Предисловие

Книга устных рассказов Ольги Григорьевны Шатуновской охватывает период истории России и Советского Союза с начала 20-го столетия и до его 90-ых годов. Она описывает события с точки зрения их активного участника, пережившего потрясения революции и гражданской войны, сталинские трудовые лагеря и ссылки, и вовлеченного в политические схватки 30-ых и 50-ых годов.

И все же это не сборник описаний политических событий прошлого. Это эмоциональные воспоминания, передающие целый спектр переживаний и отношений человека, захваченного в ранней юности утопической мечтой и оказавшегося вместо утопии в водовороте сил, которые при известных обстоятельствах поворачивались и против своих врагов, и против своих приверженцев - на самом деле, против общества в целом, с разрушительными последствиями для всех социальных групп и направлений общественной мысли.

Ольга Шатуновская родилась в 1901 году в Азербайджане, в городе Баку, который в то время был центром мировой нефтедобычи. После февральской революции в 1917 году он быстро превратился в сцену сложных международных интриг, в которых интересы держав, являвшихся союзницами в первой мировой войне, нередко сталкивались друг с другом. Эти противоречия накладывались на этническую и социальную напряженность, постоянно присутствующую в регионе, и приводили к возникновению эфемерных союзов, быстрой смене приверженностей и приоритетов, вооруженным противоборствам, вспышкам насилия и нетерпимости, - в целом, бурному развитию событий в течение времени, измерявшегося порой не днями или неделями, а часами. В это время Ольга стала секретарем наиболее влиятельного большевика Закавказья, Степана Шаумяна.

В конце лета 1918 года попытки Ленина и Шаумяна удержать коммунистическую власть в Баку и контроль Москвы над нефтяными богатствами Азербайджана пришли к крушению из-за слабости власти Бакинского Совета и при попустительстве Сталина, который в это время командовал фронтом на юге Волги. Город был захвачен турками. Семнадцатилетняя Ольга была схвачена и приговорена к смерти через повешение. Она была помилована лишь в последнюю минуту перед казнью, когда турецкие военные неожиданно передали власть либеральному правительству местных национальных сил.

Несмотря на это испытание, впоследствии отягченное почти смертельной болезнью - тифом, которым она заразилась, спасая от неминуемой

гибели руководителей коммунистического Владикавказа в момент, когда этот город пал под натиском войск генерала Деникина, Ольга не только не отошла от опасной политической борьбы, но даже усилила свое участие в ней. Она нашла в себе силы пересечь всю территорию Европейской России, охваченную гражданской войной, смутой и экономической разрухой, неся с собой документы, направленные коммунистическому центру его закавказскими сторонниками, и впоследствии вернулась с драгоценностями и деньгами на приобретение оружия для планируемого восстания в Баку.

В 1937 году, во время так называемых чисток, Ольга была исключена из Московского Комитета партии, где она работала под руководством Хрущева и Кагановича. Несколько месяцев спустя она была арестована как "враг народа". Ольга провела семнадцать лет жизни в тюрьмах, колымских трудовых лагерях, скрываясь от повторного ареста в Москве и Казахстане, и снова в тюрьме и сибирской ссылке. В конце концов она была возвращена в середине 1950-ых годов в Москву Хрущевым, который назначил ее членом Комитета партийного контроля при Центральном Комитете коммунистической партии. В этом событии все - и возвращение из ссылки в КПК и определение служебных обязанностей, и даже назначение женщины на такую должность, далеко выходило за пределы норм коммунистической иерархии.

В это время Ольга была инициатором отмены понятия вечной ссылки, освободив из нее тысячи людей и помогая тысячам других выйти из лагерей и тюрем и восстановить свою гражданскую репутацию. Она также была ведущим сотрудником специальной комиссии, уполномоченной 20-ым съездом партии на расследование преступлений сталинской эры, в особенности обстоятельств гибели Кирова, которого некоторые коммунисты хотели сделать генеральным секретарем вместо Сталина, и ареста и казни других большевистских руководителей в 1937 году. Ее работа впервые предоставила полные и недвусмысленные доказательства, изобличающие Сталина как организатора покушения на Кирова и фальсификатора судебных процессов над большевистскими лидерами.

Несмотря на огромное историческое значение, эта работа Ольги Шатуновской, включавшая в себя 64 тома свидетельств и документов, была сдана в архив в 1962 году и с тех пор никогда не публиковалась. Единственной крупицей информации, которую Ольге удалось опубликовать в конце 1980 годов, была суммарная сводка официальных данных КГБ о размерах репрессий 1934-1941 годов: 19.840.000 человек арестованы, из них 7.000.000 немедленно казнены, и из оставшихся 12.840.000 человек лишь 200.000 Дожили до 1950-ых годов.

Из рассказов Джане в 1964 г. и 24 августа 1981

Испанские фамилии у евреев

В Литве и Польше евреям можно было селиться. Литва занимала большую часть российской территории, при Иване Грозном граница проходила в восьмидесяти верстах от Москвы. Когда инквизиция стала изгонять евреев из Испании или заставляла их переходить в христианскую веру, они распространились по Германии и Польше. Многие еврейские фамилии - испанские; например, Гусман -это крупный вельможа, евреи у него были на службе и получали его фамилию. Часть евреев ушла в Северную Африку, в Марокко, а часть сюда, в Западную Европу. Например, Спиноза, его семья бежала в Голландию, и занимался он наукой в Нидерландах. Уриель Акоста - тоже испанская фамилия - восстал против талмуда, против стеснений, сами же евреи стали его изгонять.

Это продолжалось века, это просачивание евреев в Литву и Польшу, потом эти места занимались Россией. Появилась черта оседлости, им разрешалось арендовать землю, но не быть землевладельцами. Появилась трехпроцентная норма для получения высшего образования.

В Закавказье этого не было. В моем классе было десять евреев: Варшавская Шура, Ходакова Аня, Резник Аня... к нам ходил раввин. Было постановление кавказского религиозного общества, что все вероисповедующие должны иметь своего учителя закона божьего, учиться у своих вероучителей. Была одна мусульманка, и то к ней ходил мулла.

Родители отца. Отец

Когда мне было четыре года, мы ездили в Полтаву к родителям отца. Во дворе было два дома, ходил высокий худой старик. Это мой дед-часовщик, у него была часовая мастерская, все наши часы от него. Бабушку не помню, помню только большие темные комнаты, окна всегда занавешены, и нам не разрешали шуметь. В другом доме жила их дочь Анюта, ее муж был военный врач. Мы жили у нее и, когда шли через Двор к родителям, то все говорили - тише, громко не говорите. Почему-то там так было, абсолютная чистота, крашеные полы и тишина.

В Белоруссии жила другая сестра отца, Вера, и говорили, что она красавица и что я в нее, тоже красавица. Была там какая-то речка, мы стояли, на нее смотрели. Во время резни ездили в Германию.

Отец отца, Ноах Шатуновский, был часовой мастер в Полтаве. Он приехал из деревни Шатуновка - когда отменили крепостное право, то все из деревни получили фамилии Шатуновские.

Мой отец Григорий Наумович (Исаак Ноахович), кончил юридический факультет в Петербурге. Как особо талантливому ему предлагали креститься и остаться на кафедре - без этого при университете евреев не оставляли. Еврейского языка он не знал, но он не остался при университете. Он считал недостойным менять вероисповедание ради карьеры, хотя и не был религиозным. Разрешалось евреям быть помощниками присяжных поверенных. После революции 1905 года он стал присяжным поверенным.

В то время были сословия: дворяне, мещане, крестьяне, потом ввели - граждане. Отец был мещанин по отцу, но так как кончил университет, стал гражданин. Если человек поступал чиновником и дослуживался до тринадцатого класса, то давали личное дворянство.

Григорий Наумович служил после окончания университета в Тамбове. С Викторией Борисовной познакомился в Липецке на грязях, куда она приехала со своей мамой. Она не хотела выходить замуж, так как у нее было искривление позвоночника. Он ей сделал предложение, но она долго думала, хотя и влюбилась в него. Но это обстоятельство ее очень сдерживало, и она говорила - я подумаю. Он приехал в Козлов, водил их с тетей Раей в театры. В конце концов она решилась ему сказать - я вам отказываю, так как у меня есть физический недостаток. Но она была очень хороша, и он сказал, что это не имеет значения.

Тогда, как положено, шли к родителям делать предложение, потом обручение, потом свадьба. Сделали приданое, все по дюжинам, вышили вензеля. Сундуки кованые, туда все кладут: одеяла, подушки, салфетки, скатерти. Поехала с ним в Тамбов, потом он перевелся в Баку, и отныне они жили в Баку. Жили в переулке Мусеви, бывший Офицерский, дом 4, недалеко от Баксовета.

[Джана: В старой сумочке я нашла старый паспорт, под черной ледериновой обложкой нет места для фото, на белой бумаге проступает серый, ажурный по краям прямоугольник с водяными знаками, на первой странице - двуглавый царский орел.]

"ПАСПОРТНАЯ КНИЖКА

безсрочная № 18

Выдана изъ Козловского Городскаго Полицейского Управления

Тысяча восемьсотъ девяносто восьмого года Апреля месяца 17 дня

Жене окончившаго курсъ наукъ въ С.Петербургскому Университете,

Вита Борисовнп ШАТУНОВСКОЙ. -

1.  Имя, отчество, фамилия: Вита Борисовна Шатуновская

2.  Звание: жена окончившаго курсъ наукъ въ С.Петербургскомъ Университетп

3.  Время рождения или возрастъ: 22 лет

4.  Вероисповедание: Iудейскаго.

5.  Место постояннаго жительства: г. Козлов Тамбовской Губ.

6.  Состоитъ ли или состоял ли в браке: Состоит въ Замужестве первымъ бракомъ.

7. Отношение к отбыванию воинской повинности: —

8. Документы, на основании которыхъ выдана паспортная книжка: Прошение мужа Исаака Ноаховича ШАТУНОВСКАГО

Свидетельство С.Петербургского Градоначальника отъ 20 Сентября 1893 года за № 38033, и метрическая выпись Ростовского Н/О Общественного РАВВИНА от 12 Ноябр 1876 г. за № 709 о бракосочетанiи

9. Подпись владельца книжки. Если владелец книжки неграмотен, то его приметы.

Козловский Полицеймейстер

Извлеченiе изъ положенiя о видахъ на жительство.

67 Сверхъ единовременнаго взноса паспортныя книжки облагаются сборомъ въ доход] казны въ размере одного рубля. Сборъ сей взимается... при предъявлении книжки владельцемъ ея, как для удостоверения личности, такъ равно и для удостоверения права на отлучку.

Место для прописки видовъ полицiею.

Сведение получил, паспорт явлен и в книгу Гостиницы Грантъ Отель 1 части Г. БАКУ под № 26 записан Сентября 21 дня 1898 г.

Сей вид явлен и в книгу под № 421 записан 8 Июня 1899 года — м. Боржом. За пристава Боржомского участка

Во второмъ полицейском участке гор. Ростова н/Дону явлен и в книгу под №6752 записан Сентября 18 дня 1900 года... Пристав 2 уч.

Явлен у Железноводскаго пристава 7 Июня 1902 г.

Явлен 23 Июня 1904 года Алфавита № 56 в селении Железноводском, Терской обл.

Явлен 14 Августа 1907 Алфавита № 306у пристава Гор. Кисловодска

Явлен 11 Июня 1905 года по. книге № 24 у Пристава Станицы Ессентукской....

Явлен 6 Июня 190Р года по книге № 24 у Пристава Станицы Ессентукской...."

[Джана: Кто скажет, что мы были тогда свободны? Надо было бороться за свободу. Чтобы потом попасть в заключение, а на "свободе" отмечаться каждые две недели в окошечке НКВД.]

Детство

До этого, мне было года два, ездили к маминой сестре тете Дуне в Екатеринодар. Мы жили во флигеле во дворе. Дядя, муж тети Дуни, заведовал сахарным складом. Я выбежала из флигеля на крыльцо - на нем лежала циновка и большой камень, и я упала, так как плохо ходила, и разрезала губу, ее ездили куда-то зашивать изнутри.

Еще была нянька, которая любила ходить в кабак. Она говорила - ты тут стой! - и пошла через дорогу, а я побежала за ней по бугристой мостовой и разбилась, и когда за мной пришли, то это все и выяснилось, что она пошла в кабак. С одной стороны, она была хорошая нянька, а с другой - алкоголик. И вот я помню, как я бежала через дорогу за ней в кабак и разбилась, и был большой скандал.

Девочками в четыре-пять лет бегали по двору и кричали: Оля дура! Марта дура! Ты что кричишь? Не знаю, хочется. Лишь бы бегать и кричать во все горло, так здорово.

Потом была гувернантка, отцу не понравился ее нос, я сидела у нее на коленях, и она плакала и говорила, что твоему отцу не понравился мой нос и я должна уйти. Потом я пошла в Емельяновскую гимназию в подготовительный класс, потом бросили бомбу.

Я шла вниз по Николаевской. Чулаки был губернатор. Я иду, едет открытая коляска с великолепными белыми как лебеди лошадьми. В ней сидит губернатор с адъютантом, и в это время бросают бомбу. Эти белые лошади бились в огромной луже крови на мостовой, а губернатора и адъютанта повели под руки. Собралась толпа, разгоняли - идите, идите... Емельяновская гимназия довольно далеко на Красноводской, а Офицерская наверху над Николаевской. Родители слышали, бросились искать. Потом забрали меня из этой гимназии.

И была чахотка. Несколько раз она начиналась, от пыли - песок несся всегда. Во дворе все дети умерли, может быть, я от них заразилась.

У хозяина были сыновья: Рубен, Сурен, Хурен. Дочери: девушка Маша, Тамара, Марта, Катя. Все умерли. Сначала умерла его жена, потом он совсем один остался и уехал на родину. Был брат, у него тоже было много Детей, умер один мальчик Хай.

Верх снимали мы, внизу были две квартиры, а при советской власти дом отняли.

Умирали постепенно. В двадцатые годы я дома не жила, пришла - идет Тамара бледная. А где Марта? Умирает. А ты куда? Чашку купить, может

быть, если я из нее буду пить, будет больше аппетит.

Тамара больше дружила с Таней, а я с Мартой. Они говорили, что заразились от матери. Я тоже несколько раз болела. Когда поступала на курсы марксизма в Москве, делали рентген. Сказали, будьте благодарны, что у вас все объизвествилось, у вас в легких полно дырок.

Помню, я болела туберкулезом, когда я в гимназии была в четвертом классе, мама утром какао варила. Это такое было событие, мама сама вставала какао мне делать. Обычно чай и чурек с брынзой. И с собой то же. А там можно было за четыре копейки купить завтрак на большой перемене: стакан молока, большой ломоть ржаного русского хлеба во весь каравай, котлета, яблоко. Выпьешь молоко, идешь во двор и ешь. А нуждающиеся не платили четыре копейки золотые, они подходили по списку.

Перед четвертым классом нанимали учителей. Сначала был Василий Федорович, он был больной чахоткой, его полотенцем нельзя было вытереть руки. Таня что-то не так написала, он ее ударил по щеке. Мы пожаловались, мама пошла к нему объясняться, и больше мы к нему не ходили.

Это мне было лет девять. Потом, уже лет в одиннадцать, я ходила заниматься к Раисе Николаевне, ее сын был Миша Орлицкий. Она была социал-демократка, марксистка, преподавала математику, физику, географию. Лидия Павловна, народоволка, преподавала историю, естествознание, русский язык, литературу. Рукоделием с мамой занимались.

Я ходила в Мариинскую гимназию, а Таня в Вальдовскую. До рождества, когда одна ученица забеременела, среди зимы пришел сторож и принес пакет, что для меня есть место.

Классы были по религии: в нашем православные, еврейки, католички, в другом армяне, азербайджанки и лютеранки. К нам приходил раввин - с библией, сборником псалмов.

Нелли Миллиор была лютеранка, поэтому она училась в основном классе. Мать ее была учительница музыки, отец инженер. Сестра ее умерла от менингита, и родители с Нелли очень носились. К Волчьим воротам или по степи гулять, ей это было нельзя.

В школу давали ей корзиночку с едой, все смеялись.

Я говорила: - Ну ты скажи им, чтоб давали четыре копейки.

- Нет, я не могу им это сказать, они так священнодействуют по ночам.

Они жили близко, в Аптекарском переулке.

В два тридцать обедали: суп, второе и что-нибудь сладкое. Молоко, мясо, каштаны. Во дворе жевали сакис - барбарис. Продавался ржаной солдатский хлеб, тетради с картинками. На ужин всегда каша или рис рассыпной, плов с кишмишем и гранатом.

В прачечной жили прислуга с мужем - кухарка, она же и уборщица. Я пожаловалась:

-    Анюта, смотри как нехорошо, волосы растут под мышкой.

-    Это обязательно, так что ты не обижайся, это у всех растет, у мальчиков и у девочек.

Один раз отец принес золотые пятирублевки, маленькие как копейки, и положил столбиком - вот это. Я спрашивала прислугу, я тогда уже интересовалась:

-    Это же вам мало, три рубля?

-    Нет, - говорит, - почему, хорошо, ведь на всем готовом, и мануфактуру покупают, на платье, на рубашку, на фартук.

Когда маленькие были, волосы длинные, вечно вши, мазали керосином, потом с трудом отмывали, вода не смывалась. Упадем, расшибем локти, коленки, тоже мажем керосином. Плиту не каждый день топили, на керосинке готовили. Обогревались - на керосинку клали кирпичи. Были печи, их топили редко, только в феврале. Плита кирпичная, ее надо топить дровами. Самовар стоял на черном ходе. После революции маму Зельма Атоновна учила готовить.

Шесть комнат и длинная галерея. Три комнаты выходили на галерею, три на улицу. Еще галерея, в которую выходила кухня, уборная.

Мама, когда ей было двенадцать-тринадцать лет, болела брюшным тифом, когда встала, оказалось искривление, не очень сильное. Тогда ходили в корсете, в корсет на эту лопатку клали подушечку, чтоб незаметно было. А потом от беременности оно усилилось, поэтому она много не рожала. Она отца предупреждала, когда он сватался, что есть искривление. Третьей беременностью был мальчик, он умер маленьким. Мама не хотела рожать, чтобы совсем не скривиться. Но потом после революции стала сама ходить на базар, таскать сумки, еще больше скривилась.

Отец был интересный мужчина, высокий, стройный, никогда ничем не болел, если б не эта напасть, оспа. Они всегда плохо жили. Он изменял ей. Ее очень любил один человек - инженер-нефтяник, еврей Поляков, предлагал уйти с детьми, она по тем временам считала это ужасным.

Ты видела карточку, где мама с Таней и со мной в одинаковых платьицах? Мама была такая, что даже во время войны, Инна рассказывала, когда к ним приходил торговец зеленью, говорили:

- Виктория Борисовна, ваш поклонник пришел.

Он целовал ее в щеку и говорил Инне:

- Вот у матери лицо как персик, поцеловать приятно. Ай ханум, ай ханум, старый ханум, лицо как персик.

Знакомые Виктории Борисовны

Зельма Атоновна и Мэри Атоновна были две сестры. Они - мама, Зельма Атоновна, Мария Анисимовна Короно, ходили в Оперный театр, в Драматический русский театр. За углом жили Шильдкрет, она была домашняя хозяйка, очень хорошая рукодельница, крещеная немка. Мэри Атоновна жила в нашем переулке наискосок от нас, а Зельма Атоновна за углом.

Я ее спрашивала: - Зельма Атоновна, почему вы такая румяная?

- А вот я тебя научу, и ты всегда такая румяная будешь, водой сперва горячей, а потом холодной умывайся.

У Зельмы Атоновны все уехали в Германию - сын и две дочери, младшая и старшая, Грета. Учиться, замуж, и все постепенно уехали. Они переписывались с кем-то, ее муж всегда обменивался книгами. Он умер. Началась революция. Прислугу уже не держали, ни она, ни мама. До этого мама только умела спечь торт или пирог, а теперь Зельма Атоновна ей все показывала.

В сорок первом году начали всех немцев высылать, и Зельму Атоновну выслали. Она пришла к маме и принесла все вазы и ящик с серебряными вилками и ножами. Мама вызвалась Мэри Атоновне отдать это все, а Мэри Атоновна замужем за русским, ее не высылают. Мэри Атоновна приехала получать все эти вещи, и мама вынула список, в списке двадцать семь ваз и ящик. И вдруг двадцать восьмая ваза серебряная.

-    Ее в списке нет, это, наверное, ваша.

-     Нет, у меня такой вазы не было.

Но в каких условиях она составляла список, она пропустила.

-    Вы возьмите ее себе в благодарность за то, что вы сохранили.

-    Нет, нет, за такие услуги подарков не берут, - сказала мама.

Дочь Мэри Атоновны Эльза, светлая блондинка с карими глазами, служила в каком-то посольстве, она знала много языков.

Мария Анисимовна Короно потом вышла замуж за Сванидзе, она мать Вано Сванидзе. Ее двоюродный брат, Миша Короно, был ее первый муж. Мать Миши была женщина-врач, тогда назначали, кому надо, железо, мышьяк. Оба ее сына погибли, старший, талантливый человек, умер от чахотки. Мишу убили в мартовских событиях в восемнадцатом году. Вышел на балкон, белые флаги повесить. Остался от него сынишка Толя, вылитый Миша, Мария Анисимовна уехала с ним в Тбилиси к своим родителям. Они делали кефир, имели кефирное заведение.

Короно это евреи, бакинские и тифлисские, тоже испанские. Все блондины, очень красивые. Мария Анисимовна - блондинка с голубыми глазами. Я с ними шла по улице, мама, она и я - не было ни одного человека, чтобы не обернулся.

Мария Анисимовна кончала консерваторию в Тбилиси, когда вышла за Мишу Короно замуж. Потом она служила в театре, у нее был прекрасный голос, и она стала примадонной. Александр Сванидзе - на его сестре Като был женат Сталин, от нее сын Яша - приехал, увидел ее, влюбился и увез в Москву.

В тридцать седьмом году Сталин их расстрелял. Толю Короно убили на войне. Вано Сванидзе остался с нянькой. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, его взяли в тюрьму, в Казанский психоизолятор, на пять лет. Оттуда в лагерь в Джезказган на медные рудники.

Александр Сванидзе, наверное, кое-что знал о Сталине. Сначала Сталин посадил Авеля Енукидзе. Сванидзе пришел к нему и спросил, как же так, Авель - старый большевик, основатель Бакинской организации, а он себе приписывает?

Ко мне однажды домой, когда я работала, приходил брат Мэри Атоновны. Его тоже посадили, и он в лагере работал врачом.

Сестра Полякова, Евгеня, тоже была мамина большая приятельница, замужем за Гинзбургом, он богатый инженер. Когда второй раз началась революция, в двадцатых годах, они решили уехать. У них было два сына, Марк и Давид, и Марк сказал:

- Я не поеду, если Оля не поедет.

У нас были разные интересы, он интересовался техникой. Мама сказала: - Да Оля с нами и не живет, разве она поедет с вами?

Он сам и не приходил просить, Евгеня за него приходила просить. Они собирались в Египет, на нефтяной завод. У них, наверное, были деньги за границей, ехали те, у кого они были.

После революции отец, Григорий Наумович, заведовал юридическим отделом Бакинского совета. В это время не было никаких дел. Он же уголовные не вел, вел гражданские - между нефтепромышленниками. Он нигде не бывал после революции, сидел, изучал языки: немецкий, еврейский, испанский. Мама говорила, ложись спать, надо отдохнуть. Я отдыхаю.

Гусманы

А сестра Таня в это время уже училась, как раз открылся университет Азербайджанский.

Я пойду на медицинский. Как это? у нее нет способностей. Она зубрила День и ночь, может быть, поэтому и заболела. Миша Гусман вернулся с Фронта турецкого, был ранен, ходил еще в темной повязке, учился в Архитектурном. Они поженились в двадцать пятом году. Я из Сиббюро ЦК приехала, я там была полгода всего. Они венчались. Таню любили все родственники: Яша, Зяма, Сима, Фися, Аня, Полина.

Миша Гусман был очень способный архитектор, но у него был страшный недостаток, он всегда и везде опаздывал, необязательный был. Отец Миши был сначала простой плотник. Потом сделал мастерскую, и он работал, и у него работали. У него руки были как железные, как рубанок. Они все были блондины. Инна похожа на свою бабушку, Иду Ефремовну, у нее такая же была фигура полная. Я у них редко бывала, но всегда было замечательно - варенье с орехами, еврейские сладости из редьки.

Юрий из Сибири приехал следом за мной, через полгода. Пока его не было, мне дали квартиру двухкомнатную на Молоканской. Я работала на партийной работе секретарем Завокзального райкома Баил-бейб, потом в Заводском райкоме. Потом нас опять отозвали, в двадцать девятом. Гикало сделал так, что из ЦК пришла телеграмма: мне на курсы, Юрию в МВТУ.

Когда Мирзояна сняли, пришел Гикало, белорус, но он не удержался, скоро провалился. Он всех старых работников стал выживать, его провалили на конференции. Его сестра Вера Михайловна теперь мне звонит, я ее не принимаю. Его тоже расстреляли, он был в Белоруссии.

Он знал, что в двадцать первом году мы боролись с Нариманом Наримановым. Мира тоже, Арон, Саня Сандлер, Рахулла, Артак, Маруся Крамаренко. Он писал - не надо мне их. Мы же подпольщики. Нас все знали, уважали, любили. Он не хотел, хотел создать свой актив, но у него ничего не вышло. Так бы он ничего не мог поделать, если бы не из ЦК телеграмма. А это уж непререкаемо.

Мама дружила с Мишиными сестрами, Анной Михайловной и Полиной Михайловной Гусман. Анна Михайловна переехала в Москву.

Когда ее сына убили на фронте, она чуть не помешалась, ее мужу психиатры сказали, увозите ее из Баку. Она целые дни сидела в его комнате, перебирала его вещи, от нее скрыли даже, что он убит, говорили, без вести пропал. А отец получил письмо, что когда они форсировали Эльбу, вплавь переплывали, пуля попала ему в голову - от однополчанина, который плыл рядом. Здесь в Москве ей только это сказали.

Она была учительница пения, Неля Ноздрина училась в консерватории у нее. Полина Михайловна была зубной врач. Они были очень недовольны, когда Игорь женился на дочери генерала.

В Москве мама дружила с Софьей Исааковной, они разговаривали по-немецки. Ее муж был член коллегии Министерства внешней торговли, они жили под нами на Короленко. Когда я в сорок шестом году вернулась, они пришли, принесли бутылку шампанского и цветы. У них дочь была на фронте, и там она сошлась с одним человеком; когда они вернулись, он сказал, что куда-то съездит и исчез. Она все его ждала и сошла с ума.

Зяма Гусман был первый рентгенолог города Баку. Зяма создал в Баку

онкологический институт на пустом месте, из одного барака. Он стал его главврачом и вырастил целую плеяду докторов. Его дочь, Софа, кажется, за армянином, директором механического завода. Старший сын Анны Михайловны - замминистра нефтяной и газовой промышленности. Они упрекали меня на поминках Анны Михайловны, вот вы не дали Алеше жениться, а он все равно разошелся.

Алеша говорил, я хочу жениться на Ирочке. Как ты можешь жениться на Ирочке, когда по тебе тюрьма плачет? Нечего тебе лезть в эту семью.

Как раз я тогда ушла, они готовы были меня в ложке утопить. Они меня так ненавидели за это убийство Кирова. Я привлекла много работников прокуратуры, КГБ. Свидетелей до тысячи, шестьдесят четыре тома по всем процессам.

Когда расследовали убийство Кирова, и оказалось, что два центра создал сам Сталин, своей рукой, то сделали выводы, что надо расследовать и те два процесса. Каждый вечер приносили материалы, ездили в Ленинград, Минск, Ереван.

Дача в Заречье

На соседней даче в Заречье жили Колесниченко и Пастухов, корреспондент Правды. На нашей даче наверху Пеговы. Она рассказывала, что выросла в детдоме, сирота. Сама установила слежку, рылась в бумагах, ее поймали Степа и дядя Миша.

Была масса писем. Степа ее застал, как она подслушивала. Дядя Миша сидел на скамеечке под пионами и видел, как она рылась в письмах. В хозуправлении был бакинец Гранд, я ему позвонила и сказала, чтоб Пеговых не было здесь, она устроила за мной слежку. Она позвонила, Ольга Григорьевна, почему? А я откуда знаю?

Еще она устроила такую сцену. В ларьке рабочие стали брать пиво. Она говорит им: - А вы что тут стоите?

-    Пивка взять.

-    Какое ваше дело, брать тут что-нибудь, это ларек для нас, а не для вас.

-    Но вы же к нам ходите?

-    Поговорите еще. Если сейчас не уйдете, вас поведут.

Рассказы Джане и Андрею в 1971, 1976, 1981, 1984, 1986 гг.

Родители Виктории Борисовны

Мамины родители жили в Ростове - дедушка Борис Лифшиц, он служил конторщиком в управлении шахт, наверное, имел и акции, и бабушка Изабелла. Дедушка молился по утрам, накрывался чем-то полосатым.

Когда я проходила через Ростов в ноябре 1919-го года, я решила к ним зайти, хотя и была там совершенно нелегально, я пришла на явку Донбюро. Откуда, думаю, деникинская полиция узнает, что я зашла к дедушке с бабушкой? Она была гораздо менее бдительной, чем советская. Я позвонила в дверь, и вышел дедушка. Он очень удивился, увидев меня, но сказал, что зайти нельзя, так как бабушка при смерти. Больше я его не видела.

Лифшиц - это Лейбшутц, телохранитель. А может, Липшиц - название города, область есть в Германии, Липпе. Когда евреи изгонялись в пятнадцатом веке из Испании и останавливались в Германии, то им давали фамилии по городам.

У дедушки с бабушкой было пять дочерей: Маня, Роза, Дуня, Рая и Витя. Мама, Виктория, была самая младшая. Вся семья - голубоглазые блондины.

Было еще пять сыновей. Лева жил в Баку, потом уехал куда-то. Яша Лифшиц, математик, глухой - он упал в детстве с качелей, служил в Москве в банке, женился на русской, Дуне, была у них одна дочь.

Маня была замужем за Кронбергом, трамвайщиком, он построил трамвай в Петербурге и Тифлисе. Роза, тоже за Кронбергом, братом трамвайщика, жила в Петербурге. Муж Дуни, Евдокии, Исай Хейфец был заведующим сахарным складом в Екатеринодаре. У них были дети Володя, Лида и Миша. Миша Хейфец сейчас летчик-испытатель в Жуковском, Лида живет в Риге, замужем.

Рая была любимая дочь, она болела чахоткой и потом умерла от нее. Ее муж, Варшавский, был инженер в Ростове, ее выдали не по любви, а чтобы оставить в Ростове при родителях. Их дети - Рита и Леша Варшавские. Рита умерла в Ташкенте, детей не было.

Валя

Маня Кронберг как-то была проездом из Тифлиса в Баку, приходила к нам, такая дама! Потом они опять уехали в Петербург. У нее было две дочери: Валя и Лена, Валя лет на десять старше меня. За младшей, Леной,

несколько лет ухаживал один молодой человек, делал ей предложения, но она неизменно отказывалась. И вот он однажды пришел к ней, опять долго ее упрашивал, говорил, что если она за него не выйдет, он покончит с собой. Но она отказалась. Тогда он пошел к себе домой и застрелился. Она была на похоронах. А через год, в годовщину его смерти, она пошла к нему на могилу и там застрелилась.

Валя знала несколько языков, на всех языках могла печатать на машинке. Работала в советском торгпредстве в Берлине - в Германию ведь много продавали: и нефть, и хлеб, и марганец. Уже Гитлер бомбил советские города, а Сталин говорил, не отвечать, это провокация, и отправлял ему составы с марганцем. В тридцать седьмом году все сотрудники полпредств были отозваны обратно. Муж Вали был расстрелян, сама она сидела. Детей у них не было.

Когда я уже работала в ЦК, она пришла, после смерти мамы. Рассказывала, что живет в подвале, где протекают трубы, получает какую-то мизерную пенсию. Я ей выхлопотала пенсию и комнату в доме за Панорамой, напротив дома, где жила Аня Парушина. Купили туда обстановку.

В конце шестидесятых годов она приходит ко мне. - Ты знаешь, мне знакомые достают путевку в пансионат санаторно-курортного типа.

-    Валя, это богадельня. Ты была в лагере? вот это тот же лагерь. Ведь обратно вернуться ты не сможешь. Ты должна будешь сдать комнату, рас статься со всем имуществом - ведь туда не дают взять даже свои тапочки, свой халат. Ты будешь рвать на себе волосы.

-    Нет, я уже старая, я плохо вижу, и потом я буду становиться все беспомощней.

-    Я тоже плохо вижу, а ты читаешь вывески магазинов на ходу, из автобуса. Аня прикрепит к тебе пионеров, - а Аня была председателем домкома, она вообще любила это, - они будут покупать тебе продукты.

-    У меня сосед пьет.

-    Он что, буянит?

-    Нет, он приходит домой и ложится спать. А соседский мальчик своровал у меня со сковородки котлеты.

-    Значит, он голодный. Купи ему на полтинник десяток котлет и позови, он будет тебе только благодарен, а то ему, наверное, мать дает по одной котлетке, а ему двенадцать лет, он растет.

-    Нет, нет, мне советуют, за меня хлопочут, я туда пойду.

-    Валя, помни, что второй раз я тебе все это устроить не смогу.

-    Но ты будешь за мной ухаживать?

-    Этого я обещать не могу, я сама больной человек, но я буду помогать деньгами.

- нет, я туда пойду, мне обещают отдельную комнату.

Такая была у нее идея-фикс.

И она туда пошла. Все имущество распродала, размотала. Это недалеко отсюда, метро Пионерская. Через год я пошла ее навестить. Пришла. Сидит внизу за столиком какая-то девка. Сегодня, говорит, не приемный день. Но тогда - можно? я сама к ней поднимусь? Нет, это совершенно исключено. Насилу добилась, чтоб ее вызвали.

Она рассказывает. Поселили сперва вдвоем, потом втроем. Кровати стоят буквой "П", одна к другой. Третья - лежачая больная. Мы должны за ней ухаживать, то есть менять ей белье, выносить судно и тому подобное.

Выйти в город она не может, в казенном халате это неудобно. Буквально рвала на себе волосы. Вытащи меня отсюда! А что я могу сделать? Это тогда я могла, когда я была власть имущая.

И через год она умерла.

Екатеринодар

До революции в Баку не ели колбасы. Это и понятно, ведь колбаса делается в основном из свинины. По утрам у нас всегда стоял самовар, на завтрак был чурек с брынзой. Чурек с брынзой я брала с собой и в гимназии на первой же перемене начинала жевать. Завтрак был на третьей перемене, стоил он четыре копейки. Давали огромный, во всю ширину, ломоть русского хлеба, примерно вдвое шире, чем нынешний орловский, котлетку, стакан молока и, кажется, яблоко.

На лето мама отправляла меня в Екатеринодар, к тете Дуне.

Я сама к ним ездила, мне покупали билет, я делала пересадку на станции Кавказская. У меня была корзинка - платье, белье, чемоданов тогда не было. Там я жила как на даче. Муж тети Дуни, дядя Исай, заведовал там сахарными складами - это были сахарные склады Бродского, на всю Кубань. Жили в казенном доме, принадлежащем фирме. Все время грузили баржи бочками с сахаром, я часто ездила на этих телегах к пристани.

Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Один раз, когда возчики обедали, я подошла к груженой телеге, села, хлестнула лошадей и поехала. Возчики, конечно, выбежали за ворота и побежали за мной, но догнать лошадей не могли. Спуск к Кубани был крутой, лошади разогнались, да еще телега их сзади подталкивала; был тормоз, но им я воспользоваться не сумела. Я очень испугалась. К счастью, около пристани лошади сами остановились. Возчики отругали меня, но не сильно, сильно ругать боятся: эта оарышня - племянница начальника. Вообще я была хулиганистая девка.

У тети Дуни были соседи - Асьеры, фамилия Асьер, они меня очень любили, бывало, задолго до каникул спрашивали:

- Евдокия Борисовна, когда же Оля приедет?

Я там проводила целые дни. В саду росли абрикосы, вся земля была ими усыпана, в несколько слоев, девать было некуда. Асьер был крепкий мужчина с длинной седой бородой, у него был огромный сундук, с мою кровать нынешнюю, весь набитый книгами. Много было литературы девятьсот пятого-шестого года, некоторые даже в красных обложках.

Я забиралась туда с ногами, набирала полный фартук книг, тогда гимназистки носили фартуки, шла в сад. В саду росла старая груша, которая разветвлялась невысоко от земли, так что получалось сиденье. И там я набирала абрикосов, садилась в развилку груши и читала. Эта литература на меня очень сильно действовала, я начала обо многом думать, многое понимать вокруг.

И представь себе, кругом было много сахара, разных варений, а мне хотелось своровать. На сахарном складе я просверливала дырочку в бочке, доставала оттуда кусочек сахару и съедала. Все-таки приключение.

Тетя Дуня, конечно, хотела, чтобы я приходила с ними обедать - приличия требовали - а Асьеры, наоборот, всегда старались, чтобы я пообедала у них, или давали печенья. Детей у них не было.

Один раз с тетей Дуней мы ездили в Анапу, она снимала комнату деревенского типа, и я ходила на Черное море.

Дядя Исай умер еще до войны, фамилия его, кажется, Хейфец. Тетю Дуню с сыном Володей убили немцы, когда заняли Краснодар.

А у тети Раи была дочь Маргарита и сын Леша, я помню, как она приезжала на операцию к какому-то знаменитому хирургу, жившему в Балаханах, в Сабунчинскую больницу, а Леша жил у нас. Ему тогда был год. Мы с ним играли как с куклой, кудрявый, голубоглазый. Сейчас он живет в Ленинграде, жена Тамара, русская, директор школы, он на пенсии. Он приезжал несколько лет назад - хвалил жену, сказал, что сын тети Дуни, Миша, был во время войны летчиком-истребителем, сейчас летчик-испытатель, живет в Жуковском.

Про сестер Бабаевых

Когда я сдавала вступительный экзамен в гимназию, я познакомилась с Марусей Романовой. Она сдала на тройки, но она была дочь прачки, и совет гимназии решил ее взять. Я, дочь зажиточных родителей, могу еще подождать. Потом к рождеству освободилась одна вакансия, и на дом сторож принес пакет родителям, что меня приняли. Сидели на одной парте. В тринадцать лет Маруся заболела туберкулезом. Они жили в подвале, где всегда сохло белье. Врачи сказали, что она умрет, если останется там. Я пришла к родителям просить, чтобы Маруся жила с нами, мама отказала. Тогда я нашла себе урок, зарабатывала тридцать рублей в месяц и платила за Марусину комнату и питание.

Уроки давала Шуре и Нюсе Бабаевым. Шура училась в параллельном, тоже в шестом классе. Там учились армяне, азербайджанцы, лютеране, а католики, евреи и русские учились у нас - были разделены по закону Божию. Шура была великовозрастная, выше меня на голову. Я плоская как доска, а у нее бюст. И глаза она и ее младшая сестра сурьмили. Меня классная наставница, Александра Яковлевна, останавливала и говорила:

-    Оля, вы бы сказали Шуриной матери, чтобы Шура глаза не сурьмила. Я говорю: - Я не могу, вы сами скажите.

-    Да я уже говорила.

Шура была такая тупая, как я ее ни учила, все равно получала двойки. Ее мать была недовольна и говорила:

- Оличка, мы вам тридцать рублей не за то платим, чтобы Шурочка двойки получала. Нам знания не нужны, нам аттестат нужен, чтобы Шурочке можно было жениха солидного найти.

Ну что делать, я и так сижу с ними допоздна: пока все на завтра не пройдем, не могу уйти.

Меня вызывают, почему вы пишете за нее сочинения? И мать ее вызвали. Она входит в нашу комнату, руки в боки.

А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была. Я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут, когда я уроки кончу - слышу, свистят. Мать ее говорит - что это? Слышит свист, но не догадается, что это меня свистят.

И мой отец очень недоволен был - что тебя как собаку высвистывают?

Сочинения я стала диктовать ей в тетрадки на разные темы, пошла в седьмой класс, узнала, какие темы про Евгения Онегина были в прошлом году. Несколько тем продиктовала ей, а сверху оставила пустое место. Она на уроке два часа что-то писала в другой тетради, делала вид, а потом вынимает наши тетради, и ей остается только вписать название. Но она была так глупа, что даже названия не могла вписать правильно. Например, тема - русская женщина, а она вписывает ее в тетрадь, где все про Евгения Онегина.

Учительница Александра Яковлевна читает и понимает, что сочинение написано дома, хотя я и старалась не вкладывать свои мозги в него - так чтоб на три, не больше, вызывает меня и говорит, как вам не стыдно, Шатуновская, мы вас рекомендовали, а вы так поступаете.

Представь себе, эта Шурочка подкатилась потом к Левону Шаумяну, он снимал у ее матери комнату - у нее были все доходные дома на все четыре улицы, и вот Шурочка забеременела от него. Скандал, такого ли жениха Шурочке мать искала? Ему пришлось ее забрать, привезти в Москву к матери. Здесь тоже скандал, хорошо потом ребенок умер, он ее отправил в Баку, она потом вышла замуж.

Скетинг-ринг

В четырнадцать-пятнадцать лет был скетинг-ринг, играл духовой оркестр. Было два духовых оркестра на бульваре и всегда очень много народу. Мы катались на роликовых коньках, их прикрепляли к туфлям - скобки и винтик, туфли на кожаной подошве, стоили два рубля. Мы ходили тогда в длинных юбках, но это мне не мешало с мальчиками через заборы лазить.

В шесть вечера мы купались, на нос листик, чтоб не загорел. Тогда я дружила с Андрюшей Ефимовым. Он посвятил мне сборник стихов «Телеграфный столб гудит». Первое стихотворение - телеграфный столб гудит, я приникаю к нему ухом, он рассказывает мне о тебе. Что он рассказывает, говорят другие стихи. Потом он увлекся Нюсей Брейтман, она была очень хорошенькая, живая, но он скоро разочаровался и сказал, давай снова дружить, а я сказала, нет, теперь я не хочу.

Потом в шестнадцать лет я познакомилась с Суреном Агамировым, и я стала с ним дружить. Его друг Шура Баранов тоже увлекся Нюсей и тоже был ужасно разочарован. Когда я спрашивала Сурена, он сказал - она нечиста. Ну вроде зазывала в подъезд и хотела... Что, целоваться? Нет, больше.

Поздно вечером мы ходили или на гору, где памятник Кирову теперь стоит, и смотрели на море, или к Волчьим воротам - это наверх, всего километров десять, к рассвету приходили. Внизу был Баку, слева вставало солнце и была видна степь вся в красных маках. Там поднимались с последней стоянки перед Баку и шли вереницей верблюды, рыжие верблюды, и на каждом колокольчик. Они шли из Азербайджанских субтропиков, Ленкорани, Салахан или из Ирана с грузами. Мы были наверху, где начиналось плоскогорье. Ворота из скал. Солнце поднимается, колокольчики звенят, алые маки, рыжие верблюды. Постоим и идем обратно в город. Отец говорил матери: - Почему ты ей разрешаешь ходить по ночам? Она говорила: - Ей так надо. Ничего не будет. Просто ей так надо, не беспокойтесь.

Андрюша Ефимов был из Шуши, его родители погибли от землетрясения в Карабахе, здесь он жил у родственниц: Ната Корягина и Муся, и учился в реальном училище. Потом я увидела объявление, что организуется марксистский кружок, его

организовала Леля Давыдова. Я к ней пошла, она училась в восьмом классе, а я в шестом. Она была очень разносторонне одаренная, писала стихи, играла, пела. Они ходили в коричневом, а мы в сером. Я пришла к ней в гимназию, говорят - у нее голова заболела, она у врача. Я пошла, она лежит там за перегородкой. Я говорю врачу, что у меня тоже болит голова, она дала мне таблетки, и я легла рядом с Лелей, и мы стали разговаривать. В этом кружке я и познакомилась со всеми - Митя Стопани, граф Толстой...

На конференцию с Суреном

Нас выбрали на конференцию учащихся Закавказья, меня и Сурена. Мы должны вечером уезжать, а у меня туфель нет. Я тогда дома жила с мамой и с Таней. Мама пошла, купила мне туфли, только они жали. Что делать?

А вечером мне ехать. Я пошла к сапожнику на Эриваньской улице, разговорилась с ним, и оказалось, что я училась с его племянницей. Снимай, говорит, и посиди. Дал мне тапки, а сам набил на колодки планочки в тех местах, где туфли жмут, и залил их спиртом. Так я с ним сидела и разговаривала, и через полтора часа туфли были как по ноге.

А потом мы всю ночь сидели с Суреном на ступеньках вагона и разговаривали.

А что у вас билетов не было? Нет, наверное, были. Просто так интересней. Тогда же не так быстро как теперь поезда ходили. И мы говорили, какой цвет что значит: белый - верность, желтый - измена, красный - любовь. А в Тифлисе Сурен повел меня к своим теткам знакомиться, у них в саду розы росли. Он сорвал красную розу, ничего не сказал, только посмотрел, подал мне.

На конференции мы с Суреном сидели в президиуме. Там выступали, говорили, что девушкам надо поступать в университет. Ведь нас так не принимали, нам надо было досдавать латынь и греческий, мы их не проходили, как гимназисты классической гимназии. Ну, кажется, латынь нам прощали, а греческий обязательно.

Как мы познакомились с Суреном? В школьном кружке. Там многие наши друзья были: Леля Давыдова, Марк Выгодский, Митя Стопани, Маруся Крамаренко, Маруся Романова, Андрюша Ефимов. Мы собирались на квартире Александра Митрофановича Стопани и выпускали на гектографе журнал "Товарищ" и газету "Ровесник", распространяли их среди молодежи.

Кружок, он назывался общеученический, был создан в 1915 году, мы читали там рефераты под замаскированными названиями, например "Детерминизм и индетерминизм", и устраивали дискуссии.

Мы спорим, а Марк сидит в углу и пишет за нами.

Потом говорит: - Хотите послушать?

Зачитывает: — Вот это ты, Оля, сказала, вот это Маруся.

Получается глупо, и все хохочут.

Почти все погибли в гражданскую войну. Стопани были три брата: Митя, Юра, Вадим. Всех убили. Осталась только сестра Нина.

До Сурена я дружила с Андрюшей Ефимовым. Мы плавали на баркас затонувший и сидели там, ногами в воде болтали. Я плавать рано научилась, мне сказали, тянись как за конфетой, я стала тянуться и поплыла. На нос листочек от солнца наклеивала. А Юрий потом, когда мы жили в Баку, однажды поплыл со мной в море и чуть не утонул.

Андрюша был сирота, его родители погибли в землетрясении в Шемахе. Он жил у тетки. Писал стихи. Мы с ним гуляли, разговаривали. А потом он познакомился с Нюсей Брейтман. Мне было четырнадцать, а ей шестнадцать. С ней отношения стали другими. Когда он провожал ее, они заходили в подъезды, целовались. Этим вначале очень она его завлекла. Ну и постепенно мы перестали встречаться. А потом он опять пришел ко мне, сказал, что не будет с ней больше встречаться, что она ему противна, что она по всем подъездам с ним целуется. Но я уже не стала больше с ним встречаться, я уже любила тогда Сурена. А потом Андрюша уехал в Киев на сахарный завод, в контору, кто-то там был из родственников. А потом в восемнадцатом году был убит в отряде Красной Армии.

А как я узнала, что Сурен меня любит? Я взяла у него задачник. Учебник по геометрии у меня был, а задачника не было. И вдруг где-то на полях или на обложке вижу надпись - Омираям Шаминаид, Мадонна в небесах высоких. Я так огорчилась, задумалась - он кого-то любит, кого же? Кто эта Омираям Шаминаид? И все сидела и повторяла эти слова. Так грустно мне было. Все повторяла, повторяла и вдруг поняла - так это же я! Это же он мое имя зашифровал... так обрадовалась. Я книжку отдала ему, конечно, ничего не сказала.

Бывало играем в салочки, я бегала быстро, но нарочно, если он водил, замедлюсь, он догонит, схватит на всем ходу в охапку, я вырываюсь, а самой так приятно, что он меня обнял.

Как я ушла из дома

В Баку еще не было советской власти, но мы с Марусей Крамаренко были в дружине. Нам сказали, что если будут выстрелы, значит, началось, выходите. Мы пришли к нам домой ночевать и вдруг слышим, началась стрельба. Мы хотели идти, а отец - он был против того, что мы с большевиками связались, бандиты какие-то - никуда! запер нас на замок, два амбарных замка повесил.

Я думаю, как же так, нам же доверили, на нас надеются, а мы тут сидим.

Я представлялась себе великой деятельницей, а ума было не больше, чем сейчас у Антоши - шестнадцать лет!

И вот я все думаю и думаю - как быть, как выйти? - и к утру придумала, что можно выйти по другой лестнице, надо только вылезти на карниз с галереи. А чтобы пройти по карнизу надо, чтобы было за что держаться, выставить стекла, так и сделала.

Пошла на галерею, подушкой выставила три-четыре стекла, так что они не звякнули, вылезла и по узкому карнизу пробралась на лестницу, Маруся за мной.

Мы - к воротам, а ключ от ворот у меня был. На улице пальба, а у ворот с этой стороны стоит хозяин и смотрит в щелку на улицу, что там происходит. Мы сразу, раз, к воротам! Я ключом отперла замок, он не успел нас остановить. Опомнился, кричит: - Стойте, куда вы в одних чулках? А мы бегом, не на Николаевскую, а в обратную сторону, и убежали. Он сразу пошел, разбудил отца, вот, дескать... что они убежали, Оля с подругой в одних чулках убежали.

Отец так рассердился, он так кричал, мне потом сказали, он меня проклял - нет у меня больше дочери! Мне сказали, что он меня проклял, и я больше домой не пошла. Уже потом, когда мама с Таней надумали уезжать, мама нашла меня через Зину-портниху, потому что мы сразу к ней пришли, а потом стали жить в редакции, и Зина знала где. Мама пришла, принесла мне туфли и Танин черный костюмчик. Уговаривала меня ехать с ними, но я отказалась - нет, мама, я никуда не поеду. И тогда я подумала, что мама все-таки меня любит, вот туфли принесла и костюмчик.

[Джана: Оля начала свой рассказ с того, что они - отец с матерью, всегда любили Таню, а ее не любили. Может быть, в том числе и поэтому она связалась с большевиками и ушла из дому? Кто разберется в сложном хитросплетении причин и следствий, что из-за чего происходит? Потом разговор зашел про Инночку.]

И когда мама Инну растила, я говорила ей: - Мама, кого ты растишь, ты же вырастишь чудовище!

А мама отвечала одно и то же: - Она сиротка, я обещала Танечке вырастить ее.

- Мама, - говорила я, - ты же с нами так не занималась.

А чем же она занималась?

Так, всем - нарядами, домом, приятельницами. Ну Таней еще больше, потому что Таня была такая - лизунья я ее называла, подлиза. Я Таню дразнила. Спустит Таня ноги с кровати, я говорю - сейчас же вставай. Возьмет она чулки, я говорю - сейчас же одевай чулки. Только пойдет умываться - сейчас же иди умываться. Она злится.

Зачем же ты так делала?

Так вот нравилось. Пойдет к маме, ластится, ласкается. А я нет, не нужна и не надо, не пойду. Хочется, чтобы мама заметила, приласкала, но сама не пойду.

Ну а отец?

Он все был в командировках.

Ну он вам привозил что-нибудь из командировок?

Ну привозил иногда. Помню, Тане привез платье.

Только Тане? Почему?

Не знаю.

Может быть, потому что Таня старшая?

Может быть. Я всегда знала, что мама Таню любит, а меня нет. И вот уж когда она пришла со мной прощаться и принесла туфли, я подумала, что все-таки она и меня любит.

Григорий Наумович

С отцом я была в очень плохих отношениях. Он придерживался буржуазных убеждений и считал, что я должна оставить революционную деятельность. Когда нас, Сурена Агамирова, Шуру Баранова и меня, приговорили к повешению, а затем в день казни новый министр внутренних дел Бей-бут-хан Джеваншир заменил казнь высылкой из Азербайджана, он пришел к воротам тюрьмы - хотел поглядеть, как меня поведут на казнь. Назначено было на парапете.

И тут меня вытолкали, без конвоя, рано утром. Он ничего не понимает: Что это? Что это? Хотел сразу вести меня домой. Но я дождалась, пока выйдут оставшиеся двое, Сурен и Шура. Мы дали подписку, что через три дня явимся в полицию для высылки, но договорились не являться, так как они могли выслать нас в Петровск - Махачкалу, к белым, и мы боялись. Мы хотели в Грузию.

Дома отец двое суток не давал мне спать, хотя я и так была измучена после тюрьмы.

Все убеждал меня: - Вот видишь, они вас бросили, сами удрали, ты должна с ними порвать.

Я отвечала: - Нет, этого не будет.

Когда он убедился, что я не поддамся, он сказал: - Ну все. Тогда уходи.

Был час ночи. В городе турки. Кругом стреляли, грабили, тащили, насиловали. В городе творилось что-то ужасное. Я пошла к Зине, нашей домашней портнихе. Мы все ее очень любили.

С тех пор я его не видела.

А мы тогда с Суреном переоделись гимназистами и уехали в Грузию. Шура Баранов еще как-то пробрался в Россию, я после этого потеряла с ним связь, знаю только, что жил Шура в Ленинграде.

Отец умер в 1922 году. Несколько любителей ковров , и он в том числе,

узнали что какому-то купцу привезли из Персии роскошный ковер. Все, кто ходили смотреть, заболели натуральной оспой. Он тоже попал в инфекционные бараки, вышел оттуда, но оспа дала осложнение на сердце. В Баку был очень крупный врач, Тер-Микаэлян. Он к нему пошел, и когда тот выслушал, спросил:

- Ну, доктор, скажите мне как мужчина мужчине, что у меня, и сколько мне осталось жить?

- Ну раз вы просите, то скажу - жить вам осталось около полутора месяцев.

Маме он ничего не сказал, микстуру, которую дал доктор, запер в письменный стол на ключ и пил понемногу.

Проходит около месяца. К нему пришел какой-то знакомый, они стояли на балконе, а мама на кухне готовила обед, это довольно далеко от комнат, на галерее. Он говорит - извините, мне нехорошо, я пойду лягу. И тут же умер.

На похороны сошлось довольно много народу, его многие знали, он был адвокат. Пришел и Тер-Микаэлян. Он и рассказал это маме.

Берия в Баку

Кавказское бюро РКП(б) находилось в двух местах, в Тбилиси и в Баку. В Баку им руководил Нанейшвили. Микоян в это время бежал из тюрьмы и скрылся.

У нас была квартира для явок, и мы там дежурили. Вот один раз я дежурю, и приходят "техники" - в Техническом училище у нас была своя ячейка, а с ними какой-то незнакомый человек. Говорит мне, что хочет видеть Нанейшвили и только с ним будет говорить. А Нанейшвили был большой конспиратор, еще с дореволюционных пор. На эту квартиру приходил только, когда были заседания Кавказского бюро, а так скрывался у одного рабочего. Вечером я к нему пришла и передала это.

Через несколько дней встречаюсь с ним: - Ну как, видели вы его?

- Да, - говорит, - видел. Он работает в мусаватской охранке и предлага ет нам свои услуги.

Я говорю: - Зачем он нам? Мы туда заслали двух своих, а этот сам работает в охранке, кто его знает, что за человек?

Кстати, мусаватская разведка сотрудничала с английской. Тогда в Баку стояли англичане, по Версальскому миру турки ушли. Но они ни во что не вмешивались, были при них и забастовки и демонстрации. Они только следили, чтобы качали нефть по нефтепроводу Баку-Батуми, а оттуда везли им на нефтеналивных судах.

Он смеется: - Ничего, в нашем хозяйстве всякая веревочка пригодится.

Я говорю: - И гнилая?

Я была острая на язык.

Тех двоих наших в охранке раскусили, что мы их заслали, и убили. Этот остался…

Из рассказов Джане и Андрею в марте 1981 и бесед со Старковым, 1989

В дни Бакинской коммуны (статья Оли, 1928)

"Через несколько дней после того, как в Баку пришла весть о свержении самодержавия, в феврале 1917-го, во всех районах, на промыслах и заводах, начались выборы в совет рабочих депутатов.

На первом же своем заседании Бакинский совет единогласно заочно избрал своим председателем т. Степана Шаумяна.

В тот момент т. Степан еще не вернулся из ссылки. Мне и раньше еще, в 1916 году, приходилось слышать имя Шаумяна, произносившееся всегда с величайшим уважением. Но только теперь стало ясно, каким огромным авторитетом пользовался Степан среди бакинских рабочих. Одного взгляда, одного слова, одной улыбки Степана было достаточно, чтобы любой из нас тут же пошел на смерть.

Даже лидеры и члены других партий в совете относились к нему в этот период с чрезвычайным уважением и доверием. И лишь потом, когда разрыв с меньшевиками и другими соглашательскими партиями ярко обозначился, ненависть сменила эти чувства.

Степан как политический враг был страшен. Его беспощадная железная логи-ка> его ядовитые, уничтожающие насмешки, его презрение, облеченное в форму гонкого юмора, убивали противников. И они боялись и ненавидели его.

Уже в конце апреля, пользуясь тем, что фракция большевиков не имела количественного перевеса в совете, эсеры при деятельной, но тайной поддержке меньшевиков вышибли Степана из председателей совета и заменили эсером Сако Саакяном.

При голосовании большинство меньшевиков воздержалось, а некоторые дошли до того, что голосовали за эсера Саакяна. Они нарушили, таким образом, партийную дисциплину, т.к. постановлением тогда еще объединенного Бакинского комитета РСДРП от фракции с.-д. был выдвинут Степан.

Но не было сомнения в том, что за спиной они имели решение своей фракции - меньшевиков.

Несмотря на запрещение Бакинского объединенного комитета устраивать фракционные совещания, наша фракция очень часто собиралась на частных квартирах.

Степан ясно видел пропасть, отделяющую нашу партию от всевозможных "социалистических" партий и, прежде всего, от меньшевиков.

Он был сторонником немедленного и резкого разрыва с меньшевиками, образования самостоятельной большевистской партии.

Некоторые товарищи находились еще под гипнозом объединения и объединительных фраз, Степан повел с ними и с их точкой зрения непрекращающуюся борьбу.

К этому времени относится письмо т. Ленина, неправильно информированного о линии Степана. В этом письме т. Ленин упрекал Степана за медлительность, советовал как можно скорее порвать с меньшевиками.

10 июня состоялась, наконец, партийная конференция и на ней произошел окончательный разрыв с меньшевиками.

Истинный, прирожденный партийный лидер, Степан проявил в подготовке ее (он не присутствовал на самой конференции) такую дальновидность, политическую тонкость, дипломатическую ловкость, и в то же время смелость и решительность натиска, что мы вышли из этой борьбы не только не ослабленными, но еще более окрепшими и спаянными.

С этого момента наша партия стала медленно, но неуклонно расти и в скором времени превратилась в настоящую массовую пролетарскую организацию.

Мощная фигура Степана стояла во главе. И во всякий момент, когда повороты пути и головокружительная смена событий ставили партию на миг в тупик, Степан твердой рукой направлял ее, выпрямляя линию, давая лозунги.

Помню, это было в конце мая, незадолго до разрыва с меньшевиками - заседание совета происходило во дворце "Исмаилие". Меньшевик Садовский в страстной речи обрушился на Ленина, его программу и тактику, на его последователей. Десятками подтасованных фактов, грязной клеветой клеймил он ленинцев.

- Нет, вы не ленинец! Вы большевик, т. Шаумян! - закончил он громовым голосом, обращаясь к Степану.

Степан поднялся и вышел на трибуну.

В гробовой тишине напряженного внимания прозвучал его бесстрастный холодный ответ.

- Вы ошибаетесь. Я - ленинец. Мы - все ленинцы, ибо большевик и ленинец - это одно и то же.

Он произнес одну из своих несравненных, незабываемых речей, и его слова хлестали по предателям рабочего класса и зажигали огонь борьбы в сердцах его борцов, делали твердыми и решительными колеблющихся.

В дни Брестского мира в нашей организации не было разброда и сомнений.

Степан, узнав о заключении мира, несколько дней находился в состоянии глубокой задумчивости. Оторванные от России, не имея никаких сведений оттуда, кроме злостных измышлений правых газет, мы как будто бродили в потемках.

Были тяжелые дни. Мы не понимали, и, как всегда, Степан пролил яркий свет на сумрак наших тревог и сомнений.

На партийной конференции - она собралась в техническом училище, он сделал доклад, простой, ясный и твердый. Брест неминуем. Он - не поражение. Он - залог нашей победы. Немногочисленные оппоненты Степана, выступившие с возражениями, под влиянием его неоспоримых стальных доводов один за другим отказались от своих позиций. Мнение организации было направлено в верное и прямое русло.

Шла зима 1917-18 года. Национальные партии все больше разжигали рознь среди населения. Дашнаки и мусаватисты организовывали отряды, вооружались, готовились к борьбе.

В совете шла беспрерывная борьба за обладание умами и настроениями рабочих масс. Степан с проницательностью истинного вождя предвидел дальнейшее развитие событий.

- Когда собаки буржуазии вцепятся друг другу в горло, в дело вмешаются рабочие и тогда они станут у власти, - сказал однажды Степан. Так оно и произошло.

Одновременно Степан организовывал ряды партии, следил за приведением их в боевую готовность, настоял на переводе военно-революционного комитета Кавказской армии в Баку.

В конце марта события разразились. Благодаря предвидению и дальновидности Степана мы были к ним подготовлены. Благодаря его твердости и решительности мы вышли победителями, вмешавшись в схватку двух буржуазно-национальных шаек.

Силой своего авторитета, непреклонностью своих мнений Степан сумел внутри партии уничтожить все сомнения и колебания. Партия стала у власти.

Был небольшой период летом 1918 года (месяца два), когда мне пришлось работать у Степана. Ночью и днем он не выходил из своего кабинета, ни минуты не отдыхал, непрерывно переходя от одной работы к другой: писал письма т. Ленину и Сталину, принимал французскую военную делегацию, разрабатывал план национализации нефтяной промышленности и флота и создавал проект использования Кучук-Хана, организовал бюро печати, думал о широкой постановке агитационно-пропагандистской работы и т. д., и т. п.

Не было области, в которую бы не проникла его мысль, не было вопроса, который бы он не охватил.

Он не мог оторваться от работы и, если бы не заботы окружающих, он, казалось, Не ел бы и не спал.

Еще раз удалось увидеть Степана в совнаркоме - за два дня до падения советской власти. Он велел унести из ящиков его стола все бумаги и телеграммы.

Он был очень усталый, но, как всегда, твердый и хладнокровный.

Через несколько дней мы вернулись ночью в Баку из Баладжары с мучительным сознанием того, что падение Баку неизбежно.

Мы узнали, что советской власти уже нет.

Степан находился на пароходе - единственной неприкосновенной резиденции его, как представителя РСФСР.

Мы отправились туда. Застали Степана сидящим на палубе. Он был один. Один переживал страшную тяжесть, наедине с собой старался преодолеть свою скорбь, обдумывал дальнейший план действия.

Он окликнул нас. Мы уселись с ним рядом на ящиках. Всю ночь Степан говорил, объяснял нам ход событий, вскрывал измену меньшевиков и эсеров, указывал возможные изменения в дальнейшем, пояснял, как держаться сейчас, подчеркивал, как важно сейчас именно не терять выдержки, а, наоборот, удвоить ее.

Мы слушали молча, и каждое слово его врезывалось навеки в мозг.

В последний раз мы видели Степана, когда пароходы отплывали 14 августа с Петровской пристани. - Мы еще вернемся! - сказал он.

Это был его последний прощальный привет бакинским рабочим. Да, мы вернулись. А его нет".

[Джана: Эти статья была написана Олей и напечатана под названием "1916-1918 годы" к десятилетию смерти Шаумяна 20 сентября 1928 года в газете "Заря Востока".

И вот нас, своих детей, Оля назвала именами своих товарищей: старшего Степаном, как Шаумяна, младшего Алешей, как Джапаридзе. Она хотела иметь много детей, и ей бы хватило имен на всех, но не судьба была.]

Степан Шаумян

[И вот еще одна из Олиных заметок того времени.]

"Когда 9-го июня окончательно оформился наш раскол с меньшевиками, Степан взялся за налаживание работы нашего большевистского Бакинского комитета. Он тидавал огромное значение изданию нами хорошей ежедневной газеты, которая в простых и ясных словах объясняла бы рабочим нашу линию.

Степан, до головы загруженный тысячей дел, взялся сам за редактирование нашего печатного органа. Он сам писал передовицы, часто чуть ли не полномера. Сам приходил в типографию следить за версткой и оставался там часто до глубокой ночи.

Так как большинство владельцев типографий не хотели печатать "большевистскую пакость" и нам все время приходилось мытарствовать из одной типографии в другую, то Степан считал чрезвычайно важным купить собственную типографию. Начались поиски средств. Часть необходимой суммы мы получили из Петрограда от ЦК партии.

Меньшевики узнали о том, что мы ведем переговоры о покупке типографии, и стали распускать слухи о том, что большевики получили деньги от немцев за свое предательство.

Помню, что когда впервые я услышала эту клевету, все во мне перевернулось от боли и негодования. Стремглав побежала я к Степану, чтобы сообщить ему эту новость.

То, как отнесся к ней Степан, никогда не забуду: Нашу партию еще не раз будут втаптывать в грязь и обливать ядовитой клеветой. Враги наши и их прислужники меньшевики употребят все силы, чтобы обмануть рабочих и не допустить следовать за нами, а мы все-таки пойдем по своему пути и никакая грязь не остановит нас. Рано или поздно рабочие пойдут с нами".

Что писали газеты

[К Олиному восьмидесятилетию газета "Бакинский рабочий" приводит слова Оли.]

"Мое поколение - поколение счастливых людей. Да, были подполье и аресты, были тюрьмы и побеги. Это как обычно. Но мы были молоды, боролись за рабочее дело, за великие идеи партии".

И дальше:

Она не задумывалась, какой путь выбирать в революции. Сразу и навсегда сделала единственно правильный выбор: стала на платформу большевиков. По заданию Бакинского комитета партии распространяла на промыслах листовки и прокламации, вела агитационную работу среди молодежи, особенно в рабочих поселках. Человек высокой эрудиции и культуры, обладающий к тому же публицистическим талантом, она в шестнадцать лет после февральской революции 1917 г. стала работать в редакции газеты "Бакинский рабочий". Позже в дни легендарной

Бакинской Коммуны она заведовала бюро печати Бакинского совнаркома, состояла в боевой дружине коммунистов.

... Летом 1918 г. Оля стала рядовым бойцом Красной Армии и до последнего дня Коммуны сражалась на фронте."

["Молодежь Азербайджана" от 3 марта 1981 года помещает статью "Наш первый редактор" и фотографию - ясный и далекий лик юной Оли.]

"...первый номер газеты мы выпустили вместе с Верой Гординской, Каном, Севастьяновым и рабочим-наборщиком Клычковым 11 июня 1919 г. Через четыре месяца увидел свет и "Гяндж ишчи". Где мы находили деньги и каким способом - до сих пор остается загадкой.

Мы печатали и набирали, а уж потом, раздобыв определенную сумму, платили хозяевам типографии. Никакие репрессии, угрозы, аресты не смогли заставить нас изменить направление газеты. Мусаватское правительство закрывало газету, а она выходила снова. Мы кочевали по типографиям.

Когда деникинская белогвардейщина вместе с мусаватскими палачами организовали белый террор против большевиков, были убиты Ашум Алиев, Мусеви и тяжело ранен Левой Гогоберидзе. Похороны превратились в многолюдную демонстрацию. В этот день мы набирали очередной номер, я тут же написала статью "На белый террор ответим красным террором". Газету закрыли, типографию оцепили полицейские. В мусаватском парламенте всколыхнулись. Али Гейдару Караеву пришлось там держать речь. Номер власти хотели конфисковать, но газета все равно разошлась, и тысячи молодых рабочих восприняли ее как призыв жестоко мстить классовому врагу за убитых пролетарских бойцов."

Типография Куинджи

В газетах все конечно не так, как было. Когда в восемнадцатом году большевики захватили власть, Шаумян начал издавать газету "Бакинский рабочий". Сначала снимали типографию Куинджи, потом перешли в большую, новую, в два этажа типографию Центрокаспия.

Степан сказал: - Учись корректорскому делу.

Я говорю: - А я не умею.

- Я тебя научу, вот садись, я покажу тебе значки.

Так я посидела с ним дня два и научилась, и стала их корректором.

И в самом деле не Степану же еще было и корректорскую работу делать, он и так и статьи писал, и редактировал, и все организовывал.

Потом пришли англичане. Их позвали эсеры, по всем поселкам на промыслах они провели митинги, на которых решили позвать англичан, чтобы защититься от турок. За ними поплыла Каспийская военная эскадра, не в Англию, конечно, а в Персию, где они были в то время. Их прибыло всего несколько батальонов, и они, конечно, никого не защитили - ничего не смогли сделать против турок, когда те пришли и устроили резню.

Резали не азербайджанцев, а армян и русских, всего они вырезали трид-

цать пять тысяч. А до того в пятнадцатом году они вырезали всех армян в Турецкой Армении - два миллиона. Это был страшный геноцид. За то, что армяне поддержали русских, когда армянский генерал Амарик поднял в тылу восстание.

Детом 1918 года Шаумян с товарищами отплыли на корабле, но корабль был задержан англичанами, и их всех посадили в тюрьму. Когда пришли турки, удалось выпросить ключи и освободить их, и они пошли по пристаням, пока не нашли пароход, который плыл в Астрахань. Второй раз они отплыли 14 августа 1918 года, но в море пароход не захотел идти в большевистскую Астрахань, и они поплыли в Красноводск, где все были расстреляны.

Перед первым отплытием Шаумяна было решено напечатать еще один последний номер газеты "Бакинский рабочий", чтобы объяснить всем, что это не бегство, что мы еще вернемся. Для этого сформировали отряд, в который входили и наборщики и другие специалисты. И я как корректор и просто бойцы, которые охраняли и отстреливались. Ночью захватили - экспроприировали, типографию Куинджи, потому что нам было там все знакомо, мы работали там раньше. И за ночь набрали газету, вручную. Наборщики берут обойму для строки в ящиках, такие наборные кассы, где лежит шрифт. Он лежит не просто так, а в научно обоснованном порядке, как шрифт на печатной машинке, и наборщики берут его оттуда не глядя, только руки мелькают, так быстро они это делают, быстрее, чем на машинке печатать.

Потом нам отключили электричество, и мы стали крутить печатную машину руками. А утром Центрокаспий послал солдат, и нас стали обстреливать из пулеметов. Тогда мы стали все грузить на грузовик, который был у нашей боевой дружины, наши бойцы отстреливались, прикрывали нас. Погрузили все, что могли унести: легкие печатные машинки, все газеты, которые напечатали. Уехали и запрятали все это. Было у нас такое место, оттуда потом отправили газеты на промысла.

В Баку от турок в трубы прятались. Мама с Таней уехали от турок в Астрахань, с ними был и Миша Гусман, он пришел с фронта раненый, потом они переехали в Екатеринослав, где у Гусманов были родственники.

А потом, когда нас держали в тюрьме, Бейбутхан Джеваншир спрашивал меня, где Шаумян, и я говорила, что не знаю, я и действительно знала только, что он отплыл на пароходе "Туркмен", а что их схватили англичане и расстреляли, никто еще не знал. А он умолял меня сказать.

- Вы же знаете, я дружил с ним с детства.

- Да, я знаю.

- Я спасу его, скажите, где он?

- Я не знаю.

- Странные люди вы, большевики, я же говорю вам, что хочу его спасти,

ну что мне, перед вами на колени стать?

Так я и ушла от него, потому что он расстроенный махнул рукой и сказал, уведите. И уже когда иду, то думаю, как же я не сказала ему, что мы приговорены к смертной казни утром и чтобы он спас нас? А утром нас отпустили за ворота. И там за воротами стоит мой отец, он упал, обнял мои ноги и говорит:

- Оля, вернись домой, я прошу тебя, Оля, я пошлю тебя учиться за границу, я все сделаю, что ты захочешь, уйди от них, Оля.

Падение Бакинской коммуны (беседа со Старковым)

Чем отличалась Бакинская коммуна от Парижской коммуны? У нас в Баку был очень многонациональный рабочий класс. Армяне, русские, евреи, латыши, греки, грузины. Чернорабочими в основном были иранцы. Азербайджанцев не так много было, это еще была крестьянская масса тогда. Вот такая была рабочая масса. Она шла за бакинским советом, за Шаумяном, до поры до времени.

Потом, когда началось наступление турок, русские войска же убежали с фронта, и со всех фронтов ушли, и с германского фронта и с турецкого. Турки наступали, и все очень боялись, особенно армяне. И гут эсеры и меньшевики предложили пригласить англичан.

Мы говорили, что они обманут, не будут защищать, и вообще нам нечего соединяться с империалистами. Но тем не менее большинством в бакинском совете были эсеры и меньшевики, и они постановили пригласить англичан. Тогда большевики организовали во всех рабочих районах митинги, чтобы узнать мнение рабочих. И на всех митингах рабочие проголосовали за приглашение англичан.

Почему они так настроились? Голод был ужасный в Баку. Но не только экономика, не было возможности защищать Баку. Это отдельная тема. Сталин тогда предал Бакинскую коммуну, он был в Царицыне, Ленин дал ему приказ помочь нам. Он не только не помог, а сделал все, чтобы угробить нашу коммуну.

А в результате власть стала президиума бакинского совета, уже составленного только из эсеров и меньшевиков и Центрокаспия, это орган военной флотилии Каспийской - Центрокаспий. А там правые эсеры господствовали.

И советская власть фактически пала, и наши народные комиссары и руководящее ядро большевистской организации во главе с Шаумяном решили покинуть Баку, и они погрузились на пароход "Колесников". Это один из пароходов нашего торгового флота. Там команда была просоветской. Вот избрали этот пароход и сели на него. Однако Центрокаспий за ним погнался и у острова Жилого нагнал и стал обстреливать из орудий.

Пришлось сдаться.

И забрали наших всех, кроме одного - отца Алика Шеболдаева. Тот через борт прыгнул и уплыл на остров Жилой. И он жив был до тридцать седьмого года. Потом его Сталин прикончил. Он был заместителем председателя военно-революционного нашего комитета. Отец Алика, Борис. А остальных всех забрали, и они сидели в военной тюрьме на Баилове. А когда уже турки совсем спускались с гор - кругом моря-то горы - то чтобы их вырвать из тюрьмы, часть из нас пошла к тюрьме с гранатами, и решили, что когда турки уже совсем близко подойдут, администрация и охрана разбегутся, мы проложим себе дорогу и освободим их из тюрьмы.

А в то же время Микоян пошел в президиум бакинского совета. А они тоже уже эвакуировались. Турок-то боятся все, и оставался один член президиума Сако Саакян.

И вот этого Сако Саакяна Анастас стал убеждать, что вы социалисты и мы социалисты. Ну наши пути разошлись. Мы по разному смотрим на пути революции, но неужели вы, социалисты, допустите, чтобы наши народные комиссары попали в руки турок, чтобы турки их растерзали. Это же навсегда останется в анналах истории, как позорное клеймо для социал-революционеров. Этому Сако Саакян внял. И на бланке президиума - вот такой большой бланк бакинского совета, написал начальнику тюрьмы: "Приказываю освободить всех задержанных большевистских комиссаров".

И вот мы там стоим, уже темнеет, эта тюрьма близко от военного порта, Микоян бежит к нам и держит эту бумагу. А мы же с гранатами. Не надо, говорит, сейчас я их выведу. Вот указание.

И, действительно, он вошел в тюрьму, и их освободили. А уже бомбежка такая, что по пристаням палят. А на пристанях тысячи людей рвутся уйти, уехать, особенно армяне. Ну на одну пристань мы пришли, и там на Пароход "Туркмен" грузится отряд Татевоса Амирова. А Татевос Амиров это дашнак, и весь его отряд дашнакский. А в числе наших - его родной брат Арсен Амиров, редактор "Бакинского рабочего", член бакинского комитета большевиков. Татевосу говорят, что вот так, а он: - Ну, давайте, пожалуйста, тут весь мой отряд.

И погрузились. Все наши, и Микоян, в том числе, с ними сели. А мы остались, человек двенадцать, молодежь.

Корабль взял курс на Астрахань. А в море команда судовая взбунтовалась, что мы не хотим в совдепию плыть. И менять курс предъявили капитану на Красноводск. Мы не желаем в Астрахань. Оттуда нас не выпустят, и мы не увидим своих семей. И там голод. А вот мы хотим в Красноводск. А из Красноводска обратно приплывем.

И отряд Татевоса Амирова, ведь все это дашнаки, присоединился к судовой команде и вышел из подчинения Татевоса. И в результате поплыли в Красноводск, и все оказались во власти правых эсеров и англичан. И этот Татевос, командующий этим отрядом, тоже ведь погиб, хотя большевиком он не был.

Дело в том, что когда они сидели в Красноводской тюрьме, их обыскивали, и в кармане у Карганова, а Карганов был наш председатель военно-революционного комитета, у него в кармане нашли список тех, кто сидел в Баиловской тюрьме. А для чего был этот список? Он был старостой камеры, и по этому списку сухари выдавали, голод же был. Сухарный список. И вот по этому списку всех и расстреляли. А Микоян-то там не был. И другие военные не были - Брегадзе и другие, эти все уцелели. Расстреляли всех тех, кто был в этом списке. А Татевос Амиров не был, он не был в сухарном списке, но он все же был во главе отряда, и он изо всех сил нажимал на судовую команду, чтобы вели корабль в Астрахань, и его тоже прихватили как командира отряда. Так что он тоже погиб.

Ведь мы задумали сначала, что их надо будет вывести из тюрьмы, когда турки совсем будут спускаться с гор. В это время договорились с одним кораблем, где была большевистская команда - маленький корабль "Севан". Он стоял в военном порту близко от Баиловской тюрьмы. А когда турки стали бить по пристаням, то начальник военного порта приказал всем кораблям, которые стояли в военном порту у пристаней, отойти на рейд, и этот корабль тоже отошел на рейд.

А с этим кораблем мы договорились, что когда нам удастся освободить наших, то мы их приведем в военный порт, погрузим к ним, и они уплывут. Если бы это удалось, они были бы живы. Но он отошел, и поэтому, когда мы пришли в военный порт, его не было. Вообще ни одного корабля не было.

Мы пошли дальше. На пристани стоял пароход "Меркурий", но далеко. А тут нашелся вот этот "Туркмен", куда грузил Татевос Амиров свой отряд. Вот туда и посадили. А там ненадежная команда была. Видите, какое сцепление обстоятельств. Одно за другое цеплялось, и вот так получилось-

Может, он просто струсил и ушел, тот маленький корабль?

Да нет, там большевистская была команда. Если бы мы успели посадить их на этот корабль, то все было бы в порядке. А не пришлось. Вот и на Микояна Сталин пустил такую сплетню, что, мол, почему Микоян уцелел? Во-

первых, он не был народным комиссаром. Он был комиссаром бригады на фронте. Во-вторых, он не был в сухарном списке. Он же не сидел, он оставался. Тогда в составе бакинского комитета многие остались еще. И он оставался.

Если бы не было этого наступления, выжила ли бы коммуна?

Трудно сказать. Был страшный голод. Выдавали только орехи. Хлеба не выдавали. Сталин же все продовольствие себе забрал, в Царицын.

Алик Шеболдаев

На самом деле он не Алик, он Сергей Борисович, сын Бориса Шеболдаева.

Я его Аликом, знаешь, почему называю? В тридцать седьмом, когда ему было шесть недель, его вместе с двухгодичным братишкой схватили, когда арестовали их мать. А он был новорожденный. Из нее выжимали показания на мужа, на Бориса. Она не давала. Тогда они схватили этих двух маленьких детей, принесли их в тюрьму, щипали, чтобы они кричали, и ей говорили: - Вот твои дети. Мы не дадим тебе его кормить, пусть они орут, кричат. Давай, подписывай.

И она сошла с ума.

Я обо всем этом узнала от племянницы Рудзутака, Лилии Ивановны, которая с ней была в одной камере, с этой Ликой Шеболдаевой. Вот эта племянница Рудзутака мне все рассказала. Я сразу узнала это все, когда она освободилась и пришла ко мне. А потом уже ко мне приезжали тетки, которые вырастили детей, Тоня и Валя.

Жена Шеболдаева сошла с ума. НКВДшники собрали всех умалишенных и отправили их в Каргополь. А в Каргополе их держали на койках вот с такой крышкой-колпаком, решеткой. Они лежали под колпаком из решетки. А потом их всех вывезли за город и расстреляли.

И Лика погибла. Погибла ли она под этой решеткой или в числе расстрелянных, это я не знаю. Это надо еще искать - и документы об этом, и как их в Каргополь отправляли. Где-то что-то есть. А Алик с шести недель был в тюрьме. Когда она сошла с ума, и эти дети стали им не нужны, их отправили в детприемник.

А тетки, когда этих детей из дому брали, одна из теток, Валя, говорит: - Пустите меня тоже к вам в машину. Надо пеленки взять с собой, и я должна быть при нем.

И она наскоро собрала узел и залезла в их машину.

Они лесом проезжали. Мать этих детей скрывалась в Петушках, это Подмосковье. Они разнюхали, что она в Петушках, и туда приехали. Так когда они поехали лесом из Петушков, они открыли дверцу и Валю выбросили на ходу, тетку, а детей увезли, чтобы мать шантажировать. А потом они их сдали в детприемник.

Тетки Валя и Тоня целый год искали детей. Им нигде не давали справок. Ни в НКВД, нигде. Не давали справок, где дети. Они обошли очень много детприемников, потом тогда были при Наробразах отделы охранмат - охраны материнства, и охранмлад - охраны младенчества, которые ведали вот этими детприемниками. Они обошли все охранмлады, и нигде им никто ничего не говорил. Они уже были в отчаянии. И вот в какой-то еще пришли детприемник, и им тоже сказали: - А мы ничего не знаем.

Когда они оттуда вышли, то Валя в обморок упала на лестнице. Вышли они на улицу, и вдруг за ними следом выходит сотрудница Охматмлада, инспекторша, высокая мужеподобная женщина, и говорит им:

- Пойдемте отсюда подальше.

Они пошли куда-то за угол. И она говорит:

- Поклянитесь, что вы меня не продадите.

Они говорят: - Да мы на колени встанем, поклянемся, если вы что-то знаете, скажите нам.

- Да, я знаю. Дети ваши находятся здесь, в детприемнике на Ярославском шоссе. Но их фамилии там не Шеболдаевы, а Воробьевы.

Они бы их никогда не нашли. Они же искали Шеболдаевых. А их туда отдали под фамилией Воробьевы. Ну они поехали туда и затребовали детей - что мы тетки, Воробьевых давайте. И им вынесли этих детей.

А когда этих детей туда сдавали, двухлетнего мальчика спросили, как твоего братика зовут? Он же новорожденный. Он сказал - Алик. Ну двухлетний ребенок, сказал - Алик. И вот когда детей отдавали Вале и Тоне, то сказали: вот этот Володя, а вот этот Алик. Сережей его назвали, а тот маленький сказал, Алик. И тетки тоже привыкли называть его Аликом. А тот мальчик умер от скарлатины.

Они уехали, забрались в глушь, в Урюпинск, и там жили. А был еще старший мальчик, тот ушел добровольцем в сорок первом году, когда началась война, и был убит. Старший мальчик, которого НКВДшники не брали в тюрьму. А брали вот этих двух, двухлетнего и новорожденного.

Так что Алик был в тюрьме почти со дня рождения. И еще пыткам подвергался. И вот нашлась порядочная женщина, которая им открыла, под какой они фамилией и где находятся. Иначе они так бы и пропали.

Валя и Тоня ко мне ходили. Они уже умерли обе, его тетки. Тоня жила в Москве, а Валя жила в Пятигорске. Они бывали у меня. Сидели тут, рассказывали, вспоминали все, как это было.

А о том, как их терзали, как этих детей терзали, чтобы они кричали, эта Лика, когда она возвращалась с допросов в камеру, рассказывала. И даже мне говорила племянница Рудзутака, что когда она сошла с ума, она наклонялась как будто бы к новорожденному и качала его в камере. И она рассказала однокамерницам это все. А я узнала сначала от Лилии Ивановны.

Лилия Ивановна Рудзутак

Лилия Ивановна всегда таскала меня по театрам и концертам, когда была жива. Она уж лет десять как умерла. Она ведь была певица, и у нее всюду были ученики. В театре Ермоловой один из ведущих артистов был ее ученик. В тридцатые годы она училась в Италии, и когда приезжал миланский театр Ла Скала, мы с ней ходили тоже, ее и там знали. Она была в Италии и как только она вернулась оттуда, ее тут же посадили.

Лилия Ивановна была племянница Рудзутака, члена Политбюро. Ленин очень любил Рудзутака, и когда он диктовал свое завещание, он написал, что Сталина надо заменить человеком более лояльным. Крупская спросила: - Кого ты имеешь в виду? Он ответил: - Я имею в виду Рудзутака.

-    Почему же ты не напишешь это прямо?

-    Не могу же я сам указывать наследника.

Завещание Ленина было известно, и Сталин знал, что Ленин писал о Рудзутаке. Поэтому Рудзутак был первым из членов Политбюро, которого он уничтожил.

Когда Лилия Ивановна вернулась из-за границы, ее посадили и пытались получить от нее показания против Рудзутака. Перебили ей позвонки. Когда она пришла ко мне в пятидесятые годы, она была на костылях. Я ее лечила, посылала в санатории. И она вылечилась.

Рассказано Джане 18-19.08.1974, 7-8.11.1981, Андрею, 1989

Нефтепромышленник Нобель

Нефтепромышленник, хозяин бакинских нефтяных промыслов был Нобель. Большевики экспроприировали все нефтеналивные уда, и так они, с теми же названиями и под его именем, заходили в иностранные порты. И однажды были там задержаны с тем, чтобы, может быть, возвратить их ему - как чужая собственность. И тогда он прислал телеграмму бакинским рабочим, что он их прощает и дарит им все свои промысла и пароходы. Он был очень добрый, любил и заботился о своих рабочих, и о членах их семей.

Как мы уезжали в Грузию

Я уж рассказывала, как мы нанимали типографию, потом мы уезжали от гурок из Баку. Левой Гогоберидзе и Костя Румянцев переоделись, Левой офицером, Костя денщиком, взяли билеты и уехали в Тбилиси. И мы, Сурен, Шура и я, на следующий день тоже переоделись, Сурен - в шинель, я - сестрой милосердия. Но двое нас узнали. Окружили полукольцом жандармы, и они стали показывать. Это Шатуновская, это Брейтман, это Ага-миров, это Гогоберидзе, это Румянцев. Видно, им с головы платили, вот они еще на совершенно чужих юношей показали. Те оказались из иранских армян, потом родственники за них хлопотали.

Когда Бейбут-хан Джеваншир помиловал нас, и нас выпустили из тюрьмы, мы уехали в Грузию. Там была подпольная конференция большевиков. Потом нас с Суреном послали укреплять советскую власть во Владикавказ. А чего ее укреплять, она все равно через несколько месяцев пала. Я была в летнем пальтишке, черном костюмчике. У Сурена была шинель. Все тогда ходили в шинелях. Длинная? Нет, не очень. Австрийская, они не очень длинные были, это кавалерийские длинные.

Мы ехали в легковой машине, и на перевале она застряла в снегу, мы ночевали, завернувшись в эту шинель.

Сталин и Орджоникидзе в Грузии

Нина Лордкипанидзе не любила Хрущева и говорила мне: - Мы, грузины, никогда не забудем, как Хрущев убил девяносто грузинских юношей. Мы никогда этого русским не забудем.

Когда Хрущев разоблачил Сталина, они хотели захватить радиостанции, связаться с ООН.

- А как Сталин расстрелял шестьдесят семь тысяч, это вы забыли? Расстрелял. А посадил еще больше.

Рассказывают, что когда Будо Мдивани вели на расстрел, он кричал на грузинском языке:

- Убейте меня, стреляйте, я это заслужил, это я их сюда привел!

В двадцать первом году Сталин и Орджоникидзе возглавляли террор в Грузии. Красная Армия свергала меньшевистское правительство и устанавливала советскую власть. Грузия была за меньшевиков и восставала. Они жестоко расправлялись.

Леонид Жгенти рассказывал - когда он был учеником школы, один раз заболел и отпросился у врача домой. Когда вышел из школы, она была окружена НКВДшниками.

-    Стой, ты куда?

-    А у меня живот болит, меня врач отпустил домой.

-    Никуда не пойдешь, стой тут.

Но он все же не стал стоять, потому что ему было совсем невмоготу, и побежал. Тогда он не понимал, а потом говорил, спасибо вслед не выстрелили. А те вошли в школу, велели всех учеников выстроить, отобрали двадцать самых рослых, связали одной веревкой, увели и расстреляли. Зачем? Террор. Чтоб родители не восставали. И так во всех школах.

Президент меньшевистского правительства Ной Жордания эмигрировал. Потом он выпустил воспоминания, что Сталин провокатор, агент охранки. По заданию охранки, для целей осведомления ее влез в Месами-Даси.

Военный атташе Василевский рассказывал мне, что после войны в сорок шестом - сорок седьмом годах Сталин послал группу военных-грузин заманить Ноя в Грузию, чтобы заставить его отказаться от своих воспоминаний. Василевский был тогда атташе в Париже и вместе с этой группой ездил к Жордания. Тот жил в бедном нетопленом доме. Послевоенная ограбленная Гитлером и войной Франция голодала. И старик голодал тоже.

Они привезли корзины с едой, вином, дрова, стали устраивать пиры на грузинский манер. И вот поднимают тосты, пьют его здоровье, потом за Сталина. Нет, за Сталина он не пьет, опускает бокал.

Они его уговаривают. Что вам жить здесь, бедствовать? Возвращайтесь в Грузию, там для вас выстроят двухэтажный дом, объявят, что вы родоначальник марксизма в России - вы и Плеханов. Но он-то знает Сталина, знает, что он уголовник, и зачем он, Ной, ему нужен. Нет, говорит, спасибо, нет, не надо. Так, говорил Василевский, долго они его обхаживали. Вот уж, говорят, дом построен, среди виноградников. Ну не хотите сами, пошлите своего сына, посмотреть.

- Нет, спасибо. Сына? Это в заложники, что ли? Нет, и сын не поедет.

А Орджоникидзе и в Азербайджане и в Армении советскую власть устанавливал. В Азербайджане в двадцатом году, в Армении в двадцать втором.

В Армении тогда были дашнаки, и большинство было за них. А в Азербайджане был мусават, это правительство, которое оставили турки когда они ушли. По Версальскому договору Баку отходил к Англии как нефтяные промысла. Благодаря мусавату я и жива. Нури-паша приговорил меня к виселице, а в это время правительство сменилось, и стал мусават и Бей-бут-хан Джеваншир отменил приговор.

В Азербайджане тоже сопротивлялись, было восстание в Гяндже но мало, потому что в Баку было мало азербайджанцев, были русские евреи лезгины. На промыслах работали иранцы. Они приходили из иранского Азербайджана, чтобы заработать. Работа грязная, нефть тартарили качалками, они все в нефти. Они брали за работу только золотом, и его носили всегда при себе, в кушаках. Страшно экономили, покупали чурек, зелень и виноград, даже на брынзу себе жалели.

Потом все три режима хотели объединиться в Закавказскую федерацию. Грузия отказывалась, Ленин поддерживал Троцкого, который был против насильственного присоединения Грузии. Тогда, кажется, опять войска ввели. И относительно этого Ленин восставал - революцию не несут на штыках.

Или это касалось Польши? когда ее так же хотели сделать советской и думали, что поляки поднимут навстречу революцию, а поляки встали против Красной Армии, и тогда он сказал – революцию не несут на штыках. Но он был уже болен, у него медленно восстанавливалась речь, его уже никто не слушал.

Учредительное собрание

В семнадцатом году была февральская революция, в январе созвали учредительное собрание, на котором большевики были в меньшинстве, левые эсеры на первом месте. Большевики взяли и разогнали Учредительное собрание, избранное народом.

Революцию подготавливал Троцкий, он выступал в цирке "Модерн" каждый вечер. Оратор он был хороший, разъяснял идеи Ленина, а Ленин сам скрывался в Разливе. Потом в восемнадцатом Троцкий был главковерхом и наркомом обороны. Ленин приехал из Швейцарии через Германию, с германскими властями договорился швейцарский коммунист Фриц Платен, те знали платформу Ленина - пораженчество, все долой с фронтов! Поэтому только и пошел за ним простой народ, которому надоело воевать.

Немцы согласились, но с условием, что они будут ехать через Германию в запломбированном вагоне, чтобы не было пропаганды, и так они доехали до границы со Швецией. А Плеханов не поехал через Германию. Он счел это для себя неприемлемым, договариваться со страной, с которой идет война. Он приехал кружным путем, морем, через Англию.

Тех, с кем приехал Ленин, и тех, кто охранял его, всех потом перебили. Машиниста того финского паровоза, Емельянова с сыновьями, у которого Ленин жил в шалаше в Разливе. Сыновей убили, Емельянов стариком вернулся из лагерей, потом Шатена, этого швейцарского коммуниста, когда он приехал в Россию в тридцать девятом году, арестовали, расстреляли.

Его жена была у меня, когда я была в КПК.

Их было три сестры, одна была жена коменданта Кремля - когда его арестовали, сошла с ума. Другая сестра все просила ее приехать, говорила, что она одна, болеет, и ты одна; жена Платена хлопотала, даже ездила в Париж, и вот ей разрешили, еще при Сталине.

Она приехала и застала сестру тяжело больной, через три дня сестра умерла, а ее выгнала милиция из комнаты, потому что она была без прописки - в чем стоит. Кто-то надоумил ее прийти ко мне. Невысокая милая женщина со светлыми вьющимися волосами в изящной кофточке и больших мужских ботинках, которые кто-то ей дал, потому что ее выгнали в чем была, в домашних тапочках. Родня сестры потом добилась, комнату распечатали, а они уже все забрали, и ее привезенные с собой два чемодана. А в Швейцарии у нее был домик, рояль, друзья - родители ее учеников.

Тогда в семнадцатом году мы ничего не понимали - что говорили наши вожди, то и было верно. Разогнали Учредительное собрание - как же так? Недавно еще было голосование, мы помогали, я голосовать не могла, мне было еще только семнадцать, а Сурен голосовал. Но мы помогали. Вот входит кто-то голосовать, мы, молодежь, окружаем его и предлагаем наш список номер пять за большевиков, другие дают им свой список номер два

за эсеров, а уж он сам выбирает.

Мы удивились, но Степан разъяснил нам, что так и так, что Ленин так думает, ну мы и поняли, что вроде все правильно. Помню заседание Баксовета, Степан ведет его, а мы, молодежь, за кулисами. Посреди заседания - это был восемнадцатый год - пришла телеграмма, что умер Плеханов. Степан зачитал ее и тут же экспромтом сказал такую речь памяти Плеханова, что все мы были потрясены. Недаром его называли кавказский Ленин.

На фронт, уговаривать солдат не уходить

С фронтов тогда уходили, нас послали на турецкий фронт, задержать. Мы просили солдат повременить еще немного, не оголять фронт, не отдавать пролетарский Баку. Ленин уже тогда спохватился, Степан же был его чрезвычайный представитель на Кавказе.

Мы были с Марусей Крамаренко, я заболела тропической лихорадкой, волосы длинные, стали вылезать, Маруся привезла меня в Баку. Эта тройская лихорадка у меня потом долго была. Как к вечеру заходит солнце, меня начинает трепать. Потом только после сыпного тифа во Владикавказе она прошла.

Немцы дошли тогда до Ростова и все бы заняли, но у них тоже началась революция, и их солдаты тоже стали бросать фронт. Ленин на это и рассчитывал, он и призывал и их и наших не воевать. А нас послали в Баладжары, чтобы удержать фронт. Там же были Карганов, Шеболдаев. На фронте в основном были дашнаки - армяне боролись против турок.

Штаб дружинников

Когда я ушла из дома, то сначала жила у Степана Шаумяна, но тогда еще все было, не надо было заботиться, где взять. А потом однажды Сурик Шаумян зазвал нас к себе обедать, мы пришли, и я почувствовала, что мать, Екатерина Борисовна, не рада нам, на столе все так скудно. Мне стало так неприятно - зачем, думаю, Сурик позвал нас. Я работала днем со Степаном, как его секретарь, но я ничего не требовала, карточку или еще что, а ему было не до этого.

Ну как же так? он же знал, что ты ушла из дома!

И вот чтобы получить карточку, я работала ночным корректором. Газета, правда, всего четыре страницы, но ее надо несколько раз проверить - до верстки, потом в верстке, потом уже ночью, в последний раз, из машины. На улице меня уже ждал Сурен, я нервничала, говорю, ну я же все проверила, вы теперь сами после меня прочитайте. Нет, говорят, ты уж дождись, ты должна, это входит в твои обязанности ночного корректора.

У меня был пропуск в столовую военную, но я стеснялась туда ходить - девочка, буду одна среди мужчин, и голодала.

Я ночевала в штабе дружинников, который был на квартире Черномазикова. Моя комната была за галереей, на которой вповалку спали дружинники, и Анастас иногда спал там. Чтобы пройти в уборную, надо было пройти через них, и я ни за что не могла сделать этого. У нас было такое воспитание, что ни за что при мужчине нельзя пойти в уборную, и я страшно мучилась, выбиралась ночью в окно, спрыгивала на другую крышу на метр.

Потом жила, помню, какое-то время у Шуры Баранова, ночевала там на одной кровати с Артаком. Потом еще у Бориса Бархашева, он был наборщик. Я с ним познакомилась, когда Шаумян сказал нам создать союз молодежи и мы пошли по типографиям. Оттуда же Борисов, Темкин, Джафар Бабаев. Борис Бархашев мечтал стать редактором, вот так же, как Миша Лифшиц, но Миша кончил гимназию, а он был простой наборщик. Он стал им - где-то на Украине, и выпустил книгу, но в тридцать седьмом его расстреляли.

Нет, у Шуры Баранова это уже я жила после того, как я вернулась с ценностями из Закаспия, которые дал мне Орджоникидзе. Они, видно, сперва рассчитывали на более долгий срок, а потом через месяц в Баку стала советская власть. Сурен был назначен помощником начальника управления национализацией промыслов. Ему дали комнату, а потом квартиру в Черном городе, и мы стали жить там. Меня пожалели, из Салаханов перевели в Черногородский райком, тут же поблизости.

Потом был еще клуб, который мы снимали, и я жила там в дальней комнате, там со мной ночевал Сурен. Вообще-то он жил дома, но когда пришли турки, он пришел и остался со мной. Анастас не знал этого, он все хотел видеть меня и однажды ночью пришел и стал стучать в дверь, он не знал, что со мной Сурен. Сурен вышел:

-   Что ты хочешь?

-   Я хочу поговорить с Олей.

-   Этого нельзя сейчас.

Потом Анастас все упрекал меня. Ты вот говоришь, что ни с кем пока быть не хочешь, а сама с Суреном ночуешь. Ну и что, что ночую? Потом еще как-то раз они скрывались вместе в засаде и говорили обо мне, чьей я буду женой. А потом его отослали в Ростов. Его первого, нас в двадцать первом году, а его в двадцатом.

Он звал меня поехать с ним, я говорю: - Нет.

- Все равно я на тебе женюсь, и тогда ты будешь по нашему обычаю мыть ноги моему отцу и шестерым моим братьям.

Одного брата я видела. Мы выходим из здания Баксовета, а у лестницы стоит крестьянин в кожаных лаптях, подходит к Анастасу, целует ему руку, говорит: - Здравствуй, бархет (барон) Анастас.

Анастас говорит: - Познакомься, это мой брат.

Два брата были старше, этот и еще сталевар, а остальные младшие; Артем потом стал авиаконструктором.

Когда Анастас уезжал, он приехал со мной прощаться и зовет меня, поедем еще на прощальный вечер к Левону. Я отказалась. Тогда Левой придумал, приехал ко мне, уговаривает, поедем хоть на вокзал, девушка не должна быть такой бессердечной, не хочешь с ним поехать, хоть проводи его до последней минуты. Я говорю, я с ним уже попрощалась, зачем я буду прощаться на людях? Левой взглянул на часы, ах я уже опаздываю, и уехал.

Потом он сам мне рассказал, что они задумали хитростью увезти меня, заманить в купе, закрыть дверь.

Я говорю: - Что вы придумали? Что, вы не знаете, с кем имеете дело?

Если я через фронт не побоялась перейти, неужели я бы побоялась выйти на какой-нибудь станции - не мог же он меня все время держать запертой! - и вернуться.

С дороги Анастас прислал мне письмо, в котором были слова, что я чувствую, что мне сдавили шею.

Сурен отобрал у меня это письмо. Я не давала: - Зачем тебе?

- Надо мне, - говорит, - я хочу его прочитать.

Его интересовало, какой характер наших отношений с Анастасом. Вырвал его у меня, прочел и разорвал.

Когда меня привезли после Владикавказа из Тифлиса в Баку, Сурен взял меня к себе домой. У них были четыре комнаты, которые выходили на галерею, для сыновей. Сурен отдал мне свою, а сам спал с братом. Ночью приходил ко мне, мы лежали и целовались. Мать, видно, что-то выследила, пришла однажды к нам в комнату и застала нас. А утром я слышала, что она все говорила по-армянски отцу и Сурену.

Сурен потом рассказал мне, что она говорит, что ей стыдно от соседей, позор, они говорят, что сын привел в дом девушку, что это неприлично. Вообще-то у нее была для него армянская невеста, и я была ей совсем ни к чему. Тогда я стала жить у Барановых.

Бежица. Юрий

Потом в двадцать первом году нас отослали под Брянск. Бежица. Людиново. Юрий Кутьин был там председатель губагитпропа. До этого он был сперва секретарь уездного Наркомобраза, потом областного, потом секретарь губкома. В Жиздре, когда он был областным секретарем, они все жили, у них были куры, поросенок.

Жила я с Суреном, а по районам всюду мы с ним, с Юрием, ездили. Там тогда страшно против советской власти все были, мы ездили агитировать. Вот приезжаем, устраиваем митинг. Юрий говорит, но он картавит.

Они кричат: - Чего тут нас этот бердичевский казак будет уговаривать, картавит, ничего не понятно, что он говорит, пусть нам эта русская женщина расскажет.

А то что мы, мол, жида будем слушать.

Я тогда начинаю говорить и говорю: - Во-первых, он никакой не еврей, а он русский, а во-вторых, пора вам бросить эти все глупости, все нации равны и едины.

Потом мы сидим в избе, и нас предупредили, что вас в лесу стрелять будут. А что делать? пятьдесят километров до станции все равно ехать надо. Так и было, на речке у спуска в лесу стали стрелять, но мы проскочили.

В другой раз волки за нами погнались. Зима, сугробы огромные, мы сидим в телеге, в ней постелено сено, солома. Мы стали эту солому в жгуты собирать, зажигали и бросали, они отставали на время. А лошади так несли! Они, волки, первым делом вперед забегают и на лошадей! горло им перегрызают, а потом на людей.

В Бежице потом было кулацкое восстание, Юрия посылали его усмирять. Потом его в Севск послали, там совсем страшно было. Сначала секрета-

м был Глеб Вавилов. Вообще все были там против коммунистов, они там пьянствовали, безобразно себя вели, кого-то снимали, кого-то мы должны были поддерживать. Вот так же мы поддерживали Вавилова. Но потом они все равно его сняли на перевыборах, но наши не хотели местного и прислали Бумажного. Он днем работал, а ночью читал Маркса, и представь себе, сошел с ума, то ли предрасположен был, то ли от этого. Я потом была у них в Москве, он сидел в дальней комнате, просто сидел и смотрел, такое тупое состояние. Жене сказали, что он неизлечим - если бы он был агрессивен, а то тихое помешательство.

Потом был Соколов, у него была очень хорошая жена, еврейка Фрида, она заболела, саркома мозга, и умерла. Он женился на другой женщине-враче, она потом приходила ко мне за его посмертной реабилитацией и рассказала, что она воспитывала сына Фриды, любила его как своего, потому что своих не было, но в девятнадцать лет у мальчика оказалась такая же саркома мозга, и он умер тяжело.

Оттуда же из Жиздры Петр Захаров и Сергей Борисов. Сергей был нарком собеса. Когда его арестовали, Таня приходила к нам, а Юрий сдрейфовал и говорил: - Зачем она ходит к нам? мужа арестовали.

Я говорю: - Юрий, стыдись, нельзя отказываться от друзей.

Когда меня арестовали, они сошлись на короткое время, а потом он польстился на Марию, молодостью она взяла. А когда была Таня, она последний кусок вам, детям, тащила. Я говорила потом ему: - Зачем ты оттолкнул Таню, дети были бы как у Христа за пазухой.

Потом, когда я вернулась в сорок шестом, она умерла почти что у меня на глазах. Она была директор трикотажной фабрики, болела, а с фабрики позвонили, что без ее подписи банк зарплату не выдает, и она поехала. Вернулась обратно, села к плите, руки протянула - что-то я озябла. И руки свалились, челюсть отвисла, и струйка крови.

Я в это время как раз к ней пришла и звоню, звоню, никто не открывает. Это было невозможно, ее мать всегда была дома и соседи, квартира общая. Наконец, открыла соседка и говорит, Татьяна Михайловна только что умерла. Была суббота и должен был приехать Сергей, он где-то всю неделю под Подольском жил, так как ему, так же, как мне, нельзя было в Москве жить.

Я пошла встретить его, предупредить, потому что ее уже на стол положили. Дождалась его и начинаю что-то говорить, что Таня в больнице.

- В какой?

Потом вырвался от меня и бегом в дом.

Таня рассказывала, как тяжело ей было работать. Что бы ни понадобилось для фабрики - краски, нитки - наряды есть, ничего не получишь без

взятки. Мы, говорит, с моим бухгалтером вот как крутим, чтобы на это деньги найти, рано или поздно нас посадят. Она пыталась один раз рассказать это в райкоме. Секретарь посмотрел на нее холодно и сказал: - Если вы не можете работать, не работайте, а мне все это нечего рассказывать.

Она говорила: - У меня только два пути: в тюрьму или в могилу.

Сергей умер, когда Юрий еще жив был, он попал под электричку в Кратово, плохо слышал. Была у него дамочка, кажется, Юрий тоже за ней приударял, Сергей сам мне рассказывал.

Я спросила: - А ты как на это?

- Да пусть, - говорит.

Маруся Романова

В Баку была рыбная пристань, арбузная пристань. Связка воблы стоила несколько копеек. Но и зарабатывали копейки. Рубль в день был очень большой заработок. Потом, во время войны, деньги уже начали падать в цене.

Когда нас принимали в гимназию, мне было двенадцать лет. Я сдала на круглую пятерку, Маруся - на тройку. Но ее готовила племянница священника, который преподавал в гимназии закон Божий. Была одна вакансия, и взяли Марусю, за нее ходатайствовал священник. Потом во второй четверти освободилась еще одна вакансия, ученица четырнадцати лет оказалась беременна, сошлась с кем-то. Сторож из гимназии принес пакет - явиться со второй четверти.

Зимой 1915-го года у Маруси обнаружили чахотку, она грозила перейти в скоротечную. В Баку многие болели чахоткой, я сама болела два раза. С нашего двора всех детей повыносили.

Я стала давать уроки сестрам Бабаевым, Анюте и Шуре. Их родители, армяне, были очень богатые люди. У них был дом, выходивший на четыре улицы, занимал целый квартал. Как этот дом. Платили тридцать рублей в месяц. Анюта училась в четвертом классе, Шура в шестом, со мной. Я была худенькая как травинка, они раскормленные, с большими бюстами, и очень тупые.

Каждый день я заходила из гимназии домой и сразу шла к ним. С трех до девяти длились уроки, перед контрольными до десяти. Вызубривала им все. Мои мальчики, Андрюша Ефимов, Миша Лифшиц, ждали всегда с девяти вечера напротив, у армянской церкви, там была скамейка.

За тридцать рублей я снимала Марусе комнату с полным пансионом, У Зины. Ее там кормили на отвал - яйца, мясные супы. И она стала поправляться. Ведь семья ее жила в подвале, мать работала прачкой и брала работу на дом. Можно представить, как там было. На лето Маруся поехала в Екатеринодар к тетке и там окончательно поправилась.

Мама меня спрашивала: - Зачем ты ей помогаешь? Она тебя не

отблагодарит.

Я отвечала: - Мама! я не за благодарность это делаю, я не хочу ее видеть в гробу. Ведь с нашего двора всех детей повыносили.

Потом я уже работала в Сиббюро ЦК в Новосибирске, он тогда назывался Новониколаевск. Однажды иду на работу и вижу, Маруся с мужем и грудным ребенком сидят в коридоре. В руках держат бумажки - просить пособие как члены партии. Ее муж окончил сельскохозяйственную Академию в Москве, распределили в Барнаул, и они просят пособие на первое время.

Я говорю: - Маруся, не надо, пойдем со мной.

Я жила недалеко, один квартал. Отдала ей все простыни на пеленки, свой полушубок. Так второй раз я ей отдала все, что у меня было.

В сорок шестом году я оказалась в Москве, еще враг народа. Все мои друзья пришли. Маруся не пришла, сказала:

- У меня брат в Наркоминделе, я не могу рисковать.

Потом, когда меня уже восстановили, и я начала заниматься реабилитацией, она передала через других, что хочет прийти. Я ответила, что нет, теперь уже поздно. Друзья познаются в беде. Теперь она умерла. С год назад было объявление в "Правде". Она ведь моих лет, мы вместе поступали в гимназию.

Рассказы Джане в 1956, 1976, 1981 гг.; Антону 6 марта 1988

Отплытие комиссаров

Как случилось, что погибли двадцать шесть бакинских комиссаров? Когда турки подходили к Баку, решено было большевикам выехать из города. Для этого договорились с одним военным кораблем. Но город горел от бомб, корабли, подчиняясь приказу военного командования ушли на рейд. Когда мы пришли на берег, то корабля не оказалось, и мы начали искать по причалам что-нибудь другое. -

Горящий город, женщины с кричащими детьми, всюду узлы и чемоданы... и в это время - такая удача! на одном из причалов грузится на пароход "Туркмен" отряд Татевоса Амирова, дашнакский отряд. А брат Татевоса, Арсен Амиров - большевик. Пароход должен пойти в Астрахань. Казалось, такая удача, кто ж мог знать, что будет?

В море команда и отряд взбунтовались. Зачем нам ехать в Астрахань? там заставят опять воевать на фронте, мы хотим вернуться к своим семьям. Капитану тоже ни к чему в Астрахань. Они дали радиограмму в Красноводск, что на борту ценный груз. И когда пароход пришел в Красноводск, там их уже ждали. Всех большевиков и Татевоса Амирова - за то, что спасал их, арестовали и отправили в тюрьму. Затем без суда через несколько дней вывели, погрузили в вагоны и отвезли в пустыню, на станцию Кзыл-Арват, где расстреляли.

Это долго скрывали. Никто не знал, где они, только потом стали ходить слухи, что кто-то видел, как их расстреливали в пустыне. Английское командование до сих пор отрицает свою причастность к этому расстрелу. Вплоть до того, что совсем недавно Лев Степанович Шаумян получил письмо от сына покойного Данстервилля, одного из главнокомандующих английской военной ставки, в котором он пишет, что отец до конца своих дней переживал это несправедливое обвинение. Теперь он как сын обращается к нему, тоже сыну убитого, с просьбой поверить в то, что отец его был к тому не причастен и просил передать об этом на смертном одре.

Когда пароход отходил, Степан, у которого я все эти годы была личным секретарем, уговаривал меня тоже поехать. Но относительно нас с Суреном было решение оставить нас в подполье, и хотя Степан мог, конечно, отменить это решение, я сказала, что уж нет, раз было решение, то останемся.

Резня. В доме Серго Мартикяна

Когда большевики уезжали при приближении турок, мы спрятали новое знамя Бакинского комитета РСДРП(б) к Шуре Брейтману, а Нюся из него кофточку себе сшила и потом в ней ходила. Она вообще нехорошая была. Степан Шаумян подарил мне книгу Лафарга с очень теплой надписью. Она узнала об этом от Шуры и попросила почитать. А когда вернула надпись была вырезана бритвой.

Я спросила Шуру: - Зачем она это сделала?

- Не знаю, наверное, из зависти.

В сентябре 1918 года турки заняли Баку, и город на три дня был отдан им на добычу - резня армян, грабеж, истязания.

Мы сидели в доме Серго Мартикяна: Сурен Агамиров, Шура Баранов и я. Разъяренные, разгоряченные кровью орды накатывались на дом. Трое суток мы не сомкнули глаз. Квартира Серго была в пристройке, на пятом этаже, и лестница к ней вела не сразу, продолжением общей, а начиналась за длинным выступом.

Внизу из окон галереи видно залитый кровью дворик. Мужчин всех убили, насилуют женщин, девочек. Грабят, ломают, жгут. Когда нечего уже взять, просто крушат все по дороге: столы, стены, мебель, детей об стену. А мы трое сидим в квартире Серго, и нет ни времени, ни мыслей, только ожидание, что будет.

Сурен зарядил револьвер, положил на стол:

-    Если ворвутся, убью и тебя и себя.

-    Да что ты, брось.

-    Тебе хорошо, Шурка, ты русский.

Да, у Шурки есть шанс, маленький, крошечный, но есть. Сурен - черный смуглый армянин, я - девушка, нам спасения нет. Ну а если еще найдут и оружие...

Оружие запрятано в трубе, Сурен и Шурка, перемазавшись, изловчились как-то забить там гвоздь и подвесить его пачками. Но если найдут...

Трое суток по очереди дежурим у глазка стеклянной галереи, стекла замазаны мелом, маленький глазок. Оля, отдохни! Я отошла, взглянула в зеркало - кто? кто там за мной? Оглянулась - нет никого. Так неужели это я - это вот зеленое, перекошенное, нечеловечески напряженное лицо? Это я, Оля?

Когда пошли четвертые сутки, резня понемногу утихла. Пятые. На пятые вспомнили, надо поесть. Пятые сутки ни крохи во рту, в квартире ни хлебной корки.

-    Я пойду к Зине, может она даст что-нибудь.

-    Не ходи, Оля.

- Ничего, я укутаюсь в шаль.

Я закуталась до самых глаз и пошла. Разграбленный изнасилованный город. Жутко. Двое турок за длинные волосы тащат женщину, живот распорот, и голубовато-розовые кишки тянутся по мостовой. Вздрогнула, натянула еще больше шаль. Видно, прячут куда-то, спешат, тащат. Вот опять женщина, с отрезанными грудями. Вот на высоких воротах вбит гвоздь, и на гвозде за ухо висит четырехмесячный ребенок, ухо растянулось, сейчас лопнет. Вот младенец новорожденный, без черепа, стукнули о стену, и разлетелся вдребезги. Вот казармы, здесь помещалась команда самокатчиков - велосипедистов по-нынешнему. Они не успели выехать. Турки сбрасывали их сверху на штыки ожидавших внизу. Двести человек, все до одного, огромная груда тел. Раздетых, оголенных, все до нитки ограблено. Груда белых, ослепительно белых тел - русские, и только одно-два смуглых, армяне.

Но, слава Богу, вот и ворота Зины. - Стой, девка!

Чьи-то руки схватили сзади, поволокли. Хозяин дома стоял у ворот, побежал, закричал.

- Оставьте ее, она джуди! Она к нам ходит, она - джуди! Не армянка - джуди!

Медленно, неохотно отпустили руки.

Испуганно юркнула в дом. Зина накормила, дала муки. И как ни страшно, отправилась в обратный путь.

На шестой день пришел Левой Гогоберидзе, светловолосый голубоглазый грузин. Веселый, шумный.

- Ну что вы сидите как в могиле? Что, спрятались? Есть небось хотите?

Нам не до шуток, мы грустные, измученные. Да нет, мол, Оля вот ходила, муки принесла, спекла лепешки.

- Ну вы дураки! А это что? - достал из буфета ножи, вилки, - барахолка работает, а они с голоду помирают.

Пошел, накупил всего. Быстрый, ловкий как все грузины, наварил, нажарил, накормил всех.

Спустя месяц, когда открылось железнодорожное сообщение, решили ехать на Тифлис. Левой Гогоберидзе и Костя Румянцев переоделись, Левон под офицера, Костя его денщиком. Им удалось.

На другой день на вокзале провокаторы выдали меня, Сурена и Шуру. В зале ожидания они подошли, двое - они раньше работали в райфине при Бакинской Коммуне, и цепочка жандармов полукругом окружила нас, отгородила от зала, прижала к стене. Провокаторам платили сдельно, по головам, и выдать они обещались пятерых, и потому указали еще на двоих, случайно оказавшихся рядом молодых людей – Левон и Костя, дескать.

Месяц или полтора истязали в тюрьме. Сурена и Шуру сильно избивали, а меня только ударяли по голове кулаками, на которых были золотые перстни-печатки, и они били как кастеты.

Тех двух через месяц выпустили. Соседи, родственники опознали, подтвердили, что не те. Один персидский армянин, другой русский. А мы не отказывались, все равно весь Баку знает. Только твердим, какие мы большевики, мы дети. Но те дознались, что Ольга Шатуновская была секретарь Степана Шаумяна при Бакинской Коммуне.

И про меня тоже кто-то сказал отцу, что меня арестовали.

А мать и Таня, ничего не зная, уехали с поездом.

Первая тюрьма, помилование

Когда турки заняли город, нас - меня, Сурена Агамирова и Александра Баранова, арестовали и приговорили к повешению. В это время сформировалось турецкое правительство, и Бехетдин, начальник охранки, представил правительству: Агамирова, Баранова и Шатуновскую приговорить к повешению. На парапете стояла виселица с двухэтажный дом, и там вешали.

Накануне утром объявили: завтра утром вас повесят на парапете. А через несколько часов вдруг - выходи! Ведут через Губернаторский сад, по Губернаторской улице, я думаю, куда ведут? Напротив суда - дом Ротшильда. В шикарном кабинете, устланном коврами, встает из-за стола Бейбут-хан Джеваншир.

Он меня знал. Было так. В мартовские дни восемнадцатого года, когда гражданская война в Баку происходила, и красные цепи подползали по Воинской улице, там был пятиэтажный дом, редкость! и с чердака его строчили из пулеметов по нашим цепям. Тогда подкатили орудие и стали разносить дом на щепы. В этом доме жил Джеваншир, он был с детства другом Степана. Чудом уцелел телефон. Он звонит Степану:

- Степан, спаси!

Это было полгода назад. Я жила тогда у Степана.

Степан берет из пачки бланк чрезвычайного комиссара и пишет на нем мандат: поручаю войти в дом такой-то Сурену Агамирову и сыну моему Сурену, взять и вывести Джеваншира с женой и доставить мне.

Они привязали к штыку белую тряпку, вошли с белым флагом, чтобы не стреляли с чердака. После дом сдался, тоже выкинул белые флаги.

Их привели, а я жила у Степана. Через пару дней большевики взяли власть, Степан стал председателем Бакинского комитета. И две недели он жил у Степана, и я жила у Степана как личный секретарь.

Джеваншир был богатый человек, капиталы за границей. В подполье он поддерживал Степана. Он жил в Белом городе, иногда ночевали у него,

иногда прятали литературу. Он говорит Степану:

- Я вашу власть не признаю, я хочу уехать в Турцию.

Ему разрешили, и он выехал в Турцию. Богатый промышленник, инженер. Вскоре после занятия турками города он вернулся, а когда формировали мусаватское правительство, его назначили в него. Мусават это была партия промышленников, буржуазии, торговцев, Иттихат - партия помещиков, кулаков.

Итак, турецкое главнокомандование формирует правительство и его назначает в него министром внутренних дел, а раз так, охранка должна ему доложить. Ему доложили свои достижения, что они за последний месяц сделали, и в том числе, что завтра будут вешать трех большевиков, их Нури-паша утвердил. Когда он услышал фамилии Агамирова и Шатуновской, он им ничего не сказал, но сказал - приведите ее ко мне. И вот я вошла к нему в кабинет. Я этого совсем не ожидала.

Он сказал им: - Уходите!

И говорит: - Оля, здравствуй! Я назначен министром внутренних дел.

И сразу с места в карьер: - Где Степан?

Я говорю, что Степан такого-то числа с такой-то пристани отплыл на пароходе "Туркмен" в Астрахань. Просачивались до нас какие-то темные слухи, будто завезли их в Красноводск и там прикончили, но мы не верили, и этого я не сказала.

Он говорит: - Ничего подобного.

Ему охранка в порядке усердия доложила, что Степан скрывается в Баку. Нас тоже на допросах об этом спрашивали. Он им верит. Начал меня умолять, убеждать.

- Где Степан? Мы располагаем точными данными. Я его спасу. Вы же знаете, он меня спас. Я его спасу. А так его будут искать, искать и прикончат в конце концов. Дайте мне его спасти.

- Я вас уверяю, что его нет в Баку. Постепенно он входил в раж.

- Фанатики вы! Безумцы вы! Ведь вы же поймите, что я его спасу. Почему вы мне не верите?

- Бейбут-хан, поймите, что его нет.

Он ничего не хочет слушать, и до того разозлился, что ударил в ладоши, вошли два стражника - уведите ее. И я не успела сказать, что нас приговорили к повешению, меня вывели.

И я думаю - ах Господи, был единственный шанс на спасение, и я не воспользовалась им. Ведь я же не знала, что он знает о нашем приговоре.

Когда он хлопнул в ладоши и сказал, взять ее! я могла сказать, подождите, я хочу о другом поговорить с вами. Но был такой крик, что ничего было сказать, а потом в мгновение ока они меня увели.

И вот я сижу и жду. И вечером открыл дверь турок, он немного знал русский.

- Бедный девочка! Бедный девочка... Завтра, вот, парапет, вот! - и рукой от горла вверх показывает.

-    На вот! - кинул кисть винограду.

Через час опять приходит.

-    Ой, молодой, совсем молодой. Завтра парапет, вот! На стакан вина!

Еще через час: - На подушка! Спи хоть ночь, завтра тебя не будет.

Я говорю: - Если ты такой добрый, там внизу в подвале мои братья сидят, сведи меня к ним.

-    Знаю. Их тоже, парапет, вот! - и опять рукой показывает.

-    Я хочу со своими братьями попрощаться, веди меня туда!

-    Нет. Что ты? Нельзя. Начальник тут. Меня тоже, парапет, вот!

Я тогда как брошу кисть: - На! Не надо мне твоего винограда.

-    А-а. Подожди ночь. Подожди немного. Начальник уйдет...

Ночью мы пошли туда. Только вошли, только успели обняться, поцеловаться, сказать друг другу, что будем петь Интернационал, уже:

- Иди. Иди, надо скорее!

И вот опять сижу. Жду. Все смотрю на фрамугу в дверях, как начнет светать, значит все. Еще темно, и вдруг слышу - идут. Группа людей. Идут, сабля волочится, приклады стучат. Что же такое? Неужели уже? За нами? Рассвета не дождались... Остановились у камеры. Гремят замки.

Входит начальник охранки, Бехетдин-бей. Рыжий турок его звали. Светлые волосы, голубые глаза. Он входит со своим переводчиком, начальником тюрьмы и еще несколькими тюремщиками. И он говорит по-турецки что-то своему переводчику. И тот говорит мне:

- Вас освобождают. Смертная казнь через повешение заменяется высылкой за пределы Азербайджана.

Я говорю: - Не надо меня обманывать, я и так пойду.

Переводчик говорит: - Она не верит.

Тогда сам Бехетдин, обращаясь ко мне лично, говорит на французском: - Министр внутренних дел вновь сформированного правительства Бейбут-хан Джеваншир заменил вам смертную казнь через повешение высылкой за пределы Азербайджана.

Когда я услышала это имя, то поняла, что это правда. И поняла, что он, хотя и рассвирепел тогда, но распоряжение это о нашем помиловании отдал. И тут я похолодела, вдруг только меня?

- А мои друзья тоже?

Он засмеялся: - Ха-ха-ха! Вы же на допросах были незнакомы. Вы не узнавали друг друга.

Я повторила вопрос, и он говорит: - Да.

Тогда хлынула такая волна радости.

Отец за воротами тюрьмы

В конторе я расписалась, что через три дня приду в полицию для высылки. Вывели за ворота. Рассвело. И едва оказалась за воротами, там стоит мой отец, Григорий Наумович Шатуновский. Он стоит и не верит своим глазам. Хватает меня за руку и говорит:

- А ты... Разве тебя не поведут на повешение?..

Он стоит за воротами и ждет, когда нас поведут на повешение. А в это время меня одну вытолкали за ворота. Он упал на колени, обнимает мне ноги: - Идем скорей домой!

- Нет, нет, я друзей дождусь.

Минут через пятнадцать вытолкали Шурку Баранова, потом Сурена. Мы скорей от этих ворот отошли, договорились в каком-то укромном месте встретиться. И пошла я к отцу.

Оказывается, мама и Таня до этой окончательной осады уехали в Астрахань. Я ведь до ареста была не в самом городе, а на фронте. Оказывается, мама ходила, меня искала. А когда нас арестовали на вокзале, когда мы хотели удрать, кто-то видел и отцу сказал. Когда ему пришли и сказали, он все сжег из моего стола. Без разбору все брал в охапку и кидал в огонь. Аттестат, дневники, письма - все в плиту. Я долго не могла простить ему этого.

Он в течение двух дней меня прямо замучил.

- Вот видишь, до чего ты дошла, до виселицы ты дошла. Вот до чего тебя большевики довели, сами уехали, а вас бросили. Ну хорошо, я согласен, может быть ты любишь Сурена, поженитесь! Я вам помогу деньгами, поезжайте учиться.

А мне казалось, что нет ничего важнее революции, и я говорила:

- Нет, нет, нет.

Две ночи он не давал мне спать. А на третью сказал:

- Ну если ты уже попала в такой водоворот и не можешь выйти из него, то уходи сейчас же.

Не соображал, что глухая ночь. Правда, уже не так убивали, как раньше.

Я пошла к портнихе Зине в Черный город. Хозяин дома, азербайджанец открыл. Два часа ночи.

-    Ночью? Девочка? Как можно?.. Турецкий аскер ходит, убивает, ночью девочек таскает.

-    Ну что ж, - говорю, - так нужно. Я к Зине пришла.

Пошла к ней через двор. Знаешь, там такие дворы, и лестница вокруг. Она тоже ахнула: - Боже мой! среди ночи!

Я побыла у нее, на другой день она повела меня к своей двоюродной сестре. А потом я пошла к Амалии Танянц, армянской коммунистке. Потом ее убили.

Мы встретились с Суреном и Шуриком, и мы решили не являться в полицию. Потому что мы не знали, в какую сторону нас повезут. Могут вывезти к белым, а там опять виселица. Поэтому мы стали стараться опять удрать в Грузию. Пошли младшие братья Сурена, купили билеты. Переоделись, я чадру одела. В общем, удрали.

Владикавказ

Держали в тюрьме около двух недель и должны были повесить, но отпустили при условии, что мы пойдем в полицию в трехдневный срок. Но мы побоялись идти - опять сграбастают! и тайком уехали в Тбилиси. На этот раз нам это удалось. Помню облегчение, когда переехали мост. Видно, Костя Румянцев оставил нам адрес, потому что мы сразу пошли к нему.

В Тбилиси помещался большевистский подпольный крайком. Там были Филипп Махарадзе, Мамия Орахелашвили. Грузия не была занята турками, уговор был, что они пропустят турок в Баку, к нефти. Сняли на три дня и три ночи дом, больше хозяева боялись, и там заседали, не спали. Принимали решение, что делать. Вот решили - нас послать во Владикавказ для укрепления подпольной работы.

На мне был Танин черный костюмчик. Машина не дошла до Владикавказа, мы пошли пешком через перевал по Военно-Грузинской дороге. Дарьял, конец ноября, снег лежал, и я в туфлях шла по снегу, я его впервые видела. Заночевали в духане на полу, укрывшись шинелью Сурена.

Во Владикавказе были Валико Талахадзе, Гурген Ашоян. Мы жили в помещении бывшей английской миссии. Потом белые стали подступать. Наши отбивались в горах. С нами жила Нина Зубкова с сестрой Лидой - Нинин муж, военком Володя Зубков, говорил ей - когда мы будем отступать, я приду за тобой и Лидой. И чтоб она без него никуда не уходила.

Ей говорили: - Сейчас же уходи!

- Нет, я не уйду. Я не могу уходить, Володя велел ждать его. Если я уйду, мы потеряемся тогда на долгие годы.

Я пришла в комитет, там Гурген Ашоян и дочь Ионесяна готовятся к

уходу. Рвут, жгут документы. Наган на поясе, вот сейчас должен уйти. Я говорю, я пришла за советом, что делать, все восемь человек больны тифом.

- Так что, ты останешься?

- Да, я останусь их спасать.

- Надо нанять фаэтон, отвезти их в тифозные бараки. А что, ты остаешься?

- Да, я останусь.

Сел, задумался. Так, ребенок остается, я уезжаю. И опять: - Да, ребенок остается... Я тоже останусь.

Я говорю: - Нет, что вы, вам нельзя, меня здесь никто не знает, я еще не выступала, вас все знают в городе, вам нельзя!

И остался.

- Вот что, я пойду к армянскому священнику, он мне кое-чем обязан, он меня спрячет в соборе, а ты будешь приходить туда.

Дал мне пачку денег и чистых бланков паспортов. Я перевезла всех в бараки. Оделась в форму сестры милосердия, серое платье и белый апостольник, будто богатый грузин нанял меня. Никто и не обращал внимания, сестра и сестра. Но потом узнали, донесли охранке, стали искать. Начальница, дама милосердия, она пришла со своей общиной милосердия с фронта, а вообще-то они из Петербурга, вызвала меня.

- Вот что, милочка, вы никакая не сестра, вы даже катетер держать не умеете, но мне до этого нет дела, спасайте своих больных.

У Валико Талахадзе была любовница, шляпница, он познакомился с ней через Нину Зубкову, она взяла его к себе. Остальных я отвезла в монастырь.

Гурген Ашоян прятался в армянском храме. Дочь старого большевика Ионесяна, та, которая работала бухгалтером и рвала с ним документы, выдала его, когда ее арестовали. Когда за ним пришли, священник спрятал его в алтаре. Храм был окружен шпиками. Гурген разобрал камни, в следующий раз могли придти и в алтарь.

- Я буду около стены, которая выходит на Терек. Когда они придут, я в скалы спрячусь.

Но когда они пришли, то были и с той стороны, он вышел и попал прямо к ним в лапы. Его приволокли в контрразведку, спустили в яму и забросали кинжалами. Вот такая судьба. Если б я не пришла в последний час спросить его, он бы ушел. А так - ребенок остается, а я уйду?

Нина Зубкова это видела и рассказала сестре Лиде, а Лида приходила в кадетский корпус и мне рассказала.

А Нину повесили. Сперва ее арестовали как жену военкома. Но она была очень красивая, такая русская красавица. Она понравилась начальнику контрразведки. Хочешь быть живой, живи со мной.

Она согласилась. И жила с ним. Но донесли выше, его разжаловали и отправили на фронт. Лиду отпустили, а Нину повесили.

Нина дружила с той шляпницей. Я говорила:

-    Иди к ней домой, там спрячешься.

-    Я не уйду, пока Володя за мной не придет.

-    Он не придет, в горах белые.

-    Нет, придет.

Через Нину Валико и познакомился со шляпницей. Она преданная была, ее тоже могли повесить.

Валико жив остался, потом приходил, когда я в КПК была - справку какую-то хотел о Владикавказе.

Резня 1905 года и Карабах

Резня была, еще когда я была маленькая. Мы жили в нагорной мусульманской части города, а дом был армянский. Переулок Офицерский, а теперь Мусеви. Отец мой шел, у него борода черная, похож на армянина, за ним увязались, хотели убить. Он зашел за ворота, хозяин закрыл ворота, обитые, железные. Они ломились в ворота. Потом узнали, где мы живем. Влезли на второй этаж, но в окнах были решетки. Они стали их трясти, потом стрелять через решетки, мы все легли на пол.

Мне было пять лет, я испугалась, и со мной сделался родимчик, по ночам я начинала биться, кричать. С вечера ставили около кроватки воду с крапивным отваром. Когда начинало бить, прямо в рубашке клали в воду, так лечили.

Эта резня была ужасная. Потом в восемнадцатом году, в сентябре, когда турки пришли, с ними шайки азербайджанцев. Тридцать пять тысяч вырезали, все улицы были завалены трупами. Пристани ломились, на пароходах мест не хватало, все не могли уехать. Мама и Таня уехали в Астрахань заблаговременно. Женщины армянки брали своих детей и бросались в море.

И сейчас опять из-за того, что были забастовки и армяне требовали, чтобы Карабах отошел к Армении, они устроили резню. Кировабад - это Гянджа бывшая. Сумгаит совсем далеко, в Карабахе только избивали, а там жертвы.

Это все началось с такой истории. У совхоза было сено, у колхоза семенной картофель. Захотели обменять. Сено повезли, по дороге встретился секретарь райкома, азербайджанец, сжег сено - как это? без него договорились. Директора снял, вместо него прислал торгаша, рабочие совхоза его не приняли. Тогда он осадил село, пригнал двести милиционеров, сорок человек арестовали, женщину сбросили с балкона. Тогда пришли ходоки в Москву. Послали комиссию, секретаря сняли, но не посадили.

Население Карабаха много раз просило передать Карабах Армении. Мы с Грандом Епископосовым дали телеграмму Горбачеву.

Там было раньше девяносто пять процентов армян, теперь восемьдесят. Там есть одно село, погибли пятьсот человек на войне. Собрали деньги, соорудили памятник, еще при Алиеве. Алиев со своей шайкой ехал и разрушил. На верху памятника была армянская эмблема скорби - орел с опущенными крыльями. Крестьяне собрали деньги, он разрушил. Такие злодеи.

В двадцатых годах Закавказский краевой комитет - Грузия, Армения, Азербайджан, дважды постановлял, что Карабах должен быть в Армении. Нариманов был секретарь, его поддерживал Сталин, наркомнац, он к нему поехал, и они сорвали. И семьдесят лет происходит такое безобразие. Мы написали докладную записку и послали телеграмму. Когда писатели - Сильва Капутикян, Анангебеков, были на приеме, Горбачев показал нашу телеграмму. Они вернулись в Армению, собрали митинг, сказали, что Горбачев обещал. Сотни тысяч людей подписали петиции, они не реагируют. Какая перестройка, если сотни людей пишут, они не обращают внимания.

Азербайджан не хочет терять власть, это большая область, Нагорный Карабах. Автономная только номинально - они за эти годы вытеснили много армян, закрывали школы, училища. Раньше главный город был Шуша. Когда в двадцатых годах была резня, сожгли всю центральную часть города, ее даже не стали восстанавливать. Теперь - бывший областной город Степанкерт.

Когда Алиев еще был, в одном армянском селе был такой случай. Один мальчик лет десяти задержался в школе. Нет его и нет. Родители пошли в школу. Директор и сторож жили при школе, говорят, не знаем. Через некоторое время в милицию пришел шофер грузовика, говорит, неделю назад директор и сторож дали мне мешок, чтобы сбросить в пропасть. Я сбросил. Родители спустились в пропасть, там убитый изнасилованный ребенок. Директора и сторожа арестовали.

Был суд, собралась толпа из всех деревень, армяне и азербайджанцы. В зале суда сидит жена директора и говорит:

- Ничего не будет моему мужу.

Судьи испугались толпы, ушли через заднюю дверь, не вынося приговора. Преступников стали сажать в машину, армянская толпа опрокинула машину, убила. Из Баку приехали, арестовали семьдесят два человека армян, они находились в здании КГБ в подвале, на суде же оказалось только Двадцать. Пятьдесят два исчезли. Родственники так и не узнали. Алиев был ЧТ в Политбюро, и все родственники писали и спрашивали.

Рассказы Джане в 1970, 18-19.8.1974, 1.11.1981 п.

Подпольная конференция в Сабуртало

Это было в конце ноября восемнадцатого года, мы пробрались в Грузию, через границу проехали. Достали какие-то пропуска, какие-то документы, кажется, двоюродный брат Сурена достал. Это же были два разных государства. Грузия под властью меньшевиков, Жордания был президент. Там мы нашли наших товарищей, тоже ушедших в подполье. И было решено, чтобы группы представителей всех разгромленных большевистских организаций Закавказья собрались на конференцию.

Конференцию провели в горах в Сабуртало, в окрестностях Тифлиса. Это решил Закавказский подпольный комитет - Миха Цхакая, Филипп Махарадзе и Мамия Орахелашвили. От Баку были Леван Гогоберидзе, Костя Румянцев, Сурен Агамиров и я.

Так как хозяева, которые предоставили этот дом, очень боялись, они просили конференцию поскорее закончить, и поэтому решено было заседать без перерывов, и конференция продолжалась три дня и три ночи. Присутствовало человек пятьдесят, большевики сидели в не очень большой комнате на полу, и почти все время председательствовал Миха Цхакая, и сколько его ни просили, чтобы он прилег отдохнуть, он говорил - раз решили, он будет все время председательствовать. Мы дремали по углам.

Главной темой конференции была причина поражения большевиков во всем Закавказье: Грузии, Армении, Баку.

Был также Наполеон Андреасян от Тифлиса, который практически организовал эту конференцию. Большинство выступавших товарищей обвиняло Закавказский краевой комитет и говорили о его ошибочной политической и стратегической линии. Помню, что из наших бакинцев выступали и Левам Гогоберидзе и Сурен Агамиров. К этому времени уже было почти достоверно известно о гибели наших двадцати шести бакинских комиссаров.

После окончания конференции меня и Сурена послали на работу во Владикавказ, мы поехали туда на какой-то наемной автомашине, и потом нам пришлось идти пешком. Во Владикавказе была советская власть, но он был осажден, и вокруг него надвигалась белая армия, но еще путь был по Военно-Грузинской дороге. Где как пришлось, где пешком, где на фургонах.

Был уже снег, начало февраля. Помню, что мы уже совершенно замерзли и машина сломалась где-то у Крестового перевала, и дальше мы пошли пешком. Я шла в туфлях по снежной дороге и страшно замерзла в деми-

сезонном пальто. Не то до Гудаури, не то до Пассанаури, к ночи поздно мы добрели на постоялый двор, добрались, достучались. Голодные, замерзшие где-то мы легли на полу, ну конечно нам дали ковер, и укрылись шинелью Сурена. Откуда шинель? Он же был на фронте.

Отошли, согрелись, поели. На другое утро на молоканском фургоне поехали дальше. В конце концов через несколько дней мы добрались до Владикавказа, и там было очень много наших товарищей, там была советская власть: Котэ Цинцадзе, Ладо Думбадзе, Георгий Стуруа.

Владикавказ. Английская миссия

Мы поселились в здании бывшей английской миссии, где была устроена большая коммуна, в числе других там жил военком города Зубков с женой Ниной и ее сестренкой Лидой, там же жил Георгий Стуруа со своей женой Анной и двумя детишками. Потом там жил Валико Талахадзе и Эшба, абхазский товарищ. Нам дали две комнаты.

Я работала вместе с Валико Талахадзе во Владикавказском контрреволюционном совете - чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, Чека, а Сурен в артиллерийском парке комиссаром. Через некоторое время в феврале белые подошли вплотную, и бои происходили на подступах к городу. Многие большевики эвакуировали свои семьи, и Георгий Стуруа эвакуировал свою жену в Грузию. Город окружали войска белых генералов Шкуро и Ляховского. Когда жена Стуруа уезжала, она меня просила, чтобы я не оставила своими заботами Георгия.

К этому времени Георгий Стуруа, Валико Талахадзе, Эшба, Сурен и еще несколько товарищей заболели сыпным тифом, который вообще свирепствовал во Владикавказе и его окрестностях и косил одиннадцатую армию. которая отступала под напором белых. В городе было очень много сыпнотифозных и раненых. Все наши товарищи, заболевшие сыпным тифом, лежали прямо тут у себя дома, некоторые были без сознания. Я уже не работала, так как ни один орган уже не работал, а ухаживала за ними. Красные отступали.

Когда стало ясно, что со дня на день белые ворвутся во Владикавказ, я пошла к Ладо Думбадзе и Котэ Цинцадзе, которые представляли советскую власть.

-    Что же будет с больными?

-    Не беспокойся, их вывезем.

Политкомиссар Володя Зубков тоже сказал своей жене Нине:

- Не беспокойся и никуда с места не трогайся. Я за тобой приду.

Он был на фронте и приходил оттуда.

А потом все стало не так. Дорога оказалась занята белыми. И все отступали по тропинкам в горы. И вот я опять пошла в Чека, там было уже все

эвакуировано. Я застала там члена Чека Гургена Ашояна, который уже готовился к отъезду. Я рассказала ему, что семь человек больных и беспомощных находятся в здании коммуны. Город занят белыми. Что же мне с ними делать? Он уже весь увешан, здесь револьвер, здесь патроны, уже собрался уходить.

Что же, они все уходили?

Да; так все и уходили по одному. А за нами, они думали, что как было договорено - придут, вывезут.

Я говорю: - Гурген, что же делать, где мне их прятать? Это же английская миссия, здесь нельзя. Гурген говорит: - А что, ты остаешься?

-Да.

Он говорит сам с собой, стоит и говорит: - Что же, ребенок останется, а я уйду... Вынул пачку паспортных бланков, керенки, дает мне и стоит.

-   Значит, ребенок остается спасать больных, а я ухожу.

Так постоял, подумал и говорит.

-   Вот что, я тоже останусь.

-    Нет, вам нельзя. Я что? меня никто не знает, а вы зампреда. Нет, уходите.

-    Нет, я останусь. Ты знаешь армянскую церковь?

-   На Тереке, на Базарной улице?

-   Да.

-   Знаю.

- У меня там знакомый настоятель, он меня спрячет. Приходи туда, а сейчас найми фаэтон и перевези всех в сыпнотифозные бараки.

Он достал несколько бланков чистых паспортов, и еще какие-то, и деньги - керенки, и сказал, что он обязательно останется и будет скрываться у настоятеля армянской церкви, находящейся на базаре, и чтоб я поддерживала с ним связь через этого священника. И он дал денег мне, вот этих керенок, и сказал, что он заготовит фальшивые паспорта для всех остальных.

Сыпнотифозные бараки

Я одела форму сестры милосердия: апостольник, головной убор с красным крестом, передник с красным крестом и серое платье - у меня это все осталось с тех пор, как я в семнадцатом году проходила курсы медсестер. Наняла фаэтон и перевезла в три приема всех наших товарищей из коммунны, из здания английской миссии, в сыпнотифозные бараки, имевшиеся при городской больнице. Бараки эти были завалены сыпнотифозными.

Когда я привезла их, то, указав на Георгия Стуруа, я сказала, что это богатый купец, который нанял меня в качестве приватной сестры, и я долж-

на остаться при нем. Так как персонал был перегружен, то мне эту возможность предоставили, а я постаралась сосредоточить их в одном бараке и спала около них.

Я была уже в бараках, когда пришла сестра Нины Зубковой, рассказала: Нина так никуда и не ушла - как сказал ей Володя: никуда не уходи, я обязательно приду за тобой. Ее схватили, но она понравилась начальнику какому-то, была она пышная, белая, и он взял ее к себе. Я не помню, то ли она не успела уйти?

У нее была подруга, которая имела шляпный магазин на главной улице и с которой был в близких отношениях Валико Талахадзе. По-моему, она не успела покинуть английскую миссию, как туда нагрянули белые казаки и ее арестовали. Ее вместе с Лидой арестовали, но Лиду как маленькую выпустили. Один факт проживания в здании английской миссии в большевистской коммуне был криминалом.

Некоторое время Нине спасал жизнь этот казачий есаул, он взял ее на квартиру тут же в контрразведке. И она пыталась через него смягчать судьбу наших товарищей, попадавших в их лапы. Но покинуть этот дом она не могла, так как была как арестованная, и мы поддерживали связь с ней через Лиду. Но впоследствии это раскрылось, что есаул взял ее к себе, есаула белое командование разжаловало и отправило на фронт, а Нину казнили как жену комиссара. Лида сказала, что повесили.

Я находилась в сыпнотифозных бараках вместе с товарищами, которых я туда спрятала. Клала их головы к себе на колени, но больше делать ничего не умела. У них не отходила моча. Говорят - возьми катетер, спусти мочу. Какой катетер? мне семнадцать лет, я член мужской никогда не видала, смотреть туда боюсь, а тут в руки надо взять. Я говорю, я не могу.

В это время белая контрразведка уже выследила, что кто-то скрывается в бараках, стала искать.

Баронесса

Недели через две меня позвала к себе старшая сестра общины сестер милосердия, которая была в этой больнице. Эта старшая сестра была в; прошлом какой-то петербургской баронессой. Во время германской войны много знатных особ пошли в эти общины и возглавили их.

Я пришла, узкая комната.

-    Здравствуйте, вы меня вызывали?

-    Садитесь. Вот что, девочка! Я великолепно вижу, что вы никакая не медсестра. Вы не можете, например, мочу спустить.

Это она пришла и сказала, спустите мочу катетером, а я и понятия не имела, куда это вставлять, и в жизни ничего - этого - не видела. И стою, как истукан. Она подает мне катетер, а я стою и молчу. Нас учили перевя-

зывать, при операциях присутствовать, а больше ничего. Она взяла тогда в руки и сама сделала, и было еще несколько таких случаев.

- Вы никакая не сестра милосердия, я это ясно понимаю. Но я позвала чтобы предупредить, сюда приходила контрразведка. Вас и ваших друзей вам надо срочно всех убрать. Говорю не потому, что я сочувствую красным, а потому, что я возглавляю общество милосердия, и милосердие для нас не пустой звук. И я не хотела бы, чтобы из больницы, где работает моя община, людей уводили на казнь.

Я была очень поражена всем этим, потому что никак не представляла себе, что такое предупреждение может исходить от баронессы.

Она была очень культурная. Наверное, я старалась держаться подальше и более независимо, так как к этому времени уже пришли в себя Георгий, Сурен, Валико.

Я сообщила им о словах старшей сестры, и мы стали советоваться, что делать. И Георгий написал письмо священнику грузинской церкви Владикавказа и как грузин грузина просил о помощи. Я пошла в церковь, передала письмо. Они прочли письмо и сказали - привозите грузин сюда.

И тогда я наняла фаэтон, погрузила в него Георгия Стуруа, Эшбу и еще нескольких товарищей-грузин и отвезла на подворье этой грузинской церкви. А Валико Талахадзе я отвезла домой к той шляпнице, подруге Нины, где-то в Нагорной части Владикавказа, которая имела шляпный магазин - русская, и она скрывала его у себя.

Потом я пошла к Гургену, и он дал мне записку в армянский бежецкий лазарет, чтоб я отвезла туда Сурена и еще одного товарища. Этот лазарет помещался за кадетским корпусом в сторону Ларса, села у начала Грузинской дороги. Опять наняла фаэтон и отвезла их. Там тоже были сыпнотифозные бараки, поместила их под другими фамилиями. Опять сменила фамилии, в городских бараках они тоже были под чужими фамилиями.

Таким образом, всех из городских бараков отправила. Но самой мне некуда было деться. И я осталась. Тут же в бараках спала где-то в чуланчике.

Заболела сыпным тифом

А у меня еще с азербайджанского фронта была тропическая малярия, которая обычно через день била меня на заходе солнца. Несколько недель я продолжала ночевать в этих сыпнотифозных бараках, а днем поддерживала связь. То ходила на церковное подворье грузинской церкви, то на церковное подворье армянской церкви, то в бежецкий лагерь.

Во Владикавказе остались также два члена краевого комитета Мравян и Касьян, и я поддерживала с ними связь. Касьян прятался в армянской имущей семье, и у нас с ним был такой знак - я смотрела на окно второго эта-

жа, если на окне ничего не стояло, то я поднималась. Если же будет стоять ваза с сухим ковылем, то нельзя идти.

Так прошло некоторое время, и уже были изготовлены паспорта, и с помощью связей, знакомств и денег куплены пропуска - а их было чуть не четырнадцать на каждого: от коменданта, от контрразведки и так далее - для выезда в Грузию. Сурену Агамирову был сделан паспорт на купца Ивана Джапаридзе, и я была вписана в его паспорт как жена Мария Александровна Джапаридзе.

И вот когда все уже было готово и осталось только договориться на молоканской слободке с фургонщиками, я в одно утро не смогла подняться - находясь в этих сыпнотифозных бараках, я тоже заболела тифом. Чувствую, температура сорок, идти не могу, свалилась в чуланчике.

Я уже несколько дней болела, но думала, что это малярия и пересиливала себя. Когда я поняла, что это не тропическая малярия, а сыпной тиф, что все это предприятие, наше бегство из Владикавказа, разрушится, и все мои девять товарищей останутся здесь... Когда я проходила мимо здания Владикавказского совета, то всегда видела виселицы, и кругом висели пойманные большевики, и я с ужасом думала о том, что если наш побег не удастся, то такая участь может ожидать и моих товарищей.

Меня перенесли на койку. И я то приду в сознание, то нет. И думаю - как же, теперь из-за меня все сорвется, весь их уход?! И когда была в сознании, попросила карандаш, бумагу и написала им письмо. Я заклинала их, чтобы они из-за меня ни в коем случае не откладывали побега, так как все готово, все документы собраны, только я не успела им нанять фургон. А обо мне чтоб не беспокоились, так как если их не будет, то по выздоровлении мне легче будет выбраться, чем имея их всех, девять человек, на руках. Это письмо я спрятала у себя на груди, ожидая, что так как я не приду ни к кому, то кто-то из них придет ко мне.

И действительно через день или два встревоженный отсутствием всегдашней связи Георгий Стуруа переоделся, замаскировался и разыскал меня в сыпнотифозных бараках. Я время от времени сознание теряла, но когда пришел Георгий, очнулась. Очень обрадовалась и сразу отдала ему письмо. Георгий очень удивился, что за письмо, и когда прочитал его, то даже заплакал.

Как погиб Гурген

До того, как я заболела, в последнее время когда я ходила к Гургену - он скрывался под фамилией Шагинян - то в одно из последних посещении он сказал мне, чтобы я больше не приходила, так как его выдала одна бухгалтерша, которая служила раньше в Чека, когда ее арестовали. Теперь на след напали и за его церковью начали следить. Он тоже должен был

выехать. Но я еще несколько раз приходила, и тревога его по поводу того, что за ним следят, увеличивалась, и он говорил, что весь этот квартал оцеплен, чтобы взять не его одного, а всех.

Потом когда я пришла, армянский тэртэр сказал, что его там уже нет, но я стала его умолять и упрашивать сказать мне правду, где Гурген, и сказала ему, что от меня ничего не надо скрывать, и тогда он с отчаянием повел меня в церковь, находящуюся во дворе, и повел в алтарь. Оказалось, что Гурген был спрятан священником в алтарь.

Гурген сказал, что здесь в алтаре он боится оставаться, что здесь он как в ловушке и что если за ним придут, то отсюда он уже не сможет вырваться. Отсюда он перейдет в тот угол ограды, который выходит на Терек - если придут, он сможет уйти в скалы Терека.

Меня грызла тревога, я пришла на другой день, священник провел меня к ограде. Тут я последний раз видела Гургена Ашояна, он как затравленный сидел около ограды, где он уже вынул несколько камней, чтобы прыгнуть в Терек.

Было холодно, шел снег, Гурген весь оброс большой бородой - до неузнаваемости.

Он сказал: - Если они придут, я брошусь вниз, или разобьюсь или спасусь.

Он спрашивал, заметила ли я, что весь квартал уже обложен. Он предупреждал, чтобы я была очень осторожной, чтобы не повести за собой шпиков и не провалить остальных. При прощании он протянул мне маленькое пустое портмоне и просил взять на память о нем, и сказал, что если то, что он остался во Владикавказе, дало помощь и надежду спастись, то он счастлив, что не зря остался.

Когда я пришла в следующий раз, армянский священник и вся его семья были в глубокой скорби и слезах. Через несколько часов после моего посещения контрразведка вошла в церковный двор. Когда он прыгнул через ограду в Терек, там была засада, его схватили.

В дальнейшем мы узнали, что его очень мучили, пытали в контрразведке, а потом сбросили в яму, забросали кинжалами. Когда его вытащили из ямы, он был покрыт кинжалами, как еж щетиной.

Я пришла к дому Касьяна и увидела на подоконнике вазу с сухим ковылем. Еще через несколько дней я поднялась и узнала, что Касьяна тоже арестовали. Но через некоторое время его друзья, богатые армяне, дали большую взятку в контрразведку, выкупили его и переправили в Грузию.

Сурен перевез меня в лазарет

Пришел Сурен, я говорить не могу, а только вижу, что он плачет, сказала:

- Не оставайтесь, после болезни я буду слаба.

Но они отложили свой отъезд. Через несколько дней сквозь забытье - сколько прошло дней или часов не знаю, открыла глаза, стоит Сурен, переодетый в студенческую тужурку и фуражку.

- Я за тобой, - говорит, - я тебя сейчас отвезу в беженский лазарет за городом.

А это когда от турок наши отступали, с ними ушли армяне, кто мог, и создали лагерь беженцев. Это был тот лазарет, куда я прежде сама их устроила.

Сурен поднял, завернул меня с головой в одеяло, а я не могу, дышать нечем, температура сорок, под одеялом задыхаюсь и все открываю одеяло. Видно, надышалась все же морозным воздухом, привез он меня, и я потеряла сознание, я заболела кроме сыпного тифа двусторонним воспалением легких.

Говорили, что была без сознания двадцать суток. В это время армянский беженский лазарет белые закрыли и больных перевезли в кадетский корпус, где находились сыпнотифозные и раненые одиннадцатой советской армии. И в это время, как я потом узнала, была окончательно завершена вся подготовка для побега, нанят фургон и решено уехать.

Они уехали, перед отъездом меня поручили санитару, юноше Арсену, тоже из числа беженцев-армян, бежавших от турок. Сурен не хотел ехать, но Георгий сказал, что в порядке партийной дисциплины, от имени краевого комитета партии. Когда отъехали, Сурен выскочил из фургона, побежал, его догнали - как только мы приедем, мы за Олей пошлем меньшевика... Сурена увели со слезами, потом он опять выскочил, они опять бежали за ним, гнались, опять его схватили, уговаривали, чтобы не безумствовал, напоминали про мое письмо, где я требовала их отъезда.

Кадетский корпус. Арсен

Наверное, Арсен что-нибудь иногда давал мне есть, не знаю, а может быть ничего не ела, есть было нечего. Но все же я очнулась. Помню, как это было. В мужских палатах там все были красноармейцы, а в женских так, сброд всякий, полуграмотные женщины. И вот однажды они подошли и говорят:

- Смотри, дышит, а тюфяк весь мокрый, давай перевернем.

Там были нары и соломенный тюфяк, и больше ничего. Ну, может быть сверху какие-то тряпки. Тюфяк весь прогнил, никто ж судна не ставил - под себя ходила. И одна взяла меня, другая переворачивает тюфяк, и тут я открыла, а она говорит:

- Смотри, глаза открыла, а ведь она уже обиралась.

А это так пальцами сучат по одеялу, верный признак, что умирает. Двадцать двое суток я была без сознания. Когда я пришла в себя, то ока-

залось что я парализована от пояса вниз, вся нижняя часть туловища, и ослепла. Я еще находилась в полубессознательном состоянии, пришел Арсен и стал тихонько шептать, что он вместе с Суреном ухаживал за мной, будто они санитары. И что мои друзья уехали и ему оставили для меня деньги, три тысячи керенок, и что я здесь лежу под фамилией Мария Александровна Джапаридзе.

Там были ужасные условия в этом кадетском корпусе. Почти не кормили, горячей пищи почти никогда не было. Иногда давали кусок хлеба, в ведре стояла сырая вода из Терека, и кто мог полз, пил. Он часто приходить боялся. Никто не ухаживал, не было ни простыней, ни подушек, соломенный матрац подо мной прогнил.

Ежедневно выносили мертвых. Во дворе кадетского корпуса были сложены штабелями трупы раненых и сыпных. Большинство это были пленные одиннадцатой армии, молодые казаки. То и дело из окрестных станиц приезжали отцы-казаки и когда не находили в палатах, то рылись в штабелях трупов и искали своих сыновей. А там целые стаи собак грызли эти трупы, и они стали многие неузнаваемы. Время от времени со двора доносились страшные крики. Кто мог подходил к окну - опять какой-то отец-казак нашел своего сына, обглоданного собаками. Потом они их увозили в станицу похоронить.

Так как пили сырую воду из Терека, то те, кто поправились от сыпного тифа, заболели брюшным и возвратным, которым была заражена вода, и бесконечно умирали. Освещения в палатах не было. Иногда в темноте приходил Арсен, приносил что-нибудь горячее.

Я лежала в забытьи. Сумеречное такое состояние. Однажды днем в палату вошли какие-то люди в штатском и переходя от кровати к кровати спрашивали и записывали имя, отчество и фамилию всех. Так как я после беспамятства плохо соображала, парализованная и почти слепая, то когда они подошли ко мне, я забыла про свою новую фамилию и назвала себя - Шатуновская Ольга Григорьевна. Когда они ушли, мои мозги медленно, как жернова, заворочались, и я поняла, что выдала себя. Как раз пришел Арсен, и я ему сказала.

Он пришел в ужас: - Что же ты наделала? Откуда они были? Это же переодетые из белой контрразведки.

Я и сама все поняла и сказала, чтоб он как можно скорее меня убрал отсюда. Зрение немного возвратилось, но ноги не двигались. Просила, чтобы он сейчас же пошел в молоканскую слободу и нашел фургон, который отправляется на Тифлис, хотя у меня и не было никаких документов – что я должна сделать попытку побега.

Арсен пошел. И на другой день, когда стало смеркаться, пришел и сказал, что договорился с фургонщиком, который на заре отъезжает в Тифлис.

У него находились моя юбка, и блузка, и апостольник, а чулок не нашлось. Весна была, апрель.

Под коврами, в молоканском фургоне

Когда совсем стемнело, Арсен взял меня, посадил к себе на спину и вынес из кадетского корпуса. И понес в молоканскую слободку, которая находилась между кадетским корпусом и городом.

Принес к дому фургонщика и говорит:

-    Слушай, если я тебя так внесу, он тебя не возьмет. Ты как-нибудь сама зайди.

-    Я же не могу.

-    Ну ты хоть через порог перешагни.

Он поставил меня на крыльцо, и огромным усилием воли я удержалась на ногах. Он открыл передо мной дверь, и придерживаясь за косяк я вошла в комнату, но тут же рухнула без сознания. Увидев это, Арсен сейчас же убежал, и больше я его никогда не видела. Я очнулась уже в другой комнате, где я лежала на какой-то лавке и две женщины, старая и молодая - мать и жена хозяина, меня приводили в чувство.

Узнав, что я очнулась, хозяин-молоканин вошел, положил три тысячи керенок и сказал:

- Возьми деньги и уходи. Он убежал, но я все равно тебя не возьму, так как ты на дороге умрешь.

Я упрашивала его, уговаривала - кроме этих трех тысяч он получит большое вознаграждение в Тифлисе, у меня там дядя-генерал, он озолотит за племянницу. Мои посулы и просьбы матери и жены, чтоб не выгонял, а взял и повез, сделал бы доброе христианское дело, подействовали на него. И решающими оказались слова: если я умру, выбросите мой труп в любую пропасть, а деньги с вами.

Еще до рассвета хозяин пошел грузить фургон и запрягать волов, он вез осетинские ковры в Тифлис. Пришел за мной и говорит:

-    Где твои документы?

-    У меня их нет.

-    Ничего?

-    Ничего.

Он пришел в ужас - умирающая, да еще без документов. Опять просьбы женщин и мои, и ссылки на генерала. Он вынес меня на двор и сделал на дне фургона под коврами лазейку, головой к переплету. Оказалось, что Арсен оставил еще и мешок с хлебом на дорогу. Он его тоже положил около меня. А потом сверху завалил коврами.

С рассветом пришли пассажиры. Четыре вола, четырнадцать человек. Отправились в путь. Дорога была семь суток.

Первая застава была на Ларсе. Фургон остановился, казачий разъезд проверяет документы. Я лежу ни жива, ни мертва. Не помню, где была граница между владениями белых и меньшевиков. Несколько раз останавливали белые. Наконец подъехали, фургон остановился на постоялом дворе. Он и пассажиры выходили и ночевали, волов распрягали. Я все семь суток не пила и не оправлялась, а только понемногу ела хлеб. Он же боялся, он же жизнью рисковал.

В фургоне внизу он ковры вез и положил доску наклонно. Это повозка для волов - фургон, большой как комната. И сбоку не сплошь, а решетки, и под доской получилась норка, я в ней лежала, скрючившись, головой к решетке, чтоб дышать. А сверху пассажиров посадил. И так ехали. Раз двадцать нас проверяли.

В Онанури грузинская таможня, велели всем сойти с фургона, проверили документы, спросили, что везет. Ковры. Тогда они стали обнаженными саблями тыкать между ковров, приговаривая:

- А может ты между коврами спрятал ящики с патронами?

Я решила, что даже если какая-нибудь сабля меня проткнет насквозь, я не вскрикну. Наконец я слышу - пусть садятся! - и фургон тронулся.

После того, как перевалили Крестовый перевал и заночевали на последней станции перед Мцхети - это было уже под вечер, когда все ушли в постоялый двор - впервые на седьмые сутки фургонщик осмелился поднять ковры и вытащить меня из укрытия. Я была еле живая.

-   Ты жива?

-   Жива.

-   Как ты жива, как ты жива... Тебе ж на двор надо?

-   Отнеси меня.

Он отнес меня в сарайчик. Я два часа мучилась, ноги не держат и сходить не могу. Он долго не приходил, потом взял, отнес обратно, посадил меня на задок фургона со спущенными ногами. Фургон очень большой, огромный, я сидела, ноги болтались, и я испытывала невероятное блаженство.

Он сказал: - Наутро уж можно тебя не прятать, ты уж сиди в фургоне.

Я переночевала наверху на фургоне, он принес мне какую-то похлебку, и когда на заре пассажиры стали грузиться и увидели меня сидящей, он сказал, что с этого места взял еще одну пассажирку, но я имела такой вид, что все они шарахались от меня подальше.

Я была похожа на паука, и вши расползаются. Они поглядели и в ужасе стали отодвигаться. Фургон набит, а вокруг меня пустое пространство.

Пробралась в Тифлис

Часам к двенадцати мы оказались в Тифлисе на Ольгинской площади, где была стоянка фургонов. Все пассажиры ушли.

Я еще в дороге думала, где живет мой дядя-генерал? Пожалуй, единственным подходящим местом был адрес тетки Сурена, улица Петра Великого девять. Но когда я назвала этот адрес фургонщику, то он сказал, что это за Эриваньской площадью в Салаханах и туда фургоны не пропускают через центральную площадь. Тогда я сказала, чтобы он дал мне адрес постоялого двора, где он остановится, и туда сегодня же придут от моего дяди-генерала, чтобы его отблагодарить.

Он привел фаэтон и пересадил в него, а сам пишет на клочке бумаги. В это время к фаэтону подошли два человека, один в студенческой тужурке, а другой в штатском. Они показались мне незнакомыми, зрение у меня еще было очень плохое. А сама я была в результате болезни и пути совершенно неузнаваема.

Они стали вглядываться в меня, и тот, что в студенческой форме, вскрикнул - неужели это Оля? - и бросился внутрь фаэтона. И когда его лицо приблизилось ко мне, оказалось, что это Сурен Агамиров, а другой был Арчил Микадзе. Их обоих потом Сталин расстрелял. Они схватили меня, начали обнимать, целовать. Они уже давно наблюдали, как меня сажают в фаэтон, но не могли узнать, что это я.

Оказалось, что они каждый день приходят на Ольгинскую площадь, куда прибывают фургоны из Владикавказа в одиннадцать-двенадцать часов, и ищут меня, потому что когда они полтора месяца назад прибыли в Тифлис, то немедленно нашли одного меньшевика, снабдили его фальшивым паспортом и пропусками и послали во Владикавказ. Оказалось, что этот меньшевик обманул и деньги присвоил. А они ходят и встречают его. И они сказали, что они никогда бы не догадались, что это я, если бы не апостольник с красным крестом.

Фургонщик тоже обрадовался.

Я говорю: - Вот видишь, мои родные пришли за мной. Вечером они принесут тебе деньги.

И отнесли, действительно, в тот же вечер отнесли ему из краевого комитета награду - ведь он спас меня.

Сурен повез меня к тетке. Она меня не боялась, но очень боялась огромного количества моих вшей, меня стали купать, мыть. Всю мою одежду Сурен стал стирать, гладить, но вши остались в коротких волосах.

Меня уложили. Стали ходить ко мне товарищи с гостинцами. Как-то приносят целую курицу и просят отведать кусочек:

- Оля-джан, съешь хоть ножку... - я всю курицу съела.

Другой приносит красивую корзиночку с пирожными:

- Оля-джан, съешь хоть одно пирожное... - я всю корзиночку съела.

Через неделю ноги начали двигаться. Первый выход был в парикмахерскую, где меня наголо обрили. Когда парикмахер меня стриг, то сразу спросил не из Владикавказа ли я приехала? - что на меня подействовало довольно неприятно. Я не созналась.

Мы решили ехать в Баку, там было мусаватское правительство. Мы удрали оттуда в декабре восемнадцатого, а теперь был апрель девятнадцатого. За это время турки уже ушли, и по Версальскому договору, заключенному в январе между Антантой и побежденными странами, Баку был опять оккупирован англичанами, так же, как и Грузия.

Выхлопотали опять пропуска на чужие фамилии, смертной казни уже не было, могли посадить, но не убить. Я уже на ногах стояла, плохо ходила, но ходила. Весила я сорок килограмм.

Из рассказов Джане в 1956, 5 марта 1968 и 1981 г., Е.Миллиор, 1963

Рыбацкая лодка

Сурен был очень чуткий. Даже когда я сказала ему, что поеду с Анастасом, он только мягко спросил:

- Зачем? Не надо, останься. У тебя здесь работа.

- Нет, я хочу. Мне скучно без Анастаса.

Сурену всегда можно было сказать правду. Он не ревновал, не оскорблялся, мне он всегда все прощал.

Да, конечно, это было партийное поручение. Девятнадцатый год. Из Азербайджана, занятого мусаватом, надо было пробраться в Астрахань. Такая была задача - передать в Москву Ленину партийные документы, постановления Закавказского крайкома.

В Азербайджане правил мусават, Россия была в руках Деникина, в Астрахани были большевики.

С Анастасом? Да, пойду. Конечно, дело не только в поручении, здесь в Баку оставалась не менее важная работа, я - редактор газеты, но я так хочу. Решили пробираться морем на турецкой лодке-кефалке будто в Энзели, с тем чтобы в море свернуть к Астрахани. Лодка уже стояла у причала, недалеко от пароходства "Кавказ и Меркурий", и в ее носу были спрятаны от воды и от людей партийные документы. Темной ночью я пробралась к пристани, девушка в светлом платье, там, где теперешняя Азнефть. Кажется, все обходится благополучно, остается ждать Анастаса.

Рыбак с соседней лодки предупредил - за вами следят. Полиция. Двое полицейских пригласили пройти в участок. Я повела их бульварами, здесь должен идти Анастас. Он увидит и поймет, что отъезд провалился. Возможно, предатели.

- Оля! - удивленный оклик, это Анастас. Не сразу понял, что арестована, но когда понял, ушел в темноту. Я задержалась на минуту около дома, словно распустился шнурок у ботинка, и тихонько в водосточную трубу сунула документы. Основные в лодке, но кое-какие при себе были. Знала, будут обыскивать.

- Кто этот, кто тебя позвал?

- Не знаю, хулиганят здесь на бульварах.

Ну до утра продержали в полицейском участке, а утром отпустили, ничего не нашли.

Второй раз сговорились на рыбацкой лодке плыть. Я оделась в мужской костюм, превратилась в мальчишку-рыбака и должна была выехать с ры-

баками от пристани в Черном городе. При таможенном осмотре лодки один из полицейских оказался тем самым, кто участвовал в прошлой засаде

Он узнал меня и закричал: - Это не парень, это девка, держите ее!

Я вскочила на борт лодки, перепрыгнула на соседнюю лодку и так, прыгая с лодки на лодку, добралась до соседней пристани. Полицейские на берегу кинулись наперерез. Но я была проворнее, обогнала их, забежала на какой-то пустырь, перемахнула через какую-то двухметровой высоты ограду и удрала от погони. Так провалилась и другая попытка.

Из Батуми в Новороссийск

После этого было решено отправить в Москву трех гонцов: Анастаса через Астрахань, еще одного другим путем и меня через Батум и Ростов Мне дали и дополнительное поручение, отвезти Ростовской подпольной организации пачки прокламаций.

Ну вот тогда уж и получилось это, что пришлось по отдельности пробираться. Ну уж все равно, раз взялась за партийное поручение, надо выполнить. Артак паспортными делами заведовал, выдали мне паспорт на имя нижегородской мещанки Евдокии Дулиной, печать из резины, все как надо. Артак у нас мастер на эти дела был. Выдали денег. Анастас говорит, ты уж ни перед какими средствами не останавливайся. Деньги, конечно, но и так, мол, если надо там, с деникинцами флиртуй, пользуйся, мол.

Купили билет до Батуми. Ну вот, приехала в Батум, а оттуда до Новороссийска надо. Корзина у меня большая, с прокламациями, а сверху так кое-что навалено. Оказалось, что запретили пароходное движение, только военные корабли ходят.

Да, Анастас говорил, чтоб в гостинице я не останавливалась - следят. А так где-нибудь. И чтобы с батумскими коммунистами не связывалась, а то, если кто провалится, потом и ко мне нить придет.

Ходила по городу, мыкалась. Корзина обшита и перевязана, я сдала ее в камеру хранения, а сама ночь на вокзале, на бульваре, в подъезде - чтоб не приглядеться, не обратить на себя внимания. Была бы еще оборванка, а то хорошенькая беленькая чистенькая девушка. Трудно.

Наконец на пятый день нашла одного рыбака, уговорила - за тысячу керенок довезет меня на парусной лодке до Туапсе. Только чуть отъехали, шторм поднялся. Ветер, волны, лодка как щепочка, того и гляди перевернет.

Он на меня ругается: - Куда к черту ехать? Не надо мне твоих денег, уцелела б голова!

Я и сама от страха ни жива, ни мертва. Ну, думаю, все равно - два раза уже провалилась, пусть хоть умру. Сижу, сжимаю свою корзину. Волны еще больше, гроза поднялась, он мне в лицо керенки бросил:

- К черту убирайся, жизнь дороже!

Опять я сдала корзину в камеру хранения, а сама около моря хожу. Нечаянно подслушала, кто-то сказал, мол, на днях "Буг" отходит. Я думаю, думаю надо на "Буг" пробраться. Большой военный миноносец. Решила познакомиться как-нибудь с офицерами с "Буга".

Пошла в магазин, купила дорогой, нарядный башлык, красный с золотом. Волосы после тифа короткие и локончиками. В башлыке-то не видно, что сзади острижена, а то нехорошо, не принято ведь это было, а спереди локончики. Сама свеженькая, хорошенькая, ну в башлыке прелесть прямо! Я сама чувствовала, что все, кто ни идет по улице, вслед оборачиваются. Познакомилась на бульваре с офицерами, рассказываю им, что не знаю как быть. Бабушка у меня в Ростове, сирота я, больше никого у меня нет, и бабушка умрет, тогда совсем без наследства останусь. Все это постепенно им рассказываю, они хотят помочь мне.

- Мы видим, с кем мы говорим, мы, конечно, вас в ресторан позвать не смеем, но в кафе... Мы познакомим вас с офицерами с Буга.

Ну познакомили. Те, конечно, тоже сейчас же приняли участие. Но это трудно очень. Посторонним вообще на кораблях военных нельзя быть, а тем более женщине.

Они говорят мне:

- По нашей просьбе командир не возьмет. Но у него есть адъютант, граф Козлов, его какой-то родственник - в миссии Деникина.

Вообще-то в Батуми тоже мусават, националистическое правительство, но есть миссия Деникина.

Ну познакомилась с графом Козловым, красивый белокурый молодой человек. Опять гуляли, опять я рассказывала про бабушку, про наследство. Потом назначили мне день, когда в миссию идти.

Иду. У дверей двое деникинцев, здоровенные детины. Я думаю: - Господи, и куда это меня несет? - в самое их логово... Дал он мне конверт запечатанный, вышла на улицу и вздохнула. Там молодежь вся. Ну что, Дуничка? как? Радуются за меня, и что ехать вместе будем.

Через два дня - отправление, погрузку уже закончили. Вот с корзиной пришла на корабль. Прочитал командир, нахмурился, но отказать не может, от самого указание. И говорит - вот здесь располагайтесь. А у него каюта, как квартира: кабинет, спальня, столовая. Вот, показывает на спальню. У молодежи лица вытянулись, они думали, там где-нибудь меня поместят, они будут ко мне ходить, я к ним. А тут на тебе.

Я свою корзину под кровать задвинула, здесь-то уж в неприкосновенности. Так и ехала. Они меня зовут - завтрак, обед, ужин. Салон, в общем, культура, по-французски я говорила хорошо. О книгах говорят, шутят. Прислуживают матросы. Тарелки подают горячие, салфетки. Вот как-то

тарелка плохо подогрета, что ли, один офицер кинул ее в лицо матросу. Мне противно, но не реагирую, стараюсь. Потом рассказывают, вот, мол, восстание, офицеров убивали, в воду кидали. Я поддерживаю: - Да что вы? ах, звери!

На миноносце все, конечно, знают, что едет в каюте адмирала барышня. И случилось так, что я по кораблю расхаживаю и механик говорит мне:

- Скажите, зачем вы здесь? Нет, не правда это. Ну я знаю, вы не то, что говорите.

Может, не так прямо, а намеками. Вот странно, интуиция как сильна у человека. И просит, молит. И у меня тоже интуиция.

- Ну скажите, кто вы? Я прошу вас, от этого зависит моя жизнь.

Я тоже не прямо, тоже намеками: - Ну да, может вы и не ошибаетесь, ну что вы хотите?

- Я хочу связаться с большевиками. Видите, мне противно здесь быть, но я не ухожу, потому что я хочу именно здесь быть полезным. Свяжите меня с большевиками. Я ведь не живу здесь, а только об этом и думаю и все жду. Я хочу бороться.

Я говорю важно: - В одиночку ведь не борются.

-    Я не один, разве мало народу здесь - люди найдутся, свяжите меня.

-    Ну какой ваш адрес?

А сама боюсь, никто не видел?

История знакомства с Анастасом

Анастас Иванович рассказывал: - Я подхожу к вагону и вижу, стоит она с винтовкой. Я спрашиваю, ты что? А она строго так отвечает - я тебя охранять буду. Я говорю - иди, иди, я сам себя охраняю. А она - нет, говорит, не уйду, меня Степан прислал. Строгая такая, серьезная.

Расскажи про это.

Он не понимает, я же не могу объяснить ему. Дело было так. Я была личным секретарем Степана.

Степан говорит: - Если к тебе будут попадать какие-либо документы о вредительстве дашнаков, отдавай их сразу в печать.

В это время оказалось, что один из комиссаров - изменник. Анастас прислал об этом телеграмму. Я, что мне? что я понимаю, семнадцать лет! отдала ее в печать. Так получилось, что его

секретное - печатей и грифов "секретно" тогда никто не ставил, по смыслу секретное - что его секретное письмо, которым он просто предупреждал нас, оказалось в печати. Он понять этого никак не может, как же так училось, что оно напечатано? Он едва жизнью за это не поплатился. Ведь они стреляли в него. Они из засады стреляли. Анастас приехал и пришел в редакцию. Спрашивает Степана: - Как же так, я же вам послал? Степан говорит: - Я не знаю. Я не видел этого письма. А я говорю: - Это я послала.

Анастас подошел к моему столу, поднял руку к моему лицу и зло так, с кавказским акцентом, он очень плохо тогда говорил по-русски, сказал: - Дура ты, дура!

Ну вот когда он снова уезжать должен был, я и решила его охранять. Жалко мне его стало, из-за меня убьют. Едва отпросилась у Степана, не хотел пускать. Ну Анастасу я, конечно, сказала, что Степан послал.

Ну а как ты вообще с ним познакомилась?

Дело было так. Степан поручил нам с Суреном наладить работу среди молодежи. Организуйте комитет по работе среди молодежи. Ну а что мне - семнадцать лет! Я говорю: - Я не знаю, как это сделать, я не могу, Степан.

- Ну вот что, приехал из Тифлиса Анастас Микоян, он такой комитет там организовал. У него и спросите, с чего начать.

Я слышала про него, но не знала в лицо, а Маруся Крамаренко почему-то знала. Мы пошли все вместе в губком искать его. Вдруг Маруся говорит, вон он как раз идет. Видим, идет кавказец, черный.

Мы подошли, говорим: - Здравствуй, нас Степан послал к тебе, чтобы ты нам рассказал, с чего начинать, чтобы организовать комитет по работе с молодежью.

- А, - говорит, - ну пойдемте тогда, я расскажу.

Очень плохо по-русски он говорил, едва можно было понять. Сели все в комнате, он нам все объяснил. Он понравился мне тогда, ну так просто понравился. Ну и я ему так же понравилась.

А потом он был ранен и лежал в госпитале. И я как-то туда приходила к кому-то другому. Иду и слышу: - Оля!

Я сказала Степану, что Анастас в госпитале лежит. У них тогда с Като было четверо детей.

- Катя, - говорит он жене, - надо его взять из госпиталя. Это молодой щенок, из него орел вырастет. Надо взять его.

И принесли к ним. А я как секретарь Степана у них тогда жила.

Свадьба Артака и Маруси

А это уж потом было. Была свадьба Маруси Крамаренко и Артака. Со брались все в одной квартире. Много народу. Пришли и мы с Суреном. Я смотрю, Анастас почему-то стоит на темной галерее и все смотрит, смотрит во двор.

Я подхожу, говорю ему: - Почему ты стоишь здесь? Что ты такой грустный? Сейчас весело будет. Песни будем петь.

А он говорит: - Да, мне грустно.

Дикарь он тогда был. Повернулся и говорит с вызовом, и акцент жуткий

- Да, грустно. Меня никто не любит.

Не говорит, ты меня не любишь. А никто. Никто меня не любит.

Я говорю: - Ну что ты? как это тебя никто не любит? Мы все тебя любим, я тебя люблю.

Он обрадовался очень: - Правда, любишь? Ну если любишь, будешь со мной сидеть на свадьбе, а не с Суреном?

- Пожалуйста!

Оля смеется, когда говорит это, и звонко так, будто тогда.

-    У меня две стороны, с одной стороны Сурен, с другой ты.

-    Нет, только со мной, и говорить только со мной будешь!

Ну а потом уже стал мне свидания назначать. Скажет, приходи туда-то и туда-то. Я приду, и мы поедем на фаэтоне. Он тогда скрывался, был в темных очках, и не ходил, чтоб его не узнали, а все на фаэтоне ездил. И скажет кучеру, чтобы поехал куда-нибудь далеко. Мне что? Мне нравилось, что за мной ухаживают, возят. Поклонников много, мне весело.

Один раз мы поехали, выехали за город, он схватил меня и стал целовать, Ну я тогда не могла представить, что так можно целовать. Вообще представить не могла, чтоб кто-нибудь мог так меня зверски хватать и вообще с такой страстью целовать.

Сурен нежно так, ну в щечку или в губы поцелует, поласкает.

- Пусти! - стала вырываться. Он не пускает. Я вырвалась, выпрыгнула на ходу из фаэтона.

Он кричит кучеру - стой! а тот не обращает внимания. Видит, что влюбленных везет, не оборачивается, ничего не слышит и не видит. Анастас соскочил за мной, тогда он, наконец, остановился.

-    Садись, поедем, - говорит.

-    Нет, я не поеду, я так пойду. Я сама до города дойду.

-    Почему? почему ты так делаешь? ты почему ушла, ты почему так делаешь?

-    А ты почему так хватаешь меня?

-    Я целую тебя, ты сама сказала, что любишь меня. Когда любят, всегда целуют.

Я ж говорю, он совсем дикарь был, не то что сейчас. Ну мы пошли, стали говорить.

- Ты сказала, что ты любишь меня. А ты, наверное, не меня любишь, ты Сурена любишь.

- Люблю, конечно. Сурен не как ты, так грубо не хватает. Сурен меня нежно целует.

Он мне все внушать стал, что когда люди любят, они всегда целуются и даже еще больше бывает. И говорит, что у него в Тифлисе есть сестра троюродная Ашхен, она всегда позволяет себя целовать, а ты вот не позволяешь.

- Ну вот и уезжай к своей Ашхен и целуй ее.

А ему действительно очень опасно было в Баку, его искали, и надо было ехать в Тифлис. В тот раз мы совсем разругались. И так почти все время мы ругались. Я дерзкая была, что мне? поклонников хоть отбавляй. Вот один раз мы поехали за город. И он опять стал просить меня. - Выходи за меня замуж.

И слышал, наверное, что когда просят женщину о любви, на колени становятся, встал на одно колено, стоит, а самому обидно это.

И говорит: - Вот, я перед тобой даже на колени встал. Перед женщиной на колени встал. Ни перед кем не стоял, а перед тобой встал. Я гордая была, и очень мне это обидно показалось. И я говорю: - Ну и что же, и стой. А перед кем же тебе еще стоять, не перед мужчинами же. Вот и стой передо мной, правильно.

Он обозлился тогда: - Вот ты гордая какая, моя сестра не такая, вот смотри, она мне карточку подарила.

Достал из кармана и показал мне карточку, там девушка, хорошенькая. И надпись по-армянски: "Моему любимому Анастасу".

Я говорю: - Зачем же ты мне говоришь все это, на колени встаешь? Ты поезжай в Тифлис к ней, тебе будет хорошо.

Он обозлился, схватил карточку, порвал ее на мелкие клочки и бросил к моим ногам. Он думал, что мне это понравится, а меня тогда совсем от него отворотило.

Как ты смеешь, как ты посмел, тебе девушка карточку подарила, а ты порвал! Вот запомни навсегда. Никогда, никогда я не подарю тебе своей карточки. Просить будешь, никогда не подарю. Может быть, ты ее тоже порвешь и к ногам какой-нибудь женщины кинешь. Очень растерялся.

Не знаю, как тебе угодить. Я думал, ты рада будешь, что я карточку другой женщины порвал, а ты...

- Как ты смел? Она тебе такую надпись надписала. А ты порвал, к ногам моим кинул.

- Она мне не нужна, мне ты нужна.

И так всякий раз - как встретимся, так ругаемся. Он меня просит за него замуж выйти. Я говорю: - Ты что? я вообще не хочу замуж выходить. Мне еще лет мало.

-    А Маруся за Артака вышла!

-    Ну это их дело. А я не хочу.

А потом мы у Артака и Маруси еще одну свадьбу играли. Ее родители узнали, стали просить венчаться в церкви. Мы все, и Анастас тоже, говорим - чего вам, венчайтесь, раз им так хочется!

Гостей у них собралось много, все родственники пришли с женихом знакомиться. Все мы одеты были плохо, и Артачок в косоворотке, незаметный среди нас. Один Анастас, так как он скрывался, был одет хорошо, в пиджаке, в шляпе. Его и приняли за жениха. Все здороваются с ним, поздравляют. Он думает, это его за товарища поздравляют. Ну а уж когда его ста ли сажать за стол с Марусей, тогда стало понятно, и мы все говорим - не он жених, вот жених, и на Артака показываем.

Потом стали дурачиться. Как будто тут представители от разных партий. А мы все тут одни большевики-подпольщики. Выступают, тосты поднимают. Один как будто от белых - за Русь, единую, неделимую. Ему все сочувствуют, гости, конечно, больше всего. Другой от анархистов – выпьем за бомбу и за свободу. С бомбой пройдем мы весь мир! Гости ахают. А мы смеемся.

Савостьянов

Потом мы ездили на конференцию в Москву в девятнадцатом году. Я через фронт шла, прокламации несла, а Анастас на лодке через Каспий тыл. А из Москвы нам дали специальный состав, потому что мы много денег, николаевок, везли и оружие. Мы ехали кругом, через Ташкент и Ашхабад. А потом по морю. Баркас под миноносец покрасили, чтобы белые думали, что это их миноносец.

Когда ехали в поезде, у меня свое купе было, одна женщина. Долго ехали, месяц. Анастас это, видимо, хотел использовать, чтобы приблизиться ко мне.

- Давай, - говорит, - вместе заниматься, чтобы время зря не тратить. Будем читать Розу Люксембург на немецком - что не поймем, на русском смотреть.

Он хорошо читал по-немецки. И тогда я поняла, какой он способный. Любое теоретическое положение понимает и свои мысли высказывает. Мы прочитаем часть или главу, потом обсуждаем. Все время ругались. Я иногда не пойму чего-нибудь, он дразнит меня:

- Что же ты не поняла? Ты же умная!

Приехали в Тамбов. Там мы пробыли с неделю. И там в меня влюбился Максим Савостьянов, заместитель губернского комитета. Все его звали Макс. Очень интеллигентный. Интеллигент, соратник Ленина, был с ним в Париже. Он был старше нас, лет сорок. Он так влюбился! Вы не знаете, какая вы замечательная, красивая, обаятельная...

Мне он казался совсем старым, но я думала, пусть поухаживает, что мне?

И вот однажды он говорит: - Мне бы очень хотелось провести с вами несколько часов. Скажите мне, что бы вам хотелось, я так и сделаю.

Я говорю: - Я люблю ездить верхом.

Он говорит: - Хорошо.

Я и до этого ездила. Там недалеко от нас стояла кавалерийская бригада. И один из командиров ее, Молчанов, молодой, лет двадцати, тоже влюбился в меня. И мы часто ездили с ним верхом. Один раз я каталась одна и перелетела через голову лошади. Она остановилась с ходу, испугалась чего-то, и я прямо через ее голову кубарем перелетела. Я очень тщательно скрыла, никому не сказала.

Так вот как-то мы сидим в своем вагоне и завтракаем: я, Анастас, Ива-

нов-Кавказский, еще кто-то. И вдруг видим, идет по путям Савостьянов и ведет двух прекрасных белых коней в поводу.

- Куда это он идет? - они удивляются. А я молчу.

А мы в тупике самом стоим, сколько же ему путей пришлось пройти!

- Или это кавалерийскую бригаду куда-то переводят?.. - и они высовываются из окна и кричат: - Товарищ Савостьянов, куда это вы идете?

А он увидел их и понял, что это наш вагон, значит. Подходит к окну и говорит: - Ну вот, Оля, вы хотели покататься верхом, поедемте. Тогда Анастас понял.

- Ах вот что, - говорит, - это он за тобой приехал. Никуда ты не поедешь. И высовывается из окна и говорит: - Она никуда не поедет.

Я говорю: - Почему это ты мной командуешь? Я поеду.

-    Нет, не поедешь. Я здесь старший, и ты не поедешь.

-    Не смей мной командовать. Ты не имеешь права. Я и раньше каталась. И я опять говорю: - Почему это я не поеду?

-    Потому что я за тебя отвечаю, разобьешься еще.

-    Я не в первый раз еду. Я и раньше каталась.

Он высовывается из окна: - Товарищ Савостьянов, она с вами не поедет.

Он очень удивился: - Почему?

Наивно так спрашивает, интеллигентный такой, ему непонятно, как это так.

- Потому что я за нее отвечаю. Я здесь старший, и я не разрешаю ей.

А я все говорю: - Не смей мной командовать, ты не имеешь права.

И говорю: - Не слушайте его, товарищ Савостьянов, я сейчас поеду. Подведите коня к окну, я прямо отсюда сяду.

Я вскочила на столик, хочу в окно выпрыгнуть, Анастас меня схватил, не пускает, не драться же мне с ним.

Тогда Иванов-Кавказский, он тоже был старше нас, как Савостьянов, говорит: - Забирайте коней и уходите, Макс. Не в свои сани не садись. Здесь народ горячий, кавказский, того и гляди до поножовщины дойдет.

Ну он и ушел. Я, конечно, не разговаривала с Анастасом. Но и с Савостьяновым уж все, неловко было и ему и мне.

Молчанов

Я с Анастасом долго не разговаривала. От Тамбова до Ташкента с нами ехал и кавалерийский полк. К нам приходил Молчанов. Он говорит мне: - Оля, вы умеете ходить по вагонам? Я говорю: - Нет.

- А вы должны научиться! Какая же вы подпольщица, если вы не умеете ходить по крышам? Давайте, я вас научу.

Я говорю: - Давайте.

И мы вылезли наверх. К паровозу идти легко, перепрыгиваешь с вагона на вагон, инерция подталкивает. А когда обратно, надо эту инерцию преодолевать.

Я говорю: - Нет, обратно я не могу, мне страшно.

- Ну тогда давайте я вас возьму под руку, вместе будем прыгать.

Ну так мы и стали. К паровозу я сама прыгаю, а обратно под ручку. Сидим на крышах, разговариваем, и так несколько дней.

Анастас спрашивает: - Что вы с Молчановым делаете? Где вы целый день бываете?

Я говорю: - По крышам бегаем. Он говорит, что мне надо этому научиться.

Ну а они сидят в своем купе и видят, когда поезд изгибается, как мы бегаем, что мы под ручку прыгаем. И тогда Анастас сказал Молчанову, чтоб он больше не приходил, что он не разрешает.

-   Но как же так, ведь ей надо этому научиться, - говорит Молчанов.

-   А я не разрешаю, нечего ей по крышам бегать, я отвечаю за нее.

Я, конечно, опять злюсь. Говорю Молчанову: - Вы не слушайте его, приходите, а то над вами так же будут смеяться, как над Савостьяновым.

А над Савостьяновым все смеялись - ишь разлетелся, с конями!

Но потом Анастас сказал его командиру. Мы увиделись как-то на полустанке, и он говорит - я не могу больше приходить, мне командир запретил. А они все потом долго еще смеялись - и про Савостьянова, и про него.

- Ну как, Оля, твои кавалеры? тебе, наверное, вообще блондины нравятся?

А они оба светлые, и Савостьянов и Молчанов.

Перестрелка Анастаса с Рахуллой

Потом мы разъехались, они поехали к южной границе - к Кушке, а мы в Ашхабад. В Ашхабаде у наших были знакомые. Они когда узнали, что мы пробудем там несколько дней, сказали - приходите, мы устроим пир в вашу честь.

Вот мы пришли, и на этом пиру Леван говорит: "Оля, давай будем пить на брудершафт.

Мы, конечно, и так были на ты. Ну просто так. А когда пьют на брудершафт, должны становиться на стулья, все поют братскую песню, и в конце мы целуемся.

Вот Анастас говорит: - Пей со мной тоже на брудершафт. Я говорю: - Не буду.

- Почему?

- Не хочу.

Вот еще, все время спорим, ругаемся, не хочу с ним перед всеми стоять.

Вообще я в то время любила покапризничать. А надо ведь просить разрешения у тамады и чтобы все подготовились петь. Он не обращает внимания на то, что я говорю, и говорит тамаде:

- Мы с Олей будем пить на брудершафт.

Тамада говорит, разрешаю. Все начинают петь "Брат и сестра..."

Я говорю: - Зачем ты это сделал? я все равно не буду с тобой пить!

Он разозлился: - Нет, будешь! - схватил меня за талию, поднял и поставил на стул.

А весь наш спор слышал Рахулла Ахундов, он тоже немного был влюблен в меня. Когда Анастас схватил меня и поставил на стул, он выхватил револьвер и выстрелил в Анастаса. Не попал - может быть, нарочно мимо стрелял. Анастас тоже за револьвер, поднялась страшная суматоха, все повскакали, стол со всем, что на нем было, опрокинулся.

Может быть, нарочно опрокинули, чтобы их разнять, схватили Рахуллу, Анастаса, держат. А я стою в стороне. Хозяйка ко мне подошла и говорит:

- Бессовестная! У, бесстыжая! рада, да? Из-за тебя мужчины дерутся! Весь пир нам испортила!

Постепенно, конечно, все успокоились, но уж пир был испорчен, и мы пошли домой. На другой день они все ходили извиняться, и снова еще праздновали, но я уж не пошла.

Проводы Анастаса

А вскоре, в марте двадцать первого, нас стали отзывать из Баку за борьбу с дашнаками. И первым отозвали Анастаса, поскольку он возглавлял эту борьбу. Его посылали в Нижний Новгород. Это казалось нам всем ужасным как ссылка. Уехать из родных мест, с Кавказа, куда-то на север. Мы все очень его жалели.

Он уговаривал меня поехать с ним: - Неужели ты отпустишь меня одного в чужие края, на север, на чужбину? Неужели ты не поедешь со мной?

- Очень тебя люблю, Анастас, но поехать с тобой не могу. Уехать с родины, когда мы столько лет боролись - тогда это казалось, что столько лет!

- и теперь, наконец, победили. Это, конечно, ужасно, что тебя посылают туда, на север, но я поехать не могу. Это даже к лучшему, жизнь сама решает за нас, мы расстанемся и перестанем ссориться.

Тогда мы простились с ним, и он ушел.

В честь его отъезда был устроен вечер, но я не пошла туда - зачем? Когда все говорили о наших с ним отношениях... Прощаться на людях, чтобы все смотрели и говорили - вот, она не поехала с ним... И я помню, он ушел, а я долго сидела около балкона в своем кабинете, где я и жила. Мне было очень грустно, что он уезжает, что я лишаюсь близкого друга.

Долго я так сидела и вдруг вижу, идет Левой Мирзоян.

-    Оля, пожалуйста, пойдем. Анастас очень грустный и мрачный, приди хоть ненадолго проститься.

-    Я уже простилась.

-    Пойдем, очень прошу тебя.

Он долго все уговаривал меня, даже встал на колени.

-    Пойдем, я прошу тебя.

-    Нет, не пойду. Зачем я буду прощаться с ним на людях? Мы уже простились.

Потом я говорю: - Тебя Анастас послал?

- Нет, он не посылал, но мы все видим, какой он грустный, и я пошел за тобой.

Я говорю: - А зачем ты тогда Сурену сказал, что у нас с Анастасом уже все?

- Так я думал. Вы все время спорите, ругаетесь. Все так думали. Потом говорит: - Оля, теперь мы уж на вечеринку опоздали. Пойдем, еще успеем на вокзал, пойдем, хоть там простишься. Так он просил, все уговаривал меня, наконец я говорю:

-    Иди, Левой, а то ты меня уговариваешь и сам опоздаешь, поезд уйдет.

И он ушел. А потом опять пришел.

-    Ну что, проводили?

-    Да, было очень много народу. Все пришли на вокзал, только ты не пришла.

-    Ну вот видишь, зачем бы я пошла, и так много народу.

-    Скажи, ты догадалась?

-    О чем?

-    Ты хитрая, ты догадалась, да?

-    Нет. А о чем я должна была догадываться?

-    Неужели ты не догадалась? Ведь мы хотели украсть тебя. Заманить тебя на вокзал. А там я бы тебе сказал, Оля, давай зайдем проститься в купе, и там бы уж нас заперли, поезд бы тронулся. Потом где-нибудь я бы сошел, ты бы поехала, уж не будешь же возвращаться, когда все будут знать, что ты поехала.

Я говорю: - Неужели это Анастас придумал?

Да нет, я вижу, что он такой мрачный, я ему предложил, давай увезем насильно. Поэтому я тебя так и уговаривал. Значит, ты с Суреном остаешься?

На другой день я поехала к Сурену в Черный город. Он говорил потом, что очень волновался. Он не знал, уехала я или осталась? Хоть я и сказала, что я не поеду с Анастасом, но он боялся, вдруг я перерешила. Вскоре меня послали в Черный город, и мы стали жить вместе. Анастас прислал с дороги письмо, очень большое: "Ты не поехала со мной. Я еду один на чужбину. Мне грустно и одиноко".

И как-то раз Сурен нашел это письмо, поднял его высоко в руках, так что я не могла дотянуться.

Я говорю: - Как ты смел брать мои письма?

А он говорит: - Ты сказала, что с его отъездом, наконец, все кончилось, а сама хранишь его письма.

- Вот, вот! - и высоко наверху порвал письмо много-много раз.

Мы прожили в Баку полгода. В ноябре двадцать первого нас тоже отослали на работу в Брянск. Все считали нас с Суреном мужем и женой. По дороге в Ростове мы встретились с Анастасом у Левы Шаумяна. Анастас выписал к себе в Нижний Новгород Ашхен, и скоро она должна была родить. Мы долго с ним сидели и говорили, Сурен спал в соседней комнате.

-   Ну вот, ты не захотела поехать со мной. Ты теперь с Суреном. А я с Ашхен. Ну вот видишь, теперь уж все. Теперь я буду заботиться об Ашхен. Теперь моя жена Ашхен.

-   Хорошо тебе?

-   Да, хорошо.

А еще, когда Ашхен ехала к нему, она ехала через Баку и захотела познакомиться со мной. За мной пришли как-то и говорят:

Оля, пойдем, с тобой хотят познакомиться. Я пришла и вижу, Ашхен. Она говорит:

Я хотела с вами познакомиться. Вот и все.

Она не мещанка была. Ей интересно было посмотреть на меня. Ведь ей говорили, что из-за меня Анастас ее бросает.

Сурен и Анастас

Когда ехали морем, баркас покрасили под миноносец, белые издали ду-маю г - свой, близко не подходят.

Когда приехали в Баку, мужчины тоже любят поболтать, Сурену сказали: - Ты на Олю не надейся, она уж теперь с Анастасом совсем.

Но я сама Сурену все сказала. В то время я жила то в райкоме, то в клубе, бывшем дворце, и ко мне приходил Сурен ночевать. Мы с ним подолгу разговаривали, он меня ласкал, обнимал.

Ну вы и спали вместе?

Да, конечно, я помню, я без него даже засыпать не хотела, я очень лЮ-1 била, чтоб он меня обнимал, ласкал, а вместе мы не были, я почему-то не хотела. Видимо, болезни, то тиф, то голодовки, кушать ведь совсем почтт было нечего.

А Анастас спросил у кого-то, где Оля? Ему сказали, что она в клубе я"" чует. Вот он ночью и пошел меня искать. А клуб заперт. Здание огромн** Где-то сторож есть, но не барабанить же, будить его. Он мне рассказыв3-1 что он кинул издали камень, чтобы разбить стеклянную дверь, а сам сПр тался, не показывается. Смотрит, не придет ли кто? Когда видит, что Щ тихо, подошел, вынул осколки стекла и открыл дверь с той стороны-пошел по темным коридорам, к каждой двери ухо прикладывает,

А мы с Суреном, как всегда, разговариваем о чем-то. Он услышал, по-

ал. ы очень удивились, кто так поздно? Я в кровати лежу, ну не со-С рм раздетая все же. Он увидел Сурена, мрачно так сказал, извини - и

ушел.

' Потом через несколько дней меня спрашивает:

-   Так ты с Суреном уже ночуешь? Я говорю: - Да.

-   Значит у тебя уже все с ним?

-   Нет, не все.

-   А разве так бывает?

-   Бывает.

Потом Сурен стал работать в Черном городе, -и мы редко виделись. Как-то Анастас говорит:

- Теперь ты уже большая, тебе двадцать лет, ты уже можешь выйти за-

муж. То я говорила, что ты! я маленькая, мне только семнадцать!

- Я твердо решил, я буду добиваться, ты выйдешь за меня замуж. Я говорю: - Добивайся! - и смеюсь.

- Когда ты выйдешь за меня замуж, ты будешь мыть ноги мне, моему отцу и моим братьям.

А это, действительно, такой обычай у них - невестка вечером ставит таз, мужчины опускают в него ноги, и она моет отцу, мужу и всем неженатым братьям.

Я говорю: - Подожди, может быть буду.

Однажды они вместе, Анастас и Сурен, прятались от погони в парадном, и Анастас спросил.

- Ты любишь Олю? -Да

Я тоже люблю ее. Как же будет? Как она захочет, так и будет.

Рассказано Джане 30 марта 1977, Е.А.Миллиор в декабре 1963

Ленин, Сталин

[Джана: Вчера мама рассказывала, как пробиралась через белых. Сейчас хочет снова рассказать все подробней. Перед этим были у нее Елена Юльевна Шаумян и Маня. Когда я пришла, они говорили о Сталине.]

В тридцать четвертом году на семнадцатом съезде против Сталина было подано двести девяносто два бюллетеня. Всего членов съезда было тысяча двести, он уничтожил двести восемьдесят девять бюллетеней, так что против осталось только три.

Когда как-то сказали об этом Крупской - видимо, раньше еще, она сказала: "Знаете, политическая борьба. Ильич тоже в Женеве, за границей, иногда изменял протоколы, дескать, дело пролетариата требует".

Нет, это, видимо, было сказано вот после чего. В двадцать четвертом году Ленин написал работу о Рабкрине и просил издать ее в "Правде". Сталин позвал к себе завотделом печати ЦК и сказал ему, чтобы он выпустил один номер "Правды" с этой работой, вынул что-то и вмонтировал, а остальные все - без нее. Тот возмутился, они страшно поспорили, он пришел домой, по рассказу его жены, и написал на восьми страницах все, что он думал о Сталине, в том числе, что он цициановский ублюдок, агент охранки и прочее, и отнес это в "Известия" и в "Правду". Там, конечно, побоялись напечатать.

Сталин его, конечно, снял. А один этот экземпляр все равно был напечатан, Крупская об этом узнала. А работу Ленина о Рабкрине Сталин разослал для ознакомления активу с сопроводительным письмом, в котором прямо не говорил, но намекал, что Ленин болен и, дескать, не в своем уме. А члены семнадцатого съезда знали, конечно, за кого они голосовали, и поэтому впоследствии весь семнадцатый съезд был уничтожен. Остались в живых из счетной комиссии к пятидесятым годам только два старика - Верховых и Наполеон Андреасян. Наполеон страшно боялся и ото всего отказался, а Верховых все это нам написал.

После съезда Сталин утопил страну в крови - в тюрьмах, лагерях и застенках находилась десятая часть населения.

КГБ прислало нам в комитет подробные данные - там все было расписано по годам. Говорилось, каким образом спускало НКВД при Сталине свои разнарядки на места, сколько и кого именно арестовать. Сводные данные были такие: с января 1935 по июнь 1941 было репрессировано в стране 9 миллионов 840 тысяч человек! Из них 7 миллионов было расстреляно в тюрьмах НКВД.

Опять про "Буг"

В девятнадцатом году я была послана для связи в Москву и перешла границу около Курска, где проходила линия фронта. На юге были деникинцы - белые. Все это было, наверное, в октябре-ноябре месяце. Из Баку я доехала до Батуми, чтобы оттуда доехать до Новороссийска, а оттуда в Ростов.

Для ростовского подполья у меня были прокламации, они лежали в корзине под бельем. У нас в Донском комитете в Ростове произошел провал и типография провалилась. И они нам написали, что просят отпечатать, прислали текст, и мы в своей подпольной типографии напечатали. Большущая такая корзина у меня была с этими прокламациями. Сверху я там положила юбочку, кофточку, вроде это моя корзина с вещами.

Корзину я сдала в камеру хранения на вокзале в Батуми. Пассажирского сообщения оказалось нет, как уехать в Новороссийск?

По бульварам гуляли молодые офицеры, на рейде стоял миноносец. Говорили, что он должен скоро пойти в Новороссийск. Я решила, что надо познакомиться с офицерами, и купила для украшения башлык с золотыми прошивками, он очень шел мне и скрывал едва отросшие от тифа волосы, и еще французские духи - вот и вся моя прикраса.

Вот стою так, рассматриваю открытки у киоска, и они рассматривают; молоденькая, хорошенькая, заговорили со мной. Я им рассказывала, что сирота, хочу поехать к бабушке в Ростов, не знаю как доехать до Новороссийска.

Мы стали встречаться каждый вечер, они говорят, что по законам на миноносец вход женщинам запрещен. Надо познакомиться с племянником адмирала, он адъютант в деникинской миссии. Адмирал не имеет свой детей, страшно любит племянника и не сможет ему отказать.

Их было человек шесть, очень приятные молодые люди, вот как-то они привели в кафе этого адъютанта, тоже приятный молодой человек со светлыми волосами, голубыми глазами, очень хорошо воспитан. Они ему все рассказали, что вот, мол, бедная девушка-сирота, надо помочь ей доехать до Ростова.

Он говорит: - Хорошо, приходите ко мне в миссию, я напишу письмо дяде.

Вот через день или два когда он назначил, я пришла. Подхожу, у ворот стоят два гренадера, огромные, в медвежьих шапках, мне так страшно стало. Думаю, куда я лезу в самое логово! Но тут же я себе сказала - нельзя об этом думать, мысли передаются - отошла немного и стала себя заставлять думать, вот что я сирота и только об этом. Вот так перестроилась и пошла. Иду, меня уж там, оказывается, ждали. Пропустили, повели к нему.

Огромный кабинет - это только преддверие кабинета начальника миссии, у которого он был адъютантом. Ну я села, поговорили немного. Сейчас, он говорит, напишу письмо дяде.

На бланке миссии написал, что вот, дескать, дядя, очень прошу, это моя знакомая... запечатал и дал мне. Меня проводили до ворот.

А там в городе те молодые люди, офицеры, уже ждали меня, было условлено с ними где. Они обрадовались, в восторге, что предстоит такое плавание. Отвезли письмо адмиралу, он согласился. И сказали, что в такой-то день приходи на военную пристань. Я пришла с корзиной. И меня поселили в одной из кают адмирала, у него целая анфилада кают.

А потом был шторм. А когда шторм, все офицеры на своих местах, и никого со мной нет, и я пошла одна гулять по всему кораблю, бродила, бродила и спустилась в машинное отделение. Оказывается, чем глубже, тем меньше качает. Там жарко, кочегары, обнаженные до пояса, бросают в топку уголь, и все время команды — право, лево, туда, сюда. Я так прислонилась, смотрю, как они бросают, и машинально, тихонько так, запела - раскинулось море широко... товарищ, ты вахту не смеешь бросать... - так машинально, не то говорила, не то пела. И когда пошла наверх, то меня стал провожать механик, молодой человек.

Там очень много ступенек, мы прошли один, два как бы этажа и встали отдохнуть на площадке, он смотрит на меня и говорит:

-   Я очень ищу большевиков, я мог бы быть им полезен.

Я стою и молчу, а потом говорю:

-   Где вы живете? как ваша фамилия?

И больше ничего, и мы пошли опять наверх. Вот ведь, что это - передача мыслей? Он ведь страшно рисковал, а вдруг я его сейчас выдам адмиралу?

Но ведь и ты рисковала.

А я что? Я, может, хочу его выдать, для этого спрашиваю. Потом в Ростове я отдала его адрес Донскому комитету.

Панихида по мне в Баку

А в это время по мне панихиду справляли.

В Батуми были, конечно, большевики, и мне в Баку еще сказали, чтобы я с ними не здоровалась, может быть, за ними следят, и я себя выдам. Я и не здоровалась, но они меня видели. Видели, как я в военный порт с офицерами шла, видели, как с моря принеслась шлюпка с двенадцатью гребцами, с рулевым, у меня взяли из рук корзину, передали на шлюпку, меня взяли под руки, посадили в шлюпку, и шлюпка умчалась на рейд.

А тогда на рейд возили расстреливать, а потом в море бросали. И они сообщили в Баку, что видели, как Олю увезли на рейд. В рабочем клубе

отслужили по мне гражданскую панихиду. Сурен в горе. В его тетради: "Оли нет. Ее убили. Как жить теперь? Для чего жить?"

Маме не сказали, что на рейд, сказали, что, дескать, не то утонула, не то арестовали, мама ездила, искала меня в Батуми по тюрьмам. И только потом из Ростова приехал Марк и развеял эту легенду, сказал, что я была у него в Ростове и пошла через линию фронта.

Ростов. Донской комитет

Ну вот мы доехали до Новороссийска, и тут только я поняла, как хорошо, что я не на пассажирском пароходе приехала. В порту всех проверяли, кто что везет. А мы приехали в военный порт, никто даже не посмотрел. Меня свезли на берег, дали мне мою корзину, и я пошла.

На вокзале Бог знает что делается, никаких билетов, никаких поездов. Чтобы только пройти на вокзал, оказывается, надо иметь около десяти справок - от санинспекции, от деникинского управления, от таможни, а у меня, конечно, ничего этого нет.

Куда же мне с моим фальшивым паспортом во все эти места соваться? Взяла корзину на плечо и пошла за город. Шла, шла, километров за десять ушла. А потом обратно вернулась. Получилось, что сразу я на перроне. А документы все, чтобы выйти на перрон, проверяли. Но билета-то нет.

И слышу, говорят - вот стоят теплушки, они пойдут на север. На одном пути товарный эшелон с людьми, полно набито. Я тоже забралась со своей корзиной, села на нее, отправились. Сзади офицерик сидит, со мной любезничает. Вдруг на полустанке двери закрыли и снаружи на замок заперли. И так спокойно говорят бабы, а это сейчас документы и билеты проверять будут. Что делать? Смерть, если поймают.

Говорю офицерику: - Вы скажите, что я ваша жена, хорошо?

Вот пришли, он показывает документы, на меня кивает, жена. Обошлось, они как-то и не посмотрели, записана ли я у него в паспорте, поверили. Ну жена белого офицера, кто же станет сомневаться.

Ушли, поезд тронулся. Свет погас, и он - негодяй такой! стал приставать ко мне. Лапать.

Мне позвать людей стыдно как-то, что же, девчонка еще, восемнадцати лет. Я все его улещиваю, стыжу.

- Пустите, ну что вы, как вам не стыдно? А он: - Ты же жена мне!

А я была как дикая кошка, до меня пальцем не дотронься.

Он сидел сзади меня и схватил за грудь, а я, как сидела впереди него, и двинула ему локтем в лицо. Сильная девка, и прямо в глаз ему звезданула. Он так и упал со своих мешков и давай на весь вагон на меня орать-

- Шлюха! без документов! я вот тебе! мать твою! погоди у меня…

И ведь все это под угрозой смерти, если меня поймают.

- Ну погоди, стерва, я тебя выдам.

Откуда только у меня силы взялись, поезд остановился, я выпрыгнула - высоко ведь над землей, вместе с корзиной, и под составы, под один, под гой Страшно! корзинка тяжелая, того гляди, паровоз дернет, составы тронутся, задавят. Корзину кидаю, сама под вагон, опять корзину кину и дальше. Поднырну, корзинку переставлю, вытащу... Он некоторое время бежал за мной, слышу его топот, ругань, а потом все, отстал. Я еще составов пять пробежала и вижу - спаслась.

Наконец спряталась, отдышалась. Часа через два иду, уехали уж, наверно? Опять ищу, что делать, как дальше ехать?

Стоит эшелон, на вагоне надпись: "8 лошадей,. 20 человек". Внутри десять казаков, везут лошадей в Ростов.

-Дяденьки, возьмите меня!

Ну они разрешили, залезай, мол, девка, ложись, шинели подостлали. Я не сплю - лошадей не боюсь, людей боюсь. Ночь, дверь закрыта, на ходу что хочешь сделают. Ну ничего, никто не тронул. Вот все-таки какие тогда еще неиспорченные нравы были. Парни эти деревенские молодые освободили мне уголок от лошадей, постелили сена, ложись, говорят, барышня. И я уснула. А потом разбудили. - Вставай, - говорят, - барышня, к Ростову подъезжаем. Я с большими очень трудами добралась. У меня была явка в Ростове к Сырцову. А Сырцов у нас был секретарем Донского комитета. Но в это время он уже оказался отозван, и вместо него была Минская. Его я не застала в Ростове, я его потом застала за фронтом.

И вот я пошла к Сырцову прямо с корзиной. Неосторожно, конечно, но надоела она мне, поскорей бы избавиться. Позвонила. Такой небольшой двухэтажный домик. И вдруг мне открывает дверь полковник деникинский, так и обмерла. Думаю, что такое, какая тут промашка? И говорю: - Вы меня извините, я ошиблась, мне не сюда. А он говорит: - Да нет, вам наверное сюда. Вы подождите.

А тут из прихожей - лестница наверх, знаешь, как бывает в маленьких домах - сбежали две девушки и говорят мне условный пароль, я тогда тоже им отвечаю.

Они говорят: - Вы не бойтесь, это наш папа, он за нас. Оказывается, полковник - отец Сырцова, и прикрывает его. А сам Сырцов вызван на работу в Красную армию за линию фронта.

Я им говорю, вот корзина, а мне надо переночевать и корзину передать в Донской комитет. И вот мы эту корзину запрятали во дворе в дровах. Я у них переночевала, а потом они меня отвели на Софийскую площадь, там явка у одной портнихи. А этой Ольге Минской уже дали знать,

что я приехала из Азербайджана, и они меня позвали на заседание Донского комитета.

Комитет заседал в трамвайном депо. Меня повел один член комитета, он пришел за мной к этой портнихе домой и повел меня в депо. Я же в Ростове плохо знала расположение. Хотя в детстве когда-то я там бывала у дедушки с бабушкой. Но я уже к тому времени все забыла.

Так что я у них была на заседании Донского комитета. И ты знаешь, какое совпадение, когда вот я работала в ЦК в пятидесятых, этот самый молодой человек, который тогда меня вел на заседание, оказалось, что он сидел, исключен был из партии, конечно, и что он бывший троцкист. Вот он пришел ко мне на прием и все это рассказал. А я по фамилии и по отчеству вижу, что вроде это мне знакомая личность.

Я говорю: - Слушайте, вы были членом Донского комитета?

Он говорит: - Да.

-    Так это вы меня вели тогда с явки в депо?

-    Ну да, я, а вы меня теперь узнаете. Я-то вас сразу узнал.

В пятидесятых было такое, чтобы бывших троцкистов в партии не восстанавливать, но он же был членом партии, когда его арестовали, с партбилетом. Обязаны восстановить. Но они крутили, потому что им Суслов дал такую установку, не восстанавливать. Я на Комитете за него сказала, и его восстановили.

А тогда они меня хорошо проинструктировали, купили мне деревенскую одежду, и я пошла. Я доехала до Белгорода. А тут уже белые отступали, и от Белгорода я пешком шла 194 километра и прошла. Уже снег лежал. И вот я фронт перешла.

В Ростове была еще неприятная история. Я присутствовала на заседании, где разбирался вопрос о причинах участившихся провалов разных мероприятий. В организацию, очевидно, проник предатель. Заподозрили молодую красивую женщину, присланную в Ростов из Москвы. Она служила в штабе одной из частей деникинской армии и для отвода глаз даже стала любовницей одного офицера. Передавала рискуя жизнью ценные сведения о военных действиях, о намечаемых передвижениях частей.

Руководительница подпольной организации решила, что эта женщина одновременно работает и на деникинцев. Не вызвав ее, не допросив, заочно ей вынесли смертный приговор как предателю и по настоянию этой руководительницы привели в исполнение. Один из товарищей рассказал мне подробности убийства. Особенно я была поражена, увидев одну из членов организации в платье покойной. Я не скрыла своего удивления и получила упрек в интеллигентской бесхребетности.

Позже в Москве я узнала, что обвинение в предательстве было ошибкой, убита была смелая преданная коммунистка.

Через фронт

Надо было продолжать путь к Москве. В Туле стояли красные войска. Поезда на север уже не шли, линия фронта приближалась. Меня научили как дальше идти. Доехать до Белгорода, там купить мешок сахара и дальше идти пешком. Купили мне крестьянское платье, валенки. А свое все я оставила у тети Раи, она жила в Ростове. И в Ростове жил тогда Марк Выгодский, он работал стенографом в деникинской канцелярии и все передавал нашим. Марк стал плакать, перед этим одного нашего разведчика поймали, привязали к березам и разорвали пополам.

Он стал умолять меня: - Оля, не ходи, я чувствую, что будет плохое, я тебя умоляю.

Я говорю: - Марк, что ты меня умоляешь, меня послали, я должна идти. Купили мне билет, и почти до Курска я доехала. А там оказалось, что мост через реку взорван и дальше поезда не идут. Как переходить? Не знаем, как-то переходят.

Я спустилась к реке, круто там, как быть, по льду идти? Смотрю, сваи моста торчат, и по ним люди скачут на тот берег. На сваях шапки снега, а я ни снега, ни льда раньше не видела, страшно мне. Ну, думаю, ладно, поскачу как и они. И вот скачу. Темнеет уже, все скачут, и я скачу с мешком, валенки на мне, они все же как-то держат, шершавые.

Доскакала. Только до того берега добралась, а тут состав стоял и тронул-

ся, паровоз сзади толкает, я на ходу вспрыгнула, за бортик кой-как уцепилась, держусь, руки замерзли, мешок в зубах, ну, думаю, сейчас упаду Ехал, ехал и остановился. Все из теплушек выбежали, побежали в какую-то сторожку холодную греться, и я туда. А потом со всеми уже в теплушку забралась.

Доехали - дальше не идет. Еще на подводе немного подъехала, а потом пешком стала идти.

Я так шла - расспрошу, какие впереди деревни, и говорю, что туда иду. Но не в ближнюю, в ближней они могут знать, кто живет, а в самую дальнюю. В Устиновку. В Михайловку. Куда ходила? В Белгород за сахаром.

В избу приду, ребятишкам сахар раздам, меня хозяйка уже и не знает, как усадить. Они тогда не знали, что с ним делать. Зальют сахар водой и из миски ложками едят.

Я им говорю: - Вы бы хоть кашу сварили!

А они говорят: - А мы не знаем, что с ним делают.

Я усвоила повадку и говор местных крестьян. Ночевала в попутных деревнях. Однажды попала на сытную семейную вечеринку. В другом месте два парня из состоятельной крестьянской семьи сказали мне, что с нетерпением ожидают прихода красных, у них интересно, весело, молодежь учится, а у нас скука.

Так я дошла до какой-то деревни. Уже близко линия фронта. И говорю, что мне надо в Обоянь.

Хозяйка говорит: - Ты не ходи, подожди, вот ночь побудь, к утру, может, уже красные займут, ты и пойдешь.

А я думаю, что это нехорошо, придут, найдут у нее постороннего человека, и пошла ночью.

Вот уж рассветает, снег. Я хоть и плохо видела, но не так, как сейчас, конечно - вижу на снегу впереди телефонный кабель сматывают. Значит линию фронта сейчас перейду. Вдруг откуда-то небольшой отрядик на конях, и офицер мне говорит:

-    Ты куда идешь?

-    А вот, - говорю, - в Обоянь.

-    Там красные.

-    Красные? - я как заревела, заголосила. - Красные! ой, я туда не пойду!

Офицер смеется.

-    Да чего ты, - говорит, - испугалась? иди, не бойся, красные девок не трогают.

-    Нет, я туда не пойду, - и назад хочу уйти.

А он меня уговаривает: - Да иди, - говорит, - не бойся.

Ну уговорил, и вот я иду, а сама думаю, вдруг еще кто-то на дороге встре-

тится, спущусь лучше в овраг, там пойду. И спустилась, а там снег лежит до пояса, я едва пробираюсь, себя кляну.

И слышу, на той стороне оврага - я справа спустилась, а то слева, больное движение войск. Конный отряд двигается по дороге над оврагом, говорят бойцы не по-русски. Вспомнила, в составе Красной армии сражаются отряды латышей.

Я выглянула, вроде идут в буденновках и со звездами. А меня предупреждали в Ростове:

- Тебе когда покажется, что ты уж совсем перешла, ты все равно не открывайся. Такие случаи были. Тебе покажется, и даже со звездами увидишь, все равно, может, они замаскировались.

Я из оврага вылезла с мешком, они сейчас же меня схватили, а я не сознаюсь, вот говорю все свое. Они меня свели в деревню, в избу отвели, во вторую комнату, вроде я арестована значит.

Потом, слышу, говорят: - Вот, товарищ комиссар, девку подозрительную поймали, из оврага выбиралась.

Он входит в комнату, ну я вижу, что все как по описанному - кожанка на нем и звезды, и слышала же, как они его назвали - комиссар.

И тогда я встаю и говорю: - Здравствуйте, товарищ комиссар!

Тетя Нелли тут говорит всегда: - И ты сказала ему своим партийным голосом: "Здравствуйте, товарищ комиссар!"

Он так удивился, а я распорола подкладку, показала ему мандат. Мы стали разговаривать, ему интересно - девушка, из Баку, пришла. Потом отправил меня дальше.

В Курске, нет, где-то ближе к Москве, отдала все сведения о войсках, которые мне дали в Ростове - не на бумаге, конечно, а так, в памяти. И вместе с Самариным доехала до Москвы.

Москва, Ленин

Приехала и с Курского вокзала, почему-то одна, пошла пешком. На улицах снег лежит, извозчики, большие Красные Ворота стоят, и так дошла в ЦК. Он тогда помещался, где сейчас приемная Верховного Совета, напротив Манежа.

Приняла меня Стасова, она была секретарем ЦК. Я распорола свой полушубок, где у меня был зашит на полотне доклад нашего краевого комитета Центральному комитету, и ей отдала. Долго она со мной говорила. Я, конечно, шла, мечтала, что я все Ленину самому отдам.

Жить я стала у Шаумянов. Степан уже был убит. А они жили здесь, жена с детьми, Сурик и Левой.

Потом была восьмая партийная конференция, и я там сидела прямо на сцене, свесив ноги вниз к делегатам, а рядом говорил Ленин.

Ленина я видела так, как тебя сейчас вижу. Круглая такая сцена около кафедры, и вышел Ленин и делает доклад. А я сижу почти рядом, спустивши ноги. Много нас сидело вот так. Тогда все просто было. Так что я просто вот так смотрела и слушала Ленина. В пяти или десяти шагах.

Мне бы очень хотелось просмотреть протоколы этой конференции, но так и не пришлось.

Потом я была на седьмом съезде Советов. Тоже он доклад делал. Но там я в зале сидела. А на конференции я буквально вот сидела в пяти-шести шагах от кафедры.

Кругосветное путешествие совершила, чтобы оказаться в Москве. Там же на конференции был и Анастас, он пробрался на лодке через Каспий.

Опять про вечеринку в Ашхабаде

Обратно месяца через два мы поехали вместе, через Среднюю Азию. Там нас пригласили в богатую армянскую семью. И были там с нами Рахулла Ахундов, Бесо Ломинадзе, Леван Гогоберидзе и Володя Иванов-Кавказский.

Вот мы сидим и Леван говорит, давай, выпьем с тобой на брудершафт. Я уж не помню всю эту церемонию. На стул становились, руки перекрещивали и целовались.

Мы выпили, а потом Анастас говорит: - А теперь со мной выпей.

Я говорю: - Не хочу.

- Почему? с ним пила, а со мной не хочешь?

- С ним пила, а с тобой не буду.

Он стал настаивать и так взял меня и стал приподнимать за локти, хочет на стул поставить, я вырываюсь. Рахулла вдруг как вскочит, выхватил револьвер и выстрелил в Анастаса, хорошо руку его кто-то подтолкнул, пуля пролетела выше. Анастас тоже выхватил револьвер, стреляет. Едва их схватили за руки, развели, стол опрокинут, все угощение - чего только там не было! шашлык, бешбармак, вина, посуда дорогая - все на полу валяется.

Хозяйка давай меня ругать.

-   Ах ты такая, - говорит, - бессовестная, мужчинами крутишь. Я говорю: - Я не виновата, я что?

-   А почему ты не могла с ним выпить, когда он просил?

-   А я не хотела.

В общем, вот так все было. Анастас потом долгие годы с Рахуллой не разговаривал - шутка ли? перестрелялись. И в Баку вперед нас эти слухи дошли, что Анастас с Рахуллой из-за меня перестрелялись и так, что вроде я с Анастасом сошлась, Сурену сказали. Я когда приехала, он хмурый такой и со мной не разговаривает.

Через реку Самур с бриллиантами

По Каспию мы плыли на барже, которую под белый миноносец перестроили и перекрасили. Но мы приехали не в Баку, а в Махач-Калу. Анастасу еще какое-то дело было. А мне дали мешок с николаевками, такие спресованные кубики. Чтобы не было заметно, мы в углы мешка соломы натыкали, и в руках опять корзина, а в ней под юбками баул с бриллиантами.

-   Пойдешь одна? - говорят.

-   Пойду.

Меня одели в форму медсестры, серое платье, будто в отпуск иду в Баку, и я пошла. Надо было пройти через границу между дагестанским правительством и белыми, деникинцами, которые у нас тогда были.

Я перешла речку Самур - ну, думаю, вроде перешла. И тут отряд азербайджанский.

- Что, - говорят, - несешь?

Один спешился и смотреть хочет. Ну что, если я ему мешок сперва покажу, там николаевки! Я корзину открываю, юбки свои поднимаю.

- Что? женские вещи будешь смотреть, на, смотри, если тебе не стыдно женские вещи смотреть.

Он покраснел весь, он ведь был азербайджанцем, а им это стыдно. Товарищи ему кричат:

- Слушай, иди, не позорься, оставь ее!

Он махнул на меня рукой, сел на коня, они уехали.

Потом иду, стадо овец гонят пастухи, с овчарками. Я думаю, что они медленно идут, обогнать их надо, стала обгонять, овчарки на меня бросились, ноги искусали, кровь идет. Мне не ноги жалко, все чулки изорвали, других нет, как я теперь пойду? Иду по деревне, женщины говорят – иди, помой ноги. Я воды попросила пить, они мне айран дали. Я стала свой мешок поправлять, они переглянулись и вынесли мне хурджин.

- На, - говорят, - тебе удобней будет, ты ведь из дагестанских войск, будешь обратно идти, отдашь.

Так я им и не отдала.

Пришла в Дербент, а там на вокзале таможенники, все вещи осматривают. Не уехать мне. Я пробралась сзади по путям и легла в канаву, она вся заросла лопухами в человеческий рост.

Лежу, слышу, первый звонок, второй звонок. Как раздался третий звонок, свисток, я вскочила и на ходу в поезд! Таможенники поняли, что я их перехитрила - с корзиной, с мешком, из канавы. Бегут, свистят, кричат, машинисту машут, чтоб остановил, но он не остановил. Так я и уехала.

До Баку мне нельзя, думаю - там тоже таможня. И я вышла в Кишлах. Это километров за пять до Баку, и пошла ночью пешком через степь. Страшно! В степи кечи, разбойники. Но вот Бог дал, дошла, никого не встретила.

Баку-то я хорошо знала. Пришла ночью на квартиру к нашему казначею. Исаю Довлатову. Его жена - акушерка, и на дверях написано "Акушерка Довлатова, принимает днем и ночью". Звоню, звоню, они спят, ведь ночь. Наконец открывает сам Исай в подштанниках.

Я говорю: - На, возьми, Исай! - и даю ему мешок с николаевками и баул с бриллиантами.

Как мне давали, не считали, сколько унесешь, так и я ему, не глядя даже, что там за бриллианты, отдала. И чувствую, словно гора каменная с мен свалилась. Все! Они мне постелили, я уснула как убитая. Днем проснулась, встала, вышла из их дома, легкая словно ласточка.

Снова про Сурена и Анастаса

И куда ж ты пошла?

Пошла к Сурену. А он хмурится, ему сказали, что я в Москве с Анастасом сошлась.

Я говорю: - Да нет, не было, что ты так?

И ушла. Ну а потом уж опять мы вместе стали жить.

Сначала я к нему пришла. Они, трое братьев, на веранде спят, а я в его комнате, где он раньше спал. А ночью он ко мне приходит. Ничего не было такого, а просто мы лежим вместе, ласкаем, целуем друг друга. А мать пришла на веранду, его там нет, она тогда в комнату пришла, а мы тут лежим вместе в постели. Она наутро скандал устроила, отцу рассказала.

Сурен им говорит: - Да у нас ничего такого нет, мы так.

Они, конечно, не верят: - Пусть она уходит, позор какой, без брака живете!

Сурен говорит: - Если она уйдет, и я уйду с ней.

И мы ушли с ним на конспиративную квартиру и там жили.

Потом в двадцать первом году Анастас уезжал насовсем и меня уговаривал уехать с ним. Пришел прощаться, на колени встал, просил.

Я говорю: - Нет, не проси, я Сурена люблю, я с ним буду.

Он ушел, ему надо было с родными и друзьями прощаться, а я осталась, сижу на балконе в нашем ЦК. Пришел Левой, говорит, Анастас просит тебя придти прощаться с ним. Я сказала, что уже попрощалась. Он просил, просил, ушел. Потом опять пришел - Анастас просит тебя на вокзал придти прощаться.

Я говорю: - Нет, не пойду. Мы уж попрощались наедине, зачем еще на людях прощаться?

Ни за что не пошла, сколько ни просил.

Потом Левой пришел и говорит: — Ты что? догадалась?

Оказывается, у них план был, уговорить меня в купе зайти прощаться, а там они меня запрут, и поезд тронется. Я рассмеялась.

- Ну уж, не на таковскую напали, так бы он меня и увез! Что ж я бы не вырвалась? если уж я фронт перешла и от всех смертей ушла. Сколько бы он меня из купе не выпускал, выпустил бы, я бы на ходу выпрыгнула!

Анастас потом с дороги письмо прислал, грустное такое на восьми страдах - вот я уехал един... Я его хранила, мне очень жалко его было, а потом Сурен нашел и разорвал его.

Из рассказов Джане 1.06.1960, в декабре 1973, 10 апреля и 13 октября 1981,

бесед со Старковым, 1989

Победа (статья Оли, 1960)

"Все люди мечтают, особенно в свои юные годы. И я с моими друзьями по социал-демократическим кружкам в пятнадцатом году мечтала о свержении самодержавия, о мире, который прекратит империалистическую войну, об осуществленном братстве людей и о торжестве социализма.

О многом мы мечтали тогда. Мечтали о том, что исчезнут городовые и черносотенцы, что амбалы будут сыты, их перестанут избивать, и они будут полноправными людьми, что Баку покроется садами.

Когда приезжаешь теперь сюда после долгого перерыва, то первое впечатление так глубоко взволнует, что мелькает ощущение, будто по ошибке не туда приехала, что это не Баку, а другой какой-то город. И в самом деле не узнаешь ни улиц, ни домов, ни площадей.

Кажется, где-то тут вот должно быть здание второй больницы - по современному мы назвали бы ее поликлиникой, где в комнате фельдшерицы А.П.Давыдовой у ее дочери Лели Давыдовой мы собирались для совместного чтения марксистской литературы, здесь потом читались доклады в защиту пораженческой позиции В.И.Ленина.

Не найдешь теперь на бывшей Гимназической улице и комнаты Миши Лифшица, в которой размножали на гектографе наши нелегальные издания и листовки. Затерялась среди новых улиц, дворцов и зданий и квартира Серго Мартикяна на бывшей Молоканской улице. Или на бывшей Садовой квартира старого большевика, агента "Искры" Александра Митрофановича Стопани, долголетнего руководителя нашего дореволюционного подполья. Там была этажерка с выдолбленными полками и бывшая керосиновая, переделанная на электрическую, "лампа-черт". Это была черная отлитая из чугуна пустотелая голова Мефистофеля. Я уж теперь забыла как именно, но знаю, что и этажерка и чертова лампа имели тайники, которые служили надежным местом хранения нелегальных документов.

Апрель двадцатого года. Кажется, были совсем недавно эти напряженные, тревожные и вместе с тем радостные дни борьбы и победы - дни, в которых терялись грани между днем и ночью, когда не было ни дома, ни сна.

31 июля 1918 года пала наша Бакинская коммуна. Погибли тысячи сынов рабочего класса, сложили свои головы 26 комиссаров. Но возникла Рабочая конференция, и несмотря на то, что в ноябре 1918 командующий английскими войсками генерал Томсон объявил, что "бунтовщиков" будут высылать в Индию, тогда являвшуюся еще колонией британского империализма, 23 декабря 1918 была объявлена всеобщая политическая забастовка. После декабрьской стачки большевики, томившиеся в закаспийских тюрьмах, были освобождены и вернулись в Баку, между тем, материальное положение рабочих непрерывно ухудшалось. Английское командование запретило вывоз нефти в Астрахань. Постепенно переполняющиеся нефтехранилища угрожали рабочим промыслов и заводов безработицей,

нищетой, голодом. К лету 1919 ухудшилось и политическое положение. Деникин развил свое наступление — на севере он рвался к Москве, на юге все ближе подходил к границам Азербайджана.

С осени 1919 большевики вместе с партиями Адолят и Гуммет стали готовиться к восстанию. Была создана глубоко законспирированная военная организация, закупали и привозили оружие из Закаспия и Астрахани, установили береговую радиосвязь с Советской Россией, усилили работу среди аскеров в мусаватских военных частях, создали свою разведку.

В конце апреля 1920 наша партийная организация была объявлена на военном положении, мы организовались по-военному, готовились к выступлению и ждали распоряжения о начале действий.

В ночь на 27 апреля железнодорожники разобрали путь между Кишлами и Баладжарами, чтоб не дать мусаватским частям оказать сопротивление красным войскам. Военный флот был выведен из строя, все замки с морских орудий и береговых батарей моряками были сняты. Радиостанцию захватили силами самих радистов. Рабочие отряды разоружали полицию.

26 апреля у нас на Баилове прошло в напряженном ожидании. 27 апреля штаб нашей Баиловской организации получил команду начать действовать, и в ночь на 28-ое приблизительно около двух часов все наши десятки, которые до тех пор не знали друг о друге, были вызваны с промыслов и около четырех часов собрались на сборном пункте.

В эту ночь мы освобождали из тюрьмы Саркиса и других наших товарищей, в пятом часу утра приступили к разоружению полиции. А в центре был создан Военно-революционный комитет, который предъявил ультиматум. Утром 27 апреля министры ханско-бекского правительства еще подписывали грозные приказы, а в ночь с 27 на 28 апреля они безоговорочно приняли ультиматум, предъявленный им революционным Комитетом, и без единого выстрела сдали власть народу. Али Гейдар Караев впоследствии вспоминал, что 27 апреля в 12 часов ночи Азербайджанский парламент передал власть в руки Военно-революционного комитета. Бронепоезд "Интернационал" почти не встретил сопротивления".

[Из Олиных "Воспоминаний к сорокалетию Азербайджана".]

Как мы оружие из Красноводска везли (беседа со Старковым)

Мы угнали баркас буксирный, нобелевский. На нем мы из Красноводска оружие везли - когда готовили восстание, а восстание не пришлось устраивать, одиннадцатая армия пришла, правительство сдалось без боя.

А оружие заготавливали, его нам дал Куйбышев. Из Ташкента привезли в Красноводск по железной дороге, тот участок был уже в советских руках, уже можно было перегонять.

Команда баркаса была молодежь, большевики, они угнали из Баку этот баркас. Нобель же имел в Баку свои промысла и заводы, пароходы. И вот мы один из баркасов угнали в Красноводск, поставили вторую большую трубу и покрасили, потому что каспийская флотилия была в руках белых.

Чтобы когда мы плыли, издали было впечатление, что это маленький миноносец. Когда мы пришли в Баку, там красных еще не было. Уже потом вскоре пришла одиннадцатая армия. Мы успели все выгрузить, припрятать.

У нас были боевые отряды подготовлены. Это был девятнадцатый год и потом двадцатый, от коммуны ничего к тому времени не осталось. Мы заново создавали, люди были и новые и старые - всякие. Все делалось сими большевиков, Микоян был во главе подпольной труппы. Народа было много, по всем районам.

Наша задача была организовывать Союз молодежи, и мы выпускали газету "Молодой рабочий", нелегальную. Была подпольная типография, но – «Молодой рабочий» мы выпускали за деньги в частных типографиях. Я принесла большие деньги, когда после Москвы через границу переходила между Дагестаном и Азербайджаном - николаевки.

Это было через ЦК, через Стасову. Она вообще руководила всеми подпольными организациями - где только были подпольные организации, это все под руководством Стасовой.

Это кредитки спрессованные такие были, пачками, николаевки царские. Стасова выдала мне их, целый мешок, вещевой мешок... я его провезла под видом постели. И кроме того был баул из мягкой соломы, битком набитый драгоценностями. Бриллианты, сапфиры, изумруды - вот такой баул. Это мне просто дали, никто не считал, и я нигде не расписывалась. Я пронесла все через границу, на Самуре была граница. Это была дагестанская, не советская территория, они были там нейтральными в Дагестане.

Для меня война гражданская кончилась, когда одиннадцатая армия пришла в Баку и там возникла советская власть. Микоян там был во главе. А я сначала была секретарем ЦК комсомола. У нас он не был комсомолом, а был Союз молодежи. А тут стали создавать комсомол.

А потом меня перебросили в Сураханы секретарем райкома партии. А потом мы с Наримановым большую борьбу открыли. Ничего там партийного не было, такой там актив был. И нас отозвали в двадцать первом году, целую группу работников. А потом черный ворон. Как раз тогда Карабах был присоединен к Азербайджану. Было постановление краевого комитета - Карабах в Армению. А Нариман Нариманов со Сталиным перевернули. Уже было постановление, было уже воззвание. Ленин не вмешивался, это все делал Сталин. Берия был в Грузии, он не был в Азербайджане долго. В Азербайджане его посадили в тюрьму. А его Багиров выпустил.

Его посадили как провокатора, а Багиров его освободил. Киров в Тбилиси был в то время постпредом. Он дал телеграмму в штаб одиннадцатой армии: "В реввоенсовет, Орджоникидзе. Сбежал провокатор Берия, арестуйте". И его арестовали в Баку. А потом Багиров его освободил.

А почему, они друзья были?

Не друзья, а просто оба провокаторы, и тот и другой. Багиров же на самом деле служил в земской полиции. А когда советская власть пришла, он переделался. Он провокатор, и тот провокатор. Вот так и получилось, что провокаторы пролезли. Никакой там бдительности не было.

Двадцатые годы, Баку

Советские войска вошли в Азербайджан. Степа в День советизации Азербайджана родился, 28 апреля 1927 года. Заняли советские войска Азербайджан, потом заняли Армению, потом Грузию. Они же были самостоятельные государства. Потому что восстанавливалась в рамках старой Россииской империи территория. Все это постепенно завоевывалось. Они входили в состав России, но это были губернии, это было еще завоевано при Николае Первом.

Были губернии: Бакинская, Тифлисская, Елисаветпольская. Не было при царской империи Азербайджана, Грузии. Не было государственных образований. А когда произошла революция, то создались государства - Азербайджан, Грузия и Армения. Они вошли в СССР. В этом и были разногласия Ленина со Сталиным. Сталин хотел, чтобы все были в РСФСР как автономные области и республики. А Ленин поставил вопрос, что они уже самостоятельные, значит надо организовать Союз советских республик. Они вошли как республики, а не как автономные образования, как предлагал Сталин. В 1922 году закавказские республики вошли в Союз советских республик. Был договор.

Советизация - это войска вошли 28 апреля 1920 года в Азербайджан.

Сразу после установления советской власти мы решили созвать первый съезд комсомола Азербайджана. Уже в мае было создано организационное бюро, которым руководил Борис Бархашев. Съезд открылся 16 июля 1920 года.

Нас с Джафаром Бабаевым и Борисом Бархашевым избрали в президиум. Микоян приветствовал съезд от Центрального Комитета Азербайджана, я - от имени Кавказского краевого комитета комсомола. Мы с Джафаром Бабаевым сделали доклад, как строился комсомол в Азербайджане и что ему предстоит. Впервые избрали Центральный комитет комсомола, и нас всех - Бархашева, Дадашева, Джафара Бабаева, Асланова и меня, выбрали в него.

На съезде присутствовали также Орджоникидзе, Нариманов и Стасова, которая была тогда председателем исполкома Коминтерна. Орджоникидзе от имени Кавказского бюро партии и Реввоенсовета Кавказского фронта сказал: «Мы, старые ваши товарищи, пережившие много от Николаевского и других режимов, от всей души и всего сердца призываем вас к плодотворной работе. Учитесь великому делу служения рабочим и крестьянам, знайте, что на этом пути вас ожидают счастье, слава и победа. Да здравствует молодежь!»

Потом у нас в Баку был первый съезд народов Востока, где выступал Джон Рид.

Пайки

В Баку до революции пирожное сегодняшней выпечки стоило копейку. На следующий день это пирожное стоило полкопейки. А на третий день, если оно не было продано, все эти пирожные третьего дня собирались, и из них делалось пирожное-картошка.

В двадцатые годы, когда пришла советская власть, у нас в Баку сразу не стало ничего есть. У меня были расчесы от ногтей, которые гнили и не заживали. Я пошла к одной знакомой фельдшерице, а она говорит:

- Так ты, наверное, ничего не ешь, вон ты какая истощенная.

Я говорю: - Да.

- А вам же дают.

- А я не беру. Все голодают, а я буду паек брать?

Я Саню Сандлера один раз встретила, он идет веселый, толстый, весь лоснится.

- Ты чего, - говорит, - такая? Я хожу в столовую, там знаешь как наедаюсь.

- А я не хожу, во-первых, сил нет из Черного города туда идти, а во-вторых, стыдно. Что ж, я рабочих уговариваю, что это временные трудности, что надо хорошо работать, а сама буду паек есть?

Мужа Миры Коган, Абрама, назначили в район уполномоченным. Мы говорили, ты откажись, у тебя жена и ребенок.

Он говорит: - От этого как от фронта не отказываются.

И паек тоже не взял: - Как же я буду уговаривать их работать, если сам буду на пайке?

И он заболел белокровием, но этого никто не сказал ему, врачи не знали, просто очень ноги стали болеть. Пришел и сказал, я полежу, и лег у нас - в той комнате, где сейчас тахта, кровать с шишечками стояла. А потом поехал уполномоченным от Серго Орджоникидзе в Киев. И там врачи сказали - белокровие.

Мира туда к нему в больницу приехала. Цветущий весенний Киев, везде сирень продают. Она купила белую сирень и принесла ему. Он положил ветку на грудь, вдыхает ее аромат и говорит - как прекрасна жизнь, как хочется жить! И через несколько дней умер.

А Радочке тогда было пять лет, она тоже заболела - вырезали опухоль на плече и задели нерв, рука не двигается. Мира говорит, она мечется по кровати и никого не признает. Я приехала к ним, и она ни к кому не шла, а ко мне пошла на коленки. Я говорю, дайте спички, и говорю, на, зажги, а она не может этой ручкой, значит, действительно не работает. Но потом летом ее возили на море, и все прошло. А в двадцать лет она все же умерла.

[Джана: Мама рассказывает, и я вдруг явственно почувствовала запах сирени. И подумала, что мы с Радочкой дружили детьми. Когда мамы не было - на Колыме в лагере была, тетя Мира приглашала нас с папой. Я помню, мы идем к ним с Кропоткинской. Квартира в центре, с хорошей мебелью, книгами и еще чем-то, очень культурна против нашей простой жизни. Мы как будто были из разных столетий. Мы играли с Радочкой и казалось могли дружить, ну а потом мы подросли, и стало видно, что она воспитанная девочка из хорошей семьи. И у дяди Сани так же было. Нет, не оттого, что генеральская квартира. Дети, выросшие с матерью, вот что это.]

Знаешь, чем еще так страшна старость? Болезни. Слабость. Но еще груз воспоминаний, они давят меня.

Ну и что? вспомнила и хорошо. Они же всегда с тобой были, всю жизнь.

Но раньше они меня не давили, потому что я была занята другим. А теперь вспоминается все так ярко. Или у меня такое живое воображение? Будто рядом, а никого ведь уже нет. И я говорю прямо себе, ну перестань, вспоминай, не надо, ну я не могу больше, это так тяжело.

Нариман Нариманов

Нас отослали из Баку за разногласия с Нариманом Наримановым.

В двадцатые годы, когда второй раз пришла советская власть, Нариманов завладел особняками. Рабочие ЧОНа - частей особого назначения, протестовали, требовали, чтобы в них были детские дома.

В это время из сорока губерний России привозили тысячи голодающих детей. Вот их туда и помещайте, говорили рабочие. Рабочие выходили с винтовками на улицы, останавливали машины.

- Все из машин выходите на шоссе! Разве мы для этого завоевывали советскую власть?

- А чего вы, здоровые, туда ездите? Вот их туда и помещайте!

Меня вызвали тогда в ЦК, вот что твои рабочие творят!

Нариманов не хотел национализировать землю. Когда мы говорили об этом в Москве, нам сказали:

- Мы это знаем, ничего, пока пусть он будет. А вы пока поработаете в России, наберетесь опыта.

Мы с Суреном пошли в Москве к Молотову в ЦК, который помещался тогда в Доме архитектора, чтобы нас вместе послали, так как нам дали путевки в разные места: Сурену - на Эмбанефть, а мне - в Ленинград. Ну и тогда нас послали в Брянск.

Брянск. Юрий

Там нам сказали: - Знаете что, сейчас у нас партмесячник, помогите нам сначала, нам нужны люди ездить по уездам, вы пойдите к завагитпропу, Кутьин Юрий, он вас направит на работу в уезд.

Мы пришли, его не было, и стали ждать. Я сидела на подоконнике, а Сурен стоял рядом. Юрий потом так описывал эту сцену, что он вошел и обомлел, так он был поражен этим зрелищем. Что он никогда не видел такой красивой девушки.

А он с семьей, с матерью и сестрами переехал из Жиздры, и в Брянске они жили в классе школы. Родились они в Мещовске.

А потом я осталась в Брянске. Сурена послали в Людиново Мальцевского округа начальником завода, а я осталась в Брянске. В субботу или

Сурен приезжал или я ехала к нему, но больше он. Я была очень сильная и часто помогала одной знакомой нести мешок с продуктами. То есть я его и несла все время. Я шла пешком до Радицы Паровозной километра четы, ре, а потом один час езды.

В Брянске я жила с начальником Чека через перегородку. У них родился ребенок, и они оба боялись до него дотронуться. Не знали, как пеленать, купать. Я целую неделю им это все делала.

И потом чуть что они сразу кричат через перегородку: Оля! Оля! Потом им дали новую квартиру, но они сказали, что не поедут без меня. И мне пришлось переезжать с ними.

Больная у Сурена

Однажды я заболела, приехала к Сурену больная, меня всю трясет, температура сорок, вызвали врача, ставили банки. И я оставалась там всю неделю. Я лежу в жару и беспамятстве, но чувствую, что все время открывается дверь и кто-то заглядывает. А у Сурена была экономка от завода, которая все ему делала.

Вот я ее спрашиваю: - Кто это все время заглядывает?

-    Ах, - говорит, - вот я им!

-    Да кто же это?

-    Да так, - говорит, - девки балуются.

Но я все же пристала к ней, и она говорит: - Вы только меня не выдавайте Сурену Хуршудовичу, ведь мы же не знали, что вы жена его, он всегда говорил - сестра, а это все его полюбовницы, он же всякие кружки здесь развел, вот они к нему и липнут.

Он пришел, я не могу, чтобы он дотронулся до меня.

Он говорит: - Давай я сниму банки, дай я тебя переложу.

Я говорю: - Не подходи ко мне.

-    Что с тобой?

-    Не подходи ко мне! - не могу просто, чтобы он притронулся. И потом, чуть температура спала, встала и ушла на станцию.

И потом стала встречаться с Юрием. Однажды Сурен приехал, а Юрий у меня. Он стучит, я говорю, не открывай. Ну он стучал, стучал и ушел. Тогда я испугалась, говорю Юрию, беги за ним. Юрий нашел его на берегу реки, и всю ночь они там сидели и говорили, как быть, и что надо расстаться. И тогда мы с Юрием поехали в Сиббюро ЦК, а Сурен в Туркестан.

Ехать надо было через Москву, чтобы получить там назначение. И вот перед отъездом Сурен сделал предложение Марусе Поляковой, так просто, что вот он тоже не один едет. Уже по пути в поезде он понял, что сделал ошибку. Пришла первая ночь - это Маруся потом рассказывала - а он ушел

из дому и всю первую брачную ночь бродил по улицам. Думал о том, что потерял Олю, так он сказал утром. Другая бы ушла, а она поехала с ним дальше. Но никогда никакого счастья не было. Она была мещанкой, ревновала, придиралась, говорила потом уже в Москве, что все мои трое детей не от Юрия, Юрий так для прикрытия только, а от Сурена. Я как-то сказала, что давай, мол, я поеду к ней с детьми, она увидит, что они беленькие, разве у тебя могут быть белые дети? А он говорит - нет, это невозможно она и тебя и детей с лестницы спустит.

А потом он работал в Минтяжпроме у Орджоникидзе. И его обвинили во вредительстве домны, которая, как потом выяснилось, никогда не останавливалась. Они караулили его и взяли, едва он вернулся из командировки и пошел в ванну мыться.

А до этого в Москве сидел у меня, дети играли в большой комнате, и он говорил, что ты наделала, Оля, это могли бы быть мои дети!

Марк и Юрий

Когда я узнала от женщины, заведующей домом приезжих, обо всех любовницах Сурена, мне так горько стало. Он вечером пришел домой, хочет мне компресс сделать, я закричала: - Не подходи ко мне, я ничего тебе делать не дам!

- Что случилось, Оля, милая, что с тобой?

Он сильный, высокий, схватил мои руки, отводит назад - нет, я сделаю. Я вырывалась, сказала, что буду кричать, он отошел.

Потом я сказала, что заглядывали, это твои любовницы, что они приходят на меня смотреть как на вещь. И через несколько дней еще больная уехала.

Я решила как-то покончить со всем этим, надо было как-то решиться. Я сказала Сурену, что сблизилась с Юрием, хотя тогда еще не сблизилась.

Потом мы поехали все на съезд партии в Москву. Пришли к Марусе Крамаренко, она жила в отеле Континенталь, Гранд-Отель потом он назывался, около гостиницы Москва.

И вот, помню, мы пошли гулять по улицам Москвы, снег шел, и Сурен стал рассказывать мне - ему всегда надо было покаяться! - что когда он был в Ленинграде, У Него был роман с Марусей Барановой, и

она поставила ему ультиматум, что ты разойдись с Олей. Значит уж он какую любовь разыгрывал, если она посмела такой ультиматум поставить, ведь она знала, что мы с детских лет дружим. А он сказал, что нет, это не возможно. Она пошла провожать его и упала в обморок в коридоре.

Мне стало так противно, я говорю: - Зря ты ей так сказал. Ты вернись в Ленинград и женись на ней. Я больше не могу. Мы все равно больше не будем жить с тобой.

Я ушла от Маруси, поехала к Марку. Приезжаю. Марк варит кашку на керосинке, ребенок на горшке сидит. Говорит - она ушла, к Розенпрахту. Это его первая жена, она была врач-психиатр, его бросила, оказывается. И такая негодяйка, так потом за всю жизнь сына и не вспомнила! Когда Марк в войну получил похоронку, он ей позвонил, но она и тогда не пришла.

А потом я попросила его: - Ты сходи в гостиницу, спроси, где там брянская делегация, и привези сюда Юрия Кутьина.

Он привез его. Юрий пришел, озабоченный, смущенный немного. Ну посидели, поговорили, потом он уехал.

Марк спрашивает: - А кто он тебе?

Я говорю: - Товарищ, он любит меня, и я хочу уйти от Сурена к нему.

Марк так стал плакать, меня уговаривать не делать этого. Стал на колени, меня, мои руки целовал, умолял, он ведь тоже меня любил когда-то. Не бросай Сурена. Не сходись с этим человеком. Он очень ему не понравился тогда, Юрий. Он старше тебя, он плохой человек, я прошу тебя, не делай этого.

Когда я вернулась к Марусе, а ночь не ночевала, на следующий день собрались все бакинцы, все стали говорить: - Что ты делаешь? что ты хочешь делать, Оля? разве это возможно?

Но я решила бесповоротно. Я не думала, что я всегда буду с Юрием. Думала только, чтоб уйти от Сурена.

Все-таки это долго тянулось. Год-два. Сурен уже был назначен управляющим. А контора размещалась в Москве, и там ему дали квартиру, он привозил меня туда, показывал, уговаривал, что мы будем в ней жить вместе. Потом он еще устроил без моего ведома вызов в Москву на курсы марксизма-ленинизма. Все так удивились: Оля, почему через нашу голову? нас не предупредила.

А я сама ничего не знаю. Это уж потом я узнала. А тогда не поехала, послали ответ, что отпустить не могут.

Рассказано Джане в августе 1971 и 30.01.1981

Семья Юрия

Их семья, Юрия, была из Мещовска. По отцу они были купцы. У отца их отца в Калуге была гостиница - постоялый двор для извозчиков. После смерти отца они переехали в Жиздру.

Со слов Юрия, дедушка - сын пленного турка и русской девушки. Когда его крестили, то дали церковную фамилию Кутьин. Бабушка по отцовской линии, Анна Исаевна, ходила с клюкой и била внуков - маленький Юрий был бесстрашный, отнял клюку.

Отец, Николай Николаевич, был агентом по продаже швейных машинок Зингер - филиал Зингер. Завод был в Подольске, нынешний Подольский завод швейных машин. Тогда ведь все шили вручную. Значит, он должен был ходить по деревням, городам, уговаривать, что машинку купить выгодно.

У Марии Ивановны было одиннадцать детей: пять сыновей и шесть дочерей. Двое сыновей близнецов умерли в раннем возрасте. Девочки: Ляля, Тамара, Нина, Люба, Вера, Милица - это твои тетки. Мальчики: Юрий, Лева, Николай.

У Ляли, Елены Николаевны, в брачном свидетельстве было написано: урожденная села Шеметово Мещовского района Московской области. Наверное, там же родился и Юрий.

Лева погиб как белый офицер где-то на Колыме. От него сын Гоша. Николай погиб на гражданской войне. От него сын Володя, который жил у тети Милы.

Остался один Юрий. Он кончил педучилище и уехал учительствовать на Дальний Восток, лет двадцати, вроде еще до гражданской войны - он ведь 1894-го года рождения, а война была в 1914.

В это время отец умер, с постоялым двором они разорились, потому что это надо уметь - дешево купить сено, овес, чтобы принимать извозчиков. Мать Мария Ивановна осталась одна с восемью детьми и вызвала Юрия, он приехал, там на Дальнем Востоке познакомился с девушкой Верой и привез ее как жену, но она долго не прожила, будто бы, по словам его матери Марии Ивановны, из-за его несносного характера, и уехала обратно.

Мария Ивановна во время войны познакомилась с пленным турком, сошлась с ним и вместе с ним и всеми детьми уехала в Уральск. Но война кончилась, турок уехал к себе на родину, и она вернулась в Брянск.

Как мы познакомились с Юрием

В это время у нас в Баку была борьба с Нариманом Наримановым, и нас отозвали. Чтобы разрядить обстановку, поработайте немного в России. Мы с Суреном приехали в Москву, к секретарю ЦК ВКП(б) Молотову.

А разве не Ленин?

Нет, Ленин никогда таких постов не занимал, он был председатель Совнаркома.

Поговорили с Молотовым. В чем там у вас разногласия с Нариманом Наримановым? Ладно, говорит, поработайте годик-два в России.

Молотов послал нас в Брянск. Там нам сказали, сначала поработайте так просто, у нас сейчас партийный месячник, поезжайте в Жиздру, там есть Кутьин, он вам скажет, что нужно делать. Юрий был тогда завагитпропом губкома. Мы с Суреном пришли к нему. Он после говорил, что сразу как ты вошла, я понял, что это и есть моя единственная любовь.

Мы ездили по волостям на санях, делали доклады, разговаривали, агитировали за советскую власть, на нас нападали. Тогда, когда мы с ним познакомились, он рассказал, что вот только что от него уехала любимая девушка, Леля Еремеева.

Леля Еремеева была гимназической подругой Ляли, очень красивая блондинка с голубыми глазами. Будто бы они любили друг друга с гимназии.

Она приехала к нему. Она была дочерью полковника и привыкла к удобствам.

Но раз уж она приехала к нему? должна была смириться с неудобствами?

Когда она уехала, она не говорила, что насовсем - что может быть, еще вернется.

Мария Ивановна потом говорила: - Как ты с ним живешь? с ним две жены не ужились, обе уехали, у него жуткий характер.

А он как объяснял?

Он, конечно, не так объяснял. Он говорил, видишь, как я живу, что я мог ей предоставить? ничего. Нетопленая комната и шинель вместо одеяла.

Чтобы угостить меня, он достал из-под кровати таз с замерзшей чечевицей, вырубил оттуда кусок и унес греть куда-то в детский сад.

Он вечно ездил по волостям на санях, как-то на него напали, он отстреливался, чуть не убили.

Потом он уехал в Брянск и стал секретарем уездного комитета партии. Там же в Брянске или в Жиздре были Петр Захаров, Талаев, Гайгеров, которые стали его друзьями.

В Жиздру приехал Михаил Соколов. Петр Захаров был председателем уездного исполкома. Сурен был назначен зампредгубисполкома. Меня - в агитпроп. Юрия - в Севск. Так примерно прошло полгода.

Людиново

Сурена назначили директором Людиновского завода. Машиностроительный завод, турбины изготавливал. Он пришел домой и мне говорит, вот, мол, как - соглашаться или нет? Все же это интересно - промышленность, серьезное дело. От Брянска до Радицы Паровозной недалеко, а оттуда паровозик в Людиново ходит. Ну мы и решили, что будем друг к другу ездить - я к нему, он ко мне. Я говорю, соглашайся.

Так и жили. Потом я в командировке заболела. Воспаление легких. Я приехала к нему в Людиново больная. Лежу в его комнате в Доме приезжих на большой кровати, мне ставят компрессы, банки. Большая комната, лежу за ширмой, а в комнату все время кто-то входит, и ко мне за ширму заглядывают. Все время хлопают двери. Я спросила эту женщину, заведующую домом приезжих, кто это? Она помялась немного, а потом говорит:

- Вы только ему не рассказывайте, тогда я скажу. Видите ли, когда вы приезжали раньше, Сурен Хуршудович не говорил, что вы его жена, а его сестра.

А сейчас-то я лежу на его постели, она уж понимает, что я никакая не сестра, а жена.

- Вы такая красивая, от такой красивой жены...

В общем, она рассказала мне, что это все его возлюбленные любопыствуют на меня посмотреть.

Он был очень интересный человек, музыкальный, он им самодеятельность организовал в клубе, ясно, что все девки на него вешались. Но я тогда этого не понимала. Я не была его фактической женой. Может быть, сказалось то, что я в восемнадцать лет перенесла тиф, когда приехала из Тифлиса во Владикавказ.

Когда он пришел вечером с работы, спрашивает, как я себя чувствую, хочет переменить компресс, я ничего ему этого делать не дала, сказала - не трогай меня. И едва смогла встать на ноги, дошла до станции и уехала к себе в Брянск. И тогда в Брянске я стала более приветлива с Юрием. Я, конечно, видела, что нравлюсь ему.

Сурен и Юрий

Соседями моими были председатель Чека Крумин Николай и его жена Густа, латышка или эстонка. Юрий пришел к ним, я позвала его, стала разговаривать с ним. Я хотела отомстить Сурену и поэтому сблизилась с Юрием, я и ему так сказала. Он был, конечно, оскорблен, что его используют как орудие мести. Он, правда, очень удивился, что я девушка.

Но если ты не была Сурену фактической женой, что ж ему оставалось, неужели ты не понимала? Нет, не понимала. Я думала, что можно и так. И так хорошо, а это необязательно.

И никто не объяснил? Я ни с кем не говорила. Ни с матерью, ни с подругами, что вот так. Не делилась такими интимными подробностями. Все считали, жена и жена. Мы спали всегда вместе, он меня целовал, обнимал, ласкал, а этого я не хотела. Мне казалось, что это лишнее, зачем, когда и так хорошо?

Я сама потом думала, почему так у меня было? Может быть, сказалось то, что я перенесла тиф, у меня не было потом год менструаций, может быть, я отстала в развитии.

Он не настаивал, не принуждал, только спрашивал, ну ты потом, когда-нибудь, будешь? Я говорила, да, потом.

Странно все это. Почему же он тебе не объяснил, что так нельзя?

Не объяснил. Он никогда мне этого не говорил. Может быть, боялся оскорбить, что вот, дескать, он иначе не может. Только рассказывал про свои измены и раскаивался. А может быть, и сам не считал, что иначе нельзя. Сам раскаивался, что не может подождать.

Странно.

Да, странно и непонятно. Я сама, когда вспоминаю, удивляюсь.

А когда вы решили жить вместе?

Что мы будем вместе, это всегда так считалось. А жить вместе мы стали с гражданской войны. Однажды на фронте ночевали в избе, было очень годно, мы легли вместе и с тех пор уже всегда стали жить вместе, то есть и считаться мужем и женой для окружающих. Как-то мы пришли к Миха Цхакая, это старый большевик, товарищ Ленина по Женеве. Сурен говорит: - Товарищ Миха, вы наверное не помните меня?

- Нет, как же, помню, ты - Сурен Шатуновский.

Оля произносит эти слова за Миха с кавказским акцентом.

Миха писал мемуары о жизни большевиков в Женеве, и называл их "мои мемаури".

Сурен всегда спрашивал: - Ну как, товарищ Миха, пишете еще ваши мемаури?

Миха не подозревал шутки: - Пишу.

Но и Сурена мне, видно, терять не хотелось. И все это тянулось года два. Но каждый раз становилось все хуже. Он клялся, божился, что больше этого никогда не будет, что это последний раз, но потом опять повторялись его измены. И он сам рассказывал о них и клялся опять. Я была глубоко оскорблена.

Маруся Баранова

Одной из последних была история с Марусей Барановой. Мы с Шурой Барановым считались как братья, потому что вместе были приговорены к смертной казни: я, Сурен и он.

Нас послали на съезд партии в Москву. Сурен приехал из Ленинграда и рассказал, что там в Ленинграде у него был роман с Марусей Барановой, сестрой Шуры. Он остановился у них и сблизился с нею. Она умоляла его не бросать ее. Он говорил ей, ты знаешь, я с Олей. Оставь Олю. Она упала в коридоре в обморок, он поднял ее, отнес в комнату на диван и ушел.

Мне так противно стало это все. Я говорю:

- Ты вот что сделай, ты возвращайся в Ленинград к Марусе. Как ты мог? Маруся, сестра Шуры, с которым мы вместе под смертью были.

И тогда мы решили разъехаться. Сурена послали председателем совнархоза в Ташкент, а нас с Юрием отправили в распоряжение Сиббюро в Новосибирск, там был председатель ЦК Косиор. Меня в агитпроп, Юрия секретарем райкома.

Маруся Полякова

А до этого еще Сурен был управляющим всем Мальцевским промышленным округом, в Дядьково. Я к нему туда тоже ездила. И прежде, чем ехать в Ташкент, он должен был вернуться туда, сдать дела. Он пришел к Мару-

се Поляковой - просто девушка, которой, может быть, он нравился. Да кому он не нравился? Он всем нравился. И сказал:

- Хочешь, поедем со мной, будешь моей женой.

Маруся согласилась.

Потом он рассказывал, что когда они были в Москве - он получал назначение, он ночью ушел и всю ночь бродил по улицам. Такое его охватило отчаяние, что же он наделал. Олю потерял, зачем-то с Марусей едет куда-то. Ее охватил ужас - привез в Москву, бросил, ушел в ночь.

Утром он пришел и все это ей рассказал. Ей бы отказаться, не ехать с ним. Она поехала. И вся жизнь потом была у них несчастная. Всю жизнь Маруся ревновала его ко мне, говорила даже, что дети не от Юрия, а его, Сурена.

Я ему говорила: - Давай я возьму своих детей и пойду к ней, пусть посмотрит, какие у них белые головки, разве у тебя и у меня могут быть такие дети?

Сурен говорил: - Что ты, не ходи, она тебя кипятком ошпарит.

А Юрий?

И Юрий ревновал. Не только к Сурену. Я многим нравилась. В Новосибирске был в меня очень влюблен Роберт Эйхе, председатель Сибирского ревкома, потом он был член Политбюро.

Моя месть Марусе Романовой

Это всегда так было. Когда мы жили в Баку в двадцать первом году, от Маруси Романовой ушел возлюбленный, она хотела отравиться, я ее очень жалела, утешала, взяла к себе. У нас была квартирка: комната, коридор и кухня. Кухней не пользовались, так как ничего у нас не было. Питались по столовкам. Там и стала жить Маруся. Так он туда приходил к ней. Как они устраивались, не знаю, но он сам потом мне рассказал все.

Зачем же он все рассказывал?

Не знаю. Так всегда было. Потом рассказывает и кается и обещает.

А Маруся тоже потом мне хотела рассказать.

Мы учились в шестом классе гимназии. Маруся заболела туберкулезом, и врачи сказали, что ее может спасти только перемена обстановки.

Они были бедные. Она жила с матерью, их было четверо детей, и они жили в подвале. Отец их бросил, мать, кажется, работала прачкой. За Марусю платил комитет благотворительности.

Тогда очень много умирали от чахотки, в нашем дворе только и слышно было, что снова кто-то умер. Я не хотела, чтоб Маруся умерла.

Мы с Марусей познакомились, когда поступали в гимназию. Мы сдавали экзамены. До тех пор я занималась дома, так считалось лучше, а

в четвертый класс меня отдали в гимназию. За экзамены я получила все личные оценки, а у Маруси были одни тройки.

Но священник гимназии, батюшка, готовил ее к поступлению, и кроме того Маруся была бедная, а Мариинская гимназия брала много бедных, и когда на педсовете решали, кого брать: Шатуновскую или Романову – было одно место, - то решили взять Романову. А я пока опять стала заниматься дома. А перед рождественскими каникулами пришел сторож и принес отцу пакет, что освободилось еще одно место, и во втором полугодии я стала ходить в гимназию. С Марусей я была уже знакома, вот мы и подружились, а она дружила с Марусей Крамаренко.

В четвертый класс Марусю готовила Раиса Николаевна, мать Миши Орлицкого. Тогда еще они не были бедные, у нее был отец, он имел мастерскую, делал какие-то тормоза. Потом он их бросил, в пятом классе, ушел к молодой.

Что же, он их не содержал?

Нет, он, кажется, говорил, чтобы дети приходили к нему за деньгами, а мать не пускала. Да нет, кажется, Маруся ходила за деньгами, но все равно было мало, их было пять человек с матерью. Мать стала прачкой, и они переехали в подвал. Там всегда было сыро от стирки, и Маруся заболела.

Когда педсовет узнал, что отец их бросил, Маруся стала учиться бесплатно, и ей давали бесплатный завтрак. Завтраки всем давали, яблоко, молоко, хлеб с котлетой, а некоторым - по списку бесплатно, и форму, и за учение они не платили, пятьсот рублей в год.

Когда был осмотр из пятого класса в шестой, у Маруси обнаружили чахотку. Тогда многие умирали от чахотки. В нашем дворе было очень много смертей, и все детские гробики носили.

Врач гимназии была Мария Михайловна Короно, она тетка Маруси Короно, матери Вано Сванидзе. Врач сказала, что Маруся умрет и что только одно ее может спасти - если она будет жить в сухой светлой комнате и очень хорошо питаться. Я стала просить маму, чтобы она разрешила Марусе жить у нас, мама не разрешила, и тогда я сказала, что я найду уроки, чтобы Маруся могла оплатить комнату.

И я стала давать уроки, тринадцати лет.

Это была армянская семья, одна девочка Шура училась в нашем классе, а другая, Анюта, была младше. Я только приходила домой пообедать, а потом шла к ним. Я в тот год, помню, даже и учебников не покупала, все уроки у них делала. Мама была недовольна, но что она могла сделать, ведь я же их просила, а они отказали. Мне платили по тем временам большие деньги, тридцать рублей.

Шура ничего не понимала. Я даже сочинение за нее писала, так чтобы оно под разные темы подходило, ей надо было только название изменить написать такое, как на доске, но она даже и этого не могла - напишет что-нибудь не то.

Меня вызывают, почему вы пишете за нее сочинения? И мать ее вызвали. Она входит как-то в нашу комнату, руки в боки. Оля, говорит, я вам тридцать рублей плачу не за то, чтобы Шурочка двойки получала.

А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была, я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут когда я уроки кончу - слышу, свистят. Мать ее говорит - что это? Слышит свист, но не догадается, что это меня свистят.

А отец очень недоволен был - что тебя как собаку высвистывают?

Мама очень расстраивалась, что я так поздно прихожу, что меня дома нет. А что она может сказать, я же просила, она не согласилась. Как-то мы шли с ней по бульвару, она говорит:

-    Что ты думаешь, тебе Маруся потом благодарна будет?

-    Я просто не хочу, мама, чтобы Маруся умерла, сколько уже у меня подруг умерло, я не хочу, чтобы Маруся умерла.

После четвертого класса Маруся Крамаренко поехала в Шемаху, а мы с Марусей Романовой поехали в колонию для слабых детей в Мезенцево. Маруся была смирная тогда, я ее подговаривала огурцы воровать. И мы все спорили по ночам о законе божьем. Я ей пример приводила - Иисус Навин сказал солнцу остановиться. А ведь на уроке космографии мы проходили, что не солнце вокруг земли ходит, а земля вокруг солнца, значит, этого не могло быть.

В гимназии у каждого был свой закон божий. У нас, евреев, был раввин. У армян - тэртэр. У поляков - ксендз, патер католический. У лютеран, вот Нелли Миллиор была лютеранка, пастор. Одна была мусульманка, так к ней мулла ходил.

В нашей Мариинской гимназии, ее учредила императрица Мария, было много бедных, потому что были стипендии для бедных. Были еще гимназии: гимназия Вальда - ходили в голубом, Тутовская - в песочном, в Коммерческой зеленая форма, в Балаханах красная. Еще были Блиновские курсы, заведение святой Нины - заведенки ходили в коричневом.

И вот Маруся поправилась тогда. Потом она стала очень интересной девушкой, волосы русые с прочернью, у нее был уже офицер какой-то знакомый, и в девятнадцатом году он, наверное, давал ей деньги.

Вот что случилось. Маруся Крамаренко заболела чахоткой. Она ездила в Ашхабад узнать что-нибудь о двадцати шести бакинских комиссарах. Их расстреляли в Красноводске, но мы этого не знали, а думали, что их довезли из Красноводска в Ашхабад, и она ходила там возле тюрьмы, чтобы

узнать что-либо о них, и ее схватили и долго держали в подвале, а потом сказали, что выпустят, если приедет ее отец и поручится за нее, что она никакого отношения к большевикам не имеет.

В Баку был мусават. А там были белые. Они обе вступили в партию, Маруся Романова и Маруся Крамаренко, это я их распропагандировала.

Отец забрал ее, но она заболела, и они поехали вместе в Екатеринодар, там жила Маруси Романовой тетка. Там же жила и моя тетка - Дуня, но в это лето я к ней не поехала.

А они поехали, и пока у Маруси Крамаренко были деньги, она платила, потом, видно, деньги кончились. И она сказала Марусе, что пойдет продаст платья. У нее было много хорошеньких платьев. И Маруся купила у нее платья. Когда они приехали, я смотрю, Маруся Крамаренко все в одном платье ходит. Я говорю, где же твои платья? Она и рассказала, что их купила у нее Маруся.

Я так возмутилась тогда, разве так друзья поступают? Если друг в беде, помоги, если у тебя есть деньги, дай ей, будут у нее, она отдаст, или так. Я же, чтобы ее спасти, целый год работала, а она, значит, воспользовалась случаем, платья ее скупила. Я так была возмущена, так ругала Марусю Романову. Она говорит, я не знала. Да, теперь я вижу, вот ты объяснила, я теперь вижу, что это нехорошо получилось.

А потом ее офицер, тот молодой человек, бросил, и она хотела покончить жизнь самоубийством, и я взяла ее к себе, мы с Суреном жили, и устроила на работу, чтобы все время смотреть за нею. А она с Суреном сошлась. Когда мы уехали в Брянск в двадцать первом году, Сурен мне рассказал это, он всегда рассказывал, зачем, не знаю.

Когда мы были с Юрием в Москве, пришли к одним знакомым, она была в соседней комнате. Хочешь, вот говорят, тут Маруся Романова, с нею увидеться? Я не успела ничего сказать, они меня к ней повели. У нее только ребенок родился, она сидит, его кормит и говорит:

- Оля, я перед тобой очень виновата.

Я говорю: - Не надо, Маруся.

- Нет, я должна покаяться.

Я говорю: - Нет, нет, не надо.

- Нет, ты не знаешь, я должна тебе сказать.

Я говорю: - Не надо, Маруся, я все знаю, мне Сурен рассказал.

И ушла от нее.

А потом в двадцать четвертом году мы с Юрием были в Сиббюро ЦК, недолго, полгода, потому что я заболела чахоткой, и мне пришлось уехать в Баку, а он потом приехал. Мы пробыли в Баку до двадцать девятого года, когда нас отправили в Москву.

А тогда как-то раз иду в Сиббюро и вижу, в коридоре сидит Маруся с годовалой дочкой и мужем. Ее на работу куда-то в Сибирь направили, а у них ничего нет, муж - студент. Они написали заявление о помощи и сидят, ждут.

Я говорю, не надо ничего, пойдем к нам. И думаю, вот я тебе отомщу вот это моя месть тебе. Ты мне так, а я тебе так. Я все ей отдала, все, что у меня было: валенки, шубка была коротко стриженая черная, все скатерти простыни на пеленки, все деньги.

Почему? В Сиббюро нам хорошо было, все было, шуба — будет еще у меня, пусть она знает - все ей отдала. Вот думаю - осознай, как я тебе мщу.

Потом много лет мы не виделись. В тридцать пятом году она приходила с дочкой и с мужем в гости к нам, сюда на Короленко. У меня дети еще маленькие, а у нее дочка уже большая была. А потом в сорок шестом, когда я из лагеря приехала, друзья ей говорят: - Оля приехала, пойдем.

А она говорит: - Нет, я не могу, у меня братья в Мининделе, а один послом в Лондоне, мне нельзя. - И не пошла.

А потом уж, когда я в ЦК была, она просилась, что придет, но я сказала, нет, Маруся, теперь не надо, теперь уже поздно. А ты бы как поступила? Зачем теперь уже было?

Да, пожалуй, уже незачем.

А один брат ее, Гриша, погиб тогда же, связался мальчиком с какими-то беспризорными и попал в тюрьму в Ростове-на-Дону, и они убили его в камере - в карты, что ли, играли и проиграли. А мы с Марусей ходили на гипноз, ее загипнотизировали - думайте, говорят, что вы хотите увидеть. И вдруг она как закричит: - Гриша, кровь! Вижу, вижу, кровь, камера какая-то...

А Гриша пропал тогда, ничего не было о нем известно, и она хотела про него узнать. И потом через полгода тетка ее узнала, что его убили в камере беспризорники.

В Баку с Юрием

Все эти переживания, видно, повлияли на мое здоровье. Я заболела чахоткой. Я ездила в командировку в Иркутск, в Черемховский угольный бассейн. Меня там возили, все показывали, собирались показать Байкал, но не тут-то было! свалилась. Больная приехала к Юрию.

Он возил меня в Томск к профессорам. Они сказали: чахотка, нужно вернуться в родной климат, в Баку. Станислав Косиор меня отпустил, и я уехала в Баку. Потом туда же приехал Юрий.

Что было в это время в Баку? Там жила моя мать, сначала я стала жить у нее, потом мне дали квартиру. Отец умер в двадцать втором году от разрыва сердца.

Как-то раз ему сказали, что привезли очень красивый текинский ковер, он пошел смотреть с приятелями, и все они потом заболели черной оспой. Он валялся в заразных бараках, вроде выздоровел, оспины под бородой не были видны, но, видимо, сердце ослабело.

Примерно через полгода он умер. Вышел на балкон, какой-то его знакомый был около. Он сказал: - Что-то мне плохо, прилягу.

Лег в комнате, и умер. Мама была на кухне. Тогда мне Яблонский дал в редакцию газеты радиограмму о его кончине.

В Баку все были очень огорчены, что я рассталась с Суреном. Уговаривали меня, говорили: - Ну что ты, кто из мужчин не изменяет? Он же не Иосиф Прекрасный.

И мама отговаривала меня, говорила, все мужчины так. Но потом все бакинские друзья Юрия очень любили.

Когда Нариманова сняли, и я смогла вернуться в Баку, это был двадцать пятый год, я работала секретарем райкомов разных рабочих районов Баку, меня все знали и любили, и всегда избирали в бакинский комитет партии. Мы вели реконструкцию нефтяной промышленности, боролись против троцкистов и Саркиса, специально приехавшего из Ленинграда, чтобы возглавить у нас в Баку оппозицию - но мы не дали троцкистам завоевать ни одной ячейки. Потом я была одним из инициаторов раскрытия ошибок партийного руководства, у нас тогда был Мирзоян - так называемой атаманщины, зажима самокритики. ЦК поддержало нас, и "Правда" 28 июля 1929 года напечатала постановление об этом и статьи Емельяна Ярославского, но потом вскоре нас опять отозвали.

В двадцать девятом году мы с Юрием уехали из Баку в Москву учиться. Сурен уехал в Закавказский совнархоз. В двадцать седьмом году у нас в Баку родился Степа, а у него в Ташкенте Владилена. В Баку в это время были Арон Новиков, Володя Парушин, его жена Аня. Потом Сурен тоже приехал в Москву. Он был начальник главка в Наркомтяжпроме у Серго.

Как лечили Таню в двадцать восьмом

Сурен выхлопотал, чтобы Таню повезли на операцию в Берлин.

У Тани была саркома, сперва ноги в бедре. Доктор оперировал, не смог отделить опухоль от нерва. Вот, смотрите, показал маме в кабинете. Она видела этот нерв, толстый такой белый канат. Таня сама была врач, понимала все, но соглашалась на операции. Пусть делают, - говорила, - учатся.

Ей их шесть сделали.

Сурен ведь входил в состав Азербайджанского наркомата, он выхлопотал разрешение.

Платило государство?

Нет, где там! Сами. Миша, мама золотые кольца продала, еще были знакомые в Берлине, Шице, Данге, они тоже деньги дали, и мама с Инной и Миша там жили у них. Потом еще Мишу обвинили в незаконных финансовых операциях, что у них марками брали, потом советскими рублями отдавали. Ну опять Сурен вмешался, спас.

Миша потом уехал, а мама еще два месяца оставалась до самой Таниной смерти.

Потом, когда похоронили, отдали ей прах в урне, и они с Инной уехали. Инне два года было, и она тогда научилась по-немецки говорить как по-русски. Мама же уходила, а она с немцами оставалась, ей было все равно как говорить. Потом уже брали всяких гувернанток, старались, чтоб она не забыла, поэтому она так хорошо немецкий знает.

Как я узнала, что меня должны арестовать

А Сурен, когда Степа родился, пришел, сидел-сидел около его коляски, ничего не сказал, ушел. А потом уже в тридцать седьмом году он был у Мирзояна, и тот сказал ему, что видел у Маленкова списки на столе и в них фамилии - мою и его. И Мирзоян сказал, поезжай к Оле, предупреди ее.

И вот он приехал. Юрий поздно возвращался, он до ночи работал, его тоже уже таскали. Там у него латыши работали, их всех брали подряд по списку, а потом уже собирали на них материал. И Юрия просили дать на них материал. Ну мы тогда не знали еще, что их так прямо брали, не разбирая.

Но все равно Юрий говорил: - Что я могу дать на них? Работали, вроде хорошо, нечего мне сказать о них плохого.

А они держали его, все просили: - Ну они же работали у вас, вы можете что-нибудь сказать!

Ну вот мы сидели с Суреном в большой комнате, тогда там ковер был, который сейчас здесь на диване, он тогда еще хороший был, это потом без меня его уж до такого состояния довели. Мы разговариваем, а вы на нем играете.

Сурен смотрел, смотрел, как вы играете, и сказал: - Что ты, Оля, сделала, ведь это мои дети могли быть...

Это было, наверное, первого ноября, за мной пришли пятого, а он в командировку уехал. Я говорила, ну зачем ты поедешь, там схватят, пусть лучше дома заберут. Он говорил, ну уж где заберут, там и заберут, что делать, поеду.

Меня взяли, а его подстерегали, каждодневно приходили к Марусе. Он приехал, только кран открыл, помыться с дороги, они вошли.

В последний год Каганович был отправлен на работу на Украину, а секретарем стал Хрущев. Из меня на него, Хрущева, вымогали показания. Он еще член Политбюро, а на него уже есть показания. Сталин пальцем махнет, и готово!

Вот так я узнала, что меня должны арестовать. Маленкова вызвали к Сталину, а в это время у него Мирзоян сидел. Вижу, говорит, там списки лежат, с надписью "Согласен, Маленков", и в списках вижу: ты и Сурен. Пошел к Сурену - вы в списках, пойди, Олю предупреди, у нее трое детей, пусть мать вызовет.

Это конец октября я уже знала, а взяли пятого ноября. Виза должна быть на всех с дореволюционным стажем. А Мирзояна перед восемнадцатым съездом в тридцать восьмом году в поезде арестовали. А до этого уже город назвали его именем.

Рассказано Джане 30.01.1981, 25-27.10.1981, 30.09.1983, Андрею 23.01.1985

и Н.И.Старкову, 1989

Москва

В 1929-ом году меня вызвали из Баку в Москву учиться на курсах марксизма-ленинизма. По окончании дали путевку, парторгом ЦК в политотдел Московско-Казанской железной дороги. Я, конечно, была вне себя - оставаться в серой холодной Москве, в этом климате.

Было постановление ЦК. Сказали, что надо зайти представиться в МК, так как большая часть дороги проходит по Московской области. Московская область была тогда огромная, она включала и Тулу и Калугу - всего сто сорок четыре района.

Я зашла в МК, спрашивают: - Не хотите ли у нас остаться?

Я отвечаю: - Нет, железную дорогу я знаю, я работала секретарем железнодорожного райкома партии в Баку. В аппарате я работать не хочу.

Отделом руководящих работников заведовал тогда Михаил Каценеленбоген. И представь себе, они все переиграли. Пошли к Кагановичу, Каганович был тогда и секретарем ЦК и секретарем МК.

- А! Я ее знаю, - сказал он.

Каганович знал меня по Брянску. Он приезжал на актив и на губернскую конференцию, а я там выступала. Он и сам со мной говорил. Так они все переиграли.

Короленко. Мария Ивановна

Сперва почти два года мы жили на Балканском переулке в общежитии курсов марксизма. Когда мы въехали в квартиру на Короленко в тридцать первом году, Джана только родилась, там текло со всех стен, мы подставили тазы. Степа заболел воспалением легких. Мы с Настей, твоей няней, ставили керосинки около стен.

Тогда было закончено только это крыло дома, выходившее на улицу, а весь остальной дом еще только строился. Но я согласилась сразу. Мы выплачивали деньги, это был тогда кооператив. А потом квартиру передали ЖЭКу и нам вернули деньги, но это уже были не те деньги - бумажки.

Жили на мою зарплату. Юрий получал мало денег, сперва он учился в МВТУ, а потом пошел работать мастером. Его ставили начальником цеха, но он говорил, как я могу командовать рабочими, если я не знаю их работу? И только после того, как он год проработал на всех рабочих местах, стал начальником цеха, а впоследствии главным механиком, главным технологом, главным инженером завода.

Мы ничего в квартиру не покупали, он сам все делал. Мама привезла и Баку два шкафа, ковер, кровать. Остальное Юрий сам сделал. Вскакивал рано утром, еще так хочется спать. Куда ты, поспи! Нет, не хочу больше. Идет, строгает, мастерит - стол, топчан, шкаф. Всю мебель в доме он сделал сам.

Мария Ивановна жила у нас. Она пожила немного у Ляли, потом опять пришла к нам. Ей хотелось посылать посылки, а Ляля выдавала продукты прислуге на день, и все. А у меня все открыто. Мария Ивановна набирала ящики - крупа, масло, и посылала в Брянск родным. Ляля ведь воспитывалась в детстве у немцев, и у нее все было из-под ключа. А у меня, пожалуйста, она была полная хозяйка.

Родители Марии Ивановны были дворяне, мать - немка, отец, Киселевский, - поляк. Мария Ивановна очень любила читать, к работе домашней не была пригодна. Она могла гладить детям пеленки и бросить закаканную пеленку в чистую стопку. Может быть, читала, может быть, задумывалась.

Когда она жила у Тамары в Ленинграде, то в своей отдельной комнатке во дворе все время писала что-то в тетрадь красивым почерком, свою жизнь описывала.

[Джана: По семейной легенде, которую рассказывала мне тетя Люба в 1960-ых, отец Марии Ивановны был послан усмирять восстание в Польше, и она девятнадцатилетней считалась там первой красавицей города. Там влюбился в нее молодой поляк Владислав, и Мария Ивановна, когда умирала, просила тетю Любу назвать своего сына - тетя Люба будет скоро родить - Славой. И Тамара еще спросила - Владиславом или Вячеславом? Владиславом, - сказала бабушка.

"Вот, и на смертном одре его вспомнила", - говорит тетя Люба. - "За него выйти замуж ей не разрешили. А потом она вышла за нашего отца, твоего деда, Николая".

А как же, говорю, его отчество, тетя Люба?

"Я и не помню его отчества, наверное, Николаевич, потому что его брата звали Константином Николаевичем. Отца родители противились браку с матерью. Не оттого, что не родовита - она родовитая была дворянка, а оттого, наверное, что хотели побогаче. И признали только, когда у нее было уже двое детей, Ляля и Юрий.

Отец наш очень ее любил, но было у него и много других женщин. Когда она обижалась, он говорил, что они для него ничто, и когда шел рядом с ней, не давал ей нести даже зонтик. Он содержал номера в Мешевске, а потом умер, и тогда ее с младшими детьми увез с собой в Уральск турок. Мне было пять лет. Он был пленный турок, очень красивый и очень добрый, и ее очень любил. Через два года ему разрешили уехать к себе в Турцию, и он звал ее с собой. Ты у меня одна будешь, говорил он, хотя, на-

верное, там в Турции у него были жены - не одна, а как положено богатому турку, несколько."

Но ты у меня одна будешь, - говорил он бабушке моей, Марии Ивановне. Какой же она была, родив одиннадцать детей, что могла так понравиться этому турку? А я не помню ни слов, ни присутствия Марии Ивановны, только катафалк перед подъездом. Потом страх зайти в балконную комнату, где осталась стоять ее кровать. Мне было девять лет. Только сейчас, написав эти строки, понимаю, что это та самая белая железная кровать, на которой после войны спала бабушка Виктория Борисовна. Потом я. И после возвращения - мама. Как же долго живут вещи!

И вопреки знаменитому высказыванию - как хрупки рукописи! Тетрадь Марии Ивановны так и не нашлась.]

Калинин. Дети заболели

Первого декабря тридцать четвертого года был актив о смерти Кирова. Я была на нем. Это говорила недавно Маруся Давидович, что мы там встретились.

Потом меня послали в Калинин, в оргбюро ЦК по организации области. Я была беременна четвертым ребенком, но не хотелось говорить этого, просто говорила, что не хочу. Там приходилось ездить на телегах по болотам, оврагам. Сообщили, что дети заболели. Я ехала на машине и думала, вдруг я вас уже не застану?

Джану привезли из колонии прямо на Колодезный к Наумовым с воспалением легких, потому что на Короленко у Алеши был коклюш. Тогда я решила, что больше ни за что. Они звали в обком, я говорила, у меня трое детей, муж. Мужу найдем работу на паровозостроительном заводе, дадим трехкомнатную квартиру. Но я отказалась - ему не по специальности.

Когда вернулась, договорилась, что снова буду работать в МК. И вот назавтра должна выходить на работу. В воскресенье пришли Саня с Цилей и говорят: - Вставай, бездельница, что лежишь? погода какая, пойдем гулять в Сокольники, осень!

Я стала вставать, а подо мной кровь.

Саня говорит: - Что это?

- Да ничего, пройдет.

- Как пройдет? ты же в положении. Юрий, иди за акушеркой.

Увезли в больницу с выкидышем семимесячным. И это там была сестра, которая не приходила.

Партконференции против троцкизма

Коротченко Демьян был тогда секретарь МК, курировал орготделом МК. Заведующий орготделом был Крымский. Я последние полгода исполняла обязанности завотдела вместо Крымского, который занимался в политотделе Испанией.

На районной конференции шла разнузданная кампания, что политработники попустительствуют врагам народа. Например, парторг завода, член ЦК, участвовавший раньше в дискуссии с троцкистами, звонит мне, Голодников:

- У нас на конференции происходит нечто странное. Прошлой ночью арестовали парторга ЦК. Где же я был, дескать? Выражают мне недоверие.

Я иду к Коротченко: - Что делать?

- Сталин сказал: "Не всякий, кто прошелся по одной улице с троцкистами - троцкист".

Так двулично маскировался.

-    Может, вы сами, Демьян, поедете?

-    Нет, бери машину и поезжай на вечернее совещание.

Приезжаю - там буря, разнузданные страсти. Орут, кричат. Кошачий концерт на конференции. Тот был парторг ЦК. Причем здесь парторг завода? Спрашивайте с ЦК. Кто-то хочет разъяснить, ему не дают говорить. Я посидела, послушала час.

Говорю: - Дай мне.

- Приехал представитель Комитета Ольга Шатуновская.

Воцаряется молчание. Я думаю, это благодаря моему уму, оказывается, просто смотрят - выступает молодая красивая женщина. Выступаю, разъясняю.

- ЦК сам разберется, зачем объявлять парторга завода врагом? Орут: - Да нет, он сам враг. Что ж, он не слышал, тот проявлял свои вражеские настроения?

- От имени МК. МК доверяет товарищу Голодникову и считает, что он должен остаться на своем посту. Товарищ Сталин вчера на заседании Политбюро именно для таких товарищей, которые выступают здесь, сказан: "Не всякий, кто прошелся по одной улице с троцкистами, троцкист".

Выносится две резолюции: первая - одобрить, работу считать правильной, вторая - недоверие. За вторую голосует одна треть конференции. Таким образом, прошел в райком. Через неделю арестовали. И так все время. Сидим, смотрим, в таком-то районе намечены такие-то конференции перевыборные...

Дело военных

Следователю было дано задание, покопаться в архивах и что-нибудь найти. Найти документы на Зиновьева, Бухарина, что они агенты царской охранки. А с другой стороны он, Сталин, думал, что уничтожил все документы на себя. Он сам такой и думал, что и другие такие же, что-нибудь найдется. А следователь нашел бумагу на него, что он был агент полиции.

Сталин и сам искал эту бумагу. Когда он был наркомнац, он тоже

такое из архивов убирал, но этой бумаги не нашел. Следователь нашел и пришел в ужас.

Начальником был Ягода, но он весь сталинский. Ягоде он не доложил.

Раньше он работал с Балицким и доверял ему. Он поехал к Балицкому на Украину в НКВД. Украинским военным округом командовал Якир, близкий к Косиору, секретарю компартии Украины. Якир был начальником армии на Украине. Начальник политуправления Гамарник тоже был старый большевик.

Косиор некоторым доверенным лицам сказал, и решили действовать через армию, поскольку у Сталина аппарат НКВД разветвлен повсюду. Ознакомил весь Генеральный штаб, маршалов еще не было: Егоров, Блюхер, Тухачевский, Алкснис, Якир. Поставили в известность начальников военных округов и предполагали в один прекрасный день всем начальникам военных округов двинуть войска и смести всю эту шайку, разогнать.

Но Сталин их обскакал. Наверное, через агентов проведал, и всех начальников военных округов арестовал и потом пошел вниз по линии партийного актива. Потому что на семнадцатом съезде он получил 292 голоса против. Он понимал, что, значит, в областях против него. Значит, надо истребить весь актив. И он истребил 19 миллионов 840 тысяч. Начиная с тридцать четвертого года.

1-го декабря 1934 года было убийство Кирова. До июня сорок первого прошло шесть с половиной лет. Мы нашли сводку по годам, сколько арестовано, сколько расстреляно.

Арестовано 19 миллионов 840 тысяч. Расстреляно 7 миллионов. Вернулась пара сот тысяч из двадцати миллионов. Остальные погибли.

Тридцать седьмой год

В тридцать седьмом году отправили Марию Ивановну с Алешей в Баку, потому что ждали ареста. Она привезла Алешу маме и сказала, что они боятся, что их арестуют. А мама сказала: - А что же вы приехали? Почему же вы тогда уехали? Там надо быть! Взяла Алешу и поехала в Москву. На третью ночь после ее приезда за мной пришли. Потом мама уезжала в Баку к Инне и возвращалась обратно. Письмо, которое через год, в тридцать восьмом, я бросила с этапа из теплушки, слоенное в комочек, дошло на Короленко к маме, она была здесь. Перед самой войной мама уехала в Баку менять паспорт. Варя приехала за Алешей, но в Баку уже было не проехать. Она поехала в Камышин к родным. Туда плавал на пароходе некий Виктор, любовник Веры. Он забрал ее оттуда в Баку. За эту услугу тетя Вера взяла у тети Вари золотой крест. Год Алеша жил у мамы, два у Веры.

Как Мирзоян увидел списки на арест

Левой Мирзоян, он был секретарем ЦК Казахстана, он ждал Маленко в его кабинете, когда того не было. Видит, на столе лежат списки, посмотрел, что за списки? Увидел наши фамилии: мою, Сурена. Это были спики на арест, их дали Маленкову на визу. Он позвал Сурена, сказал ему:

- Ты поезжай к Оле, предупреди ее. У нее ведь трое детей, пусть вызовет мать из Баку, пусть хоть успеет проститься.

Мы сидели с Суреном в комнате, которая теперь твоя, там стояла тахта с ковром, который сейчас у меня в прихожей. Часа три сидели, обнявшись, и все говорили. А на полу играли вы дети. И он говорил, что ты наделала, ты раз рушила всю нашу жизнь, эти дети были бы наши, а теперь жизнь кончается.

Я говорила ему: - Ты не уезжай в командировку, - он должен был ехать куда-то в Новосибирск, Новониколаевск тогда, - тебя схватят в командировке, пусть уж возьмут дома, может быть, мы праздники с тобой вместе встретим. А он говорил: - Нет уж, поеду. Командировка подписана. Поеду. Пусть где хотят хватают. Командировка подписана, надо ехать. Пусть будет, что будет. И уехал.

Меня взяли пятого ноября, а его, видно, караулили около дома. Когда он вернулся в конце ноября или начале декабря, сразу они его взяли. Он успел только в дом войти и чай пил, а в это время ванну ему наливали, как они вошли - значит, караулили около дома. Он успел узнать, что меня взяли.

Я видела документы. На первом допросе - от всего отказывается. На втором - то же. А на третьем сознался во вредительских акциях на таких-то домнах. И протокол особого совещания ноль часов семь минут. Приговор - "Расстрелять". И - "Приговор приведен в исполнение".

Аресты на Электрозаводе

Юрия потом исключили из партии. Он был главным инженером электрокомбината, там пять заводов было. И там очень много работало в свое время латышей, эстонцев, австрийцев.

Была большая забастовка, и из Вены в те годы приехало несколько тысяч австрийцев, социал-демократов, рабочих. Так вот этих людей тысяча или больше работало на этих заводах. Их всех поголовно арестовали.

Юрия стали таскать в НКВД и требовать, чтобы он на них дал материал, что они создали вражеский шпионский центр, что-то типа гнезда.

Латышей, эстонцев, финнов - всех брали прямо по спискам. Родителей брали и детей с четырнадцати лет. Этих детей несчастных ссылали в колонии для малолетних преступников.

Без всяких приемников, прямо в тюрьму. Я сидела в одиночном корпусе, сам знаешь как - огромнейший корпус и вдоль стен железные галереи. А между галереями железная сетка натянута. А вдоль этих галерей - камеры камеры, камеры. Ты не понимаешь, нет? Галереи вдоль стен железные, а из галерей двери в камеры. Я бы тебе нарисовала. Поэтому слышно было иногда. Вот откроют какую-нибудь камеру и слышно. А там ведь битком нас набивали, хотя камеры были одиночные, а набивали по двадцать-тридцать человек, впритык, как селедки в бочке. И вот слышно, что камера детская, слышны голоса. А потом, когда их на этап отправляют, их выводят, слышно же.

Битком набито, это конец тридцать седьмого года. А когда меня перевели в Бутырку, в тридцать восьмом году, в камере было большинство латышек. Их просто брали по спискам. Милиция выдавала списки латышей, эстонцев, финнов. Просто по национальностям брали.

Латышей арестовывали так. У них клуб назывался Клуб латышских стрелков. И членский билет был, на одном углу этого билета - Сталин, на другом - Ленин. Так вот в этом клубе забрали списки, и по спискам их всех брали, и жен и детей. Они оставались в Москве после гражданской войны, из полков латышских. Эти полки сыграли очень большую роль в гражданскую войну. Они железные полки были. Латыши же очень напористые, очень напористый народ.

Во время гражданской войны я была в Закавказье. А когда переходила Фронт, тогда вот видела их в Белгородской области, это было в девятнадцатом году.

Письмо Джане

"Магадан 10 декабря (1939)

Ненаглядная моя дочечка Джаночка! Что же это тебе так не везет? Летом свинку схватила, а осенью ножка заболела! Отчего это с твоей ножкой получилось? Сильно ли она у тебя болела? Как мне грустно, моя родная, что не была с тобой во время твоей болезни. Помнишь ли, как ты заболела воспалением легких и коклюшем, когда была в колонии? А я тогда работала в Калинине, и только по телефону узнала, что тебе совсем плохо. Никогда не забуду тех четырех часов, которые я ехала к тебе из Калинина. Был прекрасный летний день, все цвело кругом и зеленело, а у меня на душе было черно - я так боялась за тебя, за твою жизнь. Наконец, я приехала,

ты лежала на квартире у Наумовых, и ты была жива!

Когда я тебе давала пить - ты нарочно пила медленно и спрашивала меня: -"Когда я кончу пить - ты уедешь, да?" Это потому, что когда ты до этого болела в колонии - я к тебе приезжала из Калинина и торопилась обратно на поезд, давала тебе пить и говорила: "Ну выпей, а потом я поеду". Ты это запомнила и потом в жару повторяла. Как часто я все это теперь вспоминаю!

Милая моя девочка, какая ты большая и серьезная вышла на карточке, где вы втроем. Какие у тебя чудные косички! А платьице в ромашках - очень хорошенькое. Мне бы хотелось, чтоб ты снялась в меховой шубке, которую тебе купил папа. Интересно - как ты в ней выглядишь. Джаночка, в конце сентября я послала вам всем открытки с видами Колымы и платочки тебе и Алешеньке, а Степе - книжку. Получили ли вы их?

Напиши мне, дорогая, выполняешь ли ты мою просьбу - помогаешь ли бабушке по хозяйству? Джаночка, почему никто из вас никогда ничего не пишет о бабушке Марье Ивановне? Как ее здоровье, приезжает ли она к вам? Напишите ей привет от меня.

Степочка мне написал, что он читает, какие кинокартины видел. Напиши и ты мне - об этом. Я как-то видела здесь картину "Руслан и Людмила" по Пушкину. Вот красота какая!

Очень рада, что ты стала заниматься с Алешенькой, это полезно и тебе и ему. Только ты не бросай, продолжай эти занятия с ним. И прошу тебя, моя любимая доченька - не ссорься с ним и не дразни его. Помни, что он еще маленький, уступай ему. Ну, прощай. Пиши мне почаще. Целую тебя много, много раз.

Твоя мама"

Письмо Анастасу

"23 июня 39 г.

Дорогой товарищ Анастас! Я называю Вас товарищем, по-старому, несмотря на то, что полтора года тому назад меня арестовали, как врага народа, и затем осудили на 8 лет исправит.-трудовых лагерей. Несмотря на это - я все та же, какой вы знали меня с 1918 года - коммунистка, готовая отдать жизнь за свою Партию, за дело коммунизма.

Я писала вам уже дважды, но по всей вероятности, письма эти до вас не дошли. —

Последние полтора года перед арестом - 36 и 37 г.г. - я работала в Моск. Обл. Комитете Партии в качестве зам. зав. ОРПО. Заведующим был Крымский (б. помощн, т. Кагановича). Весной 37 г. на Крымского было подано заявление о том, что он скрыл свою принадлежность к троцкистской с позиции 23 года. Вскоре его перебросили начальником Политотдела Черноморского пароходства; в июне его там арестовали.

5 ноября 37 г. Моск. Упр. НКВД арестовало меня. Виза об аресте была положена на присланном из Баку совершенно бессмысленном клеветническом материале - показании какого-то неизвестного мне Фомина. — Самая элементарная проверка буквально в течение нескольких часов выяснила бы его лживость и абсурдность.

Это "показание" обвиняет меня в следующем:

1) в 29 году вела в Баку троцкистскую борьбу против Мирзояна

2.) в 26 году называла троцкистов бузотерами

3.) в 30 году участвовала в Баку в группе Ломинадзе

4.) дружила с Рахуллой Ахундовым. —

Я объясняла, что это именно сам Мирзоян, травивший меня в 29 году за борьбу против него, распространял тогда слухи о "троцкистском характере" этой борьбы, о моем якобы участии в троцкистской профсоюзной оппозиции 21 года и тому подобное.

Просила взять хотя бы № "Правды" за июль 29 года, где было опубликовано решение ЦК Партии о нашей борьбе с Мирзояном.

Просила взять в архиве ЦК решение Бакинского К-та "Об итогах дискуссии в Баиловском районе", из которого ясно видна моя роль в разгроме троцкистов и Саркиса в 27 году в Баку.

Просила документально установить, что уехала из Баку еще осенью 29 года на Курсы марксизма при ЦК ВКП(б), и потому никак не могла участвовать в Баку в группе Ломинадзе. Тем более, что даже действительных участников драки Ломинадзе-Полонского никто не обвиняет в принадлежности к группе Ломинадзе. Я не отрицала, что дружила с Рахуллой Ахундовым, так же, как и многие другие бакинцы, считая его тогда большевиком и интернационалистом; но с 31 года, с момента его отъезда из Москвы - ни разу даже не встречалась с ним.

Кроме "показания" Фомина на следствии фигурировала телеграмма Кавбюро от 21 года о моем отзыве из Баку "за фракционную борьбу".

Я настаивала, чтоб проверили у вас, что это была борьба против Нариманова и буржуазных националистов, а вовсе не троцкистская борьба против Ленинско-Сталинской Партии, как написал Багиров в сопроводительной к этой телеграмме.

Но это, конечно, не сделали.

Единственная проверка, которую, кажется, следствие все же провело, был допрос Саркиса обо мне.

По словам следователя Зайцева, он показал, что я всегда отстаивала генеральную линию Партии.

Следствие, по-видимому, само поняло, что все бакинские "материалы" ничего не стоят. В протоколе моего допроса нет ни слова обо всем этом, несмотря на то, что именно на основании показания Фомина меня арестовали.

В протоколе мне было поставлено 2 вопроса: была ли я завербована Крымским в контрреволюционную троцкистскую организацию, и помогала ли я ему, как секретарь парткома организации МК, скрыть его троцкистское прошлое 23 года.

Я ничего не знала об участии Крымского в троцкистской оппозиции 23 года, пока на него весной 37 г. не было подано заявление. Во время проверки и обмена партдокументов Крымский ни слова об этом не говорил.

Я никак не могла помогать Крымскому скрыть его троцкистское прошлое: на Московской Обл. Партконференции в июне 37 г. т.т. Хрущев и Коротченко в своих заключительных словах заявили о том, что руководству всегда был известен этот факт. Об этом же т.т. Каганович и Жданов дали справку Партколлегии КПК, которая под председательством Ярославского в апреле или мае 37 года разбирала дело Крымского. Именно исходя из этого, Партколлегия КПК не вынесла Крымскому даже партвзыскания, ограничившись тем, что предложила ему самому внести это обстоятельство в свою учетную карточку.

Когда Крымский, во исполнение этого решения, явился в Красногвардейский РК, секретарь РК, Комаров, предложил заведующей учетом, Слемперс. внести это в учетную карточку Крымского, но не сообщил ей, что это делается по решению КПК. Слемперс выполнила распоряжение Комарова, но, чтобы снять с себя ответственность, написала заявление в МК Партии, где сообщает об этом, а в конце обвиняет меня, как секретаря Парткома, в том, что во время проверки и обмена партдокументов я не вскрыла троцкистского прошлого Крымского. Это заявление было разобрано секретарем МК еще до моего ареста. После же ареста его переслали в НКВД. Следователь Захаров, которому я все это говорила, отказался внести в протокол это мое исчерпывающее объяснение.

На всех допросах я слышала только одно: "поймите, что вы отсюда все равно не выйдете. Подпишите лучше, что вы были завербованы - это облегчит вашу участь".

Я не буду в письме останавливаться на методах следствия. Вы знаете меня, тов. Анастас, достаточно, чтоб понять, что ничто не могло заставить меня подписать ложь, и дать материал для обмана Партии. Под конец мне сказали: "ну, что ж, мы обойдемся и без ваших показаний".

Действительно, обошлись.

Вместо того, чтоб признать свою ошибку в аресте честного коммуниста на основе непроверенной бессмысленной клеветы - чиновники и карьеристы (а м.-б. вредители) решили покрыть ее.

В конце декабря 37 г. меня "оформили" очными ставками и "показаниями" двух арестованных работников Москов. Город. Комитета Партии Матусова и Порташникова. Они показали, что лично от меня слышали, что я была завербована Крымским в контрреволюционную троцкистскую орга-

низацию и помогала ему скрыть его троцкистское прошлое 23 года, в обмен на что он помогал мне скрыть мое "троцкистское прошлое 21 года".

Надо допросить Матусова и Порташникова, чтоб установить - каким путем были получены от них эти показания. Одно ясно: люди эти, с которыми я едва была знакома, понятия, конечно, не имели, что в 21 году я была отозвана из Баку телеграммой Кавбюро за борьбу против Нариманова, и что из этого факта можно сделать "троцкистское прошлое 21 года". Узнать это они могли только от следователя.

Арестовали меня 5 ноября, а их показания на меня получены 17 декабря. 21 декабря мне предложили расписаться в окончании следствия. Казалось бы, что эти разоблачения должны стать исходным пунктом дальнейшего следствия, однако на этом оно и было закончено.

Через месяц - 24 января 38 года меня вызвал Нач. IV отдела Моск. Упр. НКВД Персиц. Он сказал мне: "ты должна понимать обстановку. Мы знаем, что ты не была троцкисткой, но ты работала с Крымским и прозевала его. За это ты будешь отвечать. Когда лечат тело от язв, то прижигают не только язву, но и здоровые края".

На мой вопрос - зачем нужны были в таком случае гнусные показания и очные ставки Матусова и Порташникова - Персиц ответил, что дело не в этих показаниях; в заключение он обещал еще раз вызвать меня через 10 дней.

Больше он меня не вызывал. Через 9 месяцев пребывания в тюрьме - в августе 38 г. мне зачитали приговор Особого Совещания при НКВД СССР от 26 мая 38 г. о том, что "за контрреволюционную троцкистскую деятельность" я осуждаюсь на 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

Вот уже 1 год и 8 месяцев, как меня заклеймили и держат в заключении. За это время я много раз писала в НКВД, в ЦК Партии. Не знаю - дошли ли мои заявления по адресу.

Я пишу Вам, потому что Вы прекрасно знаете все обстоятельства - злостное извращение которых привело к моему аресту и осуждению.

Помогите мне доказать правду.

Тов. Анастас, помогите мне снять с себя позорное клеймо врага народа, и снова стать членом нашей великой Ленинско-Сталинской Партии.

(О. Шатуновская)"

[Здесь, как и везде далее, в письмах сохранена орфография Оли. Письмо Анастасу приводится по копии, сделанной Викторией Борисовной, по-видимому, перед подачей оригинала заявления.]

Настя. Колония

Настя тебя любила, но когда родился третий, Алеша, не захотела больше быть, пошла в тридцать третьем году на завод работать. С Алешей была Варя, а у тебя были всякие плохие няньки. Я вас почти не видела, только спящими или по воскресеньям, приходила в десять, уходила в восемь.

Утром ты вцеплялась в меня и кричала - не уходи, не уходи! С каким сердцем я уходила из дому? В колонию брали только с пяти лет, а тебе еще не было трех. Но я пошла и стала просить, что я не могу работать, она кричит, няньки плохие, обижают. Мне разрешили - ты была самая маленькая, с тобой все носились как с куклой.

Но я помню все же, что было грустно...

Грустно, конечно, все отдала, всем пожертвовала. Я об этом столько думала в лагерях.

[И сейчас на глазах слезы. Мам, ну что ты? А я помню, что дразнили они меня за то, что писалась, и куклу мою дверью разбили. Ты привезла, а они разбили. А еще я помню - я смотрю через щели высокого забора, там ров огромный, много-много двигающихся людей, горы желто-красной земли.

Где это было? Они все обнажены до пояса, копошатся, передвигаются - с вагонетками, с лопатами. Палящее солнце, горы земли и словно муравейник из людей. Что это?]

Это мы были с тобой в доме отдыха под Солнечногорском. Тогда канал строился. Юрий все меня ревновал и сердился, что меня приглашают танцевать. Потом совсем рассердился, ушел. Сам он совсем не танцевал.

Из рассказов Джане в августе 1971, 2 июля 1976, 27 октября 1981, 30 сентября 1983

и Андрею 27 января 1984

Пожары на торфе

В тридцать втором году я работала секретарем Мосэнерго, и тогда меня посылали на торф тушить пожары, и я ползла среди болота и дыма, кофточка распахнулась, стал виден выпуклый животик. Один посмотрел и сказал: - Ты что, в положении?

-Да.

-   Так что же ты сюда поехала?

-   Ну послали, я и поехала.

-   Я сейчас же отправлю тебя обратно.

-   Нет, не надо, раз уж приехала.

И Алеша, по-видимому, повернулся в животе, и его обхватила петля, поэтому при родах он вышел весь синий и полчаса не кричал. Они все меня бросили и всей толпой около него крутились, что-то делали, пока наконец раздался не крик, а тоненький писк.

Четвертый ребенок

Потом сразу после убийства Кирова в тридцать четвертом меня послали в Калинин. Работала я там примерно полгода. В Москве - Юрий и трое детей, и была в положении опять. Они уговаривали совсем остаться, пусть и муж приезжает, мы дадим ему работу по специальности. Он приехал, посмотрел - паровозостроительный или вагоноремонтный завод - нет, не по специальности. И я говорю, нет, не могу, не останусь.

Мы пришли в роддом, Юрий не хотел аборт, а я говорю, что нам делать, Насти нет, ты же знаешь... Нам говорят, ждите. Мы сидим внизу, грустные, ждем. Особняк старинный, напротив нас лестница деревянная. И как раз время кормления настало, кормилицам детей несут. На лестницу сверху, по обеим ее сторонам, вышли сестры в белых халатах, идут с младенцами. У каждой два свертка вот так на руках. И вдруг лучи солнца сквозь витраж на них упали, будто ангелы с неба спускаются - мы с Юрием посмотрели друг на друга... и ушли.

Я стала искать работу в Москве. Пошла в МК. Там был мне знаком Крымский. Но самое главное, секретарь был Каганович, а он меня знал. И еще там была секретарь Евгения Коган - жена Куйбышева. Крымский был мне знаком по комсомольской организации, он был там завотделом руководящих органов. Он говорит, пойдешь ко мне замом?

Выкидыш

Я уже оформилась и должна была в понедельник выходить на работу. Кажется, я ему не сказала, что в положении. А в воскресенье пришел к нам Санька с Цилей и говорит: - Ну что разлеглась, смотри день какой, солнце, пошли гулять в Сокольники.

А я лежу еще, что-то как-то плохо себя чувствую.

- Ну ладно, - говорю, - встану, иди выйди.

Я спустила ноги, а Циля говорит: - Что это, кровь? Да?

- Ну ладно, пройдет.

- Да нет, что ты?

Она пошла, Сане, Юрию сказала, они подняли тревогу, приехала скорая помощь.

-   Да вы что? никуда я не поеду, пройдет.

-   Тогда подпишите: "в состоянии смертельной опасности по своей воле отказалась".

-   А какая смертельная опасность?

-   Такая, кровь пойдет, не остановить.

Так потом и случилось. Отвезли в больницу. Лежу, двенадцать человек родильниц. Сестра приходит, простыни подо мной меняет. Обложили льдом.

-   Вы что-нибудь сделали?

-   Да вы что?! если бы я хотела, я бы на пять недель сделала, зачем же я буду на седьмом месяце?

Ладно, обложили льдом. К ночи стало сильнее, я лежу в полузабытьи, больные кричат - у нее кровь под кроватью, вызовите врача! Пришла сестра, выдернула простыню, и что-то на пол шмякнулось. Я говорю: - Что это?

- Да ничего, сгусток.

Собрала этой же простыней лужу под кроватью и ушла, а это плод вышел, без потуг, схватки были, а он маленький и без потуг вышел. Но я ничего этого не понимаю, только чувствую, колокола где-то звонят, и я уплываю куда-то.

А потом уже очнулась от крика, они кричат так ужасно все сразу. Мы ей говорили, мы ей все говорили, а она ничего не делала, это в четыре часа детей кормить принесли, свет зажгли, они меня увидели, как я лежу, такой крик подняли: Умирает, умирает, зовите врача!

Меня на каталку и в операционную. Врач - мужчина, руки вот так держит кверху, и вокруг него сестры, все торопятся, спрашивают:

-    Руки мыть будете?

-    Нет, поздно.

Они не то йодом ему их мажут, не то перчатки одевают, еще про что-то.

-    Будете?

-    Нет, поздно.

-    Нет, поздно. Плод отошел, место осталось. Поздно. Поздно. Подошел, руку внутрь засунул и дернул, и последнее, что помню, весь верх его халата стал красный, и струя ударила в стену. Потом очнулась на другой каталке у стены, под грудями две иглы вставлены, и они туда качают.

Я засыпала, а они говорили: - Нет, голубушка, терпи, ты с того света вернулась.

А потом перевели в маленькую каморку, и там я лежу одна.

Вдруг через несколько дней открывается дверь, и входит целая толпа - все в белых халатах, главврач, врачи и прокурор. Что такое? Оказывается, женщины, которые были со мной, подняли такой скандал, потребовали прокурора. Мы ей говорили, мы ей всю ночь говорили, а она ничего не делала и врача не хотела вызвать.

Они говорят: - Вы должны дать показания, все дали, остались только ваши.

-    И что тогда будет?

-    До пяти лет тюрьмы.

-    Тюрьмы?

-    Да, конечно. Вы же понимаете, она совершила преступление. Вы мог ли умереть. Дайте ваши показания.

-    Из-за этих показаний ее посадят в тюрьму, но я не хочу кого-нибудь сажать в тюрьму.

-    Но вы понимаете, она совершила преступление, вы могли умереть.

-    Ребенок уже все равно умер, а я жива. Нет, я не буду, я не хочу.

И я вижу, главврач радуется, даже сказал что-то. Конечно, ему не хочется, чтобы потом про его больницу так говорили.

-    Так вы не будете давать показания?

-    Нет, не буду.

Они ушли, открывается дверь, и та акушерка прямо с порога падает на колени, целует мне руки.

- Спасибо, спасибо, что вы меня от тюрьмы спасли. Ну я говорю: - Как же это так получилось?

- Все мой супротивный характер виноват, он у меня с детства такой: мне говорят, я всегда наоборот делаю. Чем они больше кричали, тем больше я хотела сделать по-ихнему. Они кричат - врача! а я, нет, не вызову врача. Я сама не знаю, почему я такая, вот теперь чуть до тюрьмы не дошла.

Московский Комитет. Крымский

Ну вот отлежалась немного и вышла на работу. К Крымскому. Потом его послали начальником Политуправления Черноморского флота, этот флот в Испанию возил людей и все. А я стала исполняющим обязанности завотдела и парторгом ЦК и МК, они были тогда вместе, и еще комсомол. Всего пятьсот человек в парторганизации.

Так это же очень много работы?

Да, я очень много работала, все меня любили, потому что я всем старалась добро сделать. Придут - Оля, помоги! - одному сестру надо устроить учиться, другому ребенка в сад, тому материальная помощь, а мне что, жалко? я всем, что могу, делаю.

И на Короленко меня все любили. Я когда шла по двору, все дети бежали ко мне. Я всегда носила красивые блузочки, духи у меня были хорошие, и я каждому давала конфету.

В то время я не понимала, почему Крымский на все трудные дела меня посылал - что они использовали женское обаяние в партийных целях. И действительно, все сложные дела решались.

Крымского арестовали как троцкиста. А меня и Демьяна Коротченко обвиняли потом, что мы во всех районах своих людей сажали, троцкистские кадры. Потому что как раз в это время проходили везде партконференции, и мы повсюду ездили.

Вот однажды звонят из Калинина: - Оля, у нас идет партконференция, выступают, кричат, что Голодникова не перевыбирать, потому что у него на ЖДаРе в секретарях парткома был троцкист, он его поддерживал, что делать?

Я посоветовалась с Демьяном Коротченко, он говорит, ты скажи так: Сталин на днях сказал: "Не всякий троцкист, кто с троцкистами по одной улице прошел", - он любил такие лицемерные формулировки, сам всех сажает, сам говорит так, - и мы Голодникову доверяем.

Я познакомилась со стенограммой выступлений и в докладе обсуждаю все вопросы, которые поднимались о промышленности, сельском хозяйстве, а потом говорю о парторге ЖДаРа, говорю, что его назначило руководство для укрепления завода, как опытного коммуниста.

Крики: - А вы что не знали, что он троцкист?

- Знали, но мы считали его преданным делу нашей партии.

- Ну органам виднее.

- Я хочу сказать, что московский областной комитет полностью доверяет Голодникову и рекомендует его кандидатуру.

После этого голосование, две трети за Голодникова, одна треть все же в - может быть, без моего выступления и больше бы еще было, но прошел. А через несколько месяцев он был арестован.

Последний год Каганович был отправлен на Украину, а секретарем ста Хрущев.

Семнадцатый съезд. Киров

В январе 1934 года, то есть пятьдесят лет назад, был семнадцатый съезд. На съезде было объявлено о торжестве коллективизации - "социализм в деревне" - и конечно было много хвастовства. Но в кулуарах обсуждались большие ошибки, сделанные при коллективизации, гибель скота и падение производительных сил земледелия, приводились конкретные цифры.

Некоторые члены Политбюро собирались в это время на квартире у Серго, в двухэтажном доме у Троицких ворот в Кремле, то есть в непосредственной близости от съезда. Обсуждали Сталина, говорилось, что он ведет себя как диктатор, не считается ни с чьим мнением. Предлагали сменить Сталина и просили Кирова взять на себя руководство партией и страной. Однако Киров отказался, а взамен предложил обратить внимание Сталина, чтобы он изменил свое поведение.

Когда проводили голосование в ЦК, Сталин получил 292 голоса против. Видимо, не только эти члены Политбюро, но и руководители областных делегаций вместе со своими делегациями проголосовали, независимо друг от друга, против него.

Руководил счетной комиссией Затонский. Когда он сообщил Сталину об этом, тот распорядился оставить три бюллетеня против, а остальные 289 сжечь. Против Кирова было подано также три голоса. Это и было объявлено на съезде - то есть три и три.

Я была на съезде с гостевым билетом, и в кулуарах ходили слухи, что Сталин получил много голосов против, хотя сколько - не говорилось. Если был бы хотя 71 кандидат на 70 мест в ЦК, Сталин бы не прошел.

В пятидесятых годах, когда мы расследовали архивы съезда, обнаружилось отсутствие 289 бюллетеней. Поскольку Сталин не знал, кто именно голосовал против него, он уничтожил всех тех, кто был на съезде. Однако двое из счетной комиссии, в которой всего было сорок один человек, уцелели, хотя конечно сидели в лагерях, и один из них дал нам показания о том, что нам было известно по архивам.

Стояло тринадцать урн для голосования, к каждой из которых было прикреплено по три члена счетной комиссии. Итого тридцать девять человек. Двое составляли сводный протокол - это Затонский и Верховых. Уцелели потом из счетной комиссии только Верховых и Наполеон Андреасян. Они тогда же ночью поехали к Кагановичу, который ворочал всеми колесами на съезде: счетной комиссией, редакционной комиссией, мандатной комиссией, и был правой рукой Сталина. Каганович ночью же поехал к Сталину, доложил, что 292 бюллетеня против него.

— А сколько против Кирова? — спросил Сталин.

Каганович ответил, что три. Ну пусть и против меня будет три, а остальные сожгите.

После съезда Сталин вызвал Кирова, откуда-то ему стало известно об этом закулисном совещании. Киров не отрицал своего участия, сказал Сталину и о позиции, которую он занял. Когда собралось новое ЦК, Сталин выступил с предложением переместить Кирова с руководства Ленинградкой парторганизацией на должность секретаря - одного из секретарей ЦК.

Киров пользовался большим уважением в Ленинграде, ясно было, что предложение Сталина имело целью лишить его этой поддержки. Киров это предложение резко отверг. Сталин ответил, что он вовсе не имел в виду смешать Кирова с поста секретаря Ленинградской организации. Пусть Киров совмещает эти две должности. Ясно, что совмещать их было невозможно.

Киров не согласился с назначением, хотя предложение Сталина пленум принял. Киров так до самой своей смерти и не зашел в предназначенный ему кабинет секретаря ЦК.

Вернувшись с пленума, Киров сказал своим близким друзьям:

- Ну теперь моя голова на плахе.

Он понимал, что Сталин его уничтожит. И, действительно, за 1934-ый год было совершено три покушения на него, третье оказалось успешным.

Сразу же после убийства Кирова Сталин со своей свитой приехал в Ленинград и повернул дело так, будто Киров убит "правотроцкистским центром". Этот центр он сфабриковал сам. Его собственноручные записи мы нашли в архиве Сталина: бумага с двумя центрами на двух половинах листа, на которой отдельные люди зачеркнуты и перенесены из одного центра в другой. Все сведения об этом были собраны, а затем положены в архив еще при Хрущеве.

Вслед за убийством Кирова начался разгром Ленинградской парторганизации, а затем и всей партии, интеллигенции и многих активных людей из всех слоев населения, вплоть до самых нижних. Было арестовано двадцать миллионов человек. Таким образом, "съезд победившего социализма" явился поворотным пунктом к этому погрому.

Смерть Орджоникидзе

Зинаида Гавриловна рассказывала. Жили они в Кремле. Дочь Этери и зять были агентами Берия. Всегда все перерыто, все бумаги пересмотрены. Им нашли квартиру в Москве, но пришел Берия и сказал: - Ты что же это дочь из дому гонишь? Ты не гони...

Этери была приемной дочерью, она была подброшена и найдена на ступенях дома, но стала рассказывать, что она дочь Серго от другой женщины, а Зинаида Гавриловна так говорит только из ревности.

Серго был наркомтяжпрома. В самый короткий срок он создал для СССР

тяжелую и оборонную промышленность. На его заводах нашли вредителей. Он послал туда свою комиссию из бывших чекистов, и они привел заключение, что никакого вредительства нет. Потом все равно и тех, кт подозревался во вредительстве, и комиссию арестовали. Шалико Огуджава, отец Булата Окуджавы, тоже был начальником одной из строек. Серго предложили выступить с докладом о вредительстве на февральско-мартовском пленуме. Он не хотел. Киров был уже убит. Он, Серго, видел, что де.лается что-то страшное, но не понимал до конца что.

Как-то - в день накануне пленума - он с утра не встал. Зинаида Гавриловна видела, что иногда он поднимался, в нижнем белье, в кальсонах подходил к столу, что-то писал и опять ложился. Она просила его встать поесть, но он не вставал. Вечером приехал его друг Гвахария, начальник макеевской стройки - детей у Орджоникидзе не было, он любил его как родного сына.

Гвахария говорит Зинаиде Гавриловне: - Накрывайте стол, ставьте самое лучшее - ведь я же гость (по грузинским понятиям!), скажите, что я приехал, меня надо принять, он встанет.

Зинаида Гавриловна так и сделала; накрыли стол, она пошла звать его. А чтобы пройти в спальню, надо пройти прежде гостиную, и она подошла к выключателю зажечь свет, она зажгла и не успела сделать пару шагов, как раздался выстрел. Видимо, он увидел сквозь щель в двери, что зажегся свет, понял, что сейчас будут звать... Он выстрелил себе в сердце.

Она вбежала, и в эту минуту, говорит, его рука с револьвером опустилась на пол.

А на комоде лежало его письмо, он написал все, что он думал, что он не может больше жить, не знает, что делать - это можно только думать, потому что никто этого письма не видел.

Зинаида Гавриловна бросилась к телефону и позвонила своей сестре Вере Гавриловне и Сталину.

Я с Верой Гавриловной тоже разговаривала. Она говорит, я вбежала в спальню, увидела мертвого Серго и бросила взгляд на открытое бюро. Там лежала пачка листков, я схватила их.

Пришел Сталин со свитой. Там же все близко в Кремле, он собрал всех членов Политбюро и пришел вслед за Верой Гавриловной. Сразу спросил, он оставил что-нибудь? Вот, письмо. И все! больше письма никто не видел. Выхватил у Веры Гавриловны из рук эту пачку листков, она не успела их спрятать к себе в сумочку. И сколько мы их ни искали, это посмертное завещание Серго, мы их не нашли. В архиве Сталина их нет и нигде нет.

Дальше Зинаида Гавриловна мне говорит. Они подошли во главе со Сталиным к кровати мертвого Серго, и она в это время сказала: "Вот, не убе-

регли вы Серго ни для меня, ни для партии". И он над неостывшим трупом Серго сказал ей: "Замолчи, дура". Вот все то, что она мне рассказала. Она открыла одеяло на его кровати, когда я была у нее, и показала мне окровавленное белье, это происходило в пятьдесят шестом году, застрелился он, как вы знаете, в тридцать седьмом. И вот она двадцать лет спала рядом с кроватью, на которой он покончил с собой, и под покрывалом - его окровавленное белье.

Серго хоронили. Сталин нес его гроб, а газеты сообщали, что он скончался от сердечного приступа. В понедельник - на другой день, открылся пленум, и на нем выступали Молотов и Сталин. Сталин - о мерах ликвидации троцкистских и других двурушников. Молотов сделал доклад о всеобщем вредительстве - все или почти все парторганизации заражены. Агенты иностранных государств, троцкисты проникли на ответственные посты. А некоторые руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, настолько благодушны и наивны, что способствуют этому...

Рахулла Ахундов

Род Рахуллы был из священников. Ахунд это пастырь, настоятель, духовное лицо, а Рахулла - дух божий.

Когда я вернулась в Баку, Рахулла просил меня быть с ним. Тогда не говорили муж, жена. Он меня любил и раньше, у них даже перестрелка была из-за меня с Анастасом.

Он говорил: - Раз ты все равно разошлась с Суреном, будь со мной.

Я отказывалась: - Нет, нет, говорить так нельзя, ты уже живешь с Фридой.

Они не были женаты, но все равно.

Была бакинская конференция, выбирали кандидатов на пленум.

Все говорят: - Оля, мы будем за тебя голосовать.

А я говорю: - Неверно, надо Рахуллу Ахундова, он азиат, его все знают, уважают. Конечно, характер у него капризный... - и мы провели его на пленум.

Я была в списке - за кого голосуют, тот уходит. Левой Мирзоян сказал тогда: - Ее ведь не было в Баку два года, я думаю, что на этой конферен-

ции мы воздержимся, она не в курсе дела.

Рахулла был высокий, тонкий, интеллигентный, очень образованный, он занимался переводами Маркса на азербайджанский.

Они с Фридой тоже потом приехали в Москву на учебу, а потом его отправили обратно в Баку, секретарем ЦК, он пользовался большой популярностью. Он очень не хотел ехать. Багиров выжил его с секретарей, под предлогом - ты наш ученый, занимайся переводами, мы не будем тебе мешать...

Был съезд, вот уже было заседание, выступал Багиров, это был тридцать шестой год. А в перерыве пришел Рахулла, он был делегатом съезда, ну запоздал, может быть, - и люди в коридорах ему устроили овацию. Пока он шел, все расступались к стенам, освобождая проход, и хлопали в ладоши приветствуя его.

Он прошел в зал, и все, кто был в зале, встали. И те, кто пришел вслед за ним, и те, кто был в зале, кричали: - Рахуллу в президиум! Рахуллу в президиум! Багирову ничего не оставалось, как пригласить его в президиум. Он ненавидел его и до этого, а эта неподготовленная, неорганизованная никем встреча, приветствие, довершили дело.

Очень вскоре после этого Рахулла был арестован. Ему предъявляли разные обвинения: персидский шпион, иранский шпион - он не подписал ни одного из них. Они его буквально растерзали. В тюрьме он был почти год.

Фриду арестовали в тридцать седьмом. У них была няня, повариха, она до самой войны кормила и воспитывала их детей.

Мира Коган тогда ездила в командировку в Тифлис и проезжала через Баку. Она дала телеграмму Фриде, чтобы та встретила ее на вокзале, и они поговорили. За Фридой уже следили, и это стало известно Берия. Мира заведовала тогда сектором ИКП - Институт красной профессуры - в ЦК. Ее вызвал Берия, кричал на нее:

- Вы поддерживаете отношения с шпионкой, с женой шпиона, врага народа! У вас было свидание с ней! О чем вы с ней договаривались? Я сообщу этом в ЦК!

Мира рассказывала, что ей надоели в

конце концов эти крики, и она стукнула кулаком по столу:

- Я официальный представитель ЦК, как вы со мной разговариваете? Если вы не прекратите, я сейчас же свяжусь по телефону с ЦК.

После этого он стал немного тише.

Фрида была красавица, золотистые волосы. Она приехала к нам в Баку из Тбилиси.

[Джана: А я помню ее в то время, когда они все вернулись, что-то удивительное было в ней, будто свет шел от нее. Вот и на карточке - какое кроткое и одновременно смелое выражение лица, глаз!]

Прощание с Суреном

После смерти Серго весь Наркомтяжпром посадили. Багиров был первым секретарем ЦК Азербайджана. Хрущев - секретарем Московского комитета партии. Я работала у Крымского, он был начальником орготдела в МК, я его заместителем. Потом его послали начальником политотдела Черноморского флота. Я стала вместо него.

До Крымского был Маленков. В это время Маленков заведовал орготделом ЦК. Потом в пятьдесят четвертом году Хрущев говорил, что, дескать, когда мы работали вместе с Маленковым, ты была в брюках, а Маленков в юбке, но это, конечно, сильно преувеличено. Хорош ли он был? Ничего. Но формалист, кабинетный работник.

На семнадцатом съезде, в январе тридцать четвертого года против Сталина голосовало около 300 человек. Это побудило его к увеличению репрессий.

Второго ноября Сурен пришел ко мне, сказал, что его предупредил Левой Мирзоян о том, что видел нас в списках. Мы долго, часа три, говорили тогда.

Он говорил: - Что ты сделала, ты сломала, испортила всю нашу жизнь. Эти дети могли бы быть нашими детьми...

А ты что чувствовала тогда? Раскаивалась, жалела?

Что почувствуешь, когда стоишь перед бездной? Это было второго ноября, а пятого ноября за мной пришли. Сурен тогда уезжал в командировку, поэтому его взяли позже, в декабре. А в марте уже расстреляли. Обвинили в аварии на каких-то домнах. И он в конце концов подписал: "Вредительски разрушил домны".

Я видела акт - приговор приведен в исполнение. Потом я попросила поднять документы, когда вышли из строя такие-то домны? Пришел ответ, что и домны никогда из строя не выходили.

рассказы Джане 27-28 октября 1981 и Андрею 2 октября 1983

Арест

Пришли ночью, в час, два. За несколько дней перед этим приехала мама. Когда раздался звонок, мы не знали, за кем пришли - за Юрием или за мною.

Мама спала в маленькой комнате, она пришла. Дети спали в средней, вас не стали будить. И обыск они в той комнате не делали, только в этой. На следующий день пришли, забрали все хорошие книги. А у нас ничего не было, а книги были очень хорошие, издательства Асаdemia, они были тогда дешевые, мы могли их покупать и много покупали.

Следствие. Персиц

Юрия после этого исключили из партии, уволили, он год был без работы. Потом снова приняли, так как был он ценный специалист. Но я этого не знала. На допросах они кричали мне:

-   Твой муж во всем сознался, не то, что ты, гадина!

Соберутся человек десять, машут кулаками, орут.

-   Гнида контрреволюционная, сознавайся, сейчас мы тебе покажем!

-   Водили вниз в подвал, где других пытали, но меня ни разу не били и не пытали. А Марусю Давидович пытали - подвешивали за ноги, раскачивали и били головой об стену.

Орут, орут: - Сейчас мы тебя!

Идут наверх, потом приходят: - Опять не дал.

Разрешения пытать начальник не давал. Персиц. Один раз он вызвал меня к себе, мы были одни в кабинете, и он говорит:

- Я хочу вас спасти, я не дам вас на военную коллегию, а пропущу через Особое Совещание.

-   За что? Чем я виновата?

-   Вы ничего не понимаете, это самое лучшее, что я могу сделать. Военная коллегия - это все! Я решил спасти вас.

Почему он так решил, я не знаю, то ли брат его - он работал секретарем Красногвардейского райкома партии, рассказывал ему обо мне, то ли я ему понравилась, когда он приходил на допросы. Однажды они дали мне подписать отрицательный протокол, это считалось очень хорошо, но я этого не понимала.

Сознаетесь ли вы в том, что вели контрреволюционную троцкистскую деятельность, насаждая в партийном аппарате троцкистов?

- Нет.

Пишут: "Отрицает". Дают подписаться.

-    Помогали ли вы скрывать Крымскому, что он троцкист?

-    Я не могла этого ему помогать, потому что он не скрывал. В двадцать четвертом году на чистке в партии он выступал и говорил, что он принимает троцкистскую платформу, тогда многие ее принимали. И он никогда этого не скрывал, поэтому я не могла ему помогать.

Пишут: "Отрицает".

- Подпишите.

Я говорю: - Что же вы пишете "отрицает", вы напишите, как я вам сказала, что он не скрывал.

Они так обозлились: - Ах ты, гадина, такая-сякая!

Орут, кричат: - Вызовите начальника.

Вот тогда я первый раз его увидела, наверное, он и до этого приходил, только я его не видела, потому что их много, а я без очков.

- Вот, товарищ начальник, до чего эти враги дошли, до какой наглости, ей дают подписать отрицательный протокол, а она не подписывает, куражится.

Вот тогда я его впервые увидела, невысокого роста.

- Сейчас же подписывайте, вы видимо не понимаете, где вы находитесь, что и при каких обстоятельствах следует делать. Вам дают отрицательный протокол, вы понимаете, что это такое?

Вот не помню, кажется, после этого он вызвал меня к себе в кабинет.

Я говорю ему: - Что вы творите, что вы делаете? вы же не врагов сажаете, всех честных партийцев.

Он взял меня вот так пониже локтя за руку: - Если здесь вот у вас язва, что вы будете делать? Вырежете сперва язву, а потом и то, что вокруг нее - здоровое мясо, так и нам приходится делать.

-    Похоже на то, что руку уже всю отхватили.

-    Ну что ж делать, может быть и руку.

Год была в одиночке. Сперва на Лубянке. Потом в Новинской тюрьме - там, где сейчас СЭВ, а за СЭВом гостиница, там тогда деревянные и каменные барачные дома стояли, там и была Новинка. Потом в Таганской. С Персицем - это в Таганской, в одиночке.

Юрия тоже брали в собачники

Когда ведут на допрос, ставят в собачники, такой шкаф, где только стоять можно. На сколько? На час, на два, на сколько им захочется. Когда Юрия брали в сорок восьмом, заставляли, чтобы он подписал, что согласен быть осведомителем - трое суток держали.

А ведь они еще как делают: пуговицы срезают, подтяжки отбирают, ремень, резинки - все сваливается, и так стой. Без еды, питья, трое суток держали.

И он подписал? Конечно. А что ему еще оставалось делать? Он все равно в их руках, арестован, оттуда не выйдет. Подписал. Потом обошел

друзей, сказал, что он с ними порывает и чтобы они к нему не ходили. К Мире Коган приходил и к другим. Только с одним Валерьян Николаевичем продолжал встречаться. Они пили вместе.

Ну И ЧТО?

Так, писал что-нибудь иногда.

[Джана: А я вспоминаю что-то ужасное, но мне непонятное, как папы часто по ночам нет дома, потом он приходит, весь сам не свой, странный, измученный и конечно пьет. Потом бабушка обмолвится иногда, что его опять "туда" таскали.]

Очные ставки

Держат в собачнике, потом выпускают, приводят, дают подписать отрицательный протокол.

Зачем держат? А черт их знает - для устрашения. А может, чтобы с другими заключенными не встретились. Уже после подписания отрицательного протокола устроили очную ставку.

Вообще-то они говорили сами: - Что за птица такая, Шатуновская? Никто на нее давать показаний не хочет.

Всех секретарей райкомов арестовали, каждому какое-нибудь дело пришили, заставляли на себя подписывать и на других. Они подписывают, что делать? когда забьют, кровью исходишь, но на меня отказывались давать.

- На нее отказываются давать!

А двое все же дали.

Устраивают очную ставку. Парташников. Очная ставка Парташникова и Шатуновской. Показания Парташникова. Такого-то числа Шатуновская пришла ко мне в кабинет и сказала: "Ничего, Парташников, не расстраивайся, нас осталось мало, но все равно наша троцкистская организация действует".

- Шатуновская, вы согласны с этим?

- Какая организация? какая чушь это! Парташников, подними голову, посмотри на меня!

Он не поднял.

- Парташников, вы подтверждаете свои показания?

- Подтверждаю.

- Подпишитесь.

- Шатуновская, подтверждаете?

-Нет.

Пишет: "Отрицает".

- Подпишитесь.

Его уводят.

Думаю, а меня зачем оставили? Вводят еще одного. Очная ставка с Ма-

тусовым. Он тоже был у нас секретарем райкома.

Матусов показывает, что во время перевыборной партконференции Шатуновская была выбрана в президиум и сидела рядом со мной и шептала мне на ухо, что надо переходить в их троцкистскую организацию. И в это время она меня завербовала.

- Какая чушь, во время конференции, в президиуме, шепотом, я тебя за вербовала? Матусов, посмотри на меня.

Не смотрит, сидит, замученный, понурый.

- Матусов, вы подтверждаете?

Матусов подтверждает.

Потом, наверное, после этого была встреча с Персицем в его кабинете потому что я спросила его, а зачем же тогда эти очные ставки, эти протоколы?

- Так надо, - говорит он.

Потом уже на пересылках я узнала, что и он и его брат были арестованы и расстреляны.

Потом дают подписать окончание следствия. Следствием установлено, что Шатуновская О.Г. занималась контрреволюционной партийной деятельностью, насаждала в советских партийных аппаратах троцкистские кадры, вербовала в троцкистские организации.

-    Что это? Я не подпишу такое.

-    Подписывайте, подписывайте, - кажется и он был здесь,- так надо.

Общая камера

После окончания следствия приводят в общую камеру. Там встретилась с Марусей Давидович.

Трехэтажные нары. Сто двадцать человек. Десятиведерная параша. Я еще молодая, гибкая была, мне хотелось размяться. Я стану на нарах делать что-нибудь, ноги за голову закину или голову между ног, Маруся говорит: не делай этого, они тебя осуждают, говорят, трех детей оставила, а сама это выделывает.

Один раз нас вели по коридору в уборную, и выносят парашу, человек восемь ее несут. Я никогда в нее не ходила, терпела, я тогда могла раз сутки ходить. И промашку они дали - им не полагается в это время других вести, а они вели, навстречу другая камера валит, и вдруг мне на шею прямо бросается Лиза Борц.

-    Оля, - говорит, - я твоего Юрия видела, его с работы уволили.

Говорит быстро, потому что уже прикладами расталкивают, разгоняют.

-    Из партии выгнали, дети здоровы, мама тоже.

У меня как солнце зажглось. Значит, не арестован. Ну выгнали, лишь на свободе. Я ведь все это время считала, что его тоже арестовали - так они мне кричали, а дети в детдомах.

А еще как-то раз в баньку водили из одиночки. Маленькая каморка, предбанник и крохотный как шкаф душ. В предбаннике охранница сидит и говорит: - Ты что это такая, кожа и кости, как доска вся?

- Дети у меня маленькие остались, а они говорят, что всех забрали и мужа арестовали.

Она нагнулась и тихо, тихо мне шепчет:

- А ты не верь, не верь, они только брешут, всегда так брешут.

Ну а тут уж я точно от Лизы узнала. Она говорит, что за несколько дней перед тем, как ее арестовали, Юрия видела. Она его знала, он приходил к нам, в МК.

Бутырка

Потом нас перевели в Бутырскую тюрьму. И там камера без стола - нам хлеб на пол покидали и бадью с баландой поставили. Дежурные подошли к дверям и говорят в глазок:

-   Возьмите вашу еду.

-   Мы не собаки, с пола есть.

-   А у нас стола нет.

-   Ну и не надо, совсем есть не будем.

Ну это что? это же голодовка. Это они не могут. Посовещались. Выходите все. На прогулку. Погуляли где-то по заднему двору минут пятнадцать. Привели в другую камеру со столом. На нем еду поставили.

А еще разрешали здесь, когда в баню идешь, что-нибудь покупать в счет тех денег, что они отобрали. Ну кто-то из женщин купил желтую майку, ее распустили и стали вязать. Она роздала кому что - кому спинку, кому воротник, кому рукава. Что ни делать, лишь бы делать, все рады. А я научилась крючки из спичек делать. Спичку заостряю крышкой от чайника, она острая становится. Потом натираю мылом и об юбку, она становится как костяная. Я всех крючками снабжала. Вяжем, прячемся за спины.

А один раз в уборной стали мерить кофту, как получилась - там, где кружки, дырки. Все равно через глазок углядели, такой крик подняли. Откуда достали? связь с волей, мы вам еще одно дело пришьем!

Вызывают, спрашивают.

- Нитки? Майку распустили.

- А крючки, крючки костяные откуда взяли? сознавайтесь, чьи крючки?

- Мои.

- Откуда костяные?

- Какие же они костяные, они из спичек.

- Не ври!

- А вы переломите.

Переломили - спички.

-    А как же ты их костяными делаешь?

-    А так мылом натру и об юбку тру.

-    Все отобрали.

Приговор

Потом дают приговор особого совещания. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Подписывайте. Я перевернула листок.

-    Вы что? Вы что делаете?

-    Ничего, я хочу номер дела посмотреть.

Тогда еще такие иллюзии были, что буду жаловаться, писать, номер дела нужен.

- Нельзя этого!

Вырвал у меня бумагу, перевернул.

- Подписывайте.

Но я успела все же углядеть, на обороте зелеными чернилами "Колы" было написано. Значит, Колыма.

После того, как приговор предъявлен, переводят уже в пересылочную тюрьму, она в церкви. Церковь большая, трехэтажная, и на всех этажах нары.

Потом перевели в Краснопресненский тупик - ветка туда подходила железной дороги, и стали в теплушки грузить. Теплушки высокие, ни приступок, ни сходен. Состав был пригнан из Белоруссии. В нашей теплушке были Лена Лебецкая и Нина Улащик, они нам руки подают, принимают нас.

Было это, наверное, в конце октября - начале ноября тридцать восьмого года. Путь весь длился примерно два месяца.

Но еще не замерзло море?

Замерзло, но не совсем. Лед еще мягкий был. Шел ледовой караван: ледокол и наш пароход "Дальстрой" - огромный, трюмы грузами забиты, и заключенные валяются. Три тысячи вмещает.

По дороге кормят ржавой селедкой и хлебом, в котором полно тараканов и все поры забиты тараканьими яйцами.

Следователь Захаров

В тридцатые годы я была парторгом МК по шахтам - по подмосковным угольным бассейнам. Тогда в Московскую область входили Тула, Тверь, Огромная Московская область. Сто сорок четыре района. Поскольку угля было мало, этот бассейн имел значение. Я туда приезжала и спускалась в самые шахты. Разрабатывали пласты толщиной до одного метра, и кое-где приходилось пробираться ползком. Работали отбойными молотками и

кирками. Врубные комбайны только-только появились, и им еще не было разворота. Однажды я пришла в забой. Там работало несколько человек, и это всегда было опасно, когда работали широким фронтом, потому что может обвалиться кровля.

Они, рабочие, и говорят: - Уже крепи трещат, уходите.

А я им говорю: - Пока вы здесь работаете, я буду с вами.

Им, конечно, приятно, что товарищ из московского комитета партии находится здесь с ними. Но вот уже крепи начали ломаться, и мы ушли из забоя.

После того, как я вернулась из бассейна, решали, как поднять производительность? И я внесла предложение, устроить для шахтеров прогрессивку, заинтересовать их и другим тоже.

А в тридцать седьмом году первым моим следователем был Захаров, такой рыжий человек. И когда мы остались с ним одни, он спрашивает.

- Вы меня не узнаете?

- Нет.

- А я был тогда в забое, в Подмосковном угольном бассейне. Когда вы приезжали к нам, и мы все вами восхищались, что вот вы с нами. Неужели, вы - враг народа?

Я ему отвечаю: - Я такой же враг народа, как и тогда. Я ни в чем не изменилась.

Он схватился за голову и вышел из кабинета.

Входят другие: - А! С такой сволочью, с таким закоренелым врагом народа даже следователь отказался работать.

И меня передали другому следователю.

В конце пятидесятых годов ко мне приходили из московской военной прокуратуры два прокурора и сказали, что Захаров работает сейчас главным прокурором московского военного округа и что он хочет ко мне придти, но ему очень стыдно, что он был моим следователем.

Я спросила: - Какой? Рыжий?

- Да, да, рыжий.

- Ну что же, он ведь отказался, он ничего мне не сделал, пусть придет.

Но он не пришел.

В Бутырке после приговора

В Бутырке, когда подписали приговор и стали готовить нас к отправке, один раз привели на ночь в камеру, а на столе лежали книги - и одна была «Отцы и дети», я ее очень любила. Я ее схватила, забралась за выступ стене и всю ночь читала. И словно луч солнечный засветился среди мрака - пока я жива, мой внутренний мир существует, никто не может его отобрать. Книги есть, значит еще можно жить.

Этап, тридцать восьмой год

В дороге давали ржавую селедку и хлеб наполненный тараканьими яйцами, который есть было невозможно.

На одной станции мимо вагона идет начальник поезда, он был страшный пижон, желтые краги и стек. Идет, стеком по своим крагам пощелкивает.

Одна женщина, которая лежала на верхних нарах, говорит ему:

- Посмотрите, каким хлебом нас кормят!

И кинула ему пайку, и сейчас же, не сговариваясь, все протянули ей свои пайки, и все - трах, трах - упали прямо к его ногам. Он, конечно, не нагнулся смотреть, а как заорет:

- Ах бляди, туда их и туда!

Страшный матерщинник, знал ведь, что не блатнячек везет, а политических. И так ругался.

- На три дня на хлеб и воду!

Да и про хлеб он знал - из списанной муки его делали. И вот три дня воды не дают, а до этого ведь ели селедку, пить хочется, жажда мучит. Около Биробиджана пошел дождь, мы свои кружки выставили, с крыши течет черная вода, нам уже все равно. В кружки капает, покапает - выпьем, снова ставим. Пока состав шел, не было видно, а на станции они заметили.

- Убрать! - кричат.

Мы не убрали, они палить из винтовок начали - пули летят в окошко, все с нар соскочили, на пол попадали.

За эту дорогу двое в теплушке умерли, старушки, может и не старушки, а просто постарше, мне так казалось.

И как-то раз не то простудились, не то заболели, врач приходила и всем одинаковые порошки стала давать. Я тоже два взяла. Бумагу с них развернула, у одной женщины в шве был графит зашит, и я маленькими муравьиными буковками письмо маме написала, сложила треугольничек и адрес надписала на Короленко.

Один раз на станции вижу, женщина идет с мальчиком через пути. А конвойные так ходили - туда, обратно, другой - обратно, сюда. Как раз повернулись и к концам пошли. Я подождала, когда она подойдет, и глазами ей показываю и шепчу. Она услышала, подошла ближе, я ей к ногам конвертик этот крошечный, его к хлебному шарику прилепила, чтоб падал лучше - он прямо к ее ногам упал. Она кивнула мне, поняла, мол, нагнулась чулок поправить и взяла бумажку, опять кивнула, глазами только, и пошла с мальчиком.

Мама письмо это получила, оно было в конверт положено и дошло. Ну что там уместилось: "Мама, я жива, везут на Колыму, когда смогу, напишу". Потом еще один раз так же на другой бумажке написала - и тоже дошло.

А почему не папе ты писала?

Не хотела его компрометировать, боялась.

Гнилая речка

А еще такое совпадение. На Гнилой речке - пересылка под Владивостоком - там для женщин бараки, а мужчины прямо в загонах на холодной земле спят. Там всего десять тысяч умещалось, а наш барак на триста человек. Я вышла в загон, облокотилась и смотрю, и женщина тоже там одна стояла. И она спрашивает:

- А тебя за что взяли?

- А тебя?

- А я полька, просто взяли безо всякого и все.

- А где ты работала?

- На АТЭ-1.

Я уж стою, прислушиваюсь.

-   А в каком цеху?

-   У нас начальник цеха очень хороший был, у него жену вот так же забрали, с тремя детьми остался, его из партии выгнали, уволили.

-   Ну а потом что?

-   А потом через год смотрим, идет он, улыбается и говорит - вот я опять к вам работать пришел.

Я слушаю и радуюсь. Надо же, такое совпадение! И он работает опять! Я ей говорю:

- Я и есть его жена.

Она удивляется так: - Вот ведь, говорит, какое совпадение, в бараке триста человек, разве б мы с тобой увиделись да разговорились?

Маруся Давидович на этой пересылке заболела тифом и осталась, нас дальше без нее повезли.

Было там еще на Гнилой речке так, что пошел снег, а они живут все на земле. Мужчины на открытом воздухе живут, а для женщин дали барак. Но несколько дней не давали ничего есть. И заключенные стали кричать:

- Хлеба! Хлеба!

А там огромная была гора - пологая гора, разгороженная колючей проволокой на квадраты - и все заключенные стали присоединяться, и этот крик достиг... Владивостока? Находки? Ну города.

Достиг города, оттуда приехало начальство и распорядилось дать еды и воды заключенным. А все конвоиры говорили: - А что вас кормить? Вы - живые трупы, вас сюда привезли, чтоб вы сдохли.

И так же на корабле, когда везли на Колыму.

Я говорю конвоирам: - Слушайте, в трюмах умирают люди, никто не помогает, лежат все заблеванные.

А они говорят: - Вы живые трупы.

И я выходила как-то на палубу и только там приходила в себя. Забилась за какую-то часть парохода. Волна пятидесятиметровая. Вода же ледяная! Я держалась изо всех сил за снасти, чтобы меня этой волной не смыло

На Гнилой Речке тогда я за водой пошла. Дали нам после этого ржавую селедку, а пить не дают. И приехавшее это начальство распорядилось дать воду. Но за ней надо идти.

Никто не хотел, что ли, идти?

Никто не мог. И я из всего барака одна пошла. Я была здоровая тогда.

Я пошла и принесла на коромысле всем этим женщинам воды, и все пили. А потом на Колыме я носом пила холодную воду, чтоб у меня нос не простужался.

Пароход "Далъстрой"

Пароход "Дальстрой", на нем всегда заключенных на Колыму возили. В войну один взорвался на минах. Не знаю, может кто из команды на шлюпках спасся, а так все погибли. Он же идет не через Татарский пролив, там слишком мелко, а через Лаперузов, мимо Японии. Южная часть Сахалина - японская, и когда пароход там идет, никого даже на палубу не выпускают, чтобы в воду ледяную не прыгнули или знака кому не дали. Ну вот японцы в войну и заминировали пролив.

Из-за шторма мы плыли не десять дней, а две недели. Шторм был не то десять, не то двенадцать баллов - двенадцать это самое большое по шкале.

Все в трюмах валяются, рвут, под себя ходят, сюда же пайки бросают, многие умерли, и мертвые через живых перекатываются, рвота, блевотина, моча, запах такой стоит.

Когда пришли, чтобы в гальюн вести, я одна вышла, больше никто не поднялся.

-    Что? Больше никто не хочет?

-    Вы же видите, у них нет сил подняться. Вы бы мертвых хоть от живых отделили.

-    А! Все вы мертвые будете, вас для этого везут,

Я вышла из гальюна, а конвойных нет, то ли забыли, то ли не стали из-за меня одной ждать. А на палубе драги везли, для промывки, для золотых приисков, огромные, брезентом покрыты. Я туда за брезент спряталась от ветра и там до вечера стояла - холодно и страшно, но все равно лучше, чем в трюме, среди блевотины.

А страшно! я никогда такого не видела. Шторм, волны как горы. Пар ход идет поперек волны, если он потеряет рулевое управление и встанет вдоль - все! волна на него обрушится, и он пойдет ко дну.

Он то идет наверх на волну, то вниз. Когда наверх, еще ничего - все далеко видно. А когда вниз, оказываешься как в пропасти, зеленые стены прямо надо мной, сейчас сверху обрушатся.

Перед ночью ушла в трюм - страшно! Бросает, швыряет, надо же держаться все время, иначе оторвет и полетишь за борт. Потом когда шторм кончился, пришли, мертвецов описали - на каждого дело ведь едет, и за борт сбросили.

Бухта Нагаево

Когда к бухте Нагаево подходили, мне жутко стало, черные зубчатые скалы по всему берегу, словно ворота ада - как предзнаменование всего, что ждет там.

Первое время как приехали, нам разрешали писать и получать письма. Потом нельзя стало - письмо в год. А первое время можно, и мы все сразу писать стали.

У меня шаль кружевная розовая была, я ее за сто рублей продала, и мы на эти деньги телеграммы посылали. У Лены Лебецкой дочка трехлетняя прямо в гостинице осталась, когда ее забирали. Она хотела знать, где она, в каком детском доме? Мы посылали телеграммы по всем адресам, я на это денег не жалела. В конце концов узнали. Потом дочку брат забрал.

Я послала телеграмму маме и Юрию.

Я не знала, что когда Юрий год был без работы, мама продавала свои вещи, и на это жили.

К нам приходила еще до моего ареста Таня Борисова. Сергея Борисова арестовали, и она осталась одна, детей не было. Юрий говорит, чего она ходит, не надо ей ходить к нам. А я говорю, стыдись, Юрий, как это можно, пусть ходит. Мама говорила, что после моего ареста он сошелся с ней, но потом отстранил. Я, когда приехала, говорила, лучше бы ты уж с Таней сошелся, дети были бы присмотрены, как у Христа за пазухой, Таня так их любила.

Секретари московского городского и областного комитетов в то время перед моим арестом были: Корытный, Демьян Коротченко, Евгения Коган, Каганович, потом Хрущев.

Рассказы Джане 2 апреля 1976, 30-31 января и 12 февраля 1981

Пароход в Магадан

Взяли в ноябре тридцать седьмого. Тридцать седьмой год весь здесь по тюрьмам болталась, а в тридцать восьмом осенью только повезли, в теплушках. Месяца два ехали все. Только на пересылке под Владивостоком в этой не то Черной, не то Грозной речке были.

И Лена Лебецкая ехала, и Маруся Давидович, и Нина Улащик. Маруся потом воспалением почек заболела и отстала, а нас из Владивостока в Магадан с последним пароходом отправили. Это был ледовый караван, льды еще не схватились совсем. Вместо восьми дней двенадцать нас болтало. Сначала было ничего, а когда вышли в Лаперузов пролив, шторм начался.

Я такой шторм только раз еще раньше видела, когда я пробиралась в Новороссийск на миноносце.

Тебя тошнило?

Нет, я терпела. Я старалась на палубе быть, это легче, чем в трюме. Хотя на том миноносце какой трюм? там у меня каюта была. А здесь мы в трюме валялись, половина людей умерла, половина валялась, не вставая, сил не было у них уже встать, и рвота, и понос, и трупы через живых людей перекатываются.

Два раза в день на палубу в гальюн водили.

Я охране говорю: - Что же вы делаете? посмотрите, что там в трюме творится, там половина трупов, трупы через живых катаются.

- Ну и что? Вас всех везут, чтобы вы трупами стали, - вот и весь ответ.

Гальюн, это так - загорожены дырки на палубе. А им тоже, конвою, плохо, они не смотрят особенно, я раз и ускользнула, там сзади какие-то агрегаты стояли, покрытые брезентом, везли груз в Магадан, я за них спряталась, а потом туда внутрь под брезент забралась.

Так холодно же! Наверно, ватник был?

Нет, какой ватник, пальто мое домашнее на мне, ну я под брезентом от Ветра прячусь, все равно лучше, чем в рвоте да в блевотине в трюме. Только Страшно очень. Вокруг волны, вот с наш дом. Корабль идет поперек волны, а если руль откажет и только на мгновенье он встанет боком - вал обрушится и конец. Когда он идет вверх на волну, то как на стену карабкается, тяжело так, потом сверху все вокруг видно, словно с горы, а под бор-пропасть. А потом вниз с волны ухнет, и по сторонам зеленые стены сейчас на него опустятся.

А есть давали?

Да кто ж там есть может? Все валяются. Ну кидали конечно нам пайки эти.

Колыма

А в Магадане сначала на лесоповале работали, а потом вот удалось, спросили, кто хочет на автобазу, я себя записала и Лену. Сперва работали в арматурном цехе, потом в электроагрегатном. Но там очень приставать стал начальник Костенко, перевел меня на работу в ночную смену и пристает - я ушла оттуда в отделение главного механика. Но там тяжести надо было таскать, и у меня началось кровотечение из почек. Потом оказалось, что это полипы на матке, и мне их без наркоза прямо так вырезали - теперь на три недели в больницу кладут. И сказали, что надо работать только в теплом помещении, поэтому удалось устроиться в котельную. Там я за всех была: за табельщика, за нормировщика, за бухгалтера, за плановика. Когда я ушла, они четырех человек на мое место взяли.

Потом нас забрали на путину в Армань. А когда путина кончилась, месяца через два, и нас по этапу отправили, то я из пересылки дала знать начальнику котельной Зиновию Михайловичу, и он вытребовал меня опять к себе.

Он очень хорошо ко мне относился, а когда нас освободили в мае сорок шестого, то заставляли заключать договор на два года в Дальстрое, потому что иначе паспортов не давали, а без паспортов жить нельзя - пограничный город.

А Зиновий Михайлович говорил: - Не заключайте, это обман, не на три года, на всю жизнь.

-    А как же жить? ведь нельзя тогда.

-    А вы, - говорит, - идите в наш дом для аварийного персонала, дом под моим началом, там никто вас не найдет.

Там я жила и работала: готовила, убирала, стирала, гладила для аварийного персонала - они меня так полюбили, так горевали, когда я уезжала, все провожать меня пришли. Я им тараканов вывела. Мне дали кусок из котельной, которым накипь из котлов удаляют, я хотела чайники почистить, а пока положила его под тумбочку, смотрю и вижу, что из тумбочки полоска по полу тянется - дохлые тараканы. Они приходили есть - лакомство это для них. Я переносила этот кусок из комнаты в комнату и так их всех повывела.

Обратно ехали тоже в трюме, но совсем по-другому, чисто. Не помню чтоб были уголовники, вроде одни политические. Соломки нам постелили, мы на соломке лежали, Нюта Иткина тогда со мной ехала. На этот р не до Владивостока плыли, а до Находки. А оттуда на пятьсот веселом. Там уже в поезд уголовники садились. Помню, я пошла на станцию что-то купить, а когда вернулась, Нюта сказала, что уголовники хотели твои вещи забрать, я не дала.

Сколько ехали? Месяца два с половиной.

Автобаза

[Джана: Я спросила вчера - сколько ты была на автобазе и сколько в котельной? Нет, не с этого началось. Я спросила: мама, а тетя Дуся пишет? Нет, не помню начала. Но мама сказала так.]

Значит, всего я сидела восемь лет вместо семи. Год проболталась по тюрьмам, и дальше лет пять на автобазе и года три в котельной. Значит получается, что на автобазе - с тридцать восьмого по сорок третий, а остальные в котельной.

В лагере говорят, нужно тридцать женщин на грамотную работу, на автобазу. Я и решила записаться, и Лену записала. Все-таки работать на предприятии. Некоторые говорили - ох это на трассе. А я думаю - ну и пусть, лишь бы на предприятии работать. На трассе? Кто ее знает, может и на трассе. Шестая автобаза. Так мы знали, что автобазы в городе. Ну а кто их номера знает? пятая, шестая...

Вот повезли. Это ведь не объявляют, поедете туда-то. А просто выкликнули по списку - выходи, садись в грузовик. И действительно везут за город, ну может и правда на трассу.

Нет, просто эта шестая автобаза была за пределами города. Две недели мы там жили. Они хотели, чтобы мы там жили, мы тогда в их распоряжении, а если в женском лагере, тогда не в их. Женщин на Колыме мало, и тут сразу многие сошлись с мужчинами, это не понравилось начальству -проституция. Когда нас привезли обратно, многие лагерные придурки пришли к воротам и кричали - проституток привезли!

Ерунда это конечно, какие проститутки?

И потом уж вы в лагерь ездили?

Нет, пешком ходили, это не очень далеко было.

Потом Новые Гаражи. Те за рекой. Это когда нас к АРЗу, авторемонтному заводу, присоединили, автокомбинат стал.

Иван Иванович Авик был механиком на автобазе. Он умел делать очень точные вещи. Взяли его из Ленинграда. Обвинили в пособничестве восставшим. Можно сказать, сами спровоцировали. Организовали войска по борьбе с восставшими, он в них участвовал, а потом обвинили.

Ему срок был с тридцать пятого до сорок третьего. Сначала он был на золотых приисках. Каждый день норма была, сколько руды достать. А кто нормы не выполнит, того не выпускали. Ну он все же поднялся наверх, может пустят, а они его прикладами вниз скинули. Шурфы это не

шахты, там холодно. Теплее, конечно, чем на улице - не сорок градусов, но холодно. Лестницы приставные, вот он по ним поднялся а они скинули.

Он упал вниз, потерял сознание и лежал там несколько часов обмороженный, пока какие-то другие заключенные не осмелились его все же вытащить наверх. После этого он болел очень. А потом его взяли на автобазу, потому что он был такой механик, что мог сделать все.

Он очень любил меня, и когда появился Доминик, стал ревновать и уехал на трассу.

Доминик

С Домиником познакомилась сразу, как пришла на автобазу. Зашла как-то в красный уголок, а там стоит книга Франка о Сервантесе, я сразу ее взяла и стала смотреть. А Доминик стоял рядом, увидел и говорит:

-    Что это, хорошая книга?

-    Да, - говорю, - очень хорошая и урок мужества всем нам, потому что он же был среди мавров в Испании.

Доминик говорит: - Ну тогда я за вами читать буду.

А потом мы с Леной стоим в очереди, еду получать, и говорим между собой, что, мол, жаль, что мы Нину Улащик не смогли тоже сюда затащить, а Доминик стоял сзади, услышал и говорит:

- Что? Нина Улащик тоже здесь?

Так мы и познакомились. У меня коса была длинная, а заколоть нечем, потому что все шпильки отбирают. Он говорит:

- Приходите ко мне, я вам сделаю.

И действительно сделал. А Нины Улащик брат, тот, который потом стал доктором наук, был женихом его первой жены, Доминика. И он всю семью Улащиков хорошо знал.

Когда он вернулся и стал искать жену, то оказалось, что их всех - и ее вместе с ребенком - согнали в церковь и сожгли.

Доминик изобрел какие-то жиклеры для машин, которые работали на морозе, за это у него была мастерская при автобазе. Начальство получил премию, а его не отметили даже благодарностью. Он с ними поругался - дядя Саня всегда говорил о нем "занозистый панич" - они устроили обыск,

нашли бумажки, в которых он все время продолжал расчеты. Они ничего в них не понимают, но видят - тетради, много тетрадей с записями. Пригрозили, что ушлют на рудники.

Он пришел ко мне и говорит: - Оля, что делать?

А мы еще раньше говорили, что если бы он послал то, что он изобрел - о ракетах, война же шла! - то его сразу же отсюда бы вызвали.

Я говорю: - Посылай.

- Но ведь я тогда с тобой больше не увижусь, мы расстанемся, меня увезут отсюда.

- Ну а если тебя на рудники увезут, разве ж мы не расстанемся?

Я отредактировала ему, и мы послали письмо с вольным, тот опустил его прямо в Спасской башне Сталину. И ровно через месяц, день в день, за ним приехали и увезли его. Он был в тюрьме у Королева. Их освободили раньше - еще в войну или сразу после войны. Он говорил, что искал меня, но я не очень этому верю, потому что если бы искал, нашел. Если я люблю, я где хочешь найду.

Но он говорил, что искал. Что сперва он, конечно, искал жену, а когда не нашел, то стал искать меня, написал на автобазу, а ему ответили, что я умерла.

Это когда меня с автобазы на двадцать шестой километр отправили, я, действительно, тогда чуть не умерла и на автобазу больше не вернулась, потому что мне дали заключение, что на тяжелой работе нельзя и в холоде. И меня отправили в котельную.

А он потом уж нашел меня, когда я вернулась и работала в КПК. Он увидел подпись под некрологом, сперва Микоян, потом Шатуновская. Пошел к брату Микояна, Артему. Я, говорит, знал на Колыме Ольгу Шатуновскую. Это, говорит Артем, она и есть. И он прямо из кабинета Артема мне в кабинет позвонил.

А он за это время женился на своей троюродной сестре Ростиславе, и у них родился сын Стасик. Ему было тогда уж лет одиннадцать. Ростислава ушла от него, оставила ему Стасика, он показывал мне ее письмо. Он говорил тогда, давай, мол, будем вместе, звал, приезжай ко мне. У него была пятикомнатная квартира, но сам же говорил, что Ростислава стала опять бывать у них. И даже ночевать.

- Нет, не у меня, - говорил он, - а в спальне Стасика.

Ну как я поеду в дом, где бывает другая женщина, тем более бывшая жена?

А тут еще дядя Миша сцены устраивал. Обманом у Стасика достал телефон Ростиславы, поехал к ней, стал говорить ей, что ее муж отбивает у него любимую женщину. Ростислава говорит, он такой, я поэтому и

сошлась с ним. И мне стал говорить, с кем ты связалась, вот и жена его говорит, что он негодяй.

Я ему говорю: - Не беспокойся, я его раньше тебя знала, мы еще на Колыме познакомились.

Я тогда очень на дядю Мишу рассердилась.

- Вот, - говорю, - чем ты мне за все добро заплатил.

[Джана: Мне не нравились эти мамины слова. А за какое добро, думала я. А его любовь - не добро? Отказала ему от дома. Он год почти не бывал. А с Домиником все равно уж все расстроилось. Мне помнится что, действительно, Доминик испугался тогда дяди Миши, может испугался, что тот и до работы его доберется, за карьеру свою. Но и к маме он очень ходил, когда у него неприятности были, это дядя Миша правильно говорил, а потом все уладилось. Дядя Миша тогда все вызывал меня, жаловался — вот, Джанка, как твоя мама меня теперь видеть не хочет!]

Потом он на Лизе женился. Да что там, все правильно, конечно. Ну как бы это все было? Теперь я - старая развалина, а около него молодая здоровая женщина. И тогда все это не для меня было. Лиза рассказывала, что когда он ее привел в дом, Ростислава придет в комнату, сядет на постель и говорит - это моя. А Лиза тоже сядет и говорит — нет, теперь моя. Нет, это только современные женщины так способны, я не могу.

Ну да, но хоть бы дружба осталась. А то и этого нет. Он не приезжает никогда. Пишет: "всегда любящий тебя Доминик". Один раз так было - он поехал ко мне и с полдороги вернулся. Почувствовал, что не может ехать. И с тех пор больше не приезжает, только письма присылает или то телефону разговаривает. Почему вернулся? что он там в это время почувствовал? кто его знает, сложный он человек.

Но вот, видишь, как все получилось. Лиза тогда, чтобы он о Стасике не грустил, детей взяла, такие были славные карапузы, а вот какие бандиты выросли. Теперь они их в дом не пускают. Она к Стасику ревнует-обижается, что он ходит. Доминик уже говорит, давай разведемся. Она ко мне прибежала, что делать?

Я ему звонила. Ты, говорю, с ума сошел. Да, говорит, это я с ума сошел.

В кузовном цехе

Потом запретили нам, заключенным, работать на легкой работе - писать, считать. Пусть на тяжелой работают. Мой начальник все меня скрывал, говорил, что я на тяжелой. А мне говорил: - Вот тебе фартук, как кто придет, ты сразу фартук надень, и руки в керосин сунь.

В мойку, где детали лежат, будто я мойщица. Ну а потом не уследила: кто-то из лагерных придурков пришел в комнату, а я сижу, пишу. Такой крик подняли! пришлось мне в другой цех перейти, роторы мотать, конденсаторы делать.

Этот станиоль и так в руках рвется, а еще надо его скручивать и засовывать.

Я говорю: - Ой я не могу.

- Ничего, - говорят, - Оля, научишься.

И вправду научилась, стало получаться.

А потом в кузовном цехе работали, кузова шили.

Вот грязь ужасная. Эти кузова сверху накрывают машину, а если авария или что, их шофер прямо на землю бросает. Не будет же он на студеной земле под машиной лежать. А их надо чинить. Мы мешок под подбородок подвязывали, все в грязи, руки по локоть в грязи.

А потом пришли новые материалы, вата, новые кузова шить. И это все передали куда-то, а я стала работать в отделе главного механика. И оттуда пришлось уйти, потому что начальник стал очень приставать. Света и так нет, там ведь всю зиму темно, и электричество часто гаснет, а он еще нарочно свет выключает.

Позовет к себе: - Оля, пойдите ко мне в кабинет! - свет выключит и начнет лапать.

На двадцать пятом километре кайлили глину. Это с автобазы, значит, нас посылали. Раньше, в начале войны, там был госпиталь. Врачиха делала уколы хлористого кальция в вену. Если попадет, то трясет и начинает жечь слизистые оболочки, а если мимо, то рука отнимется.

Поэтому она делала сама и все спрашивала:

- Ну как, трясет, жжет?

Значит, попала.

Стланик

У меня и так зубы все целы, вот только сейчас падать начинают. У других там прямо с корнями вылетали. Потому что я стланик пила, а они не хотели - он горький, и еще он мочевой пузырь раздражает, но я терпела. Идешь на ужин, сидит одна, ложки раздает - ложки же у нас все отобрали, чтоб не порезались или еще чего не сделали - и лампадки около нее с этим стлаником стоят. Я всегда лампадку, а то и две, выпивала.

Хвоя, елку что ли варили?

Стланик, он по земле стелется - хвойный. Его варят в котлах, черная жидкость как деготь, потом разбавляют, зеленый становится. Считается, что очень богат витамином С. Да что уж витамины, когда еды нет. Я-то кое-что подрабатывала, вышивала платочки вольным.

[Джана: Ох да ведь я помню эти батистовые платочки с розовыми нежными цветами, которые нам восьми-девятилетним детям - давно, еще до войны присылала откуда-то издалека мама. Где все эти платочки? Там же где все довоенное. Вот сейчас Андрейка поймал песни Исаака Блантера по радио: "И эти руки, руки молодые, руками золотыми назовет". И я говорю ему, что приятно слушать эти песни, они напоминают о чем-то хорошем, навсегда утерянном - как тогда жилось с верой, что так все и есть как поется. И как мы тогда горланили эти песни на демонстрациях.]

Иногда мне эта женщина в бутылочку наливала, я носила в мужской барак - у них не варили - старику одному. Он был начальник управления какой-то дороги, их всех, все управление посадили. И вот он рассказывал, что следователь показал ему схему такую - вредительской организации, как дерево с ветвями. Наверху главное управление железной дороги, а от него ветви и кружочки, по всем управлениям, по всем железным дорогам, по всей стране. И их заставляли фамилии называть, чтобы эти кружочки заполнить. Вредительская организация.

Я, говорит, ничего не назвал, говорил, не знаю. За это получил двадцать лет, а другие, кто называл, по десять получили.

В лазарете

Ну вот, а Иван Иванович потом, когда с трассы приехал, стал работать на автоколонне в Новых Гаражах. Он очень меня любил, но я ему говорила - я не люблю тебя, Иван, ну что поделать, не люблю.

И тогда стала я ему сватать Дусю. Она там работала - он ее устроил. И я с ней записочки ему стала слать, что вот, мол, Иван, присмотрись, какая хорошая женщина, добрая, хозяйственная. Она и не раскрывала моих записочек и не знала, что я про нее пишу. А ей я тоже про него говорила. Так и сосватала.

С Дусей я познакомилась после Армани. Там на Армани все заболели. Мы же не ели ничего много лет мясного, рыбного, так, всякой ерундой нас кормили. Навар от зеленых листьев капусты это щи. Баланда из крупы и так далее. А тут рыба, сколько ее там валялось, пропадало! Хвосты - чуть не полрыбы. Молоку выбрасывали.

А они разрешали брать?

А чего ж не разрешать? Наша кухарка приходила, наберет этого всего, сварит, все накидывались, а особенно мужчины.

И все валились с кровавым поносом. Путина, а работать некому. Все лежат. Приехала комиссия, думали, эпидемия холеры, потом разобрались - белковое отравление. После недоедания сразу слишком много белков, организм отвык от белков, не может их перерабатывать.

Руки все в рыбьих нарывах. Здесь за один такой - освобождение, а там сто, все равно не дадут, можешь - работай.

Потом опять, когда стало у меня воспаление почек, гипоуремия, меня отправили в лазарет, при лагере был. Без сознания почти приволокли.

Я в кладовке свалилась и несколько часов лежала, и слышу, трогают меня - а это врач и санитарка, Дуся. Вы, говорят, идти можете? или на носилках? Нет, говорю, не надо носилок, как-нибудь дойду. А на промыслах не было пресной воды, мы голову соленой, морской мыли, в волосах колтун, разве косу ниже пояса промоешь?

Дуся говорит, давайте, я вам голову помою, вам сразу легче станет. Принесла два ведра пресной воды, голову мне с постели свесила, клеенку подложила и промыла всю.

Я говорю: - Какая вы добрая, у вас ведь и так сколько дел.

А она говорит: - Как же? мы все тут в беде, должны друг другу помогать.

Мы потом очень подружились и полюбили друг друга. Она работала в домработницах потом и с чехом одним сошлась, а он уехал, их отпускали тогда. И она очень затосковала. А ее на последних двух-трех неделях перед волей послали работать в автоколонну.

Она говорит: - Что же я там буду делать? я ведь там пропаду, там тяжелая работа, наверное.

Я говорю: - Не горюй, там у меня знакомый, он тебе поможет устроиться.

И я написала Ивану Ивановичу, чтобы он дал ей работу полегче. И он нашел ей такую работу - смотреть за показаниями приборов на водокачке. Уж совсем и не работа, блатная работенка - говорят про такую.

А потом они поженились. Только уж когда я в Москве была, они уехали оттуда, и я им квартиру в Волгограде выхлопотала. А Иван Иванович в Москве год в железнодорожной больнице лежал, и Дуся всех там деньгами задобрила и с ним там жила в больнице.

Армань, рыбные промысла

Мы стояли у больших лотков и потрошили рыбу-горбушу. Икру откладывали отдельно, печень и сердце кто хотел брал, а так они все равно пропадали. Все остальное выкидывали. А сзади стояли чаны с водой, там стояли женщины постарше, они мыли в них рыбу. Мы кидали ее туда прямо назад через голову.

Один раз мы не спали три ночи подряд, пришло очень много рыбы. Приехал уполномоченный, уговаривал нас.

- Женщины, на материке идет война.

- Мы знаем.

-    Вы уж постарайтесь, пожалуйста, вам дадут белого хлеба и конфет.

-    Нам не надо, мы и так сделаем.

Почему, мама?

А чтоб не думал, что мы за их слипшиеся подушечки не спим. Так и стояли трое суток подряд. А руки до локтя все в крови и чешуе, ели хочешь пойти оправиться, то надо полчаса отмывать их. Так мы уж идем все сразу - собираемся группами человек десять, а одна только вымоет руки и всех нас оправляет, расстегивает, застегивает. Рыба шла назад по реке на пороги, метать икру. Она трется о камни, все сплошь ею покрыто, как пелена бьется, серебрится. Пароходы приходят с рыбой, и их не успевают разгрузить, как приходят еще новые. Это - путина.

Надо эту рыбу класть в бочку, селедку - голова к голове в одном слое, а в другом слое - хвостами в ту же сторону, в какую раньше клали головы.

Или, скажем, крест-накрест надо класть слой за слоем, чтоб они не тухли, чтобы они друг друга не мяли, чтоб они сохраняли свою форму. А уголовницы накидают просто селедку в бочку, а сверху положат несколько рядов.

Я говорю: - Как же так? как же вы так работаете? ведь селедка же испортится в бочке!

А они говорят: - Туда-сюда, дескать, пусть ее сгниет, нам лучше будет. А потом стали мы икру просеивать через сита. Вот стоит много всяких сит, и икра проходит через сито и задерживается по калибру сита. И нам давали части этих рыб - печенки, селезенки, и мы их варили. И все как один слегли, у всех температура сорок. Приехало начальство, не вредительство ли это? Работать некому - путина идет! И вот нашелся один врач, который сказал, что эти люди не видели белков несколько лет, и вот у них получилось белковое отравление.

Потом я ходила с тачкой, и женщины очень возмущались. А там отходы эти белковые. Я вывозила их из цеха на какую-то свалку. Женщины говорят: - До сих пор еще этого не было, чтобы женщины ходили с тачками. Раз ты можешь ходить с тачкой, то и нас заставят, эта работа не женская. Все на меня кинулись.

Я говорю: - А как же, я не могу, у меня исколоты все руки рыбьими плавниками.

У меня по всем рукам пошли нарывы, от недоедания, конечно. Я до того исхудала, что у меня около предплечья сходились уже пальцы, я могла обхватить одной рукой - левой за правую. И каждый укол вызывал нарыв, все руки в нарывах.

Но кое-как прошли эти нарывы, и я стала опять работать с рыбой. Три месяца работали в Армани. На Армань приехали морем, был шторм. Катер не мог пришвартоваться

к кораблю, нас бросали прямо вниз, в волны, на катере парни ловили в руки - так высадили. Жива.

Там я заболела почками, бросили меня в чулан, Дуся мыла волосы. С Армани попали опять на пересылку, не знали кого куда. Я говорю, дайте я позвоню, мой начальник за мной приедет.

Освободили меня в апреле сорок шестого по ходатайству начальника котельной. До ноября там жила, не было разрешения на выезд, Микоян хлопотал.

Когда освободили, я бросила бушлатик, все лагерное, хотя на пересылке говорили, это ненадолго, снова загребут. Потом жалела - на этапах, да в Енисейске бы пригодился.

Я все на себе переделывала: юбку в складку, бушлатик ушила.

Мне сон недавно снился про дядю Мишу, что мы с ним в тюрьме сидим, и буханку нам теплую на нары кинули, и дядя Миша о друзьях вспомнил, есть ли у них, и я думала - дядя Миша, как всегда, о друзьях думает.

Письма с Колымы

[Джана: Свои письма мама посылала из котельной через вольных, и ей туда письма шли, поэтому она могла переписываться. Она говорила, что я ей из деревни, из эвакуации, прислала письмо, в котором было написано, что сегодня я выкопала в поле две картошки и съела их. Папа тогда был в тюрьме, но она этого не знала. И она стала писать ему, умолять его собрать детей. В сорок третьем за мной в Барановку приехал Степа с пропуском и привез - затолкал меня коленом в забитый тамбур поезда. А потом в сорок четвертом она стала просить нас всех хлопотать: папу, бабушку, Степу, меня - и я ходила иногда с бабушкой в приемные. Просила, чтобы мы ходили в прокуратуру, к Анастасу, и все писала нам об этом письма. И мы ходили в эти приемные, то с папой, то с бабушкой.]

Письмо Тамаре в Барановку

"Магадан 13.VII.42

Дорогая Тамара! Только теперь получила вашу открытку от 6 января. Как видите, она шла не меньше моей телеграммы. Тамара, ваша открытка прямо дышит отчаянием. Так страшно мне даже думать, что такое положение было в январе, а теперь уже июль...

Каково вам теперь? Как вы кормитесь, чем поддерживаете жизнь детей? Тамара, я даже толком не знаю - как вы попали в эту злосчастную Барановку и как у вас очутилась Джана? Где Люба и Марья Ивановна? Вы о них ни слова не пишете. Много ли у вас детей? Чем вы там живете? Вчера послала вам телеграмму. Я могу здесь продать свои вещи - пальто, платье, и послать вам деньги. Только мне нужен ваш точный адрес. Судя по

тому, что бои сейчас идут под Воронежем, я предполагаю, что вы уедете из Барановки... письмо пишу вам… куда его адресовать...

Тамара, я понимаю, что вам сейчас не до писем. Но вы сами мать, вы знаете - каково матери годами ничего не знать о своих детях. Нет часа ни днем ни ночью покойного, когда бы сердце замолчало. Тысячу раз хотела бы лететь на крыльях туда, где вы все мучаетесь и боретесь, а не прозябать здесь в этой ужасной неизвестности.

Прошу вас - напишите мне подробно про Джаночку. Как ее здоровье, как она выглядит, чем вы все питаетесь, есть ли у вас хлеб? В чем она обута и дета? Вы пишете, что она ходила в 5-й класс. Это хорошо, конечно. Хотя самое главное сейчас, вы правы - сберечь их жизнь. Напишите мне, какая она, слушает ли вас, не в тягость ли вам?

Тамара, любите ли вы ее? Ведь ребенку тяжко без отца и без матери. Приголубьте ее за меня. Если с вами Марья Ивановна, почему она мне ничего никогда не напишет? Давно уже никто мне о ней ничего не сообщает. Как она переносит все эти... при ея летах…

Дорогая Тамара, от Юрия последний раз получила телеграмму в январе. С тех пор ни духу ни слуху. Много раз телеграфировала ему в Москву, маме в Баку - никто не отвечает. Где же теперь Юрий? М.-б. их завод эвакуировался из Москвы, но почему он не сообщает мне ничего? Напишите мне все, что знаете о нем.

Имеете ли вы связь с Алешенькой? Они с Варей в Камышине. Я им тоже телеграфировала, но ответа также нет. Камышин от вас недалеко. Степанчик мне один раз написал из Джамбула, это было еще в ноябре 41 г. С тех пор тоже ни слова не отвечает ни на письма ни на телеграммы. Вот так я оторвалась от всего, что мне дорого на свете, без чего жизнь теряет всякий смысл.

Здесь в Магадане война мало чувствуется. Снабжение неплохое, даже мы вполне сыты. Когда ем, каждый кусок становится комом в горле, потому что знаю, что дети мои там этого не имеют… напишите мне… Магадан Гостиница Связи Подъезд № 4 Ивану Ивановичу Авику. Но не мне, как вы написали в открытке. Она до меня дошла прямо таки случайно. Ведь я там не живу.

Я работаю на 6-ой Автобазе; а живу - сами знаете где. Этот адрес мне дал мой хороший друг и товарищ, чтоб легче было получить письма и телеграммы.

Так вот, Тамара милая, прошу вас - напишите мне все подробно. И Джаночка пусть сама напишет.

Прощайте. Буду надеяться, что письмо это вас все же найдет.

Да, хотела еще вам сказать, что здесь многие получают письма из

Алма-Аты, Ташкента, Барнаула. Там, певидимому, значительно лучше с питанием. Тамара, где же Юрий?

Оля"

[Бумага, на которой написано письмо, пожелтела от времени, края письма осыпались, и многих слов уже не разобрать. В письмах сохранена исходная орфография.]

Письмо Юрию

"14 октября (1943)

Дорогой мой, милый, любимый мой Юрий!

Ну вот, наконец, ты снова счастлив, свободен и с детьми.

Теперь, когда все уже в прошлом, когда я так безумно рада за тебя и детей, я могу тебе признаться. Страшная весть, сообщенная мне Марусей, чуть не убила меня. Впервые за все эти годы я потеряла было бодрость, веру в будущее. Юрий мой, Юрий, я могла выносить все; но тебя представить в таком состоянии - униженным, обесчещенным, лишенным свободы - в нашей стране - это было выше моих сил. И бедные наши дети, сперва потерявшие мать, потом свое родное гнездо, и наконец - отца?

Юрий-джан, теперь это все уже прошло, все ликует во мне, я так счастлива. Правда, я сама тоже хочу, наконец, вырваться. О, как хочу! Но даже, если этого не будет, если не доживу, я все равно до конца буду теперь спокойна и счастлива. Милый мой, любимый, я всегда вижу тебя - гордого, свободного, с высоко поднятой головой, со смелым решительным взором. Таким ты был всегда в жизни, так ты выглядишь и на карточке, которую когда-то сюда мне прислал. Такой ты теперь снова, опять независимо и бесстрашно смотришь в жизнь. Как я хочу, чтоб наши дети стали такими же как ты! Верю, что теперь это так и будет. Теперь уже они не будут беспризорными, не будут скитаться, над ними никто не посмеет измываться, как Люба над Джаной. Как бы вам ни было еще трудно, пусть недоедания, лишения, холод - все не страшно теперь для них, раз есть у них отец.

Дорогой мой Юрий, о если бы я могла теперь тоже быть с вами, приникнуть к тебе на грудь и отдохнуть, отдохнуть, наконец, от этих страшных 6-и лет! Неужели мне суждено выпить всю чашу до дна? Еще долгие два года тянуть эту лямку? Здоровье уже неважное, и со зрением тоже довольно плохо. Врач говорит, что на нервной почве повреждена сетчатка глаз, осталось 6-7% зрения. Но ты не думай, Юрий-джан, что я совсем слепая. Нет, вблизи я еще вижу, пишу, читаю, шью и вообще работаю. Работаю так, что считаюсь стахановкой, имею книжку отличника. Одно время было хуже,

но теперь и со зрением несколько лучше, и общее состояние поправляется. А после такого счастливого известия я, наверное, совсем окрепну. Ведь самое главное - это состояние духа, я это так хорошо узнала за эти годы

Юрий-джан, прости - я все о себе. Но если бы ты знал, родной мой, как я истосковалась, как страшно я одинока. Кому же мне, наконец, вылить все все, что бесконечно гнетет и давит. Иногда хочется рыдать, кричать, биться, отчаяние охватывает, душит. Ты, ты это знаешь? Кто же поймет меня, если не ты? Ведь ты так хорошо знаешь мою душу, знаешь, как я горела в заботе, как отдавала всю себя. Как мне жить с этим клеймом, как мне находиться здесь. Теперь находиться, когда вся страна напрягается в решающей схватке с врагом... Каково мне здесь читать о партизанской борьбе, о "Молодой Гвардии"...

И потом, я думаю: если не удастся за остающиеся 2 года добиться отмены приговора, если я отсижу весь срок - так кто же я буду, когда освобожусь?

Тогда клеймо останется на мне, я так и буду - преступник, отсидевший срок. Тогда все передо мной будет закрыто: и Партия, и работа, и даже семья. Потому что к вам меня тогда не пустят, я должна буду жить где-нибудь на окраине.—

Юрий, я пишу тебе все это, потому что надеюсь все же - м-б удастся что-нибудь тебе сделать? В мае или в июне этого года местные органы послали за меня ходатайство в Москву - об освобождении. Но вот уже октябрь, а ничего не слышно. 3 года тому назад 5 ноября 40 г. вам дали справку в приемной тов. Берия, что дело мое закончено и передано в Особ. Сов. Ты телеграфировал мне тогда об этом. С тех пор я ничего не слыхала больше о своем деле. Да оно и понятно - вскоре началась война, Наркомат эвакуировался, конечно, разбора дел не было. Но в 43 году то и дело я вижу - то одного, то другого освобождают здесь; значит опять разбор происходит. Вот поэтому и я могу надеяться, тем более, что за меня послано ходатайство местными органами, которые по поручению центра уже разбирали мое дело в 40 г., а теперь опять ходатайствовали. Мне кажется, что если бы вы там подтолкнули, наведались бы - ведь где-нибудь все это лежит: и результат переследствия 40 г., и нынешнее ходатайство. Но скажи мне открыто, дорогой Юрий, м-б я не должна просить тебя об этом? М-б ты не считаешь возможным для себя такие хлопоты? Тогда ответь мне прямо, не скрывай. Прошу тебя - в этом случае скажи мне прямо, только не молчи.

Тогда я буду знать, что на это мне не надо надеяться. Что могу - буду тогда делать сама.—

Дорогой Юрий, смотри не проговорись маме о том, что я хворала, что у меня неважно со зрением. Ей этого ни в коем случае не надо знать. Я все-

гда пишу ей что вполне здорова, ее бы такое известие прямо убило.

Юрий, милый мой, расскажи мне все - как ты жил эти годы? Ведь я последний раз получила от тебя телеграмму в январе 42 года. Потом в июне 42 года мама мне телеграфировала, что ты мобилизован в Красную Армию по специальности. С тех пор - до письма Маруси я ничего не знала. Время от времени мама сообщала, что ты жив и здоров, потом и такие сообщения прекратились. От тебя самого я ничего не получала почти 2 года, да и весь 41-й год также почти ничего не было; но тогда я хоть знала, что ты в Москве, работаешь по-прежнему на заводе. Я предполагала, что переписываться со мной тебе не совсем удобно, а когда началась война - понимала, что ты бешено работаешь, и писать некогда. Но мне хочется знать от тебя, что с тобой было в эти два года, дорогой мой.

Еще я прошу тебя - напиши мне подробно о детях. Особенно о Степочке и Джаночке, потому что об Алеше мне, хоть и редко, но пишет мама. А об этих двух я так мало знаю, и так болит у меня за них сердце. Напиши - с тобой ли уже Джаночка? Взял ли ты ее уже от Любы? Поспеши с этим, милый, не надо, чтоб злоба и ненависть разъедали ее детскую душу. Боюсь, что эти 2 года, проведенные ею у Любы - изуродовали ее сильно. Письмо ее, пересланное мне Марусей, ярко говорит об этом. Теперь не так давно я получила письмо от Юли Сильвестровой, она писала, что положение Джаночки ужасное, даже сомневалась - как она проживет зиму эту. Но я хочу надеяться, что пока это письмо дойдет, Джаночка уже будет у тебя. Напиши мне о Степанчике - что он теперь собой представляет, какой он? Ведь он уже не ребенок. Как я тревожилась, когда узнала, что он в Москве, скитается без прописки. Но теперь все будет иначе. Право, мне иногда кажется, что это теперь только сон, счастливый радужный сон.

Буду ждать твоих писем с огромным нетерпением.

Прощай пока, мой родной, ненаглядный мой.

Обнимаю тебя горячо и крепко целую

Твоя Оля.

Обними за меня наших детей".

Рассказы Джане в августе 1971, 7-8 декабря 1981 и в 1986

Из архива Ольги Шатуновской: А. Жигулин

Памяти друзей

Я полностью реабилитирован

Имею раны и справки

Две пули в меня попали

На дальней глухой Колыме

Одна размозжила локоть,

Другая попала в голову

И прочертила по черепу

Огненную черту

Та пуля была спасительной –

Я потерял сознание

Солдаты решили: мертвый,

и за ноги поволокли

Три друга мои погибли

Их положили у вахты,

Чтоб зэки шли и смотрели –

Нельзя бежать с Колымы

А я, я очнулся в зоне

А в зоне добить невозможно

Меня всего лишь избили

Носками кирзовых сапог

Сломали ребра и зубы

Били и в пах и в печень

Но я все равно был счастлив –

Я остался живым

Три друга мои погибли

Больной исхудалый священник,

Хоть гнали его от вахты,

Читал над ними псалтырь

Он говорил: "Их души

Скоро предстанут пред Богом

И будут они на небе,

Как мученики - в Раю"

А я находился в БУРе

Рука моя нарывала,

И голову мне покрывала

Засохшая коркой кровь

Московский врач-"отравитель"

Моисей Борисович Гольдберг

Спас меня от гангрены,

Когда шансы равнялись нулю

Он вынул из локтя пулю –

Большую, утяжеленную,

Длинную - пулеметную -

Четырнадцать грамм свинца

Инструментом ему служили

Обычные пассатижи,

Чья-то острая финка,

Наркозом - обычный спирт

Я часто друзей вспоминаю:

Ивана, Игоря, Федю

В глухой подмосковной церкви

Я ставлю за них свечу

Но говорить об этом

Невыносимо больно

В ответ на расспросы близких

Я долгие годы молчу

1987

Лагерь

[Джана: Я не один раз переспрашиваю у мамы правильную последовательность. Она не отвечает. Вроде так: сопки, лесоповал, автобаза, цеха: арматурный, электроагрегатный, больница, котельная, моторный цех, кузовной, больница - почки, Армань, рыбные промысла, белковое отравление, лазарет - почки. Потом снова котельная, Зиновий Михайлович Ванд, дочка Люба, освобождение по ходатайству котельной. Дом аварийного персонала. Письмо к Юрию с письмом Микояну. Выезд по телеграмме от Микояна. Перед моторным цехом в бухгалтерию. Но оттуда в тайгу. Она вообще не хочет про лагерь рассказывать.]

Верующие больше выживали в лагерях, они верили, что это им от Бога испытание, и терпели.

Пятьдесят четыре килограмма ящики, нагрузят на спину и тащи. А ящики были с картошкой. Это было в лагере Маглаг, Магаданский женлаг. Он был расположен под горой. Вблизи Магадана. Это привозили картошку для вольных.

В лагере рассказывают, кто за что сидит.

Бухгалтер - соседский парень в гостях убил бутылкой, мы все его спрятали в лесу.

Один, за отчетом приезжал раз в декаду - убил десятимесячного ребенка булыжником.

Другой - брат убил учительницу, а приписал мне.

Молодая женщина - меня девушкой мать отдала замуж. Он пьет, водит девок. Посадил в двуколку, руки связал. Взяла топор, голова большая, откатилась. Как змея сосала - теперь не сосет.

Девочки, которых брали на снарядные, патронные заводы. Тетя, можно я около вас лягу? Подставка для станка штамповочного выше ее ног. Холод, голод, они разбежались, их нашли по деревням. Ее отец пришел, повесил крест, сказал - поклянись, что ничего плохое не переймешь. Остальные стали за буханку хлеба проститутками. Можно было судить с двенадцати лет, а брать на заводы с четырнадцати.

Пришли пароходы за бочками. Нас всех погнали и девчонок тоже. Не прошло десяти минут, как ни одной девчонки на пристани. Когда все кончилось, закатали бочки в трюмы, девчонки пришли.

-   Ну что же ты исчезла? Все на нас свалили?

-   Да! А у меня вот зато! - и показала буханку хлеба.

-   Нина, пойди сюда, сядь. Тебя освободили?

-Да, освободили. Декрет вышел - беременных освобождать, а у меня от вертухая ребенок будет.

-   А за что ты сидишь?

-   Я своего ребенка убила. Муж ушел, а у меня ребенок трех лет остался.

Так чтоб назло ему сделать, она ему под ноги ребенка из окна выбросила. Я думаю - вот ей, детоубийце, освобождение из-за того ребенка, что она здесь нажила. Может быть, она и его убьет. А наши дети одни, и никто нас не освобождает.

Детей врагов брали в детдома. На Таганке была тюрьма без потолка, с сеткой, и наверху переходы. Однажды пригнали двух женщин. Временно одна спала у двери и слышала, как там тюремщик и тюремщица всю ночь беседовали. Утром она говорила - все! мы детей бросили, больше не увидим.

Еще был узбек, который был прорабом и строил мостики, по смете половину брал себе. Жена работала продавцом. Тоже оставили по договору - работников на Колыме нет, заключенных всех поуморили.

А женщин совсем нет. Там мужчины только одни работали. Когда я уже в доме аварийного персонала работала, вот позовут, пойдемте в кино - "Без вины виноватые" и "Аршин мал-алан".

Двое мужчин и я, все фойе полукругом стоит, на меня смотрят. А они гордятся, что это я с ними сижу.

Дуся

Дуся была из Калача. Евдокия Николаевна Трунина. До войны она вышла замуж за вдовца с четырьмя детьми. Они ее очень любили, называли мама и наша цыганочка. Он был казак. Из казаков. И ее взяли как из семьи врага народа.

Разве ж она была черная?

Да. Это уж она потом стала светлая, седая. А то была черная. Косы, веселая, живая.

Мы познакомились так. Я была на Армани на рыбных промыслах. Там их много, промыслов вокруг. Заболела. Белковое отравление. Все там болели, набрасывались с голодухи на рыбу, организм истощенный, отравление. У меня особенно тяжело протекало, температура под сорок, теряла сознание. Помню, я открыла глаза, надо мною стоят мужчина и женщина. Мужчина - врач, Леонид Васильевич Кравчинский, а женщина - Дуся.

И говорят: - Вы можете подняться?

Я говорю: - Попробую. Постараюсь.

Они меня повели на свой медицинский пункт, при нем вроде стационара, кроватей пять-шесть. Там я одна была. А волосы у меня все слиплись от морской воды и рыбьей чешуи и соли.

Дуся говорит: - Давайте я вам голову вымою.

-    Как же вы вымоете, я головы не держу?

-    Ничего, я сумею.

Принесла клеенки, таз, голову свесила, вот так и помыла.

А потом нас всех в Магадан обратно отправили. Сезон кончился, скопилось нас в Армани женщин человек сто пятьдесят, что с нами там делать. Я раньше работала в котельной, и'начальник очень меня любил и уважал. Я попросила ему дать знать, и он затребовал меня опять в котельную.

А Дусю отправили в прислуги к местному начальству. Кто из семей врагов народа, тех часто в прислуги определяли. Ее хозяйка прослышала, что я ляховки хорошо вышиваю. Дуся как-то принесла мне блузку - нет, пожалуй, платье вышивать. Это очень трудная, кропотливая работа, из этой же ткани - вспоминается мне, зеленое полотно, вроде - выдергивать нит-

ки и вышивать. Сговорились за банку масла, а Дуся стала приносить мне кое-что из еды, все же она там всем этим в доме занималась.

Я их с Леонидом Васильевичем все отблагодарить хотела. Когда я выздоровела, меня на картошку послали. Я покрупнее за пазуху спрячу и к заборчику под кусты отношу, а Дусе говорила, чтобы они там брали, что там всегда для них будет.

Потом Дуся с хозяевами поругалась. Видно, уж такие были, потому что Дуся с кем хочешь уживется, будет стараться, всю душу вложит. И ее взяли обратно в лагерь, а ей уже немного до срока осталось. Это был год сорок пятый. И я написала записку Ивану Ивановичу Авику, он работал в Четвертых гаражах, чтобы он дал Дусе какую-то легкую работу. Можно ведь машины мыть. А он дал ей совсем уж легкое, работа не бей лежачего, краны какие-то открывать и закрывать. И он стал мне через нее записки писать и спрашивает, что это, мол, за женщина?

А он очень меня любил, и я ему пишу, что вот, мол, Дуся - прекрасная женщина, и красавица, и ты все чувства свои перенеси на нее. И она меня спрашивает, я ей тоже говорю - обрати внимание на Ивана, он прекрасной души человек. Так я их и сосватала. Дуся скоро освободилась. И они стали жить в его квартирке. Зовут все. Приди к нам, ты нас сосватала, приди, посмотри как мы живем.

Но к ним надо идти по мосту через Магаданку, это опасно. Заключенным нельзя ходить. Как узнают!!

А как не узнать? Серый бушлат, серая юбка, синий байковый платок. По одному бушлату и то узнают. Да и так меня все охранники уже в лицо знали, все же восемь лет я там была.

Они говорят: - Ты по главному мосту не иди, иди по рудному, по нему только руду возят, люди почти не ходят.

Я пошла. Они обед сделали. Чего там только не было! и пироги Дуся испекла, и все другое. Обратно меня Иван собрался провожать.

Дуся говорит: - Не надо. Так опасней. Одному человеку незаметней пройти.

Ну все сошло хорошо.

Дуся потом стала работать заведующей ателье. И по неопытности приняла без проверки. А потом приехала комиссия и оказалась недостача на сорок тысяч рублей - это старыми, и ее хотели отдать под суд. Вот тогда она и поняла, какой прекрасный человек Иван, у него были сбережения, и он все их отдал, заплатил за нее, и тогда дело закрыли, суда не было. Дуся пришла ко мне и сказала: - Да, ты правильно говорила про Ивана, что он прекрасный человек.

Ведь они еще были женаты только два-три месяца.

Иван Иванович Авик

Иван был эстонец. Он был комсомолец на заводе под Ленинградом. В девятнадцатом году формировали отряды из эстонцев, в основном, и посылали в Эстонию на поддержку будто бы восставшего народа, но на самом деле там никто не восставал, и никто советской власти не хотел. Их отряды окружили и разбили, и только немногим из них удалось спастись, перейти границу и вернуться. Иван был в числе их. А в тридцать пятом их забрали как эстонцев, и еще они считались как белые. Иван был женат, у него была дочь Галя, а жена его вышла замуж, родила еще ребенка и в войну умерла, и Галя жила с отчимом и писала, что ей плохо.

Когда Дуся с Иваном поженились, Дуся говорит, что же твоя дочь будет там страдать, давай ее выпишем, и Галя приехала к ним. Было ей лет четырнадцать-пятнадцать.

Она хорошая?

У Дуси все хорошие. Она все от себя отдает. Потом они с Иваном уехали в Волгоград, я там им квартиру выхлопотала. Галя вышла замуж за шофера, у них двое детей, и потом они тоже приехали из Магадана в Волгоград. Иван умер от водянки.

Он раньше здоровый очень был, а в лагерях работал на рудниках. Там осенью тысячу пятьсот привезут, к весне человек двадцать останется. Они работали по двенадцать часов, золотоносный песок грузили в вагонетки. И норма. Когда смена кончается, поднимаются по приставной лестнице наверх. Кто норму не выполнил, того прикладами вниз конвой сбрасывает. Вот его и сбросили, ребра переломали, он сознание потерял, потом едва в себя пришел.

Как меня продали шоферу с Атки

Сначала я работала в конторе, но потом сказали, что конторских будут угонять по этапу дальше в тайгу, и я перешла работать в цех на производство. Но они очень ценили меня как бухгалтера и плановика и вот как-то просили помочь в аврал. Бухгалтер сказал, что он даст записку конвою, что меня оставляют.

А до этого еще конвойный меня продал одному шоферу с Атки. Он, этот конвойный, торговал женщинами и говорит мне:

- Шатуновская, я всех уже пристроил, одна ты ходишь пустая, вот один парень хочет с тобой познакомиться.

Ну значит он меня ему продал.

Вот однажды мы с Асей пришли в столовую. Там сначала кормили вольных, а потом нам давали нашу баланду, уж не знаю - из лагеря ее привозили или здесь готовили?

Вот мы сидим с ней за столом, хлебаем эту баланду, наши пайки хлеба

достали, вдруг подходит к нам верзила с эту дверь ростом и говорит:

- Ну, девочки, сейчас я вас угощу.

Идет в буфет и приносит нам большой поднос, полный всяких конфет, пирожных, печений. Садится с нами за столик, разговаривает и на меня смотрит. Я уж понимаю, что это тот шофер с Атки, о котором говорил конвойный.

Мы говорим: - Нет, нет, не надо, спасибо.

Он уговаривал, уговаривал, потом так обозлился, как поднос трахнет! Все конфеты и печенья и поднос на пол полетели. Мы ушли, а он стал за мной следом ходить. Не пристает, но ходит.

И когда я работала поздно с бухгалтерами - сам-то ушел, а другие работали - и вышла уже часов в двенадцать, чтобы идти, перехожу двор и вижу, грузовики КРАЗы стоят, пять штук. Ну у меня сердце так и упало, я знаю, что он на таком работает - значит они с Атки приехали.

Двор освещен луной. Я только зашла в тень, он выступает и говорит:

-Подожди, на вот!

Засовывает руку в карман, огромная ручища, и вытаскивает пригоршню бумажных денег. А до этого он мне говорил, что у него две наволочки денег. Они же все - освобожденные уголовники, и работают, зарабатывают.

А потом: - Ну не хочешь добром, злом захочешь!

Приставил мне бритву к переносице и качает - одно неверное движение и глаз нет. А его дружки, человек пять, окружили кольцом, так что не пройти, и подзадоривают.

Я уже не знаю, что делать? Что-то стала говорить: - Подожди, сейчас никак нельзя, сейчас за мной придут, завтра приходи.

И тут какой-то человек вышел, хорошо виден в лунном свете.

Я говорю: - Вот он, за мной идет.

Они на минуту расступились, я через их кольцо прошла и побежала. Как я бежала, как летела! Они за мной. Я до деревянной будки, до вахты добежала и обоими кулаками как забарабанила, закричала:

- Откройте, впустите!

Вахтер вышел с наганом, видит - подбегают, пригрозил им наганом, впустил меня. Я прямо без памяти от страха, едва пришла в себя.

Он говорит: - Ну иди.

- Нет, - говорю, - теперь я без конвоя не пойду, давайте мне конвой.

Утром сказала бухгалтеру, что я не могу больше задерживаться, рассказала.

Он говорит: - Я сам буду тебя провожать.

- Ну уж если так.

Так я им была нужна.

А потом уж много времени прошло, стала ночь, дня не стало совсем. Я

в столовую редко ходила, чайку в конторе, в цеху попью, так съем чего-нибудь, но однажды все же пошла.

И что ли он караулил меня? Так давно я не ходила, а он все равно караулил.

В столовой дверь с улицы в тамбур, а потом в саму столовую.

Я в тамбур вошла, там пар от мороза, и раз! кто-то меня обхватил сзади ну все! Как от медведя - не выберешься. Только руки мне удалось освободить, и дверь я дернула - он не дает. Там в столовой заметили, что дверь дергается туда-сюда, кому-то войти не дают, и вышли, он отпустил.

Они продавали нас, женщин, - конвой. Однажды они вели нас с работы в лагерь, впереди конвой, сзади конвой с собаками, посреди конвой. Но как-то расступились они, и стоят машины, и те, около машин, выхватывают из колонны, кто им приглянется, и бросают в машины. Мы с Леной услышали крик впереди, догадались, что делать. Мы обе высокие, видные, натянули платки пониже, согнулись, зашамкали как старухи:

- Сейчас в баньку придем, погреемся, да, Лена?

И Марусю Давидович один раз уже в грузовик кинули, она стала кричать, как-то удалось спастись.

Лена Лебецкая и Маруся Давидович

Муж Лены Лебецкой, Крынчик, был депутат польского сейма. Его арестовали в Польше, били по голове, он сошел с ума.

Был МОПР. Стасова Елена Сергеевна его обменяла на польских шпионов. Лечили в Минске. Ради него обменяли Лену. Она сидела в тюрьме Фордон в тридцать пятом году. К этому времени освободили Польшу, и из тюрьмы вышел председатель совета министров Берут. Сестра его жены Феля тоже освободилась. Его люди навели справки, кто сидит? Лена Лебецкая.

А в тридцать шестом Крынчика арестовали как польского шпиона. И в тридцать седьмом Лену арестовали, тоже как польскую шпионку. На аэродроме ЦК в полном составе истребили. Другие по тюрьмам сидели, Берут был в лагере, жена его уже умерла.

Польское бюро было в гостинице, в переулке около Елисеева магазина. Уцелели списки работников, которые ехали в Польшу на работу-Марусю Давидович послали в Польшу, и там она работала. Она была связана со всеми подпольщиками Западной Белоруссии, и в Польше

она всех знала. Но потом ее арестовали, она сидела в каторжной тюрьме Фордон - потом ее обменяли во время МОПРа.

Там коммунистов убивали. Дефензива это было польское КГБ. Тюрьма Фордон это женская тюрьма под Быдгощ. В этой тюрьме Маруся просидела восемь лет, а была осуждена на десять. Ее муж ее ждал.

Она приехала сюда и стала здесь работать. Была секретарем Замоскворецкого райкома комсомола, а в 1937 году ее посадили, и мы оказались в Таганской тюрьме в одной камере, и нас одним этапом гнали на Колыму.

Поехала она тогда в Польшу из Москвы, муж ее был секретарем горного института. Она сделала аборт трехмесячный, прошла польские курсы, и ее забросили. Два года. Потом провалились. В тюрьме была кухня, где они готовили, шили, вязали - от благотворительной миссии, были книги. Там познакомилась она с Леной.

Когда вернулась, прожили два с половиной года. Летом в июне тридцать седьмого взяли как польскую шпионку. Муж опять жил без нее, опять ждал.

Маруся освободилась и получила телеграмму: "Сергея нет".

Потом пришла вторая. Умер за две недели до ее освобождения от воспаления легких, болел туберкулезом.

Про Польшу

В тридцать девятом Гитлер со Сталиным поделили Польшу. Гитлер занял все до Вислы, а мы под видом, что надо идти ему навстречу, двинули свои войска и, как было договорено, поделили всю Польшу. Двадцать тысяч польских офицеров арестовали и расстреляли под Катынью, они сами вырыли себе могилы.

Потом при Хрущеве разыграли, что это было сделано немцами. Собрали комиссию, журналистов. Перед тем, как приехать комиссии, разрыли рвы, положили в карманы убитых немецкие гильзы, газеты и прочее, и зарыли - а потом снова разрыли и комиссия освидетельствовала, что все это сделали немцы.

Всех польских коммунистов тогда в тридцатые годы арестовали. В сорок четвертом - сорок пятом годах, когда освобождали Польшу, поляки не хо-гели, говорили: - Мы сами себя освободим.

Наши подговорили поднять в Варшаве восстание навстречу войскам, а сами не вошли в город, стояли на другом берегу Вислы и ждали, пока немцы расправятся с восстанием, перебьют всех самых активных. А когда войска шли по Польше, с ними шла особая часть. Они находили списки комсомольцев и бойскаутов - эти совсем дети, по четырнадцать-пятнадцать лет и всех угоняли в Сибирь. Когда меня второй раз арестовали и гнали по этапам, от пересылки к пересылке, мы их встречали.

Однажды нас пригнали в камеру, где были девушки-полячки. Они воспитаны в католическом духе, и не успели мы войти в камеру и они увида-

ли, что мы все старше, лет по сорок-пятьдесят, они тут же вскочили с нар, вспорхнули, забрались все наверх.

- Пани, пожалуйста, пани, сюда.

И что они нам могли предложить? Хлеб и воду. Свешивают свои головки сверху.

- Пани, вот хлебца, пани, вот кружка, водички попить.

А под Новосибирском ночью нас привели во двор и не ведут в камеры. Оказывается, сначала выводят оттуда на этап. Сдают их конвою. Называют фамилию, а тот должен ответить: имя, год рождения. И вот мы слышим ужас! детские голоса, четырнадцать-пятнадцать лет. Сперва колонна мальчики, потом девочки. И погнали их еще дальше в Сибирь.

Потом те, кто выжили, вернулись обратно - лет через десять после смерти Сталина их отпустили. Так что ж, они не рассказали там, в Польше?

Когда Польшу поделили с Гитлером, польскую коммунистическую партию объявили шпионской и Интернационал объявил о ее роспуске. Весь ЦС, работавший в подполье, вывезли в Москву и арестовали.

Секретарь комсомола Западной Белоруссии Николай Орехва был в тюрьме, когда в город входили советские войска. Тюрьму открыли, он вышел в тюремной одежде. Куда идти? К немцам - прихлопнут, к советским - арестуют. Перешел границу в Чехословакию, пришел в их компартию, а они не принимают, боятся. Ты, говорят, к нам не приходи, мы сами боимся. Ну все-таки дали ему какую-то одежду. Он прятался в лесах, потом решил податься в Белоруссию, куда раньше еще отправил жену с ребенком. Пришел в Минск, узнал, что жену с ребенком арестовали и погибли оба.

Николай Николаевич

В лагере в конце войны был Николай Николаевич Кузнецов, он был высокий, светлый, с серыми глазами. Я работала в отделе главного механика, и у нас работали заключенные из его лагеря.

Их лагерь был около Новых Гаражей за речкой Магаданкой, примерно три-четыре километра от города, а наш лагерь недалеко под сопкой, один километр, не больше.

Они ему рассказывали: - У нас работает женщина, интересная, интеллигентная.

Он говорит: - Познакомьте меня с ней.

А как познакомишь, когда мы все заключенные. Вот он стал с ними записочки посылать, я ему отвечала, а потом он пришел как-то, он умел договариваться с охраной.

Он был художник, мог что угодно нарисовать, очень талантливый самоучка. Вот сидим в отделе главного механика, он меня развлекает. Я говорю, нарисуй мне лебедя - он рисует не отрывая карандаша от бумаги: вот пруд, и

лебедь плывет, гордо так поднял шею. И все это на клочке грязной бумаги.

Он охране ковры рисовал. Говорил, принесите мне простыню, краски, и разрисует, так что не видно, что это простыня. Портреты их рисовал. Они его пропускали.

А в отделе тоже мужчины одни, недовольны.

- Чего он ходит?

- Ну ходит и ходит, что вам жалко? Придет, посидит, уйдет.

Один раз разговорились. Ася вольная была, я ей помогала клапана шлифовать, чтобы побольше выработка была, она нас позвала в свою комнату. Я ему сказала, вот приходи, и я после обеда приду. Так что ты думаешь? И они туда пришли. Только мы сели, минут пять втроем поговорили, они входят.

Я говорю: - Вы чего?

- А так уж, - говорят, - мы видали, что ты сюда с обеда пошла, и тоже пришли.

То ли выследили, то ли подслушали - ну чтоб не создавались у нас такие условия удобные, не хотели.

Николай Николаевич был баптист. И за это получил пять лет. А в баптисты он попал так. Он был донской казак, жил в Ставрополье с женой и ребенком. И сестра с мужем и ребенком жили вместе с ними. И он и муж сестры были на разъездной работе - Николай Николаевич был уполномоченный хлебопекарни. Однажды они оба уехали, а женщины остались одни. Когда они вернулись, то застали дом ограбленным, а женщин и детей убитыми. Муж сестры уехал совсем из этих мест, а он с отчаяния ушел в лес, с тем, чтобы там умереть. И там в конце концов свалился без пищи. Когда он очнулся, то был в теплой комнате, в рот вливали теплое молоко, на груди - холодный компресс. Это были баптисты, они выходили его, и он проникся их верой.

И он говорил: - Ну вот, а что твои коммунисты? там же были они, в хлебопекарном тресте. И комсомольцы. Никто же не пришел мне на помощь. Когда я был в таком отчаянии, никто меня из этого отчаяния не вытащил, а вот эти люди смогли.

У него было пять лет, и я говорила ему, чтоб он был поосторожней.

- Не рискуй так, срок небольшой, скоро освободишься.

Он говорил: - Я скоро освобожусь и буду ждать тебя, ты выйдешь за меня замуж.

- Нет, ты не надейся, у меня есть муж и дети.

- Ну он давно, наверное, нашел себе какую-нибудь.

- Нет, он ждет меня.

А Юрий во время войны, в сорок третьем, вышел из тюрьмы и прислал мне письмо: "...я сейчас чувствую каждый листочек, и пока сердце бьется

в груди - я твой". Я это письмо спрятала и всегда носила с собой. А сам с тридцать девятого года имел ее. Я потом сказала ему, зачем же ты так написал, это же ложь. А я так чувствовал.

А Николая Николаевича потом угнали на рыбные промысла, километров за двадцать пять, и он оттуда приходил повидаться со мной, пятьдесят километров в оба конца, он был такой. Еще как-то принес мешок рыбы, перебросил через ограду. А потом один охранник сказал мне, что твоего-то убили.

Я не поверила: - Не может этого быть!

-    Нет, я сам видел, лежит навзничь, в спину ударили.

-    Да за что же?

-    За что? Сама знаешь, он бродить любил, бродячий был.

А он такой свободолюбивый был.

- Ничего, - говорил, - пусть! - когда я его предостерегала. Слесарь, который с ним познакомил, со мной любил разговаривать, принес мне как-то, достал где-то, Достоевского "Записки из подполья".

Говорит: - Вы такой рай установите, за каждое не так сказанное слово сажать будете.

Я не верила, но он больше не приходил. И больше я никогда его не видала - значит и вправду убили.

Хлопоты о пересмотре дела

Я пересидела полгода. Срок кончался в сорок пятом. Освободили меня в апреле сорок шестого по ходатайству начальника котельной, но выпускать на материк никого не выпускали, надо было заключить договор на три года.

Начальник котельной Зиновий Михайлович сказал:

-    Не заключай, это обман, вы никогда потом не уедете и детей своих не увидите.

-    А как быть? без договора прописки не дают, без прописки на работу не принимают.

-    Идите в дом для аварийного персонала и там работайте.

Я там и работала полгода. И он сказал, что едет один человек, с ним можно письмо в Москву передать. Я написала Юрию и вложила письмо для Анастаса, что мой срок кончился, но меня не выпускают. Юрий пришел к нему на прием - Анастас был министр внешней торговли. Анастас как-то выхлопотал через Берию, и пришла туда телеграмма. Мне сообщили, что я могу выехать, и я стала оформлять документы на выезд.

Когда я приехала в Москву, Анастас боялся со мной встречаться, я передавала ему записочки через Шаумяна, и то он читал их, когда они выходили в сад и где-нибудь за кустом, где нет охраны.

А еще в тридцать девятом году я просила маму хлопотать о пересмотре

дела, она смогла пройти к Анастасу, и вот на Колыму прислали мое дело для пересмотра на их усмотрение. Я его не видела, меня вызвали в местное НКВД, допрашивали, а потом дали бумагу и велели написать все. Я знала примерно, в чем меня обвиняют, села и стала писать так, что все эти обвинения опровергла. Когда следователь взял мои бумаги, прочел их, он посмотрел на меня изумленно и говорит: - Никогда не видел, чтобы человек так мог написать. Пошел к начальнику, дал ему мои бумаги. Тот пришел вместе с ним и говорит: - Вы это здесь прямо без подготовки писали?

- Да, - говорит следователь, - она при мне писала, часа два-три писала.

- Ну и пишете вы! Никогда бы не поверил, что можно вот так сразу лаконично и логично все написать. Мы направим, ваши документы обратно в Москву с положительной резолюцией.

Но потом прошел месяц-два, ничего не было слышно. Я написала маме: "Как же так, вызывали, я все написала, они сказали, что отправят с положительным ответом?"

Мама ходила на Лубянку к следователю Рублеву. Он сказал, что да, уже было подготовлено положительное решение, но потом ему не дали хода.

Мама спрашивает: - Что? Кто-то руку приложил?

- Не руку, а лапу, - говорит он. Это он сам потом был у меня в КПК и рассказывал.

Я спросила его: - А где же все мои бумаги? У меня была вся наша подпольная литература, ценные сейчас материалы. Он сказал: - Все в топке.

Письмо Юрию

"Магадан 11 мая 1944

Юрий, дорогой мой, ненаглядный! Вот опять весна наступила, а сердце мне раздирает такая невыносимая тоска и боль. О, как я хочу быть с вами, как безумно, безумно хочу на волю! Вот уже целый месяц я собираюсь тебе писать, но не могу, потому что боюсь, что это будет не письмо, а мучительный крик.

Иногда наступает полоса отупения, какого-то равнодушия, и сам себе кажешься молчаливым вьючным животным - работаешь, пьешь, ешь, спишь, двигаешься, как будто во сне, в тумане. Но вдруг эту пелену пронизывает что-то. Это - зов жизни, солнечный луч, кусочек голубого неба, крик петуха на заре, далекий аромат, принесенный ветром - все существо

Отрясается, сердце мучительно сжимается и бьется. И оглядываешься вокруг себя, и хочется протянуть руки к далекому недоступному счастью...

Ах, когда же, когда же придет конец?

Я знаю, что так писать не надо. Зачем причинять страдания и тебе? Но не могу, иначе я совсем не в состоянии взяться за перо, и получается, что вовсе не пишу. Да кому же я скажу об этой черной скорби, если не тебе? Ведь ты - мой единственный, любимый друг. Если бы упасть к тебе на грудь, и отдохнуть, наконец, от этого горя. Неужели это вправду когда-нибудь будет? — Я высчитываю: с 5-го мая осталось ровно 1,5 года. Пройдет это лето, потом зима, долгая, снежная, холодная. И, наконец, опять придет весна. Это - будет последняя весна в неволе. Потом должно наступить наконец то невероятное, изумительное - я вырвусь и помчусь к вам. И придет, наконец, миг, ослепительный, непередаваемый, выношенный столькими годами тяжких страданий - миг, когда мы увидимся! будет ли это в самом деле? Неужели будет?

Пока еще мне не верится, что этот момент, действительно, придет. Но если нет, то зачем же жить? Ведь я живу только ради этого. Эта надежда светит мне на протяжении годов, и даже в те страшные месяцы, когда не было и тебя - только она меня и поддерживала.

Милый мой, любимый мой Юрий! Прости, что я пишу все это. У тебя много и без того невзгод и трудностей, и нехорошо взваливать на тебя еще и мой груз. Я знаю, что должна сама до конца нести то, что мне судьба дала, в этом мужество человека; надо стиснуть зубы, молчать и идти своей дорогой. Но ты - ты ведь понимаешь меня, Юрий-джан? —

Вы так порадовали меня последнее время: за пару недель я получила от вас три телеграммы, сперва от Степочки, потом две от тебя. А как там моя Джаночка, моя голубушка поживает? Пароходы уже приходят, м-б, скоро я получу от вас и письма. Как замечательно, что ты получил опять свою старую квартиру! Вы опять у себя в своем старом милом гнезде, с которым связано так много счастливых теплых воспоминаний. Там протекли детские годы наших деток. Я как будто вижу перед собой их детскую комнату - три кроватки, одна другой меньше, их милые маленькие головки в них, и чувство полного счастья, охватывающее меня при виде их.

Какая я была богатая! Как они любили, чтоб я посидела с ними на их кроватках, когда они лягут спать. Даже маленький Алешенька и тот пищал и звал к себе. Как приятно мне думать, что Степочка и Джаночка опять там. И ты, мой родной, ты опять в своей комнате, на тахте, покрытой ковром, среди своих полок с книгами - отдыхаешь, читаешь, думаешь. А моя маленькая комнатка - спишь ли ты в ней? как далекая, далекая сказка - встает все это в моих мечтах.

Милый, дорогой Юрий, у меня к тебе большая просьба: порадуй меня, напиши мне большое, длинное письмо, опиши в нем всю вашу жизнь, со всеми подробностями. Все - и как вы живете, и как работаете, и как отды-

хаете, как выглядите, как здоровье, что едите и как одеваетесь, где бываете с кем видитесь, что читаете. И в это письмо положи ваши фотографии. Снимитесь, Юрий-джан, для меня. Ведь уже с 40-го года у меня нет карточек детей, а твоей - с 39-го года. Мне так хочется знать - какие вы теперь. Я даже не могу себе представить - неужели у Степанчика растет борода, и он говорит басом? А где же тот мальчишечка с длинными ножками и ручками и с тонким личиком, которого я оставила? Во сне я всегда вижу его 2-х - 3-х летнего, белокурого, розовенького, он протягивает ко мне наверх свои ручки и кричит "на г'учки, на г'учки!" Степочка мой, Степочка... Юрий, он пока не призывается в Армию? Что же вы не сообщаете, в какой Институт он будет готовиться? А когда он пойдет служить?

Юрий-джан, напиши мне про Джаночку - отошла ли она от всего, что пережила у Любы? Какая она, не забитая ли, не загнанная? Как ее здоровье, как она учится? Какой у нее характер, как отразилось все пережитое? Ласкаешь ли ты ее, не бываешь ли с ней суров? Ей так нужны ласка и нежность. Бедные мои дети, выросли без матери, им ведь холодно на свете, материнское тепло ничто не заменит.

Юрий, недавно я видела страшный сон, проснулась от него с криком - мне снилось, что я вернулась к вам, но уже я вам не нужна, я - чужая. Долго, долго тянулся этот сон, я измучилась совсем. А часто мне снится, что я приехала, я в Москве, но не могу вас найти. Много кошмаров и много бессонных ночей... От мамы давно уже ничего нет? Переписываешься ли ты с ней? Как ее здоровье? Она уже такая старенькая. Хоть бы дожила до встречи нашей. Напиши мне, что она? Что ты знаешь о ней?

Я теперь работаю уже не на 6-ой автобазе. Но вы пишите по-прежнему туда, мне все передадут. Я работаю в Теплотехнической лаборатории при Центральной Котельной г. Магадана. Мне здесь очень хорошо, гораздо лучше, чем было на а/б. Всю зиму очень тепло, я здесь уже 5 месяцев, ни разу не болела, очень поправилась. А то 43-й год я почти весь проболела, три раза в больнице лежала - на а/б в цехах очень холодно, и у меня без конца болели почки. Я прихожу сюда в 6 часов утра, с 8-и начинаю работать - до 7 ч. вечера. Остаюсь здесь до 10-и вечера. В свободное время вышиваю - подрабатываю, иногда стираю, глажу, да и вообще никакой работой не брезгаю. Я всегда сыта, обута, одета. Почти каждый день читаю, недавно у меня были "Отверженные" Гюго. Как-то попалась книжка Майн-Рида. Я читала, наслаждалась, и все думала - читал ли эту книжку Степочка? Книги - мое спасение. Как бы ни было горько, тягостно, омерзительно - беру книгу, окунаюсь в нее, ухожу в нее с головой. Читаю мудрые мысли, читаю прекрасные образы, читаю о людях..."

Из рассказов Джане 30 сентября 1983; Андрею 11 июля 1984 и 11 апреля 1985,

бесед со Старковым, 1989

Дорогами прозрения (беседа с Н.И. Старковым)

Когда началось прозрение? Еще до ареста, летом, когда уже шла огромная волна репрессий, я как-то чувствовала, что наступает какой-то поворот. Уходят порядочные люди, преданные, строители социализма. И все же и в тюрьме я еще не понимала.

До того, как меня в одиночную камеру посадили, я была в какой-то большой общей камере. Я лежала на полу, и рядом со мной лежала одна итальянская коммунистка, она кое-как по-русски говорила. И мы с ней всю эту ночь проговорили до утра. О том, что же произошло.

Она мне рассказывала, что в Италии фашизм, арестовали ее мужа, активного борца. Потом арестовали родителей - рабочих-коммунистов. И их детей, которые находились у родителей, отправили в монастырь на воспитание. В Италии очень много монастырей. Она эмигрировала, потому что чувствовала, что вот-вот ее тоже посадят, считая, что здесь - отечество трудящихся. И вдруг ее тут сажают, и других политэмигрантов...

Она мне говорила: - У вас произошел фашистский переворот.

Но это в голову не вмещалось, хотя еще до ареста такие мысли были.

Я ей говорю: - Этого не может быть.

Ну как фашистский переворот? То, что фашистский переворот может произойти под маской социализма и под маской советской власти, у меня не укладывалось в голове.

Я ей говорю: - А вот я сидела в Новинской тюрьме, там на окнах не было козырьков, и я слышала музыку.

Нас ведь арестовали под пятое ноября, весь состав Московского комитета. Я слышала музыку и где-то по верхушкам видела даже красные знамена Демонстрации, которая шла. А эта Новинская тюрьма, она там была, где теперь СЭВ - снесли ее корпуса. Так что, когда демонстрация шла, видно было. Я видела красные знамена, как же фашистский переворот?

Но это глупо, наивно так думать, могут звучать революционные гимны и могут нести красные знамена - и все равно все это прикрывает фашистский переворот.

Она говорила: - Раз коммунистов арестовывают, значит фашизм.

Но в меня это не вмещалось.

Многие мои близкие друзья до сих пор не могут понять этого. Моя близкая подруга, Мария Давидович, была очень умная женщина, но она не мог-

Додумать, даже уже когда мы были реабилитированы. Она приходила ко и мы спорили.

Нас гнали одним этапом на Колыму: меня, Марусю Давидович и Лену Лебецкую. Они сидели еще в Фордоне, в польской тюрьме. И мы тихонечко на нарах шепотом беседовали. Все время старались понять. Ну что же это? Ну что же это? Вот так, капля за каплей.

До ареста, летом тридцать седьмого года, когда репрессии уже разразились, я помню, у Хрущева был заведующий особым сектором Рабинович. И вот я иду по улице от МК, а навстречу мне идет Рабинович. И там у них уже помощников некоторых взяли.

И он мне на улице говорит: - Оля, что же происходит?

- Мне кажется, что это какой-то переворот. Только какой, я понять не могу, - вот я помню, что это я Рабиновичу сказала.

Мы были объяты полным обожанием всего того, что происходило. Это как гипноз какой-то. Были, конечно, люди, которые понимали, но только не мы. Мы же были аппаратчики и старые коммунисты, которые посвятили свою жизнь всему этому, и нам очень трудно было перестроиться, очень трудно. И окончательно я все поняла, когда я работала уже членом комитета партийного контроля над всеми этими вопросами. Вот когда я погрузилась в процесс убийства Кирова, тогда окончательно я стала понимать.

Вот возьмите, например, эту насильственную коллективизацию. И гибель, по некоторым данным, двадцати двух миллионов. Это не официальные данные, но это говорили мне работники статистики. Двадцать два миллиона смертей причинила насильственная коллективизация и голод, последовавший после нее. Я это знала, но все-таки до конца додумать, что был контрреволюционный переворот, это ко мне пришло только за последние годы.

А в конце двадцатых - начале тридцатых я считала, что все что делается - правильно. Вообще сначала у меня всегда в голове было: все, что Ленин творит, все правильно. Даже мысли не может быть, чтобы не согласиться с Лениным. Как бы мне ни казалось, что нет, не так, я должна это отбросить. Раз Ленин говорит так, значит только так. А потом это как-то перешло и на Сталина. Сталин говорит...

Но нужно вам сказать, что он применял очень коварные методы. Например, до этой насильственной коллективизации было принято постановление ЦК о том, что нужна демократия, нужна самокритика, ее у нас недостаточно. Мы принимали все за чистую монету. В двадцать третьем году было сначала письмо Дзержинского об отсутствии демократии в нашей партии, потом заявление сорока шести. После этого состоялось постановление Центрального Комитета. А мы все принимали за чистую монету - вот постановление о самокритике, о демократии внутрипартийной. Это не маскировка была хитрейшая, коварнейшая, но мы же не понимали.

Это нас объединяло, привлекало. Мы верили, что в нашей партии все

правильно. В двадцать седьмом году была открытая дискуссия в партии. По всем ячейкам, всюду, выступали оппозиционеры, и выступали мы. Я в это время была секретарем райкома в Баку. И мы боролись за мнение каждой ячейки. Оппозиционеры уже читали завещание, а мы не соглашались.

Тогда в партии не так много народа было - наверное, миллиона три, не больше. На каждой ячейке читали завещание. А на наш район навалилось очень много видных революционеров. Во-первых, приехал бывший секретарь нашей подпольной организации Саркис Даниэлян, который пользовался очень большим уважением и авторитетом в Баку среди рабочих. Во-вторых, приехал видный теоретик оппозиции Тер-Ваганян. Затем приехал соратник Камо, Володя Хуталашвили. Вот такие силы крупнейшие приехали, и все на наш район навалились. Так что я и Артак Стамболцян, он был первый секретарь, а я второй, мы бегали бегом по всем промыслам и заводам - куда оппозиционеры, туда и мы. А я только что родила, с новорожденным ребенком.

И вот мы отстояли. Мы очень были довольны тем, что ни одна ячейка не согласилась с оппозицией, а соглашалась с нами, с генеральной линией. Мы этим очень были довольны и горды.

И вот однажды вечером, когда дискуссия по району закончилась, приходит к нам Володя Хуталашвили.

-   Давайте, товарищи, побеседуем.

-   Давайте, - мы хотим с ним беседовать.

И вот целый вечер мы с ним разговаривали, и он нам объяснял, что из себя представляет Сталин.

И говорит: - Вы понимаете, почему столько старых большевиков пошло за оппозицией? Это не потому, что нам нравится Троцкий и его платформа, а потому, что мы хотим, чтобы партия не шла за Сталиным - это подонок, это негодяй. Он обманывает всю партию. Вот вы не поняли, что Ленин прозрел и рекомендовал его убрать. Вы не поняли этого. А он приносит нашей партии величайший вред, и кончится это все очень плохо.

Очень много он нам говорил о Сталине. И мы не верили. Не может это быть. Ты клевещешь. Это оппозиционеры выдумывают. Не может это быть. Сталин это Ленин сегодня. Вот до чего у нас это было в мозгах.

Он говорит: - Вашими руками он нас закопает в землю.

Мы говорим: - Да что ты говоришь! никто вас не собирается закапывать в землю. А что вы ведете подпольную работу фракционную, так вас за это исключат из партии - на это есть постановление десятого съезда.

- Нет. Нас всех прикончит он. Вашими руками. Он нас закопает в землю. А потом по вашим головам он придет к единоличной власти. И тогда Ваши головы полетят.

Мы кричим: - Да что ты! Обязательно все по образцу французской ре-

волюции, что ли, должно происходить?

-    При чем тут, - говорит, - французская революция? Я вам говорю, как будут развиваться события у нас в России. Все вот так будет совершаться мы не верили. Весь вечер мы спорили. Он нам объяснял и втолковывал складывал в мозги, а от нас отскакивало, как горох от стенки. И в конце концов он рассердился, встал и говорит:

-    Запомните, слепые щенки, что я вам сегодня говорил.

Хлопнул дверью и ушел. И я на всю жизнь запомнила - "слепые щенки"

- Запомните, когда-нибудь у вас откроются глаза, но поздно будет. Вот так и свершилось, как он говорил. Конечно, они все погибли, всех оппозиционеров он прикончил, а потом он пришел к единоличной власти прикончил и всех тех, по чьим головам он пришел на трон. Все, как Хуталашашвили нам сказал. Свершилось.

Почему они не могли переубедить ячейки?

Какая-то часть пошла за ними, но он их всех истребил. А массы верили нам. Верили, что мы строим социализм. Что большинство в ЦК - это последователи Ленина. Сталину верили. Наверное, человек так устроен – что в его мозги войдет, то и держится. Верили. Слепая такая вера была. Вот он нас и назвал - слепые щенки. Все они были уничтожены. Не только они, и рядовые, совершенно рядовые.

Один раз, когда я уже в лагере была на Колыме, пригнали этап тюремщиц. Значит, те, которые сидели по тюрьмам, по политизоляторам. Пригнали целый этап. Мы пришли с работы и узнаем, что пришел этап тюремщиц. И вдруг ко мне идут и говорят, что вот из такого-то барака тебя зовут. Тебя там кто-то знает.

Я пошла. А там одна бакинская коммунистка, которая была в оппозиции, совершенно рядовая - Рая, я помню, ее звали. И эта Рая, когда я пришла, лежит на нарах.

Я пришла: - Боже мой, Рая! Ты что в тюрьме была?

-Да.

Муж ее Момедлинский тоже в оппозиции. Его, видно, уже расстреляли, а она сидела во Владимирской тюрьме и вот попала в этот этап.

Мы коренные бакинки. А ее отец был старый, старый большевик. Еще когда у нас боевая дружина формировалась в семнадцатом году при Бакинском комитете большевиков, то у него на квартире первые совещания были.

Она говорит: - Ну, вот что? что мы добились? Вот вы нас били, вы нас отвергали, а теперь мы с вами на одних нарах. Вот чего вы добились.

Ну что я могла ей ответить? Ничего.

Маркс пишет - "Гражданская война во Франции": "До сих пор в истории всегда повторялось одно и то же явление. Если угнетенные трудящиеся брали власть и свергали власть угнетателей, то через некоторое

время чиновники, выдвигаемые этими победившими трудовыми классами, постепенно складывались в новый класс и становились господином над выдвинувшими их трудящимися".

Ну а дальше, он продолжает, в Парижской коммуне это не произошло, потому что они себя застраховали от выдвинутых ими депутатов и чиновников такими способами, как всеобщая избираемость, сменяемость, жалование не выше среднего мастерового. Ну он там показывает, как застраховалась Парижская коммуна от своих собственных чиновников. Но это же все только на семьдесят дней.

Николай Орехва

Когда я ездила в командировку в Минск для расследования, как был истреблен белорусский партактив в тридцать седьмом году, - я ездила уже в шестидесятом году - я беседовала там с бывшим секретарем ЦК комсомола в Западной Белоруссии, Николаем Орехвой, который чудом уцелел только потому, что он в это время сидел в польской тюрьме.

Много тогда коммунистов и комсомольцев сидело в тюрьмах польских. И вот он мне рассказывал:

"С одной стороны идет Гитлер, а с другой стороны идет советская армия. И тс и другие для нас враги, потому что эти тоже объявили нас провокаторами и фашистами и шпионами. И вот когда уже подходили войска, наша охрана тюремная разбежалась, а население нас освободило.

И вот куда податься? куда бежать? В Советскую Россию бежать? Провокаторы и шпионы... А там фашисты. И я в одной деревне сумел все ж таки тюремную полосатую одежду с себя снять, мне дали взамен какое-то тряпье. И я решил бежать в Чехословакию. И вот я добежал. А в Чехословакии партия была полулегальная. Но у меня были адреса, мы имели же адреса друг друга. Я пошел по этому адресу. Там так напугались.

-    Что ты? Чего ты пришел? Вы же объявлены шпионами, мы боимся Советского союза...

-    Ну а что же мне делать?

Я ночевал на берегу реки под лодкой, а они все-таки иногда мне что-то приносили - одежду, деньги. Боялись меня. И вот я в конце концов решил, что же мне делать? Они меня не принимают. Я решил отправиться в Минск. Когда я приехал в Минск... Туда из подполья, когда мы еще работали, когда я еще не был арестован в Польше, моя жена беременная уехала, в Минск. И вот я ее стал искать.

Что же я узнал? Ее арестовали и расстреляли, а она была беременная в тюрьме. Так они ей объявили расстрел, но подождали, пока она родит. И разрешили каким-то знакомым, которые пришли, передать новорожденного ребенка, и тогда ее расстреляли как шпионку и провокатора. Потому что

она была членом подпольной польской компартии в Западной Белоруссии. И вот я ее уже не застал. Она оказалась расстрелянной, и тех людей, кому она отдала ребенка, я тоже не нашел. И тут началась война, и я пошел в армию, в партизанские отряды. И всю войну я там провоевал".

А после войны он стал искать этих людей и нашел эту девочку в Куйбышеве. Когда я была в Минске, она была уже взрослая. Вот это рассказ этого Николая Орехвы. А после войны его Польша удерживала. Хотела, чтоб он был у них в армии, потому что он командовал отрядами, в общем, ценный был как военный. Но он не остался в Польше. Уехал в Минск, стал искать своего ребенка. Он работал в институте истории партии, в белорусском институте.

Он это все написал, но это конечно нигде не напечатали тогда, а сейчас я не знаю, жив ли он. Он не намного моложе меня, если мне восемьдесят восемь, то ему наверное восемьдесят. В общем, раньше он приезжал ко мне, а последнее время что-то не слыхать про Николая Орехву.

Конец лагерей

В лагере через двор с кружкой идешь - уборная во дворе, блатнячки кричат: - Смотри, больная! подмывается! - им странно это. Уборная дощатая, ветер снизу со снегом.

Мороз, метель. За дровами вечером для лагеря посылают на сопки, и себе немного оставишь, а охрана на входе все себе отбирает.

В войну политических не выпускали. Мой срок кончился в апреле сорок пятого. Когда война кончилась, вышел указ - не выпускать. Вызывали в лагерную контору - учетно-распределительную часть, УРЧ, и давали расписаться, что "сидеть до особого распоряжения". Сидеть без срока очень трудно, и я заболела. У меня начались припадки, вроде падучей. Днем ничего, а ночью во сне я кричала, так что просыпался весь барак, двести человек. И во время этих припадков меня подбрасывало чуть ли не на аршин от нар.

Наконец вышло распоряжение - тех, кто отличился ударной работой, выпускать. Мой начальник стал за меня хлопотать. Ведь я у него работала за пятерых: бухгалтера, экономиста, плановика, учетчика, нормировщика - и вдобавок за него самого.

В Магадане были двадцать две котельные, наша - центральная. В конце каждого месяца надо было сдавать отчет, а к отчету прилагалась таблица - огромная простыня цифр с показателями за каждый день и с итогами по декадам и за весь месяц. Эту таблицу надо было всю сосчитать. Когда начальник первый раз попросил меня это сделать, я думала, не смогу.

- Зиновий Михайлович, как же так? там надо считать по сложным формулам.

- Ничего, Ольга Григорьевна, я вас научу считать на логарифмической линейке, вы все на лету схватываете, научитесь и этому.

И действительно, сейчас я уже забыла, как это делать, а тогда научилась, и все эти отчеты составляла сама. В управлении котельных заметили, что отчеты сильно изменились по стилю - а у меня есть способность собирать все в узлы, все мысли, это знали и в МК, и в ЦК за это меня ценили - и просили начальника отдать меня туда, писать отчеты для Москвы. Но он не отдал.

Работала я за семерых, а получала лагерные семь рублей в месяц. На эти деньги можно было купить пачку махорки. Но я еще подрабатывала, стирала сотрудникам белье. За штуку белья платили рубль, получалось до двухсот рублей в месяц.

Один раз я вешала белье, зэки костер развели, мне чаю дают - на, выпей. Я выпила. Они смеются. Я стирала рубашки, кальсоны, трудно, все очень грязное, все руки собьешь, пока отстираешь. И вешать трудно - таз тяжелый, веревка высоко, не дотянешься. И вдруг меня будто над землей поднимает. Белье вешаю, растрясаю, поднимаю - и мне не тяжело, я словно бабочка около этих веревок порхаю. А это не чай, а чифир был, целую пачку чая в котелок бросят и варят. Через два часа началось страшное сердцебиение. Потом уже всегда отказывалась.

Еще я вышивала и убирала квартиры инженерам, сотрудникам котельной. Лагерные женщины укоряли меня:

- Что вы унижаетесь, туалеты им моете?

Ведь когда квартиру моют, надо помыть и туалет.

А я говорила: - А по-моему, трудиться не унизительно, унизительно заниматься воровством или проституцией, а труд человека не унижает.

Каждый месяц я покупала пачку сахара или пачку масла. И посылала деньги Джане в Барановку. Это делалось через вольных. Вольные мне тоже говорили:

- Зачем вы это делаете? Ведь сейчас на материке буханка хлеба или два килограмма картошки стоят двести рублей.

Но я думала - ничего, пусть у нее будут деньги купить буханку хлеба.

Действительно, когда потом я приехала в Москву, буханка хлеба на рынке стоила восемьдесят рублей, и мы с мамой покупали, у нас ведь не было хлебных карточек.

Однажды я убиралась в кладовке. Там столько было всего на полках понаставлено! Конечно я ничего не тронула. А когда вышла, хозяйка говорит: я за тобой в замочную скважину подсмотрела, ты ничего не тронула. Зачем я трону? маме на сохранение серебряные вазы давали, и одна даже не в списке была, она и эту отдала. Нет, нет, вы возьмите, это не моя.

Путь с Колымы

Когда я освободилась в сорок шестом, из Магадана не выпускали. Предложили подписать договор с Дальстроем. Мне сказали, что тогда отсюда мне точно не выбраться. Я подумала, неужели я никогда не увижу своих детей? И не подписала договор.

Без этого не прописывали, и жить в Магадане было негде. Начальник предложил мне жить в доме для аварийного персонала, где жило пять человек аварийщиков. Дом стоял стена в стену с котельной, в случае аварии они должны были бежать и исправлять. Я жила у них полгода, стирала, убирала, готовила, они были просто счастливы.

До ноября там жила, не было разрешения на выезд. Анастас тем временем хлопотал в Москве и выхлопотал мне разрешение. Заключенным давали литер вместо билета на проезд, и было указание везти их только в теплушках, "пятьсот веселым". В бухте Находка был оборудован бывший пересыльный лагерь для освободившихся заключенных, те же бараки и нары, только проходная свободная.

Давали сухари из черного хлеба, кипяток.

До Москвы я добиралась два месяца.

Сахалин

Владимир Захарович Портнов мне про Сахалин рассказывал. Поселки как игрушки. В каждом поселке обычай - утром все идут, и мужчины и женщины и дети, в бассейн.

Дороги как игрушки. Мы за месяц, говорит, все это истребили. И все, что у них было, все это к черту пошло. Дороги за один месяц, как пошли танками, так все и разрушили. И бронетранспортерами - все к черту. Никакого порядка не стало. А у японцев все было как игрушка.

После второй мировой войны у них забрали и Курильские острова и весь Сахалин. А у них настолько тесно, их уже больше ста миллионов, что они забивают сваи в шельфы, прибрежные шельфы, и на этих сваях ставят Дома.

У них очень тесно, но у них огромный порядок. Он выступил на партсобрании: почему у них забрали?

А вот меня два раза через Дальний Восток везли этапом, на Колыму и с Колымы, и я наблюдала. Ведь весь Дальний Восток пустой. Он же весь пустой, совершенно. Огромные территории пустые. Да еще Сахалин себе забрали. И Курильские острова забрали. Но японцы не мирятся с этим. Они все время требуют обратно эти территории. Причем они уже не требуют Сахалин. И не требуют всю гряду. А только четыре острова, которые ближе к ним, к Японии. И он высказался, что надо кончать с этим империализмом, что надо отдать эти территории.

Первое возвращение

Когда я вернулась с Колымы в сорок шестом, Юрий не встретил поезд в Ярославле, и маме самой пришлось мне все рассказать.

Юрий познакомился в тридцать девятом году с молодой работницей завода, она приходила ночью, мама делала вид, что не замечает. Приходила и днем в воскресенье, катались вместе с детьми на лыжах. В войну, когда все уехали, Варю проводил с Алешей, с вокзала пришла с ним - Настя убиралась в квартире. И с тех пор стала жить. Когда он сидел в тюрьме, носила ему передачи. Я спросила потом, ну жил и ладно, зачем прописывал? Сказал, чтобы квартиру обратно получить.

После ареста он судился от имени детей. Сам не был реабилитирован, ему не полагалось, а только детям. Но на троих или четверых - с ним, ему не дали бы всю квартиру, а на пятерых дали, поэтому ее прописал.

В сорок шестом году, когда я еще не приехала, она собирала тюки: одеяла, простыни - все вывозила к матери. Настя пришла и увидела, что она чайный сервиз заворачивает.

-    Ты что же этот сервиз берешь? это же Оле подарили.

-    Юрий Николаевич сказал - здесь все мое, я здесь хозяйка.

Настя сказала: - Ах, здесь грабят? я тоже, - и взяла большую подушку и швейную машину, которую принесла потом, когда я приехала.

Увезла также столовое серебро, все мамины ложки, ножи, вилки, которые мама из Баку привезла. Мы с мамой вышли на кухню и спросили про то. Она ответила - Виктория Борисовна приезжала, и мы ее здесь кормили; Юрий Николаевич сказал, здесь все мое. Я хотела сказать, верните сейчас же, и она бы побоялась, но мама сказала, пойдем отсюда, здесь не с кем разговаривать.

Когда я приехала, Юрий только два-три дня жил в балконной комнате со мной и мамой, спал на полу около стола. Потом я вижу, что он ее во всем защищает.

Сперва она его шантажировала, что покончит с собой. Сидит так на кухне, голову повесил.

Я говорю: - Что ты, что с тобой?

- Ах она говорит, что покончит самоубийством.

- Знаешь что? успокойся, она не покончит с собой - человек, который думает о смерти, не ограбит ребенка.

А он дал маме сто рублей денег и тебе байку на платье, так она потребовала, чтобы это ей отдали. Я не хотела, а мама сказала - возьмите все.

Она украла его бумажник, деньги и карточки взяла себе, а бумажник утопила в пруду. Телефон о его голову разбила. Он бежал через весь город с окровавленным лицом к Ляле. Я когда приехала, видела этот телефон в чулане разбитый. А потом Ляля мне рассказала, как он к ней окровавлен-

ный пришел. Она как-то спросила, что ты в ней, такой негодяйке, нашел? Он ответил, знаешь, я много женщин знал, но таких не встречал. Что-то особенное нашел.

В 46-ом однажды она легла посреди проходной, знаешь, где башни, и не пускала его в завод, демонстрацию устраивала, что он от нее ко мне уйти хочет. Потом она всех отравить хотела, кинула в кастрюлю купорос. А мама вошла в этот момент на кухню - она тогда схватила кастрюлю и вылила ее всю в уборную.

Ты не помнишь, как однажды ты с ней подралась из-за зеленой кружки? Ты кричала, не трогай эту кружку! это мамина кружка! Она кричала, а ты почему приехала? все там дохли, а ты приехала! Я тебя обратно на десять лет отправлю! В это время Степа открывал дверь ключом, он как услышал эти слова, побледнел весь и говорит - убирайся отсюда!

Она пошла в свою комнату, а он за ней, схватил за горло и стал душить. Зрачки белые, ничего уже не соображает, еле его оттащили. Она взяла свои тюки и ушла. Девочка была в детсаду. Юрий потом говорил - вы моего ребенка из дому выгнали.

Встреча в Измайлово

Всех брали по второму разу. Жить на Короленко было нельзя, я ночевала то у одних, то у других. Меня уже выследили, один раз я чуть не по крышам уходила. Я решила уехать в Среднюю Азию, думала, что там от них спасусь.

Ляля с Иваном Степановичем позвали к себе, встали на колени, умоляли не уезжать. Иван Степанович сказал: - Я живу в ведомственном доме, где никто вас искать не будет, пожалуйста, приезжайте, живите! - но я сказала, что не могу принять эту жертву.

Иван Степанович во всем разобрался еще до тридцать седьмого года. Он был инженер-электрик. Он был членом партии, но он все рано понял и мне это говорил.

Я ему отвечала: - Ваня, ты просто не дорос до всего этого и говоришь ерунду, и все это не так.

А он смеялся: - Ну посмотрим, кто из нас окажется прав.

Еще перед моим арестом у нас шли эти разговоры. Меня уже должны арестовать, а я с ним спорила. Вот такой Иван Степанович был, простые люди все поняли гораздо раньше. Вообще-то он был крестьянин. И это удивительно, что люди, которые были далеки от политики, во всем этом раньше нас разобрались.

[Джана: Их дочь Аллочка, тогда десятилетняя, понимала по-своему: "Тете просто негде было встретиться с дядей Юрием. Поэтому им органи-

зовали встречу у нас на квартире. Они сидели и целовались. Прямо целовались в губы как молодожены - вот это я помню. У нас в доме не говорили о политике. Во-первых, я не очень понимала, кто она такая, это я уже потом поняла. Мне сказали, наверное, что это его жена. Но почему тогда - негде?

В нашей большой комнате диван стоял слева. К дивану подвинули стол, и они сидели весь вечер вокруг праздничного стола. Я думаю, что народу было мало. Она каких-то сведений ждала, был разговор, что она должна встретиться с Микояном и передать просьбу Сталину. Микоян от встречи с ней вроде отказался, но какого-то человека прислал. Был разговор, что дядя Юрий должен вроде поехать в Рубцовск. Он не поехал или тетя Оля отказалась, я не знаю, но я поняла как-то интуитивно, она просто не смогла простить ему эту измену".]

Тюрьма в Кзыл-Орде

А когда потом меня в сорок девятом арестовали в Кзыл-Орде - девять месяцев на меня вели всесоюзный розыск и нашли, так как я прописалась в Сыр-Дарье, чтобы устроиться на работу, - у меня снова начались припадки.

Держали во внутренней тюрьме, которая при НКВД, а не в городской. В одиночке. Ночью я опять начинала биться и кричать, и вся тюрьма просыпалась. Сидели в ней одни мужчины, и слыша женские крики, они начинали бить и стучать во что попало, думали, что меня избивают. Страже, конечно, это не нравилось, они приходили меня будить. А у них есть такое правило, один в камеру войти не может - наверное, чтобы не пырнули, ведь хотя и обыскивают, но уголовники могут протащить. И вот представь, просыпаюсь, а надо мной эти рожи, ведь у тюремщиков рожи хуже, чем у бандитов, сам понимаешь, кто туда идет. К тому же это были казаки.

Потом ко мне в камеру подселили Клаву Замятину. Ей тогда носили передачи, и она всегда делилась со мной. Тюремное начальство узнало, что она фельдшер, и стало спрашивать - что с ней? Клава ответила, что это нервное: сдерживается днем, выходит ночью.

-    Тогда вы будите ее сразу, как только закричит.

-    Конечно, но я и сама не сразу просыпаюсь.

Клава - старый член партии. При белых они с мужем держали явку в Иркутске, где она работала в госпитале. У них была и литература и оружие, они рисковали головой.

В партии ее не восстановили, так как они с мужем принадлежали к группе Рютина в 1930-ом году. Мужа расстреляли. Дети все погибли, кроме одного, который живет в Куйбышеве, нехороший. Ей не помогает, хотя

деньги есть, он там футбольный тренер.

Сталин из всей страны сделал тюрьму. Вся Средняя Азия в те годы была полна переселенцами. После войны будто за измену Сталин высылал в одночасье целыми селами крымских татар, кабардино-балкарцев. Чеченцев выселяли в феврале 1944 года. Гнали зимой, по обледенелым тропинкам, всех - и беременных, женщин с грудными детьми. Многие срывались в пропасть, гибли. Тех, кто отказывались идти, запирали в сараи и сжигали.

Один раз в Кзыл-Орде мальчик-чеченец сидит под чинарой, и я его спрашиваю: "А где все твои родные?" "Умерли" "Отчего они умерли?" "Не знаешь, от чего? От горя".

История про безногую девушку

Со мной был такой случай, когда я тогда в сорок шестом жила в Москве нелегально. Иду с корректурами домой мимо Остроумовской больницы. Там такой длинный забор. И вот у школы стоит какая-то женщина.

- Можно с вами поговорить? Я долго уже здесь стою и жду, пока пойдет человек, с которым можно поговорить и посоветоваться.

Я говорю: - Конечно, можно.

- Мой сын во время войны не был призван в армию. Он изумительный мастер костылей и протезов, и его забронировали. И вот к ним в мастерскую приходит девушка. У нее нет двух ног. Она была медсестра, выносила раненых с поля боя. И потеряла обе ноги. Я конечно стала возражать. Пойдут дети, как это так - мать без двух ног?

Она несколько раз приходила к нам, и вы знаете, когда она приходит, от нее исходит такое дуновение, буквально излияние души, что в нее влюбляешься. И забываешь про все. А когда уходит, я вспоминаю и опять начинаю его убеждать. Она живет в Люберцах. Он каждый день ездит туда ей помогать. Она все делает сидя - стирает сидя, в кухне готовит сидя. В магазинах ее знают, так что, когда она приходит, ее пускают без очереди.

Он говорит: - Мама, меня забронировали. Я не был на войне. А она была, и там потеряла ноги. Если ты не разрешишь, я покончу с собой. И вот я решила встать здесь и ждать, пока пройдет тот, с кем можно посоветоваться. Как он скажет. Я сказала: - Это судьба. Судьба посылает и нельзя вмешиваться.

Рассказы Джане 2 июля 1976

Дом в Баку

[Джана: В каждом из нас отражается история. На каждом своя: на мне своя, на маме своя - но на бабушке моей, Виктории Борисовне, по-моему, большая часть всей нашей. Побывав в Баку, я спросила маму о ее доме - где кто жил? И вдруг поняла, что из этого выливается вся бабушкина жизнь. Хотелось расспросить про бабушку, а получилось опять про всех нас. И не так это просто - расспросить, в этот раз мама не спала после рассказа ночь.

Они жили, бабушка Виктория Борисовна, ее муж Григорий Наумович, дети Оля и Таня, и прислуга, на втором этаже дома 4 по улице Офицерской, теперь Мусеви, снимали весь второй этаж.

Хозяин жил внизу. Оля в 1917 году ушла отсюда к большевикам. Григорий Наумович умер в двадцать втором году, заразившись черной оспой.

В двадцать седьмом году после того, как родилась Инна, Таня заболела, у нее оказалась саркома, и они с Инной и Викторией Борисовной поехали в Берлин. Сурен выхлопотал им разрешение на поездку и на лечение. Миша тоже был там, но не так долго. Он был архитектор и строил кооперативный дом в Баку, в котором одна квартира была предназначена для его семьи.

Они жили в Берлине более года. Таня умерла там и на смертном одре завещала девочку матери, Виктории Борисовне. С двухлетней Инной, беленькой, кругленькой как пупсик девочкой, Виктория Борисовна и подавленный растерянный Миша вернулись в Баку.

Это был двадцать восьмой год. Их ждала новая квартира, но Тани не стало, и Виктория Борисовна отказывалась переезжать. Инна должна была остаться с нею, так завещала Таня, а к Мише все время приставали, чтобы он или отказался от квартиры или переезжал - она уже более года стояла пустая.

Миша был в отчаянии, умолял Викторию Борисовну. Она телеграммой вызвала Олю. Оля приехала.

"Миша",- сказала она, "ну что же, мама должна лишиться своего крова? Ты женишься, приведешь жену, а мама останется без своего угла".

Миша встал на колени, он плакал, умолял, целовал Виктории Борисовне руки. Он клялся, что никогда не женится.

"Не клянись, Миша",- говорила Оля, "нельзя в этом клясться."

Но он клялся снова и снова со слезами на глазах, что никогда не женится, что не сможет забыть Танечку, что у Виктории Борисовны будет своя

комната, что она будет полной хозяйкой дома, что другой хозяйки не будет.

Что было делать? она согласилась. Ее квартиру они отдали и переехал в новую квартиру. Инне было два года.

Их квартира была роскошной. Миша ведь проектировал ее для себя. В ней было пять комнат, два туалета, ванная, кухня и огромная галерея. Одна комната, та, которая потом стала тети Вариной, тогда пустовала.

Спустя некоторое время Миша спросил, не возражает ли Виктория Борисовна, чтобы он пустил квартирантов. Виктория Борисовна сказала, что не возражает, но когда те пришли, то сказали, что хотят не эту комнату, а ту, которая была ее. Наверное, так они заранее с Мишей договорились.

Виктория Борисовна сказала: "Пожалуйста, я перееду" и перешла в угловую комнату. В то время она еще не была такой темной, как потом, когда под окнами разросся кипарис.

Потом к Мише стала ходить Сусанна, она была художница. Ходила, ходила, и Миша сказал, что он хочет жениться. Виктория Борисовна написала обо всем этом Оле, просила забрать ее, это слишком тяжело для нее смотреть, как место ее дочери займет другая женщина. Оля приехала с тем, чтобы забрать ее вместе с Инной к себе.

Оля говорила: "Помнишь, Миша, как ты клялся? я же говорила тебе тогда, не клянись."

Но Миша опять стал умолять: "Не уезжайте, Виктория Борисовна, не уезжайте, вы будете, как и прежде, полной хозяйкой." И Виктория Борисовна осталась. Так и было, Сусанна была артистическая натура, она не вмешивалась в хозяйство. К Сусанне приходила ее подруга, которая жила в этом же доме, ходила, ходила, и Сусанна - артистка! - ничего не замечала. И вот в один прекрасный день Миша меняет Сусанну на Веру Иосифовну, и она поселяется в средней комнате, в той, в которой раньше жили постояльцы. Виктории Борисовне не пришло в голову оформлять на себя лицевой счет, а Вера Иосифовна оформила.]

Тетя Варя

[Тетя Варя была монашенка. Она в пятнадцать лет овдовела, ее мужа убили на гражданской войне. Она с такими же, как она, вдовами пошла именем Христовым из Камышина, своего родного города, в Благовещенск, где он был убит, отслужила молебен и постриглась в монахини. В двадцатые годы, при советской власти, монастырь закрыли, и она приехала в Баку к своему дяде, который был церковный староста. Мишин же отец входил в совет синагоги. И где-то на каком-то церковном собрании, оно было общее для всех религий, где церковному начальству давались какие-то инструкции, они разговорились.

Мишин отец сказал, вот, дескать, какое у них несчастье, у сына умерла жена и осталась маленькая девочка без матери. А тот сказал, что к нему приехала племянница-монашка и вся истосковалась, бедная. Вот хорошо было бы ее к ребенку пристроить, и было бы у нее кого любить в жизни.

Вот так и появилась тетя Варя, и всю свою жизнь она Инне отдала.

Виктория Борисовна с Инной и с тетей Варей каждое лето ездили в Москву - как жара наступит, так и ехали. Оля снимала им дачу, то в Серебряном Бору, то в каком-либо другом месте. Инна дружила со Степой и много помнит о довоенной жизни. Помнит двор на Короленко и Милу Катаеву, тогда Гольдштейн, очень красивая, говорит, была девочка, и всегда с бантом ходила. Помнит, как Алешка заболел и в бреду кричал: "Ой трамвай едет, ой меня Инка дерет, меня Джанка дерет!"]

Олю забрали

[А в тридцать седьмом году, когда всех вокруг брали, Оля отправила Алешу в Баку, к маме. Мария Ивановна как раз ехала к Вере и отвезла Алешу со словами: " Оля сказала, что висит на волоске и просит вас взять его".

Виктория Борисовна собралась в тот же день. Оля очень удивилась, открыла дверь и увидела ее.

"Ты что приехала?"

"А как же, ты же сказала, что дни сочтены, как же я могла не приехать?"

И через три дня Олю забрали.

Виктория Борисовна осталась в Москве. И так они менялись - то она, то тетя Варя. Одна в Москве, другая в Баку, потом наоборот. Когда наступила война, в Москве была тетя Варя. Она с Алешей поехала на свою родину в Камышин - в Баку проехать было нельзя. Потом их забрал оттуда по Волге знакомый тети Веры, достал для них пропуск.

Тетя Варя почему-то оказалась выписанной из Баку, прописать ее отказывались, и это могла сделать только тетя Вера. Она поставила условие, живи за это у меня год. А потом еще, когда тетя Варя уходила, взяла у нее, сняла с нее, золотой крест. Алеша жил с Викторией Борисовной. Потом, когда стало мало еды, а у тети Веры все было, стал жить у нее.

Джану отдали Тамаре и Любе, они поехали под Смоленск. Люба жила тогда у нас, она была студенткой МГУ, потом уехала с Миндыбаем, а в это время как раз, видимо, разошлась и приехала с годовалым Славиком снова в Москву, к Юрию. Они все поехали в Брянск, к Милиным родственникам, и там началась война. Поехали дальше, в деревню под Рославлем, где был дом и огромный сад у родителей Тамариного мужа.

Падали бомбы. Старики ехать отказались. Под бомбежками грузились в эшелоны, ехали в эвакуацию. Есть было нечего, Люба разжевывала печенье и кашицей изо рта в рот кормила Славика.

Степу Юрий отправил к Нине. Так все дети оказались у теток. В сорок третьем году Оля написала: "Юрий, война еще не скоро кончится, собери детей". И Юрий, только что вышедший из тюрьмы, стал собирать детей. Степа сам через полгода сбежал от Нины, жил у Марусиной матери, Натальи Ипполитовны, в Лялином переулке. Юрий сделал ему пропуск и послал за Джаной. Степа привез ее из деревни на станцию, втолкнул в переполненный поезд: - Не реви!

Квартира в Москве была занята чужими людьми. Жили в доме от завода на Матросской тишине. Там в одной комнате жили Юрий, Степа и Маруся с маленькой только что родившейся дочкой.

Маруся бывала и до войны. Дети помнили ее с тех давних довоенных времен, когда они ходили с отцом на лыжах. В сорок первом, когда Юрия сетовали, она ходила в тюрьму и поддерживала связь между всеми.]

Дом на Короленко

Потом постепенно удалось вернуться в свою квартиру на Короленко. В ной комнате еще долго жили соседи, с большим трудом удалось добиться, чтоб они выехали куда-то, куда им давали, но они не хотели идти. Их перевозили. Стены комнаты, из которой они уехали, были сплошь покрыты детскими каракулями.

В маленькой комнате Джана с друзьями Ниной и Васей, устроили елку - Новый Год. Это была их первая компания, потому что никаких дней рождений или детских утренников им не делали. Они договорились не есть бублики, которые давали в школе, собирали их по штуке, потом половину продали и купили там же на базаре еще чего-то. Они прятались в чулан от Алеши, а он упрямо забирался туда за ними, чтобы послушать, о чем они говорят.

Алеша вырос с тетей Варей, она любила его безоглядно. Уже бывало в Москве в последние военные голодные годы она шепчет: "Алешенька, сыночек мой, пойди на кухню, там папа кушает, может тебе что-нибудь даст".

Когда в первый раз отменили светомаскировку и с окон сняли синюю бумагу и одеяла, стало неуютно, обнаженно и незащищенно. Дети, не выросшие вместе, ссорились. Все были вспыльчивы до потери знания, так что Джана однажды кинула в Алешу утюг, он разбил окно, Джана и Алеша дразнили Стёпу, он бил их, они плакали. Тетя Варя разнимала, уводила Алешу, утешала. Маруся не вмешивалась, иногда посмеивалась - у Жанетика опять кровать мокрая. Юрий пропадал на заводе. ]

Оля и Сталин, рассказ Алеши

Гадалка маме предсказала судьбу, что она проживет очень долго и что будет у нее три тюрьмы, три мужа и трое детей. Гадала она по руке и на-

гадала глупость. Они с Суреном смеялись. Никаких не трое детей будет, а будет много детей, пять-шесть, как принято на Кавказе.

Тут они смеялись, а как эти гадания мама по жизни комментировала? Первая тюрьма - турецкая; вторая тюрьма - тридцать седьмой год; третья, как мама говорила, это самая страшная - сорок девятый год. Она говорила, что второй арест она перенесла хуже, чем первый. Первый она еще не знала, что такое тюрьма и что будет. А вторая тюрьма, она уже представляла, куда попадет.

А я когда после ареста мамы вернулся в Москву, то потом мне рассказывали Стёпа и папа, что я часто забирался в платяной шкаф и прятался там. Когда меня спрашивали, что я там делаю, я говорил "Здесь мамой пахнет". Мне это рассказывали, что я забирался в платяной шкаф и отвечал - там мамой пахнет... Там висели её платья и кофточки. Вот такое собачье немножко поведение.

И еще в Камышине мне запомнился один эпизод. Меня обычно клали в десять-одиннадцать спать, но я старался не заснуть, а в двенадцать ноль-ноль послушать, в то время передавали Красную площадь и звон часов на Красной площади. После того, как я послушаю, представлю себе Красную площадь, я уже смело засыпал. Нет, не умный. Это же всё животное чутьё - звуки, запахи. Шум автомашин и звон курантов, двенадцать ударов.

В сорок седьмом году, когда мама приехала в Москву, Анастас Иванович Микоян попробовал замолвить за нее словечко у Сталина. После одного из заседаний Политбюро, в перерыве, когда возникла пауза, Микоян обратился к Сталину и говорит: "Иосиф Виссарионович, в Москву вернулась Шатуновская Ольга, я ее знаю по Баку, у нее трое маленьких детей, пусть уж живет в Москве".

Сталин на какую-то минуту замешкался, посмотрел на Берия и на Микояна и сказал: "А вот от Лаврентия Павловича поступили данные, что у Шатуновской контакт с английской и американской разведкой".

Микоян побледнел, это что значит? Что он хлопочет за англо-американскую шпионку! В то время, когда его сын сидел, это было грозное предупреждение. Надо знать эпоху сорок седьмого года, чтобы представить, насколько эта реплика Сталина была смертельно грозной для Микояна.

Сталин очень хорошо ее знал, - когда Микоян спрашивал, - он знал и смертельно ненавидел - она была личным секретарем Шаумяна, его врага, который сказал, что он агент охранки."

Возвращение с Колымы

В сорок пятом мой срок истек, но выехать никому не разрешали. Потом вам сказали, что Анастас Микоян смог добиться у Сталина для меня разрешения на выезд.

Юрий в письме к Виктории Борисовне написал, что просит ее помочь говорить Марусю уехать в комнату, которую он достал для нее. Виктория Борисовна приехала.

"Как же я могу сделать, чтобы ее не было, если вы не можете?"

Юрий поехал встречать поезд в Александров. Поезд был – теплушки. Номера у него не было, он шел кое-как, в Александрове встал где-то на запасных путях. И он, приехав в Александров, провел там вечер с Сергеем Борисовым, поезда они не нашли.

Я приехала в Москву, позвонила с вокзала, Алеша, ты и Настя поехали меня встречать. У Виктории Борисовны не действовала нога, она была парализована, наверное, от недоедания.

Ты помнишь, как вы меня встречали?

Помню, но плохо.

Что же ты ничего не помнишь? Ведь ты уже большая была!

Не знаю.

[Джана: Не знаю, говорю я. А про себя думаю, что, наверное, вся эта моя жизнь без матери и война отбили у меня память. Очень мало я помню и все как-то обрывками. Из той встречи помню только одно: слякоть, мы стоим в начале перрона на Ярославском вокзале, везде узлы и чемоданы, и худая незнакомая женщина в темном пальто - наша мать. Тот день просвечивает мне как сквозь туман. Я восстанавливаю его только с маминых слов.]

Оля вошла в свой дом

Настя увидела меня издали и сказала вам: "Бегите, вон ваша мать". Б�