НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КЕМ ОН БЫЛ...^¹

К 75-летию Евгения Александровича Шаповала

(25 апреля 1931 года — 7 октября 2003 года)

Политзэк, физик-теоретик, мемориалец. В «Мемориал» Евгений Александрович пришел в числе первых осенью 1988 года. Он запомнился своей широкой образованностью, благородством, интеллигентностью. Много сил он отдал работе в общественной группе по увековечению памяти жертв политических репрессий, которой руководил Михаил Миндлин, бывший «колымчанин», проведший в тюрьмах и лагерях более 15 лет. Группа занималась созданием картотеки по расстрелянным на Бутовском полигоне, работала в архиве ГБ со следственными делами, по которым составлялись краткие биографические справки для изданной в дальнейшем Книги Памяти «Бутовский полигон» (7 томов).

Евгений Александрович родился в Москве в 1931 году. В апреле 1950 года его, студента МГУ, арестовали. 18-летний студент МГУ оказался в грязных лапах МГБ по обвинению в участии в антисоветской молодежной организации. На самом деле была группа студентов, которые дружили, собирались вместе, разговаривали, обсуждали разные стороны советской жизни, рассказывали анекдоты. Нашелся среди них один доносчик. Так начался крестный путь Евгения Шаповала. Полуторагодичное пребывание в тюрьмах (Лубянка, Лефортово, Сухановка, Бутырка), затем — ИТЛ (Минлаг, общие работы, туберкулез). После освобождения (лето 1954 года) — учеба, защита кандидатской диссертации (в аспирантуру был принят по настоянию его учителя — академика Ландау), работа в ФИАНе (Физический институт АН), участие в диссидентском движении, активная работа в «Мемориале».

* * *

Я никогда не подозревал, как много значил в моей жизни Женя. Как часто с нами бывает, это открылось внезапно и обессиливающе — как потолок рухнул. Я не могу заставить себя писать воспоминания. Есть только отрывки в памяти, чуть измененные, чтобы освободиться от литературности.

«На пятом ОЛПе, куда пришел наш этап, я встретился с одним из людей, которые потом оказали на мою жизнь самое сильное влияние. Сначала, когда нас познакомил Борис Ратновский, я не очень-то заметил Женю Шаповала, но потом увидел его — неожиданно и впечатляюще.

Был концерт самодеятельности. Крепкий, лет сорока мужчина, на во- ле моряк, Саша Трубка пел необыкновенно задушевную песню военного времени: «Любимая, далекая, дочурка синеокая, нежно мишку укрой, скоро кончится бой, твой отец вернется домой». Концерт давали в бараке туберкулезников — по тогдашним лагерным понятиям — людей конченных.

Саша начал петь. Спел куплет, начал припев, и на словах «скоро кончится бой...» осекся, схватился за горло и быстро ушел, почти убежал в импровизированную «кулису».

— Не могу! — глухо говорил он. — Я пою, а они смотрят, глазища огромные, обреченные. У меня горло перехватило — не могу...

Я читал почему-то Гоголя и невольно глядел в зал. Передо мною в сумеречном, сжатом пространстве — лица были единственным, что было видно: четко обтянутые кожей бритые черепа, синеватые кольца выступивших глазниц, четко обрисованные мускулы губ, щеки, съеденные впалой белизной. Среди них я увидел Женю Шаповала. Я не найду слов, чтобы точно это описать. Думаю, что их нет. Глаза. Нет, не обреченные, а трагические, сознающие и не сдавшиеся, мрачно освещенные изнутри и, казалось, светящие сквозь самую эту меловую кожу, точно они не помещались в глазницах и занимали пол-лица».

Спустя тридцать пять лет мы с Евгением встретились в 1988 году в Доме культуры на Якиманской набережной. Я снова услышал его как бы срывающийся голос, попеременно торопящуюся, как бы берущую разгон с места и замедляющуюся к концу фразы речь. Слова он произносил тоже — как маленькие взлеты: сбитые почти до согласных первые звуки, как бы поющая середина слова и затихающий конец.

Мы совсем немного прошлись до Болотной набережной и снова два года встречались

только эпизодически.

Он был — удивительный, человек из прошлого и из будущего одновременно. Физик от Бога, любимец Ландау, органически скромный, он поражал внезапными глубокими и точными знаниями и суждениями о судьбах России, не афишируя, любил ее и скорбел обо всем, что ее недостойно. Я никак не мог отрешиться от ощущения, что по профессии он историк. Его книжная полка, как бы вставленная в сегодняшний день из высокоумного прошлого, из кабинета Василия Осиповича Ключевского, стоит у меня перед глазами.

Прошло десять лет. Уже свершилось все, что сумели мы сделать до девяностых, и еще все, чего не сумели предотвратить, уже и судьба сделала все мерзости, какие сумела, в отношении Жени, хамски, с наслаждением издеваясь над всем его личным, над всем, что было ему дорого в жизни. По-моему, ни одно из сословий не осталось в стороне от жестокого процесса медленного, со вкусом убиения.

В больнице, отчаянно беспомощный, глубоко оскорбленный жизнью, он все просил с какой-то отчаянной надеждой:

— Витенька! Я тебя прошу... Забери меня отсюда!

Я смотрел на его неповторимое лицо, которое не могла изуродовать смертельная тень, и вспоминал тогда еще мало знакомого мне Женю на крыльце лагерного барака, читавшего свое сатирическое:

«Когда я был питекантропусом,

Я очень сладкое любил,

Когда я был питекантропусом...

А, впрочем, кончим с этим опусом!

Никто не знает, кем я был!»