ЩЕРБО АННА СЕМЁНОВНА

Родилась в 1900 г. в д. Верхняя Баранча (Кушвинского горсовета Свердловской области).

К 1937 г. — уборщица в школе г.Тюмени, затем домохозяйка, жена дорожного мастера К.К.Щербо (см. ниже).

Арестована 18.11.37 г.

Осуждена ОСО НКВД СССР 11.0538 г. по ст. 58 - 12 (недонесение на мужа) к 8 годам ИГЛ.

Отбывала в Карлаге.

Освобождена (списана по болезни) в 1946 г.

Реабилитирована ВТ УралВО 11.02.58 г. при жизни.

Умерла в г.Каменске-Уральском в 1972 г.

Через полвека все обстоятельства жизни семьи в то злосчастное время вспомнит сын - школьный учитель Константин Кондратьевич Щербо:

«Есть такая пословица: «Когда отца нет, то это полгоря, а когда матери нет, это целое горе». 53 года назад я стал круглым сиротой при живых родителях. Случилось это в Тюмени. Семья наша состояла из пяти человек. Отец работал мастером путей на железной дороге. Мать была домохозяйка. Нас, сыновей, было трое: 15-ти, 8-ми и 7-ми лет. Жили мы в центре города во флигеле: небольшом деревянном домике (комната с кухней, печное отопление, водопровода не было).

Шёл январь 1937 года. Отец работал, мать вела домашнее хозяйство, я учился в 9-м классе, братья ещё не учились. В стране становилось неспокойно, в печати и по радио всё чаще стали появляться и звучать слова «враг народа». Читая газеты, а я был активным комсомольцем, я думал, что меня и нашей семьи это не касается. У меня и мысли не было, что я живу в семье «врагов народа». Вся жизнь моих родителей проходила на моих глазах, и ничего потивозаконного я никогда не замечал.

Но одно обстоятельство взволновало нашу семью. Примерно за две недели до рокового дня (30 января - дня ареста отца) у всех членов семьи вдруг появились вши. К чему бы это? Мама у нас была чистоплотная. У нас в доме никогда не было ни клопов, ни тараканов, а уж тем более вшей! Это нас насторожило. Мама говорит: «Это неспроста. Какая-то беда случится у нас. Кто-то заболеет тяжело и умрёт или пожар случится».

Так оно и случилось. 30 января 1937 года пришли отца арестовывать. Предчувствие мамино оправдалось. 11 часов ночи, все уже спали, только я один ещё готовил уроки. Вдруг стук в дверь. Открывать я не стал, так как все наши были дома и мы никого не ждали. В Тюмени тогда было неспокойно: частые грабежи, убийства. По городу ночью ездила конная милиция, но это мало помогало. Я стал укладываться спать. Стук повторился. Отец встал, надел валенки, шубу и пошёл открывать. Проснулась мама, спросила: «Ты куда, Костенька?» Прошло минут пять, отца нет. Мы заволновались. Мелькнула нехорошая мысль: «Убили!» Электричество в доме мы не зажигали, и я решил посмотреть в окно, которое выходило во двор. Одна доска на ставне была отор-

вана, и через дыру всё было видно. Вижу, кто-то лезет через забор во двор. Подумал: это воры, и отца убили. Мама быстро накинула крючок на дверь, а я взял топор и встал около двери. Стали ждать.

И вдруг слышим голос отца: «Нюра, открой, это я». Мы открыли. Отец вошёл, и с ним ещё три человека. Из соседнего дома привели понятых. Стали проводить обыск. Отца, мать и меня посадили на табуретки, около нас встал сотрудник НКВД. Ребят не трогали, хотя они уже проснулись. Двое стали везде рыться: в сундуках, в книгах, ходили в конюшню, лазили на сеновал, на чердак. Но ничего не нашли. На всё это ушла целая ночь. Протокол обыска составляли уже в седьмом часу утра. Отцу сказали: «Собирайся, пойдёшь с нами». Отец хотел взять с собой пару чистого белья. Самый низенький из оперативников, в пенсне (он оказался среди них самый главный), не разрешил. Мама заплакала. Отец стал успокаивать: «Не расстраивайся, разберутся и отпустят домой». Дальнейшее показало, что не разобрались и не отпустили.

С этого дня у нас в доме поселилось «полгоря». Следствие вел В.П.Хохлов, оперуполномоченный НКВД по станции Тюмень. Свидания и передачи он не разрешал. На просьбы матери отвечал, что отец «очень упрямый и не сознаётся». А мать ему: «В чём ему сознаваться? Он ни в чём не виноват». Во время следствия Хохлов применял физические методы, и когда они не давали желаемого результата, он возил отца в Свердловск на более изощрённые пытки.

Почти год тянулось следствие. На работу меня никуда не принимали: «сын врага народа». Обратился к тому же Хохлову помочь трудоустроиться, но получил отказ. Из комсомола меня исключили. Летом я устроился на курсы учителей начальных классов при Тюменском педучилище, учиться надо было два с половиной месяца. Мы с мамой думали, что после курсов все переедем в деревню и там переживём трудное время. Но наши планы не сбылись. Назначения на работу мне не дали: «мы не можем вам доверить обучение и воспитание детей». Я опять к Хохлову: «Помогите мне устроиться на работу, нам жить не на что». - «Я детей врагов народа на работу не устраиваю», - был ответ. - «Тогда арестуйте меня!» - в отчаянии сказал я. - «Придёт время, и тебя заберём», — ответил Хохлов.

Мы с мамой по очереди стали караулить у тюрьмы момент, когда кого-нибудь поведут на допрос. У ворот всегда собиралось много родственников арестованных, и можно было узнать кое-какие новости. Мы жили надеждой, что с делом разберутся и отца отпустят. Но шли месяцы, а отца не отпускали. Родственников у нас в Тюмени не было, деньги уже кончались. Я помогал матери, как мог, учился и ухаживал за коровой» носил ей пойло, задавал сено, чистил. Однажды я заметил у неё слёзы на глазах. Никогда раньше я не видел у коров слёз. «Мама, Красулька что-то заболела, у неё слёзы на глазах!» - «Сыночек, это она чувствует наше горе», - отвечала мне мама, Оказалось, что мама часто уходила в конюшню поплакать. С кем ещё она могла поделиться своим горем? Она плакала и гладила корову, разговаривала с ней. Конечно, она понимала, что животное помочь нам ничем не может, но только здесь она могла дать волю слезам, излить душу. Красулька (так звали корову), видя, что с хозяйкой что-то неладно, лизала шершавым языком мамины руки. Этих коровьих слёз я никогда не забуду!

Наступил сентябрь 1937 года. Маму взяли в школу уборщицей. Братья пошли учиться, после уроков помогали оба делать в школе уборку. Я учился уже в десятом классе. А по радио и в газетах по-прежнему говорят и пишут только о врагах народа. Создавалось впечатление, что в стране миллионы врагов народа. Люди стали бояться разговаривать друг с другом. У нас в школе детей «врагов народа» уже насчитывалось несколько десятков. Я начал сомневаться в том, что у нас в таком количестве расплодились «враги».

18 ноября 1937 года в дом к нам вновь пришёл Хохлов, арестовал маму, описал имущество и увёл братьев. Остались мы в квартире вдвоём с кошкой. «Ну, ладно, - думал я, - отец работал на железной дороге, всё-таки производство, там можно найти недостатки, а вот мать - домохозяйка, производственный стаж школьной уборщицы 2,5 месяца! Какие она могла совершить преступления?» Мне было непонятно. На этот раз Хохлов делать обыск не стал, а всё внимание сосредоточил на описи имущества. Он описал всё,

даже малоценные вещи. Понравилась ему сахарница - яркая, хоть и дешёвая, он сахар из неё высыпал, а сахарницу - в опись. Ножную машинку «Зингер», одежду, обувь родителей, посуду - всё описал. Сложил всё это в два сундука и опечатал. С этого дня у меня в доме поселилось «полтора горя».

На другой день я пошёл к Хохлову, узнать, куда увезли братьев. Но он отказался со мной разговаривать. Я стал искать их по детдомам, но их нигде не оказалось, Неужели увезли вместе с мамой в тюрьму, думал я. Неожиданно все разъяснилось. Как-то я собирался в школу, учились мы во вторую смену, вдруг в комнату вбегает младший брат Станислав. Оказалось, что его определили во вновь открытый детдом специально для «врагов народа» тут же, в Тюмени. Чтобы убежать, он пошёл на хитрость: перебросил свою шапку через забор, а когда сторож разрешил за ней сходить, со всех ног побежал домой. Я купил ему немного конфет, успокоил, что теперь я знаю его адрес и буду навещать его, и отвёл в детдом. Но второго брата с ним не было! Я нашел его позднее за 40 километров от Тюмени в деревне Борки: Германа определили в детдом имени Красной армии. Это ли не жестокость? Зачем было разлучать родных братьев?

Перенесённые нервные потрясения сказались на мне, шестнадцатилетнем мальчишке: я поседел! Как я всё это пережил, уму непостижимо. На работу нигде не принимают, денег нет, нужно заканчивать десятый класс, надо искать ребят, отец и мать в тюрьме, и о них ничего неизвестно. В общем, тысяча проблем, а посоветоваться не с кем. И я решил в зимние каникулы уехать на Урал, в Кушву, там жили родственники. Может быть, возле них мне будет легче. И я стал ждать января 1938 года. Конец 37-го года в Тюмени выдался очень холодным. Дрова кончились, угля нет, топить нечем. Сижу в квартире в шубе, в валенках, Спать ложусь одетым. Даже кошка от холода лезет ко мне под одеяло. Разобрал я конюшню (корову мы ещё летом продали), напилил, наколол дров, затопил печь,; но вот беда: дым не идёт в трубу (там образовался куржак), а валит в комнату. Пришлось открывать дверь, окончательно выстуживать квартиру.

Через несколько дней после ареста мамы из НКВД пришёл какой-то работник за детской одеждой и обувью. Я думал, что это действительно для братьев» и отдал ему всё, что ещё оставалось. Но оказалось, что ребятам ничего не досталось. Видимо, сотрудники НКВД всё растащили по своим домам. А в конце декабря приехал на лошади Хохлов с коновозчиком и всё описанное увёз. .......

20-го января 1938 года Военная Коллегия Веховного Суда СССР осудила отца на 10 лет лишения свободы без права переписки. Мама была осуждена Особым Совещанием на 8 лет лишения свободы по статье 58, пункт 12 (укрывательство). А отец:- по статье 58, пункты с 1-го до 11-го включительно. Это я узнал уже после их реабилитации. Где отец отбывал наказание, от чего он умер - для меня это остаётся тайной до сих пор. Маму из Тюмени привезли в свердловскую тюрьму, а летом 1938-го года отправили в Казахстан, в Карлаг НКВД (р-246), сначала в Акмолинск, который заключённые называли «Алжир» — Акмолинский лагерь жён изменников Родины. Писала она мне да начала Великой Отечественной войны. Работала она в животноводстве с бруцеллёзным скотом - с овцами. Несколько раз была при смерти, температура поднималась до 40 градусов, но каждый раз организм побеждая. Когда мама мне сообщила приговор Особого совещания, я написал председателю ВЦИК Калинину М.И. прошение о помиловании, но ответа не получил. Их, «жён врагов народа», даже не допрашивали и не судили, а выносили приговор заочно, а потом выстраивали во дворе тюрьмы и спрашивали: «Кто не знает свой приговор?» - «Я».—«Как фамилия?» Посмотрит в свой список и скажет: «5 лет», а кому «8 лет».

Люди сами научились догадываться: если мужа приговорили к расстрелу, то жене давали 5 лет, а если муж приговорён к 10 годам, то жена получала 8 лет. И так со всеми жёнами «врагов народа».

Когда началась война, переписка с Карлагом была запрещена. С братьями я поддерживал связь регулярно. В начале войны меня призвали в армию и записали в стройбатальон №1271. Привезли в Каменск-Уральский, сначала на УАЗ, а затем

на завод ОЦМ, эвакуированный из г.Кольчугино Владимирской области. Работал я слесарем в фольгопрокатном цехе. В то время это был единственный цех в стране и очень нужный для обороны страны. Ни один снаряд, ни один патрон нельзя было изготовить без продукции этого цеха. Время было трудное, работали по 12 часов, а если надо было, то и больше, питание плохое, отпусков не было. Детдом, где был Станислав, из Тюмени перевели в Тобольск. Германа из Борков направили на курсы трактористов, ему было только 14 лет. Шла война, а я подумывал привезти братьев к себе, в Каменск-Уральский. Хотя это было очень рискованно, т.к. меня могли в любой момент отправить на фронт. Квартиры у меня не было, жил я в общежитии, в комнате 20 человек рабочих. Да и зарабатывал я не много, на какие деньги стал бы я кормить братьев? И всё-таки я решился привезти их. Глубокой осенью 1943 года я поехал в Тобольск за Станиславом, потом хотел заехать и за Германом в Станиченский совхоз Маслянского района, где он уже работал трактористом. И вот с последним рейсом парохода (железной дороги в Тобольск не было) я привёз Станислава в Каменск. Жили мы в общежитии, спали на одной кровати валетом. Германа забрать мне не удалось. Может, и к лучшему. Прокормить их двоих на одну зарплату мне вряд ли бы удалось.

Пришёл май 1945 года, а с ним и долгожданная победа. Пришло первое письмо из Карлага. Из него я узнал, что смерть несколько раз подкарауливала мою маму. Бруцеллёз - это не насморк. Отправил ей маленькую посылку - с продуктами было очень плохо. Мама отсидела, точнее, отработала уже семь с половиной лет, осталось каких-то полгода, и тогда придёт долгожданная свобода. Но не тут-то было!

В конце ноября 1945 года получаю я от мамы письмо с нерадостной вестью: её не отпускают из лагеря. Почему? Оказывается, политзаключённые, осуждённые по 58-й статье, после отбытия наказания должны жить на поселении на территории лагеря до самой смерти, без права выезда. Что делать? Взял я отпуск и поехал в Казахстан. В Карлаге мне говорят, что всё правильно, отпустить не имеем права. И вот я стал ходить от одного начальника к другому, убеждать их, что мать уже инвалид и при смерти. Зачем же лагерю инвалиды, кормить их надо, это только лишняя обуза, пусть они едут и умрут на родине. Среди администрации лагеря не все садисты и изверги, есть среди них люди, понимавшие, что осуждённые по 58-й сидят ни за что. В конце концов я их убедил, и мама была «сактирована». В акте было записано, что она больна бруцеллёзом в остро обостряющейся форме, нетрудоспособна, не может выполнять никакую физическую работу, даже сидячую. На основании этого акта ей разрешили выехать из Карлага. В начале 1946 года я привёз маму в Каменск-Уральский и сделал всё возможное и невозможное, чтобы её подлечить, но вылечить бруцеллёз окончательно медицина оказалась бессильной.

После 20-го съезда (КПСС, в 1956 г. - Авт.) я начал хлопотать о реабилитации отца, а затем и матери. Хлопотать пришлось очень долго. Сначала «не могли найти дело», поиск длился около года. Затем проверку материала всячески затягивал помощник прокурора Свердловской железной дороги Орешкин Геннадий Прокопьевич. В конце концов, я вынужден был сказать Орешкину, что я поеду в Москву жаловаться: «Я более двадцати лет жду пересмотра дела родителей, а вы за год не можете сделать проверку». И действительно, когда я приехал в Москву, то все материалы из Свердловска были присланы. Военная Коллегия Верховного Суда СССР 20.02.58f. отца полностью реабилитировала (посмертно). Мама была реабилитирована Военным Трибуналом Уральского военного округа 11.02.58 г. Справедливость была восстановлена через 21 год. Мама всё время жила со мной, до самой смерти. Умерла от инсульта в ноябре 1972 года.

После получения документов о реабилитации можно было начинать хлопотать о пенсии. Карлаг не хотел давать документы, отписывался, что архивы не сохранились. Пришлось действовать через Карагандинский обком КПСС. И дело сдвинулось. Оказалось, что и архивы сохранились, и дело матери нашли. Выслали справки о зарплате (17 рублей в месяц), о стаже, о болезнях. Можно было оформлять пенсию.

Зато встретил сопротивление со стороны Каменской ВТЭК (Аксёнова, Суслова) и Синарского райсобеса (и.о. Качалкова). Несмотря на наличие справки ВТЭК от 26.11.46 г. о том, что Щербо А.С. страдает бруцеллёзом в острой форме, признана инвалидом 2-й группы, ни Каменская ВТЭК, ни райсобес не желали его признавать профзаболеванием. Лишь после длительной переписки с Москвой и поездки туда матери назначили пенсию - 24 рубля в месяц, затем 34 рубля 17 копеек, а последние годы своей жизни получала 50 рублей в месяц. Вмешательству Министерства социального обеспечения положило конец произволу каменских чиновников.

Всю жизнь мне пришлось хлопотать, писать в разные инстанции и даже ездить самому, для того чтобы восстановить права и доброе имя родителей.

Прошло 53 года, но трагедию 37-го, которую пережила наша семья, я не забуду до последнего своего вздоха. И обидно то, что это произошло в нашей стране, что тиран Сталин с помощью «хохловых» уничтожил 20 миллионов человек!

Кроме отца и матери в 1937 году были осуждены по 58 статье мамины братья и племянники: Железков Фёдор Семёнович - колхозный конюх - на 10 лет, Железков Александр Семёнович — рабочий леспромхоза — на 10 лет, Железков Павел Фёдорович — токарь леспромхоза - на 10 лет, Железков Пётр Петрович - машинист паровоза - на 10 лет.

Это только самые близкие родственники, не считая дальних. Осуждены, считая отца и мать, 6 человек, в общей сложности на 58 лет. Из них в ежово-бериевских лагерях умерло 4 человека. У нас среди родственников никто никогда не был судим, и вдруг сразу 6 «врагов народа»!

23.01.90 г. Н.Щербо».