Автор этих воспоминаний — Антонина Юльевна Шустова, прожившая до глубокой старости — 84 года в одиночестве на окраине Одессы — в Суворовском районе, получая посильную помощь от Ассоциации жертв политических репрессий и так и не дождавшаяся счастья, о каком мечтала.

Ее записки — как бы последнее творческое свершение польки по национальности, художника по профессии и поэта по призванию до 18 января 2000 г., когда не стало автора.

О том, какое счастье будет у меня в жизни, я догадывалась с детства.

Начать с того, что в раннем возрасте мне напоминали дома, что я по национальности полька. А это значило: жительница не коренная, как украинцы, русские или евреи, каких большинство вокруг... Вроде бы чужая!

Да, не забыть, как наши соседи многозначительно кивали, если видели на мне — еще девочке — новенькое платьице. «Ишь, мол... одеваются эти богачи, как у себя в Польше!» — так можно было прочитать в иных завистливых взглядах. Хотя к польской стране мои наряды не имели никакого отношения, раз мама была портнихой

и уж как-нибудь, независимо от национальности, старалась приодеть дочку! Что же касается вообще богатства, то...

Как говорится, и врагам не пожелать того, насколько из-за этого мы пострадали! Ибо кто не знает такого знаменитого выражения в конце 20-х или в начале 30-х годов — «золотуха»? Так прозвали практику советских органов, обиравших лиц, якобы обогатившихся за время НЭПа. Бывших лавочников и спекулянтов, а заодно и портных или сапожников буквально пачками сажали — мягко говоря, «привлекали» за то, будто они, успев обогатиться за недолгую пору «новой экономической политики», провозглашенной Лениным ради спасения рухнувшей экономики после Гражданской войны, стали объектом преследования при воцарении Сталина. Считалось, что такие «нэпманы», если их хорошенько потрясти, могут значительно пополнить бюджет СССР, нуждавшийся в средствах для индустриализации. И вот всех находившихся «на заметке» мнимых или действительных богачей стали пачками забирать в тюрьму, при этом, по разговорам, набивая камеры так тесно, что там было не продохнуть и не пошевелиться. «Признаешься, где прячешь золото... и отпустим!» — таково было условие таких чекистских посадок.

Впрочем, этот бандитский метод обогащения при Советах пришлось испытать лично моей матери, а не узнавать по слухам: якобы так говорят. Ведь ее тоже арестовали и держали в заключении целых десять лет — и не только из-за требований золота, которого у скромной портнихи не было. Тут сказалась и вышеупомянутое польское происхождение... Да, разве трудно заподозрить обычного гражданина СССР с пометкой в паспорте о соответствующей национальности, что он шпион — либо Польши и Румынии, либо Китая с Японией и какого-нибудь африканского государства? Вон сколько лиц польского происхождения, арестованных в Одессе за годы советской власти, особенно в роковые 30-е годы, значится в книге «Одесский мартиролог», изданной несколько лет назад обществом «Одесский мемориал»! Одних арестованных было около тысячи, а среди них — 150 женщин.

Кроме арестов, нас, поляков, приговаривали и к расстрелам: всего погибших было по официальному списку 458 (из них — около 50 женщин). Но не сосчитать, сколько человек пострадали в материальном отношении — не только из-за злополучной «золотухи», а и просто выселенных из своего жилья и сосланных в другие края. Даже оставшиеся в городе подвергались преследованиям, в том числе культурным: так, в Одессе были закрыты в конце 30-х годов существо-

вавшие польские школы, учеников которых рассовали беспорядочно по другим школам — русским или украинским.

А что было, когда присоединили Западную Украину и оттуда стали в массовом порядке выселять коренных поляков в глубь Советского Союза —вплоть до Севера или Средней Азии! Помню, как были мобилизованы многие поляки-медики из одесситов для сопровождения эшелонов с высылаемыми, а также их рассказы после возвращения о том, что пришлось переносить всем в пути...

Поэтому маленьким просветом для нашей польской души показались летом 1940 года гастроли в Одессе исполнителей из Львова — пусть и в основном евреев, но выступавших отчасти по-польски. Я имею в виду джаз-оркестр под управлением Генрика Варса с конферансье Евгениушем Бодо и певцом Альфредом Гаррисом. И было отрадно также, что в одном из городских кинотеатров — им. Котовского молодая эстрадная певица Вера Белоусова (потом подруга знаменитого Петра Лещенко) исполняла польское танго «Чи жучиш мне, же завше бендеш моя»... Я не раз ходила с близкими туда, чтобы послушать пение на родном языке, который немного знала от матери!

Но, кстати, потом с кинотеатром грозно сложилась и моя судьба, в другое время — оккупационное. И так, что пришлось узнать лагерное наказание.

Расскажу об этом подробнее, хоть все было давно и уже забывается.

После прихода в Одессу румын надо было думать о своем пропитании. Ведь покинувшие нас советские власти никак не позаботились о том, что будет с оставшимся в городе населением — теми 300 с лишним тысячами по румынской переписи, которые оказались без воды и света, не говоря уже о продовольствии. Да, оно перед эвакуацией уничтожалось или сбрасывалось в море — лишь бы не отдать его людям, которых призывали только «лить кипяток на голову врагам»... Не потому ли было так, что нас тоже посчитали «врагами»?

До войны я успела приобрести специальность, обучаясь в Грековке — художественном училище им. Грекова. Туда удалось попасть после испытанных невзгод — ареста матери и выселения из квартиры и после прекращения помощи от отца — Юлия Эрнестовича, который еще с 1917 года жил в Англии. До училища я пошла с 7-летним школьным образованием в ПТУ печатников, а по приобретенной специальности работала в артелях, расписывая керамику. Во многом мне стал помогать муж — Александр Георгиевич Красовский из той же Грековки, с живописного факультета, где потом и работал. Но вот с началом войны он ушел добровольцем на фронт, несмотря на слабое зрение, а в 1943 году погиб. И я так или иначе

вынуждена была сама добывать кусок хлеба. Но, спрашивается, кому нужна была тогда моя артельная продукция?

Я устроилась в кинотеатр, открывшийся одним из первых в Одессе при новой власти. Это была до недавнего времени «Украина», а перед войной — им. ХХ-летия РККА, как и еще раньше — имени Постышева. Румыны назвали его по-своему — «Дойна», и в нем меня, честно говоря, поначалу привлекло даже то, что с весны 42-го там стала выступать с маленьким джаз-оркестром та самая певица из прежнего кинотеатра — им. Котовского. Теперь Вера Белоусова — слегка изменившаяся после ранения на лице из-за падения во время бомбежки, но все же красивая брюнетка в своем довоенном облике — исполняла невзыскательный репертуар. Это были в основном старые песни, вдруг показавшиеся дорогими, — вроде «Мамы» Табачникова или «Маленького Джонни» на слова Веры Инбер. И была у нее только одна новинка — песня «Миша», из репертуара Лещенко (благодаря чему он и познакомился с ней, вскоре попав в Одессу). А кроме того, меня заинтересовали и некоторые фильмы — например, с обозначенной на афише артисткой русского и даже знаменитого происхождения: Ольга Чехова. Она играла в таких фильмах, как «Милый друг» по Мопассану, но я не завидовала тем, кто стоял в очереди за билетами, потому что, повторяю, стала работать в этом кинотеатре. Но кем работала?

Там был буфет, и мне удалось не без трудности — с помощью знакомых — найти в нем для себя место. Что и говорить, место все же близкое к пропитанию в то трудное, если даже не голодное время: мне доводилось и самой питаться, и для матери кое-что перехватывать. Хорошо, что хозяин буфета смотрел как бы сквозь пальцы на это, пусть и без всяких, как говорится, задних мыслей. Солидный, сам страдавший в прошлом человек, он и хотел помочь нам в будущем... Но думалось ли, что это медвежья услуга?

Пожалуй, не только он — Георгий Никифорович Загородний уговорил меня, чтобы я с мамой потом уезжала в Румынию. Одним из тех, кто отчасти подтолкнул нас к такому роковому шагу, был видный одесский журналист, выступавший раз в нашем кинотеатре. Это происходило сразу же после поражения немцев под Сталинградом, когда многие усомнились в победе Германии. Чтобы поддержать дух оккупационных жителей, была организована лекция — и именно в «Дойне», и это даже транслировали по местному радио. Выступавший там Евгений Адамов — из газеты «Одесса», в прошлом пионервожатый и актер на киностудии, говорил перед большой картой Европы не только о «неизбежной победе стран Оси», но и предусмотрел

такой вариант — возвращение сюда «Советов». «Ну и как, вы думаете, они тогда назовут это событие? — иронически воскликнул он, взмахнув указательной палочкой. — Освобождением... представляете?» Он даже по-актерски рассмеялся, но, помнится, у меня прошел мороз по коже — от такой перспективы. Нет, я не боялась, что буду наказана за свою работу при оккупантах — весьма скромную и безобидную, но вдруг вспомнила, каково нашей семье было раньше, до войны — при власти большевиков. И с тяжелым сердцем я следила за развитием событий, даже пыталась отвлечься интересными фильмами под боком: то мелодрамой «Золотая Прага» (про судьбу деревенской девушки в большом городе), то даже комедией «Западня» (с участием прекрасного французского певца Мориса Шевалье, похожего на Утесова).

В конце концов так и вышло, что Загородний уговорил маму уезжать, когда фронт подходил к Одессе. Как ни плакали мы, прощаясь с родным городом...

Так еще раз проявилось наше горькое счастье — и не только польское.

Что было с нами в Румынии? Теперь больно вспоминать об этом.

Довелось попасть в небольшой город — Питешты. Проживание в чужом доме, общение с людьми, которые тебя не понимают — это само по себе нелегко. А тут и необходимость подрабатывать, когда кончились наши небольшие одесские сбережения. О какой-то торговой работе думать не приходилось, и я нашла себе занятие, где особенно не нужны языковые способности. Работа молчаливая, а главное — по специальности: разрисовка посуды и распродажа ее по частным магазинам. Но однажды там все-таки выдал язык: одна из моих напарниц вдруг заговорила по-польски. Хоть я и не очень хорошо умела говорить — отчасти из боязни еще с детства, но призналась — кто такая. Оказалось, что то была тоже не настоящая полька — еврейка из-под Кракова, бежавшая при наступлении немцев. Она сама с трудом мыкалась в Румынии, то и дело повторяя: мол такое оно — еврейское счастье... Но я была рада и тому, что могла с кем-то поделиться и про мое, что называется, польское счастье!

Хорошо еще, что мама тоже стала подрабатывать — своим привычным шитьем, приспособившись к тогдашней моде. Кое-как втянувшись в новую жизнь на чужбине, мы лишь испытывали нужду в собственном жилье, а пока снимали комнату. Но все же тревога не покидала нас — и неспроста!

Вокруг стали попадаться земляки, покинувшие Одессу или другие города на Родине. Пошли слухи, что некоторых забирали — то,

чего мы больше всего боялись. Других уговаривали вернуться, и нам тоже сделали такое предложение в местных органах. Чтобы не усугублять свою вину, мы согласились — и это был мой новый шаг, так сказать, в пропасть.

Пришлось перебраться в переселенческий пункт, созданный рядом, в Венгрии — в городе Сегед (будущий побратим Одессы!). Но там вскоре — после прохождения всех формальностей и встреч с советскими представителями — меня заключили под арест. Потом был перевод в другой город — в приморскую Констанцу, где находилась старая тюрьма-крепость, отданная в распоряжение зловещей отечественной организации — «Смерш». Это произошло в начале апреля

1949   года (хотя в книге «Мы из ГУЛАГа» ошибочно названа дата моего ареста — «12.04.50 г.»). Лишь спустя год с лишним — 26 июля

1950   года я была приговорена Военным трибуналом воинской части 06614 по ст. 58-1 а УК РСФСР не более и не менее — к 25 годам исправительно-трудовых работ и 5 годам поражения в правах. Не передать, что было со мной там — в зловещей тюрьме, где издевались над заключенными, как могли, женщины-надзирательницы или другие преступницы из числа воровок и проституток. Лишь потом я узнала, что туда же через год попала и моя давняя любимая певица Вера Белоусова, ставшая официальной женой Петра Лещенко. Кстати, она тоже получила там такой срок «за измену Родине» из-за такого же отъезда в Румынию. Только спустя несколько лет ей заменили этот приговор.

Мне тоже потом, как говорится, «скостили» его. Определением военной коллегии Верховного суда СССР от 1 июля 1955 года мера наказания для меня была снижена до 5 лет, а освобождена я была спустя три недели. Ну и как тут было не выразить свою радость — после всего перенесенного?

Перенести же мне довелось немало. Свое наказание я отбывала далеко на Севере — в Таймырском национальном округе. Там, за Полярным кругом, в злополучном городе на костях — Норильске, я работала (конечно, не по изготовлению игрушек или разрисовке посуды!). О том, как мне тогда доводилось, насколько угнетала хотя бы лютая погода, я старалась передать в своем стихотворении, которое было помещено там же — в сборнике «Мы из ГУЛАГа». Это и «пурга», которая «стучит в дверь», и «мышонок», который «с голоду скребет в подполье». «Так жизнь пройдет на Севере в неволе...» — еще зарифмовала я там, как сумела. Или вот такое стихотворение, набросанное на клочке бумаги тогда же, с обращением к матери, пусть и без рифм:

С тобой разлука мне страшна,

Когда бывает не под силу

Ненастною порой.

Глаза, залепленные снегом,

Увидят образ твой.

Вдохновленная этими воспоминаниями, я уже верила в свое возвращение:

Тогда исчезнут километры,

Что разделяют нас с тобой...

Спасибо, мать, за все —

И за ту силу,

Которой наградила!

И потом прямо говорила:

Ведь эта сила помогает

Терпеть, бороться.

И надеждой на встречу жить!

Похоже это, написано не очень складно. Но думалось ли о правильной стихотворной форме тогда в Норильске или год спустя — в Дудинке, где я оказалась? Кстати, там я встретила поляков — и как мы вместе горевали!

Да, в конце концов я увиделась и с матерью. Я застала ее до кончины в 1957 году от рака желудка. Мы тогда стали жить на квартире, которую снимали. Вот что осталось от той жизни, которая была раньше... Думала ли я о такой судьбе, когда кончала Грековку и мечтала о творчестве?

Потом мне удалось устроиться художником на Одесскую фабрику игрушек. А с выходом на пенсию я работала управдомом.

Меня реабилитировали в июне 1992 года Одесской прокуратурой.