РУССКИЙ БАТЮШКА

Иерей Иоанн Силин

(Публикуется впервые)

Мой отец, иерей Иоанн (Иван Гаврилович Силин), родился в селе Клинске Серебрянопрудского р-на Московской области в 1882 году. Он был

потомственным священником: кроме моего дедушки о. Гавриила и прадедушки о. Василия, в роду были и другие священники и клирики. Семья дедушки жила бедно, так как было много детей: два сына и восемь дочерей. Папа и его брат Петр, очень любившие друг друга, окончили духовную семинарию, после которой папа стал клириком в том же храме, где служили его отец и дед, а дядя сначала учителем в дворянской семье, где ему щедро платили за труд, затем в сельской школе в селе Машково Рязанской области.

Храм был прекрасный, трехпрестольный: главный придел в честь образа Спаса Нерукотворного, два других — во имя св. ап. Иоанна Богослова и свт. Николая. Строил его какой-то знаменитый и богатый человек, с помощью барина, владельца тех мест. В храме всегда служили два священника. Приход был большой — несколько деревень: возле самого храма — Поповка — дома священников и дьячка, а вокруг — другие деревни.

Моя мама, Надежда Николаевна Богородицкая, тоже была из священнического рода, из села Выселки; она окончила Рязанское епархиальное училище и работала учительницей. Они с папой сочетались браком в начале 1917 года. Мама говорила: "Ой, как тяжело нам будет жить в смутное время!" А отец отвечал: "С Богом, начнем нашу жизнь с Богом, Он нам поможет". Они поженились, и папа пошел по стопам своего отца, принял священный сан. Папа построил себе хороший дом рядом с храмом, приобрел мебель, со вкусом посадил фруктовые деревья, украсил веранду декоративным виноградом. Через два года родилась дочь и потом еще трое детей. Только бы жить и благодарить Бога.

У нас была хорошая, дружная, здоровая семья. На праздники в саду у бабушки собиралось до шестнад-

цати человек наших родственников, и мы пели старинные песни. Люди даже останавливались послушать. В папиной семье все были певуны. Одна моя тетя пела на клиросе. Если бы нас не разлучали!

Служба в храме совершалась почти каждый день. Причем в последние годы, когда уже не было ни диакона, ни дьячка, если один священник служил, другой должен был быть на клиросе за псаломщика. Утром папа обычно находился в храме. Вечером подолгу молился перед иконами. Никогда не пил и не курил.

Папа любил работать, и не только все делал сам у себя в доме, на огороде и поле, но и выполнял тяжелые работы у своих сестер и матери, которые жили в доме напротив. Поскольку он был единственным мужчиной, приходилось и пахать, и косить, и работать в огороде, когда была корова — ухаживать за коровой. Только Господь знает, когда он со всем этим управлялся!

Папа был необыкновенным человеком, замечательным пастырем. Его очень любили прихожане. Он был для них идеалом, потому что всем старался помочь. Даже из ближайших деревень другого прихода со всеми бедами и несчастьями спешили к нему, чтобы посоветоваться, как поступить в том или ином случае. Когда кто-то тяжело болел, он, конечно, ходил причащать больных, успокаивал родственников. Он ходил в семьи бедных вдов и учил их детей косить, пилить, пахать. Когда я уже была взрослой, многие старушки приходили к нам и говорили, что до смерти будут молить Бога о батюшке: "Царство ему небесное! Он мне так помог, он моих детей выучил пахать, косить, и всему. Без него я бы пропала". Однажды в юности мы с братом проходили через деревню папиного при-

хода и присели на одном крылечке. Вышла женщина и по нашему сходству с папой догадалась, что мы дети "отца Ивана".

У папы было очень много друзей. Он радушно принимал гостей. Всех принимал, всех кормил. Был очень доброжелательным. Прихожане говорили: "Он наш батюшка!" Он был, как говорили, "белым" священником, а в то время стали появляться какие-то "красные", и служили не так... Один такой даже приезжал к папе.

В семье строго соблюдались посты, почитались праздники. Было так заведено, что на праздник все были в храме. На Пасху у нас в доме было полно людей, ночевали в сторожке. Часто Пасха приходилась на время разлива. Накануне праздников в доме все мыли и чистили, дети наряжали дом зеленью. На Троицу отец всегда приносил из храма травку. Он говорил, что она помогает от мышей.

Папа очень любил нас, детей. Видели мы его мало, он поздно приходил домой. Но если выдавалось свободное время — после службы на праздники, когда работать было нельзя — он посвящал его нашему воспитанию. Мы садились вокруг него, каждому хотелось обнять его за шею или за плечо, прижаться к нему. Кто-нибудь садился к нему на колени. И отец рассказывал нам о жизни, говорил, что мы должны учиться. Мне запомнилось, как он повторял: "Дети, никогда не берите чужого, говорите только правду, пусть она будет нелестной, горькой. Не обижайте младших, слушайтесь старших. Если даже найдете на дороге чужую вещь — не берите себе, положите на видное место". Рассказывал назидательные рассказы и сказки. Говорил: "Я не люблю в человеке слабость.

Человек должен быть сильным, справедливым. Не люблю бахвальства, вранья".

Как-то мой младший брат забрался на дерево и спел какую-то нехорошую частушку. Папа его не отругал. Мягко сказал, чтобы он слез с дерева и спросил:

— А где ты слышал такую частушку?

— От Ванятки, — это был мальчик из деревни.

— Ты больше ее не пой, она очень нехорошая. Даешь слово?

— Даю!

На этом разговор был окончен. О том, чтобы мы нарушили такое слово, не могло быть и речи. Папа никогда нас не ругал и не наказывал. Только говорил: "Это не хорошо. Этого делать нельзя. А нужно было делать вот так, на будущее поступать вот так". Все тихо, спокойно. Мы всегда называли его "папочка".

Он был необыкновенным отцом, и мы ему все доверяли. Жизнь была очень тяжелая, но папа всегда нас успокаивал. У меня, когда я была уже большая, нарывал фурункул, и перевязывать его я давала только отцу. Он умел успокоить.

Папа часто приглашал ребят в сад и сам рвал для них вишни, просил только не ломать деревья: "Приходите лучше ко мне, я сам вам дам".

С детства, еще когда мы могли носить только по полведра воды, нас приучали помогать по хозяйству. Несмотря на бедность, когда у кого-то случался пожар или другое несчастье, мама старалась собрать для пострадавших какую-то одежду, чем-то помочь. Когда у нас потом появился мед, на Медовый Спас мама наливала целое ведро меда и раздавала неимущим, больным и просто знакомым.

У папы была очень хорошая, большая библиотека. Конечно, Библия, Евангелие, молитвенники. Папа

был очень образованным, здравомыслящим человеком, читал и классику, хотя возможность покупать книги была очень небольшая. У нас были прекрасные, удивительные иконы, которые, видимо, передавались из поколения в поколение от наших дедов и прадедов.

Папа часто говорил проповеди. Без записей, слова лились как будто сами собой. Помню, как хорошо и доходчиво он говорил о праздниках. Помню также, что и мама умела очень хорошо об этом рассказать. Однажды по пути от колодца до дома она объяснила соседке смысл праздника Благовещения.

Помню, однажды, когда я была совсем ребенком, папа прочитал в проповеди стихи:

Как от ветки родной, Лист осенней порой, Оторвавшись, по ветру летает, Так и жизнь здесь кратка, Словно сон, недолга, Оборвется, и смерть приступает...

Наше детство было омрачено тем, что папу "поставили по твердому заданию". Это значило, что на него налагались произвольные, неограниченные налоги. Нормы не существовало. Человек вывозил все, что у него было, и ему опять приходила повестка: привезти столько-то, столько-то и столько-то таких-то сельхозпродуктов. Бывало, папа все заплатит, рассчитается полностью, а через несколько дней приходит новая повестка. "По твердому заданию" ставили священников и бывших "кулаков". Одного крестьянина поставили только потому, что его дед раньше имел мельницу, а позже этого крестьянина забрал "черный ворон".

Папа все время платил безумные налоги, возами отвозил в район зерновые. Своего урожая не хвата-

ло, и ему все время приходилось покупать на рынке зерно и другие продукты и сдавать. Помню, что мы очень голодали. Нам иногда давали по одной картошечке и по маленькому кусочку хлеба. Обычно под Рождество нам с сестрой шили байковые платья, под Пасху — ситцевые, а мальчишкам шили рубашки. Это и был весь наш гардероб.

Отца постоянно травили. Помню такой случай. Мне было, наверное, лет пять. Однажды ночью меня разбудил шум или разговор. Открыв глаза, я увидела маму, стоявшую у комода с лампой в руках (электричества у нас не было), а рядом с ней троих мужчин, двое из которых выворачивали все из ящиков и что-то искали. Мне показалось, что это бандиты, которые всех нас убьют.

Оказалось, что эти люди искали у нас золото. В то время были магазины — торгсины, где можно было за золото получить продукты питания. Моя мама сдала туда два последних колечка и получила за них муку. Мне очень запомнилось, что эта ночная свора влезла даже в мою детскую корзиночку с куклами и их одеждой, и когда я утром встала, все в доме было разбросано, в том числе и мои куклы, из-за чего я горько плакала.

Потом я узнала, что когда постучали в дверь, папа, подумав, что пришли за ним, выпрыгнул в окно и убежал вниз, в овраг, потом пробрался в дом сестер и рассказал, что у него обыск, и, наверное, его заберут в тюрьму. Но это было только начало.

В 1928 или 1929 году за недоплату зерновых, покупать которые папа был уже не в состоянии, нас выгнали из дома, дом и имущество описали, а папу посадили в тюрьму. Жителям ближайших деревень запретили брать нас к себе под угрозой того, что их

самих поставят по твердому заданию. Нас жалели, некоторые предлагали взять к себе, но с условием, чтобы мы не показывались на улице. Как можно было это исполнить? Мы остались между небом и землей, и даже говорили между собой, что лучше бы нас забрали с папой, тогда у нас была бы и крыша, и похлебка.

Но отец, будучи очень предусмотрительным, еще до своего ареста договорился с двумя старушками о том, чтобы они, если нас выгонят из дома, взяли нас к себе. Они нас взяли. У нас не было ничего, кроме каких-то простынок, чулок и т. п., потому что все было описано. Через две недели умерла одна из старушек, через месяц — другая. Нас опять выбросили из дома, забрали оставшиеся вещи, даже шерстяные чулки и носки, которые мы носили. Когда стали забирать ящик с этими теплыми вещами, наша тетя стала просить: "Оставьте сиротам вещи, им же не в чем ходить!" Но кто-то из деревенских, из тех, "кто был ничем", взял его под мышку и унес. В этот момент мамы с нами не было, она ездила к папе, так как изредка разрешались свидания, и в какие-то дни мама передавала передачи.

После этого нас взяли к себе папины сестры Софья, Анфиса и Валентина. Их тут же поставили по твердому заданию, и они стали сдавать государству все, что у них было, до последнего. В семье были одни женщины. Двое из сестер были девицы, третья, супруга священника, рано овдовела и осталась с двумя малолетними детьми. Они возили зерновые мешками, и мне запомнилось, что это было почему-то по ночам. Раньше у наших теток была корова, две овечки, но постепенно их обобрали до нитки. Сначала забирали шерсть, потом увезли овечек. Жила с нами

еще папина тетя, бабушка Анна, которой порой приходилось собирать в деревне милостыню для нас. Так мы выжили...

Папа сидел в тюрьме в Туле. Однажды мама взяла нас, троих маленьких детей на свидание. Я была дошкольного возраста, сестра училась в начальных классах. Трудно говорить об этом... Вместе с нами на свидание пришло множество людей. Вошли заключенные. Нас отделяли от них два ряда проволочной сетки, натянутой от пола до потолка. Между сетками было расстояние сантиметров 60-70. Мы не имели возможности даже подержать отца за руку. Кроме нас, детей там не было. Маме посоветовали попросить надзирателя разрешить папе встать между сетками, и ему действительно разрешили. Мы имели возможность брать его пальцы и прижимать к себе, а он — наши. Смолкли все разговоры. Все посетители до одного смотрели на нас и плакали, никто не разговаривал со своими родственниками. Не плакала, наверное, я одна. Я крепко-крепко держала отца за пальцы, как будто хотела навсегда прилепиться к нему или вытащить его оттуда.

Запомнились его слова: "Ты поешь песенки?" Я очень любила петь, и отец научил меня песенкам и некоторым церковным песнопениям. Он сам пел очень хорошо, ему приходилось и регентовать, певчие были из своих селян, и мне даже как-то пришлось петь ведущую партию "Разбойника благоразумнаго" в Великий Четверг. Папа все учил меня шире открывать рот, чтобы шел звук...

Было очень тяжело; много слез пролито и отцом, и нами, но, как говорится, самое страшное было еще впереди. В этот раз папа отсидел полтора года. Мама ездила к Святейшему Патриарху, и он ей посове-

товал обратиться в Верховный Совет. Мама вернулась от Святейшего очень радостная и утешенная. Папу отпустили, и он опять стал служить в своем храме.

Вместе с ним служил протоиерей Стефан. Этот пастырь скончался во время службы в алтаре, пред престолом, когда папа был на клиросе. Ударили в колокол, собрался народ из деревень. Папа отпевал о. Стефана вместе с двумя священниками из других приходов. Погребли его возле алтаря. В надгробном слове папа сказал: "Отец Стефан, вот я тебя хороню, как Бог велел. А кто еще меня похоронит?" — как будто у него было какое-то предчувствие.

Когда мы уже пошли в школу, нас не хотели принимать как детей священника. А мы, все четверо детей, очень хотели учиться и все потом были отличниками. Когда папа был с нами, он успокаивал нас, говорил, что потихоньку выучимся. И нам удалось это сделать обманным путем. Я переехала к папиному брату, который был учителем в полусредней школе (у нас была только начальная). Директор знал, чьи мы дети, но, из уважения к папе и дяде, покрывал нас. В то время в школах срывали кресты и постоянно спрашивали у детей, кем работают их родители. Помню, как однажды в 5-м классе я сидела на занятиях, а с ладоней у меня лился пот: я боялась, что сейчас дело дойдет до меня и учительница спросит меня о родителях. Так мы были запуганы и боялись всего. Дядя научил меня, что надо сказать: родители — служащие. Вот так,— пусть Господь нас простит,— мы кончили: кто училище, кто среднюю школу. Все были отличниками. Сестру, которая училась в педучилище, отстоял директор. Он сказал: "У меня слишком мало таких успевающих учеников",— и не дал ее выгнать.

Папа был очень терпеливым, и хотя был уже очень измучен, держался мужественно. Он всегда уповал на Бога. Иногда плакал, но нам старался этого не показывать.

А в 1937 году папу забрали навсегда. Старшей сестре было семнадцать лет, брату — пятнадцать, мне — тринадцать и самому младшему — десять. Ареста как-то не ожидали, хотя время было и страшное. Отец считал, что раз он никому не делает зла, брать вроде как не за что. Мама даже не готовила ему сухариков, как делали другие жены священников и тех, кто стоял по твердому заданию. И вот однажды в ноябре ночью постучали в дом — мы жили уже у теток — за дверью слышался голос председателя сельсовета. Папа понял, что это за ним, так как другой причины приходить не было, выскочил во двор и забрался на сено. Пришедшие стали обыскивать дом, не поверив матери, которая сказала, что он ушел к брату Петру, где в то время находилась я. Пошли и во двор, и чудом не нашли папу: он, наблюдая за светом фонаря, успевал перебираться на другую сторону сеновала. Только Господь знает, что переживали в те минуты папа и мама. Но работники органов на этом не успокоились и тут же поехали искать отца к его брату Петру, за 15 километров. Дядя сказал им, что, наверное, отец Иван у кого-то заночевал и скоро придет, и они уехали, а я поспешила к отцу прощаться. Директор школы даже дал мне лошадь.

Теперь уже мама собрала мешочек с сухарями и теплыми вещами, и отец сам пошел в сельсовет. Получилось так, что провожала папу в тюрьму я одна. Младший брат побежал к дяде другой дорогой, и мы с ним разминулись, а мама, которая была сильной, волевой женщиной и очень крепко держалась, на этот

раз слегла. Папу вез какой-то человек на санях. Когда мы поравнялись с храмом, папа попросил остановить лошадь, снял шапку, помолился на храм, где много лет служил, но не заплакал, только прижал меня к себе и говорит: "Надейся, может быть, я еще приду. Опять мы с тобой пойдем в церковь. Я буду служить..."

Прощаясь, отец стал декламировать стихотворение Пушкина, которое я запомнила на всю жизнь:

Где мне смерть пошлет судьбина:

В бою ли, в странствии, в волнах?

Или соседняя долина

Мой примет охладелый прах?

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне б все хотелось почивать.

Больше отца я не видела. Долгое время писем от него не было, и я не знаю до сих пор, где его держали. Затем увезли в тюрьму на станции Сухобезводная в Горьковской области. Потом изредка стали приходить открытки, проверенные цензурой, с вычеркнутыми местами. Внизу на одной открытке он написал: 58-10, из чего мы поняли, что он осужден по 58-й статье на десять лет. Мама очень хотела к нему поехать, писала об этом, а он в нескольких открытках отвечал: "Хороша встреча — тяжела разлука. Подожди, не приезжай".

Старшего из моих братьев, Николая, убили на фронте в Великую Отечественную. Отцу мы об этом не писали. Но папа вдруг пишет: "Всех я детей представляю. Почему я не представляю Николая?" И в другой открытке: "Опять я не представляю Николая: какой он? Все вы остальные у меня перед глазами..."

Коля был необыкновенно добрым, ни в чем не мог отказать. И Господь так рано забрал его.

Папу не расстреляли. Он простудился, заболел воспалением легких и умер в тюрьме в 1943 году. Через несколько лет к нам приехал папин соузник и рассказал о последних годах его жизни. Сначала папу послали на лесоразработки. Он работал добросовестно, изо всех сил: раз надо, заставляют, значит, дело надо сделать хорошо — и он сорвал себе руки. После этого его стали оставлять в тюрьме ухаживать за другими больными заключенными. Он кормил и поил тех, кто не мог кушать, выносил за ними горшки, убирал камеры. Был сиделкой и уборщицей, всем старался помочь. Даже тюремное начальство любило его. Уже будучи совсем больным, папа все старался помогать людям. Так он и прожил свои последние дни.

Церковь страшно притесняли. Это был какой-то дикий сон. Храм села Клинска дважды был ограблен. Пилили решетки и выносили дорогие ризы и утварь. Потом храм взорвали. Он был настолько хорошо построен, что подорвать его долго не удавалось. Помню, из ближайших домов выселили людей, чтобы подложить как можно больше взрывчатки. Кирпич от разрушенного храма увозили куда-то на грузовиках. Сейчас нет и самих наших деревень.

Наша жизнь была очень тяжелой. Пусть бы мы жили в хижине, в конуре, но с отцом... Мама и тети были труженицами. Мама смогла вырастить и выучить нас. Помог папин брат и директор нашей школы, который очень ценил дядю Петра и очень любил нашего отца, часто приходил к нему поговорить. Он дал нам доучиться в школе, скрывая, кто мы. Не знаю, как меня пропустили в медицинский институт в Москве. Пришлось снова пойти на обман. Было очень

голодно. Мама получала пенсию 30 рублей, то же самое и сестры. Я высылала одной женщине деньги, чтобы она приносила маме воду и продукты. Младший брат Модест с успехом занимался пчеловодством. Три его улья очень помогали семье. Однажды, когда я приехала навестить маму, появились какие-то люди из района, и хотели забрать у запуганной мамы и тетки мёд, якобы для какой-то страховки. Мне с трудом удалось помешать отдать последнее.

Потом брат Модест простудился. Произошло это так. Одна женщина попросила его подвезти ее из больницы. В это время начался сильный ливень. Изможденная колхозная лошаденка не могла втащить их телегу на горку. Поскольку брат не мог оставить женщину одну, он страшно промок и замерз, заболел крупозным воспалением легких, затем скоротечной чахоткой, и умер на девятнадцатом году жизни. Умирая, он говорил, что никого не винит, и что на него очень сильно повлияла смерть старшего брата. Хоронили его в Великую Субботу. Мама просила нас не плакать на Пасху. Потом мама увидела Модеста во сне в пурпурной одежде с палочкой. Мама его спросила: — "Ну, как вы там?" Он ответил: — "Мама, нам так хорошо, нам так хорошо!" И начал писать на плите множество имен погибших женщин и девушек. Оба мои брата были неженатыми.

После окончания института и ординатуры начались мои страдания. Куда ни пыталась устроится — как увидят, что отец сидел по 58-й статье, "враг народа",— меня не берут. Бывало, говорили: "Вы нам по всем статьям подходите",— а как увидят, что отец сидел — не берут. Меня оставили в Москве как специалиста по дефектологии, в то время мало разработанной области. Мы работали с душой, с полной отдачей. И

после окончания ординатуры меня приглашали даже в Кремлевскую больницу. От этого меня отговорил Н. А. Андреев, пожилой врач, который заботился обо мне, как отец. Он тоже был сыном репрессированного священника.

Мне дважды предлагали вступить в партию. Первый раз я отговорилась тем, что "не созрела". Моих приятелей награждали орденами и медалями, а меня обходили. А второй раз я сказала прямо, что не хочу себе делать карьеру через партию, и меня оставили в покое.

С возрастом стало плохо с сердцем, я часто лежала в больницах, и меня много раз "хоронили". Однажды я лежала в больнице на Соколиной горе со страшной головной болью и скачущей температурой, доходящей до 41°. Я думала, что это энцефалит, но диагноз не ставили. Однажды мне было особенно тяжело. И тут соседка по палате напомнила мне, что сегодня 22 мая — память святителя Николая. Я перекрестилась и говорю: "Николай Угодник! Или облегчи немного мою болезнь, или возьми меня к себе!" С этого дня я стала постепенно поправляться. Это было явное чудо.

Мама до конца своих дней оставалась очень благочестивой. Мы — пусть Господь нас простит,— выросли, может быть, не такими верующими, какими должны были бы быть, имея такого отца, но я никогда не снимала с себя креста, несмотря на то, что работала в институте, где процветал атеизм. Украдкой забегала в церковь, оглядываясь, не видит ли меня кто-нибудь.

В 1959 году, когда уже многих реабилитировали, я подала на реабилитацию моего отца. Из Москвы на его родину приезжал следователь, расспрашивал об

отце Иоанне его односельчан, которые вспоминали о своем батюшке с огромной благодарностью. Отец был реабилитирован.

Слава Тебе Господи! Мы живем, до сыта едим хлеб. Не надо Бога гневить. Это не война и не гонения, когда мы голодали. Сейчас открываются храмы, никому не запрещается верить в Бога. Все дело в нас самих...

Раиса Ивановна Мартынова,

кандидат медицинских наук, психоневролог.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет, что подвиг настоящего христианина часто бывает не ярким и блистательным, а тихим и незаметным. Отец Иоанн Силин не был чудотворцем или знаменитым старцем, но нет никаких сомнений, что для него всегда главным в жизни был Бог, Церковь и что в величайшей степени ему была свойственна добродетель милосердия, до самого конца его жизни. Жаль, что мы не имеем материалов следственного дела о. Иоанна и воспоминаний о нем его духовных друзей, священников, почти не знаем его наставлений на духовные темы и всех пройденных им мытарств НКВД. В них образ этого служителя Божия раскрылся бы глубже. Знаем лишь, что праведность его засвидетельствована исповеднической кончиной. Господь, один знающий всех угодников Своих, да упокоит душу иерея Иоанна в обителях небесных!