ШУХАЕВЫ В МАГАДАНЕ^¹

«17.09.79. В Ленинграде была и получила телеграмму из Тбилиси: «Пятнадцатого умерла Вера. Мария». Значит, Муха была с ней. Летом обе были на Поклонной горе.(...) Слабенькая уже была. Но все та же, с Колымы знакомая, .вдруг освещающая все лицо улыбка. И тихий голос. Последние годы переписка у нас почти прервалась — у нее болели руки, ей трудно было писать. Поэтому и воспоминаний своих не вела и, верно, никаких не оставила. А было что вспомнить. И о себе, и о Шухаеве. Яркую и многостороннюю жизнь прожила. Светлой и глубокой тональности человек (...). На Колыме мы были «семья». В лагерях ведь постоянно образуются такие «семьи» — делят люди горе и последний кусок хлеба, греют друг друга душевным теплом»^².

Присущую ей редкую щедрость души и сердечность отмечали все, кто знал Веру Федоровну, жену и верного спутника известного художника В. Шухаева. Они прошли рядом через революцию, разруху и голод гражданской войны, вынужденную эмиграцию и колымские лагеря^³. В своей книге «Люди. Годы. Жизнь» И. Эренбург, обращаясь в памяти к сотрясаемой арестами Москве тридцать седьмого, отдельно вспомнит о судьбе «молоденькой жены художника Шухаева», которую знал по эмигрантским кругам Парижа.

Вера Федоровна вообще была человек удивительный. Она обладала особым внутренним магнетизмом, неизменно притягивающим к себе людей, необыкновенной добротой, каким-то изнутри идущим светом, и при том поражала душевной стойкостью. В нелегкой ат-

мосфере эмиграции немало было умиротворенных ею душ. Романо-германская филология, которую изучала Вера Федоровна в Петрограде, не пригодилась ей в Париже. Обнаружив склонности к рисунку, она совершенствовала эти способности под руководством мужа и нашла реальное применение своим опытам в росписи по тканям и в других занятиях, позволивших открыть небольшой модный салон. Он давал средства к существованию, предоставляя Шухаеву необходимую свободу творчества. Решительно взявшись за практическое дело: художественную фотографию, моделирование одежды, — она считала, что такие профессии ей и в России пригодятся^¹. Кто мог тогда предположить, что это ее ремесло и душевные качества помогут им пережить Колыму.

Вера Федоровна всегда рвалась назад в Россию, тосковала без матери, к которой на протяжении всей жизни испытывала чувство глубокой любви и привязанности, мучительно переживая разлуку с ней. Именно это обстоятельство явилось одним из главных, когда Шухаевы приняли решение об отъезде в Россию. Можно понять трагедию этой женщины, которая после полного надежд возвращения на родину и недолгого воссоединения с семьей была на годы оторвана от мужа, матери, сестер, никогда уже не смогла вернуться ни в Ленинград, ни в Москву. На протяжении 1938—1941 годов на 13-ю линию Васильевского острова приходили письма с Колымы, адресованные Верой Федоровной матери и сестрам. Четыре из сохранившихся написаны В. Шухаевым. Шухаевым переписка была разрешена с конца 1938 года^².

Письма Шухаевых из колымских лагерей являются пока единственными подлинными документами такого рода. Не только счастливое стечение обстоятельств, но и мужество потребовалось от людей, сохранявших столько лет письменные свидетельства «врагов народа» из мест заключения. Даже проникнутые оптимизмом Веры Федоровны, они достаточно ясно раскрывают обстановку и состояние людей, отражают чувства отчаяния и безысходности, которые то и дело прорываются между строк, несмотря на ее героические усилия

приукрасить истинное положение дел ради спокойствия матери^¹.

Они ценны не только тем, что являются сегодня единственным источником для выяснения важных фактов жизненной и творческой биографии художника, внесшего свой вклад в историю отечественной культуры. В них — свидетельства малоизвестных сторон лагерной жизни, строящегося города, молодого театра, ставшего прибежищем для большинства репрессированных актеров и художников^².

Но главное значение писем из лагерей в другом. Они сохранили для нас взгляд человека на события, происходившие в стране в тридцатые-сороковые годы, не из сегодняшнего дня, вооруженного пусть еще неполной, но уже открывающейся исторической правдой, а изнутри процесса, со всеми заблуждениями, отчаянием и мучительными поисками истины, которая для большинства людей этого поколения так и осталась непознанной. Они могут способствовать познанию этой истины сегодня.

Л. Андреева

Москва. М. Ф. Гвоздевой

9 февраля 1939 г.

Милая Муха!

Я теперь перевезен на другую командировку—4-я Автобаза под л/п Стрелка (...) Пишите по этому адресу. Очень хочется знать,

как Вы все живете. Напишите, как Серафима Александровна^¹ себя чувствует? Боюсь, что старуха продолжает сильно переживать наше несчастье. Работаете ли Вы, и где? Я всегда беспокоюсь о Вере. Вы, пожалуйста, ее не забывайте своими письмами и посылками. Мое заключение мне вдвойне тяжело от сознания, что я не могу ничем помочь Вере; умоляю вас писать ей и притом письма такого содержания, которые давали бы ей бодрость, не позволяли бы падать духом. Я чувствую себя довольно хорошо, в смысле здоровья как будто ухудшений нет, очень помогли в этом отношении Ваши посылки; правда, с сердцем не все в порядке, но это и понятно — тут и возраст, а главное, конечно, климат. Пожалуйста, передайте привет всем друзьям.

В. Шухаев

Ленинград. Е. Ф. Гвоздевой^²

16 марта 1939 г.

Милая Елена!

Получили ли мои письма? Я Вам писал в ответ на Вашу милую телеграмму (...) Только что написал два письма Мухе и Вере, но ужасно трудно пишется, темы нет, жизнь наша очень монотонна; день на день похожи как две капли воды, все одно и то же, потому, вероятно, и писать было трудно. Нет никакого движения в нашей жизни, поэтому и слова на язык не идут, какая-то стабильность жизни изо дня в день. Буду чрезвычайно признателен, если не будете забывать своими письмами. Пожалуйста, поцелуйте нашу милую старуху и передайте также привет Вере Дмитриевне^³ (...) Очень трогательно с ее стороны вспомнить о моем существовании. Мой новый адрес: бухта Нагаева, 4-я Автобаза. Стрелка.

Целую Вас, а также всех наших старых друзей.

В. Шухаев

Ленинград. Гвоздевой С. А.

26 июня 1939 г.

Милая Серафима Александровна!

Вы простите меня, что я так редко пишу, причин тому очень много, перечислять их все не стоит, да и трудно их формулировать,

я думаю, это происходит непроизвольно: мы живем исключительно воспоминаниями, и о Вас думаем и вспоминаем постоянно, поэтому написать как-то не приходит на ум. Я понимаю, что объяснение не очень удачное, но другое как-то не приходит, да и не знаю.

У меня в настоящее время наладилась переписка с Верой, письма наши оборачиваются дней в десять, я этому обстоятельству чрезвычайно рад. Я Веру видел осенью 38 года, с ней беседовал два раза, она держится молодцом. Ее спасает главным образом счастливая способность не понимать многих вещей. Я заметил у нее эту особенность очень давно (...) У нее не было страха перед неизвестными ей вещами, например, она никогда не понимала, что в море можно утонуть, поэтому купаться можно только в тихую погоду, а в бурную опасно. Это она не понимала до тех пор, когда раз чуть не утонула, и с тех пор она в воде себя более или менее хорошо чувствовала, когда был близко к ней я. Так и теперь она совсем иначе себя чувствует, когда письма наши быстрее оборачиваются. Разлука для нас самое страшное, самое сильное испытание, которое трудно было выдумать. Я по ней скучаю ужасно.

Елена мне ничего о Вас не пишет, если Вам не трудно, напишите мне письмецо или скажите Елене, чтобы она подробно о Вас написала, главное — о Вашем здоровье. Посылки я получил на днях все девять, которые скопились с прошлой осени. Теперь мне почти ничего не надо, если будете посылать посылки, то очень маленькие: сахар, сливочное масло да сушеных фруктов, вещей не надо. Желаю Вам всего хорошего, ужасно хочется повидать Вас, да неизвестно, когда это будет возможно.

Целую Вас крепко. Елене привет.

В. Шухаев

Ленинград. Гвоздевой. Е. Ф.

8 июля 1939 г.

Милая Елена!

Получил Ваше письмо от 13 мая по воздушной почте, к сожалению, шоколада в нем не оказалось, и вообще я не получил ни одной маленькой посылки. С посылками дело обстоит довольно плохо, очень долго идут и доставляются по нескольку штук сразу, поэтому посылать большие посылки не имеет смысла, посылайте небольшие и самое необходимое, как-то: сахар, сливочное масло, какао, сгущенное молоко, сушеные фрукты и время от времени зубную пасту и кусок мыла... также не надо круп, муки. Я оговариваюсь... — у Веры, возможно, другое положение, и ей, может быть, надо посылки делать иного характера. Я думаю, она сама Вам напишет...

Про себя надо написать, но что? Я уже как-то в одном из писем писал о том, что наша жизнь настолько однообразна изо дня в день, что рассказать об этом дне значит рассказать вообще о всей жизни. Я страшно благодарен, что о нас Вы не забываете, это единственное, что нас связывает с живым миром.

Целую Вас и привет всем.

В. Шухаев

Здоровье мое прилично. По поводу денег забыл Вам написать: я получил недавно от Мухи сто рублей, а все ранее посланное на Кинжал лежит там на моем лицевом счету, я хлопочу, чтобы его перевели сюда (…)

В. Ш.

Ленинград.  Е. Ф. Гвоздевой.

5 ноября 1938 г. (?)

Дорогая Еленка, получила оба твои письма, от 3 августа и 3 сентября. Не знаю, чему скорей верить, первому или второму. Во всяком случае, заявление еще одно я напишу, как только будет у меня свободное время. Одно только я хочу сказать тебе, что «ели снизят срок, это, конечно, хорошо, но я буду добиваться полной реабилитации, и только реабилитация и снятие с меня позорной клички шпиона даст мне возможность жить (...) Я не представляю себе, как я выйду на волю, буду жить и работать с этим клеймом. Пойми это. Я ни в чем не виновата. Ты знаешь, с каким чувством я приехала в Союз, ты знаешь, как я жила, как я работала, и ты поймешь, что вернуться снова к жизни, отбыв какой-то срок в лагере за шпионаж, — я просто не мыслю себе, как это возможно? Как я буду смотреть людям в глаза? В твоем письме меня обрадовало одно — из твоего разговора с секретарем ясно для меня очень важное обстоятельство — я могу просить переменить статью. Если мне дали лагерь за то, что я в 20-м году уехала из Союза, это совсем не то, что я получила 8 лет за шпионскую деятельность. Понимаешь или нет? Морально мне будет гораздо легче. Во всяком случае, Леночка, я знаю, как тяжелы должны быть эти хлопоты, которыми ты нагрузила себя, меня ужасает сознание, что ты тратишь на это время, силы, здоровье, нервы — если бы дела касались меня одной, я просила бы тебя ничего не предпринимать. Но надо вытащить Васю, и я убеждена, что можно настойчивостью, упорством добиться правды.

Теперь что касается твоей безумной идеи о поездке сюда — брось и думать. Даже не заикайся — это абсолютно невозможно. Кроме

того, мне будет много тяжелее, когда ты оставишь маму одну. Я прошу тебя только об одном — береги маму, не оставляй маму. Всю нежность, которую я не имею возможности сейчас проявить, пусть она найдет в тебе (...)

Мамочку родную обнимаю со всей нежностью и умоляю ее беречь себя, быть бодрой, здоровой, не унывать и терпеливо ждать. Может случиться, и пересмотрят мое дело. Целую еще раз. Пишите.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

Магадан, женкомандировка,

29 ноября 1938 г.

Дорогая мамочка, не сердись на меня, золотко мое, и не беспокойся обо мне, оттого что я так долго не писала и не телеграфировала вам. Меня перевезли в Магадан тем временем, и я не имела возможности тебе написать. Нахожусь сейчас на женкомандировке. Жива, здорова, хорошо себя чувствую, работаю в вышивальной мастерской, делаю рисунки для вышивок и наслаждаюсь тем, что могу держать кисть и карандаш в руках вместо лопаты. Работаю с увлечением, буквально наслаждаюсь, только не знаю, долго ли продлится это блаженство (...)

Мамочка, золотко, как только получишь это письмо, телеграфируй немедленно (...) Мое письмо придет, наверное, к Новому году — я желаю тебе здоровья, моя родная, желаю всем вам хорошей спокойной жизни, желаю тебе побольше бодрости и терпения—чтобы ты терпеливо ждала момента, когда я приеду и обниму тебя крепко-крепко, поцелую твои дорогие руки, которые с такой любовью готовили мне посылки (...) Я не могу их вскрывать без слез. Все, что я хотела бы делать для тебя, приходится делать тебе для меня.

Целую всех очень нежно.

Вера

Ленинград. Е. Ф. Гвоздевой.

Магадан, женкомандировка.

14 декабря 1938 г.

Дорогая моя, очень давно не писала тебе, не по моей вине. Из Сеймчана приезжала в Магадан и из-за переезда не могла ни писать, ни телеграфировать. Могу себе представить, как вы беспокоились, не получая от меня больше 3 месяцев телеграмм, особенно

мама. Как вспомню, что она сидит за шитьем и судорожно ждет от меня вестей, вздрагивает, должно быть, при каждом звонке, бедная старуха, так сердце у меня как сорвавшийся лифт ухает куда-то вниз, и я, чтобы не потерять спокойствия, гоню от себя эту мысль. Родная моя, не беспокойтесь обо мне, когда долго нет писем, не думайте ничего плохого. Я буду чувствовать себя много спокойней, если буду знать, что вы не волнуетесь, не тревожитесь.

Я сейчас абсолютно здорова, чувствую себя очень хорошо. За то время, что я в Магадане, поправилась, очевидно, потому, что нет физической работы. Веду сейчас непривычно сидячий образ жизни — работаю в вышивальном цеху, делаю рисунки для вышивок, для белья, для подушек, для ковриков. Последние посылки, 6 штук, получила в этапе, и потому краски и кисти мне не выдали, что очень жаль, так как сейчас они мне очень пригодились бы. Не знаю, долго ли пробуду здесь (...)

Я очень рада, что попала в Магадан, т. к. здесь теплее, таких морозов, как в Сеймчане, не бывает, довольно часты холодные сильные ветры, но все-таки климат много легче, и я не так страдаю от холода. При 56° у меня буквально перехватывает дыхание и с сердцем делается что-то совсем неподобное. Живу я сейчас хорошо, хорошо работаю, не устаю, рисунками моими, кажется, очень довольны.

Очень успокоило меня то, что Вася выглядит неплохо, конечно, не так молодо, как раньше. Очень прошу маму разузнать, получено ли в наркомате внутренних дел мое заявление о пересмотре дела, и сообщить мне об этом. Спасибо большое за полушубок, телогрейку, шапку, вообще за все присланные вещи. Все очень хорошее и очень подходящее. Валенки мне не нужно, нам выдают. Нужны мне к весне боты резиновые без каблуков, если я буду на трассе, и парусиновые туфли (...) Если б вы знали, как я скучаю по вас, как трудно жить без вестей от вас, как постоянно сердце превращается в непрерывно кровоточащую рану, и все усилия направлены только на то, чтобы унять его боль. Как я хочу вас увидеть, обнять моих любимых, родных, таких близких. Телеграфируй, как только получишь это письмо. Пишите чаще, очень прошу.

Вера

Москва. М. Ф. Гвоздевой.

18 января 1939 г.

Дорогая моя, получила, наконец, телеграммы от тебя и Лены после четырехмесячного перерыва (...) День как-то проходит незаметно в работе, а вечером лягу на свою койку и мучительно вижу

маму, как она сидит за работой и плачет, и ждет от меня телеграммы. Бедная моя, как мне успокоить ее — не знаю. Я живу сейчас очень хорошо — работаю в вышивальном цеху, делаю рисунки для всякого рода вышивок. Если останусь в Магадане, нужны будут краски, карандаши мягкие, уголь, краски акварель, масляные, кисточки для акварели, щетинные и др. (...)

Настроение у меня всегда ровное, я никогда не нервничаю, не раздражаюсь, работаю хорошо, отношения со всеми одинаково хорошие, ни с кем не ссорюсь никогда, привыкла к тому, что постоянно надо быть с людьми, и уживаюсь со всеми легко. Сообщи, что знаешь о Васе, я опять не имею от него никаких вестей с конца октября месяца. Думать о нем без слез до сих пор не могу. Иногда закрываю глаза и стараюсь до галлюцинации ясно увидеть тебя, Лену, маму, Ваську — но эту роскошь я редко себе позволяю, надо не вспоминать, чтобы иметь мужество, выдержку. Целую всех вас очень-очень крепко (...)

Вера

Москва. М. Ф. Гвоздевой.

10 апреля — 2 мая 1939 г.

Дорогая моя!

Я живу сейчас хорошо, и вы можете смело мне посылать гораздо меньшее количество посылок. Я так растолстела, что все присланные платья не полезут на меня, юбка коричневая не сходится на 1/2 метра. Честное слово, не вру. Успокой, пожалуйста, маму и скажи ей, что если бы я могла сняться и прислать ей мою фотографию для убедительности, я бы, конечно, это сделала немедленно. Знаю, наверное, что она не узнала бы в этой толстенной бабе элегантную тоненькую парижанку, над которой она плакала, что она такая тощая, бледная, больная (...)

Продолжение следует 20 апреля — за эти дни я получила от вас сразу 7 писем, которые были адресованы на Сеймчан от ноября и октября месяца и одно от 20 октября от Васи с автопортретом. После этого я его видела, но с ноября я не имею от него никаких вестей и очень беспокоюсь, не зная, где он. Письма Елены с его карточкой я не получила.

Мушенька, я подала в начале февраля второе заявление в НКВД о пересмотре дела, к тебе большая просьба — справляться, дошло ли оно или первое заявление по назначению. Это очень важно для меня. Если вы не можете хлопотать, то справляться о ходе дела вы можете. Второе заявление я послала с копией, которую просила препроводить по вашему адресу. Сообщи, получили ли вы ее

или нет. Я очень надеюсь, что наше дело будет пересмотрено и будет вынесено иное решение. Лена права, когда не сомневается в моем мужестве, его у меня очень много, и еще больше терпения и спокойствия. Если вы думаете, что я стала мрачной или невеселой — вы ошибаетесь, я смеюсь постоянно, шучу, зубоскалю — настроение у меня всегда хорошее, ровное; с товарищами по работе отношения прекрасные, никто меня не обижает, на работе ценят. Делаю бесконечное количество рисунков для блузок, рубашек, абажуров, занавесок, ковров вышитых, шарфиков, платочков и для прочей ерунды. Есть в цеху одна замечательная вышивальщица, которая по моим эскизам вышивает такие ковры, что любо-дорого. Работаем мы 11 часов в день. Живем в очень чистой, уютной палатке. Благодаря вашим посылкам питаюсь очень хорошо.

Никаких полушубков, шапок, рукавиц, одеял и прочих вещей мне не нужно. И так мой багаж возрос до того, что если будут опять посылать в этап — не знаю, как справлюсь с ним (...)

Мушечка, не удивляйся сухости моих писем и не прими их за то, что я ни о чем, кроме посылок, писать не могу — я боюсь лирических излияний, мужество и бодрость даются нелегко. Что чувствую, что думаю, как люблю вас, как тревожусь о вас, о маме, о Васе, ты, конечно, хорошо себе представляешь. Зачем об этом говорить! Одно только знай и верь мне, что пока у меня есть надежда, уверенность в том, что дело мое должно быть пересмотрено, что это жуткое обвинение будет с нас снято — до тех пор я не утрачу бодрости, мужества, терпения. Я буду писать во все инстанции, пока не добьюсь пересмотра дела. Не знаю только, так же ли настойчив Вася, и это меня мучает и тревожит.

В письме, которое я получила со Стрелки, он пишет фразу, от которой мне стало весьма не по себе: «У меня выработалась такая философия: знаменитый художник Шухаев умер, живет з/к, носящий его имя. Он ведет себя, как примерный з/к: делает все, что ему доложено, а живет без мыслей, без желаний, и представь себе — мне стало легче и проще». Если бы я не была уверена, что мы будем начисто реабилитированы и возвращены домой — я бы отчаялась после такого письма. Я Ваську не мыслю без его искусства.

Мамочка моя родная, не беспокойся обо мне, когда долго нет вестей (...) Золотко мое, я только теперь научилась тебя ценить по-настоящему и хочу рассказать об этом; ты замечательная мать — потому, что так хорошо умела воспитать нас, тебе я обязана тем; что в самые трудные минуты меня не покидает бодрость, терпение, уверенность в том, что все должно измениться к лучшему, что я вернусь к тебе. Я неисправимый оптимист, очевидно, как бы ни было тяжело. Мамочка, я убеждена, что я скоро буду с тобой, что наше дело с Васей пересмотрят и разрешат вернуться домой.

Пока я писала это письмо, пришли от Васи 2 письма: одно от

февраля, другое от марта. Он на Стрелке, на Автобазе. Кем работает, как живет, — ничего не пишет. Но я уже счастлива, что он наконец нашелся и что жив и здоров.

Целую всех крепко, пишите чаще, подробнее, пользуйтесь навигацией, пока она есть.

Вера

Ленинград. Гвоздевой Е. Ф.

1 июня 1939 г.

Дорогие мои, любимые, пишите, пишите мне как можно чаще и как можно больше — я очень часто, я ужасно тоскую по вас. Живу я сейчас хорошо, условия жизни и работы переменились для меня в лучшую сторону, не сравнить, конечно, с Сеймчаном. Заедает тоска. Вдруг стала безумно тосковать без вас, без Васьки. Получила краски, большое спасибо (...)

От Васьки получила несколько писем со Стрелки, одно лишь свежее, шло всего 8 дней. Я немного успокоилась, ему неплохо, работает он художником, пишет картины, лозунги. Я не могу дождаться, когда я наконец увижу его. Я убеждена в том, что как только мы опять будем вместе, он снова оживет и начнет работать по-настоящему. Только когда это будет, лишь бы не слишком поздно.

Муха пишет в письме от 8 апреля, что она очень надеется на скорый пересмотр дела. Я тоже надеюсь — живу, конечно, только этой надеждой, если до осени не будет ответа... от этого предположения холодеет сердце. Но этого не может быть; ответ должен быть. Я уверена, знаю это, иначе быть не может. Меня называют великим оптимистом мои товарищи.

Сейчас я работаю на двух должностях — как художник и как бригадир цеха, поэтому очень занята, перегружена, и мне очень стыдно перед вами: я начала писать вам письмо 14 мая, до сегодняшнего дня не имела возможности его докончить — прочтя, поняла, что оно устарело, и начала новое. Мне немножко трудно так напряженно работать, выдохлась я за эти 2 года, должно быть, устала, постарела, но, с другой стороны, приятно, что нет времени думать, нет времени тосковать. Мне страшно хотелось бы сейчас музыку хорошую послушать, хотелось бы подышать не лагерным воздухом. У нас тоже есть кино, есть своя самодеятельность, я делала эскизы костюмов и декораций, принимала очень большое участие в оформлении наших постановок, и мне интересно смотреть за культурным ростом некоторых девчат, интересно и радостно видеть, как способны и как талантливы некоторые девчонки. Вообще говоря, меня спасает, конечно, любовь к людям — это странно, но у меня появился какой-то неиссякаемый источник теплоты по отношению, к людям. От этого мне легче здесь жить, чем многим (...)

Я вполне сыта, ваши посылки теперь являются скорее баловством, чем насущной необходимостью. Зимой дело другое — то, что я получила все посылки зимой, мне очень помогло. Но я надеюсь, что больше я не проведу зимы на Колыме. Как ты думаешь, можно на это надеяться? Хлопочи, Елена, очень прошу не столько за себя, сколько для Васьки. Мне очень жаль его, жаль, что художник в нем, конечно, гибнет, хоть он и работает художником. Но одно дело работать, будучи вольным, свободным человеком, а другое — лагерником, особенно для художника. И материалов нет под рукой, и нет возможности развернуться во всю силу.

Вера

Ленинград. Гвоздевой С. А.

11 июня 1939 г. (?)

Дорогая мамочка, получаю письма ваши, и сразу жить стало легче. С нетерпением ждешь каждого парохода, считаешь дни от одного парохода до другого. И все кажется мало и мало писем. Хотелось бы, чтобы они шли быстрее и чтобы чаще были телеграммы. Мамуля моя родная, не плачь, не огорчайся, я уверена, что скоро я опять буду с тобой.

У нас говорят, что все дела Особого совещания пересматривают, дойдет очередь и до меня, и я, несомненно, вернусь очень скоро. Жди меня терпеливо, береги себя, не волнуйся, не беспокойся обо мне. Я вполне здорова, хорошо себя чувствую, ничего больше со мной случиться не может.

Сейчас временно бригадирствую в вышивальном цеху и одновременно как художник делаю все рисунки. Сама я разрисовыванием по тканям не занимаюсь, у нас в цеху есть художница, которая это делает,— я даю ей только рисунки, так же, как всем вышивальщицам. Работает нас 18 человек в цеху. Краски нужны потому, что здесь нельзя достать рельефных красок. Поэтому очень прошу Лену прислать еще, только лучше в тюбиках (...)

Тяжело оттого, что я не с вами, что нет Васьки подле меня, тяжело потому, что сердце непрерывно болит за тебя и за него — но что же поделаешь? Будет еще хорошо, будет радостно, будет когда-нибудь конец страданию.

Вася прислал мне свой автопортрет^¹, маленький, в письме, сде-

данный карандашом с изумительным сходством чудесный рисунок. Я очень берегу его. Когда-нибудь это будет очень ценной вещью, а сейчас это моя большая радость. Получаю от него письма, идут быстро, всего 9—10 дней, он находится от меня в 340 км. Если б он был здесь, мне бы, конечно, дали бы с ним свидание. Очень я люблю своего старика и ужасно болею за него. Он стал такой старый, худой, длинный, седой, в какой-то поповской шапке, которую вы ему прислали, в телогрейке. Таким я видела его в октябре месяце, и таким он стоит у меня перед глазами. Жаль мне очень, если он погиб как художник, но я все-таки думаю, что мне удастся, как только мы будем вместе, снова пробудить в нем художника и заставить забыть все пережитое.

Мамочка и Еленка, дорогие мои, пишите больше обо всех, обо всем, чаще, помните, что письма — наша единственная радость. У нас, правда, есть развлечения, есть, чуть ли не ежедневно, кино, показывают хорошие картины, есть своя самодеятельность, в которой я принимаю живейшее участие и которой очень интересуюсь, есть библиотека, газеты, но книг я не читаю — мне некогда и как-то не читается.

Да, Еленка, ты можешь по тому же адресу, что краски, прислать хоть 2 журнала, новых, хороших, с вышивками, очень бы мне пригодились. Очень трудно выдумывать новые рисунки, видя перед собой только серые бушлаты, серые бараки и безрадостные сопки. На трассе хоть была природа: зелень, цветы — здесь ничего этого не вижу.

Получила кофточки, пижаму, шитую мамиными дорогими руками, хорошая ты моя, любимая моя старушка. Не сердитесь за то, что очень много раздала из присланных вами вещей тем, у кого ничего нет. Мне лично почти ведь ничего не нужно. Это доставляет мне большую радость. Делюсь всем, чем могу.

Мамочка, целую тебя горячо. Еленку целую, обнимаю, благодарю очень за заботу, за непрерывную помощь, если б не вы — у меня, может быть, не было бы столько мужества, столько жизненных сил. Еще очень мне помогла Нина^¹. Ее отношение ко мне было исключительным, я тоже ее очень полюбила. Ну, пишите чаще, пойду спать в барак. Сейчас выдался тихий час, все пошли в кино, и я могла написать длинное-длинное письмо. Обнимаю еще раз, мои любимые, целую мамины руки.

Вера

Ленинград. Гвоздевой.С. А,

6 июля 1939 г.

Мамочка моя родная, я рассчитываю, что ты получишь это письмо ко дню твоих именин, и поэтому поздравляю тебя. Я так надеялась, что скоро увижу тебя, моя любимая.

Живу я хорошо... По-прежнему делаю рисунки. Все магаданские дамы носят сейчас блузки и сорочки, вышитые по моим рисункам, сама не вышиваю, но иногда делаю образцы вышивок, и если пробуду на этой работе еще некоторое время, то, наверное, выйду из лагеря рукодельницей и буду еще тебя обучать. Кончаем мы работу в 7 часов, начинаем утром в 7 — могла бы и почитать вечером, сейчас белые ночи и в палатке ночью совсем светло, но что-то не читается. Поужинаешь, чаю попьешь, проболтаешься часика два — и спать. Бывает у нас кино почти ежедневно, потом спектакли нашей агитбригады. На спектакли я хожу, потому что наш цех принимает всегда самое близкое участие в оформлении спектакля. Я расписываю костюмы, шьем их, делаем цветы, бутафорию и проч. Есть очень талантливые и способные девушки, спектаклями руководит очень хороший, способный режиссер, тоже заключенный, разумеется, поэтому всегда получается интересно и хорошо. Я с удовольствием слежу за ростом наших молодых артисток и на спектакли всегда хожу. В кино хожу редко. Посмотрела всего только несколько картин: «Александр Невский», «Ленин в октябре», «Бесприданница».

В выходные дни можно пойти на сопки за цветами, за зеленью — но у меня эти два месяца не было времени, да и погода всё время дрянная: дожди, дожди, почти не прекращающиеся. На трассе в этом отношении лучше: больше солнца и нет таких дождей, зато здесь нет комаров. Зима здесь была теплая — похожа на ленинградскую — только здесь больше туманов, очень сыро, и климат тяжелый для сердца, очевидно, давление очень большое или наоборот — не знаю, но очень тяжело дышать, всегда не хватает воздуха. Сейчас установилась хорошая погода.

С Васей переписываемся, письма идут быстро, дней 10—12. Как он живет, не знаю, не пишет ни слова. Я очень жду его. Мне сказал начальник, что вызвал его сюда на работу в проектное бюро. Я была бы очень счастлива, если бы это случилось, но пока его еще нет здесь, и боюсь верить обещаниям. Постарайтесь получить обратно деньги, посланные мне во Владивосток, Ольгин и Нагаево — я боюсь, что их мне не получить. Несмотря на мои неоднократные заявления, их все еще не перевели сюда в Магадан.

Прошу только об одном: пишите чаще, телеграфируйте чаще. Без вестей от вас очень тоскливо. Пишите подробно, как обстоит дело с пересмотром — хлопочите, сколько можете, очень прошу. Я еще напишу заявление прокурору, но, разумеется, легче хлопотать,

напоминать вам. Узнайте, по крайней мере, получено ли мое заявление наркомом внутренних дел. Целую, обнимаю тебя крепко-крепко. Целую Елену. Привет всем, кто еще меня помнит.

Вера

Ленинград. Е. Ф. Гвоздевой.

22 июля (?) 1939 г.

Дорогие мои, получаю с каждым пароходом ваши письма, спасибо за то, что пишете часто. Я редко пишу — это верно, могла бы писать чаще, но я очень много работаю, не ухожу из цеха раньше 11—12 ночи. Никто меня не заставляет, разумеется, и я могла бы уходить в 7, как все, но, по правде сказать, работа для меня как запой сейчас, мне так легче, когда не остается времени для мыслей, а потом у меня дурацкий характер — мне всегда хочется делать все новые и новые рисунки, все новые и новые работы. Надо мной все смеются: стоит меня выпустить в примерочную к заказчикам, как я являюсь обратно в цех с виноватой мордой оттого, что опять приняла заказы с новыми рисунками. Что делать, когда у меня избыток фантазии, избыток энергии, которую некуда девать, — надо же «художнику» (в кавычках) проявляться, ну вот я и «проявляюсь» на рубашечках, салфеточках и прочей ерунде.

Сейчас заболела наша художница-разрисовщица (платочек^¹, который я тебе послала), и я опять взялась за трафарет, сделала занавески, покрывало на постель и разную ерунду. Очень нужны мне краски масляные хорошие, такие цвета, как киноварь красная, кобальт, кадмий желтый и оранжевый, сиена жженая и умбра жженая, уголь для рисования, циркуль и угольник хороший. Затем мулине, нитки хороших цветов: все оттенки зеленого, светло-голубые, бледно-розовые, оранжевые, малиновый цвет, киноварно-красные, если можно их достать, пришли, очень прошу, также анилиновые краски в порошках для тканей зеленые, голубые, красные, лимонные — мы ими окрашиваем нитки для вышивания.

Не думайте, что я когда-нибудь плачу, мы очень много смеемся — ржем прямо целый день, юмор у нас очень процветает, добродушно смеемся над слабостями и странностями каждого из нас., Живя все время вместе, мы, конечно, хорошо знаем друг друга, быстро подмечаем слабые стороны. Над парижской художницей смеются много. Как неудачный фасончик, так говорится: это, несомненно, парижский. Но отношение ко мне со стороны товарищей»

очень хорошее — даже трогательное иногда. Во всяком случае, все относятся ко мне с уважением: я никогда не ругаюсь, никогда не ною, никогда не плачу, ни от какой работы никогда не отказываюсь, сама всегда веселая и в других стараюсь поддержать бодрость духа. Столько горя у каждого, и у каждого — свое, что плакать и ныть нельзя, а уж распускаться — ни под каким видом.

Васю, говорят, затребовали сюда. Очень может быть, он скоро Судет здесь (...) Знаю, что в феврале или марте были здесь 9 его посылок, которые вы послали на Кинжал,— я дала его новый адрес — Стрелку — и просила направить их ему туда. Не знаю, получил ли он их теперь — в мае он их еще не имел (...)

Еленка, я тебя очень прошу узнать, дошло ли мое заявление в НКВД. Я до сих пор не получила извещения о том, что оно дошло. Прокурору я не писала. Говорят, что все дела ОСО теперь пересматриваются, так что писать не стоит (...) Может быть, до закрытия навигации дело пересмотрят? Может быть, домой уедем? Хоть бы знать что-нибудь определенное (...)

Пиши подробно обо всем, где бываешь, ходишь ли в театры, на концерты, на выставки — мне так хочется представить вашу жизнь, как будто я ее не знаю, как будто я никогда не была с вами. У меня оывает такое ощущение, что я уже сто лет как рассталась с вами и с момента моего отъезда будто все изменилось.

Целую вас еще раз и иду спать.

Вера

Москва. М. Ф. Гвоздевой.

Балаганное. 30 июля 1939 г.

Дорогая Мушечка, сегодня мне по телефону передали твою телеграмму: «Письмо получила жду Шурика»^¹. Спасибо большое, очень обрадовали и меня, и мать. Мать узнала теперь, что он находится в детдоме, парень, кажется, очень решительный, с твердым характером: пишут, что он копит деньги и собирается на Колыму к матери. Я бы очень хотела, чтобы вы взяли его к себе. Думаю, что тебе это трудно, Елене же много легче, она меньше занята, у нее есть свободное время, чтобы заняться воспитанием ребенка. Словом, вполне полагаюсь на вас, думаю, что вы поступите, как должно, но боюсь вам что-либо навязывать. Я сейчас нахожусь в Балаганном — временно, поэтому не даю адреса. Нас прислали сюда на рыбный промысел на прорыв, закрыв на это время цеха. Пробудем мы здесь, должно быть, до середины августа, может быть, немножко больше. Занимаемся пока что чисткой и мойкой горбуши, кото-

рой ловят неимоверное количество. Работаем в 2 смены, ударно, не успевают ловить, уже выполнили июльский план, загнали мужиков. Начальство говорит, что впервые видит такую бригаду. Работа трудная, но условия нам создали очень хорошие: опиваемся молоком н свежим киселем, объедаемся свежей рыбой (не я — я ее в рот не беру), икрой красной, жареными молоками. Бабы наши стонут, у всех болят с непривычки поясницы, руки опухают, но работают усердно, все стараются выгнать норму, а это — 2100 штук на реке. Зато у всех начал убывать жирок, приобретенный на сидячей работе в цеху. Воздух свежий, морской, соленая вода, запах рыбы, зелень, трава, цветы — все очень приятно после Магадана, где кроме бараков и цеха ничего не видно.

Напиши, как обстоит дело с пересмотром. Есть ли какая-нибудь надежда, что дойдет очередь до нас. Не ври и не обманывай, ни к чему, я не падаю духом, и терпения у меня много.

Ваську, говорят, запросили в Магадан на проектную работу, если приедет, будет хорошо для него. На зиму вышли побольше посылок, летом не так они нужны (...)

Балаганное находится в 165 км от Магадана, ехали мы на кунгасе (это вроде баржи — большая лодка). Попали в шторм—все бабы здорово переболели, рвало всех, прямо жалко было смотреть, а мне хоть бы что — вот выискался старый моряк — даже не тошнило. Чаек здесь уймища — огромные, как киты, стадами сидят на воде. Вокруг баркаса ныряет морзверь — тюлень, должно быть, кажется, дельфины в северных морях не водятся. Впрочем, в географии и других науках я не сильна, как тебе известно. Очень мягкие по очертаниям сопки на берегу — красиво, дико. В Париже я все мечтала попасть на стройку — тут строится огромная новая страна большого будущего. Если б на 10 лет меньше и прежнее здоровье, было бы очень интересно. Отношение к нам прекрасное сейчас.

Обнимаю крепко всех, целую, огромное спасибо за все.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

Балаганное. 20 августа 1939 г.

Родная моя мамочка, получила вчера два твоих письма от 6 и 20 апреля. Спасибо, моя ненаглядная, что пишешь часто (...) Прости меня, что пишу редко, но ведь так проходит день, что иногда не урвешь времени, чтобы написать письмо. В 7 часов утра мы начинаем работать, час дается на обед, пока сходишь в столовую, потом выпьем чаю, не успеешь выкурить папироску — гудок. Возвраща-

емся домой в 8 часов вечера. Надо помыться, не успеешь чаю попить — там поверка, и спать. В палатке писать трудно: шум, все галдят, возятся чего-то, ежеминутно отрывают. Пишу я только по вечерам в цеху, когда все уже идут спать, или в выходной день, а времени у меня почти не было, как я уже писала, потому что в течение 2 месяцев, даже больше, я совмещала 2 должности — бригадира и художника, на что 12 часов у меня не хватало, приходилось задерживаться и до 11 и до 12 часов ночи.

Сейчас мы уже скоро месяц находимся на Балаганном на рыбных промыслах, куда нас прислали на прорыв. Не хватала людей, чтобы чистить и ловить рыбу во время путины. Я страшно радуюсь тому обстоятельству, что чувствую себя сильной, бодрой, нет сравнения с прошлым годом. Совсем не устаю на работе, ничего у меня нигде не болит. Целый день собираю и считаю рыбу из бочек, т, е. гну спину не меньше 6—7 тысяч раз в день, и хоть бы что, даже забыла, что есть такая вещь, которая называется поясницей и может болеть. Здесь, в Балаганном, климат много лучше, чем в Магадане, для сердца много легче. Совсем не опухаю, за 7 часов великолепно высыпаюсь, встаю без труда утром и иду на работу свежей и бодрой (...)

Может быть, до зимы пересмотрят наше дело, и мы вернемся домой? Кто знает, когда до нас дойдет очередь. Говорят, что из лагерей возвращаются домой люди полками, очевидно, до нас еще не дошел черед. Не знаю, стоит ли писать еще одно заявление. По. приезде в Магадан спрошу у начальницы лагеря. Получила на днях 2 письма от Васьки, он все на Стрелке, получил сразу все 9 посылок — ими заняли всю коптерку. Могу себе представить сенсацию в лагере из-за такого количества посылок. Вася пишет, что красит машины, помещения, пишет лозунги и картины. Хорошо бы ему дослать немного кистей, несколько карандашей сангины и несколько» его жестких для сангины резинок, их было у него много, целые коробки в бюро, которое стояло в моей комнате (...)

Мухе следовало отдохнуть, лучше всего поехать на юг, на солнце. Что может быть лучше солнца и тепла! Как я ненавижу север, мороз, снег, теперь я хотела бы всегда жить на юге, у берега моря, и есть фрукты. Мамочка, Вася послал Лене доверенность на получение денег со сберкнижки — получила ли она? Что вы сделали с моими платьями, пальто и пр.? Почему не продали их? На меня ничего больше не полезет, кроме того, я думаю, вы понимаете, что белых вечерних туалетов я больше носить не буду: старухе не к лицу те платья, что были. Я очень прошу не жалеть моих вещей. Целую тебя, моя родная, хорошая, очень крепко. Жду вестей.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

8 октября 1939 г.

Дорогая моя, любимая мамочка, по нескольку раз перечитываю я твои письма, моя ненаглядная старушка, я получила их все сразу, приехав из Балаганного в Магадан. Радость ты моя, как мне приятно, что ты пишешь бодрые письма, как меня радует, что ты гуляешь (...) Думала ли я, что на старости лет будешь меня обшивать снова и опять я буду носить твоими руками сшитые блузки, сорочки.

Мамочка, ты не сердись и не огорчайся, что я мало писала эти 2 месяца,— мы все время жили в Балаганном, со дня на день ожидая отправки в Магадан, вместо 10 дней пробыли 2 месяца. Теперь буду часто писать. Может быть, навигация в этом году не прекратится или будут караваны с ледоколами — тогда и зимой будут письма (...)

Васе я пишу часто, мамочка, и от него получаю письма, работает он в ремонтном цеху на автобазе. У него, очевидно, очень подавленное моральное состояние, и я не знаю, как ему помочь в этом. Но это и понятно, как может человек, который всю жизнь, начиная с юного возраста до 50 лет, жил только своим искусством, жить без него? Я убеждена, что все это поправится, и опять он будет веселым, опять будет писать картины и радоваться жизни. Пройдет все это. Надо только уметь не падать духом и бодро переносить несчастья. После несчастья всегда бывает счастье. Если бы я была возле Васьки, я знаю, он бы у меня не скис. Пишите ему чаще. Хлопочите о нем.

Ну, обнимаю вас крепко, пишите мне больше.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

18 октября 1939 г.

(...) Получила два письма от Васи, пишет, что был болен, а о том, что поправился, уж не пишет — не понимает человек, что надо сообщить об этом, что можно беспокоиться.

После Балаганного мне еще больше не нравится Магадан. Там было очень красиво, такой красивый пейзаж, что невольно любуешься им. Сядем покурить, и так приятно остановить глаза на мягких очертаниях береговых сопок, которые в течение дня бесконечно меняют окраску. Потом, я страшно люблю море, а там мы работали на плоту, т. е. прямо на воде. Магадан же хоть и стоит недалеко от моря, но моря не видно, кроме серых скучных сопок и серых бараков, ничего не видно с командировки. В Балаганном я

встретила Лелю Тагер^¹. Помнишь ее? Не видела ее 23 года, и она узнала меня, нашла даже, что я не изменилась. Видишь, как хорошо я выгляжу, значит. Мамочка, пишите мне круглый год, весной, как откроется навигация, я сразу получу много писем, я ведь ненасытная, мне все кажется, что мало вы мне пишете (...) Целую.

Вера

Ленинград. Е. Ф. Гвоздевой.

24 октября 1939 г.

Я пишу тебе еще из больницы, где лежу уже почти месяц — я писала Мухе и маме об этом — не пугайся, ничего страшного нет, чувствую я себя сейчас прекрасно, очень поправилась и на днях уйду отсюда. Заболевание совершенно случайное, оттого, что мне сделали в Балаганном впрыскивание стафилококковой вакцины, к которой у меня оказалась идиосинкразия. За 2 года это первое заболевание, и то несерьезное. Разве не здорово? А вы считали меня дохлятиной, дай Бог вам быть такими здоровыми, как я. Лежать мне уже поднадоело, и я рвусь на работу в цех, тем более что все товарищи по цеху ждут меня с нетерпением (словно я весельчак какой), ежедневно шлют мне записки и требуют, чтобы я «перестала дурака валять», как они выражаются. Вообще, относятся они ко мне очень хорошо, заботливы, внимательны, сердечны, я прямо тронута. Все посылки мои взяли под опеку, чтобы я не разбазарила их мгновенно, как они говорят, и выдают мне каждодневный рацион (...)

Хочу попробовать хлопотать здесь сама о том, чтобы Васе дали возможность работать по специальности, может быть, из этого что-нибудь выйдет. Ах, если б Вася был бы здесь, с какой легкостью я бы вынесла в два раза больше, хотя по дому страшно скучаю! Так хочется домой. Но об этом не надо думать и не надо говорить. Жду твоего письма, чтобы снова писать в Москву, только не знаю, кому теперь писать. В Магадане выпал снег и уже не тает. А на трассе уже давно снег. Опять начинается долгая зима, где-то я буду этой ЗИМОЙ? (...)

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

29 ноября 1939 г.

Дорогая мамочка (...) Наступила зима, мы опять завалены снегом. В этом году зима очень снежная и вьюжная. Ветер дует ежедневно такой, что кажется, сметет бараки, хорошо, что хоть никуда не надо. Говорят, навигация будет круглый год, так что письма от меня получать будете (...)

Попроси Еленку прислать мне стихов Пастернака. Я почти совсем не читаю, нет времени, но очень хотелось бы иметь при себе стихи, которые я люблю, томик Пушкина, Тютчева, если это не трудно (...) Разве я могу вас забывать, мамочка? Ведь я стараюсь только не думать о вас 24 часа в сутки, потому что иначе не хватает выдержки. Золотко мое ненаглядное, только не волнуйся. Все будет хорошо. Я так хочу тебя увидеть, я так хочу к вам (...)

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

14 декабря 1939 г.

(...) У нас зима очень холодная, морозы градусов 25, после трассы, где 56, это кажется тепло, тем более что на воздухе я почти не бываю. Мои товарищи все-таки после работы прогуливаются и убеждают меня гулять, но я уверяю, что на трассе я надышалась воздухом до самой смерти и особенно на мороз не стремлюсь.

Благодаря вам одета я тепло, живем тихо (в палатке у нас радио), слушаем музыку, вчера слушала очень хороший концерт, приятно, разумеется, но когда слушаешь музыку, ужасно хочется снова вернуться к той жизни, которой жила, т. е. к музыке, книгам, настоящей плодотворной творческой работе. Но когда-нибудь это придет, мамочка, я уверена.

Получила письмо от Васи от 30 ноября. Как всегда, о себе ничего не пишет, по-видимому, здоров, работает все там же и все тем же. Пишет, что ужасно скучает без меня, очень хотелось бы повидать его, но, к сожалению, это невозможно. Если бы можно было мне его увидеть хоть на час, я уверена, что снова вдохнула бы в него бодрость и он хоть немножко повеселел бы.

Он написал в Верховный Совет о помиловании. Очень прошу Муху время от времени справляться о результатах наших заявлений. Сейчас очень многих освобождают по пересмотру. Мамочка, золотко мое хорошее, не унывай, жди меня и знай: я весела, спокойна и терпеливо жду.

Целую очень, очень крепко мою родную, хорошую старушку, руки твои целую, моя милая.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

18 мая 1940 г. (?)

Дорогая моя мамочка, пришел 1-й пароход с материка, жду не дождусь писем, наверное, через несколько дней получу целую пачку от вас, если вы писали зимой. Живу я теперь в том же Магадане, но на другой командировке, работая все там же и так же — художницей. Здорова. Чувствую себя хорошо. Работы очень много, заказов все больше и больше. Требования растут, приходится делать все больше и больше рисунков. Это гораздо интересней. Трудно только то, что я ничего абсолютно не вижу, неоткуда черпать, все приходится брать из головы, а голова никакой пищи здесь не имеет, наоборот, то, что было, скудеет, поэтому я и прошу, если можно, прислать в посылке хоть какой-нибудь материал — может быть, Елена пороется или Муха и найдет, у меня была целая серия фотографий, открыток кружев. Иногда делаются в цеху очень красивые вещи—по-настоящему, без скидок, (...), и тогда я очень радуюсь: так приятно, когда в этих условиях удается создать хоть крупицу красоты. Вчера получила ко дню рождения письмо от Васи, нехорошее, мрачное. Сегодня напишу ему ругательное письмо, чтобы не распускался, побольше выдержки надо иметь (...)

Раньше я никогда не вспоминала, теперь чем ближе к старости, тем больше воспоминания уходят вглубь. Как я хочу тебя увидеть, у меня какое-то мучительное чувство вины перед тобой: мало я тебе забот, внимания уделяла, моя ненаглядная, все времени не было — всегда было некогда. За это корю себя теперь. На пустяки, на ерунду, на ненужные, как теперь выяснилось, вещи тратила время, силы, здоровье — всю себя, а на тебя, мою хорошую, мою самую-самую любимую, — не хватало, и стыдно, и горько теперь. Мамочка, только бы мне увидеть тебя еще (...)

Внизу приписка о новом адресе: почтовый ящик № 261/3.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

 21 мая 1940 г. (?)

Дорогая моя мамочка (...) Ты обо мне не беспокойся, я живу вполне хорошо, здорова, чувствую себя очень бодрой (...), работаю, немного читаю, попадаются хорошие книги, изредка, правда, я с жадностью на них набрасываюсь.

У нас была очень мягкая зима, и хорошая стоит весна, с солнцем и без грязи особенной. Присланные вами полуботинки разносила, теперь они впору, и я ношу их с удовольствием. Мне очень нужны чулки, совсем босая, если будет возможность, очень прошу прислать мне несколько пар.

Вася опять приехал в Магадан и будет здесь, наверное, месяца 3, а то и больше, он здоров, выглядит неплохо, будет оформлять Дом культуры, делать росписи на стенах и потолках. Последние месяцы он делал портреты. Помнишь ли ты, мамочка, Мухину детскую подругу Ниночку^¹, она скоро освободится и, возможно, приедет в Ленинград. Я провела с ней целый год вместе. Мне очень хочется, чтобы она повидала вас и рассказала вам обо мне (...)

Книги я получила, по-моему, все, кроме истории тканей, спасибо огромное. Я часто читаю вечером Пастернака и Тютчева и наслаждаюсь. Если можешь, пришли несколько хороших книжек — только стоящих, не барахло, чтобы одной книги хватило с перечитыванием на год, что-нибудь серьезное или по истории, или по истории живописи, или по искусству. Я очень далека от культурной жизни, и поэтому назвать тебе книг не могу, не знаю, что выходит, на старое отшибло память. Сейчас перечитываю с наслаждением Стендаля «Красное и черное». На два дня дали мне Тарле «Наполеона» — тоже перечитываю с большим наслаждением. Нового прочла только рассказы Хемингуэя. Но так как все когда-либо прочитанное я забыла, то можешь прислать, даже лучше, если пришлешь старые книги.

Целую, обнимаю вас, моих любимых, очень, очень крепко. Владимира Яковлевича^² обними, шлю ему привет горячий.

Родные вы мои, как я тоскую, если б вы знали.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

31 мая 1940 г. (?)

Мамочка, родная моя, получила твою поздравительную телеграмму.

Пришли первые пароходы, уже начали поступать первые письма, жду со дня на день и я. Надеюсь, письма будут подробные, длинные. Я так соскучилась. От тоски все замерло внутри. Живу на новой командировке — адрес мой теперь: Магадан, почтовый ящик № 261/3; живу так же, как жила, и работаю там же, в том же цеху, только на другом месте. Очень много думаю о Салом (ее)^¹, Ашене^². Сердце иногда выворачивается наизнанку.

Мамочка моя хорошая, здоровая ли ты? Действительно ли собираешься на дачу? Я очень бы хотела, чтобы ты поехала на дачу. Столько воспоминаний детских нахлынуло на меня при этом. Вспоминаю, как ты лепила снежных баб. Помнишь, с каким мастерством, как настоящий скульптор. Ты у меня такая способная, талантливая, золотые руки у тебя. Должно быть, от тебя и я унаследовала эту любовь к художничеству. Сейчас единственное, что мне доставляет удовольствие, — это удачный рисунок. С увлечением часто делаю все новые и новые модели платьев и, когда выходит красивая вещь, так радуюсь, что всем тычу ее в нос и восторгаюсь больше всех. Иногда бывает, что мне вожжа под хвост попадает, и так хочется создавать новые красивые вещи — прямо прет из меня. Тогда я делаю по нескольку новых рисунков в день, сижу на работе часов до 11 вечера и даже усталости не чувствую. Мы делаем сейчас действительно красивые вещи, такие красивые платья и сумки, что самые элегантные модницы Москвы и Ленинграда позавидуют. Мне бы так хотелось показать тебе, что я делаю. У нас теперь такие изумительные рукодельницы есть, что тебе даже было бы чему поучиться. Мамуля, хорошая моя, когда приеду, я не буду с тобой расставаться, не отойду от тебя ни на шаг. Какая Елена счастливая, что она все время с тобой, мое золотко, старушка моя любимая, я надеюсь увидеть тебя бодрой, здоровой, мы будем вместе ходить гулять по набережной, две старушки, я ведь совсем седая стала теперь, и моя молоденькая приятельница Надюша шутя называет меня бабушкой. Я, разумеется, возмущаюсь, вовсе не хочу, чтобы меня преждевременно старили, я хочу еще жить по-настоящему, но вид у меня, должно быть, очень старый стал. А моя соседка по кой-

ке случайно увидела у меня фото Еленки. Ей так понравилось ее лицо — она утверждает, что Еленка прямо красавица на карточке, она повесила ее у койки на стенку и любуется ежедневно. Я утверждаю, что я много красивее Еленки, но она мне не верит. Дорогие мои, шутим и смеемся мы очень много, всячески развлекаем себя глупостями, пустяками. Жизнь очень разнообразна.

Вася пишет, письма невеселые, я стараюсь подбодрить его, жаль мне очень моего старика. Не удалось нам отпраздновать серебряную свадьбу. Я все мечтала и говорила ему: «Хоть не настоящую, но серебряную непременно отпразднуем, и я наряжусь в белое платье». Не вышло ни тогда, ни теперь белого платья.

Целую вас всех, моих хороших, любимых, очень-очень крепко. Пришлите мне кисти акварельные и тонкие, и толстые, а красок не надо. Главное — пишите, пишите чаще. Целую руки твои.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

25 октября 1940 г.

Дорогая моя мамочка (...) Ужасно жалею, что не получила от вас ни одного письма этим летом. Телеграммы очень скудные, из них никак нельзя узнать, как ты живешь, как себя чувствуешь. Очень радовалась, что ты побывала на даче в этом году, хоть немного подышала свежим воздухом. Я все больше становлюсь на тебя похожа, моя родная старушка, тоже не люблю гулять, сижу целый день и делаю свои рисуночки, если можно не идти на обед — не иду. Не люблю зря ходить. Ты, конечно, огорчаешься, мама моя родная, что я редко пишу. Поверь, что это не от меня зависит, я пользуюсь каждой возможностью послать тебе телеграмму или письмо. Я здорова, родная моя, работаю все там же и все то же делаю. Изредка вижу Ваську, верней, его спину или силуэт, шагающий по дороге, в моей меховой шапке, с шарфом на шее. Мне достаточно знать, что он в тепле работает по своему делу, пишет опять картины, у него очень большая и хорошая работа. Выглядит хорошо, говорят, очень веселый, бодрый, все время шутит и дурит. Все товарищи его очень любят и исключительно хорошо к нему относятся. От качества, мастерства и быстроты, с которой он работает, все в восторге, думаю, что теперь его отсюда не выпустят (...)

Мамочка, милая моя, до чего соскучилась по тебе, ты не знаешь этого. Как бы я хотела просто хоть посидеть с тобой, посмотреть на твое милое хорошее лицо, родная моя...

Целую вас всех крепко, Еленку целую и благодарю вас за все заботы и хлопоты.

Вера

Ленинград. С. А. Гвоздевой.

2 декабря 1940 г. (?)

Дорогие мои, любимые.

Пишу вам наскоро несколько слов, чтобы сказать, что я здорова, живу благополучно. Краски, кисти, ботинки, сахар получила, спасибо огромное (...)

Вася здоров, живет хорошо, чувствует себя бодрым и молодым, работает прекрасно. Удивляюсь тому, что Муха прислала мне краски, а письма никакого мне не написала.

Мамочка, родная, хорошая, как хочется тебя обнять, мою любимую старушку, береги себя, умоляю тебя, помни всегда, что я живу для того, чтобы тебя увидеть, моя радость.

Целую вас крепко (...)

Пришлите мне свитрик какой-нибудь приличный и полотенце вроде синего сатинового. Юбка мне так широка, что падает с меня — я опять стала выдрой, какой вы меня знали, все жиры куда-то растаяли. Пишите чаще, пришли, Еленка, открытки с какими-нибудь цветами, очень мне нужны.

Вера

Ленинград. Е. Ф. Гвоздевой.

15 января 1941 г.

Дорогая Еленка, сегодня получила твое письмо от 11 февраля 40 г. Как видишь, шло почти год, до этого получала много писем более поздних. В этом письме ты пишешь о том, что мама получила повестку, а была ты у областного прокурора. Прошел год с тех пор, и все мы там же. Очевидно, надежд очень мало. Пишу наскоро, только чтобы сказать, что я здорова, живу и работаю там же. Васю не вижу (...)

Леночка, ты все время пишешь, что больше зависит от нас самих, уверяю тебя, от нас ничего не зависит, мы сами ничего сделать не можем. Пишем и пишем, вот и все. Мамуля моя, родная хорошая старушка, получила твои 3 трогательные коротенькие письмишки, так радостно видеть твой почерк, моя родимая, и почерк хороший, твердый, уверенный, я вижу тебя бодрой, веселой, моей милой, лю-

бимой, какой ты всегда была, и сразу делается радостней, светлей на душе. Золотко ты мое, когда же я обниму тебя!^¹ (...)

Пиши мне летом почаще, вернее, пиши теперь, так как с ледоколом письма придут весной. Привет всем.

Вера