Ты спроси у моих современниц:

Каторжанок, стопятниц, пленниц,

И тебе перескажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенок и для тюрьмы.

А.А.Ахматова

Сын за отца не отвечает –

Пять слов по счету, ровно пять,

Но что они в себе вмещают,

Вам, молодым, не вдруг понять.

А. Т. Твардовский

ДОМ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Дом правительства. Прожила я в нем шесть лет. Стоит он на улице Серафимовича между Большим и Малым Каменными мостами. Недалеко от Кремля. Построен дом в 31 году. А когда-то здесь были царские сады, потом Петр вешал стрельцов, а Екатерина четвертовала Пугачева. Теперь этот дом известен больше как "Дом на Набережной". А еще его называли "Домом предварительного заключения", и еще - "Домом расстрелянных".

Но родилась я не там, а в общежитии Института Красной профессуры. Я была у мамы третьим ребенком. Двое умерли при родах. К тому же папа только недавно оправился от тяжелой болезни - у него была тяжелейшая чахотка. Никто не думал, что он выживет. Время было трудное, питались плохо. Мама тяжело переносила беременность, была очень истощена, и пала делал все возможное, чтобы роды прошли благополучно. Принимал меня известный в Москве детский врач профессор Архангельский, которого папа сумел пригласить.

А родилась я большой, толстой, с длинными волосами. Весила пять килограммов. Это было 30 августа 1925 года. Где родилась? Нет, не в роддоме, а прямо в этом общежитии. А потом в этом здании разместится МИМО - Московский институт международных отношений. Это рядом с Крымским мостом. Папа только что кончил Институт Красной профессуры и был оставлен там преподавателем, а мама училась на рабфаке Плехановского института.

Через две недели после моего рождения кто-то к нам привел Наташу. Домработницей. Наташу Овчинникову. Это по мужу, он погиб во время войны. Ее девичья фамилия была Сидорина. Родители договорились с ней, и она уехала к себе в деревню Караулово закруглить свои дела. Это в 150 километрах от Рязани. Через две недели, когда у мамы кончился декрет, и она начала ходить на занятия, Наташа заступила на работу, вошла в наш дом. Было тогда ей 26 лет. Не знаю, что бы со мной стало,

если бы не она. После мамы и палы она была самым близким мне человеком. Все мои горести и радости прошли через нее. Наташа воспитывала не только меня, но и моих дочерей, дожила до моих внуков, для нее ставших правнуками. Умерла она в 87 лет у меня на руках в моем доме.

Пала и мама познакомились в Гомеле. В 19-ом году папа работал там редактором газеты "Полесская Правда", а мама из Москвы приехала туда в командировку на губернскую конференцию швейников. На следующий год папа перебрался в Москву, поступив учиться в Институт Красной профессуры на исторический факультет. Одновременно он работал в газете "Труд". Мама тогда работала в ЦК профсоюза швейной промышленности. С тех пор они стали жить вместе.

Себя я помню уже на Палихе. Где-то в 28-м году мы переехали туда. Это рядом с Бутырками, после Лубянки самой знаменитой тюрьмы страны Советов. Про нее я еще расскажу. Папа тогда уже работал в Госплане, и ему дали двухкомнатную квартиру. Как видно, он был очень способным человеком, так как после окончания института стал быстро подниматься по научной и административной лестнице. В квартире было две больших комнаты, каждая по 26 квадратных метра. В солнечной комнате разместились я и Наташа.

Я- плохо помню тот период жизни на Палихе. Хорошо запомнился только детский сад. Он находился на Спиридоновке, куда ехать надо было на двух трамваях. Сначала до Страстной площади, а там пересаживаться на трамвай до Никитской. Утром меня отвозил кто-нибудь из родителей, а вечером забирала Наташа. Детсад на Спиридоновке размещался на десятом этаже в одной комнате. Большая комната, и в четырех углах сидело четыре группы ребятишек. В каждом углу своя группа. Когда днем надо было ложиться спать, столы сдвигали к стене и ставили раскладушки. Такие деревянные раскладушки с парусиновым ложем. В передней части от этой длиннющей комнаты был отгорожен кусочек для кабинета заведующей и общей раздевалки. Ощущение чего-то радостного и счастливого осталось у меня от этого детского сада. Были изумительные воспитательницы и заведующая. Воспитательницу моей группы звали Глафира Ивановна, а как звали заведующую, к сожалению, забыла. Помню, как папа в первый день завел меня к ней, и она посадила меня на табурет около своего стола. И я целый день просидела довольная у нее в кабинете.

В 30-м году родилась моя сестренка Наталка. Мама, как и меня, ро-

жала ее дома. Принимал Наталку тот же профессор Архангельский. После рождения Наталки за мной в детсад приезжали уже только родители. Они вечно опаздывали. Всех детей заберут, воспитательницы уйдут, а я одна со сторожем сижу в раздевалке. Ему спать охота, а родителей все нет и нет. До сих пор помню одну и ту же его фразу: "Когда же тебя заберут?" Фраза оказалась пророческой! А дома Наташа ворчала на родителей, что поздно привозят ребенка.

Вот из этого детского сада возникла Зина. Зинаида Самойловна Михайлова. Ее сын Юра ходил в этот детский сад, а муж Михаил был связан с папой по работе, дружил с ним и был частым гостем в нашем доме. Когда Михаил ссорился с Зиной, то приходил к нам ночевать. Там же в детском саду я познакомилась с Андреем и Ириной Воробьевыми. Они были племянниками Зинаиды Самойловны. Андрей был в младшей группе, а Ирина в старшей.

Летом, пока не родилась Наталка, меня отправляли с детским садом в I колонию. В Акуловку по Северной дороге, в Звенигород по Белорусской дороге. Так как Наталка много болела, то после ее рождения стали снижать дачу. В 32-м году летом мы жили на даче в Красково. Папа тогда работал уже в Госплане заместителем у Куйбышева по сельскому хозяйству. Куйбышев жил на государственной даче в Красково, а папа снял дачу рядом и ходил к нему работать. Я несколько раз туда ходила с папой. В Красково я первый раз тонула. Там течет маленькая речка Пехорка. С нами на даче жила семья Каплинских - наши папы работали вместе. У них было двое детей: Мая и Иветта. Мая была моложе меня, а Иветта года на три старше. Однажды их домработница повела нас всех купаться на речку. Иветта решила научить меня плавать. Я согласилась и храбро полезла за ней в воду. А там течение очень быстрое, меня закрутило и потянуло под воду. Но было не глубоко, и няня тут же вытащила меня на берег. Но я все-таки нахлебалась. Запомнилось.

Осенью прямо с дачи мы переехали жить в знаменитый "Дом правительства", построенный специально для высшего эшелона партийной и государственной власти. Огромный серый многоэтажный дом с прекрасными по тем временам квартирами располагался между Большим и Малым каменными мостами рядом с кинотеатром "Ударник". Нам дали квартиру на 9-м этаже в 8-м подъезде. Квартиру номер 162. Она была из четырех комнат. Две были небольшие. Одна, метров шесть-восемь, была моя. Там стояла кровать с тумбочкой и мой письменный стол.

Книжный шкаф туда уже не влезал. В другой, где было метров двенадцать, была спальня родителей и стояла кровать Наталки. В больших комнатах были папин кабинет и столовая. В кухне стояла кровать Наташи. Это было ее жилище. Там никогда не кушали, для этого была столовая. Только меня после школы кормила обедом Наташа в кухне.

Когда мы выезжали с Палихи, то папа отхлопотал одну комнату для своих родителей. Ту, в которой жили я, Наталка и Наташа, на солнечную сторону. А до этого дедушка Сруль и бабушка Софья жили где-то на Садово-Триумфальной в проходной комнате. С ними жил самый младший брат папы Изя. Ему было 18 лет. Все втроем они переехали на Палиху. Папа где-то в двадцатых годах перетянул их в Москву из Елизаветграда. Недалеко от него в местечке Златополь в 1899 году родился папа. Дедушка был ремесленником, закройщиком по коже. Как он с гордостью говорил - 9 разряда. По моему, таких разрядов вообще не бывает. Но дедушка говорил, что девятого. Семья была большая. Кроме папы и Изи были еще два сына Сюня и Юра м две дочери Фаня и Бетя. Итого шестеро детей. Жили бедно, но папе, как старшему, сумели дать образование. Он окончил реальное училище, куда легче было поступить еврею. По окончании его он уехал в Петроград. Октябрь застал его на втором курсе юридического факультета Тартуского университета. Папа бросил учебу и с головой ушел в революционную деятельность. В партию он вступил в 19-м году.

Одновременно с нами в Дом правительства, только в пятый подъезд, переехал жить брат папы Сюня с женой Фаиной Сауловной и сыном Игорем. Игорь был старше меня ровно на два месяца. Сюня работал начальником управления грузовых перевозок в НКПС у Кагановича.

Той же осенью 32-го года меня определили в новый детский сад, а папа поехал в США. Поехал он на Международный конгресс генетиков в составе делегации, возглавляемой академиком Вавиловым, Николаем Ивановичем. Эта поездка папы не осталась бы в моей памяти, если бы не единственный подарок, который он привез мне из Америки. Белый сарафанчик. Когда мама стала его мне примерять, то обнаружила пришитую бирку, на которой было написано "Made in USSR". Нет, не Made..., а знак какой-то советской фабрики. Мама очень возмущалась: "Не мог разглядеть при покупке. Куда он смотрел? Надо было за этим ездить в Америку!" Как видно, сарафанчик папа купил в магазине при нашем посольстве.

А детсад, куда я пошла, находился прямо в нашем доме на 11-м этаже в 7-м подъезде. Этот был на порядок выше прежнего. Каждая группа имела свою детскую комнату. Но с самого начала я возненавидела этот детский сад. Ходить туда для меня была пытка. Я считала, что все мальчишки там хулиганы. Даже не нравилось то, что каждая группа имела свою отдельную комнату. В общем было плохо. Наверное, мне не повезло с воспитательницей. Не знаю. Ходила в детсад уже одна, надо было только пройти внутренним двором. Но каждый раз я что-нибудь придумывала, чтобы только не пойти. Помню, что когда взрывали храм Христа спасителя, я твердо заявила, что боюсь и не пойду в детсад, хотя детсадовские окна выходили во внутренний двор, а наша столовая в квартире на Москва-реку - прямо на храм. До сих пор у меня почему-то сохранилось самое жуткое воспоминание об этом детском саде. Я рыдала, устраивала скандалы, в конце-концов Наташа смилостивилась и стала оставлять меня дома вместе с Наталкой. К тому же мне до школы оставалось всего полгода. Я была счастлива и носилась по двору со своими подружками. А Наталку в детский сад не водили. Она много болела, у нее года в три открылся туберкулез.

Осенью 33-го года я пошла в школу. Возник вопрос, в какую школу меня отдавать. Рядом было несколько школ. Одна была на Остоженке, к ней дорога шла через Москва-реку по Большому Каменному мосту. МОПШ - знаменитая Московская образцово-показательная школа. Школа, о которой пишет Рыбаков в своем романе "Дети Арбата". Она считалась самой лучшей в Москве. Попасть в нее было трудно. Высокопоставленные родители стремились устроить туда своих детей. Из моих друзей и знакомых по дому там учились Марина Милютина, Светлана Тухачевская, Алина, Светлана, Оксана и Тимур Бройдо...

Папа с мамой сказали, что им не нужна такая престижная школа, и поэтому я буду учиться в простой 19-ой школе. Она была близко, и Наташе будет проще водить меня в школу. Она находилась на Софийской набережной, прямо напротив Кремля. Это было рядом с домом, надо было только перейти через трамвайную линию мимо Большого Каменного моста. Она считалась самой плохой из окружающих школ, но лучше моей девятнадцатой школы ничего на свете не было! Первых классов было несколько, но на какую букву был мой первый класс, я не помню. В этот класс вместе со мной пришел мой двоюродный брат Игорь. Мы с ним очень дружили. Хотя я была на два месяца моложе, но я всегда бы-

ла за старшую. Он мне все рассказывал и прислушивался к моим командам. Все проблемы решала я. Это была моя прерогатива. Может быть потому, что лучше училась, а может быть потому, что была высокая и толстая. Он всегда был меньше меня ростом. Только в последний год перед его смертью, когда нам было по семнадцать лет, он обогнал меня в росте. Но все годы мы очень дружили.

Через месяц классы перетасовали и нас перевели в 1"Б". Почему? Не знаю. Может быть, сделали сильный класс для нашей учительницы Муни Израилевны, а может быть, и по какой-то другой причине. Класс был удивительно хорош - школа за него держалась. А Муня Израилевна, моя первая учительница, была удивительный человек. Мне сейчас трудно сказать, чем она была хороша. Я только сейчас понимаю это, сравнивая с отношением моих внуков к своим учителям. Моя подруга Инна Вайсер до сих пор вспоминает, как Муня Израиловна играла с нами в "Баба сеяла горох...".

В первом классе я не была отличницей. По чтению в дневнике у меня стояло "удовлетворительно", и папа презрительно говорил: "В твоем возрасте я столько читал, а у тебя одни "удочки". Стыд какой - только одни "удочки"!" В нашем классе круглой отличницей с самого начала была Инна моя подруга до сегодняшнего дня, хотя теперь мы живем на разных континентах. Это сколько же получается? Около шестидесяти лет! Мы не сразу с ней сошлись, сначала были просто в хороших отношениях, но не больше. По-настоящему сдружились в 5-м классе, в 37-м году. Среди моих многочисленных друзей Инна всегда была первой. А из мальчишек класса, с кем я осталась в больших друзьях до сих пор - это Вова Пятницкий. Вова появился у нас в третьем классе. Мы с ним за одной партой просидели в третьем, четвертом и пятом, а в шестом... Ну, об этом я расскажу потом.

А когда я выбилась в отличницы, я не знаю. Помню только, что в третьем классе к нам пришла совсем молодая учительница Галина Владимировна. И вскоре объявила, что теперь утром, перед первым уроком, кто-нибудь из нас будет сдавать рапорт - сколько народа в классе, кто отсутствует и еще что-то. Я уже подробности не помню. А рапорт сдавать будет лучшей на сегодняшний день ученик. Завтра начнем. И все, конечно, обернулись к Инне. И вдруг Галина Владимировна назвала меня. Тут и началось мое возвышение. После этого я уже неизменно шла в этих самых передовых. Галина Владимировна меня сделала.

Класс был очень дружный, сплоченный, хотя и не обходилось без конфликтов. Мне, например, доставалось за мою полноту. Нина Акимова, Роза Баринова называли меня "графиней", дергали за косы, говорили, что со мной нельзя играть в "казаки-разбойники" - не могу быстро бегать. Что и правда - быстро бегать я не могла. Но это не был классовый антагонизм. Нина сама была из Дома правительства. Это скорее была внутренняя неосознанная зависть к отличникам. Нина старалась стать отличницей, но у нее не получалось. Инну они задирали меньше меня. Но это были мелочи, которые не портили жизнь.

До революции в нашей школе была гимназия. Большие классы, большие залы для перемен - по два на каждом этаже. На втором был еще актовый зал. В середине нашего зала стоял колоссальный аквариум и две пальмы, вокруг которых мы курсировали на переменках. В школе в основном учились ребята из трех ближайших больших домов. Из нашего Дома правительства, потом из огромного буквой "П" дома 29 по Софийской набережной, он же дом 3 по Фалеевскому переулку и еще из дома номер 34 по Софийской набережной, что рядом с колокольней. Там было общежитие военных. Так как наши дома были рядом с школой, то мы все торчали в ней допоздна. Даже если бегали обедать домой, то потом возвращались обратно в школу. Было много кружков, проводились различные мероприятия. Нам в школе было интересно. Я была совершенно прикипевшая к школе. Помню, делали в третьем классе с Галиной Владимировной стенгазету. Вдруг в класс врывается моя разгневанная Наташа и кричит на учительницу: "Девчонка, разве можно до пяти часов детей держать без еды!" Хватает меня и тащит домой. На следующий день я извинялась за Наташу перед Галиной Владимировной.

В пятом классе мы из "Б" стали "А". Построили недалеко новую школу, часть классов перевели в нее.

Но не только в школе я была занята. В нашем доме был детский клуб. Тогда их называли "форпостами". Туда я ходила в драмкружок, потом на ритмику. Мама хотела, чтобы я похудела. Я на ритмике - представляю, как это выглядело! Но маме это было мало, она устроила меня еще на занятия по ритмике в квартиру Тухачевских. Для Светланы Тухачевской ее мама устроила эти занятия. Я умирала от страха, но добросовестно ходила. Правда, на моей полноте это не отражалось. Ну, а какая еврейская семья может существовать без своего музыкального вундеркинда? И мама с помощью Зинаиды Самойловны решила учить меня

музыке. Мама, наверное, вспомнила про своего папу, который в молодости играл на трубе, когда служил в армии. Меня же решили учить на фортепьяно. Зина преподавала в Гнесинском музыкальном училище. С ее помощью мама купила какой-то очень хороший рояль. Зина сказала, что если учиться, то только у хорошего преподавателя. И учил меня не более, не менее как Абраша Дьяков! Он с отличием кончил консерваторию, был в то время очень известен как исполнитель. Я от этого Абраши бегала и пряталась в нашем дворе. Разгневанная Наташа бегала и искала меня, а девчонки предупреждали меня о том, куда она направляется: "Идет, идет, идет!" И Наташа не всегда могла меня найти. В конце концов Наташе надоело это и она заявила маме, что она больше бегать и искать меня не будет - пусть хозяйка сама этим занимается. У нее характер еще тот был. Кончилось тем, что мама кланяясь и извиняясь перед Дьяковым, отказалась от занятий. Мое музыкальное образование на этом закончилось. Еще меня учили иностранному языку. Немецкому.

Читала я очень много - дома, на уроках, в любую свободную минуту. Запоем читала, все подряд. Тургенева, Гоголя, Пушкина, Бальзака, Золя. У Пушкина читала только прозу, а поэзию не читала. Читала не только классику, но и всякую белиберду. Помню, какой-то советский роман про боксеров пользовался у нас в классе огромным успехом. Ерунда какая-то, но вырывали друг у друга из рук. Класс был очень читающий. На уроках почти все читали. На парту вместо учебника положишь книгу и читаешь. А если учитель строгий и следит за нами, то книгу держишь под партой. В старой парте часть крышки стола, которая ближе к тебе, откидывалась вперед и вверх, чтобы удобно было стоять при ответе, не вылезая из-за парты в строну. Между откидной и неоткидной частями крышки стола была щель во всю длину. Вот книжку снизу к крышке прижмешь и читаешь через щель. Строчку прочтешь, и дальше книжку продвинешь. В классе почти все читали. А брата Игоря от книжки невозможно было оторвать. Но ему было все равно, что читать. Придет к нам в дом делать уроки, разложит на полу газету и читает. Уроки не делал, а только читал. Потом, когда мы с ним жили у бабушки на Палихе, то если бабушка видела, что Игорь направляется в уборную, она обязательно обыскивала его и изымала книгу. Если она прозевает устроить ему шмон, то в уборную потом не попадешь. Я сама всегда по ночам украдкой читала. Уложат тебя спать, выключат свет, а ты слегка приоткроешь дверь, чтобы свет из коридора через щель падал на постель.

Приспособишь книжку под этот лучик света и читаешь. Но тут всегда надо было быть на страже - успеть спрятать книгу, если папа или мама войдут. Без книги мы тогда не жили. В доме было много книг. У папы была библиотека в несколько тысяч томов.

Если у папы выдавался свободный выходной, то он заявлял: "Пойдем в Третьяковку". Или в Музей изобразительных искусств. Они были рядом с нашим домом. Возьмет меня и Игоря, и мы идем в Третьяковку. Он особенно любил смотреть стенды с рисунками. Те, что вертикально висели на стенах в виде книжечек, которые надо перелистывать. Папа мог часами стоять около этих стендов, а я совершенно не могла понять, что здесь хорошего, когда все нарисовано только карандашом. Я любила смотреть Куинджи, Левитана, Репина. Мы часто с ним ходили в Третьяковку. Вот и теперь я своих внуков чуть ли не каждую неделю таскаю по музеям и выставкам. Но папа моим воспитанием не занимался. Он, конечно, понимал, что если хочет нас развить, то должен приложить к этому руку. Но времени у него не было. Когда он приходил домой, я уже давно спала. Наш вождь и учитель страдал же бессонницей. И все работали по ночам. Нашим воспитание занималась мама. Это была ее забота. Она была в курсе всех моих школьных дел.

Ходила ли в театр? Ходила с папой и мамой, но мало. У папы был пропуск в царскую ложу Большого театра. Помню ходила с ним на "Конек-горбунок". Пропуск был именной, и передавать его маме он не мог. Иногда в театр меня водила Наташа Керженцева. Ее папа был председателем Комитета по делам искусства, доступ в театр был ей всегда открыт. И часто она брала меня с собой.

Куда ходили бесконечно, так это в кино. Два кинотеатра было по бокам Дома правительства. Один "Ударник", а второй "Детский". Ни одного фильма не пропускали, по несколько раз смотрели одну и ту же картину. Тот же "Чапаев". Новых фильмов на экран выходило тогда мало -не больше одного в месяц. Помню, "Кукарача" пошла, а детей до 16-ти лет не пускают. Уговорила Наташу пойти вместе. С нами еще Ева Марковна Шелькрут была, папина секретарша. Она была невысокого роста, поджарая, а я была крупная, по росту ей не уступала. Да еще на цыпочках шла через контроль. Прошла. Дело зимой было, а я в валенках на цыпочках. Счастлива была безмерно. С деньгами на кино проблем не было. Давала Наташа. Все деньги были у Наташи. Мама свою зарплату отдавала Наташе, и она вела все хозяйство. Но в кино ходила, конечно, не

с Наташей, а с девочками из нашего двора. Со Светланой Халатовой, Таней Самсоновой, Маришей Усиевич, Расмой Филлер - только жили мы в разных подъездах. В доме было три внутренних двора. Дружили дворами, в них и собирались или около церквушки за домом. Красивая церквушка. Но, как и все церкви в это время, она не была действующая.

Около церквушки был проход к домам рабочих с фабрики "Красный Октябрь". Конфетная фабрика была. В жутких условиях там жили. Двухэтажные дома, комнаты плотно набиты большими семьями. Хорошие клоповники. Контраст с нашим домом был разительный. Я его конечно замечала, но это проходило мимо меня. Мне все-таки было десять лет. Вот в одной из таких маленьких комнатушек жила семья моей подруги и одноклассницы Томы Кузиной. Я у нее дома часто бывала, но еще чаще она у меня. Наташа ее из моих подруг особо выделяла и всегда усиленно подкармливала. Там на самой "Стрелке", где раздваивалась Москва-река и была плотина, жили родственники Наташи. Ее сестра Маша с семейством. В Москву они перебрались из деревни где-то в конце двадцатых годов. Наверное, бежали из деревни во время раскулачивания. Наташа рассказывала, что в деревни у них было крепкое хозяйство. Муж тети Маши работал сторожем на плотине. Хорошо пил. Тетя Маша не работала, обслуживала семью. Семья была большая: два взрослых сына, старшая дочь с семьей, и еще две дочери, одна из которых была моя ровесница. Тетя Маня с дочками часто приходила к Наташе, а я нередко бегала к ним. Но по сравнению с другими семьями из их дома они еще сносно жили - у них было две комнаты. Мы, девчонки из Дома правительства и этих домов рабочих, между собой жили дружно, но мальчишки нередко дрались стенка на стенку.

В отпуск родители брали меня с собой. Летом ездили на юг. Первый раз повезли в Крым. Жили в Доме отдыха в Фаросе, где с папой ходили ловить крабов. Запомнился там почему-то военный, крупный начальник Кулик с молодой женой. Тогда у ответственных работников было такое поветрие - менять жен на своих молоденьких секретарш. В Доме правительства таких жен-секретарш было много. Потом мы ездили в Кисловодск. Там я родителям испортила отпуск. У меня был острый приступ аппендицита. Две недели я пролежала, но когда зимой он повторился, то меня резали. Если родители отдыхали зимой, то проводили его где-нибудь в Подмосковье. Отдыхали в Доме отдыха в Астафьеве, в имении Вязем-

ского. Я с удовольствием ездила с родителями, и до сих пор люблю путешествовать.

С 35-го года летом мы стали жить на даче на Николиной Горе. Где-то в конце двадцатых годов академик Отто Юльевич Шмидт выбрал это место для строительства дачного поселка для работников науки и искусств. "РАНИС" - так назвали поселок. Он расположился в прекрасном сосновом лесу на высокой горе в излучине Москва-реки. Место изумительное по красоте, одно из лучших в Подмосковье. Чтобы добраться тогда до него, надо было сначала доехать по Белорусской железной дороге до станции Перхушково, а затем еще 13-ть километров на попутном транспорте. Или прямо из Москвы на автомашине.

К этому времени у папы была служебная персональная машина. В у 35-м году его назначили заместителем наркома земледелия СССР и вице-президентом ВАСХНИЛ СССР. Папа вступил в дачный кооператив еще в 32-м году, но сумел купить дачу только в 34-м году. Участок был прямо над рекой на высоком берегу. Дача была большая, двухэтажная, шесть комнат. Брат мамы Вениамин не без тайной зависти называл ее виллой. Три больших комнаты внизу и три наверху. Огромная веранда. Комнаты всегда были заполнены. Обычно жили кто-то из многочисленных родственников папы и мамы, главным образом, мои двоюродные братья и сестра Елочка, Нина, Игорь, Витя. Приезжали на выходной день из Москвы друзья папы и мамы. Часто я у нас видела поэта Безыменского, с которым папа очень дружил. Здесь же на Николиной Горе были дачи родителей Ирины и Андрея Воробьевых, многочисленного семейства Бройдо. У меня была своя компания из ребят с ближайших от нас дач: Вера Толмачевская, Наташа Керженцова, девочки Бройдо. Все основное время мы проводили на Москва-реке. От нашей дачи вниз к реке папа построил лестницу, чтобы бабушке было легче спускаться к воде. Она шла серпантином - берег здесь был очень крутой. Ступенек сто, не меньше. Еще долго после нас ее называли лестницей Гайстера. Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купанья. У наших мостков было глубоко. Здесь я купалась только с папой. Мы, девчонки любили собираться у мостков под дачей Керженцова. Там было мелко и Удобно купаться.

На Николиной Горе я тонула второй раз. Уже всерьез. Несколько ниже по течению от нашей лестницы из горы сочился родник и был омут. Я уже умела плавать, но в омуте были круговороты, меня закру-

тило и я начала взаправду тонуть. Фьють-фьють, верх-вниз... Девчонки на берегу растерялись, и дело кончилось бы плохо, если бы мимо не проходил какой-то дядька. В чем был, он прыгнул за мной в воду. Я уже успела хорошо нахлебаться воды. Но об этом никто из взрослых не узнал. Я запретила девчонкам рассказывать о случившемся - Наташа меня бы больше не пустила одну на речку.

Через две дачи от нас, у Львовского спуска к Москва-реке, жила семья Фохт. Глава семьи был историк, папа учился у него в институте Красной профессуры. Звали его Савич, но, наверное, это было его отчество. Когда-то он был в оппозиции, исключен из партии. В 36-м году его еще не забрали. Думая, что судьба его не миновала. Аресты уже коснулись Николиной Горы. Недалеко от нас арестовали двух моих подружек. Не помню их фамилию. Мама мне намекнула, чтобы я поменьше с ними встречалась. Я продолжала дружить с этими девочками. Но я отвлеклась от семейства Фохт. У них был сын Уникум. Да, да - такое уникальное имя. Вот с этим Уникум я дружила, он был на год старше меня. В войну он погиб на фронте, а мать его сошла с ума. А в том году у них на даче отдыхал завуч той знаменитой школы "МОПШ" Роберт Мартынович. Он был замечательный человек. Он научил меня внимательно вглядываться в окружающий меня мир природы. Уникума и меня он постоянно таскал по всем окрестным местам Николиной Горы. Мы целыми днями со специально изготовленными сачками морилками ходили по лесам, лугам и болотам. Роберт Мартынович учил нас тому, как надо правильно расправлять крылышки бабочек и стрекоз, собирать гербарии. У нас было много различных баночек и скляночек для хранения всей этой живности. Все эти знания о растениях и насекомых пригодятся мне потом, когда я стану матерью и бабушкой. Но если сказать честно, то тогда мне это было немного поперек. Из-за моей толщины и неповоротливости руки и ноги были все в ссадинах, обожжены крапивой, но все это я героически переносила ради палы, которого очень любила. Дело в том, что папа всем этим тоже серьезно увлекался. Но ходил он с нами не часто, только в выходные дни. В будни он приезжал на дачу редко, да и то очень поздно. Но всегда он каждый раз с интересом расспрашивал меня: "Ну, что новенького? Что вы еще поймали?" И ради этого я добросовестно лазила по этим болотам, где крапива была выше моего роста.

И еще папа любил заниматься огородом и садом. С сельскохозяйственной выставки он привез и посадил саженцы яблонь, вишен и груш,

вскопал огород. В кадке росло лимонное дерево, на котором даже выросли плоды. От нас он требовал, чтобы мы следили за садом, поливали огород. Нужно было опылять цветочки, навешивать какие-то бирочки. У меня это не вызывало большого восторга. Но папа старался, как теперь говорят, приучить нас к полезному труду. Но ему это в самом деле нравилось. Он еще кур развел. Сколотил специальный сарай и привез какую-то особую породу кур - Ленгорн. Белых-пребелых. И надо было их тоже кормить.

Жизнь на даче была прекрасной. Мешала только Наталка. Уйти с участка без нее не было никакой возможности. Она как репей привязывалась. Среди нас, девчонок, она была как тот чеховский мальчик. Противная была сестренка. Я из нее душу вытряхивала, но ничего не помогало. Она была очень балованным ребенком. Но она все время болела. Все болячки к ней липли. Но главное - она болела туберкулезом. Туберкулез - не грипп! Так что ей многое прощалось. Она это прекрасно понимала и пользовалась этим. Папа иногда не выдерживал и просто выволакивал ее из-за стола. Возьмет за шкирку и вытащит. Мама пыталась ее защищать, но не очень успешно. Кто защищал Наталку в доме, так это Наташа. Грудью защищала. Она ее очень любила. Это был ее ребенок. Наташа и меня очень любила, но меня не надо было особенно защищать - я была более сговорчивая. Но иногда, чтобы подстегнуть мою неповоротливость, Наташа довольно своеобразно вдохновляла меня: "Ты, губошлепка, что губы распустила! Ничего не можешь, вон тебя все перегнали и обогнали. Была губошлепка и осталась губошлепкой! А вот Наталкааа, - Наташа от удовольствия тянула букву а, - У нее голова, адвокат будет!"

Я тоже была не сахар. Балованная, наверно, не меньше, чем Наталка. От папы мне тоже иногда доставалось. Помню историю с часами. У меня были часы, папин подарок. Дело было осенью 36-го года, уже начались школьные занятия. Перед выходным папа меня и Игоря должен был отвезти на дачу, куда раньше уехал мама. Мы с Игорем стали собираться. Папа из кармана достал и показал мне новенькую записную книжечку. Красивую записную книжечку, на обложке которой было написано по немецки "Der Luft".

- Смотри, - сказал папа, - какую красивую книжечку я купил маме в подарок.

- А я ее себе заберу. Дай мне.

- Нет, это маме.

- Нет, мне.

- Нет, это подарок маме, - твердо сказал папа. Диалог стал накаляться. Я же любимая папина дочка. У меня вожжа попала под хвост. Кончилось тем, что я швырнула записную книжку на стол: "На возьми!" Папа взял книжечку, спокойно подошел ко мне и снял у меня с руки часы: "Месяц ты часы не увидишь. Игорь, одевайся, мы едем". Забрал Игоря и уехал с ним на Николину Гору. Оставил меня дома. А я... я просто задохнулась. Для меня это был дикой трагедией. Как же я в понедельник приду в школу без часов. В классе только три-четыре человека носили часы. Все же знают, что у меня часы, а я появлюсь без них. Что я буду говорить. Ужас какой-то!

Утром в выходной за мной приехала машина и отвезла меня на дачу. Папа встретил меня как ни в чем не бывало. И мама делала вид, что ничего не знает. В понедельник пошла в школу без часов. Что я там наплела ребятам, я не помню. И вот проходит месяц. Я начинаю волноваться, помнит ли папа или нет, ведь у него столько дел. Но молчу. И ровно через месяц, день в день, папа вечером пришел с работы, зашел ко мне в комнату и молча одел мне на руку часы. Ровно через месяц. Инцидент был исчерпан.

Летом 36-го года на Николиной Горе Роберт Мартынович уговорил папу отдать меня к нему в "МОПШ", в четвертый класс. Не знаю, что повлияло на папу, но он решил перевести меня в эту школу. А я очень любила свою девятнадцатую и отказалась переходить. Папа настоял, и я 1 сентября, обливаясь слезами, пошла в эту проклятую "МОПШ". Мне она сразу ужасно не понравилась. А убила меня произошедшая в первый же день маленькая неприятность на лестнице, где я стала поправлять сползший чулок. Я была толстая, а тут ко мне подошла какая-то необъятных размеров родительница из нашего дома, кажется, мама Светы Каминской. Очень, видно, умная женщина, и громка сказала: "Девочка, на лестнице не поправляют чулки. Чулки поправляют в уборной". Эта первая же капля переполнила чашу моего нежелания идти в эту школу. Я отсидела с трудом день, не запомнила даже, где размещался класс, какой он был, что за ребята были в классе. Помню только, что сидела со своей подругой Светой Бройдо. И на следующее утро сказала, что в школу не пойду, так как у меня болят ноги. Я уже рассказывала, что за лето из-за своей толщины я успела посшибать себе коленки, ноги были все в ссади-

нах и царапинах. Все гнило, нагнаивалось, было замазано йодом. Папа уже ушел на работу, но мама сразу поняла в чем дело - я же всегда рвалась в школу - и разрешила мне остаться дома.

А через два дня папа, мама с грудной Валюшкой, Наталка и Наташа уезжали в Кисловодск. К тому времени у меня уже была новая сестренка. О предстоящем ее рождении мне сообщила Наташа. Однажды еще зимой она мне сказала:

- Скоро у нас будет ребенок.

- Откуда ты знаешь?

- Я знаю!

- Ну, откуда ты знаешь? Живота же нет у мамы. Откуда у нас будет ребенок?

- Я все знаю, скоро у нас будет ребенок!

Валюшка родилась 27 мая 1936 года. Традиция рожать дома была нарушена. Профессор Архангельский был уже совсем старенький, и Валюшку мама рожала в роддоме.

Так вот, 3 сентября они уезжали в Кисловодск. Кто-то из местных папиных знакомых ехал отдыхать к морю, а папе отдавал свой домик. На время их отпуска, чтобы следить за мной, к нам с Палихи переехали бабушка и дедушка. Я с дедушкой и бабушкой поехала провожать родителей на вокзал. На вокзале я закатила сцену: "В новую школу я не пойду!" Поезд должен отходить, а я вся в слезах: "Я в эту школу не пойду. Не пойду!" Мама уже стоит на площадке вагона и безнадежно кивает головой: "Доченька, иди в школу в какую хочешь!" А папа стоит за мамой и говорит: "Ну, ты не сделаешь, что я не хочу. Ты не вернешься в свою школу!" Я еще неделю сижу дома и раздумываю, куда мне идти. И пошла обратно в свою девятнадцатую, свою любимою.

Тогда я не понимала, что в школе был очень сильный состав преподавателей. Вначале был директор Васин. С нами он мало общался. Наверное потому, что мы были маленькие. Вскоре его забрали в Гороно, а потом и совсем забрали. В 37-м году. После него директором сделали математика Валентина Ивановича, Тараканиусом мы его звали. У него были такие же усы, как у учителя в "Кондуите" Льва Кассиля. Это был спокойный, интеллигентный человек, который никогда на нас не кричал. В нашей школе был известный на всю Москву физик Василий Тихонович Усачев. Литературу преподавал Давид Яковлевич Райхин, по учебнику которого мы учились в 8 и 9 классах. Помню двух историчек:

Александру Федоровну - представительную даму та старых дворян, и Анастасию Ивановну - пламенную женщину, всем своим обликом напоминавшую истинных революционерок. Нам они, конечно, казались ископаемыми, но это были настоящие учителя, которые давали нам прекрасные знания. И что было главным - это доброжелательное отношение к нам, желание сделать из нас порядочных людей. А мы были совсем не паиньки. Можно сказать - оторви и брось. Помню, в пятом классе мы решили устроить забастовку. Здание было старое, отопление плохо работало и в нашем классе было холодно сидеть. И однажды мы пришли в класс все одетые в пальто и шубы. Страшно довольные, сидим, ждем, что будет дальше. Приходит Сергей Никитович Симонов, наш завуч. Он был сухорукий. Сейчас считается, что чем крикливее завуч, тем он лучше. А Сергей Никитович никогда голоса на нас не повышал, чтобы мы ни вытворяли. Вошел и спрашивает: "Что холодно? Очень холодно? Ну что же, пошли искать другой класс"? Выстроил нас и повел потихоньку по всей школе. Но все-то классы заняты. Водил, водил, наконец, нашел пустой класс. Наверное, он с самого начала знал о нем, но специально протащил по всей школе. Завел, посадил и сказал: "Как видите, другого больше нет". И ушел. А в этом классе холодрыга хуже, чем в нашем классе. Руки из карманов нельзя было вынуть из-за холода. Что делать? Досидели уроки в этот день здесь, а на следующий день пошли опять в свой класс. Забастовка провалилась.

Сейчас вот думаю, что главной фигурой в школе был именно Сергей Никитович. Он же подбирал, учителей. В шестом классе математику у нас стала вести Анна Зиновьевна Клинцова. Она же была у нас классным руководителем. У нас и раньше были прекрасные учителя, но Анна Зиновьевна нас всех поразила. Она пришла и стала нам всем говорить "Вы". Это в шестом классе! Мы просто обалдели и ходили за ней хвостом. Она делала с нами все что хотела, а мы безумно ее любили. Ко мне она очень нежно относилась. Но со мной она выкидывала еще те номера. Помню 8 марта. Естественно, мы девчонки в этот день ни по одному предмету ничего не приготовили.

На первых уроках мальчишки отдувались за нас у доски, а мы кейфовали. Где-то на третьем уроке приходит Анна Зиновьевна. Мальчики ей мимозу преподносят, а девчонки: "Анна Зиновьевна, поздравляем с праздником... - в общем всякие там ля-ля-ля щебечем, - Между прочим, сегодня у нас только мальчики отвечают..." И тому подобное... Анна Зи-

новьевна улыбается и вдруг говорит: "Ну, девочки, покажем мальчишкам, что мы можем. Кто из девочек пойдет к доске?" Тишина. Гробовая тишина. Даже мальчишки опешили и молчат. Никто из девчонок сам к доске идти не хочет, и все смотрят на меня. Я сижу как идиотка. "Боже, - думаю, - ну хоть знать бы про что нам отвечать. Я же ни фига не знаю, что нам задали, я же не открывала вчера даже тетрадки и учебник". Иду к доске на ватных ногах. Но, наверно, у ребенка на лице все написано. Когда подошла к доске, Анна Зиновьевна говорит: "Я вам дам задачу, которую вам всем самим не решить. На, посмотри, как она решается". И протягивает мне карточку. У нее все задачи были на карточках. Задолго до того, что сейчас называют методом Шаталина. С меня как ком свалился. Задачи я не боялась решать. Я быстро решила какую-то задачу на треугольники. Анна Зиновьевна говорит: "Ну, вот как приятно тебя слушать. Ты всегда готова отвечать! Она уже говорила мне "ты". От радости я еле доскакала до своей парты.

По окончании седьмого класса нам должны были выдать табель с оценками за семилетку. На классном собрании. Анна Зиновьевна, зная нас, предупредила, чтобы не было никаких подарков. Мы понимали, что это не были просто слова. И все-таки собрали деньги, и меня с Инной послали покупать подарок. Купили красивую вазу, на которой выгравировали: "Анне Зиновьевне от 7"А". И колоссальный букет роз. Мы появились в классе, когда закончилась раздача табелей. Впереди я с вазой, полной цветов, сзади Инна. И первое, что Анна Зиновьевна делает - это начинает на меня шуметь: "Где ты была? Вот ты вечно не можешь вовремя придти...", и что-то еще в этом роде. На меня, а на Инну она никогда не шумела. Шумела только на меня. У меня с ней сложились особые отношения. Она отличала меня и нежно ко мне относилась. Поэтому она разрешала себе на меня шуметь, а я разрешала ей шуметь на меня. Но шумела она очень интеллигентно, не повышая голоса, и поэтому всегда было очень страшно. И вот мы влезаем в класс с этой вазой, а она говорит, что ничего не возьмет. Мы прямо в слезы: "Анна Зиновьевна, ну почему? Ведь это цветы!" "Ну ладно, так уж и быть цветы я возьму". А что с вазой делать? На наше счастье в класс зашла какая-то учительница. "Вот посмотрите, что они придумали!" Но учительница стала нас поддерживать: "Анна Зиновьевна, они же так старались!" Общими усилиями уговорили. Много-много лет спустя, когда Анна Зиновьевна была уже старенькая, навещая ее, я видела нашу вазу у нее на столе.

У папы с мамой было очень много друзей и знакомых. Еще на Палихе в доме всегда было много гостей. В Доме правительства их стало еще больше. Наташа всегда ворчала, что не поймешь? сколько народа будет обедать. То-ли десять, то-ли двое. В доме всегда кто-то был. Постоянно бывали Михаил и Зина Михайловы, очень милый папин сослуживец Борис Троицкий, закадычная мамина подруга Наташа Кузнецова. С ее сыном Гарриком я очень дружила. Много было друзей, но взрослые меня тогда не очень интересовали, так что многих я не запомнила. Бывал в доме и Куйбышев. Папа его очень любил и уважал. И дело было не в том, что он был начальником папы. Моя сестра Валюшка родилась уже после смерти Куйбышева, и настоящее ее имя было Валерия. В память о Валериане Владимировиче. Помню как в первый раз папа меня, сонную, знакомил с ним. Постоянными гостями были папины и мамины братья и сестры со своими женами и мужьями и многочисленными нашими двоюродными братьями и сестрами. Даже свадьба маминого брата Вениамина проходила у нас. А еще папа регулярно из своих командировок привозил новых знакомых.

От обилия гостей в доме больше всего доставалось Наташе. В какой-то момент она не выдерживала и начинала цапаться с мамой. Однажды, когда мне было десять лет, она ушла от нас: "Я не могу вынести ваш дом, вечно тут все ходят, не знаешь, сколько человек надо каждый раз кормить, не знаешь, сколько останется ночевать. И почему хозяин сам пошел в магазин и сам принес сосиски?"

А хозяин обожал сам пойти в магазин и купить какие-нибудь соевые сосиски или соевые конфеты или еще какие-нибудь новинки в этом роде, которые никто в рот брать не мог. Принесет эти соевые сосиски и говорит, что в Китае едят только сою. Папа любил делать такие покупки.

- Это он за мной пошел смотреть, меня проверять!

- Да что вы, Наташа, Вы же его хорошо знаете, - пыталась мама заступиться за папу.

Наташа очень хорошо относилась r папе и очень его уважала. Но от маминой защиты еще больше распалялась. В таких случаях перечить ей было бесполезно. Характер у нее был еще тот:

- Нет, я знаю, я больше не могу выдержать. Вот Наташа Кузнецова вообще дома не обедает, кушает только у нас. Все, хватит, ухожу к Алкснисам. У них только один ребенок, а здесь их вон сколько! А у нас мать с утра ушла, о детях не думает, хозяин вообще дома не ночует,

приходит в три часа ночи. Все на мне, все на мне! Все, ухожу к Алкснисам.

И ушла к генералу Алкснису, главнокомандующему авиацией. Ее туда Надя, домработница у брата папы Сюни, пристроила. Алкснисы жили в том же подъезде, где жил Сюня. Через месяц Наташа вернулась. В нашем доме она была полной хозяйкой, а не мама. А потом, наверное, главным было то, что мы для Наташи были не столько мамины дети, сколько ее. Ведь в наш дом она пришла, когда мне было всего две недели.

Об одной семье, с которой лично меня и Наталку навсегда связала судьба, я расскажу особо. Когда папу в 18-м году послали на подпольную работу в Одессу, то он там скрывался в семье учителя чистописания еврейского сиротского дома Мирона Ильича Лопшица. Семья была большая - четыре сына и четыре дочери. Очень дружная семья. Дети стали педагогами, музыкантами, врачами. Обычная интеллигентная семья. Они не были революционерами, но, наверное, их можно отнести к сочувствующим, раз они прятали папу в своем доме. Папа там очень сдружился с младшим поколением, своими погодками: Идочкой, Саррочкой и Абрамом. Существует семейная легенда - что у папы с Саррочкой намечался роман. Но он не имел продолжения, так как папа месяца через два внезапно исчез. Наверное, его партия направила куда-то в другое место. Дружба с этой семьей возобновилась вновь уже в Москве, куда в начале двадцатых годов перебрались Настя, Ида, Саррочка и Абрам. Все они уже имели свои семьи, папа тоже был женат. Абрам был женат на Марии Григорьевне Шестопал.. Оба они были математики. У них была дочь Хиля, старше меня на три месяца.

Когда она пошла в школу, ее стали звать Галя. Галя Шестопал. Их я еще помню на Палихе. А жили они у Покровских ворот, куда мы тоже ездили в гости. Саррочка была замужем за Николаем Александровичем Шихеевым. Он работал токарем на Московском автозаводе "Амо", а Саррочка в заводской поликлинике зубным врачом. У них был сын старше меня на полгода. Володя - будущий мой муж. С Галей я дружила, а вот Володю маленьким совсем не помню. Но и он меня тех лет совсем не запомнил. Как видно, мы тогда друг для друга не представляли интереса. Известно только, что в один из приездов в наш дом Володя сломал мою любимую куклу. Познакомились мы с ним вновь только в 53-м году. А в конце двадцатых и в начале тридцатых годов наши родители, как видно,

часто встречались. Помню, что первомайские праздники встречали у Идочки в доме на Таганке, куда приходили после демонстрации.

Но в середине 30-х годов дружба стала таять. Первыми перестали к нам приходить Шихеевы. Николай Александрович не одобрял папу за то, как папа с удовольствием принимал сталинские подачки: прекрасную квартиру в Доме правительства, служебную автомашину, на которой ездила и моя мама, дачу на Николиной Горе. Николай Александрович был твердый сталинец. Твердокаменный энтузиаст пятилеток, борьбы с "врагами народа", строительства Дворцов Культуры и уничтожения монастырей. Но он был прекрасный человек, прямой, честный до щепетильности. Он, например, отказался от денежного конверта - партийного довеска к зарплате. В середине тридцатых годов у него тоже была служебная машина, но, как потом вспоминала свекровь, она ни разу на ней не прокатилась. Жили они в Тюфелевой Роще рядом с автозаводом. В одноэтажном, барачного типа доме с длиннющим коридором на полторы сотни комнат, общими кухнями на двадцать семейств. Правда, сам дом был каменный с большими венецианскими окнами и высокими потолками - бывшая текстильная фабрика. Но в нем не было никаких удобств, в любую погоду приходилось бежать стометровку до деревянной общественной уборной. Когда в начале 30-х годов директор автозавода Лихачев построил несколько десятков благоустроенных пятиэтажек, то он предложил Николаю Александровичу квартиру в этих домах. Николай Александрович был тогда членом парткома и редактором заводской многотиражки с хорошим названием - "Догнать и перегнать". Догнать и перегнать Америку! С тех пор мы все догоняем, а о перегнать не может быть и речи. Но я отвлеклась. Николай Александрович отказался переезжать на новую квартиру, сказав Лихачеву, что не может этого сделать, так как в половине комнат их дома живут по две-три семьи в одной комнате как же он им будет после переезда смотреть в глаза. Он так и умер в этом доме в конце 53-го года. Когда его хоронили, все население этого дома вышло его провожать. Через пять лет после его смерти в память о Николае Александровиче завод дал Саррочке две комнаты в коммунальной квартире. Я уже тогда жила с ней, была замужем за Володей, и у нас было две дочери.

Так вот, дружба между папой и Николаем Александровичем стала сходить на нет еще тогда, когда мы стали жить в Доме правительства. Как я уже говорила, Николай Александрович упрекал папу за то мате-

риальное благополучие, которое он получал, поднимаясь по служебной лестнице. Здесь я должна защитить папу от упреков Николая Александровича. Он не совсем прав. Папа принимал блага, но работал он не ради этих благ. Вот наша квартира в Доме правительства не отличалась какой-либо изысканной мебелью. На всей мебели, за исключением, может быть, только книжных шкафов, были прибиты железные бирки с инвентарными номерами. То есть, вся мебель была не наша, а государственная. И самая обычная. Может быть, только две веши имели особую ценность в доме - хороший рояль, купленный мамой для меня, и холодильник, редчайшая и неизвестная тогда вещь для рядовых людей. Его из Америки привез муж маминой сестры Липы. Нюма целый год был в командировке в Америке, работал там на заводах Форда. Так что культа вещей в нашем доме не было. На что папа много тратил денег, так это на покупку книг.

А Абрам с папой перестали встречаться где-то в 37-ом году. У Абрама арестовали его лучшего друга Осю Ройтерщтейна. Абрам прибежал к папе просить его заступиться за Осю. Папа отказался помочь. Думаю, что не только страх за себя и семью, но и безнадежность просьбы повлияли на папин отказ. Папа был достаточно близок к самым верхним эшелонам власти, чтобы не понимать происходящего вокруг. Ну, если не понимать всего до конца, то по крайней мере, видеть эту беспринципную драку за власть. Много лет спустя я расспрашивала Марию Григорьевну про моих родителей. Она сказала, что папа был, безусловно, очень способным и интересным человеком. Прекрасный собеседник, но характер был у него довольно тяжелый. Только моя мама могла его вынести. А у мамы был необыкновенно добрый характер, мама была на редкость добрейшая женщина.

А обстановка вокруг в 36-37-м годах становилась все напряженнее и напряженнее. Прошли процессы "Антисоветского лево-троцкистского блока", затем "Параллельного антисоветского троцкистского блока". Расстреляли Каменева, Зиновьева, Пятакова, Сокольникова ... Все это не прошло мимо меня. Мне уже было одиннадцать лет. Но я всему этому верила. Только вот арест Тухачевского меня смутил. Я же не раз видела Тухачевского, когда приходила в их дом на ритмику. Я дружила с его дочерью Светой. Как же так, один из первых маршалов, легендарный командир Красной армии, такой большой человек и вдруг шпион и враг народа. Меня это потрясло. Это было в мае 37-го года. Я спросила маму,

почему до сих пор никто не видел, что он враг народа? Мама начала мне говорить что-то невразумительное: "Наверное, он сам ничего не делала плохого... Но он создавал у людей настроение... А вот люди под этим настроением могли сделать что-то плохое...". Я ничего не поняла: "Что за настроение? Настроение расстреливать?" - "Ну, знаешь, если у многих людей создать такое настроение, да еще в армии, то это уже плохо". В общем, мама запуталась, и я окончательно ничего не поняла.

В мае 37-го года из Полыни приехала бабушка Гита, мамина мама. Жила она в маленьком городишке Зельва со своей младшей дочерью Таней. Поехала в гости одна, навестить своих старших детей. А было их много - семь сыновей и дочек. Дедушки уже не было, он умер в 31-м году. Семья бабушки и дедушки была очень бедной. По семейным преданиям дедушка был мало приспособленным к жизни. До свадьбы он отслужил в армии, играя на трубе в полковом оркестре. В гражданке умение играть на трубе ему не пригодилось - Армстронг из него не вышел. И торговать он не умел. Был наемный рабочий. Одно время перед Первой мировой войной он работал весовщиком на мельнице. За шестнадцать рублей в месяц. Как приварок к зарплате, мельник разрешал ему собирать для себя мучную пыль, оседавшую толстым слоем на бревенчатых стенах мельницы. В семье Каплан этот период вспоминали как о лучших годах детства. Все хозяйство вела бабушка Гита. Основным источником жизни были огород и корова. Масло от коровы шло на рынок. Картошка, овощи, простокваша - вот основное питание детей. Баба Гита сама пекла ржаной хлеб на половину с картошкой. Раз в неделю она баловала детей - готовила оладьи из тертой сырой картошки, поджаривая их на постном масле.

Мама была старшей в семье. Родилась она под самый новый год - 31 декабря 1897 года. Еще подростком она уехала в Варшаву работать на швейной фабрике. По 14-16 часов в день мама крутила швейную машинку по изготовлению соломенных шляп. Приезжая домой на Пасху, она привозила каждый раз деду по 25 рублей. Наверное, это для них было очень много, если ее младший брат теперь, семьдесят лет спустя, помнит эту цифру. Во время Первой мировой войны, когда немцы наступали на Варшаву, вместе с фабрикой мама эвакуировалась на восток. После Октябрьской революции она оказалась в Москве, поступила работать на швейную фабрику. В 18-м году вступила в партию. Теперь она работала экономистом в Наркомтяжпроме.

Вслед за мамой в Москву перебрались почти все ее братья и сестры. Конечно, не все сразу. На год моложе мамы был Хаим. Вслед за мамой пошел работать чернорабочим на фабрику. В Гражданскую войну вступил добровольцем в Красную армию, а после войны закончил Военно-химическую академию. Несколько лет служил помощником по химической защите у командарма Якира в Киевском военном округе. В 37-м году его назначили помощником начальника

Военно-химической академии в Москве. В петличке носил три шпалы - по нынешнему полковник. Женат был на Фекле Игнатьевне Гонджуро. Мы все ее звали Фена, переделав ее русское имя несколько на еврейский лад. У них было трое детей - Нина, Нелла и Леня.

Второму маминому брату Вениамину в юности тоже досталось. Поработав чернорабочим на лесопильном заводе и на строительстве железных дорог, он в 16 лет решил бежать в Америку. В 18-м году, когда Зельва еще не отошла к Польше, приехавшая туда мама уговорила брата ехать с ней в Москву. В Москве он закончил рабфак и институт, был призван в армию, потом демобилизовался и стал работать научным сотрудником в Институте мирового хозяйства и мировой политики. В 37-м году он уже был доктором исторических наук. О его свадьбе в нашем доме я уже упоминала. Его жена Сарра Иосифовна очень красиво пела. У них росла дочка Нина.

Все женщины в семье Каплан были красивые, но самой красивой и умной из сестер была Липа. Веселая, жизнерадостная, с ярким румянцем на щеках. В нашем доме она познакомилась с венгерским коммунистом Белла Ландером и вышла за него замуж. Родила дочку Елочку, а в 26-м году Ландера послали на подпольную работу в Венгрию. Там его быстро арестовали и он получил пять лет тюрьмы. В конце срока ему добавили еще, и стало ясно, что в Россию он уже не вернется. У Липы было полно ухажеров. В их числе папин аспирант, будущий наш "черный кардинал" Долговязый Миша Суслов. Но Липа второй раз вышла за инженера Московского автозавода Наума Яковлевича Рабиновича. Сама она работала инженером на небольшой кожевенной фабрике. В 32-м году у них родился сын Алик, будущий кинорежиссер Митта.

Среди маминых братьев особенно выделялся Пиня. Все остальные мамины братья были невысокого роста, приземистые, довольно стандартной внешности, молчаливые, а Хаим даже очень замкнутый. Пиня же был полной противоположностью: высокий, стройный, широкоплечий, в кра-

сивой летной форме, которая ему очень шла. На лице всегда улыбка. Доброты необычайной, как мама и Липа.

Под стать ему была его жена Муся. Настоящая русская красавица. Наша Наташа, видя их в нашем доме, всегда говорила: "Какая пара, какая пара!" Пиня кончил рабфак и в 23-м году поступил в Московский университет. После первого курса, когда комсомольцев набирали во флот, попал он в Ленинградское военно-морское училище. Потом его направили служить в Черноморский флот. Там он стал морским летчиком. В какой-то спасательной операции он отличился. В 37-м году он учился в Военно-воздушной академии. Как и Хаим он уже был полковником. Его друзьями были Чкалов, Каманин - первые герои Советского Союза. Когда у Пини родился сын, он назвал его Валерием. В честь Валерия Павловича Чкалова.

В 23-м году мамина сестра Адасса со своими подружками нелегально из Польши перешла границу и тоже очутилась в Москве. Кончила институт и работала инженером-химиком. Была замужем за Костей Воробьевым, и у них был маленький сын Витя.

В 32-м году самые младшие из Капланов - Таня и Лева выхлопотали разрешение навестить родственников в Москве. Лева остался работать в Московском автозаводе и стал заочно учиться в Бауманском училище. Таня же вернулась к себе в Польшу, сказав, что не может бросить одну бабушку Гиту.

Бабушка Гита не знала русского языка. Встречать ее на пограничную станцию Негорелое поехала Адасса. С Белорусского вокзала бабушку Гиту на папиной машине отвезли к Липе. Вечером все семеро детей с женами и мужьями пришли к ней. Много лет прошло с тех пор, как они молодые один за другим покинули родной дом. Можно только догадываться, о чем она думала. Интересно, какую судьбу она молила у бога для своих еврейских детей без всякого образования из захудалого местечка? А теперь перед ней были взрослые преуспевающие люди. Все они с высшим образованием. Инженеры, полковники, доктора наук. А моя мама, по ее понятиям, была "госпожа министерша!" Все довольны работой, полно внуков. А она всю жизнь была привязана к этому проклятому огороду и корове. Но может быть огород и корова не были проклятыми? Не знаю. Мой прапрадедушка - дедушка бабушки Гиты был раввином, написавшим какие-то известные комментарии к Талмуду под названием "Взгляд Ильи", а вся ее грамотность сводилась к умению читать молитвы

на древнееврейском языке и с трудом сочинять письма к детям на местечковом жаргоне.

Я была на этой встрече. Бабушка по еврейскому обычаю была в парике. Меня также удивило, что ела она только из посуды, которую специально привезла с собой из Польши. Запомнилась ее темная юбка колоколом до самого пола. В тот день она, наверное, впервые в жизни была по-настоящему счастлива. Как потом вспоминал Вениамин, никогда раньше никто из детей не видел ее такой веселой. Пожив какое-то время у Липы, она поехала на дачу к Вениамину на 42 километр по Казанской дороге. В конце июня она вернулась к Липе и собиралась ехать к нам на дачу на Николину Гору.

На Николиной Горе вместе с Наташей жили Валюшка, Наталка, я и наша двоюродная сестра Нина, дочь маминого брата Хаима. Хотя она была на два года старше меня, но мы с ней очень дружили. Мы шатались вдоль реки, купались или валялись на одеяле в нашем саду. Вслух читали друг другу книжки. Нина любила жить на нашей даче. Погода была в это время чудесная.

Папа и мама вечером приезжали на дачу. Жили они на первом этаже, а мы, дети, занимали второй этаж. У меня и Нины были отдельные комнаты. Если мы знали, что папа с мамой не приедут ночевать на дачу, то Нина приходила ко мне в комнату, мы ложились валетом на кровать и читали или трепались до полуночи. Нина любила и знала много стихов, даже сама пыталась сочинять стихи. Все было замечательно.

В тот день, 27 июня 37-го года папа и мама утром были на даче. Еще перед отъездом папа успел ловко вынуть из моей ноги очередную занозу и замазать ранку йодом. Садясь в машину, он сказал Наташе: "Наташа, вы последите за Валюшкой!" Валюшка была совсем еще маленькой, она все время падала и набивала себе шишки. С двух сторон на лбу у нее светились два огромных синяка. Вечером родители обещали приехать, и папа еще раз повторил: "Наташа, берегите Валюшку". Наташа даже вспылила: "А что я делаю!" И потом всю жизнь вспоминала эту папину фразу. Валюшке было ровно год и один месяц, Наталке - семь лет, а мне через два месяца должно было исполниться двенадцать.

АРЕСТЫ

В тот день родители обещали приехать вечером. Поэтому я с Ниной легли спать каждая в своей комнате. Среди ночи я проснулась от маминого голоса: "У меня нет ключа от ящиков этого стола. Не знаю, куда она положила ключ". Я поняла, что "она" - это я. И разговор идет о моем столе. Почему я запирала мой стол, я теперь не помню. Наверное, потому что был ключ. У стола стояло двое в военной форме. Я подумала, что это Хаим и Пиня - они же были военные. Я, как всякий ребенок, затаилась и следила за тем, что происходит. А Хаим и Пиня встали взламывать стол. Я почему-то подумала, что они ищут мыло. Помыться. Потом вижу, что это не Хаим и не Пиня. Решила, что кто-то из знакомых. Когда они выходили из комнаты, я позвала маму. Она подошла ко мне вся в слезах: "Доченька, арестовали папу!" Она стала говорить, что папа ни в чем не виноват, что все образуется, чтобы я не волновалась, а военные - чужие люди, они производят обыск. Пока шел обыск, я не выходила из своей комнаты. Как он проходил, я не видела. Нина, Наталка и Валюшка ничего не слышали, крепко спали. Наташа ходила вслед за мамой из комнаты в комнату. Когда обыск кончился, я уже была одета и вышла к маме. Было шесть часов утра. Было светло. Наташа стояла и плакала, а мама уезжала с военными. "А я? спросила я маму, - возьми меня с собой". "Доченька, мне утром на работу. Вы не волнуйтесь. Я вечером достану машину и привезу вас всех домой". "Нет, возьми меня с собой. Возьми с собой!" И мама взяла меня с собой. И с этими военными я с мамой уехала в Москву.

И тут у меня полный провал в памяти. Как ехали, где нас высадили, куда приехали. Полный провал. Домой ли, в Дом правительства или к кому-нибудь из родных - ничего не помню. Опечатанной нашу квартиру в Доме правительства я не помню. Днем приехала Наташа со всеми детьми. Куда они приехали, тоже не помню. За Ниной то ли Хаим, то ли Фена. И они забрали Наталку к себе. Полный провал в памяти.

Утром на Николину Гору приехал кто-то, выгнал Наташа и детей с дачи, а саму дачу опечатал. На нашем участке в маленькой сторожке жил родной брат Наташи - дядя Леша. Он в период раскулачивания сбежал из деревни, перебивался случайными заработками в Москве. По просьбе Наташи папа взял его сторожем на дачу. В ближайшей деревне папа купил старый сруб и перевез его на участок. Я еще помню, как эту сторожку собирали. Вот в ней и жил дядя Леша с женой. Наташа с детьми пришла к ним. Они предложили Наташе с детьми остаться у них. Но Наташа решила ехать в Москву и пошла искать машину. Тогда на Николиной Горе было мало людей, у которых была бы машина. Зная, что папа очень дружил с Безыменскими, она пошла к ним. Безыменский был на даче. Он завел машину, взял Наташу с детьми и отвез их на станцию Перхушково, где посадил на поезд в Москву. Но больше с нами он никогда не общался. А вот его жена Рахиль - они жили на Палихе в бабушкином дворе - всегда, когда встречала меня, спрашивал про папу и маму. По секрету, втихаря. Но тогда для этого тоже надо было иметь много мужества. Надо было преодолеть страх за своего ребенка.

На следующий день мама отвезла нас к бабушке Софе. Она с дедушкой жила на даче на 42 километре по Казанской дороге. Мама продолжала ходить на работу и пыталась узнать что-нибудь про папу. Папина секретарша Ева Марковна Шелькрут рассказала маме, как арестовали папу. Когда он утром приехал на работу, его вызвал к себе Чернов. Кто такой Чернов? Папин начальник, нарком земледелия. Из кабинета Чернова его и увели. Больше папу Ева Марковна не видела. Затем был обыск в папином кабинете. Потом Еве Марковне велели позвонить маме на работу и вызвать ее домой. Мама приехала и целый день был обыск в квартире. Перевернули все вверх дном. А ночью, забрав маму, поехали на Николину Гору.

Для родителей арест папы не свалился как снег на голову. Мне потом мама рассказывала, что где-то в начале или середине июня папа делал доклад на Совете труда и обороны. Когда он вечером пришел домой, то сказал маме: "Хиленыш, хозяин меня похвалил - значит дела мои плохи!" И еще папа добавил, что после доклада Сталин бросил Микояну: "Вот как надо докладывать по аграрному вопросу!" Микоян вспылил, и "тогда Сталин протянул ему карандаш и сказал с издевкой: "На кинжал, Режь!" С этого дня папа ждал ареста. И не случайно, оказывается, папа сказал Наташе, чтобы она берегла Валюшку.

Арест палы для меня, конечно, был очень неожиданным ударом. Я очень любила папу. Я не поверила, что папа "враг народа". Папа невиновен. Его просто оговорили. Не сегодня-завтра все откроется, и он придет домой. Чужие могли быть "врагами народа", но только не мой папа! Это не укладывалось в голове. Я же его прекрасно знала. То, что это была ошибка - у меня не было никаких сомнений. Никогда не было. Вот это совершенно четко.

Мама не каждый день приезжала к нам на дачу. Она разыскивала папу по московским тюрьмам. В один из приездов мама сказала, что на следующий день после ареста папы арестовали Липу. Ее еще за два дня до ареста папы вызывал районный следователь НКВД. Дело в том, что за Липой пытался ухаживать начальник отдела кадров фабрики, где она работала. А она послала его к черту. Начальника отдела кадров. Тогда он заставил какую-то работницу написать на Липу донос: мол в день убийства Кирова на траурном митинге Липа ей сказала, что если бы их побольше убивали, то мы бы поменьше работали. Надо и следующего секретаря обкома, Жданова, убить. В общем, что-то в этом роде было написано в доносе. Это было, мол, 2 декабря 34-го года, на следующий день после убийства Кирова. Три года тому назад. Донос был слишком абсурден - в тот день еще никто не знал, кого назначат секретарем Ленинградского обкома. И следователь отпустил Липу. Но сразу после ареста палы забрали Липу. В то время у нее жила бабушка Гита. Только что она узнала, что забрали зятя, а теперь увели дочь. Не долго было ее счастье. Но для нее все еще было впереди. У Липы был суд, и даже был адвокат. Он и рассказал Нюме, мужу Липы, которого в суд не пустили, что Липе дали 10 лет тюрьмы. За террор.

Через несколько дней после ареста папы нас выселили из нашей квартиры. Вернее маму, мы же были на даче с бабушкой. Перевели в четвертый подъезд на четвертый этаж, в квартиру Карповых. Они пару лет назад вернулись из Германии, где Карпов работал в торгпредстве. Перед арестом он работал с папой в Комиссии Советского контроля. Арестовали его почти одновременно с папой. Осталась жена Наталья (отчество не помню) и трое детей. Старшая, Ия, только что кончила школу, Юра был старше меня на год и Вова на год старше Наталки. Все они учились в МОПШе. У них тоже была четырехкомнатная квартира. Две комнаты оставили им, а две отдали нам. Как переселялась мама, я не знаю. Знаю, что ей помогала переезжать Ева Марковна. Первый раз конфисковали не

все веши. Остался холодильник, который мы купили у Нюмы. Не было уже рояля. Вся папина библиотека, несколько тысяч томов остались опечатанными в папином кабинете. Но что-то из книг мама сумела перенести на квартиру Карповых. Наверно, это были наши детские книги. Сумела мама также перенести одежду и белье.

Как говорила мама, с момента ареста палы друзей и знакомых как отрезало. Все исчезли. Вот брат мамы Вениамин, живший на даче на том же 42 километре недалеко от бабушки Софы, ни разу нас там не навестил. Страх, страх и страх охватил всех. По прошедшим судебным процессам, на партийных собраниях люди видели, что даже случайное знакомство с арестованным "врагом народа" может и тебя самого превратить в нового "врага народа". Сталинские аресты лавиной катились по стране. Страх за себя, а главное за своих детей заставлял людей опускать глаза при встрече с "мечеными" знакомыми, торопливо переходить на другую сторону улицы. Страх, страх, страх. Тогда я еще не сразу это поняла. Но очень скоро он стал влезать в мою душу. Крепко и надолго. Страх. Еще и сейчас какие-то остатки его сидят во мне. Но были люди, которые могли преодолеть этот страх. Вот папина секретарша Ева Марковна старалась чем можно помочь моей маме. Кто остался верен нашей семье, так это Зинаида Самойловна. Потом мне встретятся люди, для которых Добро выше Страха за свою жизнь. И их окажется не так уж мало. Я еще расскажу про них.

А мама все ходила на Лубянку и узнавала про папу. В середине августа ей на работу позвонил следователь и сказал, что она может передать для папы теплые вещи и чеснок. Мама собрала передачу и отнесла. В тот день мама не осталась ночевать в Москве, а приехала радостная к нам на дачу. Раз приняли передачу с теплыми вещами, значит, папу сошлют. Значит его не расстреляют. Теплые вещи нужны будут ему в ссылке. Мама даже бурки где-то достала. А когда утром мама приехала на работу, то ей позвонила Наталья Карпова и сказала, чтобы мама не приходила домой ночевать. В эту ночь за мамой приходили. Следователь выяснил, что мама в городе, и выписал ордер на ее арест. После этого мама не ночевала в городе, а приезжала к нам на дачу.

Приближалось 1 сентября. Мне нужно было идти в школу. 30 августа, в день моего рождения, мы переехали в город, в квартиру Карповых. Помню, в коридоре стоял Вовка Пупыр, так во дворе мы звали Вову Карпова. Наша первая комната была завалена книгами. В ней стоял

стол и холодильник. Нас всех с Наташей мама положила спать в дальней комнате, а сама легла в проходной. Ночью пришли за мамой. Я тут же проснулась. Проснулись Наташа и Валюшка. А Наталка спала. Мама ходила по комнатам, а я за ней в ночной рубашке. А за мной Наташа с Валюшкой на руках. И вот так цугом мы ходили за мамой. Маме понадобилось в уборную. В квартире Карповых дверь в уборную имела застекленную фрамугу с занавеской. Мама вошла в уборную, а энкаведешник велел ей отдернуть занавеску в сторону и наблюдал за ней. Мама вышла, и вот таким цугом мы продолжали ходить по комнатам за мамой. Я ревела все время, а мама повторяла: "Доченька, ты не волнуйся, мы ни в чем не виноваты. Мы с папой ни в чем не виноваты. Я скоро вернусь". Часов в пять утра маму увели. Я еще помню, что все время слышны были какие-то шумы, кто-то ходил по лестнице. Наверное, в эту ночь в нашем подъезде забирали не только мою маму.

Оставшиеся энкаведешники. продолжали обыск. Потом они перетащили холодильник и еще что-то в дальнюю комнату, и собирались ее опечатывать. Проснулась Наталка и стала спрашивать, где мама. Наташа, успела вытащить их дальней комнаты наши вещи и постельное белье. Потом энкаведешники сказали ей, чтобы она собрала детей - нас повезут в детдом. Наташа твердо сказала, нас оставит при себе. У нее потребовали паспорт. А паспорта у нее при себе не было - он хранился у ее сестры. Тогда они сказали, что нас заберут. Я уже говорила, что у Наташи еще тот характер. Она начала кричать, что детей не отдаст, никуда нас не отпустит. Я бегала и кричала. Орала благим матом. Ревели Наталка и Валюшка.

Наш крик поднял Карповых. Они, конечно, все это время не спали, затаились. Но тут, услышав наши крики, Наталья Карпова не выдержала и вышла из своей комнаты. Эти гаврики сказали, что если она покажет свой паспорт, то нас не заберут. Она принесла паспорт. Под этот паспорт и Наташину ответственность нас оставили. Уходя, они сказали, что если кто-нибудь из родственников не придет оформить опекунство, то нас заберут в детдом. Мы остались в проходной комнате. Утром, оставив меня с Наталкой и Валюшкой, Наташа помчалась на 42 километр за бабушкой Софой. Привезла бабушку и та оформила опекунство на себя. Мы с Наташей остались жить в этой комнате в квартире Карповых. Так Наташа и Наталья Карпова спасли нас от детского дома.

А через день после ареста мамы я начала ее искать. Папу теперь искала бабушка, а я маму. У нас с бабушкой было четкое распределение обязанностей. Я пошла на Кузнецкий 24. Там была главная приемная НКВД. Это рядом с главным зданием Лубянки. Уже в 37-м году вся Лубянка была оккупирована энкаведешниками. Но тогда там было только три больших здания. Главный дом - бывшее страховое общество "Россия" - выходил на Лубянскую площадь. Сзади него еще одно большое здание. На первом этаже почему-то был продовольственный магазин. Номер 40 -"Сороковой" как его называли. Он и сейчас там существует. А еще дальше по улице Малая Лубянка большая тюрьма. Областная тюрьма. Была еще так называемая "Внутренняя тюрьма", которая находилась внутри главного здания. Мы еще с ней познакомимся. А около этих трех больших зданий был еще выводок небольших двух-трехэтажных домиков, также занимаемых НКВД. Целый маленький городок. Теперь здесь огромный город. Вместо маленьких домишек выстроены огромнейшие десятиэтажные здания, облицованные мрамором и гранитом. С фигурными коваными решетками на окнах первого этажа.

Тогда приемная НКВД находилась в трехэтажном здании Теперь на этом месте один из новых корпусов КГБ, а приемную перенесли ниже по Кузнецкому мосту, в дом 22. Метастаз расползается. Вначале вход в приемную был прямо с Кузнецкого, а потом сделали со стороны двора. Там во дворе и толпилась вся очередь за справками. За устными справками. Письменных не давали. Ответы давали только прямым родственникам: родителям, женам, детям. Друзьям арестованных стоять в очереди было бесполезно. Отстоишь очередь к окошку, тебе дадут заполнить анкету. Потом сдашь ее, и тебе скажут, когда придти за ответом. Через час или на другой день. Придешь, а тебе говорят: "У нас нет, следующий". И больше ничего не скажут. Спрашивать бесполезно. Тогда ты начинаешь поход по Московским тюрьмам. Куда тебе надо ехать, это ты быстро узнаешь в очереди. Потихоньку, шепотом тебе все объяснят. Тут была своя четкая система маршрутов. Для мужчин и для женщин. Для мужчин: Лубянка, Малая Лубянка - это рядом, там находилось областное НКВД, Лефортово, Матросская тишина. Таганка, Бутырки, Красная Пресня. Если там нет, то возвращаешься на Лубянку и по новому кругу. Для поиска женщин был более укороченный маршрут: Лубянка, областная Лубянка, Бутырки и обратно Большая Лубянка. Примерно так, но может быть, я и ошибаюсь - сколько лет с тех пор прошло.

На Лубянке передач не принимали. Говорили только, есть или нет. Передачи принимали только в тюрьмах, но там справок о наличии арестованных не давали. О том, где сидит родственник, узнавали по передаче. Если взяли передачу, значит он сидит здесь. Но если не брали передачу, то это еще не значит, что его нет в этой тюрьме. Могли наказать и лишить права на передачу. Но тебе этого не говорили. Просто не брали передачу, ничего не объясняя. И тогда дожидайся целый месяц до следующей передачи. Почему месяц? А передачи принимались только один раз в месяц. В течение месяца дни приема были распределены по буквам алфавита. Сегодня буква "К" - значит для тех у кого фамилия на "К". Завтра на букву "Л". А букв в алфавите почти столько же, сколько дней в месяце. На некоторые дни приходилось и по две буквы. В общем о своих можно было узнать один раз в месяц. И то, если примут передачу.

Мама мы обнаружили довольно быстро. Примерно через неделю после .ареста. На Лубянке сказали, что ее там нет. А в Бутырках, когда подошла буква "К", у меня приняли передачу. Маму сразу привезли в Бутырки. И я регулярно раз в месяц носила ей передачи. С арестом мамы следы палы исчезли. На Лубянке нам говорили, что его там нет. Бабушка начала возить передачи по московским тюрьмам. Долго, очень долго мы искали папу. Бабушка все надеялась, что он жив. Но все было глухо.

Через несколько дней после ареста мамы забрали Наталью Карпову. Ия была уже совершеннолетняя и имела паспорт. Она оформила братьев на себя. В отличие от нас их тут же выгнали из квартиры на улицу. Как на улицу? Да просто выгнали и все. Ия, взяв братьев, уехала с ними к родственникам в Харьков. Что с ними было, точно не знаю. Слышала, что Ия кончила Цветмет, а судьба мальчишек была трагична Юра погиб на фронте, а Вовка Пупыр стал беспризорником, попал в какую-то банду и погиб где-то на Севере.

А Наташу с нами переселили на первый этаж в том же подъезде, в квартиру Корытных. Жену Корытного арестовали в те же дни, что и нашу маму с Натальей Карповой, а ее дочь Стеллу и сына увезли в детдом. Квартира, кажется, была двухкомнатной. В одну комнату еще до нас вселили остатки семьи Кнориных, а другую дали нам. Это была длинная узкая комната. Там был диван, на котором мы с Наталкой спали вместе, а Валюшка в маленькой детской кроватке. Наташа для себя на ночь ставила раскладушку. Был еще стол. Вещей осталось мало. Каждое переселение сокращало их количество. Осталось только то, что бы-

ло на нас. Часть вещей Наташа переправила к своей сестре Маше, что жила рядом, на Стрелке. На эти вещи мы жили. Наташа их понемножку продавала. Бабушка Софа давала Наташе около ста рублей. На четверых это было, конечно, мало. Но Наташа умудрялась кормить нас неплохо. Я тогда не почувствовала резкого изменения в питании. Правда, на столе вместо мясо теперь были только сосиски. Они тогда были дешевле мяса. Наташа даже выкраивала деньги, чтобы иногда побаловать нас фруктами. Нет, тогда мы не голодали. Это придет потом. Комната была маленькая, неудобная, очень темная, но Наташа была очень довольна: "Нехорошая квартира. Такая никому не нужна. Уж здесь мы доживем, спокойно, сколько нам надо". Сколько нам надо - не получилось, но до весны 38-го года мы там дожили.

6 сентября к нам пришла Надя, домработница в семье папиного брата Сюни. Она сказала, что ночью арестовали Сюню, а его жену Фаину с Игорем переселили в подъезд, который рядом с кинотеатром "Ударник". После папиного ареста Сюню выгнали, с работы, исключили из партии. Он сидел дома и дожидался ареста. Потом мне ребята с их двора рассказывали, что весь подъезд слышал, как его тащили по лестнице и он дико кричал" "Лазарь Моисеевич! Лазарь Моисеевич, разве вы не знаете об этом? Лазарь Моисеевич, заступитесь за меня!" Не заступился, Сюню расстреляли в феврале 38-го года.

В сентябре из Москвы уехал мамин брат Пиня с Мусей и Валерием. Как тогда было положено, он подал докладную в партком Военно-Воздушной академии, в которой сообщил, что у него арестованы две сестры и мой папа. Когда его дело слушалось на партсобрании, то вспомнили, что он уже имел взыскание. Получил он его еще в 27-м году, когда служил на Черноморском флоте. Тогда, вернувшись после отпуска из Москвы, он обнаружил у себя в чемодане листки с "Платформой оппозиции". Случайно или не случайно она оказалась у него в чемодане, я не знаю. Снимавший с ним комнату товарищ по флоту попросил дать ее просмотреть. Фамилия его была, кажется, Миротин. Он взял эти листки, вышел на бульвар и, сев на скамейку, стал читать. Проходивший мимо знакомый морячок поинтересовался, что он читает. А через день Миротина вызвали в партком и спросили, откуда у него оказалась платформа оппозиции. Он сказал, что нашел на бульваре. Его исключили из партии.

Тогда Пиня рассказал, как было дело. Пине поставили на вид, а Миротин отделался выговором.

Времена еще были относительно либеральные. Теперь в 37-м году Пиню исключили из партии, выгнали из Военно-воздушной академии, демобилизовали из армии, а он уже был полковником. И послали помощником капитана на какое-то суденышко на Аральском море. Тогда

оно еще было морем.

Вслед за Пиней из Москвы уехал Хаим. Арестовали начальника Военно-химической академии, у которого Хаим был помощником. Хаима тут же исключили из партии, демобилизовали и отправили в Кинешму работать инженером на химическом заводе. Семью же не тронули. Фена Игнатьевна с Ниной, Неллой и Леней продолжали жить в жилом доме академии в Лефортово.

С арестом папы и мамы кончилось мое детство. Радостное, счастливое и безмятежное. Наташа 1 сентября отправила меня в школу. Сама она была занята маленькой Валюшкой и доставанием пропитания для нас. Наталке еще год был до школы и она либо сидела дома, либо играла с подружками во дворе. А я ходила в школу. Ходила с удовольствием. Я знала, что надо учиться хорошо. Почему надо учиться хорошо, я даже не задумывалась. Вот надо хорошо и все тут. Это уже было в крови на всю жизнь. Может быть, срабатывали еврейские гены на выживание.

Жизнь в новой квартире постепенно налаживалась. Нашими соседями в ней была семья Кнориных. Нина Александровна была замкнутая, молчаливая женщина. С нами она почти никогда не разговаривала. После ареста мужа она была в очень тяжелом психическом состоянии. Ее навещала Юлия Соколова, жена арестованного руководителя Коминтерна, члена Центрального комитета партии Пятницкого. У Нины Александровны было двое детей: Юра - мой одноклассник и маленькая Мая, только на год старше Наталки. С Ниной Александровной жила ее сестра Вера. Так как с Юрой мы учились вместе, то, все наши друзья из класса приходили в нашу новую квартиру. У нас там вообще был проходной двор. Наташа хоть и ворчала, но терпела. Все время в квартире торчал Вова Пятницкий. Он был большой друг Юры, а со мной сидел за одной партой. Приходила Инна Вайсер, без конца бывала Эля Киссис. Так как в результате конфискаций и переездов книг у нас не осталось, то Эля приносила мне свои книги для чтения. Помню, принесла Мопассана, и я, скрываясь от Наташи, тайком читала его в ванной. Как-то заглянула Нина Александровна в ванную и увидела меня сидящую на ванне в одной ночной рубашке с книжкой в руках. "Что ты здесь делаешь голая!?"

Я жутко застеснялась - не могла же я сказать, что я, пятиклассница, читаю Мопассана. Я тихо закрыла книгу и бочком, бочком мимо нее сбежала из ванной.

Игорь и я продолжали ходить в школу. Надо было сообщить в школе, что наши родители арестованы. Сейчас никому из ребят не придет в голову о таком распространяться в школе. Но нас же воспитывали Павликами Морозовами. Ребята в классе, конечно, все знали, но надо было сказать директору. Так мы с Игорем считали. У меня не было сомнения, что это надо сделать. Но я жутко боялась и все тянула. Прошло уже две недели после ареста мамы. Первым не выдержал этого морального пресса Игорь: "Инка, пойдем скажем". Нам же было только по двенадцать лет. И мы вдвоем пошли в учительскую к нашей классной руководительнице Инне Федоровне Грековой и рассказали. Она как-то странно посмотрела на нас и сказала: "Ну и что? О чем выговорите. Идите и занимайтесь". И больше ничего. Несколько опешившие, мы пошли в класс, недоумевая, почему Инна Федоровна никак не среагировала на наше заявление. Как будто ничего не произошло.

Много лет спустя мне мама не раз повторяла: "Какое счастье, что ты не пошла в МОПШ!" В этой "образцово-показательной", в актовом зале на глазах всей школы детей заставляли отрекаться от своих родителей и проклинать их. Представляешь, сколько детских душ и судеб было покалечено. Не даром я не хотела переходить в эту МОПШ!

В нашей школе этого никогда не было. Конечно, это заслуга нашего директора Валентина Ивановича и завуча Сергея Никитича Симонова. Каким образом они сумели защитить нашу школу от всеобщей истерии с травлей "врагов народа", я не знаю. Но вот смогли. По-моему ни одного из детей репрессированных не выгнали из школы. Вот того же Вову Пятницкого. Арестовали отца, арестовали его старшего брата Игоря, который учился в 10 классе нашей школы. В мае 38-го года, не закончив учебный год, Вова с мамой уехали подальше от Москвы в Кандалакшу. Там осенью арестовали его маму, и он вернулся в Москву. Приютила его семья его друга Жени Логинова. В октябре он пришел в класс. Это было в шестом классе. И его никто не выгнал. Я уже сидела с Леней Алексеевым, а сзади сидели Инна Вайсер и Боб Владимиров. Мы с Инной сидели наискосок, чтобы Лене и Бобу было удобнее списывать у нас контрольные. Варианты контрольных давали же по рядам. Боб у меня списывал, а Леня у Инны, так как Леня не хотел уступать свое место около

меня, то Вова сел за парту впереди нас. Помню, писали диктант на "НЕ" и "НИ". И я все перепутала. Все эти "НЕ" и "НИ". Первый раз со мной такое случилось. А Вова и Леня у меня все добросовестно списали. Все втроем мы получили по "двойке". Я только одну получила в тетради, а им за добросовестное списывание вторую "двойку" поставили еще и в классный журнал. Вова никак не мог успокоиться и все попрекал меня: "Ну, как же тебе не стыдно! Диктанты разучилась писать!"

Вова месяца два пожил у Жени, а потом исчез. Не захотел быть нахлебником. Мы же были гордыми. Уехал куда-то в детдом. Но долго там не выдержал, сбежал и вернулся в Москву. Стал жить у Стасовой. Пришел в школу, и его опять приняли в наш класс.

А весной 39-го года он совсем исчез. Анна Зиновьевна очень это переживала. Она все просила меня найти Вову, чтобы выдать ему справку об окончании 6 класса. Вот такие были наши учителя.

Кажется, той же осенью 37-го года, в 5 классе надо было выбирать председателя Совета отряда. Вожатой у нас была Женя Геккерт из восьмого класса. Собрала она нас и предлагает: "Кого выберем? Инку выберем!" То есть меня председателем Совета отряда. Я растерялась - меня же нельзя! У меня же отец "враг народа". Вот же какая была вывихнутая психология. Вроде бы Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, но мы уже понимали, что слова одно, а дело другое. Может быть не осознанно, но так уже поступали. Встаю и говорю, что меня нельзя, что я дочь... Нельзя, так нельзя. Женя начала перебирать, кого можно. Одного, второго, третьего - все не подходят, все меченые. Наконец нашли не "врага народа" - мою Инну Вайсер. А пока перебирали, под эту музыку Сережа Павлихин пустил по классу бумажку, где написал, что в классе 25 троцкистов. И перечислил всех по фа101лии. Вот такой был урожай в нашем классе только за 37-ой год. Три четверти класса! Я сама записку не видела - она до меня не дошла. Был у нас в классе такой Октя Рябов - Октябрь было его имя. Когда записка до него дошла, он ее порвал. Интересно то, что его родители не были арестованы. Мама его умерла при родах, а потом умер отец. Фронтовой друг отца взял его к себе. А вскоре после этого собрания его названых родителей забрали. Остался Октя совсем один. В детдом его не брали, так как он не был сыном "врагов народа"! Сталинские парадоксы. Стал Октя беспризорником, попал в какую-то банду, а во время войны погиб на фронте. Умный был паренек. И погиб. У нас много ребят погибло - Боря Владимиров тоже остался без

родителей, поехал на Камчатку зарабатывать на жизнь. Там его блатари забили. Тот же Вова Карпов - Пупыр. А Вове Пятницкому повезло. Когда началась война он был в детдоме, а в 42-м году ушел добровольцем в армию, скрыв свою фамилию. Воевал полковым разведчиком. Остался жив.

За эту записку Павилихина надо было бить. Но в тот раз побоялись и объявили бойкот. Вскоре представился случай - он опять кукую-то подлость сделал. Мы, девчонки, решили его бить.

После уроков он от нас в школе сумел увернуться, но на набережной мы его настигли. Мальчишки стали полукругом у парапета, а мы, девчонки, его внутри били. Рядом было английское посольство, там милиционеры дежурили. Один из них не выдержал, подошел и разогнал нас.

Бабушка Софа продолжала искать папу. Раз в месяц я носила передачи маме. Бутырки были рядом с Палихой, и в эти дни я ночевала у бабушки. Очередь устанавливалась уже с вечера. Если будешь занимать очередь в день передачи, то можно и не сдать. Время приема передач было ограничено. Не сдашь и жди целый месяц. Я очередь занимала в четыре утра, до того как пойдут трамваи. Ночью я стоять боялась. Мне же было всего двенадцать лет.

И холодно было ночью стоять. Стояли на улице, вдоль тюремной стены. Приемную открывали только в 10 утра. Когда запустят в приемную, надо сначала заполнить анкету. О чем? Кому и что передаешь. Дома заранее писали на бумажке, а здесь в приемной только переписывали на бланк. В зале в середине стоял столб, а на нем со всех сторон были навешены пюпитры. Как на телеграфе. За ними и переписывали. Народу полно, очередь вокруг этого столба вьется, вьется. Потом сдаешь в окошечко. Приняли, значит мама еще здесь. Раньше второй половины дня я никогда не освобождалась. Я ни одной передачи не пропустила! Но вот что любопытно, меня каждый раз травмировало, что я в это день пропускаю школу.

13 ноября арестовали мамину сестру Адассу. Дали ей 10 лет за шпионаж в пользу Польши. Она же с подружками нелегально перешла границу в 1922 году. Перешли в счастливую страну трудящихся! А ее мужа Костю Воробьева так и не тронули. Остался он с трехлетним сыном Витей.

После ареста мамы и Липы бабушка Гита жила у Адассы. Когда забрали Адассу, ее забрал к себе сын Вениамин. Где-то в начале декабря

Елочка, дочь Липы, возвращаясь домой из школы, застала перед дверью квартиры сидящую на ступеньках лестницы бабу Гиту. Вениамин, не предупредив Нюму и Леву, привез ее к ним и оставил на лестнице перед закрытой дверью. Бабушка стала жить у них. Я бывала в эти дни у Ню-мы и видела ее. Это была уже не та радостная и гордая бабушка, которую я видела по приезде ее из Польши. Запомнился ее рыжий парик со сбившимся на висок пучком связанных волос, которому место было на затылке. Она никак не могла понять, за что посадили ее детей. Она ходила по комнатам и причитала: "Во всем виновата я. Я привезла своим детям беду. Я должна немедленно вернуться домой. Как только я уеду, все станет лучше". Причитала она на еврейском языке. Мы с Елочкой, конечно, ни слова по-еврейски не понимали, смысл ее причитаний переводил нам Лева; Но она не могла уехать, так как просрочила визу. Лева с большим трудом сумел получить разрешение на ее отъезд. Под Новый год он посадил ее в поезд на Варшаву. О дальнейшей судьбе детей она уже ничего больше не узнала. Связь с ней порвалась. Сама бабушка Гита с младшей дочерью Таней и четырьмя внуками была расстреляна фашистами в еврейском гетто во время войны.

31 декабря 37-го года Фена Игнатьевна получила известие из Кинешмы, что арестовали Хаима. В январе 38-го арестовали Фаину Сауловну, жену Сюни. Игоря забрала бабушка Софа. Трудно было ему. Избалованный, как все мы, оставшись без родителей, он никак не мог приспособиться к суровой обстановке в доме у бабушки. Неокрепший ум двенадцатилетнего ребенка, не понимавший причин столь резкого изменения жизни, активно сопротивлялся какому-либо давлению. Сразу стали возникать конфликты. Вначале Игорь дико бесчинствовал у бабушки. Однажды он решил покататься на дверках буфета, где хранилось фарфоровое наследство бабушки. В результате шкаф опрокинулся, и два ведра осколков пришлось вытаскивать на помойку. Конечно, такие вещи не проходили ему даром. Игорю крепко доставалось. К тому же в доме у бабушки не он был в это время в центре внимания. У Изи и его молодой жены Веры только что родилась дочка Света. А вскоре бабушка уехала к дочери Фане в Красноярск. Арестовали ее мужа Арона Бутковского. Он был директором лесного института. Фаня осталась в Красноярске носить мужу передачи, а бабушка, забрав внуков - девятилетнюю Галю и годовалого Славу, вернулась в Москву. Теперь в комнате на Палихе их жило

восемь человек. Семья у бабушки росла, только рост был какой-то ненормальный.

4 марта 38-го года начался Бухаринский процесс. Среди обвиняемых был папин нарком земледелия Чернов. Его арестовали после папы. Весь процесс в своем сознании я преломляла с позиции того, есть там папа или нет. Папы в числе обвиняемых не было. Но на пятый или шестой день в показаниях Максимова, секретаря Куйбышева, появилась папина фамилия. Максимов обвинялся в том, что он организовал убийство Куйбышева, а задание на убийство Куйбышева выдал ему мой пала. Для меня это было как гром среди ясного неба. Я ходила совершенно убитая. Юлия Соколова, мама Вовы Пятницкого, в своем дневнике записала, что Вова "сказал сегодня, что Инна ... читала показания Максимова, который упомянул имя ее отца, и она заплакала при всех. Ей 12 лет". Я не помню этого, но, наверное, так и было. Как же папа мог быть убийцей Куйбышева, если наша Валюшка была названа Валерией в память о Куйбышеве! Когда умер Валериан Владимирович, то одному из первых, кому позвонила его жена Ольга Лежава, был папа. И папа тут же помчался к ним в дом. Пала не мог быть убийцей Куйбышева. Это была какая-то ошибка, наговор. Я была уверена, что когда-нибудь в этом разберутся.

В параллельном классе учились две девочки, две двоюродных сестрички. Отец одной из них был в числе обвиняемых на этом процессе. Я не помню сейчас их фамилии: то ли Икрамовы, то ли Ходжаевы. Но я помню, как в эти дни на переменах они жались друг к другу. Две девочки. Тем девочкам было очень плохо. Мне было легче. У них не было тех корней в школе, как у меня. Они лишь второй год учились у нас. А у меня в классе никто не среагировал на- то, что фамилия папы появилась на процессе. Понимаешь, никто! Никакой реакции на это. То, что никто из ребят в эти дни не обидел меня, многое значит для тех времен. Это было, конечно, достоинством нашей школы. Не даром я до сих пор говорю, что лучше нашей девятнадцатой не было.

В конце марта нас вновь переселили. В той квартире, где мы жили, решили сделать общежитие вахтеров. Поселили в прекрасную квартиру в 7 подъезде на 10 этаже, где раньше жили Стецкие. После узенькой темной комнаты мы получили колоссальную светлую комнату, выходящую на солнечную сторону. В другой комнате поселили Кнориных. Наташа ^сказала: "Нет, здесь мы долго не проживем. Эту квартиру кто-нибудь бы-

стро облюбует". Так и произошло. Очень быстро после переезда арестовали Нину Александровну, а 7 апреля нам сказали выметаться совсем из Дома правительства. Вера со своим женихом, захватив Маю и Юру, уехали в Днепропетровск, а мы поехали на Палиху к бабушке. Туда уже вернулась из Красноярска Фаня. Ее муж получил 10 лет без права переписки. Тогда мы еще не знали, что это означало расстрел. Теперь на Палихе жило 9 человек, да еще прибыло нас четверо. Многовато для одной комнаты. Наташа сказала, что с бабушкой жить вместе не будет. Тогда бабушка сняла комнату в 3 километрах от станции Удельная по Казанской железной дороге. Наташа с Наталкой и Валюшкой уехали туда, а меня взял Нюма. Занятия в школе еще не кончились.

Жили мы впятером. В первой проходной комнате жили Елочка и я, а в дальней комнате все мужчины: Нюма с сыном Аликом и Лева. Жили дружно. В 33-м году Елочкин папа был обменен на какого-то венгерского шпиона. Когда он вернулся в Советский Союз, Липа была уже замужем за Нюмой. Вскоре Ландер женился на Тамаре Мотылевой. Когда Ландера в 38-м году посадили второй раз у нас, у них уже был сын Миша. Но Ландер просидел всего год. Когда Берия стал начальником НКВД, то Ландер попал в то мизерное количество людей, которых осво бодали.

13 мая 38-го года арестовали Фену Игнатьевну. Она пошла в прокуратуру справляться про Хаима, и оттуда ее уже не выпустили. А через день Нину, Нелю и Леню увезли в Даниловский детприемник. Он еще назывался - Дом для малолетних преступников. А проще говоря - обычная тюрьма. Только для детей. Размещалась она в бывшем Свято-Даниловском монастыре. Теперь там Московская епархия. Вот такие ме таморфозы: монастырь - тюрьма - епархия! Пробыли они здесь недолго. 21 мая их на черном вороне отвезли на вокзал и отправили в Браиловский детдом для детей репрессированных. Это на Украине, рядом с Житомиром. Несладкая у них там была жизнь. Ох, какая несладкая. Это л знаю по воспоминаниям Нины. Ей тогда было 14 лет, Нелле - 12 лет, а Лене всего девять. Особенно им всем досталось в войну. Нина, окончив 8 классов, уехала в Ленинград учиться в техникуме. Там она пережила блокаду. Еле выжила. Леню подобрали наши солдаты, отступавшие в 41 м году мимо Жмеренки. Он стал сыном полка. В конце войны его отправили в военную спецшколу. Больше всех досталось Неллочке. Детдом остался на оккупированной территории. Неллочка была мало похожа на

еврейку - Фена Игнатьевна была же русская. Кто-то из воспитателей детдома донес фашистам, что она еврейка. Но нашлись добрые люди из местных жителей, которые спрятали у себя Неллу. Потом ее вместе с украинскими девчатами из Браилова фашисты угнали на работу в Германию. После войны там, на Западе, она вышла замуж за поляка, родила дочь и осела в Польше. Домой возвращаться боялась, да и некуда было. Тщательно скрывала, что она из России. Только после смерти Сталина стала потихоньку разыскивать Нину и Леню. В 60-м году она нашла их, приехала в Союз. Встречали сестра, брат и мама, которую она не видела больше двадцати лет. И радость и горе было при встрече. Нелла осталась жить в Польше. Теперь она растит внуков и приезжает к нам в гости.

Летом 38-го года бабушка жила с нами в снятом доме под Удельной. Забрала туда всех нас после школы. Когда бабушка приехала в Удельную, Наташа ушла. С момента ареста палы она никаких денег не получала. У бабушки на Наташу денег просто не было. Нужно было Наташе на что-то жить. Она пошла работать на ткацкую фабрику. Сняла койку в Калиновке по Павелецкой дороге. Я к ней туда не раз ездила. Когда Наташа уходила от бабушки, то мне она велела особо следить за Валюшкой. Каждый день мыть ей попу. Ей же было всего два года, лето было, с голым пузом она бегала. Я в ужасе была, но каждый день вечером добросовестно Валюшку мыла и стирала ее платьица. И за Наталкой надо было следить. Я стала у них за старшую. Не фазу все это становилось. Делалось еще все по-детски - мне самой еще не было 13-ти лет. Наташа не бросила нас, она регулярно навещала Валюшку с Наталкой, в особенности когда мы осенью вернулись в город.

С начала учебного года я вернулась жить к Нюме. Это около метро Красносельская, рядом с Казанским вокзалом. Бабушка устроила Наталку в первый класс в школу на Палихе. Мы с Игорем пошли в шестой класс в свою девятнадцатую. В это время я еще сильнее сдружилась с Инной Вайсер. Она к тому времени переехала жить на улицу Чкалова, как раз в тот дом, где жил Чкалов. В школу мы ехали на метро. Она от Курского вокзала, я от Красносельской и Игорь с Палихи на трамвае. Встречались у библиотеки Ленина и вместе шли в школу через Москва-реку по Большому Каменному мосту.

Зимой мама исчезла. Я принесла очередную передачу для мамы в Бутырки, но ее не приняли. И на следующий месяц тоже. Несколько меся-

цев мы про нее ничего не знали. Бабушка сосредоточилась на поисках папы. У бабушки была такая идея, что Сюня не выдержал Лубянки и погиб в тюрьме, а папа выжил. У нее была внутренняя убежденность в этом. Может быть, это ей приснилось. Не знаю. Бабушка куда-то ходила, узнавала. Я ходила справляться в приемную на Лубянку.

Где-то в мае во время урока в класс заглянул директор Валентин Иванович: "Гайстер, к телефону". Я помню, что урок вела Анна Зиновьевна. Я дико удивилась. Никто никогда мне в школу не звонил. Выхожу из класса, а Валентин Иванович говорит: "Иди, тебя бабушка зовет". Я уже совсем обалдела. В чем дело? Побежала к телефону в кабинет директора. Бабушка сказала, что пришла телеграмма от мамы. Прочитала ее мне. Был обратный адрес, куда можно послать письма и посылки. В Акмолинск. Это была первая весточка от мамы с момента ее ареста. Бабушка, получив телеграмму, разыскала телефон школы и позвонила директору. Она рассказала ему про телеграмму от мамы. Валентин Иванович сам пошел за мной. Когда я кончила разговаривать с бабушкой, вид у меня, наверное, был еще тот! Валентин Иванович только спросил: "Ты вернешься на урок или поедешь домой?" И я пошла в класс. Вот видишь, все время было что-то хорошее.

И я начала посылать маме посылки. На посылки нужны были деньги. У бабушки денег не было. Я стала давать уроки. Анна Зиновьевна мне их устраивала. В шестом я только начала, а уж в седьмом и восьмом давала постоянно. Кого я учила? Своих же из школы. Отстающих. Была, например, у нас в классе такая девочка Тамара Орехова. Она жила в Доме правительства, и мы с ней дружили. После уроков я к ней заходила, и мы с ней занимались. Цена была небольшая, но все-таки это было существенное подспорье в нашем бюджете.

Еще мне помогала Зинаида Самойловна. Когда арестовали ее мужа, она осталась с двумя сыновьями Юрой и Андреем. У нее жили еще ее племянники Ира и Андрей Воробьевы, отца и мать которых тоже арестовали. И еще она подобрала Нину Гигечкори, тоже оставшуюся без родителей. Андрея Воробьева мы звали Андрей большой - ему было десять лет, а Андрея Михайлова, которому было шесть лет, Андреем малым. Ира была старше меня на три года. Нина Гигечкори появилась в доме Зинаиды Самойловны в 39-м году. Нину забрали в 37-м году, когда она еще училась в 10 классе. Но ей повезло - если это можно назвать везением - через год ее выпустили. После тюрьмы ей некуда было податься. Ро-

дители же были арестованы. Ее отец работал вместе с Михаилом Михайловым. И Нина пришла к Зинаиде Самойловне, хотя ее родители не были друзьями Михайловых. И Зинаида Самойловна оставила ее у себя. Зина часто звонила к бабушке, справлялась про нас, а я ездила к ним. Она и нашла для меня небольшой приработок. Библиографические карточки.

Старшие - Нина, Юра, Ира и я, заполняли их, и за это получали по копейке за карточку. Андреям большому и малому эту работу не доверяли - они были еще малы. Когда я у них бывала, Зина шепотом говорила мне: "Ты подумай, при царском правительстве все знали, кто где сидит. При Николае первом декабристки спокойно ездили к мужьям в Сибирь. А теперь никто ничего не знает. Когда мой брат Изя при царе был в ссылке, то его жена Маруся к нему ездила. А теперь без права переписки! Что значит без права переписки?" Вот так она старалась вправить мне мозги, но я, грешным делом, не очень поддавалась. Меня даже коробило от ее слов.

Как часто отправляла посылки? Точно не помню, но если хотя бы одну в месяц отправишь, то счастлива была безмерно. Посылки в лагерь ведь не каждый день принимали, а только в определенные дни. Вот так просто придти на почту, и отправить посылку было невозможно. На почте по адресу видели, куда посылка. Для приема посылок в лагерь были специальные почты. Не какие-то особые - обычные. Просто объявляли, что на такой-то почте будут тогда-то принимать посылки. Объявляли, конечно, не по радио или в газете. Слишком жирно будет. Они вообще не объявляли. Но ведь на самой почте наверняка кто-то работал, у кого сидели или родственники, или знакомые. А те передавали своим знакомым по тюремным очередям. Так что люди моментально узнавали, где принимают посылки. Меня вот опекала Любовь Мироновна Вольфсон. Ее сестра блыла в одном лагере с моей мамой. Все сведения о посылках я получала от нее или от Зинаиды Самойловны. Куда ехать, когда ехать и как ехать. Любовь Моисеевна ко мне очень нежно относилась - я же еще девчонкой была.

Сначала посылки принимали в Москве. Но это быстро прекратили, ведь в такие дни на почте выстраивались очереди больше, чем в продуктовых магазинах. Надо было ездить куда-нибудь в Александров или в Можайск - это сто километров от Москвы. Хорошо помню, как ездила в Можайск. Тогда я уже жила у бабушки. Возила посылки я сама. Иногда

с Игорем. Но чаще одна. У бабушки на посылки денег не было. Что-то она давала, но в основном продукты покупались на мои заработки. А Игорь не прирабатывал. Да и Фаина Сауловна, его мама, писала ему из лагеря, чтобы посылок не посылал. Понимала, как мы живем. Моя мама тоже не просила посылок, но мне же хотелось ей лишнюю весточку подать.

Так вот, узнаешь, в какой день будут принимать посылки, и срочно начинаешь ее собирать. Посылала сухари, лук, чеснок. Что еще я могла послать? Колбасу, сало не посылала - дорого для нас было. Мясо посылали, котлеты. Бабушка зажарит кусочками мясо, положит в банку и зальет топленым маслом. Растопленным сливочным маслом. Помню, во время финской войны бабушка подымет меня с Игорем в шесть часов утра и пошлет занимать очередь за маслом. В 7 часов откроют магазин, мы купим масло и едем в школу. В основном посылали продукты, иногда теплые вещи. сейчас уже не помню подробно что, но тогда четко знали, что надо посылать. Что надо и что можно.

Запомнились поездки в Можайск. Надо было ехать с Белорусского вокзала. Это, слава богу, недалеко от Палихи, можно было пешком дойти, еще до того, как пойдут трамваи? чтобы попасть на первый утренний поезд. Принимали ограниченное количество посылок. Поздно поедешь, и до тебя очередь может и не дойти. Вот и съездишь зря. Дорога до Можайска два часа. Почта от станции недалеко, рядом с привокзальной площадью, но надо переходить по длинному пешеходному мосту через железнодорожные пути. Поэтому, чтобы быстро добежать до почты и занять очередь, необходимо было сесть в определенный вагон, тот, который в Можайске останавливался рядом с пешеходным мостом. Входишь в вагон, а он весь в посылках. И в вагон в Москве надо влезть первым, чтобы занять место у выхода. Это чтобы первым выскочить в Можайске. Там все было рассчитано. Чтобы секунды не потерять. И у какой двери в вагоне сесть. Когда поезд подъезжает к Можайску, у двери давка. Вы рвешься из вагона и стремглав летишь на этот мост. Потом бежишь, бежишь по нему со своей 8-ми килограммовой посылкой. Да еще у тебя молоток и гвозди. Все несутся, друг друга обгоняют, один другого толкают. Бегут как сумасшедшие. Первые разы страшно, но потом привыкаешь.

Посылка должна быть ровно 8 килограмм. Не больше, не меньше. Отстоишь очередь, а у тебя не примут - больше на двести грамм. У них

на каждой почте весы по своему взвешивают. Надо посылку вскрывать, что-то вынимать. Пока обратно заколотишь, твоя очередь пройдет. Лезешь обратно к приемщице, а там в этот момент все как тигры, как львы друг на друга бросаются. Поэтому и везешь с собой молоток и гвозди, чтобы время не терять, тут же около приемщицу заколотить ящик. А если у тебя семь шестьсот, то жалко, что четыреста грамм не доложил. А когда сдашь посылку, возвращаешься на станцию в полном блаженстве. Как из бани после парной.

Вскоре после маминой телеграммы стали приходить от нее письма. Находилась она в Акмолинском лагере для жен изменников родины. Это в Казахстане. Мама писала, что этап длился больше месяца. В одном из писем была записка к Вениамину. Сейчас я ее точно не помню, но звучала она примерно так: "Дорогой Нема! Я единственная в нашем многотысячном лагере, кому не пишет брат. Я не прошу тебя писать мне, но очень прошу позаботиться о детях". После истории с бабушкой Гитой я не хотела идти к Вениамину. Но Нюма с Левой уговорили меня отнести записку. Мы с Левой пошли к Вениамину. Он и Сарра были дома. Нас приняли. Взяв мамину записку, они ушли в кабинет. Потом вышла Сарра и сказала: "Забудь к нам дорогу". Вениамин к нам не вышел. Мы с Левой молча ушли.

Но от тюрьмы это Вениамина не спасло. В конце сороковых годов он написал большую монографию по экономике Америки. Институт представил книгу на Сталинскую премию, но главному хозяину она не понравилась. Его, естественно, тут же выгнали с работы и отправили в Среднюю Азию. Ему там даже дали кафедру по политэкономии во Фрунзенском медицинском институте. Но то, что это был медицинский институт, сыграло роковую роль в 53-м году. Когда началось "Дело врачей" его обчинили в шпионаже в пользу Америки. Он же монографию про Америку написал! Арестовали его за неделю до смерти Сталина. Уже после смерти вождя он получил 8 лет лагерей. Попал на лесоповал в Моркваши. Весной 54-го года его освободили. Сейчас Вениамин с Саррой живут недалеко от меня в Коньково, в пансионате Академии наук. Ему уже 87 лет, но он еще работает в своем институте Мировой экономики и международных отношений. Пишет историю своего института. Я иногда с внуками или мужем навещаем их. Он прекрасный собеседник. Голова ясная до сих пор. Еще в конце семидесятых годов он мне четко назвал дату разва-

ла социалистической системы - 85-ый год. Не просто назвал, а обосновал.

А были братья, которые спасали своих сестер. Был такой поэт Кулешов. Лауреат Сталинской премии. И он вырвал свою сестру из этого Акмолинского лагеря. Бывало и такое чудо. Мама мне об этом написала, и я ходила к нему узнавать, как он это сделал. Я же много раз писала Сталину, чтобы он заступился за папу и маму.

Где-то в начале 39-го года в Аральске арестовали Пиню. Дали ему 5 лет лагерей и отправили на Север. По тем временам это было удивительно мало. Весной 39-го года, когда у Муси перестали принимать передачи для Пини, она с Валериком вернулись в Москву. Муся бросилась к Каманину, другу Пини. Каманин был один из первых Героев Советского Союза. Он спасал челюскинцев. Кажется Пиня принимал в этом какое-то участие. Это была героическая страница в нашей истории. Вся страна с волнением следила за этой эпопеей. В школе мы рисовали карту Ледовитого океана и каждый день отмечали дрейф зажатого льдами "Челюскина". Но чем мог Каманин помочь Мусе? Ничем. Муся с Валериком мыкалась, мыкалась по Москве и пришла к Нюме. Нюма и Лева оставили их жить у себя. Для Нюмы тут проблем не было. А я решила перебраться к бабушке, жить вместе с Наталкой и Валюшкой.

Теперь на Палихе вместе со мной жило 12 человек. Как мы размещались в одной комнате? Умудрялись. Посреди комнаты стоял обеденный стол. Еще один письменный стол стоял у окна. Я, Наталка и Валюшка спали на узкой односпальной кровати, к которой на ночь подставляли три стула. Втроем спали. Интересно, что, когда Наталка заболела дифтеритом, и ее увезли в больницу, ни я, ни Валюшка не заболели. Проскочили. Дедушка и бабушка спали на металлической кровати с шишечками. Около них стояла маленькая кроватка Славки. Фаня спала на диване. Изя со своей семьей располагался на двуспальной кровати за шкафом. Для Игоря на ночь ставили раскладушку. Правда, иногда Галя уезжала жить к Бете, младшей дочери бабушки. Кроме того в комнате стоял платяной шкаф и буфет, но уже без бабушкиного фарфорового наследства.

Когда я переехала жить к бабушке, она чуть ли не в первый день по ставила меня стирать постельное белье на всю семью. А я же никогда не стирала. Я там пожмыхала, пожмыхала и повесила сохнуть. Фаня увидала и расшумелась на меня, что я грязное белье повесила. Потом я при-

выкла, стирала на всю семью: простыни, пододеяльники, наволочки... Все вручную - стиральных машин не было. И не только на семью стирала У бабушки была племянница Лиза. Толя, ее муж был военный. Очень милая, добрая пара. Жили они у Пушкинской. Как-то Лиза заболела грудницей, и бабушка, прихватив меня, поехала к ней, Лиза лежит, ребенок плачет, пеленки киснут. Я сразу стала стирать. И стирала, пока она болела. Мы с Игорем к ним приезжали и помогали. Хорошие они были люди.

До ареста папы семья была очень дружной. Бабушка устраивала праздничные обеды, и к ней все с удовольствием приезжали. А теперь все пошло наперекосяк. На нас смотрели, как на свалившихся на голову опальных, мешающих нормальной жизни. Родственные отношения разваливались. Особенно доставалось Наталке и Игорю. Они и правда были балованные, а теперь, попав в эти условия, никак не могли приспособиться. Наталку дико шпыняли. Начиная от бабушки и кончая Галкой. Хорошо еще, что приходила Наташа и приласкивала Наталку и Валюшку. Наташа приходила почти каждую неделю навещать нас. А то и чаще. Здесь у бабушки я быстро поняла, что теперь я старшая в нашей семье и должна опекать Наталку и Валюшку. Защищать их. Ко мне тоже относились плохо. Чуть что - мы с Игорем огрызались. Меня там боялись. Почему? Языкатая была - спуску не давала, но никогда не орала, больше презрительно смотрела. Фаня меня боялась. А бабушка вообще меня любила. Бабушка очень любила папу, он же был ее первенец. Он же вышел в люди, стал большим человеком. Вот эта любовь к папе перешла на меня. Бабушка даже покрывала меня за мои проделки.

Жить, конечно, было трудно. Денег на такую ораву не хватало. Страх новых арестов висел над семьей. Нервы у взрослых не выдерживали и они срывались на нас. Но тогда мы, дети, этого не понимали. Кто нас совсем не трогал, так это дедушка. Он ко всем внукам относился ровно, но общался с нами мало. Дедушка был очень молчаливый. Характер был у него спокойный, и бабушка крутила им как хотела. Когда арестовали папу, дедушка пошел работать в артель, а ему было около семидесяти лет. Клеил конверты. А у него пальцы были совершенно скрючены от долгой работы с кожей. При дублении кожи ее вымачивают в различных химических растворах. Все это делалось вручную. Конверты давали мало приработка. Дедушка устроился тогда в кожевенную артель на Селезневке. Кроил там сумочки и перчатки. Говорил, что это ему по

профилю, что раньше всегда кроил модельную обувь. На его заробоки мы жили. Я в эту артель ходила, носила ему обед. Но, конечно, заработка его не хватало. Мои деньги от уроков шли на посылки маме.

В общем жилось не сладко. Кормились плохо. Особенно страдал Игорь. У мальчишек в этот период самый рост, так что ему нашего питания не хватало. Мне-то нет, я же была довольно жирная. Плохо было Валюшке с Наталкой. Бабушка подкармливала Фаниных детей за счет нас. Славку за счет Валюшки, Галку за счет Наталки. Это было, это мы четко замечали. Жили, если не впроголодь, то не сытно. Помню торжественные чаепития. Бабушка, наверно, для себя решила, что Фане мужа не вернуть. А может быть, они знали, что его расстреляли. Фаня скрывала, что он арестован. Говорила, что он ее бросил, и она с ним развелась. А Фаня была красивая, еще молодая женщина. Так вот бабушка решила выдать ее замуж. Конечно, для Фани с ее двумя детьми это был пустой номер. Но иногда приходили ухажеры. Или приезжал кто-нибудь из бабушкиных родственников. В таких случаях устраивалось торжественное чаепитие. Бабушка ставила на стол чайник и выставляла припрятанное варенье, которое она летом заготовляла. Иногда Фаня приносила торт или печенье. Других угощений на столе я не помню. Взрослые садились за стол. Из детей приглашалась только Галка. Но как только в доме появлялся гость, у нас с Игорем ушки тут же оказывались на макушке. Делал ли мы уроки, занимались ли другими своими делами, мы тут же давали друг другу сигнал и чинно усаживались за стол. Бабушка аж взвивалась, но перед гостями не решалась нас выставить из-за стола. Фаня молчала, зная мой язык. Мы придвигали бабушке стаканы и накладывали в розеточки варенья. И с наслаждением пили не торопясь чаи с вареньем. Но и не слишком медленно. Выпив первый стакан, мы вновь с невинными глазками подвигали его к бабушке и накладывали себе варенье. Конечно, такие чаепития были очень редки, но каждый раз мы с Игорем свой шанс не упускали. Вообще в обычные дни сладкий чай был нам малодоступен. Я еще потихоньку Наталку призывала подсаживаться к столу, но она боялась и никогда не принимала участия. Потом мне доставалось. Бабушка и Фаня были уверены, что я зачинщица этой комедии, что Игорь своим умом до этого не додумался бы. Фаня шумела на меня: "Это все ты устраиваешь!" А я огрызалась. Но Фаню тоже можно было понять. Сколь ни мизерны были надежды на замужество, но эта иллюзия заставляла ее следить за собой. Может быть, эти чаепития с

ухажерами и спасли ее. Как легко было потерять интерес к жизни и опуститься, оставшись без мужа с двумя ребятами. Да плюс еще наша орава.

Очень трудно было готовить уроки дл< школы. Теперь уже четверо учились. Я и Игорь ездили в свою девятнадцатую, а Наталка с Галей ходили в соседнюю с домом школу. Места в комнате для выполнения домашних заданий не хватало. Кто-то готовил уроки на кухне или в ванной. Бабушка в ванной поставила маленький столик. Это было лучшее место для занятий. За место в ванной всегда шла борьба. К тому же в квартире мы были не одни. Когда в 32-м году мы переехали в Дом правительства, во вторую нашу комнату въехал сотрудник Госплана Ратнер. Вскоре он женился на Галине Михайловне, сестре жены Шепилова. Да, того самого, у которого при Хрущеве была самая длинная в стране фамилия "Ипримкнувшийкнимшепилов". Галина Михайловна была очень добрая и хорошая женщина. В 38-м году и Ратнера и Галину Михайловну арестовали. Теперь в этой комнате жил официант из какого-то ресторана. Помню его гнущуюся фигуру. У него было восемь детей. Одна дочь работала, вторая была как я, ну и дальне, дальше и дальше. Так что насыщенность детьми в квартире была выше всякой нормы.

Мы с Игорем в школу ездили на трамвае. На 26 номере. От Палихи он шел к Белорусскому вокзалу, потом к Зоопарку, затем по Герцена до Манежа, там сворачивал к Большому Каменному мосту. Вылезали у Библиотеки Ленина, где встречались с Инной Вайсер и вместе шли в школу. Это примерно час мы трухали на трамвае. Бабушка утром каждому давала на дорогу и завтрак по 50 копеек. А дорога только в один конец стоила 25 копеек. Так что ездили всегда "зайцами". Это было не трудно. Трамваи всегда были битком набиты, люди гроздями висели на подножках. Нам, детям, в таком месиве людей не трудно было укрыться от кондуктора. Тогда у кондуктора были билеты за 10, 15, 20 и 25 копеек. В зависимости от количества остановок, которые надо проехать. На эти сэкономленные трамвайные деньги мы кейфовали или ходили в кино. Что значит кейфовали? Покупали булочку за 50 копеек. Помнишь, были такие маленькие круглые булочки, а внутрь клали котлету. Горячую котлету! Это же было самое вкусное-вкусное. Их на улице продавали лотошники. Ну, и, конечно, мороженое. Круглое, между двух вафелек. И разных размеров - в зависимости от финансов твоего кармана. А этих

финансов, кроме трамвайных денег, у нас не было. Бабушка всегда ворчала, что на нас уходит слишком много денег. Это был вечный разговор.

Осенью 40-го года бабушка отказалась давать деньги на трамвай. 25 рублей в месяц только на нашу дорогу существенно подрывали и без того тощий бабушкин бюджет. А еще надо было платить за учение в школе. Тогда ввели плату за учебу в средней школе - двести рублей в год. Денег на это не было. Игорь пошел учиться в техникум, а мне пришлось переводиться в соседнюю с домом школу. На мое счастье туда перешла преподавать Анна Зиновьевна, она жила рядом с нами на Новослободской улице. И Анна Зиновьевна заплатила за меня двести рублей. Я попала в 8 класс, где она была классной руководительницей. Вот такие были педагоги. Я уже рассказывала, как она несколько раз восстанавливала Во ву Пятницкого в школу после многочисленных его исчезновений. Вову она еще опекала особо из-за его старшего брата Игоря. Когда мы с Вовой учились в пятом классе, Игорь кончал десятый. Ходил он всегда не много задрав голову, такой надменный был. Но он был краса всей школы. Анна Зиновьевна говорила мне потом, что он был выдающихся способностей. Анна Зиновьевна вела у десятиклассников математический кружок. Однажды Игорь должен был там делать доклад. Анна Зиновьев на пригласила профессора Люстерника. Он еще тогда не был академиком - был в доступе. Он пришел, прослушал доклад Игоря и сказал "Большому кораблю - большое плавание!" А через несколько дней Игоря арестовали. И поплыл он на острова ГУЛАГа. Это было в январе 38-го года. Десятиклассников брали среди учебного года. Вот и Нину Гигечкори забрали из 10 класса тогда же. Но она отсидела только год, а Игорю досталось на полную железку. Он пробью 5 лет в лагерях, вернулся, его еще раз забрали, еще раз вернулся, а в 49-м году Игоря отправили в бессрочную ссылку.

Когда я была уже в новой школе, бабушке передали, что кто-то видел папу в Соликамских лагерях. Кто-то из тех, кто ездил на свидание с родственниками в Соликамск. Бабушка искала этого "кто-то", но не нашла. Решила послать посылку в Соликамск. На авось, может быть повезет. Несколько раз я отправляла посылки папе в Соликамск. В пространство

- но ответа не было. Теперь говорят, что НКВД нарочно распространяло слухи, что человек жив. А его давно уже расстреляли. Это же не люди были - звери. Иезуиты!

А я в этой новой школе вступила в комсомол. В 8 классе. Я еще в девятнадцатой школе пыталась вступить, но там из-за возраста не приняли. Я же правоверная была, я же была очень идейная. Мы же всем лозунгам верили. Нам же свернули головы набок как курице. Я во все верила. Искренне верила. Вот что значит хорошая пропаганда. И во "врагов народа" верила. И в аресты верила. А то, что папу и маму арестовали, так это ошибка. Лес рубят - щепки летят! А то, что вокруг меня столько щепок, я не задумывалась. Вот какая идиотка была. Может быть, я один раз в чем-то засомневалась - это когда в армии во время войны ввели погоны. Погоны для нас были символом царизма, а тут на наших красноармейцев одели. Что я писала про папу и маму в автобиографиях? Я всегда писала, что они арестованы. И на собрании все сказала. Приняли единогласно. И в райкоме сказала, что папа и мама арестованы. Я никогда не скрывала ничего про родителей. Я никогда от них не отрекалась. Никогда!

Идея поехать к маме возникла в 40-м году, но не сразу. Мы не знали будут пускать иди нет. Через год, как мама попала в лагерь, она написала, что свидание ей дадут. Нужны были деньги на поездку. Много денег -дорога была дальняя. Двое суток надо было ехать. Бабушка сразу сказала, что денег нет. Надо было зарабатывать деньги самой. Я во всю стала давать уроки и копить деньги на дорогу. Уроки мне находила Анна Зиновьевна. Через год я набрала немного денег, но все равно было мало. Мамин брат Лева дал деньги, которые выручила Наташа от продажи вещей, спрятанных ею при конфискациях. Она их отдала Леве на хранение. На черный день для нас. Дал деньги Нюма. Было мало, но ехать мне можно было. Была весна 41-го года

Мама запретила мне ехать одной. Искала мне попутчиков. Попутчики нашлись. Это был Володя Любченко, сын брата председателя Совнаркома раины. Наши мамы были вместе в лагере. Потом появился Яша Готлиб. С ним ехала его тетя Екатерина Дмитриевна. Тетя Катя, как мы ее звали. Она стала у нас за старшую. Мы у нее несколько раз собирались, говаривали поездку. Жила она с дочерью и Яшей в подвальном помещении в большом сером доме на Малой Дмитровке. Ждали Яшу, когда сдаст экзамены за 9 класс. Мы с Володей окончили 8 классов и были свободны от занятий.

ВОЙНА

В Акмолинск выехали 19 июня карагандинским поездом. До Акмолинска было трое суток езды. Ехали плацкартным вагоном. Настроение было прекрасное. Мы же молодые были все. Тетя Катя пыталась нас сдерживать, но мы веселились во всю. Возможно так мы старались снять психологическое напряжение - мы же к мамам ехали. Я везла маме небольшую посылку: немного масла, сухую колбасу, чеснок, сгущенное молоко и еще что-то. Очень довольна была, что везу маме сгущенку. Сама ее очень любила, а в доме бабушки ее никогда не было. У Володи тоже была небольшая посылка - у нас у обоих денег было мало.

Приехали в Акмолинск утром. Лагерь находился в степи, в сорока километрах от города. Сейчас он хорошо известен под названием "АЛЖИР" - Акмолинский лагерь жен изменников родины. А тогда он назывался просто - "Почтовый лагерь N 10". Добираться до него надо было на машине. Мамы нам написали, что на окраине города имеется домик от лагеря, в котором ночуют шоферы, приезжающие по делам в город. Там всегда можно договориться с шоферами, и они довезут нас до лагеря. Это был как бы постоялый двор от лагеря, перевалочный пункт для едущих в лагерь. Домик в самом деле стоял на окраине города, рядом с дорогой ведущей в лагерь. Дальше расстилалась степь. Домик был небольшой, две маленьких комнаты. В одной жила хозяйка, другая была для шоферов и приезжих. Машин в этот день не было. Хозяйка сказала:

"Располагайтесь, подождите машину. Приедут, не сегодня, так завтра-послезавтра". Хозяйка пошла в город, тетя Катя осталась в домике, а мы втроем пошли в степь. Следили за дорогой, но ни одна машина не показалась.

Когда мы вернулись, на тете Кате лица не было - "Война!" Было 22 июня 1941 года. Хозяйка пришла из города и рассказала, что по радио выступал Молотов, фашисты начали войну. Было около 6 часов вечера там время сдвинуто на два часа. Тетю Катю всю трясло: "Собирайтесь.

Сейчас же идем в город договариваться о машине". Мы, уставшие после прогулки, в город идти не хотели. К тому же завтра нас до лагеря довезут бесплатно, а сегодня надо будет платить. А денег у меня и Володи было в обрез. Я никак не могла понять, почему тетя Катя волнуется. И я и Володя и Яша. "Если завтра война, если завтра в поход... будь сегодня к походу готов". Ну сколько может продлиться война - неделю, две и все кончиться нашей победой. В этом мы были твердо убеждены. Тетя Катя с хозяйкой ушли в город, а мы втроем остались и весело проводили время.

Часа через полтора они вернулись, и тетя Катя сказала, что заказала автобус, завтра утром он за нами заедет. Она готова была ехать тут же, но было уже поздно. Эти сорок километров стоили двести рублей, по 50 рублей с человека. А это практически были все наши деньги, которые мы везли мамам. Мы с Володей стали что-то вякать о деньгах, но тетя Катя твердо сказала: "Я за вас отвечаю, мы едем завтра в 6 часов утра". Так рано нас тоже не устраивало, но делать нечего, легли спать.

В 6 часов утра был автобус. В лагерь мы приехали ни свет, ни заря. Лагерь стоял в голой степи. Не просто голая, а выжженная степь. Колючая проволока с вышками, а за ними длинные мрачные бараки. Саманный домик для свиданий стоял прямо за вахтой. Внутри домика только скамейки. Там уже были ребята, приехавшие на свидание накануне, утром 22 июня. Две рыжих девчушки, мои ровесницы. Близнецы. Одну звали Алла, а вторую не помню. Такие тихие, нежные, головы в кудряшках. И еще девочка поменьше, наверное пятиклассница. Дочь Нины Стрижевской. Стрижевская работала в Наркомпросе, была правой рукой

Крупской. Привезла девочку сестра Нины Стрижевской, пожилая" женщина.

В 8 часов утра конвоир привел наших мам на свидание. Но свидания нам всем уполовинили. У Володи было разрешение на 16 часов, а оставили 8. У меня было 24 часа, оставили 12. У Яши было что-то побольше. У девочек, которые приехали раньше нас, тоже урезали время свиданий. Помню, я тогда у мамы спросила, почему у всех разное время свиданий. Она сказала, что это никому не понятно, они как-то не углублялись в эти больше-меньше, рады были тому, что вообще что-то дали.

Всем нам разрешили каждому по-своему разделить эти часы на два свидания.

Мы с мамой были вместе подряд по 6 часов каждый день. Так как у Володи было меньше всех часов, то его мама придет, посидит часок и уйдет, а потом опять придет на часок - старалась растянуть время, чтобы Володе не было так одиноко. Ей так разрешали, так как она была расконвоированная.

Когда появились наши мамы, мы все разместились в этом домике. Можно было сидеть на улице, но на дворе стояла дикая жара, а в саманном домике было не так душно. Разговаривали, старались кормить мам привезенными продуктами, а мамы старались что-то дать нам. Приходило несколько женщин знакомиться с нами. Те, которые имели выход за зону. Стояли, смотрели на нас, молча уходили.

Мама в первую очередь расспрашивала про Наталку и Валюшку, повторяя и повторяя вопросы про них. Как они, как нам живется у бабушки. Требовала подробности о всех родных - я же не могла ей обо всех подробно писать в письмах. Говорили про войну, что она нам всем сулит. Говорили о том, что будет, когда кончится у мамы срок. Что мы куда-нибудь уедем, вернется папа, и мы все будем вместе. Уедем из Москвы, снимем маленький домик. Мама даже знала куда - Боровое. Есть в Казахстане очень хорошее место: прекрасные леса, озера, а не так как здесь - голая степь. Там курортное место, в глуши, далеко от больших городов. Название "курорт Боровое" запало в моем мозгу. А еще мама робко говорила мне, не столько спрашивая, сколько пытаясь не погасить в себе надежду: "Доченька, а если у папы будет новая семья, мы с тобой это переживем? Правда, доченька?" У нее была навязчивая идея, что если папа выживет, то благодаря какой-то женщине. Пусть у него будет новая семья, новая любимая женщина. Мы переживем это - лишь бы он выжил. Наверное, эта тема не раз обсуждалась среди женщин в лагере.

Ночью мы спали все на полу вповалку. На следующий день никто из новых на свидание не приехал. Наверное, перестали пускать. На третий день мы уезжали. Утром. Пришла попрощаться с нами только мама Володи Любченко. Другие мамы уже выбрали свои часы, еще вчера вечером попрощались с нами. Любченко сказала, что накануне на вечерней поверке объявили об отмене свиданий, переписки, посылок, об отмене газет. Посылки, слава богу, наши мамы унесли в первый день. Все отменили. Наше счастье, что мы успели проскочить до запрета. Любченко попрощалась с Володей. Попрощалась с нами. Володю она видела в последний раз - он погиб на фронте.

В город мы возвращались на лагерной грузовой машине. Везли в поликлинику вохровских детей на рентген, человек десять маленьких ребятишек. Сопровождала их врач из заключенных, а врача сопровождал конвоир. Детишек посадили ближе к кабине, мы же разместились сзади. Я оказалась рядом с врачом. Это была очень красивая женщина средних лет в шляпе с огромными полями. В соломенной шляпе. Конвоир с ружьем сидел где-то сбоку от нас. Когда завели мотор, и машина поехала, сидящая рядом со мной женщина в соломенной шляпе опустила голову вниз и, не глядя на меня, четко прошептала: "Кузнецкий мост 20, комната 5. Я жива и здорова. Кузнецкий мост 20, комната 5. Я жива и здорова". И больше ничего. Я тогда не знала, что это была Ханна Самойловна Мартинсон, известный детский врач в Москве, и что она меня знает. А она меня видела пару раз на даче в Барвихе у Чернова. Отец несколько раз брал меня с собой, когда ездил к нему по делам. Пока они разговаривали, я обычно сидела на скамейке во дворе.

Довезли нас до перевалочного домика в Акмолинске. Там застали детей из Смоленщины и с Украины. Но их уже не пустили в лагерь. Пошли все на станцию добывать билеты. Тетя Катя была в невменяемом состоянии. Поезда проходящие, неизвестно, достанем ли сразу билеты на всех. Она же за нас отвечала перед нашими мамами. Но мы уехали все вместе. С нами уехали и рыжие близнецы. В поезде тетя Катя продолжала волноваться, но теперь из-за рыжих девушек. Они были хорошо физически развиты, и Володя с Яшей за ними вовсю ухаживали. Ехали четверо суток, постелей уже не давали, болтались где-то наверху на багажных полках. Все время хохотали, были в прекрасном настроении.

Дома на Палихе я застала Игоря собирающимся на трудфронт. Мальчишек 9 и 10 классов отправляли копать противотанковые рвы в Смоленскую и Брянскую области. В тот же день я поехала на Кузнецкий мост 20. Комната 5 была на втором этаже в самом начале длиннющего коридора. Встретили меня бабушка и Мартин, сын Ханны Самоиловны. Он на четыре года старше меня. А дочери Инны не было дома. Так я познакомилась с Мартином, с которым дружу до сих пор. Передала, что меня просила сказать Ханна Самойловна, и ушла.

С Кузнецкого я поехала в школу. Там шла подготовка к эвакуации детей в Подмосковье на случай бомбежки. Заведовала этим учительница физики Елена Сергеевна, которая ко мне очень хорошо относилась. Предложила ехать с ней вожатой в лагерь. "Если Вы меня с Наталкой

возьмете, то поеду". Она согласилась. Выехали 3 июля. С Казанского вокзала. Кроме Наталки я взяла еще и Галю. Привезли нас в Авсютино. Это 16 километров за станцию Куровская, откуда родом Вера, жена Изи. Километров сто от Москвы. Поместили нас в одноэтажной сельской школе деревни Малиново, в 4 километрах от станции. Детей было человек двести. С 1-го по 8-ой класс. Пять преподавателей: химик с женой, биологичка с мужем, тоже преподавателем. Он имел любопытное отчество - Евгений Евлампиевич. Елена Сергеевна была начальником лагеря. В каждом классе жили примерно по тридцать ребят. Сельская школа стояла на пригорке. Когда в июле начали бомбить Москву, то от нас все было хорошо видно: пожары, разрывы зенитных снарядов, бегущие по небу лучи прожекторов, блестящие самолеты в скрещении их лучей. Вечером мы укладывали детей спать, а сами выходили на опушку леса и смотрели на Москву. Жутко было. После начала бомбежек из Москвы привезли еще группу ребят. По ночам они дико кричали во сне: "Мама. Мама. Не пойду в убежище". Было очень страшно.

Испугавшись бомбежек, бабушка перебралась жить в Малаховку. Это тоже Казанская дорога, но по основной ветке и ближе к Москве. Сняла комнатушку на какой-то даче. С ней были дедушка, Валюшка и Славка. Дедушка тяжело болел, у него был рак легкого. Бабушка сообщила мне адрес, и я решила забрать Валюшку к себе. Елена Сергеевна мне разрешила.

30 августа рано утром вышла из лагеря и за 3 часа оттопала 16 километров до Куровской, конечного пункта пригородных поездов. Надо было доехать до Люберец и там пересесть на поезд в сторону Малаховки. Пригородные поезда ходили редко, и в вагоне мне посоветовали не доезжать до Люберец двух остановок, а там всего 4 километра лесной дорогой до Малаховки. Я так и сделала. На даче застала только Валюшку и Славку. Они сказали, что бабушка ушла в больницу к дедушке. Он лежал в Красковской больнице на соседней станции. К вечеру пришла бабушка и сказала, что умер сегодня дедушка. Ему было 73 года. Это было 30 августа, в день моего рождения. Я не стала дожидаться похорон, забрала Валюшку и на следующий день возвратилась в лагерь.

В конце сентября из Москвы начали эвакуироваться учреждения и заводы. Немцы подходили к Москве. Стали приезжать родители и забирать детей. Вскоре нас осталось мало, оставшихся перевели в другой ла-

герь, размещавшийся в двухэтажной школе в соседней деревне. Елена Сергеевна уехала, стала другая начальница.

16 октября нас в дикой спешке собрали и повезли в Москву. В Москве была паника. Никто ничего не мог понять. Бетя и Фаня собирались эвакуироваться, забирая своих детей - Иру, Галю и Славку. Ехали они в Фергану, на какую-то ткацкую фабрику. Забирали с собой бабушку, а мы вроде оставались. Я, Игорь, Наталка и Валюшка. Изя еще в июле ушел в армию, а Вера со Светкой и только что родившимся Женькой уехали в свою Куровскую. Я как-то в начале ничего не могла понять. Вижу, они собираются, а меня не зовут. Бабушка пыталась проявить инициативу: "Может быть, вы с нами поедете?" Но я же была уже жутко самостоятельной. Раз Бетя с Фаней не предлагают, то с какой стати я с ними поеду. Тут пришла еще Наташа и говорит, чтобы мы никуда не ехали. Позвонила Зинаида Самойловна, тоже настаивала, чтобы мы остались. Бетя, Фаня и бабушка уехали, а мы вчетвером остались. Одни во всей квартире, сосед со своей многочисленной семьей тоже эвакуировался. Москву сильно бомбили, но в убежище мы не ходили. Наталка с Валюшкой спали, а мы с Игорем сидели, дожидаясь отбоя тревоги. Чем кормились? О еде вопрос как-то особо не возникал. Были карточки, немного денег оставила бабушка. Наташа давала. Наверное, что-то продавали. Не помню. Помню, как-то пришла домой, а там Вера заворачивает в скатерть настенные бабушкины часы со звоном. Говорю: "Что же ты забираешь любимые бабушкины часы?" А она отвечает: "Все равно же все уезжают. Зачем они тебе нужны?" Вера приехала навестить Изю. Он был ранен, лежал в госпитале в Москве. Я стала ходить его навещать, но очень скоро его опять отправили на фронт.

К концу ноября обстановка, становилась все напряженнее. Немцы стояли под самой Москвой. Мы же не знали, что Жуков готовит контрнаступление, что немцев скоро погонят от Москвы. Катя, жена папиного брата Юры, все время настаивала, чтобы мы уезжали. Чтобы ехали в Суигур, куда еще раньше эвакуировался Юра со своим заводом. Сама Катя, жившая со своей сестрой, не могла выбраться из Москвы. Это было очень трудно. Я стала нервничать. Позвонила Зинаиде Самойловне - как быть? Та сказала: "Куда ты денешь Игоря с Наталкой? За тебя с Валюшкой я не боюсь, а Игоря с Наталкой надо будет прятать". Если я не очень походила на еврейку, то на лице Наталки и Игоря четко была видна их национальность. Паспорта не надо было спрашивать. Наташа

сказала, что ребят она заберет к себе и спрячет. Тут я совсем перепугалась. Раз надо прятать, значит все серьезно. Мы с Игорем решили уезжать. Но в поезд сесть просто так без билета было невозможно. С Игорем пошли в Моссовет, рассказали какую-то жалкую историю, что вернулись из лагеря, родителей не застали, где они, не знаем. Что и верно было. Знаем, что дядя эвакуирован в Сунгур. Поплакались, поплакались, и нам дали билет на поезд. В последний день пошли попрощаться с Катей. Она еще была в Москве. Катя сказала, чтобы мы ехали не в Сунгур, а в Уфу, куда Юру с заводом перевели.

5 декабря, в тот день, когда немцы покатились от Москвы, мы выехали. Вчетвером. Ехали не в эшелоне, а в пассажирском поезде. Посадка была ужасная. Мы с трудом протиснулись в вагон. С нами было два чемодана и два мешка вещей, но в вагон мешки мы не смогли втащить. Оставили в тамбуре, решили по очереди с Игорем дежурить около них. Был дикий мороз. Игорь первый остался с вещами. Посидел, посидел, замерз и пошел за мной на смену. Когда я вышла в тамбур, вещей там уже не было. Так что фазу мы поехали налегке. Осталось при нас только два чемодана. Так как в Сунгуре Юры уже не было, решили ехать до Свердловска. Там мы долго не задержались. На эвакопункте нам сказали, что здесь нам делать нечего, и направили дальше в Ирбит. Про Ирбит я знала по Ирбитским ярмаркам Горького. На Свердловском эвакопункте мы познакомились с одной девушкой. С Леной Голициной. Ей было лет двадцать, по сравнению с нами она была взрослая. Она училась на 3 курсе Иняза, москвичка - уже успела потерять всех на свете. С ней мы поехали в Ирбит. Теперь нас было пятеро.

В Ирбите эвакопункт был в одноэтажном деревянном клубе. Огромный зал был заполнен эвакуированными, сидящими на своих узлах. Нам было легко, у нас ничего не было, только два чемодана. Кушать хотелось безумно. У меня были часы. Штампованные. Те самые, которые на целый месяц у меня отбирал папа. Кто-то предложил за них две буханки хлеба и 30 рублей. Я согласилась. Стало легче. Сказали, что нас отправят в совхоз. Посадили в сани. Трое суток тащила нас лошадь по сплошным сугробам до совхоза. Это километров сто от Ирбита. Снега было много. Как не померзли по дороге, не пойму. У нас что-то было на ногах, у Игоря бурки, а Лена в прюнелевых тапочках.

Поселили нас у какой-то совхозницы, а работы никакой для нас нет. Четверо детей, только Лена взрослая. Лена решила идти в соседнюю де-

ревню. Там находилось РОНО и десятилетняя школа. Может быть, ей дадут преподавательскую работу, и мы сможем прожить. Я пошла с Леной. У меня же была четкая идея - кончить десятилетку. Лена одела Игоревы бурки, и мы пошли. А этих троих оставили с остатками от двух буханок. Целый день добирались. В РОНО только нас и дожидались! Там просто никого не было. Полная мобилизация. Вернулись назад. Председатель совхоза нам говорит: "Может, вы уедете отсюда? Вы же здесь совершенно ни к чему. Вы же здесь погибнете!" - "А как же мы доберемся до Ирбита?" - "Завтра опять надо посылать лошадей за эвакуированными. Вас и довезут". Мы согласились и снова приехали в Ирбит.

Решили ехать к Юре в Уфу. Путешественники! В эвакопункте сказали, что у нас родственники в Уфе. Там так рады были от нас отделаться, что тут же дали билеты до Уфы. Ехали двое суток эшелоном в товарном вагоне. В Уфе станция внизу, а весь город на горе. Где-то на середине горы находиться железнодорожный клуб имени Андреева. Там эвакопункт. Колоссальный зал заполнен койками. Нам дали две койки. Мы их сдвинули вместе, Игорь лег с одного края, Лена с другого, а я с девчонками в середине. Только тут мы в первый раз за наше путешествие улеглись на койках. На следующий день я пошла искать Юру. Нашла, где он живет, но его дома не было. Оставила записку, что мы на эвакопункте. На следующий день к нам пришла Катя с сестрой. Они раньше нас добрались до Уфы. Катя твердо сказала, что все очень сложно, они сами не могут нигде устроиться и что они нам ничем не могут помочь. После такого, я уже не думала к ним заходить. Вскоре чем-то заболела Лена. Ее от нас отделили. Больных там помещали в отдельные комнаты. Как-то, когда мы сидели у нее, я вдруг почувствовала себя плохо, стало ужасно жарко. Мы уже начали снимать с себя вшей. Мыла не было, стирали только в золе. И через несколько дней. меня увезли в больницу с тифом. Сыпняком. Болезнь протекала очень тяжело, я то проваливалась куда-то, теряла сознание, вновь приходила в себя и снова куда-то проваливалась. Когда начала выздоравливать, появился Игорь. Он приносил мне еду. Пролежала я в больнице больше месяца, недель шесть, долго приходила в себя. Вышла из больницы, меня никто не встречает. Идти сил нет. Казалось, молодая была я , 16 лет мне не было. Вроде силы должны быть, а идти не могу. Больница была на самом верху горы, а клуб Андреева внизу. Даже спускаться вниз не было сил. И тогда я села на задницу и помогая руками съехала вниз по Маяковскому.

В таком виде пришла к своим. Заболела только я, а спали все вместе. Нашла своих в ужасном виде - все в чесотке. В дикой. Они все завшивлены, расчесаны до крови, все в коросте. А под коростой вши сидят. Повела их куда-то обкуривать серой от чесотки. Вылечила, никто больше не заболел. Но на эвакопункте много народа болело тифом. Когда я вернулась из больницы, Игорь уже работал чернорабочим на кабельном заводе. Он туда пришел и рассказал ту же байку про пропавших родителей, которую мы рассказывали в Моссовете. Игорь получал рабочую карточку, и на заводе относительно неплохо подкармливали. Он с нами не обедал, и это было большой поддержкой. Я тоже решила пойти работать на этот завод. В отделе кадров сдуру рассказала правду о родителях. Меня, конечно, не взяли. На эвакопункте в это время дали комнату. Улица Синцова, рядом с баней. Там в двух комнатах жили бабка, ее сын с женой и ребенком. Они стали жить в дальней комнате, а нам дали проходную. На пятерых. Комната была холодная, по углам лед застывал. Отношения с хозяевами были отвратительные, они нас просто съедали. Мы их, конечно, здорово стеснили, дров у нас не было, за постой не платили. Если бы мы что-нибудь платили, то отношения бы наладились. Но я просто не понимала, что надо платить. Мы с Леной устроились в какую-то артель делать красноармейские пряжки для ремней. Находилась артель в подвале. Работали по 12 часов в смену. Неделю днем, неделю ночью, без выходных. Наталку в школу я не пустила, надо было сидеть с Валюшкой.

Случайно на улице встретила Любовь Мироновну Вольфсон. Ее муж со своим заводом был эвакуирован в Уфу. Видя, что мы загибаемся, она по мере возможностей нам помогала. Они тоже бедствовали. Нам она пекла лепешки . Из черной муки. Это была даже не мука, а жмых. Его нередко выдавали вместо хлеба. А печь мне было негде. Любовь Мироновна пекла нам из этой муки лепешки. Это нас очень поддерживало. Черные лепешки.

Когда началась мобилизация девушек на фронт, Лена ушла в армию. Вдруг зимой мне прислали деньги. Немного, рублей тридцать, но для нас это была огромная помощь. Прислала Ханна Самойловна. Да, та самая врач-заключенная в большой соломенной шляпе, которая везла детей в Акмолинск, когда я уезжала после свидания с мамой. Ханна Самойловна будучи врачом, лечащим детей лагерного начальства, как видно, имела выход за зону. Это и позволило ей каким-то образом послать мне деньги. И она регулярно посылала нам немного денег. Откуда у нее в лагере бы-

ли деньги? Не знаю. А адрес как она узнала? Адрес ей дала мама. Маме во время войны запретили переписку. Вернее, я могла ей писать, а она мне нет. Так что мама знала, где мы застряли.

В феврале 100 рублей прислала Инна Вайсер. Она эвакуировалась из Москвы раньше нас, в сентябре месяце. Родители остались в Москве, а ее с каким-то Московским интернатом отправили куда-то в Чувашию. Она писала мне оттуда в Москву, пока я была там. Когда в октябре эвакуировалась бабушка, я ей дала на всякий случай Иннин адрес в Чувашии. Для связи. И маме послала адрес Инны, когда в декабре сама уезжала из Москвы. Вот и через Инну нашел нас Изя, папин брат. Он нам прислал справку, что он в действующей армии, на фронте. И по этой справке нам в военкомате стали выдавать обед. Наталка за ним ходила. Мне казалось, что мы были сыты. Но, конечно, голодали. Помню, Валюшка потихоньку обламывала кусочки хлеба, а я на нее кричала. Ей было всего пять лет. Какая же я была идиотка.

К весне 42-го года наладилась регулярная связь с бабушкой. Опять же через Инну. Бабушка с Фаней и Бетей осели в Фергане. Встал вопрос о нашем переезде в Фергану. Без паспорта, без пропуска ехать опасно - на любой станции могут снять, и застрянешь. А наши с Игорем паспорта лежат в отделах кадров на работе. Без вызова с работы не отпускают. Потом еще надо добыть пропуск для получения билета. В общем, нужен вызов из Ферганы. А его тоже не так просто получить. В конце лета бабушка сумела его достать и переслать нам. С вызовом пошли в милицию. Там в паспортном столе оказалась милая москвичка. Она быстро оформила пропуска, и меня с Игорем отпустили с работы. Выдали паспорта. У нас было два пропуска. Один на Игоря, а другой на меня, куда были вписаны Наталка и Валюшка.

Как только мы получили пропуска, мы уехали с квартиры. Переехали жить на вокзал, чтобы было удобно стоять в очереди за билетом. А стоять надо было не меньше недели. Нет, чтобы пожить эти дни на квартире, так мы сразу подались на вокзал. Вроде-с Игорем большие были, исполнилось по семнадцать лет, но все еще мало соображали. Хорошо еще вещичек было мало. На всех четверых всего два чемодана. А на вокзале не протолкнешься. Он битком набит, свободного места нет. Духотища. Слава богу, было тепло, и мы стали жить на площади перед вокзалом. Стояли с Игорем в очереди за билетом. Как-то Игорь вернулся к нам из очереди, а я пошла на его место. У меня была красная замшевая сумоч-

ка. В ней лежал паспорт, мой пропуск и деньги. Половина наших денег. Половина денег была у Игоря. На всякий случай. У него же был его пропуск и паспорт. Держала я эту красную сумочку у себя за пазухой. Когда я продралась через толпу на свое место в очереди, я обнаружила, что сумочки нет. Успели украсть. Я стала дико кричать. Я же осталась без документов, без работы, без жилья. Мы же все погибнем. Я бежала к ребятам и кричала на всю площадь. Дико кричала. Паспорта нет, пропуска нет, вызов лежит в милиции. Что делать? Зареванная пошла в милицию. И эта милая паспортистка сжалилась. Она меня спрашивает, остались ли у меня еще какие-нибудь документы. Говорю, что есть только метрики - моя, Наталкина и Валюшкина. Они лежат в чемодане. Она говорит: "Несите сюда метрики и пропуск Игоря". И она вписала нас троих в пропуск Игоря. Как сестер. Сама, без разрешения начальника милиции.

Через неделю подошла наша очередь за билетами. Мы умирали от страха - вдруг нам не дадут. Дали. И мы поехали. Вагон был набит битком. Ехали очень долго. До Ферганы было две пересадки. Одну я не помню где, а вторая была в Ташкенте. На первой пересадке мы попали и вагон полный женщин и детей из блокадного Ленинграда. Это было ужасное зрелище. Изможденные, опухшие, оборванные. Запомнилась совершенно худющая женщина - она могла четыре раза обернуть вокруг себя свой сарафан. Но все-таки сколько сволочей было вокруг. В Ташкенте при пересадке на привокзальной площади мы расположились на скамейке рядом с одной такой блокадной семьей. Бабушка, мама и дочка. У мамы были распухшие ноги. Она скинула туфли и положила ноги на них. И задремала. А когда проснулась, то туфель не было. Какая-то сволочь вытащила их из-под ног. Белые туфли на высоком каблуке. Единственная обувь, которая была у нее. И она ходила босиком в одних носках. Был уже ноябрь, но в Ташкенте было еще тепло. На меня это произвело ужасное впечатление. Украсть у ленинградцев-блокадников!

Наконец мы добрались до Ферганы. Как нас встречали, не помню. Но помню, что встретили не очень радушно. У них своих забот полно, а тут еще мы. Четверо. Радости было мало. Разместились у бабушки. Жили они в одной комнате. Бабушка, Фаня с Галкой и Славкой, Бетя с Иринкой. Игоря и Валюшку бабушка забрала в комнату, а меня с Наталкой устроила в коридоре. Вернее, это была у них кухня. С Наталкой мы спали на одной кровати. Вместе с бараном, который спал рядом с нами

на полу. Он был привязан за ножку кровати. Бабушка купила его на черный день. Баран периодически съедал наши вещички. Как съедал? Да, очень просто. Вот у тебя есть бельевой шкаф, а мы с Наталкой все наши немногочисленные вещички хранили под матрацом. Ровным слоем разложим на кровати, а сверху матрац, а на матраце мы. А этот стервец без нас вытащит чью-нибудь рубашку и жует с наслаждением. Хорошо если во время обнаружишь, а то так сжует, что и одеть нельзя - одни дырки.

Фаня работала инженером на текстильном комбинате, а Бетя там же электромонтером. Бетя устроила Игоря работать к себе электромонтером. Он лазил на "кошках" по столбам и ремонтировал провода. А меня Фаня пристроила в химическую лабораторию на комбинат. Жили трудно, питались плохо. Заработков на сносную жизнь не хватало. Немного денег еще получала Бетя по аттестату за своего мужа Сережу, который был на фронте.

Игорь не долго поработал. В начале 43-го года, зимой Фаня, Игорь и я пошли в ближайший аул обменивать вещи на продукты. На обратном пути Игорь съел очень много абрикосов. Из тех, что мы обменяли на вещи. Он тяжело заболел, и его положили в больницу. Кормить там практически не кормили. У него началась пеллагра. Я навещала его, приносила передачи. Но ничего уже не помогало. Последние дни, когда я приходила к нему, он уже со мной не разговаривал. Лежал, молчал. Когда я пришла в последний раз, мне сказали, что он накануне умер. Ему делали переливание крови, и он не выдержал. Хоронила его одна Фаня.

Я тоже болела фурункулезом, но отделалась легко. Гноилась только нога, след до сих пор остался. Тяжело болела Валюшка. Она прямо на глазах таяла. Мы же все трое были туберкулезники. От папы. Валюшка была в таком виде, что нам дали для нее путевку в туберкулезный санаторий в Коканде. Я отвезла ее туда.

Вообще, там в Фергане ценность человеческой жизни была ничтожной. Особенно мерли мужчины. Помню начальника цеха Терехова. Высокий такой был мужчина, представительный. Он в Фергану эвакуировался с Серпуховской текстильной фабрикой. Я его застала еще здоровым, крепким. Он очень быстро погиб от пеллагры. Голод был сильный. А голод мужиков быстрее косит.

Наталка с маленьким Славкой сидели дома. Бабушка Наталку в школу не пустила - надо было кому-то ходить в военкомат за обедом. Сейчас уже не помню, то ли бабушка имела справку, что Изя на фронте, то ли

Бетя имела такую справку за находящегося на фронте мужа. Но за обедом в военкомат ходила Наталка, а Фалина дочка Галя училась в школе. Нет, чтобы было по справедливости, чтобы обе учились в школе и по очереди ходили за обедом. Но Наталка в доме была золушкой, а я, к сожалению, не настояла, чтобы она пошла учиться.

Зимой 43-го года Бете пришла похоронка. На фронте погиб ее муж Сережа Титов. Он уже командовал батальоном, был в звании капитана. Это был очень хороший человек, к нам, детям, он был очень добр. А еще раньше на фронте погиб младший мамин брат Лева. Его после окончания Бауманского института в 40-м году призвали в армию. В 41-м году при отступлении наших войск он погиб где-то в Прибалтике.

Весной 43-го года наш дядя Юра нам устроил вызов в Москву. Он уже вернулся туда со своим заводом из Уфы. Вызов пришел только на бабушку и нас, детей. Вместе с бабушкой уезжали Галка, Славка, Наталка, Валюшка и я. В Фергане еще оставались Фаня и Бетя с дочкой Иринкой. Валюшку мы забрали из санатория. Но она была уже не жилец на этом свете. Она прямо на глазах таяла. Возвращались с несколькими пересадками. В Москве с вокзала Валюшку уже несли на руках. Дома она уже не вставала с постели и продолжала таять, таять. Ее поместили в больницу на 2-ой Песцовой улице. Там она вскоре и умерла. Хоронить ее мы не пошли. Бабушка отказалась, а у меня не было никаких сил. Я ее очень любила и не уберегла. Это мой грех перед папой и мамой. На всю жизнь. Я даже не знаю, где ее похоронили. Ей не было еще семи лет.

Квартиру нашу на Палихе мы нашли пустой. В нашей комнате весь пол был покрыт порванными книгами. Толстый слой порванных листов бумаги. Соседей не было. Уже после войны вернулась из лагеря Галина Михайловна. Шепилов сумел ее прописать в Москве. А муж ее погиб в лагере. Очень скоро из Ферганы вернулись Фаня, Бетя и Иринка. Надо было поступать на работу, зарабатывать на жизнь. Но мне надо было еще обменять паспорт. Он был у меня просрочен. В Фергане вместо украденного мне выдали временный на шесть месяцев. Ферганская паспортистка записала меня в нем Инной Романовной. Сколько не убеждала я ее, что я Ароновна, убедить так и не смогла. Я не собиралась отказываться от папы. Я любила его и не верила, что он "враг народа". В Москве в милицию я этот паспорт не принесла, а сказала, что его потеряла. По метрике мне дали новый. Я вновь стала Ароновной.

Потом я поехала к Зинаиде Самойловне. Все ребята были у нее. Зинаида Самойловна осталась в Москве, никуда не эвакуировалась. Юра уже успел побывать на фронте. В 42-м году он ушел добровольцем в армию. Скрыв свою автобиографию, он попал в десантные войска. Провоевал он только год. В детстве у него была астма. В армии она возобновилась тяжелейшими приступами, и его весной 43-го года демобилизовали. Он поступил учиться в институт кинематографии.

Я стала опять встречаться с Наташей. Пошла работать на пищекомбинат имени Микояна. Принесла справку, полученную в Фергане, что работала там в химической лаборатории, и меня сразу послали работать в лабораторию химико-физических методов исследования продукции. Как делать анализы я знала. Взвешивать, выпаривать, определять влажность и тому подобное - это я умела. Там я немного подкармливалась. Комбинат выпускал концентраты для фронта. У нас были только каши, мясных концентратов не было. Принесут брикет из партии, половина идет на анализ, а из другой сваришь себе кашу и ешь. Так что дома я не ела. Для бабушки это была большая экономия. С комбината я ничего не таскала. Боялась и не умела это делать. Приносила домой только пластмолизат - жидкие дрожжи. Дома выльешь на горячую сковородку - получается что-то в роде печенки. Нам, сотрудникам давали их по поллитра два раза в неделю. Официально. Один раз я несла домой бабушке, а другой раз несла Зинаиде Самойловне. Бабушке я говорила, что эти дрожжи я получаю только один раз в неделю. Мне доставляло удовольствие видеть, как радостно встречали меня ребята у Зины с этой поллитровой банкой дрожжей. Андрей Воробьев до сих пор вспоминает этот пластмолизат: "Он нам помог выжить!" Это, конечно, шутка, не пластмолизат, а наша дружба и взаимопомощь спасли нас.

Начав работать, я для себя твердо решила, что надо продолжать учиться и кончить десятилетку - 9 и 10 классы. Я поступила в вечернюю среднюю школу недалеко от Бауманского метро. Рядом с моей работой. Днем работала, а вечером ходила в школу. Эту школу я выбрала не случайно. Там за один год можно было закончить два класса. Система преподавания в этой школе была совсем необычная. Учебный год делился на три цикла. За три месяца ты изучаешь три предмета и сдаешь их. Например, историю, литературу и иностранный язык. Потом новый цикл - еще три предмета. И третий цикл. За девять месяцев ты заканчиваешь класс. Занимались через день, а я стала ходить каждый день. Один день

в девятый, в другой день в десятый класс. Так что за год я закончила оба класса.

Наталка пошла учиться в свою старую школу на Палихе. Я ее определила в шестой класс, перескочив сразу через два класса. Она же за время эвакуации пропустила два класса. Наталка заупрямилась, боялась, что окажется в отстающих. Я прямо вскипела. Пойдешь и все, нечего терять годы. Она послушала меня и начала учиться в шестом. Вообще у бабушки мы с ней очень дружно жили. Конечно, командовала я, но она меня безропотно слушалась. К тому же я ее всегда защищала от происков Фани и бабушки. Наталка днём училась, а вечером работала. Фаня нашла ей работу в вязальной артели, где школьники вязали кофточки. Надо было связать одну или две в месяц. За это Наталка получала рабочую карточку. Это было важнее денег. Кормились же только по карточкам. Хлеб, крупу, селедку и все прочее можно было получить только по карточкам. Рынок по нашим деньгам был для нас недоступен. Без карточек не проживешь. Не дай бог потерять их! Помрешь с голода. А по рабочей карточке продуктов давали в два раза больше, чем по иждивенческой.

В начале мая 44-го года Зинаида Самойловна по телефону срочно вызвала меня к себе. Я приехала. Под Первое мая арестовали ее сына Юру. Вместе с ним арестовали большую группу студентов из института кинематографии и с физфака университета: Фрид, Дунский, Володя Сулимов, Миша Левин... Я уже не помню всех. Они дружили между собой. собирались в студенческих компаниях. Зина сказала, что это берут детей. что начались аресты детей репрессированных. Она все фазу усекла, глядела в корень. Мне сказала, чтобы я перестала с кем-либо встречаться, держалась подальше от всех компаний. Но мне тогда и не до компании было. Я же работала и училась сразу за два класса. Помню, как мне стало страшно. Детей берут! Мне уже было восемнадцать лет. Страх. Он теперь был все время со мной.

Первой из моих теток из лагеря вернулась Адасса. Кажется, в 42-м году, после начала войны был заключен советско-польский договор (/ организации польской армии на территории СССР. Из поляков, которые остались у нас при дележе Польши в 39-м году. Все они были в лагерях, либо в ссылке. Их стали срочно освобождать. Так как Адасса была осуждена как польская "шпионка", то она попадала под амнистию. Ее освободили в конце 42-го или в начале 43-го года. Она уехала в Свердловск

где жила сестра ее мужа с сыном Витей. В 44-м году она вместе с Витей вернулась в Москву. Сначала ее в Москве не прописали. Брат Вениамин сумел ее устроить у себя на даче на 42 километре. Потом ей все-таки удалось перебраться к себе в комнату в Большом Комсомольском переулке. Жила она в постоянном страхе, так как сосед все время грозил ей, что он ее опять посадит. Эта не была пустая угроза. Ради получения комнаты нередко подонки доносили на своих соседей, и так расширяли свою жилплощадь. Я приходила к Адассе, когда она вернулась в Москву. Она никогда не рассказывала про лагерь - как будто его и не было.

Школу я окончила летом 44-го года. Встал вопрос, куда пойти учиться дальше. На школе заканчивать свое образование я не думала. Не могло быть и речи. Надо было выбирать институт. Был у нас выпускной вечер. Помню, собрали с нас по сто пятьдесят рублей. Мы же все работали. На этот вечер пришел наш учитель по математике Борис Анастасьевич Кардемский. Он преподавал вместе с Марией Григорьевной Шестопал в Военно-химической академии, а у нас по вечерам подрабатывал. Я стала с ним советоваться» и он сказал, что мне надо идти в университет. И я подала документы в Московский государственный университет.

УНИВЕРСИТЕТ

Поступление в Университет в памяти не осталось. Я принесла аттестат, и мне сказали, когда придти на занятия. И все. Никаких собеседований не было, ничего, я даже, по моему, не заполняла анкеты. Я так, мимоходом, поступила в МГУ. Поступила на физфак. Я понимала, что мне надо туда, где математика или где физика. Математика мне нравилась больше. Но в вечерней школе был хороший физик. Я с ним советовалась, и он сказал, что физфак - это очень хорошо. И Наташа Керженцева сказала, что физический факультет очень хороший. Вот так просто поступила. Я даже не помню первый день обучения.

Училась, я бы сказала, незаметно. Добросовестно посещала лекции и семинары, а дома практически не занималась. Да, и негде было. Всегда была отличницей. Для меня очень важно было - тридцать или тридцать пять рублей будет стипендия. Тогда это было триста - триста пятьдесят. Та разница в полсотни рублей для моего бюджета очень много значила. Короче говоря, в университетские годы моя учеба стояла на втором плане. Она не была главным. Главное было общение с людьми. Московский университет хорош не только высокими знаниями и своей профессурой, но и тем, что там учиться много талантливых ребят. Общение с ними дает не меньше, чем сама учеба в МГУ. Уже к концу первого курса у меня появилось много друзей. Я сразу включилась в общественную жизнь факультета. Без этого тогда было нельзя. Но это не было для меня принуждением. Каких-либо корыстных или карьерных целей я не ставила. Для меня общественная работа разумелась сама собой. Мне это нравилось. К тому же я не рвалась домой. Дома же по существу у меня не было. Что делала? Разное. Выполняла комсомольские и профсоюзные поручения. На втором курсе меня чуть не сделали председателем профкома. Вернее, хотели сделать. Надя Годовская была тогда председателем профкома факультета. Была на пятом курсе и искала себе замену. Она заметила мою активность. Я пришла в ужас, подумала, что на общем собрании надо

будет рассказывать свою биографию. Про папу и маму. Отозвала как-то Надю в сторону и спросила ее, знает ли она, что мои родители арестованы. Она только и сказала: "Аа-а!" На этом мое выдвижение и закончилось. Председателем сделали Женю Овчаренко. Это была несравнимая со мной кандидатура. Он только что пришел с фронта. Инициативный, толковый. Много лет спустя я под его начальством работала в КБ "Цветметавтоматика". Работать было с ним хорошо. Он был хороший физик и администратор. Я ему иногда напоминала, что его карьера началась за мой счет. В общем я с удовольствием варилась в общественной жизни факультета. Моя подруга по курсу Эдя Межеричер до сих пор утверждает, что я знала весь физфак тех лет. Мы с ней в одной группе учились. До сих пор дружим и даже рядом живем. Большинство моих нынешних друзей появилось там, в университете.

9 мая 1945 года кончилась война. Со 2 мая уже со дня на день, с часа на час мы ждали окончания войны, с момента взятия Берлина. В ночь на 9 мая я ночевала у бабушки. Ночью объявили об окончании войны. Утром взяла портфель и поехала на факультет. Там, конечно, никто не учился. Под памятником Ломоносова стоял студент с бутылкой водки и наливал в наперсток каждому. К нему стояла длинная очередь из студентов и профессоров. Каждый выпивал из наперстка и передавал его следующему. Наперсток, настоящий живой наперсток. И очередь медленно продвигалась к этому студенту с бутылкой водки. В этой очереди впереди себя я увидела Абрама Мироновича Лопшица с Марией Григорьевной. Но я постеснялась к ним подойти. Их дочь Галю я уже не раз видела в Университете, но меня что-то сдерживало, и я избегала ее.

Потом я позвонила Инне Вайсер, и она сказала: "Приезжай ко мне". Это было днем. Инна еще раньше вернулась в Москву. В Чувашии она не прерывала занятий в школе и теперь училась на третьем курсе Бауманского института. Инна была одна. Было около шести часов вечера. Мы по-быстрому перекусили и бодро поехали смотреть салют на Красную площадь. Победный салют. В центре нас не выпустили из метро наверх. Поехали на библиотеку им. Ленина. В метро была огромная толпа. Все хотели увидеть Победный салют. Пока мы выходили из метро, салют кончился. Мы никогда никому не говорили, что проворонили салют. Было почему-то стыдно. Удрученные мы пошли к моей тете Адассе. Она была дома с Витей. Адасса напекла пирожков, и мы у нее отпраздновали День Победы. Ночевать поехали к Инне.

24 июня должен был состояться парад Победы и демонстрация. Это, когда кидали к подножью Мавзолея фашистские знамена. Мы все с радостью пошли на демонстрацию, которая должна была состояться после военного парада. От университета нас повели окружным путем. Мы пошли сначала по улице Фрунзе к Арбату, а потом по Садовому кольцу до улицы Герцена. Там мы должны были влиться в общую колонну. По дороге начался проливной дождь. Все промокли насквозь. Но мы шли, никто не разбегался. Все хотели пройти по Красной площади мимо Мавзолея. Когда мы дошли до Никитских ворот, демонстрацию отменили из-за этого проливного дождя. По улице Герцена мы спустились к себе на факультет и пошли в аудитории выжимать лифчики.

Летом 45 года после первого курса я поехала вожатой в пионерлагерь. Взяла с собой Наталку. Пионерлагерь находился в Красновидово. Это 18 километров в сторону от Можайска. Там было подсобное хозяйство университета. При нем Дом отдыха для профессоров и пионерлагерь для их детей. Лена Андельман была старшей пионервожатой. Она уже окончила второй курс филологического факультета, училась на русском отделении. Лена организовала поход со старшими ребятами в Петрищево, на место казни Зои Космодемьянской. Это километров шестьдесят от ла геря, частично пешком, частично по железной дороге. Решили сначала пройти разведкой маршрут только вожатым - по силам ли будет для ребят. Пошли Лена, Урий Хургин и я. Дошли до Петрищева, там в колхозе договорились о ночевке с ребятами, и от Дорохова поехали к себе в Можайск. Надо было по железной дороге проехать километров тридцать. Возвращались когда было уже темно. С трудом влезли в тамбур вагона. Теснота, вокруг народ с сидорами. Везут продукты из Москвы. И вдруг в вагоне начала шуровать шпана с ножами. С финками. После войны бандитизм был страшный. Посильнее, чем сейчас. Они уже добрались до нашего тамбура. У нас ничего не было, может быть, осталась мелочь от покупки билетов. Но у нас с собой были комсомольские билеты. Лена всегда мне объясняла, что ни в коем случае нельзя потерять комсомольский билет - исключат из комсомола. А для нас комсомол дороже жизни. Мы в дорогу комсомольские билеты зашили в тряпичные мешочки и прикололи на булавках к лифчикам. Когда появилась шпана, Лена перепугалась. Начнут они нас ощупывать, обнаружат твердые мешочки, решат, что деньги, и могут пырнуть финками. Лена к Урию, тянет меня молча за собой. А я ничего не понимаю. Ну что у нас можно взять - де-

нег нет, на нас только одни сарафаны и тапочки. Тут как раз какая-то станция была. Урий кричит: "Прыгаем!" А я дура говорю: "Спокойно, " и еще что-то. Как потом говорила Лена, проявила крайнюю храбрость. А я и сейчас не понимаю, в чем проявилась моя храбрость. В общем, спрыгнули не мы, а эта самая шпана.

Через день мы ушли в поход с ребятами. Лена, Циля Шенфельд и я. Взяли 17 старших ребят возрасте от 13 до 15 лет. Ушли утром на два дня с ночевкой, чтобы вернуться на следующий день вечером. В тот же день были в Петрищево, где должны были переночевать на сеновале. Распустили ребят, они ринулись в ближайший лес. Обнаружили там огромные заросли спелой малины. Почему рядом с деревней столько необобранной малины, мы поняли только на следующей день. Утром надо было возвращаться, чтобы вовремя вечером быть у себя в пионерлагере. Но ребята просили продлить поход еще на полдня. В лесу было столько малины, что грешно было уходить с пустыми руками. И все опять ринулись в лес. Набрали столько, что потом на костре сварили целое ведро варенья. А малины было много оттого, что из местных никто не ходил в лес. Только что кончилась война, и леса были нашпигованы минами. Их еще не начали разминировать. А мы, трое взрослых девах, и не сообразили, чем это может кончиться. Но бог нас миловал. В Можайск мы приехали ночным поездом, и всю ночь топали 18 километров до лагеря. Ночи летом короткие. Ребята, конечно, выдохлись, на подходе к лагерю еле тянули. Помню, как Леня Дербенев все просил нас устроить привал. Он теперь известный поэт-песенник, а тогда был семиклассник, очень веселый. Он шел и занудливым голосом просил нас: "Ленааа, Иннасааа, Цыляяя, давайте посчитаем листочки вот на этой березе. Ленааа..." На рассвете мы подошли к лагерю. За околицей стояла толпа профессоров и преподавателей, а впереди наш начальник пионерлагеря Вася Хачатуров. Тоже студент, за Леной ухаживал. В армии он был разведчиком, потерял руку. И он обрушил на нас такой отборный мат, какой, наверно, может выдать только разведчик. В присутствии профессоров и ребят. А мы три идиотки стояли и не понимали, за что он нас так ругает. Ну что такого, что пришли на несколько часов позже намеченного срока. Вася же был разведчик, он знал, вокруг леса еще не разминированы. Они всю ночь стояли и дожидались нас. Вася решил, что с нами случилась беда… Решил ждать до шести часов, а потом идти в милицию, чтобы организовать наши розыски. Крови мы ему в тот раз испортили много. Вот такие мы

были. Сейчас мы ругаем наших детей за легкомыслие, а сами тогда были не лучше.

За время лагеря я очень подружилась с Леной. Она была энергичная, веселая и языкатая. У нас были одинаковые взгляды на жизнь. Она была ортодоксом, и я тоже. Круг интересов был у нее обширный, мне было с ней интересно. После занятий в университет я приходила к ней в дом и часто оставалась ночевать. Это не далеко от университета в Старомонетном переулке. Она жила с мамой Басей Семеновной в двух небольших комнатках на первом этаже. Бася Семеновна человек с необычным чувством долга, порядочности и доброты. Работала она редактором в московском издательстве "Наука". Сталинская мясорубка 37 года, если не прямо, то косвенно, ударила и по ней. Наверно, только тяжелейшая болезнь спасла ее от ареста. Бася Семеновна знала все обо мне. И как Наташа опекала приходившую к нам в дом Тому Кузину, так Бася Семеновна всегда привечала меня. И подкармливала, и одевала, и обувала и все для меня делала. И все это молча без какой-либо показухи. А ведь жили они на ее мизерную зарплату редакционного сотрудника и Ленину стипендию. Вообще, сколько бы Лена ни приводила в дом своих друзей, а их у нее было много, Бася Семеновна не задумываясь, молча выкладывала на стол все, что было в доме. А жили тогда еще на карточках. И как бы ей ни было трудно, я никогда не слышала, чтобы она упрекала Лену. Только пыхтела папиросой. У нее папироса не вынималась изо рта. Вот такая она была женщина.

Я была физик, Лена - филолог. Она ввела меня в студенческую кампанию гуманитариев. Через нее я познакомилась с Лилей Станецкой и Люсей Либерзон - моими друзьями до сегодняшнего дня. Только если Люся живет со мной рядом, я к ней хожу пешком, то Лиля со своими сыновьями и внуками оказалась теперь в Израиле. Лиля и Люся учились с Леной на филфаке, но на год старше и на английском отделении с Лилей познакомились на лесозаготовках, за год до моего знакомства с Леной. В Ярославской области, под Угличем. Туда посылали студентов валить лес, возить бревна на тележках к реке и грузить на баржи.

В те годы в МГУ часто проходили вечера поэтов. Приходили обычно Гудзенко, Межиров и Луконин. Они после фронта учились в Литинституте. В университет их приводил Лазарь Шиндель, студент с филфака. Тоже фронтовик, их друг. Приходили они, как правило, втроем. Вдруг прибегала ко мне Лена: "Сегодня придут эти..." Я, конечно, не пропус-

кала. Вечера проходили в разных местах, обычно в небольших аудиториях. Аудитория задолго до их прихода набивалась битком, сидели во всех проходах, стояли в коридорах. Двери в коридор были открыты. Из всех троих особенно выделялся Гудзенко. Он мог свои стихи читать часами. Еще в армейской гимнастерке - красивый, высокий, импозантный. И знаешь, когда он начинал: "Будь проклят сорок первый год и вмерзшая в снега пехота...", то мороз по коже продирал. А война, хотя уже кончилась, но никуда еще не уходила. Там я в первый раз услышала стихи Межирова: "... По своим артиллерия бьет. Недолет, перелет, недолет..." Совсем мальчик он был тогда. Они не только свои стихи читали. Очень любили читать Когана. Гудзенко, Межиров и Луконин в университете появились после войны, а в конце войны несколько раз выступал Симонов. Когда он приезжал, в университете творилось что-то несусветное. Проходили его выступления в больших аудиториях: в Коммунистической или Ленинской.

Часто после таких вечеров мы оказывались у Люси. Люся жила в большой коммунальной квартире на Пушкинской улице. Собирались также в старой Люсиной квартире на улице Горького, где жили ее родители и старшая сестра Рая. Рая была старше Люси на шесть лет. Она еще до войны кончила ИФЛИ. В этом доме много спорили на литературные темы, пели песни, могли веселиться до утра. Запевалами были Лиля, Люся, Лена и Нина Горькова. Я тоже во всю старалась, хотя ни слуха, ни голоса у меня нет. Песен, не повторяясь, хватало на всю ночь. Но и политика врывалась в наши споры. В особенности нас старался просветить политически Коля Орлов, муж Раи. Но что это была за политика - выше уровня о наведении порядка в университетской столовой она не поднималась. Коля нас учил: "Что значит вас обворовывают! Как это две картофелины на трех студентов! Вы должны организовать студенческий контроль. Взять это дело в свои руки..." И все же эта обстановка постоянных споров о литературе в доме у Люси и Раи невольно затрагивала окружающую нас жизнь, помогла нам всем быстро и радикально после смерти Сталина распрощаться с идеей коммунистического рая в нашей стране. Но это произойдет уже после смерти любимого вождя. А тогда мы все были ортодоксами, твердо убежденными, что строим светлое будущее. Помню, как Лену и Люсю принимали в партию. Лену приняли, а Люсю нет. Я уже не помню, почему не приняли. Такой плач был, такой траур. Теперь-то Люся рада, что избежала этого, но тогда мы все

ужасно переживали. В самом деле рыдали. Про себя я, конечно, понимала, что мне в партию соваться нечего. Но было очень обидно за Люсю.

После окончания войны возобновилась переписка с мамой. Осенью 45-го года у нее кончался срок. Пробыла она в лагере 8 лет. Но возвращаться просто так она не могла. Окончивших срок женщин отпускали только, если за ними приезжали. Без сопровождающих не отпускали. Почему? Не знаю. Освобожденные женщины продолжали работать в лагере, но жили уже вне зоны. Надо было ехать за мамой, но поехать сразу за ней я не могла. В Москве ее не пропишут. В выданном паспорте у нее стоял "101 километр". А это значило, что ближе чем за сто километров от Москвы она не могла жить. Не могла она жить и в крупных областных центрах. Значит, надо было сначала найти для нее жилье не. очень далеко от Москвы, где бы ее прописали и она могла бы найти работу. Пристанционные городишки за стокилометровой зоной от Москвы были переполнены бывшим москвичками, бывшими зеками. С трудом нашли место, где она могла остановиться. В Кольчугино. Там обосновались мамины друзья по лагерю Мария Моисеевна Гольдберг и Мария Ефимовна Лондон. Они раньше мамы вернулись из лагеря и нашли там работу и жилье. Мест, где таких, как они, брали на работу, было очень мало. Вот они и тянулись друг за другом, помогая друг другу, скапливаясь после заключения в немногих местах вокруг

Москвы. Это, наверно, на много облегчило работу НКВД в конце сороковых годов, когда их стали брать повторно. Ну и, конечно, нужны были деньги на поездку за мамой. Моей стипендии на дорогу было мало. Я вновь стала работать, а мама ждала меня.

Я стала ездить работать в лабораторию профессора Гурвича. Вскоре ко мне присоединилась Эдя Межеричер. Гурвич открыл метагенетическое излучение. Нашей с Эдей задачей было зарегистрировать спектр излучения фотографически. Мы фотографировали спектр и определяли, есть ли излучение или нет. В одних случаях излучение было, в других не было. Эдя шутила: "Если нам хорошо заплатят, то мы всегда найдем!" Платили нам по 150 рублей - половина нашей стипендии. Эдя моя была более прагматично настроена. Для нее больше значили "есть - нет", т.е. работа, меня же больше интересовала сама обстановка в лаборатории. Это был совсем другой народ, чем в доме у Люси. Они были намного старше, жизненный опыт был у них богаче. Намного шире был круг г интересов и, наверное, более критично настроенный к окружающей -

действительности. Александр Гаврилович Гурвич был дружен с Мандельштамом и Таммом. Я знала, что он с женой дружат с Абрамом Мироновичем Лопшицем и Марией Григорьевной. Все они были выходцами из Одессы. В лабораторию к Гурвичу приходили самые разнообразные представители научной элиты. Я там просто купалась в их разговорах и рассказах.

К весне 46-го года я скопила достаточно денег на поездку за мамой. Циля Шенфельд была в том году старшей пионервожатой в пионерском лагере МГУ. Я пристроила к ней Наталку помощником пионервожатого. В конце июня Наталка поехала в пионерлагерь, а я в концлагерь за мамой. В это время кончался срок у большинства жен "врагов народа". Как правило, в 37-м году им давали по 8 лет лагерей. В 46-м году шло их массовое освобождение. Контингент "АЛЖИРа" резко сокращался. Но их не спешили освобождать - швейной фабрике в лагере надо было выполнить свой пятилетний план. А в этом плане не предусматривалось сокращение зеков. Освобожденным женам в зоне жить было нельзя, а рядом с лагерем жилых поселком не было. Голая степь вокруг. Администрация лагеря нашла довольно оригинальный выход. Она перенесла колючую проволоку и вышки с охранниками вглубь зоны, и часть бараков оказалась вне зоны. В них и поселили освобожденных женщин. Теперь они были вроде свободные, а на работу на фабрику в зоне ходили уже как вольнонаемные.

Мама жила теперь в таком бараке вне зоны. В первый свой приезд я видела лагерь только снаружи, теперь я могла познакомиться с ним как бы изнутри. Барак был огромный, человек на триста. Посреди барака тянулись двухэтажные нары. Тогда в бараке было относительно свободно. Мама размещалась внизу, а я расположилась над ней. Прожила я там около месяца. Мама работала экономистом на фабрике, и ей надо было передать дела. Маму я не видела 5 лет. Она произвела на меня ужасное впечатление. Она сильно сдала физически. Потухший остановившийся взгляд. Мне было очень тяжело на нее смотреть. Наши контакты легко и быстро наладились, только иногда были небольшие столкновения. Привезенными продуктами я угощала окружающих женщин, а мама дергалась: "Это масло тебе, тебе..." А я не могла есть, видя голодные глаза этих женщин. Как-то одна из освобожденных женщин, работавшая на фабрике вышивальщицей, решила пойти в ближайший аул менять вещи на продукты. Я уговорила маму отпустить меня с нею обменять часть ве-

щей, привезенных с собой. Я же не рассчитывала, что задержусь здесь на месяц. Когда мы с этой женщиной возвращались из аула, мы заблудились. Было темно. Впереди огни горят. Подходим к ним ближе, а там ничего нет. Та же степь. Типичный мираж. Мы идем, а огни от нас уходят. Все как у Короленко. Наконец мы вышли на лагерь. Все женщины барака стояли перед дверьми. Молча ждали нас. Думаю, что в первую очередь они волновались за меня. Я же была дочерью одной из них.

У мамы в лагере было несколько хороших приятельниц. Некоторые уже уехали. Уехала уже ее близкая подруга Рахиль Бешер. За ней приезжал ее сын. После нее еще оставались две ее приятельницы, две Сони:

Соня Рафальская и Соня Рубинова. Они ждали своих детей. Кроме мамы мне разрешили взять еще Олю Телешевскую. Она была лет на десять моложе мамы. Не доезжая Москвы, мы слезли с поезда. С их паспортами со "сто одним километром" въезжать в Москву было опасно. В поезде перед Москвой могли проверить документы. Лучше было ехать в местном поезде. В Раменском сели в электричку. Надо было видеть их в вагоне московской электрички. Застывшая поза, сосредоточенный взгляд в одну точку, дрожащие руки. В общем я их привезла в Москву.

Маму отвезла к бабушке Софе. Но там она провела только одну ночь.

Встав утром, мама показала бабушке свой пояс: "Вот он какой!" Тогда чулки на резинках крепились к поясу. Мамин пояс состоял из одних заплаток. Бабушка сказала: "Зачем ты мне показываешь?" Эта сценка врезалась мне в память навечно. Этот залатанный пояс и отстранение бабушки. Непонятный тогда ответ бабушки. Теперь я понимаю, в чем дело. Бабушка не хотела знать, как жила мама в лагере. Она понимала, догадывалась, но не хотела подробностей. Отстранение от конкретных фактов жизни невестки в лагере, сохраняло ей надежду еще живым увидеть сына. Это был акт самосохранения.

И еще бабушка сказала маме, чтобы она забрала Наталку, что она сама сидит на шее у дочери, оставшейся с двумя детьми без мужа. Мама забрала Наталку и мы поехали к ее двоюродной сестре Юдифи Шумиловой. Юдифь оставила Наталку у себя, а я повезла маму в Кольчугино. Мария Моисеевна Гольберг работала старшим экономистом на медеплавильной фабрике. Она устроила маму экономистом в свой отдел. С жильем было плохо. Не то что комнатушку, но и койку снять не удалось. Мария Моисеевна сумела определить маму в фабричное общежитие. В комнате шесть или восемь коек, полублатные девчонки и моя ста-

рая мама среди них. Конечно, маме еще не было пятидесяти, но вид был очень старой женщины. Я уже многое повидала, но это было не менее страшно. В каникулы я с Наталкой ездили к ней.

Я продолжала жить у бабушки. Я была там прописана, и с моим характером меня не решались оттуда выставить. Но ночевала я там редко -один, два раза в неделю. В основном ночевала у Эди или у Лены. Иногда у Инны. У кого задерживалась вечером, у того и оставалась ночевать. У меня были карточки на трехразовое питание в университете. Один раз в день ходила в столовую и все съедала зараз. Таков был размер этого трехразового питания. Если вечером попадешь к кому-нибудь на ужин, то тебя подкормят. А если нет, то ложишься на голодный желудок. Все было очень просто. Чтобы иметь карманные деньги, иногда свои шестьсот грамм хлеба по карточке растягивала на два дня, а пайку следующего дня продавала. Когда появились коммерческие магазины, с питанием стало несколько легче. Тем более что я работала у Гурвича и вместе со стипендией у меня было 450 рублей в месяц. Сорок пять рублей по сегодняшним деньгам.

Мы с бабушкой продолжали искать папу. Я регулярно наведывалась на Кузнецкий мост в приемную НКВД. В начале декабря 46-го года в очередной раз заполнила анкету и сдала в приемной окошечко. Через неделю пришла за ответом. И вдруг мне зачитали справку, что папа умер в лагере от воспаления легких 16 апреля 1944 года. В руки справку не дали. Папы не было. Ни бабушке, ни маме я о смерти палы не сообщила. У меня не хватило сил говорить им о смерти папы. Рассказала только Лене. Но это была очередная ложь этих мерзавцев. Папа умер, но не в 44-м году, а в 37-м году.

В справке, которую я получила в 1988 году было сказано: "На Ваше заявление сообщаю: Гайстер Арон Израилевич, 1899 года рождения, член ВКП/б/ с 1919 года, до ареста - заместитель наркома земледелия, был необоснованно осужден 29 октября 1937 года Военной коллегией Верховного Суда СССР по ложному обвинению в том, что с 1923 года был связан с троцкистами, являлся участником их антисоветской организации и занимался вредительством в области сельского хозяйства. Гайстер А.И. был приговорен к расстрелу. 30 октября 1937 года в г. Москве приговор приведен в исполнение. Места захоронения осужденных к расстрелу не фиксировались, поэтому место погребения Гайстера А.И. сообщить невозможно. Как правило, тела расстрелянных кремировались.

12 мая 1956 года Гайстер А.И. посмертно реабилитирован определением Военной коллегии Верховного суда СССР".

В этой же справке 1988 года мне сообщили, что Сюню расстреляли 7 февраля 1938 года.

Папу расстреляли через четыре месяца после ареста, на следующий день после объявления приговора. 10 лет они скрывали это от нас. Но даже в 1988 году они боятся сказать всю правду. В Москве в 37-м году был один маленький крематорий. Не мог он обслуживать ту мясорубку, устроенную тогда энкаведешниками. Теперь мы знаем, что тела тысяч расстрелянных ночью везли на кладбища Москвы и Подмосковья и там вываливали их в общие могилы. А кремировали единицы, может быть десятки, да и то только по личному указания нашего мудрого вождя. Даже здесь нужна была его руководящая санкция. И раз они в справке намекают о кремации тела палы, значит, так это и было. На кладбище в Московском крематории, что рядом с Донским монастырем, есть могила невостребованных прахов за 1930-1942 годы. Вот я туда теперь хожу. Таких, как я, знающих, где могила отца, наверное, единицы, а для десятков миллионов родственников это и сегодня за семью печатями.

(Примечание 1996 г. Оказывается эти сволочи в 1988 году точно знали, что мой папа кремирован в Московском крематории. Сейчас рассекречены списки "врагов народа", тела которых кремировались в Московском крематории в те годы. В этих списках числится и мой папа).

В 1989 году я узнала еще некоторые подробности о папе. По моему запросу меня пригласили на Кузнецкий 22 в новую приемную КГБ. Принявший меня с мужем сотрудник в штатском очень вежливо и сочувственно рассказал, что папа должен был проходить по процессу о вредителях в Госплане СССР. Назвал некоторых однодельцев папы. Но процесс почему-то отменили и их просто расстреляли. Само дело он нам не показал, сославшись на то, что мне трудно будет читать, как папа во всем сознавался на следствии. Но не обо мне беспокоился этот сотрудник - спустя пятьдесят лет, они и теперь боятся показать, как выбивались признания.

Наталка у Юдифи пожила недолго, около полугода. У самой Юдифи было трое детей. Наталка была четвертой. Там ей жилось хорошо и спокойно. У Юдифи были две маленькие проходные комнаты в общей квартире. Но зимой 47-го года их вдруг начали выселять. То ли собирались делать капитальный ремонт, то ли дом шел на слом, а куда их переселят,

было неизвестно. Возвращаться к бабушке Наталке было невозможно. Я вызвала маму за советом. Мама иногда нелегально на выходной день приезжала в Москву. Если бы ее засекли, то это могло грозить ей высылкой куда-нибудь в Сибирь или Казахстан. Мама связалась с Идочкой Лопшиц, а та устроила маме встречу со всеми московскими Лопшицами. Собрались у Шихеевых в Тюфелевой роще. Это рядом с автозаводом. Их сын Володя был еще в армии. У Николая Александровича и Саррочки жил Миша Ройтерштейн. Сын того самого Оси Ройтерштейна, о котором в 36-м году хлопотал Абрам у палы. Мама Миши, как и мая мама, сидела в лагере. Миша воевал, успел уже демобилизоваться и учился в консерватории и еще на физфаке в МГУ. К Шихеевым приехала Иодочка с мужем и Абрам с Машей. Мама привезла меня с Наталкой.

Тогда я впервые увидела свое будущее жилье, где буду рожать своих двух дочек. Большая комната с большим венецианским окном и высоким потолком была разгорожена дощатыми в рост человека пергородками на небольшие клетушки. Передняя, малюсенькая кухня с рукомойником и две небольшие проходные комнаты. Вторая комната фактически была без дневного света. Но в результате получилась имитация отдельной двухкомнатной квартиры. До революции в этом доме была ткацкая фабрика, которая поставляла ткани императорскому двору. Дом так и назывался - "Поставщик". Три общественных уборных находились в ста метрах от дома.

Собравшийся совет обещал маме, что в случае необходимости кто-нибудь из Лопшицев пристроит Наталку у себя. Когда вскоре Юдифь стали выселять, я позвонила Абрам Мироновичу. К телефону подошла Мария Григорьевна. Сказала: "Приходите". Я с Наталкой приехала к ним. Жили они в Старо-Конюшенном переулке на Старом Арбате. В маленьком старом двухэтажном деревянном доме на втором этаже. Когда сели за стол пить чай, Мария Григорьевна вдруг спохватилась: "Ой, у нас нет хлеба!" Хлеб был еще по карточкам. У меня в портфеле лежал кусок черного хлеба. Я сказала: "У меня есть". Меня поразило, как Мария Григорьевна запросто сказала: "Ну, давай свой хлеб", взяла и положила его на стол. А после чая она так же просто произнесла: "Пусть Наталка остается". У них было три комнаты. В первой проходной метров шестнадцати жили старшая сестра Марии Григорьевны тетя Роза, их Дочь Галочка с мужем Юрой Геронимусом и их двухлетний сын Саша. Следующая метров восьми проходная комната была кабинетом Абрам

Мироновича, а из нее вход в четырехметровую спальню и одновременно кабинет Марии Григорьевны. Наталка на ночь ставила раскладушку у Абрама в кабинете. Внук Саша называл бабушку "Кулисой", а потом "Кулей". С тех пор Мария Григорьевна стала для нас с Наталкой тоже Кулей. Так звали ее все самые близкие друзья этого дома. Наталка про жила у Абрама с Кулей до начала лета 49-го года. Для Наталки они стали вторыми родителями на всю жизнь. Я часто теперь забегала к ним в дом на Старо-Конюшенном. И Лену туда таскала. Абрам и Куля были математики. Он - профессором в педагогическом институте, она -доцентом в Военно-химической академии. Доброта была главной чертой этой семьи. В этом доме всегда можно было найти моральную поддержку и материальную помощь. Но доброта в этом доме не была всепрощающей. Абрам и Куля никогда не поступались своими убеждениями. Насколько доброжелателен был Абрам в споре с человеком каких-то других взглядов, но искренним, настолько он был нетерпим к лицам, в разговорах и поступках которых он чувствовал фальшь и корысть. В таких случаях он мог сорваться, дико вспылить, накричать и порвать всякие отношения. И чем ближе и дороже был ему человек, тем резче все это происходило. Кричал ли он на меня? Редко, но бывало. Когда делала глупости. Но это было много лет спустя, когда я стала женой его племянника.

Помню, как ни за что, ни про что мне попало от него. Я была у них.

В разговоре Абрам меня спросил, что я думаю о положении в Иране. Я сказала, что не знаю, какой там положение. Он так шумел на меня почему я не интересуюсь политикой. Я сидела и только хлопала глазами. Было ужасно и смешно. Дом моих родители был открытым для людей, но в доме Абрама и Кули открытость была на порядок выше. В общем, этот дом всегда поражал меня своей широтой, своей добротой и какой-то необычностью. Помню, как справляли пятидесятилетие Кули. В это время была денежная реформа. Абрам получил большую сумму денег за вышедшую книгу по математике. Так он всем друзьям купил билеты консерваторию, а после концерта все поехали к ним домой. В их дом людей тянуло как магнитом. Математика, литература, музыка, истории общественная жизнь - постоянная тема разговоров и споров за чайным столом. Именно, за чайным столом. Никогда на столе не было вина. Всем было интересно и без него. Но было здесь отличие от Люсиного дома. Не только тем, что большинство сидящих за столом были люди более

пожилого возраста, а тем, что нередко возникали серьезные критические споры о том, что происходит в стране. При мне не стеснялись говорить на эти темы, но я в эти разговоры не вступала. С чем-то я была согласно, в чем-то не соглашалась. Внутренне. Слушала внимательно, но сидела тихо как мышка и молчала как рыба. Особенно эти споры разгорелись во времена борьбы с космополитизмом. Как я понимала, в доме Абрама раньше не возникал еврейский вопрос. Человека здесь воспринимали по уму и порядочности. А кто он был - еврей, русский или татарин, никого не интересовало. Вдруг вспыхнувший официальный дикий антисемитизм касался многих людей, посещавших этот дом. За что, почему надо гнать евреев с работы, обвинять их во всех смертных грехах, было непонятно. Людей, которые с таким увлечением рассказывают о своей работе. Да я и сама видела, как прекрасно работают эти люди в университете или в лаборатории у Гурвича. Трагедия этих людей, шельмуемых а газетах и изгоняемых с работы, перемешивалась с комедией обруссения великих открытий. Вдруг появились неизвестные до сих пор русские фамилии, которым приписывались великие открытия и изобретения. Мы, физики, потихоньку потешились над этим. "Россия родина слонов!" Но смеяться вслух над этим было нельзя. Только с очень близким и надежным человеком можно было поделиться мыслями об этом. Лучше было не рисковать. Мы уже все понимали, чем это может кончиться. Наверно, впервые после ареста папы, я начала по-настоящему критически смотреть на окружающее. Только в чем-то. Я еще по-прежнему оставалась правоверной. Ни арест родителей, ни это явно глупая борьба с космополитами еще не подорвали моей веры в преимущества нашего строя и гениальность нашего вождя. Ну, может быть, появилась маленькая трещинка. И все.

В 47-м году кончился десятилетний срок у Липы. Мы стали ее ждать. Я помню ее приезд. В отличие от мамы, она не очень изменилась. Внешне казалось, что лагерь ее не сломил. Все тот же цветущий вид лица, может быть, убавилась жизнерадостность. А в лагерях она была самых тяжелых. Прошла один из самых страшных женских лагерей Архипелага ГУЛАГ - Эльген на Колыме. Там правила знаменитая Циммерманша -энкаведевский зверь в юбке. Сидела она с Миррой Самойловной, мамой Иры и Андрея Воробьевых, с Ольгой Львовной Адамовой-Слиозберг и Евгенией Семеновной Гинзбург. Евгения Семеновна в своих воспоминаниях написала про Липу: "Все ее помнили по лагерю как хохотушку,

кровь с молоком, рубаху-парня. Бывала Циммерманша как увидит Липу, так гневается: "Цветете, прямо как на курорте!" Потом уж стали при появлении Циммерманши кричать Липе: "Прячься, а то попадешь за свой румянец на Известковую".

Липе в Москве прописаться было невозможно. Сестра Нюмы, тетя Женя, вернувшиеся несколько раньше Липы из лагеря, устроилась жить в Тульской области под Алексино в поселке Мышига. Она работала врачом в медпункте местного химического комбината. К себе в медпункт она уже устроила тоже вернувшуюся из лагеря Анну Давыдовну, маму Нины Гигечкори. Теперь к ним присоединилась Липа. Нюма с Елочкой и Аликом ездил туда ее навещать. Туда надо было ехать сначала поездом, а потом на пароходе по Оке. Но Липа часто приезжала к Нюме в Москву. Сосед Нюмы по квартире оказался порядочным человеком и никогда не докладывал. Наоборот, он иногда предупреждал Нюму: "Меня вызывали!", и тогда Липа на какой-то период во время своих наездов в Москву останавливалась у Танюши, другой сестры Нюмы. Родные Нюмы были очень дружны между собой и всегда помогали друг другу.

От Липы стала известна судьба Пини. В 41-м году Липа сама прочитала вывешенный в лагере для устрашения приказ о расстреле Пини. Вскоре после начала войны Пиня и еще несколько бывших военных бе жали из лагеря на фронт. Их поймали и расстреляли. Он первый из на ших дядей, о ком дошла до нас весточка. Трагическая весточка. В 56-м году его реабилитировали. Характеристику для его реабилитации писал его друг Каманин, командир отряда космонавтов.

Летом 48 года Лена окончила университет, и я с нею поехали посмотреть Ленинград. Наталка поступала в Университет на физический факультет. Она весь год ходила в физический кружок при физфаке. Вдруг в Ленинград пришла от нее телеграмма, что она завалилась в университете и идет к Абраму в педагогический. Математику она сдала хорошо, а за сочинение ей поставили двойку. Но Наталка была у нас абсолютно грамотная. Не то, что я. Мама и Наталка. Она великолепно писала сочинения, без ошибок. И у нее очень красивый почерк. Когда я приехала из Ленинграда, то пошла к секретарю комсомола факультета Гене Патеюк узнать, в чем дело. Он был член приемной комиссии. Он сказал мне: "Что ты хочешь. Посмотри, как писались автобиографии в этом году!" И достал Наталкину автобиографию из дела. Там красивым Наталкиным почерком было написано: "Я, Гайстер Наталья Ароновна

еврейка..." и т.д. Впервые надо было писать национальность. Гена был фронтовик, вернулся с войны без руки. Русский он был, сказал с горечью: "И ты хочешь, чтобы она поступила после этого!" Борьба с "космополитами" была в самом разгаре. До сих пор физфак старается блюсти чистоту расы на факультете. Вместе с Наталкой завалили в университете ее друга Женю Гершензона, сына погибшего на фронте детского писателя Миши Гершензона. В педагогическом Наталку и Женю приняли. Женя сейчас профессор, заведует кафедрой математики в педагогическом.

Осенью я начала делать диплом. Работы было много. Приходила в свою лабораторию чуть ли не в шесть утра. Для моих замеров необходимо было отсутствие наводок, т.е. чтобы другие приборы в лаборатории в это время не работали. Днем бежала к Люсе перекусить. Люся уже кончила университет, у нее родилась дочка Маришка, и она сидела дома. Год назад уехала учительствовать на Сахалин Лиля Станецкая. Лена после окончания университета устроилась преподавать в вечерний техникум в городе Электросталь. Километров пятьдесят от Москвы. Нагрузка у нее была не очень большая, жила она в основном в Москве. Я часто оставалась у нее ночевать во время подготовки диплома.

Во время диплома у меня в лаборатории появился Мартин Мартинсон. С 41-го года, когда я привезла ему весточку от Ханны Самойловны, мы с ним не встречались. А тут он пришел ко мне и говорит: "Чем я Вам могу быть полезен?" Кто его ко мне направил, не помню. Может быть Зинаида Самойловна - Андрей Воробьев и Инна, сестра Мартина, в это время женихались. Во всяком случае Мартин неожиданно возник в моей лаборатории со своим: "Чем я Вам могу быть полезен?" В этом весь Мартин, он не ждет, когда его попросят о помощи, он всегда ее предлагает первым. Ну, а что мне надо? Лампы для приборов. Они часто перегорают, а достать их трудно. И Мартин стал их мне доставать. Он уже кончил энергетический институт, работал в почтовом ящике. А сейчас выполнял какую-то работу в университетской лаборатории на нашем факультете. Работал в подвале нашего корпуса прямо под моей лабораторией. Так что во время диплома он часто появлялся у меня.

Весной прошел слух о каких-то арестах среди студентов университета. Что-то говорилось о мехмате. Были какие-то слухи, но подробностей я не знала. Об арестах у нас на физфаке я не слышала. В связи с окончанием университета Люси, Лили и Лены во многом обрезались мои связи с

жизнью на других факультетах. К тому же я не вылезала из своей лаборатории - надо было делать диплом.

В апреле должна была состояться защита диплома, а в мае государственные экзамены. 21 апреля у нас на факультете проходило распределение на работу. В самом разгаре была борьба с "космополитами". Хотя в Москве было полно свободных мест для работы по нашим специальностям, но евреев гнали из Москвы. Эдю Межеричер и Давида Керженца распределили в почтовый ящик в Горький. Давид Левин поехал куда-то в Челябинск. Когда же на распределительной комиссии очередь дошла до меня, и я попросила направить меня учителем в Барнаул, то вся комиссия вскинула головы от удивления. Все просят оставить их в Москве, а я, москвичка, вдруг рвусь в Барнаул за тысячи километров от Москвы. В чем дело? Не помню, как я объясняла комиссии свою просьбу, но я давно для себя решила уехать куда-нибудь из Москвы, чтобы потом забрать туда маму. Так будет лучше. О Наталке можно было, как мне казалось, уже не беспокоиться. Она училась в своем педагогическом и дом Лопшицев был для нее родным.

До защиты диплома оставалось всего два дня.

ЛУБЯНКА

За несколько дней до защиты диплома у меня был страшный сон. Выпал зуб. Без всякой крови я вынула коренной зуб. Никогда в жизни во сне и наяву у меня зубы не выпадали. Никогда. Утром, когда встали, я рассказала Лене про этот сон, про этот зуб. Лена наша очень суеверная. Она очень серьезно сказала: "Инна, будет очень плохо!" Мы посчитали, что плохо прошло распределение, плохо будет на защите диплома. Плохо, так плохо. Было очень неприятно.

Защита диплома была назначена на субботу 23 апреля 1949 года. В пять часов вечера. В этот день с нашей кафедры защищалось трое: Наташа Тяпунина, Варя Лебедева и я. Все мы были дипломниками Павла Алексеевича Бажулина.

Накануне диплома я ночевала у Лены. У Лены всегда было спокойнее, чем у бабушки. В Университет пришла рано, надо было что-то еще доделать в плакатах, просмотреть слайды. Кроме того, нужно было получить стипендию. Я была в зимнем пальто, которое повесила в раздевалке главного здания на Моховой. Наша раздевалка уже не работала. Зимнее пальто было потому, что Куля боялась за здоровье Наталки и заставляла ее ходить в зимнем пальто. Было еще прохладно. А Наталкино -зимнее пальто - это мое демисезонное с подшитым ватником. Поскольку у меня другого демисезонного не было, то приходилось ходить в зимнем.

К защите диплома мы все, конечно, вырядились. Я с Леной накануне купили мне коричневые туфли на высоких каблуках. Очень красивые, таких у меня еще не было. Туфли покупали в комиссионке в Столешниковом, в том здании, где теперь часовая мастерская. Стоили они триста рублей. Больше чем стипендия. Хотя нет, я как отличница получала 450 рублей. Но получала я в месяц больше. Я же с Эдей пополам зарабатывали 300 рублей у Александра Гавриловича Гурвича в его лаборатории. Поэтому у меня были кое-какие деньги. Мама Вареньки Лебедевой сшила мне коричневый костюм. К костюму нужна была белая кофточка, но

ее мы не могли найти. Нашли голубую шелковую. Так что к диплому я была в новом коричневом шерстяном костюме, голубой кофточке и коричневых туфлях на высоких каблуках. Была коричнево-голубая. Да еще туфли жали, первый раз их надела. Но неважно. Тогда были молодые, все было хорошо.

Получив стипендию, я пошла на кафедру. Кафедра наша на первой этаже. Я, Наташа и Варя делали диплом в одной комнате, а Инна Вейц со своим дипломом была в другой комнате. Напротив, через коридор. Она и Эдя должны были защищаться в понедельник. Мы все время переходили из комнаты в комнату. Комнаты наши закрывались на замок. Из-за секретности. Где-то полпятого раздался стук в дверь. Я пошла открывать. На пороге стоял какой-то молодой человек в сером драповом пальто и в ярком клетчатом шарфе:

- Где защита диплома?

- На втором этаже в Малой физической. - ответила я, - А вам что надо?

- Неважно, во сколько?

- В пять часов.

- А кто проводит защиту?

- Наша кафедра оптики.

- Ну, а куда идти?

- Зайдите к завкафедрой Королеву, - и показала ему дверь дальше по, коридору. Там был кабинет Федора Андреевича Королева.

К пяти часам мы все поднялись наверх в Малую физическую аудиторию. Она была набита нашими друзьями. Там было, наверное, человеке пятьдесят-шестьдесят. Была Лена, моя Наталка, Эдя, в общем много с нашего курса. Из своего подвала пришел Мартин. Сидели представители различных делегаций, приходившие слушать диплом. Кому чего надо. Был там и этот молодой парень, но без пальто и своего яркого клетчатого шарфа. Наташа Тяпунина писала формулы на доске. Была вся красная, очень волновалась. Она должна была защищаться первой, поток Варя и последняя я. Наташа была ветеран войны, она прошла весь фронт. Всегда все делали, как Наташа скажет. А она хотела скорее, отзащититься. Очень волновалась. Миша Смирнов возился с проектором, у него были наши слайды. Нет, нет, не слайды, а фотографии. Дубликаты фотографий, вклеенных в диплом. Мы дали ему серию этих фотографий, и он их должен был показывать по мере защиты через эпидиаскоп. У ме-

ня и Наташи. У Вари должен был показывать фотографии кто-то другой. Завкафедрой Королев запаздывал, и мы все спокойно сидели, ждали. Наконец он появился, взошел на кафедру и говорит... А у Федора Андреевича была такая скользкая, такая всегда слащавая улыбка на устах. Вот с этой слащавой улыбкой и говорит: "Ну вот, у нас защита диплома. Слушаем Гайстер". Я говорю: "Как?" Я и Наташа говорим одновременно: "Как так? Тяпунина! Вы ошиблись". - "Нет, нет, мы будем слушать Гайстер". Раздался голос Павла Алексеевича: "Гайстер просилась последний, а Наташа первой". А Федор Андреевич все на своем, со своей улыбочкой: "Будем слушать Гайстер". Павел Андреевич повернулся ко мне: "Ну иди, раз уж так".

И я пошла. На диплом давалось двадцать минут. У меня все было отрепетировано дома. Но тут первые десять минут я дико волновалась. Когда я после защиты подошла к Мише Смиронову, чтобы взять фотографии, он мне сказал: "Ты ничего, ты потом выравнялась". И никто из нас не понял, почему я защищалась первой. Когда я защитила диплом и уходила с кафедры, Королев мне тихо сказал: "Зайдите в Первый отдел".

Отзывы о всех трех наших дипломах Павел Алексеевич должен был сказать в конце, когда мы все трое отзащитимся. Я не стала дожидаться, забрала портфель с дипломом и вместе с Леной вышла в коридор. Остальные остались слушать Наташу. Вышел еще только Мартин. Подошел ко мне, дал шоколадную конфетку и сказал: "Очень хорошо защитились. Вы так потом спокойно вошли в курс. Я правда ничего не понял, - это чисто в стиле Мартина, - но, по-моему, было очень интересно". Мы с ним еще продолжали быть на "Вы". И пошел к себе в подвал.

Я сказала Лене, что меня вызывают в Первый отдел. Мы вышли в садик перед факультетом. И вот как сейчас помню. Там, знаешь, были тогда деревянные скамейки со спинками. Лена сказала, что подождет меня здесь, и села на скамейку. На спинку скамейки, а ноги на сиденье - сыро было. Я поставила у ее ног на скамейку портфель и говорю:

- Возьми деньги, - и отдала 450 рублей стипендии, - я не знаю когда буду.

- Зачем ты мне их отдаешь?

- Кто его знает. В первый отдел вызывают. Мало ли что.

Мыслей об аресте у меня не было, но могли, в связи с распределением, послать в какую-нибудь организацию. Лена взяла деньги и осталась сидеть на скамейке, а я пошла в Первый отдел, сказав ей, чтобы она

ждала меня здесь. Вечером, после защиты мы должны были пойти к ней домой отмечать защиту диплома. Кто-то должны были придти. Бася Семеновна что-то готовила к вечеру.

Первый отдел находился в соседнем здании, где был ректорат. Стучу в дверь, приоткрывается окошко: "Фамилия?" Говорю: "Гайстер". Дверь открылась, и я вошла в комнату. Тетка, которая открыла мне дверь, говорит: "Вот товарищ хочет с вами поговорить". Смотрю, стоит тот самый молодой парень, что приходил на кафедру. Уже опять в своем драповом пальто и клетчатом шарфе. Шарф красный в клетку. Красный с черным. Такая модная клетка, большая. Он посмотрел на меня и говорит:

- У вас все при себе? Вам ничего не надо здесь?

- У меня пальто в главном здании.

- Ну пойдемте, возьмете пальто.

Мы вышли из здания, дошли до улицы Герцена. Я пошла за пальто, а он остался на углу, даже не стал переходить улицу. Я быстро вернулась, и он сказал мне: "Пойдемте со мной". И мы пошли мимо Университета, где во дворике ждала меня Лена, мимо американского посольства, мимо гостиницы "Националь". А навстречу нам двигался поток девушек на филфак, на вечернее отделение. Он этих девушек приветствует: "Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте..." И они с ним здороваются. Идем, но не останавливаемся, неторопливо, на каком-то расстоянии друг от друга. Идем, о чем-то разговариваем. Он меня что-то спрашивает про зимнее пальто, про диплом... Я его про количество знакомых девушек с юридического. Вот так не спеша и идем. Я в своем зимнем пальто и новых туфлях на высоких каблуках, которые жмут, а он в своем красно-черном шарфе в крупную клетку. Мимо Колонного зала, мимо скверика перед Большим театром, поднимаемся вверх к Лубянке. У Лубянского пассажа, тогда еще не было "Детского мира", поворачиваем на Рождественку. И только, когда свернули на Кузнецкий и двинулись вверх, я подумала: "Опять знакомые места". Сюда я приходила справляться о папе и маме. Но все это было как-то подспудно. Конкретной мысли об аресте еще не было. Наверное, гнала ее от себя. Но ведь не случайно отдала стипендию Лене. Как видно, мысль об аресте все время где-то гнездилась. С момента ареста палы я все время чувствовала себя замаранной. Потом мама, дяди, тети... Понимаешь, каждый, кого это коснулось, знал все время, чувствовал, что его могут арестовать. Тем более, что знала о

последних арестах - о Стелле Корытной и Наде Гиндиной. Неизбежность надвигалась, но об этом я старалась не думать. Может, меня минует.

Когда подошли к приемной НКВД, я подумала: "Боже мой. Кузнецкий 24. Сейчас заведут туда". И мне совершенно ясно было это куда! Так что для меня это не было чем-то особенным, как гром среди ясного неба. Вот так скажем. Не миновало!

Мы вошли вовнутрь, и он сказал мне: "Подождите минутку". Зашел в телефонную кабинку и стал звонить. Вышел и сказал: "Нам надо подождать". Стоим, ждем, молчим. Довольно скоро пришел военный средних лет. Мой с шарфом в клетку показывает на меня: "Вот". Военный говорит: "Пойдемте". И теперь уже с ним я выхожу с Кузнецкого 24 и мы направляемся к главному зданию Лубянки. Переходим улицу и подходим к большим, в два этажа глухим железным воротам с калиткой. Это почти на углу здания. И когда мы остановились у калитки, то у меня мелькнуло: "Черт его знает, когда я увижу это все еще раз". Я очень хорошо помню эту мысль. Я повернула голову и увидела - без десяти семь. Часы были на углу площади перед сороковым магазином, где была стоянка их автомашин. Уличные на столбе часы, большие, круглые. Повернулась и увидела: на часах было без десяти семь. И зажглись фонари. Это были последние воспоминания о воле. Я посмотрела на всякий случай.

Он что-то предъявил, и мы вошли в калитку. Калитка от внутреннего двора отделялась сплошным железным забором. Потом еще ворота, и еще железный проход. Вошли в здание и оказались в довольно большом помещении. Вдоль двух стан буквой "Г" сплошные двери. Почти вплотную друг к другу. Потом я уже узнала, что это были боксы. Посреди стол и скамья. Стол деревянный, такой деревенский с крестовиной. Помещение без окон. Не помню, что он мне сказал. Может быть "Садитесь", а может быть наоборот - "Не садитесь". И предъявил мне ордер. И в ордере стоит - Ирина, а в скобках Инна. Ирина (Инна) Ароновна Гайстер. Ордер на арест. Я ему сказала:

- Я же не Ирина.

- А вы кто? Я Инна.

- Ну вот, видите здесь и Инна.

И такое... ужасное чувство бессилия. И понимаешь, у меня не было желания спорить. Может быть, надо было поспорить, выяснить как меня

зовут. Он от меня не потребовал никаких документов, которых, кстати, у меня с собой не было. Ничего. И желания спорить тоже не было. Вот, так, какое-то бессилие. Оно, наверное, уже было там во дворике, когда я отдала Лене свой портфель с дипломом: синие сброшюрованные листы, фотографии. Я была только в пальто и на этих высоченных каблуках. И такое полное бессилие свое... такое ничтожество. Может быть, надо было поспорить и умчаться из Москвы. Но этой идеи даже не было. Немощность такая. Да, такая полная немощность была. Я же могла не пойти туда. Вот теперь, если такое случилось бы, я смогла бы что-то сделать. Как-то сопротивляться. А тогда полная раздавленность. И он сказал: "Хорошо, подождите". Открыл одно из этих дверей и меня туда запустил. Это был бокс, В нем ничего не было. Пустое пространство. Я вошла, расстелила на полу свое пальто, скинула туфли и легла. У меня было единственное желание - поскорее заснуть. Сколько я спала, я не знаю. Какого-то парня заводили - я слышала мужской голос. Не в боксе, а в той комнате с деревянным столом. Во сне мерещились фотографии диплома, графики, еще что-то...

А Лена в это время все сидела на скамейке в садике и ждала меня. Я же ей сказала, что вернусь сюда. Она звонила к себе домой: может быть, я уже там. А где-то около двенадцати пошла домой. Там рядом, через Каменные мосты только перейти. Дома была Бася Семеновна, Наталка пришла Зюня с Лешей. Еще кто-то. Лена потом рассказывала кто, но я не помню. Они поняли, что я уже не приду, и разошлись.

В эту пятницу, в ночь на 23 апреля, таких, как я, было взято шесть человек: Рада Полоз, Майя Петерсон, Гайра и Заяра Веселые, муж Заяры и Эрлен Федин. Это те, о ком я знаю.

Они уже были все здесь. Их всех привезли утром. Я была последней из этого списка. За мной тоже приезжали в эту ночь к бабушке на Палиху. Бабушка сказала, что не знает, где я. Обыск там они не стали делать, только спросили, где мои вещи. У меня была одна смена белья. Одна на мне, другая на полке в шкафу у бабушки. И одно платье. Домашнее летнее платье с каре, синее в горох. Мне его бабушка сшила. Вот это платье, трусики, лифчик, еще что-то они запихали в наволочку и увезли. Так что мои вещи прибыли на Лубянку раньше, чем я. Бабушке они показали ордер на мой арест. Когда потом Лена приходила за бабушкой, чтобы нести мне передачу, то моя тетка Фаня сказала ей: "Там стояла Ирина. Это, наверно, ее подпольная кличка". Это от страха - она

так боялась за детей и себя. Разве можно ее теперь за это осуждать. Все мы большие храбрецы.

Ты спрашиваешь, почему этот парень в клетчатом шарфе не сразу меня взял, а дал защитить диплом? По доброте? Нет. Тут у меня есть четкое мнение. Это Королев уговорил его в Первом отделе не брать меня до защиты. Мы защищались на факультете одними из первых. Если бы сорвалась моя защита - это было бы ЧП. Все бы об этом узнали. Федор Андреевич боялся шухера на факультете. Обстановка была напряженная, уже начали брать студентов в Университете. Лишний шум на его факультете был ему ни к чему. А так мой арест прошел тихо, никто не заметил. Даже в факультетской газете была заметка об отличных защитах диплома. И обо мне тоже. Об этом мне потом написали.

Вот и Мартин только через два месяца узнал о моем аресте. Я у него для опытов брала катушку Тесла. Должна была после диплома ему возвратить, а меня нет. Где меня найти, он не знал. Моих подруг он тоже не знал. Когда начались госэкзамены, он по расписанию нашел, где моя группа должна была их сдавать. Это была уже вторая половина июня. Мартин мне потом рассказывал: "Нашел твою группу, смотрю, стоит толстая. Я к ней: "Где Инна Гайстер?" А она от меня бочком, бочком: "Я не знаю, я не знаю". Глаза стали наливные, и бочком, бочком в сторону. Я почувствовал, что тут что-то не то. Решил идти в деканат. Увидел около деканата Королева и говорю ему, что мне нужна Гайстер. Тот сразу насторожился, глаза стали колючие, и спрашивает: "А зачем вам Гайстер?" Я сказал, что она взяла у меня катушку Тесла, а я не могу ее найти. "Ну катушка - это ваше дело. Добывайте как хотите". Повернулся и ушел. И тут я понял, что все кончено. По его глазам понял, что произошло. Пришел к себе в подвал, собрал свои дневники, которые вел с десятого класса и брал с собой в эвакуацию, различные записки. Все порвал, сложил на поднос и поджег. Все это полыхнуло, стал заливать, а не заливается. Чуть не сжег физфак. А теперь жалею, что сжег".

Где-то ночью за мной пришли. Уже не тот, другой. Наверно, просто надзиратель. Повел куда-то по лестнице. Впустил в комнату, а сам остался в коридоре. Там была женщина в военной форме. На погонах не было знаков различия, наверное, была рядовая. Сделала полный обыск. Сдернула с меня все, что только можно было сдернуть. Нет, не она, я сама раздевалась. Она только сказала: "Раздевайтесь". У меня были большие красивые косы, заколотые шпильками. "Сдайте". Отдала

шпильки, распустила косы - она прощупала волосы, будто я могла в них что-то пронести. Потом: "Повернитесь. Нагнитесь. Раздвиньте ягодицы". Потом начала спарывать пуговицы. Это уже делала она сама. Бритвой. На костюме, на кофточке. Оторвала резинки для чулок. Вот тут. В общем, все ликвидировала. Потом был душ. Он в этой же комнате за небольшим выступом в стене. Ничем не отгороженный. Была горячая и холодная вода. Сама регулировала. Долго не мылась. Ведь это же в первый раз, все делаешь нервно, сама спешишь. Она не подгоняла, сидела в предбаннике на скамеечке. Чем вытиралась, не помню.

После этой бабы меня повели к фотографу и "играть на рояле". С распущенными волосами, все обдернутую, без пуговиц, еще не умеющую ничего закрепить, с сползающими чулками... Это уже потом в камере меня научат, как прикручивать чулки, чтобы не сползали, как из хлеба делать пуговицы и их пришивать. Комната фотографа небольшая, фотограф в штатском. Показывает на табурет. Все молча, жестами без лишних слов. Садишься. "Глядите прямо". Фотографирует только лицо. "Вот так". Смотришь прямо. "Поверните голову". Снимает в профиль. Все.

Повели в соседнюю комнату. Там тоже мужчина в штатском. Подходишь к маленькому столику. Он берег кончики твоих пальцев, обмакивает их, в краску и аккуратно отпечатывает на специальной карточке. Каждому пальцу свое место. Здесь же умывальник. Отмываешь мылом краску. Следов краски на пальцах не остается. Отмывать пальцы не трудно.

После всех этих процедур меня отвели в бокс, но уже другой. Я думала, что это уже камера. Нет, в какую камеру тебя отвести, определяет следователь. А была суббота, ночь. Наверно, около четырех часов ночи.

Об этом я узнала потом. Так что это был бокс. Глубина его - это кровать. Только не кровать, а откидная от стенки жесткая деревянная скамья. Ничего кроме этой скамьи. И такой же узкий проход вдоль скамьи, Окна нет. Стены выкрашены темно-синей краской. Я опять расстелила свое пальто, скинула туфли. В голове только одна идея - заснуть, только скорее заснуть. И я грохнулась на свое пальто и как бы провалилась...

А часа через два раздался стук в дверь, открылась кормушка и раздался голос: "Подъем". Я сказала: "Спасибо". И повернулась на другой бок. Снова открылась кормушка: "Подъем". А я опять: "Спасибо". И продолжаю лежать. Он опять говорит: "Подъем". Я опять: "Спасибо".

Очень вежливо каждый раз говорю: "Спасибо". В камеру он один входить не может. Тогда он позвал начальника караула. Тот вошел и ска-

зал: "У нас встают в шесть утра. Подъем". Я говорю: "Вы знаете, я очень плохо себя чувствую". Ну, хоть бы какой-нибудь отголосок, какие-нибудь эмоции в голосе: "У нас подъем. Встаньте". А я свое: "Я плохо себя чувствую, я встать не могу". Он еще раз сказал: "Подъем", и вышел. Я продолжаю лежать. Через несколько минут дверь открылась и в бокс вошел начальник караула с медсестрой: "Сказала, что плохо себя чувствует", - и вышел в коридор. Медсестра была в белом халате, снизу были чулки и туфли. Она спросила: "В чем дело?" Это были единственные слова, которые она произнесла, находясь в боксе. Я стала ей заливать, что у меня недомогание, что я не могу... У меня в самом деле было недомогание, и я плохо себя чувствовала. Молча, ни слова больше не говоря, она посмотрела на меня и вышла. Все.

Вновь вошел начальник караула: "Подъем, немедленно встать, иначе карцер". Тут я уже сообразила, что я не на воле, надо вставать. В середине скамьи он откинул столик, как в вагонах на боковых местах, и вышел. Я села на скамью, положила руки на столик, опустила голову.

Села лицом к двери. Я же еще ничего не знала. И тогда моментально открылась кормушка: "Не спать!"

На Лубянке очень следят за тем, чтобы люди днем не спали. Это один из методов давления на заключенных. Ночью кого-нибудь из камеры уводят на допрос. Оставшиеся тоже плохо спят - ждут его возвращения. А днем, когда с 6 утра до 11 вечера ты не знаешь, куда себя деть, спать нельзя. Были конечно, у нас способы, которые давали тебе возможность днем немного прикурнуть. Например, у всех нас были пальто. Когда сидишь на кровати, прикроешь ноги пальто до пола, а ноги спрячешь под себя на кровать. Через глазок смотреть, то ноги вроде на полу. Все в порядке. А ты притулишься к спинке кровати и дремлешь. Но они тоже не дураки, все это знали. Они четко знали, за кем надо следить и не давать вздремнуть. Вот в камере, куда я потом попала, я могла это иногда проделывать. А там были две женщины, которым никогда днем не давали вздремнуть. За ними следили все время. Значит, следователи давали указания надзирателям, за кем следует следить особо, кому не давать хоть на секунду задремать.

Так вот, надо было сесть спиной к кормушке. А я села лицом, и тут же последовало: "Не спать!" И моментально у меня в голове что делать? Что делать? Я же не знала, что в бокс меня посадили только на воскресенье. Я же думала, что меня как преступницу посадили в одиночку.

Просто в одиночку. Непонятно было, когда меня вызовут. Часов у меня не было. Время я не знаю. Он мне в 6 утра сказал "Подъем", ну и больше ничего. На довольствие я не была поставлена, никто меня кормить не собирался. Вывели только один раз в уборную. И вообще, это каменный мешок. И стала я соображать, как вели себя революционеры.

Впрочем, многие об этом вспоминают, попав сюда. Революционеры ходили. И вот, как сейчас помню - у меня было пять маленьких шагов по камере. Причем я еще помнила, что революционеры ходили по камере наперекосяк, по диагонали, чтобы удлинить путь. Что-то такое было в воспоминаниях Крупской. У меня и Перекосяка не было. Только пять маленьких шагов.

Туда-сюда, туда-суда.

Состояние было ужасное. Вот только что была человеком, была свободна в своих поступках... Да, да, теперь я ясно понимаю иллюзорность той свободы. О какой-то иной свободе мы понятии не имели. И думать не смели. Во всяком случае большинство из нас. Но все-таки ты считал себя человеком. Здесь на Лубянке ты была уже не человек. И вокруг тебя нет людей. Тебя ведет по коридору, фотографирует, раздевает, обыскивает машина. Все делается совершенно безразлично. Ты ищешь человеческий взгляд, я уже не говорю про человеческий голос, человеческий взгляд - его нет. Вот ты вся расхлыснутая стоишь перед фотографом, стараешься как-то запахнуться, а тебе пальцем показывают на табурет, пустой голос произносит: "Анфас", "Профиль". И тот же безразличный голос, только женский: "Повернитесь. Поднимите руки. Распустите волосы". Они в тебе человека не видят. Ты для них вещь. Вещь! Вот это самое страшное. Тебе не с кем перекинуться словом о твоем несчастии. И они сами уже не люди. Ты вроде с людьми и ты без людей. И сама эта гнетущая обстановка делает тебя уже преступником. Ты уже сам на столько угнетен, что теряешь чувство человеческого... даже не достоинства, а чувство человека. Со мной это было точно. Ты уже все время думаешь, что же ты натворила, за что тебя так. С тобой не говорят. Это психически действует ужасно. Ты в диком состоянии. И когда ты попадаешь в этот бокс, ты уже морально полностью раздавлена. Потому что, начиная с той минуты, что ты "Ирина - нет, не Ирина, а Инна" - какую разницу это имеет. Ну Фаня, Маня, ну не все ли равно - вы уже здесь у нас. И когда ты попадаешь в бокс, в одиночку, то ты чувствуешь себя

таким преступником, которого нужно сажать только в одиночку. Чтобы он не мог общаться уже ни с кем.

Вот в таком состоянии я проходила весь день. Пять шажков туда, пять шажков обратно. Туда и обратно. К вечеру- дали какую-то похлебку. Еще раз сводили в уборную. Ну, а потом зажгли синий свет, можно было лечь. Это было что-то в II часов ночи.

Наступило такое же ужасное утро. Я уже не говорила "Спасибо". И где-то в середине дня меня перевели в камеру. Это было тут же рядом. Долго не водили, но номер камеры не помню. Камеры по одну сторону коридора. Второй или третий этаж.

В камере было три женщины. Камера небольшая. Напротив двери окно. Вот это после бокса очень много. Окно в решетке и наморднике. Намордник очень высокий, так что ни неба, ни зданий напротив не видно. Света от окна практически нет. Даже определить, какая погода снаружи, было трудно. Есть солнце, нет солнца, дождик ли - не разберешь. Кровати железные. Одна прямо вдоль окна, и еще две ей параллельно. Изголовьями к проходу. Между первой и второй кроватями маленький столик. Вдоль левой стены еще одна кровать. Пол деревянный. От массивной, обитой железом двери проход между кроватями к окну. Справа от двери параша. Рядом с ней была пустая койка.

Женщин, которые были в камере, я до сих пор хорошо помню.

Первые вопросы, которые они задали: "С воли?", "Когда арестовали?", "Расскажите, что там происходит?", "Что в газетах?" О себе мне особенно нечего было рассказывать. Я и сама не понимала, что со мной происходит. За несколько дней до ареста в "Правде" была напечатана статья о каком-то французском атташе, который выдал нам какие-то тайны. И когда он приехал к себе в Париж, то над ним был суд. И он был заключен в крепость на 90 дней. Это, кажется, первое, что я им рассказала. Меня и на воле это смущало - выдал военную тайну и всего 90 дней. Женщины в камере стали смеяться. 90 дней - что это такое? У нас даже такого и наказания нет. 90 дней за шпионаж!

Женщины хорошо отнеслись ко мне. Сразу стали учить, как что делать. Как в первую очередь привести себя в порядок. Как подвязывать чулки. Как делать пуговицы из хлебного мякиша. Как надергать ниток. Велели завтра записаться на пришивку тесемочек, а пока дали иголку из рыбий кости, чтобы пришить тесемочки вместо пуговиц. В рыбной кости там, где она потолще, ближе к позвоночнику протирается дырочка же-

лезной скрепкой от книги. Эту скрепку очень берегли, чтобы лишний раз не портить книгу. Дали мне книгу для чтения. Я сказала, что женщины ко мне отнеслись хорошо. Но все-таки какая-то внутренняя преграда с их стороны была. Они, наверно, понимали, что я не. наседка, хотя бы потому, что я только что с воли. Но настороженность так до конца моего пребывания в камере осталась. В разговоре со мной они многое не договаривали. В камере нужно быть очень осторожным. В особенности с незнакомыми людьми. Лишнее слово может обернуться против тебя же. И между собой они были осторожны, хотя сидели в камере давно.

Камера была интеллигентная. Две женщины были очень симпатичные. Одну звали Ксения Карловна. Койка ее была у окна. Она была военврач. Морской военврач. Прошла весь фронт. Была врачом на флагманском линкоре в Балтийском море. Он где-то там встречались с англичанами. То ли в конце войны, то ли после ее окончания. Была какая-то деловая встреча, и англичане были у них на линкоре. И ее обвинили в том, что, когда англичане были на линкоре, они ее завербовали. Сидела она уже полгода. Была она в штатском. Нет, не военной форме. Она уже работала врачом на гражданке. Кажется, в Серовске. Взяли ее в 48-м году. Ксения Карловна ничего не подписала, она была очень стойкая женщина. Была она еще молодая, интересная. Меня она очень поддери жала в общем взяла шефство надо мной.

Как звали вторую женщину, уже не помню, но в камере я к ней обращалась по имени и отчеству. Жаль, что забыла. Ей было лет под сорок. Мужа ее после войны направили директором завода в Германию. И она жила с детьми у него. Там, в Германии. Они все вместе ехали в отпуск. В Москву. Муж на Берлинском вокзале посадил их в вагон. Ее и двух детей. Маленькие ребята, они еще дошколята были. А сам пошел купить воду детям на дорогу. И он в поезд не вернулся. Она была в полной уверенности, что его утащили западные немцы. Он был директором военного завода. Когда она приехала в Москву, то прямо с вокзала на такси приехала на Дзержинскую. Вместе с детьми. Сказать, что приехала одна без мужа, что муж пропал в Берлине на вокзале, что он был номенклатурный работник, чтобы они объявили его розыск. А они ее уже не выпустили - сразу посадили, а детей отправили к ее матери. Сидела она уже пять месяцев. Требовали, чтобы она созналась в том, что у мужа была любовница и он с ней удрал на запад. Но она в это не верила, Она говорила, что хорошо знает своего мужа, что он не мог бросить ее

с детьми - он бы довез их до Москвы. Может быть, она что-то и предполагала, но не распространялась об этом. Пять месяцев тюрьмы ее многому научили. Ни в какое правосудие она уже не верила. Она очень скептически относилась ко всему.

Кто-то из этих женщин обратили мое, внимание на прядь седых волос на моей голове. Этого у меня не было. Это произошло за сутки, проведенные на Лубянке. Большая седая прядь! В шестидесятые годы такая прядь была модной на голове женщин - специально обесцвечивали волосы.

Участие, доброжелательность этих женщин ко мне очень облегчили мою жизнь на Лубянке. Ведь в камеру я пришла в шоковом состоянии. Я не понимала еще, что со мной стряслось, за что все это, в чем меня обвиняют, ничего... Своими вопросами и советами они старались подготовить меня к будущим превратностям в тюремной жизни, облегчить настоящее. Я опять услышала человеческие голоса. Их смех, эти хлебные пуговицы, рыбная иголка, возможность привести себя в порядок на какой-то момент отвлекли меня от мрачной безнадежности, дали несколько иное направление мыслям и работу рукам. Но, главное, это я теперь понимаю, они вселили в меня волю к сопротивлению.

С их помощью я пришила сразу какие-то тесемочки на костюм, чтобы не быть расхлыстнутой. Пуговицы надо было еще сделать и засушить. Велели сразу записаться на "иголку". Потому что на "иголку" выводят в другую камеру, там тебе дают настоящую иголку с ниткой и ты под надзором надзирателя пришиваешь то, что тебе надо. Все пришить не успеешь, не дадут, но у тебя будет возможность доказать потом свою правоту относительно пуговиц и чего-то другого, что ты тайком пришила костяной иголкой в камере. А то ведь непонятно будет, как я это сделала. В камере это делать нельзя. Записывают утром на поверке. Рассказывали, что запись на "иголку", тоже один из методов наказания. Женщина записывается, а ее не ведут. Значит, следователь ею не доволен, не разрешил.

Учили еще чему-то. Всяким вещам, которые нужны в камере. Я уже все не помню. Например, руки. Спать ты должна держа руки только на одеяле. Сверху. И если у тебя, не дай бог, ночью руки непроизвольно оказались под одеялом, то все кончилось... всю камеру подымут. Открывается кормушка и раздается крик: "Руки!" И все моментально просы-

паются. Сразу к этому трудно привыкнуть. Дома ты не обращаешь внимание на то, как ты спишь, обычно руки прячешь под одеяло.

В камере стояли железные кровати с сеткой. Не панцирной, а простой железной. Ватный матрац, подушка, какое-то одеяло. Даже простынь была. Кажется, две. Было даже полотенце, которым вытирались. Но при мне смены белья не было. Может быть потому, что на Лубянке я была недолго. За заправкой койки надзиратели очень следили. Как заправляли? Наверно, как солдаты заправляют - одеяло подтыкают под матрац и сверху подушка. И потом это не вопрос для женской камеры - как заправлять койку? Заправляли. В женской камере сами женщины старались следить, чтобы было чисто.

В камере было чисто. Очень чисто. Камеру мыли по очереди каждый день. Надзиратели давали ведро и тряпку, потом забирали. В коридор не выходили. Утром и вечером всех сразу водили в уборную, дежурный по камере нес парашу. Уборная была как на вокзале. Несколько поддонов. Присаживались на корточки. Открытые кабины. Напротив умывальник. Надзиратель стоял в дверях. В уборную, как и в камеру иди бокс, он один заходить не имел права - только вдвоем, а то одного еще распропагандируют.

Третья женщина попала на Лубянку из-за комнаты. То ли соседка, то ли племянница позарились на ее комнату. И написали донос. Она была арестована незадолго до меня. Ей уже было за шестьдесят. Как мне теперь. Она работала библиографом, кажется в Ленинской библиотеке. На допрос ее водили днем. Она приходила с допросов как побитая курица. Нет, ее не били. В этом не было необходимости. Следователь рассказывал ей какой-нибудь анекдот, в котором что-то, где-то протекает... то ли в уборной, то ли еще где. Расскажет и спросит: слыхала ли она этот анекдот? Она говорит, что слышала, но она его не помнит. Вот и все обвинение недоносительство. Слышала анекдот и не донесла. Она совершенно не понимала, ни чего от нее хотят, ни зачем это хотят. С точки зрения знания книг она была очень эрудированный человек, а этого она просто не понимала. Она говорила: "Не помню, кто мне рассказывал эти анекдоты. Мне же за шестьдесят с лишним лет. Конечно, слышала анекдоты, но они же быстро забываются. Я и не люблю анекдоты. А он мне рассказывает и спрашивает: "Вы это слышали?" Говорю, что вроде слышала. И он дает что-то подписать". У нее был какой-то ушибленно-убитый вид. Она только ходила по проходу и шептала: "Зачем это они?"

Она не могла понять, где она находится, осознать все это. Она очень быстро опустилась, не могла за собой следить.

Я даже теперь, когда это все восстанавливаю, не могу понять, как Ксения Карловна и жена директора оставались в норме, были достаточно чистые. Они же сидели уже по полгода. Конечно, когда водили в уборную, мы умудрялись по быстрому постирать трусики и лифчики. Но сушить в камере не разрешали. Сушили под матрацами. Но все это загнивало.

Кормили три раза в день. Обед был ужасный. Обязательно почему-то рыбный суп, из которого мы вынимали кости. Плавали еще в нем рыбьи глаза. Запомнились. На второе подобие какой-то каши. А что утром и вечером, я даже не помню. Тоже какая-то ерунда. Подкормки в камере никакой не было. Ни ларька, ни передач. Ксения Карловна и жена директора были их лишены. Они уже полгода сидели на тюремном питании. На нем долго не просидишь. Может быть, до меня они пользовались ларьком и передачами, но при мне этого не было. Пользование ларьком и передачами зависело от следователя. Это тоже мера наказания. Способ заставить подписать на себя или других оговорить. Но эти женщины отказывались подписывать предъявленные им обвинения. Следователь от жены директора все время требовал оговора мужа. Он говорил ей: "У вас же дети, чего же..." Но она стояла на своем и ничего не подписывала. Вот и сидели они только на тюремной баланде. А у меня передач не было, так как Наталка еще меня не нашла. Не знала, где я сижу. И денег на ларек не было, я же всю стипендию отдала Лене. И старушка библиограф была такая же, как я. Ее же тоже недавно посадили.

Освещение в камере все время было электрическое. В центре на потолке горела небольшая лампочка. Из окна света было мало - оно же было в высоком наморднике. Все было тускло, тоскливо. Днем гуляли по проходу, но больше сидели на койке. Сидеть разрешали, а лежать нет. За этим следили.

В 11 часов отбой. Зажигалась синяя лампочка над дверью. Всю ночь она горела, была очень яркая. Первые две ночи спала плохо. В боксе я немножко выспалась, а здесь мешал этот яркий синий свет, кого-нибудь ночью уводили или приводили с допроса, нужно была следить за руками. Мысли в голове не давали уснуть. Женщины, если их уводили на допрос, то возвращаясь, засыпали сразу. Наверно, привыкли.

На следующий день записалась на "иголку". Утром на поверке надзиратель записывает просьбы, а также претензии. Через некоторое время надзиратель вызвал меня и отвел в такой же бокс, в каком я сидела до камеры. Скамья с откидным столиком. Дает иголку и нитку. Времени дает мало. Но это не важно. "Что-то успеешь пришить, а остальное дошьешь в камере рыбьей иголкой. Пока ты шьешь, дверь открыта, надзиратель в камеру не входит, стоит в дверях и наблюдает. Если по коридору ведут заключенного, то он дверь прикрывает, чтобы друг друга не увидели.

Еще на поверке ты можешь подать заявление на заявление. Тогда тебя отводят в этот же бокс и дают бумагу и ручку. Но я заявлений не писала, я же не знала, в чем меня обвиняют.

Ну, а теперь допросы. Допросы... Это очень страшно. На допрос меня повели то ли сразу в понедельник, то ли во вторник. Точно не помню. Ты впереди, а надзиратель идет за тобой и без конца: "Руки! Руки! Руки!" Руки должны быть обязательно за спиной. Держать их впереди или по швам нельзя. А тем более размахивать. Вначале я забывала, и тогда сзади раздавалось: "Руки! Руки!" И еще он языком цокает: "Цок, цок, цок", или громко щелкает пальцами, или стучит ключом по металлической пряжке ремня. Это когда приближаемся к повороту коридора, чтобы неожиданно не налететь на такого же арестанта, которого ведут навстречу. И если раздается встречный "цокот", то тебя ставят вплотную лицом к стене, чтобы арестанты друг друга не узнали. Или заталкивают в бокс. На углах коридора стоят такие деревянные шкафы, меньше телефонной будки, куда тебя запихивают. Проведут встречного, и тебя ведут дальше. Тут было много переходов: то вверх, то вниз таскали. Вверх-вниз, вниз-вверх, вправо-влево. Лестницы, коридоры, опять лестницы - чтобы запутать тебя. Где, в каком месте этого Лубянского массива находилась наша камера я не знаю. Именно, не знаю, а не помню. Я хорошо ориентируюсь, и пыталась определить тогда ее расположение, — не могла. Все время тебя крутят, крутят, так что приходишь закрученной. И женщины в камере тоже не знали. Они говорили, что мы на третьем этаже. Что это внутренняя тюрьма. И что есть здесь еще подвалы, где карцеры и камеры пыток.

В какой-то момент, когда тебя ведут на допрос, обстановка меняется: красивые дубовые двери, ковровые дорожки. Это уже следственный отдел. В кабинете, куда меня завел надзиратель, было две двери с тамбу-

ром. Кабинет после камеры показался мне большим. Справа, рядом с дверью маленький столик и два стула, на один из которых усадил меня надзиратель, а сам вышел. Впереди, далеко от меня был большой стол, за которым сидел он. Следователь. Молодой, не больше 35 лет» Может быть еще жив сегодня. Одет он был в военную форму. Лейтенант, у него было по две маленьких звездочки на погонах. Макаренко была его фамилия. Очевидно выдвиженец, недавно переведенный в Москву. У него был хороший украинский акцент. Черноволосый молодой человек -внешне даже симпатичный. Сзади него во всю стену штора. Там, наверное, было окно. Но оно никогда не было открыто. Допрашивали всегда при электрическом свете. Сбоку от стола была еще дверь в соседнюю комнату.

Я ожидала, что он мне сейчас предъявит обвинение. Но началось с вопросов: "Фамилия? Имя? Отчество? Где и когда родилась? Где учусь?" Не помню, чтобы спрашивал про родителей. Про родственников, с которыми живу, спрашивал. Какие настроения в семье. Обращался ко мне очень вежливо: "Инна Ароновна, что вы можете сказать..." Все время на "Вы". Спросил, где мои вещи, пользуюсь ли я ларьком. Вопросы задавал не спеша. Я отвечала. Слушал, потом записывал. Я, конечно, была в диком напряжении. Вопросы были простые, отвечать было просто. Отвечала откровенно. Только зря упомянула Наталку. Это уже потом поняла. Они, как видно, про нее ничего не знали. Они и про меня не очень-то знали. Инна или Ира! Вот ведь сестер Гайру и Заяру Веселых взяли вместе в ночь на субботу. А бабушке они предъявили ордер только на мой арест. На Наталку значит ордера не было. Ее арестовали только через два месяца после меня. Если бы я про нее ничего не сказала, может быть, ее и миновало бы. Так что, возможно, тут моя вина.

Так и шел потихоньку допрос. Он спрашивает, а я отвечаю. И все жду, когда он предъявит мне обвинение. Потом он начал спрашивать про университет, с кем учусь на курсе. Если среди них дети репрессированных? Какие настроения? Слышала ли антисоветские разговоры? Как ни была я психически разбита, я следила за тем, что отвечаю. Очень даже, чтобы не было лишних фамилий. Старалась не называть. Из детей репрессированных, которых я знала по Университету, я назвала двоих. О ком я знала, что в своих анкетах они писали, что у них родители арестованы. К моему счастью, они потом не были арестованы. Помню, что Женю Штерн не назвала. Я знала, что она скрывает, что ее родители

арестованы. Я даже не могу сказать, что он пытался из меня что-то вытянуть. Вот сейчас у меня создается впечатление, что он не знал, о чем меня нужно допрашивать. Тянул время.

В какой-то момент, не помню на первом или втором допросе, он обратился ко мне: "Инна Ароновна, у меня семинар по работе Сталина "Марксизм и национальный вопрос", не объясните ли мне тут один момент..." И мы начали разбирать Сталина. Я сижу на своем стуле у двери, а он-там вдали за своим столом. И разбираем Сталина. Я эту работу хорошо знала. У нас диалектику или как она там называется вела доцент Санина. Она хорошо вела. А потом я же готовилась к госэкзаменам. Вот так вместо допроса мы готовились к семинару по "Марксизму и национальному вопросу". И на следующих допросах то же. Сейчас смешно, а тогда...

Несколько раз я пыталась у него спросить, за что меня посадили. Но он уходил от ответа на мой вопрос. Говорила ли я ему "Гражданин следователь"? Не помню. Я же к нему не обращалась. Не я ему, а он мне задавал вопросы. И допросы были какие-то странные. Мы больше занимались этим самым марксизмом. И после допросов я все еще надеялась, что меня отпустят. Я еще не понимала или не хотела понимать, что отсюда на волю не выпускают.

В конце допроса он приносил мне свои записи. Клал мне на стол. Я должна была прочитать их и подписать. Все ли перечитывала? Перечитывала, он меня не торопил… Я могла десять раз перечитывать. Я только все время возмущалась, когда встречалось слово "якобы". Якобы! Почему "якобы", я же вам точно говорю. И еще - "со слов". Все время "якобы" и "со слов". Вот это меня очень возмущало.

Вот рассказала про вопросы. Вроде ничего страшного. А мне и сейчас страшно. Я сказала, что был он молодой симпатичный человек. А Наташу Запорожец трясет, когда его вспоминает. Макаренко этого. У меня с ней был один и тот же следователь - этот самый Макаренко. Он ее беременную на допросах заставлял по несколько часов стоять на ногах. Поставит к стене и допрашивает. А она на шестом месяце, ноги отекают. Он ей дело шил. Она шла по статье 58-10. Антисоветские разговоры. Ее обвиняли в том, что она что-то где-то сказала. А она отказывалась. Он и давил на нее, заставлял часами стоять на допросе. Вот тебе и "симпатичный молодой человек"!

Помню, а одном из допросов он предложил мне закурить. Дура была, говорю, что сейчас не хочу, а возьму парочку с собой. Он говорит: "Для сокамерниц?" - "Да". - "Ну, сокамерниц будет угощать их следователь", - и убрал папиросы. Я для Ксении Карловны хотела взять. Она без курева очень мучилась. Но она ничего не подписывала, ей и не давали курева. И таким способом давили.

На допросы меня водили всю неделю, три или четыре раза. Вверх-вниз, вниз-вверх. Допросы длились по разному, но менее часа не было. Он явно тянул время. Спрашивать особенно не спрашивал. Дела никакого не шил. В чем обвиняют, не говорил. На допросы вызывал только днем. И старушку библиографа только днем. Но ее подолгу допрашивали. А Ксению Карловну и жену директора вызывали только ночью. Они ничего не подписывали - их и мучили ночными допросами. Приведут в камеру под утро, а тут уже и подъем. А днем же спать не дают. Они мало рассказывали о своих допросах. Вторично переживать у них не было сил. Но по ним видно было, что стоят эти ночные допросы.

Когда я пришла с первого допроса, то все им подробно рассказала. Но когда рассказала, что меня ни в чем не обвиняют, что они, наверно, меня выпустят, то мои сокамерницы стали смеяться. Без злобы. Над моей глупостью. Над своей тоже - они же это сами проходили. Сказали, что за все время, что они здесь, никто отсюда на волю не вышел. Так что прочили они мне долгую жизнь с ними. С теми, кто нас допрашивает. Мрачное будущее вставало передо мной. Тюрьма, лагеря, ссылки. Но они меня не стращали. Они уже стали реалистами. Ни в какую справедливость они не верили. И к этой реальности готовили меня. Когда знаешь, что тебя ожидает, легче потом переносить.

Их рассказы приводили меня в ужас. Наряду с надеждой, что меня освободят, в голове стала свербить. Другая страшная мысль. Я сказала Ксении Карловне, что, если я еще раз должна буду попасть в этот вертеп, то обязательно покончу с собой. Ксения Карловна стала меня успокаивать и сказала: "Как ты заранее узнаешь, что снова сюда попадешь?" А потом рассказала про молодую женщину журналистку, которая была в нашей камере. При них, еще до меня. Ночью кого-то привели с допроса, и та увидела... Понимаешь, журналистка из чего-то сделала петлю и привязала ее к изголовью кровати, а ногами зацепилась за перекладины спинки. И подтягивала ногами себя. Понимаешь, ногами подтягивала... Молча. Когда вот кого-то привели с допроса, она уже синяя была. Ее за-

брали в больницу, и больше она к ним не вернулась. Но они надеялись, что она осталась жива. Они точно не знали, но что-то тюремная почта передала. Журналистка, может быть, и осталась жива, но вот то, что второй раз вынести это нельзя - это было четко зафиксировано в моем мозгу.

Ну, да ладно. Вообще на Лубянке между собой разговаривали мало. Каждая больше была занята своими мыслями. Конфликтов при мне не было. Я там больше читала, чтобы отвлечься от своих дум. Кто-то дал книгу Толстого. В какой-то день пришла библиотекарша. Принесла книги на обмен. Книги меняют раз в десять дней. Одну из книг, которую обменивали наши женщины, она оставила мне. Так что у меня было, что читать.

И еще там были прогулки. Раз в день, но не всегда. Мы прогулку ждали целый день. Не знали - она могла быть, могла и не быть. На прогулку пускали не всех. Он открывал дверь и говорил: "Выходите". Значит вся камера могла идти. Все производилось молча. А иногда он говорил кому-то: "Останьтесь". Значит следователь лишил прогулки. На прогулка нас тоже долго водили. Ходили, ходили, ходили. В конце концов оказывались в маленьком дворе. Вот как эта комната, но, может быть, как две. Асфальт под ногами. Ни травинки, ничего. Стены высокие из железа, а сверху еще решетка. Разговаривать на прогулке нельзя, ни в коем случае. Гуляла только наша камера. Четыре человека. Мы шли друг за другом. По кругу. А он стоял в середине и смотрел на нас. Как у Ван-Гога. Только двор во много раз меньше. Дни были пасмурные, еще холодные. Я ходила в своем зимнем пальто. Радости от этого не было. Вот так мы курсировали, а он стоял посредине. Даже направление нельзя было менять. При мне не часто гуляли, раза три - не больше.

А потом он молча ведет нас назад. Вверх-вниз, вниз-вверх. Надзиратели с нами никогда не разговаривали. Им это запрещалось. Только можно было услышать отрывистые команды: "Выходи", "Руки", "Вперед". Вроде как на один голос, безличные. Но мои сокамерницы четко различали смену дежурств. Надзиратели были все же разные. Некоторые - лишний раз не дергали. Другие, наоборот, стремились испортить нам жизнь. В особенности женщины. Женщины надзирательницы были хуже мужчин. Одну из них прозвали Хекса. Когда она дежурила, покоя никому не было. Нельзя было ни прилечь, ни присесть на кровати, спрятав под себя ноги. Она все время следила в глазок. И чуть-что от-

крывалась кормушка и раздавался крик: "Встаньте". Я ее запомнила потому, что у нас в доме был дог - черный, пречерный. Папа назвал ее Хекса. Я думала, потому что черная. Пес был очень добрый человек. Я удивилась, когда услышала, как эту надзирательницу мои женщины между собой называют Хексой. Оказывается, по-немецкий "Нехе" - это ведьма.

И вот когда я к следователю пришла на очередной допрос, он сказал: "Пойдемте". И повел по этим ковровым дорожкам. Мы пришли в хорошую комнату. Она была меньше, чем у следователя. И конфигурация была другая. Напротив двери было большое окно. Без решетки, без намордники, не зашторено." Большой кусок чистого неба. Слева от двери стоял стол, за которым сидел дородный мужчина в сером штатском костюме. Он был в районе пятидесяти. Вальяжный, лысоватый, коротко стриженный. Макаренко сказал: "Этот товарищ - прокурор Дорон". Я хорошо запомнила его фамилию. Он велел мне сесть на диван, который стоял около окна, напротив его стола. Он даже разрешил мне взглянуть в окно. Это был, наверно, седьмой или восьмой этаж. Внизу была площадь Дзержинского, ездили машины и трамваи, около входа в метро были видны спешащие люди. А наша камера, я сейчас думаю, наверно, все-таки была в той части, что напротив сорокового магазина. Наверно там. Когда Макаренко сказал, что это прокурор, то я решила, что он сейчас будет давать санкцию на мой арест. Когда арестовали Стеллу, то мне Лена тогда сказала, что теперь арестовывают только с разрешения прокурора. На моем ордере на арест я этой санкции не видела. Не заметила - была она или нет. И я решила, что он сейчас будет давать эту санкцию на арест.

Но прокурор стал со мной беседовать. Именно беседовать, а не допрашивать. Я сидела на диване, а он за своим столом. Он стал спрашивать - не имею ли я претензий к тюрьме? Как меня допрашивали? Не превышали ли советские законы? Как будто я знала советские законы! Разрешают ли прогулки? Имею ли ларек? Чисто ли в камере? Какое мое мнение о тюремной библиотеке? Какие книги читаю? Как мне нравится тюрьма? Конечно, нравится, очень чистая, и прогулки дают.

"Вот видите, какая у нас тюрьма, - говорит, - как у нас тут все комфортабельно". Он еще говорил, что у нас все тюрьмы такие. "Вот есть люди, которые ругают наши тюрьмы, а вам понравилось!" Так с полчаса и текла наша беседа. Я обо всем отзывалась одобрительно - вот только

ларька нет. Разговор о красотах тюрьмы вселил в меня надежду, что он меня сейчас отпустит. Впервые за эти дни на Лубянке я почувствовала, что и они умеют говорить по-человечески.

К концу разговора он подозвал меня к своему столу и протянул бумажку на подпись. Обвинительное заключение. Что я, Гайстер Инна Ароновна, обвиняюсь по статье 7-35 как дочь врагов народа Гайстера Арона Израилевича и Каплан Рахиль Израилевны. Я ему:

- Что значит 7-35 ?

- Это социально-опасный элемент. Вы социально-опасны.

Я ничего не поняла. Я и сейчас не понимаю. И что записано в этой статье 7-35 я до сих пор точно не знаю. И когда я потом пришла в камеру, мои женщины не могли мне объяснить. Они тоже не знали. Мне только потом рассказали ее содержание, но я ее так и никогда не видела.

- Вы должны подписать это, - сказал он мне.

- Я не могу это подписать.

- Почему?

- Я не считаю, что мои родители враги народа.

- Ну хорошо, а Гайстер Арон Израилевич и Каллан Рахиль Израилевна - это ваши родители? Вы от них отказываетесь? Раз вы не хотите подписывать документ, значит вы от них отказываетесь.

- Нет они мои родители. Я во всех анкетах писала, что они мои родители. Я никогда этого не скрывала.

- Ну, а почему же вы не подписываете? Отец же враг народа?

- Потому что не считаю, что враг народа.

- Если не подпишите, значит, вы от них отказываетесь. Значит, вы не считает их своими родителями.

Понимаешь, меня в камере учили ничего не подписывать. Еще на воле об этом говорили. А что не подписывать? Что они не мои родители? Если я не подпишу, значит, я от них отказываюсь? Я была в диком состоянии. Этот переход от только что мелькнувшей надежды на свободу к отказу от своих родителей спутали все в моей голове. Я полностью растерялась. Я не замечала подмену одних понятий другими понятиями. Грубую подмену. Все смешалось в моей голове. Я перестала что-либо соображать. Но помню, что все напирала на то, что мама не враг народа. А он все жмет:

- Вы отказываетесь от своих родителей? Ну, отца у вас нет, но вы и от матери отказываетесь?

Ну, как же я откажусь от своей мамы? Я же ее дочь! И я подписала. Ну и все. И меня увели. И я их больше никогда не видела. Ни Дорона, ни Макаренко. Это было ровно через неделю, как меня арестовали. В субботу 30 апреля.

Когда я пришла в камеру, то внутри где-то я все-таки думала, что, может быть, меня отпустят. Но когда я стала рассказывать, то женщины просто залились от смеха. От моего восхваления тюрьмы. Особенно жена директора: "Ничего, увидишь, какие у нас хорошие тюрьмы. Дай бог, если отсюда тебя повезут в Бутырки. Это самая хорошая тюрьма. Там хоть немного отдохнешь после Лубянки перед этапом. Плохо будет, если попадешь в Таганскую тюрьму или Краснопресненскую пересылку. Бутырки - это хорошо".

Они мне объяснили, что раз я подписала обвинение, то теперь меня отправят в предприговорную камеру. В Бутырки или Таганку. Иногда сразу на пересылку. А там уже объявят приговор. А на Лубянке только следствие. И когда я пыталась вякать, что, может быть, меня еще отпустят, то жена директора смотрела на меня как на полную идиотку.

Но, в общем, они не надо мной смеялись. Они смеялись над своей судьбой. Над своей попранной верой в справедливость. Потом в Бутырках и на этапе меня не раз просили рассказывать о наших прекрасных тюрьмах. Как хороший анекдот. И хохотали до упаду. Особенно их приводил в восторг прокурор Дорон.

Ксения Карловна говорила: "Его бы самого в Брестскую тюрьму. Там встать негде, не то что лечь. Грязь, вонь, все что хочешь!" Про ужасы Брестской тюрьмы мне и другие потом рассказывали. Ксения Карловна до Лубянки уже прошла через несколько тюрем. Она старалась меня подбодрить. Что ничего, что не так уж страшно, что можно жить всюду. Главное, не падать духом, следить за собой. Сама она была очень стойкой женщиной.

И наступили Первомайские праздники. В праздники никакого облегчения не было. Было очень тоскливо. Там на воле шли демонстрации, играли оркестры, люди пели песни, вечером собирались у друзей... Нет, какое-то облегчение было. Никого не водили на допросы, и мы могли эти две ночи все спать спокойно. Но все равно... Где-то играла музыка - звуки очень слабо, но проникали в камеру. Иногда слышались всплески человеческих голосов - наверно, демонстранты кричали "Ура" на площади. От этого становилось еще тяжелее.

Четвертого мая, во второй половине дня, меня вывели из камеры и повели вниз. Посадили в бокс, дали наволочку с моими вещами, которые забрали у бабушки. Заканчивался еще один этап в моей жизни. Самый страшный. Эти одиннадцать дней на Лубянке были самыми страшными в моей жизни. Не полгода, как у моих сокамерниц. Меня не водили ночью на допросы, не заставляли стоять часами при допросах, меня не били, не сажали в карцер. На меня не кричали на допросах, со мной разговаривали на "Вы". Но за эти несколько дней они сумели растоптать, раздавить во мне человеческое достоинство, заставили потерять возможность разумно мыслить. Со мной уже можно было делать, что угодно. Они превратили меня в вещь. Возможно такие люди, как Лев Копелев или Солженицын, смогли противостоять им. Да и моих сокамерниц за эти полгода они не сумели сломить. Наверно, теперь я бы повела себя по-другому, да и дочки мои тоже - мой опыт им бы пригодился. Даже после того, как очень тяжело на моих глазах от рака умирала мама, более страшного, чем Лубянка, я не встречала в жизни.

Где-то около четырех часов вечера меня вывели во двор и запихнули в воронок.

БУТЫРКИ

Воронок был воронком, а не продуктовой машиной. Посредине был проход, а по обе стороны от него было по три-четыре клетушки. В конце прохода около кабины водителя сидит конвоир. В клетушке сидишь лицом к проходу. Сидеть можно, только поджав ноги. Было жарко, а я была в шубе, в шерстяном костюме, в туфлях на высоком каблуке. На коленях была наволочка с моими вещичками. Теперь я уже не смогла бы так сидеть. В воронке, кажется, я была одна. Правда, какие-то разговоры были слышны. Но в воронок меня сажали одну и потом вывели одну. Я так боялась, так боялась: куда меня повезут, зачем везут? Куда-то привезли. Какое-то время стояли, потом чувствую, что въехали куда-то внутрь. Когда я вышла, то не могла идти, так затекли ноги. Огляделась и поняла - Бутырки. Стена высокая из красного кирпича, круглая башня. Я хорошо знала очертания Бутырок - я же напротив жила. И маме сюда передачи носила. Да и на Лубянке в камере говорили, что, наверное, повезут в Бутырки. Обрадовалась, что не Таганка. Было около 8 часов вечера.

Завели меня в приемную - колоссальный зал, стены серо-коричневые, мебели никакой, пол каменный. Заключенные называли его "Курзалом". Была одна. Почему-то первая мысль - пойду по уголовному делу. Дома у меня хранились какие-то линзы с кафедры. Линзы для опытов. Я же оптик была. Где-то эти линзы и сейчас у нас дома хранятся. Ну, думаю, уголовное дело пришьют. Очень этого боялась. Разумно думать не могла. Стояла, ждала. Все время было напряженное состояние.

А потом началось все с начала. Завели в комнату, фотографируют лицо. Мужчина фотограф: "Смотрите прямо", "Поверните голову в профиль". Конвоир стоит рядом. Затем идешь к столу и "играешь на рояле". В Бутырках все в одной комнате, тот же фотограф снимает отпечатки пальцев. Моя тетя Фаина Гайстер рассказывала, что в 37-м году их заводили не по одному, а сразу несколько человек. Последней из них

"играла на рояле" девочка десятиклассница. Когда он кончил отпечатывать ей пальцы, то сказал: "Мойте руки, мойте". И вдруг девочка запела. Фаина говорит, что все они вздрогнули, а девочка поет. Ей послышалось: "Пойте". Сейчас смешно, а тогда было страшно. Что они ни говорят - это приказ, надо выполнять.

Потом был обыск, затем, кажется, душ. Время тянулось медленно. Наконец меня повели в камеру. По длиннющему коридору, светлому от множества лампочек. На Лубянке коридоры все узкие. Тут коридоры колоссальные - тюрьма-то старая. Камера, к которой меня привели, была то ли на втором, то ли на третьем этаже. Здесь в Бутырках тебя тоже водят, водят и водят, вверх-вниз, вниз-вверх - ты и запутываешься. В отличие от Лубянки здесь сопровождающий не цокает, а бьет ключом по пряжке... Ключом по пряжке.

Когда надзиратель впустил меня в камеру, было около четырех часов утра. Камера большая, с двух сторон одноэтажные сплошные нары. Много народа, все спят. Нет, все шевельнулись, но никто не встал. Нельзя. Никто ко мне не подошел - он же в глазок смотрит, следит. Ночью вставать нельзя, только на парашу. Сразу обратила внимание, что рук сверху одеяла не видно. В Бутырках за этим не следили. Это немыслимо просто. Народа в камере много - если у ближайших к двери через глазок видно, то у дальних не разберешь. Слева от двери параша. Справа, напротив параши, увидела на нарах два свернутых матраца. Значит, места свободные. Развернула матрац и легла. Подушка и матрац ватные. Была простыня и пикейное одеяло.

Ночью свет слабый, от синей лампочки, так что камеру я рассмотрела только утром. Она очень длинная - шагов пятнадцать-двадцать. Шириной метров шесть. В проходе между нарами длинный стол. Примерно в половину камеры. Вдоль стола две скамьи. Но днем за столом мало кто сидел. В основном гуляли по проходу или сидели на нарах. Да, больше сидели у себя на нарах. Народу в камере было много - человек сорок, а может и больше.

Какое было первое впечатление от самой камеры трудно сказать, не помню. На этом как-то не сосредоточиваешься. На новом месте волнует другое - что будет дальше? Состояние ожидания - какую гадость тебе еще они приготовили? Это, по-моему, всем сопутствует.

Легла, но, наверное, не заснула. Вслед за мной привели Раду. Почти сразу. Она расстелила второй матрац и легла рядом. Но познакомились

мы только утром. Подъем здесь тоже в шесть часов.

Утром, когда прозвучал подъем, уже рассвело. Все моментально на нас накинулись. Только я села и даже не успела сказать, кто я, как с противоположной стороны, ближе к окну, ко мне ринулась женщина с диким криком: "Инна!" Это была Фира Судьина. Она меня знала по Дому на набережной. У нее дочка моего возраста. Когда она меня увидела, то испугалась за свою Наташу. В камере было несколько второсрочниц, а мы с Радой были первые из их детей этой новой волны, попавшие в камеру. И обвинение наше - 7-35, естественно этих женщин потрясло - каждая же боялась за своего ребенка.

Первый вопрос обязательный - по какому делу? Какое обвинение? Кто мы такие? А о воле, о чем пишут в газетах, в Бутырках не спрашивают. Это на Лубянке спрашивают. Здесь уже ясно, что ты с воли давно. Здесь в основном спрашивают из тюремной жизни - в какой камере ты сидел, и кто еще с тобой в камере был. Вот это интересует всех. Так я узнала, с кем сидела Стелла Корытная.

Когда вот этот ажиотаж как-то немного стих, когда они стали успокаиваться понемногу, ко мне подошла интеллигентная, пожилая седая женщина. Подошла и тихонько спросила: "Скажите, а Ада Каплан вам родственница?" Но Ада Каплан - это наша Адасса. Это была Софья Сергеевна Шебардина. Та самая, которой Маяковский посвятил стихотворение "Звезды". Она вместе с Адассой была в лагере.

Вот во время этих расспросов я с Радой познакомилась. Когда мы отвечали - стало ясно, что обвинение у нас одно и то же, что следователь у нас был общий, и что вместе жили в Доме правительства - только в разных подъездах, и что Судьба до Лубянки у нас сходная. Это нас сразу сблизило. И все - мы уже с ней не разлучались. Вот до сих пор дружим. Нам повезло, что мы вместе тогда оказались, особенно Раде. Я к людям была более примирима, чем она. Сейчас я, наверно, менее терпима. Старая стала. У нас с Радой и схожесть характеров была. И симпатичны были друг другу. Она уже от меня не отходила. А если бы она пришла в камеру с кем-нибудь другим, то, наверное, ей было бы труднее. Она и сама говорит, что пережила она все это потому, что мы вместе были. Вначале я с Радой были в полнейшем трансе, дико переживали, что мы тоже когда-нибудь будем второсрочницами. Ужас какой-то! Рада просто сказала, что повесится. А я ей говорила: "Как ты сумеешь повеситься в тюрьме? У тебя даже нет веревочек чулки подвязать!" Но я уже знала,

что и в тюрьме можно повеситься. Но мысли о самоубийстве и у меня были. Это точно. Только у нее больше, чем у меня. Тут нас очень поддержала Софья Сергеевна. Она говорила, что если они, второсрочницы, не доживут до того, когда все откроется, то мы-то уж доживем. Она все время нас этим успокаивала. Ну вот, видишь, и дожили! Сейчас вот и Бухарина реабилитировали. Прошло 50 лет, мало уже кого эта реабилитация трогает, с кем можно поговорить об этом. Вот одна моя знакомая, у которой тоже отца расстреляли, мне сказала: "Что ты так волнуешься? Что ты знала кого-нибудь из них?" Разве дело в том, знала ты или не знала. Справедливость нужна. Без нее трудно жить. И память о людях. Честная память. Без памяти тоже трудно жить. У Чернова вся семья погибла. Мне и сейчас непонятно, каким образом, слава богу, выжила жена Бухарина. Почему он ее не уничтожил! Все трагично.

Я уже сказала, что Раду тоже привезли с Лубянки. Может быть мы вместе ехали в воронке. Мама Рады русская, а отец украинец. Фамилия его Полоз. Семья бабушки до революции была сочувствующая большевикам, прятала их в годы царизма. Мама и папа Рады были партийными, но мама в 27-м году была в оппозиции вместе с Раковским. Тем самым, который сейчас реабилитирован вместе с Бухариным. За участие в оппозиции ее в 29-м году первый раз выслали в Астрахань. Отец Рады был членом правительства Украины. Мама Рады не долго была в ссылке. Отец приехал к ней в Астрахань и уговорил покаяться. Она покаялась и ее тут же отпустили из ссылки. В тридцатом году отца перевели на работу в Москву. Они стали жить в Доме правительства. И бабушка с ними. В 33-м году маму снова арестовали: три года тюрьмы и пять лет ссылки. Попала она в Уральский политизолятор. Там она встретилась со своими товарищами по первой ссылке. С теми, кто не покаялся. Каялся, не каялся - от сталинского топора не спасало. Может быть, только случайность или если человек полностью сгибался, становился холуем и терял совесть. В 34-м году арестовали отца Рады за так называемый украинский национализм. Отправили в Соловки. Там он и погиб. Из Дома правительства бабушку с Радой выгнали, но тогда ситуация была попроще, и им дали комнату в Сиротском переулке.

Мама с бабушкой решили, что Рада, кончив пятый класс, поедет жить к ней в ссылку. Шел 36-ой год. 11 июня мама пишет Раде письмо, что очень ждет ее, и что скоро они увидятся. У Рады день рождения 12 июня. А 14 июня маму опять арестовали. Объявили приговор Особого

совещания, утвержденный 28 мая в Москве. Значит, от момента подписания приговора она еще две недели была на свободе. Вернее, в ссылке. Приговор - 5 лет лагерей. Все за ту же оппозицию, за которую она покаялась в 29-м году. Отправили ее в Магадан. У Рады сохранились письма мамы из ссылок, тюрьмы и лагерей. Я их недавно читала. Потрясающие письма - как человек остается человеком несмотря ни на что. Последние известия от нее были от августа 37-го года из лагеря Ягодного. Больше Рада про нее ничего не знает.

Воспитывалась Рада у бабушки - той самой бабушки, которая сочувствовала большевикам. В 42-м году Рада пошла добровольцем в армию. Была медсестрой в санитарном поезде, вывозившем с фронта раненых. Сейчас она у нас ветеран войны. Когда ее арестовали, она училась на четвертом курсе Бауманского института. Арестовали ее в ночь на 23 апреля. Теперь Рада, смеясь, всегда утверждает, что ее взяли вместо меня. Если бы я тогда ночевала у бабушки, то, может быть, в эту ночь Раду и не арестовали бы. За ней приехали в 5 часов утра. Она слышала, как один из энкаведешников сказал другому: "Вот проездили за той зря, и уже поздно". Это, мол, обо мне они говорили. Если бы я была на месте, то пока у меня был бы обыск, и меня бы отвозили на Лубянку, наступил бы день, и за Радой не поехали бы.

Все это она мне рассказала вскоре после того, как мы вместе оказались в камере. Мы с ней очень быстро сошлись. Она мне была симпатична. Очевидно, и я ей. Рада была красивой, но производила очень тяжелое впечатление. Она была настолько подавлена, что вывести ее из этого состояния было очень трудно. Совершенно не теперешняя Рада. После возвращения из ссылки, она окончила строительный институт, вышла замуж. Сейчас на пенсии.

Стоит теперь рассказать о тех, с кем мы сидели в камере. О контингенте камеры. Очень он был интересный. Народу было много. О всех, конечно, не расскажешь. Но расскажу, о ком хорошо запомнилось. Сидели там, во-первых, девицы за иностранцев. Было их много. До Бутырок они сидели не на Большой Лубянке, а на Малой Лубянке, в областной тюрьме. Это рядом, за сороковым магазином. Все они каким-то образом были связаны с иностранцами. Каким? Они встречались с ними, ходили с ними в рестораны, жили с ними, приходили к ним в гостиницу "Националь". Они были нашего возраста - 25-28 лет.

Выделялась среда них Надя Воде, дворянского происхождения. Отец ее, кажется, был граф. Высокая очень красивая девушка, наголо обритая. Рассказывали, что у Нади был друг из органов, видимо ее любивший. Он предполагал, что ее могут посадить и будут вербовать. И он говорил ей, чтобы она ни в коем случае не соглашалась, так как потом ее выпустят и подсадят к каким-нибудь значительным людям. Она будет передавать от них или о них сведения и будет слишком много знать. А когда она будет больше не нужна, ее все равно посадят, но уже легко она от них не отделается. Если она будет слишком много знать, то могут просто ликвидировать.

Так и произошло. На одном из допросов на Малой Лубянке следователь стал вербовать ее в органы. Она отказалась и, чтобы от нее отстали, вырезала себе клок волос. Только не помню, как это ей удалось. После этого пришел парикмахер и остриг ее под "нулевку". Увидев ее на следующем допросе наголо остриженной, следователь прекратил свою вербовку.

У другой родители были дипломатические сотрудники и часто выезжали за границу, а она вышла замуж за какого-то секретаря индийского посольства. У них был маленький сын. Ее взяли прямо на улице, сын остался с отцом. Потом я узнала, что ей дали 8 лет лагерей. Очень красивой была модистка Валя. Наверно, из-за нее мы всех их называли "модистками". Была еще совсем молоденькая девочка Жанна, одетая в пижаму. Она в этой пижаме вышла в булочную, всунув ноги в сапоги. Так ее и взяли в пижаме прямо на улице. Она, действительно, говорила, что у нее был какой-то парень иностранец.

Они все шли по нашей статье 7-35. Или мы по их статье. Как и мы, они были социально-опасные элементы. Только нам всем дали ссылку, а им по пять лет лагерей. Но, не были они проститутками. Были привязаны к одному мальчику, дружили с ним, ходили с ним в ресторан или куда там. Наверно, и спали с ним. А им политику инкриминировали, ломали жизнь. Надо отдать должное, никто из нас к ним как к преступникам не относился. К ним хорошо относились в камере. Недоброжелательно относились только к одной - она в оккупации была, да к тому же была неопрятна.

Мы с Радой на нарах лежали за ними. А перед ними лежали две дамы. Именно дамы в шелковых халатах. Ночью, дома, когда открывали двери на звонок, они накинули на себя свои шикарные халаты. Так в

них и увели, не дав переодеться. В камере их не любили, считали стукачками. Одна из них была Милица Гаммова. Когда я попала в камеру, она была в тюремной больнице. Но о ней стоит сейчас рассказать, так наши с ней дороги потом сойдутся. Ей были лет тридцать пять. Работала она переводчиком в норвежском посольстве. Как видно, при очередной смене советских работников в иностранных посольствах, ее и взяли. Просто попала в обоймы арестов. Она была приемной дочерью какого-то генерала МГБ. На Лубянке на допрос ее водили к самому Абакумову, тогдашнему министру МГБ. Как видно, из-за этого о ней в камере сложилось мнение, как о стукачке. К тому же ее поместили в тюремную больницу, что тоже вызывало подозрение. Но она в самом деле тяжело болела. У нее был костный туберкулез ребра и открытый свищ. При мне она в камеру из больницы не вернулась, но из-за этих разговоров у меня заочно осталось к ней очень настороженное отношение. Но она оказалась очень хорошей бабой, но об этом я расскажу позже.

Дальше, ближе к окну, располагались Искра и Ира. Искра Мурштейн, а Ирину фамилию не помню. Эти девочки были из Полиграфического института. Искра с редакционного факультета, а Ира с факультета графики. У них был какой-то любимый преподаватель, к которому они ходили в дом. Он, между прочим, собирал их дневники. В какой-то момент к нему пришли, все эти дневники забрали,. девочек арестовали, а его нет. Тогда из Полиграфического взяли много народа. Он, возможно, был провокатор, а может быть просто больной человек. Искра не любила его вспоминать. Искрины дневники были написаны еще в 8 классе, в эвакуации в Оренбурге. Ей эти дневники предъявили на следствии. У Иры же были дневники за институт. Ира получила 5 лет, а Искра за дневники, которые она вела в 8 классе, получила 8 лет лагерей. Искрин отец был сотрудник МГБ. Органы жрали и своих детей. Рассказывала мне Искра все это потихоньку, без свидетелей. У нее восемь месяцев шло следствие. Она наученная была, лишнего не говорила. И сейчас Искра ничего не рассказывает о том времени. По моему теперь она уже боится за дочь, не дай бог, все повторится. Возможно? А почему и нет. Сколько диссидентов, верующих, националистов при Брежневе оказалось за решеткой. Только лишь за то, что имели свои взгляды на окружающее. А я наивная была, рассказывала всем, что со мной. Рада была молчалива. Искре лагерь достался очень тяжело, очень тяжело.

Ира в камере все время рисовала. Она рисовала обожженными спичками, карандашей-то у нас не было. Все, кто курили, отдавали ей спички после прикуривания. Она сама не курила, но из ларька заказывала спички. И другие специально для нее заказывали спички. Рисовала в основном наши портреты, всех подряд. Рисовала на бумажках, в которые были завернуты передачи. Ей эту оберточную бумагу отдавали. Она ее расправляла и на ней рисовала. Интересно было бы сейчас посмотреть эти рисунки. Рисовала хорошо. Она же настоящий художник была.

Кто там дальше в нашем ряду за ними был, я не помню. А вот по другую сторону, как раз у окна, лежала еврейская дама. Интеллигентная, очень образованная женщина. Мне она казалась тогда старой, но ей наверно было лет 45. У нее сын был студентом МАИ. Она очень боялась, что его заберут. Раньше она работала в Министерстве здравоохранения, была доктор наук. А потом приняла то ли православие, то ли католичество. Звалась она теперь мать Магдалина. Она только в этом и обвинялась. Приняв веру, она все бросила, перестала работать врачом. Одетая во все черное, она в камере всегда ходила сжавши руки и говорила, что Бог ее не оставит. Лагеря боялась ужасно. Нытиком была, ее не любили в камере. С ней общались только две старушки-монашки.

Кто лежал рядом с ней, не помню. Но помню, рассказывали, что раньше на этом месте лежала женщина по фамилии Коган, двоюродная сестра очень крупного физика Ландсберга, академика. Его работы я изучала в университете. На воле она писала письма Иосифу Виссарионовичу о несправедливостях, творящихся вокруг. На письме ставила обратный адрес: "Москва. Тюрьма". И очень скоро оказалась в этой камере. Что она получила, я не знаю.

А потом лежали второсрочницы Фира Судьина, Софья Сергеевна Ше-бардина и Федина. Раньше Фира сидела как жена "врага народа". Как и моя мама. Отбыв срок, она приехала пожить к дочери Наташе. В Москву. Жила без прописки. Кто-то донес, и ее взяли вторично. Раньше Фира работала в Наркомате просвещения вместе с Крупской, была с ней хорошо знакома. Вернувшись после второй отсидки, она работала в комиссии по наследию Крупской. Готовила ее работы к печати. Работала до последнего времени. Сейчас она ездит в инвалидной коляске - был тромб, и отняли ногу. Живет она с дочерью. Слава богу, Наташу тюрьма миновала.

Очень интересна судьба у Софьи Сергеевны. Ее муж был секретарем ЦК Белоруссии. Естественно, он погиб. Но Софья Сергеевна шла по собственному делу. Если можно так говорить, так как дела, как и у других, ни какого не было. Отсидела 10 лет. Приехала в Москву. Она была известным человеком в мире искусства. У нее было много друзей среди артистов, режиссеров, писателей. То ли она сама, то ли кто-то из друзей пошли хлопотать за нее к министру внутренних дел Меркулову. А до первого ареста она работала в Комитете по искусству. Так, кажется, называлось тогда Министерство культуры. Там же тогда работал и Меркулов. Она была с ним хорошо знакома. Теперь уже министром внутренних дел Меркулов разрешил ей прописку, и она официально жила в Москве. Посадили Меркулова, и ее вновь взяли. Второсрочников не везли на Лубянку. Ее сразу доставили в Бутырки в эту камеру. Ее не водили на допросы. У меня такое ощущение осталось, что второсрочницы шли без всяких допросов. Им просто давали новый срок. Софья Сергеевна получила бессрочную ссылку. Умерла она в начале восьмидесятых годов в е пансионате старых большевиков в Переделкино под Москвой. Ей было за 'восемьдесят. Моя тетя Адасса ездила ее хоронить.

Федину, кажется, звали Ася Давыдовна. После первого срока она приехала к детям в Москву. Их было трое. Они жили на Арбате. Ее сын 'Эрик учился со мной на физфаке, но на втором курсе. Она очень боялась, что он тоже вслед за нами загремит. И правда, я с ним встретилась на пересылке в Куйбышеве. А вот старшую и младшую дочерей не взяли. Не пойму, по какому принципу они действовали. Федина у детей жила без прописки. Опять кто-то донес, и ее вновь взяли.

Эти женщины были одни из первых второсрочниц. Основной косяк их пошел осенью. Повторники - тогда это было так естественно. Сейчас задумываешься - как работала эта машина!

Запомнилась женщина с перевязанной грудью. Черненькая такая. До-Цент МГУ. Ее арестовали с грудным ребенком, а потом ребенка отобрали. При мне в камере она была всего несколько дней.

Кто еще лежал на противоположных нарах, не помню. Вот только монашки. Они тогда мне казались очень старыми. Наверно, им было лет шестьдесят, а может больше. Лежали они все время рядом с парашей, с этого места не уходили. Так им, наверное, было удобнее. Одеты были во все темное, в черных платках на голове. Ходили опустив голову вниз.

С ними я не общалась, помню их плохо, да и вскоре после моего вселения их увели.

Через несколько дней после нас с Радой привели Гайру и Майю. Отец Гайры был известный писатель Артем Веселый. Когда в 28-м году родилась ее младшая сестра Заяра, отец вскоре оставил семью. В 39-м годдй он погиб в тюрьме. Дочери жили с мамой. Она была медсестрой. Маму арестовали в 49-м году, за год до дочерей. За ними пришли в ночь на 23 апреля. Еще перед обыском сразу увезли младшую Заяру, а уже после обыска - Гайру. Обоих увезли на Лубянку. Встретились они уже здесь в Бутырках в нашей камере. Но меня тогда уже в камере не было. Гайра училась на истфаке университета. Кажется, еще до ареста ее исключили из комсомола. Она на каком-то собрании выступила и что-то критиковала,

А отец Майи Петерсон был знаменитый комендант Кремля. Из латышских стрелков. В фильме "Ленин в 18 году", который мы в детстве много раз смотрели, он один из героев. Майя училась на филфаке, на классическом отделении. Была замужем, но муж сразу ее бросил, как только ее арестовали. А вот ее старшую сестру не тронули. Майя, как и я, была очень общительная. Она была как тростиночка, такая тоненькая, щупленькая, самая маленькая из нас. Сослали ее вместе с Заярой в Пихтовку. Была она на очень тяжелых физических работах, таскала кирпичи, копала... В общем ей хорошо досталось. Как она все это выдержала, даже не представляю. Вернулась она только в 56-м году, потому что До того ей некуда было возвращаться. Майя сейчас на пенсии, живет с дочерью. Я ее очень давно не видела.

Вот такая была в нашей камере разношерстная публика. У меня с Искрой оказались общие знакомые - Стелла Корытная, Галя Шестогий. Гайра же училась в одной школе с Искрой. Поэтому между нами быстро наладились контакты, и мы ходили в гости друг к другу. Что значит ходить в гости в камере? Вот ты живешь на нарах - это твой дом. И приходят к тебе в гости. Или ты идешь к ним в гости. Я очень любила ходить в гости к Софье Сергеевне. Софья Сергеевна знала очень много интересных людей, прекрасно рассказывала, много читала стихов. Ходей гости к Фире. Я любила ходить в гости - интересно было. Я и сейчас люблю ходить в гости.

Но второсрочницы общались не со всеми - были очень осмотрительны. Когда приходишь в маленькую камеру, то там примерно все знают у

кто есть что. А здесь в такой большой камере пойди разберись, так что народ здесь осторожный. В камере общих споров не возникало. И не общих не было. Еще на Лубянке могли спорить. Здесь нет - боялись подсадных. Народу много, всех сразу не разглядишь. В основном шушукались на нарах или гуляли по проходу. Читали. В Бутырках была хорошая библиотека. Но я тогда мало читала, общение заменяло книги.

Конечно, какое-то деление камеры на группы имелось. Например, монашки, модистки, дамы в шелковых халатах, второсрочницы, мы - дети "врагов народа". Это было не столько классовое, сколько статейное объединение. Одна и та же статья сближала как в настоящем, так и в будущем. Это определяло в первую очередь. Безусловно, играла роль и схожесть характеров, темпераментов, внутренних интересов. Гайра и Майя в камере с Софьей Сергеевной почти не общались, и только, когда вместе поехали по этапу, они ее оценили.

Утро в камере начинается с переклички. Входит какой-то начальник с надзирателем. Мы становились все в проходе. Начальник зачитывал фамилию, а мы называли свои инициалы и статью. Во время этой переклички можно было записаться к врачу, попросить бумагу для заявления, сделать заявку на книги из библиотеки, выписать продукты из ларька.

После проверки выводили мыться. Не помню, как эта процедура называлась. Да, кажется, оправка. Один раз утром, один раз вечером. Ночью и днем старались на парашу не ходить. Вот так и терпишь с вечера до утра, с утра до вечера. Если уж только сильно приспичит. Только больные, да эти старые монашки. Беда, когда понос. Параша колоссальная - литров на сто. На сорок человек. Выносят парашу во время оправки, утром и вечером. По очереди. Мы всегда с Радой выносили. Еле тащишь. Аккуратно надо было нести, чтобы не расплескать.

На оправку выводили сразу всю камеру. Сорок человек - в Бутырках коридоры широкие. Молчаливая толпа устремленных вперед женщин. Конечно, в уборной не сорок дырок - Пять-шесть. Как на вокзале. Старухам тяжело было. Это я теперь понимаю, когда у самой ноги не сгибаются... Пока ждешь своей очереди, надо успеть умыться и постирать. Но стирать ничего нельзя. Это было запрещено. Но это же женщины. Стирали лифчики, трусики, платки, кофточки и тому подобное. Проносили скрытно, складывали и прятали на себе. В общем ухитрялись. Ведут же сразу много народа, а шмона не устраивали. Даже простыни сти-

рали. Их так редко меняли. Если регулярно не будешь стирать, то провоняешь. За время моего сиденья в Бутырках я не помню, чтобы их меняли. В камерах сушить не разрешали. Сушили на прогулках.

И еще надо было подмыться. Менструацию не запретишь. Как подмывались? Как хочешь, так и подмывайся! И трусики постирать. Все это надо было делать быстро. И делали, иначе все сорок человек, представляешь себе, как завоняли бы. Вот за это очень на Магдалину обижались - от нее пахло. Правда, в камере воздух был неплохой - одна фрамуга была всегда открыта. Лето было. Окно располагалось высоко, до него рукой не дотянешься. Фрамуга открывалась во внутрь камеры. За ней решетка и намордник. Куда выходили окна, не представляю. Посторонние звуки не доходили.

Примерно раз в две недели водили в баню. Нет, реже. В Бутырках в бане я была всего один раз. Баню хорошо описал Солженицын, я об этом рассказывать не буду - у него прочитаете. От бани осталось ощущение чего-то потрясающего. Большая, вся покрытая кафелем голубого в фиолетового цвета. Комфортабельно, лучше чем в нашей бане на Сущевской. Это точно. Ведь не даром же сюда водили Элеонору Рузвельт. В бане было очень хорошо. Были шайки, мы в них подстировались. В бане стирали все с себя. Одевали мокрое, и досушивали потом на прогулке, Баня поражала какой-то благоустроенностью. Запускали сразу все сорок человек, а было свободно, не было толкучки. А может мне теперь кажется, что было свободно. Правда, Софья Сергеевна говорила, что в 37-году это был такой ужас, в камере лежали не только на нарах, а в при ходе и под нарами. В нашей камере тогда размещалось 160-200 человек. Так что нам повезло. Сейчас наполняемость камеры была такая, как положено. Вот и тетя Адасса упоминал про двести человек. Камера, в которой она сидела в Бутырках, рассчитана была на 20 человек. А набита она была, как сейчас утром в автобусе. О лечь, не могло быть и речи. Стояли вплотную друг к другу. Спали стоя, притулившись к соседям. И так неделями.

Но про баню в Бутырках в памяти осталось, что было хорошо, не то что о бане на пересылке в Куйбышеве. Там был ужас. А здесь поразила именно роскошество. После Лубянки все казалось несравненно лучше. И камеры, и коридоры, и прогулки - все. Ощущалось что-то старое, забота о человеке. Наверно, архитектор, который строил Бутырки, думал о людях, которые сюда попадут.

Для мытья давали кусочек мыла, небольшой. Чем вытирались, не помню. Наверно, давали что-то. Во всяком случае не рубашкой. На мытье времени хватало. Помню, после мытья сидели в предбаннике. Не гнали - скорей! Было как-то хорошо. В бане мне Рада сделала комплимент. Говорит - у тебя очень хорошая фигура, лучше чем у модисток. И модистки меня хвалили. Ноги у меня были красивые. Смешно. И это нас молодых в тюрьме интересовало. Женщина есть женщина. Вот думали о самоубийстве и про свою фигуру не забывали. Помню, приятно это было слышать, да и сейчас это с удовольствием вспоминаю.

В Бутырках, по моему, кормили неплохо. Лучше чем на Лубянке. Кормили три раза в день. Утром была какая-нибудь каша и чай. Днем был суп, а что еще не помню. Не помню, как приносили еду, как уносили. Были миски и ложки. Процесс кормежки плохо помню.

Это, наверно, потому, что в Бутырках часто кто-то из своих получал передачу. Народа же много в камере. Первые буквы наших фамилий раскинуты по алфавиту. Но именно из своих. Например, у Искры передача или у Иры. Софья Сергеевна получала передачу. И никто из нас не ел только сам. Тут же делились. Так что все время были на чьем-то под корме. О Бутырках у меня не осталось ощущения, что было плохо с едой.

На Лубянке у меня не было передач. Взяли меня 23 апреля. 24-го была суббота, потом воскресенье. А с 30-го уже были праздники. Мои обнаружили меня только в Бутырках. А передачи я хорошо помню. Я так ждала, ждала ее. Первой пришла передача от бабушки. От кого передача, не говорят. Но в передаче опись, где перечислено, что вложено. И по этой записке ты видишь, от кого передача. По почерку узнаешь. Передачи брали только от прямых родственников. В передаче бабушкин и Ленин почерк. Лене очень хотелось передать мне привет. Многие, к сожалению, сразу про тебя забывали. Увидела почерк Лены обрадовалась и испугалась. Значит Наталку тоже арестовали. А там на воле не понимали наших камерных расчетов. А потом была передача с Наталкиным почерком, и я несколько успокоилась - она еще на свободе. В Бутырках я получила две передачи, а Рада только одну от бабушки. Ее буква за время Бутырок попала только один раз. Радину передачу я хорошо запомнила. Ей прислали кусок вареной колбасы. Там, наверно, полкило было, толстый был, такой хороший. Так нам хотелось его поесть, но пришлось выкинуть. Жара была - он был насквозь зеленый. До сих

пор обидно. Был чеснок, лук. Была сгущенка. Принесли ее в миске вылили из банки. Были также шоколадные конфеты. У меня передача была попроще.

В Бутырках был еще ларек - только у меня денег не было. Так что я не помню, что можно было получать в ларьке. Вот только помню про спички для Иры. Ларьком пользуются по разрешению следователя. Деньги были где-то на счету у начальства тюрьмы. Ты что-то выписываешь из ларька, а потом тебе говорят, сколько денег у тебя еще осталось.

Самое интересное были прогулки. Замечательные были прогулки в Бутырках. Гуляли мы недолго - полчаса, не более. Выводили гулять в разное время. Не было так уж определенно, но днем. Вдруг кричат: "На прогулку". Выводят сначала в один дворик, потом открывают другую дверь, и ты выходишь во второй дворик. Там был еще и третий дворик. Разделены они толстыми и высоким кирпичными стенами. Стены старые, в трещинах, и из этих трещин наверху растут какие-то беленькие березки - маленькие такие. И ты курсируешь по дворику. Вернее, вся камера, сорок человек. На Лубянке курсируешь строго по кругу, а здесь кто как хочет. Надзиратель стоит где-то в углу около двери во дворик. Наверху на стене был еще надзиратель, следивший за всеми тремя двориками. Кирпичные стены и асфальт. И все ходят и машут - кто трусиками, кто лифчиками. То, что утром постирал, надо было просушить. В камере сушить не давали. Вот так все ходят, разговаривают и каждый что-нибудь трусит. Даже простыни умудрялись вытащить из камеры. Ходим, руки над головой - картина еще та! Все это надо было за полчаса высушить. Нам-то весной было еще ничего, а каково было тем, кто сидел здесь зимой. Прогулка - это хорошо: выходишь на воздух, какое-то пространство для глаз, вверху голубое небо и зелененькие березки. Да и трясешь свои шмотки над головой - вроде гимнастикой занимаешься. Модистки ходили даже пританцовывая. Погода была теплая. И поэтому прогулки - это как кусочек счастья. Прогулки и баня.

Я уже говорила, что в камере самые плохие места у параши. Если есть свободные места на нарах, то они около нее. По мере того, как народ уводят, все потихоньку сдвигаются к окну. Самые лучшие места у окна - там свежий воздух. Так потихоньку мы с Радой двигались к окну. Были уже где-то на середине нар. Каждый день уводили и каждый день приводили новых. Как конвейер. И никто не знал, кого уведут следующим. Из этой камеры на допросы не вызывали. Все здесь сидящие ожи-

дали приговора - больше ничего! И если уводили человека, то с вещами. Все, больше ты ничего о нем не знал. Только потом, где-нибудь на пересылке случайно узнаешь его судьбу: что и сколько получил.

Так до окна мы с Радой не добрались. Модисток увели, и мы были уже рядом с Ирой и Искрой. В гости теперь ходить было рядом. Они в камеру попали задолго до нас. Впереди них на нарах тоже еще кто-то были. Днем 23 мая вызвали с вещами Иру и Искру. Мы с Радой передвинулись на их место. Обычно в день уводили одного-двух, не больше. Мы решили, что на сегодня все. Прошло минут тридцать, и вдруг открылась кормушка: "Гайстер, с вещами!". Пока вещи собираешь, тебе помогают, говорят на дорогу всякие хорошие слова, что не волнуйся и тому подобное. Вещи собрала быстро. Их у меня было с гулькин нос. Одна наволочка с какими-то шмутками. Сказала всем "До свидания!", и меня вывели в коридор. Никуда не повели, а поставили лицом к стенке.

Когда за мной захлопнулась дверь. Рада увидела, что я забыла пальто Оно висело на стене около двери. Рада подхватилась и понеслась прямо по нарам. Конечно такое не принято было в камере - бегать по нарам. Сняла пальто, но в это время кормушка вновь открылась, и надзиратель сказал: "Полоз, с вещами!" Так что через пару минут мы опять оказались вместе, и нас повели на первый этаж. Мы еще за руки взялись.

В коридоре мы проходили мимо бокса. Он у стены стоял. Как шкаф только обитый коричневой кожей. И мы почему-то решили, там Искра и Ира. То ли шорох услышали, то ли еще что-то, я уже не помню. Может быть, голоса их услышали. Это те самые боксы в коридорах, куда запихивают арестованных, если навстречу ведут другого арестованного. Чтобы не узнали друг друга. Вот мы и решили, что там Искра и Ира. И мы что-то им прокричали. Если бы это было на Лубянке, то, наверное, за это мы могли оказаться в карцере. Тут все-таки было либеральнее. Нас только погнали быстрее. В Бутырках режим был несколько слабее, чем на Лубянке. Здесь это мы могли себе позволить, а на Лубянке бы струсили. Привели нас в курзал. Там по одной стороне стены боксы. В один из них нас посадили. Бокс совсем маленький, как двухместное купе в поезде Скамейка и шаг от нее стена. Больше там ничего не было. Сели на скамейку со своими вещами и ждем. Вслед за нами в бокс привели мать

Магдалину. Значит, в этот день из нашей камеры увели сразу пять человек.

Сидим, ждем приговора. Мы уже знали, что по нашей статье ссылка. Обсуждаем с Радой варианты. Я хотела попасть в ссылку куда-нибудь в курортную местность. Чтобы родные отпуск не тратили специально на свидание со мной. А так приедут на курорт и со мной повидаются. Как говорится, приятное с полезным. Эта мысль не случайно возникла в моей голове. Это были отголоски разговоров с мамой, когда я приезжала ее, навещать в лагерь. Она тогда мечтала после лагеря забиться куда-нибудь, в глушь. Упомянула Боровое в том же Казахстане, где был ее лагерь. В Боровом был местный курорт. Интересно устроен человек. Возможно, именно такие, с точки зрения здравого смысла бессмысленные иллюзии поддерживают человека, помогая ему выкарабкаться из, казалось бы, безнадежного положения. Или мечтала, чтобы дорога до места ссылки, была бы не более двух суток. Например, Сыктывкар в Коми АССР - и не очень далеко, и не очень дорого будет. А вот если Норильск, то кто же ко мне в такую глубинку приедет. Вот так сидим и мечтаем. Волнуемся, конечно.

Первой из бокса вызвали меня. Завели в комнату напротив. Конвоир остался за дверью. Вошла, стою. Напротив стол, за ним сидел мужчина в штатском. В сером костюме, интеллигентный приличный человек. Только важный, в очках. Зачитал приговор Особого совещания - пять лет ссылки в Кокчетав. В первый раз услышала это слово - Кокчетав. На мой вопрос: "Где это?", он сказал: "В Казахстане, посмотрите на карте". Как будто я сейчас вернусь в бокс и сниму с полки географический атлас. Я что-то подписала, и меня отвели обратно в бокс. А затем увели Раду. Приходит она и говорит: "Пять, Джамбул!" Мы поняли, что едем в разные места. Я сказала, что Джамбул - это ничего, к тебе смогут приехать в гости.

Потом увели мать Магдалину. Она ужасно боялась лагеря. Приводят обратно, и она радостно говорит, что Бог ее не обидел. Пять лет ссылки; но непонятно куда. Я на радостях, что у нее такой легкий приговор, с ней расцеловалась. А Рада меня за это дико запризирала. В камере я к Магдалине плохо относилась, ее никто не любил, а тут целуюсь.

После приговора отводят в спецкорпус. Почему назывался спецкорпус, я не знаю. Камеры там маленькие. Мы с Радой попали в камеру на четырех. Здесь были металлические кровати, как на Лубянке. Одна из

здесь сидевших была врач. Привезли ее на пересуд из Караганды. За что, она не говорила. Получила десять лет лагерей. Замкнутая, мрачная женщина. Может быть, была сосредоточена на том, что ее ожидало дальше. Она мне сказала, что рядом с Кокчетавом располагается Боровое, а там курорт. Значит я получила то, о чем мечтала. Как говорится, повезло.

Другая женщина в камере - некто Мария. Черноволосая, полная, вальяжная дама лет 35-40. Попала она сюда из Германии. То ли в плену у немцев была, то ли родители у нее были немцы, до войны жившие у нас. Много она говорила, выспрашивала. В тюрьме не принято особенно выспрашивать. Если человек не хочет говорить, его не трогают. Когда Наталка попала в Бутырки, она после приговора сидела не в спецкорпусе, а в спецкамерах основной тюрьмы. Арестантов было столько, что маленькие послеприговорные камеры спецкорпуса уже всех не вмещали. Арестанский вал набирал силу. И вот в той камере Наталка оказалась с этой же Марией. Наталка тоже обратила внимание, что она слишком разговорчива была, всем интересовалась. Возможно, она была наседкой. Но кто его знает.

Искра и Ира оказались в соседней камере. Мы с ними перестукивались. Мы сообщили, что мы получили, а они сообщили, что им дали. У них приговор был суров - 8 и 5 лет лагерей. Как перестукивались? Это в тюрьме почти все умеют. Перестукиваться просто. Сейчас точно не помню, но весь алфавит разбит последовательно, кажется, на шесть групп. Вначале стучишь номер группы, а потом номер буквы в этой группе. Например, стучишь раз, а потом два раза. Это значит буква "Б". Если три раза и потом два раза, то буква "О". Кажется так. Можно и проще - у каждой буквы свой порядковый номер. Но так долго и легче запутаться. Есть и более сложные системы перестукивания, но я их не знаю. А способов общения заключенных между собой в тюрьме много, они очень разнообразны. Рассказывают, что сейчас в Харькове построили новую тюрьму. В камерах вместо параш унитазы. Научно-технический прогресс и до наших тюрем дошел. Так в этой тюрьме арестанты между собой каким-то образом через унитазы переговариваются.

Наша камера в спецкорпусе была на третьем этаже. Окно, как и подложено, было в наморднике. Но когда нас водили на прогулку во двор, спускались по железной лестнице, которая была не поперек здания, а примыкала к наружной стене корпуса. Часть этой стены имела

большие зарешеченные окна, но без намордника. И через эти окна был виден жилой дом милиции, стоящий вплотную к Бутыркам. И пока идешь вниз, можно было видеть в окнах напротив, как люди свободно ходят по комнате, уютно пьют чай за столом под абажуром. Абажуры были шелковые, других тогда не было. Ох, как это было тяжело видеть, душу выворачивало.

В спецкорпусе после приговора давали свидание с родными. Подаешь заявление, и тебе пишут да или нет. И если да, то начинаешь ждать, когда твоя буква подойдет. У меня было свидание с Наталкой, а у Рады с бабушкой.

Комната для свиданий по всей длине разделена двумя решетками на три отсека. Решетки от пола до потолка. В среднем отсеке ходит надзиратель, а по одну сторону этого прохода находимся мы, а по другую те, кто к нам пришел. Так через две решетки переговариваемся. Надзиратель ходит между нами и прислушивается к тому, что мы говорим. Чтобы лишнее не сказали. В отсек заводят сразу человек шесть-восемь, но по одному, и расставляют вдоль решетки. Меня еще в камере предупредили, чтобы старалась занять место подальше от входа. Во-первых, у входа более шумно, во-вторых, надзиратель не всегда доходит до конца и ты сможешь сказать что-то нужное. И еще того, кого вводят первым и ставят дальше от входа, уводят последним. Так что у дальнего края можно выгадать еще пару лишних минут. А может и совсем повезет, если попадет добрый или безразличный надзиратель, который не ходит, а стоит у входа. Тогда успеешь о многом сказать и спросить. Мне повезло и я оказалась второй от дальней стены. Пришедших к нам запускают в свой отсек после нас. Надзиратель, правда, ходил туда и сюда по проходу, но главное я успела сказать Наталке, но впустую.

Конечно, в первую очередь я сказала, в чем меня обвиняют, что "дочь...", сколько мне дали и куда сослали. Это я успела сразу. Но главное смогла ей сказать, чтобы срочно уезжала из Москвы. Еще когда получила передачу от Наталки, я стала лихорадочно думать, как бы и передать, чтобы она скрылась из Москвы. Может быть, моя судьба минует. Правда, было у меня внутреннее сомнение - может быть ей все-таки кончить семестр. На меня все насели, и Рада тоже - успеет он кончить свой первый курс, а пока пусть срочно уезжает. Гайра мне все твердила, что ты думаешь еще, видишь, меня и Заяру друг за другом взяли, пусть немедленно уезжает. Это было главное, что я должна была

сказать Наталке. И я сумела это Наталке сказать. Они и сами там на воле до меня поняли. Абрам договорился со своим аспирантом Соломоном Писецким, что Наталка после сдачи экзаменов едет к нему в Тамбов. Я Наталке говорю: "Не жди, немедленно уезжай!" Но они там на воле решили своими мозгами, что пусть сдаст экзамены, а потом уедет. Уехала, только не в Тамбов, а на Лубянку.

Свидание было маленькое, минут десять, не больше. С утра ждешь, ждешь его, не успела двух слов сказать, а его уже нету. Во время свидания состояние какое-то возбужденное, напряженное, спешишь успеть все сказать. Наталка не ревела. Ведь страшно было плакать - это же сталинские времена. На людях тогда не плакали. Не дай бог, омрачишь наступление светлого будущего!

Недавно, кто-то из побывавших там, вспоминая те времена, говорила, что в конце сороковых уже не пытали. Забыла или же была из таких, как я, от которых не требовалось выбивать каких-то особых признаний. В спецтюрьме запомнился крик мужчины ночью. Жуткий. Это был дикий, совершенно не человеческий крик. Ужасно было. До сих пор стоит в ушах. Вот там... Долго ли, не долго ли, но длилось, не знаю. Но нам казалось, что часы… Все лежали затаившись. Утром никто про это не заговорил. В жизни я никогда больше не слышала, чтобы так кричал человек. Только день или два спустя Мария, вроде ни к кому из нас не обращаясь, оборонила, что рядом с нами следственный корпус, только какие-то ворота отгораживают его от нас.

От пребывания в спецкорпусе особенно запомнились эти шелковые абажуры и дикий крик мужчины.

На этап меня и Раду взяли 9 июня. В тюрьме я пробыла 49 дней. Всего 49 дней. Наверно, в сравнении с другими это мало. "Но и очень много, когда ты без вины виноват. Слава богу, я не упала духом. Мне повезло - я оказалась эти 49 дней среди хороших людей. Настоящих людей. Воронок, в который нас запихнули, был уже другой. В нем не было боксов, только скамейка позади кабины водителя. С нами ехал еще парень из Воронежа. Надзирателя с нами не было, он, наверное, сидел в кабине водителя. Нас просто заперли. Так и сидели втроем на скамейке, облокотившись спиной на кабину водителя, и разговаривали. Парень учился в Воронежском университете. У них там была какая-то организация. Они считали, что марксизма в нашей стране нет. Обвиняли их в ре-

визионизме марксизма. Точно не помню. Парень чувствовал свое превосходство над нами. Не то, что мы, он шел по настоящему делу. Такое же было редкостью. Он очень над нами посмеивался, что мы вот эти самые... Он презрительно сказал: "Балалайки вы !" А это значит статья 58-10. Но мы гордо сказали, что мы проститутки. Это слово нас уже не шокировало. Сам он получил 8 лет лагерей. Вот так ехали и болтали, и еще смотрели на московские улицы, по которым проезжали. В двери, на задней стенке фургона, в которую нас сажали, было небольшое зарешеченное окошко. Через него можно было видеть, где нас везут. Так на секунду я увидела свою родную Палиху. Обычно из Бутырок везут в пересыльную тюрьму на Красной Пресне. Об этой пересылке очень плохо отзываются. Она и сейчас работает. Но нам повезло. Нас сразу привезли на Казанский вокзал.

Но то, что это Казанский вокзал, я не сразу догадалась. Арестантского вагона еще не было, и мы долго еще сидели в воронке. Слышны были гудки, движение поездов. Первыми вывели меня и Раду. Сначала выводят женщин, потом мужчин. Подъезжают воронки, и постепенно заполняют вагон. Заквагон внешне - обычный почтовый вагон. В почтовом вагоне то же есть решетки. Поди разберись: какой почтовый, какой арестантский. Но отличить можно - около заквагона всегда торчат солдаты в военной форме.

От воронка до двери в вагон проход из конвоиров. Их человек двадцать, несколько с собаками. Нас и повели по этому проходу из энкаведешников. Тут я поняла, что это Казанский вокзал. Вагон стоял как раз напротив Нюминого дома. Я его сразу узнала. Я же жила у Нюмы в 38-м году, когда нас выгнали из Дома правительства, и я хорошо знала этот район. Дом стоял на углу Красносельской улицы, наискосок от метро, и задней стороной выходил на железнодорожные пути. Это рядом с мостом через железную дорогу. Теперь, каждый раз, когда я уезжаю или приезжаю на Казанский вокзал, я вспоминаю все это. Шла я в своем пальто, в туфлях на высоких каблуках и с наволочкой в руках. Около вагона оборвалась тесемочка на наволочке и она упала на землю. Я присела на корточки, чтобы собрать шмутки, вывалившиеся из нее. Собака рядом сразу ощерилась. Лейтенант, молодой парень, ну может быть года на два старше нас, гордо так посмотрел на меня и процедил: "Рожденный ползать - летать не может!" И под эти слова я подняла наволочку и влезла вагон.

ЭТАП

Вагон был пустой. Первыми в него завели нас с Радой. Нас поместили в первое купе от входа, рядом с туалетом. Вагон столыпинский, он описан всюду. Купе как в плацкартном вагоне: жесткие полки, средние были подняты. Наверху полки для багажа. Купе от коридора отделены сплошными вертикальными решетками, горизонтальных прутьев нет. Дверь запирается на замок.

Запустили нас часов в пять, а уехали мы часов в 12 ночи. Когда мы отъезжали от Москвы, в нашем купе мы были только вдвоем. Разместились на нижних полках. Я, как войдешь, на левой стороне, а Рада на правой. Никаких постельных принадлежностей, конечно, не было. Мне было легче, я подстелила под себя пальто. Еды никакой не было. Нет, нет, вру. Был кусочек сала и чеснок. Это осталось у нас от передач в Бутырках. Мы их берегли на этап. Чеснок, кажется, был мой, а вот сало, наверное, передала Радина бабушка. Чеснок и сало мы разделили пополам - мы же не знали, сколько будем ехать вместе. Читать было нечего, книжек уже не было. Рада была в диком состоянии, совершенно в полной распадухе. И поэтому молча, грустно сидели. Начали заводить мужиков. Очень много их было. Каждый, проходя мимо, естественно, в наш адрес отпускал какие-то словечки. Сидели как два воробушка, тихо-тихо. Пересели на одну полку, прижавшись друг к другу. Так как в купе окон нет, а только зарешетчатые в коридоре, то в купе был полумрак. Сидели и дрожали.

Когда кончили заводить мужиков, пришел начальник конвоя. Молодой парень, довольно приветливый. Не офицер, сержант или старший сержант. Он пришел с нашими делами и устроил перекличку. При перекличке мы должны называть номер своей статьи - "Статья 7-35". Он вякнул: "Новая статья", и ушел.

Вдоль коридора ходит вертухай. Один из них был молодой красивый Узбек. Он все жался к нашему купе, стоял около нашей решетки. К му-

жикам боялся подходить. Это было совершенно явно видно. Он с нами несколько раз заговаривал. Спросил нас: "Что такое СОЭ? Студенческое общество - кого? Эсеров что ли?" Мы обе расхохотались. Сказали - социально-опасный элемент. Но он этого не мог понять. Тогда он нам рассказал, что первый раз в конвое, что до этого танцевал в каком-то узбекском ансамбле МГБ. Служит второй год. В чем-то провинился, и его отправили в конвой. Надеялся, что это будет единственная поездка.

Часов в восемь пришел начальник конвоя и сказал: "Женщины, кто пойдет помоет вагон?" Ну, о Раде и говорить нечего. Она не то, что мыть, она и на ногах стоять не могла. Пошла мыть я. Под улюлюкание мужиков я вымыла коридор и нашу уборную. Купе я не мыла. Мужиков было много. В каждой клетке их битком набито. По-моему, большинство были урки; бытовиков и политических не было видно. Когда я кончила, начальник конвоя сказал: "Вымойте и наш туалет". Я зашла в их туалет, а там душ и все в зеркалах. Очень мне хотелось помыться под душем, но побоялась. Теперь соображаю, что запросто могла это сделать, но вымыла только руки и лицо. И пошла Раде рассказывать, какая там красота.

Когда стемнело, поезд тронулся. Погода была теплая, нас сморило, и мы уснули. Первая заснула Рада. Около нашего купе стоял этот молодой узбек и все смотрел на нее. А она в лунном свете была до того прекрасна. У нее еще бородавка над губой как мушка. Она, действительно, была хороша. Нам все-таки было... Раде 25 лет, мне 24. Мы еще были вполне. И потом подъели немного в Бутырках, с передач. Вот он стоял около нас и смотрел на Раду, а потом говорит: "Какая красивая!" Вскоре и я уснула.

И вдруг ночью этот парень нас разбудил. Поезд стоял. Тишина, весь вагон спит. Он тихо говорит: "Девочки проснитесь. Курские соловьи поют. Может быть, в последний раз слышите". Мы обе моментально сели, мы одетые спали. Это было что-то незабываемое. Тишина. Светила луна, но уже начало рассветать. Через зарешетчатое окно коридора на фоне светлеющего неба видна была какая-то роща. И заливались, пели соловьи. Сидим и слушаем. Ощущение, с одной стороны, было какое-то радостное, с другой стороны, грустное - как какое-то испытание. Может быть, и правда в последний раз слушаем. Минут двадцать слушали. А потом поезд пошел, пошел, пошел. Все, поехали, и мы уже больше не уснули.

Часов в пять привели молодую женщину. Она ехала с нами недалеко - часа два. Ее, кажется, везли на следствие за растрату. Она сказала: "Хотите, напишите письма. Когда поведут, обороню на рельсы. Может, дойдут". Дала нам бумагу и карандаш. Я написала несколько строк: что еду в Кокчетав, что пять лет, чтобы прислали туда справку об университете. Сложила в треугольник. И письмо дошло до Лены.

На той станции, на которой сняли растратчицу, в вагон привели толпу женщин. Было их больше двадцати. Это были заключенные, которые на этапе были не в первый раз. Всех их загнали в наше купе. С шумом и гамом они заполнили все купе. Опустили средние полки. Оказалось, что они образуют сплошные нары. Теперь внизу встать в рост было уже нельзя. Только у решетки остается узкая щель, чтобы можно было забраться на среднюю и верхние полки. Заняли все полки и сразу начали переговариваться с мужиками из соседнего купе и теми, которых водили в туалет. А мы с Радой как два птенчика теперь сидели рядом и молчали. Женщины были мелкие уголовницы, бьгговички. Нас они не трогали, не задирали, не ограбили. В общем, отнеслись к нам безразлично.

Утром выдали селедку и по пайке хлеба. И еще воды наливали. Женщины все были с кружками. У нас же кружек не было. Самое страшное в дороге - это проблема параши. Правда, с нами этой проблемы не было. Это точно помню. То ли молодой узбек нас выводил, когда мы просились в туалет, то ли молодые были и могли долго терпеть. Кроме того, мы были уже немного ученые: нас еще в Бутырках наши женщины второсрочницы заклинали, чтобы на этапе поменьше пили и ели. Лучше голодайте, но не ешьте соленную рыбу. На этапе дают селедку и ограничивают в питье. После селедки ужасное состояние жажды. Это они такой метод придумали, чтобы народ мучился. Мужики все время кричали: "Пить, пить, пить!"

К вечеру мы приехали в Куйбышев. Было еще светло - часов пять. Ехали меньше суток, ночь и день. Быстро? Так мы же не к товарнику были прицеплены, а к пассажирскому поезду. В Куйбышеве поезд подали к главной платформе. Только наш вагон стоял не там, где люди были, а за пределами перрона. Так что выгружались прямо на землю. Первыми выгрузили мужиков, а потом стали выводить нас. И тут, когда я оказалась на ступеньках вагона, на меня обрушилось ужасное зрелище: подо мной было поле лысых голов. На небольшой площади перед вагоном на земле вплотную друг к другу на корточках сидели мужики из нашего ва-

гона. Сидели так тесно, что сверху видны были только их бритые головы. Сколько их было? Черт его знает. Много. Сколько в столыпинском вагоне купе - восемь-десять. Мужики в них были набиты вплотную. В каждом по двадцать пять-тридцать человек. Вот уже около двухсот. Вокруг стояли солдаты с собаками. За солдатами были видны простые люди. Какие-то женщины с детьми. Они что-то высматривали, может быть,( пытались что-то передать. Солдаты их отгоняли. В Москве нас с Радой в вагон ввели одних, а такое зрелище было неожиданным. Женщин на корточки не стали сажать, а по узкому проходу между мужиками погнали прямо к машинам. И вот мы идем с этой ватагой женщин. Мы - это московские красули. Я - в новом коричневом костюме и голубой шелковой кофточке, в туфлях на высоких каблуках. А вокруг поле бритых голов. У некоторых уже отрасли немного волосы. У каждого какой-то сидорок, маленький мешочек. Там и молодые и старые - все обросшие, грязные. Это было очень тяжко. Нас, всех женщин, загрузили в одну машину. В обычный грузовик с невысокими бортами. Здесь в кузове нас посадили на корточки, чтобы не высовывались. Тогда я еще могла сидеть на корточках. Два солдата стояли у заднего борта, два были впереди кабины. Повезли в Куйбышевскую пересыльную тюрьму.

Пересылка находилась при Куйбышевском мужском лагере, где-то на окраине города рядом с Волгой. Лагерь похоже был большой. Мужиков из лагеря водили на работу в город. Пересылка же была небольшая: два барака и в стороне уборная. Один барак был разделен на две части. Большая - мужская, меньшая - женская камера. Политические, уголовники, бытовики были все вместе. Другой барак был разделен на три части. Торец барака занимала администрация. Остальное продольной стеной было разделено еще на две равные части. В одной части был вохровский клуб, в другой - женская камера. Для уголовниц и бытовичек. Наш этап загнали в эту камеру.

Камера была большая, человек на двести. Справа от двери закут, где стояли две большие параши. Было три больших окна почти от пола до потолка. Так как было тепло, то рамы со стеклами были вынуты. Только решетки. Причем решетки были сделаны не из круглых, а из плоских полос железа. Это важно, что плоские. На них мы клали сушиться хлеб. Выдавали его таким сырым, что его невозможно было есть. Посреди камеры стояли сплошные двухэтажные нары. Они были двухсторонние Люди лежали голова к голове. Когда нас запустили в камеру, она была

полна. В самом конце нар наверху со стороны окна были свободные места. Мы с Радой забрались туда. С другой стороны лежали три молодые девки. Рядом с ними тоже были свободные места. Почему здесь были свободные места, мы узнали позже. Мы были рады, что удачно устроились. Свет от окна. Хотя окна упирались в забор лагеря, но за ним возвышался лес. Под окнами между бараком и забором проходила тропочка. Понимаешь, в окне, хотя и не людская, но все-таки была какая-то жизнь. Видны были деревья, иногда проходили охранники. Но нам не повезло. Все политические сидели в другом бараке. Здесь же были уголовницы, бытовики, спецпереселенцы.

Спецпереселенцев было очень много. Они были с Западной Украины и Прибалтики. Вывозили целыми семьями и с большим количеством вещей. Узлы громоздились на нарах и в закутке около параши. Что значит семья? Бабки, дочери, внуки. Маленькие. И пяти лет, и шести, и восьми. У кого и годовалые на руках. Все они кустились в одном углу у входа. Тут были бесконечные ссоры и драки. Тесно же было. Все время у них были какие-то свары. Западных украинок вывозили за связь с бендеровцами. Либо кто-то из их мужиков был в партизанах, либо они подкармливали их. Эстонок вывозили за связь с "лесными братьями". Учти, это был 49-й год. Это уже сколько лет прошло после войны, а их все везли. Как и нас, их гнали по этапу. Запомнилась высокая седая эстонка. Ей уже было далеко за 80 лет. Она ни с кем не разговаривала. Не знаю, правда ли, что все эстонки были из крестьян, но говорили они только по-эстонски и ни с кем из нас не вступали в контакты.

Очень много было бытовичек. Помню статную черноволосую женщину из Куйбышевской области. Интеллигентную, лет около сорока. Бухгалтер, за растрату. Естественно, она уверяла, что никакой растраты не было. Ей дали три года. Помню еще молодую женщину Лизу. Когда Рада уехала, она легла рядом со мной. Она была продавщицей в ларьке. Ларек сгорел. Ее обвинили в поджоге. Чтобы скрыть недостачу. Она уверяла, что ларек сгорел сам собой. Я ей тогда верила. Арестовали ее вместе с мужем. Дали 15 лет. На воле у нее остался маленький ребенок с бабушкой. Она очень страдала. Ну, а я ее жалела.

Из уголовниц, настоящих уголовниц, а не мелких воришек, были только те три девки, которые лежали голова к голове с нами на нарах. Одной было 20, другой - 18, а самой молодой - 16 лет. В отличие от остальных, одеты они были в лагерную форму: веером серые юбки, серые

кофты. Они были лагерницы, сидели уже год. Старшие давно ходили по лагерям, а младшая попала в первый раз. У нее были какие-то высокопоставленные родители. Но она связалась с этими девками и загремела вместе с ними. Были они домушницами - обворовывали квартиры. Были связаны с какими-то парнями и все шли за большую кражу. Сейчас их из лагеря привезли на пересуд. Их было не трое, а четверо. Самую старшую 27 лет мы уже не застали. Так вот, во время пересуда они поняли, что заложила их эта самая старшая. И когда их после пересуда привезли сюда на пересылку, то они ее убили. Алюминиевыми мисками, из которых мы ели. Около параши. Это было за несколько дней до нашего приезда. Поэтому рядом с ними были свободные места на нарах. В камере их все боялись. Но мы с Радой этого не знали. Обрадовались, что есть свободные места у окна, и улеглись головами к этим "мокрушницам". Об всем этом мы узнали позже. Кажется, даже после отъезда Рады.

Пока была Рада, я ни с кем особенно не общалась. Мы были замкнуты друг на друга. Раде было тяжелее, чем мне. В Куйбышеве я уже ушла от мысли о самоубийстве, а Рада все еще была на краю... гибели, не гибели, но... Еще в поезде мы понимали, что рано или поздно, но насту пит момент расставания. Ей в Джамбул, а мне в Кокчетав. Это было неизбежно. Каждый день вместе был как день счастья. Так что нам из чужих никто не был нужен. Познакомились мы только с нормировщиком из мужского лагеря. Он был тоже заключенный. Утверждал, что по статье 58-10. Приходил он под наши окна вызывать желающих работать в швейной мастерской при лагере. Очень старался быть интеллигентным. Сказал, что у него есть выход за зону, может переправить письма на волю. Мы написали письма, и он в самом деле сумел отправить. Лена прислала мне потом сюда на пересылку телеграмму. Иногда нормировщик приходил сюда, только чтобы с нами пообщаться. Всех привлекла Рада. На нее, как пчелы на мед, мужики летели. Нормировщик все просил Раду прислать ему сюда свою фотографию с места ссылки. Рада, естественно, фотографию не прислала. Но потом кто-то из мужиков, прошедших через Куйбышевский лагерь, рассказывал ей, что видел у нормировщика целый чемодан фотографий красивых девочек, проехавших через пересылку. Собирал коллекцию? Зачем?

Раду очень быстро взяли на этап. Уже 15 июня ее вызвали с вещами Вещи наши были в каптерке. Еще в Бутырках нас предупредили, чтобы на пересылке мы с собой в камеру ничего не брали - нас там полностью

обирут. Рада взяла из каптерки свои вещи. Я тоже - отдала ей на дорогу остатки сала. Попутно переоделась. Достала синее платье, а костюм и кофточку положила в наволочку. Сняла туфли на высоких каблуках, а надела бабушкины плетеные тапочки. Больше этих туфель я никогда не носила. Их потом Наталка на танцы одевала. Еще раз проверили адреса. Я дала ей адрес Лены. Она ей потом из Джамбула написала. Довела Раду до двери. Все, пролила слезу. Состояние было жуткое, словно с жизнью прощалась.

Осталась одна. Впереди пусто. Я же не знала, что еще встречусь со своими из Бутырок. Желания вступать в контакт с другими после отъезда Рады не было. Если интересовали меня люди, то только те, кто интересовались мною. Но на пересылках люди мало общительны. Осторожны - опасаются раскрываться. Разговаривать стало не с кем. Книг не было. Тяжелые мысли лезли в голову. Вот тут, чтобы отвлечься от них, я с отчаяния, наверное, стала общаться с "мокрушницами". А, может быть, от страха перед ними.

Они свободно слонялись по камере, вели себя вызывающе шумно, задирались. Особенно доставалось от них спецпереселенцам. Они кричали на них, отбирали еду. Правда, когда мы с Радой попали в камеру, они были несколько присмиревшие - их должны были снова судить, но теперь уже за убийство. И тут мне на помощь пришла литература. Я вспомнила, что, уголовники очень любят слушать душещипательные приключенческие романы с продолжением. И чтобы убить время, я стала "толкать" им "Граф Монте-Кристо". Выбор был правильный. Слушательницы они были прекрасные. Особенно младшая и старшая.

И теперь каждое утро, как только просыпались, они говорили: "Университет, ты готова дальше?". Они меня называли "Наш Университет". Относились ко мне хорошо и даже нежно. Особенно их волновало то, что я еще не жила ни с одним мужчиной. Больше всего - шестнадцатилетнюю. Она говорила мне: "Как же так? Тебе 24 года, а у тебя мужика не было?". Это ее совершенно потрясало: "Как ты живешь на свете!". Они даже пытались подкармливать меня, отнимали еду у переселенцев. Но я от такой еды отказывалась.

Вот такая была их психология.

В это время опять появился нормировщик звать на работу в швейную мастерскую. Рады не было, и я, естественно, сразу пошла работать. В мастерской женщины на швейных машинках шили кальсоны, вернее ста-

вили заплаты. А я за ними убирала. Когда я уходила на работу, "мокрушницы" очень возмущались: "Ну что на них работать! Что ты ходишь?". Я что-то вякала в ответ о воздухе, о смене обстановки. Что удивительно, что и из бытовиков мало было желающих работать. Хотя все они такие трудолюбивые. А может быть неудивительно, может быть, они были обижены на власть. Из эстонок и Западных украинок никто не ходил. Они, наверное, еще и боялись хоть на минуту оторваться от своих семей. А я как идиотка ходила. Когда вызывали на работу, я всегда ходила. Раза три ходила. Водили под конвоем. Когда я возвращалась с работы, меня радостно встречали "мокрушницы": "Университет, давай толкай, что дальше было".

С "мокрушницами" связана еще одна история. Однажды нас повели мыться в баню. Почему-то ночью. Баня была в мужском лагере. Вернее душевая. Да и душа на самом деле не было. Были трубы, но без рожков. И из этих труб лилась вода. И не лилась, а еле капала. Труб мало, а нас человек двести. Человек шесть под такой еле капающей трубой набивалось. Я тоже к какой-то из этих шестерок пристроилась. Смотрю, мои "мокрушницы" каждая под отдельной трубой стоят. Их же боятся, не лезут к ним. Ну, я считаю, что раз я их "университет", то пристроюсь к кому-нибудь из них. Думаю - не прогонят. Подошла к самой младшей. Она смотрит на меня удивленно и говорит: "Ты знаешь, что у меня сифилис? Ты не боишься?" А я и не знала тогда, как он передается. "Ну и что? - говорю. - Я ничего не боюсь". Она посмотрела на меня удивленно и ушла к другой. Я осталась одна. И тут же ко мне подвалили другие женщины. Но "мокрушницы" сразу наведи порядок: "Это мы Университету дали, а не вам". Женщин они разогнали, и я под этими каплями помылась одна. За все время, что я была на Куйбышевской пересылке, в баню нас водили только один раз. На оправку нас выводили два раза в день. Утром и вечером. Тогда же выносили и параши. Уборная была за мужским бараком. Длинное каменное здание. В цементном полу дырки, Были водопроводные трубы с кранами. Здесь не было такой дисциплины, как на Лубянке. Спокойно успевали помыться, что-то постирать, подмыть младенцев. Минут сорок, не меньше длилась эта прогулка. Именно, прогулка, так как настоящих прогулок днем не давали. Даже ребятишек не выпускали во двор, целый день они толкались в камере.

Кормили два раза в день. Хлеб почему-то выдавали в 5 часов утра. Пайка - грамм четыреста. Черное слипшееся тесто. Есть было невозмож-

но. Отламывали корку, а слипшуюся мякоть клали подсушиваться на плоские решетки окна. Хлеб крали, но у меня не пропадал - боялись моих "мокрушниц". Чем кормили, не помню точно. Какую-то кашу дикую давали, еще что-то. Дрянь какая-то. Переселенцы были на собственном довольствии. Наверное, оставалось еще то, что сумели захватить с собой из дома.

Оставшись одна без Рады, я несколько раз подавала заявление, чтобы меня перевели в другой барак, в камеру для политических. Но мне отказывали, там не было мест. В это время начальство решило морить клопов в нашей камере. Клопов было дикое количество. Такое, что спать было совершенно невозможно. Другой барак полон, свободных камер нет, и нас перевели в клубное помещение. Оно было такое же, как наше, но без нар. Без всякой мебели. Все сидели и кимарили на своих сидорах. А у меня и мешка нет, наволочка с вещами была в кладовке. Здесь тоже было три больших окна. Глухие рамы со стеклами, но без решеток. Из окна видны въездные ворота и двор. Перевели нас на два дня. И вот на второй день приводят новый этап и выстраивают его во дворе для проверки. Прямо перед нашими окнами. Это было 23 июня. И вдруг я вижу всех наших женщин: Софья Сергеевна, Фира, Майя и Гайра. С ними была и Заяра, но я ее еще не знала. Она в Бутырках в нашу камеру попала уже после меня. Представляешь себе, я думаю, что сейчас их уведут в камеру политических, и я снова останусь одна. Окна закрыты, форточек нет, и я не могу им просигналить. Я стала жутко биться в истерике, кричать, стучать по стеклу. Но это было бесполезно, они меня не слышали. Я начала требовать начальника охраны. Он пришел и сказал, что в политической камере мест нет, но когда помоют нашу камеру их поместят к нам. А пока они будут сидеть во дворе, так как и здесь в клубной части тоже битком набито. Но когда нас вечером повели в уборную, то я им прокричали, что я здесь и чтобы они просились ко мне. Сразу стало другое настроение.

А потом пришли и спросили: "Кто пойдет мыть камеру после дезинфекции?" Естественно, никто не поднялся. Камера большая, пол земляной, огромные нары. "Ну, не пойдете мыть камеру, так и сидите здесь. Так кто пойдет камеру мыть?" Я иду мыть камеру, пошли еще кто-то из бухгалтеров. Но они мыли только нары, а пол отказались мыть. Надо было лезть под нары, а под ними до пола расстояние маленькое. Я стала мыть пол. Я все-таки длинная была и не такая толстая, как сейчас. Пол

земляной, мыла водой. Горячей водой. Но воды он не боялся. Он был так утрамбован, что был как асфальт. Это сколько лет там камера была! Так одна и вымыла пол всей камеры. Сколько там квадратных метров там было? Много. Если бы Майя была со мной рядом, то, конечно, пошла бы со мной мыть. Когда все вымыли, нас обратно загнали в нашу камеру. Я пошла на свое место, туда к "мокрушницам".

Вскоре в камеру запустили и новый этап. Мои устроились внизу в другом месте. Софья Сергеевна не могла забираться наверх. Но Майя легла со мной. С утра мы уходили к своим. Вот тут наступила роскошная жизнь. Я вновь ожила. Софья Сергеевна устраивала игры в буриме. Они же все литераторы были. Все, кроме меня, - гуманитарии. Играли с утра до ночи. А "мокрушницы" были огорчены, что приехали мои. Монте-Кристо почти прекратился.

Майя мне рассказала, что с ними на этапе ехал юноша с физфака, у которого еще раньше арестовали мать. Второсрочницу. Я почему-то решила, что раз мальчик с физфака, то, наверное, это Эрик Федин. Асю Давыдовну Федину отправили из Бутырок на этап раньше всех. Девочки ее не знали, а Софья Сергеевна с Фирой не обратили, как видно, внимание, что мальчик с физфака. Но я на физфак сразу среагировала. Когда нас выводили в уборную, мы проходили мимо двери в мужскую камеру. Она была всегда открыта. У них окна застекленные, не как у нас. Лето, духота, в камере полно народа. Вот и держали дверь открытой. Там еще такой тамбурочек был. Тамбурочек от воли отгорожен невысокой перегородкой до пояса. А рядом снаружи стоял вертухай. В этом тамбурочке стояли мужики, бритые наголо, грязные, заросшие, и смотрели, как мы идем мимо. И когда в очередной раз мы пошли выносить параши, то Я прокричала этим мужикам: "Эрлена Федина". На обратном пути в дверях стоял еврейский мальчик с большим носом, стриженный, черный, страшный, грязный, в каком-то нижнем белье. И я передала ему привет от матери, сказала, что в Бутырках мы с ней были в одной камере, что на этап она ушла давно, но здесь на пересылке ее не было. Это мне сказал нормировщик. Я про Федину у него спрашивала.

С нашими я была целую неделю. Встреча с ними меня взбодрила, но, еще при них пришла телеграмма от Лены. Что-то "Любим, помним, целуем. Лена". Подписано только Леной. И мне сразу стало нехорошо. Я поняла, что Наталку взяли. Она не могла не подписать телеграмму. Рады не было, и телеграмму я сначала обсудила с Майей. Пришли к выводу,

что Наталки нет. На воле нет. Софья Сергеевна еще что-то говорила, что Лена могла не видеть Наталку. В общем, хотела меня успокоить. Но я совершенно раскисла. А тут еще Гайра с Заярой должны были расставаться: у одной была ссылка в Караганду, а у другой - в Новосибирскую область. Нормировщик, который приходил к нашим окнам, сказал, что он может устроить так, чтобы они поехали вместе. Я сразу на это клюнула и решила, что надо кого-то смазать. Предложила свои новые туфли на высоких каблуках. Мол, останусь в бабушкиных плетеных тапочках. Но сестры не поверили нормировщику и отказались. Они были умнее, чем я. Нормировщик оказался нечист на руку - это я потом узнала. Сестер увезли отсюда в разные места, но потом они сумели официально соединиться.

Заяра еще не пошла на сделку потому, что мы уже знали - за побег дают 25 лет каторги. В камере была молодая женщина, из немцев Поволжья. Звали ее Эрна. Их во время войны сослали куда-то в Сибирь. Они там жили до сих пор. Но она взяла и ушла оттуда, и ее где-то схватили. И за побег из ссылки она получила 25 лет каторги. Поэтому Заяра и побоялась. Правда, мы еще не подписывали бумагу, что за побег можем иметь 25 лет. Подписывают ее на месте ссылки. Но знали об этом.

Да, забыла рассказать про старушку 99 лет. Замечательная была бабуля. Совершенно ясная голова, но ходить ей было уже трудно. Ей часто надо было на парашу, и при этом количестве народа ее это очень смущало. Да и до параши надо было добираться через узлы. Трудно ей было. С дочерью и внуками она жила в Симферополе. Сама она русская, а муж был немец. Русский немец. Он еще до войны умер. Мужа она очень любила, и всех детей и внуков записала немцами. И вот теперь их выслали в Казахстан. Это уже в 49-м году. Они очень нуждались, а в Симферополе остался дом. Решили, что кому-то надо поехать его продать. Долго думали, кому ехать. Дочери нельзя - она немка. Могла только бабуля. Она же русская. Хоть дочь и волновалась, как мать в 99 лет доедет до Симферополя, но другого выхода не было. Ехала она свободно, а когда приехала, ее тут же взяли. Не помню, успела она продать дом или нет. И следователь сказал: "Ну, что мамаша, получите 25 лет. За побег". Она ему очень бодро ответила: "Спасибо сынок, тут и мне и тебе хватит". Вот так в 99 лет ей дали 25 лет за побег из ссылки. Она мне рассказывала: "По Симферопольской тюрьме я свободно ходила. Меня не запирали, как здесь. Надо было, меня звали: "Мамаша, идите на допрос". И я шла на

допрос". Она страдала, что не увидит дочку, внуков. "Мне бы с ними попрощаться. 25 лет я уже не проживу".

Гайру отправили раньше всех. А 29 июня уезжали все остальные, кроме меня. Их вызвали на этап, а меня нет. То ли потеряли мои документы, то ли засунули их куда-то. А может быть, везли их по другой дороге. Не знаю. Обменялись с ними адресами. Я им давала адрес Лены, а они мне адреса родственников. Запоминали наизусть. И их увели. Майя мне потом рассказывала, что ехали они уже не в столыпинских вагонах, а в теплушках. Все в Сибирь. С ними уезжали все эстонцы и западные украинцы, Эрна и 99-летняя бабуля. Уезжали и "мокрушницы". Этап был огромный. Выстроили их всех со своими сидорами во дворе. Это я помню. В тот день я специально напросилась на работу в мастерскую, чтобы на них еще раз посмотреть.

Я опять осталась одна, была в состоянии полного отчаяния. Правда, мои женщины перед отъездом меня обихаживали. Как-то накачивали меня, но я была в диком состоянии, как и после отъезда Рады. И стала я каждый день писать заявления, почему меня не берут на этап, что я пересидела все сроки. Настырно, каждый день. В результате меня перевели. в камеру политических. И опять забыли.

Камера политических совсем другая. Помещение небольшое - метров тридцать. Нары здесь были только вдоль стен. Тоже в два этажа. Все лежали головой к стене. Два застекленных и зарешетчатых окна на уровне верхних нар. Народу в камере было полно. Когда я оказалась в, камере и стала осматриваться, где бы мне пристроиться, то с верхних нар спрыгнула и подошла ко мне моложавая женщина невысокого роста, с коротко подстриженными темнокаштановыми волосами и глазами словно две черных маслины. Выяснив, кто я, она пригласила меня к себе, наверх, освободив для меня место рядом с собой. У нее было необычное поразившее и запомнившееся мне имя - Дина. Она была старше меня на лет десять-двенадцать. Когда ее взяли в первый раз, ей было около двадцати лет. Взяли ее с братом по доносу бывшего мужа. Брат погиб в лагерях. Теперь она шла этапом уже второй раз. Она взяла надо мной опеку и, пока мы были вместе, очень мне помогала. Вообще верхние нары были заняты политическими. Почти все они были второсрочницы. Долго в камере они не задерживались. Одних привозили, других отправляли дальше. Больше недели никто не задерживался. Это же пересылка. Везли их в Сибирь, на Дальний Восток. Только мне не везло. Я опять застряла,

продолжала подавать заявления, но бесполезно. На работу я уже не ходила. Время проходило в разговорах и воспоминаниях.

Вскоре уехала Дина. Встретились мы с ней вновь через сорок лет, оказавшись рядом за столом в гостях у колымчанки Зои Дмитреевны Марченко. Дину я сначала не узнала, но когда в разговоре она вспомнила Куйбышевскую пересылку 49-го года, то я спросила ее: "А с Вами не было девушки после диплома?" - "Как не было! Дочка замнаркома. Ей еще дали защитить диплом, а потом повели на Лубянку! Каждый раз когда я прохожу мимо старого Университета, я ее вспоминая. Я только забыла, как ее звали".

Это была Дина. Дина Михайловна Фейгина.

В этой камере приснился мне страшный сон. Опять с зубами. Значит, стою я на допросе в комнате следователя. Комната маленькая. Как сейчас помню, он сидит за столом, а я стою у стены. И я стала выплевывать ему зубы с кровью. Вот так, плевать в него. Зубы с кровью. Плюю, а у меня все новые и новые зубы... Я от страха проснулась. Когда я утром это бабам рассказала, они - коммунистки-атеистки - сказали: "Ей плохо!" Я им, конечно, про сестру и телеграмму Лены уже рассказала. А тут привезли очередную второсрочницу из Бутырок. Она рассказала, что в Бутырках в камеру привели женщину, видевшую на Лубянке молоденькую девушку, у которой еще раньше взяли сестру. Все это вместе дало мне четкое определение, что Наталка тоже сидит. Наталку взяли 19 июня прямо в институте. Но об этом я расскажу потом.

Наконец, 23 июня меня вызвали с вещами. Я знала, что следующая пересылка будет в Челябинске, и очень боялась, что там опять могу застрять. Опять меня предупреждали, чтобы в дороге не ела селедку. Не дай бог! С пересылки на станцию меня везли в воронке. Одну в боксе. Может быть, и еще кого-то везли, но голосов не было слышно. Привезли на вокзал, и я снова попала в столыпинский вагон. В купе было только три женщины. В Куйбышеве их не сняли на пересылку. Одна из них оказалась Гаммова. Вот тут мы с ней познакомились. Звали ее Милица Георгиевна. Она подтвердила, что действительно на Лубянке видели какую-то девушку, у которой сестра прошла раньше. В Бутырках, в камере, знают ее сестру. Но фамилии она тоже не помнила. Поскольку у Рады и Майи не было сестер, а Веселые были там вдвоем, то у меня не было сомнений, что это Наталка.

Нас повезли в Челябинск. Я Гаммову очень боялась, так как за ней ходила слава наседки. Я уже говорила, что она работала в Норвежском посольстве, что ее водили на допрос к министру Абакумову. И получила она ссылку по 58 статье, а по ней ссылку не давали. Сослали ее. тоже в Кокчетав. Она к тому же внутренне была совершенно раскрепощенной. Язык у нее был сочный, мощный. Чертыхалась, матом крыла. Могла сказать конвою: "Пошли вы к чертовой матери!", взять свою сумку и ... идти. куда они велят. Ну, чистый провокатор. Она была старше меня. Тогда ей было 33 года. Я ее жутко боялась. Она себя очень плохо чувствовала. На этап ее взяли прямо из тюремной больницы. У нее был костный туберкулез, свищ на левом боку гноился. Одета она была в очень красивый белой кофточке и зеленом клетчатом сарафане.

Приехали в Челябинск, там на пересылку не повезли. Это было наше счастье. Самое главное - не быть снятым с поезда. Сидели сутки в поезде, не более. Привезли женщин. Снова набилось купе. Повезли в Петропавловск.

Петропавловск Казахстанский. Конец июля, жуткая жара. Из женщин только Гаммову и меня. Сгрузили нас в конце перрона. Где-то около водонапорной башни. Вокруг стояли вертухаи с собаками. Простых людей не было видно. На площадь нас не выводили. Воронок подали вплотную к перрону. Был он не черный , а зеленый и какая-то продуктовая надпись на боку. Мужики, как увидели этот воронок, так стали кричать: "Мы пойдем пешком! Мы пойдем пешком! Мы пойдем пешком!" Милица по своей привычке тоже возмущалась и орала. Ну, а я что - молчала. Конвой в ответ орал: "Будем мы вас слушать". И начал запихивать мужиков в воронок. Их прямо ногами утрамбовывали. Крик, мат. Последними втиснул нас.

Я не знаю, сколько мы ехали. Нам показалось, что вечность, хотя, может быть, прошло пять минут. Когда открыли дверь, то Милица просто выпала на землю без сознания. И с несколькими мужиками было плохо. Я оказалась в безвыходном положении. Понимаешь, стукачка - не стукачка, но кто-то должен ей помочь. Взяла ее под мышки и оттащила в сторону от машины. Там уже не было собак, мы же были во дворе пересылки перед дверью тюрьмы. Помню, что вещей при нас не оказалось. Когда все вывалились из воронка, кто-то крикнул: "Чьи это вещи?". Я принесла наши вещи. Милица не могла двигаться. Ее сразу забрали в изолятор, а меня повели в камеру. От Петропавловской камеры никаких

воспоминаний не осталось. Я каждый день ходила мыть изолятор, чтобы как-то помочь Милице. И очень скоро нас повезли в Кокчетав. Когда Милицу спросили, может ли она ехать дальше, то она, не задумываясь, сказала, что да. Хотя была она еще очень плоха. Но она боялась, что ее в Кокчетав повезут одну. Без меня. А я боялась ехать с ней, не дай бог, еще умрет в дороге. И еще больше боялась оказаться с ней вместе в Кокчетаве. Но, понимаешь, ее болезнь нас очень сблизила. В тот момент она была единственный человек, с которым я могла перекинуться словом. Так что, с другой стороны, страшно было остаться одной.

В Кокчетав нас везли в простом пассажирском вагоне. Завели в отдельное купе. Нас было четверо: две казашки, по-русски они не говорили, Гаммова и я. Вертухаи, два молодых солдата с ружьями, сидели по краям скамьи у прохода и разговаривали между собой. Мы молчали, сидели и смотрели в окно. Мимо купе проходили обычные люди, не обращая на нас внимания. На нас же не написано было, кто мы такие. Ехали днем. До Кокчетава было недалеко, несколько часов езды.

С вокзала мы шли пешком. Было это в последних числах июля. Привели в КПЗ - камера предварительного заключения. Она была в глубине какого-то двора, за забором. Простой сарай с соломой на полу. Само Кокчетавское МГБ размещалось в одноэтажном здании напротив, через дорогу. Туда нас по очереди водили на распределение - где дальше будем жить. В приговоре местом ссылки указывается только область, а конкретно, где жить, определяется уже по прибытию в областной центр. В приговоре у меня было записано - "выслать на 5 лет". Когда в Куйбышеве мы обсуждали приговоры, то некоторые утверждали, что есть разница между ссылкой и высылкой. Ссылка это далеко от железной дороги, а при высылке - необязательно. При высылке должны обеспечивать работой, а при ссылке - ищи сам. А в результате и те и другие жили далеко от железной дороги. И, вместе с тем, в Караганде было много ссыльных. В чем разница между ссылкой и высылкой, я до сих пор не знаю. А может, это все сами заключенные придумали, чтобы как-то себя занять или найти какое-то моральное облегчение. Не знаю.

Когда же меня привели в МГБ к начальнику, ведавшему ссыльными, и зашел разговор о месте ссылки и работы, то я сказала, что кончила Университет и что мне сюда должны прислать документы. Я же просила об этом Лену в письме из Куйбышева. Начальник был приличный и интеллигентный человек.Он сказал конвоиру: "Ну, пойди с ней на почту.

Узнай, может есть что-нибудь". И мы пошли с этим солдатом на почту. По дороге мы еще о чем-то разговаривали. Почта была недалеко, тоже в одноэтажном здании, на той же улице. Город небольшой, в основном одноэтажный. Двухэтажных домов мало. Зашли внутрь. В окошке у девушке спрашиваю:

- Гайстер есть?

- Есть, давайте документы.

- А у меня их нет. Может так дадите?

- Нет, без документов не дам.

- Как же быть?

- Не знаю, без документов не могу.

И вдруг конвоир, стоявший рядом с винтовкой, говорит:

- А под мое поручительство дадите?

-Дам.

Он протянул ей свой воинский билет, и она выдала ему перевод на сто пятьдесят рублей и письмо. Все это он тут же отдал мне. Деньги и письмо было от Лены. В письме лежала справка, что я проучилась 5 лет на физическом факультете МГУ, имею следующие отметки, что защитила диплом и мне осталось только сдать госэкзамены. Про Наталку Лена ничего не писала. Теперь, имея на руках эту справку, я могла просить какую-нибудь относительно приличную работу.

Когда мы вернулись в МГБ, там был уже другой сотрудник. Не тот,. который отпускал меня на почту. Наверное, помощник. Он стал запихивать меня в Чкаловское секретарем директора совхоза. Это далеко в степи. Я потом ездила туда к Юре Михайлову. Его после лагеря сослали туда. Но так как мне еще в Бутырках сказали про курорт Боровое, то я четко решила, что мне надо ехать туда. Мне же надо было только курортное место! Это километров сто от Кокчетава в Щучинском районе. Это я уже в Куйбышеве узнала. Я стала проситься в Боровое. Он говорил, что там для меня работы нет: "Поезжайте в Чкаловское, у директора совхоза секретарем будете. Вы знаете, там такие овечки. У вас свой скот будет. Там овцеводческий совхоз. Будете секретарем директора". А я как идиотка твердила, что поеду только в Боровое. Больше никуда не поеду. Несколько раз меня к нему водили. И все повторялось сначала. Чкаловское - Боровое, Чкаловское-Боровое! Наконец он не выдержал и сказал: "Хорошо, езжайте в Боровое. Но там вас работой не обеспечат. Все равно вернетесь ко мне, и тогда поедете секретарем в Чкаловский

совхоз". А я тупо на своем: "Ну и ладно. Пусть не обеспечат". Тогда он отправил меня к начальнику. Тот тоже мне говорит: "Вы знаете, в Боровом вы в самом деле не найдете себе работу. Как же вы туда поедете? За чей счет жить будете? Родителей нет. Вы что на 150 рублей сумеет долго прожить?" Доброжелательно говорит, а я все на своем - только Боровое. И он отправил меня в Щучинск. Боровое от него километров в двадцати?

Вместе со мной ехала Гаммова. Она не могла еще работать. И когда ее хотели куда-то направить, то она тут же задирала кофту и показывал свой свищь. А это действительно было страшное зрелище. Все в гное. Там какая-то грязная тряпка. Жутко воняет. Она им говорила, что поедет только со мной. Чем меня очень напугала. Она говорила, что я ее спасла в Петропавловском, а если она свалиться, то кто за ней будет ухаживать. Она им кричала: "Вы за мной ухаживать будете? Вы за мной ухаживать будете? "Может быть, ее болезнь мне тоже помогла: в Боровом был туберкулезный санаторий.

До Щучинска по железной дороге около ста километров. Ехали вдвоем, с нами теперь был только один сопровождающий, который вез наши документы. В вагоне мы познакомились с учительницей математики из Щучинска. Звали ее Мария Ивановна. Фамилию забыла. Она возвращалась из Москвы, куда ездила навестить дочь. Ее дочь звали Инна, она была моя одногодка. Мария Ивановна дала свой адрес в Щучинск, пригласила в гости, когда устроимся.

Приехали в Щучинск. Сопровождающий сдал нас Щучинскому МГБ. Там нам дали подписать бумагу о побеге и 25-ти годах каторги. Она была отпечатана на папиросной бумаге. Сказали, чтобы три раза в месяц приходили к ним отмечаться, и велели самим искать себе квартиру и работу. Было это первого августа. Кончился мой этап.

ССЫЛКА

Щучинск - большая деревня. Расположен он в трех километрах от железнодорожной станции "Курорт Боровое", где имеется небольшой поселок из двухэтажных домов. Сам же Щучинск застроен одноэтажными деревянными или саманными избами. Дороги песчаные, асфальта нигде нет. Семь школ, из них две казахские. Весь его можно пройти минут за двадцать.

Комнату мы нашли очень быстро. Маленький домик, сени и две комнаты. В первой жила хозяйка, а в дальней, большой, поселились мы. Заплатили хозяйке 50 рублей за месяц. Местные жители свободно сдавали ссыльным, здесь их было много. Это не преследовалось. Прописывать нас не надо было, паспортов у нас не было, мы только должны были три раза в месяц ходить отмечаться в МГБ.

На следующий день отправила письмо и телеграмму Лене, что я в Щучинске. В тот же день пошла к Марии Ивановне, с которой познакомилась в поезде. Она вела математику в старших классах в одной из школ Щучинска. Сама она москвичка, кончила мехмат 2-го МГУ. В 37-м году ее сослали сюда. Сначала она преподавала в младших классах в деревне Дмитровское в 30-40 километрах от Щучинска. Когда ссылка кончилась, она перебралась в Щучинск, в Москву возвращаться побоялась. Она сказала, что в Дмитровском при ней директором школы был! Виктор Иванович Крючков - очень хороший человек. Сейчас он заведует РОНО в Щучинске. Надо идти к нему, он, может быть, поможет с устройством на работу.

Я пошла в РОНО. Он помещался в белом саманном домике. Виктор Иванович был в отпуску, в кабинете сидел его заместитель Алимов. Сказал, чтобы пришла завтра и принесла университетские документы об образовании. На следующий день пришла со своими справками. И началось. придите завтра, потом послезавтра, завтра-послезавтра, и пошло-поехало, каждый день одно и то же. Разговаривал он со мной точно как

в МГБ: "Мы не имеем права дать вам преподавать". - "Даже математику?" - "Даже математику. Вы сосланные. Неизвестно, чему вы будете детей учить. Придите завтра, я спрошу в ОБЛОНО". И тянул резину, а мои денежки уходили.

Пришло отчаянное письмо от Лены, где она писала, что Наталка арестована, и что мама собирается ко мне. Когда маме сообщили, что я арестована, она из Кольчугина регулярно звонила Лене. А когда Наталка после свидания со мной передала, что меня высылают в Кокчетав, то мама была уже на стреме и ждала сообщения, куда ей ехать. Так как у нее был паспорт с ограничением - "сто один километр от Москвы", то ко мне она могла ехать свободно - это несколько тысяч километров от нашей столицы. Узнав от Лены из моей телеграммы, что я в Щучинске, она нелегально приехала к Лене в Москву. Там у Баси Семеновны ее собирали ко мне: Эдя пошила для меня платье, Инна Вайсер дала готовые вещи, кто-то еще что-то принесли. Набралось два чемодана. И Лена посадила маму в поезд ко мне. В конце августа приехала мама. Стало легче, но мы не знали, что с Наталкой.

А Алимов все крутил, крутил и крутил. Наконец он сказал, что может меня в крайнем случае направить преподавателем младших классов в Дмитровское. О том, что там глухая дыра, я знала от Марии Ивановны. Там даже электричества не было. Но другого выхода не было, надо было зарабатывать на жизнь, и я согласилась. Милица пришла в ужас. Она не искала работу, а ждала, когда я устроюсь преподавателем в Боровое, и она поедет туда за мной, работать там маникюршей. Она считала себя маникюршей высшего класса. А Боровое это курорт, много приезжих, там эта профессия будет нужна. А кому нужна маникюрша в Дмитровском!

На следующий день пришла к Алимову оформлять направление в Дмитровское. В кабинете у Алимова сидел еще какой-то мужчина. Я сразу поняла, что это заведующий РОНО Виктор Иванович Крючков. Он был с костылями, а Мария Ивановна мне говорила, что Крючков без ноги - какая-то травма еще в детстве. Алимов снова начал занудливо говорить, что нужны еще какие-то документы, что я не кончила университет, что у меня нет отметки за педагогическую практику, что вообще я малоценный кадр и тому подобное. И вот когда он эту ахинею нес, человек с костылями вдруг сказал мне: "Выйдите на минутку". Я вышла. А потом меня позвали. Алимов спрашивает: "Поедете в Боровое преподавать ма-

тематику в старших классах?" Так я же все время мечтала попасть на курорт: "Конечно, поеду!" - "Но имейте ввиду, что у вас там будет маленькая нагрузка - всего восемь часов". - "Ну восемь, так восемь". А тот, что на костылях, говорит: "Восемь часов временно. Там преподаватель хочет уехать, и, пока он не уедет, у вас будет восемь часов. А когда он уедет, вы получите полную нагрузку". Неожиданно как-то по человечески сказал, хотя вид у него был очень суровой. Я уже успела отвыкнуть от того, чтобы со мной начальство так разговаривало. И добавил: "Езжайте, посмотрите, поговорите, а когда вернетесь, будем решать". И без "здрасте - до свидания" встал и ушел.

Я решила, что и на пять часов нагрузки туда поеду. Мне было все' равно, лишь бы Боровое. Тем более, что я была еще богатая женщина -осталось около ста рублей, да и мама немного денег привезла. Это было" 25 августа. Меня Алимов около месяца мордовал. Но без разрешения МГБ я в Боровое ехать не могла. Надо было идти к ним, а они возьмут» и не пустят, начнут тоже тянуть волынку. Решила поехать без разрешения, всего 25 километров. Авось не попадусь. Правда, по сердцу кошки" скребли - я же помнила про 25 лет каторги бабуси из Куйбышевской пересылки. На следующий день рано утром я подалась в Боровое, а мама с Милицей остались меня ждать и волноваться, каждая, конечно, по-своему.

Пошла пешком, тогда там не было маршрутных автобусов - добирались на попутных машинах. Вскоре меня догнал грузовик и шофер меня подхватил. Довез меня до детского санатория, а до самого поселка Боровое надо было пройти еще два километра по берегу озера. Дорога проходила через сосновый лес вдоль левого берега озера. Потрясающее озеро. Вообще Казахстан это бескрайние степи. И вот в этих степях, как оазис, протянулась узкая полоска леса с многочисленными озерами. Боровское озеро километров - шесть длина и около двух ширины. А рядом Чабачье озеро - еще больше, и еще десяток озер поменьше. Леса сосновые, иногда березовые. Места благодатные, и климат здоровый. Недаром еще до революции англичане снимали здесь концессию и построили курорт, куда приезжали туберкулезники из Англии. В тридцатых годах курорт разросся: построили детский туберкулезный санаторий, два санатория для открытых и закрытых форм туберкулеза, дом отдыха. И все это только вдоль одной стороны озера. Места сказочные. Иду по дороге, вокруг сосны и всюду валуны. Валуны - изумительные нагромождения

камней ледникового периода, которые, помнишь, мы видели на рисунках в учебнике истории для IV класса. И все они разные: и небольшие, и размером в большой многоэтажный дом. Некоторые прямо из озера торчат. И все они имеют названия: "Сфинкс", "Бабушкин чемодан", "Синюха", "Акжикпес" - имя какой-то принцессы. Эти необычные названия я, конечно, потом узнала. А тогда я шла по этой вьющейся между соснами и валунами дороге и была поражена навалившейся на меня никогда не виданной экзотикой. И когда пришла в поселок, то была просто обалдевшей от всего увиденного.

Нашла школу - длинный деревянный одноэтажный барак. В поселке было две школы: русская десятилетка и казахская семилетка. Стояли они рядом. Директором десятилетки был Сергей Николаевич Чернышев, по образованию физик, кончил учительский институт. Когда я сказала ему, зачем я пришла, он очень обрадовался, так как не знал, кому отдать свои 8 часов по физике в старших классах, в которых слабо разбирался. Это были те самые 8 часов, о которых говорил Алимов. К тому же Сергей Николаевич на войне был тяжело ранен в легкое. Вести занятия из-за этого ему было трудно. Он также сказал, что со временем нагрузка у меня может увеличиться, так как учительница математики в старших классах хочет уехать к мужу в другой город. Но РОНО ее не отпускает, так как нет замены. Если я подойду и сумею вести математику, то ее часы передадут мне, а она сумеет уехать. А это больше 30 часов. Но подробности я узнала позже. Математичка была немкой. Ее в начале войны выслали сюда из Поволжья, а мужа сослали на трудфронт в Челябинск. Даже после войны наши советские немцы не могли перемещаться по стране без разрешения МГБ. Здесь в Боровом для ее мужа работы не было. С большим трудом она получила в МГБ разрешение на переезд к мужу, но РОНО не отпускал, так как не было замены. Уже два года, как она получила разрешение от МГБ, умаляла ее отпустить, а этот подлец Алимов, зная об этом, отправляет меня учителей младших классов в Дмитровское. Сволочь он был. Слава богу, что в кабинете тогда оказался Виктор Иванович. Он сразу все усек и направил меня в Боровое. В результате у меня была хорошая нагрузка, а немка-учительница через месяц уехала к мужу.

Окрыленная успехом, я днем уже вернулась в Щучинск. На радостях вечером в этот же день я, мама и Милица решили пойти в кино. Было около шести часов вечера. Жара была дикая. Достала из чемодана лег-

кое платье, которое пошила мне Эдя. Кино демонстрировали в клубе, в большом деревянном одноэтажном доме с крылечком. Подошли к нему, а на крылечке стоит все местное начальство. В клуб еще не пускали. Жара жуткая, а они все в шерстяном одеты. Как сейчас помню, жена Виктора, Ивановича, я потом с ней подружилась, одета была в вишневого цвета шерстяное платье, застегнутое под самый воротничок, в чулках. Простых, капроновых тогда там еще не было. И еще сверху на плечи накинула красивая шерстяная кофта. А я в легком платьице в синих и красных цветочках на пуговках и без рукавов с большим вырезом впереди. Без чулок. А у Милицы светло-зеленый сарафан с совсем голой спиной.. Правда, чтобы не виден был свищ на боку, она одела белую легкую кофточку - у нее все было заграничное. Стоять у крыльца нам как-то неприлично - мы же ссыльные. Вот втроем мы начали курсировать перед крылечком до начала сеанса. У Милицы еще на кофточке короткие рукава, а я совершенно оголенная. И все уставились на нас, стоят на крылечке и смотрят. А мы только одни ходим. Милица шепотом говорит: "Они, как трибуна на Красной площади, а мы, как демонстранты". И в самом деле мы как будто демонстрируем московские и заграничные моды. Те, что на крылечки, прямо вызверились на нас. А Милица еще подкидывает: "Завтра ты пойдешь брать направление, а тебя за оголенное тело не пустят в Боровое. Кому нужна такая развратная учительница в школе! И меня ты оставишь без работы - кроме как в Боровом маникюрши нигде не нужны".

На следующий день я с замиранием сердца пошла в РОНО – возьмут или не возьмут? Но меня взяли. Правда, пришлось еще раз съездить в Боровое, и тоже тайком. Алимов потребовал привести справку о предоставлении жилья. Сергей Николаевич справку дал, и я с мамой 29 августа уехали в Боровое Милица пошла в МГБ хлопотать о переводе в Боровое.

Поселились в маленькой избушке, стоящей метров в десяти от озера А рядом возвышалась гора огромных валунов высотой с пятиэтажный! дом. А на самом верху лежали два плоских камня один над другом. Создавалось впечатление, что кто-то забросил наверх открытый чемодан. Гору так и называли: "Бабушкин чемодан". Забраться на ее вершину никто не мог. Дом принадлежал школе - две комнаты и сени. В одной комнате жили две учительницы младших классов. Как их здесь называли - самые большие проститутки нашего курорта. Курорт большой и специфический,

сюда приезжали больные туберкулезом надолго - месяца на два, а то и больше. Большинство было мужиков, а без баб они жить на могли. И наши учителки подцепляли этих мужиков. Я и теперь не представляю, как они это делали. И они приводили мужиков в свою комнату. Через стенку все было слышно, но мы старались этого не замечать. Мы с ними никогда не ссорились, в общем жили дружно.

В другой комнате вместе со мной и мамой поселили молодую учительницу из Алма-Аты. Шурочка, Александра Ивановна Стрелкова. Она мне потом много крови испортила, да и я ей наверно. По глупости. Но вообще она была обычная, не умная, но и не злая девочка. Вскоре к ней приехала младшая сестра, которая стала учиться в 5 классе. В доме этом мы прожили две зимы. В одной комнате две совершенно разных по интеллекту семьи.

Вскоре вслед за нами приехала в Боровое Милица и устроилась маникюршей в парикмахерскую. Я к ней спокойно стала относиться еще в Щучинске, когда мы с ней жили вместе. Постепенно страх перед нею исчез. Она крикливая, сумбурная, но к "стукачеству" никакого отношения не имела. Я не знаю, что было раньше, когда она работала в норвежском посольстве, но в тот период, когда я была с ней знакома, я абсолютно уверена в ее порядочности. У меня о ней остались только самые добрые воспоминания. Она была хорошая баба, хотя немного истеричная. Ей тогда было 33 года. Молодая интересная женщина, яркая, громкая, за словом в карман не лезла, темпераментная - мужики за ней всегда увивались. В Боровом ей стало резко лучше, свищ зарубцевался. Там же благодатный климат для туберкулезников: холодная сухая зима, хорошее лето, кругом сосновый лес, вода и к тому же кумыс. Здесь она довольно быстро пришла в норму. Через год она поняла, что может преподавать английский. Какого же черта быть маникюршей. И она добилась перевода обратно в Щучинск, где стала преподавать английский в школе. Вышла замуж. Когда мы все потом вернулись в Москву, мы с ней встречались. она приходила к маме в гости. Но потом, после смерти ее мужа, следы ее затерялись. Недавно я узнала, что она умерла а конце 80-х годов.

В начале октября вдруг появилась Наталка. Мы ее не встречали, она сама нашла наш домик. Сколько слез мы пролили в тот вечер втроем от радости и горя. До поздней ночи рассказывали мы друг другу наши "одиссеи". В какой-то момент, когда мы уже лежали в постели, Наталка

на полуслове замолчала - я перепугалась, подскочила к ней, а она просто уснула. Приезд Наталки был для нас неожиданным. Хотя я знала, что сестер Заяру и Гайру Веселых сослали в разные места, но где-то надеялась, а вернее мечтала, что мы окажемся вместе. Узнав об аресте Наталки, я написала несколько заявлений в Кокчетавское МГБ с просьбой направить ее в Боровое. Послала на всякий случай нормировщику в Куйбышевскую пересылку немного денег и письмо для Наталки. Если ее повезут через Куйбышев, то, может быть, она тогда узнает, что я с мамой в Боровом.

Наталку арестовали 19 июня. Она была на первом курсе Педагогического института. Жила у Абрама с Кулей. В тот день утром ей позвонила тетка Фаня, чтобы она приехала ночевать к бабушке - к ним кто-то приходил. Абрам сказал: "Ты сейчас пойдешь сдавать экзамен, а вечером в Москве тебя не будет. Поедешь к Соломону в Тамбов, я уже договорился". Когда она пришла на экзамен, то ей сказали, что ее вызывают в деканат. Она сразу почувствовала, что тут не все ладно, и в деканат пошла вместе с Женей Гершензоном. Они вместе сдавали экзамен. Из деканата ее направили в первый отдел. Тогда они помчались к Абраму, он принимал экзамены где-то в другой аудитории. Вызвали его в коридор. Наталка сказала: "Папанечка, меня вызывают в первый отдел. У меня нет денег, дай мне скорее на всякий случай". Абрам только и мог сказать: "Что ты спешишь! Не волнуйся! Ты думаешь, что они тебя не подождут? Подождут!" И стал шарить по карманам, вызвал своего ассистента по экзамену Леву Атанасяна и забрал у него все деньги, что были. Абрам растерялся, и не сообразил сразу отправить Наталку на вокзал. Но сообразительны мы бываем, как правило, задним числом. Женя про' водил Наталку до Первого отдела. Оттуда уже не выпустили, посадили в машину и отвезли на Лубянку.

Там у нее был, что и у меня, следователь Макаренко. Обычно после зачтения обвинения в конце прокурор задает формальный вопрос: "Есть жалобы и заявления?" В камере Наталку наставляли говорить о своей невиновности, требовать освобождения. Но когда прокурор задал этот пустой вопрос, то Наталка сказала: "Прошу отправить меня к сестре". "Куда?" - спросил прокурор. "В Кокчетав", - Наталка после свидания со мной в Бутырках знала место моей ссылки. Прокурор сделал пометку в своих бумагах и сказал: "Учтем".

Наталкина глупость, вроде моей, чуть не сослужила ей плохую службу. Когда в Бутырках молодой эмгебешник зачитал ей приговор: "Пять лет ссылки в Кокчетав", она гордо сказала: "А я знала, что в Кокчетав". - "Откуда?" - вылупил он на нее глаза. - "Мне прокурор сказал, там у меня сестра". Эмгебешник прямо озверел: "Ах, ты знаешь! Так я тебя в другое место загоню! Будешь у меня много знать!" И еще что-то в этом роде. Наверное мог, но, может быть, это от него не зависело.

В общем, Наталка прошла полностью мой путь: Лубянка, Бутырки, Куйбышев, Кокчетав, Щучинск, Боровое. После приговора в Бутырках она попала в одну камеру с Ксенией Карловной, с которой я сидела на Лубянке. Ксения Карловна получила 5 лет лагерей. Камера, где они встретились была большая - маленьких послеприговорных камер не хватало. Начался очередной большой поток. В Куйбышевской пересылке нормировщик передал Наталке письмо от меня, где я писала, что я с мамой в Боровом. Но денег отдал только часть, остальные зажилил. Но все это уже было позади - главное, мы были все вместе.

В связи с арестом Наталки стоит здесь рассказать необычное продолжение этой истории. Через месяц, 27 июля, Абрам поехал на день рождения своей сестры Сарры, будущей моей свекрови. Поехал один. Куля с внуком были на даче. Абрам до сестры пошел в баню. Он и Куля до конца жизни были большими любителями Сандуновских бань. Когда после бани Абрам выходил из метро на станции "Автозаводская", его задержал бдительный милиционер. Ему показался подозрительным огромный профессорский портфель Абрама. В нем лежало грязное белье и большая хрустальная ваза, подарок для сестры. Такое сочетание еще больше подогрело подозрительность милиции. У Абрама с собой паспорта не было, и больше двух часов ушло на выяснение его личности. И где-то около полуночи он оказался у сестры. Ушел он от нее, когда метро уже не работало. На такси приехал домой. А дома полный разгром, все перевернуто. Галя, которая с тетей была дома, говорит, что приходили военные с дворничихой, искали тебя, даже шкафы просматривали, а в два часа ночи, когда метро уже кончило работу, ушли. Чуть свет Абрам пошел пешком на вокзал и уехал в Болшево под Москвой, где они на лето снимали дачу. И там притаился. Но за ним больше не приходили. Как видно, план по арестам был выполнен - взяли кого-то другого. Чтобы не искушать судьбу, Абрам уволился из Московского пединститута и уехал

работать в Ярославский пединститут. Так и пронесло. А если милиционер в метро не был бы таким бдительным! И такие бывали истории.

Осенью пришло письмо от Адассы о смерти Липы. Подробностей она не сообщала. Липе было всего 46 лет. Что произошло, мы узнали только через несколько лет. Когда начались повторные аресты, дошли они и до Алексина, где жила Липа. Ее вызвали в местное МВД. Липа была беременна, и она поняла, что второй раз лагерь она не выдержит. Она пришла домой и выпила стакан уксусной эссенции. Когда тетя Женя прибежала из поликлинике к ней, она уже ничем помочь не могла. Это была третья смерть взрослых ставшая нам известна: папа, Пиня и Липа. Скажу здесь сразу - все наши арестованные мужчины все, кроме Нюмы, были расстреляны: Хаим Каплан, Сюня Гайстер, Арон Бутковский. И никто не знает, где их могилы. И Левы Каплан и Сережи Титова, погибших на фронте.

Наталка довольно быстро устроилась медсестрой в лабораторию при курорте, поступила на заочное отделение в Кокчетавский медицинский техникум. В МГБ разрешили ей ездить в Кокчетав сдавать сессии. Кончила техникум, получила диплом. Стали думать об институте, но аттестат за десятилетку остался на Лубянке. Послала ее учиться в вечернюю общеобразовательную школу, вновь в 10 класс. Получила Наталка аттестат, который пригодился ей уже в Москве.

Я же с 1 сентября приступила к работе в школе. Через месяц у меня уже была полуторная нагрузка, так что я сразу стала неплохо зарабатывать - 710 рублей в месяц. По современным деньгам - 71 рубль. Вела физику и математику в старших классах. В старших классах был только один поток, и наполняемость их была маленькая - 10-15 ребят. А в семилетке было по два полных параллельных класса. В Щучинске были горный техникум и педагогическое училище, а в Кокчетаве - медицинский техникум. Многие ребята после семилетки уезжали туда учиться! То, что старшие классы были маленькие, на первых порах облегчало мою работу.

К первому своему уроку в Боровом я тщательно готовилась, но, как он прошел, не помню. А вот учеников своих очень хорошо помню. Очень скоро мне дали классное руководство в 9 классе. Всего в классе было девять ребят. Через год в классе, где я была классным руководителем, было уже около тридцати. У тех ребят, кого я приняла в первый год, интереса к знаниям не было никакого, книг никто не читал. Только двое было из

интеллигентных семей: Эрик Григорьев, блестящий мальчик - единственный из класса, который читал все на свете, и сын директора курорта Геша Тяунов. Но Геше был золушкой в семье. Он был сыном от первой жены, и на него было навалено все домашнее хозяйство: таскать воду, колоть дрова, топить печь - на чтение у него времени не оставалось. Остальных ребят книги интересовали как прошлогодний снег. На первом же классном часе я села на парту и стала читать им книгу Первенцова "Честь смолоду". Сейчас я, конечно, выбрала бы другую книгу. Начала читать вслух. Открою книгу и читаю вслух. Помню, как Эрик сидит надувшись - мол я сам умею читать, а я ему говорю: "Тебе неинтересно? Уходи". Нет сидит, и незаметно высокомерное выражение сходило с его лица, и он с интересом слушал до конца мое чтение. Так потихоньку я приучала их к чтению, и вскоре они сами начали читать. Да так читать, что через какое-то время стали приходить ко мне родители и жаловаться па ребят: "Инна Ароновна, вы знаете, мой ничего не делает. Вместо того, чтобы заниматься, сидит и читает". И я убеждала мамаш, что читать не менее важно, чем делать уроки и колоть дрова. И я научила их не только читать, но и заниматься. В общем там в Боровом, за эти годы ссылки и учительства, у меня был какой-то творческий взлет - я открыла много настоящих ребят, на которых все махнули рукой.

Вот была у меня такая Хадя - Хадича Ахмарова, способнейшая девка, но школа ей нужна была, как мне..., ну, не знаю как..., ну, как зимой зонтик. И вот она у меня пошла, пошла, пошла, поступила в Омский медицинский институт, стала врачом. Когда она потом приехала на каникулы, то мне рассказывала: "Инна Ароновна, а у меня на экзамене спрашивали: - У кого вы так хорошо учились?" А ее младший брат Олег - внешне очень интересный парень и первый хулиган в Боровом - оторви и брось, только что с ножом не ходил. Правда, он уже шел по накатанной дорожке за сестрой. Кончил школу чуть ли не отличником, поступил в Артиллерийскую академию в Москве. Была такая Маруся Буртаева, на первый взгляд дубина-дубина, а школу кончила хорошо, успешно поступила в институт. Много моих учеников поступили в институт. А все началось с чтения вслух. Где-то лежит фотография Юры Жданова, став студентов, он ее мне прислал из Омска. На ней надпись: "Лучшему человеку, которого я встретил!" Вот это, наверное, и было главной опорой в той жизни, помогало забывать о страхе повторного ареста, который все время висел над нами.

Вскоре ребята стали приходить к нам в дом. А в доме тесно, так я возьму их и пойду с ними гулять. Идиотка, до часу ночи с ними ходила, а родители бегали и искали своих детей. Вскоре я еще и физический кружок организовала, мастерили с ребятами различные приборы. Один даже в Политехническом музее в Москве выставлялся. Эрик с кем-то из ребят сделал.

Были ли конфликты с родителями? Нет, ни с родителями, ни с ребятами. Хотя был один, но о нем я потом расскажу, он связан с "Делом врачей". Да, был еще один небольшой конфликт из-за книг. Был в поселке книжный киоск, где я покупала себе книги. И была в одном из санаторием очень хорошая библиотекарша, пополнявшая библиотеку своего санатория хорошими книгами из этого киоска. Она была не просто библиотекарша, а я бы сказала коллекционер, библиофил, своего рода меломан книг. Но была у нее одна особенность, о которой знали все на курорте, она хорошие книги не давала читать, дрожала над ними. Когда мы появились в поселке, я очень быстро завязала контакты с киоскершей. Тогда еще не давали взяток, отношения были чисто платонические. И если приходили хорошие книги в одном экземпляре, то киоскерша об этом меня срочно уведомляла: "Инна Ароновна, приходите скорее , а то она заберет. У вас хоть ребята их читают". А наши книги расходились по всему поселку. И я начала перехватывать хорошие книги. Библиотекарша, конечно, скоро узнала, что хорошие книги начинают уплывать у нее из под носа. Встречая меня на улице, она возмущалась моим поведением. Даже несколько раз приходила к нам домой: "Инна Ароновна, так делать нехорошо! Вы берете книги для себя, а я для библиотеки!" Но до открытого скандала не доходило - ее дочь, учившаяся в шестом или седьмом классе, должна была вскоре стать моей ученицей. Это ее сдерживало, портить со мной отношения она не решалась. Более того, она даже особенно ученные для нее книги давала мне читать. Так как с ребятами я жила дружно, то и родители ко мне относились хорошо. Даже можно сказать нежно и доброжелательно. Наверное, через детей своих, видели мое отношение к их ребятам.

А вот с учителями школы отношения были сложные. Я уже говорила, что директор школы, Сергей Николаевич Чернышев, был тяжело болен и равнодушно относился к школьным делам. Когда меня хвалили, он молчал, когда меня ругали, он не вступал на мою защиту. Он не был плохим человеком. Он был никаким. А вот завуч был сволочь редкостная.

Ефремов, пожилой уже, преподавал химию. Говорили, что раньше характер был лучше. За год до моего приезда в школе произошла трагедия. В пургу заблудились младшеклассники из детского санатория. Они по несколько месяцев лечились в санатории и поэтому приходили учиться к нам в школу. Когда в пургу в школу не пришли дети из санатория, то нескольких десятиклассников послали их искать. Малыши сами добрались до школы, а старшеклассники замерзли. Нашли их в ста метров от школы. Среди них была и дочь завуча. Это надломило его. Завуч все время плел вокруг меня какие-то интриги. Сам в открытую против меня не выступал, а подставлял других. Вот таким главным подставным лицом был пожилой учитель математики в младших классах Запорожец. Как преподаватель он был безграмотен, и сдавал мне в восьмой класс своих учеников с такой подготовкой, что только моя сумасшедшая работа, могла этих ребят поднять. Ну, и, конечно, то, что в старших классах народу было поменьше, можно было на каждого обратить внимание.

Вот идет один из первых педсоветом после начала учебного года. Завуч спрашивает меня: "Инна Ароновна, с какой подготовкой пришли ребята в восьмой класс?" Я как идиотка говорю правду: "С плохой!" А раз они плохо подготовлены, значит Запорожец их плохо учил. Но до моего прихода они всегда были хорошо подготовлены. Я теперь понимаю, что ссыльная математичка, которую я сменила, никогда таких глупостей не говорила. Она была намного старше меня. А я-таки ляпала, и все это ни к чему хорошему не приводило. Запорожец, конечно, меня возненавидел. Сама была виновата. Или вот с чтением. Моим собственным. Время на чтение не оставалось. Вечером каждый день проверяла контрольные, готовилась к новым занятиям, да еще допоздна ходила со своими учениками. Все просвещала их. Читать для себя было совершенно некогда. Так я читала на переменах в школе. Приду с урока в учительскую, открою книгу и читаю. А их раздражало, что я с ними не общаюсь, игнорирую. А у меня просто свободной минуты для чтения не было. Особенно это раздражало Запорожца. Я на перемене уткнусь в книжку, а он вокруг меня ходит и бурчит: "Ну как это можно в таком шуме читать! Что вы там воспринимаете?"

Моя педагогическая неопытность и наивность, часто незаметно используемая завучем, нередко создавали конфликтные ситуации и с другими учителями. Вот история с Шурочкой Стрелковой, с которой мы жили в одной комнате. В том классе, где я была классным руководите-

лем, она вела историю. Как она преподавала: придет в класс, раскроет под столом учебник и читает по нему. Оторваться от него не может, а ребята, естественно, на голове стоят. Дисциплины на уроке никакой. Однажды на педсовете она потребовала, чтобы я вместе с ней провела классное собрание. Завуч поддержал, хотя, наверно, понимал, в чем дело. Я, не подумав, согласилась. Был в этом классе такой Женя Ткаченко сын директора военного санатория. Шурочка спрашивает Ткаченко, почему он срывает дисциплину на уроке. Я никак не могла понять, как же Женя может срывать дисциплину. Женя замечательный мальчик, очень способный, весь из себя отличник. Правда вьюн ужасный. Но я его у себя на уроках затыкала очень просто: давала и давала решать задачи -ему и голову поднять было некогда. Вот Шурочка его спрашивает, а он молчит. И весь класс молчит. Я не выдержала и по наивности говорю. "Женя, может быть, ты все же скажешь в чем дело? Почему вы так плохо себя ведете на уроке истории?" Он встал, был он маленького роста, потупил голову и пробурчал: "Вы понимаете, Инна Ароновна, мы уже взрослые, грамотные и можем сами без Александры Ивановны прочитать по учебнику все, что она нам читает". В общем, скандал, я уже не рада, что согласилась на это собрание. Конечно, такие промахи не облегчали мне жизнь. Естественно, после этого собрания у нас с Шурочкой отношения были натянутые.

Интересна дальнейшая судьба Шурочки. Карьера ее была успешной. Историю она не знала, но начетчицей была блестящей. Выступала на собраниях, вступила в партию, и через четыре года ее назначили директором престижной школы под Щучинском.

В общем, за редким исключением профессиональный уровень учителей в школе был невысокий. Была у нас в школе одна Заслуженная учительница. Софья Петровна - божий одуванчик, но совершенно безграмотная. Ребята умирали от скуки на ее уроках литературы, читали посторонние книги. Она мне все время на них жаловалась. Я их умоляя» вести себя хорошо, но это не помогало. Я против нее никогда и слова не говорила. И не потому, что боялась. Нет, я ее безумно уважала и считала, что Заслуженного учителя дают только заслуженным. Считала, что все, что она делает, все правильно. А то, что ребята безграмотные, это не ее вина. А вина была только ее, это я потом поняла.

Я, конечно, среди них была белой вороной, инородным телом, в своем настойчивом стремлении приобщить ребят к знаниям и культуре. Это

их раздражало, служило укором, и вокруг меня плелись мелкие интриги, но открыто против меня не выступали - у многих дети учились у меня, и они видели, что дети получают хорошие знания. Математику, как видно, я вела хорошо. И не потому, что я была как-то очень талантлива. Во-первых, сказывалось университетское образование, но главное было в том, что раз в месяц я тайком ездила в Щучинск к учительнице математики Ольге Элоизовне. С ней меня познакомила Мария Ивановна. И математику я вела так, как велела Ольга Элоизовна. А она была совершенно потрясающей учительницей. Не просто хорошая, а удивительная учительница. В 35-м году после убийства Кирова ее сослали сюда из Ленинграда, где она преподавала в Университете. Тогда Сталин тысячи ленинградцев отправил в лагеря и ссылку. В то время ссыльным еще разрешали везти с собой какие-то вещи, но Ольга Элоизовна привезла только книги и старинное кресло. Меня очень поразило это кресло с загнутыми подлокотниками, приехавшее из Ленинграда. За 14 лет работы в Щучинске Ольга Элоизовна стала известной на весь Казахстан. И она меня учила я на первых порах без ее советов и шага не делала. Вот она говорила: "Вы делаете контрольную работу, подобрали примеры. Вы должны сесть и сами решить. И засечь время, а потом увеличить его в шесть раз. И только тогда вы можете дать эту работу ребятам". Господи, думала я тогда, что это я в шесть раз буду увеличивать время - примеры же очень простые. Но делала, как она велела, и довольно регулярно ездила к ней по секрету в Щучинск. Боялась, конечно, я же подписала бумагу о невыезде за пределы места ссылки. 25 лет каторги - это ведь не шутка. И Ольга Элоизовна меня вела, я делала все, как она говорила. "И если, - это она всегда повторяла, - ученики ваше задание не сделали, это не значит, что они глупы. Это значит, что вы сами не поняли того, чему вы их учите!" Она меня учила основам преподавания. Как учитель она была богом отмечена.

А физику я брала у Шумского. Он работал вместе с Ольгой Элоизовной в одной школе в Щучинске. Приехал он из Алма-Аты по распределению. Но с ним у меня было по другому. У меня был достаточно высокий Уровень знаний по физике, и мы с ним на равных обсуждали мою учебную и кружковую работу. Встречалась я с ним реже, обычно на совещаниях в РОНО, на которые мне разрешали ездить. Но этого было вполне Достаточно, чтобы и физику вести на хорошем уровне. Так что я не в пустыне работала.

Кончился первый учебный год - первый год ссылки. Очень трудный он был, но вместе с тем и радостный. Мы с Наталкой опять были с мамой, и на работе я наглядно видела отдачу от своего труда. Но кончился он конфузом. Если я не помню своего первого урока, то первый выпускной вечер я хорошо запомнила. Но здесь следует сделать отступление. В Боровом регулярно появлялся уполномоченный МГБ по нашему району Кинджетаев. Красавец казах невысокого роста, лет под тридцать. И когда я его видела у нас в Боровом, то у меня становились ватные ноги, и я спешила перебраться на другую сторону улицы. А он, наоборот, любил подходить ко мне и с улыбочкой начинал разговаривать. Наверное, от страха на моем лице все было написано, а ему это доставляло удовольствие. Я не знаю, кого еще в жизни кроме него, я так боялась. Может быть, только Иосифа Виссарионовича.

Так вот, собравшись на выпускной вечер, мы с Наталкой решили заскочить сначала на почту. На вечер я решила одеть присланное мне Инной голубое платье с короткими рукавами, которое завуч запрещал мне носить в школе. На этот раз я решила нарушить запрет. Подходим мы с Наталкой к почте, а навстречу Кинджетаев. У меня сразу ноги подкосились. "Ой, Инна Ароновна, какая вы красивая. Почему вы в таком платье?" Я помертвела, меня всю стянуло, еле выдавила: "У нас выпускной вечер". "О-оо выпускной вечер, - говорит, - я обязательно приду". Тут со мной совсем плохо стало, Наталка меня еле дотащила до школы. Сели мы где-то в последнем ряду, чтобы нас не было видно. Выпускной вечер был общий для 10, 9 и 8 классов, но главными там были десятиклассники. За столом президиума сидели директор, завуч, Заслуженная учительница, историчка, классная руководительница десятого класса. Слава богу, Кинджетаева нет. И вдруг меня вызывают в президиум и сажают рядом с "божьим одуванчиком". И только я села, как в зале появляется Кинджетаев и тоже садится за стол президиума. Я, онемевшая, сижу и думаю: "Ничего себе сочетание - эмгебешник и ссыльная за одним столом президиума". Сейчас смешно, а тогда было не до смеха. Чем все это обернется потом, было неизвестно. Ну, начались выступления учителей и десятиклассников, потом пошли подношения. Десятиклассники всем сидящим за столом президиума положили какие-то подарки. Заслуженной подарили какую-то тонкую книжонку, и мне такую же. И только я подумала, что, наконец, официальная часть кончилась и можно будет удрать, как к столу президиума вылезают мои девятиклассники и кладут

передо мной семь томов Горького - буревестника революции. Мало им этого, так они открывают первый том и начинают читать, что они там написали: "Дорогой Инне Ароновне! За самоотверженный труд..." и так далее и тому подобное. Ох, как это страшно было! Нужно встать им отвечать, а меня ноги не держат. Но все-таки начала что-то вякать, благодарить, мол, спасибо вам, я вас .учила и вы меня учили и вдруг как бухну: "Да здравствует партия и дорогой товарищ Сталин!" Ляпнула и села. Тащимся мы потом с Наталкой домой, и она говорит: "Ну мать, начала ты хорошо, но это было уже ни к чему". Я и сама знаю, что ни к чему, но ведь все от страха. Заслуженному учителю - "божьему одуванчику" тонкую книжонку сунули, а мне ссыльной - 7 томов Горького. Это было ужасно.

Через год после приезда в Боровое переехали в другой дом. Сначала от нас уехала Шурочка, а потом сменился директор и он забрал себе дом. Дом вообще был директорский, но Сергей Николаевич жил в своем собственном. Дом, в который нас переселили, тоже был школьный, но в нем никто не хотел жить - ткнешь пальцем и проткнешь насквозь. Да еще на ветру стоял. Снять у кого-нибудь комнату было очень трудно, решили переезжать в него. Будем жить отдельно, так будет спокойнее. Домик состоял из одной комнаты, маленьких сеней и закутка с кухней. Наняли людей, которые хорошо обмазали дом глиной. Потихоньку обжили. Ко мне, наверное, хорошо относились, если мне, ссыльной, дали отдельный дом. Стали жить втроем. Мама нам готовила, добывала продукты, покупала их у местных жителей. Маме приходилось обойти весь поселок, чтобы что-нибудь достать. Хлеб пекла Наталка, в магазин его привозили редко. Мука была, но не так, чтобы всегда. Когда ее завозили в магазин, покупали побольше. Мясо государством не продавалось. У местных жителей мама покупала телячьи ножки и зимой развешивала их в сенях. В общем, в бытовом отношении мы жили не плохо, также, как и все вокруг. Люди относились к нам хорошо - почти все были либо родители моих учеников, либо Наталкины пациенты.

Иногда на курорте показывали кино. Была там танцплощадка, но я туда не ходила, в Наталка, одев мои туфли на высоких каблуках, редко, но бегала туда. Раз в неделю была баня. Заведовала ею мама Хади и Олега Ахмаровых. Учился у меня еще их брат Хасан.

Они татары были. Самой колоритной фигурой был отец - прекрасный кондитер. Его потрясающее искусство мы могли оценивать на наших вы-

пускных вечерах, дня которых он всегда пек изумительные торты. Высшего класса кондитер, но пил как сапожник. Он в одном санатории поработает и запьет. Его выгонят, он месяц опохмеляется и идет работать в другой. Его берут, таких, как он, в Боровом больше не было. Поработает на новом месте месяца два-три и опять зальет. Его выгонят, а он в следующий. За год он обходил все санатории и начинал по новому кругу. Он себе цену знал. Пижон был, ни одного зуба, а осанка, как у министра. Вот после очередной отставки встретишь его, важно разгуливающего по поселку, поздороваемся, и начинается у нас с ним долгий интеллигентный разговор. А жену его звали Анна Марковна. Она на себе все хозяйство тянула и была еще банщицей. Баня была одна на весь курорт. Каждый день работала. Для местного населения только два дня в неделю: один для мужчин, другой для женщин, остальные дни для курортников. Если женский день пропустишь, жди еще целую неделю. Но Анна Марковна нас всегда пускала и в дни курортников. А они все туберкулезники, с ними вместе не очень хочется мыться - душа нет, были только шайки. Но Анна Марковна пускала нас до курортников. Присылала Хадю: "Инна Ароновна, мама сказала, что в баню можно". И мы втроем собирались в баню.

Потихоньку мы стали обзаводиться знакомыми и друзьями. Об учителях: Марии Ивановне, Ольге Элоизовне и Шумском, я уже рассказала. В Боровом мы особенно сдружились с врачами. В первый же год мы познакомились с Мирой Яковлевной Белоусовой. Ее мужа еще в 34-м году сослали в Казахстан. Она приехала к нему и устроилась работать врачом в санаторий. Мужа вторично арестовали еще до нашего приезда. Ее дочь Ната училась в Москве, в институте. На следующий год после нашего приезда в Боровое по распределению приехала Анна Моисеевна Мильман, очень милая женщина, года на три старше меня. Мы с ней очень быстро сдружились. Она окончила в Москве 1-й Мединститут, но не сразу поступила в институт, в войну пришлось несколько лет работать. Здесь она стала врачом в местной амбулатории. В ней было всего два сотрудника: Анна Моисеевна и фельдшерица - старая и хорошая женщина, с которой мы тоже дружили. Анна Моисеевна работала и невропатологом, и гинекологом и всем на свете. Бывало зимой, в пургу, завернут ее в тулуп, посадят в сани и везут куда-нибудь в глушь. Тяжелобольных отправляли в Щучинск, здесь в амбулатории было всего три койки. Рожали здесь, Она даже раз водила меня на роды. Мама Аню очень любила и

пригревала. Еще нас сближало то, что ее брат Гриша учился в Москве вместе с Валей Рабинович, Нюминой племянницей. Гриша приезжал к сестре в Боровое, и через него мы получали весточки и посылки из Москвы. В Боровом Анна Моисеевна вышла замуж за лечащегося на курорте больного, родила дочку и вернулась с мужем в Москву.

В 52-м году по распределению из Москвы приехали две молодых врачихи из 2-го Мединститута. Вера Березницкая и Аня Шпирт. Вера проработала недолга, всего с полгода. У нее в комнате обвалился потолок, она получила сотрясение мозга и уехала в Москву. В Москве мы с ней потом встречались, она до сих пор дружит с Галей Шестопал. Анна Давыдовна Шпирт была невропатологом. Мы ее звали просто Нюся, а Анну Моисеевну звали Аня. Они любили приходить в наш дом, мама их подкармливала, а я любила ходить к ним в гости. Но вот что интересно, что между собой у них так и получилась дружба.

С Москвой я поддерживала связь главным образом через Лену, она мне писала чуть ли не через день. Инна в силу своего характера писала реже, присылала посылки. Лена каждый год летом приезжала в Боровое. Я ей заранее покупала путевку. У нее тогда какие-то очаги обнаружили в легких. Приезжала летом, когда и у меня были каникулы. Мы с ней все время шатались по окрестностям. Места там потрясающие. О валунах, лесах и озерах я рассказывала.

Был там, как его называли, "Пляшущий лес", деревья которого были все искривлены в одну сторону, или "Золотой ручей" - небольшой, вода прозрачная, дно песчаное, и там, как будто крупинки золота сверкают. Наверное, слюда сверкала. А около него столько белых грибов росло, что мы с Леной даже не поверили сразу, когда их в первый раз увидели. Но росли они только вдоль ручья, и не дальше двух метров от него. А чуть дальше от ручья отойдешь, ни одного не встретишь.

Ходили вдвоем, иногда к нам присоединялись Ленины кавалеры. Их у нее всегда было много. С ней же интересно было - она много знала, была остроумная и веселая собеседница, да и сама она была интересная внешне. С одним из ее поклонников у нас была "веселенькая" история. Он с ней в санаторной столовой сидел за одним столом. Звали его Николай Александрович, вроде неплохой человек, немного старше нас. Иногда он к нам пристраивался во время наших прогулок, но мы с ним далеко от курорта не отходили. К нему еще присоединялся во время наших прогулок его друг, старый толстый дядька. Ему лет сорок было, но тогда он

нам старым казался. Пытался еще за мной ухаживать, а я вообще все это очень уважаю - все эти штучки-дрючки. Раз мы с Леной куда-то ушли вдвоем. Возвращаемся к нам домой, а на маме лица нет. "Я, - говорит, такого потрясения больше не выдержу". Сидит она на крылечке, читает книгу, и вдруг перед нею вырастают двое мужчин, и один из них в^ форме МГБ. И тот, что в форме, спрашивает: "Учительница математики! здесь живет? Инна ее звать". Мама говорит, что пока она ответила, ду-¹ мала, что ее родимчик схватит. В форме был Николай Александрович -¹ они нас просто искали, чтобы вместе погулять. Николай Александрович' оказался сотрудником МГБ. Он потом у Лены спрашивал: "У Инны какая-то странная фамилия, не русская. Она что здесь в ссылке?" Как-то он Лене рассказал про разнарядку в 36-37 годах. Его район не выполнил план по разнарядке, и его из-за этого задвинули в более захудалый район. Что за разнарядка? Разнарядка по аресту определенного количества ни в чем не повинных людей!

В следующие годы поклонником Лены был Николай Дмитриевич Беклемишев. А может быть наоборот, мы были его поклонницы. До войны он жил в Польше. Когда в 39-м году мы присоединили Западную Украину, то его сослали в Казахстан. Он был крупный ученый, после войны стал директором института курортологии в Алма-Ате. Приезжал в Боровое искать места для новых курортов - места же здесь благодатные. Вот мы с ним втроем и ходили по окрестностям. С ним было очень интересно ходить. Уходили далеко, километров за двадцать от Борового. Я ходить люблю, но удаляться мне от Борового далеко запрещено. Если кто-то увидит и доложит оперуполномоченному, то могут приравнять к побегу. А это пахнет лагерем, каторгой. Когда во время таких прогулок мы подходили к какому-нибудь населенному пункту, то я закутывала голову полотенцем, чтобы меня не узнали. Вначале говорила, что жарко голове стало, но потом быстро поняла, что мои наивные объяснения Николаю Дмитриевичу ясны как божий день.

Летом 52-го года мы с Леной провели 12 дней в Боровском доме отдыха. Я заранее купила путевки для нее и для себя. А потом Лена еще целый месяц жила у нас - мы уже жили в отдельном домике. В это же время к Наталке приезжала ее подруга Зоя. Вот только из наших родных никто нас не навещал.

Однажды прихожу из школы, а на диване лежит пожилой мужчина. Мама спрашивает: "Ты узнаешь?" Я конечно сразу узнала, хотя не виде-

ла его с 37-го года. Я застеснялась, молчу, вывела маму в сени и говорю: "Мама, это Бройдо?" Вошли обратно, мама говорит: "Узнала она тебя". Он был приятелем отца, старше палы лет на десять. Перед войной он был директором Политиздата. Прославился скоростью, с которой издал собрание сочинений Сталина. А в 41-м году Сталин его посадил, дали ему 10 лет лагерей и отправили на Север в Коми АССР. Где-то в конце срока его сактировали, он уже не мог ходить, все ноги были в язвах. Сактировала его моя тетка Фаина Сауловна Гайстер, мама покойного Игоря. У нее уже кончился срок, возвращаться ей было не к кому - мужа расстреляли, сын погиб. Она осталась работать вольнонаемным врачом в лагере, вышла замуж за такого же как она бывшего зека и прекрасного врача Анохина. После актирования Бройдо перевели в Карагандинский лагерь. Здесь у него кончился срок. Ссылки в приговоре у него не было, и он мог за вычетом крупных городов и ста одного километра от Москвы выбрать себе место для жительства где угодно. Его жена Анастасия Федоровна после ареста мужа лишилась квартиры в Москве. У них была хорошая дача на Николиной Горе. Анастасия Федоровна срочно ее продала и купила маленький домик в Шереметеве под Москвой. Но туда он ехать не мог. Бройдо выбрал Боровое. В Карагандинском лагере он оказался вместе с мужем Миры Яковлевны, который рассказал ему о хорошем климате в Боровом и относительно сносной там жизни. И Бройдо попросил направление в Боровое, по которому он мог здесь жить, но которое не предоставляло ему здесь жилье и работу. Приехав в Боровое, он пришел к Мире Яковлевне передать ей весточку от мужа из лагеря. Стал выяснять, кто из ссыльных здесь живет. Мира Яковлевна сказала: "Есть здесь девочки Гайстера". Он пошел к нам и застал там маму. Остался у нас жить и вызвал Анастасию Федоровну. От нас они переехали жить в поселок на Чабачьем озере, где сняли комнату. Анастасия Федоровна привезла с собой дочь Ингу, которая стала учиться у меня в классе. Я любила ходить к ним на Чебачье озеро. Величественная и вальяжная Анастасия Федоровна была прекрасной рассказчицей. Слушать ее можно было часами.

Когда я в очередной раз приехала к Ольге Элоизовне в Щучинск и рассказала, что у нас появился Бройдо, она сказала: "Я его очень хорошо знала. В тридцатых годах он дал обещание покончить с безграмотностью в Саратове. Я там была в это время. И знаете, покончил. Развил этакую деятельность, что всех бабок запряг в работу". Бройдо был боль-

шая умница. Когда его спрашивали, зачем он выбрал такую дыру как Боровое, он неизменно отвечал: "Ну, что Боровое! Что Казахстан! Мне здесь ближе до лагеря, когда меня второй раз возьмут. Если бы я выбрал что-нибудь поближе к Москве, то тогда придется этапом через всю страну возвращаться в эти края. Здесь с моими ногами все-таки ближе".

В 52-м году к нам приехала Зинаида Самойловна. В сентябре, учебный год только начался, я пришла из школы, а на моей кровати лежит Зина. Ее-то мне не надо было узнавать. Я просто обалдела, как она со своими ногами оказала» у нас. Оказывается, она ездила в ссылку к сыну Юре. Тогда в 44-м году ему дали 8 лет лагерей и 5 лет ссылки. После лагеря он попал в ссылку в Чкаловское. Это куда Кокчетавский эмгебешник направлял меня секретарем директора, соблазняя барашками. И как только Юра после лагеря прибыл на место ссылки, Зина тут же поехала к сыну. От Кокчетава до Чкаловского прямое шоссе, около 90 километров. Еще в Москве Зина решила заехать к нам, так что в Кокчетаве она не стала по приезде брать обратный билет на Москву. А ведь она с трудом передвигалась. Ты же знаешь, что она не могла ездить в Москве на автобусах из-за высокой подножки, ездила только на троллейбусах. И от Юры она поехала к нам. А мы в стороне, километров сто надо ехать на попутных машинах, да не на одной, а пришлось на нескольких. Как она со своими больными ногами до нас добиралась, я даже себе не представляю. А она лежит на кровати и со смехом рассказывает: "В одном месте мне повезло. Загружают меня в кузов и никак не получается. Сопровождающий машину экспедитор смотрел, смотрел и не выдержал: "Как же вы, мамаша, там поедете? Садитесь уж сюда". Вылез из кабины и полез в кузов, а меня подсадили к шоферу". Рассказывает, а сама так и заливается от смеха. Мы были потрясены ее героизмом. Это даже не героизм! Вот кто из нас, в нашем теперешнем возрасте, больной, рискнул бы такое путешествие совершить? не знаю! А для нее это было в порядке вещей. Помню, я еще девочкой была, она мне рассказывала про декабристок, которые ехали к своим мужьям в ссылку. А ведь ей во много раз было труднее. Они ехали в своих удобных возках, губернаторы их по дороге принимали, а Зина ехала в наших поездах и на попутных машинах. Больная, со своими распухшими ногами. Но она была из их породы, из племени настоящих русских интеллигентов.

Зина рассказала про Юру. При обыске у него обнаружили листовки, которые мы же сбрасывали в тылу у немцев. Юра их привез с фронта,

он же был в десантных войсках. Кроме того, кажется у Миши Левина, студента с физфака, нашли ствол от пулемета, который он подобрал в подмосковном лесу после того, как немцев отогнали от Москвы. Мальчишка еще был, из любопытства. Притом ствол был кривой. Так их всех студентов обвинили в том, что они из этого кривого ствола собирались совершить покушение на нашего любимого вождя. Кто-то из них жил на Арбате, а вождь ездил к себе на дачу из Кремля по Арбату. В общем очередной бред эмгебешников. Во время допросов ребят били смертным боем. Зина сказала, что Юра из лагеря вернулся полным инвалидом. Зина прожила у нас три дня. Слава богу, нам повезло, в Щучинск мы отправили ее на попутном маленьком автобусе. Одну, сопроводить ее мы не имели права.

Той осенью 52-го года обстановка начала накаляться. Летом к нам директором пришел Виктор Иванович Крючков. Его сняли с руководства РОНО, но за что, я не знаю. У меня с ним были хорошие отношения, но вот завуч и Запорожец так и ходили вокруг меня кругами, ища повод, за что бы меня клюнуть. И не только меня. Было в школе еще несколько преподавателей ссыльных из немцев Поволжья. Помню семью Вейцманов, она биологию преподавала, а он был библиотекарем в школе. Их дочка у меня блестяще училась, отлично окончила школу, но смогла продолжать учебу только в Караганде, в другие места, как ссыльную, ее не пустили поехать. Завуч очень не любил ссыльных, допекал их. Казалось бы, что мне, благодаря приобретенному педагогическому опыту, должно было бы легче работать, но на самом деле становилось труднее. В это время я еще также наладила, как теперь говорят, мероприятия по профориентации для школьников моего класса. Я ходила в курорт и искала среди лечащихся знаменитостей: заслуженных инженеров, агрономов, ученых, деятелей искусств. Они приходили в мой класс и рассказывали о своей профессии. Примерно раз-два в месяц. Выступал у нас главный инженер Уралмаша, помню встречу с писателем Сартаковым, приглашала я и местных врачей. Но все это было необычно, и у некоторых педагогов вызывало раздражение. В общем жизнь осложнялась. А тут еще произошла эта история с Шурочкой Стрелковой на том злополучном классном собрании, о котором я уже рассказывала. Все это какое-то шебуршение вокруг меня жутко действовало на нервы, и, не выдержав, где-то в начале второй четверти я пошла к директору: "Виктор Иванович, снимите с меня классное руководство". Он посмотрел на меня внима-

тельно и сказал: "Сейчас не время". Я начала что-то говорить, что плохо себя чувствую, и еще что-то. Виктор Иванович вообще не был словоохотлив: "Сейчас не время. Надо будет, сам сниму". Все, и я ушла ни с чем. А тут от Лены пришло письмо, что летом она, наверное, не приедет. Хотя ей уже не надо было лечиться на курорте, но чувствовалось, что причина какая-то другая. В Москве они раньше нас, провинциалов, начали ощущать надвигающуюся катастрофу. Настроение после ее письма совсем упало.

Здесь бы хотелось сказать, что значили для меня приезды Лены в Боровое и как я за это ей благодарна. Это не только живая связь с Москвой, но главное - это огромная моральная поддержка. Начиная со второго курса университета и до конца ссылки рядом со мной всегда была Лена. В этой проклятой ссылке можно было легко опуститься, но благодаря ее приездам ко мне я осталась нормальным человеком. Ее поездки ко мне были не просто мужественным поступком, но в то' время это был постоянный риск. Сейчас молодым трудно понять, чем могли кончиться эти поездки для Лены. Она же не была моей родственницей. Если бы кто-нибудь донес, то Лена не только лишилась бы работы, но и сама бы поехала в ссылку или лагерь.

В начале декабря на курорт приехала какая-то руководящая дама из Алма-Аты, и Наталку сняли с работы. По курорту поползли слухи, что наша мама сестра Фани Каплан, которая стреляла в Ленина. Я с Наталкой пошла к Петру Алексеевичу Григорьеву, отцу Эрика. Петр Алексеевич был председателем Рабочей контрольной комиссии на курорте. Говорили, что раньше он был секретарем обкома комсомола в Златоусте. В 37-м году попал в опалу, и его перевели инструктором профсоюза медработников в Боровое. Мы рассказали ему, что Наталку выгнали с работы. Он пообещал собрать свою комиссию и восстановить Наталку на работе. И самое интересное, он собрал комиссию и восстановил Наталку на работе. Мало того, ей, ссыльной, еще заплатили за две недели вынужденного прогула. Вот и такие чудеса могли быть в то время. Но удивительно не то, что ее восстановили на работе, а то, что нашлись люди, которые в то время не побоялись заступиться за Наталку.

В начале 53-го года, где-то в первые дни после зимних каникул, прихожу утром в учительскую. Навстречу мне Запорожец с газетой в руках, и тычет мне ею в нос. "Дело врачей". Стало страшно, меня охватил животный страх. Вечером дома мы все перечитывали и перечитывали сооб-

щение. Крупнейшие врачи, и все евреи! Правда есть и две русские фамилии, но это дело не меняло. В глаза лезли еврейские фамилии: Коган, Раппопорт, Вовси... В реальность заговора мы сразу же не поверили. Было ясно, что идет облава на евреев. Что теперь нас пошлют дальше, очередь дошла до нас. Тем более, что мы уже знали о выселении целых народов: немцев, татар, балкар, чеченцев... Они были вокруг нас, жили здесь вместе с нами. Мы с Наталкой ночью 'залезли в одну кровать и дрожали, а мама одна лежит, переживает за нас, она уже прошла лагерь и знает, что это такое.

По поселку поползли гнусные слухи, что у евреев нельзя лечиться, евреи отравители и тому подобное. Газеты прославляли доносчицу, провокатора Тимашук. Наших врачей евреев охватил страх. Нюся была в ужасном состоянии. Среди упоминавшихся в газетах московских врачей была фамилия Темкин, а Нюсин брат был женат на его дочери. И как снежный ком стали наворачиваться события одно за другим. Первым к нам в Боровое дошел слух, что в Щучинском арестована Ольга Элоизовна. Почти тут же арестовали мужа врача Анны Савельевны Тумаркиной. Ее муж, тоже врач, был уже давно сослан сюда, но при мне он уже был стар, болел и не мог работать. Анна Савельевна приехала к муже вскоре после его ссылки, устроилась врачом на курорте. Когда мужа арестовали, она тут же уволилась и уехала обратно в Москву, где осталось двое сыновей. А муж ее потом погиб где-то под Тайшетом.

Началась какая-то возня вокруг меня. Сначала это было только какое-то ощущение, но потом дошли слухи, в школу приезжал новый заведующий РОНО Шакиев и следователь МГБ, которые вызывали и допрашивали по одному моих учеников. Затем ко мне пришли мои ученики Эдик Ткаченко и Голубничный и рассказали: "Инна Ароновна, знаете, нас вызывали, спрашивали про вас, про историю с Сопрыкиной". Дело в том, что осенью 51-го года областной профсоюз медицинских работников перевели из Кокчетава в Боровое. Дочь председателя этого профсоюза Сопрыкина пришла учиться ко мне в 9 класс. В Кокчетаве она была круглая отличница. Девочка была средняя, и у меня училась на четвертки. На следующий год ее в классе не стало, родители отправили ее обратно в Кокчетав, зарабатывать золотую медаль. Но получилось так, что она перевелась обратно в Кокчетав из-за меня. Следователь МГБ при допросах ребят налегал на то, что Сопрыкина получила четвертку по алгебре за 9 класс не из-за своих знаний, а из-за моего предвзятого отно-

шения к ней. Всплыл маленький инцидент, произошедший на одной из контрольных работ. Сопрыкина довольно быстро ее сделала и попросила разрешение выйти из класса. Я ей сказала: "Сиди на месте. Нечего тебе там трепаться". Я имела ввиду, что нечего шататься по коридору во время занятий, но следователь трактовал эту историю как пример грубого и предвзятого отношения к Сопрыкиной. Кто-то из девочек подтвердил эту историю, мальчики сделали вид, что не помнят. Короче говоря, это часто встречающийся конфликт между учеником и учителем, для решения которого вполне достаточным был бы кабинет директора школы, дорос до следователя МГБ. И то, что полгода спустя эту историю вытащили на свет божий, было не случайным. Мне кажется, что не Сопрыкины были инициаторами раздувания этой истории - МГБ шило на меня дело.

В один из приездов заведующий РОНО Шакиев вызвал меня в кабинет директора. Он был местный, учился на мехмате университета в Алма-Ате. Из-за болезни он ушел с 4 курса и его назначили заведующим РОНО вместо Виктора Ивановича. Еще будучи студентом, он каждый ГОД ассистировал от РОНО у меня на экзаменах. Я его чему-то учила, и у меня с ним были хорошие отношения. Виктора Ивановича в кабинете не было. Шакиев сказал: "Инна Ароновна, я вам показывать не имею право, но вот прочтите заявление на вас". И подает анонимку на меня, где написано, что я вру, что сослана за родителей, что на самом деле я была в оккупации у немцев и тому подобное. Анонимка была написана на тетрадочной страничке в линейку. Сижу, читаю, а меня трясет. Все, кончено, опять арест, тюрьма, этапы... Что будет с мамой, Наталкой...

Начала лепетать, что это неправда, что это ложь, что можно ведь все проверить в МГБ Щучинска, оно же рядом с РОНО... Но Шакиев только повторил, что показывает ее мне по секрету.

Кто написал анонимку, я точно не знаю, но догадываюсь, что это была одна из молодых учительниц, приходивших в наш дом. Потом на нее в разговоре со мной указывал учитель географии Яков Иванович. Но не хочу ничего рассказывать про нее и упоминать ее имя, прямых доказательств у меня нет. Как видно и следователю была ясна глупость и абсурдность анонимки, но ему надо же было найти хоть какой-нибудь криминал, чтобы меня посадить. Для этого и вытащили историю с Сопрыкиной.

На следующий день пошла к Виктору Ивановичу просить, чтобы сняли с меня классное руководство. Ничего не обсуждая, он сказал: "Инна

Ароновна, сдайте класс Фролову". Фролов работал у нас военруком. Виктор Иванович снял меня без приказа, без сообщения на педсовете. Очень тихо, как будто ничего не произошло. И я сдала классное руководство.

5 марта умер Сталин. Казалось бы его смерть должна была принести нам облегчение. Но все было наоборот, страх усилился, он заполнил нас полностью. Со дня на день мы ждали ареста. Страх помрачил наше сознание. В этот день мама из магазина принесла килограмм сахара. Сахара в магазине никогда не было, нам его в посылках присылала Лена. А тут в этот день в магазин привезли сахар. Никто в поселке не рискнул побежать в магазин за сахаром. А наша мама проходила мимо магазина и купила. Когда мы с Наталкой пришли вечером домой и увидели сахар, то пришли в ужас. Мы накинулись на бедную маму, закатили истерику -как она в такой день могла купить сахар, что о нас подумают. Бедная, бедная мама, страх отнял у нас разум.

Примерно 20-22 марта ко мне из Щучинска примчалась бывшая моя ученица Алла Игонина. В 36-м году арестовали ее родителей. Сестру, которой было три года, отдали в детский дом, а ее, шестимесячную, взяла к себе одинокая медсестра Сима. Потом Сима в 51-м году вышла замуж за шофера с курорта, и Алла зажила в нормальной семье. Где-то весной 52-го года скоропостижно умерла Сима, а месяца через два шофер вновь женился на женщине, у которой был сын моложе Аллы. Для Аллы эта семья стала чужой, начались конфликты. Алла вообще была трудная девочка, как говорят, с характером, но очень способная. Старшая сестра ее в это время училась в педучилище в Щучинске, и Алла в конце второй четверти, под Новый год, уехала жить к ней в общежитие. Перевелась учиться в школу в Щучинске. На жизнь они имели только стипендию старшей сестры. И я стала давать им раз в месяц двести рублей. Алла приезжала за ними ко мне в январе и феврале.

Пришла Алла в этот раз рано утром и рассказала, что вчера ее вызывал районный следователь и требовал подписать бумагу, что я ее загоняла в петлю, что из-за меня она бросила школу и чуть не повесилась. "Я ему говорю: "Как так в петлю. Я только благодаря Инне Ароновне сейчас живу, она же мне деньги на жизнь дает. Нет, не подпишу!" Я ей сказала: "Алла, ты молчи, ты никому не говори, что ко мне приходила". "Нет, - говорит, - Я ему сказала, что сейчас пойду к Инне Ароновне и все расскажу, как вы заставляете меня на нее давать показания". Вот такой

был у нее характер. Рано утром примчалась из Щучинска и все мне рассказала. Стало ясно, что вторичный арест не сегодня-завтра. Сталина уже не было, а эмгебешная машина продолжала крутиться, в особенности на периферии. От страха нас всех колотун бьет, руки трясутся, что делать не знаем. Пошла к Виктору Ивановичу, рассказала ему. Он молчит. Говорю: "Виктор Иванович, ведь все это неправда. И неправда, что я в оккупации была". А он сидит и молчит. Что он может сказать. Он был хороший человек, но что он мог сказать или сделать. Ничего не мог.

А потом события стали развиваться стремительно. 27 марта мы получили очень странную телеграмму от маминой сестры Адассы. Адасса нам практически не писала, было только одно письмо о смерти Липы, а тут вдруг от нее пришла телеграмма: "Поздравляю счастлива жду скорой встречи целую адасса". Мы несколько обалдели, ничего не можем понять. Решили, что Адасса поздравляет нас с днем рождения Наталки. У Наталки день рождения 25 марта. Но зачем здесь эта непонятная фраза: "жду скорой встречи". Что она собирается к нам приехать в такое тяжелое время? Зачем и на кого она оставит сына? И мы пару дней потешались над ее телеграммой как видно, это был выход из нервного напряжения.

Но уже чуть ли не через день по Боровому поползли слухи о какой-то амнистии. Политических не амнистируют, но кого-то все-таки амнистируют. Но кого, непонятно. Стали искать газету. Центральных газет нет, нашли "Щучинскую правду". В самом деле амнистия, и вроде бы мы под нее подпадаем. Все, кто получил не более 5 лет, должны быть амнистированы. Но "Щучинской правде" доверять нельзя, нужен более надежный источник. Говорю Наталке: "Давай езжай в город и узнавай, у меня занятия, я не смогу, а ты отпросишься с работы". Правда, в эти дни из Щучинска приезжал комендант из МГБ, к которому мы все, ссыльные, ходили на отметку. Но ждать его было уже невтерпеж. Я говорю Наталке: "Черт с ним, поезжай, может проскочишь!"

Наталка отпросилась и поехала в Щучинск. Пришла к Марии Ивановне, нашли какую-то центральную газету - вроде все правильно, нас должны амнистировать. Наталка радостная бросилась обратно в Боровое. Вышла на дорогу, где мы обычно голосуем попутную машину, а там стоит наш комендант. Едет в Боровое нас отмечать, ему для поездок машину не давали. Добирался, как и мы, на попутных. Наталка подошла, а он делает вид, что ее не знает. Ну, и Наталка тоже. Наконец около них

остановилась машина. Комендант полез в машину, а Наталка за ним вслед. Наталка потом рассказывала о своей храбрости: "А я за ним с гордо поднятой головой". Едут и делают вид, что друг с другом не знакомы.

Когда Наталка прибежала домой, я уже пришла из школы. Она стала рассказывать, а потом говорит: "Пошли отмечаться к коменданту". Они же вместе приехали. Пришли, и я ему сразу сказала:

- Когда вы нас амнистируете?

- А почему вас отпускать? Вы политические!

- Какие мы политические, мы проститутки! - Наталка рядом аж подскочила от моих слов.

- Какие вы проститутки! Вы даже на танцы не ходите. Надо будет - амнистируем.

Отметились в очередной раз и ушли ни с чем. Но что-то в его тоне было необычное, что придало нам уверенности, что амнистия и нас касается.

Через несколько дней к нам вечером пришел Дзюбенко. Он заведовал радиоточкой в поселке, а его жена была учительницей в нашей школе. Они ко мне хорошо относились, их старший сын учился у меня, кончил школу с золотой медалью. "Инна Ароновна, по радио передали, что врачей освободили, их допрашивали недозволенными методами". Мы все жутко обрадовались. Тут же выяснилось, что родители Дзюбенко еще в тридцатые годы были сосланы сюда, а потом он женился на местной и остался здесь.

На следующий день я радостная шла в школу. Во-первых, реабилитировали евреев, во-вторых, впервые заговорили о недозволенных методах на допросах, в-третьих, нас должны амнистировать. Правда, в последнем полной уверенности еще не было. И вот я, как Наталка в Щучинске при встрече с комендантом, с гордо поднятой головою вошла в учительскую. И тут началось. Посреди учительской стоял Запорожец и тряс в руках газету. Глядя мне в глаза, он истеричным голосом стал шипеть: "Какие это недозволенные методы применялись? В Советском Союзе и недозволенные методы! Этого не может быть! - Запорожец просто изголялся, - Какие недозволенные методы? Вот увидите, завтра напишут, что все это ложь! Разве у нас могут применяться недозволенные методы..." Он не мог остановиться. Он, наверное, еще не понял, но почувствовал, что его мир - мир, в котором можно было безнаказанно измываться над

человеком, начал рушиться, почва стала уползать из-под ног. Для меня это было как ушат холодной воды. И, как в день объявления "Дела врачей", меня охватил дикий страх, хотелось как-то сжаться, исчезнуть, чтобы тебя никто не нашел. Я опять перестала заходить в учительскую во время перемен.

В середине апреля пришло письмо от Лены, что мы точно попадаем под амнистию, что Адасса ходила к юристу, который это подтвердил, и что они нас все ждут. Мы начали потихоньку собираться. Мы с Наталкой четко решили, что едем в Москву, тут у нас сомнений не было. Но встал вопрос, как быть с мамой. У мамы был паспорт с ограничениями - Москва и большие города ей были недоступны. Нужно было искать для нее жилье в провинции, где-то недалеко от Москвы. Написала письмо в Москву, послала письмо двоюродной сестре Нине Каплан в Ленинград, которая уже была замужем за композитором Веней Баснером.

В это время в Москву уехали Бройдо. Поехали в Шереметеве, где у Анастасии Федоровны был домик. У самого Бройдо был паспорт с ограничением, как и у нашей мамы, но они рискнули ехать. Их дочь Инга осталась жить у нас и заканчивать 10 класс.

3 мая рано утром к нам постучался Женя-милиционер, один из очередных Наталкиных ухажеров. Огромный, косая сажень в плечах. По-, стучался и вызвал меня: "Инна Ароновна, только что пришла телеграмма! - вас с Наташей срочно вызывают в Щучинск". Приход Жени милиционеры мы уже ждали, это не было в тот момент для нас неожиданностью. Вот если бы он так рано пришел к нам месяца два-три назад, то не знаю, что бы с нами тремя тогда было. Наталка побежала к себе в лабораторию сказать, что уезжает в Щучинск, а я направилась отпрашиваться к Виктору Ивановичу. Было еще рано, занятия не начались. Виктор Иванович нахмуренный сидел на крылечке нашего бывшего дома под "Бабушкиным чемоданом". Теперь это был директорский дом.

- Виктор Иванович, меня вызывают в Щучинск, в МГБ. Надо, чтобы меня кто-нибудь заменил.

- Хорошо, я вас отпускаю, но эти уроки вы потом проведете. Меня поразило, что ни один мускул не дрогнул на его лице, настолько он умел владеть собой. Он же догадался, что я еду за паспортом.

Приехали с Наталкой в Щучинск. В МГБ выдали справки об амнистии для получения паспорта. Справки были от 13 апреля. Итак с 13 апреля мы уже были свободными! Свободными! Тут же вернулись в Боро-

вое и побежали к паспортистке. Она тоже была моей родительницей. Сына она очень любила, воспитывала без отца. Боря был жуткий парень, но у меня выровнялся, стал серьезно учиться. Подали мы ей наши справки, оторвала она от них корешки для получения паспортов и спрашивает: "Какие паспорта будете получать - шестимесячные или пятилетние? Я вам советую шестимесячные. В них будет стоять, что они выданы по амнистии, а когда кончиться срок, то вам выдадут уже чистые". Так мы и сделали, и уже через полгода у нас были нормальные паспорта без помарок.

Но через несколько дней я пришла к ней опять. От сестры Нины пришло письмо, что она договорилась с родителями мужа, что они нашу маму примут к себе в Ярославле. Но с маминым паспортом в областном городе могли и не прописать. Что делать? Вот и пришла обратно советоваться с нашей паспортисткой. А она говорит: "Пусть мама подаст заявление о потере паспорта, я ей выдам новый, чистый". И выдала.

Это был уже конец мая. Стали складывать вещи. Вещей у нас практически никаких не было, но было очень много книг. Сколотили нам для них два ящика, набралось двести килограмм. Отправили малой скоростью в Москву. Решили уезжать 23 июня, фазу после выпускного вечера в школе. К Наталке на работе хорошо относились, ей тут же на курорте достали билеты на поезд.

Где-то в начале школьных экзаменов пришло письмо от Зины, чтобы я до отъезда в Москву съездила к Юре в Чкаловское. Это не было просьбой - это само собой разумелось. Для Зины было вполне естественным приехать к нам, и вполне естественно ожидать подобное от других. У меня и идеи не было ехать к Юре. Но после ее письма я между экзаменами тут же поехала к нему. Мне уже не нужно было получать разрешение на поездку, я могла передвигаться свободно. Поездка произвела на меня ужасное впечатление. Чкаловское в голой степи - жара, пыль, выдача воды там нормируется. Дома саманные - это значит кирпичи из соломы, перемешанной с глиной и коровьим навозом. Юрин дом был наполовину врыт в землю, нужно было по ступенькам спускаться вниз. В комнате хозяйка с массой ребятишек. Работать Юра уже не мог. В лагере он был сактирован. Он еще в детстве мучился астмой. Здешний сухой климат его немножко спасал, приступы были реже. По просьбе Зины я привезла ему подушки, чтобы ему было выше спать. Жил он на то, что присылала Зина. Ел он мало, иногда его подкармливала хозяйка. Но самое ужасное

было в том, что он не мог физически работать, а другой работы там не было. Вот мы с Наталкой в этот год имели много неприятностей, но мы были заняты делом, нам некогда было вздохнуть. И мы были вместе. А он один, к тому же мужчина. И еще в лагере он пристрастился к морфию. И здесь он где-то его доставал и сам себе делал уколы. Говорил, что живет только этим, потому что при приступах у него дикие боли. Тогда я ему поверила, а теперь понимаю, что он просто стал наркоманом. Когда он в 54-м году вернулся в Москву, то Зина уже не могла его спасти. Она поместила его в больницу, я к нему туда несколько раз ходила, но вскоре он погиб. Лагерь и ссылка сломали его. В Чкаловском я была всего один день, ночевать не осталась, все это было ужасно, и к вечеру я ринулась обратно в Боровое.

После поездки в Чкаловское пошла к Виктору Ивановичу сказать, что увольняюсь с работы, а он говорит: "Не могу, без приказа из РОНО не могу. Езжайте в РОНО. Одно вам обещаю, что палец о палец не ударю, чтобы вас задержать, но ничего не сделаю, чтобы вас освободить, Привезете приказ, отпущу". Я же просто обалдела, он же ко мне хорошо относился. А просто бросить работу я не могла, тогда за это судили. Я сначала не поняла, в чем дело. "Делайте все сами. Удастся, ваше дело, нет поработаете еще год, - помолчал и добавил, - Инна Ароновна, Витьку надо выпустить". Вот в чем было - его сын Витя был у меня в 9 классе, а на будущий год в 8 класс должна была придти его младшая дочь Алла. Я говорю: "А потом надо будет Алку доводить!" "Нет, - говорит, - мне Витьку надо выпустить". Сказал и молчит. Я повернулась и пошла. Как обухом по голове.

На следующий день поехала в Щучинск. Прихожу в РОНО к Шакиеву, прошу уволить с работы. Я раньше с ним на "ты" общалась, а тут на "Вы", руки трясутся. А он говорит: "Какое увольнение! Мы вас посылаем на курсы повышения квалификации. Персональную путевку достали!" Подумала, что в Москву, съезжу туда, подготовлю почву для приезда. Спрашиваю: "Куда?" "В Алма-Ату" Я рот раскрыла и не знаю, что говорить. "Нет, об увольнении не может быть и речи. Мы с таким трудом добывали для вас путевку. Поедете в Алма-Ату". Я не думаю, что был какой-то сговор между Виктор Ивановичем и Шакиевым. За все время моего пребывания в Боровом никого из школы не посылали на курсы повышения квалификации. Путевку на мое имя нужно было, наверное, заранее согласовывать в ОблОНО. Я думаю, что это была ини-

циатива Шакиева, он ко мне хорошо относился. Может быть Виктор Иванович и знал об этом, но мне не сказал.

Иду по Щучинску, вся зареванная. Не знаю, что предпринять, навстречу идет знакомая женщина из Собеса. Она иногда по делам ВТЭКа приезжала в Боровое к Анне Моисеевне. Очень милая женщина. Через Анну Моисеевну я была с ней знакома. Остановила меня, спрашивает, почему я реву. Я рассказываю, а она говорит:

- Я не понимаю, как они вас не отпускают? О вас приказ читали во всех школах!

- Какой приказ?

- Приказ о том, что стоит вопрос о вашем праве преподавать, что вы получили последнее предупреждение, что, если будет еще одно замечание, вас лишат работы. Приказ читали по всем школам.

Вообще, у нас бывали такие приказы. Так лишили права преподавать одну молодую учительницу в соседней с нами казахской школе. Их школа размещалась в деревенской избе. В классном помещении был подпол, куда она сажала провинившихся ребят. Однажды она забыла про посаженного туда ученика, и тот там чуть не замерз. И вот, значит, читался такой приказ обо мне. Но я до сих пор не знаю, что было в этом приказе. И когда его читали. Но в нашей школе о нем никто не знал, потому что либо завуч, либо Запорожец о нем мне обязательно с удовольствием доложили бы. Получалось, что и они о нем ничего не знали.

К Шакиеву я не пошла, а поехала в Боровое, пошла к Виктору Ивановичу. Он спрашивает:

- Ну что, освободили вас?

- Нет, не освободили, - и радостно говорю - Вот приказ был обо мне по району!

- А я приказ читал в школе! - моментально среагировал Виктор Иванович, - Вы его слышали?

Я молчу, а он говорит:

- Раз в РОНО не получилось, поезжайте в ОблОНО.

Я молча, ничего не сказав, ушла из кабинета. Меня поразило, что Виктор Иванович был готов к моему вопросу о приказе.

Пошла домой в полной растерянности, книги уже отправлены, билеты на Москву есть. Получается, что мама с Наталкой поедут в одну сторону, а я в другую. Пошла к Анне Моисеевне советоваться. Аня говорит. "Надо что-то делать, не оставаться же тебе еще на год. Знаешь, сейчас

на курорте отдыхает Кинджетаев, пойдем к нему". Получив паспорт, я уже не боялась Кинджетаева, не переходила на другую сторону улицы, увидев его, но страх еще сидел во мне: "Я тебя умоляю, только не к Кинджетаеву, - Придумай что-нибудь другое". И она придумала. На курорте лечился корреспондент из "Алма-Атинской правды". Она пошла к нему, рассказала про меня, приврав, что у меня жених в Москве, для чего захватила с собой письмо Мартина, незадолго до этого полученное мною.

Корреспондент написал письмо в "Кокчетавскую правду", и я с этим письмом поехала в Кокчетав. Настроение было поганое. Это было мое второе посещение Кокчетава. Первый раз меня туда привезли под конвоем. Сначала пошла в ОблОНО, зашла к заведующему. Это был старый противный казах. Он собирался куда-то уходить. Я с ним не была знакома. Стала говорить об увольнении. Он встал из-за стола и сказал, что вопросы увольнения решаются на месте, что разговаривать со мной у него сейчас нет времени, он спешит на заседание пленума горкома: "Приходите после пленума к пяти часам, тогда поговорим".

Не солоно хлебавши, пошла в эту "Правду", Кокчетавскую. До самого редактора не дошла, отдала письмо секретарю. Что было в письме, я не знала - я его не читала. Ушла бродить по городу. К пяти часам была в ОблОНО. Появился заведующий ОблОНО, я к нему: "Я насчет увольнения". Он ответил: "Пойдемте, сейчас дам приказ". Когда зашли в кабинет, он не стал меня ни о чем расспрашивать, велел писать заявление. Оно было у меняя готово, и он на нем написал: "Освободить", подписал и поставил дату. Не знаю, что повлияло на его решение, позвонили ему из редакции газеты или он созванивался с Шакиевым. Не знаю. А может быть, он и не был таким противным, как мне показалось. Но меня тогда это не интересовало. Главное, я была свободна, могла ехать в Москву. На попутках добралась домой, а утром пришла к Виктору Ивановичу. Он посмотрел на меня и только спросил: "Как вам это удалось?"

Отъезд прошел тихо. На выпускной вечер я не пошла, не было ни сил, ни желания. В этот день мы уехали в Щучинск, переночевали на станции в домике для приезжих на курорт, а утром сели в поезд Караганда - Москва. В плацкартном вагоне у меня с Наталкой было два боковых места друг над другом, а у мамы напротив в купе. Всю дорогу мы молчали, глядели в окно и молчали. Разговаривать не было никакого желания. Не помню, о чем я тогда думала.

Наконец за окном замелькали знакомые подмосковные места - Раменское, Быково, Малаховка, Удельная, Красково, показался Казанский вокзал. Перрон полон наших: Абрам с Кулей и Галкой, Лена, Адасса с Витей, Елочка с Аликом, Зинаида Самойловна, кто-то еще, я уже сейчас не помню всех. Слезы, смех... Вернулись мы в Москву 26 июня 1953 года. Прошло ровно 16 лет с момента ареста папы 27 июня 1937 года.

Москва.

Январь 1988 - апрель 1990 гг.

ДЕЛО № 11792

ОПИСЬ

бумаг находящихся в спецделе № 11792

Наименование бумаг и номера страниц:

1. Справка на арест—1-4

2. Постановление о предъявлении обвинения—5

3. Ордер на арест —6

4. Протокол обыска — 7-11

5. Квитанции —12-18

6. Анкета арестованного —19

7. Заявлении обвиняемого Гайстера —20-25

8. Протокол допроса Гайстера —26-81 (25.08.1937)

(28.10.1937)

9. Протокол допроса Томсинского— 82-86 (22.06.1936)

10.-"-"-"- Ванега— 87-98 (17.10.1936)

11.-"-"-"- Берзина— 99-120 (5.07.1937)

12.-"-"-"- Богословского—121-137 (4.07.1937)

13.-"-"-"- Бурнашева—138-170 (28.07.1937)

14.-"-"-"- Бояра — 171-193 (31.07.1937)

15.-"-"-"- Галевиуса —194-206 (31.08.1937)

16.-"-"-"- Галевиуса —207-227 (19.07.1937)

17. -"-"-"- Ищенко — 228-246 (19.06.1937)

18. -"-"-"- Одинцова — 247-265 (22.05.1937)

19.-"-"-"- Цылько —266-278 (2.07.1937)

20. Протокол объявления об окончании следствия —279

21. Разная переписка — 280-287

22. Приговор ВК— 288

23. Справка —289

24. Заключение —290-292

25. Определение — 293-294

Опер.уполном. 8 отд. 4 отд. ГУГБ

Сержант Госуд. Безопасн.——подпись

Постановление

об избрании меры пресечения и предъявления обвинения

город Москва 1937 г. октября 28 дня

о/уполномоченный серж. Г.Б. Кузминов отд. 8 отдела 4 Гл. упр. Госбез. НКВД

Рассмотрев сл. материал по делу № 11792. и приняв во внимание, что гр-н Гайстер Арон. Изр. 1899 года рожд., быв. член ВКП/б/ с 1919 года, до ареста зам. Наркомзема СССР - достаточно изобличается в том, являясь троцкистом с 1923 года, в 1931 году вступил в контрревол. организацию правых в Госплане СССР, в 1935 году установил связь с антисоветской террористической организацией правых в НКЗ СССР, являясь в последствии одним из ее руководителей, проводил вредительство в области сельского хоз-ва, как в ГОСПЛАНЕ СССР, так и в НКЗ СССР и потому постановил: гр-на Гайстера А.И. привлечь в качестве обвиняемого по ст.ст.58,8, 58,7,11 УК РСФСР, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей во внутренней тюрьме НКВД СССР

Уполномоченный 8 отд. 4 отд. ГУГБ

сержант

подпись

Настоящее постановление мне объявлено 28 октября 1937 г

Подпись обвиняемого А. Гайстер

АНКЕТА АРЕСТОВАННОГО

1. Фамилия Гайстер

2. Имя, Отчество Арон Израилевич

3. Число, месяц, год рождения 6 января 1899 г

4. Место рождения гор. Бобруйск

5. Адрес ул. Серафимовича д,2 кв. 167

6. Профессия экономист-аграрник

7. Место службы до ареста Заместитель Народного Комиссара Земледелия Союза ССР

8. Паспорт

9. Соц. происхождение Отец был ремесленником, кожевником. Сейчас на моем иждивении.

10. Соц. положение служащий

а/ до револ. уч-ся

б/ после револ. служащий

11. Образование Высшее. Окончил Ин-т Красной профессуры

12. Партийность до ареста член ВКП/б/ с 1919 г до этого с 17 года ЕСДРП/П.Ц./

13. Нац. и гражданство еврей, СССР

14. Категория воинского учета-запаса и где стоит на учете

15. Служба в белых и других к.-р. армиях, участие в бандах и восстаниях против Сов. власти /когда и в качестве кого/

16. Каким репрессиям подвергался при Сов.власти: судимость, арест и др. /когда, каким органом и за что/

17. Состав семьи жена - Рахиль Израил. Каплан дочери - Инна - II лет Наташа - 7 лет Валерия - 1 год

Подпись А. Гайстер 27 июня 1937 г

—————————————————————————

СССР

Народный Комиссариат Внутренних Дел

Главное Управление Государственной Безопасности

ОРДЕР № 2553

июня дня 1937 г

Выдан ...Главного Управления Государственной Безопасности НКВД тов............

на производство АРЕСТА и ОБЫСКА

ГАЙСТЕРА

Арона Израилевича

Адрес: ул. Серафимовича д.2 кв. 167

Зам. Народного Комиссара Внутренних Дел СССР

Государственный Комиссар

Безопасности 1-го ранга /Фриновский/

Нач.Второго Отдела ГУГБ

Государственный Комиссар Безопасности 3-го ранга

СССР

НКВД

Главное Управление Государственной Безопасности

Особый архив

вх 786 4.09.1939 г

ДЕЛО № 11792

по обвинению Гайстера Арона Израилевича

по ст.ст. 19-58 п.8, 58 п.7, 11 УК РСФСР

Народному Комиссару Внутренних дел Н.И. Ежову от арестованного А. Гайстера

Заявление

Я признаю себя полностью виновным в том. что не изжив своих троцкистских колебаний в 1923 г был связан и в последующие годы с троцкистами, известными мне со времени учебы в ИКП, что, придя на работу в Наркомзем СССР фактически помогал и участвовал в контрреволюционной вредительской деятельности центра правых в Наркомземе.

Обо всех известных мне фактах контрреволюционной и вредительской деятельности известных мне лиц и моих собственных действиях обязуюсь дать следствию исчерпывающие признания.

8.08.37 А. Гайстер

Протокол допроса Н.Н. Вайнага

от 17 октября 1936 г

Вопрос: Кто такой Гайстер?

Ответ: Гайстер - быв. заместитель Наркомзема СССР.

Вопрос: Какой характер носила ваша связь с Гайстером?

Ответ: Моя связь с Гайстером носила орган.-политический характер: с 1923 по 1934 г я совместно с Гайстером боролись с руководством ВКП(б), являясь оба участниками троцкистской организации. Последний раз я видел Гайстера в доме отдыха ЦИК Союза "Астафьеве" в начале

1934 г. Находясь в доме отдыха мы часто встречались и совместно обсуждали с контрреволюционных позиций политику ВКП(б). Вопрос: Воспроизведите подробно содержание ваших бесед с Гайстером. Ответ: В доме отдыха ЦИКСа я имел с Гайстером несколько бесед, проходивших наедине во время прогулок и в его комнате. В одну из этих бесед Гайстер, касаясь внутренней политики ВКП(б), утверждал, "что Сталин окончательно отошел от ленинской политики правильного взаимоотношения пролетариата с крестьянством, грубо игнорирует руководящие указания Ленина по этому вопросу, изложенные в его речах и статьях в период перехода к НЭПу". По утверждению Гайстера, лозунг Сталина о зажиточной жизни колхозников является лишь маневром, которым прикрывается банкротство политики ЦК ВКП(б),что на самом деле руководство ВКП(б) не сможет его осуществить. "Лишь правильно проведенный лозунг зажиточного крестьянства, - заявляет Гайстер, - привел бы к восстановлению деревни, но для этого лозунга необходимы другие вожди".

Вопрос: О чем шла речь в последующие ваши встречи с Гайстером? Ответ: В последующие встречи Гайстер, обсуждая со мной внешнюю политику ВКП(б), резко критиковал положение Сталина "о двух очагах военной опасности". Он развивал мысль, что постановка вопроса о грозящей военной опсности со стороны Германии и Японии равносильна провоцированию войны против СССР. В противовес "гибельной Сталин -сколитвиновской политике", Гайстер указывал на необходимость любой ценой добиться сделки с фашисткой Германией и Японией. "Надо пойти даже на то, - заявил Гайстер - чтобы уступить кое-что из наших богатств". На мой вопрос о том, что же он имеет ввиду под этим "кое-что", Гайстер ответил: "речь может идти о сдаче в концессию некоторых наших крупных совхозов, приисков, месторождений металлов, а также части национализированных предприятий у иностранных капиталистов". "Весна 1933 года надолго сохраниться в памяти у крестьянства. Голод, вымирание деревенского населения, разорение деревни - результат "мудрого" курса на коллективизацию. Культурно-экономическая основа производительных сил деревни, в лице крепкого хозяина, уничтожена. Крестьянин за уши втянут в искусственно привитые, чуждые его природе, формы коллективного хозяйства. Товарная база сельского хозяйства совершенно подорвана. Резко обострилились противоречия между городом и деревней".

"История никогда бы не простила работника сельского хозяйства их примерения с существующим положением вещей в деревне". "Колхозы представляют утопию, Машинотракторные станции - не идеал организации сельского хозяйства, а наоборот являются проводниками колониальной политики в деревне. Агрономический персонал нищенствует, ^ получая жалкую зарплату и по существу агрономы стали статистиками-регистраторами деградации сельского хозяйства. Нужно резко изменить характер и направление работы в сельском хозяйстве".

Допросили: нач. СПО УГБ майор ГБ Лужкин

оперуполном. СПО 1 - лейтенант ГБ Карамышев

пом. оперуполномоченного СПО 8 Кузнецов

Протокол допроса А.В. Одинцова.

22 мая 1937 г

Вопрос:

Ответ: В марте 1933 г. Гайстер в резких выражениях критиковал политику партии, заявляя, что то, что мы видим на Уманщине в колхозах является выражением политики нынешнего руководства. "Вот до чего довела сплошная коллективизация, сказал он, ведь в селе голод, люди гибнут и сельское хозяйство разрушено. В Москве мы сидим и занимаемся теоретической болтовней, а выводов из всего того, что твориться не делаем"

В 1935 году я, будучи в Москве, зашел к Гайстеру в НКЗ СССР по ряду вопросов Краевого земельного управления. В частности у него я попросил увеличить отпуск стройматериалов для МТС Азова-Черноморья. Гайстер мне в этом отказал и сказал: "Ты ведь знаешь, что индустрия, хотя туда вложено много средств, не удовлетворяет потребности сельского хозяйства. Строят у нас дорого, продукции дают мало и стройматериалы забирает та же индустрия. Как видишь сельское хозяйство при таком политике остается пасынком".

Допросил: Нач. 5 отд. 4 отдела УГБ НКВД УССР

ст. лейтенант Гос. Без. Борисов

Верно: сотрудник 4 отдела ГУГБ Морозов

Протокол № 001947

подготовительного заседания Военной Коллегии Верховного Суда

Союза ССР

28 октября 1937 г

гор. Москва

Председатель: Армвоенюрист т. Ульрих В.В.

Члены: Бригвоенюристы т.т. Рутман Я.Я. и Преображенцев

Секретарь: Военный юрист 1 ранга т. Кондратьев

Участвует: Зам.Прокурора СССР т.Рогинский

Слушали

Дело с утвержденным Зам. Прокурора СССР т. Рогинским обвинит. заключением ГУГБ НКВД СССР о предании суду Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР Гайстера Арона Израилевича по ст. ст. 58-8, 58-7,11 УК РСФСР с применением постановления ЦИК СССР от 1-го декабря 1934 г.

Определили

1. С обвинит. заключением, утвержден. Зам. Прокурора СССР тов.Рогинским, согласиться и дело принять к производству Военной Коллегии Верховного Суда СССР.

2. Предать суду Гайстера А. И. по ст. ст. 58-7,11, 19-58-8 УК РСФСР 19-

3. Дело заслушать в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей в порядке постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г.

4. Мерой пресечения обвиняемому оставить содержание под стражей.

Председатель - армвоенюрист /подпись/

Секретарь - военный юрист 1 ранга /подпись/

Расписка

Мною нижеподписавшимся Гайстер А.И. получена копия обвинительного заключения по моему делу о предании меня суду Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР.

Подсудимый Гайстер

Вручил: Секретарь Военной Коллегии Верховного Суда Союза СССР Военный юрист 1 ранга /подпись/

Протокол

закрытого судебного заседания Военной Коллегии

Верховного Суда Союза ССР

29 октября 1937 года

Город Москва

Председательствующий: Армвоенюрист т.Ульрих В.В.

Члены: Бригвоенюристы т.т. Рутман и Преображенцев

Секретарь: Военный юрист 1 ранга т. Кондратьев

Заседание открыто в 20 час 40 мин

Председательствующий объявил, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Гайстера Арона Израилевича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 19-58-8, 58-7, 58-11.

Секретарь доложил, что подсудимый в суд доставлен и что свидетели' по делу не вызывались.

Председатель удовлетворяется в самоличности подсудимого и спрашивает вручена ли ему копия обвинительного заключения, на что подсудимый отвечает утвердительно. Подсудимому разъяснены его права на суде и объявлен состав суда.

Подсудимый никаких ходатайств, а также отвода суда не заявил.

Председатель разъяснил подсудимому сущность предъявленных ему обвинений и спросил его, признает ли он себя виновным, на что подсудимый ответил, что виновным себя признает и все показания на предварительном следствии подтверждает полностью.

Больше дополнить к своим показаниям подсудимый ничего не имеет и судебное следствие объявлено законченным.

Подсудимому представлено последнее слово, в котором он сказал, что те преступления, которые он совершил, они велики. Он просит суд дать ему возможность честным трудом искупить свою вину.

Суд удалился на совещание. По возвращении суда с совещания. Председательствующий огласил приговор.

В 20 час. 55 мин. заседание закрыто.

Председатель - Армвоенюрист /подпись/

Секретарь - Военный юрист 1 ранга /подпись/

Приговор

Именем Союза Советских Социалистических республик Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР в составе

Председательствующего Армвоенюриста т. Ульриха В.В.,

членов Бригвоенюристов т.т. Рутмана и Преображенцова,

секретаря Военного юриста 1 ранга Кондратьева

приговорили

Гайстера Арона Израилевича к высшей мере уголовного наказания - расстрелу с конфискацией лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и на основании закона от 1.12.1934 г. приводиться в исполнение немедленно.

Председательствующий Армвоенюрист Ульрих

Члены Бригвоенюристы Рутман Преображенцев

Примечание:

Статья 19 - через намерение, статья 58 пункт 8 - совершение терактов пункт 7 - подрыв государственного строя пункт 11 - групповая антисоветская деятельность

—————————————————————––

Секретно

Справка

Приговор о расстреле Гайстера Арона Израилевича приведен в исполнение в гор. Москве 30.10.1937 г.

Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР том № 2 лист № 329.

Нач. 12 отд-ния 1 спецотдела НКВД СССР

Лейтенант Гос. Безопасности /Шевелев/

Секретно

ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР

ОПРЕДЕЛЕНИЕ № 4н-03644/56

Военная коллегия Верховного Суда СССР в составе: Председательствующего полковника юстиции Лихачева и членов, полковника юстиции Абрамского и подполковника юстиции Квятковского рассмотрев в заседании от 12 мая 1956 г. Заключение Главного военного прокурора по делу ГАЙСТЕРА Арона Израилевича, 1899 года рождения, уроженца мест. Златополь, Чигиринского уезда, Киевской губернии, до ареста заместителя Наркома земледелия, осужденного 29 октября 1937 года Военной Коллегией Верховного Суда СССР по ст. ст.58-7, 58-8 и 58-11 УК РСФСР к расстрелу, с конфискацией лично ему принадлежащего имущества и, заслушав доклад тов. Квятковского и заключение пом. Главного военного прокурора капитана юстиции тов. Федорова,

УСТАНОВИЛА:

По приговору Суда Гайстер осужден за то, что с 1923 года был связан с троцкистами. В 1931 году вступил в антисоветскую организацию правых, действующую в Госплане, а после перехода на работу в Наркомзем СССР являлся там одним из руководителей организации правых и занимался вредительством в области сельского хозяйства.

В своем заключении Главный военный прокурор ставит вопрос об отмене приговора и прекращении дела по обвинению Гайстера за отсутствием состава преступления по следующим основаниям: Обвинение Гайстера было основано на его показаниях от 25 августа и 28 октября 1937 года, а также на приобщенных к делу копиях протоколов допроса Томсинского, Ванага, Берзина, Богословского, Буркашева, Бояр, Галевиуса, Ищенко, Одинцова и Цылко.

Проверкой установлено, что показания перечисленных выше лиц не могут являться доказательством, т.к. из архивно-следственных дел по их обвинению видно, что Богословский и Ищенко в судебном заседании от своих показаний отказались, утверждая, что и сами они ни в чем не виноваты. Одинцов и Бояр как на источник своей осведомленности о преступной деятельности Гайстерасс сыпались на Цылько, но эти заявления не нашли своего подтверждения в деле Цылько.

Берзин о Гайстере показал со слов Буркашева, а тот, также как и Галевиус, дал показания со слов Муралова, которого они одновременно с этим назвали и как своего вербовщика в антисоветскую организацию. 200

Муралов же, как это видно из его следственного дела, показаний Буркашева и Галевиуса не подтвердил.

Показания Томсинского не конкретны и даны со слов других лиц, а показания Ванага не заслуживают доверия, т.к. они противоречат действительным обстоятельствам дела, установленными в процессе проверки.

Своим вербовщиком в антисоветскую организацию Гайстер назвал Муралова А.И. Однако из дела Муралова видно, что таких показаний о Гайстере он не давал и в суде виновным себя не признал.

Показания Гайстера о том, что он занимался вредительством в области финансирования МТС, что Цылько возглавлял вредительство в животноводстве, а Клименко, Муралов, Ищенко и Богословский в зерновом хозяйстве, не соответствуют действительным обстоятельствам дела.

В процессе проверки установлено, что Цылько и Клименко приписанных им преступлений не совершали и в связи с этим они реабилитированы, а Муралов, Ищенко и Богословский от показаний данных ими на предварительном следствии отказались, утверждая, что они не виноваты.

Материалы, полученные в Министерстве сельского хозяйства, свидетельствуют об отсутствии фактов вредительства в животноводстве, зерновом хозяйстве и в планировании посевных площадей, и что финансирование МТС производилось в соответствии с Постановлением СНК СССР от 29 января 1935 года. Не подтвердилось в ходе проверки и обвинение Гайстера в том, что с 1923 года являлся участником троцкисткой организации в Госплане СССР.

Знавшие Гайстера по совместной работе Панкратова, Немчинов, Якушкин, Рубинштейн и Кривдова характеризуют Гайстера как добросовесного работника, хорошего организатора, который в своей деятельности постоянно защищал Генеральную линию партии.

Проверив материалы дела и находя заключение Главного военного прокурора обоснованным,

Военная Коллегия Верховного Суда СССР

ОПРЕДЕЛИЛА:

Приговор Военной Коллегии Верховного суда СССР от 29 октября 1937

года в отношении Гайстера Арона Израилевича отменить и дело о нем на основании ст. 4 и 5 УПК РСФСР прекратить за отсутствием состава преступления.

Председательствующий: подпись

Члены: подписи

Процесс антисоветского "право-троцкисткого блока"

Утреннее заседание 9 марта 1938 года

Допрос подсудимого Максимова-Диковского

Председательствующий Ульрих: Расскажите о Вашей антисоветской деятельности.

Максимов-Диковский: Мое сближение с правыми относится к 1928 году в бытность мою слушателем института Красной Профессуры. В институте я близко познакомился с аграрником Гайстером, который тогда был уже правым.

В последующие годы, в 1930, 1931 г.г. мои связи с правыми усилились. Я знал через Гайстера о том, что тройка - Рыков, Бухарин и Томский, - усиливают свою борьбу с партией, что в ряде областей РСФСР и национальных республик они создали свои подпольные организации. В конце 1931 года в одну из встреч с Гайстером, он упрекнул меня в пассивности. Когда Гайстер узнал, что я кончаю институт, он сказал мне, как бы я отнесся к тому, если бы он рекомендовал меня на довольно ответственную работу в секретариат Куйбышева. Я не отказался. В начале 1932 года я был вызван к Куйбышеву и через некоторое время приступил к работе. На протяжении 1932 года связь с правыми усилилась. Я познакомился через Гайстера с другими правами - с Розенталем и Кравелем. Я познакомился со Смирновым - работником Госплана, с Дейчем и т.д. Затем Гайстер связал меня с Енукидзе.

От Енукидзе я узнал, что правые стоят за свержение существующего руководства для того, чтобы изменить политику, направить развитие страны по пути реставрации капитализма.

Вы, говорит он (Енукидзе), должны принять участие в террористическом акте против Куйбышева - подготовка к этому уже начата. Врачи Левин и Плетнев сумеют сделать свое дело.

( "Правда" 10 марта 1938 г. № 68 )

ДЕЛО № 13555

СССР

НКВД

Главное Управление Государственной Безопасности

Особый архив

по обвинению КАПЛАН Рахиль Израилевны

по ст.ст. 17-58-8 и 58-12 УК РСФСР

Том № Первый

Количество томов Один

ОПИСЬ

документов находящихся в следственном деле

1. Ордер № 3026 на арест Каплан Рахиль Израилевны—1

2. Анкета арестованной Каплан Рахиль Израилевны—2

3. Протокол обыска арестованной Каплан Р. И. —3

4. Квитанция № 3520 — 4

5. Записка деэк. к-та —5

6. Справка на Каплан Р.И.— 6

7. Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения Каплан Р.И. — 7

8. Протоколы допроса обв. Каплан Р.И. —8-11

9. Протокол об окончании следствия —12

10. Постановление о передаче дела на рассмотрение особого совещания

— 13

7.09-37 г.

Сотрудник 4 отдела ГУГБ

мл. лейтенант Гос. Без. подпись

Проверил подпись

19.02-48 г

11. Отношение 8 отд. гугб от 26.12 - 37 г —14-15

12. Выписка из протокола Особ. Сов. при НКВД СССР от 9.12 - 37 г на Каплан Р.И.—16 .

Подпись дополнил

24 февраля 1953 г Громова

Справка— 17

Протест ГВП—18

Определение ВК — 19

ОРДЕР № 3026

от 16 июля 1937 г

Выдан мл. лейтенангу Главного Управления Государственной Безопасности НКВД тов. Бабич на производство обыска и ареста

Каплан Рахиль Израилевны.

Адрес: ул. Серафимовича д.2 кв.29

Зам. Народного Комиссара Внутренних Дел СССР

Комиссар Государственной Безопасности 2-го ранга /Фриновский/

Начальник Второго отдела ГУГБ

Комиссар Государственной Безопасности 3 ранга /подпись/

Анкета арестованного

1. Фамилия Каплан

2. Имя. Отчество Рахиль Израилевна

3. Число, месяц, год рождения 31 декабря 1897 г.

4. Место рождения б. Гродненская губ. м. Зельва

5. Адрес ул. Серафимовича д.2 кв. 167

6. Профессия экономист

7. Место службы Плановый отдел Наркомтяжпрома

8. Паспорт № 603605

9. Соц.происхождение

10. Соц.положение

а/ до револ.

б/ после револ. служащая

11. Образование Высшее

12. Партийность до ареста член ВКП/б/ с 1919 г

13. Нац. и гражданство еврейка, СССР

14. Категория воинского учета-запаса и где состоит на учете

15. Служба в белых и других к.-р. армиях, участие в бандах и восстаниях против Сов. власти /когда и в качестве кого/

16. Каким репрессиям подвергались при Сов. власти: судимость, арест и др. /когда, каким органом и за что/

17. Состав семьи: 3 дочери Ина, Наташа, Валерия, Мать Гитля Хаимовна Каплан 70 лет. Брат Хаим Израилевич Каплан - аспирант Военно-Химической академии, живет при академии. Брат Веньямин Израилевич Каплан - научный сотрудник института мирового хозяйства. Смоленский б-р 15. Брат Павел Израилевич Каплан, живет при академии им. Жуковского. Сестра Ливша Израилевна арестована. Сестра Адасса Израилевна, Комсомольский пер. 8 кв. 14. Сестра Таубе Израилевна Каплан, м. Зельва Гроднецкой губ.

Подпись Р. Каплан

31 августа 1937 г.

Справка

КАПЛАН Рахиль Израилевна, 1897 г рождения,

уроженка м. Зельва, б. Гроднецкой губ., беспартийная, домохозяйка.

Проживает: г. Москва, ул. Серафимовича д.2, кв. 29, эт. 4, подъезд 2.

КАПЛАН Р.И. является женой активного участника контрреволюционной вредительской организации в сельхозяйстве - Гайстер Арон Израилевича - в данное время арестованного НКВД. При ней находятся дети:

Дочь - Гайстер Нина Ароновна, 1925 г. рождения, учащиеся 19-й школы;

Дочь - Гайстер Наталья Ароновна, 1930 г. рождения;

Дочь - Гайстер Валерия Ароновна, 1936 г. рождения, возраст 1 год.

Больных в семье нет.

Оперуполнамоченная 1 отделения 1 отдела ГУГБ

мл. лейтенант Государственной Безопасности /Оршацкая/

Утверждаю

2.09.1937 г

/подпись/

Постановление

об избрании меры пресечения и предъявления обвинения

Город Москва 1937 г. сентября 2 дня

Я, сотрудник 4 отдела ГУГБ НКВД СССР младший лейтенант Гос. Без. Новиков, рассмотрев следственный материал по делу № .... и приняв во внимание что, гр. Каплан Рахиль Израилевна 1897 г рождения, уроженка мест. Зельва, б. Гроднецкой губ., беспартийная, гражданка СССР достаточно изобличается в том, что зная о контрреволюционной деятельности своего мужа, Гайстер Арон Израилевича, активного участника контрреволюционной вредительской организации в сельском хозяйстве не сообщила об этом органам власти, чем способствовала его к.р. деятельности,

ПОСТАНОВИЛ:

гр.КАПЛАН Р.И. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 17-58 п.8 и 58 п. 12 УК РСФСР, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей в Бутырской тюрьме.

Сотрудник 4 отдела ГУГБ мл. лейгенант Гос. Без. Новиков

"Согласен" Нач..... Отделения подпись

Настоящее постановление мне объявлено 2 сентября 1937 г. Р. Каплан

Протокол допроса

1937 г сентября месяца 2 дня

Я, сотрудник 4 отд. ГУГБ мл.лейтенант ГБ Новиков допросил в качестве обвиняемой Каплан Рахиль Израилевну

Вопрос: Сколько времени вы жили с вашим мужем, Гайстер Арон Израилевичем?

Ответ: С мужем Гайстер Арон Израилевичем жила 17 лет, т.е. с 1920 по 1937 г, вернее до момента ареста.

Вопрос: За что арестовали вашего мужа Гайстера А.И.?

Ответ: За что он был арестован, я не знаю.

Вопрос: Вы говорите неправду, ваш муж Гайстер А.И. арестован за контрреволюционную вредительскую деятельность, о которой вам было хорошо известно, требуем правдивых показаний. Ответ: О контрреволюционной вредительской деятельности мужа Гайстер А.И. мне ничего не известно.

Вопрос: Вы снова пытаетесь давать ложные показания и покрываете контрреволюционную деятельность мужа. Настаиваем на откровенном признании.

Ответ: Я утверждаю - о контрреволюционной деятельности мужа я ничего не знала и не знаю.

Вопрос: Назовите фамилии ваших знакомых и знакомых вашего мужа. Ответ: У нас на квартире бывали: 1. Рубинштейн Модест - работник комиссии партийного конконтроля. 2. его жена Кузнецова Наталья Абрамовна. 3. Бойдо Григорий Иссакович - заведующий партиздатом. 4. его жена Анастасия Григорьевна. 5. Маркус Борис Львович - работник Правды 6. его жена Александра Мироновна 7. брат мужа Гайстер Семен Израилевич - работник НКПС. 8. Горчиков Михаил Григорьевич-работник наркомзема. 9. Михаилов Михаил Лазаревич - работник сельхозгиза, и затем квартиру посещали мои сестры. Вопрос: Кто из перечисленных вами лиц примыкал и примыкает к троцкистам и другим антисоветским группировкам? Ответ: Этого я не знаю.

Вопрос: Перечислите фамилии ваших родственников и знакомых, арестованных органами НКВД?

Ответ: Кроме мужа арестована моя сестра, Каплан Ливша Израилевна и знакомый, Герчиков Михаил Григорьевич. Вопрос: Когда и за что они арестованы? Ответ: Арестованы они в 1937 году, но за что именно я не знаю. Вопрос: Кого из родственников вы имеет за границей? Ответ: В Польше имею сестру Каплан Таубе Израилевну и ее мужа, Каплан, имени не знаю.

Вопрос: Где они проживают и чем занимаются? Ответ: Проживают они по месту моей родины в местечке Зельва Гродненской губ., занимаются мелкой торговлей. Вопрос: Вы поддерживаете с ними связь? Ответ: Нет, после моего выезда в Россию в 1915 году я с ними никакой связи не имею.

Вопрос: Откуда же вам известно, что они проживают в местечке Зельва и занимаются мелкой торговлей?

Ответ: Известно мне со слов моей матери, приехавшей из Польши в СССР в мае мес. 1937 года и из переписки моих родственников с сестрой.

Протокол мне зачитан и записан с моих слов правильно Р. Каплан

Допросил сотрудник 4 Отделения ГУГБ мл. лейтенант Новиков

Дополнительно

показания обвиняемой Каплан Рахиль Израилевны

2 сентября 1937 г.

Вопрос: Признаете ли вы себя виновной в том, что зная о контрреволюционной деятельности своего мужа, Гайстера Арона Израилевита, активного участника контрреволюционной вредительской организации, не сообщили об этом органам власти, чем способствовали его к.-р. деятельности?

Ответ: Виновной себя не признаю, о контрреволюционной деятельности мне ничего известно не было.

Протокол мне зачитан и записан с моих слов правильно. Р. Каплан

Допросил сотрудник 4 отдела ГУГБ НКВД СССР

мл .лейтенант Новиков

Протокол

об окончании следствия по делу № 13555

гор. Москва

1937 года сентября дня

Я, сотрудник 4 отдела ГУГБ НКВД СССР младший лейтенант Гос. Без. Новиков, объявил обвиняемой Каплан Рахиль Израилевне, что следствие по ее делу закончено.

Спросил не желает ли обвиняемая, Каплан Рахиль Израилевна, дать дополнительные показания. Каплан Рахиль Израилевна заявила, что дополнить к своим ранее данным показаниям ничего не может.

Протокол об окончании следствия мне объявлен. Р. Каплан

Допросил сотрудник 4 отдела ГУГБ мл. лейтенант Гос.Без. Новиков

Проверил /подпись/

19.02.48 г.

"Утверждаю"

Пом.нач. 4 отдела ГУГБ

Капитан Госуд. Безопасности

/Доценко/

Постановление

1937 года сентября 8 дня.

Я, сотрудник 4 отдела ГУГБ НКВД СССР - мл. лейтенант Государ. Безопасности Новиков рассмотрев имеющийся материал на КАПЛАН Рахиль Израилевну - жену арестованного органами НКВД ГАЙСТЕР Арон Израилевича за к.-р. вредительскую деятельность

НАШЕЛ:

что КАПЛАН Рахиль Израилевна является женой ГАЙСТЕР А.И., 1897 года рождения, уроженка местечка Зельва, бывш. Гродненской губ., быв. член ВКП/б/ с 1919 г , исключена в связи с настоящим делом.

До ареста работала экономистом планового сектора Наркомтяжпрома, проживала вместе с дочерьми Инной 12 лет, Натальей 7 лет и Валерией 1 год.

Принимая во внимание тяжесть совершенного преступления Гайстер А.И., являвшегося членом к.-р. вредительской организации ныне арестованного и соучастия КАПЛАН Р. И. в преступлениях ее мужа Гайстер А.И.

ПОЛАГАЛ БЫ

следственное дело № 13555 по обвинению КАПЛАН Рахиль Израилевны направить на рассмотрение Особого Совещания НКВД СССР

Сотрудник 4 отдела ГУГБ НКВД СССР

мл.лейтенант Гос. Безопасности /Новиков/

Оперуполномочен. 1 отделения 4 отдела ГУГБ

мл.лейтенант Гос. Безопасности /Оршацкая/

Выписка из протокола

Особого Совещания при НКВД СССР

Слушали

Дело № 13555/Ц о КАПЛАН Рахиль Израилевны, 1897 г.р., быв. члена ВКП/б/

Печать

Постановили

КАПЛАН Рахиль Израилевну как члена семьи изменника Родины заключить в исправтрудлагерь сроком на ВОСЕМЬ лет, сч. срок с 1.09-37 г.

Дело сдать в архив.

Отв. Секретарь Особого Совещании /подпись/

————————————————————————

ГУГБ

восьмой отдел

26 декабря 37 г

Нач. Бутырской тюрьмы

ГУГБ НКВД

тов. Пустынскому

Копии: нач. упр. Карлага НКВД гор. Караганда

Копия: В ГУЛАГ НКВД

Согласно постановления Особого Совещания при НКВД СССР от 9 декабря 1937 г по делу № 13555 Каллан Рахиль Израилевны, которую надлежит направить с первым отходящим этапом в гор. Акмолинск, в распоряжение спецотделения Карлага НКВД. Дату отправлении подтвердить к 3.01 - 38 г.

Приложение: выписка из мемаранд. для Карлага НКВД.

Зам. нач. восьмого отд. ГУГБ НКВД

Начальник 3 отделения

Секретно

ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР

ОПРЕДЕЛЕНИЕ № 4н-01341/55

Военная Коллегия Верховного Суда СССР

В составе: председательствующего полковника юстиции Семика

и членов: полковника юстиции Рыбкина,

полковника юстиции Цвиринского

рассмотрев в заседании от 12 марта 1955 г Протест Генерального прокурора СССР на постановление Особого совещания при НКВД от 9-го декабря 1937 года, которым "как член семьи изменника Родины" осуждена КАПЛАН Рахиль Израилевна - к заключению в ИТЛ сроком на 8 лет. Заслушав доклад тов.Семика и Заключение пом. Главного Военного прокурора полковника юстиции тов. Горбашева

УСТАНОВИЛА:

Каплан Рахиль осуждена к лишению свободы в связи с тем, что ее муж Гайстер был осужден в октябре 1937 года за антисоветскую деятельность.

Генеральный прокурор СССР в протесте просит Постановление Особого Совещания от 9 декабря 1937 года в отношении Каплан Р. отменить и дело на нее за отсутствием состава преступления прекратить по следующим основаниям: на предварительном следствии Каплан показала, что она о преступных действиях своего мужа ничего не знала. В материалах дела на Гайстера также нет никаких данных о том, что Каплан знала о его преступной деятельности. При таких обстоятельствах Каплан Р. была осуждена неосновательно.

Рассмотрев материалы дела, Военная Коллегия Верховного суда СССР

ОПРЕДЕЛИЛА:

Протест Генерального прокурора СССР удовлетворить. Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 9 декабря 1937 года в отношении Каплан Рахиль Израилевны отменить и дело на нее на основании ст. 4 и 5 УПК РСФСР прекратить.

Председательствующий: /Семик/

Члены: /Цвиринский/ /Рыбкин/

Д Е Л О № 2446

Секретно

Министерство Государственной безопасности СССР

5 управление МГБ СССР

6 отдел

ДЕЛО № 2446

по обвинению ГАЙСТЕР Инны Ароновны

Начато 25 апреля 1949 г В томах

Окончено 30 апреля 1949 г Том № 1

Центральный архив МГБ СССР

№ 2154 7-05-49 г Р 4209

Опись

документов, находящихся в следственном деле № 2446

1. Список обвиняемых, привлеченных к делу — 1

2. Постановление об аресте Гайстер И.А. —2

3. Постановление об избрании меры пресечения — 3

4. Ордер на арест Гайстер — 4

5. Анкета арестованного —5-6

6. Пакет с фотокарточкой —7

7. Протокол обыска —8-9

8. Копия квитанции 688/в — 10

9. Акт об изъятии вещей —11

10. Рапорт к материалам обыска — 12

11. Протокол допроса арест. Гайстер И.А. от 25.04-49 —13-19

12. Протокол допроса арест. Гайстер И.А. от 27.04-49 —20-32

13. Постановление об предъявлении обвинения — 33

14. Протокол допроса арест. Гайстер И.А. от 28.04-49 —34-35

15. Протокол допроса арест. Гайстер И.А. от 29.04-49 — 36-38

16. Постановление об определении материалов обыска — 39-40

17. Акт об уничтожении материалов обыска —41

18. Протокол об окончании следствия —42

19. Врачебная справка — 43

20. Обвинительное заключение —44-45

21. Пакет с материалами к делу —48-53

22. Выписка из протокола Особого Совещания МГБ СССР —46

23. Копия письма о направлении в ссылку (наряд) —47

24. Пакет со справкой об отсутствии лиц, проходящих по показаниям арестованных, храниться в приложении при деле

Опись составил

ст. следователь 6 отдела 5 упр. МГБ СССР

майор /Макаренко/

5.05-49 Справки разн. переписки —54-55

Протест ГВП —56-57

Определение ВП — 58

Список

обвиняемых, привлеченных по следственному делу N 2446

(Фамилия, Имя, Отчество; Мера пресечения; Дата ареста или отбрания подписки)

1. ГАЙСТЕР Инна Ароновна арестована 23 апреля 1949 г

Следователь 6 отдела 5 упр. МГБ СССР - майор /Макаренко/

25.04.1949

"Утверждаю"

Министр Госбезопасности СССР

Генерал-полковник

Абакумов

22 апреля 1949 г

"Арест санкционирую"

Генер. прокурор Союза ССР

Гос. советник юстиции 1 класса

Сафонов

22 апреля 1949 г к

Постановление на арест

Гор. Москва

1949 года, апреля 22 дня.

Я, пом. нач. 4 отд-ния 3 отдела 5 упр. МГБ СССР - майор Балабанов, рассмотрев поступившие в МГБ СССР материалы в отношении Гайстер Инны Ароновны, 1925 г.р., ур. г. Москвы, еврейки, гр. СССР, чл. ВЛКСМ , ст. 5 курса физфака МГУ, проживающей по ул. Палиха, д. 7/9 кв. 162

НАШЕЛ

Гайстер И.А. является дочерью репрессированных органами МГБ врага народа Гайстер А.И., мать Гайстер И.А. - Каплан-Гайстер Р.И. в 1937 г также была осуждена.

Гайстер И.А. факт репрессий родителей скрывает.

Учитывая социальную опасность Гайстер И.А. и руководствуясь ст. ст. 146 и 158 УПК РСФСР.

ПОСТАНОВИЛ

Гайстер Инну Ароновну подвергнуть аресту и обыску.

Пом. нач. 4 отд. 3 отд-ла 5 упр. МГБ СССР /Балабанов/

"Согласны"

Нач. 3 отд. 5 упр. полковник /Агаянц/

Нач. 5 упр. полковник /Волков/

"Утверждаю"

Министр Госбезопасности СССР

Генерал-полковник

/Абакумов/

22 апреля 1949 г

"Санкционирую"

Ген. прокурор Союза ССР

/Сафонов/

22-04-49 г

Постановление

/об избрании меры пресечения/

Я, пом.начальника 4 отд. 3 отдела 5 Управления МГБ СССР расследовав поступившие материалы о преступной деятельности:

Фамилия, Имя и Отчество ГАЙСТЕР Инны Ароновны

Год рождения 1925

Место рождения г. Москва

Профессия и специальность

Место работы и должность студенка 5 курса МГУ им. Ломоносова

Парт. чл. ВЛКСМ

Образование

Нац. еврейка

Гр-во СССР

Семейное положение

Адрес: г. Москва, ул. Палиха, дом 7/9 кв. 162

НАШЕЛ,

что Гайстер подозревается в преступлениях, предусмотренных ст. 7-37 УК РСФСР и принимая во внимание, что ГАЙСТЕР находясь на свободе может скрыться от следствия и суда руководствуясь ст.ст. 145 158 УПК РСФСР

ПОСТАНОВИЛ

Мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда ГАЙСТЕР Инне Ароновне избрать содержание под стражей, о чем в порядке ст. 146 УПК РСФСР объявить арестованному под расписку в настоящем постановлении.

В соответствии со ст. 160 УПК РСФСР копию постановления направить Прокурору и передать начальнику тюрьмы для приобщения к личному тюремному делу.

Пом. нач. 4 отд. 5 УПР МГБ СССР майор /Балабанов/

"Согласен"

Начальник 5 УПРАВЛЕНИЯ МГБ СССР полковник /Волков/

Настоящее постановление мне объявлено 25 апреля 1949 г И. Гайстер

Ордер № 744

Апреля 22 дня 1949 г.

Выдан майору Гордееву Г. В. и лейтенанту Боброву А. П. на производство

АРЕСТА и ОБЫСКА

Гайстер Инны/Ирины/ Ароновны по адресу Москва, ул. Палиха, дом № 7/9 кв. 162

Зам. Министра Гос. Безопасности СССР /подпись/

Справка 224

Арест санкционировал Зам. Генерального Прокурора СССР генерал-майором юстиции тов. Хохловым

——————————————————

Орган НКГБ Приб. 20 час. 40 мин. 23.04-49 г

Передавать анкету для заполнения арестованному - запрещается. Заполняется со слов арестованного и проверяется по документам.

Анкета арестованного

1. Фамилия, Имя и Отчество Гайстер Инна Ароновна

2. Год и место рождения 1925 гор. Москва

3. Постоянное место жительства до ареста/подробный адрес Москва, ул. Палиха д. 7/9 кв. 162

4. Профессия и специальность

5. Последнее место работы или род занятий до ареста. Если не работал, когда и откуда уволен студенка 5 курса Московского Государственного Университета им. Ломоносова

6. Национальность еврейка

7. Гражданство (при отсутствии паспорта указать какой документ удостоверяет гражданство или записано со слов)

а) гражд.(подд) СССР

б) паспорт серии ... N ... выдан ...

8. Партийность чл. ВЛКСМ с 1940 года

9. Образование общее и специальное (подчеркнуть) и указать что закончил высшее, среднее, низшее 5 курс МГУ

10. Социальное и политическое прошлое из служащих

11. Судимость (состоял под судом и следствием, где, когда, за что приговор) со слов не судима

12. Участие в Отечественной войне (где, когда и в качестве кого) нет

13. Был ли на оккупированной территории противником (указать: где, когда и что делал) нет

14. Состав семьи

(Фамилия, Имя, Отчество; Место жительства, родства; Год и место рождения;работы и должность

Отец Гайстер Арон Израилевич, арестован в 1937 г НКВД, 1899 г.р..

Мать Каплан Рахиль Израилевна, г.Кольчугин, 1897 г.р., ул.Пушкинская д.2

Жена Незамужняя

Дети Нет

Братья Нет

Сестры Гайстер Наталья Ароновна, Москва, ул.Палиха, дом 7/9 кв.162, 1930 г.р.

15. Словесный портрет (нужное подчеркнуть)

1. Рост высокий - /171-180/

2. Фигура - средняя

3. Плечи - опущенные

4. Шея -

5. Цвет волос - темноруссые

6. Цвет глаз - светлокарие

7. Лицо -

8. Лоб - высокий

9. Брови - дугообразные

10. Нос - большой

11. Рот - большой

12. Губы - толстые

13. Подбородок - прямой

14. Уши - большие, овальные, мочка уха срослась

Особых примет нет, ос.привычек нет

Когда арестован 23.04.1949 г. ордер N 744

Обоснование ареста Пост. об избрании меры пресечения 5 Упр. МГБ СССР от 22.04.49 г

За кем зачислен 5 Упр. МГБ СССР

Анкета заполнена В приеме ар. Вн.тюрьмы МГБ СССР г.Москва

Кем заполнена ДПН в/т мл. лейтенант /Демченко/

Место для фотокарточки арестованного

Отпечаток указательного пальца правой руки

(от одной кромки ногтя до другой)

Фотографирован и дактилоскопирован в 1 отделении Отдела "А" МГБ

СССР 25.%#.1949 г

Личная подпись арестованного И.Гайстер

—————————————————————

Протокол

Гор.Москва 23 апреля 1949 г.

Я. сотрудник Министерства Государственной безопасности СССР майор Филиппов Д. И. на основании ордера Министерства Государственной Безопасности СССР N 744 от 22 апреля в присутствии дежурного по приему арестованных в/т МГБ СССР тов.Калядина руководствуясь ст.ст. 175-185 УПК РСФСР произвел арест гр.ГАЙСТЕР ИННЫ АРО-НОВНЫ - находящейся в приемной арестованных в/т МГБ СССР. (Задержана в бюро пропусков МГБ СССР 23.04.49 г)

Согласно ордера арестована ГАЙСТЕР ИННА АРОНОВНА 1925 года рождения, уроженка города Москвы.

Подпись лица подвергнутому аресту /Гайстер/

Подпись родственников

Дежурный по приему арестованных в/т МГБ /Каледин/

Подпись представителя домоуправления

Подписи сотрудников МГБ СССР, производивших арест-обыск /Филиппов/

———————————————————————

Протокол

Гор. Москва 24 апреля 1949 г

Я - мы сотрудники Министерства Государственной Безопасности СССР майор Гордеев Г. В. и лейтенант Бобров А. П. на основании ордера Министерства Государственной Безопасности СССР за N 744 от 22 апреля 1949 г в присутствии бабушки арестованной Гайстер И.А. Гайстер Софьи Моисеевны и дворника дома Шаховой Пелагеи Филипповны руководствуясь ст.ст. 175-185 УПК РСФСР произвели обыск ар. Гайстер Инны Ароновны, проживающей в кв.162 дома № 7/9 по ул. Палиха, (в комнате бабушки арестованной Гайстер И.А. Гайстер С.М.) Изъято для доставления в МГБ СССР следующее:

1. Документы Гайстер И.А. (справки) старые - 3 шт.

2. Книжки записные с разными записями - 2 шт.

3. Письма разные на 53 листах - 48 шт.

4. Записки с адресами и NN телефонов - 3 шт.

5. Фотокарточки разных лиц - 11 шт. При обыске от арестованного и других присутствующих лиц жалобы не заявлены. Гайстер С.М.

I/ На неправильности, допущенные при обыске, и заключающиеся по мнению жалобщика в

2/ На исчезновение предметов, не занесенных впротокол, а именно -

После проведенного обыска опечатанно -

На имущество, лично принадлежащее арестованной Гайстер И.А. наложен арест согласно прилагаемых акт-описи - не приложен. Обыск производился с 22 час. 30 мин. 23.04-49 до 1 часа 00 мин 24.04-49 г

Протокол составлен в 4-х экземплярах на 1 бланке.

Все изложенное в протоколе и прочтение его всем присутствующим свидетельствуем:

Примечание: —

Подпись лица подвергнутого аресту-обыску /Гайсгер/

Подпись родственников

бабушка арестованной Роспись /Гайсгер/

Представитель домоуправления дворник дома Роспись /Шахова/

Подпись сотрудников МГБ СССР

производивших арест-обыск

Роспись /Бобров/

Роспись /Гордеев/

Все заявления и претензии должны быть занесены в протокол до его подписания.

За всеми справками обращаться в приемную МГБ СССР по делам арестованных (Кузнецкий мост, 24, вход со двора) указывая N ордера, день его выдачи и когда был произведен обыск. Копию протокола получил - бабушка ар-ной Гайстер С.М. Роспись /Гайсгер/

(Фамилии всех лиц, подписавших протокол, должны быть указаны полностью в скобках)

—————————————————————————

Форма № 17 Внутренняя тюрьма МГБ СССР

Гор. Москва 23.04-1949 г

Копия квитанции № 688

Принято от Гайстер Инны Ароновны

/Наименование Количество Примечание/

1.        Косынка цветная 1 шт. б/у

2.        Пояс дамский с резинками 1 шт. б/у

3.        Кошелек малый 1 шт. б/у

4.        Шпильки для волос 7 шт. б/у

Вещи принял кладовщик /подпись/

Указанные в сей квитанции предметы записаны правильно.

Квитанцию получил на руки /Гайстер/

Акт

(об изъятии вещей, предметов личной необходимости и продуктов для

передачи арестованному)

Я - мы сотрудники Министерства Государственной Безопасности СССР майор Гордеев Г.В. и лейтенант БОБРОВ А.П.в присутствии бабушки арест-ной Гайстер Инны Ароновны - Гайстер Софьи Моисеевны и ст.дворника Шаховой Пелагеи Филипповны после произведенного в квартире арестованной согласно ордера МГБ СССР от 22 апреля 1949 года за N 744 Гайстер Инны Ароновны обыска по адресу: гор. Москва, Палиха ул. в доме N 7/9 в кв N 162 изъяли для доставления арестованной Гайстер Инне Ароновне ниже перечисленные вещи, предметы, продукты, принадлежащие ему лично, а также деньги в указанной ниже сумме, а именно:

/Наименование продуктов и вещей, количество, примечание/

1. Одеяло серое 1шт. рван.

2. Пальто дамское д/сез, драповое 1 шт. рван.

3. Платье полотн. серое 1 шт. б/у

4. Кофты х/б разные 4 шт. стар.

5. Трико х/б разные 3 шт. стар.

6. Трико шелков. 2 шт. б/у

7. Бюстгальтеры 3 шт. стар.

8. Рубашки дамские х/б 2 шт. порв.

9. Материал тик для простыней 5 метр. 1 отрез

10. Ситец для наволочек 2,5 м. 1 отрез

11. Платок шерстян. Белый 1 шт. б/у

12. Платки носовые 2 шт. б/у

13. Чулки 4 шт. б/у

14. Полотенец х/б 3 шт. б/у

15. Мыло хозяйственное около 150 гр. 2 кус.

16. Деньги 50 руб (пятьдесят)

Примечание

1. При изъятии денег таковые записываются в акте последним пунктом, а изъятая сумма денег указывается цифрами и прописью.

2. Акт составлен в 5 экз.

Перечисленные в акте вещи, предметы, деньги и продукты для доставления арестованному изъяли

Сотрудники МГБ СССР

Гордеев

Бобров

При изъятии перечисленного в акте присутствовали и правильности записи изъятого подтверждаем

Родственники арестованного Гайстер

бабушка ар-ного /Гайстер/

Представитель домоуправления или другие присутствующие лица

дворник /Шахова/

Копию акта получила Гайстер С.М. /Гайстер/

24 апреля 1949 г

(Все фамилии лиц, подписавших акт, должны быть указаны в скобках) Перечисленные в описи личные вещи арестованной Гайстер И.А. с I по 15 пункт и деньги 50 руб( пятьдесят) рублей к . принял деж.пом. ...... /подпись/

24.04-1949 г

г. Москва

————————————————————————

Сов. секретно

Начальнику спортивного отделения 5 Упр.МГБ СССР

полковнику тов. Шепилову

от оперуполномоченного опер. отделения

майора Гордеева Г. В. Рапорт

Докладывая, что арест на имущество арестованной по ордеру МГБ СССР от 22.04-1949 г. ГАЙСТЕР Инны Ароновны, проживающей по адресу: Палиха, д. 7/9 кв. 162 (в комнате у Гайстер Софьи Моисеевны) не наложен ввиду того, что все имевшиеся личные вещи арестованной изъяты по акту и сданы в прием арестованных в/т МГБ СССР (см. акт), а другого имущества не имеется.

Арестованная своей жилплощади не имела, а проживала у своей бабушки Гайстер С.М., которая занимает одну комнату 24 кв.м.

25.04-49 г

Майор /Гордеев/ СССР

Министерство Государственной Безопасности

Протокол допроса

К делу № 2446

Допрос начат в 16 час. 10 мин.

Окончен в 18 час. 05 минут 1949 года апреля мес. 25 дня.

Я, ст. следователь 6 отд. 5 упр. МГБ СССР майор Макаренко допросил в качестве арестованной

1. Фамилия Гайстер

2. Имя и отчество Инна Ароновна

3. Дата рождения 1925 год

4. Место рождения г. Москва

5. Местожительство г. Москва, ул. Палиха дом 7/9 кв. 162

6. Нац. и гражд. (поданство) еврейка, гр-ка СССР

7. Партийность (в прошлом и настоящем) член ВЛКСМ с 1940 г.

8. Образование (общее, специальное) высшее

9. Паспорт изъят во время ареста и обыска

10. Род занятий студентка 5 курса физического факультета МГУ

11. Социальное происхождение из семьи служащих

12. Социальное положение (род занятий и имущественное положение)

а/ до революции

б/ после революции учащиеся

13. Состав семьи одинокая

14. Каким репрессия подвергалась: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что)

а/ до революции

б/ после революции нет

15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.) при Сов. власти нет

16. Категория военного учета-запаса и где состоит на учете нет

17. Служба в Красной Армии (Красн. гвардии, в партизан. отрядах) когда в качестве кого нет

18. Служба в белых и др. к.-р. армиях (когда и в качестве кого) нет

19. Участие в бандах, к.-р. организациях и восстаниях нет

20. Сведения об общественно-политической деятельности нет

Примечание - каждая страница должна быть заверена подписью допрашиваемого, а последняя допрашивающим.

Показания обвиняемой

Гайстер Инны Ароновны

от 25 апреля 1949 г.

Вопрос: Из какой семьи вы происходите?

Ответ: Происхожу из семьи служащего. Родилась 30 августа в гор. Москве.

Вопрос: Кто ваши родители и где они находятся в настоящее время?

Ответ: Мой отец - Гайстер Арон Израилевич - 1899 года рождения, уроженец г.Бобруйска или Елесаветграда (ныне Кировоград) точно не помню, был заместителем народного комиссара земледелия СССР, в 1937 г. он арестован и осужден по 58 ст. УК РСФСР к 10 годам ИТЛ без права переписки.

Вопрос: За что конкретно был арестован и осужден ваш отец?

Ответ: Мне известно, что отец осужден по 58 ст. УК РСФСР к 10 годам без права переписки, но в чем конкретно заключалось совершенное им преступление, я не знаю.

Вопрос: Где он отбывал наказание?

Ответ: Этого я не знаю, ибо он был осужден, как показала выше, без права переписки и мы никакой связи с ним не поддерживали и не знали, где он находится. После окончания Великой Отечественной войны, осенью 1946 года я обращалась в органы МГБ с целью установить место нахождения отца, в МГБ СССР на Кузнецком мосту мне сообщили, что он умер в 1944 году.

Вопрос: Кто ваша мама и где она находится?

Ответ: Моя мама - Каплан Рахиль Израилевна, 1897 года рождения, уроженка гор.Зельва, работала в Наркомтяжпроме, в 1937 г арестована как член семьи врага народа и осуждена к 8 годам ИТЛ. Наказание отбывала в Акмолинске,в августе 1946 освобождена. В настоящее время проживает в Кольчугино Владимировской области, работает на заводе "Электрокабель" в качестве экономиста цеха.

Вопрос: Поддерживаете вы связь со своей матерью?

Ответ: Да, поддерживаю. Летом и зимой во время каникул я навещаю ее лично, а обычно пишу ей письма и разговариваю по телефону.

Вопрос: Ваша мать бывает в Москве?

Ответ: В Москве мать бывает редко. В 1946 году после освобождения из лагеря она была в Москве около десяти дней, после чего выехала на жительство в г.Александров, а затем в Кольчугино, где устроилась на работу. В 1947 г она была в Москве всего три дня в конце августа месяца, когда приезжала вставлять зубы. В 1948 г она также приезжала в Москву один раз на три дня для лечения зубов.

Вопрос: Кого еще из родственников вы имеете и где они находятся в настоящее время?

Ответ: Из родственников я имею: сестру - Гайстер Наталью Ароновну 1930 года рождения, проживает в Москве по ул. Палиха дом 7/9 кв. 162, учится в Государственном педагогическом институте на 1 курсе физико-математического факультета. В Москве по ул. Палиха дом 7/9 кв. 162 проживает тетка (сестра отца) - Гайстер Фаина Израилевна, которая работает на фабрике "Большевик" в качестве химика. Вместе с ней проживает ее дочь Малкова Галина Александровна, 1929 года рождения, студенка института "Цветметзолота" и сын Вячеслав Аронович Бутковский - 1936 года рождения, который учиться в 5 классе средней школы и бабушка (мать моего отца) - Гайстер Софья Моисеевна в возрасте 68-70 лет, которая является домашней хозяйкой.

Вопрос: Где находится муж вашей тетки Гайстер Ф.И.?

Ответ: Моя тетка Гайстер Фаина Израилевна со своим первым мужем Малковым развелась еще в 1930 г. Второй ее муж - Бутковский в 1937 или 1938 году арестован органами Советской власти и после отбытия наказания женился на другой. Где он находится в настоящее время я не знаю.

Вопрос: Еще родственников вы имеете?

Ответ: Да, имею. В Москве, адреса не знаю, проживает брат отца Гай-стер Юрий Израилевич. Вместе с ним проживает его жена Галя и сын Леонид. В Москве, адреса не знаю, проживает сестра отца Гайстер Берта Израилевна. в возрасте 40 лет, работает инженером в главке или министерстве рыбной промышленности. Ее муж Титов Сергей погиб во время войны на фронте. Ее дочь Титова Ирина Сергеевна учится в 9 классе. Также в Москве, адреса не знаю, проживает брат моей матери Каплан Вениамин Израилевич, который явлется доктором наук. Вместе с ним проживают его жена Сарра и дочь Нина. В Москве на Большом или Малом Комсомольском переулке, дома номер не помню, проживает сестра моей мамы, Каплан Адасса Израилевна, которая работает инженером-химиком в одном из учреждений Москвы. Вместе с ней проживают ее муж, Воробьев Константин Васильевич, который работает в Министерстве земледелия СССР, и сын Виктор - ученик 6-го класса. В Тульской области в поселке Мышига проживает моя тетка (сестра матери) - Каплан Ливша Израилевна, которая в 1937 году была арестована и осуждена по 58 ст. УК РСФСР к 10 годам. В 1947 г. она освобождена из лагеря. В настоящее время работает, но кем и где не знаю. Ее муж - Рабинович Наум Яковлевич проживает в Москве по Красносельской улице, номер дома не знаю. Работет он инженером на автозаводе им. Сталина. Вместе с ним проживают их дети - дочь Ландер Елена Беловна, 1926 года рождения, аспирантка научно-исследовательского химико-фармацевтического института, и сын Рабинович Александр Наумович, 1933 года рождения ученик 9 класса.

Вопрос: Имеете ли вы родственников за границей?

Ответ: Нет, за границей у меня родственников не было и нет.

Вопрос: Имеете ли вы знакомых из числа иностранцев, находящихся в СССР?

Ответ: Нет, ни с кем из иностранцев я знакома не была и не встречалась.

Вопрос: Подвергались ли вы ранее репрессиям со стороны органов Советской власти?

Ответ: Нет, не подвергалась.

Протокол мною прочитан, ответы с моих слов записаны правильно И. Гайстер

Допросил:

Ст. следователь 6 отдела 5 упр. МГБ СССР - майор /Макаренко

Протокол допроса

арестованной Гайстер Инны Ароновны

от 27 апреля 1949 г Гайстер И.А. -1925 года рождения, уроженка г. Москвы, еврейка, гр-ка СССР, член ВЛКСМ До ареста студентка Московского Государственного Университета. Допрос начат в 21 ч. 25 мин. Допрос окончен в 02 ч. 15 мин.

Вопрос: Покажите о своей трудовой деятельности?

Ответ: До 1937 года я проживала со своими родителями и находилась на их иждивении. В 1937 году в связи с арестом и осуждением моих родителей - отца Гайстер Арон Израилевича и матери Каплан Рахиль Израилевны меня и моих сестер Наташу - 1930 года рождения и Валерию -1936 года рождения взяли на воспитание дедушка Гайстер Израэль Ефимович и бабушка Гайстер Софья Моисеевна, проживающие в Москве по адресу Палиха д.7/9 кв.162. Вместе с ними я проживала до августа 1941 года, училась в школе и окончила 8 классов. В августе 1941 года дедушка умер, а бабушка Гайстер Софья Моисеевна эвакуировалась в Фергану вместе с тетками. Я же со своими сестрами осталась в интернате 208 школы г. Москвы на ст. Куровская Московской области. В октябре 1941 года интернат был возвращен в Москву, откуда я вместе с сестрами эвакуировалась из Москвы в г. Уфу, где заболела тифом и была положена в больницу. По выздоровлении, примерно в феврале 1942 года, я поступила на работу в артель, которая изготовляла красноармейские ремни. В это время я установила местонахождение бабушки и в мае месяце 1942 года я вместе с сестрами выехала к ней в Фергану. Там я сразу же поступила на работу на текстильный комбинат, где работала лаборанткой до конца мая 1943 года. Вопрос: Что случилось в мае 1943 года? Ответ: В конце мая или в начале июня 1943 года я вместе с сестрами и бабушкой возвратились в Москву. В Москву мы выехали в связи с болезнью сестры. Да и я болела малерией и по рекомендации врачей должна была сменить климат.

Вопрос: Откуда вы получили пропуск в Москву?

Ответ: Пропуск дня возвращения в Москву нам выслал дядя - Гайстер Юрий Израилевич, который во время войны проживал в Москве, работал в каком-то учреждении.

Вопрос: Каким образом и где ваш дядя приобрел вам пропуск?

Ответ: Где и каким образом он добыл пропуск, я не знаю, но он запрашивал от нас справки о состоянии здоровья и затем получил на нас пропуск как на членов своей семьи.

Вопрос: Чем вы занимались по возвращении в Москву?

Ответ: По прибытии в Москву я в течение месяца находилась без работы, так как нигде меня не принимали как дочь репрессированных родителей, а в июле месяце 1943 мне удалось поступить на работу в Моспищекомбинат им. Микояна. Вопрос: Как же вас приняли в этот комбинат? Ответ: При поступлении на работу я сознательно скрыла факт репрессии моих родителей и поэтому была принята на работу.

Вопрос: Как долго и кем вы работали на этом комбинате?

Ответ: На Моспищекомбинате я работала в качестве лаборантки до сентября 1944 года и одновременно училась в вечерней школе рабочей молодежи, окончив за год 9 и 10 класс. Осенью 1944 года поступила на учебу в Московский Государственный Университет на физический факультет, где училась до дня ареста.

Вопрос: При поступлении в МГУ вы сообщили о том, что ваши родители репрессированы органами Советской власти?

Ответ: Нет, при поступлении на учебу в Московский ГУ я в своей автобиографии ничего о своих родителях не сказала.

Вопрос: Почему?

Ответ: Потому, что никто из числа поступавших вместе со мной о родителях не писал ничего. В последующем, при заполнении анкет я указывала, что мои родители репрессировались органами Советской власти.

Вопрос: На допросе 25 апреля 1948 года вы показали, что являетесь членом ВЛКСМ. Когда и где вы вступили в комсомол?

Ответ: В члены ВЛКСМ я вступила в октябре 1940 года еще во время учебы в 8 классе 208 средней школы гор. Москвы.

Вопрос: При вступлении в ВЛКСМ вы писали о том, что ваши родители репрессированы органами Советской власти?

Ответ: Да, при вступлении в ВЛКСМ я писала в автобиографии и говорила на собрании, что отец и мать осуждены в 1937 г., и что об отце

никаких данных не имею, а с мамой, отбывающей наказание, переписываюсь.

Вопрос: Имели ли вы взыскания за время пребывания в комсомоле?

Ответ: Нет, никаких взысканий я не имела.

Вопрос: Знали ли вы кого-либо из лиц, занимавшихся антисоветской агитацией или другой какой-либо преступной работой?

Ответ: Нет, не знаю.

Вопрос: Вы лично вели с кем-либо из своих знакомых или родственников антисоветские разговоры?

Ответ: Нет, не вела и никогда антисоветских настроений не имела.

Вопрос: Вы неискрены. Будьте откровенны и говорите правду, какие и кому антисоветские настроения вы выражали?

Ответ: Я говорю правду и еще раз заявляю, что антисоветских настроений у меня никогда не было и поэтому я никому и никаких антисоветских настроений не выражала.

Вопрос: Личную обиду на органы Советской власти за репрессии ваших родителей вы выражали?

Ответ: Нет, не выражала, а лишь говорила, что если бы были родители, то жить было бы легче.

Вопрос: Следовательно вы выражали недовольство условиями жизни?

Ответ: Нет, не выражала, а только завидовала другим, которые живут с родителями или имеют родителей.

Протокол мною прочитан, ответы с моих слов записаны правильно. И. Гайстер

Допросил: ст. следователь 6 отд. 5 упр. МГБ СССР /Макаренко

"Утверждаю"

Нач 6 отдела 5 упр МГБ СССР

Полковник Шумяков

28 апреля 1949 г.

Г. Москва

Постановление

(о предъявлении обвинения)

Я. ст. следователь 2 отделенияя 6 отдела 5 Упр. МГБ СССР майор Макаренко. рассмотрев следственный материал по делу N 2446 и приняв во внимание, что Гайстер Инна Ароновна достаточно изобличается в том, что является дочерью врагов народа. Ее отец Гайстер А. И. и мать Каплан Р.И. осуждены в 1937 году.

ПОСТАНОВИЛ:

Руководствуясь ст. ст. 128 и 129 УПК РСФСР привлечь Гайстер Инну Ароновну в качестве обвиняемого по ст. ст. 7 и 35 УК, о чем объявить обвиняемому под расписку в настоящем постановлении. Копию постановления в порядке ст. 146 УПК РСФСР направить прокурору.

Ст. следователь 6 от-ла 5 упр. майор /Макаренко/

"Согласен" Нач. 2 от-я 6 от-ла 5 упр. майор /Езепов/

Настоящее постановление мне объявлено 28 апреля 1949 г. подпись обвиняемого И. Гайстер

——————————————————————————

Протокол допроса

обвиняемой Гайстер Инны Ароновны

от 28 апреля 1949 г. Гайстер И.А. - 1925 года рождения, уроженка г.Москвы, еврейка, гр-ка СССР, член ВЛКСМ. До ареста студентка Московского Государственного Университета.

Допрос начат в 20 час. 20 мин.

Допрос окончен в 21 час. 00 мин.

Вопрос: 24 апреля 1949 года во время обыска у вас изъяты: три старые

справки, две записные книжки с записями, 48 писем на 53 листах, 3 за-

писки с адресами и 11 фотокарточек разных лиц. Что вы можете показать по существу этих материалов?

Ответ: С материалами, изъятыми у меня при обыске, я ознакомилась. Среди справок имеется свидетельство о рождении и справка о моей работе в Моспищекомбинате. Эти два документа и девять фотокарточек из числа изъятых у меня представляют для меня ценность, в связи с чем я прошу сохранить их, а если возможно переслать на хранение моей сестре - Гайстер Наталье Ароновне, проживающей в Москве по адресу ул. Палиха д. 7/9 кв.162. Все остальные материалы никакой ценности для меня не представляют, и я не возражаю против уничтожения их. Вопрос: Имеются ли у вас фотокарточка вашего отца? Ответ: Да, имеется одна фотокарточка в числе изъятых у меня при обыске. Эту фотокарточку хранила моя бабушка как память о сыне.

Протокол мною прочитан, ответы с моих слов записаны правильно И. Гайстер

Допросил: ст. следователь 6 отдела 5 управления МГБ СССР майор /Макаренко/

———————————————————————

Стенограмма

Протокол допроса

обвиняемой Гайстер Инны Ароновны

Прокурором отдела по спецделам Прокуратуры Союза ССР Государственным советником юстиции 3 класса ДОРОН и ст. следователем 6 отдела 5 управления МГБ СССР майором Макаренко.

29 апреля 1949 г.

Вопрос: Вы привлекались ранее к уголовной ответственности?

Ответ: Нет.

Вопрос: У вас есть в семье репрессированные родственники?

Ответ: Да.

Вопрос: Кто именно?

Ответ: В 1937 году органами НКВД были арестованы мой отец ГАЙСТЕР Арон Израилевич, моя мать КАПЛАН Рахиль Израилевна и моя тетя, родная сестра матери, КАПЛАН Ливия Израилевна.

Вопрос: Вам известно чем закончилось следствие по делу ваших арестованных родственников?

Ответ: Мне известно, что мой отец был осужден к 10 годам лагерей без права переписки. Позже мне сообщили, что он умер в 1944 году в лагере, отбывая наказание. Моя мать была осуждена к 8 годам лагерей как член семьи изменника Родины. Моя тетя была осуждена к 10 годам, точно я этого не знаю, но мне известно, что она лишь в 1947 году освобождена из лагеря в Магадане, где она отбывала наказание

Вопрос: Вы скрывали факт ареста ваших родственников?

Ответ: В 1944 году, возвратившись из эвакуации в гор. Москву вместе с сестрой 12-ти лет, я долгий период не могла никуда устроиться на работу, так как меня не брали, выяснив лишь, что мои родители арестованы. Тогда при поступлении на работу в Моспищекомбинат имени Микояна, я скрыла факт ареста моих родителей и была принята на работу. В 1944 году при поступлении на учебу в МГУ я в своем заявлении и автобиографии не указала о том, что мои родители репрессированы - об этом никто не писал. В анкетах же, которые я заполняла, я об этом указывала, а также сообщила в комсомольскую организацию.

Вопрос: Где находиться ваша мать сейчас?

Ответ: Моя мать по отбытии наказания выехала на жительство в гор. Кольчугино, Владимирской области, где проживает в настоящее время.

Вопрос: Вы поддерживаете с ней связь?

Ответ: Да, переписываюсь и бываю у нее во время каникул.

Вопрос: Имеете ли заявления и ходатайства по вашему делу?

Ответ: Нет, не имею.

Протокол допроса мною прочитан, записано с моих слов верно /Гайстер/

Допросили: прокурор отдела по спецделам прокуратуры СССР Гоударственный советник юстиции 3 класса /Дорон/

ст. следователь 6 отдела 5 управления МГБ СССР майор /Макаренко/

Стенагр. Ильина

тетр. N 362

"Утверждаю"

Начальник 6 отдела

5 управления МГБ СССР

полковник

/Шмаков/

29 апреля 1949 г

Постановление

(об определении материалов обыска)

Город Москва 1949 года, апреля 29 дня

Я, ст. следователь 2 от-ния 6 отд. 5 упр. МГБ СССР майор Макаренко ПОСТАНОВИЛ

1. Свидетельство о рождении и справку без номера с работы Гайстер в Моспищекомбинате 1 шт и девять фотокарточек из числа указанных (фотокарточки разных лиц - 11 шт) согласно просьбе арестованной передать на хранение ее сестре Гайстер Наталье Ароновне, проживающей в Москве по ул.Палиха, д. 7/9 кв.162.

2. Все остальные материалы (см. протокол обыска - все перечисляются) как не представляющие никакого интереса для следствия и ценности для арестованной уничтожить путем сожжения, о чем составить акт.

Ст.следователь 2 отд. 6 отдела 5 упр. МГБ СССР майор /Макаренко/

"Согласен" Нач. 2 отд. 6 отдела 5 упр. МГБ СССР майор /Езепов/

Читала И. Гайстер 29.04-49 г.

———————————————————————

Акт

(об уничтожении материалов обыска)

Мы, нижеподписавшиеся: пом.нач. отделения 6 отдела 5 Управления МГБ СССР - подполковник Озорнов и ст.следователь того же отдела майор Макаренко, составили настоящий акт в том, что сего числа нами, согласно постановлению об определении материалов обыска, произведено уничтожение путем сожжения следующих материалов обыска, изъятых у арестованной Гайстер Инны Ароновны:

1. Справка на имя Гайстер И.А. старая - 1 шт.

2. Записные книжки с записями личного характера - 2 шт.

3. Письма разные 48 шт. на 53 листах.

4. Записки с адресами и номерами телефонов - 3 шт.

5. Фотокарточки - 2 шт.

Пом.нач. отделения 6 отдела 5 Упр.МГБ СССР подполковник /Озорнов/

Ст.следователь 6 отдела 5 Упр.МГБ СССР майор /Макаренко/

————————————————————————

Протокол

об окончании следствия

1949 года апреля 30 дня.

Я Ст.следователь 6 отд. 5 Управления МГБ СССР майор Макаренко, рассмотрел следственное дело за N 2446 по обвинению Гайстер Инны Ароновнзы в преступлениях, предусмотренных ст.ст.7 и 35 УПК РСФСР.

Признать предварительное следствие по делу законченным, а добытые данные достаточными для преданию суду, руководствуясь ст. 206 УПК, объявил об этом обвиняемой, предъявил для ознокомления все производство по делу и спросил, желает ли обвиняемая чем-либо дополнить следствие.

Обвиняемый Гайстер И.А. ознакомившись с материалами следственного дела заявила, что с материалами следствия на 41 листе ознакомилась лично. Свои показания подтверждает, дополнить материалы следствия ничем не желает и никаких ходатайств не имеет.

Подпись обвиняемой /И. Гайстер/

Ст.следователь МГБ СССР /Макаренко/

——————————————————————————

Секретно

Врачебная справка

По заданию начальника внутренней тюрьмы МГБ СССР осмотрен/а/ заключенный/ая/ Гайстер Инна Ароновна рождения 1925 г., при чем обнаружено следующее, со стороны внутренних органов паталогических изменений не отмечается. Имеется рубец в правой повздошной области и поверхностный рубец на левой голени.

Диагноз: здорова.

Выводы: годна к физическому труду.

Нач.Санчасти Внутренней тюрьмы МГБ СССР майор медслужбы

/подпись/

Врач /подпись/

29 апреля 1949 г.

Круглая печать

——————————————————————

"Утверждаю"

Зам. министра Госбезопасности СССР

Генерал-лейтенант /Огольцов/

5 мая 1949 года

Обвинительное заключение

по следственному делу N 2446 по обвинению

Гайстер Инны Ароновны

в преступлениях, предусмотренных ст.ст.7 и 35 УК РСФСР

5 Управлением МГБ СССР 23 апреля 1949 года арестована студентка 5 курса Московского Государственного Университета ГАЙСТЕР Инна Ароновна. Следствием по делу установлено, что Гайстер И.А. является дочерью врага народа ГАЙСТЕРА А.И.

Ее отец - Гайстер А.И. является кадровым троцкистом, работая в Госплане СССР, вошел в организацию правых, став одним из ее руководители. В 1937 году был арестован и осужден Военной Коллегией Верховного Суда СССР к ВМН - расстрелу. Приговор приведен в исполнение.

Ее мать Каплан Р.И. в 1937 году как член семьи изменника Родине осуждена Особым Совещанием к 8 годам ИТЛ.

Обвиняемая Гайстер И.А. после ареста родителей находилась на воспитании бабушки (матери отца). В мае 1943 года при поступлении на работу в Московский пищевой комбинат им. Микояна и в сентябре 1944 года при поступлении в Московский Государственный Университет, скрыла факт репрессий родителей.

Находясь на учебе в МГУ, поддерживала связь с рядом лиц, родители которых репрессированы за антисоветскую деятельность.

На основании изложенного Гайстер Инна Ароновна, 1925 года рождения, уроженка гор. Москвы, еврейка, гр-ка СССР, член ВЛКСМ, до ареста студенка 5 курса МГУ как дочь врага народа является социально опасным элементом и подпадает под действие ст. ст. 7 и 35 УК РСФСР.

Руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР следственное дело N 2446 по делу Гайстер Инны Ароновны внести на рассмотрение Особого Совещания при Министерстве Госбезопасности СССР.

Меру наказания ГАЙСТЕР И.А. предложить 5 лет высылки. Обвинительное заключение составлено в Москве 30 апреля 1949 г.

Ст. следователь МГБ СССР майор /Макаренко/

Нач. 2 отд. 6 отдела 5 Упр. МГБ СССР майор /Езепов/

Нач. 6 отдела 5 Упр. МГБ СССР полковник /Шумаков/

Нач. 5 Упр. МГБ СССР полковник /Волков/

Справка:

1. Обвиняемая ГАЙСТЕР Инна Ароновна арестована 23 апреля 1949 года и содержится во Внутренней тюрьме МГБ СССР.

2. Вещественных доказательств по делу нет.

/Макаренко/

————————————————————————

Совершенно секретно

Справка на Гайстер И.А.

Гайстер Инна Ароновна, 1925 г.р., ур. г. Москвы, еврейка, гр. СССР, чл. ВЛКСМ, студ. 5 курса физфака МГУ, проживает Палиха д. 7/9 кв. 162.

Гайстер И.А. является дочерью врага народа Гайстер А.И., бывшего затя Наркомзема СССР, осужденного 29.10-37 г. Военной Коллегией Верх. Суда СССР к ВМН.

Гайстер А.И. с 1923 г. является активным участником троцкистской организации, а позднее одним из руководителей организации правых в Наркомземе СССР.

Мать - КАПЛАН-ГАЙСТЕР Р.И. 9.12-37 г. Особым Совещанием при НКВД СССР осуждена на 8 лет ИТЛ.

Арест своих родителей Гайстер И.А. скрывает, указывая, что мать умерла в 1937 г., а отец в 1940 г.

Агентурно Гайстер И.А. не разрабатывается.

Зам. нач. 3 отд. 5 Упр. МГБ СССР полковник /Колпаков/

Нач. 4 отд. 3 отд-ла 5 Упр. МГБ СССР подполковник /Зорин/

11.04-1949 г.

————————————————————————–

Совершенно секретно

Справка по архивно-следственному делу N 967307/0

на Гайстера Арона Израилевича, 1899 г.р. ур. Киевской обл. Чигиринского р-на, м. Златополь, еврея, гр-на СССР, до ареста зам. Наркомзема СССР.

ГАЙСТЕР А.И. являясь с 1923 года кадровым троцкистом, в период работы в аграрном институте Коммунистической академии проводил контрреволюционную троцкисткую деятельность, работая впоследствии в Госплане СССР Гайстер в 1931 году был вовлечен Милютиным в контрреволюционную организацию правых, возглавлявшуюся Ломовым и Милютиным.

В 1936 году будучи зам. наркома земледеля СССР Гайстер установил связь с контрреволюционной организацией правых и являлся одновременно одним из руководителей членов названной организации. Гайстер в своих показаниях признает наличие связей их контрреволюционной организации с Всесоюзным центром правых в Москве - Бухариным, Рыковым и о своей осведомленности через Милютина о тактических и организационных задачах организации.

Об участии в организации правых и ее вредительской деятельности, а также организационной связи с центром правых и установках на террор Гайстер А.И. признал, а также изобличается показаниями обвиняемых Муралова, Цылко, Богословского и др.

На основании изложенного ГАЙСТЕР А.И. обвиняется в преступлениях предусмотренных ст. ст. 19-58-8, 58-7-11 УК РСФСР и решением

Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 29.10-1937 г. приговорен к ВМН. Приговор приведен в исполнение в г. Москве 30.10-37 года. В деле имеется протокол от 28.06-37 г., где Гайстер А.И. указывает, что имеет следующий состав семьи: жена - Каллан Рахиль Израилевна - экономист, живет по ул. Серафимовича дом 2 кв. 117, отец - Израиль Ефимович Гайетер - пенсионер, мать Софья Моисеевна - проживает ул. Палиха, дом 7 кв.152, дети Ина-12 лет, Наталия-7 лет, Валерия-1 год, все они проживают с матерью.

Верно.

Оперуполномоченный 4 отд. 3 отд. 5 Упр. МГБ СССР мл. лейтенант /Мартынов/

18 октября 1948 года.

—————————————————————————–

Совершенно секретно

Справка

по архивному следственному делу N 263739

В деле имеется справка от 3.07-37 г о том, что КАПЛАН Рахиль Израилевна 1897 года рождения, урож. м. Зельва б. Гродненской губ., беспартийная, домохозяйка проживает по ул. Серафимовича в доме 2 кв. 29.

КАПЛАН Р. И. является женой активного участника контрреволюционной вредительской организации в сельском хозяйстве - ГАЙСТЕР Арона Израилевича, арестованного органами НКВД.

При ней находятся дети: Инна Ароновна Гайстер - 12 лет, Наталья Ароновна Гайстер - 7 лет и Гайстер Валерия - 1 год 3 месяца.

В деле имеется постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения, где указывается, что КАПЛАН Р.И. зная о контрреволюционной деятельности своего мужа ГАЙСТЕР Арона Израилевича - активного участника контрреволюционной вредительской организации в сельском хозяйстве, не сообщила об этом органам власти, чем способствовала его к.-р. работе.

В деле имеется протокол допроса КАПЛАН Р.И., где она заявляет, что о контрреволюционной деятельности мужа ей ничего известно не было, поэтому она виновной себя не признает.

В деле имеется постановление, в котором указывается, что принимая во внимание тяжесть совершенного преступления ГАЙСТЕР А.И., яв-

лявшегося членом контрреволюционной вредительской организации - ныне арестованного, и соучастие КАПЛАН Р.И. в преступлениях ее мужа ГАЙСТЕР следственное дело по обвинению КАПЛАН Рахиль Израилевны направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.

В конце имеется выписка из протокола Особого Совещания при НКВД СССР от 9.12-37 года с постановлением КАПЛАН Рахиль Израилевну как члена семьи изменника Родине - заключить в исправтруддагерь сроком на 8 лет, считая срок с 1.09-37 года, дело сдать в архив.

Верно

Оперуполномоченный 4 Отд. 3 Отд. 5 Упр.МГБ СССР мл. лейтенант /Мартынов/ 18 октября 1948 года

————————————————————————————

Выписка из протокола N 27

Особого Совещания при Министерстве Государственной Безопасности

Союза СССР от 14 мая 1949 г

Слушали

Дело N 2446 5-го Управления МГБ СССР

по обвинению Гайстер Инны Ароновны, еврейки, гр. СССР, б. члена ВЛКСМ.

Постановили

ГАЙСТЕР Инну Ароновну, как

социально-опасный элемент выслать

сроком на ПЯТЬ лет, считая срок,

с 23 апреля 1949 г

Обв. по ст. 7-35 УК РСФСР

Печать Нач. Секретариата Особого Совещания подпись

Карточки для Центральной Оперативно-Справочной картотеки приняты

26.05.1949 г подпись

С постановлением Особого Совещания МГБ ознакомилась И. Гайстер

25 мая 1949 г

Постановление Особого Совещания объявил

Зам.нач. 1 отд"А" МГБ СССР подполковник подпись

Выписку Особого Совещания МГБ СССР получил 25.05 /Доран/

Зам. Начальника Секретариата Бутырской тюрьмы МВД СССР

Совершенно секретно

СССР

Министерство Государственной Безопасности

Отдел"А"

26 мая 1949 г

N 18 111 - 93815

г. Москва

Начальнику

Бутырской тюрьмы МВД СССР подполковнику

тов. Шокину

копия: Начальнику УМГБ Кокчетавской области тов. Торопову гор. Кокчетав

копия: в отдел "А" МГБ Казахской СССР, гор. Алма-Ата

Наряд

на отправку заключенного в ссылку

Фам. Гайстер

Имя Инна

Отч. Ароновна

Год рождения 1925

Осуждена кем Особым Совещанием при МГБ СССР

Когда 14 мая 1949 г

Ст.ст.УК 7-35

Характер преступления как социально-опасный элемент

Срок 5 лет

Конец срока 23 апреля 1954 года

Этапируется в гор. Кокчетав в распоряжение УМГБ Кокчетавской области для направления в ссылку. Начальнику УМГБ Кокчетавской области прибытие Гайстер просим подтвердить нам и в отдел "А" МГБ Казахской ССР, сообщив место поселения.

Зам. начальника Отдела"А" МГБ СССР полковник /Иванов/

Начальник 1 отделения подполковник /Воробьев/

Исполнитель подпись

Пакет материалов к делу к делу N 2446

1. Справка на Гайстер И.А. на 1 листе

2. Справка по архивно-следственному делу №967307/0 на Гайстер А. И. (отца обвиняемой) на 2 листах

3. Справка по архивно-следственному делу №263739 на Каплан Р. И. (мать обвиняемой) на 2 листах

3.05.1949 г.

Ст. следователь 6 отдела 5 Управления МГБ СССР майор /Макаренко/

подпись

—————————————————————————————

Секретно

Обзорная справка

по архивно-следственному делу N 967307

Гайстер Арон Израилевич. 1899 г рождения, уроженца м. Златопрль, Чигиринского р-на, Киевской обл., состоявшего в ВКП(б) с 1919 г., до ареста работал заместителем Наркомзема СССР.

Гайстер А.И. арестован 27.06.37 года ГУГБ НКВД СССР как участник правотроцкистской организации в Наркомземе СССР, проводивший вредительство в области сельского хозяйства.

Военной Коллегией Верховного Суда СССР Гайстер осужден 29.10.37 г на основании ст. ст. 58-7, 58-8, 58-11. На предварительном следствии и в суде виновным себя не признал.

В анкете арестованного указано, что семья Гайстера состоит из жены Рахиль Израилевны Каплан и дочерей: Инны - 11 лет, Наташи - 7 лет и Валерии - 1 год.

Никаких показаний о жене и дочерях ни на предварительном следствии, ни в суде Гайстер не дал.

Эти лица и по другим материалам дела Гайстера не проходят.

Военный прокурор отдела ГВП

подполковник юстиции /Меньшиков/

10 января 1956 г.

Секретно

В Военную Коллегию Верховного Суда Союза СССР

ПРОТЕСТ

(в порядке надзора)

по делу Гайстер И.А.

Особьм Совещанием при МГБ СССР 14 мая 1949 года осуждена к 5 годам высылки "как социально-опасный элемент" - Гайстер Инна Ароновна, 1925 года рождения, урож. г. Москвы, гр-ка СССР, студентка 5 курса МГУ, до ареста состоявшая членом ВЛКСМ.

Из обвинительного заключения видно, что Гайстер Инна Ароновна привлечена к уголовной ответственности как дочь Гайстера Арона, осужденного Военной Коллегией Верховного Суда СССР 29.10.37 года.

Постановление Особого Совещания в отношении Гайстер Инны подлежит отмене, а дело прекращено по следующим основаниям:

1. В деле нет никаких материалов о том, что Гайстер Инна совершила преступление.

2. Во время осуждения Гайстера Арона в 1937 году его дочери, Инне, еще не исполнилось 12 лет.

3. Мать Гайстер Инны - Каплан Рахиль подверглась аресту и была осуждена Особьм Совещанием при НКВД как член семьи изменника Родине. В настоящее время дело о ней пересмотрено, и Каплан полностью реабилитирована.

4. Гайстер Инна в момент ареста в 1948 году являлась комсомолкой, училась на 5 курсе Московского Государственного Университета. В деле нет никаких материалов об отрицательном поведении Гайстер Инны.

На основании изложенного и руководствуясь ст. 16 Закона о судопроизводстве СССР и Союзных республик, прошу:

Решение Особого Совещания от 14 мая 1949 года по делу ГАЙСТЕР Инны Ароновны отменить и дело о ней за отсутствием состава преступления прекратить.

Приложение: дело в 1 т. от н/вх. N 0143527, справка на 1 л. и обзорная справка с н/МБ N 16311.

Зам. Генерального прокурора Союза СССР полковник юстиции /И.Мокий/

12 января 1956 г.

Справка: Гайстер Инна Ароновна проживает в Москве, ул. Чкалова дом 48"Б", кв. 16

Секретно

Верховный Суд Союза СССР

Определение N 4н-0468/56

Военная коллегия Верховного Суда СССР

в составе: председательствующего полковника юстиции Семика и

членов: полковника юстиции Полякова и полковника юстиции Капустина

рассмотрев в заседании от 3 марта 1956 года Протест Главного Военного прокурора на постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 14 мая 1949 г., по которому Гайстер Инна Ароновна, 1925 г рождения г. Москвы, как социально-опасный элемент, подвергнута высылке сроком на 5 лет.

Заслушав доклад т. Полякова и заключение пом. Главного Военного прокурора, подполковника юстиции Меньшикова, об удовлетворении протеста установила:

По обвинительному заключению Гайстер Инна Ароновна привлечена к ответственности как дочь Гайстера Арона, осужденного Военной Коллегией Верховного Суда СССР 29 октября 1937 года за контрреволюционную деятельность.

Главный Военный прокурор в своем протесте указывает, что Постановление Особого Совещания в отношении Гайстер подлежит отмене, а дело прекращено за отсутствием состава преступления по следующим основаниям:

В деле нет каких-либо материалов о том, что Гайстер Инна совершила преступление. Во время осуждения ее отца, Гайстера Арона, в 1937 Гайстер Инне еще не исполнилось и 12 лет. В деле нет никаких материалов об отрицательном поведении Гайстер Инны.

Таким образом Гайстер Инна была арестована и репрессирована необоснованно.

Рассмотрев материалы дела и соглашаясь с доводами протеста. Военная Коллегия Верховного Суда СССР определила:

Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 14 мая 1949 г в отношении Гайстер Инны Ароновны отменить и дело о ней за отсутствием состава преступления прекратить.

Председательствующий /Семик/

Члены /Капустин, /Поляков/

Форма N 37

Исп.вх. N 0711

Военная Коллегия

Верховного Суда СССР

17 марта 1956 г

N 4н-0468/56

Москва, ул.Воровского д 13

Начальнику Учетно-Архивного отдела

КГБ при Совете Министров СССР

Копия: В Главную Военную Прокуратуру

на N 8с-64539-39

В I спецотдел МВД Союза ССР

(для сведения)

Направляю для архивного хранения дело по обвинению Гайстер И.А. Одновременно сообщаю, что ей послана справка о реабилитации по адресу: Москва, ул. Чкалова 48-Б, кв.167

Приложение: Для 4АО КГБ при СМ СССР ос н/вх. N 0711 дело N М-2153 с поплин, определением в "1" том.

Для ГВП - копия определения на 1 л. м.б N 4456.

Для 1 спецотдела - копия определения на 1 л.

Председательствующий Судебного Состава Военной Коллегии полковник юстиции /Семик/

ДЕЛО № 2651

Секретно

Министерство Государственной Безопасности СССР

5 Управление МГБ СССР

След. Отдел

Дело № 2651

по обвинению Гайстер Натальи Ароновны

Начато 21.06 1949 г в 1 томах

Окончено 9 июля 1949 г. Том N I

Архив N 2427

Сдано в архив 4.08 - 49 г

"Утверждаю"

Министр Госбез. СССР Генерал-полковник /Абакумов/

20 июня 1949 г

"Арест санкционирую" Зам.Ген.прокурора СССР А. Вавилов

20 июня 1949 г

Постановление

/на арест/

Город Москва, 1949 года, июня 18 дня.

Я, оперуполномоченный 4 отвд. 3 отд. 5 упр. МГБ СССР лейтенант Мартынов, рассмотрев поступившие в МГБ СССР материалы в отношении Гайстер Нат. Ароновны, 1930 г рож., беспарт., студенки 1 курса Гос. Пед. Ин-та им. Ленина, проживающей по ул.Палиха, д 7/9, кв. 162

НАШЕЛ:

Гайстер Н.А. является дочерью репрессированного органами МГБ врага народа Гайстера А.И. Ее мать - Каплан-Гайстер Р.И. в 1937 году также была осуждена. Гайстер Н.А. факт репрессий родителей скрывет.

Учитывая социальную опасность Гайстер Н.А. и руководствуясь ст. ст. 146 и 158 УПК РСФСР,

Постановил

ГАЙСТЕР Наталью Ароновну подвергнуть аресту и обыску.

Оперуполномоченный 4 отд. 3 отдела 5 Упр. МГБ СССР лейтенант /Мартынов/

Нач. 6 отд. 5 Упр. МГБ СССР полковник /Шумаков/

"Согласны"

Нач. 3 отд. 5 Упр. МГБ СССР полковник /Агаянц/

Нач. 5 Упр. МГБ СССР полковник /Волков/

(карандашом) Сев. Казахстан Кокчетав Каз.ССР

—————————————————————————

ОРДЕР № 933

Июня 20 дня 1949 г.

Выдан капитану Коптелову А.Д. и капитану Моисееву П.М. на производство ареста и обыска ГАЙСТЕР Натальи Ароновны по адресу Москва, ул. Палиха дом N 7/9 кв. 162 и по месту нахождения.

Справка 224

Арест санкционирован Зам. Генерального прокурора СССР

генерал-лейтенантом юстиции тов. Вавиловым

——————————————————————————

Сов. секретно

Нач. Оператив. отделения 5 Управления МГБ СССР

полковнику тов.Шепилову

оперуполном. того же отд.

капитана Моисеева

Рапорт

Докладываю, что при производстве обыска по ордеру МГБ СССР за N 933. у знакомого ЛОПШИЦА Абрама Мироновича - Старо-Конюшенный пер., дом N 17 кв. были задержаны следующие лица:

1. Ройтерштейн Ольга Моисеевна, 1906 г. рождения, урож. гор. Одессы, проживает по Советской ул. д. 7/9 кв. 52 гор. Воскресенска.

2. Швидлер Мидия Осиповна, 1899 года рождения, урож. Города Одессы, проживает: гор. Москва, Гороховский пер. дом 14, кв. 4. Пенсионерка.

Вышеуказанные лица являются знакомыми ЛОПШИЦ Абрам Мироновича, которые по окончании обыска в 0 час были освобождены.

Капитан /Моисеева/

21 июня 1949 года.

СССР

Министерство Государственной безопасности

Протокол допроса

к делу N 2651

Допрос начат в 16 час 10 мин.

Окончен 18 час 40 мин 1949 года июня мес. 21 дня.

Я, ст. следователь 6 отд. 5 Упр. МГБ СССР майор Макаренко допросил в качестве арестованной

1. Фамилия Гайстер

2. Имя и отчество Наталья Ароновна

3. Дата рождения 1930 год

4. Место рождения г. Москва

5. Местожительство г. Москва, ул. Палиха, дом 7/9 кв. 162

6. Нац. и гражданство /подданство/ еврейка, гр-ка СССР

7. Партийность член ВЛКСМ с 1945 года

8. Образование /общее среднее специальное/

9. Паспорт изъят во время ареста и обыска

10. Род занятий студентка 1 курса Московского педагогического института им. Ленина

11. Социальное происхождение из семьи служащих

12. Социальное положение /род занятий и имущественное положение/

а) до революции

б) после революции учащиеся

13. Состав семьи одинокая

14. Каким репрессиям подвергалась: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что)

а) до революции

б) после революции нет

15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.) при Сов. власти нет

16. Категоря воинского учета-запаса и где состоит на учете нет

17. Служба в Красной Армии (Красн. Гвардии, в партизан, отрядах) когда и в качестве кого нет

18. Служба в белых и др. к.-р. армиях (когда и в качестве кого) нет

19. Участие в бандах, к.-р. организациях и восстаниях нет

20. Сведения об общественно-политической деятельности нет

Примечание - каждая страница должна быть заверена подписью допрашиваемого, а последняя допрашивающим.

Вопрос: Из какой семьи вы происходите?

Ответ: Происхожу из семьи служащих. Родилась 25 марта 1930 года в г. Москве.

Вопрос: Кто ваши родители и где находятся в настоящее время?

Ответ: Мой отец - Гайстер Арон Израилевич ранее работал заместителем народного комиссара земледелия СССР, в 1937 году арестован и осужден к 10 годам лагерей без права переписки.

Вопрос: За что осужден ваш отец?

Ответ: Мой отец осужден как враг народа, но в чем заключалась его враждебная деятельность я не знаю.

Вопрос: Где он находится в настоящее время?

Ответ: Этого я не знаю, ибо с 1937 года я ничего о нем не слышала.

Вопрос: Судьбой отца вы интересовались?

Ответ: Я лично никаких справок о местонахождении отца не наводила.

Моя сестра - Гайстер Инна Ароновна в 1947 или 1948 году обращалась в органы МГБ за справкой об отце, но что ей сказали, я не знаю, ибо она мне ничего определенного не сказала.

Вопрос: Где находится ваша мать?

Ответ: В городе Кальчугино.

Вопрос: Ваша мать подвергалась репрессиям со стороны органов Советской власти?

Ответ: Да, подвергалась.

Вопрос: Когда и за что?

Ответ: Моя мать Каплан Р.И. была репрессирована и осуждена в 1937 году, как член семьи врага народа, к 8 годам лагерей.

Вопрос: Вы поддерживаете связь со своей матерью?

Ответ: Да, поддерживаю, она звонит мне по телефону, а иногда во время каникул я выезжаю к ней в гости.

Вопрос: Ваша мать бывает в Москве?

Ответ: Да, бывает.

Протокол мною прочитан, ответы с моих слов записаны правильно. Н. Гайстер

Допросил: ст. следователь 6 отдела 5 Управления МГБ СССР майор /Макаренко/

—————————————————————————

Протокол допроса

арестованной Гайстер Натальи Ароновны

от 27 июня 1949 года

Гайстер Н.А. - 1930 года рождения, уроженка г. Москвы, еврейка, гр-ка СССР, член ВЛКСМ, до ареста студенка 1 курса Московского Государственного педагогического института им. Ленина. Допрос начат в 17 час. 45 мин. Окончен в 21 час. 30 мин.

Вопрос: Кто такой Лопшиц А.М.?

Ответ: Лопшиц Абрам Миронович - работает в Московском педагогическом институте в качестве преподавателя математики, является доцентом.

Вопрос: Давно ли вы знакомы с Лопшиц?

Ответ: Я лично с Лопшиц знакома с 1947 года. т.е. с того времени, как перешла к ним на жительство. Познакомила меня с ними моя сестра Гайстер Инна Ароновна.

Вопрос: В связи с чем вы перешли к Лопшиц на жительство?

Ответ: В связи с тем, что тетка - Гайстер Фаина Израилевна, у которой я проживала, не хотела, чтобы в дальнейшем я оставалась в их квартире.

Вопрос: Почему согласился Лопшиц взять вас к себе?

Ответ: На жительство к Лопшиц Абрам Мироновичу меня устроила моя старшая сестра Гайсгер Инна, которая ранее была знакома с Лопшиц. В связи с чем Лопшиц согласился принять меня я объяснить затрудняюсь.

Вопрос: Лопшиц и его жена, Шестопалова, были знакомы с вашими родителями?

Ответ: Этого я не знаю.

Вопрос: А о том, что ваши родители репрессированы органами МГБ, они знали?

Ответ: Да, о том, что мои родители репрессированы, они знали со слов моей сестры. Да и я этого не скрывала от них.

Вопрос: При поступлении на учебу в институт вы сообщали о том, что ваши родители репрессированы органами Советской власти?

Ответ: Да, сообщала.

Вопрос: Что именно вы сообщали о своих родителях?

Ответ: При поступлении на учебу в институт, я в анкете и автобиографии указала, что мой отец репрессирован в 1937 году и что сведений я о нем не имею. О матери я писала, что она была репрессирована в 1937 году, в настоящее время работает в Кальчугино на заводе "Электрокабель".

Вопрос: А за что репрессированы ваши родители вы писали?

Ответ: Нет, не писала.

Вопрос: Почему?

Ответ: Потому что я не знала, что об этом надо указывать. Кроме того, мне было известно лишь то, что отец репрессирован как враг народа, но в чем заключается его вина, я не знала. Вопрос: В ВЛКСМ вы состояли? Ответ: Да, я была членом ВЛКСМ. Вопрос: Когда и где вы вступили в члены комсомола? Ответ: В члены ВЛКСМ я вступила еще в 1945 году в период учебы в 208 средней школы.

Вопрос: При подаче заявления о приеме в члены ВЛКСМ я ничего о своих родителях не писала, но при рассмотрении моего заявления на заседании комитета комсомола школы и затем на общем комсомольском собрании я говорила, что мой отец репрессирован в 1937 году, где находится, не известно. Моя мать, сообщала я, была репрессирована в 1937 г., в настоящее время проживает в Акмолинске.

Вопрос: За что репрессированы ваши родители вы говорили на комсомольском собрании?

Ответ: Нет, не говорила.

Вопрос: Почему?

Ответ: Потому, что я сама не знала, в чем заключалось преступление, совершенное моим отцом, а лишь знала, что он осужден как враг народа.

Вопрос: Выражали ли вы кому-нибудь недовольство фактом репрессий ваших родителей?

Ответ: Нет, не выражала.

Вопрос: Во время обыска у вас изъято ряд фотокарточек. Скажите, кто изображен на этих фотокарточках?

Ответ: Все фотокарточки, изъятые у меня при обыске я просмотрела. Часть этих фотокарточек, которые изъяты на ул. Палиха дом 7/9 кв. 162, принадлежат не мне, а моей сестре - Гайстер Инне. В числе фотокарточек, которые изъяты на Старо-Конюшенном пер. в доме 17 кв. 6, где я проживала, имеется две фотокарточки, на которых изображен мой отец -Гайстер Арон Израилевич. На остальных фотокарточках изображена моя сестра и ее знакомые.

Вопрос: Где вы взяли фотокарточки отца?

Ответ: Фотокарточки отца я взяла у бабушки.

Вопрос: А с какой целью хранили их, ведь вам же известно, что ваш отец осужден как враг народа?

Ответ: Фотокарточки отца я хранила без всякой цели, с тем чтобы знать черты его лица.

Вопрос: Показывали ли вы кому-нибудь из знакомых эти фотокарточки отца?

Ответ: Нет, не показывала.

Вопрос: В одной из записных книжек, изъятых у вас при обыске, записано: "Мария Моисеевна, тел. Ж.2-67-78". Скажите, кому принадлежит этот телефон?

Ответ: Мария Моисеевна, фамилии не знаю, является знакомой моей матери, проживает она в гор. Кольчугино, работает вместе с матерью на заводе "Электрокабель". В Москве адреса не знаю, проживает ее дочь Лена, фамилии не знаю. Телефон Ж. 2-67-78, принадлежит жильцам, у которых проживает Лена.

Вопрос: С какой целью вы записали себе номер этого телефона?

Ответ: С тем, чтобы знать, когда Лена собирается ехать в Кольчугино к матери и передать с нею посылку для моей мамы.

Вопрос: Посылки вы передавали?

Ответ: Да, передавала.

Вопрос: Значит вы были знакомы с Леной?

Ответ: Да, я была знакома с Леной.

Вопрос: Кто ее отец и где он находится в настоящее время?

Ответ: Отец Лены был репрессирован органами Советской власти.

Вопрос: Когда и за что он репрессирован?

Ответ: Этого я не знаю, так же как не знаю его фамилии и отчества.

Вопрос: Мать вашей знакомой Лены - Мария Моисеевна подвергалась репрессиям со стороны органов Советской власти?

Ответ: Да, мать моей знакомой Лены - Мария Моисеевна была осуждена как жена врага народа. Наказание отбывала, одно время была вместе с моей матерью в Акмолинске.

Вопрос: Почему на допросе 21 июня 1949 г вы заявили, что знакомых из числа лиц, родители которых репрессированы органами Советской власти у вас нет?

Ответ: Потому что Лену я не считаю своей хорошей знакомой и забыла о ней.

Вопрос: Еще вы имеете знакомых из числа лиц такой категории?

Ответ: Нет, больше знакомых из числа лиц, родители которых репрессированы, у меня нет.

Протокол допроса мной прочитан, ответы с моих слов записаны верно Н. Гайстер

Ст. следователь 6 отдела 5 Управления МГБ СССР майор /Макаренко/

Стенограмма

Протокол допроса

обвиняемой Гайстер Натальи Ароновны

Прокурором отдела по Спеделам Прокуратуры Союза ССР Государственным советником юстиции 3 класса ДОРОН и пом. нач. 2 от-я 6 от-ла 5 Упр. МГБ СССР майором Макаренко 5 июля 1949 года Допрос начат в 14 час. 35 мин. Допрос окончен в 15 час. 00 мин.

Вопрос: У вас имеются репрессированные родственники?

Ответ: Да.

Вопрос: Кто именно?

Ответ: В 1937 году органами НКВД был арестован мой отец ГАЙСТЕР Арон Израилевич. В этом же году арестована была моя мать ГАЙСТЕР -КАПЛАН Рахиль Израилевна. К чему осужден отец я не знаю, а мать, как жена изменника Родины, была осуждена к 8 годам лагерей. Наказание мать отбывала и в настоящее время проживает в гор. Кольчугине. Кроме того, в 1937 или в 1938 году арестован родной брат моего отца ГАЙСТЕР Семен Израилевич. В том же году арестована его жена, имя и отчество ее я не знаю, к чему она осуждена, я также не знаю. В 1949 г была арестована моя родная сестра ГАЙСТЕР Инна Ароновна и выслана в гор. Кокчетав.

Вопрос: Вы скрывали факт ареста и осуждения ваших родителей?

Ответ: Нет, не скрывала.

Вопрос: При поступлении в высшее учебное заведение вы писали в биографии, что ваши родители арестованы?

Ответ: Да, писала.

Вопрос: Имеете ли заявления и ходатайства по вашему делу?

Ответ: Заявлений и ходатайств не имею.

Протокол допроса мною прочитан, ответы с моих слов записаны верно. /Н.Гайстер/

Допросили /Дорон/ /Макаренко/

ст. Полякова тет. N 523

"Утверждаю"

Зам. министра Госбезопасности СССР

Генерал-лейтенант /Огольцов/

15 июля 1949 года

Обвинительное заключение

по следственному делу N 2651

По обвинению ГАЙСТЕР Натальи Ароновны

в преступлениях, предусмотренных

ст. ст. 7 и 35 УК РСФСР.

5-м Управлением МГБ СССР 21 июня 1949 года как социально-опасный элемент арестована студенка 1 курса Московского Гоударственного педагогического института ГАЙСТЕР Наталья Ароновна.

Следствие по делу установило, что ГАЙСТЕР Н.А. является дочерью врага народа ГАЙСТЕРА А.И., осужденного в 1937 году к ВМН (приговор приведен в исполнение).

Ее отец - ГАЙСТЕР А.И. - кадровый троцкист, с 1926 года вел активную борьбу против ВКП(б) и Советской власти. В 1931 году, работая в Госплане СССР, вошел в существующую там антисоветскую организацию правых и непосредственно по вражеской работе имел связь с врагами народа БУХАРИНЫМ и РЫКОВЫМ.

Мать обвиняемой - КАПЛАН Р.И., дядя - ГАЙСТЕР С.И. и тетка в разное время осуждены за антисоветскую деятельность.

ГАЙСТЕР Н.А. после ареста родителей находилась на иждивении бабушки (матери отца). С 1948 года по день ареста училась в Московском Государственном педагогическом институте. Проживая в Москве поддерживала связь с лицами, родители которых репрессированы за антисоветскую деятельность /л.д. 20-27, 29-38/

На основании изложенного

ГАЙСТЕР Наталья Ароновна, 1930 года рождения, уроженка гор. Москвы, еврейка, гр-ка СССР, со средним образованием, одинокая. До ареста студентка I курса Московского Государственного педагогического института, как дочь врага народа является социально-опасным элементом и подпадает под действие ст.ст. 7 и 35 УК РСФСР.

Руководствуясь ст.208 УПК РСФСР, следственное дело N 2651 по обвинению ГАЙСТЕР Натальи Ароновны внести на рассмотрение Особого Совещания при Министерстве Государственной Безопасности СССР.

Меру наказания ГАЙСТЕР Н.А. предложить 5 лет высылки. Обвинительное заключение составлено в городе Москве, 11 июля 1949 г.

Пом. нач. 2 отд. 6 отдела 5 Управ. МГБ СССР майор /Макаренко/

Нач. 2 отд. 6 отдела 5 Управления МГБ СССР майор /Езепов/

"Согласны"

Начальник 6 отдела 5 Управления МГБ СССР полковник /Шумаков/

Начальник 5 Управления МГБ СССР полковник /Волков/

Справка.

1. Обвиняемая ГАЙСТЕР Наталья Ароновна арестована 21 июня 1949 года, содержится во Внутренней тюрьме МГБ СССР.

2. Вещественных доказательств по делу нет.

Пом. нач. 2 отд. 6 отдела 5 Управ. МГБ СССР майор /Макаренко/

—————————————————————

Выписка из протокола N 45

Особого Совещания при Министерстве

Государственной Безопасности Союза СССР

от 17 августа 1949 г.

Слушали

12. Дело N 2651 5-го Упр.МГБ СССР,

по обвинению Гайстер Натальи Ароновны,

1930 г.р., ур. г. Москвы, еврейки, гр-ки СССР

обвиняем. по ст.7-35 УК РСФСР

Постановили

ГАЙСТЕР Наталью Ароновну как

социально-опасный элемент выслать

сроком на ПЯТЬ лет, считая срок

с 21 июня 1949 г.

С постановлением Особого Совещания МГБ СССР ознакомился /Н.Гайстер/ 6 сентября 1949 г.

Постановление Особого Совещания объявил: Зам.Нач. 1 отд. Отдела "А" МГБ СССР подполковник /Бадишанский/

Выписку постановления о/совещания МГБ СССР получил 6 сентября 1949 г подпись

——————————————————————————

Секретно

Особый контроль

В Военную Коллегию Верховного Суда Союза ССР.

Протест

/ в порядке надзора /

по делу Гайстер Н.А.

Особым Совещанием при МГБ СССР 17.08.49 года осуждена к 5 годам высылки- "как социально-опасный элемент" - ГАЙСТЕР Наталья Ароновна, 1930 г рождения, уроженка г. Москвы, гр-ка СССР, студентка 1 курса Московского Государственного педагогического института, до ареста состоящая членом ВЛКСМ.

Из обвинительного заключения видно, что Гайстер Наталья привлечена к уголовной ответственности как дочь ГАЙСТЕРА Арона, осужденного Военной Коллегией Верховного Суда СССР 29.10.37 г.

Постановление Особого Совещания в отношении Гайстер Натальи подлежит отмене, а дело о ней прекращено по следующим основаниям:

1. Во время осуждения Гайстера Арона в 1937 г его дочери Наталье было только 7 лет.

2. Мать Гайстер Натальи - Каплан Рахиль подверглась аресту и была осуждена Особым Совещанием при НКВД как член семьи изменника Родине. В настоящее время дело ее пересмотрено КАПЛАН полностью реабилитирована.

3. ГАЙСТЕР Наталья в момент ареста в 1949 г являлась комсомолкой, училась на 1 курсе Московского Государственного педагогического института.

В деле нет никаких материалов не только о преступном, но и об отрицательном поведении ГАЙСТЕР Натальи.

На основании изложенного и руководствуясь ст. 16 Закона о судоустройстве СССР и Союзных республик,

Прошу:

Решение Особого Совещания от 17 августа 1949 года по делу ГАЙСТЕР Натальи Ароновны отменить и дело о ней за отсутствием состава преступления прекратить.

Приложение: дело в 1 т от н/вх 0143526, справка на 1 л. и обзорная справка с н/мб 16311. .

За зам. Генерального прокурора Союза ССР полковник юстиции 12 января 1956 г подпись

Справка:

Гайстер Наталья проживает в Москве, по ул. Чкалова, в д. 48 Б, кв. 16

Список

членов семей Гайстер и Каплан, погибших в период Великой Отечественной войны

1. Каплан Лев Израилевич погиб на фронте в 1941 г.

2. Титов Сергей погиб на фронте в 1943 г.

3. Каплан Гита Израилевна погибла в гетто в 1941 г.

4. Каплан Татьяна Израилевна погибла в гетто в 1941 г.

5. Ребенок Тани Каплан погиб в гетто в 1941 г.

6. Ребенок Тани Каплан погиб в гетто в 1941 г.

7. Гайстер Валерия умерла от истощения в 1943 г.

список

репрессированных членов семей Гайстер и Каплан

1. Гайстер Арон Израилевич — расстрелян в 1937 г.

2. Гайстер Семен Израилевич — расстрелян в 1938 г.

3. Каплан Хаим Израилевич — расстрелян в 1938 г.

4. Бутковский Арон — расстрелян в 1938 г.

5. Каплан Пиня Израилевич — расстрелян в 1941 г.

6. Каплан Рахиль Израилевна—8 лет лагерей в 1937 г.

7. Каплан Липа Израилевна — 10 лет лагерей в 1937 г.

8. Каплан Адасса Израилевна —5 лет лагерей в 1938 г.

9. Минскер Фаина Сауловна — 8 лет лагерей в 1938 г.

10. Ландер Белла — 1 год лагеря в 1938 г.

11. Гонджура Фекла Игнатьевна — 8 лет лагерей в 1938 г.

12. Каплан Вениамин Израилевич — 8 лет лагерей в 1953 г.

13. Каплан Нина — отправлена в детдом в 1938 г.

14. Каплан Нелла — отправлена в детдом в 1938 г.

15. Каплан Леня — отправлен в детдом в 1938 г.

16. Гайстер Инна — 5 лет ссылки в 1949 г.

17. Гайстер Наталья — 5 лет ссылки в 1949 г.

КГБ продолжает свою работу

В 1977 году я работала инженером в лаборатории "Цветметавтоматика". Мое рабочее место было на втором этаже. Раздался телефонный звонок. "Инна Ароновна, вас к телефону."  Беру трубку, приятный мужской голос:

- Инна Ароновна, здравствуйте.

- Здравствуйте.

- С вами говорят из Комитета Государственной Безопасности.

Ну, естественно сердце в пятки, и я уже не могу ничего соображать.

- Не могли бы вы сейчас к нам приехать?

- Нет, сейчас не могу, у меня сейчас идет опыт, мне надо его закончить или кому-нибудь передать.

- Ну все-таки нам надо было бы с вами встретиться, нам есть к вам дело. Мы вас очень просим к нам приехать.

- Я не могу приехать. Мне надо кончить опыт.

- Ну хорошо, мы вам позвоним через полчаса.

- Я кому-то должна передать проведения опыта, иначе у нас сорвутся испытания.

Хорошо сообразила это сказать, а сама уже думаю - куда же мне к ним идти, зачем они меня вызывают. Через полчаса они мне будут звонить. Тут же стала звонить мужу, а его нет дома. Тогда я вызвала в коридор Эллу Майзель, с которой я дружила не только на работе. Говорю, что меня вызывают в КГБ. Ну, у нее тоже поджилки затряслись одновременно со мною. Мы с ней начали судорожно думать - куда звонить? Володи нет, звоню Люсе Медвинской - ее тоже нет дома. Я стала просто всех обзванивать. Дозвонилась до Светки Ивановой. И говорю: - "Светка, меня вызывают!" Она говорит, чтобы подождала секундочку, и пошла к Коме за советом. Потом вернулась и спрашивает:

- Ты подписывала повестку?

- Нет.

- Так что и не думай никуда ехать!

Я положила трубку и пошла на рабочее место. Вскоре меня вновь зовут к телефону. Тот же приятный голос:

- Инна Ароновна, вы передали кому-нибудь опыт? Можете вы приехать к нам?

- Я к вам не поеду!

- Почему?

И вот тут наступает какое-то состояние чистого опьянения, что начинаешь говорить как заводная:

- Я к вам не поеду!

- Почему?

- Я помню вас с 37 года и не хочу с вами иметь дела!

- Ну что вы сравниваете 37 год и этот.

- А что же не сравнивать, вы же из той организации.

- Ну что вы.

Я говорю, что вообще не хочу с вами иметь дело, что дочь выходит замуж, у меня хорошая минута, я не хочу к вам идти. За это меня дико ругал Кома. Он сказал, что про дочь им не надо было говорить - они еще в Университет пойдут. Они не должны знать, что у вас дочь. От Комы мне очень потом попало.

- Ну хорошо, если вы так не хотите к нам приехать, тогда скажите мне -вы знаете Льва Зиновьевича Коплева?

- Да, знаю.

- Знаете Льва Зиновьевича. Расскажите, что вы о нем думаете.

- Господи, у Копелева тысячи людей, почему же вы обратились ко мне!

- Ну, хорошо, хорошо, назовите кого-нибудь, к кому мы должны обратиться.

- Ищите сами, я не хочу с вами дело иметь.

- Ну ладно, мы дадим вашей дочке выйти замуж и через месяц мы снова вам позвоним.

Вот на этом наш разговор с ним закончился, и мы с Эллой подхватились, тут же оделись и помчались к Светке на работу. Светка тут закруглила свои дела и мы поехали к ней домой, вызвали Сережу с Валюшкой. Они через месяц должны были жениться. Это сколько же было лет тому назад? Это было 11 лет тому назад - в 77 году. И мы все четвером и Кома со Светкой сидели на кухне и обсуждали, как нам быть и почему они обратились ко мне с вопросом о Льве Зиновьевиче.

Дело в том, что последние несколько месяцев у нас дома проходили литературные чтения. Собирались примерно два раза в месяц. У нас уже прошло пять чтений. Я не помню, в каком порядке его было. Рая нам читала "Фолкнера" и "Герцен и Нечаев", ее аспирантка Лера прочла "Хемингуей" и "Фитцжеральд". Лева прочитал у нас "Рильке и Россия", и, наверное, они про это узнали. Как узнали про чтение? Либо по телефону подслушали наши разговоры с Раей и Левой, либо кто-то донес из присутствующих на чтении - на чтении бывало человек до сорока, не меньше. Но последнее мало вероятно. Наверное, подслушали телефонные наши переговоры или соседи-доброжелатели по дому доложили о большом скоплении людей.

В первую очередь надо было подготовиться к обыску и убрать из дома всею диссиденскую литературы. У нас ее было довольно много, но Сережа с Валей быстро ее разнесли по знакомым. Рая запретила Леве звонить нам. Мы к ним заходили в гости, но они к нам перестали какое-то время звонить.

Решили, если они через месяц опять позвонят, то к ним ни в коем случая не ходить. Кома сказал мне, если они пришлют повестку по почте или положат в почтовый ящик, то повестку порвать, и до тех пор пока вас не поймают и не заставят расписаться на повестке вы ее не видели.

Прошел месяц, никто больше оттуда не звонил. Но, к сожалению, кончились и литературные чтения.

Москва 1990

И. Шихеева

Как возникли эти воспоминания

Летом 1970 года наши друзья Шимелиовичи и Медвинские пригласили нас в байдарочный поход по реке Псел. Нам понравилось, и с тех пор почти каждый год наши три семьи сначала с детьми, а потом и с внуками плавали на байдарках по российским рекам.

По вечерам после ужина у костра велись неторопливые беседы, пелись песни, вспоминалось прошлое. Веселые и грустные истории переплетались между собой. Сталинские репрессии больно коснулись каждой семьи. Поэтому тема тюрем, этапов и ссылок нередко возникала во время этих посиделок у костра. Моя Инна оказалась хорошей рассказчицей, и ее нередко просили повторить истории уже рассказанные в предыдущих походах. В ее историях о тяжелом прошлом звучали не только ужасы пережитого, но и радость от общения с хорошими людьми, которые помогли ей достойно перенести выпавшие на ее долю испытания.

В 1988 года я стал упрашивать Инну записать воспоминания, но она отказалась: одно дело - непринужденная беседа у костра, другое дело -изложить это на бумаге. Тогда я купил магнитофон и с большим трудом уговорил ее наговорить для внуков воспоминания хотя бы про Лубянку. Когда я перепечатал ее рассказ на машинке, как мне показалось, получилась интересная законченная новелла, не требующая даже особого редактирования. После этого уговорить Инну продолжить воспоминания рассказом про Бутырки было проще и уже без большого труда она согласилась записать воспоминания про этап и ссылку.

Когда я все перепечатал, то получилось четыре новеллы, объединенных общим сквозным действием: "Лубянка", "Бутырки", "Этап" и "Ссылка", но не хватало начала, т.е. почему возникла Лубянка. И тогда пришла мысль начать воспоминания со дня рождения. В результате появилось еще четыре главы: "Дом правительства", "Аресты", "Война" и "Университет".

Так как с самого начала эти воспоминания предназначались только для внуков, а не для публикации, то их запись с магнитофона на бумагу не подвергалась художественному редактированию. В тексте встречаются некоторые специфические слова и выражения, которые естественны при устном рассказе, но могут резать слух читающему. Также несколько раз встречаются неожиданные прямые обращения к собеседнику, т.е. ко мне, которые я не стал вычеркивать, сохраняя непосредственность рассказа.

С моей стороны работа над текстом заключалась только в том, чтобы для эпизодов, которые неожиданно возникали во время рассказа, но относились к каким-то другим периодам жизни, найти соответствующие места при перепечатке на бумагу.

Вот так возникла эта "Семейная хроника времен культа личности".

В. Шихеев

Москва, февраль 1996 г.