

Прерываюсь на этом, чтобы рассказать вот о чем: перед Рождеством мать моя возилась около печи, а мы с сестрами лежали на печи, мне было чудное видение: на подпечнике я увидел странную картину размером приблизительно 40x40 см. - сверху черное облако, а внизу спиной к свету стоит человек золотого цвета в каске и тужурке, и облако движется, а светящийся человек отодвигает его копьем, идет как бы борьба света и тьмы.

Еще насчет отца: он сразу же и пропал без вести. Дядя Василий прочел Псалтырь, а мать моя позвала знахарку Черную Марину, она прочла много молитв и предсказала, что он жив и ранен в левый бок. А потом оказалось, что так и было. Отец действительно оказался жив. Он, тяжелораненый, попал в плен и после излечения попал к немецкому помещику на сельхозработы. От

него начали приходить открытки-письма из Германии со множеством проверочных штампов.

Мы же жили своей жизнью. В 1916 году была взята на лето прислуга -девушка Ольга. Государство начало нам на трех детей платить пенсию в размере 9 рублей в месяц, по 3 рубля на душу. По тем временам - большая помощь, но деньги уже стали падать в цене.

Наш дом был в центре села, и в летней половине проживали квартиранты. Сперва сколько-то жил урядник-милиционер, потом землемер с семьей, потом акушерка, а после 1917 года местный псаломщик с семьей - у него казенный дом отобрали, туда заселили «комитет бедноты».

Надо описать тогдашнюю жизнь. В 1917 году в вычегодских селах был неурожай, в этих селениях всегда было тяжело с хлебом, покупали у купцов в Усть-Сысольске, в нашем же селе, да и в других селах по Сысоле, урожай был хороший, и жители с Вишеры приезжали в Иб и другие села покупать хлеб. Деньги начали быстро обесцениваться, пуд муки дошел в цене до 25 рублей. Люди продавали что было: охотник- ружье, кто что имел. У нас жили две пожилые женщины с двумя моего возраста мальчиками, они побирались и сушили хлеб. У одной женщины приехал муж на лодке и увез хлеб, а другая приезжала на лошади.

На мировую войну мобилизовывали всех до 40-летнего возраста. Мой дядя Василий с сыновьями жили очень бедно, хлеба не хватало, притом 4 мужика курили, а табаку нет. Они всегда завидовали моей матери с тремя малолетними детьми. Старший сын дяди Василия Клеоник в 1916 году погиб на войне при Брусиловском наступлении.

Мой отец был тяжело ранен на войне, другие семейные мужчины тоже сложили головы, а наш сосед Агафангел Туров вернулся по брони и стал волостным старшиной. Правительство демобилизовало его для наведения порядка на селе, но жизнь берет свое, пришлось Турову подчиниться новому правительству, и в селе он стал начальником комитета бедноты. Участники комитета бедноты, по возрасту не бывшие на войне, т.е. старше 40-ка лет, начали хозяйничать по-своему: занялись разделом скота по едокам; так, если старик со старухой имели две коровы, то одну отбирали и т.д.

Прибыл первый красногвардейский отряд из 10 человек. Они остановились в нашем доме. Основной задачей для них было взять хлеб. Тогда были хлебо-запасные магазины, там находилось общественное зерно на случай неурожайных лет. Они ушли, ничего не взяли, но прибыл второй отряд, 25 человек, и часть зерна была увезена. Так для нашей деревни началась новая жизнь.

В январе 1919 года вернулся из плена мой отец. В нашем селе и далее, до Чукаиба, побывал белый отряд, человек 50. С ними были беженцы, даже с Ижмы. Квартировавший у нас сын псаломщика, милиционер с женой-учительницей тоже ушли с ними, и от них мы узнали письмом, что идет большой отряд красных, и действительно всю ночь проходили красные.

В 1920 году отец еще раз был взят на военную службу якобы как комсостав, теперь уже красными, и только весной 1920 года окончательно вернулся домой.

Мне удалось учиться и закончить 7 классов. У нас была сельская школа до 4 классов, а тогда открылся сперва 5 класс, а затем 6 и 7 классы. Учителя -Григорий Степанович Оверин и Николай Михайлович Вишерский, - были хорошие учителя. Это в жизни у меня были лучшие годы. Ученье мне хорошо давалось. На этом основное образование и закончилось.

Пытались мы в городе поступить в школу второй ступени, но нам было отказано. Уже происходила классовая борьба. Директором школы был некто Разумовский, родственник богатых купцов Кузьбожевых, и набор был из детей богатых хозяев. И я не попал в их число....

Может быть, с моей стороны и произошла ошибка в смысле дальнейшего образования, но прошлого не вернешь. И так в нашей большой деревенской семье работы хватало: работали по хозяйству и еще прирабатывали на лесозаготовках.

Наступил 1928 год, мне уже было почти 20 лет. В тот год был плохой урожай из-за дождей. Осенью приехал вербовщик с Уральских заводов, нанимать рабочих на заготовку дров. Я, как и многие из наших деревенских мужиков, поехал на Урал. При выполнении нормы переводом получал муки 20 пудов; проезд взад-вперед бесплатный. Следующий 1929-й год работал на лесозаготовках, а в 1930-м году тесал шпалы. Норма - 540 штук за зиму.

Однако надо вернуться к школьным годам. В 6-7 классах из нашего села учились 4 мальчика - трое 1907, а я - 1908 года рождения. Как сложилась наша судьба? Надо сказать, что тогда началась организация комсомола. Из бывшего волостного правления сделали клуб, где часто собиралась молодежь, человек 10, и под руководством молодого учителя в осенние дождливые вечера, при свете лампы, обсуждали вопросы политики. Мне это не нравилось, и я не вступил в комсомол. А они, мои сверстники, оказались умнее, они стали комсомольцами. Один из них, Александр, рано женился на учительнице, и они уехали в Москву. Там он устроился на работу в НКВД, но рано умер- уже в 1933 году его не было в живых. Второй, Иван, был послан в спецпоселенческий поселок комендантом, а потом его за связь со спецпоселенцами посадили, и в том же году он умер. Третий, Иван Яковлевич Попов, был начальником раймилиции в Выльгорте, и тоже умер еще до начала войны (отравился). Я же до сих пор несу свой крест бытия.

Начало коллективизации. Сперва организовали машинное товарищество, в том числе хозяйство моего отца. Купили молотилку и осенью совместно произвели обмолот, но произошли раздоры. Через два месяца согласно приказу вышестоящих органов все слилось в колхоз... Но наши отказались. В зимнее время как и раньше работали в лесу. Зимний сезон лесозаготовки закончился в апреле, но я из лесу не вышел, устроился тесать шпалы на катище, чтобы потом сразу поступить на работу на весенний молевой сплав, но нечаянно порубил ногу и был вынужден выехать домой на лечение. Лечил меня сельский врач Толстиков. Рана никак не заживала. А парторг Рогов буквально сидел у нас дома, ждал, когда меня можно будет послать на сплав. Врач Толстиков запсиховал и от лечения отказался. И чтобы спасти свою жизнь, я взял полбуханки хлеба и пошел лечиться в город. Там меня в больнице вылечили. Работал на Дырносском кирпичном заводе, а потом по объявлению поступил на курсы счетоводов треста «Комилес». Осенью меня послали на работу в Троицко-Печорский леспромхоз.

До Троицко-Печорска немногим более 400 километров, но на лошадях по станциям мы ехали около 20 дней. В 1932 году очень много людей ехали на Печору, и нам лошадей выделяли в последнюю очередь. Мы с товарищем Ильчуковым как-то раз провели на одной станции в служебном помещении 6 суток. Тут нам впервые пришлось столкнуться с произволом.

В верховья Вычегды была завезена баржа с репрессированными людьми, по-видимому, это были административно-ссыльные. Они долго пробыли в речной барже и были сильно истощены. И кому-то вздумалось их этапом отправить на Печору. Теперь о Печорском тракте: он протянулся на 150 километров, и от Помоздина километрах в 20-ти есть селение - деревня Пузла (тогда домов 10), а дальше 4 зимовки: Подора, Эжвадор, Нюмылга^¹... Надо сказать, что тракт проходит по болотистым местам. Осенью верхний слой грязи подмерзает, но человек проваливается, а внизу довольно глубокая грязь.. Этап отправили перед октябрьскими праздниками, и многие истощенные люди, не способные идти по такой грязи, были расстреляны. Так, на станции Подора мы встретили некоего Савельева, и он рассказал, что ночью начала выть собака, он подошел и увидел пристреленного человека... Потом этих ссыльных поместили в дом раскулаченных, и даже мебель не убрали. Они заболели тифом и большая часть их вымерла. В то время умер и молодой выпускник медучилища Рочев (ему было 19 лет).

После прибытия в Троицко-Печорск я устроился счетоводом-кассиром (разъездным). По роду своей работы я обслуживал шесть участков, самый дальний из которых был за 50 километров. В конце марта я был направлен как раз на этот участок и пробыл там неделю. А когда вернулся из лесопункта, был снят с работы и арестован, а в апреле отправлен по этапу на родину. Наше семейство было раскулачено, и сельсовет стал меня разыскивать, так как я уехал незаконно, а за это надо было судить. И вот мы пошли обратно по тракту: нас было 7 человек, из них две женщины - одна лет 50-ти из Троицко-Печорская, другая - с Якши.

В Помоздино к нашему этапу присоединили двоих: Уляшева Егора Константиновича (Трош Коста Егор)... и Габова Н.П. В том 1935-м году Первомай и Пасха были в один день, и я поэтому сказал, что скоро освобожусь. Так и получилось. Открылась ото льда Вычегда, и нас пароходом направили в Сыктывкар. Из Сыктывкара меня направили в село Выльгорт (райцентр), а оттуда должны были направить в село Ыб. Там как раз были мальчики с подводами из Лозыма, нам было по пути, и председатель сельсовета дал мне сопроводительный пакет на руки.

Тогда вместо паспорта было удостоверение личности; оно и было в пакете, и я мог уехать, куда хочу, но я поехал домой. Я знал, что отец осужден и находится в Чове под Сыктывкаром^², а дома мать и брат 12-ти лет и сестра 10 лет. Мне предлагали уехать, документы были, но, видя бедственное положение родных, я остался. Однако тогда меня не судили. Не знаю, сознательно или нет, но меня выручил председатель сельсовета - он направил меня на заготовку дров для госпароходства. Правда, в это время милиционер Козлов уже готовил документы для суда, но сразу после заготовки дров нас направили на сплав в Максаковскую запань, а оттуда я сбежал. Так я тогда избежал суда и тюрьмы, но оказался вне закона - скрывался без документов. Я даже домой приезжал тайно, и меня предупреждали, когда было опасно.

Мать с детьми не трогали, они, хотя и бедственно, но существовали. В нашей деревне была школа 2-й ступени и учителя, видя несправедливые по-

ступки местных властей, симпатизировали матери с детьми. Все же какая-то помощь. Меня в городе тоже не трогали. Таких, как я, без документов, в городе было много. С одним из них, Дмитрием (его потом расстреляли), мы поехали на строительство железной дороги Пинюг-Сыктывкар, за 17 километров от города. А осенью я опять отправился на Печору, зиму проработал в сплавконторе, а весной меня все же арестовали и осудили по 61-й статье за невыполнение твердого задания по лесозаготовкам^¹ на 18 месяцев принудительных работ. Меня направили на Ижму. До места мы (нас было 7 человек) на лодках добирались 42 суток, с 14 мая, когда открылась Печора, до 26 июня. В поселке Лебяжий мы отремонтировали большую казенную лодку и плыли без конвоя до села Няшабож. Там строили деревянные речные баржи. В Няшабоже я пробыл до 15 декабря 1933 г. Я после суда подал кассационную жалобу, и вот она была удовлетворена и меня освободили.

Хорошо помню, как все утром пошли на работу, а я пешком отправился в путь, домой. Зимние дни короткие, и было очень холодно. Сперва я добрался до Ижмы, до которой было 80 километров.... Там мне надо было получить документ об освобождении. Получив документ, я хотел там же устроиться на работу счетоводом, но в отделении милиции мне было отказано. По документам об освобождении мне на дорогу домой выписали 3 килограмма муки на 15 дней. Хозяйка квартиры, в которой я ночевал, испекла из этой муки булочек. Я поел, а оставшиеся отдал детям и хозяйке. Так я и отправился в дальний путь без еды. Но я не горевал.

По реке Ижме мне предстояло пройти около 500 километров, а затем перебраться на Вычегду. Селения по Ижме небольшие, и хотя жили там небогато, меня встречали и провожали как гостя, всегда кормили. Вообще ижемцы - народ весьма гостеприимный.

В середине января я добрался до Сыктывкара и остановился в Доме крестьянина. Там встретил девок из нашей деревни, и они меня узнали. Надо сказать, что почти год родные обо мне ничего не знали, писем я не писал. И я тоже ничего о семье не знал. И вот от девок узнал, что в городе находятся мой отец и брат Коля. Они жили в дощатом бараке по ул. Пушкина, работали на строительстве военного городка. Вот как случилось! Отец мой как работник был на хорошем счету. У него было с собой несколько мешков картошки. Брат Коля по малолетству еще не работал и имел возможность стоять в очереди за хлебом (с 1 января 1934 года хлеб начали продавать без карточек - в одни руки по одному килограмму).

Я остался с отцом и братом и тоже устроился на работу. Недели через две меня назначили кладовщиком... Надо сказать, что на строительстве военного городка работало много людей из нашей деревни. На работу в город они ушли самовольно, чтобы хоть что-то заработать. И вот весной милиция окружила наш барак, и всех забрали на лесозаготовки. Меня как кладовщика на лесозаготовки сразу не взяли, но мне пришлось срочно уволиться, и дальше я работал на разных работах: был и грузчиком, и плотником (это было весной 1935 года).

Наша семья подала жалобу на неправильное отнесение нас к кулакам и просьбу о восстановлении в правах. Я все лето ходил в финчасть, где лежали

наши документы, и только осенью мне ответили отказом. Я написал жалобу и подал в облфинотдел. Но получилось так: когда мы работали на отделке дома для доротдела, мимо проезжал председатель нашего сельсовета, увидел меня и донес в милицию. Меня поймали и дали два месяца принудительных работ на лесозаготовках в родном селе, но я не пошел в село, а послал отца справиться насчет жалобы в финотдел. Пришел он какой-то взволнованный и сказал, что нас восстановили в правах, но документ ему не дали, и мне пришлось сходить за ним самому. В документе было сказано, что отец был оклеветан соседом, участником белой армии, А.Туровым. Потом этот документ потерялся...

Через некоторое время мне из сельсовета принесли документы: метрическую выписку и форму № 1. И я получил паспорт. Мать с детьми вселилась в свой дом.

Этот год был весьма благоприятным для нас: разоренное хозяйство было восстановлено (вернее, были восстановлены в гражданских правах хозяева). Люди начали обживаться. В Сыктывкаре разрешили строить свое жилье. Для этого отвели улицу Береговую от пристани к Лесозаводу. Некоторые покупали овины, чтобы потом перестроить их в дома. Мы с отцом купили в деревне Кочпон сруб погреба за 120 рублей и очень быстро построили домик на улице Береговой. Вскопали огородик и посадили картошку. Это было весной 1936 года.

Были люди, недовольные своей судьбой. Хотевшие искать счастья на чужой стороне. Среди них был и я. И вот я сговорился с приятелями, и уже взяли билеты на пароход до Котласа. Никакой определенной цели у нас не было, лишь бы куда-то уехать. Это было осенью, шел дождь, уже стемнело. Я ненадолго зашел за чем-то домой, в наш домик на улице Береговой недалеко от пристани. И вижу: отец протопил печку, сидит горестный - ведь остается один, без моей поддержки, а на меня у него была вся надежда. И он говорит: «Я уже не возражаю и ничего тебе не советую, но, по-моему, лучше было бы, если бы ты не уезжал». И я остался.

Удача пока мне сопутствовала. Осенью, чтобы не просрочить паспорт для обмена (а для обмена нужна была справка о работе), я поехал в Намский лесопункт. И там повезло: устроился бухгалтером расчетного стола, весной 37-го года уволился и вернулся в город для обмена паспорта. Документы у меня были в порядке и мне выдали новый паспорт, теперь уже на пять лет. Сейчас у нас в городе было жилье, было основание для устройства на работу, паспорт. Я устроился на работу по способностям и желанию: в бухгалтерию Госпароходства. Отец устроился плотником в горфинотдел, а брат Коля поступил учиться в строительный техникум. Одним словом, я был счастлив. Мы ни в чем не нуждались, у нас было жилье, документы и работа.

Никому мы не мешали, работали - жить бы и жить. Но судьба готовила иное. Уже начало ощущаться дыхание сталинизма. Стали исчезать люди. Пошли слухи, что прибыло 50 человек жулья, якобы они ходили ночью с факелами. Я предчувствовал арест, но старался не думать о такой жестокости. Я считаю, что власти или допустили большую ошибку, или умышленно разрушали государственное устройство.

Итак, я работал в Госпароходстве на пристани в бухгалтерии. Перед 16 сентября 1937 года я долго пробыл в конторе, составлял баланс за август. Прошел домой только в 10 часов вечера. А спали мы все крепко. И вот ночью

появляются люди из НКВД, сделали обыск, и меня и отца забрали. Я о себе нисколько не думал, но больного отца... Брат Коля, которому тогда было 15 лет, остался один - это был самый большой удар.

Правда, что-то я предчувствовал. Прошедшей зимой приезжал к нам с лесоучастка коллега по работе Василий Григорьевич Вишнев. Он выпросил у меня сундучок, и я ему дал. А в сундучке забыл свои записи о том, как отбывал срок на Печоре, и он мне о них напомнил. Я ему сказал, чтобы он их сжег, потому что уже многие были арестованы. Но я не мог подумать, что будет столь жестокая людская злоба.

В тюрьме нам встретились соседи: дядя Никифор и другие знакомые, так что мы оказались не одни. Мы с отцом попали в разные тюремные камеры. По-видимому, большой забор только начинался, так как камера еще была свободна, всего 8 человек, все коми. Один бывший тенткжовский учитель писал, остальные лежали. Я быстро познакомился с пожилым человеком по фамилии Сметании, очень умным. Он, кажется, уже был осужден на 7 лет, и обрисовал мне обстановку. Они объявили голодовку из-за длительного нахождения под следствием. Лично он голодал 7 дней, а один человек - 17 дней. Дела долго не рассматривали потому; что судья Одинцова задерживалась в командировке в низовьях Печоры.

Далее разговоры пошли об арестах. Так, недавно из камеры ночью вывели трех человек. У них было сдано в стирку белье, и это белье потом принесли в камеру. Если бы они были живы, то сами забрали бы белье. Кто-то сказал, что один из них был известным инженером из Москвы, много ездившим по свету.

Меня же учили, чтобы я не подписывал протоколов допросов. И вот через неделю вызывают меня днем на допрос (а обычно это происходило ночью) и повезли не на машине, а на подводе. На допросе было много разных людей. Следователь по существу ничего и не спросил, и я подписал протокол. На этом следствие и закончилось.

Через двое суток камеру заполнили человек 25 попов, а нас перевели в другую камеру на верхнем этаже, там находилось тоже человек 25. В камере были двойные нары. Я расположился внизу. Все в этой камере уже были осуждены, все получили стандартный срок- 10 лет, и чувствовали себя так, как будто их освободили (жизнь дороже всего). Не судимыми оказались только я и еще бывший председатель сельсовета из с. Кипиево с низовьев Печоры.

В этой камере рассказывали о расстрелах: будто бы в ночь с субботы на воскресенье (в 11-12 часов ночи) приезжает «черный ворон» и 2 легковых машины и забирает людей, которых для расстрела отводят в баню. Окна в камере были взяты в коробки, забиты досками, но в стене был круглый волчок, и люди все видели.

Подходила злополучная суббота, все ждали, кого заберут. Конечно, все намекали на меня, и я готовился к смерти. ... Я же, чувствуя приближение рокового часа, с утра до вечера прохаживался по свободному пространству камеры и вечером мертвецки засыпал. И вот ночью меня разбудил лежащий рядом, и, действительно, в дверях стоял человек и вызвал меня. Значит, пришли за моей душой. Все делают вид, что спят, а на самом деле смотрят на нас. Охранник выел меня в коридор и дал понять, чтобы я вел себя тихо. Открыл дверь другой камеры и втолкнул туда. Мне стало легче - там уже были люди (вместе и умирать легче). Но два охранника вывели меня одного и отвели в канцелярию тюрьмы. Нас там было трое: я, поп и мужчина с Печоры,

лет 45-и. Стол, за столом начальник тюрьмы, напротив я. У начальника тюрьмы небольшая бумажка, он зачитал постановление тройки НКВД - по статье 58-й - 10 лет лишения свободы, дело передается в архив. И сказал, чтобы я расписался на обороте. Я подумал, что так сказал, чтобы меня не пугать, а на самом деле там написано «расстрел». Я хотел схватить бумажку, но он прижал мою руку своей.

Итак, начальник тюрьмы мне объявил постановление тройки НКВД - отбывать срок 10 лет в строгорежимных лагерях. И вот ночь, за мной пришел охранник, ведет вокруг тюрьмы, а мне все лезут в голову мысли о смерти. Обошли тюрьму кругом (до развилки к бане, где происходят убийства). Как только я выдержал и не упал! Но охранник предупредил, чтобы я шел прямо, а не туда, и вот [мы] вошли в коридор. Он открывает дверь камеры, и там никого нет, рядом с дверью - печь-голландка и от печки нары на высоте человеческого роста. Он закрыл дверь и ушел. Я стою, и вдруг с этих нар встают люди, там оказалось несколько человек. Я испугался, зубы стучат и они, видя мое состояние, стали меня успокаивать, говорили, что они такие же, как и я, что они -участники группы Крестьянской воли (выдуманной). Все они коми из села Ви-зинга. Среди них были Вениамин Кононов, сын монаха, архитектор; монах из Ульянова Надуткин, родом из Пажги, Бусов из Ыба. Я лег на нижние нары, и после этого начали постепенно приводить людей. Среди них были отец и сосед дядя Никифор. Они обрадовались, что встретили меня, я им рассказал про свой испуг, а они говорят, что нисколько, оказывается, не испугались, а думали, что их выпустят на волю. Но на воле отец оказался через три месяца -1 января 1938 года он умер в Тайшетских лагерях. Дядя Никифор пробыл там еще 4 месяца и умер в мае 1938 года.

Всего в камере набралось человек 30, пришел надзиратель со списком и зачитал фамилии 25 человек - их отправляли на этап куда-то в лагеря Коми. Лагерь он не назвал, но я был близко и увидел заголовок: кажется, в Усть-Вымлаг. Нас не назвали, а те, кого назвали, тихонько переговаривались, что оставшиеся пойдут под расстрел. И я думал - зачем же такая злоба, ведь можно загнать, скажем, в шахту и я бы там умер (да, человеку хочется жить даже в таких условиях).

Их вывели, и нас осталось 7 человек. В ту ночь я все-таки лег, провели ее молча. Утром один старик, Расов, сказал, что нас больше не тронут, т.е. не убьют: раз в эту ночь не тронули, то больше не тронут. По сну, который я видел, улетали на восток 12 лебедей - нас должно быть 12 человек. И действительно, днем к нам добавилось 5 человек, теперь в этапе - 12, все коми, все старые люди, кроме меня. Я думаю, что был, видимо, запрос в Тайшетлаг и начальство «отчиталось» нами. На следующий день опять пришел надзиратель со списком, и я постарался оказаться поблизости и прочел название. Я спутал, и мне показалось - в Ташкентлаг. После его ухода я сказал нашим, что на зиму едем в теплый край - в Ташкент, но некоторые были недовольны - далеко от родины.

Некоторые имена и фамилии: идем я и отец, Бусов Степан Николаевич из Ыба, из Пажги Кононов Вениамин Николаевич, монах Надуткин, Расов, Фло-ров из Тентюково. Остальных не знаю. На пароходе нас сопровождали 4 милиционера, и от них мы узнали, что едем в Восточную Сибирь - город Тайшет.

По этапу, по до отказа набитым тюрьмам мы доехали до г. Свердловска. Пришлось ехать в так называемых «зверинцах» - вагонах, внутри которых сделаны

решетки. И вот мы в Свердловске. Многоэтажная тюрьма набита также до отказа. Мы были на третьем этаже, в камере 200 человек, окна все повыбиты. Там мы пробыли десять суток. Поскольку места не хватало, то мы находились под койками, и вши на нас сыпались, как дождь. Но и на параше сидел человек и боялся встать, а то другой займет его место. Так одни говорили: «Про нас историю напишут», а другие возражали: «Зачем мне история? Я жить хочу» и т.д.

Перед октябрьским праздником нас вывели в какой-то тупик, там стоял 16-тонный товарный вагон, и нас погрузили в этот вагон 40 человек. Посредине вагона - круглая железная печка-буржуйка. И повезли нас по транссибирской железной дороге. До Тайшета ехали 36 суток, с длительными остановками. На остановках конвоиры кидали в вагон 4-5 буханок мерзлого хлеба и ставили 2 ведра воды, и как-то всем доставалось по куску хлеба и поллитровой кружке воды. Все живые доехали до места. Только пожилому монаху Надуткину выделяли больше воды.

И вот 9 декабря 1937 года мы в Тайшете, от города в 6 километрах пересыльный пункт, и нас, весь состав (около 2000 человек), высадили, поставили на колени. А потом загнали в зону. Лагерь совершенно новый и, как обычно, не подготовлен: спешно натянуты огромные брезентовые палатки. По правилам они должны были быть обиты внутри досками, но этого не было. По 400 человек в палатке, на конце палатки - железная печка. Таково оказалось место нашего пребывания.

Итак, мы оказались в строгорежимных лагерях. Из 12 человек, приехавших со мной из Коми края, одиннадцать погибли. Только я и выжил.

Перед началом дальнейшего продолжения исповеди, думаю, надо ознакомится с Восточной Сибирью, куда мы приехали. Город Тайшет - небольшой и находится между городами Красноярском и Иркутском (500 километров от Красноярска и 500 километров от Иркутска). В дороге один из нашего вагона рассказал, что был там, и что от Тайшета на восток по Северному Байкалу было запланировано еще в царское время переселить 12 млн. крестьянских хозяйств, но этот план не состоялся в связи с войной. Теперешняя же стройка, которую вел наш лагерь, являлась началом БАМа. От Тайшета на северо-восток были открыты 5 участков: 1-й Квиток (теперь небольшой город или поселок городского типа), 2-й Удачный, 3-й Золотая Горка, 4-й Топорки, и 5-й Пятый. Там было размещено около 20 тысяч заключенных, но в первый год, по рассказам, почти все погибли. Мне повезло: дядя Никифор был хороший мастер, и когда стали вызывать мастеров вязать замки немецкие из бруса, то я вызвался, надеясь, конечно, на дядю Никифора, и из ста плотников только мы прошли по высшему разряду.

Как приехали, так нам выдали по теплому одеялу и погнали в Тайшет в баню. Отец мой стал отходить от строя, чтоб его пристрелили, но мы с дядей Никифором взяли его под руки, и он остался цел, однако он скоро отморозил ноги и оказался в отдельной палатке. Обмороженных было очень много, и они помещались отдельно. Открыли отдельную палатку для приема больных, и после работы я с отцом до полуночи стоял в очереди на прием, но после полуночи прием прекращался, и больные проходили как отказчики от работы. Одеяла же, выданные нам, сразу же и украли, а нам записали в «промот». За зиму каждые десять дней прибывал эшелон в 2000 человек, и всех гнали в лес на вышеуказанные участки.

Отец мой умер. Мы с дядей Никифором завернули его в одеяло и вынесли в приемный пункт. Таковы были похороны.

Весной люди стали болеть дизентерией, в числе больных оказался и я. В палатке находилось человек 30, каждый день умирали два человека, и взамен прибывали двое, так что можно считать это живым моргом. Правда, умирали легко, теряли аппетит, а потом засыпали тихо навеки. Начал терять аппетит и я. Врачом был небольшого роста узбек, а санитарка - симпатичная русская женщина, и я стал просить ее, чтоб меня выписали, и эта женщина меня спасла: меня выписали и представили мне усиленный больничный паек, и через неделю я выздоровел. Дядя Никифор тоже заболел и умер тогда от этой болезни. Я сообщил на родину о его смерти.

Далее началось строительство военного городка в г. Тайшет. Нас, человек 30, погнали на строительство, но по дороге один умер, и меня и еще двух человек, как самых слабых, вернули обратно на пересылку. Там мы пробыли еще сколько-то и были направлены в лес. Я попал в лагерь Удачный (второй из названных выше).

Там все было уже налажено. Стояли рубленые бараки, шла заготовка леса, работала шпалорезка. Сперва я с напарником таскал пиленые шпалы. Потом мы запросились на рубку. Надо еще заметить, что на рубке меня чуть не убило.

Описываю лесозаготовки... Отводилось около 4-х га, и бригада человек в 20 рубила этот участок примерно неделю. Две пары самых сильных валили лес (в первой паре были донские казаки, а в другой паре - уроженец Кавказа Султанбеков, видимо, занимавший ранее какой-то высокий пост), две пары - кряжевали. Одну из пар раскряжевщиков составляли я и белорус. И вот как получилось: у нас на пути оказалась огромная валежина, а сбоку было углубление, наверное, вырытое каким-то зверем, и я решил прилечь в это углубление. И вдруг над головой как треснуло... Огромное дерево переломилось пополам и рухнуло прямо на меня. Меня спасла эта ямка, я только боялся, что меня проколет суком. Вся бригада прибежала меня спасать, а я раскидал сучья и вылез. Мне предсказали тогда долгую жизнь, и, действительно, прошло уже 50 лет. Через два дня другого белоруса убило жердью с руку толщиной. Судьба и жизнь человека не зависят от него самого....

Я подразделяю лагерников на 3 группы: первая - это так называемые придурки: пекари, повара, хлеборезы, завхозы, одним словом, обслуживающий персонал (примерно 10%). К ним надо отнести десятников, прорабов, а также бригадиров, которые носили лучшие ч.т.з. (обувь, сделанная из баллонов) и получали лишний черпак баланды, могли посадить члена бригады в карцер на разный срок (в зависимости от своей должности).

Вторая группа - это рабочая масса, их называли фрайера-черти. Они составляли, по-видимому, 85% лагерников и несли на себе основную тяжелую ношу лагерного производства. Я всю свою лагерную жизнь проходил в фрайерах.

Третья группа - это блатное жулье, получившее кличку Чума. Можно подумать, что слово Чума - ругательное. Однако это не так. Кличку Чума давали тем, кто, не желая идти на этап (например, на Колыму), натягивал себе кожу на животе и острым ножом резал ее. Его, обливающегося кровью, оставляли, и он получал кличку Чума.

Мне пришлось еще в Тайшете испытать на себе этот произвол. После свалившегося на голову дерева я был переведен в другую бригаду, мы целыми

днями таскали метровые дрова из одного места в другое и, когда пришел начальник из зэков, то десятник пожаловался на нас, и нас троих посадили на трое суток в изолятор. В изоляторе постоянно сидело жулье, были там небольшие нары, и блатные занимали первый и второй ярусы, а мы же на сыром полу, и они нам выделяли остатки баланды.

Далее мне пришлось работать в бригаде блатных на лесоповале. Бригадиром был сибиряк Егоров, помощниками у него были кавказец по кличке Кацо и Борода, из простого жулья. Был в бригаде пожилой человек с Кавказа по фамилии Мирзаханов. Он получил посылку, и ее отняли у него прямо на работе, на глазах охраны. Бригадир и его помощники сами этого не делали, а посылали молодых. На этом о пребывании в Тайшет-Братских лагерях заканчиваю, всего, по-моему, пробыл там два с половиной года.. Был направлен в этап на Дальний Восток. ...

В начале 1940 года мы были направлены в Дальневосточные лагеря. Я убедился, что Советский Союз - очень большая страна. Из Тайшета мы ехали до нового места назначения 22 дня. В дороге один еврей развлекал нас рассказами о произволе на Соловках и Колыме. На 23-й день мы прибыли на станцию Бира Еврейской автономной области. В районе этого небольшого городка стали создавать новый лесозаготовительный район.

Дальний Восток отличается от Западной и Восточной Сибири. На Дальнем Востоке места гористые, так называемые сопки, с крутыми склонами. От станции Бира между сопок в глубину тайги была проведена узкоколейка, по которой вывозили лес. На станции был двухрамный лесозавод, где вместе с заключенными работали вольнонаемные еврейки. По этой узкоколейке нас завезли в глубь тайги на 8 километров, где и был расположен лагпункт. Лагпункт располагался в низине между заросших лесом сопок, только видно было, как говорится, небо с овчинку. Лагпункты были, как правило, не подготовлены к приему заключенных: в бараках полы земляные, нары из жердей, вроде бы даже бани не было.

Моя бригада занималась трелевкой, мы вручную по крутому склону спускали бревна. У нас в бригаде возникли разногласия, трое, в том числе и я, отказались в ней работать. Вскоре бригаду расформировали. В это же время подбирали этап на Колыму, я не попал на этап по состоянию здоровья, а двое моих товарищей-отщепенцев попали на Колыму. Меня определили в бригаду по штабелевке леса. Бригадиром был украинский болгарин Ф.Мир-чев, он не хотел меня признавать, и я вынужден был объявлять голодовку. Но вскоре обстановка переменилась. В бригаде был бывший инженер Ташкентского военного округа по фамилии Родионов, он заполнял документы о работе бригады, его перевели десятником, и бригадир вынужден был эту работу доверить мне. Бригадир был заядлый курильщик, а я не курил, но положенную порцию махорки получал и отдавал ему. Работая наравне с бригадой, я после работы заполнял разные табеля. Чтобы этот звероподобный человек меня не загрыз окончательно, я откупался табаком и двумя часами лишней работы. Такова судьба лагерного зэка. Скольких угробили такие бригадиры.

Потом нашу бригаду перевели на земляные работы - прокладывали узкоколейку в глубь тайги. Бригадир был вольный, и мы выполняли нормы.

Далее я был переведен на лесоповал. Нам дали новое обмундирование, но мне достались валенки малого размера и твердые, и я отморозил ногу. Это чуть не стоило мне жизни. Спас случай. К счастью, в наш лагпункт тогда приехал с проверкой большой лагерный начальник Буряк. Он обходил бараки и, узнав о моем безвыходном положении, распорядился поместить меня в больницу, где меня вылечил хороший хирург-ленинградец, тоже зэк. Благодаря таким людям кое-кто и выжил.

Зима была очень холодная, погибло много людей. Как раз прибыл московский этап заключенных. Одежда у них была очень плохая. Обувь - лапти, обмотанные тряпками. Вечером некоторые, так и не разувшись и не раздевшись, умерли.

В лагпункте организовали бригаду тридцатитысячников, за год надо было вырубить 30 тысяч кубометров при низкокачественном лесе и допотопном инструменте. В бригаде создали 2 звена по 6 человек с обязательством вырубить по 2500 п/м на человека за год. Это была невыполнимая норма, но что поделаешь - такова воля лагерного начальства, надо выполнять. Бригада из 12 рубщиков получала завтрак и обед из 4-х блюд, кроме того банку консервов и 1,5 килограмма хлеба, из них, как будто, 400 грамм наркомовских. Я же и еще 2 человека попали в бригаду как подсобники, поэтому работали на голодном пайке, нам давали по 0,4 килограмма хлеба и черпак жидкой баланды. Раза два меня избивали. Так прошло больше месяца.

Ходили слухи, что приехала какая-то комиссия. От решения этой комиссии зависела моя судьба. И вот вечер, в бараке темно, только горит лампа-коптилка, и я слышу, как говорят про меня, что я попытаюсь избавиться от работы в бригаде, и некому будет их обслуживать. Я молчу, потому что могут убить. И вот я на комиссии и говорю, что 40 дней уже на голодном пайке и долго такое не выдержу. Главврач спрашивает у нашего начальника, много ли таких как я. Тот отвечает, что есть человек 40, но они не выходят на работу, а этот каждый день работает. Меня перевели в другую бригаду на ненормируемую работу и дали более лучшее питание: кроме черпака баланды еще и порцию каши. Через неделю бывший напарник Лебедев, от которого я перетерпел много унижений, спрашивает меня, как дела. И рассказал, что одно звено сократили, а его поставили на мое место, и он лишился дополнительного питания

В 1942 году нас направили этапом за 600 километров на запад. Мы пришли в совхоз «Джелунд», который находился в 8-ми километрах от г. Свободного. Этап в 300 человек прибыл туда 1 апреля 1942 года. Местность там - открытые поля. Поскольку к нашему приходу не были подготовлены, то нас сначала поместили во вновь построенное овощехранилище в двух километрах от совхоза. Овощехранилище в два этажа с большой голландской печкой. Мы трое заняли место между печкой и большой деревянной стеной, так я прожил 10 дней. Сначала нам привозили обед на подводе, после обеда меня пускали за печку, а потом на обед стали водить в совхоз, и по дороге мы разбегались, чтобы подобрать прошлогоднюю брошенную свеклу. Так мы боролись за существование. Один раз охранник догнал меня и ударил по спине прикладом.

Летом я попал на сенокос за 100 километров от совхоза в местечко под названием Дымо. Вскоре туда прибыл врач и нас троих направил в больницу г. Свободного. Несмотря на хорошего качества американские продукты, в туалет мы ходили один раз в пять суток - это считалось нормальным. Но моя болезнь оказалась затяжной, я не ходил уже десять суток. Меня перевели в

другой корпус, а позже в корпус, обнесенный вокруг колючей проволокой, где лежали безнадежные больные с такими болезнями, как туберкулез, пеллагра, чесотка, чахотка - одним словом, это был живой морг. С одной стороны лежал узбек, болевший водянкой, он умер ночью. С другой стороны лежал хохол Грицко (он все пел: «Отец мой был природный пахарь»), он умер на другой день. Пошел в туалет, стал садиться, ему стало плохо, санитары уложили его на топчан, где он и умер. Я же видел перед этим сон: по широкой реке грязная вода несет меня прямо посередине реки, вдруг я остановился, и меня понесло вверх по течению до самого истока, и я понял, что не умру. Утром на 16 сутки, после клизмы с сулемой у меня пошло и через рот, и сзади. Так что судьба пощадила меня и на этот раз. Из барака для безнадежных я попросился в рабочий корпус больницы и меня выписали. Я начал работать при больнице: чистил картошку и овощи. Так и прожил до глубокой осени.

В конце октября нас, человек 25, чтобы разгрузить больницу, направили этапом на грузовой автомашине по Алданскому тракту. Мы попали в местность под названием Бушуевка (по рассказам там когда-то проживал уроженец Вятки некто Бушуев), там мы пробыли дней 10, в глубине сибирской тайги, в диком глухом месте, где, по рассказам, погибло очень много зэков. Оттуда нас еще сутки везли на грузовой автомашине до Транссибирской железной дороги, затем от станции Тохтамыгда завезли в глубь леса на 16 километров до местности Крестовка и далее погнали пешком 15 километров до лагпункта Орловка. Старые зэки очень боялись Орловки, там раньше будто бы был штрафной лагерь (я в штрафных лагпунктах еще не был), но оказалось, что Орловка уже не штрафной, а инвалидный и больничный лагпункт. Там даже сельхозработ не было, кроме заготовки сена, а зэки занимались ширпотребом: плели корзинки, делали портсигары и т.д. Там я пробыл больше года и там, помню, мы узнали о конце войны. Вскоре нас человек 7 перевели в Крестовку. Там тоже начальник зачитал сообщение о победе и конце войны и об амнистии для малолетних и женщин с детьми, рожденными в лагере... В совхозе «Крестовка» лагерного состава было около 600 человек, приблизительно 400 мужчин и 200 женщин. Мужское и женское отделения были разделены забором. В мужском отделении было 3 барака наподобие землянок, раньше там старатели добывали золото. На месте выкопанных ям на глубину чуть более метра и были сделаны бараки. Был еще один рубленый барак, где помещались так называемые штабники. Рядом протекала река Алдан шириной примерно 12 метров.

Сначала я работал на конной базе, а потом был переведен на работу в баню... Проходило время, людей выпускали на свободу, а меня все не вызывали, и я начал волноваться. Начальник второй части сказал, что освобождают тех, кто был взят до 15 сентября, я же был взят 16, таких освободят позже. И я успокоился.

Напоследок перед самым освобождением нас направили на станцию Сковородино, везли один или два вагона муки для лагеря. На станции под поезд попала лошадь, и мы разжились кониной. Я заболел и, приехав на Крестовку, лежал больной, правда уже работать не заставляли.

Осенью пришла кинопередвижка, и на кино приводили женщин на мужскую территорию. Женщины, пройдя через вахту, сразу же разбегались по мужским баракам для того, чтобы забеременеть и по амнистии выйти на свободу. Всякое в жизни происходит.

Подошло время освобождения. Начальник второй части ездил в Хабаровск за нашими паспортами, в которых сделали отметку о 32-м пункте Положения о паспортах. По этому пункту нам запрещалось проживать в областных городах и устраиваться на ответственную работу. И вот получаю свободу и паек: 2 килограмма лагерного хлеба и несколько селедок.

Вышел на волю совсем больным человеком. Как хочешь, так и живи. Я решил сразу не ехать на родину. Тогда много ехало по стране бывших зэков и военных, очень много было нищих: военные-инвалиды побирались в вагонах - пели песни. Проходили через санпропускники в городах Иркутске и Красноярске. И вот я в Новосибирске, оттуда по Турксибу поехали, но не на родину, а на чужбину. Более состоятельные пассажиры на станциях, проезжая Байкал, лакомились байкальским омулем. Хлеба нигде не было, кроме ст. Луговая (узловая станция в г. Фрунзе), на ст. Или продавали копченую рыбу маринку, далее алма-атинские яблоки, я же не имел возможности попробовать ничего, кроме вареной картошки. В нашем вагоне ехал туркмен, он совершенно не говорил по-русски, он заболел (видимо, не доехал до родины), на ст. Джамбул дал мне полкило соленой наваги, и с этим я должен был обжиться на новом месте.

Это было приблизительно в первой половине октября 1947 года, день был солнечный. Джамбул, надо сказать, небольшой город, недалеко от железнодорожной станции находились сахарный и ликероводочный заводы. Один русский обрисовал мне расположение поселка китайских подданных -Дунган в 7 километрах от станции. Дунгане выращивали сахарную свеклу для сахарного завода, они нанимали для уборки свеклы рабочих, кормили три раза в день и хорошо платили. Дальше начинается Киргизия - место моего назначения. Поскольку было еще рано, то я направился пешком в поселок, прибыл туда в два часа, решил пойти еще дальше в другой поселок, но жестоко ошибся. Прошел 4 километра и оказался в селе Гродеково, жили там украинцы. Я начал подыскивать место для ночлега. Начало темнеть. Я заметил пожилую женщину, которая пекла лепешки на летней печке, и попросился ночевать хоть где-нибудь, но она сказала, что здесь никто ночевать не пустит, посоветовала быстрей идти в сельсовет. Было уже довольно темно, когда я дошел до сельсовета, но все уже ушли, а сторож-старик не пустил меня даже во двор. Сельсовет и правление колхоза были в одном дворе. Из правления вышел мужчина, он, выслушав меня, разрешил переночевать во дворе, и я быстро улегся под грузовую автомашину, но через несколько минут два старика-сторожа выгнали меня из-под машины. Меня выручил конюх колхозной конюшни - высланный чеченец, он меня повел на конюшню, где я заночевал. Утром я быстренько вернулся назад к китайцам и там нанялся на уборку свеклы. Пошли на поле на уборку, на горизонте никакого леса нет - чужая сторона (у нас на горизонте всегда лес). Проработал я у китайцев четыре дня, получил сто рублей и пошел дальше в Киргизию.

Через 20 километров пути я пришел в районное село Кировку, население - украинцы-колхозники, в центре большая базарная площадь, и там я наелся на свои сто рублей. Дальше мне повезло: когда я шел по дороге, меня подозвала к себе женщина. Она предложила поработать в Дорожном отделе. Там во дворе была большая куча кукурузных початков и соломы. Это был урожай с подсобного хозяйства. Нужно было эти початки сушить на высоком настиле. Для меня это было счастье - хоть не голодный. В бурте соломы я вырыл для

себя нору для ночлега. Там я проработал около месяца, завхоз дал мне терку. Я тер кукурузу и варил себе кашу, он дал мне еще щепотку соли и даже хотел дать чепан (зипун), но я не взял - боялся, что от меня перейдут вши.

По утрам уже стало холодно, и я пошел на черепичный завод, где был принят конюхом. Там было три лошади, и я стал за ними ухаживать, но вскоре я был переведен на другую работу.

Надо сказать, что законы тогда были не то что строгие, а просто жестокие. За 15 минут опоздания на работу сразу давали срок в 4 месяца. Мое здоровье на этом заводе было окончательно подорвано, директор не отпускал меня с завода. Но мне помогли врачи и местная власть, которая хорошо ко мне относилась. Я смог уволиться без всяких условий, правда, зарплату пришлось получить через суд. Тем, кто был связан с колхозом, очень трудно было отвязаться от него, уволиться.

Место и население было мне уже знакомо, и я устроился на частную квартиру у пожилого пастуха, уроженца Ленинграда. Тогда очень много проживало в Кировке эвакуированных. Из-за тяжелого положения с питанием многие построили себе домики, обзавелись хозяйством. Так и мой хозяин и его жена-немка построили себе жилье, завели корову. Дина Прокопьевна была портниха. Начал работать: делали саманные кирпичи для частного строительства. В дальнейшем купил столярный инструмент - фуганок и стамеску, - и пошел на зиму делать киргизам разные плотничные и столярные изделия.

Я познакомился с одинокой пожилой женщиной, звали ее Лукерья Акимовна. Дочь ее с детьми уехала на китайскую границу в Талды-Курганскую область, поселок Коктал, так как здесь для нее не было работы. Еще до знакомства с Лушей я работал в райкомхозе, и мне было предложено провести ремонт тюрьмы. Так как охотников на эту работу не было, то я и начал эту работу. Белить мне помогала Луша. У Луши была хата с небольшим огородом, поросенок, несколько кур, но к моменту нашего знакомства она жила очень бедно, как и я. И вот мне повезло - с большим трудом, правда, выдали зарплату - довольно порядочную сумму в 450 рублей. Начальство коммунального хозяйства побоялось задержать зарплату, т.к. им пришлось бы иметь дело с органами милиции. И вот я принес Луше большую пачку денег - все трехрублевки. Она была довольна. Потом я работал на ремонте школы, рядом было колхозное поле, и я всегда таскал брошенную солому.

Снова стали забирать в лагеря освободившихся лагерников, и мы решили переехать на новое место жительства. С нами поехала и сестра Луши Настя с дочерьми. В послевоенное время отсюда выехало очень много людей, продавалось сразу триста домов - одна третья часть поселка. Лушин домик понравился одному пожилому немцу, и он, продав корову, купил нашу хату.

Из Киргизии мы выехали в Казахстан в город Алма-Ату, временно остановились у проживавшей там Лушиной сестры. Я поехал искать новое место жительства и работу.

Побывал в Талгаре (от Алма-Аты в 25 километрах), там проживал мой товарищ по заключению, но он куда-то уехал, и я узнал, что можно устроиться на лесоразработки. А мы жили в 10 километрах от Алма-Аты. И вот с вещами пригородным поездом мы прибыли в город Алма-Ату, выгрузились на товарную площадку, а хозяин товарной площадки (русский) хотел нас оштрафовать, но за нас заступился киргиз. Он стал просить, чтобы нас не штрафовали, не урывали последний кусок хлеба. Наконец, наклонился к нам и сказал:

«если вас оштрафуют, то приходите в 9 комнату, и там вам вернут деньги». Но нас не оштрафовали. Вообще местное население к нам относилось с уважением, что нельзя сказать о русскоязычном населении. Вскоре приехала грузовая машина. Нас с вещами привезли на новое место жительства - на станцию Или. Там мы пошли на прописку в милицию, но нас не прописали под тем предлогом, что от Алма-Аты было сто километров, а по тогдашним законам таким, как я, было запрещено проживать ближе чем в 200 км от железной дороги, и мы на машине лесхоза поехали дальше по направлению к Баканасу. Остановились мы в поселке под названием Тас-Муруп, где проживало несколько пожилых немок - высланных, и мы там прожили два года. Недалеко была река Или, на ее берегу жили двое мужчин с женами. Один из них, Сергей, помирал с голоду, он и продал нам половину сети для ловли рыбы. Некоторое время мы пробыли у него, а в конце марта поехали на рыбалку - наловили много рыбы. Луша с Сергеем поехали на станцию Или с рыбой, везли на топку саксаул (проезд был всегда бесплатный). Луша привезла мне резиновые сапоги, купила поросенка и курочку. Так мы опять обзавелись хозяйством. Я себе построил жилье-землянку. Надо описать эту местность. Начиная со станции Или до самого Семипалатинска и озера Балхаш на расстоянии 700 километров простираются полупустынные места, суходолы заросли саксаулом, низкорослым деревом, годным только на топливо; животный мир -дикие козлы и кабаны. Две семьи, что проживали на берегу Или, занимались рыбной ловлей и охотой, а в сезон работали бакенщиками в Илийском пароходстве. Продолжительность навигации три месяца - с 15 мая по 15 августа, во время половодья в мае, после таяния снега в верховьях реки и с гор Китая, а в середине августа воды уже мало. Остальное время приходится заниматься рыбной ловлей, заготовкой и погрузкой саксаула приезжающим из Алма-Аты на автомашинах.

Рядом с жильем-землянкой мы разделали огород и посадили картошку, но ее затопило, и она пропала. Хорошо уродились арбузы, дыни, огурцы, лук, тыква и другие культуры. Местные жители этим не занимались, тем более живущие на берегу. Сергей и Егор бродили по чингилям - колючим кустарникам, - за фазанами и ловили рыбу. У меня же не было ружья, но была сеть и лодка Илийского пароходства, а еще я занимался огородом. С Алма-Аты приезжали любители поохотиться и порыбачить, ночевали у нас, у одного я купил сеть длиной 80 метров. Первый год я был помощником бакенщика, а на следующий год мне достались перекаты за 40 км ниже по реке Или. На реке Или есть много больших островов длиною до 5 километров. Зимой на этих островах, заросших камышом и кустарником, зимуют согнанные с окрестных колхозов отары овец. В нашу бытность в 1951 году была очень холодная зима, очень много скота погибло. Напротив нашего жилья на острове лежало промерзших овец около 1000 штук. Перекат, где я работал бакенщиком, назывался Кара-Чинчиль, что в переводе на русский означало «черные колючки». И еще там была так называемая «Хитрая протока» - это река Или впервые пробила там новое русло.

В следующем 1952 году мы переехали на новое место жительства, вверх по реке Или - со станции Или по ж/д до станции Сары-Озек, оттуда по тракту Сары-Озек - Хоргос к китайской границе. Там я устроился дорожным ремонтником. Этот тракт от Сары-Озека до китайской границы протяженностью 200 километров служил для перевозки товаров - наши товары везли в Китай, а из

Китая шла их продукция. Мы с Лушей заняли принадлежащий дорожному отделу дом в 12 километрах от одной станции и 20 - от другой. Дом наш имел кличку «хитрая избушка». Вся эта местность длинной в 30 километров и шириной в 7 километров, по рассказам, когда-то обрабатывалась китайцами под колхозные посевы, сейчас же там проживал казах-аксакал, он караулил колхозную базу. По другую сторону были порожние скотные дворы Конур-Ленского овцесовхоза. Моей же обязанностью было содержать в порядке дорогу. Там я прожил год.

Наступил 1953 год. Кажется в марте я видел сон: очень большую двуглавую церковь, очень грязную, и обе главы у церкви как бы срезаны. В эти дни я ходил грузить гравий на автомашину, нас было человек 6 и одна женщина из нашей группы начала рассказывать, что Сталин очень болен. Я сразу понял, что предвещал мне мой сон. Через час они уже лили «крокодиловы слезы».

Далее с Лушей мы легко разошлись, у нее была дочь, работавшая в селе Коктал финагентом, меня же стали одолевать болезни. Для северного человека климат оказался неподходящим.

Я решил приехать на родину, а так как прошло 16 лет, то и на родине я был чужой. Только через три года, в 1956 году, я был реабилитирован. Покойный отец говорил, что если бы я был совершенно глуп, то и не дожил бы до 50-летнего возраста. А я на 83-м году жизни вспоминаю, что много раз приходилось ждать своего смертного часа. Но я верю, что от самого человека ничего не зависит, а все зависит от судьбы и, видимо, невидимого хранителя, увиденного в мои безгрешные младые годы.