Одно из самых ранних воспоминаний: я стою у ворот дома в родном Ташкенте и пою «Отречемся от старого мира». Я росла в революционной семье. За участие в событиях пятого года арестовывали отца. Маминого брата, жившего с нами, приговорили к смертной казни. Старший брат стал большевиком в 1918 году. В этом же году я вступила в Союз социалистической молодежи, вскоре переименованный в комсомол, стала его активисткой, участвовала в борьбе с басмачами. В 1921 году меня направили на учебу в Москву, получила диплом инженера-электрика. Вышла замуж, родились дочь и сын. У нас была дружная хорошая семья.

Мой муж, Рафаил Гринберг, член партии с 1919 года, после окончания Коммунистического университета имени            Я. М. Свердлова, работал в Исполкоме Коминтерна, одновременно учился в Институте красной профессуры. Когда развернулась острая внутрипартийная борьба, он многое видел в другом свете, нежели я. Я безгранично верила в Сталина. А он, когда я восхищалась какой-либо статьей Сталина, смеясь надо мной, говорил, что это компиляция такой-то работы классиков марксизма, которую я не читала. Чем острее развертывалась внутрипартийная борьба, тем острее становились наши споры, осложнялась наша семейная жизнь. Появилось взаимное озлобление.

После XIV партсъезда муж назвал мне фамилии нескольких членов Политбюро и сказал, что все они будут расстреляны Сталиным и что нас к этому так тонко подведут, что мы проголосуем за уничтожение этих людей. Я пришла в исступление от такого навета на Сталина. Последней каплей, переполнившей чашу

моего терпения, стал наш разговор о том, что существует завещание Ленина, в котором он рекомендует снять Сталина с поста Генсека. Я отвечала, что это выдумка оппозиции. Больше терпеть я не могла, решила разойтись. Ведь для меня, как и для большинства членов партии, Сталин был Ленин сегодня.

Как раз в это время в Мосэнерго, где я работала, готовился список ИТР для отправки на строительство новых электростанций. Будучи председателем инженерно-технической секции, я включила себя в этот список, наняла для детей няню, договорилась с мамой, что она будет наблюдать за ними, пока я не заберу их к себе, и в 1933 году оказалась в Бобриках (ныне Новомосковск Тульской области) прорабом на строительстве ГРЭС.

Работая в Бобриках, я познакомилась с секретарем горкома партий, членом РКП (б) с 1920 года, участником гражданской войны Ионой Самойловичем Еновым, и вскоре мы соединили свои судьбы. Я была счастлива, что рядом человек, с которым могла говорить обо всем, что лежало на сердце. Для него, как и для меня, имя Сталина было свято.

В январе 1935 года я заехала на московскую квартиру как раз в тот момент, когда пришли арестовывать Гринберга. Прощаясь, он сказал, что за ним ничего нет, ни в какой фракционной работе он не участвовал и честен перед партией. Шли аресты всех, связанных когда-либо с Зиновьевым, а Гринберг работал с ним в Коминтерне.

Теперь начались и для меня страшные дни. Наутро я сообщила в парторганизацию Мосэнерго об аресте бывшего мужа. Меня исключили из партии, потом восстановили, снова исключили. 30 раз, подсчитала я, вызывали в различные инстанции, к разным людям. Только в конце 1936 года мои страдания закончились, и, счастливая, получив снова партийный билет, я уехала в Великие Луки, где к тому времени первым секретарем окружкома партии работал Енов. Все это тяжелое время он поддерживал мою веру в справедливый разбор дела и благополучный его исход.

В Великих Луках я стала работать на строительстве ТЭЦ паровозоремонтного завода, руководила электромонтажом. Весной 1937 года неожиданно арестовали

заведующего сельхозотделом окружкома Симкина. Как раз Енов вернулся из Москвы с печально знаменитого февральско-мартовского Пленума ЦК партии. Я сказала ему, что не могу поверить в виновность Симкина, что мы хорошо его знаем, он часто бывал у нас дома. Енов возразил: «Если арестовали, значит, было за что. Мне вчера на Пленуме дали прочесть письмо Бухарина в ЦК. Огромное письмо, и, прочтя его, я сказал себе, что оно написано кровью сердца. А оказалось, что все — ложь». Я спросила: «Но почему ты думаешь, что это письмо — ложь»? — «Так ведь Сталин сказал, что это ложь!» — ответил он. Так он верил Сталину. А через месяц, 28 апреля 1937 года, арестовали и Енова.

Только теперь у меня заколебалась вера в Сталина, в его непогрешимость. Но потребовалось пережить очень многое, чтобы я поняла, как был прав еще задолго до этого страшного времени мой первый муж.

Наутро — заседание парткома. Никогда не забуду свои последние слова: «Пройдут годы, может быть, десятилетия. И вы все со стыдом будете вспоминать сегодняшний день, сегодняшнее голосование». Через несколько дней в газете «Великолукская правда» было сообщение об исключении из партии «Шистер Э. Б., с пеной у рта защищавшей своего мужа — врага народа Енова».

Партбилет и пропуск на стройку у меня отобрали сразу на заседании парткома. Предупредили, чтобы не уезжала из Великих Лук, но через несколько дней разрешили выехать в Москву, отвезти сына. В Москве я пошла на прием в Совнарком к Молотову с письмом, в котором приводила все факты биографии и деятельности Енова. Помощник Молотова прочел мое письмо и спросил: «А где она?» — «Кто она?» — «Ну та, что пишет заявление».— «Это я!» Он тут же велел мне сесть и, выходя из комнаты, запер дверь кабинета на ключ. Я решила, что сейчас меня заберут. Но через час он вернулся и сказал: «Ну, пока можете идти».

Через два дня ко мне пришел работник НКВД и предложил вернуться в Великие Луки. Там меня вызвал к себе заместитель начальника областного НКВД Листенгурт. Долгий был у нас разговор. Я твердо заявила, что не верю в виновность Енова. Листенгурт уговаривал: «У вас двое детей, откажитесь от Енова,

скажите, что не так долго он был вашим мужем, что вы многого могли и не знать». Я протянула свою руку: «Рубите руку, но я буду говорить, что лучшего, честнейшего большевика я не знала». Я не забуду печальных глаз Листенгурта, когда он сказал мне: «А все-таки вам придется поверить». Меня отпустили в Москву.

Весь сентябрь жила в страшном напряжении. Ночами вскакивала с постели при проезде каждой машины мимо дома. Остановится у ворот или проедет мимо? И когда 3 октября ночью раздался звонок, даже почувствовала облегчение — один конец!

Обыск, арест. Я не пошла прощаться с детьми, но я не знала самого худшего. После того как увезли меня — ночью же подняли детей. Андрюше было только 5 лет, он сильно плакал, не хотел одеваться. Велели дочке уговорить его, сказать, что едут к маме. Их увезли в Даниловский детприемник для детей врагов народа. Сняли отпечатки пальцев. Детей разъединили (братьев и сестер не распределяли в одно место). Десятилетняя Светлана договорилась с мальчиком ее лет, с которым была маленькая сестренка, что в детдоме она будет опекать его сестренку, а он будет опекать ее братишку. Через некоторое время моему отцу совершенно случайно, каким-то чудом удалось узнать адрес детей, вызволить их и взять к себе.

В Бутырках меня впихнули в камеру, где на нарах в два этажа вплотную друг к другу сидели женщины с неестественно блестящими глазами. Меня встретили словами: «Входите, входите, мы вас так долго ждали». Я не могла понять, почему это они могли меня ждать? Дело объяснилось просто — женщины были уверены, что всех их выпустят после выборов в Верховный Совет, и ждали вестей с воли. Святая наивность! В камере, рассчитанной на 40 человек, помещалось 164 человека. Я пристроилась на полу под нарами.

Я не могу особенно жаловаться на своего следователя Вихлича. Меня не били, не ставили «на стойку». После нескольких допросов, на которых мне предъявлялись обвинения в «соучастии через недонесение в преступлениях Енова» (террор, шпионаж и прочее, прочее), а также в том, что я сама участвовала в подготовке покушения где-то на Урале на «вождя народа» или его ближайших помощников, следователь сказал:

«Эх, Шистер, Шистер, я перевернул массу материалов и ничего не нашел для предъявления вам личного дела, а теперь будете отвечать за мужа. Ну, зачем вы вышли за него замуж?» — «Я не знаю лучшего и честнейшего большевика, чем Енов»,— ответила я.

В ноябре в камеру вошел какой-то военный, зачитал список фамилий женщин, осужденных на восемь лет, как членов семей изменников Родины, и велел собираться с вещами.

Холодная теплушка, в которой нас было 108 человек. Все без теплых вещей, ведь взяты кто летом, кто осенью. На день дают стакан воды и миску «рыбного кондера». Куда везут — не знаем. Рядом со мной на нарах Люба Миллер — жена секретаря ЦК ВЛКСМ Е. Файнберга. Мы укрываемся легким одеяльцем, которое мне удалось купить перед этапом в ларьке Бутырской тюрьмы. Скрашивала этап завязавшаяся у меня дружба с талантливой и умной Наташей Сац (ныне — народная артистка СССР, Герой Социалистического Труда). Она лежала надо мной на верхних нарах. Она глубоко страдала по мужу И. Я. Вейцеру, как и я по Енову. Мы еще верили, что увидим их.

Через две-три недели «путешествия» ночью эшелон расформировали. Часть вагонов отцепили. Мы решили, что в отцепленных вагонах могут быть наши мужья, и моментально сочинили песню:

Это мы, ваши жены-подруги,

Это мы нашу песню поем.

Из Москвы по Сибирской дороге

Вслед за вами этапом идем.

Прочитали в Бутырках нам приговор,

Дали каждой жене восемь лет,

И, вручившим конвою пакеты,

Развезли нас по сто человек...

Ночью всем вагоном мы пели эту песню. Тишина вокруг стала пронзительной. Нас слышали и заключенные, и охрана. Конечно, мы не знали, везут ли в эшелоне наших мужей, пели для себя, для неведомых товарищей по этапу. Не знали мы тогда, что участь наших мужей была уже решена и они уничтожены.

В морозный декабрьский день нас выгрузили в Томске для дальнейшей отправки в Нарым. Но Обь уже замерзла, и пришлось оставаться в старых бараках, построенных для военнопленных еще в 1916 году. Со-

брали здесь около 2 тысяч человек. Спали в такой тесноте, что поворачиваться можно было только одновременно всей нарой. Продуктов наше начальство не запасло, и мы голодали. Хлеба временами не получали по три дня. Суп — кипяток, в котором плавало несколько листьев капусты. Всякую работу, чтение, занятия запретили. Большинство из нас были матерями, но о судьбе своих детей мы ничего не знали. Раз в месяц в бараки приходил начальник Томской тюрьмы. Как только мы ему задавали вопрос, что с детьми, и при этом, естественно, начинали плакать, он резко поворачивался и немедленно уходил вместе с свитой.

Когда меня выбрали старостой барака, мы договорились о том, что все вопросы начальнику задаю только я, остальные молчат и не плачут. Таким образом, начальник тюрьмы вынужден будет отвечать. И такой уговор помог. «Мы здесь почти все с высшим образованием — врачи, инженеры, педагоги, что ждет нас в дальнейшем?» — спросила я за всех. «Забудьте, что вы кем-то были. Вы — никто»,— ответил начальник. «Мы раз в три месяца посылаем домой письма — ответа не получаем. В чем причина?» — «Все ваши родители и ваши дети от вас отказались и не хотят отвечать, а мы ваши письма отсылаем аккуратно».

Вынести такое смогли далеко не все, и неудивительно, что уже через год в лагерной больнице пришлось выделить две палаты для душевнобольных женщин из нашего числа.

Кто же были эти, по выражению тюремщика, «никто»? Вот одна из них — замечательная женщина, старая большевичка, член правительства Людмила Кузьминична Шапошникова. Ее и Полину Семеновну Жемчужину в свое время принимал Президент США Франклин Рузвельт. Шапошникова осуждена была как жена второго секретаря Ленинградского обкома Чудова. В 1939 году она объявила голодовку. Через несколько дней ее вывели за ворота. Больше я о ней никогда ничего не слышала.

Со мной рядом на нарах лежали сестры маршала Тухачевского Леля и Маша. Скромные, трудолюбивые женщины не чурались никакой грязной работы.

В соседней комнате была Лена Геворкян, жена крупного военного работника, энергичная, прямая женщина.

Впоследствии, в шестидесятые годы, я работала с ней на общественных началах в Московском городском комитете народного контроля.

В соседнем бараке была Софья Якир, которая дружила с молоденькой Нюсей Лариной — женой Николая Ивановича Бухарина. К Софье Якир многие из нас, в том числе и я, относились недружелюбно за ее публичный отказ от Якира в газете. Только через десятилетия я узнала от ее родственницы, что это письмо Соня подписала под угрозой расстрела ее детей.

Была с нами и сестра П. П. Постышева, очень скромная женщина. Да разве всех упомнишь!

Встретила нас охрана лагеря враждебно, но постепенно отношение к нам менялось. Помню любопытный эпизод. Накануне 1 Мая была дневальной и обратилась к дежурному по охране с просьбой разрешить нам вымыть полы барака. «Зачем вам это надо?» — удивился он. «1 Мая — праздник, и мы хотим, чтобы было чисто». Охранник схватился за голову: «Ничего не понимаю. Они — враги народа, а Май — их праздник! Ну, мойте».

Как-то мы услышали из-за забора крики мальчишек, сидевших в Томской тюрьме: «Эй, «ежовки», вас скоро выпустят. Ежова сняли». Действительно, вскоре меня вызвали к коменданту. «Вы инженер-электрик. Вот вам схема. Через три дня чтоб был готов увеличитель для фотоснимков». Ясно — нас готовили к отправке. И вот первую партию из 13 женщин-инженеров сфотографировали и отправили этапом из Сибири на Север. В Свердловской пересылке над нами издевались уголовницы. Они ведь «советские», а мы — «враги народа». Но мы сумели сплотиться, дать им отпор, и дальше угроз порезать нам глаза бритвой дело не дошло.

Здесь, на пересылке, я встретила жену Файзуллы Ходжаева, руководителя правительства Узбекистана. Узнала, что в моих родных краях происходит то же, что и всюду.

Довезли нас до Котласа к 12 часам ночи, а уже к 5 часам утра послали на огороды. Зима, глубокий снег, идем, проваливаемся в ямы. Запомнился финн, заключенный. Как он помогал нам, женщинам, выбираться из снеговых ям. До сих пор звучат в ушах его подбадривающие слова: «Ничего, Элла, живем, ничего живем, как-нибудь».

После работы на огородах нас поставили в овощехранилище на переборку картофеля. Работа тяжелая, норма большая. Я набила руку так, что намного перевыполняла норму. И вот однажды работаю, как всегда, сортирую картофель на три сорта и вдруг чувствую, что настала в нашем закроме мертвая тишина, поднимаю голову и вижу: около меня начальник лагеря и еще двое военных. Мне приказано остановиться. Начальник говорит: «Мы сейчас наблюдали вашу работу. И теперь проверим все корзины. Если найдем неправильно рассортированную хоть одну картофелину — пойдете под суд». Перебрали все три корзины, но брака в работе не оказалось.

Замерзла Северная Двина, и нас оставили на всю зиму в пересылке в Котласе. В бараке, где были уже только мы, жены, мы обжились. Приехали еще женщины из Караганды, тоже ЧСИР. Комендатура предложила нам принять участие в клубной работе. Мы обсудили и решили принять это предложение. Оно давало возможность выйти за зону барака, и, самое главное, мы могли вызывать в клуб, якобы для участия в постановках, нужных нам товарищей из прибывающих в Котлас с разных концов Союза этапов, получать хоть какую-нибудь информацию. Так я узнала, что произошло с моим родным братом Аркадием Борисовичем Борисовым, членом партии с 1918 года, организатором комсомола Туркестана, красногвардейцем, участником борьбы с басмачами, руководителем кавалерийской группы, прошедшей впервые в истории Каракумскую пустыню. За разгром Джунаид-хана он был награжден орденом Красного Знамени, позже окончил Военную академию имени Фрунзе. После учебы назначен начальником штаба корпуса Червонного казачества на Украине, потом — начальником штаба корпуса Терского казачества. В начале 1938 года Борис был арестован и находился в Ростовской тюрьме. В Котласе, в пересылке, я встретила этап из Ростовской тюрьмы и спросила о брате. Когда товарищи узнали, что я родная сестра, один из них подошел ко мне и поцеловал мне руку: «Это за брата,— сказал он,— вся Ростовская тюрьма им гремит. Он выдержал нечеловеческие пытки, ему жгли ноги, он выдержал подряд две голодовки — по 40 и 36 дней, но ничего на себя не подписал». Как я узнала много позже, за два месяца до начала войны

Аркадий был освобожден, восстановлен в партии и армии, а 27 мая 1942 года в окружении под Харьковом погиб в звании генерал-майора.

Здесь же, на пересылке, в начале 1940 года я встретилась с этапом из Калинина. Для участия в клубной работе я попросила прислать в клуб Иванова, бывшего председателя Калининского облисполкома. Вместо него пришел директор одного из заводов Калинина, который сказал: «Когда нам стало известно, что вы вызываете Иванова, мы с товарищами обсудили и решили, что жена Енова не должна с ним встречаться. Иванов, находясь в тюрьме, писал огромные списки на всех, на кого ему указывал следователь». Он рассказал мне кое-что о муже. «Енов сидел в одиночке. Он выстукивал нам, просил узнать, что с вами — «она у меня боевая». Мы узнали, что вы арестованы, но не сообщили ему об этом». Я расстроилась: «Он же мог подумать, что я от него отказалась».— «Вы не представляете,— продолжал директор,— как тяжело узнать, что жена сидит за тебя. Мы не могли доставить ему такую боль. Потом Енов выстукивал нам, чтоб мы боролись со следствием так, как борются с фашизмом».

Позднее я узнала, что у Енова была очная ставка с Симкиным, бывшим заведующим отделом окружкома партии в Великих Луках, уже полностью сломленным. Как много позже рассказывал жене Симкина прокурор, присутствовавший на очной ставке, Енов убеждал Симкина: «Зачем же ты клевещешь на себя. У тебя есть сын, он будет тебя проклинать». На последнем свидании Симкина со своей женой Лидой Мирер он сказал ей: «Не верь ничему, что услышишь обо мне. Я иду ва-банк. Пан или пропал». И — пропал.

Одна женщина, сидевшая тоже в это время в Калининской тюрьме, рассказала мне: «Следователю, видимо, надоело упорство Енова, и он начал его бить. Тогда Енов схватил стул, на котором сидел, и кинулся с ним на следователя (стулья в ту пору не были привинчены). Тут же его схватили, связали и отправили в сумасшедший дом. Через некоторое время мы слышим, как в тюрьме кто-то все время поет. Узнали — это привезли Енова из сумасшедшего дома, где ему делали уколы». Вскоре его расстреляли. Человек, безгранично преданный партии и делу революции, безоговорочно верящий Сталину, был расстрелян (по выданной мне

справке) в декабре 1938 года в возрасте 38 лет, как и мой первый муж, который относился к Сталину весьма критически.

В Котласе в пересылке у меня произошла встреча с женой Михаила Ивановича Калинина. К нам в барак доставили женщину, сказали, на одну ночь. Ночью я услышала стон на верхней наре. Поднялась, спрашиваю: «Вам плохо, может быть, принести грелку?» Женщина отвечает, что грелку ей нельзя, у нее рак. Я пришла в ужас: «Как же вы пойдете завтра в этап? Надо осмотреть вас, у нас есть врачи, надо что-то предпринять». — «Нет, — отвечала женщина,— мне никто не может помочь. Я — жена Михаила Ивановича Калинина». Я обомлела. Утром ее увели.

Позднее, осенью 1940 года, нас отправили этапом на строительство железной дороги Котлас — Воркута. Помню эту страшную ночь. Нас, женщин, очень мало, только наша группа ЧСИР. Конвойный ведет нас по самой грязи, хотя рядом сухая дорога. Вокруг — овчарки. Все молчат. Меня удивляет: почему молчат мужчины? Начинаю понимать: они уже не в силах сопротивляться. Вспоминаю о Бутырках и поднимаю голос: «Почему вы ведете нас в грязи по колено, хотя рядом сухая земля. Вы советский или фашистский часовой?» Как ни странно — действует. Нас переводят на сухую дорогу. Мужчины в массе страдают куриной слепотой. За меня хватаются пятеро мужчин за рукава, за фалды бушлата. Отстать ни в коем случае нельзя. Овчарки разорвут. С тех пор ненавижу овчарок. Так шагаем всю ночь...

Наш лагпункт № 39 — лесная колонна. Работаем в бригаде, которая корчует пни, валит лес. Бригадир, пожилой вор, относится к нам неплохо.

Как-то, узнав, что я работала в клубе в Котласе, руководство лагпунктом предложило мне поставить спектакль. Я согласилась. Дали мне пьесу из лагерной жизни. Я решилась на эксперимент. Все роли положительных героинь дала уголовницам. А роли уголовниц — нашим ЧСИР. Результат получился очень хорошим. Уголовницы менялись в поведении к лучшему от репетиции к репетиции. Репетиции шли, конечно, после рабочего дня.

Прошла зима, меня переправили в Урдому, где назначили экономистом, а через какое-то время —

заместителем начальника (вольнонаемного) лесной части. Как-то ночью я разговаривала с лесными колоннами по селектору. Пришел какой-то этап. Его начальник поднялся в селекторную. Я узнала из разговора, что он из Калинина, работал в органах. Знал Енова и даже был его следователем. Я спросила, как же они могли уничтожить такого большевика, как Енов? Ответ его поразил своим цинизмом: «Потому его и расстреляли, что он был настоящим большевиком».

Вскоре меня назначили начальником формовочного цеха кирпичного завода. Когда-то в институте я сердилась, зачем нам преподают предмет «строительное искусство». Но как же это помогло мне теперь на кирпичном заводе!

Однажды вечером начальник колонны Алкашевич вызвал меня к себе. Захожу, начинаю понимать, что он от меня хочет. Говорю: «Гражданин начальник, если вы хотите побеседовать о литературе, о музыке, вызывайте меня. Если же у вас другие намерения, то обращайтесь в другой барак». Назавтра меня посадили на 300 граммов хлеба. Между прочим, на селекторе в это время сидела одна девушка, которая все слышала и передала кому-то из начальства наш разговор. Недели через две меня вызвали к следователю, приехавшему в колонну. «Вас пытались принудить к сожительству?» Ответила, что меня принудить нельзя. Мы разговорились, я просила отправить меня на фронт. «Пока вы заключенная, это исключено». Вскоре я стала начальником производства всего завода.

На фронт я не попала, меня сняли и отправили на общие работы на лагерный пункт в Микунь. Снова началась тяжелая лагерная жизнь. Заболела куриной слепотой. Прохожу мимо огромных ям и не вижу их. Днем поражаюсь, как я не грохнулась в одну из них, не сломала себе шею. Терплю издевательства уголовщины, но иногда терпения не хватает. Помню случай, когда наглая девка, издеваясь над нами, особенно измывалась над старой большевичкой-украинкой, обвиняя ту в воровстве. Я не выдержала, схватила топор, который лежал у печурки, и с криком: «Получу 10 лет, но убью тебя!» — бросилась на нее. Не знаю, как удалось нашим женщинам удержать меня. После этого уголовницы вели себя потише.

Летом 1942 года вдруг меня вызвали к селектору: «Шистер, собирайтесь с вещами, вы полностью реабилитированы, сегодня вас выпустят из лагеря, и вы должны выехать в Княж-Погост». Вот когда я впервые за все годы потеряла самообладание: не могла двинуться, не могла собраться с силами. Через три дня выехала в Княж-Погост. Там меня зачислили на работу как вольнонаемную, предупредив, что я не должна нигде рассказывать, где была и что было со мной.

Что же произошло, какое чудо? Оказалось, после своего последнего ранения мой брат Аркадий из госпиталя послал письмо обо мне в правительство, которое в это время находилось в Куйбышеве. Оно и сыграло роль в моем освобождении.

Из лагеря я выехала в Ташкент, куда были эвакуированы моя мать и дети. С 1 октября 1942 года я начала работать старшим производителем работ на монтаже эвакуированного завода. В 1944 году вернулась в Москву и устроилась работать на монтаже шинного завода, полученного из США, а потом перешла на научную работу в лабораторию токов высокой частоты.

После XX съезда партии меня восстановили членом КПСС, а по моим заявлениям посмертно реабилитировали и И. Енова и Р. Гринберга.

ШИСТЕР Элла Борисовна родилась в 1903 году в Ташкенте. В комсомоле состояла с 191 8 года. Член партии с 1920 года. Была секретарем Ташкентского горкома КСМ, участвовала в борьбе с басмачами. Закончила электротехнический факультет Московского института тонкой химической технологии имени Ломоносова. Работала на электромонтаже Московского высоковольтного кольца, Бобриковской ГРЭС и Великолукской ТЭЦ. В 1937 году была репрессирована и находилась в тюрьмах и лагерях до реабилитации в 1942 году. По возвращении работала по специальности в Москве. Доцент, кандидат экономических наук.