Отец Виктор, тихо вздохнув, начинает повествование: «...Я родом из Архангельска. Старшая сестра рано овдовела. Она ходила в церковь и брала меня с собой. Потом один батюшка мне говорит: «Что это ты тут стоишь, иди в алтарь кадило подавать». Стал я помогать в алтаре. С семи лет я был алтарником, потом стал чтецом на клиросе. Младшая сестра пела в хоре, и мама была очень верующим человеком. В 20-е годы прошлого века все это создавало определенные проблемы...

Я уехал в Ленинград и поступил там учиться. Еще по Архангельску я знал митрополита Николая (Ярушевича). Он был тогда викарием Петергофским и служил во Введенской церкви, которая была на площади Московского вокзала. Сейчас этой церкви нет, ее сломали. Я ходил в эту церковь. В ней были большие колонны, я войду в церковь, стану за колонну и молюсь. Уже потом меня стали приглашать в алтарь. Я учился, но при этом никогда ни пионером, ни комсомольцем не состоял. У меня могли возникнуть неприятности из-за того, что я посещаю церковь. Еще в Архангельске у меня были неприятности, когда мы в Соломбале на Крещение пошли крестным ходом на Двину освящать воду. Я шел в стихаре на виду у всех. Об этом узнали в школе, и мне сильно досталось. Но, слава Богу, в школе было еще много старых учителей, и меня защитили. Меня не выгнали, но стыдили и говорили: «Какой позор!» В Питере, в конце концов, тоже узнали. Меня вызвали и сказали, что это недопустимо: «Сейчас люди строят социализм, а Вы что?» Но все-таки я проучился там сколько-то времени. В 1939 г. меня взяли в армию. Институт давал отсрочку от армии, но меня из-за того, что я хожу в церковь, сдали в солдаты. В армии меня отправили в Саранск в мастерскую оптики. Мы должны были чинить оптику прицелов на артиллерийских орудиях. Некоторое время я там проучился, а затем меня перевели в Кишинев. В Кишиневе меня застала война. Там был красивый кафедральный собор, сейчас его уже нет, его взорвали. Я говорю политруку: «Разрешите мне быть почтарем. По воскресеньям утром ходить на почту за письмами для солдат». Он отвечает: «Пожалуйста». Я рано утром иду на почту, а на обратном пути захожу в собор. Таким образом я мог бывать в храме и заодно приносить почту.

Однажды я был в церкви, ко мне подходит батюшка и говорит: «Витя, война началась». Война началась в воскресный день 22 июня 1941 года.

Я находился в дивизионной артиллерийской мастерской, сокращенно «ДАРМ». Мы должны были на ходу чинить артиллерийскую оптику. Мы имели при себе оружие, и в любой момент должны быть готовы отбивать атаку противника. Вспоминается такой случай: на нас шли танки. Я все время молился Святителю Николаю: «Святитель Николай, помоги!». Мне командир говорит: «Какого ты Николая поминаешь? Надо кричать: «Вперед, за Сталина!»

Мы отступали до Одессы. Особенно страшная была переправа через Днестр. Мы переправлялись на плотах, а немцы в это время бомбили с воздуха. Несколько плотов погибло. Как мы спаслись, не знаю. Так нас догнали до Одессы.

Большинство офицеров эвакуировалось на кораблях, а солдаты остались на берегу. Я был сержантом и тоже остался. Они нам кричали: «Товарищи, не сдавайтесь, стойте за Родину, мы еще вернемся». Оставшихся солдат было около двадцати тысяч. Нас, пленных, погнали в лагеря. В Одессе в это время осталась одна действующая церковь — кладбищенская. Мы проходили рядом с этой церковью, и я, недолго думая, перекрестясь, в канаву и нырнул. Думал, все равно умирать тут или там... Как-то Господь помог. Солдаты меня не заметили, я потом выполз и дошел до церкви. Монахини, жившие при церкви, меня переодели, и я стал там жить.

В Одессе хозяйничали румыны. Они стали открывать церкви, какие можно открыть, а духовенства нет. Через некоторое время была организована двухгодичная Семинария, и я в нее поступил. В Семинарии я встретил священника, который был в ссылке в Архангельске и которого я знал. Это был отец Павел Ковалевский, он дал мне рекомендацию, благодаря которой я и смог поступить в Семинарию. Это было в 1941 году.

В Семинарии преподавали, в основном, местные профессора. Часть преподавателей были из духовенства, в том числе отец Феодор Флоря. Он был очень образованный человек, окончил Духовную Академию. Также были и румынские преподаватели. Учеников было много. У нас в классе, например, училось сорок семинаристов.

До 1943 года я учился в Семинарии, и в этом же году, после окончания, был рукоположен во священника. Рукоположил меня владыка Николай (Амасийский). Он был митрополитом в Ростове-на-Дону но во время оккупации попал в Одессу.

У меня сохранилась Ставленая грамота, в которой написано: «Божией милостию, мужа сего диакона Виктора Георгиевича Шиповальникова, всяким первым и опасным истязанием прилежно испытавши... и о нем уверившися, посвятили мы в иереи ко храму святого мученика Виктора и преподобного Виссариона Маврокордата, что на Французском бульваре в г. Одессе.

Сия грамота рукою нашей подписана и печатию утвержденная во богоспасаемом граде Одессе лета мироздания 7451, воплощения же Слова Бога 1943 месяца октября в 19 день церковного стиля.

Примечание: означенный в сей Ставленой грамоте иерей Виктор Шиповальников мною же был рукоположен в сан диакона того 1943 года, месяца сентября 13/26 дня. Смиренный Николай, митрополит Ростовский и Северокавказский».

До этого мы познакомились с матушкой Марией Борисовной. В Одессе было открыто музыкальное училище, где она училась на дирижерско-хоровом отделении и пела в хоре известного церковного дирижера профессора Пигрова, выпускника Придворной певческой капеллы. Нас венчал замечательный священник — отец Феодор Флоря.

Служил я в Студзовской церкви. Студза был грек и еще в старые времена основал больницу. При этой больнице была церковь, закрытая в советское время. Главный врач больницы — Александра Андреевна — была за то, чтобы возобновить в ней богослужение. Церковь освободили от постороннего, устроили иконостас, и я стал там служить.

Потом, когда пришли наши, я уже служил в Кишиневе в церкви Феодора Тирона. Нам дали тесную квартиру, где мы жили с матушкой. Там служил и отец Феодор Флоря.

Отец Виктор продолжает: «Мы были у него на именинах 2 марта 1945 года. Война еще не кончилась. (Потом, когда 9 мая праздновали Победу, я был уже в тюрьме.) Когда мы уходили с именин, вот тут меня и арестовали. Посадили в тюрьму еще Екатерининских времен. В одиночную камеру тогда помещали двадцать пять человек. Там не только лечь, там и сесть негде было. Потом следователь очень долго пытался навязать мне разные обвинения, что я связан с английской разведкой. Я никогда в Англии не бывал, языка не знаю, никаким разведчиком не был. Тогда без суда, решением тройки, мне дали срок ссылки пять лет, как «социально опасному человеку». Они говорили: «Сталин строит социализм, а ты в попы пошел». Следователь при допросах бил меня кочергой. У него в комнате стояла буржуйка, и он вставал из-за стола и подкладывал дрова, шевелил в ней кочергой. Когда я ничего не говорил, он бил меня по спине. Меня направили по этапу в Воркуту, на Печору. В вагонах была теснота, и нары занимали в основном уголовники. Таким как я, оставалось место только под нарами на полу или около параши. Нас везли до какого-то места, потом сообщили, что далее пути неисправны и остаток пути в сорок пять километров надо идти пешком. А мороз 45 градусов. Шли мы по снегу, а ряса у меня вся снизу намокла и оледенела. Помню, я отставал, а там собаки. Охранники прикладом били, чтобы не отставал. Определили в лагерь. Там тоже сидели по камерам. Нас несколько человек посадили в яму. В яму я попал в виде наказания из-за духовной одежды и потому, что отказался передавать охране, что говорят между собой заключенные, отказался доносить. Бывший с нами врач сказал, что ему для работы нужен помощник — «лекпом». Вот меня и вызволили из этой ямы. Послали на курсы лекарских помощников. Я там немного поучился и потом работал в санчасти. Все-таки это было полегче, но все равно — лагерь есть лагерь.

В тот лагерь, где я был поначалу, было сослано много православных с Западной Украины, духовенства, женщин. Им я предложил: «Давайте на Пасху службу устроим». Там было такое помещение, барак, где стирали, сушили, гладили белье для заключенных. Мне говорят: «Давайте, батюшка». Сшили мне епитрахиль, подрясник. Крест у меня был деревянный из монастыря, я с ним не расставался, прятал, до сих пор он у меня есть. Два хора у нас собралось. Я на память тропари Пасхальные записал. Заутреню отслужили, пели, да так хорошо все было, выходим, а солдаты говорят: «Мы бы раньше вас взяли, да больно пели хорошо, дали вам дослужить».

И меня сразу в карцер. Зато послужил хорошо.

Потом меня отправили на лесоповал. И определили должность — «кострожог». После рубки леса оставались ветки, их надо было собирать в кучу и сжигать.

Я вернулся в 1947 году. Сталин пригласил к себе митрополитов Сергия (Страгородского), Алексия (Симанского) и Николая (Ярушевича) и сказал: «Открывайте храмы». Они говорят: «Храмы-то да, но кто в них служить будет? Духовенства нет». — «А где духовенство?» — «В ссылках, в тюрьмах». — «Давайте списки». Митрополит Николай включил в этот список и меня. После освобождения меня определили в родной город Архангельск. Там еще жива была моя сестра. Она жила в родительском доме, где когда-то мы жили всей семьей. Меня там прописали, и я пошел служить в церковь. Тогда там служил владыка Леонтий. Он посмотрел на меня и говорит: «Зэк? Я зэков беру». А он сам семнадцать лет провел в заключении. Он меня взял и сразу назначил настоятелем собора. Так я стал служить с ним в Архангельске. На Крещение народу ходило в церковь много. Я и говорю владыке: «Владыка, давайте воду не в храме освящать, в храме всегда такая давка, а на Двине». А он: «Да, конечно! Это не разрешено, но и не запрещено». И на Двине мы совершали освящение воды на Богоявление. Когда об этом узнали, мне сказали: «Вам лучше уехать».

Потом я стал служить в Ростове, в церкви царицы Александры. Деревянная церковь, очень похожая на церковь в Удельной. Эта третья такая церковь у меня. Первая — в Архангельске на берегу, вторая — в Ростове и третья здесь, в Удельной. Церковь в Ростове — в честь царицы Александры, а придел — в честь Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Мы жили там у хороших людей — Ивана Гавриловича и Клавдии Михайловны. Там тоже надо было церковь приводить в порядок. Она была некоторое время закрыта, потом ее открыли. Народу

в этот храм ходило много. Из Почаевской Лавры я привез список Почаевской иконы Божией Матери. Мы с матушкой ездили в Почаев, и там на меня очень большое впечатление произвело то, что икона спускается сверху. Тогда я спросил, можно ли приобрести список, и мне сказали, что у них есть мастер, который делал раньше иконы. Когда к нему обратились, он сказал: «У меня еще одна осталась». У меня и денег не было, но я оставил свой адрес и потом деньги ему послал. Так у меня оказалась эта икона. Когда мы ее везли, какой-то человек вошел и стал кричать: «Что там такое? — Она на меня упадет!» А она была упакована и положена на верхнюю полку. Он прямо как почувствовал святыню и устроил целый скандал: «Она у вас упадет на меня». Он не знал, что там такое, она была завернута в одеяла, а он прямо из себя выходил. Привез я ее в Ростов, в маленькую церковь и, как в Почаеве, поставили ее наверху. Была там еще икона «Скоропослушница» афонского письма, перед которой мы читали акафисты на улице. Народу было много, и летом во дворе храма я стал устраивать акафисты. Торжественно выносили икону с хором и пели акафист с народом нараспев. Это уполномоченному не понравилось, и мне было предложено из Ростова уезжать.

В то время владыка Пимен был ключарем кафедрального Ростовского собоpa Рождества Богородицы. Меня владыка Пимен и устроил в собор во Пскове. Собор только открылся, мы служили внизу верх был неустроен. Тут надо было все устраивать, делать, а я по молодости был такой горячий. Там находились мощи Довмонта-Тимофея и Всеволода-Гавриила. Матушка мне там очень помогала. Мы жили на колокольне, и там были такие подоконники, что наш сын Алеша ляжет на подоконник и смотрит в окно. Толщина стены — полтора метра. Жить было негде, а в колокольне был какой-то склад, вот нам там и дали комнатку. Через некоторое время владыка Рязанский Николай (Чуфаровский) говорит: «Что вы там, на колокольне, ютитесь? Переезжайте ко мне». Владыка Николай был замечательный. Он окончил Варшавский университет, был очень эрудированный человек, любил повторять, говоря о себе: «С горя да с печали голова срослась с плечами». Ну вот, по его приглашению мы приехали в Рязань. Я сначала служил в Летове, потом в Сасове, и уже после этого попал в собор и прослужил в соборе двадцать лет. К этому времени владыка Пимен стал уже митрополитом Крутицким и Коломенским.

Уполномоченный по делам религии в Рязани Гошкин говорит мне: «Вам надо уезжать отсюда, потому что для вас пребывание здесь кончится плохо». Он поставил ультиматум, чтобы после Нового 1970 года нас в Рязани не было. А мы там открывали Борисоглебский собор, все расписывали. Я ездил в Палех, договаривался с художниками-палешанами. Тогда еще не владыка, а настоятель отец Борис Скворцов узнал, что в каком-то месте есть закрытая церковь, и что в ней сохранился фарфоровый иконостас. Это был роскошный фарфоровый иконостас, голубой, с позолотой. Нам удалось перевезти этот иконостас в собор в Рязань, и сейчас он стоит в приделе Василия Рязанского.

Когда ситуация для меня в Рязани обострилась, владыка Пимен, будучи митрополитом Крутицким и Коломенским, взял меня служить в Московскую епархию. Я прослужил полтора-два года здесь, в Удельной. Потом и здесь стало для меня неспокойно и я был переведен в Заозерье. До Заозерья ехать было очень далеко. Одной электричкой до Перова, от Перова переходить на электричку до Чухлинки, и от Чухлинки ехать до Павлова Посада, от Павлова Посада ехать на автобусе до Заозерья. Это в общем три часа в один конец. Потом, когда ездить в такую даль мне, действительно, было уже трудно, меня перевели в храм в Удельной, где я и служу с 1992 года. Там мы пристроили придел в честь преподобного Серафима Саровского.

Так я во всех местах, где служил, что-то строил, перестраивал. Все такой был неугомонный, но теперь уже угомонился, потому что старый стал. Теперь уже наутро насилу, насилу встану, колени болят и поясница — кочерга сказывается».

Промыслом Божиим батюшке выпало сохранить до наших дней не одну церковную святыню. Главные из них — дивеевские святыни: образ Пресвятой Богородицы «Умиление», моление преподобного Серафима на камне и поясной образ батюшки Серафима с частицей его мантии.

Погребение протоиерея Виктора Шиповальникова

Когда номер готовился к печати, пришло сообщение о кончине протоиерея Виктора Шиповальникова. Отец Виктор преставился 27 декабря на 93-м году жизни. Старейший клирик Московской епархии, он являл собой, поистине, целую эпоху жизни Русской Православной Церкви.

29 декабря 2007 года состоялось отпевание и погребение протоиерея Виктора, которое возглавил митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий. Владыке митрополиту сослужил собор духовенства, несущего свое церковное служение в Московской области и городе Москве.

Перед началом чина отпевания митрополит Ювеналий обратился к присутствующим со словом. «Сегодня, можно сказать, мы прощаемся с историей минувшего века, потому что блаженнопочивший отец Виктор воплощает в своем жизненном пути героизм и трагизм, выразившиеся в судьбах духовенства XX столетия, — подчеркнул митрополит Ювеналий. — При обсуждении вопроса об избрании нового архиерея — епископа Шатурского Никодима — он в беседе с членами Священного Синода говорил, что был духовным сыном отца Виктора, исповедовался у него. А когда я вышел из здания Священного Синода в Чистом переулке и уже направлялся домой, то узнал о рапорте благочинного отца Владимира, в котором сообщалось о кончине отца Виктора. Я сразу связался со Святейшим Патриархом, и он сказал: «Знаменательно, что мы сегодня вспоминали отца Виктора во время заседания». Святейший Патриарх стал вспоминать о пастырском пути, пройденном батюшкой, и особенно то, что он сохранил переданные ему Святейшим Патриархом Пименом святыни из обители, созданной преподобным Серафимом Саровским».

Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий огласил послание Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, в котором выражается соболезнование в связи с кончиной отца Виктора. Протоиерей Виктор Шиповальников погребен справа от церковной паперти в ограде храма Рождества Христова села Заозерье Павлово-Посадского района Московской области, где он служил с 1976 по 1993 год.

Материалы подготовлены Дмитрием Клыковым
и редакцией журнала «Пастырь»