ОТ АВТОРА

Повесть «Гонимые» написана на основе подлинных событий. Ее герои - реальные люди: он - московский режиссер, она - актриса. Я хорошо знал этих людей и был задет за живое их выразительными рассказами о пережитом, да и сам прошел через те же терния. И отобразил типичные картины великих бедствий и унижений, выпавших в военные годы на долю московских немцев. Выброшенные осенью 41-го года из столицы в глухие степи Казахстана, они потеряли свободу, родину, профессию и невероятно страдали от этого и своей полной неприспособленности к колхозной жизни, от несовместимости совершенно разных культур. Через год на героев повести обрушилась еще одна беда - вторая депортация. Произвол ли это местных властей или центр закручивал репрессивные гайки, но только весь немецкий поселок, возникший под Карагандой во времена столыпинских реформ в начале века, был вырван из родных домов и брошен в глубь степей на слияние с казахским колхозом.

Пожилые москвичи не выдерживали этих испытаний, многие легли в чужую неласковую землю. Те, что помоложе, как-то приспособились, выжили, дождались в напрасных надеждах на возвращение конца войны. Но так и остались навсегда пленниками чужбины - Москва для них была закрыта. Только единицам посчастливилось после снятия ярлыка спецпоселенцев вернуться чудом на родную землю. Мои герои - не из их числа. Коренные москвичи, люди искусства, они были отлучены и от родины, и от любимого дела.

Шли годы. Терялась квалификация, и все несбыточнее становились мечты о Москве, о театре. Им еще повезло: в 60-е годы в Казахстане возникли телевизионные студии, они как-то зацепились. Караганда, Целиноград... Короткая поездка на родину и нервный срыв после этого от сознания, что возврата к былому нет...

О том, как злая воля ломала судьбы людей и как они, гонимые, жили, боролись, страдали, и рассказывает эта повесть.

Ю. Ковалевский

ГЛАВА I

Познакомился я с ним в Балхаше в 1950 году. Городок этот был тогда крошечным: десятка два кирпичных домов в несколько этажей да поодаль четыре саманных поселка, что остались от первостроителей медеплавильного завода, - вот и весь город. Искусственный поливной парк и каменистые возвышения отделяли городок от поселков, а потому он казался еще меньше и уютнее. Эти ощущения усиливались контрастами окружения: с одной стороны городок внезапно обрывался, споткнувшись о степную бескрайность, с другой гигантское озеро выбросило к городу круглый язык своей бухты. Среди этих стихий, голой земли и воды, воспринимаешь городок оазисом - оазисом цивилизации.

В августе 50-го года я приехал в Балхаш по направлению Карагандинского учительского института. Город как-то сразу очаровал меня своей восточной экзотичностью. Непривычно почти все: и скверики на совершенно голой земле с незнакомыми узколистыми блеклыми деревцами и пушистыми безлистыми кустиками, и ручейки, лениво струящиеся возле их корней; непривычно знойное небо, на котором неделями не увидишь ни облачка, — одна пустая синева; поразительны и эта жара на пороге осени, и бронзовые лица людей в непривычно белых одеждах, парусиновых туфлях.

И я в своем осеннем пальто, в темных брюках, черных ботинках, кепке выгляжу так нелепо, так неестественно, словно пришелец из другого мира. А ведь от Караганды всего каких-то 400 верст!.. А когда во дворе школы, где мне предстояло работать, я вдруг увидел важно вышагивающих журавлей, то и вовсе пахнуло на меня ароматом восточных сказок, так любимых мной в недалеком еще детстве.

В первые же недели своей работы в школе я обратил внимание на мужчину лет сорока. Среди озабоченных и строгих учительских лиц он явно выделялся живой насмешливостью глаз, раскованностью, демократичной небрежностью одежды. На его слегка полнеющей, но все еще стройной, рослой фигуре и парусиновые брюки, и шелковая выцветшая безрукавка смотрелись довольно ладно, но все же свидетельствовали о равнодушии хозяина к своему туалету. Кто это? Мне шепнули: «Руководитель драмкружка Штейнбрехт Евгений Александрович, барон...» Любопытство мое обострилось: я никогда еще не встречал живых аристократов. Порода видна - узкое европейское

лицо, удлиненный нос с небольшой горбинкой, крупный лоб, переходящий в четко очерченную загорелую лысину. Одним словом, благородное, одухотворенное лицо. Только вялость уголков губ несколько портила общее впечатление. И ни тени чопорности, поведение самое демократичное. Это как-то совсем не вязалось с моими книжными представлениями об аристократах. Даже с детьми, что посещали драмкружок, отношения у него были на равных. Те, естественно, злоупотребляли этим равенством и в минуты шалостей не обращали никакого внимания на грозные окрики и свирепый вид своего старшего товарища.

Евгений Александрович частенько просил меня поприсутствовать на репетиции, поддержать его учительским авторитетом. Надо ли удивляться, что мы, новоиспеченные учителя, очень скоро вошли с Евгением Александровичем в самые простецкие отношения, когда и грубоватая шутка, и некоторая фамильярность не кажутся неуместными. Даже называть между собой стали его попросту - Евгеша. Нашему с ним сближению способствовало и то обстоятельство, что Евгеша имел слабость к спиртному и частенько был «подшофе», как он выражался. Зная эту склонность, мы в дни получек приглашали его в немудреный балхашский ресторанчик. Эрудит, интересный рассказчик, Евгеша был желанным гостем наших холостяцких посиделок. Мы угощали его, понимая, что при его-то зарплате семейному человеку разгуляться не на что. «Мне беленькой», - говорил он стеснительно, делая красноречивый жест двумя пальцами. И мы заказывали ему немного водки, себе - красного, закуски простенькой. Пьянел Евгеша быстро, от первой же рюмки оживлялся и выдавал такие сюжеты, что мы завороженно немели.

- В студенческие годы, - начинал он таинственно, - было нас трое друзей, шалопаи вроде вас. Причаститься любили, а денег, сами понимаете... И вот заключили мы как-то договор: каждый должен угостить друзей - трава не расти.

Первый черед Павлу достался. Жуир был, зубоскал неимоверный. Вот однажды он и говорит нам: «Ребята, завтра едем пропивать мою свободу. Женюсь. Только, чур, с вопросами в душу не лезть. Женюсь ради вас, чертей, и все тут!» Ну мы, обескураженные слегка, поехали с Павлом. Любопытно даже. Привез он нас в подмосковную деревеньку, а там и вправду ждут уже, встречают с почетом. Жених со

свитой под бубенцами в сельсовет верст за 5 укатил, а потом, как и положено, загудело застолье.

Погуляли мы тогла славно, хотя и жаль было товарища, восседающего рядом с такой Матреной дебелой. А ближе к ночи Павел шепнул нам: «Ребята, незаметненько, чтоб хозяев не обидеть, сматывайтесь потихоньку. Меня за околицей подождите, провожу вас». Оно и вправду, пора честь знать. Павла мы так и не дождались и увиделись с ним только на другой день.

- Ну, как добрались? Как повеселились? - спрашивает он нас, а у самого чертики в глазах.

-Ты-то как?..

- А мне что? Зарегистрироваться не сумел: не работал в тот день сельсовет - такое дело. Невесту тоже не приголубил: как, думаю, без документа к деве подступиться? Сбежал, разрази меня гром! Я же честный человек, — и он, ударяя кулаком в выпяченную грудь, начал ерничать.

От неожиданности мы стали хохотать, не очень-то задумываясь о моральной стороне сего поступка.

- А закончилась эта история неожиданно, - продолжал Евгеша. - Первые-то дни мы, по настоянию Павла, уходили из училища черным ходом - чем черт не шутит. Потом позабыли осторожность и налетели как-то раз на разъяренную жертву нашего легкомыслия. Павел столбом застыл, а оскорбленная дева со всего маху влепила ему такую оплеуху, что он споткнулся, засеменил, засеменил бочком и... бросился бежать, провожаемый булыжными проклятиями. А нас давно уже как ветром сдуло. Долго еще потом Павел предпочитал выходить не парадным подъездом. А мы все потешались над ним.

Но вот настал черед другому приятелю угощать нас с Павлом...

Были ли то импровизации искусного рассказчика или подлинные события беспечной юности Евгеши, сказать не берусь. Но тогда мы нисколько не сомневались в достоверности, настолько правдиво вязал рассказчик нить повествования. В конце застолья Евгеша впадал обычно в слезливо-лирический минор и начинал читать свои стихи о неумолимой быстротечности времени: «Часы, как в яйцах цыплята, тук-тук...» В таком нетвердом состоянии приходилось провожать его довольно далеко, в поселок Набережный, где в обшарпанном саманном бараке обитал он вместе с женой и престарелой тетушкой. Там и

передавал я его в руки супруги, весьма недовольной и мужем, и нашим вниманием к нему.

Тем не менее под Новый год я получил от Штейнберга приглашение на семейный ужин. И так запомнился мне этот рождественский отблеск старины! Комнатка в убогой мазанке была патриархально уютной: в старинных подсвечниках мерцают свечи, теплый отблеск их вспыхивает искорками на хрустальных бокалах, рюмочках, графине... Салфеточки, красиво разложенные приборы - все казалось таким роскошным, утонченным после убожества нашего быта! До сих пор сохранилось во мне то ощущение. Это тетушка Эмилия постаралась придать всему надлежащую благопристойность. Маленькая сухонькая старушка в разговорах наших почти не участвовала, но присутствием своим, одеждой, манерами создавала удивительную атмосферу старинного немецкого дома с его порядком, основательностью и устоявшимися фамильными традициями. Здесь не место было громким выкрикам, фривольности, дурашливости. Мы вели непринужденный, но серьезный разговор о жизни, о нашем будущем. Звучали оптимистичные тосты, пожелания, слышались и горестные сетования о Москве, об утерянном. Потом вдруг возникла тема искусства. Евгеша и его жена Клавдия Владимировна Багрова оживились и, сменяя, дополняя друг друга, стали весело и ярко вспоминать смешные истории из своей сценической жизни. А под занавес завели старинный патефон в форме скворечника, и сквозь натянутые в его передней стенке струны зазвучала неповторимым резонансом вагнеровская музыка. Все притихли. Глубокое раздумье на лицах. Какие же глубины ждут нас?.. Такой она была, незабываемая ночь начала 1954 года.

ГЛАВА II

В конце этого года я неожиданно женился, и отношения с Евгешей стали прохладнее: семья требовала внимания. Да и компания наша волею обстоятельств распалась. Но года два спустя произошли события, вновь сблизившие нас с Женей. Он очень тосковал по театру, по живой актерской работе. И вот решили они с женой собрать старых актеров и создать в Балхаше любительский театр, чтоб душу отвести и хоть как-то сохранить свой профессионализм. Молодых актеров-профессионалов, естественно, не нашли и привлекли моло-

дежь из самодеятельности. Уговорил Женя и меня, перспективу нарисовал грандиозную: добьемся-де звания народного театра... Жена моя было ни в какую. Привлек и жену, польстил, что у нее скрытый темперамент. Сумел, одним словом, возжечь огонек тщеславия в скромной женщине и поддерживал его небольшими ролями, всевозможными заданиями, коих на репетициях отыскивается великое множество.

С той поры возникла между нашими семьями настоящая дружба, и частенько забегали мы с женой к Штейнбрехтам на огонек, а то и на торт оригинальный, который мастерски делал сам хозяин. Недавние голодные годы были еще так свежи в памяти, что кулинарные сюрпризы Жени мы встречали искренним восторгом. Но больше всего запала в память непринужденная задушевность тех вечеров, их высокая духовность. Она, словно воздух, наполняла маленькую комнатку Штейнбрехтов.

Это уже не та комната в саманном бараке, где встречал я 1951-й год. Нет в живых и тетушки Эмилии. Старушка милая так и угасла в барачной убогости с напрасными надеждами увидеть родину... Теперь Женя с Клавой живут в городе, в кирпичном двухэтажном доме с двумя подъездами. Таких домов политзаключенные Балхашского лагеря понастроили за два года немало. Улицы три протянулись в степь небольшими рукавами. И сейчас вспоминается мне великолепный певческий голос, рвущийся из-за возводимых стен за колючую проволоку - на волю. Если бы стены говорить могли!..

Комнатка у Жени на втором этаже крохотная. Впрочем в Балхаше таких большинство. У нас с женой тоже немногим больше. Но мы «голенькие» - кровать да стол, вот и кажется попросторнее. А у Штейнбрехтов кое-что сохранилось еще из московских вещей, поэтому все уголки заполнены. Узлы прикрыты ковриками, накидками, и тесноватый их мирок кажется радушно-уютным, гостеприимным. Многих влекло на теплый живой огонек этого дома: то бывшего доктора искусствоведения, а ныне медбрата, повстречаешь здесь, то старого актера театра Корша, то других «бывших». Охотно забегали школьники-кружковцы и - засиживались, полоненные рассказами, подготовкой капустников. Здесь никому не было скучно.

Особенно нравилось мне бывать у Жени без гостей. Он ставил на стол очередную кулинарную выдумку, и за чашечкой чая, примостившись на продавленной кушетке, познавали мы тревожную силу

песен Эрнста Буша. Женя переводил нам упругие, барабанные фразы певца. Слушали и Вагнера, проникаясь титанической мощью его «Тангейзера». Потом начинались тихие разговоры о печальной действительности, и они сами собой переносили нас в довоенное прошлое. Ну, мы-то с женой только детскими воспоминаниями о родине могли поделиться. А Жене было о чем рассказать.

До войны он, оказывается, был деканом актерского факультета театрально-музыкального училища им. А.К. Глазунова. Там и Клава училась. Отец Жени сначала и слышать не хотел об актерской карьере сына. Как? Отпрыск старинного рода фигляром станет?! И немецкая основательность, и былой аристократизм восставали против такого легкомыслия сына. Но после революции все так изменилось... Былая уверенность отца поблекла, и он в конце концов уступил упрямому юнцу. Правда, с условием, что тот прежде хотя бы техникум закончит. Наверное, надеялся, что блажь за время учебы выветрится. А может, вспомнил собственную судьбу? Его-то отец крутенько с ним обошелся, на всю жизнь обида осталась.

А было вот как. Престарелый барон Штейнбрехт жил с семьей в Митаве. У него было три сына. Младший, Александр, недавно вернулся в отчий дом с дипломом инженера-экономиста. И тут вдовый барон вздумал вдруг утешить свою старость молоденькой женой. Кто посмеет перечить своенравному аристократу? Да только молодые сыновья рядом с юной мачехой стали невольным укором и предметом постоянной ревности. Однажды в порыве очередного раздражения старик попросту выгнал сыновей своих из родного гнезда - живите, мол, как хотите, не маленькие.

Куда старшие подевались, скрыто временем, а Александр в Москве осел. Году в 1912-м тридцатидвухлетний инженер, человек уже с положением, женился на девице Штанге. Она из многодетной семьи железнодорожного машиниста в городе Моршанске. Отец их овдовел рано, и шестерых детей растила старшая сестра Эмилия. Она так и осталась вечной нянькой, и с рождением у четы Штейнбрехтов первенца, Евгения, перебралась к ним.

После революции вся респектабельность семьи опрокинулась. Невероятно трудно было привыкать к новому быту, карточкам, тесноте. А сыновей уже двое - в 1919 году родился еще один, Георгий. Воспоминания эти были у Жени отрывочны, непоследовательны. Это по-

том уже, много лет спустя, расспрашивал я Клаву о подробностях и нанизывал былое на нить времени.

В 1929 году, как раз в год моего рождения, поступил Женя в четырехгодичный химико-механический техникум. Отец был доволен, но сын-упрямец мечту свою все-таки не забыл: стал заниматься одновременно еще и в театральной студии. Оба заведения закончил Женя в один и тот же год. Да только выбора не было: учебу в техникуме положено отработать. И попал юноша на мыловаренный завод лаборантом.

Вот тебе и мечты, не случись на следующий год призыва в армию... Попал наш герой в Читу, в Забайкальский военный округ. Как узнали в штабе, что «артист» к ним прибыл, тут же направили его в Читинский театр самодеятельность армейскую поднимать.

- Служил играючи, - каламбурил Женя, — зато какую практику режиссерскую прошел...

Он прищуривал глаза, уходил, видимо, в то далекое время, но, так ничего и не рассказав, переводил разговор на другое. А я, по молодости лет, не очень-то интересовался подробностями чужих биографий, расспрашивать не стал.

ГЛАВА III

Служба в армии и определила судьбу молодого человека. Вернувшись в 1937 году в Москву, раздумывать не стал и устроился преподавателем в театрально-музыкальное училище им. Глазунова.

Клавочка Багрова как раз поступила в это училище. Худенькая, необыкновенно живая, с несильным, но редкого диапазона голосом, она невольно обращала на себя внимание преподавателей. Говорит быстро, темпераментно, голос грудной, крепкий - ну, прямо контральто, да вдруг как взовьется сопрано! Такую разве не заметишь?

Вот и Женя выделил ее на своих занятиях по актерскому мастерству. А повышенное внимание мостит нередко дорожку и для более нежных чувств... Начал Женя искать встреч, домой провожать. Клавочке и лестно, и ужасно стеснительно - такой человек!..

В феврале 1941 года, когда Клавочка заканчивала уже училище, они поженились. Никаких церемоний - тогда не принято было. Рас-

писались, пошумели немного среди друзей - вот и вся свадьба. Родителей Жени на вечеринку не пригласили - Клава настояла, она стеснялась, чувствовала, что не одобрят они все это. Да и чему им радоваться? Сын от солидной профессии отказался. Ну да ладно, все-таки преподаватель. Так на тебе: еще и жена - «примадонна» без роду и племени!..

Тут родители явно погорячились: родовитость в те времена - предмет опасный, лучше было в родословных не копаться. Но ради истины все же замечу, что род Багровых не так уж и прост. Прадед Клавы был в Сергиевом, Посаде архимандритом, жил, как и положено по чину, при монастыре, но родню навещал, поддерживал. Дом Багровых и после революции долго еще помнили в Сергиевом. Пяти братьям своим выделил архимандрит средства на обзаведение. Купили они в Москве кузницы, и - заветвился в первопрестольной род Багровых-мастеров.

После революции третье поколение Багровых распалось на многочисленные островки. Последний раз, пожалуй, собралась обширная родня в 1928 году: от сердечного приступа в неполные 37 лет умер внезапно отец Клавы. Ей тогда десять лет всего было. И мелькание плачущих лиц, сердобольные ласки - все смешалось и распалось в детской памяти на едва различимые образы, сценки, смутные ощущения...

Кроме дочери, осталось на руках у вдовы еще и трое сыновей -что лестница через две ступеньки, ноша непосильная. И через десять лет, когда первоапрельские капели звонко шлепались в ледяные копытца убегающей зимы, не стало и матери. От белокровия истаяла она как-то тихо, незаметно. Метнулся в последний раз болезненный огонек материнской души и страдальчески угас.

Только теперь поняла Клава, что значит быть старшей. И хотя братья уже повыросли, семейные заботы ошеломили. Потом втянулась, приспособилась как-то. Спасибо Косте, он хозяйственный, помогает. Отслесарит на заводе - и домой скорее. И в магазины зайдет, и ужин приготовит. Гулять он не очень тянется - у него с девчонками проблемы, стесняется их сильно. Брату Володе тоже домашнее дело нашлось: Клава поручила ему комнату убирать. Организовать мальчишек она умеет. Когда пионервожатой в школе работала, ее отмечали за это - вон сколько благодарностей дома хранит!

Но как братья ни помогали, забот и ей хватало - стирка, шитье, тысячи мелочей наваливались. Как только мама все это успевала? Хорошо хоть старший брат Иван года полтора назад женился. Он тогда как комсомолец в школу старшим пионервожатым был направлен райкомом. В школе и присмотрел себе учительницу литературы, у нее живет теперь.

К выбору брата Клава отнеслась ревниво - свой всегда лучше кажется. Но невестке и вида не показывала: при встречах радостно улыбалась, лобызалась, грудной голос ее ласковыми словами звенел. Да и что делить им, если раза два в год видятся? Иван сейчас комсорг большого завода. То комсомольские собрания, то партийные, актив, бюро, организация молодежных починов, соревнований, праздников, пролетарских субботников - голова кругом. Жена жалуется, что мужа только и видит по ночам и утрам.

А теперь вот и у Клавы своя семья. Жить стали у нее. Иначе она и не мыслила - еще чего! Чтобы она пошла в Женин муравейник?! Квартира там, конечно, прекрасная - три комнаты, такое чудо! Большинство по 4-5 человек ютится в одной комнате. Соседи по дому завидуют их семье. А чему завидовать? Там тоже семь человек теснятся. По московским меркам не так и много, но для Клавы три совершенно чужих женщины, да еще бывшая супруга Жени - это уж слишком, только и не хватало появиться ей в этом букете!.. Но отказаться совсем от такой квартиры было бы глупо: решили, что Женя прописку оставит прежнюю, а у нее будет жить «гостем». Ей-то соседи не завидуют, не донесут.

Перебрался Женя в новое жилье очень буднично, просто. Тетушка Миля с мамой подготовили ему вещи кое-какие, белье, постель. Как увидел узлы, засмеялся: «Муттерхен, да вы с тетей опозорить меня хотите — я, как старьевщик, через Москву потащусь? Старье берем, собираем!» - заголосил он вдруг, подражая старьевщику, что нередко приезжал на телеге в московские дворики, чтобы выменять у мальчишек, слетающихся к нему при первых же напевных его выкриках, старые вещи в обмен на заветные для ребятишек револьверы-пугачи, свистульки, мячики на резинках.

- Женя, перестань дурачиться, - огорчилась мать. - Это же все, - она показала на узлы, - нужно тебе.

- Надо будет, я и приду лишний раз. Не против? - с усмешкой спросил он. - Не огорчайтесь, я сам отберу, что надо.

Он положил в чемодан костюм выходной, штиблеты, пару рубашек, белье нижнее, постельные вещи... Туго. Пришлось уступить совету женщин и твердые вещи переложить в сумку.

- Возьми свитер теплый, холодно же, - предложила тетушка.

- Wohlan, Hebe Tante, - согласился Женя, не желая огорчать в последний момент своих родных. Все же расстаются, что там ни говори.

И в глубине души все это чувствовали. До сих пор, даже в отлучках, он был неотделимой частью семьи Штейнбрехтов, и вот...

- Я на днях забегу, - бросил он обыденно, словно предупреждал, как бывало: вернусь, мол, в восемь.

По традиции обнялись на дорожку, чмокнулись в щечку, и поспешил Женя на трамвайную остановку.

Клава быстро рассовала вещи мужа по полкам старенького шкафа, ящикам такого же допотопного, изъеденного червем комода, положила на свою железную кровать, отгороженную складной ширмой с цветочками, Женину подушку. Пошутила: «Наш уголок я убрала цветами...» Приятный глубокий голос певицы сразу заполнил всю комнату, так что Женя невольно прижал палец к губам: «Тсс...»

Вечером, когда сели ужинать и Женя откупорил припасенную им для такого случая бутылочку хорошего вина, Клава сказала, обращаясь к братьям: «Вот и опять нас четверо. Давайте за наше счастье! Чтобы год удачным был для всех нас!» Подняла бокал. Дружно чокнулись, выпили.

Но 41-й год начался для молодоженов несчастливо - серьезно заболел средний брат Клавы, Володя. Кашлял он еще раньше, а теперь ошеломляющий диагноз - туберкулез легких! Срочно всех на рентген. Боже мой - у Клавы тоже обнаружен очаг!.. Что же будет? В смерть как-то не верится - этого просто не может быть! Но настроение ужасное: сможет ли петь, примут ли в театр? В июне - выпуск. Тревожные мысли роятся, роятся.

Женя, как мог, успокаивал жену, поддерживал, следил, чтоб лекарство пила, не простужалась. Сочувствовали невестке и родители. Они уже смирились с выбором сына, оценили деловитость и приветливость молодой женщины. Надо же такой беде случиться...

А Володе становилось все хуже. Навещая его в больнице, ободряя, Клава просто душой надрывалась. Ну как же так?! Смотреть невозможно на эти бестелесные тоненькие ручки, бескровные паль-

чики, на лихорадочные пятна щек... Первого мая, когда улицы пестрели флагами, цветами, бантами, шумели песнями, музыкой, разноголосицей большого праздника, Володя умер. Скоротечная чахотка вмиг спалила 19-летнего мальчишку.

Горе-то какое!.. Отчаяние усиливает жуткая мысль: «Неужели теперь и мой черед?» Но молодость, что весна, быстро сушит слезы ненастья. И вот уже повседневные заботы, подготовка к выпускным экзаменам приглушили горечь. Даже страхи как-то отодвинулись, притаились. И самочувствие вроде ничего.

В суматошном галопе пронеслись выпускные выступления, вручение дипломов. До обидного прозаично прошел этот выпуск июня 1941 года. Не повезло Клаве: училище их закрывали, сливали с другим, и трудоустраиваться придется теперь самостоятельно. Театральные связи у Жени остались, но положение осложняла болезнь Клавы: туберкулез легких прогрессировал, и врачи нашептывали Жене неутешительные прогнозы. Что-то дальше?..

ГЛАВА IV

А дальше - началась война. Вначале инерция мирной жизни еще тащила всех по накатанной колее. Где-то война, а в Москве вроде бы ничего не изменилось: все так же звенели трамваи, спешили куда-то озабоченные люди. В магазинах по-прежнему богатый выбор продуктов, появилась даже новинка - вкуснейший горчичный хлеб. Разве что очереди подлиннее стали, да мальчишки отчаяннее замахали игрушечным своим оружием и всё шпионов ловят.

Деятельная натура Клавы никак не могла примириться с вынужденным бездельем. Ну, приготовит мужчинам немудреный ужин, утром Костю на завод проводит. Вернется он поздно, Женя уйдет работу искать. С ума сойдешь в одиночестве - мысли всякие лезут, тоска наваливается. К подругам съездить? Настроение у всех не то, иные эвакуировались. Нет, надо что-то предпринять, нельзя же на зарплату брата жить. У мужа тоже не ладится. Пошел в комитет по делам искусств, а он - тю-тю, уже и след простыл. И чего это бегут все из Москвы? Даже неприятно. Нет, надо устраиваться на работу.

Пошла в районо. По старой памяти ее охотно взяли вожатой в пионерлагерь «Мир» под Истрой. Направили на завод редкоземель-

ных элементов «Родолен», которому принадлежал лагерь, для оформления документов. Вечером «обрадовала» мужа скорым отъездом. Тот запротестовал: «Да ты что? Не выдумывай, нюшка ты этакая!» Словечко «нюшка» он подцепил от Клавы. Ругая братьев, она частенько обзывала их в сердцах: «Говнюшка этакий!» Женя смягчил понравившееся ему «ругательство», получилось очень милое домашнее словцо. Можно подумать, что-то вроде намека на деревенскую неотесанность: Нюшками в деревнях кликали девчонок по имени Анна.

- Тебе же режим нужен, лечение, - продолжал Женя. - Да и кто тебе справку о здоровье даст?

- А! - махнула рукой Клава. - Сейчас время не такое. Лекарства принимать и там можно. Режим даже лучше, воздух, питание. А здесь, Жень, я с тоски помру! Да и деньги нужны, - добавила рассудительно, - все-таки 75 рублей в месяц на земле не валяются.

- Деньги, деньги... - неуверенно пробурчал Женя. - Главное здоровье, а остальное... - он прищелкнул языком. - Мне сегодня обещали на киностудии съемки в «Хронике» — им «немцы» нужны. - А я видишь какой?

Он шутливо задрал подбородок и показал жене свой арийский профиль. Разговор перешел на немцев. Из скупых радиосводок ясной картины не составишь: «Идут упорные оборонительные бои...» Но по всему чувствуется: дела на фронте неважнецкие.

- Всегда наши шапками грозились закидать врагов, - раздражен но заметила Клава.

- Да уж... - поддержал Женя, оглянувшись на дверь. - Как там поется: «Чужой земли — ни пяди, а своей...»

- Вершка не отдадим, - добавила Клава.

- Вот-вот, не отдадим, - тихо повторил он со злой иронией.

- Расскажи лучше, что там на студии, - попросила Клава, уходя от неприятной темы.

Слушала мужа с интересом - он умел очень комично копировать людей. Потом вдруг поймала себя на том, что мыслями уже далеко: перебирает, какие вещи взять с собой.

- Жень, как думаешь, - перебила она мужа, - взять пальто летнее?

- Что за вопрос? Мало ли завернет погода, - отозвался тот и тут же спохватился. — Ну как ты поедешь... без справки?

- У меня и не спрашивали ее. Перестань, Жень! - сердится Клава.

Возражения мужа раздражают ее — она упрямая. Женя обычно вынужден уступать. И на этот раз решил не ссориться перед разлукой. Переживать потом, виниться... Может, Клава и права, что хорошего сейчас в Москве?

- С какого вокзала? - спросил примирительно.

- Кажется, с Рижского или Савеловского, - неуверенно ответила она. - Я завтра уточню.

- На Савеловском вокзале, - негромко запел Женя известную московскую прибаутку, - нашли труп без головы. Пока голову искали, ноги встали и ушли.

- Жень, перестань! Настроение не то, - укорила она мужа.

Пришел с работы Костя. Узнав о решении сестры, только и сказал: «Ладно, поезжай, обойдемся». Выглядел он очень усталым. В их цехе, рассказал, многих призвали в армию, и работы невпроворот.

«Могут и Костю скоро...» - подумала с тревогой Клава. За Ивана пока не беспокоилась - он на брони. Мужа тоже вряд ли... Вызвали недавно в военкомат, целый день продержали, не выкликали, а потом: «Ждите. Если надо будет, вызовем». Дураку понятно: немец. И вызывать нечего было.

В день Клавиного отъезда встали пораньше - Женя непременно хотел проводить жену и успеть к одиннадцати на студию. Клава привыкла к обходительности мужа и не возражала: одной тащиться через всю Москву с чемоданом и сумкой не хотелось.

В трамвае тесно, духота, многие с вещами - примета военного времени. Грохочущий вагон, постоянно трезвоня, долго тащил их на окраину. Вокзал, что растревоженный улей: неясный гул, среди наваленных всюду чемоданов, узлов, мешков копошатся темные фигурки, другие ползут туда-сюда, тяжело нагруженные вещами, спешат военные, стремительно обегая одну за другой группы пассажиров, словно перепархивают с места на место. У пригородных касс напряжение слабее, но толчея и здесь. До Истры недалеко - час-полтора. Но время военное, можно и застрять: в первую очередь эшелоны пропускают.

Вышли на перрон. Как всегда бывает при проводах, люди уже как бы разделены во времени, думают о своем. И нависает неловкость: все уже сказано и повторено несколько раз. Посматривают на часы -

стрелка едва переместилась. И эта привязанность ко времени ужасно давит: будто из прошлого вышел, а в настоящее не попал еще.

- Жень, ты иди. Что я, не сяду, что ли? - первой не выдержала Клава.

- Нет-нет! - запротестовал тот. - Я должен посадить тебя на поезд. Мало ли что...

- Ты же в студию не успеешь, — настаивает Клава.

- Успею.

- Это, Жень, несерьезно: можешь без работы остаться. Вот будет номер!

После недолгих пререканий Женя уступает. «Жди меня скоро», - в который уж раз обещает он, целуя жену. И пошел. Оглянулся: улыбаясь, она махала рукой.

Без Клавы стало ужасно пусто. Чтобы отвлечься, забегал к родителям. Но это помогало ненадолго. Отец начинал обычно ворчать, рассказывая о непорядках на работе, матушка и тетки обрушивали невероятные слухи, ахи-охи, младший брат Жорж все спешит в свой медицинский институт, да с ним и не поделишься наболевшим — не поймет. Куда деть себя? Заглядывал к дочери, но та, настроенная матерью, дичилась его.

К счастью, студия откликнулась, наконец, конкретным предложением, и это спасло от хандры и вина. Каждый почти день надо было поспешать на студию имени Горького, а это - не ближний свет. Пока до Калужской доберешься, оттуда троллейбусом в самый конец Москвы... Едва успевал к десяти.

Сниматься определили, как и договаривались, в «Хронике» - немцев изображать. Тут особая достоверность нужна - вот, мол, лицо врага. Не дай Бог, комиссия фальшь обнаружит. Чаще играл немецких офицеров, но ставили и солдатом в массовках. Здесь за час меньше платили.

Попробовать себя в кино поначалу интересным показалось. Только очень уж непривычно все.

- Понимаешь, совсем другая специфика, - вспоминал как-то Евгений Александрович. - Я, по театральным канонам, на партнера смотрю, на реплики его реагирую, в образ вживаюсь. А режиссер мне: «Куда смотришь?! Вон туда смотри!» - «Да там же кошка!» - раздражаюсь я. - Что он меня, за новичка держит? Но подчиняюсь.

Только какая уж тут игра, если и вправду кошка передо мной. И знаешь, смотрел потом этот кадр, глазам не верю: на партнера ведь гляжу, как ни странно, - не на кошку. У кино какие-то свои законы. Мне не понравилась эта работа - не театр.

Но вот кадр сделан. Женя стаскивает осточертевшую униформу, от которой взмок под лучами июльского солнца, плюхается на деревенскую мураву — какое блаженство! Небо такое нежное, причудливые пуховые облака неспешно надвигаются, рвутся, тают в бездонной голубизне... Трудно даже представить, что где-то сейчас идет война, которую они так фальшиво изображают.

Неприятно, что в «Хронике» показывают немцев такими жестокими, дикими - он ведь тоже немец. А тут как раз актер, что играл партийного секретаря, словно угадав его мысли, начал рассказывать про зверства немцев - по радио слышал.

- Люди разные бывают, - не смог удержаться Женя. - Дело не в национальности.

- Так ты их защищаешь? Радио не веришь? — задиристо наскочил «секретарь», повернувшись к нему всей грудью.

Так и хотелось сказать этому борову: «Мы в хронике вон какую липу показываем, так и на радио твоем». Но промолчал. Не дождавшись ответа, тот отвернулся к своей компании и стал доказывать, что немцы вообще нелюди, они и своих-то в концлагерях гноят.

- Ну и глуп мужик! - мысленно обругал его Женя. - О наших лагерях не знает, что ли?

В компании тем временем заговорили об эвакуации. Многие уже отправили свои семьи от Москвы подальше. Краснобай опять за свое:

- Вообще-то паниковать нечего, - изрек нравоучительно. - Сталин покажет Гитлеру, где раки зимуют. Но учреждения культуры, думаю, эвакуировать надо. Театры там, кино, артистов...

Женя видел насквозь этого трусливого гада, скрывающего за звонкой фразой ничтожную корыстную душонку. Не выдержал:

- Ну, вас, конечно, в первую очередь спасать?

Ох и взвился «секретарь». Видно, Женя угадал тайные мыслишки «героя».

- При чем тут я?! При чем я? - он в гневе не находил слов. - Это вас... вас надо вон из Москвы... проклятая немчура!..

Женя промолчал, не стал связываться с дураком, брызжущим слюной. Но неприятно ужасно. Так захотелось скорее отсюда - к Клаве, душу отвести. Однако вырваться из душной и тревожной Москвы удалось только после окончания номера «Хроники».

Томительное ожидание опаздывающего пригородного поезда. И вот, наконец, Женя в покачивающемся стареньком вагоне. Мимо бегут станционные домики, перелески, деревеньки. Пасется стадо на лугу. Все дышит покоем, летней умиротворенностью. И таким диссонансом врываются вдруг пронзительные гудки встречных эшелонов - с зачехленными грузами, красноармейцами на тормозных площадках... Война.

В Истре долго не мог узнать, как добраться до лагеря: оказывается, местные называли его по-своему.

- Дык это «Мир» и есть! - пояснил, наконец, неторопливый пеше ход, гордясь своей осведомленностью.

- А далеко? - поинтересовался Женя.

- Недалече, верст 8 с гаком. - Увидев огорчение на лице приезжего, добавил: - Может, подвода какая догонит, али грузовая. Дорога вон, за теми казенками...

Он махнул рукой в сторону нескольких кирпичных домов, возвышающихся над деревянными строениями, - видимо, какие-то учреждения.

Вскоре Женя вышел на большак, спросил около последнего дома, туда ли идет, и зашагал уверенно и быстро. По грунтовой дороге идти было легко: теплый ветерок, напоенный запахом трав, приятно овевал лицо, руки; в придорожных кустах щебетали птицы, цвиркали отовсюду кузнечики, прогудел шмель; вон сорока перелетела дорогу, застрекотала; обгоняли стрекозы, бабочки мельтешили у самых ног... Боже, хорошо-то как! Ни окриков режиссера, ни московской суеты. Захотелось, как в детстве, босиком пробежаться по теплой земле. Разулся, заодно и рубаху снял, перебросил узелок через плечо и зашагал совсем счастливый. Очень скоро пожалел, что обувь скинул: изнеженная подошва моментально намялась мелкими камешками, стало неприятно идти. Радость всегда что-нибудь да испортит. К счастью, сзади послышался шум мотора. «Полуторка», - сразу определил Женя.

Тогда и всего-то четыре вида машин знали: легковые по имени заводов называли — «Эмка», ЗИС, а грузовики безо всяких затей: которые поменьше - «полуторка», побольше - «трехтонка». И все понятно.

Женя поднял руку. Шофер охотно прихватил пассажира. В кузове - молодой человек лет двадцати. Познакомились. Юра, как назвал себя попросту попутчик, оказался физкультурником из того же лагеря.

- Клавочка? Как же, знаю, - он улыбнулся.

Это доверительное «Клавочка» и улыбка задели, вызвали ревнивую мысль: «Вон какие молодцы крутятся около нее». Себя старым не считал, под тридцать всего, но по сравнению с женой или этим юнцом... А Юра болтал всю дорогу, не подозревая, какие чувства всколыхнул в душе попутчика.

Доехали мигом. Денег брать шофер не хотел - стеснялся, но Женя все-таки оставил ему мелочь на папиросы.

Клаву нашел на маленькой эстрадной площадке. Она под навесом-ракушкой репетировала с девочками. Заулыбалась, обняла мужа - вроде бы рада. Попросила немного подождать - она сейчас.

- Посмотри, кстати, - попросила, - как получается.

Женя присел на скамью первого ряда, прислушался. Незатейливый танцевально-песенный номер с приплясом и частушками про немцев, как Гитлеру по мордасам дадут. Поморщился: и тут война. Привычным режиссерским глазом заметил слабые места, но прерывать не стал - не суть важно.

Огляделся. Лагерь мало отличался от виденных ранее: разбросанные дачные домики, деревянный барак с дымящейся трубой - видимо, столовая; футбольное поле в стороне, где несколько ребятишек терзали старенький мяч; за рядом деревьев видны крыши других домов.

- Тихий час, что ли? - подумал Женя, не видя ребячьей беготни около домиков.

Взглянул на часы: третий час. Подошла Клава.

- Малышня отдыхает, - подтвердила она догадку мужа, - а старшие группы в поход ушли. Голодный, наверно? Пойдем покормлю.

- Юра мне рассказал, как вы тут костры с ним жжете, - с иронией ввернул Женя, идя за Клавой.

- А-а... - засмеялась она. - Он организатор хороший, но ужасный болтун, надоест.

Спокойно-ироничный тон жены успокоил - и чего это он вообразил?.. Как бы извиняясь за глупые подозрения, обратился участливо:

- Как чувствуешь себя? Сыро ведь вечерами, а ты у костров...

- Это же не каждый день, - ответила Клава. - А потом, знаешь, Женя, я даже забывать стала о болезни. Чувствуешь, какой воздух здесь!

В столовой и суп и каша показались такими вкусными. «Кушайте, кушайте! Будьте ласковы», - предлагала дородная повариха вторую порцию. Клава все шутила, подтрунивала потом: «Во как очаровал ты нашу тетю Нюсю!»

После обеда ушли бродить по окрестностям. Уединенная лесная полянка в неярких цветочках, всплеск накопившихся чувств, великолепие пейзажа... Женя просто захлебнулся от избытка впечатлений. Вот стоят они на опушке. Веселые березки по бокам, нежная зелень молодых елочек, перед ними широкая полоса разнотравья, пестреющая цветами, изумрудный луг спускается полого к реке. Она едва угадывается в извивах деревьев, кустов. На другой стороне поднимаются к лесу разноцветные полосы сельских угодий. Деревенька в отдалении слилась органично с прелестью окружающего пейзажа.

- До чего же... - Женя не знает, как и выразить свое восхищение, - ...душевно Подмосковье! Просто дух захватывает!.. - он глубоко вздыхает. - В Сибири тоже вроде бы леса, деревни. Но как-то не так - суровее, однообразнее. А здесь... ты посмотри, - он широко повел рукой, - веселая какая, милая картина. Вот это - родина!..

Два часа, отведенные Клаве, промелькнули мигом. Пора возвращаться. Проводила мужа до тракта и все глядела вслед, махала рукой, когда оборачивался, пока не скрылся за деревьями.

По дороге на станцию Женя переживал заново прекрасные минуты встречи, не заметил, как и дошел. И очень удачно: как раз к поезду.

После деревенских впечатлений Москва показалась неуютной, изменившейся, полной тревоги. Зловещие слухи ползут: немцы десанты выбрасывают, позавчера мост взорвали. Называются точные места, подробности. Раньше пропустил бы мимо ушей городскую трепотню, а теперь поневоле задумаешься: паникуют люди или на самом деле?.. Обратил внимание, как много скупают соли, спичек, круп. Из-за этого приходилось подолгу стоять в очередях, хотя ему и надо было мелочь какую-нибудь купить. Раздражался и все мечтал поскорее снова очутиться за городом.

На студии тоже тягостно стало. Все та же неразбериха, рык режиссера, помощников, ворчание огрызающихся актеров, измотанных

бесконечными дублями, ожиданиями. «Секретарь» с Женей не разговаривает и всячески демонстрирует свое пренебрежение. «Ну и черт с тобой!» - мысленно ругается Женя, но на рожон не лезет. Месячишко можно и потерпеть, а в сентябре начнется театральный сезон. Обязательно что-нибудь подвернется, даже нечего сомневаться.

Через неделю снова представился случай поехать к Клаве. С таким подъемом бегал по магазинам - надо на этот раз гостинца жене привезти. Едва дождался намеченного дня и скорее, скорее на вокзал. Но, как говорят, в одну и ту же реку дважды войти нельзя...

ГЛАВА V

На этот раз не заладилось с самого начала: поезд тащился раздражающе медленно, все пропуская воинские эшелоны. В Истре тоже не повезло: попутных машин не нашел, а догнавшая в пути полуторка не остановилась. Настроение испортилось, и мысли невеселые лезут. Тряхнул головой: да что это я?.. Попытался отвлечься видами природы, думами о предстоящем свидании. Как там женушка без него?.. А что, если подсмотреть незаметно? - пришло вдруг в голову. Нехорошо? Ну не в щелку же подглядывает! Зато как разыграть Клаву можно, какой сюрприз преподнести. Надо только удобный момент выбрать. Так и решил.

На подходе к пионерлагерю свернул в лесочек и вскоре вышел к невысокому забору недалеко от входных ворот. Тут в кустах и затаился.

В этот приезд лагерь показался куда оживленней: на футбольном поле множество мальчишек роится около мяча, кричат, мечутся; на маленькой эстраде с раковиной и около нее несколько девичьих стаек. Клавы не видно, а вот физрука Юру заметил - тот как раз в машину садился. Грузовичок тронулся к выходу, и Женя отпрянул в тень. «Когда не надо, и машина попутная», - подумал сердито. И тут увидел Клаву. С группой мальчишек, лет 10-12, она вышла из-за деревьев и направилась к эстраде. «Ух ты, ловко командует!» - восхитился Женя, видя, как все группы, стоявшие там, мгновенно пришли в осмысленное движение и заняли определенные места.

Смотреть было неудобно: кусты то и дело заслоняли картину, приходилось отодвигать ветви, вытягивать голову... Сзади захрустели су-

чья. Обернувшись, увидел солидного мужчину, мелькавшего в просвете деревьев. Оглядываясь, тот удалялся.

- Ну и нелепо, наверное, я выгляжу, - подумал Женя. - Надо кончать эту бузу.

Но уж очень не хотелось отказываться от придуманного плана, тем более Клава все равно занята, только мешать ей будет. Решил подождать, пока она освободится, и уже без напряжения стал посматривать, как ребята разыгрывали на площадке какие-то сценки. Клава останавливала, давала указания, действие возобновлялось. Слов слышно не было, и Жене показалось даже забавным разгадывать эти немые шарады.

За этим занятием и напугал его неожиданный окрик: «Гражданин! Ваши документы!» Испуганно обернулся - влево, вправо. По обоим бокам стояли военные. Никак не сообразишь сразу: откуда они, зачем, как же не услышал?

- В чем, собственно, дело? - наконец нашелся он и повернулся к своим стражам.

Прямо перед ним стоял третий, нацелив в грудь дуло револьвера. Женя совсем растерялся. Из документов у него - только пропуск на студию, что всегда лежал в заднем кармане брюк. Протянул. Военный справа перехватил и, едва взглянув, сунул в планшетку, висящую через плечо.

- А в чем дело? - уже более уверенно спросил Женя.

- Там объясним, — угрожающе пробасил правый конвоир и под толкнул в сторону леса.

- Да вы что, товарищи?! - взволнованно и торопливо заговорил Женя. - Я вот из Москвы - к супруге приехал. Она здесь пионервожатая. Спросите...

Он оглянулся, надеясь увидеть Клаву, крикнуть ей, обратить внимание, и - не нашел. К тому же военный с правой стороны тотчас переместился и отрезал этот спасительный путь.

- Там разберемся, - пробасил он, снова подталкивая пленного в сторону от лагеря.

- Да что разбираться, - взмолился Женя. - Вот же, рядом!.. Спросите - жена моя там...

- Ты перестанешь, сволочь, скулить! - взвизгнул левый конвоир и носком сапога больно ударил по лодыжке.

- Зачем же так?.. - обиженно простонал Женя, припадая на ушибленную ногу.

- Иди, а то еще получишь, гад! - пробасил правый. - И помалкивай!

Женя покорно захромал в сопровождении охраны, совершенно подавленный происходящим. Он никак не мог взять в толк, что же случилось, и как вообще его обнаружили.

Отойдя немного от лагеря, военные остановились, велели вывернуть карманы, обшарили сверху донизу. Какое унизительное и омерзительное ощущение!.. Двинулись дальше. У дороги ждала армейская легковая машина с брезентовым верхом. Усадили между двух прежних стражей. Тот, что пистолетом грозил, сел рядом с шофером. Машина рванула с места и понеслась, безжалостно подбрасывая на жестких рессорах. Зажатый с двух сторон неприятными спутниками, тыкаясь при каждом толчке в их бока, Женя никак не мог сосредоточиться: мысли рвались, перескакивали с одного события на другое, третье и постоянно упирались в один и тот же недоуменный вопрос: за что, в чем виноват?

Высадили Женю около одного из двухэтажных зданий в центре города. Пару часов назад он шел здесь, радуясь приволью, предстоящему свиданию. Даже и внимания не обратил тогда на зарешеченные окна, которые теперь с мрачной многозначительностью смотрели на него. Повинуясь команде, двинулся безвольно за одним из конвоиров. Только теперь осознал, что у того шпала в петлице - капитан. Совсем не к месту вспыхнула ироничная мысль: «Честь какая!»

В небольшом вестибюле за столом, справа от двери, сидел плотный военный в фуражке с голубым околышем. Он встал, приветствуя вошедших.

- Поймали, - заметил удовлетворенно, оглядывая задержанного.

- А куда же он денется, - с хвастливой небрежностью проговорил капитан и добавил: - Определи его тут.

Дежурный принял изъятый у арестованного документ, записал что-то в журнал, потом приказал сдать брючный ремень, шнурки от ботинок, часы наручные. Женя успел взглянуть на циферблат: было около четырех. Унизительная процедура раздевания закончилась «шмоном», как выразился худощавый тонкоголосый конвоир, что ударил возле лагеря по ноге: «Мы шмон сделали, но ты еще раз его

хорошенько...» Воспользовавшись паузой и присутствием нового человека, Женя попытался защитить себя:

- Я из Москвы, со студии Горького, - обратился он к дежурному скороговоркой. - Вы позвоните, меня там знают.

- Выясним, - неопределенно и равнодушно сказал дежурный, деловито осматривая арестанта.

И Женя снова почувствовал отвратительные плотные прикосновения к своему телу чужих грубых рук. Они пробежали по вороту рубашки, плечам, нырнули подмышки, похлопали, опускаясь, по бокам, прощупали пояс и, обхватив ладонями, скатились по каждой ноге от паха донизу. Потом дежурный приказал спустить штаны, трусы и нагнуться. Какой срам, какое унижение! Но что делать, когда ты во власти этой безжалостной машины? Страх, растерянность притупили восприятие, и он подчинялся всему в каком-то оцепенении.

Осмотрев под конец ботинки, постучав ими по спинке стула, дежурный подытожил:

- Пусто, товарищ капитан.

- Ладно, в четвертую его! - откликнулся тот.

В камере ни души. Голые нары у противоположных стен, зарешеченное окно, забитое снизу досками.

- Ну и влип! - прошептал Женя, безвольно опускаясь на край топчана.

Как НКВД работает, он кое-что слышал. Но разве думал, что и его зацепит эта коса... Теперь, когда смолкли шаги дежурного, и ничто уже не отвлекало от переживаний, обрушился целый вихрь вопросов, закружил, доводя до отчаяния от полной беспомощности и непонимания.

- Где же я мог поскользнуться?! Донес кто по злобе? Кто?..

В памяти всплыло лицо «секретаря», которого в киностудии за шкурничество поддел. Как он тогда взвился... А может, в его игре комиссия усмотрела политическую крамолу? Война - не простят ведь. Стал перебирать в памяти сыгранные роли, эпизоды разные и не нашел ничего подозрительного. Да и как могли из Москвы найти его здесь?! Будто точно место знали. Кому он говорил об отъезде? Костя знал, конечно. Но в кустах-то как обнаружили? Видел кто? Вспомнил мужчину, прошедшего у него за спиной. Неужели все дело в этом? Немного отлегло от сердца: тогда есть надежда выкарабкаться. Но

почему же так безжалостно непреклонны они были? Им достаточно только шагнуть в лагерь, и все стало бы ясно. Тут что-то не так...

И опять нахлынула тревога, во рту совершенно пересохло, в голове - неприятное ощущение ударов пульса. Скорее бы завтра!.. Как нарочно, время словно остановилось, за окном вовсю полыхает солнце. В мучительных раздумьях тянулся час за часом, совершенно отнимая силы. Пытался прилечь, но жесткие доски не спасали от мыслей, напоминая о его ужасном положении. И Клава ведь очень долго не узнает об его исчезновении. Может, Костя тревогу забьет? Вряд ли.

Отвлек немного приход конвоира. Тот повел арестованного в туалет. Провожатый был новый, видимо, сменил прежнего дежурного, и Женя воспользовался этим.

- Меня с кем-то спутали, - начал он торопливо. - Надо в Москву позвонить - на киностудию, там подтвердят...

- Не разговаривать! - резко оборвал конвойный. - Завтра позвонят, кому надо, — добавил он уже спокойнее.

В туалете был рукомойник с краном, и Женя жадно припал к воде, потом долго полоскал пересохший рот, брызгал на голову, плескал в разгоряченное лицо. Конвоир терпеливо ждал.

Наверное, еще через час тот же дежурный принес кружку теплого чая и кусок хлеба. Есть совершенно не хотелось, но все же заставил себя. И только тогда почувствовал, насколько пуст желудок.

День медленно, нехотя все же угасал. Но долгожданная ночь не принесла забвения. Темнота только обострила воображение, усилила сомнения, страхи. Лишь под утро, совершенно истерзанный мыслями, провалился, наконец, в забытье.

ГЛАВА VI

Оставим беднягу в спасительном забвении и перенесемся в то послеобеденное время печального дня, когда Клавдия Владимировна Багрова репетировала с ребятами пионерлагеря «Мир» шуточную сценку. Нервничала, сердилась, заставляла повторять. Предстоял концерт с соседнем пионерлагере «Ленинец», и Клаве не хотелось ударить в грязь лицом - все-таки все знают, что она актриса. Ей и в голову не могло прийти, что муж совсем рядом и нуждается в помощи.

Через час примерно к эстрадной площадке подошел Юра.

- Клавдия Владимировна! - он поманил ее к себе. - Вы с мужем виделись?

- А что, он приехал? Где? - обрадовалась Клава.

- Я его в Истре только что видел.

- Почему же не захватил? - обиженно спросила Клава, зная, что Юра ездил туда на машине.

- Знаешь, я ничего не пойму, но трое повели его в НКВД.

Клава обомлела.

- Юр, может ты спутал? Не он был?

При ребятах они обычно называли друг друга по имени и отчеству, но тут Клаве было не до субординации.

- Да нет, я так ясно видел его...

И Юра принялся рассказывать, как вышел из райкома комсомола, пошел к складам, где машина ждала, а тут как раз...

Едва только она поняла, что Юра скорее всего не спутал, бросилась к начальнику лагеря - надо было что-то предпринимать. Пусть позвонит, машину даст... Начальник сразу все понял:

- Клавдия Владимировна, успокойтесь, - он налил из графина стакан воды и подал взволнованной женщине, - это я...

- Что Вы?.. - не поняла Клава.

Понимаете, из «Ленинца» директор позвонил, говорит: за оградой у тебя шпион прячется в кустах. Высматривает, морда не наша - в хронике таких видел.

- У нас дети с тобой, говорит, надо срочно в органы звонить. Ну и напугал меня. Вы уж не волнуйтесь, сейчас все выясним.

У Клавы даже нервический смех вырвался от неожиданного финала. Вот гротеск! Готовы от страха всех хватать. Директор между тем принялся названивать, но так ничего и не добился: то занято, то что-то невразумительное отвечают.

- Да... Надо Вам ехать туда самой, иначе с ними не договоришься. Машину я дам и записку напишу. Думаю, все обойдется, не волнуйтесь. Вы и меня поймите - война, а тут дети. Вон какие слухи... - он осекся.

И вот Клава в Истре. Но с ней не захотели и разговаривать. Дежурный уже сменился, ничего не знает. И с какой стати должен он доверять какой-то бабенке?

- Но вам же директор звонил! - пыталась убедить Клава. - Вот записка от него.

- Нам директор не указ, у нас свое начальство.

- Позовите тогда начальника. Вот телефон московский, вот мои документы. Можно позвонить и все выяснить.

Но дежурный и пальцем не захотел пошевелить. У репрессивной машины свои законы, свои пружины. Все же Клаве удалось после долгого ожидания перехватить какое-то начальственное лицо. Услышав о невиновности задержанного, начальник, только что снисходительно внимавший симпатичной молодке, сразу посуровел.

- Вы кто такая?! - напустился он грозно. — Невиновных мы не задерживаем.

Клаве пришлось включить весь свой артистизм, всю изворотливость, чтобы удержать спесивого чекиста. Удалось кое-как вручить ему приготовленные телефоны, адреса, объяснить, что муж в «Хронике» снимается, он артист.

- Там разберемся, — многозначительно промолвил «чурбан», как мысленно обозвала его Клава. - А Вы, гражданочка, идите по-хорошему.

Клава поняла, что большего она сегодня не добьется, и ушла. Заночевала, отпустив машину, в городе у знакомых. И с раннего утра дежурила около ужасного дома. Обращалась к одному, другому, доказывала, требовала, просила. Ее настойчивость, умение разговаривать с начальством и вчерашнее заявление все же сыграли, видимо, свою роль. А может, машина служебная пришла в свое естественное движение. Во всяком случае, Женю уже с утра повели на допрос.

Начался он в привычных тонах разговора с закоренелым преступником: признавайтесь!., нам все известно!., кто сообщники? Но после нескольких часов допроса, когда Женя совсем пал духом от сознания, что ему не выбраться отсюда, были получены из Москвы подтверждения. Сопоставив эти сведения с документами, начальство, наконец, смягчилось и разжало когти.

Получая отобранные у него вещи (не было лишь гостинца Клаве - ну да шут с ним, не до этого на радостях), Женя поверить не мог, что все позади. И буквально вылетел пробкой из этого ада... прямо в объятия Клавы. Взахлеб начали, перебивая друг друга, повествовать о своих злоключениях. И так хохотали, когда Женя принялся изобра-

жать свое «шпионское» высматривание из-за кустов «вражеских» ребятишек. Смешно. А было ведь совсем не до смеха.

В лагерь Женя не поехал - надо было возвращаться в Москву. Расстались с Клавой на станции.

- Смотри, не напугай в следующий раз начальство, — напутствовала она отъезжающего мужа. - Пожалуйста, без «сюрпризов».

Но следующего раза не было: уж очень тревожная обстановка складывалась на фронте, и в августе лагерь распустили.

Клава вновь без работы. У Жени тоже проблемы: в «Хронике» все больше используют фронтовые репортажи, и прежняя «липа» сходит на нет. Забегал в театры, училища: везде чехарда - уже уехали или ждут эвакуации. Знакомые директора только плечами пожимают. Не до него.

- Я ж его в люди вывел, - жаловался он Клаве. И начинал рассказывать, как помог в свое время «свинтусу» этому.

А война все ощутимее. Начались воздушные налеты, тревоги, бомбоубежища. По улицам плывут «под конвоем» аэростаты заграждения. Говорят, они какую-то сетку над Москвой растягивают. В очередях, во дворах разговоры о диверсантах, которые сигналят с чердаков фонариками немецким летчикам. Мальчишки всех подозрительных тащат к домуправу. В домах организованы группы дежурных для борьбы с зажигательными бомбами. Во дворах ящики с песком появились. На окнах крест-накрест бумажные полоски наклеены. Дворники по вечерам проверяют, хорошо ли окна затемнены изнутри. Ходят по квартирам, ругаются, грозятся, и напуганные жильцы завешиваются еще плотнее.

Всюду говорят об эвакуации, мобилизации. Вызывали в военкомат Костю, велели ждать. Иван на брони - комсорг завода. У них поговаривают о перебазировании на Урал. Жену свою с дочкой он отправил в Пензу, к ее родным. Два года только и пожили вместе. Проклятая война!

Клава настояла, поскольку свободна, чтобы Ваня перебрался в родной дом - в такое время надо вместе держаться. Да и как он один - голодный, неухоженный? И материально полегче будет. Место для него есть: в маленькой комнатке Кости - бывшей ванной -две кровати стоят.

Переезд старшего брата мало что изменил в их жизни. Все так же поднималась рано, чтобы проводить на работу тружеников своих.

После их ухода спешила в постель подремать еще часик-полтора. В девять вставали оба. Отправив Женю в магазины, приводила комнаты в порядок. А там уж и обед пора готовить. Если муж не уходил по делам, то помогал. Он умел вкусненькое придумать, охотно уступала ему. Возиться на кухне не очень-то любила - так уж, по нужде...

ГЛАВА VII

Утро 14 сентября началось как обычно. Затарахтел на столе будильник, Клава слышала, как тяжело заворочались братья и опять засопели. Подумала: «Надо вставать», решительно откинула одеяло. Растормошив ребят, отправилась на кухню. Там уже хлопотала соседка. Клава разожгла примус, керосинку, поставила чайник. Нарезала на сковородку картошку и чайную колбасу недорогую, полила растительным маслом. Что еще? Ах, да! Посолила. Все, остальное сами доделают. Передав Косте хозяйство: «Картошку не сожги», - отправилась досыпать. Сбросив халат, нырнула под бочок мужа. Тот подвинулся и, сонно обняв жену, затих. Задремала и Клава.

Разбудил стук в дверь. Подумала недовольно: «Кого это несет в такую рань?» Вставать ужасно не хотелось, толкнула мужа. «А!.. Что?» - приподнял тот голову. — «Кто-то стучит, посмотри». Стук повторился. Женя перешагнул через супругу и, натянув штаны, направился к двери.

Клава сразу узнала голос тети Мили. Она никогда прежде не приезжала к ним, и появление ее в такую рань показалось тревожным. За занавеской разговаривали тихо, но из отрывочных фраз все же поняла кое-что. Стала быстро одеваться. Услышала, как Женя с тетушкой вышли. Видимо, муж пошел ее проводить. Тут же и вернулся.

- В милицию вызывают. С паспортами, - сказал он, войдя в комнату.

- Я слышала. С чего бы это?

- Тетушка в панике. Говорит: выселять будут, как в ту войну. Я сейчас побегу — отец ждать не любит, а ты позвони часика через два. Но я думаю, сам успею вернуться.

- Ладно, - согласилась Клава. - Ты позавтракай только.

Наскоро перекусив, Женя поспешил к родителям. В десятом часу был уже в старом своем жилище. Таким родным повеяло сразу, как

только дверь открыл. За те немногие месяцы, что жил с Клавой, еще не успел оторваться душой от родного дома. С удовольствием бы поселился здесь снова. Такую возможность даже обсуждали с Клавой, когда он узнал, что его первая жена неожиданно вдруг съехала недавно с их квартиры. Что бы это значило? Не хотела ведь...

Женился он сразу после армии, и поначалу семейная жизнь казалась такой счастливой. Жена была дочерью ответственного работника ЦК. И хотя вовсе не это определило его выбор, ореол большой власти невольно прибавил очарования невесте, вызывал чувство удачливости. Молодая женщина поселилась у них охотно: квартира престижная, у молодых - отдельная комната.

Бурные чувства молодого мужа, истосковавшегося в армии по женским ласкам, вниманию, заслонили все. Но как только первый угар прошел, Женя обнаружил, что жена его раздражает. Ее примитивное бахвальство папочкой, мелочные интересы и, главное, полное равнодушие к театру, искусству - как он раньше не замечал этого?.. У тестя старался почти не бывать — там все чужое, даже враждебное: эти потуги показать свою исключительность, кастовость при невероятном плебействе вкусов и манер просто бесили, вызывали презрение. Неприятно было и отношение сослуживцев: многие завидовали, старались слишком уж явно показать свое расположение, заискивали, а за спиной злословили. И не без основания: в московских квартирах телефон довольно редок, а у Штейнбрехтов появился почему-то, деканом театрального факультета поставили беспартийного - это как?..

А когда родилась дочь, отношения разладились совершенно. Женя привык к суровой сдержанности отцовского воспитания и совершенно не мог смириться с педагогическим, как ему казалось, невежеством жены. Ну как же можно! То она сюсюкает с дочерью, мусолит ее поцелуями - та даже капризничать начинает, избалованная ласками, то вдруг по пустякам обрушивается на ребенка гневом, шлепками, доводя девочку до истерики.

У Жени вся душа вскипает, готов стукнуть эту дуру. Неудобно только перед дочерью — в семье у них не принято было настраивать ребенка против кого-либо из родителей. Но наедине не мог удержаться от упреков. А это воспринималось женой болезненно, сыпались ответные обвинения: «забросил дочь», «шляешься где попало», «вечно тебя нет по вечерам, бабу небось завел». Пришлось, чтобы уберечь

всех от скандалов, отказаться от попыток просветить эту женщину. Отчуждение нарастало. Домой тянуть перестало совершенно. В интересной работе, в окружении восторженной молодежи чувствовал себя куда счастливее.

Знакомство с Клавой, начавшееся два года назад, и вовсе порвало последние паутинки семейных уз. Дочери, правда, старался не показать наметившегося разрыва, чувствовал свою вину перед ней. Особенно когда она, забравшись на колени, доверчиво охватывала его шею ручонками и прижималась к нему худеньким тельцем. Но бесконечные упреки жены в неверности, слезы только подливали масла в огонь взаимной неприязни. Угрозам не верил: знал, что она скрывает от отца их разрыв. В верхах не одобряли семейных неурядиц, и жена прекрасно понимала, как отреагирует ее родитель, вернись она домой. Наверное, поэтому осталась в доме мужа даже тогда, когда у того появилась новая семья. Надеялась ли она на недолговечность союза или же отца под удар подставить не хотела? Факт остается фактом: она жила себе в квартире мужа, явно не собираясь переезжать. Как вдруг в начале июля исчезла вместе с дочерью, никому не объяснив ничего. Сообщая об этом сыну, отец намекнул: уж не национальность ли сослужила нам добрую службу? Посмеялись.

И вот теперь, едва Женя вошел, отец сразу заговорил об этом, но уже совсем не весело:

- Твоя фрау о чем-то, видимо, слышала. Как крыса сбежала... Готовят против нас что-то. Зачем паспорта?

- Ну, пап, все-таки война, мало ли какой учет.

- А ты что так долго? Не дождешься! - отец выливал на сына накопившееся раздражение.

- Долго? Пока позавтракал, добрался...

Нервозность отца передалась и Жене, но он сдержал себя и не ответил на ворчание родителя, надевающего пальто, - помог ему. На улице несколько успокоились и стали обсуждать по дороге возможные причины вызова. Что вызывали именно немцев, сомнений не было: вон и подруга матери прибегала, и племянник звонил. Эвакуация? Вполне возможно: пришлось же в 15-м году уехать в Моршанск из-за войны с немцами.

Около отделения милиции заметное оживление: группы озабоченных людей, приглушенный тревожный говор, у двери небольшая оче-

редь. Дверь то и дело открывается, впуская и выпуская новых посетителей. К выходящим устремляются с вопросами, расспросами. Те отвечают коротко, хмуро и спешат скорее уйти. Все стало ясно - эвакуация. Многим назначено на завтра.

- Что они там думают? - зло говорил отец. — Надо же дела сдать на работе, собраться. Невероятно!..

Его тут же поддерживают соседи по очереди. Каждый старается рассказать, что уж ему-то никак за сутки не управиться. Все в недоумении, взволнованы. Пока ожидали, чего только не наслышались. Прием посетителей ведут представители прокуратуры, разговаривают довольно вежливо: временная, мол, это мера - сами понимаете, война, там вас обязательно трудоустроят.

Вот и их очередь подошла. В узком коридоре тесновато. В какую дверь-то? Наконец разобрались: им вот сюда.

- Ваши паспорта, - казенно-равнодушно потребовал сидящий за столом мужчина в форменном сюртуке.

- Садитесь, - указал на потрепанный стул слева.

Пока он сверял каждый паспорт со списком в журнале, лежащем перед ним, Женя обратился с вопросом:

- Я снимаюсь в «Хронике» на киностудии Горького. Как же с работой быть? Ведь срывать нельзя.

- Все согласовано, не беспокойтесь, там извещены, - ответил сидящий вяло, даже не посмотрев на Женю.

Он заученными движениями открывал паспорта на нужной странице и шлепал поочередно какой-то штамп, потом дописывал недостающее и ставил подпись. Закончив, поднял на Женю усталые глаза.

- Завтра в 10 утра будьте готовы с вещами, за вами пришлют машину, - сказал буднично, будто речь шла о поездке в близлежащий колхоз. Подал стопку паспортов.

- Но позвольте, куда и на каком основании? - глухо заговорил отец, сидящий слева от стола.

- Решение правительства. Вы что, не понимаете - война с немцами?.. - в голосе начальника прорвалось раздражение. - В паспорте все указано.

- А как же вещи? - спросил Женя сиплым голосом.

Как ни подготовлены были к случившемуся, вся эта демонстрация унизительного бесправия взвинтила так, что сразу сел голос.

- Возьмите только самое необходимое - по 100 килограммов на человека. Остальное опечатают, - объяснил начальник с явным нетерпением.

- Но у меня библиотека!.. - отец никак не мог смириться.

- Не мешайте, гражданин, работать! Вы задерживаете себя и других. А времени у вас мало, - едва сдерживая себя, начальник привстал и указал на дверь. - Идите, я все объяснил.

За дверью отец взял один из паспортов, поискал штамп.

- Ну, что там? - поинтересовался Женя, пряча остальные паспорта в карман.

Разрешается проживать только в пределах Карагандинской области Каз. ССР, - раздельно прочел отец.

Женя торопливо взял раскрытый паспорт, вчитался сам. Вспыхнула острая мысль: «Ссылка!» Даже в голове зазвенело. А к ним подходили, интересовались - что, как? Женя разводил руками и, не глядя на вопрошающих, отвечал коротко: «Завтра с вещами». Словно сам не верил. За воротами опомнился. Осознание неотвратимости происходящего подстегнуло: надо немедленно действовать! Но как? Клава будет звонить, надо прежде всего идти к отцу и помогать. У них-то с Клавой вещей немного, успеют. А что, если - даже дух захватило - Клава не поедет с ним? Она русская, может и похлопотать. Ладно, там видно будет. А сейчас - срочно к отцу.

Дальнейшие события понеслись стремительно. Женщины было заохали, запричитали, но мужчины, уже миновавшие момент шока, быстро погасили бесполезные «ахи», и работа закипела. Отец набрасывал список вещей, решал с сыновьями, какую тару приспособить. Вместительные сундуки, корзина четырехугольная с крышкой, картонные и фанерные коробки начали постепенно заполняться самыми нужными вещами.

Вначале все шло очень медленно: приходилось обсуждать множество противоречивых мнений — что и куда положить, стоит ли брать... Постепенно появилась молчаливая согласованность, определились границы ответственности каждого. Женя с Георгием взяли на себя силовые обязанности - уминать, увязывать, передвигать тяжелые предметы, женщины доставали и сортировали вещи, складывали в стопки, диктовали отцу, тот дирижировал слаженным домашним ансамблем - указывал, что и как, уточнял, отвергал. Сест-

pa отца Марта взялась обойти магазины. Тут же обсудили список закупок, и она ушла.

- Как же с институтом быть? - решился, наконец, Георгий заговорить о своей беде.

Он давно уже искал случая улизнуть по своим делам. Только-только начались занятия их 4-го курса мединститута, столько планов строил с товарищами. На фронт собирались даже. И вдруг такой крах! Расставание с друзьями, да еще и Лена... Надо обязательно вырваться к ней. Сразу уйти не посмел, а сейчас, показалось, и без него обойдутся.

- Вот что, - отец оторвался от блокнота, - мы тут пока без тебя, а ты - срочно в институт: справку возьми, справку! Быстрей! И не задерживайся, сам видишь... - добавил он строго. — Я тоже должен до службы добежать.

Жорж испарился мгновенно. Жене стало труднее без помощи брата, но тревожить отца нельзя: у него грудная жаба.

Позвонила Клава. Очень волновался, сообщая ей ужасную новость. Но та восприняла ее на удивление спокойно. А вот предложение остаться обидело:

- Ты что, Жень!.. Куда же я одна? Даже не ожидала...

- Прости, Клавочка, - повинился он, - но ты пойми меня, ведь нас высылают.

- Что значит «высылают»? Сейчас всех эвакуируют. У Ивана вон - завод целый на Урал... Не навечно же. Потерпим несколько месяцев, правда? Комитет наш давно уж сбежал...

У Жени - гора с плеч. До чего же замечательная у него жена! А про комитет по делам искусств - это верно: в конце июля ходил туда почву прозондировать насчет работы — укатил комитет, первым постарался.

Договорились с Клавой, что часам к шести он подъедет, а она пока подготовит их небольшой скарб к упаковке.

- Ты не волнуйся, - успокоила Клава, - тут и вещей-то раз-два... А вечером Костя с Иваном помогут.

- Ну и славно, - Женя вновь почувствовал нежность к жене, - целую, жди.

Подумал: успеем ли? Хорошо еще безработные, а то бы бегали, как запаренные, за документами.

Совершенно растерянная, задыхаясь от спешки и возбуждения, в прихожую ввалилась подруга матери. И сразу в слезы:

- Что делать?.. Я же совсем одна! Как же я? Разве мне выдержать?!

- Луиза, ну перестань! Успокойся, - обняла ее мать. - Когда тебе?

- Завтра в десять. Да разве я успею, разве по силам!..

- Успокойся и давай вместе подумаем, - рассудительно, как ребенку, стала говорить мать. - Ты подготовь все необходимое...

- Я не соображу, что и надо, — перебила Луиза.

- Тарелки, чашки, ложки собери. Железную кружку непременно. Ты поняла? Посуду... Постель, конечно: простыни, одеяла, подушки.

- А матрац?..

- Ну и матрац, если не пружинный, - улыбнулась мать. - Носильные вещи отбери. Выложи все на стол, на пол, стопками собери - белье отдельно, верхние вещи... А я приду потом - хотя бы с Жоржем, - поможем.

- И где эта дурья башка пропадает до сих пор?! - заворчал отец. - Тут дел столько, а он небось к Ленхен своей!..

- Не будь таким строгим, Александр, - вступилась за любимца мать, - все-таки расставание. И ты был молодым.

- Был, был, - передразнил отец раздраженно, - но такое мы себе не позволяли.

- Э, Schwager, а помнишь, рассказывал? - напомнила вдруг тетушка Миля.

Глава семьи умолк от такого дружного отпора, но тут же нашелся:

- Разве такое время было?! Он что, не понимает?..

Женя усмехнулся. Отец не любит сдаваться, признавать себя неправым - не в его характере.

Эта перепалка оказала на Луизу неожиданное воздействие: она успокоилась и заспешила домой.

- Ой! - спохватилась вдруг у двери. - Совсем из ума выжила. Я же пришла договориться вместе держаться. Ну как я одна? - опять всхлипнула она. — Анхен, милая! — простерла руки к подруге. — Не оставляйте меня, бедную...

- Ну что ты, Луиза? Конечно, вместе, - мать посмотрела на мужа. Тот ничего не возразил, но вдруг неожиданно резко встал и решительно подошел к вешалке.

- Пока вы туг утешаете друг друга, я другим делом займусь, - послышалось оттуда его брюзжание. - На службу еще надо успеть, совсем закрутился, забыл. У меня и ключ от стола, и вообще...

- Анхен, - начала Луиза неловко после его демонстративного ухода, - ты уж извини. Александр, я чувствую, недоволен?

- Ну что ты, Луиза. Он просто очень переживает, нервничает. Не сердись. Мы обязательно будем по возможности держаться вместе.

- Мне, может, и вещи к вам перенести, чтобы уж заодно?..

- Как это? - мать явно растерялась.

- Георгий и Евгений помогут, - заговорила Луиза обрадованно. - Да и что там за вещи...

- Ну как «что за вещи», - попытался отрезвить ее Женя. - Вы ведь все вещи, кроме мебели, должны взять. Не оставлять же добро. Мало ли...

- Да что там всего-то у меня? - не сдавалась подруга матери.

- А как же с машиной? - заколебалась та. - Ведь приедут за тобой.

- Я соседей предупрежу, - Луиза явно не хотела расстаться со своей идеей.

- Даже не знаю, - неуверенно протянула мать, не представляя, как убедить Луизу в авантюрности ее затеи. - У нас столько вещей еще не собрано... - она намекнула, что в один грузовик едва сами уместятся. - И Женя пока очень нужен здесь, а вечером ему за своими вещами ехать надо. Ты собирайся пока, а там видно будет. Если что, я Жоржа подошлю, - утешила она погрустневшую подругу.

Только ушла Луиза, как с полными сумками покупок вернулась золовка.

- Ох, ног не чувствую! Везде такие очереди... А я еще столько не купила! - затараторила Марта.

Стали обсуждать, что еще нужно и кого на помощь послать.

Позвонил двоюродный брат Жени. Ему тоже завтра, и он тоже предлагает вместе держаться. Как только освободится, приедет к ним, тогда, мол, и уточним всё. «Что значит беда, - подумал Женя. - Раньше и не заходил дядю проведать.» Это был сын среднего брата отца. Тот уехал в июне с женой к ее родне в Пензу да и застрял там. И молодой человек оказался действительно в очень сложном положении.

Мелькнула у Жени мысль: чем еще родителям помочь? Посочувствовал в душе, и тут же своя тревога вспыхнула: Клавочка зажда-

лась его, бедная, надо скорее сматываться. Но как бросить мать, теток, когда не собрано и половины?

Только часам к шести отпустила его вещевая круговерть. Скорей, скорей домой. Пока от Сокольников до Каланчевки доберешься, еще час, считай... Почувствовал себя виноватым. Но жена встретила его довольно спокойно.

- Ну ты, Жень, совсем уж...

- Представь, какой там ералаш, едва вырвался, - стал объяснять извиняющимся тоном.

- Ладно, - примирительно остановила его Клава, - что делать будем?

Она уже уложила в чемоданы основные их вещи, узлы приготовила.

- О миледи!.. — Женя сделал глубокий театральный поклон, подошел к жене и с благодарностью прижался к ней.

Их комната с голой кроватью, узлами на ней, разбросанными по полу вещами, раскрытым шкафом, сундуком стала такой чужой, неуютной.

- Давай вместе подумаем, - предложила Клава, - не забыла ли я чего.

- Подожди, я запишу, как отец. Это надежнее.

Женя пошел в комнатку Клавиных братьев, бывшую ванную, нашел там тетрадку и карандаш. После нежилого вида комнаты Клавы этот простенький прибранный уголок казался забытым осколком милого прошлого, с которым - вот уж не ждал, не гадал - приходится прощаться. Эвакуировались учреждения, уехали многие знакомые, но к себе эти события Женя ну никак не относил, казалось еще вчера, что так и переждут они в Москве эту внезапную войну. Вон даже военкомат потревожил его повесткой всего раз, на этом все и закончилось, сказали: ждите. Уже месяц прошел, даже больше. И вот — нате вам, здравствуйте...

- Женя, ты где застрял? - крикнула недовольная Клава.

- Иду, иду, - поспешно откликнулся тот, - задумался.

Он стал записывать под диктовку Клавы взятые вещи и место их размещения. Прикинули, что бы еще взять. За короткую совместную жизнь ничем особенно и не обросли. Женя перевез из родительского дома только самое нужное, у Клавы тоже накопилось не бог весть что - несколько платьев, пары три обуви, туфли выходные, пальто

зимнее старенькое, да демисезонное - осенью прошлого года купила. Все это, вместе с вещами мужа, уместилось в двух чемоданах. Что покрупнее, в узел упаковала, в другом узле - постель, внутрь нее посуду завернула, чтоб не разбилась; несколько сумок с продуктами... Вроде бы и немного всего, а смотри, сколько набралось. Без братьев и не справиться.

- Иван что-то задерживается, - забеспокоилась Клава. - Я же звонила, просила его. Вон сколько времени уже... О!.. Легок на помине, - обрадовалась, услышав звук открываемой двери.

Но это был Костя. Увидев такой разгром, узлы, он опешил.

- Чей-то вы?! - спросил с недоумением, переводя взгляд с сестры на зятя.

- Помогай, братик, завтра уезжаем, - грустно ответила Клава.

- Кудай-то?.. - с недоверием посмотрел на сестру. Клава коротко рассказала ему о вызове в милицию.

- Немец?.. - в голосе Кости неподдельное изумление.

Может, сестра что-то и говорила об этом раньше, но он забыл сразу. Для него Евгений был как все. Разве что манеры там всякие, слова, ручку сестре целует. Так это понятно - артист.

- Видишь ли, Костя, - стал объяснять Женя, - мы давно уж обрусели, конечно. Но фамилия у нас немецкая - Штейнбрехт, потом в паспорте национальность указана. А сейчас война, сам понимаешь. Да и Москву разгрузить надо...

- Хватит вам болтать, - деловито прервала Клава. — Лучше, Костя, чемоданы помоги перевязать, а то раскроются еще в дороге. Подумаешь, на несколько месяцев расстаемся, — подбодрила она брата, все еще стоящего в растерянности. - Давай, а то нам уже ехать надо.

Костя бросился помогать. Когда пришел Иван, все почти было уложено и перевязано. Договорились, что Ваня поможет вещи перевезти и тут же вернется: ему на работу завтра с утра. А Костю как раз во вторую смену просили выйти, он сможет заночевать в Сокольниках и помочь с погрузкой.

Клава поспешила проститься с соседями. Кроме Багровых, на втором этаже деревянного их домишка жило еще две семьи рабочих. Знали друг про друга почти всё наизусть. Еще бы, каждый день на кухне виделись. Близости особой не было, но привыкли - будто дальняя родня.

- Я с Марьей Ивановной договорилась, - сообщила Клава, вернувшись. - Если Костю возьмут, а ты, Вань, на Урал уедешь с заводом, то ей пишите, она перешлет. Поняли?

Клава всегда отличалась предусмотрительностью, и братья доверялись ей вполне. Привыкли.

Пора. Присели на дорожку. И вот уже скрипят истертые ступени крутой деревянной лестницы под тяжелыми шагами нагруженных людей. Две соседки вышли на лестничную площадку пожелать счастливого пути. Рвутся последние ниточки... Снаружи Клава невольно остановилась и окинула прощальным взором узенький дворик свой: старый деревянный забор, что отделяет от соседей, местами наклонился, поник, дом их тоже показался вдруг таким ветхим - совсем старичок... Раньше как-то и не замечала. Деревянная тесовая обшивка второго этажа облезла, потемнела, каменный нижний этаж смотрится покрепче, но тоже облупился весь. Может, сумерки угасающего дня придают всему такой печальный вид? Так грустно стало... Только теперь Клава по-настоящему осознала: расстается с чем-то бесконечно дорогим — и кто знает, насколько? Стряхнула оцепенение и через деревянную высокую калитку вышла вслед за мужчинами на улицу.

С Ваней простились на трамвайной остановке. Решили не рисковать: уже поздно, вдруг тревогу объявят — и домой не попадет. Теперь-то уж доберутся втроем как-нибудь.

Рассталась Клава с братом без слез: ей передалась уверенность Вани, что война долго не протянется. Она и сама так думает - такая сила у нас. Это прощание с домом немножко выбило из колеи. Уже прошло. Обнялись, расцеловались троекратно, и Ванечка зашагал торопливо - он еще не ужинал, бедный. Оглянулся, высоко взмахнул рукой и затерялся среди прохожих.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В 1950 году, после окончания Карагандинского учительского института, меня направили на работу в Балхаш. Приехал я туда в конце августа и удивился совсем не осенней жаре, пустынности здешних мест, огромному озеру и возможности купаться в это время года. После маленького прудика в карагандинском «Детском парке» купание здесь привело в восторг: какой простор! какое дно! какая ласковая и густая вода! и волны какие!..

Очаровал меня и город. Словно кто-то потер волшебную лампу - и вознесся среди абсолютной пустоты маленький городок в один квартал с ажурными восточными деревцами, арыками у их корней и белыми домами-пароходами, будто ожидающими морского прилива.

Во дворе школы имени Горького встретили меня важно вышагивающие журавли - ну прямо-таки заколдованные халифы из сказок Гофмана. В этой школе и стал я преподавать в пятых-седьмых классах русский язык и литературу.

Какое созвездие изумительных педагогов, нигде больше не встречал такого - Анна Андреевна Констанц, Ольга Анисимовна Медникова, Иван Иосифович Гертнер, Иван Иванович Голоенко, Надежда Ивановна Ламзина, московский режиссер Евгений Александрович Штейнбрехт. А во главе школы - насупленная и не глядящая на собеседника - бессменная Наталья Павловна Грекова. О каждом можно рассказывать и рассказывать.

Иван Иванович за эти годы оброс пышной бородой и еще более экзотичными легендами. Они возникали на моих глазах. Появилась как-то комиссия из горкома для выяснения причин низкой успеваемости в школе. Требования высокие? Такое объяснение чиновников не устроило: «А ну подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» С Голоенко первый спрос - одни тройки. Допекли его толстомордые начальники надменным тоном своим и поучениями, и он, не выдержав, процедил зло: «У, бульдоги!..» И вышел решительно вон. Другому не поздоровилось бы - шутка ли, задеть, да еще так убийственно метко, горкомовских чинуш. Но Ивана Ивановича через учеников, прошлых и нынешних, так боготворили в городе, что никаких последствий история эта не имела, еще и прибавив блеска к его славе.

А история с Москвой... В летний отпуск поехал он в родную Белоруссию - близких навестить. На обратном пути кое-какие поручения предстояло выполнить в столице. Только хотел в трамвай войти, как вор рванул чемодан - и ходу. Как рявкнет наш Иван: «А ну, поставь чемодан, питекантроп!» Тот послушно опустил ношу и удрал. Так эту байку рассказывали мне.

Я передал Ивану Ивановичу услышанное. Он улыбается хитровато. Мы с ним в учительской одни: у нас совпало «окно», ждем следующего урока. Он в простеньком костюме, рубашка без галстука, застегнут наглухо. По тем временем, когда в промтоварном магазине не купить ни готового платья, ни отреза, такая одежда казалась вполне приличной - у меня и этого не было.

- Стекло молотком разобьете? - обратился он вдруг, оторвав меня от проверки тетрадей.

- Чего ж такого, - отвечаю с некоторым недоумением.

«Иван в квадрате» подает мне молча молоток и каплю стекла - с горошину. Отвернув сукно на столе, кладу стекляшку на деревянную столешницу и слегка тюкаю.

- Смелее! - поощряет он с иронией, сощурив маленькие глазки до щелок.

Я стукнул посильнее - не поддается. И тогда уже решительно грохнул. Капля немного вмялась в учительский стол, но - никаких повреждений. Смотрю с удивлением на коллегу, растерян.

- Смотрите, как надо, - говорит он с явным удовольствием. Сунул каплю в кулак и тут же разжал: на ладони - светлый порошок. Ну и фокусник...

- Поверхностное натяжение, - бросил он небрежно. - Я хвостик надломил. На уроках ученикам демонстрирую. Это мне на заводе ребята отлили, в воду капали жидкое стекло.

Он вытащил из кармана еще несколько таких же чудо-капелек, показал мне и вскоре ушел. В свой физический кабинет, наверное.

О его связи с заводом я уже слышал. Рассказывали, что какое-то новое оборудование поступило, так Иван Иванович все там облазил, пока не разобрался основательно. Я как-то в его кабинет зашел. Чего там только не было!.. Даже карбидный фонарь. Говорит, на руль велосипеда его ставит, когда на охоту едет. Так даже грузовые студебеккеры от него шарахаются - такой луч яркий. Я заметил, что он немножко ребенок и любит поразить слушателя.

- А вот еще задачка, - начал он, войдя через несколько минут в учительскую. - Дерево не тонет?

Я кивнул согласно. Иван Иванович поставил на стол светлую бутылку, полную воды, и достал из кармана спичечный коробок. Отломив аккуратно серную головку спички, бросил ее в бутылочное горлышко. Я наклонился, чтобы убедиться, не потянет ли вниз размокшая сера огрызок дерева. Нет, головка хорошо держалась на воде.

- Сейчас силой взгляда я буду спичку утапливать и поднимать со дна, - сказал он серьезно и поднял бутылку двумя пальцами на уровень моих глаз.

Чудо прямо-таки! Темная серная головка, как по команде, стремительно пошла ко дну. Вот она замедлилась, легла на донышко, потом тронулась вверх и замерла на середине бутылки, пошла опять вниз и вдруг быстро всплыла.

- Такая, значит, воля у меня, - сказал он с ухмылкой.

Я не знаю, что и подумать. Воля у него, конечно... Ходили слухи, что в гневе мог и на колени ученика поставить. И становились, у Ивана Ивановича это не считалось зазорным, никто не жаловался. Хотя другим преподавателям приходилось держать ответ за куда более невинные нарушения учительской этики.

Насладившись вволю моей растерянностью, он открыл секрет: «Шучу, конечно. Воля здесь ни при чем - элементарный физический закон. Вы на бутылку смотрите, а я незаметно большим пальцем на горлышко сверху нажимаю. Давление загоняет воду в поры спички, та тяжелеет. Отпущу палец - воздух сжатый вытеснит воду из пор, головка и всплывает. Элементарно, можете сами...»

Ну как тут не рождаться легендам? Великий учитель. Его ученики мастерили дома по разным физическим принципам замечательные демонстрационные приборы. Сам видел в его кабинете маленькие баночки с мембранами и изящными поплавками - домашнее задание. Но бутылка со спичкой все же ярче, никогда не забудешь. Таких школьных физиков я больше не встречал.

Не менее колоритна и жена его, Ламзина. Действительно великолепный образец зрелых женских форм. Одета строго, но со вкусом - по возможностям того времени. Несколько отталкивают надменная строгость и категоричность суждений.

Как они ладят? В школе будто совершенно чужие. Я сначала даже

и не предполагал, что они супруги. Как и муж, Надежда Ивановна - педагог от бога. И школьные журавли, так поразившие меня, и черепахи, и инкубатор, и любовно выращенные цветы на школьном дворе - все это плоды ее увлеченности и таланта. Дети заражаются ее горением и охотно ухаживают за большим хозяйством кабинета биологии. А какие наглядные пособия они делают при изучении соответствующих тем! Гербарии несут, скелеты рыб, птиц - все прекрасно препарировано, оформлено. Лучше государственных пособий многие образцы.

Очень своеобразна и Наталья Павловна Грекова. Как педагог она не блещет, Нина права, но директор замечательный, не забудешь. Так и вижу ее сутуловатую крупную фигуру; тяжело ступает она на больных своих ногах в домашних тапочках, только что вышла из директорской квартиры и обходит дозором владенья свои. Все слышит, видит, замечает. Ага, газету школьную кто-то порвал. Тут же выяснит, кого с урока выгнали, и точно определит виновного. Не спрашивает шалуна: ты - не ты, а сразу в лоб: «Ты зачем это сделал? Как посмел, наглец ты этакий!» Тот к полу прирос от неожиданности, все выложит.

Порой импровизации ее были жестокими. Вот мальчишка пирожное украл из канцелярии — собирались поощрить кого-то, а премия исчезла. Понять можно: хоть голода уже давно не знали, но яствами ребятишки не избалованы - как тут удержаться. Наталья тотчас вора нашла и придумала ему ужасное наказание: купила торт, нарезала и заставила есть перед всем классом. «Пирожного захотелось? Ну, вот тебе, ешь! Раз уж так любишь.» У мальчишки слезы из глаз, молчит, голову опустил совсем, носом хлюпает. «Ешь, говорю! - кричит она на несчастного, и ногой даже топнула. - А то насильно кормить буду!..» Бедняга от страха взял кусочек, а он в горло не лезет, губы вымазаны, на подбородке крем... Мне так жалко парнишку, картина ужасная. Но кто знает, может быть именно жестокая встряска, а не нудные наши назидания спасут будущее мальчишки от непоправимых катастроф?

Однажды встряхнула Наталья Павловна и меня - на всю жизнь запомнил. Спал я в юности богатырским сном и вечно опаздывал на утренний урок. Прибегаю всклокоченный, лицо помятое, в рубцах. Стараюсь проскочить в класс незамеченным. Какое там, когда сорванцы мои шумом на весь коридор обозначили беспризорность свою...

Надоело Наталье увещевать меня без толку, и в очередное опоздание мое выстроила перед школой весь класс - нечего без учителя в школе болтаться. Подхожу торопливо. Какой позор!.. От возмущения я даже жалобу в местком подал - дискредитация учительского авторитета. Мое заявление разобрали. Учителя поругали меня, но и поддержали - негоже так. «Вы что же, хотите, чтобы я извинилась перед Вами?.. Не будет этого! - отрубила Наталья решительно своим глухим голосом, глядя по обыкновению в пол. - Не ждите!»

Тогда обиделся я ужасно, а сейчас, через годы, вспоминаю ее с теплым чувством. Правильно делала она: авторитет обманом не завоюешь, дети каждый промах твой видят - не скроешь.

Жаль, мало пришлось поработать под ее началом. Высоко держала она марку горьковской школы, ругалась с начальством из-за этого. Для заведующей гороно главное - процент успеваемости, а Наталье Павловне уровень требований, которым славилась школа, снижать не хотелось. Приходилось грозить отставкой. Начальство отступало: хорошего директора найди попробуй.

Но в 1952 году дипломатия эта сработала против Натальи: заведующая была в летнем отпуске, замещала ее директриса женской школы № 4 - конкурента нашего, и она с радостью подписала заявление об уходе. Бить отбой гордость не позволила, и уехала Наталья Павловна в Алма-Ату к дочери. Та как раз медицинский окончила, работала там.

После ее ухода горьковская школа переехала в новое здание, но потеряла прежнюю неповторимость и славу, с годами упал уровень требований. В конце 50-х директором совершенно неожиданно стал Иван Иванович Голоенко. Но это уже другая история, случившаяся без меня.

А в тот первый год моего неуверенного вхождения в яркий коллектив Горьковской школы столкнулся я и со школьным врачом - Екатериной Александровной Смирновой. Работала она в школе по совместительству. На втором этаже кабинет у нее небольшой, так что в учительской я ее почти не встречал и ничего не знал о ней. Обычно подходила она в определенные сроки к намеченному классу и просила учителя послать ребят на осмотр - человек по пять. Урок, считай, сорван: одни уходят, другие приходят. Учителя очень досадовали на нее за эти визиты и встречали с раздражением. А я слишком молод,

чтобы ворчать на пожилую, как мне казалось, женщину, да и понимал важность ее работы. Поэтому откликался на ее просьбы всегда любезно, шутил даже.

На другой год Караганда прислала молодых педиатров, только что окончивших Алма-Атинский мединститут, и место Смирновой заняла симпатичная черноволосая смуглянка, ставшая вскоре моей женой. С тех пор Екатерину Александровну я видел разве что на улице, раскланивались. И забыл бы, как многих, мимолетную эту знакомую, если бы не одно обстоятельство.

В те незабываемые годы сошелся я близко с руководителем школьного драмкружка - Евгением Александровичем Штейнбрехтом. Он — в прошлом московский режиссер — перед войной даже деканом в театрально-музыкальном училище был. Увлекся там ученицей своей талантливой, Клавочкой Багровой, в 41-м они поженились. Она в том году как раз училище заканчивала. А тут война, выселение немцев в Казахстан. И вместо сцены - тяжелый сельский труд, ужасающие условия. Ближе к концу войны, благодаря случайной встрече в поезде о московским приятелем, им все же удалось попасть в Карагандинский областной драмтеатр. Но на их беду здание театра заняла эвакуированная киевская оперетта, и драмтеатр временно переехал в Балхаш - в саманный клуб медьзавода. Оперетта задержалась в Караганде недолго. Весной 47-го года, заканчивая десятый класс, я еще успел блеснуть перед подружкой билетами на «Марицу». А в конце, видимо, года оперетта отбыла восвояси, и драмтеатр возвратился в Караганду.

Но Штейнбрехта комендатура из Балхаша не отпустила. Такое вот издевательство. Это был удар «под дых»: в крошечном городке ни филармонии, ни культбригад, одна самодеятельность, и пришлось Штейнбрехту опуститься на уровень драмкружков. Евгений Александрович загоревал, запил...

Единственное спасение - попытаться создать народный театр. Высланных актеров в Балхаше найти можно, но все они в возрасте. Пришлось молодежь из самодеятельности привлекать. Пригласил он и меня. Вот так мы с ним и подружились, несмотря на разницу в возрасте.

В начале 56-го года некоторые ограничения с немцев сняли, и мы Мм с. -ж-енпй спешно уехали на ее родину — под Бийск, а

друзьям нашим деваться было некуда, они остались в Балхаше. Хорошую квартиру получили, прижились. В театры путь заказан - возраст, квалификация потеряна...

Писал я друзьям, но отвечали они вяло. А когда через два года перебрался в родное Подмосковье, связь оборвалась вовсе, хотя новый адрес они знали.

Лет через двадцать после описанных событий возвращалась в поезде с курорта жена Евгения Александровича - Клавдия Владимировна Багрова. Соседкой ее оказалась клинчанка. «Ба! - воскликнула радостно-удивленная Клавочка. - Да у меня же в Клину давние друзья...» И попросила она попутчицу разыскать нас. А как? Единственная зацепка: жена у меня — детский врач.

И вот дежурная сестра вдруг сообщает ей: звонила женщина, просила связаться поскорей, вот телефон. Загадочный звонок удивил нас несказанно. Конечно, мы позвонили, и незнакомка передала адрес Клавдии Владимировны и московский телефон ее знакомых. Как мы всколыхнулись: это же надо - Клавочка! Через столько лет!..

Вот так и встретились чудом. И где бы вы думали? У Екатерины Александровны Смирновой в Москве!.. Та меня уже забыла, а дочь ее, Нина Ивановна, и вовсе не знала. Но начались воспоминания, и - словно родные: по одним дорожкам ходили, общих знакомых сколько... Одно слово - балхашцы. Особенно ярки рассказы Клавдии Владимировны. Живые картинки - заслушаешься.

После снятия ограничений они с мужем приезжали Москву повидать. Родные, друзья юных лет, театры... С Клавой истерика случилась - вся жизнь сломана, долго успокоиться не могла. Прозондировали насчет сцены, но кому нужны немолодые уже актеры, давно не видевшие настоящего театра?

В начале 60-х удалось все же вырваться из Балхаша на карагандинскую телестудию. Режиссерская работа, телеспектакли - ожили немного. Потом директором стал казах, они не сработались и ушли на телевидение в Целиноград. В 70-е годы Евгений Александрович и умер там от сердечного приступа.

Клава тут же на пенсию ушла и стала о России мечтать - все поближе к родной Москве. А тут как раз обмен подвернулся, но... на Киев. Решилась. На Украине после войны младший брат Костя осел, можно будет соединиться с ним. Так все и сделала. Но тоска по роди-

не, друзьям юности гнала каждый год в дорогу. Хоть месяц подышать московским воздухом, старшего брата повидать, племянника, друзей... Останавливалась всегда у Екатерины Александровны, благо места у них достаточно. А я и понятия не имел, что они еще в Балхаше дружны были. Надо же, как затейливо переплетаются порой цепочки людских судеб...

С той памятной встречи не раз сиживал я в московской квартире среди близких мне людей, слушал их рассказы, записывал, читал сохранившиеся воспоминания далеких лет. Так и узнал я историю и дальнейшую судьбу Ниночки Оводовой и ее близких.

В девятый класс осенью 42-го года Нина так и не попала: его ликвидировали. Стране срочно требовались рабочие взамен уходящих на фронт, и 16-летних подростков в принудительном порядке направляли в ремесленные училища. Вот и оказалась Нина в группе слесарей балхашского РУ.

После школы так убого все: и барачное помещение на Северном поселке, и грубые мастера, и чуждые предметы. Пугает и будущее: через полгода должны их направить в другие районы. В 16 лет оказаться без мамы, без басиньки?..

Екатерина Александровна все связи использовала, чтобы как-то оставить дочь в Балхаше, и ей удалось перевести Нину в ФЗО при медеплавильном заводе. Но смириться с тем, что ее Ниночка станет заводской рабочей?.. Это при ее-то способностях!.. И сумела уговорить директора ФЗО отпустить дочь в балхашский техникум. Под предлогом того, что техники заводу тоже очень нужны, тот рискнул расстаться со своей ученицей.

В техникуме почти как в школе. Нина повеселела, быстро освоилась. И хотя никогда не задумывалась раньше над выбором профессии, тем более заводской, так бы и плыла по воле волн, не случись еще одно событие, которое повлекло за собой последующие.

Как часто бывает, жизнь неожиданно повернула совсем в другую сторону. Нашлось в городе несколько учащихся, которые сумели разными путями избежать массового призыва в ремесленное училище. И Горьковская школа тут же воспользовалась возможностью открыть девятый класс - для школы весьма важное событие. Эту радостную весть принесла мама, она уже и с Натальей Павловной договорилась, чтобы Нине разрешили посещать школьные уроки. Нина так рада,

готова горы свернуть. Но разрываться на два «фронта» куда труднее, чем думалось. Сбегала то с уроков, то с лекций, готовиться не успевала, оценки опять посредственные, состояние угнетенное, полная неудовлетворенность. Домашние переживают за девочку: что делать?

Екатерина Александровна посоветовала дочери: а что, если в наркомат просвещения написать? Мысль простая: не хочу быть техником-металлургом, с детства мечтаю стать врачом, как мама, и прошу разрешить мне учиться в школе. Но как же трудно составить гладкое и убедительное письмо в такую высокую инстанцию! А мама все придирается, заставляет в который раз переписывать. Нина готова разреветься, бросить эту глупую затею - никто ведь и не ответит ей...

Каковы же были удивление и радость, когда через месяц она получила внушительный пакет с печатями - ей разрешают перейти в школу! Вот так и стала опять полноправной школьницей и даже, на короткое время, местной знаменитостью: событие для маленького города необычное - какой-то девчонке нарком ответил.

Училась хорошо. Увлеклась и математикой, и физикой, и с химией справилась, так что и не знала сама, врачом ли станет или, быть может, инженером. Жизнь подскажет.

В 1944 году, после успешного окончания школы, устремилась всей душой в Москву. И некоторые подружки туда же собрались. Так неудержимо захотелось снова увидеть родные места, отца, родню, старых друзей, соседей. Словом, в детство вернуться!.. Даже возможная разлука с басинькой, мамой вроде и не печалит, на второй план отошла. И только при расставании, когда все стояли грустные около московского вагона на станции Бертыс, Нина вдруг горько расплакалась. В этих слезах смешалось все - и боль разлуки с близкими, и прощание с Балхашом, к которому так прикипела душой, и расставание с уходящей юностью, мучительно тяжелой и все же дорогой... Но села в вагон, тронулись, и душа уже летит впереди поезда - туда, туда, к родным берегам.

Встреча с Москвой ошеломила, однако была совсем не такой романтичной, как представлялось издали. После первых счастливых объятий Нина почувствовала вдруг, каким далеким стал ей за годы разлуки отец. Приходилось заново привыкать друг к другу. Хорошо еще, что жил он одиноко и никто не мешал их постепенному сближению. Встречи с родными, хотя и радовали, вовсе не походили на до-

военные. Все озабочены, живут трудно, везде так ярко видны и слышны приметы войны. И жизнь в Балхаше стала казаться мирной, спокойной, вроде бы даже сытнее, чем здесь.

Встречи с друзьями и вовсе не получилось. Когда ехала в Москву, воображала, как соберутся вместе: столько воспоминаний, рассказов о пережитом... Все оказалось куда прозаичнее. Первое время вырваться не могла: дела по устройству, встречи с близкими, многое посмотреть хотелось. И порыв как-то ослаб. Но все же поехала взглянуть на родные места. Даже сердце екнуло при виде знакомого дома. Но как же изменилось все!.. Дворик их показался таким крошечным, непохожим на огромный мир детства.

Немного стесняясь, зашла к соседям. Те не сразу и узнали, удивились. Холодно полюбопытствовали, как да что, и о своих горестях жаловаться стали - война... Ушла разочарованная.

С подругами не лучше: одну не застала - на работе; хорошо, хоть Таня Церевитинова дома оказалась. Как она изменилась, совсем взрослая! Учится в химическом техникуме, два курса осталось. Нина напомнила ей, как хотели вместе поступать, как цветы осенью 41-го в школу таскали. Но Таня не откликнулась душой, сказав только: «Да, было...» Нина спросила о школе, подружках. Та почти ничего не знает - не была, не интересовалась. Слышала только, что в Москву вернулся еще кое-кто, а Борис Николаевич, говорили, на фронте погиб. Известие поразило, перед мысленным взором Нины сразу всплыл их худощавый энергичный химик. Не верилось, что его больше нет на свете. Невольно вырвалось: «Кто тебе сказал?» - «Не помню точно: встретила как-то Варю, потом Зину...» - «Как Варюша-то? - тут же перебила Нина. - Где она?» - «Я и не спросила - так, перебросились парой слов.» Разговор явно не вязался, и Нина поспешила уйти. Расстались без сожаления - прошлого не вернешь. И желания повидать родную улицу, подружек больше не возникало. Институтские заботы и вовсе оттеснили в дальние кладовые памяти довоенное детство. Началась новая московская жизнь.

Как ни странно, прежнее намерение - стать врачом - вдруг улетучилось. То ли соклассница балхашская увлекла, то ли повлияло пристрастие к математике и физике, появившееся в последний год учебы, но только Нина решила вдруг поступать в Бауманское высшее техническое училище. Затея удалась, и первое время она с такой гордостью сообщала всем,

в каком знаменитом вузе учится. Однако орешек оказался слишком твердым и невкусным. Начертательная геометрия, черчение, высшая математика, вузовская физика показались такими скучными, непохожими на школьные предметы. Нагрузки непомерные, ничего не успеваешь. И к весне созрело твердое решение расстаться с училищем. Вздохнула с облегчением и стала готовиться к поступлению в медицинский.

Осенью сдала успешно экзамены в первый медицинский институт и с удовольствием окунулась в куда более близкую и понятную среду. Училась легко, с огоньком, через 5 лет стала московским врачом.

Мама и басинька писали регулярно, даже деньги присылали на мелкие расходы, пока Нина училась. В первый год разлуки она тосковала о них невероятно, порывалась поехать в Балхаш летом 45-го. Но мама в письмах предостерегала: ни в коем случае, а то получится как с ней. Подробнее объяснить не рисковала - письма вскрывали, но Нина прекрасно понимала намеки. Так и не поехала, постепенно отвыкала от родных, довольствовалась письмами.

После смерти Сталина появилась надежда на ослабление режима спецпоселения, и Екатерина Александровна начинает хлопотать о разрешении поехать в отпуск на родину. В 1955 году областное управление МВД предоставило ей наконец-то такую возможность.

Одиннадцать лет не видеть дочери! Какая трогательная была встреча, Екатерина Александровна так плакала... Со слезами вырывалась накопившаяся на душе горечь разлуки и радость свидания с дочкой, милой родиной.

Поселилась у бывшего мужа, который встретил ее дружески, по-родственному. Тут же поспешила на Лубянку - сдать документы. Там взглянули на разрешение подозрительно, однако отпустили с миром: это не к нам, идите в районную милицию. И тут долго вертели паспорт, справку, расспрашивали. Чувствовалось недоумение: как это выпустили вас из таких мест, гражданочка?.. Начальник убрал документы в стол - до отбытия.

Ездила по родным, знакомым. Свой дом, конечно, навестила. Ах как душа саднит - когда-то жила здесь, теперь чужие... У соседки увидела свой диван, еще какую-то мелочь - сама ведь раздавала на сохранение. Какая наивность! Виду не подала, но стало неприятно: столько дорогих воспоминаний связано с каждой вещью, а для других это просто деревяшки. Грустно...

В поездках по Москве стала замечать рядом одного и того же невзрачного типа. Какая дикость, приставили-таки сексота! Пришлось терпеть эту тень до самого отъезда. Даже на вокзале увидела знакомую фигуру в шляпе - «провожал». Смешно, право, словно игра детская. Пребывание в столице использовала для подачи заявления о реабилитации. Надоумили родные из Солнечногорска. «Ты ведь русская! Как же так?.. Непременно подай», - горячо убеждала двоюродную сестру Юля.

Сидели опять все вместе, на той же веранде, что и тогда, осенью 41-го. Нина за важными разговорами как-то даже упустила этот «исторический» момент, о котором так мечтала девчонкой. Может оттого, что за годы учебы уже бывала тут. Да и не воскресишь, не вызовешь вновь по заказу ощущения далеких лет.

Совету родни Екатерина Александровна последовала и записалась на прием в комиссию по реабилитации. Чем черт не шутит, вдруг... Сколько людей с такими же упованиями дожидались в коридоре своей очереди! Из разговоров узнала, что беседуют следователи вежливо, многим уже помогли вернуться и записаться в очередь на жилье. Это обнадеживало. Ждать пришлось долго, даже раздражаться стала. «Ну чего они там рассиживают? - думала она. - Подал заявление, пояснил в двух словах — минутное дело...»

Массивная дверь бесшумно открылась, наконец, и перед ней. Моложавый мужчина в строгом синем костюме поднялся навстречу из-за большого стола и, ответив на приветствие, любезно предложил сесть. Слушал посетительницу очень внимательно, не перебивая, и Екатерине Александровне захотелось рассказать о том, как много пришлось пережить — совершенно несправедливо.

Как только она прервала свои излияния, чиновник заметил: «Выражаю Вам свое сочувствие, но обнадежить пока не могу. Мы сейчас занимаемся персональными делами тех граждан, кто был несправедливо (ошибочно, поправился он) осужден. А Ваше дело, думаю, в ближайшее время будет решено правительством в общем плане». Сообщая эту приятную для посетительницы новость, следователь щедро улыбнулся.

- Но у меня же особый случай, я рассказывала... - прервала Екатерина Александровна «благодетеля».

У того улыбка как-то криво сползла с лица, и уже официальным тоном, но все еще вежливо он ответил:

- Да-да, заявление Ваше мы рассмотрим самым тщательным образом и по официальным каналам известим Вас.

- У меня тут дочь в Москве! — сама того не ожидая, выпалила Екатерина Александровна, едва услышав про «официальные каналы». Тут же осеклась и попыталась исправить неосторожное признание: - Понимаете, мы с мужем в разводе, дочь с ним живет. Можно, она за ответом придет? - добавила робко, видя перемену в настроении визави.

- Ну что же, очень даже хорошо, - милостиво согласился чиновник, слегка помедлив. - Это безусловно ускорит дело. Очень хорошо, - повторил он и встал, давая понять, что пора и честь знать. - До свидания!

И поняла Екатерина Александровна: рассчитывать ей особо не на что. С горьким чувством покидала Москву - только строчки писем и будут опять единственной ниточкой, связывающей ее с дочерью...

Предчувствие не обмануло: хотя в начале следующего года режим спецпоселения с немцев сняли, ни о каком возвращении в Москву не могло быть и речи. Какое там!.. В комендатуре знакомили с постановлением о том, в каких городах им нельзя проживать, и требовали непременно подтвердить подписью отказ от претензий на возвращение. Екатерина Александровна с матерью отказались подписываться из принципа, но что это меняло - так, жест пустой.

Каково же было изумление и ликование наших балхашских изгнанниц, когда письмо Нины обрушило на них неожиданное известие: «Мамочка! Басинька! Ур-ра!.. Вам разрешили вернуться в Москву, приезжайте скорее!!!» Из сумбурного рассказа на нескольких листах можно было восстановить последовательный ход невероятных событий.

Встреча в Москве и новое расставание с матерью так разбередили душу, что Нина отчаянно захотела вырвать, наконец, из неволи дорогих ей людей, и стала то и дело наведываться в комиссию по реабилитации. Чаще всего разговаривал с ней довольно молодой и симпатичный следователь. Сначала не выделял ее из бесконечного потока просителей и отделывался сухой дежурной фразой: «Заявление Ваше еще не рассмотрено, зайдите попозже». Приходила снова и снова. Следователь стал узнавать ее, мило улыбался, но встречал теми же словами - мол, не рассмотрели еще.

Ускорила ли она своим упорством движение заявления матери или просто подошел черед, но однажды он, усадив ее напротив себя, стал мягко, словно бы даже виновато объяснять девушке, что заявление он, наконец, изучил и, хотя официального решения по нему еще нет, он не видит оснований для положительного ответа.

- Маму Вашу не подвергали суду, а - как и всех немцев - переселили в связи с войной по решению правительства, — он заглянул в блокнот и назвал номер и дату документа. - Ее никак не внесешь в списки реабилитированных.

- Но она же русская! Могла бы и не поехать, - принялась Нина горячо убеждать следователя.

- Мне очень хочется Вам помочь, - прервал он. - Но подскажите что-нибудь такое, за что я смог бы зацепиться.

- Не знаю... - неуверенно протянула Нина.

- Вот и я не знаю, - развел тот руками.

Чувствуя, что сейчас лопнет, оборвется тонкая ниточка сочувствия и все будет кончено, Нина торопливо заговорила, продолжая по инерции уже высказанную мысль:

- Мама добровольно поехала — только потому, что не хотела бабушку мою старенькую отпускать одну так далеко...

Следователь вскинул голову.

- А сколько бабушке было лет?

Нина ответила.

- Шестьдесят шесть? - повторил он. — Так, значит, она была на иждивении?..

- Конечно, - ухватилась Нина за спасительное продолжение разговора, - мама работала, а басинька... бабушка то есть, была домохозяйкой.

- Тогда вот что. Идите в ваше домуправление, возьмите там справку, кто был у вас ответственным квартиросъемщиком. В справке пусть укажут, кто находился на иждивении у квартиросъемщика и возраст иждивенцев. Печать обязательно требуйте и подпись начальника. Все поняли?

- Да, я запишу сейчас.

- Если возникнут трудности, сошлитесь на нас, это поможет. Или позвоните мне. Будет справка - попытаюсь помочь Вам. Желаю успеха.

Нина не знала, как и благодарить этого замечательного человека, даже горло перехватило. Просипела что-то и бросилась вон, словно боясь опоздать в указанное место.

К счастью, все нужные документы были целы. В домуправлении их кооператива даже басиньку все еще помнили и рады были помочь ей.

На другой день, захватив справку, Нина опять полетела к своему покровителю. Делу Екатерины Александровны Смирновой был дан надлежащий ход, и завершилось оно признанием незаконности ее выселения из Москвы. А вскоре балхашская комендатура вручила ей официальное решение «органов» по ее делу. Можно возвращаться в Москву! Но как же мама?..

- Чего Вам волноваться, - успокоил комендант. - Ограничения с нее сняты, а прописать мать к дочери обязаны.

И начались предотъездные хлопоты. Сборы были такими радостными! Приходили попрощаться друзья - и помогли собраться, и проводили. Завидовали по-доброму двум счастливицам. Собственно, в Балхаше подобные разрешения получили многие, но то были «политические» - жертвы пресловутой 58-й статьи. А вот среди выселенных немцев это был единственный случай.

К неволе так привыкли, что до последнего момента в глубине души все вроде бы червячок сомнения шевелился: не задержат ли?..

Когда поезд тронулся, поплыли назад фигурки провожающих, и с тихой болью стали рваться паутинки живой связи с городом, который надолго приютил их. Мать с дочерью обнялись вдруг в едином порыве - в Москву едут, в Москву!..

Подъезжая к родным местам, все глаза проглядели, особенно басинька. Леса, деревеньки родимые, поля в сочной зелени - боже мой!.. Это самому пережить надо, чтобы понять их состояние.

Хотя поезд намного запоздал, родня не разбежалась, встречала кучно. Объятия, слезы, восклицания: «Катя!» - «Юля!» - «Ниночка!»...

Поселились недавние изгнанницы в двухкомнатной квартире отца Нины. Прописали их безо всяких преград - басиньку, правда, немного позже, чем дочь. Это и понятно. И получилась снова как бы полная семья, будто и не было ни развода, ни многолетней разлуки. Отец Нины воспользовался ситуацией и попытался возобновить прежние отношения с женой. Увы! Годы между ними, возраст, в сущности - целая жизнь... Пришлось Екатерине Александровне с матерью комнату снять.

А у Нины свои проблемы. Еще до приезда матери попала она в водоворот первой любви. Нерастраченные чувства настолько захватили, что она не сомневалась ни в чем. А у избранника была семья, хотя он уверял, что вот-вот разведется с женой. Банальная история: Нина узнала, что он под видом командировок часто ее навещал. Ни минуты не захотела оставаться рядом с обманщиком, даже слушать не стала. А уже была в положении.

В 56-м родился Сережа, только успевай поворачиваться. А тут еще отец болеть начал. Не раз Балхаш вспоминала - как хорошо было, когда училась в школе: жили все рядом, без суеты.

Года через три отец умер, и Нина осталась хозяйкой в его квартире. К тому времени и мать уже получила однокомнатную квартиру. Решили обменять обе площади и съехаться - одной-то Нине с ребенком трудно, да и о будущем подумать надо. Вот так и очутились в трехкомнатной квартире четырехэтажного дома, напротив ныне метро «Академическая». Кухня крошечная, но все равно радовались: опять вместе, и очень похоже на то, как жили на Соколе до войны. Да и шкафчик их оттуда напоминает о прошлом. Милый постаревший шкаф!.. И он вернулся с ними из ссылки - не бросать же верного спутника всей их нелегкой жизни.

Зажили дружно; лепились вокруг Сережи, с родней общались. Любовь к гостям так и сохранилась у Нины с детства, привечала всех охотно.

Приехала в гости и мамина подруга по Сенокосному, Маргарита Вильгельмовна - «Марго». Екатерина Александровна все эти годы переписывалась с ней - разве забудешь казахстанских друзей. Судьба у нее не радостная: муж, с которым, казалось, так дружно жили, оставил ее, уехал в Харьков, женился там. Из Караганды Марго подалась с матерью в Омск - они родом оттуда. В Москву приехала друзей, родню повидать, купить кое-что, в театр сходить. Сколько воспоминаний всколыхнулось, даже слезы у всех!.. Басинька старенькая совсем, у нее и вовсе глаза мокрые; разволновалась, устала быстро, пришлось уложить ее в постель, хотя и протестовала. А уж Екатерина Александровна, Нина, Марго засиделись за полночь.

С той поры почти каждый год гостила Марго у подруги. В 89-м последний раз приехала - восемь десятков за плечами. В живых уже ни басиньки, ни Екатерины Александровны не было. Нинина бабуш-

ка умерла в 61-м, а мама - в 84-м. Обеим за 80: басиньке четырех лет не хватило до девяноста, маме - семи. Похоронили в Солнечногорске, милом их сердцу - как завещали.

Побывав у Нины в 80-е годы, я узнал, что у нее уже две внучки выросли, навещают ее часто, сын - физик, кандидатскую защитил. Сама она несколько остепенилась и больше не колесит в отпуск по всей стране. Но по-прежнему равнодушна к быту, рвется к чему-то возвышенному. И работа как раз такая: посылают дежурным врачом по театрам, где только не перебывала.

С началом перестройки окунулась эмоциональной душой своей в общественную круговерть. Этим и живет.

Последний раз мы виделись с Ниной в печальные осенние дни 2001 года - хоронили общего нашего друга, Клавочку Багрову. Как она рвалась, бедная, на родину - каждый год приезжала из Киева похлопотать о возвращении в Москву. И упорством своим добилась-таки в 1992 году, через правозащитное общество «Мемориал», признания незаконности её выселения в Казахстан.

Какие надежды всколыхнулись, когда поставили в очередь на московскую квартиру. Казалось, вот-вот и она москвичка. Но проходил год за годом, а ни какого проблеска - одни отписки: «В районе, из которого Вас выселили, пока нет жилищного строительства».

«Успела» и инсульт перенести, и брата Костю похоронить в Киеве, а ожиданию конца и края не видно. В отчаянии бросила в 1998 году киевскую квартиру и в свои 80 лет приехала в Москву. Куда?.. Брат Иван с женой совсем старые, да и тесно у них - всего одна комната.

Выручила, как всегда, Нина. От неё и писала во все инстанции - дайте хотя бы умереть на родине. В ответ равнодушные казённые письма. И решила однажды:

Всё! Хватит!.. Наглотаюсь завтра таблеток и - прощай жизнь... А наутро звонок:

- Приезжайте ордер смотровой получать. Даже слёзы из глаз брызнули...

- Ну как ты думаешь, - спрашиваю удивлённо, — что же помогло?

- Не знаю, - пожимает плечами. - Это от Бога, думаю.

Мы с женой сидим в её прекрасной квартире на втором этаже. Просторная прихожая: кухня - целая комната столовая; застеленная лод-

жия. А какие виды открываются - рощи, леса... Окраина Москвы, до метро «Ясенево» минут пятнадцать на автобусе. Живи - и радуйся.

Клавочка прямо-таки ожила. Родных приглашает, друзей. Хозяйкой, наконец, почувствовала себя снова, москвичкой настоящей. Племянник постоянно приезжает, опекает ее, обустраивает. Только бы жить да жить...

Да поздно, увы, счастье пришло. Второй инсульт, случившийся в декабре 2000 года, подкосил окончательно. Побарахталась месяцев восемь, все еще надеясь подняться. И поднялась было, ходить понемногу стала. Но сил на жизнь уже не хватило.

И стоим мы с Ниной в горестном молчании над свежей могилой. Теперь уже навечно вернулась изгнанница в родную землю. Пусть же пухом будет она для бедной страдалицы!

Но как же горько сознавать.

Что больше никогда

Ее молчания печать

Не разорвут уста.

Не встретит нас ее живой,

Веселый голосок,

На стороне ее родной

Лишь холмик невысок

А сколько таких холмиков и вовсе на чужбине затерялось - В Казахстане, Сибири, Средней Азии!.. Обильная жатва бесчеловечной политики репрессивного государства.