Глава первая

МОЁ ВЗРОСЛОЕ ДЕТСТВО

Там, где от веку белорусы сеяли и растили рожь, на Могилёвщине, вдали от больших дорог, приютился Кличевский район. В двадцатые годы прошлого века на хуторе Стоялово молодая семья поставила добротный дом с деревянными надворными постройками, с красивым колодцем-журавлем. Все земные радости и горести, тяготы и заботы Иван да Марья делили поровну. И детей у них было поровну - три сына и три дочери.

Себя помню, кажется, с тех пор, «когда мама в поле жито жала, меня в люльке качала». Так в песне, а на самом деле крепко врезался в память мамин рассказ, когда я, четырёхлетний, на том же поле присматривал за той же люлькой, но уже с младшим братом. Так и росли мы в семье, помогая отцу и матери, присматривая и помогая друг другу. Детство моё повторилось в братьях и сестрах.

Жили небогато. Ничего не оставалось, всё подхлёбывалось. Земля нас не очень-то кормила. Как ни старался отец, как ни горбился в поле, а деньги на жизнь давала другая работа, которую он знал и любил. Отец был неплохим портным, брал заказы на дом и по вечерам при свете керосиновой лампы шил штаны, пиджаки, полушубки, радуя хуторян.

Все полевые работы производились руками людей да силою лошади. Кроме ржи, сеяли овёс и ячмень. Ячмень шёл на варку пива и кваса, овёс - на корм скоту. Запомнил маму молодой, сильной, с озорными глазами и всегда почему-то с серпом. Жницей она слыла отличной. С утра, как только высыхала роса, шла в поле, сжинала свою полоску, а потом до позднего вечера помогала соседям, за это ей платили зерном. Руки её трубились, исколотые острой стернёй, покрывались засохшими струйками крови. Когда доила корову Машку, я вертелся тут же, держа кружку наготове, и был щедро вознаграждён - теплое молоко наполняло её до краёв. И так трижды на день. Корова наша была главной

кормилицей. Позже, когда вырос, собираясь семьёй вместе за столом, добродушная, кроткая мама говорила: «Наш Ваня на молочке вырос. Потому и светленький...» Кроме молока, на столе всегда стояла картошка.

Летом кормил лес - на стол ставились туески с ягодами, грибами, орехами. И всегда - рыба. С восходом солнца дом опустевал, родители трудились в поле, мы - в лесу и на берегу реки. Лесных даров хватало не только на наш стол: грибы и ягоды носили на рынок в Кличев. Обязанности были распределены поровну: один присматривал за домом, другой шёл на рыбалку, кто-то в лес. Я носил добытые съестные припасы на базар, родители считапи, что это у меня получается лучше, и на вырученные деньги покупали книги, обувь, одежду.

Лето - собериха, зима - подбериха. Сними ягоды с куста - и добрая банка варенья будет зимой в радость. С маленьким кусочком сахара выпивали по целому самовару. Вареньем заполняли и все свободные ёмкости. Сушёная малина и черника была нам не только лакомством, а главным нашим лекарством: заваривали ягоды кипятком, пили вместо целебных таблеток. Всех на ноги ставили! В доме, как говорят белорусы, «всё ёсць» - у каждого в погребе стояли бочки мочёной брусники, клюквы, яблок... Без их запасов не жила ни одна семья. А грибы! Особо ценился белый гриб-боровик, за его килограмм давали четыре килограмма коровьего масла - базар цену родит. Вот такая семейная бухгалтерия!

Трудились много, а всё равно жили в нужде. До первых заморозков ходили босые, почти без порток; шутили: только цыган под сетью греется. Из-за бедности мясо ели по праздникам, всё больше постились: на столе хлеб да картошка - знаменитая бульба. Вместо мяса в борщ клали грибы, шли они и в супы. Кашу сдабривали маслом из конопли, её в нашем краю сеяли много. Конопляное масло закупало государство, оно шло на рыбные консервы. Платили хорошо. Масло само не родится, его ещё изо льна давили, по своим качествам оно превосходило подсолнечное.

Зима приносила свои радости. Старый любит спать, а молодой играть. Любимой забавой было катание на карусели. Забивали кол в ледяное поле, насаживали на него колесо от телеги, крепили жерди. К длинному концу привязывали санки, коротким концом раскручивали карусель, да так, что седок вылетал из саней и долго кружил по льду, пытаясь встать на ноги. Игра потеху любит. На лыжах уходили в заснеженное поле, устраивали гонки.

Отец не раз говорил: «Больше грамотных - меньше дураков». Хотя сам мог только печатными буквами вывести свою фамилию,

а мать вместо подписи ставила три кривых крестика. С каким нетерпением ждал того дня, когда примут меня в школу! Брат выучил азбуке, растолковал, как складывать буквы в слоги. Однажды над хутором кружил самолёт. И сколько в его парении было таинства и загадки! Решил: вырасту - стану лётчиком. Эта мечта настолько захватила меня, что бредил ею. Когда во сне появлялся аэроплан, бежал вслед за ним, делая высокие прыжки, не отставал от белокрылой машины. Однажды услышал стихотворение Янки Купалы «Хлопчик и лётчик», выучил его наизусть и по сей день помню. Вот дословный перевод с белорусского:

Возьми ж меня, лётчик! Хочу я

На людях побывать, поглядеть,

Как на небе месяц ночует.

Как по лесу бродит медведь,

Как звёзды горят на просторе

И нет их днём почему,

Как реки в далёкое море

Текут по пути своему...

Моё детское воображение рисовало такую картину: лётчик взмывает высоко в небо, достаёт подзорную трубу и видит, что делается на Солнце. Я был уверен, что Земля стоит на одном месте, а небесное светило является к нам утром и уходит ночью так далеко, что его не видно.

Математике учил меня отец. Брал коробку спичек, высыпал на стол, складывал одну за другой, называя числа по порядку. Я следил за его руками и вслух повторял цифры. Знал: в одной коробке пятьдесят спичек. Отец брал вторую коробку, считал и складывал с первой - получалось сто. На этом отцовская наука и кончилась. Потом я сам несколько раз складывал спички, пересчитывал вслух, и этого было достаточно, чтобы полюбить математику. Брат Виктор подарил обложку от школьной тетрадки, где была помещена таблица умножения. Его наставления схватывал налету и вскоре знал таблицу наизусть. С букварём было проще: я рассматривал цветные картинки, а брат вслух читал подписи к ним. На изучение букваря ушло два месяца. Потом стал заглядывать в другие учебники. По бедности у меня не было даже чем писать. Но и эту свою проблему решил самостоятельно. Несколько дней кряду ходил в лес, собирал орехи, отнёс лукошко на рынок и на вырученные деньги купил тетради и карандаши.

К лету 1935 года я решил все задачи за второй класс. И когда осенью переступил порог деревенской школы, знал много, и радости моей не было предела. Первым учителем был сосед Василий Яковлевич Шамаль. С ним было легко, говорил он не спеша,

мысли излагал чётко, ясно. С теми, кто отставал, занимался отдельно, и в его классе неуспевающих не было. Однажды дверь класса открыл директор и лично провёл с нами урок правописания. Вызвал меня к доске, попросил написать слова «мама» и «папа». Я мелом вывел на доске дорогие для меня два слова. Он дал задание разделить цифру 42 на 3. Тут я стал рассуждать вслух:

— Если 30 разделить на 3, получится 10. А если от 42-х отнять 30, получится 12, тогда мы разделим 12 на 3 и получим число 4, к 10 добавим 4 и получится 14. Это и есть ответ.

— Всё верно, молодец! - похвалил директор и ушёл к себе. А перед последним звонком снова появился в классе и, обращаясь ко мне, сказал: - Пусть твои родители покупают новые учебники. С понедельника я перевожу тебя во второй класс.

Учителем второго класса был всё тот же Василий Яковлевич, только проводил занятия во вторую смену. Ребята приняли меня дружелюбно, как будто были знакомы с первого дня. За знание таблицы умножения меня прозвали математиком. Это прозвище прилипло ко мне надолго и шагало за мной из класса в класс.

До школы было четыре километра, и я босым - от схода снега в апреле до появления нового в ноябре - прошагивал их туда и обратно. Часов в доме не было, но, удивительно, ни разу я не опоздал на занятия. Ни осенние дожди, превращавшие землю в непролазную грязь, ни зимние вьюги, заметавшие дорогу, ни весеннее половодье не были помехой. В школу шёл как на праздник. Возвращался со второй смены затемно. Но это не мешало на полпути останавливаться, бросать в общую кучу полотняный ранец и вливаться в толпу играющих. Зимой не только играли, но и боролись, и дрались снежками. Иваны становились по одну сторону дороги, по другую - все остальные с другими именами. Любопытно, что половина хуторских мальчишек была Иванами. В родной хутор входили при первой звезде.

Не заметил, как быстрокрылой птицей улетело моё босоногое детство. Взросление началось, когда мне стало интересно слушать отца. Всё чаще он говорил, что большевики ведут неправильную крестьянскую политику. Почему-то зажиточных крестьян - их чаще называли исправными — стали обзывать злым словом «кулаки». Совсем забыв, что добро своё нажили они каторжным трудом. По Сталину, выходило — землю, скот, зерно, сельхозинвентарь, а также движимое и недвижимое имущество добровольно сдать в колхозы, не получив за это и ломаного гроша. Исполнить приказание большевиков значит остаться без штанов, лишить себя средств к существованию. Тех, кто противился, брали силой. Воскрес комиссарский лозунг времён гражданской вой-

ны: «Кто не с нами, тот против нас!» Уничтожали семьями. И запылали хутора. Огненной колесницей прокатился по Белоруссии тридцать второй год: горели добротные дома, амбары, дымилось зерно, шли под нож коровы, овцы, птица, даже лошади. Оставив родные пепелища, крепкие мужики, перекрестившись и отвесив низкий поклон, уходили за кордон, в Польшу, кое-кто подался в Сибирь и там попытался отыскать свою «страну Муравию». Но не тут-то было - растворился в бескрайних просторах.

Печальной оказалась судьба и тех кулаков, кто, подчиняясь воле изуверов, сдал добровольно своё богатство голоштанникам. ...Сталинисты конфисковали у них имущество, изъяли ценности и погнали по этапу за Урал, в Сибирь, в Казахстан, обживать степи Прииртышья. Самообразовались, как нарост на гнилом дереве, совбеды - советы бедноты. Им-то терять что? Как при царе не работали, так и при новой власти на печи отлёживались, зарились на чужое добро. А гнуть спину, вкалывать до седьмого пота - это не их удел. Государство выдало таким попутчикам вексель на грабёж, видело в них своих союзников. Совбеды на своих тайных собраниях решали судьбы многих земляков, составляя «кулацкие» списки. Вынесенный ими приговор обжалованию не подлежал. Вот и справляли люди поминки. По старой жизни.

Добровольно вступать в колхозы крестьяне не спешили, хотя правительство и обещало по завершении коллективизации избавить их от нищеты и рабского труда. Придут, мол, на поля машины, сами будут сажать, косить, молотить. Живи - не хочу! Увлёкшись вселенским переустройством мира, забыли, что машинами должны править грамотные люди, производством управлять специалисты - об этом ни слова. Да и когда и где учить? А пока предлагали объединять земли, сгонять на скотный двор лошадей, доставлять туда всю имеющуюся в хозяйствах технику, для первой посевной свезти в амбары семенное зерно. Мечтать, как говорят, не вредно. Но ни в первый год, ни во второй колхозы урожая не родили. Большая часть полей осталась незасеянной - не хватало рабочих рук, тягловой силы, инвентаря, посевного материала. Незаматеревшая земля поросла бурьяном, иссушилась, как истосковавшаяся по мужику вдова. Сеяли рожь, а пожинали лебеду. Знамо дело: без хозяина земля - круглая сирота. На амбары со скудным урожаем навесили замки, не дав пахарям ни зёрнышка. Втолковывали: расплатитесь поначалу за землю, государству нужно содержать армию, накормить рабочих заводов и фабрик. Про харчи ныне молчи. И запели в деревнях частушку:

Трудодень, трудодень,

Дай мне хлеба хоть на день!

Собранный урожай оказался в государственных хранилищах, сразу отпала необходимость посылать на село продотряды. И указ подоспел к сроку, по нему жестоко наказывали тех, кто посмел посягнуть на общественную собственность, даже если уносил с поля десять колосков. И заварили ушицу - пусть народ расхлёбывает! Снова загромыхали эшелоны в Сибирь, на Соловки - гнали крестьян в лагеря на трудовое перевоспитание, туда, куда и ворон костей не занесёт.

С соседями мы дружили. Один из них - Мина Фёдорович Кривонос - был белобилетником, в армию его не призвали по причине психической неполноценности. Жена Аксеня от непосильного труда и плохого питания потеряла зрение, видела только левым глазом и то на двадцать процентов. Кого Господь полюбит - нищетою взыщет. Народили они семерых ребятишек, которым сразу же прилепили прозвище Босые - в доме обуви не водилось, и штанов двое на пятерых. Но удивительно: мы никогда не ощущали своей бедности, никогда она нас, хуторских подростков, не вгоняла в стыд.

К другому своему соседу Василию Яковлевичу Шамалю наша семья относилась с почтением, как и все хуторяне. Он и его трое братьев были хорошо образованы. По сталинским меркам, их семью можно было отнести к богатому сословию. Братья неплохо ориентировались в политике, и когда в России власть расправилась с нэпом, а затем объявила коллективизацию, уже знали, что их ожидает. Всё своё богатство, приобретённое за долгие годы тяжёлого крестьянского труда, передали колхозу. Это и спасло семью от репрессий. В хуторе жить не остались, подались в город искать правды и счастья.

Продолжал учительствовать в хуторе только Василий Яковлевич, но не судьба ему была калачи есть. 1936-й год отмечен в истории государства как год сталинской Конституции. Согласно новому закону, в стране устроили всенародные выборы - впервые, как говорили, тайные. Сводку о стопроцентной явке на избирательные участки подпортили трое хуторян, не пришедшие голосовать. Неграмотных, но трудолюбивых крестьян Никиту Елисеевича Простакевича, Степана Нестеровича Храпко, Василия Мартыновича Шамаля увёз милицейский «воронок», а с ними и нашего учителя. Первых троих объявили врагами народа, и сгинули они в мутном водовороте жизни. На все запросы родственников отвечали: «Сведений о таковых нет». Учителя обвинили в том, что муж его сестры Степан Храпко на избирательный участок не явился сознательно, по чьей-то указке. На допросах у него выбивали признания о групповом заговоре против советской власти, требовали дать компромат: «Ты, мы видим, записался в по-

собники классового врага. Не скажешь, мешок с сухарями собирай». Не добившись желаемого, продержали в подвале НКВД три недели. От ярости и бессилия в хутор вернулся надломленным, больше молчал, только и сказал родственникам: «Чекисты в покое меня не оставят. Да и не могу я руку на зятя поднять» В солнечный день июля, когда солнце выкатило в зенит, услышал рокот мотора, решил - за ним. Снял с крюка в сенях вожжи, ушёл в сарай и там повесился - не мог стерпеть издевательств. А то тарахтел колхозный грузовик, купленный перед самой жатвой хлебов.

Местная власть верой и правдой служила главному бесу, ввергнувшему страну в беззаконие и репрессии. Красный террор всё больше людей втягивал в ненасытное жерло, набирал силу. Всё чаще по хуторам и сёлам метался чёрный «воронок», люди по звуку старались определить, куда свернёт машина, где остановится. Утром слали детей в разведку - узнать, кого арестовали ночью. Куда увозили земляков, никто не знал, люди исчезали бесследно. На вопросы родственников: «Где отец, за что арестован?» - получали стандартный ответ: «В НКВД разберутся, они и дадут ответ». В газетах, по радио, на собраниях об арестованных и уничтоженных в ГУЛАГе людях говорили: «Идёт процесс чистки партии и борьба с врагами народа». Чистка началась с низовых партийных организаций. В Кличеве были арестованы председатель райисполкома Бекиш и директор маслозавода Лемешонок.

Сразу после февральско-мартовского 1937-го года пленума ЦК ВКП (б) в Минск прибыл московский эмиссар В. Шарангович, работавший до тридцать шестого года в Белоруссии. Он и сообщил в центр о раскрытой в республике тайной национал-фашистской организации. Председатель республиканского совнаркома М. Голодед поставил под сомнение итоги проверки обмена партийных билетов, что и явилось поводом командировки в столицу Белоруссии Георгия Маленкова. Вместе с народным комиссаром НКВД Белоруссии Цанавой арестовал почти всё республиканское руководство. Председатель Президиума Верховного Совета республики Червяков не вынес пыток, выбросился из окна четвёртого этажа. Печальна судьба и самого Голодеда: вместе с первым секретарём республиканского ЦК Гикало его расстреляли. Известно, беда не по лесу ходит, а по людям. Были исключены из партии и арестованы сотни партийных работников, творческая и научная интеллигенция. Их причислили к национал-фашистской организации, чья деятельность якобы заключалась в шпионаже в пользу панской Польши.

Уже летом собрали съезд коммунистов Белоруссии, выступивший на нём Шарангович приветствовал проходивший террор, процитировал строки казахского акына: «Он жало в них вырвал и гнёзда размёл - наш славный Ежов!» А через два месяца он сам стал жертвой террора: на августовском пленуме его разоблачил Я. Яковлев, присланный Москвой на его место. А в начале декабря тридцать восьмого было объявлено, что кончилась власть красного наркома Ежова. Его место занял Берия.

Однажды на уроке истории учитель попросил нас заштриховать в учебнике портрет маршала Тухачевского. В следующий раз это касалось маршалов Блюхера и Егорова. На наш наивный вопрос: «Почему?» коротко бросил: «Так надо».

Учитель литературы требовал то же самое, мы старательно зарисовывали лица поэтов и писателей. Помню, как в четвёртом классе с нас спрашивали знания наизусть стихотворения А. Исбаха «На смерть Ленина». В нём были такие строки: В Пекине люди из разных стран, По улицам Пекина долго бродил Иличан...

И вот тот самый Иличан на главной улице китайской столицы узнаёт о смерти Ленина, по его щекам катятся слёзы. Как тесен мир! Спустя четверть века встречу я поэта Исбаха - но где! - в лагерной зоне.

Семья Якшонок жила дружно, являя пример образцовой семьи для жителей всего Стоялово. Но и хорошим людям судьба шлёт страдания, незаслуженные обиды, на них, что в яму - всё валится. Однажды просидев в одиночестве несколько уроков, мы разошлись по домам, так и не дождавшись учительницы. Тягостное ожидание тянулось недели две, пока не узнали, что Софья Павловна арестована. Но Бог сжалился над нами, учительницу отпустили. По национальности она была полька, блестяще знала и говорила на родном языке, и этого было достаточно, чтобы её зачислили в польские шпионки. Ещё долго София Павловна и Мина Фёдорович трудились на ниве просвещения, отдавая ребятне знания, «сея разумное, доброе, вечное». И этот посев дал добрые всходы, полученные знания помогли нам не погибнуть во лжи и во зле, дали благословенную возможность всего себя посвятить любимому делу. Не посчитайте за патетику - делу служения людям.

Лето 1938 года запомнилось белорусам тем, что ликвидировались хутора. Не обошла стороной идея переустройщиков мира и наш хутор. Люди не желали оставлять усадеб, понимали, что до работы теперь надо несколько вёрст пешком отмахать, теряя и время и здоровье. Но уже работала плотницкая бригада, ставила под стреху брёвна-легари. Забравшись на чердак, рабочие рас-

шивали стропила, спускали кровлю по легарям вниз на землю. Оставив дом без крыши, отправлялись к соседям. Власти понимали, что без крыши люди жить не смогут. Дожди и не дали времени на долгое раздумье, заставили хуторян перебраться в другие сёла. К зиме хутора снесли. Переселение прошло тяжело, болезненно и оставило по себе печальную память, не лучшую в нашей истории.

Отец гневался, скулы сжимал, в глазах ненависть. Сгубили державу! Но быстро отходил - терпеть не мог нытья и брюзжанья. Жизнь снова властно звала к себе. Поднатужась, успели до зимы собрать дом в Морговщине, близкой к райцентру деревне. Там уже обживали новые подворья отцовы братья, всем миром косили сено, копали картошку. От огородной жёрдочки далеко за горизонт тянулись болота. Они и стали отцу и матери новым местом работы. Обоих приняли на торфяной завод с громким и звучным названием «Первое Мая» - весь год праздник!

Радостью для ребятни был могучий вековой лес да махонькая, но рыбная речушка Ольса, дарившая свои воды Березине. В бору и на торфяном болоте зрела малина и голубика Природа словно специально отвела место для них. Ягоды красной и чёрной смородины гнездились на ветках целыми гирляндами, свисали к земле, словно виноград на Кубани. В плодовитости смородине не уступала и калина - ну, чем не радость? Только собирай, не ленись: живот крепче - на сердце легче! Мы лакомились ягодами не хуже, чем пряниками.

Большими стаями летали над болотами утки, искали корм. Бывало идёшь краем болота, а пугливая птица «фыр-р-р» - вылетает из-под ног. От неожиданности даже сердце ёкнет. На дикую птицу ставили силки, этому учил нас отец.

Окончив в Стоялово пять классов, мы с братом подали заявления в Кличевскую школу-десятилетку. Хотя наш класс и был многонациональным, - учились здесь русские, белорусы, украинцы, поляки, немцы, евреи, эстонцы - преподавание велось на русском языке. Только два предмета - белорусская мова и родная литература - на белорусском. По знаниям мы не уступали кличевцам, а по алгебре, геометрии, физике даже превосходили. Математику я любил по-прежнему и, кажется, она не отпускала руку дружбы со мной. Меня и тут продолжали звать математиком. Случалось так, что задачи решал вперёд и, придя в школу пораньше, давал тетрадь товарищам - одним списывать, другим свериться с ответом. Однажды не справился с задачей по геометрии, хотя такое со мной бывало редко. Недолго думая, отложил учебник в сторону, решил, что утром смахну у товарищей. Какую же совершил я оплошность: задачу никто не решил.

Тихон Фёдорович Дорофеев начал урок с проверки домашнего задания. Вызывая одного за другим учеников к доске, слышал в ответ: «С задачей не справился». Учитель встал и мелом на доске быстро набросал вариант решения задачи. Ответ скрывался в простоте мышления, и мне стало стыдно и обидно за себя, что не смог сам додуматься до этого. Придя домой, продолжал думать о злополучной задаче. С тем и уснул. Проснулся среди ночи, в голове созрел другой способ решения. Я зажёг лампу и записал на бумаге новый вариант. Утром показал результат своих ночных мучений. Учитель пробежал глазами по листочку бумаги, кивнул в знак одобрения: можно, мол, и так.

В тайне я любил этого доброго и талантливого человека. Он относился к интеллигентам старой русской школы: всем интересовался, ко всем был внимателен и всё помнил. Всегда опрятен, тщательно выбрит и ходит не горбясь, с высоко поднятой головой. Не догадывался тогда, что вместо ног у него протезы. И сорока лет нет, а испытал столько, что иному и за целую жизнь не выпадет. Веку мало, да горя много. В любой обстановке не давал волю эмоциям. За это уважали и любили его. Как-то перед войной добирались вместе на попутной машине до Бобруйска, разговорились. Он рассказал, как пытал счастья в Ленинграде -учился в пединституте, подрабатывал в порту грузчиком. Усталый, возвращался ночью в общежитие и не заметил, как снегом замело трамвайные рельсы. А когда обернулся на скрип и звон трамвая, было поздно, ноги оказались под колёсами. Друзья ходили в больницу, приносили курсовые, вместе с ними и одолел беду. Когда вручали диплом, попросился в родные края. Так и оказался в Кличеве.

Седьмой класс считался выпускным и мы, стараясь получить высокие оценки, всё свободное время тратили на учёбу, занимались много и упорно. Я даже в шахматный кружок записался, чтобы научиться аналитически мыслить. По окончании семилетки выдавали аттестат, с ним можно было поступить в техникум или училище и уже через три-четыре года получить диплом, а значит и профессию. Многие мои одноклассники отправились на учёбу в Харьков и Гомель учиться в ФЗО, дав слово родителям освоить рабочие профессии и остаться в городе. Городская жизнь тогда ни в какое сравнение не шла с деревенской - платят живые деньги, на них можно купить приличную одежду, обувь, сходить в театр, кино, а получив прописку, встать в очередь на жильё.

Меня тянуло в Ленинград, в лётное училище - не мог изменить своей мечте! Но в военные училища принимали только после восьмого класса, и поездку в северную столицу пришлось отложить на год.

Последний экзамен сдали 17 июня 1941 года. Отметить это событие решили в воскресенье 22 июня. День был ясный, солнечный. С утра отправились на рынок за продуктами и только там узнали, что праздник отменяется: война. Известие о войне ошеломило. Базарная площадь опустела за полчаса. Успели только сфотографироваться на память. Из ребят, запёчатлённых на том снимке, в живых осталось четверо. Я и сегодня смотрю на них, живо представляя то время.

Глава вторая

ТО НЕ ГРОМ ГРЕМИТ…

Вторая мировая война не казалась такой близкой, гремела где-то далеко, на полях Европы и, казалось, никогда её кровавое крыло не накроет нас. Дерутся между собой империалисты, бьются за богатства, за земли, а пролетарскую страну тронуть не посмеют - мы первыми в мире строим новое государство, свободное от войн, от наживы, насилия. Умом я понимал, что война началась не сегодня, 22 июня 1941 года, а раньше - 1 сентября 1939-го. В этот день по приказу Гитлера немецкие войска начали оккупацию Польши, в ответ на агрессию немцев Англия и Франция объявили войну Германии. Но война в Польше пошла не совсем так, как её планировали в Берлине. Поляки оказали сильное сопротивление. Сумев избежать окружения, польская армия отошла за Вислу. Что касается столицы, то она была взята немцами только 27 сентября, хотя Германия уже девятого сентября объявила о взятии Варшавы.

Как же ответила Москва на экспансию Гитлера? В шесть утра 17 сентября 1939 года Красная армия силами двух фронтов - Украинского под командованием С. Тимошенко и Белорусского под командованием М. Ковалёва - перешла польскую границу. Второй фронт Второй мировой войны был открыт. Эта дата и является исторической - СССР, начав военные действия, вступил в мировую бойню. Вторжение советских войск застало польское командование врасплох. Никто не понял, что произошло: русские пришли как союзники или как завоеватели? Польская армия продолжала сопротивление - на Западе фашистам, на Востоке коммунистам.

Героическое сопротивление оказал гарнизон Брестской крепости. Под командованием генерала Плисовского польские солдаты отбили все атаки Гудериана. Вот тогда на помощь немцам и поспешила советская артиллерия, двое суток бомбардировала крепость. По случаю победы состоялся совместный военный парад. На трибуне плечом к плечу стояли генерал Гудериан и ком-

бриг Кривошеий. «Дружба, скреплённая кровью!» - скажет позднее Сталин.

— Что могли мы противопоставить противнику? - вспоминал польский солдат-артиллерист Антон Ботяновский, с которым свела меня судьба на крутом переломе жизни. - Главной боевой силой оставалась кавалерия. Кони против танков, винтовки против самолётов. Но всё же полк уничтожил одиннадцать немецких танков, заставив колонну повернуть назад. А когда появились советские войска, поначалу посчитали, что пришли союзники, и жестоко ошиблись. Красноармейцы заставили нас сложить оружие и машинами перебросили в Витебскую область, оттуда - в смоленские лагеря.

В один такой концентрационный лагерь согнали восемьсот поляков. На всех - одно трёхэтажное кирпичное здание, три деревянных барака, сарай и два складских помещения. Пленников заставили обнести территорию колючей проволокой, установить наблюдательные вышки, которые заняли часовые. Поначалу с поляками обращались неплохо, и с питанием лучше было, чем в ГУЛАГе. Желающим работать такую возможность предоставляли. По субботам проводили политзанятия, предложили даже создать свою Народную коммунистическую партию. Появились первые семь активистов, записывающие желающих. На том всё и кончилось. В лагере нарастало недовольство, пленники требовали отправки в Англию - для борьбы с фашизмом. Терпение лопнуло, когда 27 сентября Москва подписала советско-германский договор, больше известный как Договор о дружбе и границе. Поляки поняли, что их государство полюбовно разделено между Германией и Страной Советов. В лагере, как сопротивление режиму, возник Союз польских офицеров.

Однажды пленные, выходившие на работы в поле, принесли от местных крестьян икону Божьей Матери - в Польше это самая почётная и дорогая икона. Место нашли, как считали, подходящее - в столовой. И потянулись к святыне страждущие и молящиеся. Лагерное начальство этого стерпеть не могло. Икону унесли, а на её месте водрузили портрет Сталина с трубкой в руке. Прищуренным глазом он как бы гневался: «Вас кормят, а вы недовольны». Утром 21 декабря, в день рождения вождя, пленники, войдя в столовую, замерли: по живописному полотну струйками стекало разбитое куриное яйцо. Зал оцепенел от ужаса, не смея смотреть на портрет. «Это сделала недобитая польская буржуазия!» - выкрикнул майор-чекист.

Ни завтрака, ни обеда не дали, а к ужину сами поляки не притронулись, остался он на столах нетронутым. Складские помещения срочно переделали под арестантские камеры. В лагере

зашустрили следователи. Начались аресты и допросы. К середине декабря ни одного офицера не осталось. На приговорённых ставили крест, они ещё не знали, что ждёт их Колыма, Сибирь, Казахстан. Многие сгинут там и памяти о них не останется. Вот какая страшная сказка.

С весны 1940-го из лагеря стали отпускать солдат. Не всех, а только тех, чьи семьи находились на территории, занятой Красной армией - в основном, в западных областях Украины и Белоруссии, причём по социальному происхождению из крестьян. Посадили на поезд и нашего героя - Антона Ботяновского. Довёз его паровоз до Гродно, куда перебрались родители. Трудно словами передать ту радость, с которой встречали сына отец и мать, уже потерявшие надежду когда-нибудь увидеть его живым. Но неласково отнеслась к его возвращению власть. Все руководящие должности в Западной Белоруссии отдавались выходцам из восточных областей. Среди местного населения шли повальные аресты - искали враждебные советскому режиму элементы. И неважно было, участвовал ты или нет в антисоветской деятельности. В первую очередь брали военнослужащих польской армии, жандармерии, полиции, за ними шли на плаху служащие госучреждений, священники. Всех гнали на железнодорожные станции, а потом в товарных вагонах, отправляли на Урал, в Сибирь. Польский язык в школах отменили.

В это время и появились листовки польских патриотов, которые угрожали безбожникам расправой. Польское правительство, находясь в изгнании, слало из Англии призывы к соотечественникам готовиться к освобождению Польши не только от фашистов, но и от коммунистов. Сталинские репрессии на присвоенных территориях заставили многих единокровных братьев взяться за оружие и сражаться с оккупантами.

То же происходило и в прибалтийских республиках, захваченных без сопротивления и присоединённых к СССР. Члены правительств были арестованы и отправлены в тюрьмы. В глубокой тайне от советской общественности Владимирский централ заполнили так называемые номерные заключённые. Их настоящие фамилии знал только начальник тюрьмы. К таким относились министры буржуазных правительств Литвы, Латвии, Эстонии - Юозас Урбилс, Антон Меркис, Вильгельм Мунтерс. Катились на Восток двухосные вагоны, обмотанные колючей проволокой, заполненные жителями этих республик. Люди ни в чём не провинились перед новой властью. Вина их была в том, что жили они зажиточно и потому были более счастливы, нежели народы Советского Союза.

Вопрос о присоединении Бессарабии и Северной Буковины

Сталин тоже решил без единого выстрела. Но оставался открытым ещё один вопрос, требующий безотлагательного решения - возвращение Финляндии, и тогда бы все территории царской России, потерянные в ходе гражданской войны, снова стали бы единым государством. И вождь решил силой взять непослушное ему государство.

На рассвете 30 ноября 1S39 года дальнобойные орудия фортов Кронштадта совместно с кораблями Балтийского флота обстреляли территорию Финляндии. Не учёл Сталин только одного: финская армия была лучше подготовлена для войны при сильных морозах. Финны не только отбили наступление, но и нанесли тяжёлые потери Красной армии, наши войска в Карелии были окружены и разбиты. Потери были настолько велики, что правительство вынуждено было обратиться за помощью к заключённым. Любопытен Указ от 16 июля 1940 года: «Освободить от наказания граждан, осуждённых судом к исправительно-трудовым работам и более мягким мерам наказания, если они после осуждения участвовали в боях против финской белогвардейщины. Снять судимость с указанных выше граждан независимо от того, приведён или не приведён приговор в исполнение».

Войну начинал Ленинградский военный округ, но уже через несколько дней на фронт были переброшены войска Белорусского округа. После стапятидневной войны через Минск возвращались те, кому посчастливилось остаться в живых, многие из них - искалеченными и обмороженными. Трагичной оказалась судьба наших бойцов, попавших в плен к финнам. Более пяти тысяч пленных Финляндия вернула Советскому Союзу, но ни один из них не вернулся домой, всех уничтожили.

Глава третья

УЖЕ ПЫЛАЕТ ДОМ СОСЕДА

И СЕГОДНЯ идут споры о том, готовился ли Советский Союз первым к нападению на Германию? Ответ на этот вопрос даёт Валентин Бережков, первый секретарь посольства СССР в Берлине, служивший в этой должности с декабря 1940 года и до начала войны. На Тегеранской конференции глав великих держав - личный переводчик Сталина. В своих воспоминаниях он утверждает, что 28 ноября 1943 года, на первом пленарном заседании, перевёл следующее заявление Сталина союзникам: «Между прочим, мы сами в последнее время готовились к наступлению. Немцы опередили нас». Я считаю, что слова Сталина можно считать прямым ответом на поставленный вопрос.

В реальность войны верить не хотелось. Но в мире что-то уже

перевернулось, сдвинулось, поехало. Нутряная кровь кругами расплескивалась по чистому берегу жизни. Немецкие лазутчики всё чаще пересекали границу, открывали огонь по нашим постам. Были человеческие жертвы. Самолёты с чёрной свастикой нагло вторгались в глубь нашей территории.

Дней за десять до войны недалеко от Кличева опустился беспилотный воздушный шар. К нему устремились жители близлежащих деревень. В гондоле шара были листовки. Прочитать не удалось, милиция перегрузила содержимое в свою машину и укатила в райцентр. Единственное, о чём узнал - шар немецкий.

Армейские части жили напряжённой жизнью. Отслуживших срок солдат не демобилизовали, оставили на неопределённое время в полках. В нашем районе, как, думаю, и в других, стали призывать на службу офицеров запаса. По одноколейной железнодорожной ветке Могилёв-Минск, проходящей в двух километрах от нас, движение было только в одну сторону - на запад, днём и ночью шли военные эшелоны. Под брезентом динозаврами горбились танки, пушки, автомашины, прицепы, ящики со снарядами. Новенькая техника уже стояла в лесах близ полустанков по всей дороге до границы.

15 июня я стал свидетелем, как на низкой высоте с востока на запад летели наши самолёты. «Что-то «гуси» нынче низко летают, - между собой переговаривались старики. - Чует сердце, не к добру это». Полёты продолжались до роковой даты - 22 июня. О войне если и говорили, то только шёпотом, вполголоса.

Запомнился рассказ сержанта-пограничника, отходившего от Белостока на Минск. 21 июня в три часа дня, вспоминает он, было видно, как немцы выходят на исходные позиции. Танки и пушки выдвинулись к самой границе, на наших глазах оборудовались миномётные и пулемётные гнёзда. Видя это, пограничники доложили командованию и получили в ответ: «Не поддавайтесь на провокации». Тысячи мин были складированы в траншеях, но минные поля не устанавливались, мосты не минировались. Карт отступления не было, говорили: «Только вперёд, на Берлин!» Вот и прошёл немец беспрепятственно. Огромное его преимущество было в том, что он атаковал наши позиции при поддержке танков и артиллерии. Наши заставы пушек не имели, как и противотанковых средств. Но как же мужественно дрались пограничники! Отбивали атаки немцев из пулемётов, автоматов и винтовок. А в борьбе с танками произошла осечка, перед ними мы были бессильны.

От многих отступающих слышали: «Продали нас командиры! Кулик махнул за бугор. Павлов неизвестно где».

Напрасно мы ожидали поддержки с воздуха. Гитлеровские

ястребы чувствовали себя полными хозяевами в небе. Все видели, что наибольшие потери несли мы от вражеской авиации.

— С каждым днём идти большой колонной становилось всё труднее, - вспоминает политрук В. Ливенцев. - Мы являлись отличной мишенью для немецких лётчиков, да и кончились боеприпасы. Командование решило предпринять новый манёвр: приказало пробиваться к своим мелкими группами.

И пошло-поехало! Будто камень сорвался с горы и покатился вниз, сметая на своём пути всё живое и неживое. Отступающая к Минску Красная армия несла огромные потери, как в живой силе, так и в технике, но не дала противнику взять себя в окружение. Пришла печальная весть: при подходе немцев к литовско-белорусской границе солдаты из литовской дивизии перестреляли всех своих командиров и разбежались по домам. Немцы воспользовались этой ситуацией и, не встретив сопротивления, заняли Молодечно и вышли к Минску. В то же время немцы выбросили воздушный десант, захватив Смолевичи, перерезали железнодорожную ветку Минск-Борисов.

После 26 июня противник перебросил дополнительные войска и при поддержке танков и авиации стал обходить Минск, за три дня боёв с трёх сторон подковой обхватил город. Остался свободным выход только на Осиповичи. Через эту узкую горловину отошли не только разрозненные группы военных, но и целые соединения. Многие остановились на землях Кличевского района. В Могилёве успели до прихода врага мобилизовать жителей на защиту города. В рядах ополченцев оказались и жители моей деревни Морговщина. Многие из них погибли, а те, кто выжил в этой бойне, рассказали о тех страшных днях.

Понеся большие потери в приграничном сражении, войска 3-й, 4-й и 10-й армий, мужественно отбиваясь от наседавшего противника, отходили на восток. Третья и десятая армии получили приказ Ставки Главного Командования занять оборону на линии Лида-Слоним-Пинск. Но приказ не выполнили - попали в полуокружение, были истощены и с трудом пробивались дальше под ударами немецкой авиации и бронетанковых войск.

Немцы начинали боевые действия в шесть утра. Первой выступала авиация, за ней следовали мотоциклисты, танки, завершала операцию пехота. Выставляли на ночь посты охраны и отдыхали. К заходу солнца операцию заканчивали. Бывало так, что отступающие части сопротивлялись, но немцы в драку не ввязывались, обходили их, оставляя в тылу. Порой казалось, что не мы, а фрицы оказывались в окружении. Наши двигались группами и по одиночке - по разбитым дорогам, лесами, полями, их никто не преследовал, если не считать авиацию, но от

фашистских стервятников надёжно скрывал лес. Войска Красной армии представляли ещё очень большую силу, тем более, что была возможность в спокойной обстановке сгруппироваться и бить противника с тылу. Требовалась только жёсткая рука, способная остановить хаотическое бегство на восток.

Захват немцами Минска стал сигналом для подготовки к обороне Могилёва. 4 июля три гитлеровские танковые дивизии уже вышли к Днепру, южнее Могилёва. Под бомбами и разрывами '.нарядов ополченцы сооружали оборонительный обвод радиусом в 25 километров. К городу стягивались уцелевшие подразделения. В Могилёве имелось всего три стрелковых дивизии и около десяти тысяч бойцов народного ополчения. До 12 июля шли тяжёлые непрерывные бои на всей линии обороны. Силы были неравные, но взять город лобовым ударом противнику не удалось. В этих сражениях отличилась 172-я стрелковая дивизия под командованием генерала М. Романова, хотя не было у него ни танков, ни самолётов. И всё же немцы, обойдя город и замкнув кольцо, продвинулись далеко на восток и 16 июля захватили Смоленск, а Могилёв, оказавшись в тылу врага, продолжал сражаться. В дивизионном госпитале скопилось до четырёх тысяч раненых, эвакуировать их было невозможно. Оставалось одно - с боями выходить из окружения. Все понимали, что значит воевать голыми руками, но ничего больше не оставалось.

27 июля по приказу комдива Романова с наступлением темноты люди начали пробиваться из окружения. Сформировали группу прикрытия, чтобы хоть на время задержать врага. Раненых оставили в городе, закрепив за ними трёх медиков-добровольцев. Они и разделили с ними все тяготы. Но часть раненых предпочла смерть в бою, чем плен, и примкнула к отступающим. В ту дождливую ночь, после тяжёлого рукопашного боя, дивизия - мяла немецкую часть, раненый Романов вывел людей к Гишовскомулесу. Сталин говорил: «Мы готовы разгромить любого врага на его территории, будем бить малой кровью». Ох, и много пролилось крови не на чужой, на родной земле. Дорогой ценой обошлась нашему народу самоуверенность вождя.

Потеряв постоянную и надёжную связь, командующие фронтами лишились возможности оперативно получать информацию об обстановке на фронте, потому и не могли руководить действиями частей. Были они молоды, неопытны - многие получили назначения в самый канун войны, сменив на постах крупных военачальников, расстрелянных в конце тридцатых в ходе партийных чисток. Отступавшие от Западной границы красноармейцы утверждали, что с первых дней войны высшее командование исчезло и что маршал Кулик уже у немцев. Много позже один

солдат рассказывал мне, что нос к носу столкнулся с маршалом, когда тот выбирался из окружения. Выдавал себя за цыгана, отрастил смоляную бороду, ходит в крестьянском полушубке и лаптях. Думаю, это не так: представить себя цыганом, значит подписать самому себе смертный приговор - цыган расстреливали так же, как и евреев. Генеральный штаб не мог получить сведений о военном положении Западного фронта и на второй день войны, 23 июня, Сталин отправил Кулика и Шапошникова в Минск. Но узнать что-либо конкретное в охваченном паникой и суматохе городе было невозможно, и маршал Кулик рискнул выехать на передовую. Но до Гродно не добрался, войска 3-й и 10-й армий отступали. Развернув машину, маршал подался в сторону Осиповичей.

Переломилось всё очень быстро. От Белостока до Днепра враг захватил железные дороги, паровозы, вагоны, исправные мосты. Получалось, что вроде мы сами преподнесли немцам подарок. Эту ошибку пришлось исправлять партизанам. 7 июля вблизи железнодорожной станции Несята кличевские партизаны обратили внимание на четырёх военнослужащих: высокого роста, одеты в форму танкистов. Остановили и попросили предъявить документы. Задержанные сопротивления не оказали, но и не спешили исполнить приказ. Им повторили приказание и взяли «на мушку». Маршал Куликов понял, что перед ним не немецкие диверсанты, это свои, вспыхнул в гневе, повысил голос: «Да знаете ли вы, с кем разговариваете? Я маршал Советского Союза Кулик!» Но в наших глухих краях Кулика не знали, на слуху были только легендарные имена Ворошилова и Будённого. Партизаны проявили настойчивость:

— А вот покажьте документы и тогда узнаем, что вы за птицы. Скорее всего, шкуры свои спасаете, от немцев бегите...

Кулик вынул из бокового кармана армейскую книжку, отдал старшему. Народные мстители всё же четвёрку не отпустили, отвели в лес рядом со станцией. Один из них вскочил на коня и помчался в Кличев. Отмахав восемь вёрст, разыскал секретаря райкома партии Якова Зайца и доложил, что на железнодорожной станции задержаны красные командиры, среди них есть маршал. Заяц связался по телефону с Могилёвом, проволочная связь с областным центром тогда ещё действовала. И уже ближе к вечеру над десятой вольной птицей закружил «кукурузник». Заметив костры, лётчик сделал разворот и сделал посадку. Самолёт поднял на борт всех четверых и взял курс на Могилёв.

Глава четвёртая

ОККУПАЦИЯ

На второй день войны комиссар Кличевского района объявил мобилизацию мужчин 1905-1920 годов рождения. Призывной пункт расположился на лесной поляне в ста метрах от речки Ольса, в урочище Розвань. Отсюда мои земляки своим ходом группами отправлялись в Могилёв, а это ни много, ни мало восемьдесят километров. Просуществовал выездной военкомат до двух часов дня. Немецкий самолёт-разведчик, заметив в лесу скопление людей, на небольшой высоте открыл по ним из пулемёта огонь. Жертв не было, но призывники разбежались, на том и кончилась мобилизация.

Половина мужского населения Белоруссии - от границы до Днепра - осталась дома. А если учесть, что отступающие красноармейцы осели на оккупированной территории и белорусские крестьяне укрыли их, выдав за своих мужей и сыновей, то мужского населения в республике оказалось больше, нежели до войны. Добавьте к этому раненых, кого спасли и выходили в деревнях. Когда развернулось партизанское движение, многие с оружием в руках продолжили борьбу с фашистами.

Утром 5 июля подразделение Красной армии, отступавшее от Бобруйска, минуя Кличев, остановилось на отдых на окраине Морговщины. Солдаты отправились на поиск съестного, селяне делились с ними, чем могли, в основном, картошкой. В лесу запылали костры.

Два командира попросились на ночлег в наш дом. Как я понял, то были командир батальона и начальник штаба. Ещё было темно, когда услышал их разговор: «Уже четыре, нужно торопиться». Вскоре тишину ночи нарушил зычный голос командира: «Подъём! Батальон, стройся!» Солдаты построились быстро, ложась спать, одежды они не снимали и были готовы в любую минуту исполнить приказ.

Мать не отпустила красных командиров, пока не накормила. Поблагодарив родителей за тёплый приём, командир обратился к отцу:

— Подскажите, как коротким путём выйти к Могилёву.

Отец объяснил, что за деревней Стоялово тянется одноколейка, она и приведёт в областной центр. А потом махнул рукой: «Что же это я, друг или нет Красной армии?» Дал мне знак, и вместе с командирами я зашагал впереди колонны. Расстались на полустанке. Среди солдат были раненые, но никто не ныл, шагали общим строем - за плечами винтовки да два ручных пулемёта на весь батальон - вот и всё оружие. Они ушли, а у меня

заныло сердце, чуял что-то важное, я стоял на пороге великой тайны, открыть которую стремится каждый: уходят защитники, а их место займёт враг.

И немцы пришли, через две недели после начала войны. Утром 6 июля мать снарядила меня к дедушке и бабушке в Кличев, но прежде велела зайти на рынок. Подходя к окраине, услышал, как вдруг прорвался из-за ельника звук мотора. Он нёс с собой нечто такое, о существовании чего люди догадывались. С тревогой увидел машину с солдатами в незнакомой мне форме. Немцы! Скрылся в первом дворе и застыл в оцепенении: бронированный автомобиль с открытым верхом плыл в клубах пыли, проехав до мельницы, остановился. Навстречу шёл красноармеец с винтовкой. Его окликнули. И тут только боец понял, что перед ним чужаки, кинуться некуда. Ко мне вернулось забытое чувство тревоги, понял: сейчас что-то произойдёт... У красноармейца отобрали винтовку, ремень с подсумком для патронов, приказали отвинтить звёздочку с пилотки и отпустили. Немецкая машина двинулась дальше, в сторону гостиницы, где квартировал госпиталь. На подоконнике второго этажа три советских командира играли в карты. Немцы остановили машину, и пять человек разведки ворвались в здание. Вернулись с трофеем - тремя офицерскими ремнями с пистолетами. Из промтоварного магазина немцы вынесли несколько пачек листового табака и коробку одеколона. Разбив двери второго, не работающего отдела, прихватили несколько пачек папирос «Беломор» и «Тачанка». Закурили, оглядывая ранних прохожих. Потом командир в фуражке с высокой тульей отдал команду трогаться, и автомобиль покатил в сторону деревни Стоялово.

А у магазина собралась толпа - шумела, кричала, спорила. Одни уверяли, что нос к носу столкнулись с немцами, другие призывали не паниковать. Говорили, что в колхозном саду генерал с солдатами, что не дадут в обиду, защитят. Но их уже не слушали, толпа, напирая со всех сторон, вломилась в магазин. С полок хватали всё, что попадало под руку. Вор на вора наскочил. Нет более грустного зрелища, чем разорённая усадьба, разграбленная лавка торговца. Через полчаса магазин был пуст - унесена последняя катушка ниток, последний коробок спичек.

Такой запомнилась мне первая встреча с немцами. Болела душа, как будто отрубили палец. Что-то переломилось во мне, не поверил, если б кто рассказал про такое. Хотя давно замечено: коли воровской час найдёт, то и честные люди грабят.

Сводки, передаваемые по радио, убеждали нас, что враг отбит по всем направлениям и несёт огромные потери; захвачены пленные, много убитых и раненых, уничтожены тысячи танков,

сотни самолётов. О потерях Красной армии - ни слова, или же вскользь: потери незначительны. В небе летали самолёты, в основном немецкие, а люди считали, что это наши соколы. Однажды наблюдал такую картину: с востока клином летели девять краснозвёздных бомбардировщиков, навстречу им неслись четыре небольших, но быстрых самолёта. Раздалась пулемётная очередь, один из девятки резко накренился и, оставляя за собой дымный шлейф, рухнул в поле. Не верилось, что это наш самолет. И только когда навстречу нам вышли трое парашютистов, поняли: свои. Один был ранен, с трудом передвигал ногу. А так хотелось, чтобы это были фрицы! Лётчиков увезли в Могилёв милиционеры.

Не прошло и двух дней, как ещё один наш бомбардировщик. Был сбит, и упал вблизи деревушки Уболотье. Лётчики остались живы.

Первый немецкий самолёт потерпел катастрофу ещё до прихода фашистов в Кличев. Сбили его наши зенитчики, когда ночью он бомбил Могилёв. Экипаж дотянул подбитую машину до Стоялово и рухнул в лес за Ольсой. Только одному из фрицев удалось спастись, пилот успел воспользоваться парашютом. Лесной дорогой вышел к мосту, а оттуда в деревню. У перепуганных до смерти женщин попросил поесть, вынесли что было - хлеб и молоко. Устроившись на скамейке у ворот дома, спросил: «Далеко ли до Минска?», ему ответили, что очень далеко. Тут и взял его местный активист. Направив в спину винтовку, отвёл в лес и |ям расстрелял.

К концу июля немецкая часть стала в Кличеве гарнизоном и открыла военную комендатуру. Уже через несколько дней коменданту донесли о самосуде над немецким лётчиком. Два дня фашисты шерстили Стоялово, брали всех, кто попадал под подозрение, увозили в комендатуру. На допросах мужчины упорство-пали, договорились своего не выдавать. Утверждали, что в тот день, мол, отступали красноармейцы, кто-то из них и расстрелял пилота. Но, видно, на допросе побывал и доносчик. Активиста взяли, допросы прекратили, арестованных отпустили по домам. Немцы расстреляли народного мстителя. А вот кто выдал его, мы так и не узнали. Фашисты разыскали в лесу свой самолёт, извлекли останки лётчиков, нашли и место захоронения расстрелянного пилота; весь экипаж отправили в Германию.

В детстве любил я лазать по деревьям. Особенно радовался, когда взбирался на макушку могучего дуба, с неё открывалась великолепная панорама: холмистые поля, извивающаяся змейкой речка Ольса, вековой лес, всё цветёт, буйствует Отчётливо виделась церковь деревни Довгой. Нам говорили, что это Моск-

ва, сверкают на солнце купола первопрестольной. К дубу-великану мы приносили карту, клали компас, сверяли направление, и получалось, что в той стороне действительно Москва, и видим мы церковные купола белокаменной столицы.

В Кличеве красотой выделялось здание горисполкома, возведённое из двух разобранных церквей. По рассказам стариков, оба храма были редкостной красоты - как внутри, так и снаружи. Кличевскую церковь помню и сейчас, хотя в мои подростковые годы службу в ней не проводили - священника в начале тридцатых арестовали и отправили в ГУЛАГ на перевоспитание.

Сбылось предсказание Господа: «И вышед, Иисус шёл от храма. И приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания храма. Иисус же спросил: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено... Тогда будут предавать вас на мучения и убивать; и будете вы ненавидимы всеми народами за имя Моё».

Двухэтажное здание горисполкома выкрашено было в голубой цвет. Перед фасадом на высоком постаменте стоял в полный рост памятник Сталину. Когда немцы заняли Кличев, они в первый же день согнали сюда народ, перед местными жителями выступил немецкий офицер, говорил он по-русски. Как я понял, их колонна была обстреляна партизанами, и офицер выказал недовольство тем, что русские воюют не по правилам. Он уверял кличевцев, что Германия пришла в Россию, чтобы помочь советским народам избавиться от коммунистов и дать свободу. Мол, и белорусы не должны бояться немцев, а наоборот - помогать: «Мы должны действовать совместно и тогда война с большевицкой столицей будет быстрой. После взятия Москвы немецкие войска покинут Россию. Два государства - Германия и Россия - будут жить в мире и дружбе. Победа над коммунистами близка, немецкие войска взяли Смоленск и подходят к Москве...»

А в это время немецкий солдат прикладом винтовки разбивал гипс на сапогах памятника Сталину. Достигнув арматуры, остановился, бросил дело. Так вождь и остался стоять с «раненой» ногой на пьедестале.

А я вспомнил, как чуть больше месяца назад на этой же площади, прервав совещание по подготовке уборки урожая, митинг проводил первый секретарь райкома партии Яков Заяц. Он и сообщил людям о начале войны, о том, что немцы перешли советскую границу. Затем Яков Иванович огласил решение райкома о создании в районе штаба обороны и истребительных отрядов по борьбе с вражескими парашютистами, диверсантами и шпионами.

Глава пятая

ПАРТИЗАНЫ

По началу немцы вели себя мирно, никого не трогали, разбоем не занимались. Если и заходили в дом, то с просьбой: «Матка матка, яйки есть?» Боясь их, женщины выносили по три-четыре яйца, отдавали, крестясь.

Однажды ночью у здания городской аптеки партизаны открыли огонь по фрицам. Немцы разбежались кто куда, двое добрались даже до нашей Морговщины. Часов в одиннадцать за ними прибыла машина и увезла в Кличев.

Из Бобруйска в наш район перебросили крупную воинскую часть. Для её доставки понадобилась целая автоколонна тупорылых машин. Фашисты обосновались в Кличеве надолго. Десять других машин двинулись дальше и заняли деревни Гонча, Суша, Усакино, Довгая. Прибыв на место, наводили свой порядок - Ordnung. В каждом селении стали действовать полицейские участки, появились старосты. Полицейским могли назначить любого, кто попадался на глаза офицеру. Останавливали парня лет двадцати или зрелого мужчину, записывали анкетные данные - фамилию, имя, отчество, год рождения - вручали русскую винтовку и заявляли: «С этого часа ты полицейский». Тех, кто отказывался, отправляли в лагеря. В каждой деревне службу несли не менее десяти полицейских, одного из них назначали старшим. В числе полицейских оказалось немало красноармейцев, оставшихся в семьях после отступления. Решив вопрос с полицейскими, назначали старосту деревни. С помощью старост и полицейских немцы увозили, кто не спрятал, зерно, угоняли скот, составляли списки молодых людей для отправки на работу в Германию. Партизанские командиры засылали на службу в полицию своих людей, говорили: «Старайтесь больше получить оружия, боеприпасов: Придёт час, оно выстрелит по оккупантам».

В Кличеве немцы в первую очередь огородили в три ряда гарнизон колючей проволокой. Затем принялись строить крепостную стену: две трёхметровые параллельные деревянные стены, засыпая метровую щель землёй. Через каждые три метра на уровне глаз человека закладывали бойницы. По углам возводили доты. Передняя часть такой огневой точки на метр была выдвинута наружу. Доты покрывали брёвнами накатом в два ряда, заливали бетоном и сверху маскировали дёрном.

В райцентре и по деревням вывесили приказы военного командования. В них определено было всё чётко - что можно и чего нельзя делать населению на оккупированной территории. Запомнился плакат, на котором пленённый розовощекий красно-

армеец стоял у полок, доверху заполненных булками хлеба, а чуть поодаль повар большим черпаком помешивал в котле. И надпись: «Он получит много хлеба и вкусную кашу».

Появился в райцентре свой бургомистрат, его возглавил бывший шофёр горисполкома Дыдо. Послушный исполнитель воли коменданта, Дыдо составлял списки жителей Кличева с указанием возраста и адреса. По ним вызывали в комендатуру мужчин, принуждая служить в полиции. Под разными предлогами многие отказывались. Но находились и такие, что предложение принимали. В основном те, кого немцы выпустили из тюрем и лагерей. Им выдали специальные пропуска - небольшие листки бумаги, на которых на русском и немецком языках говорилось: «Предъявитель настоящего пропуска имеет право свободного передвижения по всей территории, находящейся под управлением Германии. В пути следования оказывать необходимую помощь». Фашисты отлично понимали, что эта категория людей в дальнейшем станет надёжным союзником. Они-то, вернувшись домой, и пошли добровольно служить к своим освободителям.

Но были ещё и так называемые «враги народа», пострадавшие от произвола советской власти. Не желая возвращения коммунистического режима, верой и правдой служили они оккупантам, а при отступлении ушли с ними на Запад.

Два месяца разрозненными группами метались бойцы Красной армии, тщетно пытаясь пробиться к своим. Фронт укатил далеко на восток. Измотанные голодом, недосыпанием, они попадали в лапы к фашистам. Я лично столкнулся с такой группой пленников, доставленных в Кличев немцами. Им предложили службу в полиции, припугнули: «Не то расстреляем». Только четверо взяли в руки оружие, пошли на позорную службу.

Полицейский гарнизон в Кличеве к концу сорок первого года насчитывал не более ста человек. Располагался недалеко от центра, у аэродрома и был защитой немецкому гарнизону. Поначалу полицейские ходили в гражданской одёжке с чёрной повязкой на рукаве. Но к Новому году их переодели в солдатскую форму литовской армии. Возглавлял полицию русский немец, выходец из деревни Анатолиевка.

Август в Белоруссии - месяц тяжёлый, в нём сходятся вместе многие работы: сенокос, уборка жита, овса, ячменя, гречихи, картошки. В Морговщине произвели обмер засеянных полей, составили список проживающих на этот момент людей, включая грудных детей. Попали в список двое раненых красноармейцев и две беженки. Поля поделили на весь списочный состав. На общем собрании тянули из шапки номерки, по ним получали делянки. Каждый убирал свою, а если не справлялся, на помощь шли

родственники, соседи или просто приятели. Так всем миром и сняли урожай.

Сжать колосовые - полдела, снопы нужно ещё свезти на гумно обмолотить. И тут на помощь пришли шоферы-умельцы. В то время на дорогах свободно можно было найти машину, брошенную и выведенную из строя отступающей армией. Из трёх «зисов» удалось собрать один. Колхоз имел стационарный комбайн. Шоферы подняли задний мост машины, набросили на колесо ремень передачи, соединили со шкивом комбайна, включили мо-юр - и агрегат заработал. Большинству селян жито обмолотили. В одну из ночей в Морговщине появились партизаны. Посчитав, что обмолот ведут немцы, сожгли гумно, а заодно и машину с комбайном. Нашей семье пришлось вести молотьбу дедовским способом - цепями.

Военный комендант нечестно, как посчитали крестьяне, решил вопрос сдачи зерна, рассуждал так: та деревня, где жителей больше и зерна должна сдать больше. И просчитался - немецкий амбар оказался пуст. Люди успели надёжно спрятать зерно. Прятали его в лесах, засыпали в бочки, закапывали в землю на огородах, а затем маскировали. Хотя и понимали, что не отдай урожай добровольно, его возьмут силой, и всё же страх перед голодной зимой взял верх. Вскоре в деревнях появились машины с немецкими солдатами и полицейскими. Если находили зерно, забирали всё подчистую, но улов оказался неважным.

Чем дольше хозяйничали на нашей земле фашисты, тем становились злее, агрессивнее. На фронте дела у них шли неважно. Немецкая пропаганда приукрашивала успехи армии, но мы чувствовали, что к зиме Москву немцы не возьмут. А они вбивали нам в головы: «Мы научим Россию Богу молиться, Англию торговать, Америку воевать».

Истинное лицо оккупантов проявилось в отношении к населению. Ходил по сёлам слепой, лет восьмидесяти, дядька Андрей, высокого роста, угадывалась ещё в нём стать русского богатыря-воина. И не было такого дома, где бы не дали старику милостыню или отказали в ночлеге: «Помяни, старче, коли нерусь злая живота лишит». Этот старый слепой человек был интересным рассказчиком. Повидал на своём веку немало - из крепостных, он прослужил в рекрутах два десятка лет. Его рассказы всегда хватали за сердце, иные, слушая, плакали: «Ох, родимушка! Неладно в мире, неладно... Последние времена наступают». Однажды остановился он с поводырём, мальчиком лет шести, в нашем доме. Не могу забыть его горькую повесть о походе русских за море - воевать турка, защитить болгар-братушек. Там и потерял глаза. И вот долетела до нас страшная весть: расстреляли нем-

цы того старца, а с ним и мальчонку. Направлялись они из деревни Репище в Стоялово, по дороге обогнала путников легковая машина. Спрыгнул на землю немецкий офицер, глянул в слепые очи - старик силился хотя бы одну светлую точку уловить в окутавшем его вечном мраке - и недолго думая, разрядил обойму. Думаю, совесть фрица не мучила, для него они были не первые, а я долго ещё мучался вопросом: «За что? Откуда такая жестокость? И сколько крови-крови-крови...»

В другой раз поздней осенью сорок первого встретились фашистам на пути четыре крестьянки с котомками за плечами. Шли в Морговщину из Суши. Поравнялся с ними грузовик. Немец приказал женщинам отойти на обочину дороги, вскинул «шмайссер» и дал по ним очередь. Одну из них я знал, с её мужем Николаем Нестеровичем Храпко дружил отец. Трое детей остались сиротами. Чем провинились они перед немцами?

Извели гитлеровцы в Кличеве всех евреев. Уцелели только те, кто успел перебраться на Урал и в Среднюю Азию. Среди таких была семья судьи Григория Красного, с его сыном Матузом я учился в одной школе. Спустя тридцать лет встретился с одноклассником в Бобруйске. Правил он в городе комбинатом бытовых услуг, только имя сменил на Михаила. Зайдя к нему в кабинет, услышал: «Вы по какому вопросу?» Протянул директору школьную фотографию: «Не узнаете кого-нибудь?» Он ткнул пальцем в себя. «А с правой стороны - это я». Матуз встрепенулся: «Неужто передо мной Ваня-математик?» Мы крепко обнялись и долго не могли найти слов для разговора. Надо же - повстречались спустя полжизни! Прикупив в гастрономе бутылочку «московской», отправились по Рогачёвскому шоссе в лес и там, на природе, дали волю эмоциям! Вспомнили всех поимённо, и о том, что хотел бы навеки похоронить, и что постоянно сидело во мне, как в засаде.

Печальна судьба и других одноклассников. В том же сорок первом возвращался я из райцентра домой. На выходе из Кличево повстречалась подвода. Полицейский одет в гражданское с чёрной повязкой на рукаве, с русской винтовкой. В арестованных узнал своих одноклассниц - Асю Смышляеву и Соню Смушкевич. На меня они не смотрели, опустив низко головы, горько плакали. Наутро узнал, что обеих расстреляли. Неделей позже такая же участь постигла ещё двух других моих ровесников - Финкильштейна и Фельдмана. Из пяти евреев-одноклассников расстреляны были четверо.

Эрих фон Бах-Целевски, верховный фюрер СС и полиции в России, в сентябре сорок первого высказался так: «Там, где партизан, там еврей, а где еврей, там партизан». Уже с июня в оккупи-

рованных областях начались «акции по усмирению», которые были составной частью плана систематического и массового истребления евреев. Десятки тысяч семей остались без крова и были вынуждены скрываться в лесах. Наряду с цыганами они считались подозрительными потому, что не имели жилья и часто становились жертвами «акций по очищению». Только в тылу группы войск Центр к маю 1942-го по одному лишь подозрению в причастности к партизанскому движению было убито 80 000 человек. В донесении фюреру Гиммлер назвал свыше 350 000 «бандитов», «пособников бандитов», «подозреваемых в бандитизме» и большое количество евреев, уничтоженных с августа по ноябрь сорок второго. «Усмирение» в тылу проводилось службами безопасности вермахта и войск союзников, подразделениями СС и полиции, а также соединениями местных добровольцев. При этом особенно зверски действовали полевая жандармерия и тайная полиция (гестапо), специальные подразделения СС и СД и пресловутый «особый батальон Дирлевангер».

Если в Кличеве фашисты уничтожили сотню евреев, то в Бобруйске несколько тысяч. И сейчас не могу понять, почему евреи были так пассивны и не защищали себя. Ведь даже мышь, загнанная в угол, становится агрессивной, бросается на врага. А тут фрицы, схватив двух-трёх евреев, заставляют их обходить дома и объявлять соплеменникам, чтобы те собирали ценные вещи и собирались в дальнюю дорогу - в Палестину. Вещи бросали в кузов специальной машины, людей загоняли в крытые брезентом грузовики. В пути машины расходились, те, что с людьми, переехав Ольсу, останавливались за мостом у котлована, вырытого под строительство нового родильного дома. Он и стал последним пристанищем для несчастных. Утром всё повторялось: так же безропотно люди поднимались в кузова «крыток», так же увозили их к котловану и там расстреливали. И так повторялось до тех пор, пока не была уничтожена вся диаспора. В Кличеве спаслись только несколько человек - партизаны силой увели их в леса, заставили взять оружие и защищать себя.

Фашисты расправлялись и с коммунистами. Выходило по поговорке: «Пришли в нашу хату и бьют нашего тату». Немцы потребовали, чтобы члены партии прошли в комендатуре перерегистрацию. А когда большевики явились с оружием - наверное, хотели сдать, - оккупанты укрылись за крепостной стеной.

Ещё до прихода немцев райком партии организовал партизанский отряд. Командиром стал директор школы Игнат Изох, его заместителем по политической части Яков Заяц, секретарь райкома. Отряд быстро разрастался и вскоре перерос в бригаду, кроме коммунистов, в неё шли активная часть населения, команди-

ры и солдаты отступающей армии. Появились и другие отряды народных мстителей. По деревням создавались отряды самообороны. Непокорный Кличевский район стал одним из центров партизанского движения в Белоруссии.

Сказалась наша стратегическая ошибка - была оставлена в полной сохранности железная дорога от Белостока до Могилёва. Фашисты захватили где-то на границе бронепоезд и в полном боевом порядке погнали его на восток. Бронепоезд, пройдя станцию Свислочь, встретил мощное сопротивление и приостановил движение на очень важном направлении - на Могилёв. Наши партизаны взорвали мост через реку Друть и не дали бронепоезду продвинуться на передовую. У немцев была ещё возможность попасть на линию фронта: вернуться на станцию Осиповичи, свернуть на Бобруйск-Жлобин и выйти на Могилев. Но вторая группа партизан разобрала участок железной дороги западнее станции Несята, взорвала бык, место прохода воды под железной дорогой. Фашисты поняли, что их берут в капкан. На всех парах проскочили промежуточные станции, миновали Несяту, но уже через несколько минут нажали на тормоза - дальше ехать было некуда. Локомотив взорвали, боеприпасы уничтожили. Пешком шестьдесят фрицев ушли в сторону Осиповичей. За всё время оккупации фашисты так и не смогли провести ни одного состава на участке Осиповичи-Могилёв.

Партизанское командование приняло решение уничтожить немецкий гарнизон в Кличеве, но понимало, что эта задача не из лёгких. Готовились к операции основательно. Чтобы иметь полную и точную информацию о фашистском гарнизоне, внедрили в среду полицейских надёжных людей. Расширили сеть осведомителей - не только в райцентре, но и в близлежащих деревнях. Вскоре был востребован и я. Каждый день староста Морговщи-ны, согласно наряду, направлял группу селян для работы на территории гарнизона. Я не раз был в числе этих рабочих.

Однажды жарким августовским вечером порог нашего дома переступили Яков Зайцев, замполит 277-й партизанской бригады, и Василий Заблоцкий, командир роты разведки. Отец предложил, гостям присесть на лавку, но они отказались: «На дворе чудесная погода, поговорим, Иван Карпович, на свежем воздухе». Спустя час позвали и меня.

— Время течёт медленно, но как быстро растут наши дети! Твой сынок Ваня вымахал выше тебя, Иван Карпович, - улыбаясь, Яков Иванович похлопал меня по плечу. И уже обращаясь ко мне, сказал: - Есть, Иван Иванович, дело к тебе. Поговорим?

В пятнадцать лет меня впервые назвали по имени-отчеству, я был польщён.

— Скажу сразу: разговор серьёзный. Нам нужен смышлёный человек. В штабе бригады предложили твою кандидатуру. С командиром разведроты говорили о тебе с твоим отцом. Иван Карпович дал согласие. Теперь слово за тобой, - Заяц испытующе посмотрел на меня. - Ты бываешь на работах в расположении поенного гарнизона. Теперь в Кличеве надо бывать чаще; работать за себя, за отца, за старшего брата. Ничего не записывая, наблюдать за передвижением немцев, запоминать, чем вооружены, знать расположения постов, время смены часовых. Ну и много чего другого, что нужно партизанскому штабу. Выбирай: «да» или «нет».

Я поблагодарил за доверие, сказал «да». Помогать своим считал за честь.

За сведениями придут к тебе только те, кого ты хорошо знаешь, командир разведки Заблоцкий Василий Карпович, партизаны Григорий Онкут, Кузьма Изох, Василий Александрович. - Помолчав, Яков Иванович добавил: - О нашем разговоре никто не должен знать, даже мать. С этого часа из Морговщины путь в другие места для тебя закрыт, кроме Кличева. Должен быть у всех на виду, чтобы не вызвать подозрений в связи с партизанами

В ту ночь долго не мог заснуть, в голову лезли разные мысли. Но одно знал твёрдо: это уже не детские игры, а настоящее испытание, выдвинутое самой жизнью. Была у меня заветная мечта - летать. Пришли немцы и эту мечту отняли. Что ждёт меня? Дорога в училище отрезана и, кроме рабства, ничего хорошего чужеземцы не дадут.

Борьба с партизанами велась, как правило, самыми жестокими средствами. Приказы высшего руководства давали санкцию на применение беспощадных методов. А так как военные операции против партизанских отрядов часто проводились впустую, то неудачи старались выдать за «успехи», сжигая при этом мирные деревни и уничтожая их жителей. В таких операциях с лета сорок третьего уничтожению подвергались целые районы, считавшиеся «заражёнными бандитизмом»; оставшееся в живых население депортировалось и использовалось на принудительных работах. M. Борман в своей служебной записке приводит слова фюрера: «Русские отдали приказ начать в нашем тылу партизанскую войну. Но эта война имеет свою положительную сторону – она даёт нам возможность искоренить всё, что против нас... На огромном пространстве усмирение должно проводиться как можно быстрее. Этого лучше достигнуть путём расстрела каждого, кто косо посмотрит». А это уже фельдмаршал Кейтель: «Жителей нужно заставить нести ответственность за их дела, так как невоз-

можно выставить охрану у каждого сарая и каждого дома. Население должно знать, что будет расстрелян всякий, кто не работает, и что любой будет привлечён к ответственности за малейший проступок».

Сотни моих сверстников уже батрачили в Германии на новых хозяев. На тех, кто противился воле фашистов, убегал в леса, устраивали облавы, ловили, бросали в лагеря, расстреливали. Горели белорусские хаты, уничтожались целые деревни вместе с их обитателями. И этому горю не было конца. Во время карательных операций рядом с гитлеровцами шли полицейские. Если в первые месяцы они выбирались только в близлежащие деревни, то потом под их прицел попали и дальние - Суша. Гонча, Уболотье, Кавяза, Березовое Болото. Старина, Ворлины, Анатольевка. Люди выучили повадку зверя: если до полудня немцев нет, то до конца дня жить можно спокойно, они не появятся. В затяжные бои каратели не втягивались, спешили до захода солнца убраться в своё логово. А когда партизаны, выбрав выгодную позицию, всё же отрезали им путь к отступлению, фашисты шли на прорыв, не считаясь с потерями. Партизаны били зарвавшихся и обнаглевших фрицев. После неудачных походов немцы отсиживались за крепостной стеной. Тогда против кличевских мстителей бросали отборные войска СС или СД из Бобруйска, Быхо-ва, Осиповичей, Березино, Белыничей и даже Могилёва. Но и на этот случай у партизан была выработана своя тактика: если силы неравные, то на помощь приходили соседние отряды. Кличевцы сложа руки не сидели, если враг не тревожил, сами беспокоили фрицев на железных и просёлочных дорогах. Осенью сорок первого партизаны из бригады Игната Изоха разгромили в деревне Березовое Болото карательный отряд, противник драпал до самых Боцевич, где стоял немецкий гарнизон. Наутро связные сообщили, что на местном кладбище появились восемь могил с немецкими касками на берёзовых крестах, а полсотни раненых отправлены в Бобруйск. Несколькими днями позже возвращался в Кличев бургомистр Дыдо и попал в засаду! Бургомистра и его шофёра убили, машину взорвали. Партизанам достался ящик с патронами советского производства.

Трижды в неделю по разнарядке старосты ходил я на работу в Кличев: с земляками убирал территорию гарнизона, пилил и колол дрова для полевой кухни, а с приходом зимы - и для отопления печей в жилых домах. Когда прибывал груз, сгружал с машины и переносил на склад ящики и мешки с продовольствием. Через месяц о немецком гарнизоне знал всё. И сколько бойниц, и что в каждом из пяти дотов установлен пулемёт Дегтярёва (РПД), у стены - железная кровать для дежурных. С утра засту-

пал один, после четырёх - двое, менялись каждые четыре часа. По всем дорогам, выходящим из Кличева, расставлены полицейские посты, останавливали всех: и с какой целью идёшь, и что в мешках? Ночью по улицам ходил патруль. За два месяца всех немцев я знал в лицо, полицейских - пофамильно. Всё, что замечал, передавал в партизанский штаб. Стоило фрицам установить утром 45-миллиметровую советскую пушку на угол крепости, выходящий к Ольсе, как наутро об этом уже знали в отряде. Партизаны переправились ночью через реку и дали прицельную очередь из пулемёта по пушке, убив часового. Немцам пришлось орудие снять.

Лето и осень сорок первого показались мне за два года. Немцы злобствовали, не могли покорить мой родной Кличевский район, он доставлял им немало забот и хлопот. Сколько раз посылались сюда карательные отряды, а всё безуспешно. Да им и счёта не было. Горе, кровь, страдание приносили они моим землякам. Сколько уже соседних деревень фашисты сожгли дотла! Вид пожарищ производил тяжкое впечатление. В огне гибло народное добро, нажитое многолетним трудом. Как и чем должен ответить врагу мой народ за беды, которые фашисты сеют на своём кровавом пути? Мечом и только мечом! Наступила зима, многие оставили родные пепелища, ушли в леса, жили в землянках, искренне желая помочь своим. Плач и стон заполнили белорусскую землю. Партизаны едва успевали отбивать отряды карателей, как приползали новые стаи зверья - и снова кровавый бой.

Фашистские логова в Боцевичах и в самом Кличеве являлись помехой партизанам. Немцы занимали стратегическое положение, перекрывали движение по основным направлениям. Партизаны решили не медлить, чётко и ладно спланировали дерзкую и сложную операцию - очистить район от оккупантов.

Глава шестая

БОЙ ЗА КЛИЧЕВ

Эти дни партизаны жили лихорадочной жизнью. Штурм Кличева назначен был на 20 марта 1942 года. Но уже в первых числах марта удалось разгромить немецкий гарнизон в Боцевичах, никто из фашистов от возмездия не ушёл. К этому времени произошла передислокация отряда В. Ливенцева из Паричского района в наш, партизаны закрепились в деревне Смолярна, близ Кличева. Отряду Изоха ставилась задача захватить мост через Ольсу и закрепиться на левом берегу. Свистунов, войдя в Морговщину, перекрыл дорогу на Сушу и Усакино. Сырцов занял деревню Евсташино. Гарнизон зажали со всех сторон.

Партизанский отряд Ливенцева был вооружён лучше других, он имел пушки, станковые пулемёты, миномёт. Перед наступлением обменялись взводами, чтобы укрепить кличевский отряд оружием. Зато они лучше других ориентировались в районном центре, знали все улицы и закоулки и стали опорой отряду Ливенцева. Командовали взводами Иван Витоль и Пётр Викторчик, политрук.

Ночью с постели поднял меня гонец, присланный Василём Александровичем. Нужно было указать место, где спрятаны мины. Я дал наводку. Вместе с отцом он отправился к просёлочной дороге, раскопал муравейник и изъял два ящика. Опасный груз уложили в сани, и партизан доставил мины на позицию.

Густая, нудная висела тишина. Начинало светать, вдали чётко прорисовались здание райисполкома и кирпичные стены строящейся школы, частные дома. Ливенцев оглядывал партизан, ребята нервничали, беспокоились, и сам он с нетерпением ждал связных, чтобы в один час с Изохом начать наступление. Связные пришли. И сразу выстрел пушки известил о начале операции. Подтянув отряд к центру, Ливенцев повёл людей в атаку. Мощный раскатистый орудийный выстрел потряс землю и снаряд попал в главное здание. За ним последовал второй, третий... Прячась за хатами, партизаны беспорядочно высыпали на площадь, завязался бой. Всё смешалось в общее месиво, в хаос и ужас. С двух сторон - с нашей и немецкой - тупо били пулемёты. Вражеские огневые точки удалось блокировать, партизаны беспрепятственно проникли внутрь зданий, где укрывались гитлеровцы и полицейские. Взвод Витоля завладел райисполкомом. Появились первые пленные. Немцы отступили к аэродрому, надеясь прорваться к Бобруйску, но там их ждал отряд Изоха и взвод Лепёшкина. Дали гадам перцу!

Опасным местом оставался корпус школы-новостройки, удерживаемый немцами. Фрицы держали под прицелом улицы, сбегающие к площади. Сюда и подтянули свистуновцы силы, по пути разоружив и взяв в плен полсотни фашистов. В районе сквера пуля настигла командира, попав ему в шею. Командование отрядом принял комиссар Сперанский. Бой продолжился. Партизаны выкатили пушку и прямой наводкой ударили по школе. Стрельба сразу стихла. Остаток гарнизона бежал кто куда. Но смертельно ранило Витоля, его взвод ещё очищал от противника территорию маслозавода, а командир судорожно бился за жизнь, падая и вновь поднимаясь, ловил и обнимал голубую даль. Партизаны вели зачистку центра, как вдруг по ним ударил пулемёт. В доме, откуда стреляли, вместе с начальником укрылись полицаи. Пришлось дом поджечь. Когда пламя охватило крышу и полезло в

окна, раздался крик: «Не стреляйте! Сдаёмся!» Последовал сухой одиночный выстрел, полицаи выволокли на ступеньки безжизненное тело своего начальника, косануло его под левую лопатку - готов! Убив главаря, они надеялись на прощение.

К двум часам дня стрельба прекратилась, многие здания горели, разбитые снарядами тока дымились, но их никто не тушил. На низкой высоте внезапно пролетел юнкере, дал несколько очередей и удалился.

У нашего дома в Морговщине, измученный бессонницей и лишениями, часовой-партизан - в немецкой форме, с винтовкой, но с красной лентой на шапке - следил за дорогой Кличев-Стоялово. Когда на горизонте появилась подвода, он принял ездоков за своих и не придал им особого значения. А когда подвода удали-пась метров на двести, забеспокоился, дал команду вернуться. Но полицаи уже гнали лошадь галопом. Поняв свою оплошность, часовой открыл по убегающим огонь и попал в лошадь. Спрыгнув на землю и оставив повозку, полицаи бежали в сторону реки.

Погибших партизаны хоронили в деревне Константиновка. Вырос курган, на его вершине водрузили звезду. Много таких курганов и сегодня можно встретить в Белоруссии.

Стало ясно: фашисты в покое нас не оставят, грозных событий не миновать. У них передышка, концентрация сил... Мир сейчас у последней черты. Ударят, и пойдём мы одной дорогой - дымом мод облака. И действительно, уже на третий день, расширив зону действия, фашистская авиация сбросила на Кличев бомбы, сжигая дома мирных жителей. Самолёты, оглушая, неслись, казалось, над самыми головами, взмывая в небо, разворачивались и снова делали новый заход. Люди разбегались, кричали, рыдали, стонали. Ревели одуревшие коровы. Морговщину бомбили два дня подряд. Снаряды жалили густой воздух языками огня. Тяжело вздрагивала земля, как будто по ней проходила боль от тупых тяжёлых ударов. Вконец перепуганные крестьяне, придавленные гулом моторов, не смея остановиться, слепо бежали в спасительный лес, партизаны - в урочище Тереболь и деревню Берёзовое Болото.

Прошёл слух, что недалеко от деревни Усакино действует новый отряд народных мстителей. Командовал им полковник-Владимир Ничипорович, бывший командир 208-й моторизованной дивизии, злой и отчаянный - начав войну на границе и попав в западню, он мучительно долго искал выход из создавшегося положения. Оно и принудило его примкнуть к партизанам: раз, говорит, мне голову секут, и я кое-кому успею башку снести. Его бойцы - крепкие молодые ребята в пропылённых защитных гимнастёрках, с загорелыми и обветренными лицами - стали нам

надеждой и опорой. У красноармейцев в распоряжении - артиллерия, станковые и ручные пулемёты, миномёты, почти у каждого автоматы. Имея богатый опыт армейской службы, они держали в отряде крепкую воинскую дисциплину и порядок. Полковник своим приказом подчинил оперативному руководству штаба все отряды Кличевского района, присвоив им номера частей, входивших ранее в его дивизию. Отряд Игната Изоха, к которому я имел прямое отношение, получил номер 277, отряду определили новый участок обороны.

К нам на подворье наведались Заблоцкий и Александрович. Поблагодарив за помощь, оказанную отряду, Василий Карпович попросил меня оставаться дома, никуда не высовываться. Те, припрятанные мною мины очень помогли партизанам - доставлены и в нужный час, и в нужное место. Отцу приятно было слышать, что командиры хорошо отозвались о сыне. Моя информация сослужила добрую службу в разгроме гарнизона. От партизан же узнал о поражении немцев под Москвой, не по зубам оказалась им наша столица. Крепко, растроганно пожал я гостя руки. Они ушли, а я ещё долго стоял у окна, задумчиво глядел как в саду ветер гнал позёмку. Думал, что скоро вот так же погонят по всему фронту фрицев и начисто сметут злого ворога с родимой земли.

Часть полицаев - разнузданных, безнравственных - всё же от расплаты ушли. Дальним нюхом чуяли запах крови, попрятались во время боя по сараям и погребам, а ночью подались в Бобруйск. Они-то и совершили вторую в своей жизни подлость, сдерживая глухую злобу, рассказали немцам подробности разгрома гарнизона, назвали фамилии подозреваемых информаторов - в надежде, что фрицы помогут им перевешать патриотов.

Весна с самого своего прихода оставила в душе саднящую боль. Картошка, чтобы ею засадить огород, кончилась, жита кот наплакал. Сначала наши, потом немцы угнали лошадей, лишили крестьян тягловой силы. С кем в поле выйти? На всю Моговщину - четыре мерина, коров - не более десятка. К марту не осталось ни свиньи, ни курицы. С трудом засеяли приусадебные участки. В глухих деревнях, затерянных в лесах и болотах, положение было чуть лучше - за всю войну немец так и не рискну сунуться туда.

Время наступило тяжёлое - бомбёжки, частые налёты карателей из Могилёва держали народ в страхе. В городах возникло напряжение с продовольствием, люди потянулись в деревни - в обмен на хлеб и картошку предлагали одежду, обувь, посуду разные ценности. Многие осели у родственников и знакомых, домой так и не вернулись.

Голодная весна принесла эпидемию сыпного тифа. Медицинской помощи никто не оказывал, прибавьте к этому грязь, завшивленность, полчища клопов - картина совсем будет безрадостной. Тиф уложил в постель всю нашу семью - один подымался, другой занимал его место. Из семи душ переболели шестеро, последним был я. Кроме клюквенного сока и киселя с добавлением сахарина, желудок ничего не принимал. Шли не к врачам, да их в войну и не было, а обращались к народным целителям - бабки ставили нас на ноги травами, настойками, святой водой. Особенно помогали травы при лечении ран. Но врачевали и знахари, заговором: «Жив будет - тут будет, умрёт - там будет». Отец привёз откуда-то издалека старика-доктора, запомнил его слова: «У него организм здоровый, справится. Кризис наступит через восемь дней». Старик посоветовал родителям, когда температура у меня зашкалит за сорок, прикладывать ко лбу холодный компресс. Лекарств у доктора не было, потому ничем, кроме слов утешения, помочь он не мог. Тиф ударил по глазам - дальше четырёх метров не видел, волосы вылезли, слух ослаб. За всеми больными в доме ухаживала мама, её одну болезнь пощадила, она доедала за нами всё, что оставалось. Когда с помощью брата я смог встать на ноги, и он вывел меня во двор, сказали: «Ступай теперь сам, выдюжишь. Слышишь разрывы снарядов? Это стреляют в Развадово». А я не слышал, чуял только ногами, как дрожит земля. Партизаны схватились не с карательным отрядом, а с регулярной армией, где против них бросили артиллерию и авиацию. Партизаны не дрогнули, не отступили и победили.

В апреле сорок второго, когда Кличевский район был очищен от оккупантов, партизаны установили, что по нашей территории через сутки летает фашистский санитарный самолёт. Партизаны из бригады Игната Изоха определили график его полётов - 11 часов утра и маршрут - Смоленск-Минск. Между деревнями Стоялово и Морговщина летел низко, не выше двухсот метров над землёй. Отобрали группу из пяти человек, каждому выдали по ручному пулемёту Дегтярёва. Заняв место у железной дороги, ждали семь дней кряду - самолёт пролетал то левее, то правее. По нему не стреляли, боялись, как бы не сменил маршрут. Но известно: и не рада бы курочка на пир, да за хохол тащат, на восьмой день вылетел прямо на партизанскую засаду. Ударили из двух пулемётов, протянув версты четыре за железную дорогу, фашистский стервятник рухнул у деревни Турчилово. Взрыва не последовало, но экипаж и раненый генерал погибли. На борту, кроме лекарств, была почта - посылки и газеты. Всё переправили в штаб партизанской бригады № 277.

Фашисты не заставили себя ждать, бросили в район карательные отряды, накатывали они на нас волнами - один за другим. За ними следовали регулярные воинские части, прикрываемые авиацией, танками, артиллерией. В небе самолёты буквально висели над нами, сбрасывая бомбы на всю глубину района.

Печальна судьба деревни Лютин. До сих пор не могу забыть рассказы очевидцев той страшной трагедии.

— Ещё солнце росу не подбирало, не выкатило из-за ельника, как услышала я немецкие голоса, - волнуясь, вспоминает Арина Киселёва, руки её дрожат. - Подняли всю деревню на ноги, погнали, как скотину, гуртом на луг. Вперёд вышел обер-лейтенант, тараща глаза, говорит: «Немецкий народ живёт богато и счастливо. Фюрер послал солдат в Россию, чтобы избавить русских от большевиков и евреев, чтобы и они зажили богато и счастливо. Но вы - свиньи, не благодарны своим освободителям, а всё потому, что отравлены большевистской пропагандой. И потому преступники и будете наказаны». Он вскинул пистолет и выстрелил. Застрочили пулемёты и автоматы. Не щадили ни стариков, ни детей, - Арина закашлялась и, глядя на меня глазами, полными слёз, ткнула пальцем в грудь. - До сего дня тут болит. Когда началась пальба, от испуга упала, свалилась на меня сверху тётка, пуля распорола ей живот, кровь залила меня. Фашисты пристреливали раненых, а меня приняли за мёртвую. На волоске держалась жизнь моя, - из её побелевшего рта едва вымётывались слова. - Сквозь выстрелы дошёл до меня крик внучки. Отыскала она меня, взобралась на скользкие от крови колени, тут её фриц проклятый и приметил, порешил. Одна пуля впилась в мою ногу. Немцы ушли, а два полицая всё ещё ходили по лугу, пристреливая наших, заметали следы - боялись свидетелей. Ближе к ночи доползла я до дороги и ахнула: деревня наша догорала, далеко по ветру несло дымом и удушливой гарью. Сохло горло, от боли сводило ногу. В глазах потемнело, я потеряла сознание. Люди из соседних селений догадались, что произошло, и пошли в Лютин искать своих. Они и подняли меня с земли, перевязали ногу, усадили в коляску, отвезли к себе домой. Земляков моих следующей ночью похоронили в общей яме, назвав братской могилой.

Горькую судьбу Лютина повторили Ольховка, Хатынь, Козуличи, сотни больших и малых деревень Белоруссии...

Фашисты чувствовали, как тугим обручем сжимается время, беспощадное к ним - всё больше на наших погостах берёзовых крестов, покрытых новенькими с жёлтыми ремешками касками, всё меньше побед. Не только железные, но степные и лесные дороги стали для немцев настоящим испытанием. Объединив

многочисленные разрозненные отряды Кличевского района, заработал военный партизанский штаб. Каждая операция по борьбе с врагом разрабатывалась в деталях, и это приносило боевой успех. Всё успешнее, набравшись опыта, работала разведка. В большинстве селений люди объединились в отряды самообороны. Фашисты не любили нашу глубинку, потеряв войско, покинули Кличев. Так партизаны стали воевать в тылу у фрицев, но связи с Большой землёй не имели. Всех волновало: знает ли Москва, что борьба с фашистами ведётся не только на фронтах от Белого до Черного морей, но не менее жестокая она идёт в тылу? В соседнем Борисовском районе приземлились парашютисты. Одна из групп имела рацию. Партизаны подались к ним. С их помощью передали радиограмму в Центральный штаб партизанского движения. Там на нашу просьбу - переправить самолётами оружие, боеприпасы и радиостанцию - отреагировали мгновенно и запросили координаты. Тихой звёздной ночью с четвертого на пятое июня командиры сторожили появление наших самолетов. Партизаны догадывались, что сейчас произойдёт что-то самое важное, и теснились вокруг штабной палатки. И вот с востока сначала еле слышно, потом с нарастающим рёвом тишину нарушил гул моторов. В разных углах Кличевского аэродрома вспыхнули костры. Взмыла зелёная ракета. Самолёт сделал широкий круг над полем и пошёл на посадку. Как только пилоты сошли на землю, их подхватили под руки, стали качать. Лётчики доставили, кроме оружия и боеприпасов, газеты, листовки. Этим бортом улетел в столицу секретарь райкома Яков Заяц, были отправлены тяжелораненые. С экипажем крылатой машины мы встречались ещё не раз. Второй такой же рейс они совершили на наш аэродром 19 июля 1942 года. Им вернулся Заяц - с орденами и медалями для отряда.

Глава седьмая

БЛОКАДА

За прожитый военный год остро почувствовал, как не хватает праздников, фашисты отобрали у нас большие и маленькие радости. С острой тревогой думал: вдруг фрицы снова вернутся и Кличев? Мои опасения подтверждали показания взятых в плен немцев: «Партизанам скоро капут. Готовится крупная операция по уничтожению непокорных белорусов. Объявлен приказ о начале карательных действий».

Против кличевских партизан гитлеровцы бросили из Бобруйска и Кировска пятидесятитысячное войско. В составе немецких подразделений воевали чехи и французы. Дрались с нами и вла-

совские батальоны «Днепр» и «Березина». Вместе с карателями шли жандармы и полицаи.

Сильные бои развернулись в деревнях Любоничи и Власовичи. Фронт проходил по реке Ольса. Действия немецких войск поддерживались мощными атаками бомбардировщиков и тяжёлой артиллерией. Долго сдерживать хорошо вооружённые немецкие части партизаны не могли, силы убывали с каждым часом. Отступили к Кличеву. Но сюда немцы уже бросили новые войска из Могилёва, Белыничей и Березино, спешили к ним и части из Свислоч. Надежда партизан принять третий авиарейс с Большой земли растаяла как дым. Оставалось надеяться только на удачу и свою выносливость. В кольцо вместе с партизанами попали и мирные жители. Оккупанты оцепили деревню Козуличи, выгнав из домов всех жителей - стариков, женщин, детей, инвалидов - загнали их на мельницу и подожгли. В огне сгинуло около трёхсот человек. Те, кто стал свидетелем этого зверства, донёс до живых страшный рассказ о палачах. Не дожидаясь прихода карателей, люди бросали жилища, забирали с собой скот и уходили в Усакинский лес. Эту тяжёлую картину я видел своими глазами. Людей гнал страх, никто из них не знал, что уготовит им судьба. Вместе с партизанами родные места покидали отряды самообороны.

26 июля утром по улицам Морговщины шагали немцы и полицейские. Заглядывали во дворы, открывали погреба, двери изб. Перепуганные жители не покидали своих жилищ, жались по углам. С интервалом в пятьдесят метров каратели, выстроившие цепочкой, прочёсывали путь до станции Несята - около шести километров. Вскоре за ними проследовали машины с солдата; ми, таща позади две зенитки. Среди полицейских приметил несколько лиц тех, кто служил в гарнизоне до 20 марта и потом бежал в Бобруйск. Были среди них и несколько человек из соседних деревень, их знал ещё до военного времени. Эти полицаи и стали проводниками у немцев, точно зная, какими дорог ми и куда ушли партизаны.

Немцы в лес не пошли, а пустили из пушек и самолётов снаряды вслед ушедшим. Днём и ночью сыпались бомбы и снаряды с земли и воздуха, вокруг валялись свежие ольховые ветки, лесные тропы были густо усыпаны листвой, свисали сбитые осколками верхушки берёз и елей. Появляющиеся в небе друг за другом самолёты заставляли людей падать и цепенеть в ожидании смерти. Несмолкаемый гром артиллерийской канонады раздавался с юга на север на многие километры.

Три мессершмитта, поблескивая выпуклостями крыльев, приземлились на аэродроме близ Кличева. Сюда из Бобруйска уже

был доставлен смертоносный груз - авиабомбы. Загрузившись, немецкие ассы брали курс на усакинский лес - отсюда до него всего двадцать километров, а из Бобруйска - восемьдесят. Отбомбившись, возвращались на базу. Но наш аэродром послужил им недолго. Уже на третьи сутки, заходя на посадку, мессер крылом задел телеграфный столб - а в разбитом райцентре сгорело всё, головешками торчали только обгоревшие печные трубы да столбы, - крылатую машину развернуло, и она со свистом, пронизывающим воздух, понеслась на военный городок. Погиб-пи лётчики и две лошади, полевая кухня разлетелась в прах. Не испытывая судьбы, самолёты наутро покинули аэродром.

Партизаны, попавшие в блокадное кольцо, страдали от недостатка боеприпасов. Но у них уже была рация, и они связались с Москвой. В ночь на 28 июля над Тереболью с четырёх бортов сбросили на парашютах ящики с боеприпасами и снаряжением, что дало возможность партизанам действовать шире, свободнее.

Зная, что в отрядах немало гражданского населения, фашисты усилили пропаганду. Кружили над лесом, разбрасывали листовки, призывая выдать командиров и комиссаров. Обещали за услугу прощение, а тем, кто прекратит борьбу и сдаст оружие - полную свободу. Противнику удалось рассечь группировку партизан на две части. Несколько попыток выйти из окружения окончилось для народных мстителей неудачей. В штабе пришли к выводу, что отряды нужно рассредоточить и пробиваться не в одном, а в нескольких направлениях. В целях большей подвижности ликвидировали обозы, спрятали в глубине леса громоздкие вещи, оставили при себе только боеприпасы и продовольствие. В последний день июля отрядам Яхонтова, Изоха и Свистунова удалось разорвать кольцо окружения и выйти в тыл врага. Около Белыничей разошлись. Полковник Игнат Изох повёл свою бригаду на Оршу и, выйдя к железной дороге, совершил несколько дерзких налётов, взрывая мосты и железнодорожное полотно.

Но не все покинули усакинский лес, осталось много беженцев, раненых. Прочесав лесной массив, немцы отконвоировали людей в деревню Суша, понимая, что среди задержанных есть партийны, спрятавшие оружие в лесу. Продержав два дня, женщин и детей отпустили по домам, мужчинам вручили пропуска - ausveis. Документ был действителен только на территории Кличевского района. Многие воспользовались этой ситуацией, вернулись в пущу, с неё уже была снята блокада, откопали винтовки и ушли к своим. Были и такие, кто посчитал, что оружие лучше сдать и жить спокойно.

Два Михася, два закадычных друга - Шалай и Акулич - вышли из лесу, когда всё стихло и были взорваны землянки. Своими

жизнями они не рисковали, дезертировав, завернули винтовки в тряпьё и явились домой. Оружие вместе с пропусками их жёны отнесли коменданту Кличева. Немцы только их двоих не тронули. Мало того, Шалай стал исполнять в Морговщине обязанности старосты, которым был до 20 марта. Мне и сегодня думается, что немцам удалось внедрить в партизанскую среду провокаторов, ими могли быть только люди из нашего района. Когда немцы согнали в Сушу скрывавшихся в пуще людей, они, пользуясь информацией предателей, легко отделили партизан и коммунистов от общей массы. Одним из арестованных был двоюродный брат моего отца Леонид Ковалёнок. Я знал его отца и старшего брата, служившего в Наркомате иностранных дел в Москве. Леонид был авторитетным и уважаемым человеком в районе, заведовал загсом, никому зла не причинял. Арестованных перегнали в Кличев и там расстреляли.

Посчитав операцию законченной, фашисты во всех населённых пунктах, прилегающих к урочищу Тереболь, разместили небольшие воинские подразделения. Правда, простояли они недолго, дней десять. Гарнизоны остались только в Суше, Кличеве, Бацевичах.

По приказу Ставки Верховного Главнокомандующего партизаны развернули рельсовую войну. Полковник Изох вернулся с бригадой в район и стал хозяином положения, взяв под контроль железную дорогу и чумацкий тракт.

Несмотря на то, что немецкий гарнизон в Кличеве на этот раз был втрое больше, оккупанты не могли позволить себе удалиться от райцентра более чем на пятнадцать километров и то лишь в светлое время суток. Ночью укрывались за крепостной стеной, как мыши в норах. Близлежащие к райцентру деревни Стоялово, Морговщина, Поплавы, Дмитревка, Евсташин, Смолярня, Константиновка, Рубеж, Берда стали для них местами особо пристального внимания. Здесь чаще, чем где-либо, велись облавы на молодёжь для отправки в Германию. У крестьян этих селений уже не было ни птицы, ни свиней, ни коров. Хозяевам не оставили ни зёрнышка, ни бульбочки. Увидев зимой идущего по деревне мужичка в тулупе, немецкий солдат сдирал его с плеч, пусть даже поношенный и замусоленный, и напяливал на себя. Зайдя в дом, фрицы жадно высматривали, чем бы поживиться, что прихватить. Глаза - алчнее, чем живот. Если ничего подходящего не находили, ножом вспарывали подушки, пухом набивали пазухи и даже заполняли им штанины. Однажды солдат унёс из избы дешёвенькое тонкое одеяльце, вырезал посерёдке дыру, просунул в неё голову, а поверх набросил шинель. Так ряженым и ушёл на службу. Горе-вояки головы повязывали женскими платками, руки от

мороза прятали в трофейные солдатские рукавицы с одним пальцем. Словом, не солдат, а огородное пугало.

Боясь мести, немцы ни с одного двора «своей доли» с урожая не взяли, продукты завозили из Бобруйска. Одно только слово «партизан» наводило на них ужас. Вздевали руки к небу: «О, майн Гот! Наградил же ты Беларусь лесами да болотами. Идёшь, вроде нет никого, а куст вдруг оживает, шевелится - партизан!» Немцы заставили вырубить деревья на двести метров от трассы влево и вправо. Но и это не помогло. Чтобы доставить в Кличев продукты или боеприпасы, приходилось сопровождать обоз большим отрядом солдат с танками, призвав на помощь даже авиацию. Бывало, что и не довозили. Стали минировать обочины дорог, но партизаны обстреливали из леса. Кинутся на то место, а там - никого, налётчиков и след простыл, гильзы от патронов только валяются. На фронте хотя бы знаешь, где свой,, где враг, а тут он везде.

Ночью партизаны вошли в деревню Поплавы. Под утро узкой полоской прошелестел лёгкий дождь. За час до первого луча солнца разведка вышла на дорогу. Не потревожив сна селян, отряд бесшумно покинул место временного пристанища. Пара-конка, замыкая колонну, без особого напряжения катила 76-миллиметровую пушку. На росстани, где дорога мостом уходила на Кличев, задержались, хотели было ударить по гарнизону, но посчитали этот вариант не самым лучшим - у немцев на вооружении имелись бронемашина и две пушки, они легко могли добраться до их места. Ольса огибала Кличев, а рядом с ней бежала дорога на Рубеж и делала такой же поворот и далее шла через Пересопню в Кировск. Решили, что лучше по гарнизону пульнуть с противоположного левого берега.

Не спали и немцы, до света выкатили пушки и, переправившись через реку, оказались на том месте, откуда получасом раньше ушли партизаны. На мокрой песчаной дороге хорошо отпечатался конский след, по нему и определили маршрут.

Партизаны ещё готовили площадку, как появились фрицы. Отступать было поздно, пришлось принять бой. Силы явно были не на стороне народных мстителей, командир отдал приказ обойти лесом неприятеля и ударить с тыла. Этот манёвр и решил исход боя. Ввязавшись в драку, немцы не оставили резерва, а теперь посчитали, что к партизанам прибыло подкрепление и заняли круговую оборону. Воспользовавшись ситуацией, партизаны пошли в наступление, заставив фрицев отойти к реке. Ольса в этом месте имела русло не более полусотни метров и четыре в глубину. Для них она была спасением. Столкнув в воду пушки, бросив убитых и раненых, перебрались на другой берег. Огонь

фрицев жидок, долго им не продержаться. Запросили помощи. Вскоре с окраины Кличева понеслись миномётные струи - били и по реке, и по лесу. Но партизаны, подобрав трофеи, уже скрылись в ельнике. В том бою убило полицейского - того самого, что вёз в комендатуру на расстрел моих одноклассниц-евреек Асю и Соню.

Осенью сорок второго года партизанская бригада полковника Изоха решила ликвидировать немецко-полицейский гарнизон в Суше. Полно с чёртом нянчиться. Мы проснулись от разрывов снарядов и мин, доносившихся из соседней деревни. Я бросился во двор и понял, что бой идёт в Суше, видно было зарево, сполохи. Весь день прошёл в неведении, лишь к ночи стали известны подробности. Партизаны сожгли казарму, уничтожили сторожевые вышки, не оставили и надворных построек Сложность представляли доты, зарытые в землю. Проведя артподготовку, по приказу бросились вперёд, но напоролись на колючую проволоку, опоясывающую тремя рядами окопы. Понеся потери, вынуждены были отступить. Оккупанты сами ликвидировали гарнизон в Суше.

Замечу: партизаны тщательно готовились к этой операции. Зная, что на перестрелку из Кличева в Сушу обязательно бросятся фрицы, устроили засаду между Морговщиной и Стоялово - в двухстах метрах от нашего дома. А вышло иначе, фашисты не стали рисковать и с места не тронулись. Просидев до утра в засаде, немцев не дождались. Поёживаясь от холода, двое партизан попросились к нам в дом. Отец спросил, что в Суше. Ответили: «Пока неизвестно. Думаем, спугнули их наши у деревни Рубеж. Знамо дело: заяц не трус, себя бережёт». Как же ошибались они. Уже к полудню в Кличев из Бобруйска нагрянул целый батальон вооружённых до зубов фашистов, к ним присоединилась сотня из местного гарнизона, вместе они и двинулись в нашу сторону. Из окна я наблюдал за этой колонной. Впереди - бронемашина, наша, советская, из трофеев, - за ней машин двадцать с солдатами в касках, замыкал колонну грузовик с закреплённым в кузове двуствольным крупнокалиберным пулемётом. У машин новинка - борта обиты бронированными листами железа. В шесть часов вечера колонна проследовала обратно. Фашисты навсегда покинули Сушу.

Зима сорок третьего года выдалась мягкой, лишь крещенские морозы дали о себе знать, ртутный столбик опускался до минус тридцати. После неудачи в Суше немцы прикатили в Кличевский гарнизон пушку; дальнобойности её не знаю, но снаряды, пущенные из жерла, летели километров на пятнадцать. Первую бурную ночь они устроили в рождественский праздник. Сверяясь с картой, по компасу навели ствол на одну из деревень и

послали туда свой новогодний «гостинец» — пять ядер. При разрыве первого снаряда люди повскакивали с постелей, похватав детей, бежали, куда глаза глядят, лишь бы от беды подальше. Но кто мог знать, куда упадёт и где разорвётся следующий снаряд? И так за ночь подымали на ноги три-пять деревень. Кума не мила и гостинцы постылы. За зиму таких бессонных ночей набралось до полусотни. Но только один снаряд попал в цель - в деревне Кавяза разметал сарай. А так всё больше усыпали поля и огороды.

По весне лицом к лицу столкнулся с одноклассником Иваном Чмарой. Повзрослел, одет в добротный тёмный костюм, при галстуке, сразу и не узнаешь. Вместе с немецким офицером шагал по улицам Кличева. Он первым поздоровался со мной. Не знаю, откуда появился Иван у немцев и какую занимал должность, а вспомнил потому, что уже через два дня после нашей случайной встречи в Стоялово приехал арестовывать тех, с кем учился. Был старше меня года на четыре, а одноклассник потому, что знания ему в голову не шли, да и ленив был. У Чмары на один класс уходило два года, вот и догнал я его в четвёртом. Как и раньше, всё так же списывал домашние задания, сам думать не хотел. Первым арестовал Алёшу Шамаля. В доме в тот час находился старший брат Моисей, он смог через окно уйти из дома, так и спасся. Воевал вместе с партизанами. Следующей жертвой стали братья Русецкие - Иван и Фёдор. Любопытно, что арестовывать Чмара приезжал всегда один, в гражданской одежде, но с пистолетом в кармане. Таким и запомнили его в наших деревнях. Всех арестованных предатель доставлял в жандармерию, требовал, чтобы шли на службу к немцам. Получив отказ, отправлял на расстрел. Рассказывают, что когда приводили приговор Русецким, братья обнялись и скошенные пулей вместе свалились в котлован. Когда фрицы драпали из Кличево, бежал с ними. В Западной Белоруссии по его приказу был уничтожен детский дом. У одного из расстрелянных - Вани Баранова - умыкнул из кармана документы и присвоил.

Когда после войны поднимали Донбасс, немало моих земляков уехали в угольный край. Работал на шахте паренёк из деревни Стоялово, он и угадал в одном из шахтёров Чмару. Тот возглавлял бригаду, был на хорошем счету. Женат, народил трёх пацанов, жил в трёхкомнатной квартире - передовикам тогда был особый почёт, поощряли. Сообщил паренёк куда следует. Чмару арестовали, на суд доставили в Кличев. В опознании предателя приняли участие около ста свидетелей. Но жандарм упорно твердил: «Никакой я не Чмара, а Баранов». Привезли родную мать, и она открестилась от него: «Это не мой сын». В конце концов пре-

ступник сломался, назвал настоящую фамилию - Чмара. Суд вынес ему приговор - двадцать лет лишения свободы. Но судили во второй раз - за гибель детского дома, на этот раз приговор был суровым: расстрел. Пришла пора, и за все грехи расплатился.

У нас мало пишут о власовцах, кое-кто гневно осуждает их, называет предателями. Но правы ли они? Если один человек сделал промах, он мог ошибиться, а если тысячи - то это уже закономерность. Вот говорят: «Одна голова хорошо, а две лучше». А ведь у каждого из нас одна голова на плечах, и осуждая тысячи других, мы можем впасть в крайность и совершить непоправимую ошибку. Всё той же весной сорок третьего столкнулся я с ротой курсантов-власовцев. Маршировали они по мощеному двору молокозавода - рослые, здоровые, не старше сорока лет. Их готовили командирами для Русской освободительной армии (РОА). Маршируя, курсанты дружно пели: «Распрягайте, хлопцы, коней...», или «Пошла Дуня...» Но что ждало их в будущем? Бывшие командиры Красной армии, они первыми встретили врага на границе. Видели, как раскручивается маховик войны, куда катится, докладывали в штаб округа, а в ответ: « Панике не поддаваться!» И предали их, отдали врагу на растерзание. Когда в июле прибыла ещё одна рота курсантов, то первую расквартировали в Морговщине. Живя в крестьянских хатах, курсанты не позволяли себе грубости, воровства, чаще даже помогали обнищавшим семьям. Говорили открыто, не таясь. Расспрашивали, как к белорусам относятся немцы, почему в районе так много партизан, даже сочувствовали нам.

Победа наших войск на Курской дуге заставила немцев перебросить с восточного фронта большую часть дивизий в Белоруссию. Из Жиздринского района Орловской области в Кличев прибыли полицаи. Военный комендант гарнизона, почувствовав внушительную силу, сформировал обозы в дальние деревни для вывозки зерна нового урожая. Обоз в Вожов и Переколье отправился под усиленной охраной полицаев, немцев и власовцев. Когда телеги загрузили снопами, налетели партизаны, завязалась перестрелка. Чувствуя, что, их мало, партизаны отошли к ельнику. На этот раз подвод пятнадцать немцам удалось доставить в Кличев.

В ту же ночь снялся с нашего двора власовский пост и ушёл к партизанам. Уже через четыре дня партизаны из бригады полковника Изоха вместе с курсантами-перебежчиками легко обошли часовых и вошли в Морговщину. Бой был коротким. Партизаны захватили миномёт и две подводы со снарядами, в основном патронами. Днём позже ещё тридцать восемь власовцев с ору-

жием в руках перешли на сторону партизан. Посчитав курсантов предателями, немцы разоружили оставшихся в роте власовцев и отправили в Бобруйский лагерь. А те, что встали в один строй с партизанами, воевали против немцев до полного освобождения Белоруссии.

Задумали оккупанты построить в Кличеве госпиталь. А место выбрали неудачное — на окраине посёлка, у самого польско-еврейского кладбища. Бригаду плотников поручили сформировать старосте Морговщины Михасю Шалаю. Он отобрал пятерых мужиков из нашей деревни и двух из Стоялово. Для строительства разобрали два конфискованных деревянных дома, перевезли на окраину и приступили к возведению госпиталя. Работали чуть больше месяца. Новостройку вместе с комендантом принимали немецкие специалисты, дали высокую оценку: «Сделано на совесть». Комендант даже пожал руку бригадиру: «Завтра отдыхайте, на работу не выходите».

Но отдыхать не пришлось - ночью госпиталь подожгли, и горел он до утра синим пламенем. Первыми почувствовали беду плотники, поняв, что вина падёт на них. Так и вышло. Всех семерых ещё в сумерках увезли в комендатуру и бросили в подвал. Каратели с собаками обследовали лесную территорию кладбища и на месте лёжки вредителей нашли пустую лачку из-под махорки, несколько клочков газет, две обгоревшие спички. Убедившись в том, что морговские плотники не виноваты, отпустили домой, даже не проведя допроса. Следователь сказал старосте: «Поджег совершили партизаны. Но кто сообщил им о готовности госпиталя к эксплуатации, остаётся вопросом». А вот двух стояловских плотников - Ковшерко и Шамаля - задержали до выяснения ситуации. В три часа по полудни немцы вывели их на работу Строители, боясь издевательств, в отчаянии бросились на проволочное заграждение и там, на колючке, их расстреляли.

Летним днём сорок третьего года на въезде в Боцевичи появилась дама привлекательной наружности - светлые волосы, красивые черты лица, стройна, движения артистичны. Говорили, с небес на облаке спустилась. Но так ли это, одному Богу известно. Её остановили, попросили предъявить документы. Проверив сумку, кроме краюхи крестьянского хлеба, двух десятков зёрен из вышелушенных колосков да пары стоптанных туфель, ничего не нашли. Сама она была босой, как тысячи беженцев. Потащили в комендатуру. Неожиданно она заговорила по-немецки: «Учительница из Западной Белоруссии, преподаю в школе немецкий. Сама родом с Поволжья, где компактно проживают русские немцы». Всё сказанное подтверждалось паспортом, его вертели так и сяк, мяли и признали действительным. Призналась, что хотела

вслед за немецкой армией уехать на родину. Немцы любезно уверили, что как только представится такая возможность, ей помогут выехать. А пока просили поработать переводчицей. 8 комендатуру чаще всего она ходила в блестящем василькового цвета платье. Загадочный блеск зелено-карих глаз, нежные завитки рыжеватых волос, девически звонкий голос, лёгкая поступь балерины - возле неё всегда кружили офицеры. Переводчицей прослужила чуть больше двух месяцев. А дальше судьбой распорядился господин случай.

Где-то в начале тихой осени, когда деревья сменили упругий зелёный наряд на ярко-жёлтую вязь листьев, патруль задержал в лесу крестьянина с телегой, заподозрив в нём партизанского связного. Но, кроме пилы и топора, в коробе ничего не нашли. На допросе ответы Звездуна - так звали его в Ореховке - переводила она. Выслушав задержанного, комендант распорядился его расстрелять. И он, клацая зубами от страха, взмолился по-немецки; «Не виноват! Да, в первую мировую воевал против немцев, был ранен, пленён. Провёл в Германии на работах четыре долгих года, там и выучил язык». Он сообщил коменданту страшную тайну: переводчица, мол, неверно переводит не только вопросы, но и ответы, потому расстрелянным быть не желает. Его отпустили, а дамочку арестовали. Она на карту поставила жизнь и отвечать отказалась, больше молчала. Её расстреляли.

К концу 1943-го территория господства немцев сокращалась, как шагреневая кожа. Уже в своём тылу немцы не были хозяевами, и это делало их ещё более агрессивными. Они вымещали злобу на любом встречном. А если проводили облаву, то обязательно из деревни одного-двух жителей угоняли в Германию. Из Морговщины в октябре насильно вывезли четырёх девушек. Острая жалость полоснула по сердцу, когда узнал, что среди них была моя двоюродная сестра Мария.

Раньше большевики губили многих моих земляков, посчитав врагами народа, теперь фашисты поступают точно так же. Кто лучше? До сих лор не пойму, как могли в среде рабочих и крестьян появиться сразу тысячи, миллионы врагов народа? Чистка партийных рядов в Белоруссии сгубила лучших представителей нации. Но ведь это они мечтали построить новое социалистическое государство, справедливое, как говорили, общество, а получили пулю в затылок. А разве не простые, хотя и неграмотные, но трудолюбивые люди, почувствовав опасность, стеной встали в год интервенции Польши и не дали разгореться гражданской войне! Характер свой, выработанный веками, не меняли - говорили открыто, прямо; там, где нужно было промолчать - не таясь, говорили правду. И поплатились за свою простоту и простодушие -

пошли на плаху революции, были расстреляны или стали узниками сталинских застенков. И во всех случаях те, кто попал под колесо репрессий, были объявлены врагами народа. Врагами? Но у всех были семьи, родные, любимые... И они становились врагами народа. Что ожидало их в будущем? Страна стала для них не родной матерью, а мачехой. Глубинный смысл происходящего трудно было понять. До войны не так уж было далеко, она шла след в след переломным событиям, развернувшимся в Стране Советов и менявшим весь сложившийся жизненный уклад. Думаю, потому эти самые «враги» вскоре и стали полицейскими и жандармами.

В предвоенные годы Беларусь была переполнена узниками лагерей и тюрем. Заключённых не эвакуировали на восток, свободу они получили от немцев. Ненавидя власть большевиков, мстя им, они и пополнили ряды карателей. Вместе с немцами устраивали облавы, шли против своих. Партизаны же в свою очередь добирались до семей карателей, захватывали и расстреливали. Отряды полиции сформированы были оккупантами в начале войны и, не имея резерва, больше не пополнялись. Партизан же было многократно больше, да и беженцы становились под их знамёна. К приходу Красной армии большую часть Белоруссии освободили от оккупантов партизаны. Замечу, что белорусскую землю топтал не только немецкий сапог, свой кровавый след оставили и финны, и полицейские отряды из прибалтийских республик.

Глава восьмая

МОЛИТВА ОТЦА

И все же война людей переменила - друг друга сторонились, а повстречавшись, угрюмо кивали, если и говорили, то скороговоркой, расходились не прощаясь. Семья за столом долго не засиживалась. Работали ложками вперегонки, а отобедав расходились каждый по своим делам. Не знаю, где и по каким сусекам мать что и наскребала, чтобы набить наши животы. Закрома опустели. Хотя и старались мы по весне кинуть что-нибудь в землю, а убрав спрятать - еды на восемь ртов не хватало. Основная пища - бульба, из зерновых - рожь, ячмень. Мололи вручную на жерновах. Ячмень толкли на крупу. Постное масло давили из зёрнышек конопли и льна. Ждали лета, оно было сытнее - лес кормил. Плохо было с солью, она у нас привозная, а в войну какой привоз?

Отец мой, Иван Карпович, посуровел, на слова стал скуп, присядет незаметно где-нибудь в уголке и молчит. В тайне ото всех я

гордился отцом, для меня он был бог и царь. Помню его рассказы о первой мировой войне, на которую призван был двадцатилетним. Георгиевский крест, полученный им за проявленную воинскую доблесть, не раз держал в руках. Свою награду в советские времена отец не носил - царские ордена к ношению были запрещены, а Георгиевский крест подлежал сдаче государству. Но Иван Карлович своего «Георгия» сохранил.

А дело было так. 16 августа 1915 года, когда полк его прибыл в Черновцы, на Юго-Западном фронте между русской армией и немецкой шли ожесточённые бои. Заняли позицию между реками Прут и Сирет. По рассказу отца, на земле живого клочка не было, изрыта окопами, воронками от разрывов снарядов Поле переходило из рук в руки. Немецкое командование не знало, что русские перебросили сюда свежие силы, и считало, что против них стоят обескровленные части. Артобстрел начался с утра. Во второй половине дня цепи наступавших немцев поднялись в атаку. Командир приказал: «Без команды не стрелять! Подпустить ближе». Й вот противник был уже настолько близко, что можно разглядеть лица фрицев. Такое поведение русских раздражало немцев, у них сдали нервы, послышалось: «Рус, сдавайся!» И тут по сигналу ракеты ударил плотный залп огня, ряды противника смешались, шеренга повернула назад. Поле впереди окопов усеяли убитые и раненые. Воспользовавшись благоприятной обстановкой, командир поднял полк в контратаку, и он сходу занял окопы противника.

Наступила ночь, пошёл дождь. Командир не спал, надо было выяснить, как далеко немцы отодвинули позиции. В разведку ушёл мой отец с однополчанином. Пройдя километра три, напоролись на часового, бесшумно сняли его. Два фрица, прижавшись друг к другу, спали в траншее. Пришлось потревожить их сон. Сопротивления они не оказали. На бруствере окопа стоял покрытый плащ-палаткой пулемёт. Пулемёт и пленных доставили в распоряжение штаба полка. Из их рассказа стало ясно, что сплошной обороны у немцев нет, выставлены лишь отдельные посты. Узнали, что в ближайшие день-два должно прибыть пополнение Командир, проанализировав полученные данные, через свободный участок бесшумно вывел полк в тыл немецкой обороны Результат превзошёл ожидания: три сотни солдат и офицеров сдались в плен, шестикилометровый участок фронта оказался открытым. Успех сопутствовал русским ещё несколько дней, и 30 августа полк занял позицию на левом берегу Сирети.

За этот бой и за разведку отец мой, Иван Карпович Шалай, и его товарищ были представлены к награде. Генерал Брусилов лично поблагодарил отважных воинов за службу царю и Отече-

тву и прикрепил к груди Георгиевские кресты первой степени.

И как жалел отец, что в свои пятьдесят лет не на фронте, не бьёт ненавистного немца. А так хотелось ещё разок испытать себя, дать молодым урок, показать, как могут драться их отцы и деды, не посрамившие русского оружия в первую мировую.

.За три года войны освоили мы новый для себя промысел. Со сбитых самолётов сдирали алюминий и кустарным способом отливали миски, тарелки, кружки, ложки, гребешки. Сложнее было с чугунками, для их изготовления мы с братом Виктором соорудили даже маленький литейных цех. Германский дюраль при литье капризен - дашь чуть больше огня, воспламеняется. Пытались тушить водой, но не тут-то было: дюраль не гас, стрелял в разные стороны огненными искрами и разлетался. Потом приноровились, стали гасить песком. Все эти чашки-плошки меняли на продукты.

Труднее было с одеждой - донашивали старую, довоенную. Её латали, перелицовывали, и она сходила за новенькую. Обуви, кроме лаптей, никакой. Известно, голь на выдумки хитра: снимали с колёс разбитых самолётов, искорёженных машин и мотоциклов покрышки, расчленяли надвое, срезали слой корда и заготовки для ботинок, сандалий, чунь были готовы! Если приловчиться и срезать корд потолще, можно сладить отличные каблуки и подошву. Резиновые камеры шли на галоши для валенок и бурок. Для склеивания умудрялись «варить» клей. Бензобаки юнкерсов и мессершмиттов немцы покрывали резиной толщиной в палец. В пулевые отверстия бензин вытекал, резина разбухала, перекрывая дыры. Размягчённую, её резали, как лапшу, бросали в банку с бензином, и через сутки получался густой сироп -это и был клей, готовый к употреблению.

Первый звонок беды прозвучал в ноябре. Немцы в Морговщине появились неожиданно. Брат Виктор коротал время у соседей, засобирался домой. Только за порог, а чёрт поперёк - остановил его патруль, велел залезать в кузов крытой машины, к вечеру очутился на пересыльном пункте Бобруйска. О том, что произошло с ним, в семье не знали. Да и чем могли мы помочь бедняге? Мать заливалась слезами, отец, встав на колени перед иконой, торопливо, горячим шёпотом читал молитву, мелким крестом осенял себя, хотел, чтоб всё обошлось с сыном. Я замер, зачарованный магическими словами молитвы.

Бобруйский лагерь занимал разбитый дом и был забит до отказа. Готовилась очередная партия на работы в Германию. Виктору досталось местечко на третьем этаже. Здание не было обнесено колючей проволокой и охранялось одним часовым. У брата созрела дерзкая идея бежать. Но как? Он содрал с потолка элект-

ропроводку, привязал конец к оконной раме и, улучив момент, когда часовой удалился, спустился вниз. Случайные прохожие подсказали, как дойти до Березины и, минуя немецкий пост на мосту, выйти к рыбакам. За небольшую плату и за продукты лодочники перевозили людей на другой берег. Виктор помог двум женщинам донести сумки до переправы и вместе с ними благополучно добрался до деревни Сергевичи. Там и застала путников ночь Испытывать судьбу не стал, двинулся дальше правым берегом Ольсы. Расстояние немаленькое, пока дойдёшь, все думы передумаешь. На родной стороне каждый камешек знаком Когда появился на пороге родного дома, мать, всплеснув руками, заплакала: отцова молитва помогла.

— Мама, из еды что-нибудь найдётся? - только и смог вымолвить Виктор.

Близился Новый год. Этот праздник с детства связан у меня с надеждой на лучшее. Верилось, пробьют часы полночь, сойдутся стрелки на цифре «12» - и жизнь потечёт по новому руслу. Стали поговаривать, что Красная армия близко, что восточные районы Белоруссии уже очищены от ненавистного врага и вот-вот будут у нас. В Кличеве по-прежнему правили фашисты. Но партизаны второй раз громить гарнизон не стали, а создали оккупантам такие невыносимые условия, что они сами бежали. Не ожидая прихода народных мстителей, 4 января 1944 года оккупанты добровольно оставили Кличев.

День их бегства запомнил на всю жизнь. С утра сыпал мелкий снежок. Выходить не хотелось, мороз затянул стёкла окон, мешал наблюдать за улицей. Уже собрались завтракать, как дверь распахнулась, и в дом с мороза вошёл Миша Шалай, наш двоюродный брат. Усадили его за стол, и десяти раз не успели зачерпнуть ложками горячих щей, как до нашего слуха долетел шум моторов. Бросились к окнам, потёрли ладонями заиндевевшие стёкла и увидели, как на высокой скорости свернули в нашу деревню машины, последняя затормозила у отцовского дома. Двое солдат установили пулемёт на крыше землянки, взяв под прицел дорогу. Третий направился к нам во двор, осмотрел сарай - пусто, заглянул в горницу, вонзается в нас колючим ищущим взглядом, задерживаясь на каждом и, покидая дом, приказал никому не выходить: «Нихт геен». Что-то защемило изнутри, я обмер. Прятать нам нечего, жили по-спартански - всё добро на виду. Машина с фрицем вернулась, толкнув внутрь дверь, обер-лейтенант - характерный острый профиль арийца, не спутать ни с кем другим - с порога пальцем указал на Виктора и на меня: «Ты и ты, на выход». Этот крючковатый, хищный нос. Повернувшись к двоюродному брату Михасю, ариец отчеканил: «Ком мит мир».

Оделись на ходу, мать успела сунуть мне в руки полбуханки хлеба, завёрнутую в рушник - все, что осталось от завтрака. Вслед за нами в кузов машины попрыгали часовые. Обер-лейтенант дал в сторону кустарника из «шмайссера» несколько длинных очередей. «Салютует, гад», - зло шепнул Виктор. В Кличеве грузовик пополнили ещё пятеро таких, как мы, молодых ребят.

На Бобруйск двигались медленно - не больше двадцати километров в час, потому что впереди колонны ехали полицейские верхом на лошадях - какая уж там скорость? Когда дотащились до места, было уже темно. За колючей проволокой в полусгоревшем двухэтажном здании и сараях томились около двухсот человек. На ночлег устроились на втором этаже. Уснуть не мог долго, думал: сколько раз уходил от рук фашистов, но вот хищно дотянулись они и до меня, теперь и мне предстоит испить горькую чашу неволи. В голове теснились мысли одна горше другой: что ждёт впереди, как Длинна дорога на чужбину, приведёт ли она когда домой? Что с мамой? Помню, как запричитала она вслед нам: «Заступница усердная, матерь Господа Всевышнего, всех молящихся за сына твоего, Христа - Бога нашего, всех нас заступи. Державный твой покров прибегаем...»

Проснулся с головной болью и от жуткого холода, он сковал ноги, руки, я не мог повернуть шею. Кормить никто не собирался. Отломил я каждому по щепотке хлеба - кто знает, сколько дней будут морить голодом?

На шум во дворе поднялся. Вижу, немцы загнали на площадку, засыпанную снегом, более полусотни немощных стариков, женщин v, детей. Как выяснилось, на трёх грузовиках их привезли из Жиздринского района. Отступая, фашисты заняли село, а жителей эвакуировали в Бобруйск. С ними нас разделяла колючая проволока, но они - на свободе, а мы - узники. Говорить с новенькими не запрещалось, они смогли даже передать нам кое-что из продуктов. Патрулировавший русский полицейский агрессивности не проявлял, свободно вступал с переселенцами в разговор, интересовался, далеко ли отсюда фронт. Из общей массы я выделил одну семью, в тайне мы договорились, как стемнеет, они отвлекут внимание полицейского - заметили, он курящий, - а жёны раздвинут шире проволоку, нам троим и минуты хватит, чтобы смешаться с жиздринцами и оказаться на воле. Так всё и произошло. Через три дня, в день великого праздника Рождества Христова, подкатили грузовики, всех нас посадили в кузова и к вечеру доставили в деревню Лапичи Осиповического района. Немцы объявили нам, чтобы мы сами искали себе жильё и работу, а когда, мол, Орловщина будет очищена от большевиков, разрешат вернуться. Выбрали старосту, составили семейные

списки, отправили к бургомистру. Он разрешил поселиться в этой деревне, уплотнив в хатах местных жителей. Впервые переночевали в тепле, хотя и на полу. Утром хозяева посоветовали попытать счастья в соседней Троицкой Слободе, всего в километре от Лапичей. Мирная жизнь ещё не ушла отсюда. Только сейчас почувствовал себя свободным от фашистского глаза. Но свобода была призрачной - что делать дальше, не знал, к тому же ни у кого из нас документов не было. Постучали в первый попавшийся дом, нам открыли дверь: «Проходите, садитесь». Их было трое: старик лет семидесяти с бородкой, как у Калинина, дочь сорока лет, зять того же примерно возраста. Как после узнали, примак, из отступавших военных - приняли за зятя. Он и спросил: «Вы хоть что-то делать умеете? Дети немалые...» Виктор ответил за всех троих: «Отец портняжить научил, всю домашнюю работу переделать можем». В ответ услышали: «Ну коли так, с голоду не помрёте».

Старик обвёл нас глазами и, поднимаясь, сказал:

— Отведу вас к Людвиге Сугак. Одинокая она, да и старость к земле всё больше гнёт, будете ей помощниками. Как стемнеет, снова загляните ко мне, к тому часу работу подыщу.

Когда вошли к бабушке Людвиге, она была не одна - с соседкой и невесткой, хлопотавшей по домашним делам. Хозяйка поднялась навстречу:

— Что же встали? В горницу проходите, присаживайтесь, - сказала мягко, с польским акцентом. — Чем панам могу помочь?

— Пришли проситься под вашу крышу, - первым как старший из нас заговорил Виктор.

— Как долго нужна будет моя крыша?

— По обстоятельству, как Богу угодно будет...

— Если это угодно Богу, то, значит, и нам неплохо будет, - на её лице появилась потаённая улыбка, улыбка много испытавшего человека, знающего истинную цену вещам. - Звать-то вас как?

— Я Виктор, это мой младший брат Ваня, а Михась - двоюродный брат.

— Издалека будете?

— Как сказать, мы и сами не знаем, как далёко судьба нас забросила. Кличевские мы.

— Быть не была в Кличеве, а слыхала. Думаю, вёрст сто будет...

— Пожалуй, что и так, - кивнула соседка.

— В доме место найдётся. А как жить собираетесь, каким ремеслом владеете?

— Мы с Иваном можем портняжить.

— В нашей Слободке портных нет, раньше носили в Лапичи,

этим и обходились.

— А Михасю работу дам я, - оживилась соседка. - За войну у меня набралось её много.

— Как оказались вы в нашем забытом Богом краю? Каким ветром занесло?

— Всё та же война, будь она проклята...

— Немцы схватили нас и бросили в Бобруйский лагерь. Нашлись добрые люди, помогли избежать неволи.

— Слыхала, в той партии, прибывшей в Лапичи, много немощных и больных.

— Да, одни старики и дети... Сколько мучения людям! Один Господь знает, когда мир вернётся на нашу землю.

Соседка увела Михася к себе домой. А мы с Виктором внесли из сеней в горницу железную кровать, невестка бабушки Людвиги устроила нам постель - не пуховую, а какую могла. На столе появился свекольник, пшённая каша, вишнёвый компот. В животе заныло, так есть хотелось, но свой порыв сдержали - стыдно было перед людьми, да и сказалось христианское воспитание: чужого не тронь. После ужина меня повело на сон, стал клевать носом. Оно и понятно: двое суток на ногах, установились крещенские морозы, нужно всё время было двигаться, притопывать, прихлопывать, чтобы не окоченеть. Какой уж тут сон! Забравшись под одеяло, мгновенно уснул, запомнил только, что пожелала хозяйка: «Сон на новом месте вещий, утром расскажете».

В глубине души я ещё не мог поверить, что на свободе, настолько круто время испытывало меня на прочность. Едва расплющил веки, как услышал:

— Пора, пора вставать! Давайте знакомиться: я — Владимир, а это моя жена Людмила.

При слабом свете керосиновой лампы я рассмотрел русоволосого крепыша и улыбчивую милую женщину. Познакомились. Он оказался сыном нашей хозяйки. По деревне прошёл слух, что у Людвиги объявились гости, и сын, не дожидаясь восхода солнца, поспешил к матери. От него мы узнали, что в Троицкой Слободе размещён взвод немецких солдат. И что среди полицейских ни одного местного, все из бывших военнопленных. За старшего сержант Ткаченко, с местными старается поддерживать хорошие отношения. Как только немцы задумают какую-то операцию, он первым известит о ней. Владимир с горечью рассказал, что в деревне молодёжи нет, угнали в Германию.

Михась с утра колол дрова, хозяйка складывала их в поленницу. Когда чурочки кончались, вдвоём брались за пилу - и дело спорилось. Двоюродный брат рассказывал, что работал только до обеда, а потом отправлялся на покой. Хозяйка приговаривала:

«У Бога дней много, успеем, всё сделаем». Муж соседки Анны был на фронте, воевал в рядах Красной армии. Любила она его и молила Бога вернуть живым и здоровым. О таких, как она, говорили: «Бабий век - сорок лет, сорок пять - баба ягодка опять. Где чёрт не сладит - туда бабу пошлёт». Скроена хорошо, сердцем добрая. На месте и минуты не усидит, но Михася жалела, лучший кусочек во время обеда ему подкладывала. Мой двоюродный брат навёл в доме порядок, забор поправил, поставил на место двери сарая. Когда соседка попыталась уговорить Анну, чтоб Миша и у неё забор починил, та взбунтовала и в просьбе отказала.

Когда в деревне узнали, что мы портные, отбоя от заказов не было. Кое у кого были швейные машинки, но как на них работать, сельчане не знали. Мы быстро разобрались, что к чему. Если машинка оказывалась неисправной, возились, смазывали, прочищали до тех пор, пока она не заработает. Первый дом, где показали своё мастерство, был у женщины, имеющей собственную ручную машинку «Зингер». Правда, машинка не работала. На ремонт ушло полдня, пока я не догадался, что нитка, пропущенная через иголку, была зажата и не делала снизу петлю. Пришлось снять челнок, ослабить зажим - и машина не стала делать пропусков. Хозяйка руками всплеснула: «Всё так просто! А я уже хотела было продать её». Но «Зингер» тарахтел, как мотоцикл. Пришлось работу приостановить. Мы разобрали машинку, смазали детали, и неприятное постукивание исчезло. Не зря народ подметил: «Машина любит смазку, а баба ласку». «Зингер» оказалась очень хорошей машинкой, на такой приятно работать.

Хозяйка попросила нас перелицевать ей пальто. Сразу замечу, что Виктор больше меня понимал в швейном деле и был как бы мастером, а я у него в подмастерьях. Он поручил мне пороть швы, очищать их от ниток и утюгом расправлять детали. Поначалу я осторожничал, боялся захватить живую ткань. Но уже к концу дня робость прошла, и с заданием справился отлично. «Это тебе не бублики месить», - весело скалил зубы брат. Пальто вручную сметали, примерили на хозяйке - нормально. При перелицовке правая пола становилась левой и наоборот. Нужно было переместить пуговицы и сделать новые прорези для петель. Брат следил за всеми моими действиями. Подкладка оказалась прочной, и мы поставили её обратно. На пальто ушло чуть более двух дней. Хозяйка надела перелицованное пальто и долго с замиранием сердца гляделась в зеркало. Чтобы она могла оценить работу и спинку, мы поднесли второе зеркало. Она искренне обрадовалась обнове и поспешила к подружке показать нашу работу. Вернулась счастливой - подруга похвалила нас и спросила,

сколько она заплатила. Сказала, что очень дёшево - всего за четыре буханки. Подумал: уж если «малая ассамблея» оценила наше мастерство, значит, выживем, с голоду не умрём.

Портновской работы в деревне – делать - не переделать. Впору собственное ателье открывать. Мы упросили хозяйку «Зингера» ссудить в аренду машинку и под честное слово получили её: «Вернёте в рабочем состоянии, а вот нитки пусть ищут заказчики». Из нового материала сшили только полушубок, остальную одежду перелицовывали или латали. Да по-другому и быть не могло. Кроме швейных, выполняли и много других работ, чаще плотницких. Денег у людей не было, да на них всё равно ничего не купишь. В каком доме работали, в том жили и столовались.

В воскресенье нам давали передохнуть, приговаривая: «Сам Бог шесть дней работал, на седьмой отдыхал». Люди забирали на стирку наше бельё, а выдавали своё, чистое, и оно становилось нашим. К бабушке Людвиге ходили чаще всего - в семье сохранили для нас кровать. По вечерам туда, где работали, приходил Михасик, собирались девчата. Молодёжи в Слободе не было - кто на фронте дрался с фашистами, кто батрачил в Германии. Виктору перевалило за двадцать, нам с Михасем не было и по восемнадцати, но чем мы не кавалеры? Да притом непьющие, некурящие. Выходило что-то вроде посиделок, только без танцев и гармошки. Из деревенских приглянулась Рая Романова, моя однолетка. Что-то волнующее, необычное чувствовал, когда оказывался с ней рядом. В доме у неё всегда чисто, опрятно - это я оценил сразу. В отношениях с ней мешала застенчивость. В компании я был словоохотлив, остёр на язык, а когда оставался наедине с Раей, чувствовал себя неловко, разговор не клеился, больше молчал или отвечал односложно: «да», «нет». Ну, какой из меня ухажёр? Злился на себя, а поделать ничего не мог. Так в любви и не объяснился.

Троицкая Слобода - тихое, уютное местечко. Война не сожгла ни одного дома, бомбы не падали на головы её обитателей, партизаны не совершали опустошительных налётов. И зверств не было - фашисты боялись глухих мест, только полицаи со слобожан драли продовольственный налог. Военный гарнизон находился в соседних Лапичах, командовал им финский офицер, под его началом служили солдаты-финны. Те, кто попадал в их лапы, отмечали большую, чем у немцев, жестокость. Гарнизон держал под прицелом проходившую в двухстах метрах от Лапичей дорогу Минск-Осиповичи-Бобруйск-Гомель.

Четыре месяца никто нас не беспокоил. Но вот в последних числах апреля наведался в дом к Людвиге Сугак посыльный, приказал, чтобы постояльцы прибыли в Лапичи к бургомистру.

Как узнал бургомистр о том, что мы квартируем в Троицкой Слободе, для меня и сегодня остаётся загадкой. Втроём поспешили к Людвиге, хотелось от всей семьи - сына Владимира, невестки Людмилы - услышать совет: идти к бургомистру или нет. Боялись пуще всего, если потребуют показать документы, спросят, кто да откуда. И если правда откроется, что не орловские мы, то несдобровать нам. Сказать правду, что бежали из лагеря, очень опасно. Если он передаст нас коменданту, тот точно погонит этапом в Германию. Второй вариант: нас, беглецов, расстреляют. Последний - более вероятный. Решили не идти. Людвига заключила: «Придут ещё раз, скажу, что, мол, не живут они у меня, а где работают - не знаю». На том и остановились.

Глава девятая

ХОЧУДОМОЙ!

И я решил, коли никто со мной не идёт, отправиться домой одному. Всё той же компанией разработали маршрут. Володя принёс карту и компас. Определили: прежде, чем выйти на Кличев, надо двигаться на юго-восток. Днём я должен ориентироваться по небесному светилу, ночью - по вифлиемской звезде Венере - её вычислили с помощью компаса. Прикинули и расстояние, выходило сто двадцать километров. Из Лапичей я должен направиться в Татарку, оттуда на Косье и через Бацевичи добраться до Кличева. Владимир предупредил, что в Татарке работает торфозавод, а при нём немцы.

День 28 апреля сорок четвёртого года для меня был решающим. Мой продовольственный запас составлял четыре картофелины в мундире и буханку хлеба, чуть больше килограмма. При себе - складной нож и пиджак. Решил идти босым, без головного убора - так привычнее.

Конец апреля - время оживления на селе, люди выходят в поле, сеют, боронуют. Володя Сугак отвёл меня к знакомому, договорился, чтобы тот, загрузившись навозом, взял в работники меня. Главное было выйти из Лапич, не привлекая внимания полицаев. Мужик коротко бросил: «Тронемся после обеда, когда немцы вернутся в казармы, им не до нас будет». В три часа дня, взяв под уздцы лошадь, покатили в поле. Километра через три проводник пожелал мне успеха, заметив: «С навозом сам управлюсь».

Я любил ходить один по лесу, но на этот раз, как только углубился в чащу, меня охватил страх: боялся не зверя - человека. Из молодого клёна вырезал посох, скорее, для самообороны, и продолжил путь. Прислушивался к каждому шороху, к каждому

переполоху птиц, пугал даже шелест листьев под налетающим ветром. Ночь выдалась холодная, крупнее сделались звёзды, а между ними затерялась узкая подкова месяца. К утру выпал туман, стало сыро. Всё унялось на земле и на небе. Лес кончился, передо мной раскинулось поле, за ним синел лес. Проскакиваю равнинное место и оказываюсь в ельнике, делаю привал. Выбрал поваленную ветром ёлку, верхушкой упирающуюся в здоровое дерево, взбираюсь по стволу, и между сучьями устраиваю ночлег. Немного поев, вдохнул полной грудью терпкий еловый запах и заснул, не помня как. Сон длился часа четыре. Усталость как рукой сняло, в голове посвежело, силы прибавилось. Пока светло, на большую дорогу не выхожу, иду лесной целиной. Ход замедлен. Как только вдали замаячили избы, ушёл в сторону, глубже в лес - так безопаснее.

Уже второй день на исходе, а я далёк от цели. Таясь ото всех, ошалело жду, когда застрявшее на небосводе солнце затопит всё багровым половодьем и спрячется за острые верхушки елей. Возвращаюсь на дорогу. Замечаю свежий след телеги, значит, ушла недалеко, и свой ход умерил. Спустя час оказываюсь на опушке, отыскиваю тропинку. Высоко в небо взметнулась осветительная ракета, за ней вторая, но все они от меня далеко. Ракеты подсказывают, что впереди деревня. Догадываюсь - это Татарка, а при ней гарнизон. Мне туда нельзя. До моих ушей доносится лай собак. По карте знаю, что слева проходит шоссейная и железная дороги. Значит, надо брать вправо. Иду редколесьем, это в основном кусты багульника, под ногами мокрый мох - рядом торфяное болото. Беру ещё правее. Более часа блуждаю по болоту, ориентируясь на свою путеводную звезду.

Ближе к полуночи готовлюсь к броску через «железку», хотя это небезопасно. Татарка уже позади. Какое-то время держусь железной дороги, но вот полотно уже рядом, ложусь и ползком взбираюсь на высокую насыпь. Руки и ноги дрожат, сердце колотится, готово выскочить из груди. Прислушиваюсь - ни звука. Переваливаю через грязные шпалы. Скатившись вниз, бегу дальше в поле. Делаю привал. Во рту пересохло, ладонью провожу по росе и жадно слизываю влажные капли. На долгий отдых времени нет. С одной стороны я зажат рекой, с другой - дорогой. Надо успеть до рассвета переплыть Березину. Не успеваю, солнце уже показало своё огненное жало. Наклоняюсь над рекой, обеими ладонями черпаю воду и утоляю жажду. Захотелось есть - в запасе ещё одна картошка, немного хлеба. Сделал привал, подкрепился. Но где перейти вплавь? Вода холодная, течение быстрое - не справиться. Ищу место, где обширную отмель огибает русло, и река сбавляет ход. Протащился километра два и -

о Боже, ты есть на земле! - почти у самого берега в зарослях ивняка нахожу лодку-долблёнку, човен по-нашему. Она маленькая, на воде удержит не более двух человек. Но где весло? Ищу и не нахожу. Подтягиваю човен ближе к песчаному берегу и замечаю весло, притопленное тяжёлым камнем. Минут через десять был уже на том берегу. Лодку-спасительницу вытаскиваю как можно выше, чтобы хозяин, придя на берег, смог без труда отыскать её.

Прикидываю: восточнее Березины фашистов не должно быть, там, у деревни Косье, есть мост, по нему проходит дорога на Бацевичи. Но туда нельзя - переправа охраняется немцами. Значит, перепуганным зайцем должен дать круг. Ухожу на восток от берега. Иду лесом, и когда он кончается, вижу на взгорке несколько изб - это хутор Яблоновка. Пройдя мимо, сворачиваю в поле и под раскидистым кустом орешника делаю привал. Утро стылое, росное. В животе кишки марш играют. Укладываю под голову пустую сумку, сворачиваюсь калачиком и засыпаю.

Как долго проспал, определить трудно. По небу белыми лебедями горделиво плывут облака, значит, день пройдёт без дождя. С трудом поднимаюсь на ноги, просёлочная дорога ведёт меня до Бацевичей. Не раз я бывал в ней, там можно отыскать дальних родственников, знакомых. Хочется верить, что накормят, обогреют. Заметил в поле людей, спешу к ним. Подойдя, поздоровался. Никто не ответил - в мою сторону не глядят, боятся контакта с незнакомцем. Решаюсь войти в деревню один, а вдруг на моё счастье немцев нет? Но вижу, как один из работников останавливает лошадь с бороной и направляется ко мне. Узнаю в нём Рыгора Ачиновича. Его родная сестра Ульяна - замужем за нашим соседом. Вдруг слышу: «Здравствуй, Иваныч! Не ко мне ли с какой вестью пожаловал?» Киваю - мол, к нему. Душа моя трепещет, как осиновый лист на ветру. В дороге открываю ему свою тайну и узнаю, что в Бацевичах ещё топчутся немцы, но, думает, недолго им осталось пировать - фронт катится к Могилёву.

В Бацевичах решил задержаться, надо набраться сил. И хозяин вроде не против, устраивает меня на ночлег. Ему лет шестьдесят, но ещё моложав, крепок. Жену похоронил, а жениться не стал - подросла младшая дочь, за хозяйку теперь. Старшая Мария живёт своей семьёй отдельно. Сына Ивана насильно угнали в Германию, теперь батрачит на немчуру, и вестей от него никаких. В его доме живёт ещё родной брат Иван, ему за сорок, одинокий, семью до войны создать не успел.

Перед тем, как накрыть стол, Рыгор неожиданно исчез. Надежда забеспокоилась: ушёл, ничего не сказал, такое впервые с ним. Но батька вернулся быстро и торжественно, с каким-то внут-

ренним волнением, поставил бутылку на стол:

— По такому случаю не грех и выпить.

— В стакан не заглядываю, молод ещё, - пытался я протестовать.

— Ничего, Бог поймёт и простит. С дороги маленькая чарочка в самый раз будет - усталость как рукой снимет, - успокоил он меня.

— Водку пробовал, когда в шестом классе Первое Мая отмечали, - признался я. - Купили вшестером «чекушечку» и первый раз тогда выпил. Не понравилась она мне - горькая...

От рюмочки самогона не отказался, закрыв глаза, выпил. И с каким же аппетитом ел я свекольник, запечённую в печи картошку, огурцы из бочки, но роскошью была жареная плотва. Её наловил старший брат Рыгора, как знал, что сегодня гости будут

Стемнело, но лампу не зажигали - опасно, в дом, как мухи на огонёк, может залететь патруль, а кому надо объясняться? Я долго рассказывал Ачиновичам о своих злоключениях. Они поделились своими новостями, не менее весёлыми. Отступая, немцы пожгли в Кличеве все дома, оставив людей на улице. Но Морговщина уцелела. Фрицы бежали из Бацевичей, но через три дня вернулись. Стоят теперь гарнизоном. Точно такой же недалеко от станции Несята, в деревне Пячкуры. Слушаю их и чувствую, как ноги мои наливаются свинцом, руки тяжелеют, голова клонится ко сну. И не удивительно - отмахал сто километров.

Проснулся рано, вставать не хотелось. Мой тёзка тоже не шевелится, делает видимость, что спит. Слышу, как Рыгор, плескаясь, достаёт цыбаркой из колодца воду. Поднимаюсь и застаю в сенях Надежду за чисткой картошки. Пытаюсь помочь ей, отмахивается: «Сама обойдусь, дело привычное. А ты отдыхай, столько пережил. Неизвестно, что ещё впереди». Вошёл хозяин:

— Сегодня праздник. Отметим Первое Мая, как праздновали его до войны. Работа отменяется.

Завтракаем вместе, и снова на столе бутылка самогона, от чарочки не отказался, пригубил. Рыгор спрашивает:

— Ты случаем Ленку из сберкассы не знаешь? В Кличеве кассиром работала, - подсказывает, а сам так пытливо смотрит на меня.

— Как не знать! И она меня хорошо знает. Хотя и работала в Кличеве, но сама из Бацевичей, ваша, деревенская. Славная девушка!

— Так я сбегаю за ней? Вместе и праздник справим. Вернулся не только с Леной, а и с сестрой её, учительницей, в больших, не по ноге сапогах.

— Какая встреча! Что ж, Рыгор, скрыл гостя от меня? - Она

улыбнулась и привычным движением поправила широкую прядь волос, выбившуюся из-под платка. Уже обращаясь ко мне, весело спросила: - Откуда ты, Ваня? Случаем не с неба свалился?

Пришлось и ей рассказать, что со мной приключилось. Сестры, волнуясь, слушали меня, не перебивая. Впервые за долгие годы войны почувствовал доверие к себе, сочувствие. Говорили о многом, и о том, что всё это время держалось за семью замками и обсуждению не подлежало. Лена призналась: «Вступила в партию, партбилет прячу в надёжном месте». Перейдя на шёпот, под секретом, сообщила, что у одного из жителей есть радиоприемник, ходит к нему слушать новости. А я про себя отметил: горяча, не перебродила ещё в ней молодость, как бы не совершила безрассудного поступка. От неё узнал, что половина Гомельской области очищена от оккупантов. Бои идут за город Рогачов, это рядом. Добавила: «Облавы проводятся раз в месяц, и если кто из молодых попадается на глаза немцам, угоняют в рабство, - и, преодолевая минутное смущение, бросила на прощанье: - Береги себя, за порог не выходи».

Рыгор повёл меня показывать укрытия:

— Не уберёг своего Ванечку, угнал его немец проклятый. Только после той облавы и вырыл сховища.

Один из схронов - просторная землянка - устроен за сенями и надёжно прикрыт, но бревно легко сдвигается на метр и так же закрывается. Второе сховище вырыто между грядками в огороде, внутри обшито досками, сверху плотно прикрыто лядой, рассчитано на двоих.

Наутро Рыгор вручил мне грабли, сам взял вилы и вдвоём мы направились к реке. Час ранний, а людно - спешат в поле. Счастья не улыбнулось мне: по мосту, заложив руку за борт пиджака, уже расшагивал жуковато-чёрный староста и носатый часовой с обнажённым штыком. Перед ними, кланяясь, почтительно расступались.

— Кажись, Ваня, не повезло нам! Староста Воропай всех деревенских в лицо знает. Тебя арестуют, - горячим шёпотом говорил Рыгор и виновато тянул меня за рукав в сторону. - Вертаемся до дому. На делянку уйду с Надеждой. Посмотрю, что на другом конце деревни делается.

Вечером, возвратясь домой, хозяин сообщил, что и там стоит патруль, и выход мой откладывается. Лена заглянула в дом Рыгора, сообщила:

По гарнизону слух прошёл, что в Бацевичах полно партизан. Мол, жители деревни под видом родственников выводят их в поле на работы, а там они испаряются.

Ты не горюй, Ваня. Сам видишь, какое время крутое. От-

правлю утром Надежду в Кличев, она зайдёт и в Морговщину проведает Ульяну. Но главное - встретится с твоими батькой и матерью. Родители, должно быть, убиваются, нехай узнают, где их дети.

Надя исполнила всё так, как ей наказывал отец, мне шепнула: «Не горюй, живы-здоровы твои батько и мать». В ожидании месяц май для меня пролетел в беспокойстве. Однажды Надя вбежала в дом и с порога не сказала, испуганно выпалила: «Немцы!» Я понял - облава. Иван скрылся в землянке, а мы с Надей нырнули в огородную яму. Рыгор прикрыл нас сверху лядой, засыпал песком и разровнял метлой. Немец шёл прямо в наш двор. Рыгор сердился на дочь: не углядела за курицей, расхаживает теперь по двору, беды не чует. Фриц бросился ловить глупую птицу, гонялся за ней до тех пор, пока не загнал в угол. И не заходя в дом, понёс квохчущую курицу в гарнизон. Рыгор слал в его адрес проклятия и крестился.

Не хотелось быть обузой семье Ачиновичей, и я вызвался портняжить, обновлять старую одёжку. Машинки не было, работал вручную. Получалось не хуже, чем на машинке, хотя и медленно. За работу Рыгор брал с людей картошкой и немолотой рожью. Лена дважды приносила по ведру картошки. В последний приход подбодрила: «Не дрейфь, недолго осталось, наши уже бьют немцев в Могилёве».

В Боцевичах жил нелегально, об этом знали шестеро: Ачиновичи, Лена с сестрой да ещё бывший мой учитель математики Тихон Фёдорович Дорофеев. Столкнулся с ним случайно, когда на речке он ловил пескарей. Говорили недолго, учитель забеспокоился: «Ты вот что, Шалай, особо из дома не высовывайся, опасно для тебя. Да и хозяину не сдобровать, если донесут, кого прячет. Люди, они разные, и кто знает, что у кого на уме? Бережёного Бог бережёт». Эти слова оглушающе ударили меня по мозгам, и я торопливо ушёл.

Летом сорок четвёртого солнце палило нещадно. Жарко было не только в поле, но и в тени деревьев. Из окна каждый день смотрел я на спасительный мост через Ольсу. Вот он, рядом! За ним кончается зона контроля и - свобода! Беги хошь в лес, хошь в поле. В душе высветилась ещё неясная надежда на спасение. Немцы не в состоянии держать линию обороны Могилёв-Бобруйск, им мешали партизанские соединения. У них два пути для отступления: через Кировск на Бобруйск и от Березино на Червень и далее на Минск. Отходя на запад, обескровленные немецкие дивизии стороной обошли Кличевский район, грозно именуемый партизанским краем. Но Красная армия уже отрезала Кировск от Бобруйска. Чтобы не капитулировать, фашисты вынуждены идти

на столкновение с партизанами. Они выбрали дорогу Кировск-Городец-Пересопня-Воевичи-Боцевичи. На ночлег осели в Воевичах. Наступая им на пятки, наши войска вышли на Бацевичи, оставив в стороне деревни Старину и Березовское Болото.

27 июня, одиннадцать часов дня... Что-то должно было произойти, нутром чуял. Увидел, как шестеро фрицев, пугливо озираясь, вышли из леса. Оценив обстановку, двинулись кромкой берега. На сторожевой вышке их заметили, дали вслед голубую ракету. Солдаты оглянулись, свернули на мост и вошли в Бацевичи. Грязные, босые, один вовсе без оружия, с какой-то виноватостью на лице - чувствовалось, бежал без оглядки - прибились к своим. Сняв посты, немецкий гарнизон спешно грузил имущество, минировал мост. Посланные туда солдаты не успели поджечь шнур и взорвать объект. По немцам открыли огонь наступающие части красноармейцев. И если бы не бегство, страшен был бы конец фашистов. Военный гарнизон оставил Бацевичи без боя, мост и деревня перешли в руки наших. Но пылали в нескольких местах крестьянские хаты. Люди бежали в открытое поле, прикрываясь расползающимся по земле дымом, теряясь во ржи, высокой, уже в колосе, дожидающей своего срока. Трассирующие пули летели над головами, пригибали к земле, опрокидывали. И стонала земля, и проступала кровь. Пробежав больше версты, остановился - где я, куда лечу? Вместе со мной, хватаясь за сердце, замедлили бег несколько женщин. Качались лица, одинаково серые от пыли. Из промытых потом глазниц смотрели невидящие глаза.

Отдыхавшая ночью в Воевичах немецкая дивизия, упустив ситуацию, металась в поисках спасительного выхода и, как ослеплённый зверь, неслась напролом Их машины, катя за собой пушки с зачехленными стволами, уже въехали на мост через Несяту, по ним ударили миномётчики. Несколько грузовиков вспыхнули, мост стал рушиться, увлекая за собой людей и технику. Языки пламени жалили густой, пахнущий гарью воздух. Чёрный дым тянулся к зависшему над полем солнцу. Солдаты уже не могли остановиться, бросались в воду, пытаясь перейти реку вброд. И вышли на то самое ржаное поле, на котором укрывались мы. Изломанной дугой, будто сцепленные друг с другом, стянулись к центру поля, и взяли нас в капкан. Солдат с бесстыдно краснеющим лицом под каской направил тупое дуло короткого автомата на меня: «Партизан!» К нему поспешил обер-лейтенант, со злым удовлетворением отдал какую-то команду - и нас, безоружных, погнали вперёд. Попытка бегства бесполезна. Босой, без куска хлеба бреду пыльной дорогой мимо Яблоновского хутора. Вот и куст орешника, где отдыхал. Мысль моя работала

быстро, настойчиво выискивала решения, тут же взвешивала и отвергала. Господи, помоги, дай силы выстоять! Где-то совсем близко обеспокоенно фыркнула куропатка, затаившись, крылом укрывая птенцов, берегла выводок. Не ускоряя и не замедляя ход, как будто вплыли в зелёный, но душный от зноя лес. Шаг казался особенно тяжёлым. Ладонью смахнул пот с лица, языком ощутил солёные губы, хотел сплюнуть, но сухой рот не набрал слюны. За деревней Косье у охраняемого, танкистами моста толпились немцы. Как только по нему прошли мы, солдаты подожгли солому, и мост охватило пламя. Другая немецкая часть, пробившаяся через Бацевичи, уже не могла пройти по огненному мосту и берегом двинулась в сторону станции Свислочь, там, через Березину, тоже был мост.

Фрицы пересаживаются на машины, - а кто опоздал, пешком - колонной двигаются на Минск. Пыль поднимается и густым шлейфом растекается далеко за обочину. По этой же дороге немцы, настороженно выставив перед собой автоматы, гнали пленных советских солдат и офицеров на Запад. Всё смешалось в одну, будто на огне кипящую кашу. Люди шли на верную смерть, хотя не должны были умирать. К ним присоединили и нашу четвёрку.

Я и представить себе не мог, какой кровавый ад случится здесь через полчаса, когда в небе появятся штурмовики. Сначала воздух прорезал гул моторов. Потом из-за леса вынырнул «Ил-2» и с нарастающим рёвом ринулся вниз. Ливень пуль вздыбил людскую массу, остановил движение. Второй самолёт сбросил бомбы, разметав машины и людей. «ИЛ-2» сделал новый заход, и хлещущие пули горячей струей ударили по головам и спинам беженцев. Атака продолжалась больше получаса, и по всей дороге, насколько видел глаз, валялись тела убитых, корчились искореженные бомбами машины. Сделалось болезненно тошно, так, что прижимало дыхание. Призраками кружились над дорогой вороны. Колонна тянулась мимо порубленного, иссечённого снарядами леса. Где-то далеко время от времени занимался гул, доносились раскаты взрывов. Под вечер колонну обогнал «опель» с четырьмя офицерами. Этого момента словно ждал всё тот же неутомимый «ИЛ-2». Он и расстрелял её в упор. Когда проходил мимо «опеля», бросил взгляд на изуродованные тела, растянутые в ужасе лица фрицев и мысленно поблагодарил нашего лётчика-аса.

Светлой ночью добрались до Татарки. Сойдя с трассы, колонна укрылась в лесу. К высоким соснам жались танки. Всё шире разгорался вдали пожар, бросая на реку столбы огня, отражаясь в её зеркале. Позже узнал, что наши войска прорвали оборону

немцев у Татарки и, повернув на юг, взяли в кольцо Бобруйск. Но на помощь фашистам уже спешил танковый полк, «тигры» первыми вошли в город. А когда сунулись на аэродром - кончалось горючее, - остановились, попятились назад: впереди взрывались ёмкости, летели куски железа, тысячи огненных искр, огненные ручейки жадно лизали землю, горел бетон, в дыму метались люди. Выползая из пламени, немцы погнали танки вслед отступающим своим войскам. Но не суждено им было соединиться. В степи остановились, сливали солярку с одного танка в другой, экипажи пересаживались, оставшиеся на дороге машины взрывали. Но и те танки, что рванули вперёд, были уничтожены нашей артиллерией. А попавшие в бобруйский котёл части сдались в плен.

Минуя Осиповичи, движемся в сторону Лапичей. Не знал, что военный гарнизон уже покидал знакомую мне деревню. Колонну остановили, пока на шоссе не выбрались груженные доверху машины, многочисленные повозки, сплошь облепленные солдатами и напоминавшие пчелиный рой. Позади подвод с семьями полицаев конвой гнал пленных жителей. Напряжённо всматриваюсь и среди знакомых лиц нахожу Михася. Наши колонны соединяются. Пробираюсь к двоюродному брату. Но где Виктор?

— Схватили твоего брата фашисты, сразу, как только ты покинул деревню, и угнали на чужбину, - Михась обнимает меня, плачет. В глазах, нездорово углубившихся, проступает боль. У меня комок подкатывает к горлу, слёзы ручьём бегут по лицу. - Ты, я вижу, до дому не дошёл... Где ж столько скитался?

Рассказываю свою горькую историю. Упоминаю Рыгора и Надежду. Успокаиваю - знают в Морговщине о нас всё, Надежда сообщила родителям. Да вот, видно, не судьба домой вернуться.

Не веря уже ни в какую победу, отступая, немцы торопятся как можно больше сделать вреда. На пути лежал город Марьина Горка. Я увидел, как растревоженным роем высыпали в небе над ним самолёты и с грозным гулом ринулись вниз, начали опорожняться на корпуса заводов. Камни, огонь высоко взметнулись в небо. Клубы дыма скоро скрыли от нас село.

Километров в двадцати от Пуховичей колонну обошли кавалеристы. Тут и разнеслась команда: «Ложись! В небе - русские!» И мы плюхнулись на асфальт. Кавалеристы уводили лошадей в лес. Но четвёрка «илов», настигнув беженцев, начала свою смертоубийственную работу. Крики отчаяния распороли воздух: «Ой, мамочки!», «Матка Боска, подсоби, не дай сгинуть!» Кричали русские и нерусские: «Майн Готт!» Все просили пощады. А самолёты кроили землю трассирующими пулями вдоль и поперёк. Кони ржали, сбивались в одну кучу, будто зверь шёл к ним. В огнен-

ном, кипящем пекле погибла половина лошадей. Трубач играет седловку. Немцы пристреливали бьющихся в агонии коней, снимали уздечки и, торопясь пройти опасный путь, пешком уходили с нами дальше на запад. А сколько солдат и пленных после этого налёта уже никогда не дойдут до родного порога!

Колонна преодолевает более шестидесяти километров в сутки, отставших пристреливали.

Фронт смертельным жгутом растягивается на сотни километров и катится так быстро, что немцы в одночасье оказываются в тылу наших войск. Красная армия, обойдя колонну, заняла Осиповичи. В перелесках возле дорог вспыхивают стычки, но в бой не ввязываются - слишком ощутимы потери в Бобруйске. В местечке Свислочь сражение всё же произошло. Местный гарнизон, соединившись с немецкой дивизией, отступавшей из Бацевич, решил задержать наступление пехоты. Противников разделяли две реки - Березина и Свислочь. Советское командование приняло решение преодолеть это препятствие. Немцы были разбиты в пух и прах, но и ряды наших частей поредели.

Ещё один бой разгорелся под Руденском. Дрались вслепую, не зная врага, не видя соседа. С красными бойцами схватились каратели: полицейский батальон, возглавляемый уроженцем Кличевского района майором Василевским, отряд Барчука, батальон майора Буглая. Батальон Василевского состоял в основном из полицаев-предателей Орловской и Могилёвской областей. У карателей более выгодная позиция, вырыты окопы, поле заминировано - не подойти. Советские части, оторвавшись от основных войск на сто и более километров, не смогли получить вовремя поддержку, и в схватке с карателями понесли потери, и отступили. Но в стане врага возникла паника. Полицаи понимали, что к утру здесь будут танки, кто-то в истерике крикнул: «Господа, нас обходят!» Словно ветром сдуло предателей, страх гнал их к границе.

Много дней нас сопровождает гул - он начинается утром и соединяется к середине ночи там, куда отступают войска. От этого гула исходит тревога, как от подступающей грозы. Ноги мои кровятся от колкой земли, хочется сойти на обочину и пройтись по зелёной, ещё не выжженной зноем траве. Я давно не ел, голод одолевает до дурноты. На кромке ржаного поля замешкался, не сразу решился сорвать онемевшими пальцами тугой наливающийся колос. Но вот я захватываю ладонью несколько похрустывающих колосьев, жадно припадаю горячим ртом и едва удерживаюсь, чтобы не проглотить целиком. Голод от проглоченных сырых зёрен стал острее. Я запихиваю колосья за пазуху и стараюсь отвлечься, прикрывшись от солнца ладонью, всматри-

ваюсь в дорогу. На пути попался огород, лавиной кинулись к нему, выдёргивали из земли морковку, брюкву, свёклу и немытую совали в рот, съедая всю до хвостика. Минск остался в стороне, свернули на юг. Бредём по избитой, искорёженной бомбами дороге, развороченными танками полям. Казалось, ничего живого не осталось. Где-то левее неумолчно колыхался орудийный гул, это вступали в бой невидимые глазу батареи. Взрывы реактивных снарядов слились в общий гуд. Землю сотрясало.

- Наши прорвали оборону, форсировали Припять и движутся на Минск, - пояснил пленный офицер.

На ночь остановились на восточной окраине старинного городка Негорелое. Кто не успел занять место в сарае, расположился вокруг него, подстилая под себя ветки. Природа сжалилась - все дни нашего плена были сухими, с неба не пролилось ни дождинки. Под охраной конвойных двое пленников сходили за водой, четырёх вёдер хватило до утра. Вода была и нашим обедом, и нашим завтраком. Миша сохранил ещё с Лапич полбуханки ржаного хлеба, его берегли, отламывая крохотные кусочки, пытались растянуть хлеб как можно дольше.

Появилась большая группа военных, разговаривали шумно, с нескрываемой злобой. Понял - наши, русские. Но почему здесь? И только когда развели они костры, готовя себе пищу, узнал среди небритых угрюмых полицаев Василевского, осанистого двухметрового командира батальона.

Поднялись до восхода солнца, редела предрассветная тьма, во тьме прошли через всё Негорелое. Жалкое воспоминание осталось у меня от этого разбитого городка: догорал вокзал, дымилась церковь, от многих домов остались лишь печные трубы. Из-за гари трудно было дышать. Никто из жителей не вышел спасать свой город.

К полудню дотопали до Немана. На горизонте ясно вырисовывался другой белорусский город Столбцы. По пути колонну обогнал батальон полицаев, ясно разглядел лица всадников, знакомых по Кличеву. Офицеры восседали в кожаных сёдлах, те, что рангом ниже, шли пешком. Под широкоплечим Василевским гарцевала красивая гнедая лошадь, сам одет в форму майора немецкой армии. Отделяясь от колонны, что-то крикнул резким гортанным голосом. У переправы их обстреляли партизаны. Полицаи засекли огневую точку и, обхватив поле цепью, пленили двоих - мужчину лет тридцати, судя по виду, офицера, в хромовых сапогах, галифе и при портупее, и женщину, его одногодку. Больше их никогда не видел. Говорят, партизаны убили тогда полицейского, и пока его хоронили, движение задержали.

Когда перешли на другой берег Немана, из-за развалин со-

жжённого завода гуськом выехали калмыки, два их взвода воевали на стороне нацистов. Сутуловаты, на плоских медного цвета лицах жидкие косицы чёрных усов. Угадываю и по форме одежды: под советскими плащ-накидками просматривается фашистская форма войск СС. У всех «шмайссеры». Кто-то негромко, так, чтоб слышали только свои, коротко бросил: «Видел их в охране Бобруйского лагеря».

Чем ближе к границе, тем меньше на нас обращают внимания - уже не гонят так быстро, разрешают брать у жителей продукты. За нами бегут, торопясь, ребятишки с котелками и кринками воды, бабы молчаливо суют хлеб, сыпят из чугунков нам в руки горячую бульбу. И так везде - в Барановичах, Слониме, Ружанах. Белостоке... Но до самой границы тянется шлейф дыма - горят деревни, сёла, города.

Уже на немецкой стороне, пройдя пограничную полосу, обратил внимание на покрытые дёрном и затянутые травой окопы. Отсюда 22 июня 1941 года началась война. Затаившиеся в этих окопах, устроенных буквой «П» на расстоянии четырёх-пяти метров друг от друга, немецкие солдаты перешли границу СССР. Вот она, черта, разделяющая живых и мёртвых. Отсюда началось великое безумие.

Конвой предупредил, что находимся мы на территории Германии, и во время всего пути запрещается трогать посевы, кто это сделает, будет наказан. Добравшись до Плоцка, колонна остановилась и провела на Висле одиннадцать дней. Затем товарными вагонами перебросили нас в пересыльный лагерь саксонского города Шнейдемюль. В бараках размещались не только советские военнопленные, но и поляки, чехи, югославы, французы, англичане и американцы. Тут же томились и насильственно угнанные на работы в Германию мирные люди. К середине сорок четвёртого сюда подтянулись семьи, добровольно оставившие Союз. В основном полицейских, бургомистров, священнослужителей. Были и такие, кому в тяжкие времена сталинских чисток припечатали клеймо «врага народа».

Глава десятая

РЮГЕН - ОСТРОВ УЗНИКОВ

Режим, обычный для всех концлагерей: подъём в пять, работа, отбой в десять. Утром узники получали по триста граммов чёрного пополам с берёзовой мукой хлеба - немцы сушили опилки, мололи на муку и добавляли в тесто. Вечером нас ждала жидкая похлёбка - суп из брюквы, сваренный на пустой воде.

Десять человек заводили в глухую комнату, где два обер-лей-

тенанта задавали формальные вопросы - фамилия, имя, отчество, дата рождения. Мелом писали на бирке регистрационный номер, крепили к шее и фотографировали анфас и в профиль.

Торги состоялись скоро, невольников выкупали хозяева фабрик и заводов, строек и рудников, фермеры, помещики по-нашему. Последних было больше. Оно и понятно - на дворе август, надо успеть убрать урожай. Мужское население на фронте, рабочих рук в деревне не хватает. В эти торги русских было больше. Надзиратель и переводчица - говорила на трёх языках, немецком, польском и русском, - войдя в барак и, повысив голос, объявляли: «Внимание! Сегодня вы получите работу Просим выйти на плац». На нарах шевелились, собирали, у кого были вещи и с узлами тянулись во двор. Метров за десять от нас стояла машина, рядом с которой теснились военные и люди в гражданском - покупатели. Когда рабы были выстроены на продажу, покупатели по одному выходили к шеренге и пальцем показывали на приглянувшихся им работников. Офицер тут же оформлял сделку, получал деньги и передавал проданных узников новому хозяину. Семейные пары уезжали вместе, к ним проявляли, так сказать, гуманность. У ворот лагеря дожидались многочисленные телеги, параконки, машины.

С Михасем мы держались за руки, давая понять, что хотим работать вместе. На нас обратила внимание моложавая немка, она что-то шепнула переводчице, и та в знак согласия кивнула головой: «Вас купила эта фрау, следуйте за ней». Солидный мужчина в тёмном костюме и при галстуке расплатился, и нас повели на железнодорожный вокзал. Фрау не поскупилась, купила в пристанционном буфете каждому по бутерброду с тонким кружочком колбаски, которые тут же мы и проглотили. Пригородного поезда ждали не больше часа, а вот до места назначения добирались долго. Миновали Щеттин, Грайфсвальд, Штральзунд и по мосту через морской пролив въехали на остров Рюген, вернее, в его столицу Берген. Но это был ещё не конец нашего пути. Хозяин передал нас кучеру, и мы направились в поместье, что в пяти километрах от города. Приехали, когда рабочие уже готовились к ужину и с нетерпением поджидали новичков, желая узнать, кто мы, откуда.

Поместье Фердинанд - так оно называлось - по немецким меркам, не такое уж большое, скорее средней руки. Хозяин обитал в городе, в имении его я так и не увидел. Делами правил ариец лет семидесяти. А вот надзирателю, бывшему сержанту немецкой армии, было не больше тридцати пяти. В России под Вязьмой потерял он правую руку и всякий раз, мстя узникам, норовил ударить тростью, больше всего доставалось русским.

Компания работников, в какую попали мы с Михасем, была пёстрой: четверо поляков, пятеро итальянцев, шестеро немцев, семеро русских и нас, белорусов, двое. Всего двадцать четыре подневольных работника. Поляки выехали в Германию на заработки ещё в 1937 году, да так на родину и не вернулись. Кроме одного, они составляли семью: мать, лет пятидесяти, сын Стасик, тридцати лет и семнадцатилетняя пани Зося. Главой одной из русских семей, угнанной из-под Ленинграда, был Степан, с ним сын Фёдор и невестка Наталья. Вторая семья - наша, белорусская, из-под Орши: отец Афанасий, жена Дарья, дети Мария и Владимир. Итальянцы жили в бараке, в отличие от поляков и русских, занимавших двухэтажный особняк. Попали карабинеры на этот остров из-за отказа служить в армии Бенито Муссолини, поддержавшего, как они говорили, авантюриста Гитлера. Нам двоим отвели место на втором этаже. Третий с красивым фасадом дом занимали немцы.

Управляющий выдал нам простыни, по матрасу, одеялу и подушке. На двоих с Михасем нам полагалось четыре килограмма картофеля, полкило лука, литр молока и не более ста граммов маргарина. Готовить надо было самим, и мы отправились на кухню. Одолжили посуду, затопили печь, горела она на каменном угле. Но самой большой радостью была горячая и холодная вода. Утром не успели приготовить завтрак: нас повели на склад. Управляющий вручил ботинки (клемпы) на деревянной подошве, брюки и куртки, на них были пришиты ярлыки «Ost».

В обед отвешивали работникам по триста граммов хлеба, качеством лучше, чем в лагере; вечером - по бутылке пропущенного через сепаратор молока. А когда наступала суббота, выдавали недельный запас: четыре килограмма картошки, килограмм - на выбор - свёклы или моркови, или капусты, столько же лука, из жиров - 280 граммов маргарина. Сахара перепадало негусто - 70 граммов, иногда его заменяли сахарином. Конечно же, мы приворовывали, тайно уносили с поля овощи.

Поляки, как и немцы, имели ряд привилегий по отношению к русским. Работали на ферме - подоят коров, попьют тёплого молочка, а когда поросёнка заколют, то требуха, почки, копыта, пара килограммов сала им оставались. Такова воля управляющего. Кормили кур, собирали яйца, хвастались: «Кто знает, сколько яиц выпили?» Поляки доставляли молоко на маслозавод в Берген, в поместье везли во фляге обрат. Заготовка сена была облегчённой: траву косил трактор, конём подбирали и землю пахали. Потому мать чаще оставалась дома: стирала бельё, готовила еду. Русские, как и итальянцы, выполняли все трудоёмкие работы, грузили, копали, косили траву, пилили, кололи дрова.

Посмотрела на поляков Наталья, невестка Степана, да и ушла жить к Стасу, оставив Фёдора. И словно чёрная кошка пробежала между русской и польской семьями. Я не берусь судить, кому повезло больше - Стасу или Фёдору.

У немцев была блатная работа: женщины стирали, кухарили, ухаживали за домом, наводили порядок во дворе, вымощенном камнем; один из мужчин водил трактор, похожий на наш «Беларусь», другой работал механиком. Машинное хозяйство у помещика было немалое: комбайн для обмолота зерновых, трактор, жатка, сенокосилка, картофелекопалка, сортировочная машина - тоже для картофеля, соломорезка, автопоилка для скота, переносные дождевые установки. И со всем этим управлялся один человек.

На работу выходили по звону рельса, по нему и возвращались, отбыв в поле полные десять часов. Немецкая пунктуальность во всём: на обед отводился час и ни минуты больше. Даже тогда, когда для завершения дела требовалось каких-нибудь десять-двадцать минут, не больше, работу оставляли и уходили. Находиться надзирателю, где работают невольники, воспрещалось. Слыхал, как однажды управляющий бросил надзирателю: «Здесь всё в порядке, если что, сам управлюсь. Вы свободны». Заметил, что в надзирателях ходили в основном участники войны - солдаты и офицеры, вернувшиеся с фронта инвалидами. О них заботилось правительство, устраивая к землевладельцам. Те платили инвалидам зарплату, государству - налог. У нашего надзирателя дама сердца жила в Бергене, с ней он проводил больше времени, чем с нами. И слава Богу!

Об итальянцах разговор особый. Приняли они нас как своих земляков. Кроме старика Карла, было им лет по тридцать. В армию призывались в 1934-м и спустя год отправлены артиллеристами на войну в Абиссинию. Когда африканскую страну заняли англичане, вернулись в Италию. На юге Аппенинского полуострова воевали вместе с немцами против американских и английских войск. Когда англо-американцы подошли к реке По, король Италии Виктор Бальо арестовал Муссолини. Солдаты отказались воевать под одним знаменем с немцами. Нацисты разоружили итальянские войска, тех солдат, кто отказывался перейти на их сторону, отправляли в Германию на принудительные работы. Так эта пятёрка артиллеристов оказалась на острове Рюген.

Свободное время проводил с ними. Если попадал на обед, усаживали за стол, потчевали тем, что есть. Учили итальянскому языку, я их - русскому. Пели «Катюшу». От них узнал о подвигах многих русских, сражавшихся с фашистами в отрядах Сопротивления имени Гарибальди, где плечом к плечу с итальянцами вое-

вали русские пленные. Вдали от Родины наши соотечественники не раз проявляли примеры мужества и героизма. Правительство присвоило одному из них - Фёдору Полетаеву - звание Героя Италии. Приглашали после войны посетить Италию, полюбоваться её красотами. Лукаво подмигивали: «А какие у нас сеньориты - во всём мире таких не сыскать!» Я им в ответ: «Лучше русские - и красивы, и хозяйки хорошие». В то, что от Бреста до Владивостока поездом четырнадцать дней пути, не поверили. «Приезжайте, сами убедитесь», - стоял я на своём.

В дни уборки хлебов работал с ними на разгрузке зерна. Его доставляли с поля на подводах мешками, каждый по пятьдесят килограммов. Мешки на горбу перетаскивали на третий этаж хранилища. Мне, весившему меньше мешка с зерном, этот груз был не под силу. Управляющий словно издевался, останавливал телегу метров за двадцать от склада, хотя разумнее было подогнать её к самому крылечку. Я и решил сказать ему об этом. Итальянцы не посоветовали, намекнули - мол, хуже будет. Я упорствую, иду и делаю вид, что хочу отбросить задний борт. Грозный окрик останавливает меня, я получаю удар палкой. Управляющий показывает на цепь, стягивающую борта: «Кета аус махен!» Так на всю жизнь усвоил, что такое «Кета аус махен!» - по-русски: «Открой цепь!» Хотя понял бы и без его подсказки.

Когда на плечи лёг мешок зерна, я едва удержался на ногах, меня повело в стороны, и на третий этаж даже под пистолетом снести его не мог. Итальянцы поняли мою проблему, поспешили на помощь. Двое страховали меня, другая пара - Михася. И так три часа кряду. Карабинеры были физически сильнее и мешки в полцентнера для них были игрушкой.

Как-то кончились у них макароны, не было и муки на лапшу. В Бергене группа итальянцев работала в пекарне, у них всегда имелся запас макарон. Но кому отправиться в город? Решили: кто первым вытянет из колоды туза, тот и пойдёт. Когда кандидат определился, он сказал: «Со мной пойдёт Иван». Предложение одобрили. Я не ожидал такой чести, мне было приятно. Но итальянцы могли спокойно передвигаться по территории острова, а другим невольникам запрещалось выходить за пределы предместья. Итальянцы сняли с меня куртку со знаком «Ost», набросили на голову пилотку и рассмеялись. «Боне итальяно!» - «Вылитый итальянец». Было темно, когда, пройдя полем, мы вышли на шоссе. Если встречался по дороге человек, думал, что это полицейский и прятался за итальянца. До города добрались без приключений. Отыскали небольшой домик, где обитали итальянцы. Пока объясняли им, кто я да откуда, один из них успел приготовить спагетти, и мы всей компанией уселись ужинать. «Горожа-

не» выделили нам килограмма три муки, две пачки маргарина и три батона хлеба. Через полмесяца поход повторился.

Десять лет мои друзья итальянцы были оторваны от дома и очень грустили, вспоминая родных, друзей, подруг. Ложась спать, пели «Боне ноты, мама» («Доброй ночи, мама»), как если бы русские на ночь читали «Отче наш». Италия воевала против России. Но разве могу я считать этих милых и добрых итальянцев врагами? Если правители государств ведут мирную политику, их народы не пойдут убивать другие. Эта война не нужна была ни итальянцам, ни нам, русским, и мы её не развязывали.

Земля в Германии не продавалась и не делилась - долгие годы оставалась за одним землевладельцем. Фермер обязан был передать земляной надел младшему сыну. Старшие дети уходили в город на заработки и там, как правило, заводили семьи. Были случаи, когда старший сын нанимался на работу к младшему, и тот, как и всем наёмным работникам, платил ему зарплату. На младшего сына, когда наступал срок, не распространялась воинская повинность. Этот закон нарушил Гитлер в 1943 году - поворотном в истории второй мировой войны. Молодых землевладельцев мобилизовали, они и сгинули на восточном фронте.

Земли в Померании не лучше белорусских, такие же песчаные. Но немецкие фермеры снимали урожай больший, чем наши колхозы. У нас рожь давала 13-15 центнеров с гектара, у немцев -40 и более. Й техники у них было достаточно, и - отдадим должное - трудолюбия больше В память врезалась такая картинка: после посева озимой ржи бороной укрывали зерно, по полю ходил человек и выбирал каждый сорный корешок. Потому гербициды и не применялись, в чистое поле вносили только органические удобрения. После боронования трактор катками уплотнял землю.

Гитлер обещал своему народу землю, много земли. Подчёркивал, что обрабатывать её будут неполноценные народы, немцам останется только командовать и свободно распоряжаться не только землёй, но и чужим трудом. «Nach Osten!» - и рукой указывал на Россию. Немцы поверили своему вождю и, взяв в руки оружие, пошли на Восток. Землю не взяли, но рабов пригнали немало.

На острове соседом Фердинанда был небогатый фермер. Два подневольных работника со знаком «Ost» обслуживали его небольшое хозяйство: двух лошадей и восемь коров. Хозяину этого земельного участка Бог дал четырёх сыновей - здоровых, трудолюбивых, родителям в радость. Ещё до войны сыновья обзавелись семьями и жили отдельно, на судьбу не роптали. Четвёртый, самый младший, остался с родителями и, по немецкой тра-

диции, после смерти отца стал хозяином.

Лейтенант Михаил Когут был пленён под Киевом на пятый месяц войны и уже в марте сорок второго был доставлен на остров Рюген. Вслед за ним привезли Анну, родом из-под Львова. Судьба и связала молодых людей с этой фермой. Каждый год на одного из сыновей мать получала похоронку. И когда последнему, младшему, сыну вручили повестку о мобилизации на фронт, пала духом. Сын пригласил к себе работников Михаила и Анну и объявил: «Ухожу солдатом в армию фюрера. Вернусь или нет, одному Богу известно. Мне направляют на ферму надзирателя, но надзиратель без хозяина - вор, а зачем такой нужен в отчем доме? Я отказался. Остаётся на хозяйстве старушка-мать и вы. Я не обижал вас, и вы не обижайте мать. Всё, что на ферме есть, считайте своим, распоряжайтесь по своему усмотрению». Вечером он уехал на призывной пункт. А через пять месяцев на него пришла похоронка. Вот такой поворот судьбы.

Познакомиться с Мишей Когутом надоумил меня Фёдор. Он знал, что соседним хозяйством правит русский лейтенант, и послал меня на разведку к нему. Вечером после работы прямо с поля просёлочной дорогой отправился на ферму. Как раз завершилась вечерняя дойка, и Михаил с Анной процеживали в бидоны молоко. Поздоровались. Анна ушла на усадьбу, а мы с Мишей продолжили знакомство. Когда он, угощая меня молоком, узнал, что я недавно из России, забросал вопросами. Я поведал всё, что было ему интересно.

— В следующий раз приходи с посудой, - бросил мне на прощанье.

Как и условились, ходил к нему через день, и всякий раз возвращался с тремя литрами парного молока. Михась залпом выпивал литр и благодарил лейтенанта.

Однажды привёл меня в дом хозяйки - в добротный немецкий особняк из красного кирпича под черепицей. Продолжением коридора были кухня и столовая. Две комнатки по левую руку занимали Михаил и Анна, открыв массивную дверь справа, мы оказались в большой зале. Меж окон висели пять мужских портретов, понял - отец и четверо погибших сыновей.

— У нас в доме гости? - спросила, приоткрыв дальнюю дверь, пожилая фрау.

Миша объяснился, и она удивительно лёгкой походкой проплыла мимо нас.

— Представляешь, ей восемьдесят, а выглядит на пятьдесят, - шепнул Михаил.

От Миши узнал, что на острове хуторская система. С давних пор урожай зерновых сдавался государству, разрешалось ос-

тавлять только семенной фонд. За зерно фермер получал деньги, цены определяло правительство. Далее всё распределялось по отработанной схеме: землевладелец получал по карточкам хлеб - 500 граммов на члена семьи и 300 на наёмного рабочего. Так же распределялось и молоко. Рано утром бидоны с дневным надоем выставлялись у края дороги, и специальная машина или телега подбирала посуду, и молоко доставлялось в Берген. С маслозавода увозили обрат, бидоны возвращались на то же самое место, и хозяин мог распорядиться вторичным сырьём сам. Масло и маргарин также покупались в магазине по карточкам, нормы отпуска не помню. Знаю только, что масло нам не полагалось, а вот маргарина выдавали по сорок граммов в сутки.

Пролетел август. В сентябре работ поубавилось - урожай доставлен в закрома, земля вспахана и засеяна. Подошёл срок овощам и картофелю, по дому знаю, какая это трудоёмкая работа. У немцев ничто не пропадает, всё идёт в дело - ботву срезают, зелёные стебли дают коровам. Рабочей силы не хватало, и хозяин привлёк старшеклассников. Впереди нас, захватывая четыре ряда, комбайн копал картошку, клубни, попадая в ковш, сыпались рядком на землю. Подростки собирали их в корзины, а мы переносили к ленточному транспортёру. По широкой ленте картофель попадал в сортировочную машину, а из бункера, через разной величины ячейки сыпался каждый в свой короб. Его выгружали в мешки и доставляли в хранилище.

С подростками завязался разговор.

— Правда ли, что солдаты-большевики, захватив селение, расстреливают детей?

— Это не так. Боец Красной армии детей не трогает, пулю пускает в того, кто в него стреляет.

— А почему русские называют свою армию красной? — Я задумался, а действительно - почему? Ответил:

— «Красной» потому, что на фуражках горит красная звезда. — Они не отступали:

— А где народ живёт лучше - в Германии или в России? — Сказать правду я не мог, но и неправда не лучше, ответить так совесть не позволяла.

— Германию плохо знаю, видел её из окна зарешечённого вагона, потому сравнивать не могу.

Наш разговор прервал грубый окрик управляющего, он усмотрел, как отец Фёдора Степан спрятал в карман три картофелины, и стал колотить его палкой. Школьники сжалились над старым человеком, в один голос завопили: «Варум?» Управляющий остановился, обвёл подростков глазами, опустил палку и ни слова не говоря ушёл к комбайну. По сердцу прошёлся холодок, я ото-

ропел, вспомнилось, как этой же дубиной он огрел меня. Все ложилось на душу плотно, одно к одному, и тяжесть этой памяти была так велика, что выдавливала из сердца жалость к себе. Уже вернувшись на ночлег, услышал от Фёдора:

— Скоро наши здесь будут, посчитаемся. Управляющий задолжал мне с полсотни таких ударов - получит все сполна, если не сбежит к тому времени.

В сентябре ситуация в Германии обострилась. Всё чаще в глубь страны прорывались тяжёлые английские бомбардировщики, летели через остров Рюген в сторону Штеттина и там опорожнялись, заставляя людей цепенеть от ужаса близкой смерти. Это было возмездие.

Помещик Фердинанд сократил сезонных рабочих, в этот список попали и мы с Михасем. 11 октября нас доставили в Берген и в сопровождении полицейского поездом отправили в обратный путь: Берген-Штральзунд-Грайфсвальд-Щеттин-Шнейдемюль.

Когда проезжали Штеттин, состав остановили: на станции растаскивали разбитые и обгоревшие после бомбёжки вагоны, засыпали воронки, ремонтировали железнодорожное полотно. Всю эту тяжёлую и грязную работу выполняли русские военнопленные. Через окно спросил:

— Что произошло?

— Англичане поработали... Всю ночь сбрасывали бомбы...

Но вот машинисту открыли путь, он дал короткий свисток и, лязгая буферами, состав, не набирая скорости, медленно тронулся. После обеда были на уже знакомом нам пересыльном пункте Шнейдемюля.

За шесть дней пребывания запомнил такой случай. Нас с Михаилом отобрали в группу заключённых для разгрузки угля из вагона, прибывшего в распоряжение городской пекарни. По дороге у меня развязался шнурок. Пока возился, отстал от группы. Вдруг слышу: «Хелло, хелло!» Стоявшая в дверном проёме магазина фрау жестом приглашала к себе. Броском в четыре шага достигаю крылечка и с благодарностью принимаю из её рук батон серого хлеба - ещё горячего, завёрнутого в газету, успев сказать: «Спасибо!» Обогнал конвоира и встал в строй. После выгрузки угля хотелось помыться в бане и поесть. Хозяин выдал каждому по смоченному в патоке ломтику чёрного хлеба. Но что после такой тяжёлой работы эти его сто граммов вязкого, плохо выпеченного хлеба! Мы разделили батон и немного притупили голод. Дай Бог той сердобольной фрау здоровья и долгих лет жизни! Ведь она не меньше нашего рисковала, могла оказаться в застенках того самого лагеря, где были мы. В магазине были и другие женщины, но значит они одобрили её поступок.

Среди немцев немало было тех, кто не принял идей фюрера и жил по своим законам. Взять того молодого фермера, который сказал своим рабам-славянам: «Всё, что есть на ферме, считайте своим». И просил лишь, чтобы к его матери относились, как к своей. А что же избивающий палкой старика управляющий? Сам годами не молод, он не испытал унижения голодом. А вот школьники не увидели в поступке Степана преступления и не сдержали своего гнева, заступившись за старого человека, спросили: «Почему?» Управляющий не нашёл слов для ответа и посрамлённый ушёл. К концу войны многие немцы прозрели. Даже те, кто привёл Гитлера к власти, разочаровались в нём. Это разочарование и привело к так называемому «заговору 20 июля 1944 года». Они поняли, что надо спасать не Гитлера, а то, что осталось от великой Германии, В Москве было подписано обращение пятидесяти немецких генералов к немецкому народу и армии. В нём говорилось: «Весь наш народ полностью ввергнут теперь в опустошительную войну, никогда ещё война не приносила таких неописуемых бедствий нашему отечеству». Генералы, находившиеся в советском плену, призывали немецкий народ подняться на борьбу против губительного режима Гитлера-Гиммлера, покончить с войной и «сделать первый шаг к лучшему будущему».

Глава одиннадцатая

НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

До утра заключённых выгнали на плац, выстроили в колонну по пять. Покупателей не увидел, обратил внимание только на размахивающего палкой офицера, сопровождаемого надзирателем. На этот раз никто нас не переписывал, вопросов не задавал. Офицер отсчитал двадцать узников, отдал команду забраться в кузов крытой машины. С Мишей мы попали во вторую двадцатку, сидели на корточках. Обер-лейтенант предупредил не подниматься и не высовываться: «Кто нарушит приказ, того пах-пах!» Когда выехали за ворота и машины вышли на объездную дорогу, молодой поляк заметил: «Взяли курс на восток, значит, везут в Быдгощ». Не доезжая этого польского города, колонна свернула в густой лес.

Грузовики остановились у края лесной поляны. Передо мной предстал лагерь, обнесённый колючей проволокой, с тянущимися к тусклому небу сторожевыми вышками. Из-за деревьев разглядел двадцать круглых резервуаров зелёного цвета, поднимающихся над землёй не больше метра, и барак мрачного вида с двумя дымоходами. Первым на не просохшую от ночного дождя территорию лагеря шагнул надзиратель, неплохо говоривший по-

русски. Рассекая воздух высушенным бычьим хвостом, предупредил, что за непослушание будет наказывать.

Те самые резервуары на деле оказались бараками и были не из железа, а из фанеры. Строились под лазареты для искалеченных на Восточном фронте лошадей. Но коней сюда так и не завезли, и теперь они служили жильём для рабов. Окна отсутствуют, пол грунтовый, посреди дымится железная печь-буржуйка. Первые два барака занимали пленные американцы и англичане. Ещё два - женщины. Остальные были смешанные - обитали в них русские, поляки, югославы, чехи, греки и один - какой бес забросил его сюда! - португалец четырнадцати лет от роду.

Ни нар, ни кроватей не было. Устроили из барака медвежью берлогу: набросали на землю еловых лап, под голову - бересту, байковое одеяло одного заключённого шло вместо простыни, одеялом другого укрывались. Из одежды на зиму выдали кому ношеные фуфайки, кому обрезанные выше колен красноармейские шинели. Из обуви всё те же клемпы на деревянной подошве. Питание скудное: с утра триста граммов хлеба с примесью берёзовой муки, чашка баланды из брюквы на чистой воде без соли. В обед - ничего, вечером - баланда с добавлением двадцати граммов маргарина, на кружку кипятка - чайная ложка сахара. Особо страдали курящие - две сигареты в месяц, за две-три затяжки заключённый отдавал сто граммов хлеба и от голода медленно умирал.

Советские Вооружённые Силы начали напряжённую борьбу по окончательному разгрому войск фашистской Германии. В конце сорок четвёртого года Ставка приняла решение разгромить войска противника в Восточной Пруссии и овладеть ею. На первом этапе кампании Красная армия должна была выйти на рубеж: устье реки Вислы, Быдгощ, Познань, Бреслау, Моравска Острава, Вена. Гитлер бросил все силы, что ещё оставались в Германии, для укрепления позиций на левом берегу Вислы. Разбитые немецкие части перебрались сюда, в подкрепление им спешили снятые с западного фронта дивизии. В стране провели всеобщую мобилизацию мужского населения, и этот резерв также был направлен сюда. В Берлине понимали, что русские приложат все силы, чтобы сломать оборону на Висле, и останется последний рубеж - река Одер. Воспользовавшись временным затишьем на Восточном фронте, Гитлер спешил построить сильно укреплённую линию между Вислой и Одером. По замыслу немецких стратегов, линия обороны должна пролечь от Гданьска и до Восточной Померании. Для строительства этой оборонительной линии были срочно организованы лагеря.

Участок обороны от Гданьска до Быдгоща, где мы находились,

к ноябрю был почти закончен. Грунт, вынутый при строительстве, разбросан по всей территории. Свежую землю пленные маскировали дёрном. Я впервые видел такие сооружения, мне интересно было узнать, как они устроены, и я договорился с ездовым, что два рейса сделаю вместо него. Расстояние в три километра, объектов много, и пока разгружали кусты дёрна, с любопытством, свойственным подросткам, рассматривал военный объект. Перед проволочным заграждением закладывались минные поля. В ста метрах от заграждения шёл первый ряд вырытых в рост человека окопов, изнутри укреплённых брёвнами. Через три сотни метров - новый ряд окопов, но уже без брёвен. Первую и вторую линии соединяли ходы сообщения. Они же вели к синеющему на горизонте лесу.

— Твёрдая тут на взлобке земля, - сказал, смахивая со лба градины пота, знакомый по соседнему бараку хохол-заключённый.

— Сроду не пахалась, ветры тут, солнце, вот и взялась каменюкой, - прохрипел спёкшимися губами другой доходяга.

За второй линией устроены артиллерийские площадки. По левую и правую стороны над землёй возвышаются доты и дзоты. К линии укреплений ведёт просёлочная дорога, которую обновляли заключённые. Они же заменили прогнившие брёвна на мосту на только что срубленные.

Более года существует лагерь, а бытовых условий никаких - ни света, ни бани, нательное бельё не меняется и не стирается. Туалетом служат выгребные ямы с переброшенными через них брёвнами, летом зловонные хранилища дезинфицируют негашеной известью. Отопление - печка-буржуйка, дрова пилят и колют в лесу. Вода - пятиведёрный бак на двадцать человек. Для поддержания человеческого облика сговорились раз в день подогревать на буржуйке ведёрко воды, чтобы четверо узников смогли выйти за барак, раздеться догола и там, помогая друг другу, омыть тела. Положение осложнилось с наступлением холодов.

В конце октября лагерь посетила врач, рыжеволосая, с горбатым носом немка. Знающие лагерные порядки зэки предупредили: «На болезнь не жаловаться, терпеть. Для заключённых в Германии одна больница - крематорий». Она бросила взгляд на молодую чешку: «Как себя чувствуешь, вид у тебя измотанный, совсем старухой стала». Смертно-бледная чешка поднялась и, едва сдерживая равновесие, призналась: «Резь в животе. Уже месяц...» Её отправили по этапу - куда, один сатана знает.

Барак набит до отказа. Духота и тревога душат людей. «Господи Иисусе...» - тяжело вздыхает кто-то в темноте. В плен многие попали прямо с поля боя, раненые, они носили в своём теле не-

мецкие «сувениры» - пули и осколки от мин и снарядов. Таким требовалась профессиональная врачебная помощь. Но они отмахивались: «Попади в лазарет, сразу оттяпают руку или ногу». Обходились своими силами - нашлись в лагере те, кто разбирался в медицине, в скудных лагерных условиях готовил лекарства из трав, менял повязки тяжелораненым. Не будь товарищеской помощи, взаимовыручки, до победы не дожили бы.

Основной контингент лагеря - военнопленные. Офицеры из командного состава числились рядовыми. Коммунисты вели себя тихо, особо не высовывались, прав не качали - больше слушали, реже высказывались. Две трети узников томилось с сорок первого года, сменили не один лагерь и много чего повидали. Бежали, их ловили, избивали, отправляли на тяжёлые работы или в концлагерь. В то, что от них услышал, трудно поверить, но так было. У меня рука не поднимается описать мучения моих соотечественников, даже в мыслях не могу повторить весь ужас их положения.

Узнав, что в Германию я конвоирован в середине лета, со всех сторон посыпались вопросы: «Далеко ли фронт?», «Что происходит за пределами лагеря?», «Ввели в бой войска союзники?», «Как ведут себя рядовые немцы?» На вопросы отвечал сначала в своём бараке, потом поступили предложения из других. И везде один, самый главный вопрос: «На каком рубеже остановилась Красная армия?» Говорил, что войска Белорусского фронта вышли к Висле, стоят у стен разгромленной Варшавы. Немцы укрепляют оборонительную линию между Вислой и Одером. Союзники высадились во Франции и теперь продвигаются по территории Германии на Восток. Все верили, что победа над фашистами близка, и час свободы наступит скоро.

На территорию лагеря неожиданно для нас вкатил блистающий лаком американский «виллис». Дверцы распахнулись, на землю ступили двое офицеров в новеньких, тщательно начищенных хромовых сапогах, представились:

— Майор Егоров.

— Капитан Сухоня. Желаем говорить с русскими пленными. Надзиратель дал нам понять, мол, персоны важные: из Русской освободительной армии...

— Власовцы, что ли?

— Они самые.

Мы настояли, чтобы разговор прошёл не в тёмном и душном бараке, а на свежем воздухе и без свидетелей. Первым начал Егоров. Коротко рассказал о себе и почему здесь:

— В Красной армии командовал артиллерийским полком. Отец - двоюродный брат маршала Егорова, расстрелянный больше-

виками. В плен попал в сорок втором, из-за авантюрной операции по освобождению Харькова. Потери советских войск составили 210 тысяч солдат и офицеров, из них 150 тысяч оказались в плену. В армии Власова потому, что Сталин издал преступный приказ, объявляющий всех советских пленных изменниками и призвал поступать с ними как с врагами народа. Поначалу не поверил, что вождь мог так распорядиться судьбами тысяч советских людей. Но когда своими глазами прочитал в «Правде» текст приказа, понял, что разделю участь маршала.

— Лучше скажи, что ожидает нас? И долго ещё Гитлеру управлять Европой?

— К Варшаве стянуты основные силы. Немцы уверены, что русские именно здесь готовят главный удар. От Варшавы до Берлина - кратчайший путь. Положение у немцев незавидное, союзники отвернулись от них, армия и на Западе, и на Востоке взята в железные тиски. Фашистский блок в Европе распался: Италия, Финляндия, Румыния, Болгария и Венгрия выведены из войны и уже объявили войну Германии. На международной арене Германия почти полностью изолирована. Единственным её союзником осталась Япония.

— Боже мой, кто мог подумать!..

— Громадная территория Европы, на которой немцы пять лет хозяйничали беспредельно, сокращается, как шагреневая кожа. Прошли те времена, когда политические руководители рейха меч тали о мировом господстве. Шовинистический угар сменился страхом. Основная цель фюрера на сорок пятый год - выиграть время. А там с помощью дипломатии и пропаганды столкнуть меж собой страны антифашистской коалиции и расколоть.

— Вон куда гнёт, гад! - подался вперёд желтобровый доходяга-сержант, его бесцветные глаза испытующе смотрели на майора. - Азартный игрок!

— А теперь о военнопленных... - Егоров метнул в его сторону недобрый взгляд и с какой-то недоброжелательностью продолжил: - У нас немало сведений, как советская власть расправляется с военнослужащими, побывавшими в плену и освобождёнными бойцами Красной армии. После фильтрационных комиссий узники попали в руки чекистов, затем суд над ними вершил военный трибунал. А дальше - советские лагеря, они, рассказывают, покруче немецких...

У соседнего барака замаячила тень надзирателя. Егоров дал знать: не подходить и продолжил ответы.

— Из пленников формируют штрафные роты, кидают на передовую штурмовать укрепления противника. И ни шагу назад - за спиной заградотряды!

— Всё, нам хана! — отчаянно вскрикнул взлохмаченный босой хохол. — Приехали!..

— Но те из вас, кому Бог сохранит жизнь, после войны пройдут ещё раз круги ада: фильтрацию, трибунал, лагеря. Есть на роди мой земле такие места, где шкуры дубят... Та же участь ожидает и тех, кто бежал из плена и, перейдя линию фронта, поспешил к своим продолжить боевой путь. Вот что обидно: большевики всё равно посчитают тебя предателем. Рад будешь и такому исходу, если не расстреляют, сжалятся. Я ответил на ваш вопрос?

— Не совсем, - вскидывая к небу почерневшее лицо, не унимался хохол. - А ежели, скажем, я без вести пропал, тогда как?

— Без вести пропавшим ты считаешься сегодня, а после освобождения теряешь этот статус и враз окажешься в списках тех, кто добровольно, с оружием в руках сдался врагу. В стране карточная система, и пока ты без вести пропавший, семья пользуется некоторыми льготами на получение продуктов. Как только узнают, что жив, но был в плену, семью лишат карточек, из города выселят.

— Чего мучают? Уж лучше пусть сразу прикончат, чего измываться?

— Такие ноне порядки, чтоб больнее было...

Хохол запел:

— В годину смуты и разврата

Не осудите, люди, брата.

— Русская освободительная армия с народами России не воюет. Борьба направлена против диктаторского режима Сталина. И против самого вождя.

— Против Сталина? В чём же он виноват?

— В том, что тысячи невинных наших соотечественников рас стреляны, миллионы замордованы в тюрьмах, страдают на каторге в Сибири и за Уралом. Тяжела участь и тех, кто загнан и затерялся в бескрайних степях Казахстана, в песках Голодной степи, в лесах Крайнего Севера. А разве не Сталин снабдил Гитлера стратегическим сырьём, без которого Германия не в состоянии была развязать войну? - С каждым словом рот майора каменел чёрствыми извивами губ. - Русским хлебом вскормил фашистскую гидру. Пришли фашисты на нашу землю, осквернили, дома пожгли, заводы порушили. Убивают отцов и матерей, братьев и сестёр, жён и детей. Насилуют девушек. Молодёжь угоняют в рабство.

— Вот вы двое, - капитан Сухоня обратился ко мне и брату Михасю, - не задумывались над тем, кто виноват в том, что гнете сегодня спины на фрицев? А вот когда освободят, скажут: сами виноваты, коль добровольно подались в Германию.

— У нас свидетели есть, заступятся, - отмахнулся я, а у самого сердце охолонуло.

— Наивное дитя! Жди, «заступятся-я-я»...

— За себя постоим, и сами заступимся, - не терял я бодрости духа.

— Вы сказали, что войну Германия проиграла. А что ждёт армию Власова? - пришел на выручку мне своим вопросом всё тот же неугомонный хохол.

— Русская освободительная армия оказалась в непростом положении. Теплится надежда на союзников, хочется верить, что англичане и американцы с пониманием отнесутся к нам. мы будем востребованы.

— Оба вы призываете вступать в РОА. Но это равносильно самоубийству, то же, что добровольно набросить петлю на шею.

— А куда деваться? Свои придут - тюрьма, отступая, немцы расстреляют, как нежелательных свидетелей.

— И то правда. Страшно... - Как от холода поёжился хохол. - А случаем, не найдётся ли у вас табачку на цигарку? А, господин хороший?

— Табачку? Можно что-нибудь и подороже - майор опустил руку в глубокое галифе, ловким движением пальцев отбросил серебряную крышку портсигара и протянул настырному заключённому.

Хохол вплотную подошёл к власовцу и, глядя в глаза, дрожащими пальцами вытащил две сигареты. Вслед за ним десятки рук жадно потянулись к серебряному портсигару. Закурив, хохол погладил взмокревший лоб и, растягивая слоги, сказал: «Спа-си-бо». Наблюдая эту сцену, капитан Сухоня отдал заключённым и свою пачку, ещё не начатую.

— Вижу, никто из вас с целями и задачами РОА не знаком, - повёл разговор капитан. - Нашим стратегическим планом является освобождение из плена советских заключённых и создание частей и соединений по родам войск. Мы подготовили обращение к народам Советского Союза, к бойцам Красной армии с предложением установления перемирия и выноса на всенародный референдум идеи пересмотра государственного устройства. Решение референдума считать обязательным для обеих сторон. Только таким образом можно покончить с войной.

— Печально, что в самом начале наш план не получил поддержки, - продолжил мысль капитана майор Егоров. - По замыслу Гитлера, завоёванная Россия должна быть поделена на провинции по национальному признаку. И даже стали создавать воинские подразделения из людей одной национальности. Сегодня немцы взяли под своё командование несколько батальонов, сфор-

мированных из латышей, литовцев, эстонцев. Вооружена и готова действовать дивизия таджиков. Есть воинские подразделения из туркмен, казахов, калмыков.

— Я был свидетелем переброски нацистами в Белоруссию двух татарских батальонов, сформированных под Берлином, - добавил капитан Сухоня.

— А я вспомнил, как осенью сорок третьего к нам в Белоруссию прибыл один из тех татарских батальонов. Но капитан скрыл от нас, что батальон полным составом перешёл на сторону партизан. Судьба другого печальна: находясь на марше в Беларусь, задержан в Кракове, расформирован и брошен в концентрационный лагерь. Поэт Мусса Джалиль из того злополучного батальона стал узником тюрьмы в Альтмоабите.

— Обособленно от РОА стоят казаки. Генерал Власов не раз обращался к казачьему генералу Краснову о выработке единой стратегии. Но Краснов отверг его предложение:

— Мы сами в состоянии решить судьбу России. Именно казачество сможет объединить народы великой России и свергнуть большевистский режим. Россия пойдёт новым путём - демократическим.

— Жаль, генерал! Неужели в гражданскую войну большевики ничему не научили вас? - в сердцах бросил Власов, - Как тогда тянули одеяло на себя, так и сегодня. Повторяете ту же ошибку...

Высоко, под самым гребнем дождевых туч, плыл гусиный клин. Взмахивая крыльями, вольные птицы ловили ветер и подхватываемые воздушным стременем, кренясь, летели на запад. Глазами я проводил стаю до самого горизонта, пока она, мельчая, не затерялась за кромкой свинцового неба. Захотелось набрать полные легкие воздуха и что есть мочи крикнуть: «Свободные, вольные птицы, возьмите меня с собой!» Но так бывает в сказке, а наяву жизнь жестока.

— А вы не те, за кого себя выдаёте, - долетел до моего слуха раздражённый голос военнопленного в полуистлевшей гимнастёрке. - Вы не майор Егоров и не капитан Сухоня.

— Признаюсь, у многих из нас остались семьи за линией фронта и нам не хочется, чтобы с родными людьми расправились Советы, потому носим чужие фамилии.

— Придёт время, и вас осудят за измену, - не отступал пленный, возможно, бывший политработник. - Лица ваши хорошо запомнил, могу выступить на суде свидетелем и помогу советским органам в розыске.

— Это ваше право. Но всё в Божьих руках, - ответил ему май ор. - Может, и ждёт нас суд, мы готовы к нему. Но и ты не уй-

дёшь от кары, поставят на колени и будешь бить себя в грудь, с пеной у рта доказывать, какой ты патриот, говорить, что и в лагере оставался верным партии, преданным товарищу Сталину. А всё равно прокрутят тебя через советскую мясорубку - СМЕРШ, слыхал про такую? И не отвертишься. Для всех - для меня и для вас - заготовлена в Уголовном кодексе статья 58-1 «б». Если рядовой - получишь десять лет, если офицер - планку поднимай выше.

Мы притихли. Расправив пояс, капитан Сухоня встал и, обращаясь ко всем, сказал:

— Кто хочет покинуть лагерь, воспользуйтесь нашим предложением. Подходите к проходной, мы ждём вас.

На прощанье оставил газету «Плуг и меч»:

— Прочитайте и поймёте, с кем воюет РОА.

Газета исчезла. А вечером сосед мой прочитал наизусть строки напечатанного в ней гимна РОА:

Пятнадцать республик голодных

Навеки сплотила великая Русь

В единый концлагерь - Советский Союз.

И припев:

Мы армию нашу готовим к сраженьям,

Мы сталинцев подлых с дороги сметём...

За достоверность текста не отвечаю, только эти строки и сохранила память.

На проходную ушёл всего один заключённый - Степан, поляк, насильственно угнанный немцами в Германию из Западной Белоруссии. На одного раба в лагере стало меньше. В Торуне жила его сестра, там и освободили его власовцы.

Глава двенадцатая

СВОБОДА

С приближением Рождества холода усилились. Мороз сковывал спину, руки, в поисках тепла заставлял жаться друг к другу. У буржуйки кочегарили поочередно. Из барака никто не выходил, не помню, когда и умывался. В ночь под Новый год барак не спал. Минувший день, как и вечер, походил на все предыдущие. От безысходности кто-то затянул:

Новый год - порядки новые,

Лагерь наш колючкой обнесён,

Со всех сторон глядят глаза суровые

И смерть голодная повсюду стережёт...

— Не скули! - чей-то голос жёстко оборвал песню. В тишине слышно было, как потрескивали поленья в печке. Не

заметил, как сон сморил меня, и я уснул. Так закончился ещё один год страдальческой жизни. 365 дней - не просто год, 365 дней войны - вечность. Что сулит новый, сорок пятый?

Проснулся оттого, что кто-то распахнул настежь дверь и в барак ворвался мороз - не тот из детства добрый Дедушка Мороз с подарками, а самый настоящий, злой и беспощадный ко всему живому. Выйдя во двор, обратил голову на восток - над заснеженной землёй, над скованным морозом лесом завис холодный шар солнца. Мне так хотелось, чтобы его лучик коснулся моего лба, губ, носа: И это случилось. Такого ласкового и приветливого солнышка не замечал раньше, а может, не обращал внимания -всё шло по извечно заведённому кругу жизни. А сегодня этот тёплый лучик был для меня приветом с родной сторонушки, с милой Белоруссии.

Год новый, а пайки старые - ни грамма не прибавили. Завтрак - голод, обед - пробег, ужин - не заслужен. Голод мучает, как и неизвестность - информации никакой, что творится за пределами лагеря, не знаем. Единственная радость - ёлка, срубили её в лесу, и каждое утро староста делал на стволе зарубки, так ведём отсчёт времени, ёлка - наш календарь.

16 января ближе к вечеру в барак заглянул надзиратель, недобро бросил в темноту:

— С утра на работу! А сейчас нужны десять добровольцев, есть срочная работёнка. Завтра для них выходной день.

Десять добровольцев нашлись, молча ушли на проходную. Когда вернулись, рассказали, что в руки им дали по ломику, отвели в лес, где не так давно обновили мы мост, и заставили его разобрать, а брёвна отнести в лес и разбросать по сугробам.

Сигнал подъёма не прозвучал. Голос подал староста:

— Кто сегодня дневальный? Отправляйся в разведку, узнай, что произошло.

Дневальный вернулся скоро, вытер рукавом взмокревшие усы, широченной ладонью рубанул воздух:

— Братцы, свобода! Лагерь пуст: ни охраны, ни надзирателя!

Нас словно током ударило. Какое-то время сидели в оцепенении, а потом кинулись друг к другу - целовались, поздравляли с долгожданной свободой. День 17 января считаю вторым днём своего рождения.

Первыми лагерь покинули поляки. Это их земля, здесь их дом - обнялись и плечом к плечу ушли по обновлённой дороге. Вслед за ними на выход потянулись американцы и англичане.

Пронеслась мимо меня толпа, обезумевшая от голода. Продовольственный барак вмиг облепили заключенные. Но взломать тяжёлый амбарный замок не было сил. Карабкаются по стенам,

влезают на крышу, срывая фанеру, прыгают внутрь. С полок сметают всё - хлеб, крупу, брюкву, свеклу... Продукты летят под ноги, втаптываются в грязь. Заключённых набилось столько, сколько бывает селёдки в бочке. Счастливцы снова взбираются на крышу. Изголодавшиеся зэки вычисляют у кого продуктов больше, и разъярённой стаей бросаются наперерез, сбивают с ног, отнимают. В продовольственный склад попасть не могу, но вижу, как брат мой пытается выбраться наружу, его хватают за ноги, тянут вниз. Взбешённая толпа бросается навстречу. Михась на ходу разламывает мёрзлую булку, бросает мне и мы убегаем в лес.

Взломан и второй барак - там обувь, брюки, куртки, рукавицы. Но мало кто позарился на эту позорную одежду.

С доброй вестью вернулись разведчики: соседние хутора пусты. Остались в хлевах домашняя скотина, птица да скулящие собаки. Лагерь покидаем группами. Нас, насильственно угнанных в Германию, по заснеженной дороге шагает восемь: трое мужчин и трое женщин с Украины и нас, белорусов, двое. Сворачиваем в первое попавшееся на пути селение. Большой кирпичный дом пуст - хозяева, чувствуется, своё жилище покинули недавно: печь не остыла, внутри стоит нетронутый чугунок с перловой кашей, в глубокой сковороде с крышкой жареная на сале картошка, не выпит клюквенный кисель. Немцы, не зная, не ведая, приготовили завтрак для нас! Благодарим хозяев за заботу о советских заключённых и за обе щёки уплетаем еду. Обхожу дом: обширная веранда, две жилых комнаты, есть ванная, туалет, кладовая. В конце коридора - погреб. Одежда в шкафах не тронута, её хватило на всех. После лагерной она кажется верхом совершенства. Подбираю по размеру шерстяные брюки, пиджак, белую рубашку, полуботинки. Принимаем решение: лагерную одежду сжечь. Эта работа поручена мне.

Михась и двое хохлов из колонки во дворе заполняют водой резервуар, греют на газовом котле. Татьяна, одна из попутчиц, отправилась в хлев доить коров. Удой хороший — от восьми пеструшек вышло три ведра молока. Пили от души, кто сколько мог.

Ванную уступили женщинам, потом вымылись сами. Хохлы обнаружили на полке безопасную бритву, тщательно сбрили щетину и разом помолодели! Женщины принарядились - красавицы, не узнать! Смеху было, хоть по новой знакомься.

После сытного обеда потянуло на сон. Большой зал оставили за мужчинами, малый отвели дамам. Кроватей не хватило, но это нас не огорчило. С Михасем принесли в дом сена, бросили в угол, сверху прикрыли простыней. Блаженство, приятно спать!

Не заметили, как короткий зимний день кончился. Солнце укатило за горизонт, неяркий закат угас. Собрались в малой комна-

те. Женщины поднялись раньше и успели приготовить еду. За столом рассказывали, кто, откуда родом, как попал в Германию, где и на кого работал. Вдруг слышу, за окном немецкая речь, цепенею от ужаса. Припадаю к окну, в темноте успеваю разглядеть фрицев: в маскхалатах, с «шмайссерами» наперевес. Все шестеро направляются к нам, входят в дом и, увидев нас, спрашивают:

- Was ist Sie?

Объясняем: из лагеря. Приказывают занести сена и разостлать на полу. Устраиваясь на ночлег, отобрали у нас зал, указав на дамскую комнату: там ваше место. Молча уходим. До утра никто глаз не сомкнул, думали: будут уходить, расстреляют. Но нас не тронули, да мы и не услышали, как фрицы оставили дом. Тяжёлый груз свалился с плеч! Благодарим Бога, что помог выжить. Вчера ещё договаривались пожить здесь недельку, подкрепиться. Коровы давали нам молоко, мы животным сено - всё, как у людей. Но приход немцев обеспокоил: куда бегут, почему не тронули нас? Отчего охрана, покидая лагерь, не расстреляла узников? Вопросы, вопросы... Мы отрезаны от всего мира - волками живём в лесу, ничего не ведаем, ничего не знаем. Перед уходом присели на дорожку. Вдруг видим, по просёлочной дороге пара лошадок катит пушку. Орудийный расчёт составляет пять человек. Командир верхом на тонконогом рыжем дончаке. Деваться некуда, остаёмся во дворе. Приняли нас за поляков, но когда поздоровались, поняли, что мы - русские. Радость охватила меня. Кинулся помогать - распряг упряжку, коней отвёл в сарай, дал сена. Сержант поблагодарил и простодушно спросил:

— Как оказался здесь, земляк? Вижу, не солдат, так кто же? За меня ответил Василий:

— Рабы мы. Угнали на чужбину, вкалывали на буржуев...

— Ясно, - кивнул сержант. - Так одни всю ночь и провели в хуторе?

— Да нет. Как стемнело, нагрянули фашисты, в маскхалатах, при оружии. Нас, слава Богу, не тронули, - Василий перекрестился и затушил цигарку. - А как ушли, сами не заметили.

Артиллеристы забеспокоились. Сержант осторожно провёл ладонью по копне рыжих волос, по въевшейся в лоб повязке, с тревогой посмотрел в синеющий за просёлком лес:

— У того ельника тоже есть хутор, проехали мы его. Видели, как от вас в сторону леса бежали несколько человек. Нужно прочесать хутор. Сколько у вас мужчин?

— Пятеро.

— Маловато. С десяток бы...

Василий подсказал командиру, что хутор слева - его отсюда

хорошо видно - тоже занят лагерниками. Сержант приказал молодому артиллеристу скакать к ним, поднять мужчин и доставить сюда.

Женщины окружили бойцов вниманием и заботой - дали умыться, напоили молоком. От сержанта узнали, что Красная армия разгромила немцев под Варшавой, наши части перешли Вислу и двигаются в сторону Берлина. Много недобитых фашистов бродят по лесам, скрываются в хуторах.

— Наша задача: не дать уйти им, отобрать оружие.

У артиллеристов нашлось для нас трофейное оружие: несколько «шмайссеров» и две винтовки, патроны. Впервые в жизни держал в руках боевое оружие - походную винтовку. Солдат привёл девять лагерников, им вручили по автомату. Все прибывшие - из военнопленных, могут управляться с оружием. На прочёсывание повели сержант и солдат-артиллерист. Из нас образовали два отделения. При подходе к хутору развернулись цепью. Сержант наставлял:

— Если начнут пулять, залечь и открыть ответный огонь. Первое отделение стреляет, второе делает короткую перебежку метров на тридцать, залегает и тоже открывает огонь, а в это время бойцы первого делают бросок вперёд. Так попеременно и будем двигаться.

Оставалось не более двухсот метров, когда с высокого чердака жилого дома прозвучал одиночный выстрел, залегли. Сержант отдал команду:

— Стрелять прицельно по окошку.

Противник произвёл в нашу сторону ещё четыре выстрела, легко ранив одного из нас. По нему ударили плотным огнём, объект смолк. За тридцать метров от дома метнулся к сараю человек в камуфляжной форме. Часть бойцов ворвалась в дом, мы впятером окружили сарай. «Фриц, ком гир!» - приказал сержант. В проёме дверей выросла фигура офицера, он нехотя поднял вверх руки, заговорил на ломаном русском:

— Не я стрелять... Оружий не имею... — Василий грубо оттолкнул крепкого в теле чужака, вошёл сарай и вскоре вернулся с винтовкой. На шее и висках во вздувшихся венах стремительно колотился пульс:

— А это что? В навозе спрятал, гад, - и не раздумывая штыком распорол незнакомцу живот.

Офицер дёрнулся, поворачиваясь на бок, как птица на ночь, подвернул голову под плечо и мешком рухнул на порог, на наших глазах умер. Сержант проверил его карманы, вынул документы, прочитал и коротко сообщил:

— Эстонец, служил лейтенантом... Под Торунем разбит эстонс-

кий полк, воевавший на стороне немцев. Думаю, этот один из них.

Вернулись в хутор. Красавицы-хохлушки всю команду усадили за обеденный стол: «Заслужили, герои!» Обедали как большая дружная семья - шумно, весело. Вдруг в зал, где сидели, ворвалась птица и громко прокуковала. Василий успел выстрелить и сразил кукушку. Но каково же было наше удивление, когда поняли, что пташка выпорхнула из дверцы настенных часов и ни в чём перед нами не провинилась. И беззаботно, молодо смеялись. Стрелки показывали два часа по полудню. Засобирались в дорогу. Каждый получил по небольшому куску сала и по две горсти жареной пшеницы. Командир верхом на лошади проводил нас до окраины и передал на уже действующем КП (комендантском патруле) старшему лейтенанту. После короткого расспроса лейтенант вручил нам предписание явиться на сборный пункт города Цехотинок:

— Это не близко, пешком к ночи не добраться.

Он задержал военную машину и попросил шофёра подбросить команду до города. Окинув нас усталым взглядом, шофёр извинился:

— Не могу, у меня полный кузов раненых, есть и немецкие пленные.

Взял двоих - меня и Михаила, а наши друзья отправились другим попутным транспортом. Тепло попрощались с украинцами, пожелали каждому доброго пути и удачи. Уже далеко за полночь полуторка добралась до небольшой польской деревушки и дальше не двинулась. Шофёр, зная дорогу, объяснил:

— Вам осталось пройти километров десять. Дождитесь утра, а там с восходом солнца продолжите путь.

Сборный пункт польского городка с непонятным названием Цехотинок гудел, как муравейник. Туда-сюда сновали люди - военные и простые граждане. Ежечасно прибывали десятки, сотни человек. Минуя военный комиссариат, отыскали сборный пункт советских граждан, насильственно угнанных в Германию. Больных заключённых, только что освобождённых из лагерей, тут же клали в больницу для прохождения курса лечения. Особо тяжёлых отправляли на лечение в Россию. Таких набралось немало.

Нас зарегистрировали и определили на постой в двухэтажный особняк. Кормили хорошо, четыре раза в сутки, причём и первые, и вторые блюда - мясные. Врачи предупредили: «Кто ослаб, не ешьте много жирного, это опасно для здоровья».

Работала фильтрационная комиссия: на каждого зарегистрированного направлялись запросы по месту жительства. При получении подтверждения из соответствующих местных органов

решалась судьба: кому на фронт, кому домой, кому этапом в тюрьму. Так сказать, всем сестрам по серьгам! Прошли через это чистилище и мы с братом. Судя по тому, что офицеры СМЕРШа не пригласили нас на заключительную беседу, поняли - ответ пришёл положительный.

Девушек, не достигших возраста зрелости, отправляли в Советский Союз. Судьба других решалась по-разному: одни получали направление на ударные стройки пятилеток, других ждали на крупных промышленных предприятиях Урала и Сибири, а тех, кто подозревался в предательстве, под конвоем отправляли в ГУЛАГ с указанием срока. Этими «ударными» стройками командовало ведомство Лаврентия Берия.

Большие сложности возникли у тех, кто прошёл немецкий плен. В памяти всплыла недавняя встреча с майором-власовцем, понял, что говорил он правду, а мы ему не верили. Многих определили в штрафные батальоны, где узники кровью должны были смыть позор и только после ранения могли продолжить службу в действующей армии. Но если находился лагерный свидетель, утверждавший, что слышал, как узник выказывал недовольство советской властью, несчастного передавали в лапы военного трибунала. В тюрьме один осуждённый лейтенант пересказал свой приговор:

«Военный Трибунал признал виновным лейтенанта Коптева Илью Марковича в совершении преступления, предусмотренного статьёй 58-16 УК РСФСР,

и приговорил подвергнуть Коптева И.М. лишению свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет с поражением в правах по пунктам а, б, в ст. 31 УК РСФСР сроком на три года с конфискацией имущества.

Приговор кассационному обжалованию не подлежит.

Председательствующий...

Члены……………….. »

Председательствующий пригласил Коптева расписаться в том, что ему предъявлено решение военного трибунала. Бывший техник-лейтенант поставил под судебным приговором свою подпись и был отправлен в лагерь, но уже в сталинский.

28 января решилась и моя судьба. В этот день я прошёл медицинский осмотр. Жалоб на здоровье не было, но врач, прослушав, простукав, прощупав всего меня от головы до ног, заключил: «Рановато». Что означало для меня слово «рановато», так и не понял.

А через неделю снова предстал в одежде Адама перед врачом, вернее, перед целой группой врачей. Одни, оценивая зубы, заглядывали в мой рот, другие в уши, третьи прослушивали грудную клетку, молоточком стукали по колену, щупали мышцы рук.

Я становился спиной к медицинской комиссии и кончиками пальцев старался достать пальцы ног. «В норме, - заключила женщина-военврач. - Занести в первый список». Видно, молодость взяла своё, при хорошем питании и уходе я чувствовал себя вполне здоровым. В первый список попал и двоюродный брат Миша.

6 февраля 1945 года построили новобранцев у административного здания сборного пункта. Капитан, прибывший с передовой, сформировал из нас батальон. К вечеру узнал, что зачислен в состав 47-й армии 185-й стрелковой дивизии 1319-го стрелкового полка второго стрелкового батальона. Вот какое длинное название! С этого часа стал полноправным гражданином Советского Союза и пополнил ряды Советской Армии, полный желания продолжить борьбу с фашистским агрессором.

Нам выдали армейскую одежду, правда, не весь комплект. Я получил кирзовые ботинки, к ним обмотки, шутливо прозванные портянками маршала Тимошенко, вместо шапки-ушанки - белый подшлемник и латанную-перелатанную шинель. Её набросил поверх гражданской одежды. Больше на мою долю ничего не досталось. Вооружили винтовкой-трёхлинейкой со штыком, но без патронов - мол, достанешь в бою.

Утром построили поротно, зачитали текст военной присяги и мы, повторяя за старшиной произнесённые им слова, приняли её. С пламенной речью перед нами выступил тот самый капитан, формировавший батальон. Молоденький, ни разу не брившийся солдат задал ему вопрос:

— А стрелять нас научат?

— Сержант, покажите новобранцу, как заряжается винтовка. Остальному научится в ходе боя, - без юмора, вполне серьёзно сказал комбат и добавил: - Запомните главное: ежели пуля просвистит, не кланяйтесь - эта не ваша, а которая ваша - всё равно не услышите.

Ездовой подвёз на повозке вещмешки и продовольствие. Сухой паёк рассчитан на два дня, его тут же раздали. Прозвучала команда. «Строится поротно!» Командир остался нами недоволен, а старшина обозвал стадом баранов. На плацу появилась пёстрая толпа женщин. Комбат, поговорив о чём-то с ними, построил рядом. Из немецкого лагеря женщин освободили бойцы Красной армии, и многие пожелали служить под её знамёнами.

Двинулись с песней. С небольшим интервалом от нас шёл женский взвод. Когда барышни запели, по рядам прокатился смешок: «Посмотрим, что запоют, когда немец стрелять начнёт».

Через пять километров марша зачастил мелкий дождь, пение прервалось, ряды смешались и скорее походили на толпу колхозников, бредущих после трудного дня домой, нежели на сол-

датский строй. Свернули на просёлочную дорогу, ботинки, чмокая, вязли в грязи. Стало трудно идти. В мелкой деревушке, встретившейся на пути, объявили привал. Женщины разбежались по дворам - попить водичку, справить нужду. Им в пример поставили нас: учитесь - выделили группу, вёдрами принесли из тех же домашних колодцев воду, пили из алюминиевых кружек.

Умяв сухие пайки, снова двинулись вперёд. Но какая дорога без приключений? Батальон скоро настигли тракторы-тягачи, наши, советские - Челябинского тракторного завода. Десять мощных «ЧТЗ» тянули пушки, таких больших раньше не видел. Солдаты, потехи ради, цеплялись за стволы, вскакивали на лафеты и проезжали какое-то расстояние. Дурной пример заразителен. Барышни последовали их примеру. Одна из них, рыженькая, больше похожая на Гавроша, взобралась на дуло и в таком положении прокатила мимо батальона. Спрыгнула неловко, подломив ступню, угодила под гусеницы следом идущей машины. Колонну остановили, под густой мат трактористов вытащили раздавленное девичье тело, уложили на обочине. Тягачи покатили пушки дальше, словно ничего и не произошло - война спишет и этот досадный случай. Боевые подруги ревели, не могли простить водителю тягача его бесшабашность. Особенно убивалась по погибшей сестра. Родом были из Риги, их как евреек немцы арестовали и заключили в концлагерь. И вот такая судьба. Уже несколько раз протяжно звучала команда: «Батальон! Шагом марш!», но нас она как бы не касалась. С изумлением следил я за действиями лейтенанта Медведева, тоже лагерника. Ротный, скрипя зубами, смачно выругался: «Япона мать...», рванул из кобуры пистолет, выстрелил в воздух. Рёв стих, колонна начала шевелиться и, словно кнут по земле, змеёй потянулась вперёд. Погибшую прикопали в двух шагах от обочины, похоронная команда на первом перекрёстке догнала колонну и продолжила путь.

Холодный рассвет предсказывал ясную погоду. Низкие чёрные облака пенились и устремлялись на запад. Думал: «Вот солнце всходит на востоке, в милой и далекой от меня России и катит на запад, давая жизнь другим народам. Справедливо ли, когда оно равно оделяет теплом и светом и русского и немца, повергнувшего мир в темень?» Сырая шинель не грела, промок, кажется, до последней нитки. А идти надо. За минувший день прошагали полсотни вёрст, а цели не достигли. Только к вечеру второго дня подобрались к городу Торунь, занятому немцами. Наши войска оставили для его блокады и разгрома небольшие силы, танковые, и продолжили путь к Одеру, в направлении Шнейдемюля. Мы нагнали одно из подразделений 47-й армии и впервые получили из походной кухни горячую пищу.

Войска 1-го Белорусского фронта очищали от противника правый берег Одера и вели бои за захват плацдармов на левом берегу, называемом Кюстринским. 1-й Украинский фронт закреплялся на плацдармах в районе Бреслау. Два корпуса 3-й гвардейской танковой армии генерала Рыбалко достигли к этому времени Бунцлау - того самого местечка, где похоронено сердце Кутузова. Выходом на Одер и захватом плацдармов наши войска завершили Висло-Одерскую операцию, одну из крупнейших операций Второй мировой войны. Не могу удержаться, чтобы не привести сводку Совинформбюро: «В ходе операции было разгромлено 25 и уничтожено 35 немецко-фашистских дивизий. Только в плен взято более 147 тысяч фашистских солдат и офицеров, захвачено около 14 тысяч орудий и миномётов, до полутора тысяч танков и штурмовых орудий и много другого вооружения».

Висло-Одерская операция имела огромный размах: она развернулась в полосе более пятисот километров. Всего 23 дня понадобилось советским войскам, чтобы продвинуться в глубину до пятисот километров. Эта операция была важным звеном в решении такой военно-политической задачи, как оказание военной помощи американо-английским войскам. Двадцать пять раз Москва салютовала войскам в честь знаменательных побед.

Грандиозное наступление между Вислой и Одером не могло не вызвать признательности союзников. Премьер-министр Великобритании в послании Сталину писал: «Мы восхищены вашими славными победами над общим врагом и мощными силами, которые вы поставили против него. Примите нашу самую горячую благодарность и поздравления по случаю исторических подвигов». В борьбе за Восточную Пруссию ставилась задача навсегда ликвидировать этот извечный центр милитаризма, базу фашистской агрессии. И она была выполнена.

Наш стрелковый полк в этих боях сильно потрепало, второй батальон существовал формально, надо было на две трети пополнить его прибывшими новобранцами. Я оказался в пехоте, Миша в этом же батальоне - связистом. Моим прямым командиром стал лейтенант Дубинич. Комвзвода выдал нам котелки, фляжки, ложки, насыпал в вещмешки по две-три горсти патронов и по пять пустых обойм. Получили первое задание: прочесать тылы и выявить мелкие группы недобитых фашистов. При подходе к роще Дубинич развернул взвод цепью. На поле валялось брошенное оружие, боеприпасы - всё говорило о том, что тут недавно гремел бой. Поднял шапку-ушанку. Чья? Какая разница, пришлась в самый раз. Подшлемник сослужил свою службу, и его я выбросил. В роще, к счастью, фрицев не оказалось - гуляла метель.

Полк сменил воинскую часть, четыре дня державшую в коль-

це город Шнейдемюль. Собрав остатки сил, фашисты колонной во весь рост пошли на нас в атаку. Участок небольшой - пятьсот метров в ширину и двести в глубину, а получалось, как в фильме «Чапаев», тогда белые поднялись в психическую атаку. Шквальный огонь не давал поднять головы. Неся потери, немцы прорвали кольцо блокады и мелкими группами рассыпались по полю - бежали к своим на запад. Нашу дивизию переключили на преследование врага. Триста фашистов были пленены за два дня. Город взяли без боя.

185-я стрелковая дивизия устремилась к Берлину. Шли не фронтом - шоссейными дорогами. Сильное сопротивление встретили в Пиритце. Дрались за каждую улицу, за каждый дом. К концу февраля город был в наших руках, неприступной оставалась крепость. Попытались сходу взять её ворота, но встретили шквальный огонь и отступили. В этом бою осколком гранаты меня ранило в бедро. От госпиталя отказался, остался на передовой. Тогда же убило второго номера пулемёта, и меня определили на его место. Первым номером оказался земляк из-под Гомеля, поняли друг друга с полуслова. Наше отделение заняло кирпичный сарай, как раз напротив крепостных ворот. Через крохотное оконце земляк вёл наблюдение за крепостью. При появлении фрицев в проёме разбитых ворот нажимал на гашетку, заставляя фрицев карасями вертеться на раскалённой сковороде. Немцы засекли нашу точку, автоматчик дал длинную очередь, пуля ударила в железную раму и, срикошетив, впилась в пулемётный диск. Пулемёт подбросило, солдат не смог удержать ручки и в шоке свалился на пол. Диск заклинило, пришлось его сменить. За пулемёт сел я и четыре дня прикрывал сапёров, за это время они проделали несколько проходов в крепостной стене. В конце дня меня навестил Миша - узнал, что я ранен. Больше часа делились новостями.

При поддержке авиации и артиллерии к утру 3 марта наш полк полностью овладел городом, крепость сдалась. Всем взводом ходили смотреть средневековое укрепление, уж больно дорого оно нам досталась.

Во взводе радость - командование придало нам две самоходные артиллерийские установки. Передовым отрядом ушли с ними на запад - туда, куда бежали фашисты. Стреляли слева и справа. Мы так спешили, что оторвались от своих. Остановились, не сходя с трассы. Было около десяти часов вечера. Тьма такая, что за десять шагов человека не разглядеть. В небе вспыхнула ракета, и вмиг все мы оказались уязвимыми. Застрочили пулемёты, посылая в нашу сторону трассирующие пули. С дороги нас как ветром сдуло. Я скатился в кювет и стал окапываться.

Положил перед собой на холмик свежей земли кассету с дисками. Первая пуля застряла в земле, вторая, чиркнув, прошла меж рёбер и остановилась у самого сердца. Кликнул санитара, он сделал перевязку и заставил ползти в сторону санитарной повозки. Захватив карабин, работая локтями, прополз метров двести и в небольшой впадине натолкнулся на связистов. Спросил, где Миша Шалай, брат мой. Махнули рукой в сторону трассы: ушёл на линию искать обрыв. Кучер словно ждал меня. В кузове маялись трое тяжелораненых бойцов, нашёл место и для меня. Выбрались на шоссейку, её час назад отвоевал взвод Дубинича. Назад в Пиритц вернулись за полночь, кучер не знал, куда ехать, сказал: «Подождём до утра». Я отправился самостоятельно искать медсанбат. Побродив по ночным улицам и не встретив живой души, забрёл в многоэтажный дом. Двери квартиры распахнуты, внутри - никого, видать, хозяева сбежали вслед за отступающими частями. Наткнулся на постель и, не раздеваясь, нырнул под одеяло. Спрятав под подушку карабин, уснул мгновенно.

Проснулся оттого, что кто-то, сдёрнув одеяло, толкнул в плечо. От боли вскрикнул. Передо мной стоят три красноармейца, спрашивают: «Почему здесь да ещё с оружием?» Объясняю, мол, раненый, ищу медсанбат или госпиталь. Они уходят. Меня знобит. Выхожу на улицу, вижу: дом, где ночевал, горит. Кто знает, если б не солдаты, остался бы жив? Решил, что, заметая следы, дом подожгли мародёры, много их бродит по дорогам войны.

В конце квартала офицеры, сидя на ящике от патронов, завтракают. Дойти до них не успеваю. Оставили после себя хлеб и распечатанную банку тушенки - как нельзя кстати, кишки к спине прилипают. Благодарю отцов-командиров, съедаю всё и продолжаю поиск. Едва вышел на соседнюю улицу, как увидел дом с развевающимся над крыльцом белым полотнищем -Красный Крест. Переступаю порог, по требованию предъявляю красноармейскую книжку. Ведут к хирургу. Он предлагает снять бельё, бегло осматривает и распоряжается готовить к операции. Оказывается, этот особняк занял медсанбат нашей 185-й стрелковой дивизии. После санобработки попадаю на рентген. Хирург глянул на экран и, не раздумывая, отдал команду: «На стол!» Операцию делали под местным наркозом. Ощутил только первый укол, дальше всё поплыло перед глазами. Сквозь пелену и дрёму до меня доносился слабый голос медсестры, спрашивала, откуда родом, давно ли из дому, кто ждёт... Понимал - отвлекает, заговаривает зубы.

— Ну что ж, боец, родился ты в рубашке. Значит, жить долго будешь, - майор-хирург опустил в мою бледную ладонь пулю. -

А вот осколок в правом бедре пусть подождёт. Выздоровеешь, там посмотрим, что делать — ведёт себя спокойно, с операцией можно не спешить.

В медсанбате не оставили, ещё с одним прооперированным отправили в полевой госпиталь, он размещался в соседней с городом деревне Штафельда. Квартировал в ней и эвакогоспиталь. Нашим учреждением руководила капитан медицинской службы Кузнецова.

Кроватей не хватало. Санитары наносили в зал соломы, покрыли простынями - чем не постель? Про себя отметил: она даже лучше матраса.

Наутро прямо с фронта доставили старшего сержанта. У него контузия - всё понимает, а не разговаривает, мычит только. Чего ни делали, какие эксперименты ни проводили - результат нулевой. Пошли на хитрость. Лечащий врач налил полный стакан спирта, протянул ему и приказал: «Пей!» Больной качает головой, отказывается. Врач настаивает. Сержант выпивает и засыпает мертвецким сном. Врач отводит в сторонку его соседа, договаривается:

— Как проснётся, влепи верзиле пощёчину.

— А он мне сдачи не даст?

— Стерпишь, солдат ты бывалый. И не со зла бьёшь, ради эксперимента. Попросишь потом прощения. А мы объясним ему: эксперимент, мол... Не дурак, поймёт.

Как только больной разлепил глаза, подтянул под себя ноги, пытаясь встать, ему и отвесил сосед пощёчину по полной. От ярости сержант бросился на обидчика:

— Да я из тебя котлету сделаю!

Но бойцы преградили дорогу. И тут только контуженный понял, что заговорил, болезнь отступила. Счастливый, отправился в ординаторскую к лечащему врачу - благодарить за эксперимент. На четвёртый день сержанта выписали, уехал на фронт добивать фрицев.

Запомнился и второй случай. Неподалёку от госпиталя располагался аэродром. Прошёл слух, что командует эскадрильей Покрышкин. Тот самый, имя которого наводило страх на фашистов: «В небе - Покрышкин!» Как куры, разлетались фрицы в разные стороны. Немецкие лётчики знали - без победы русский ас не возвращается. Под стать командиру и его соколы. Бегал женский персонал госпиталя к ним в клуб на танцы. С изумлением увидел однажды, как к зданию подкатывает «кукурузник». На землю спрыгнул бравый лётчик - и сразу к медсестрам. Одна из них не растерялась, преподнесла цветы. Её он и увёл с собой. Опомнились, когда крылатая машина взмыла в небо. «Ох, и дос-

танется Лизке! Самовольно покинула госпиталь, - переживали подруги. - Как бы трибуналу не передали». Говорили об этом два дня, пока не вернул её красавец-лётчик начальнице госпиталя.

— Счастливая Лиза! Такого парня в плен взяла! - радовались за подругу медсестры.

Главный врач не наказала сотрудницу - то ли Покрышкина уважала, то ли женское сердце подсказало - любовь это, поняла и простила.

Из выздоравливающих организовали группу мастеровых - портных, сапожников, плотников, слесарей, электриков. Жизнь пошла веселей. За работой боль стихала, время летело быстрее. Сохранилась фотография, запечатлевшая портных - я на втором плане, впереди заведующий, мой земляк из местечка Старые Дороги и медсестра Лена.

До меня дошла печальная весть: в ту ночь, когда ранило, разрывная пуля сразила брата Михаила. Моего Мишу, Михасика... Ушёл искать обрыв провода и не вернулся. Умер от потери крови. Мы так были похожи, что нас принимали за близнецов. Было ему, как и мне, девятнадцать. И тяготы плена переносили вместе, и служили в одном батальоне, а вот судьба на крутом повороте распорядилась по-своему, разделила. Навсегда. Прощай, брат!..

Пока лечился, 185-я стрелковая дивизия форсировала Одер и, обойдя Берлин, овладела Потсдамом. Здесь и решилась судьба полковника Андрея Захаровича Верина, командира дивизии, где я служил. Маршал ПК. Жуков, подбирая штат для работы в советской военной администрации, назначил Верина на должность начальника гарнизона с исполнением обязанностей военного коменданта Потсдама.

Глава тринадцатая

СЛУЖУ НА УЛИЦЕ ИМЕНИ ТОПОРКОВА

День победы встретил на Эльбе, в деревушке Альтограбово - туда перевели госпиталь. 16 мая был в Берлине, предстал перед военным комендантом района Тиргартен подполковником Топорковым. Не знал, что бургомистр переименовал одну из улиц, идущую от реки Шпрее до печально известной тюрьмы Моабит, в улицу Топоркова - в честь первого русского коменданта. Мало того, имя жены Топоркова Тамары носила теперь табачная фабрика и выпускала для советских офицеров папиросы под тем же названием, упакованные в красную коробку.

Меня определили в комендантский взвод. Патрулировали не только улицы разбитого города, но и следили за порядком, стояли часовыми у ворот мукомольного комбината. В нашем дворе

находился обширный подвал. Топорков отвёл его под гауптвахту. Проштрафившиеся очень скоро обратили внимание на кирпичную стену, сложенную без раствора. Разобрали, взору предстал богатейший винный склад. Штрафники незамедлительно продегустировали каждый сорт. Угостили и часового, сменив его на посту. После обильного виноизлияния часовой уснул сном праведника, спокойный за порядок на гауптвахте. На его беду проходил мимо него проверяющий посты старший лейтенант Сизов. Увидев спящего солдата, вынул из его карабина затвор и ушёл. Когда часовой оклемался, пришёл в ужас оттого, что проспал боевое оружие. Сообразив, чем это грозит, нырнул в караульное помещение, воспользовался беспечностью дежурного, вынул затвор из первого попавшегося под руку карабина и вернулся на место. Старший лейтенант Сизов, зная, какую оплошность допустил военнослужащий, сделал круг и вернулся к этому месту. Его остановил грозный окрик: «Стой! Кто идёт?» Сизов, не замедляя шаг, шёл прямо на него. «Пароль?» Лейтенант не ответил. И тогда часовой выстрелил. Пуля просвистела мимо уха проверяющего. На выстрел среагировал разводящий. Постовой доложил: «Задержал военного. Не знает пароля». Разводящий попытался поднять офицера, но у того пропал дар речи и от него слегка попахивало чесноком.

Разбирая ночное происшествие, комендант Топорков заключил:

— Неуставное поведение офицера могло закончиться для него трагически. Часовой формально прав, действовал по Уставу. Солдат, конечно, понесёт наказание, но только за нарушение караульной службы.

Солдат Козин умыкнул с товарного двора несколько бутылок спирта. Запомнил его по фронту, когда перед наступлением старшина разливал по кружкам наркомовские сто граммов. От этой утехи я отказался, Козин не растерялся, подставил алюминиевую кружку и залпом выпил за моё здоровье. В чёрных глазах его сверкнула радость. Уже тогда страдал алкоголизмом и побороть недуг самостоятельно не мог. И в этот раз перед обедом разлил по гранёным стаканам ворованный спирт, выпили четверо. Шофёр коменданта остановился на полстакане: «Неприятный какой-то...» Результат не заставил себя ждать. Козин потянулся за второй бутылкой, но она выпала из его рук и со звоном покатилась под стол. Сам он вслед за ней рухнул, изо рта пузырилась кровавая пена. Так бесславно завершил свой жизненный путь на чужбине солдат Козин. Шофёра и ещё одного солдата спасти не удалось. Выжил только рядовой Ваня Колосков. Видел его после комиссовки - потерял зрение, за пять метров едва различал

товарища. Так калекой и уехал домой. Врачи установили причину беды - ядовитый древесный спирт.

По требованию советской стороны американцы и англичане отвели свои войска из Тюрингии и Виттенберга, которые они заняли в нарушение Крымской договорённости. Вслед за этим в Берлин прибыли оккупационные части войск США, Англии и Франции и персонал административных органов Контрольного совета. Личный состав нашей комендатуры передали военной комендатуре Потсдама. Но пятерых нас оставили в Тиргартене. Рота англичан заняла почти всё здание, оставив нам комнату. Англичане взяли под охрану все оставленные нами объекты. Перед нами была поставлена задача: продолжать патрулирование, следить за обстановкой и докладывать обо всём коменданту Потсдама. Командовал отделением сержант Малыгин.

Главы правительств четырёх держав готовились к первой после войны конференции. Для её проведения в Берлине надлежащих условий не было. Жуков предложил ознакомиться с Потсдамом и Бабельсбергом. Потсдам меньше был разрушен, разместить там делегации можно. Привлекал внимание дворец германского кронпринца, расположенный в парке. Здесь было достаточно помещений для заседаний и работы многочисленных экспертов и советников. Пригород состоял из вилл, утопавших в зелени и цветниках. Его решили передать для расквартирования глав делегаций, министров иностранных дел, для главных экспертов и советников. Основным вопросом конференции был вопрос о послевоенном устройстве стран Европы и - главным образом -переустройстве Германии на демократической основе.

Район Тиргартена перешёл в состав английской зоны Берлина. Вслед за британцами там появились военные из Канады, Италии, Франции. Патрульную службу приходилось совмещать. Помню, как однажды патрулировал вместе с немолодым британцем. Было ему за сорок лет, на пальцах объяснил мне, что дома у него растёт такой же сын, как я. Завернули в Альтмоабит - ту страшную тюрьму, где замучили Эрнста Тельмана и казнили Мусу Джалиля, народного поэта Татарстана. Тюрьмы всегда и везде строились на века. Пример тому - Моабит. Вместе с тюремным двором и надворными постройками она занимает городской квартал. Во время бомбёжки бомбы большой разрушительной силы угодили в главный корпус здания, но пробили перекрытия лишь двух верхних этажей. В распахнутой камере увидели пристёгнутые к стене нары, скорее напоминавшие верхнюю полку плацкартного вагона. В бетонный пол встроены железный столик и табуретка. Одна из камер превращена в хранилище женских волос. Другая - в склад одежды: на куртках и свитерах знакомые бирки «Ost»,

такие носили советские военнопленные и мирные люди, насильственно угнанные на принудительные работы. Третья камера хранила не одну тысячу ботинок, сапог, тапочек. Сколько же человеческих жизней оборвалось здесь!

Тюрьму покинул с тяжёлым чувством. Хотелось с кем-нибудь поделиться увиденным. Неожиданно меня и британца поприветствовал проходящий мимо итальянский патруль. Четверо карабинеров присели на парковую скамейку, пригласили нас. Жестами мы объяснили, что только что побывали в тюрьме, в горле комок стоит. Вспомнил рассказ штабного офицера 60-й армии Первого Украинского фронта, которая овладела городом Освенцим и заняла территорию концентрационного лагеря. Перед нашими бойцами предстала чудовищная картина фашистского варварства. Более трёх десятков складов были забиты одеждой узников. Только в шести из них было обнаружено около 1,2 миллиона комплектов верхней и нижней одежды замученных, а на кожевенном заводе лагеря найдено семь тонн волос, снятых с голов 140 тысяч женщин. Экспертная комиссия установила, что только в этом лагере было уничтожено не менее четырех миллионов русских, поляков, французов, югославов, чехов, румын, венгров, болгар, голландцев, бельгийцев, представителей других народов.

На другой день, прогуливаясь вечером с приятелем-британцем по набережной Шпрее, вновь повстречали итальянцев, уже знакомых нам. С ними на этот раз были сержант-француз и миловидная девушка, как потом оказалось, его родная сестра. Британец первым протянул руку «макаронникам»: «Бона сэра!». Итальянцы дружно встали, крепко пожали нам руки. Я знал уже, что все они в конце войны находились в Северной Италии и служили в одном гарнизоне, в семи километрах от которого развёрнута немецкая часть в триста штыков. На исходе войны итальянцы боялись, что со дня на день появятся у них фрицы и разоружат. Так бы всё и произошло, противостоять немцам они не могли. Карабинеры пошли на тактическую уловку: освободили из плена 270 русских и передали им оружие. К удивлению, русские вогнали в винтовки только по одному патрону, объяснив: «Жаль тратить патроны. Один патрон - один фриц!» Когда гитлеровцы появились, по сигналу дали залп. Более половины фашистов пали замертво, шестьдесят сдались в плен.

Утром сержант Малыгин объявил, что в Тиргартене живём последний день, завтра перебираемся в Потсдам. Патрулирование с англичанами провели по сокращённой программе. Я обладал трофейным фотоаппаратом, сделали общий снимок. Более полувека прошло, а старая, чуть тронутая временем фотография на-

поминает мне далёкую беспокойную молодость. На старом месте, на берегу Шпрее поджидали нас все те же весёлые итальянцы и француз с сестрой. С сожалением друзья узнали о моём отъезде. Стали обмениваться адресами, приглашать друг друга в гости.

— Что Шпрее, видал бы ты нашу Сену! А Елисейские поля - сколько там тюльпанов! Приезжай, рады будем.

Про себя подумал, видели бы вы, как лён цветёт в поле, как по нему гуляет ветер и волну за волной гонит в бескрайнюю синюю даль, волнуя сердце.

— И всё же красивее Италии ни одной страны в мире нет! - перебили французов итальянцы. - Нет уж, сначала к нам. Мы ведь вам, французам, Наполеона в императоры подарили, а вы не уберегли... А он ведь гений! Такие раз в сто лет рождаются, - и обратились за помощью к британцу. Англичанин кивал головой: «О, йес!» - «Да, да!»

— А девушки!

— В части женского вопроса получилось, как на сессии ООН, — «к единому мнению стороны не пришли».

Ударил гром, дождь полил как из ведра, набережная опустела. Но скоро выглянуло солнце, и я вернулся к заветной скамейке. Ни души. Словно из-под земли выросла радуга и цветным золотым арочным мостом соединила берега Шпрее с городской окраиной. Словно золотой мостик пролёг от Германии в сторону России. Хотелось птицей взмыть в небо и улететь в родные края.

Кто-то ласково провёл ладонью по моим волосам. Оглянулся: передо мной стояла та самая француженка. Запомнил её имя - Эпиза, родом из Мармонда. Немцы расстреляли её отца - скрывал в доме двух русских военнопленных, бежавших из лагеря. Приехала навестить брата, служившего сержантом во французской армии. По случаю приезда сестры командование дало ему десять дней отпуска. Видя моё смущение, девушка поняла, что я ещё не целован. Моё лицо заливает краска, а может, и не краска, а отсвет радуги? Элиза поцеловала меня в щёку, лицо ещё больше загорелось. Не успел сообразить, как отреагировать на ласку, а француженка, изящно переставляя ножки, ушла в сторону парка. Не оглядываясь, помахала на прощанье белой ручкой. Вздохнул: «Бонжур, мадам!»

В Потсдаме принял нас комендант города полковник Верин. Не сводил с него глаз. Когда четверо из нас получили назначение в роту охраны, и очередь дошла до меня, заволновался

— Где раньше служил?

— В 185-й стрелковой дивизии, - и выпалил, - в вашей дивизии, товарищ полковник!

Комендант внимательно посмотрел на меня, заглянул в мой послужной список и улыбнулся. Вызвав старшего лейтенанта Кобцева, распорядился:

— Григорий Лукич, принимай пополнение. На пересыльный пункт требуется писарь, думаю, рядовой Шалай Иван Иванович в самый раз будет: молод, энергичен, армейской службой не избалован.

Пока шли в дежурную часть, узнал, что старший лейтенант родом из Белева, небольшого городка в Тульской области, заведует гарнизонной гауптвахтой. Недавно обзавёлся семьёй, с женой Таисией снимают отдельную квартиру.

Главное здание военной комендатуры занимало красивое двухэтажное здание, чудом уцелевшее во время бомбёжек. Зияла только над входной дверью дыра от снаряда. Перед самой конференцией заложили её кирпичом и снаружи прикрыли круглым двухметровым полотном с барельефом Ленина и Сталина. Цоколь здания отведён под гарнизонную гауптвахту. Здание обнесено забором, фасад - красивой кованой решёткой, три другие стороны - каменной стеной в три метра высотой. Во дворе разбит цветник. В беседке офицеры коротали свободное время за шахматной доской. Одну партию в день играл полковник Верин. Играл хорошо. Вспомнив школьные шахматные баталии, я дерзнул сразиться с полковником. И выиграл! Наблюдавший за игрой старший лейтенант Кононов вслух заметил:

— Рядовой Шалай, в этой партии вы допустили ошибку.

Полковник заступился за меня:

— Наоборот, играл толково, потому и выиграл.

— В том и кроется его ошибка. Тактическая...

Верин усмехнулся:

— Для настоящего спортсмена авторитетов не существует.

В старинном особняке через улицу комендатура занимала две квартиры. Дежурный комендант регистрировал прибывших военных, проверял документы, одних отпускал, кое-кого оставлял до выяснения. У задержанного изымались ценные вещи, документы. Я составлял акт в двух экземплярах под копирку, один вручал подозреваемому, и его отправляли на гауптвахту. Ценности вместе с актом хранились в сейфе. Каждое утро дежурный офицер уходил на доклад к полковнику Верину, там и решалась судьба задержанного.

Под пересыльный пункт комендатура арендовала на Кройцштрассе у господина Ненингера большой зал на первом этаже. Здесь собирались солдаты и сержанты, отставшие по какой-либо причине от своих подразделений. На них я тоже оформлял документы и вместе с сопровождающим отправлял в Фюрстенвальд.

Командование Группы советских войск в Германии о нас заботилось - питание хорошее, обмундирование новенькое. Правда, роту охраны поначалу обули в ботинки с обмотками. Но когда в таком виде солдаты появились в городе, заставили снять и переобуться в сапоги. Нательное бельё, простыни и наволочки меняли каждую субботу. При казарме имелась душевая, где можно было хоть каждый день мыться. Мне разрешили купаться в городской бане. При комендатуре имелась санитарная часть и парикмахерская. Офицеры в неё не ходили, пользовались услугами городской. Газеты и журналы приходили регулярно, мы были в курсе всего, что происходило в Союзе и в мире. В зале, где проводили занятия офицеры, по воскресеньям крутили кино. Смотрели все, кто был свободен от караула. И с деньгами в порядке: рядовой и офицерский состав получал от Наркомата обороны жалованье в двойном размере. Платили рублями, кроме того, давали марки, так называемую «оккупационную надбавку».

Хотя и числился я за ротой охраны, но на казарменном положении не был - не знал ни подъёма, ни отбоя, караульной службы не нёс, жил отдельно на квартире. Сдружился с Сашей Голиковым, украинцем с Полтавщины, киномехаником. Познакомился с ним в Тиргартене и дружбу продолжил в Потсдаме. Водил Саша меня в город в немецкие кинотеатры, где шли наши фильмы с субтитрами на немецком языке. Кинолента «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой и Владимиром Дружниковым имела громадный успех, а вот «Член правительства» с Верой Марецкой в заглавной роли такого ажиотажа не вызвала, шла при пустых залах. Я любил трофейные фильмы - за их весёлость, музыкальность, за то, что без политики. По несколько раз бегал смотреть «Богему», «Летучую мышь», «Карман, или Андалузийские ночи» Запали в душу американские ленты «Серенада солнечной долины», «Сестра его дворецкого», «Мужчины в её жизни». С удовольствием вспоминаю работы итальянских мастеров кино - «Утраченные грёзы», «Девушка из Неаполя». Запомнился английский фильм «Леди Гамильтон» и японский - «Чио-чио-сан».

В необычном для себя жанре выступали гастролировавшие у нас артисты Одесского театра музыкальной комедии, блистал молодой Михаил Водяной (помните его Попандопуло?) На сцене Дома офицеров они не только пели и танцевали, но и показывали фокусы, которые для меня остались загадкой и по сей день.

Событием стал приезд в Германию мастеров кожаного мяча из Центрального спортивного клуба армии. Столичные футболисты встретились с командами танкистов, авиаторов, артиллеристов. В Вердере дислоцировалась Вторая воздушная армия под командованием генерала Руденко. Четвёртым воздушным корпу-

сом командовал сын Сталина Василий, яростный поклонник футбола. Не сидел, всю игру носился у кромки поля - кричал, давал советы, нервничал, когда не выполняли его команды типа: «Пасуй Федотову!», «Передай Боброву!», «Подстрахуй вратаря!» А когда выскакивал на поле, арбитр, не останавливая игры, требовал, чтобы полковник покинул игровую площадку- Но как ни старался сын грозного вождя, «крылышки» проиграли. И вот на поле вышла сборная советских войск в Германии, тут уже и я, и Саша Голиков занервничали - от комендатуры играл старший сержант Ваня Абызов. Ждали победы, но москвичи переиграли наших футболистов с разгромным счётом.

С царских времён сохранилась в Потсдаме русская колония. Мы разыскали это уникальное местечко. Время здесь словно остановилось в восемнадцатом веке: усадьба напоминала нашу северную деревню, бревенчатая изба срублена топором, у церкви - золочёные купола, усадьбу опоясывает частокол. Второй свой визит посвятили православному храму. Было три часа по полудни, но служба шла. Прихожан немного, человек пятнадцать. Соблюдая обычай, задержались у алтаря, трижды с поклоном перекрестились. С благоговением рассматривали древние иконы, богатое внутреннее убранство. Были мы в военной форме, вероятно, потому обратили на себя внимание. Подошёл священник, сделав небольшой поклон, предложил присесть. Под расписным куполом многочисленными свечами сияла люстра. Свечи горели на золочёном паникадиле в центре зала - тонкие, пахнущие ладаном, они поставлены были русскими людьми в память о родных и близких.

Выходя из Божьего храма, обратил внимание на надгробные камни. Надпись на одном гласила: «Здесь покоится прах князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова». На втором указано, что тут упокоена душа супруги его княгини Софьи. Были и другие камни с надписями.

При подготовке к Потсдамской конференции началась извечная спешка с приведением в порядок территорий, зданий, путей движения. Маршал ПК. Жуков выделил многочисленные отряды и команды инженерных частей. Работа шла 24 часа в сутки. Тыловики в короткий срок проделали колоссальную работу. Во дворце капитально отремонтировали 36 комнат и конференц-зал с отдельными входами. В городском парке соорудили множество клумб, высадили десять тысяч различных цветов, сотни декоративных деревьев. Привели в порядок не только аллеи и фонтаны знаменитого парка, но и запустили в водоёмы золотистого карпа. К 10 июля всё было закончено.

В парк тянуло с первого дня, как побывал. Вырос я в глухой

деревне, а с такой чарующей рукотворной красотой встретился впервые. Вход в Сан-Суси, в замок, во дворец кронпринца был свободный. Можно было часами любоваться настенными росписями, панно, картинами, выполненными величайшими мастерами живописи, гобеленами редкой ручной работы.

Однажды во второй половине дня, менее занятой по службе, заглянул к дежурному. У него толпились офицеры, желающие получить разрешение на проживание в гостинице. На меня обратил внимание один из гостей:

— Случаем не из Белоруссии?

— Здесь много белорусов служит, — ответил уклончиво, подумал, неужели по говору догадался.

— Да не из Морговщины ли?

Господи, как сразу не опознал в нём учителя немецкого языка из соседней Алексеевки! Ну, конечно же, это Матюшонок Михаил Титович. Его родная сестра замужем за одним из моих земляков, в нашей деревне и виделись. В военной форме он совсем не был похож на сельского учителя. Предложил ему ночлег у себя. Попрощавшись с офицерами, мы отправились в столовую, а оттуда на квартиру. Говорили долго и горячо. Из его рассказа узнал, что всю войну прослужил он переводчиком при штабе фронта. Сгодилась учёба в московском институте иностранных языков. Утром повёл земляка в Сан-Суси, показал и городские достопримечательности. Расстались у гостиницы, где дожидались его офицеры штаба. Следующая встреча состоялась нескоро - в середине пятидесятых в Минске.

У нас - ЧП. Военная комендатура за время обысков и облав собрала несметное количество разного вида оружия. Только пистолетов набралось триста штук. Навалом они лежали в углу казармы. Нужно было что-то делать с этим арсеналом. Штаб Советских оккупационных войск направил к нам специалистов - определить, что годится для дальнейшего использования, а что надо уничтожить. Командированные майор Н. и капитан М. (так их назовём) пригласили в понятые командира комендантской роты старшего лейтенанта Дронова и старшину Панина. Капитану М, приглянулся бельгийский «Вальтер» на козьей ножке: «Этот себе возьму». Он вынул обойму, повертел пистолет в руках, нажал на спусковой крючок. Прогремел выстрел, пуля наповал сразила старшего лейтенанта. В стволе «Вальтера» остался боевой патрон, на что капитан не обратил внимания. Видя, как ему казалось, безвыходную ситуацию, капитан выхватил из кобуры парабеллум и попытался застрелиться. Но старшина роты сбил его с ног, навалился всем корпусом и отнял боевое оружие. Майор помог связать армейским ремнём руки, и вдвоём они доставили капи-

тана в камеру предварительного заключения.

Жаль было старшего лейтенанта - войну от первого до последнего дня - прошёл без царапинки, недавно вернулся из отпуска, привёз из Ленинграда молодую жену. Похоронили Виктора Дронова рядом с братской могилой воинов, павших в бою при взятии Потсдама.

Одна беда не угасла - другая разгорелась. Солдат роты охраны, позавтракав, почувствовал себя плохо и от несения караульной службы отказался. Старшина отправил его в санчасть. Но он ушёл в казарму, лёг в постель и под одеялом застрелился. Обыскали его вещи и в кармане нашли письмо из дома, порванное на кусочки. Когда сложили, поняли, что оно и стало причиной смерти.

У комендантской роты охраны работы хватало. Каждый день доставляли задержанных, большинство из них - дезертиры, мародеры, насильники. Но это мелочь, попадалась и более крупная рыба - бандиты из так называемого «Пятого украинского фронта».

Патруль задержал однажды троих военнослужащих. Документы вроде в порядке, но не было увольнительных. Объяснили, что отстали от командира взвода, с ним ещё пять человек, мол, у него и находится групповая увольнительная. Когда для проверки попросили у старшего сержанта полевую сумку, он не подчинился. Всю тройку взяли на «мушку» и под конвоем доставили в комендатуру. Вытряхнули из сумки на стол восемь наручных часов и пачку накладных на получение продуктов. Бланки изготовлены типографским способом, не заполнены, но с печатями и штампами. Ответ всё тот же: «Сумка не моя, принадлежит лейтенанту Вишневскому. Его и ищите». Дежурный по комендатуре принял решение задержать всех троих до выяснения. К концу дня старший сержант запросился к врачу. Конвоир повёл в санчасть четырёх сокамерников. Первым вышел старший сержант и спрятался за открытой дверью. Когда группа свернула налево, он повернул вправо и сбежал. На свободе гулял недолго. Оперуполномоченный капитан Иванов добился признания от одного из задержанных, тот и назвал адрес, где скрывается старший сержант Садовский. Помог в обнаружении преступной банды и другой случай. Недалеко от Потсдама в деревушке Ланговище остановили легковой автомобиль с тележкой. На борту тележки виднелись следы крови. Хозяин объяснил, что возил на продажу в Берлин тушку поросёнка, кровь от него. Ему не поверили, пригнали машину в комендатуру. Вместе с шофёром в машине находилась жена задержанного фермера. Вызвав даму на допрос, следователь схитрил: «Муж ваш во всём сознался, дело за вами.

Расскажите честно всё, как было, отпущу на свободу». Конечно, она не знала, о чём говорил муж, и рассказала всё, что было ей известно. По словам жены, поросёнка купил русский сержант, деньги вперёд дал и сообщил адрес, по которому нужно доставить мясо. Адрес выходил один и тот же - Западный Берлин. Уходя, женщина добавила:

— На звонок дверь вам не откроют. Но рядом есть почтовый ящик, хлопните по нему три раза крышкой.

Два оперативных работника, переводчик и четверо солдат отправились по указанному адресу. Поднявшись на третий этаж, постучали крышкой почтового ящика. Дверь приоткрылась, молодая женщина спросила: «Кто нужен?» Этого было достаточно, чтобы лейтенант выдернул фрау на лестничную площадку. В квартире пировали пятеро, среди веселившихся был и старший сержант Садовский. Каково же было удивление оперативников, когда он предъявил документы на лейтенанта Вишневского. Дальше, как говорится, дело техники. Группу судил трибунал и по этапу отправил в Союз обустраивать Крайний Север. Смешно стало, когда узнал, что, выходя из немецкой квартиры, сержант попросил лейтенанта: «Прошу записать, что при аресте сопротивления не оказал». И такое бывает.

Братва гуляла. Эйфория победы витала в душах заблудших соотечественников. Патруль обратил внимание на офицеров, в стельку пьяных, с трудом покидающих увеселительное заведение. Обидно было, что на груди капитана сияла Золотая звезда Героя Советского Союза. К ресторану подкатили на «опель-адмирале» и любезно предложили подвезти до места. Машина остановилась у здания комендатуры. Захмелевшую компанию лично принял полковник Верин. По документам выходило, что все они служат в 84-м Минском миномётном полку.

— Но ваш миномётный полк давно отправлен в Союз и там рас формирован. Что скажете?

Приятели молчали. При досмотре вещей обнаружили гербовую печать и печать войсковой части, незаполненные различные бланки, наградные удостоверения. Из Наркомата обороны пришёл ответ, что в списках Героев Советского Союза имя капитана не значится. Компанию передали в руки офицеров СМЕРШа.

Обратил внимание на такую деталь. Когда в комендатуру доставляли наших военнослужащих, совершивших преступления на территории Германии, они, словно сговорившись, твердили: «А что делали немцы у нас в России?» За боевые заслуги у многих были правительственные награды, кто-то только что выписался из госпиталя. В один голос говорили: «Победителей не судят'», «Заклятый враг - враг вековечный».

А как вели себя военнослужащие штрафных батальонов? Из мест заключения уходили на фронт добровольцами. Но чьи грехи закрыты, а их - все наружу. Таких не страшила ни смерть, ни немецкий плен. Попав в западню, понимали, что отступать некуда - позади свои пулю пустят в затылок, заградотрядчики затаённо шли след в след, впереди - немцы. Последний патрон на себя не оставляли, но и голову под пулю зря не совали, берегли. Штрафников немцы боялись. Но и после войны добровольцев-лагерников в нашей стране не жаловали, за малейшую провинность срок мотали на полную катушку, и снова - сталинско-бериевские лагеря. А представьте себе одного такого добровольца, познавшего тяготы немецкого плена и освобождённого из лагеря. Один и в каше загинет. Имея в руках оружие, прибивался к таким же волкам, как сам. Держались обособленно, не допуская в стаю чужаков. Грабили, жгли, убивали. Совершив тяжкое преступление, уходили в Западную зону, залегали на дно.

Самыми несчастными из всех советских солдат и командиров оказались те, кто попал в плен к немцам. Нацисты считали их, как и всех славян, недочеловеками - Untermenschen, сгоняли в лагеря и предоставляли право умирать от голода и болезней, не освобождая при этом от физического труда. Наше правительство отнеслось к ним безжалостно, приравняв плен к предательству, и отказалось подписать Женевскую конвенцию о помощи военнопленным. Больше того, те, кому удалось бежать, и те, кто смог выйти из окружения, подверглись унизительным допросам НКВД. Кого расстреляли как шпионов, кого отправили в лагеря. Для них в Торгау была устроена пересыльная тюрьма, забитая под завязку. Здесь формировались эшелоны, почему-то прозванные «вертушками» - думаю, от просторечного «вертать», возвращать назад. Внутри вагоны устроены были так же, как бараки: двух-, трехъярусные нары, в центре печки-буржуйки, в углу параши. И таких «врагов народа» набралось в Германии более двух миллионов. Возвращались в Россию не воинами-победителями, а уголовниками. Были среди военнослужащих и проштрафившиеся: опоздание из увольнения в свою часть более чем на три часа наказывалось лишением свободы на три и более лет, а задержка из отпуска свыше суток тянула от пяти до десяти лет лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии.

В этих вертушках на встречу с Родиной ехали и малолетние граждане Советского Союза, насильственно вывезенные фашистами с оккупированных территорий. Нацисты и немецкая армия считали их рабами и нещадно эксплуатировали в интересах Германской империи. Победа пришла, но не для них. Тех, кому на момент освобождения исполнилось восемнадцать, записывали

в графу как добровольно уехавших в Германию и упекали на какую-нибудь пятьсот первую гулаговскую стройку - умнеть, набираться зрелости.

На смену фронтовикам стали прибывать новобранцы, призванные после войны. Первый такой поток встречали 9 июля. В тот день вызвал меня на беседу к себе полковник А. 3. Верин:

— Есть для тебя, товарищ Шалай, более ответственный участок службы. В Потсдам прибыло пополнение, присмотрись к ребятам, поговори по душам. Они твои ровесники, тебе легче будет подобрать человека на своё место. Введи его в курс дела и приходи за назначением.

Так и сделал, как советовал полковник. Покрутившись среди новеньких, остановился на Ване Волкове, курянине, призванном в Прохоровке, ставшей, благодаря танковому сражению, известной всему миру.

Приказом по комендатуре назначили меня заведовать офицерской столовой. Полковник напутствовал:

— Здесь главное честность и никакой разболтанности. Подписывая меню, проверяй, всё ли ушло по норме, нет ли утаивания. В твои обязанности входит не только учёт продуктов, но и горюче-смазочных материалов, - помолчав, добавил, - за чистоту в зале и на кухне тоже спрошу. С неотложными вопросами обращайся к прямому своему начальнику капитану Бессарабу.

Я не был бухгалтером, и до всего нужно было доходить своим умом. Перелистал приходно-расходные документы, выполненные до меня, понял, что к чему. Помню, заполнил первую накладную и, контролируя себя, десять раз перепроверил, всё ли сделал так, как нужно. Очень скоро все операции прихода и расхода выполнял быстро и без погрешностей. Служил я в главной комендатуре Потсдама, но в городе ещё были четыре районных. Приказом Верина все четыре административно-хозяйственных части теперь подчинялись мне - по учёту материальных ценностей. Разобрался и с этой нагрузкой. Капитан Бессараб и его заместитель лейтенант Валах в бухгалтерию не вникали, предоставив это право мне и не глядя подписывали документы.

Работа оказалась интересной, я быстро усвоил премудрости бухгалтерии. Кто-то скажет: не жизнь, а малина. Может, и так, но я не спал ночами, переживал. Комендант распорядился поселить меня в доме, где проживали офицерские семьи, в комнате на втором этаже. Окружение офицеров делало меня более собранным, деревенская робость сошла на нет.

В конце месяца сверстал первый сводный отчёт. Волновался так, что спина взмокрела. Два экземпляра представил на подпись начальнику АХЧ капитану Бессарабу, он чиркнул пером, не

поинтересовавшись, всё ли в порядке. Но отчёт должен быть ещё утверждён комендантом города. Полковник Верин проявил интерес к моему творчеству, остановился на некоторых цифрах, что-то прикинул в уме, но поправок не внёс, только спросил:

— Подписывать можно9

— Старался, товарищ полковник... - сказал и густо покраснел. Дальше - больше. Финансовый отчёт предстояло доставить в интендантскую службу советских оккупационных войск, расположенную в Карлсхорсте. Патруль подсказал, как отыскать эту военную организацию, в том здании до войны размещалось военно-инженерное училище. Обстановка в бывшем училище выглядела будничной. Побродив по кабинетам первого этажа, нашёл нужный. Среди офицеров, прибывших из других частей по такому же делу, солдатом был я один. Офицеры выходили с улыбкой на лицах, правда, кое-кто с досадой, что во второй раз придётся проделать неблизкий путь. Те, кто сдал отчёт, дожидались друг друга, чувствовалось - знакомы не первый день, вместе торопились в бар - обмыть важное для себя событие.

В одиннадцать часов принял меня подполковник финансовой службы. Бросив быстрый взгляд, поинтересовался:

— Кому раньше сдавали отчёт?

— Здесь впервые.

— Тогда присаживайтесь. Показывайте, с чем приехали.

Пробежав глазами по бланку, ушёл в архив и вскоре вернулся с материальным отчётом Потсдамской комендатуры. Сверил остатки с прошлым месяцем, цифры сошлись. Просматривая бумаги, делал расчёты с помощью логарифмической линейки. Я устроился на диване и со страхом следил за его действиями. На последнем бланке подполковник поставил свою подпись. У меня от сердца отлегло. Один экземпляр оставил себе, второй вернул мне.

В бар не пошёл, а добравшись до центра Берлина, отправился в Трептов парк. Там шли подготовительные работы по возведению мемориала памяти погибшим советским воинам. В душе каждого человека жило радостное чувство - чувство победы. Подвиг павших вдохновлял живых. От благодарного человечества, думал я, русский солдат заслужил памятник на века.

Мимо меня, лавируя между руинами, проносились машины. Над куполом рейхстага, изрешечённого осколками снарядов, развевалось красное знамя. Ставку Гитлера хотя и разбомбили, однако в её многочисленных комнатах и подземельях всё осталось целёхоньким - ковры любых размеров, кресла, стулья, столы... Здесь, в имперской канцелярии, прошла церемония подписания Акта о капитуляции. Комендант рассказывал, как пятнад-

цать красноармейцев с трудом подняли, скатали и погрузили 120-метровый ковёр из кабинета Гитлера. Немецкие генералы, которые когда-то ходили по нему докладывать фюреру о военных планах, шли по этому ковру капитулировать

До вечера успел побывать в своей комендатуре. Полковник Верин полистал отчёт и не найдя исправлений, дружески улыбнулся:

— Поздравляю вас, товарищ Шалай! Экзамен выдержал.

Все последующие отчёты представлял в интендантскую службу своевременно и замечаний не получал. На обратном пути задерживался в центре Берлина, смотрел, как идёт восстановление германской столицы. По призыву руководства советской администрации немцы вышли на разборы завалов. За это давали дополнительно продовольственные карточки. Интерес вызвал зоопарк, где представление давали птицы и звери. Восторгу не было предела. Однажды доехал до Бранденбургских ворот. Рядом, в Тиргартене, шумел и копошился как муравейник главный чёрный рынок. Подростки торговали американскими сигаретами, старухи предлагали небольшие кусочки масла, кулёчки чёрного кофе, был даже сахар. Торговали всем: от угля в вёдрах до мыла и аспирина. Цены баснословно высокие и надежды, что когда-нибудь они снизятся, никакой. По рынку бродили калеки - живые и жалкие тени минувшей войны. На меня нашла тоска, и я отправился на набережную Шпрее, остановился у заветной скамейки, присел, вспоминая недавнее прошлое. Но кругом были чужие лица, ни одного знакомого, друзей по оружию не увидел. Больше сюда не приезжал.

Глава четырнадцатая

Я ВИДЕЛ ВОЖДЕЙ

16 июля в Потсдам специальным поездом прибыли И.В. Сталин и В.М. Молотов. Почётного караула и оркестра не было, такова была воля вождя. За полчаса до прихода поезда на вокзал приехал ПК. Жуков, его заместитель В.Д. Соколовский, начальник Генерального штаба А.И. Антонов и несколько высокопоставленных военных. В тот же день визит И.В. Сталину нанесли премьер-министр Великобритании У. Черчилль и президент США Г. Трумэн.

Конференция началась во второй половине дня 17 июля. Заседание проходило в Большом зале дворца за круглым столом, незадолго до встречи его срочно привезли из Москвы - такой величины в Берлине не нашли. Потсдамская конференция была не только очередной встречей руководителей трёх великих дер-

жав, но и торжеством политики, увенчавшейся полным разгромом фашистской Германии и безоговорочной капитуляцией.

Для меня памятным стал день, когда конференцию досрочно покинул У. Черчилль, а на его смену прибыл К. Этли, только что избранный на высокий пост премьер-министра. В работе конференции возникла пауза. Сталин и несколько членов делегации совершили прогулку по Потсдаму. Основная тяжесть по обеспечению безопасности легла на советскую сторону. В Потсдам прибыла служба охраны Кремля.

Торопился из четвёртой районной комендатуры к себе, меня остановили московские часовые. Проверив документы и спросив оружие (при себе его не имел), разрешили продолжить путь. Метров за сто пятьдесят до главной комендатуры задержали снова, но узнав о моей цели, отпустили. На входе в здание документы проверили ещё раз. Помимо знакомых часовых нашей роты пост несли ещё два человека из охраны вождя, москвичи находились и внутри здания. Дежурил по комендатуре капитан Хани-пов, он попросил меня пройти в дежурную комнату. Там я встретил посыльного Ф. Корнейчука - бывалого солдата, родом из-под Ровно, с ним дружил. В здании - полнейшая тишина, никакого движения, муха пролетит - слышно. Дверь отворилась, и в дежурку вошёл генерал Круглов, начальник личной охраны Сталина, с ним ещё трое. Капитан Ханипов не успел отрапортовать, как генерал потребовал срочно вызвать коменданта. На что капитан ответил: «Я это уже сделал».

Сталин вошёл раньше, чем явился полковник Верин. Дежурный вскочил с места, вытянувшись в струнку и щёлкнув каблуками, стал докладывать Главнокомандующему, но Сталин жестом руки остановил его. Был он в хорошем расположении духа и, подойдя к посыльному, спросил:

— С какого года будете?

— С тринадцатого, товарищ Сталин, - мягко ответил Корнейчук. Сталин улыбнулся:

— Скоро поедешь домой. Родные, небось, заждались?

Забегая вперёд, скажу, что вождь своё слово сдержал. Сразу после конференции начался массовый отъезд бойцов. В числе первых покинул Германию рядовой и сержантский состав рождения до 1914 года.

Пока Сталин расспрашивал Корнейчука, с меня спало напряжение, и я пристрастно стал разглядывать вождя. Про себя отметил, что не так уж он мал ростом, выше меня. Тут подоспел комендант и проводил Сталина в свой рабочий кабинет. Говорили недолго, минут пятнадцать.

Когда Сталин уехал, по комендатуре дали отбой и все обрати-

ли взоры на нас с Корнейчуком - что да как? Стал рассказывать однополчанам подробности. И всё горит во мне, точно я счастливый билет вытащил. Встречей с вождём партии гордился.

Позже появился анекдот о том, как вели себя и чего хотели лидеры мировых держав. Во время праздничного обеда Черчилль обратился к Сталину:

— Иосиф Виссарионович, правда ли, что в Грузии сохранился обычай дарить гостю понравившуюся ему вещь?

— Да, такой обычай в Грузии есть.

— Мне понравился Крым...

— ...а мне Кавказ, - довершил желание Черчилля Трумэн. Сталин разжал кулак, показал уважаемым гостям пять пальцев:

— Если угадаете, какой из пальцев средний, я исполню ваши желания.

Черчилль точно указал на средний палец, а Трумэн, почувствовав подвох, показал на указательный. Сталин вложил большой палец между средним и указательным и показал им фигу:

— Ошибаетесь, господа! У меня средний тот, что большой.

Неожиданно Черчилль предложил тост за маршала Жукова.

Маршалу ничего не оставалось, как предложить ответный тост за британского экс-премьера, от волнения он машинально назвал его «товарищ». Молотов метнул в сторону маршала изумлённый взгляд. Жуков тут же сымпровизировал:

— Предлагаю тост за товарищей по оружию, наших союзников в этой войне - солдат, офицеров и генералов армий антифашистской коалиции, которые так блестяще закончили разгром фашистской Германии.

Тут уж он не ошибся.

С успехом прошли по Восточной Германии гастроли Лидии Руслановой. Заключительное выступление ожидалось на стадионе в Потсдаме. Полковник Верин распорядился для поддержания порядка выделить охрану. К этому радостному событию офицеры и солдаты готовились с большим старанием. Лично я зарядил свой фотоаппарат новой плёнкой, в надежде запечатлеть уникальный в жизни момент. Но концерт не состоялся. Всенародно любимую певицу не отпустил маршал Г.К. Жуков, устроив банкет в её честь. По подсказке члена военного совета Группы советских войск в Германии генерал-лейтенанта К.Ф. Телегина маршал наградил Русланову орденом, подчеркнув: «Уж кто-кто, а вы, Лидия Андреевна, этот орден перед народом заслужили».

Торжественно отметили 28-ю годовщину Октябрьской революции. Утром старшина роты поздравил нас с пролетарским праздником и выдал по пятьдесят граммов спирта. После роскошного

завтрака отправились в городской парк, где ждали нас игры и аттракционы, десятки культурных программ. Вечером взметнулся в звёздную высь огромный, наполненный водородом, воздушный шар. С восхищением смотрел, как поднимается в небо портрет Сталина, вышитый по кумачовому полотнищу шёлковыми нитками. Рядом с портретом в лучах прожекторов торжественно развевалось знамя Страны Советов. Это было впечатляющее зрелище.

Не остался незамеченным приезд в Восточную Германию наркома внутренних дел В. Абакумова. Фамилию генерала тайного карательного ведомства услышал впервые, знал Ежова, Ягоду, Берия, а вот Абакумова - нет. В полках его появление вызвало панику. Говорили, что генерал привёз с собой списки, по которым не сегодня-завтра начнутся повальные аресты генералов и офицеров высшего состава. Вопрос «Кто первый?» беспокоил многих.

Прошёл слух, что Главком советских оккупационных войск и Главноначальствующий в советской зоне оккупации Г.К. Жуков не дал развернуться Абакумову. В полках прошли политзанятия, на которых в адрес маршала раздавались слова благодарности как их защитника. По их словам, Жуков - это тот человек, который в обиду подчинённых не даёт. Такое мнение слышал от многих.

Зачастили дожди. Тепло убывало. Всё чаще по ночам ледок слабый схватывал поверху лужицы. В войсках перешли на зимнюю форму. Похолодание наблюдалось и в отношениях между союзниками. Участились случаи задержания военнослужащих союзных армий нашими патрулями. Их отпускали только после прибытия официальных лиц. На политзанятиях можно было слышать, что Америка и Англия вовсе не союзники нам и никогда ими не были. Такие высказывания командиры не пресекали, хотя понимали, что это не так. Чувствовалось, что строится новый «железный занавес», вернее, переносится с Буга - Государственной границы СССР - на Эльбу.

Я всё так же занимался отчётами, ездил в Карлсхорст. Берлин за эти месяцы заметно преобразился - завалы от разбитых зданий разобраны, кирпичи освобождены от цемента и пошли в дело - строили новые дома. В свободное от службы время ходил в парк, посещал кинотеатры, бывал в Доме офицеров, куда часто приезжали театральные коллективы со всего Союза. Дважды совершил прогулки на пароходе по озеру Ванзея. Родные регулярно получали от меня письма. Настораживало, что в письмах от них некоторые места были вымараны, что-то не нравилось цензуре. А вот посылку от меня не вскрыли, пришла в целости и со-

хранности. Сообщил о гибели двоюродного брата Михаила. Его родители, оказывается, не имели сведений о сыне, числился Миша без вести пропавшим. После моего сообщения сделали запрос в Москву и получили справку о смерти, как сказано -«при защите Отечества». Мой старший брат вернулся из немецкого плена, внедряется в деревенскую жизнь. Много земляков не вернулось с полей сражений, не меньше стали инвалидами.

Начало 1946 года не внесло в мою жизнь каких-нибудь изменений. В январе написал рапорт на имя полковника Верина с просьбой направить на учёбу в Липецкое лётное училище. Мечта летать не покидала меня, я верил, что она сбудется. Полковник одобрил мой выбор профессии, пообещал, как только прибудет пополнение, посодействовать в этом вопросе. И вторую мою просьбу - разрешить поездку в Польшу, возложить цветы на братскую могилу, где похоронен двоюродный брат Шалай Михаил Иосифович - решил положительно, даже подсказал, как туда добраться. Однако в конце февраля оперуполномоченный комендатуры в моей поездке в польский город Пиритц отказал, сославшись на то, что такое путешествие для советских военнослужащих небезопасно.

Оставшиеся на службе в Группе советских оккупационных войск офицеры успели побывать в Союзе, женились, привезли семьи в Германию. К полковнику Андрею Захаровичу Верину из Днепропетровска приехала жена с малышом лет шести. Мы готовились к первому в своей жизни военному параду совместно с армиями союзных войск. Колонны должны были начать движение из Западного Берлина, пройти мимо мемориала в Трептовом парке и через Бранденбургские ворота войти в советскую зону. Впервые увидел, как маршируют солдаты в юбках - у шотландских солдат вместо брюк были юбки в клеточку.

В апреле сорок шестого Г. К. Жуков уехал в Москву, его назначили Главнокомандующим сухопутных войск, передал полномочия своему заместителю генералу армии В.Д. Соколовскому Перемещение Жукова из Германии в Москву в войсках восприняли с одобрением, пошли разговоры, что это неспроста, скоро займёт должность наркома. Его боевые соратники, оставшиеся в Германии, надеялись, что маршал их не забудет.

Печальным оказалось время после отъезда Жукова. В Группе советских войск начались аресты, чекисты лютовали. В первую волну попали те генералы и офицеры, которых маршал защитил от хозяина Лубянки - генерал Минюк и подполковник Сёмочкин, адъютант маршала. 26 апреля 1948 года взяли Главного маршала авиации, дважды Героя Советского Союза Новикова. В Ростове без предъявления ордера арестовали и доставили во внутрен-

нюю тюрьму МГБ генерал-лейтенанта К.Ф. Телегина. Такая же участь постигла и другого Героя Советского Союза, бывшего командира кавалерийского корпуса, генерал-лейтенанта В.В. Крюкова. Аресты в Группе советских войск в Германии вызвали панику в высшем военном эшелоне власти. Были случаи, когда у некоторых командиров нервы сдавали, боясь лопасть в лапы чекистов, они уходили в Западную зону.

Глава первая

АРЕСТ

Конец октября в Центральной Германии не пугал холодами, последние дни скорее напоминали лето. Высокие стройные рябины маячили гирляндами оранжевых ягод. Но знал, так продлится недолго, тяжёлые свинцовые тучи затянут вылинявшее за лето небо, прорвутся на землю каплями дождя и от городского парка, прибитые дождём, шершавые покатятся листья. Подхватит их ветер и, крепчая, унесёт в безвестные края. А ты стоишь у запотевшего окна и думаешь: скоро, совсем скоро жизнь подаст тебе знак, и ты вот так же, как этот оторванный лист, улетишь в неизвестность...

Готовясь к поездке в Карлсхорст, корпел над финансовым отчётом. В одиннадцать утра зашёл ко мне капитан Петров. Подумал, на кой ляд понадобился я оперуполномоченному? Капитан осведомился, как идут дела, предложил в город вместе ехать, есть машина. У Петрова приятная внешность, деликатен, оружия не носит, через шерстяную гимнастёрку переброшен офицерский планшет. У здания администрации дожидался трофейный «опель», капитан сел за руль, предложил место рядом:

— Садись впереди. Но сначала заглянем в парк Сан-Суси, дело есть.

Машина остановилась у красивого особняка, над входной дверью которого на алом полотнище было аккуратно выведено белой краской: «Добро пожаловать!» Капитан дал знать следовать за ним, отворил дверь и на коридорном полу я увидел небрежно брошенные матрацы, пулемёт «Максим», с патронной лентой возился верзила в солдатской гимнастёрке. Кто-то раньше говорил мне: «Держись от этого картинного домика подальше. Армейская контрразведка это, СМЕРШ».

Хозяином карательного заведения был подполковник Кузубов. Войдя в его кабинет, капитан сделал два шага вперёд, вынул из планшета два листка и положил на стол. Косо посмотрев на бу-

маги, подполковник небрежно бросил:

— Долго же ты тянул с арестом. Я когда приказал доставить его сюда?

— Хотел посмотреть, что за птица, - оправдывался капитан. Но Кузубов уже не слушал капитана, впился в меня глазами:

— Думаю, ты всё расскажешь - от «А» до «Я»!

— Конечно. О чём спросите, о том и расскажу, - простодушно ответил я, ещё не чувствуя опасности.

Кузубова словно кто шилом уколол, лицо его перекосилось, он выскочил из-за стола:

— Молчать! Сопляк, мальчишка! Думаешь, товарищ Сталин зря двадцать лет хлебом меня кормит? Революция в белых перчатках не делается. Спасать революцию, спасать страну - дело государственной важности. И оно доверено таким как я. Знай, Органы никогда не ели хлеба зря.

Какое противное слово «органы»! Видя, что у меня не дрогнул ни один мускул, выхватил из-за занавески черенок от лопаты и с размаху обрушил на мою голову. Черенок переломился, отлетел в сторону. Он ударил второй раз, я успел прикрыться рукой, черенок разлетелся в щепы. В ярости подполковник поднял ногу в хромовом сапоге и с силой ударил меня в бедро - туда, где застрял осколок гранаты. Острая боль пронзила всё тело, в глазах потемнело. Мне стало плохо и, опираясь о стену, я медленно стал сползать на пол. Выдернув из винтовки шомпол, начальник СМЕРШа с остервенением обрушил на меня град ударов. По его лицу потекли струйки пота.

Капитан безучастно смотрел на изуверские упражнения подполковника. В голове у меня молоточком стучало: «За что? За что?..» Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабее насильника. На сигнальный звонок явились караульные, за шиворот оттащили меня в подвал, бросили в одиночную камеру размером с туалетную комнату. Она так мала, что спать лёжа невозможно, разве что свернуться калачиком, подобрав под себя ноги или устроиться в углу и сидя дремать.

Следственные помещения и камеры занимали цокольный этаж - без окон, с низкими потолками, не больше 1,7 метра. Ни нар, ни кроватей, на замызганных - матрасах лежали, не раздеваясь, по ним ходили не снимая ботинок. Цементный пол не подметался и не мылся. От труб теплотрассы несло, как от печки, было невыносимо жарко. Ни бани, ни душа, выводили рано поутру умываться холодной водой, утирались рубахами - о полотенцах и мыле могли только мечтать. Как и в фашистском лагере, здесь выдавали по триста граммов хлеба и по полчашки баланды, сваренной из немытой, крупно нарубленной секачом картошки - так мама гото-

вила свиньям. Глотая горячую жижу, ощущал на зубах песок. В обед всё та же картофельная похлёбка, вечером - стакан кипятка и чайная ложка сахара, что соответствовала норме - девять граммов.

Многие не выдерживали, умирали - кто от голода или побоев, кто от болезней. Врача к больному не вызывали, лекарств не давали. По ночам трупы увозили «крытки» за город, куда - никто не знал. Тела умерших выносили добровольцы, такие же, как все, заключенные. Им полагалась добавка - полчашки баланды. При погрузке трупов присутствовал следователь. Он неспроста крутился тут: если обнаруживал у мёртвого золотые коронки или зубы, цепкими пальцами выдирал и прятал в карман - это была его добыча, и распоряжаться золотом мог только он. Замечу, что после вынесения приговора и при отправке зэка на этап следователь обязательно проверял рот осуждённого и с остервенением выдирал зубы из живых дёсен. Дело в том, что согласно Уголовному кодексу у всех проходящих по статье 58-1 имущество конфисковывали. А золотые зубы считались имуществом - и у нас, и у немцев. Вот какое письмо отправил из чекистских застенков В.М. Молотову генерал-лейтенант К.Ф. Телегин: «Я был арестован в Ростове без предъявления ордера и доставлен в Москву во внутреннюю тюрьму МГБ. Здесь с меня сразу содрали одежду, часы и проч., одели в рваное, вонючее солдатское обмундирование, вырвали золотые коронки вместе с зубами, подвергли и другим унизительным издевательствам».

Комнаты следственного дознания и камеры предварительного заключения (КПЗ) разделял узкий коридор. По ночам из следственных помещений неслись крики, мат, раздирающие душу вопли. Разве можно уснуть? Тем более что с часу на час могут придти за тобой, всё повторится. Это была психическая атака на подследственных. Сколько раз думал - разве это не фашистские методы? Я не увидел среди следователей человека, кто бы старался доказать сам факт преступления. Мне даже казалось, что следователи - всё те же штрафники, которых первыми толкают в атаку. Они ломали дух и силу сотен, тысяч солдат и офицеров. У таких не дрогнет рука, чтобы унизить и растерзать свою жертву.

За годы войны гитлеровцы угнали многие миллионы советских людей в неволю - на принудительные работы и в концлагеря. Всех освобождённых пленников советская администрация Восточной зоны оккупации старалась как можно быстрее вернуть на Родину, по которой люди за тяжкие годы истосковались. Но уже к концу подходил 1946-й год, а значительная часть узников фашистских лагерей находилась в руках смершевцев,- заполнив камеры вездесущей советской контрразведки. Были здесь и уголов-

ники, те самые штрафники, уже на территории Германии совершившие тяжкие преступления. Я о них рассказывал. Повторюсь: убийцы, насильники, мародёры должны сидеть в тюрьме, но только не мирные граждане, гнувшие спину на немцев.

У меня, если сравнить с другими, был лёгкий вид ареста. Капитан Петров при аресте не произнёс слов: «Вы арестованы», при нём, как это бывает в таких случаях, не было оружия. А вежливо предложил проехать вместе на его автомобиле в город. Мой арест не был замечен товарищами по службе. Начальник контрразведки Кузубов, когда я переступил порог его кабинета, не предъявил ордера, не сказал, что рядовой Шалай арестован. Ни единого слова не было сказано, за что арестован.

На третий день предстал перед следователем. Был уверен, что произошла ошибка - не грабил, не убивал, не дезертировал. Словом, законопослушный гражданин Страны Советов. Но арестован - за что, не говорят. В кабинет следователя шёл с твёрдой уверенностью, что разберутся, отпустят, принесут извинения: мол, ошибочка вышла, дорогой товарищ. И правда восторжествует.

Но и в этот раз ордер не предъявили, не объяснили и причины задержания. К допросу приступили сразу. И тут я понял: никому моя правда не нужна! У них не было ни малейшего основания на мой арест, а обличительные материалы должны из меня выбить сейчас, дело сфабриковать - опыта в таких делах служителям нашей Фемиды не занимать.

Первый протокол допроса составлен следователем Потсдамской контрразведки СМЕРШ старшим лейтенантом Белогуровым. Его «творчество» через полвека представили мне сотрудники КГБ Белоруссии. Цитирую в том виде, каким он был составлен, не меняя ни буквы, ни запятой. У читателя появятся вопросы, постараюсь на них ответить. Следователь спрашивал - я отвечал. Но, Боже мой, что заносил он в протокол! Уж не говорю, что следователь, был безграмотен, ошибки у него перебегают со страницы на страницу. Мало того, уже когда протокол был составлен, он зачёркивал неудобные для него слова, а новые вписывал. Хотя это запрещено законом. Например, в протоколе записано: «4 января 44 г. был увезен немцами и доставлен в г. Бобруйск, а затем был переброшен в деревню Троицка-Слобода Осиповицкого р-на, где находился до 28 апреля 44 г.». В справке Комитета Госбезопасности Республики Беларусь от 4 августа 1997 года, направленной в адрес Фонда взаимопонимания и примирения РФ, сказано так: «4 января 1944 года был арестован немцами и доставлен в лагерь гор. Бобруйска для отправки в Германию. 7 января 1944 года Шалай И.И. из лагеря бежал в деревню Троицкая Слобода». То, что записано в официальной справке, мною было сказано при первом допросе. Но Белогуров опускает слово «в лагерь» и со-

знательно мутит воду, дескать, пусть думают что угодно, но никто не должен знать правду, что я был брошен в лагерь! Читаем дальше: «...а затем переброшен в деревню Троицкая-Слобода». Вот и выходит, что из лагеря города Бобруйска я сразу бежал в деревню Троицкая Слобода. Разве «совершил побег из Бобруйского лагеря» и «из Бобруйска был переброшен немцами» - одно и то же? Если перевести слова, записанные в протоколе, на нормальный язык, то выходит, что я хотя и был арестован немцами, но в дальнейшем согласился с ними сотрудничать. А уж если и был переброшен в деревню Троицкая Слобода, то это было сделано с определённой целью и для выполнения конкретного задания. Какую цель преследовал, записывая ложь, следователь Белогуров?

Вернусь к ещё одной протокольной записи, где говорится, что я находился в деревне Троицкая Слобода до 28 апреля 44 года. Но там вы не найдёте, где же я провёл время после 28 апреля. Бежал ли или немцы опять перебросили меня куда-то. А вот в справке чётко сказано, что из деревни Троицкая Слобода я перешёл в деревню Боцевичи Кличевского района, где 27 июня 1944 года вновь арестован немцами и отправлен на территорию Польши в лагерь близ города Быдгощ. Как видите, указано и время, и место моего пребывания. Протокол же допроса гласит: «После 14 мая поступил в немецкую полицию». Вопрос к читателю: как вы понимаете утверждение «после 14 мая...» - 15 мая, а может быть, 20 августа? И какого года? Конечно, прочитав это, можно домыслить что угодно, но протокол следователя должен быть чётким и ясным, без двусмысленного толкования.

Посмотрим продолжение этой записи: «После 14 мая поступил в немецкую полицию». Справедливым будет вопрос: «Где же я мог поступить на службу к полицаям? В Минске, Пинске или Бобруйске?» Этого нет потому, что такого не было в природе. Далее: «Ввиду наступления частей Красной армии бежал с немцами в Германию - 27 июня 1944 года». Но наступление Красной армии, где проходило - в направлении Витебска, Могилёва, Минска? И здесь нет прямого ответа.

Читаем дальше протокол допроса: «21 января 1945 года был освобождён частями Красной армии на территории Польши». Вопрос: «Если я служил у немцев, то почему меня надо было освобождать?» Скорее брать в плен. А попади в плен вместе с фашистами, мог ли я быть призван в армию? Так от кого же освободила меня Красная армия на территории Польши? Запись в первом протоколе от 2 ноября 1946 года является полнейшей ложью. Ещё раз обратимся к справке и узнаем, что же на самом дело происходило: «...затем перешёл в дер. Боцевичи Кличевс-

кого района, где 27 июня 1944 года был арестован немцами и отправлен на территорию Польши, где содержался в лагере в районе города Быдгощ (тип лагеря не указан).

19 января 1945 года был освобождён частями Советской Армии и направлен на сборный пункт города Цехотинок, где прошёл фильтрацию и 6 февраля 1945 года призван в ряды Советской Армии».

Хочу обратить внимание: деревня Троицкая Слобода Осиповического района и деревня Боцевичи Кличевского района по административному делению относятся к одной области - Могилёвской. Родился я 23 марта 1926 года и до 23 марта 1944 года считался несовершеннолетним. А ведь следователь мог посчитать дату преступления и 4 января, но тогда я считался несовершеннолетним и попадал под амнистию, а этого-то как раз чекисты и не хотели. Потому и проходят через всё моё уголовное дело две даты - 14 мая и 27 июня 1944 года. Разницу между ними в полтора месяца мне и приписали: если не на службе в полиции, то в немецкой армии. Как видите, следователь старался придать делу законченный вид. Но ведь он опускает момент, когда нас троих - меня, старшего брата Виктора и двоюродного брата Михаила - арестовали 4 января 1944 года. К моменту допроса следователь мог привлечь в качестве свидетеля Виктора, брат уже был на свободе и работал в родной деревне Морговщина. Он отказался это сделать, и даже имя Виктора в протоколе не упомянул, старался избавиться от лишнего свидетеля

Я стоял на своём. Белогуров дописал страницу, вышел в туалет, зачерпнул кувшином нечистоты, вернулся в кабинет и потребовал подписать протокол, прикрыв текст чистым листом. Я машинально сдвинул бумагу и стал читать сочинённую им запись. Старший лейтенант пришёл в ярость, выплеснул на мою голову содержимое горшка и с такой силой толкнул, что я полетел со стула. Когда поднялся, он повторил: «Я сказал подписать, а не читать! Читать будешь, когда дело пойдёт в суд». Но мои глаза успели выхватить слова: «поступил в немецкую полицию». Меня словно током ударило. Когда, где и в каком качестве работал я в полиции? Из этого протокола никто бы не узнал ни места службы, ни точного времени, ни чина, в котором служил в полиции. Подумал: а если он написал, что я был в карательном отряде и убивал своих! Такой документ категорически отказался подписывать, чего бы это ни стоило.

— Сказано: не читай! Там записано всё, что ты сказал.

На столе лежал протокол допроса, по-прежнему прикрытый чистым листом бумаги, но я уже боялся трогать его. Следователя это злило. Я видел у себя в деревне, как у взбешенного быка

глаза наливаются кровью, он готов в этот момент раздавить любого. То же произошло и с Белогуровым. Не долго думая, вытащил он из стола резиновый дюймовый шланг и, что было силы, стеганул меня. Ударил и снова занёс руку, я увернулся - удар прошёлся по правому полушарию головы, конец шланга достал горло. У меня пропал голос, перехватило дыхание, но я устоял. На звонок следователя поспешил надзиратель, он в щёлку двери следил за всем, что происходило в кабинете. Надзиратель замахнулся и что есть силы ударил под дых - он специалист в этом деле, знает, что человек отключается сразу. Теряя сознание, я рухнул на пол. Сквозь пелену до меня донеслось: «Убрать немецкого прихвостня из кабинета!» Почувствовал, как волокут меня по коридору, как швыряют в угол. Удар за ударом наносят по всему телу такие же. как я, солдаты. Устав бить прикладом, бьют сапогами, стараясь попасть по почкам и в голову. Почему-то шланг оказывается в руках солдата и уже не следователь, а он безжалостно полосует моё тело. Сколько издевались надо мной, не знаю. Очнулся в своём закутке, облитый водою. Не мог шевельнуться, так все болело. Потом за мной снова пришли, оттащили в общую камеру - там в этот час разносили баланду и выдавали дневную пайку хлеба. Понял, наступило утро.

В камере нет воздуха, но топят ещё жарче, дышать тяжело. Одежда обсохла моментально, тарахтела как поджаренный знойным солнцем лист. Никто ни о чём не спрашивал, вид у меня был жалкий - всё и без слов ясно. Даже сходить в туалет не было желания. С этого часа стал я другим Иваном. Понял: мир устроен не так, как втолковывали в школе и как пропагандировали коммунисты. А значит, юношеские мечты парить высоко в небе -несбыточны, мне никогда не летать. Уж точно: если в небе стервятник, голубю не летать. Признаюсь, что я ещё верил товарищу Сталину, считал его великим стратегом, вождём всех угнетённых народов. Мне казалось, что палач Кузубов и его подручные отступили от советских норм, свили гнездо ядовитых змей и перестали быть людьми. Они и есть прямые продолжатели гнусных дел Ягоды и Ежова. Товарищ Сталин разоблачил их и' доказал, что они английские шпионы, что шельмовали и уничтожали честных советских граждан. Кузубов и его шайка гордились, что пройдя войну не получили ран или контузий - только награды. Так за что же бандитов награждать?

Я прошёл через фашистские лагеря, видел зверства немецких палачей, но вот Германия разбита, войны вроде бы нет, но война продолжается. Кузубов, Орлов, Белогуров действуют теми же методами, что и фашисты. И заметьте, против советских людей, как и в дни войны. Как могло так случиться - родились в СССР,

ели один с нами хлеб, вместе ходили в советские школы, но стали отъявленными бандитами. А не втёрлись ли они в доверие товарищу Сталину? Молил Бога, чтобы остался жив, и тогда найду способ доложить Сталину о подлых делах чекистов, подрывающих доверие к советской власти, уничтожающих саму основу Страны Советов. А уж Сталин знает, как наказать продавшихся фашистам подлецов.

День прошёл относительно тихо. Но вот наступил вечер, из камер по одному стали выдергивать арестованных. Пришли и за мной. С трудом поднялся, во всём теле - боль, шею повернуть нельзя. Предстал перед следователем. Говорить не хотелось. Белогуров, не глядя в глаза, молча подвинул мне протокол допроса: «Вот здесь поставь подпись». Не зная, что там написано, подписал.

— Вот и хорошо, - улыбнулся старший лейтенант. - А сейчас составим акт изъятых вещей. Красноармейская книжка, справка из госпиталя о ранении, часы, - перечислял следователь.

— Но в комнате, где я проживал, остались деньги, фотоаппарат, альбом для фотографий.

Следователь пожал плечами: мол, ничего не знаю. Часы швейцарские, в золотом корпусе, с золотым браслетом и с гарантией на десять лет, выданной магазином. Это была первая моя ценная вещь, купленная в Германии. В акт было вписано одно слово - «часы» и поминай, как звали! Я их потом так и не получил, всунули в руки какую-то штамповку, и скажи спасибо, что хоть такие есть. Следователь подсунул акт, дал прочитать, и я его подмахнул.

Старшего лейтенанта Белогурова в своей жизни больше не встречал. Думаю, что он был начинающим следователем. Такие работу до конца не доводят, передают другим. Моё уголовное дело вместилось в один лист. Хотя лейтенант употребил все свои знания и старания, но составленное им обвинение в мой адрес оказалось маловесомым. Мою вину увидел в том, что «после 14 мая поступил в немецкую полицию, где находился до 27 июня 1944 года». При этом не указал, в полицию какого города или посёлка я был принят на службу. С такими данными он и явился к подполковнику. Кузубов - зверь матёрый, понял, что такое обвинение курам на смех, Белогурова от ведения дела отстранил, передал капитану Орлову на доследование.

Мне дали передышку - помыли в бане, раны затянулись, а иссиня-чёрный фингал под левым глазом обрёл нормальный цвет тела. Так что предстал перед Орловым в опрятном виде, не считая подхваченной в подвале чесотки. Следователь при параде: грудь украшена орденскими планками, но приметил - ни одной

за ранение или контузию, а значит, на фронте не был, получил за уничтожение своих, не немцев. Так что в мирной жизни за усердие и перевыполнение плана - выбивание показаний у подследственных - глядишь, ещё и орден Красного знамени получит С кого пример брать есть, его патрон Лаврентий Берия на передовой не был, а звание маршала имел, не воевал, а Золотой Звезды Героя удостоен, за жизнь, проведённую в тылу, получил звание Героя Социалистического Труда.

Орлов измерил меня взглядом, повертел короткой бычьей шеей, хмыкнул, мол, и не таким рога ломал. Коротко приказал.

— Садись! Руки на стол!

Вынул из стола пачку сигарет «Закурите?» Я отказался. На столе заметил свой фотоаппарат и альбом - значит, обыск был. Орлов открыл золочёную крышку альбома, стал рассматривать фотографии, рвать и бросать в урну. Один снимок его заинтересовал, где я снят в обнимку с английским солдатом. Он его отложил в сторонку. Другие снимки для него были сущим пустяком, все они полетели в мусорную корзину. Туда же отправлен и клочок письма из дома, где сообщался адрес дальнего родственника, уехавшего в Америку задолго до революции. Он не придал адресу значения, а то бы враз я оказался американским шпионом. Из моего уголовного дела достал красноармейскую книжку и справку из госпиталя, на моих глазах разорвал на мелкие кусочки.

Капитан выпрямил спину, потянулся и, как собака, широко зевнул. Положил перед собой лист протокола допроса, с заготовленными заранее вопросами. Касались они не только меня, но и отца Ивана Карповича. На все вопросы отвечал, как в школе - спокойно, без запинки. Но когда спросил, был ли я судим, и если да, то за что, я расхрабрился и задал встречный вопрос. «А если нет, то почему?» И тут свистящий резиновый шланг впился в моё тело. Вот уж верно говорят: «Язык твой — враг твой!» Этим капитан дал понять, за кем сила. В анкете значился и такой вопрос: «Чем занимался до революции?» Поняв оплошность, махнул рукой: «Мал ещё. Двадцать шестого года, кажется?» Я кивнул, потирая ужаленное место. Допрос окончен, я подписал протокол, и меня мирно отпустили.

Дальше встречались по ночам. Орлов провёл со мной полит-беседу. Говорил, не повышая голоса, придавая беседе откровенность.

— Вы попали сюда случайно. В мыслях даже допускаю, что вы хороший человек. Но выйдите отсюда совсем другим и вынесете из этих стен всё то дурное, что здесь увидели. А этого никто знать не должен. Слышите, никто!

Хотел крикнуть: «Да, я теперь совсем не тот Ваня Шалай, исправно несущий солдатскую службу. Я другой». Но, вспомнив про шланг, сдержался. А капитан продолжал:

— Наш железный нарком Феликс Эдмундович Дзержинский учил: «Если среди группы друзей втесался человек с антиреволюционными взглядами, а вы не знаете, кто, изолируйте десять, двадцать человек, пока не арестуете контру и не предадите суду».

Я не знал, как реагировать на эту его тираду, смиренно молчал. Следователь вынул из дела несколько тетрадных листков в клеточку, исписанных чернилами и, прохаживаясь, спросил:

— Кем приходится вам Шалай Михаил Гаврилович, житель той же деревни Морговщина, что и вы?

— По родству - никто. У нас Шалаев, гражданин капитан, как Ивановых в России. Так, однофамилец... В оккупацию был старостой. Но у нас большая разница в возрасте, дружбы с ним не водил.

— Ничего о нём не припомните?

— Сказал, что нет, знаю плохо.

Тогда капитан стал вслух читать его заявление.

— Жаль, а он о вас сообщает следующее: «Однажды кличевская полиция арестовала меня. Когда следователь вышел в соседнюю комнату, я увидел на столе под стеклом лист бумаги, что там было написано, мне неизвестно, но почерк показался знакомым - это почерк Ивана Шалая. Следователь полиции обвинил меня в сотрудничестве с партизанами. Но так как у них доказательств не было, меня отпустили».

— Это полная ложь! - не выдержал я и пояснил: - Этот Шалай арестовывался всего раз, и не один, а вместе с другими морговцами и вот по какому случаю. Осенью сорок третьего года немцы задумали строить в Кличеве госпиталь. Подобрали плотников, бригадиром назначили того самого Шалая Михаила Гавриловича. А когда стройку завершили и госпиталь приняли, той же ночью он сгорел. В поджоге заподозрили плотников. Но пока арестованные томились в подвале, немецкие сыщики вышли на след партизан и нашли доказательства, что здание сожгли партизаны. Всех пятерых морговцев отпустили, не проведя допроса. Допрашивали только Михаила Шалая, но и он как бригадир был отпущен. Задержали на время двух строителей из Стоялово, а при попытке к бегству расстреляли. Насколько знаю, Михаила Гавриловича больше не арестовывали.

— А как же его заявление насчёт почерка?

— Михаил Гаврилович не мог знать моего почерка, дома у нас не бывал, в школе не преподавал - откуда знать ему, как я пишу? Клевета это. Если бы кто-то донёс о его связях с партизанами,

его бы расстреляли без всякого дознания. Таково правило у фашистов. А его не тронули. Значит, и доноса не было.

Капитан засунул лист в папку и отправил меня в камеру. Не вызывал несколько дней. Думаю, по той причине, что было у него немало других подследственных, без работы не сидел. А я лежал на грязном матрасе и мысленно прокручивал в голове, как киномеханик крутит старую документальную хронику, события последних лет. Конечно, мой арест не случаен. Тот листок бумаги, что вертел в руках следователь, он мне так и не показал. А надо было знать, заявление это Шалая Михаила Гавриловича в какой-то официальный орган или выписка из протокола допроса, когда проходил фильтрацию - был старостой во время оккупации. В оправдание мог сказать, что и сам-де пострадал от немцев, потому и помянул моё имя. С первого дня прихода немцев сотрудничал с ними. А когда 20 марта 1942 года партизаны разгромили фашистский гарнизон в Кличево, подался к партизанам. Но не надолго, стоило карательным отрядам окружить лес, как Шалай и его дружок Акулич дезертировали, с оружием вернулись в Морговщину. Отнесли винтовки в Кличев, сдали немцам, потому фашисты и не тронули их. Не только я знаю об этом позорном эпизоде их жизни, вся деревня. Если бы устроили очную ставку, мы бы поменялись ролями.

Не давали покоя и вроде бы брошенные вскользь слова следователя: «Выйдя из этих стен, вынесешь то, что здесь увидел, а этого никто не должен знать». Понял: они не хотят утечки информации, озабочены тем, чтобы правда о произволе и беззаконии, творящимися здесь, не вышла дальше порога этого картинного домика. Вот и старший лейтенант Белогуров сделал ложную запись в протоколе, о том, что якобы я признался в своей службе в немецкой полиции с 14 мая 1944 года. Избивая, заставил подписать этот лжедокумент.

Подполковник Кузубов следственное дело, состряпанное старшим лейтенантом Белогуровым, не отправил в военный трибунал, понимая, что при рассмотрении оно развалится. А освободить человека не может - побывавший в лапах палачей узник КГБ мог переметнуться в Западную зону. Тому есть примеры. Такого допустить нельзя, бережёт свою шкуру. Понял, что капитан Орлов должен согнуть меня в бараний рог, чтобы я ушёл отсюда под конвоем.

Несколько свободных от следствия дней дало возможность присмотреться к сокамерникам. В сети КГБ попала рыбка разных сортов. Один всё время балагурит, нос не вешает. Зовут его почему-то не Михаилом, а Мишаней. Оказывается, отправляется за «колючку» в третий раз. Мишаня блистательно знает Уголов-

ный кодекс, его не пугают лагеря. Летом сорок второго добровольцем ушёл на фронт - искупать кровью восемь лет срока, полученных до войны. Попав в штрафбат, три месяца на пузе ползал на передовой. Вот и решил, что перед страной чист и незачем к фронту подходить ближе ста километров. А тут и случай подвернулся - в конце войны «обменялся» с мёртвым сержантом документами. Сколотил с такими же, как он, восемью штрафниками группу, у всех на руках новые документы - не придерёшься. Прибрали к рукам два трофейных грузовика и стали с советских армейских складов вывозить продукты и продавать населению Западной Германии Прибарахлились. Да осечка вышла: англичане прицепились к документам, арестовали, передали советскому командованию. Мишаня абсолютно уверен, что следователь занесёт в протокол только то, что скажет он, лишнего не будет Думаю, так и произойдёт - за ним деньги, есть барахлишко. Вот так, думал я, одно неверное движение и в один миг человек может оказаться на грязном дне и оттуда следить за тем, что делается на белом свете

Интересен сосед справа - Алим, из Башкирии. В плен попал в сорок первом, весной сорок третьего бежал и пристал к французским партизанам. Войне пришёл конец, и Алим принял решение служить на контрактной основе во Французском иностранном легионе. Воевал в Алжире, Тунисе, Ливане. На его беду белорус, по фамилии Качан, обратился в советское посольство в Бейруте с просьбой вернуться на Родину и в своём письменном заявлении указал имена ещё четырёх сослуживцев-соотечественников. Всех пятерых передали советской стороне. Вместе и оказались в Восточной Германии. Алим поселился в небольшом городке. Но как вернуться в Россию? Лучшего способа, как через лагерь, не придумал. Имитировал кражу - отмычкой вскрыл замок входной двери квартиры советского капитана, ничего не тронул, стал дожидаться хозяина. Когда на пороге появился офицер, бросился к окну, пытаясь якобы уйти. Но капитан навёл на него пистолет и задержал до приезда чекистов. Сейчас Алима обвиняют в попытке ограбления, но отбывать срок в России не собирается, говорит: «Мир большой, найдётся и для меня спокойное местечко».

Третий обитатель нашей камеры - командир лётного экипажа (фамилию запамятовал) вышел с приятелями в город в увольнение. Постучались в одну из квартир и потребовали шнапса. Хозяин выставил на стол бутылку спиртного и в придачу банку солёных огурцов. Сталинским соколам закуска не понравилась, расправившись с хозяином, они устроили в квартире погром. Немцу ничего не оставалось делать, как сообщить в городскую комен-

датуру. Лётчиков-перелётчиков задержали, в содеянном они сознались, и всю тройку передали в лапы чекистов. Командир сильно переживает, всё пытает Мишаню, на какой срок тянет проступок. Мишаня со знанием дела ответствует:

— Если раскрутят на всю катушку, то семь лет впаяют. Но вам скостят, учтут прошлые заслуги, молодость и то, что ранее не судимы. Можно рассчитывать на пятёрку, - Мишаня перевёл дух и, сощурив весело глаз, добавил, - на Сахалине я начинал строить тоннель, но не закончил. Вам придётся продолжить его.

Непростая судьба ещё у одного военнопленного. Воевал вместе с французскими партизанами, с ними освобождал Париж. После войны более года жил в квартире друга-француза. Но потянуло на Родину. Французское правительство проявило чуткость к советскому солдату, оформило, как положено, документы, подтверждающие его участие в отрядах Сопротивления А друг, снаряжая в дорогу, одел с иголочки, дал средства на первое время. Дальше Восточной Германии его не пустили, задержали, содрали новенькую и добротную одежду, документы уничтожили. Один из следователей, такой, как у меня, обвинил его по статье 58-16 -измена Родине и добровольная сдача в плен врагу.

Схожа биография и другого узника чекистского застенка. В Норвегии его освободили англичане, выходили, предложили контрактную службу шофером. Но через год началось сокращение английской армии. Командование предложило ему принять британское гражданство и только после этого уволиться в запас. Но он считал себя патриотом Страны Советов, от предложения отказался. До самой Эльбы ехал в хорошем расположении духа, при всех документах, с запасом продовольствия. Мечтал создать счастливую семью, взять под крыло престарелую мать. Переехал Эльбу и далее следовал под конвоем. Сейчас только и слышит: «Изменник Родины», «Английский шпион».

Томился в нашей камере ещё один узник - немец, родом из Бельгии. В годы войны служил капитаном подводной лодки. Чекисты выследили его и выкрали из Западного Берлина. В этом подвале мучается уже четыре месяца и конца испытаниям не видно. У него прошлое смешалось с настоящим. То, что он здесь, считает, и есть Дантов ад. Ад на русский манер

За мной пришли. Следователь что-то писал и на моё появление никак не отреагировал, кивнул только: «Садитесь». Я устроился на краешке стула, привычно положил руки на стол. Молча следил за действиями капитана, вопросов он не задавал, лишь изредка заглядывал в моё уголовное дело. Наконец поднялся, закурил, прошёлся из угла в угол. Несколько картинно выхватил из стола фото, где снят я в обнимку с британцем, пристально стал

всматриваться в наши счастливые лица.

— А вы, гражданин Шалай, не так уж чисты, как рисуетесь. Начнём с того, что добровольно остались на оккупированной территории, не пожелали уйти на восток. Разве я не прав?

— Мне было пятнадцать, остался с родителями. Насколько помню, никто из деревни не ушёл. Но что я? Целые дивизии и армии не успели уйти. Так и остались на захваченной немцами территории Белоруссии. Если честно, не верили, что придут фашисты Правительство уверяло народ, что враг будет разгромлен на его территории.

— Серьёзный аргумент, ничего не скажешь. Вы, я вижу, политически не плохо подкованы. Может, объясните, почему в начальный период войны Красная армия отступала?

Хотелось выпалить на одном дыхании: «Отчего ж не сказать, скажу! Тому сам свидетель. Видел, как отступали разбитые, окровавленные полки, как люди теряли силы. Половина из них погибла, так и не добравшись до своих. Других пленили немцы» Но словно молния меня озарила: это не вопрос - провокация! Накануне сокамерник поведал с печалью, как следователь подцепил его на крючок, задал провокационный вопрос, и он сказал правду - то, о чём думал все эти долгие годы фашистского плена. В протокол записали, что в ходе следствия восхвалял немецкую технику, вёл антисоветскую агитацию.

— Политикой не занимаюсь и своей точки зрения по этому вопросу не имею.

— Хорошо, оставим эту тему. А вот на фотографии вы любезничаете с солдатом иностранной армии, руку положили на плечо. Как это понимать?

— Да так и понимайте - англичане наши союзники.

— Англичане наши враги и никогда союзниками не были! Спорить с капитаном Орловым не стал, чего доброго - запишет в английские шпионы, а это ещё одна статья, более крутая.

— А вы не лояльны к своей Родине. Уже хотя бы потому, что не ушли до прихода немцев. Чего желали?

— На оккупированной территории принимал участие в партизанском движении Белоруссии, в отряде Игната Изоха. Могу назвать свидетелей, того же командира.

— Да какие в Белоруссии партизаны? Так, бандиты! Твой командир лишён голоса, его показания не действительны. Ему нужно было увести отряд на западную границу в район Белостока и там сражаться, а партизаны, побросали оружие, разбежались по крестьянским избам: кто сошёл за мужа, кто за сына. Так и отсиделись в оккупации. А сейчас горло дерут, мол, дрались с фашистами в тылу врага. Вояки! Сбились в бандитские группы и бряца-

ли оружием. Весьма возможно, среди них были и вы. Так что не козыряйте своей причастностью к партизанам, лучше помалкивайте. Скажу больше: сейчас в Белоруссии работает государственная фильтрационная комиссия, она все отряды перетряхнёт. Будет дана оценка каждому - воевал или прятался в лесах, спасая шкуру. А кто-то за них на фронте кровь проливал. Народ бедствовал, а вы хари наедали!

Капитан резко прервал разговор, сел снова за стол. Прошло часа два, он меня не отпускал, но ни о чём и не спрашивал, только писал. Потом, не поднимая головы, хрипло бросил:

— Вспомните полевой номер батальона или полка, когда вы находились в Боцевичах, немцы стояли там.

— Откуда мне знать номер? И был ли там полк?

Капитан продолжал всё так же исписывать казённые листы бумаги. Потом положил передо мной:

— Распишитесь внизу.

Я взял ручку, обмакнул перо в чернила и, делая вид, что ищу, где поставить подпись, жадно пробегаю глазами по строкам, пока не выхватываю фразу: «Будучи в Боцевичах служил в немецкой армии при воинской части 38012...» О, Господи, ведь это сверхнаглая ложь! Капитан прикрывает ладонью текст, зло шипит:

— Подписывай, гадёныш! Читать будешь, когда дело закончу.

— Но откуда вы взяли, что я служил у немцев? И как появился номер воинской части? С вами об этом не говорил.

— Говорил, не говорил... Там в это время стояли немцы. А какой номер части, это не столь важно!

— Нет, важно! Я не подпишу.

— Не подпишешь и не надо.

Он нажал на кнопку, и меня увёл конвоир.

И в следующую ночь был допрос. Сантиметрах в двадцати от моих ладоней на столе лежал пистолет ТТ, рядом - резиновый шланг, хорошо мне знакомый. Покуривая, Орлов ходил за моей спиной, изредка бросая:

— Думай, Шалай, думай...

Ясно: пистолет - это провокация. Без патронов, но следователю нужно, чтобы я схватил его. Тогда меня изобьют и обвинят в покушении на жизнь сотрудника органов безопасности.

— Не лучше ли сознаться в содеянном - и делу конец?

Я молчал. Из меня вышибли всё. Но будь уверен, что в магазине пистолета осталась пара патронов, пустил бы оружие вход - одну пулю извергу-следователю, другую - в себя, чтобы кончились мои мучения. Отлично понимал, «что день грядущий мне готовит». На приманку капитана не клюнул, подписывать протокол не стал. Капитан с раздражением разыскал под крышкой сто-

ла кнопку, нажал, и на пороге появились два сержанта. Лицо одного показалось знакомым, вспомнил, как, выбивая немцев из траншеи, когда шёл бой за Пирицт, пулемётным огнем я прижал к земле противника и дал возможность нашему взводу подняться в атаку. Отделение сержанта находилось по правую руку от меня, и его солдаты поднялись в атаку одновременно с нашим взводом. Но тогда, на линии огня, у нас с ним был общий враг -фашисты, а здесь пролегла смертельная черта, выходит что мы - враги.

Уже в коридоре стали избивать прикладами, повалив, всаживали в рёбра носки кирзовых сапог, пустили в ход шланг. Я перевернулся на живот, но оба сержанта вскочили мне на спину, стали прыгать, топтать каблуками, дырявить живую плоть. Схватив за волосы, били головой об пол. И тут дали о себе знать старые раны. Я стал терять сознание. Не помню, как оказался в своей конуре. Провёл ладонью по шершавой стене, сырая, вода струйками стекает на пол. Лежу в луже - вдобавок ко всему изверги вылили на меня ведро холодной воды. Веки так вспухли, что через узкие щёлки не мог рассмотреть камеру, сизый свет от лампочки едва маячил под потолком. В комнату следователя самостоятельно идти не мог, под руки несли всё те же два костолома-сержанта. Думал, дадут умыться, но перед капитаном предстал мокрым и грязным, в багровых сгустках запёкшейся крови.

— Он что, из преисподней? - злая садистская улыбка пробежала по лицу капитана. - За что вы его так, ребята?

— Да он, бандюга, сопротивлялся!

— Вижу, добровольно явился, - следователь торжествует, голос его сталью наливается.

Я молчу, показывая, что не желаю вступать в разговор. Молчание - моя защита. У меня отбиты почки, разваливается печень, разорваны кишки. Руки налиты свинцом, ни одним пальцем пошевелить не могу. Капитан вкладывает в мою ладонь ручку: «Не можешь руками, пиши зубами, вражеская твоя душа!» Я нацарапал свою фамилию. Капитан подсунул ещё два листа, чистых: «Подпись надо ставить разборчиво. Распишись внизу, и тебя больше беспокоить не будут». Рука не слушается, фаланги пальцев раздавлены. Следователь участливо наклоняется, сам пытается водить моей рукой. О том, что будет написано на этих листах, узнаю позже, когда судьба моя будет полностью зависеть от судей. Вспухшими губами едва выговариваю слова.

— То, что нацарапаете на этих листах, будет ложью.

— Пока не подписано - ложь, а подписано - стало правдой.

Капитан Орлов ликует: он выполнил то, что от него требовал подполковник Кузубов. Он исчезает. Навсегда из моей жизни ис-

чезает. Как много надо пролить крови, сколько спин продырявить, чтобы счастливо жила страна родная! Но мало того: одно поколение палачей должно передать другому тайны изуверской профессии. Из зла - во зло: вести дознания, получать признания Всем глотку затыкают, сами дерут и сами орут. Этого требовал от подчинённых и начальник Потсдамского СМЕРШа подполковник Кузубов, разжиревший, обрюзгший человек, ничего полезного в своей жизни не сделавший, не познавший радости физического труда. Не пахал, не сеял, только лопал. Садистом стал не сразу, это позволила сделать ему власть, перетряхнувшая в тридцатые годы всё трудовое казачество, крестьянство, партийную интеллигенцию, военных. Чем дольше служил в органах, тем большим становился злодеем.

«Старый чекист» - это выражение впервые услышал в ГУЛАГе. Но придаю ему другое значение: «Старый чекист» - это тот, кто и при Ягоде слыл хорошим, и при Ежове, и при Берии - всем угодил. Называли нас врагами народа, а сами были далеки от народа, не знали, не хотели знать и не любили его...

К тому времени, когда судьба свела меня с Кузубовым, он уже был хронически больным, с сильно развитым чувством мести, с садистской манией убивать. Проявления тех же качеств требовал от подчинённых. Старший лейтенант Белогуров ещё не дозрел до такого. Хотя вместо правды уже заносил в протокол ложь. Отлично понимал, что деньги платят не за правду, а за ложь, потому и выбивал её любой ценой. Капитан Орлов на допросах, в прямом смысле слова, уже набил руку. Сотни отправил на эшафот, тысячи - в лагеря. Нет, не убийц, воров и насильников, а людей честных, с мозолистыми руками. Подстать ему и сержанты, и надзиратели, готовые в любую минуту услужить, оттащить, избить. Только прав у них меньше, зато руки прикладывают чаще - были стаей хорошо дрессированных овчарок. Стоило отдать команду: «Фас!» - и они бросались терзать свою жертву. За годы службы утратили чувство жалости к себе подобным. Точно повторяли хозяев - и в поведении, и в характере. Так государство ковало кадры палачей.

И сегодня есть сомневающиеся в том, что издевательства над арестованными узаконены властью. Но уже во многом стали доступны для широких масс партийный и государственный архивы, приведу несколько фактов.

На пленуме ЦК КПСС, состоявшемся перед открытием исторического двадцатого съезда, Лазарь Каганович заявил, что сохранился документ, где вся партийная верхушка расписалась в том, чтобы истязать подследственных.

— А чьей рукой написан этот документ? - не давая развить

информацию дальше, прервал Кагановича Хрущёв.

— Рукой Сталина и написан...

Точку зрения большинства выразил секретарь ЦК Шелепин (тот самый, примкнувший):

— Вы предлагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистически ми партиями, перед нашим народом сказали: «Во главе нашей партии столько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых». Я считаю, что история не простит никому допущенных нарушений закона, но не в интересах нашей партии, мирового коммунистического движения ворошить старые дела...

А теперь приведу тот самый секретный документ:

«Берия, Щербакову. III части, т. Маленкову. Шифром ЦК ВКП (б).

Секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел. начальникам УНКВД.

ЦК ВКП стало известно, что секретари крайкомов-обкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается, как исключение, и при том в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, месяцами не дают показаний - следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь в виду исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП требует от секретарей обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим разъяснением.

Секретарь ЦК ВКП (б) И. Сталин. 10/1-39 г. 15 час».

За всё время следствия прокурор ни разу не вызвал меня к себе. Через пару дней, после подписания чистых листов, в камеру зашёл санитар, принёс лекарство, смазал руки. Приходил он ещё трижды, опухоль спала, но появилась экзема - следствие чесотки. Этой болезнью тюрьма наградила меня на долгие годы. Утром отвели в санчасть. Нательная рубаха засохшей кровью приклеилась к спине, как приклеиваются к стене обои. Пришлось намочить простыню горячей водой и отпаривать рубаху, в санчасти дали свежую. Понял, скоро суд.

Днём и ночью думал, как отмести ложь, состряпанную следователем. Решил: буду говорить правду и только правду – докажу свою правоту, а иначе светит мне 95-я статья - за ложные показания. Следователь может лгать, к нему эта статья не относится. А как хотелось, чтобы за враньё судили и чекистов.

Глава вторая

СУД СКОРЫЙ, НЕПРАВЕДНЫЙ

Знает мать, что там не шутят.

Судьи судят строго,

Хоть сынок не грабил

По глухим дорогам.

Не убил, не обесславил -

Нет, помилуй, Боже!

Якуб КОЛОС

Еще надеялся, что советский суд - самый гуманный в мире суд. Взвесят все «за» и «против», отметут напраслину. Столкнувшись с ложью, накажут следователя и тех, кто оклеветал меня. Суд выслушает, узнает, как шло следствие, как глумились чекисты, как унижали моё достоинство. На исполосованном теле ещё не зарубцевались раны.

24 декабря 1946 года воронок доставил меня в зал заседаний военного трибунала. Председательствующий с ходу задал два формальных вопроса: «Фамилия, имя, отчество?», «Число, месяц, год рождения?» На том любопытство суда и кончилось. Перед председательствующим лежал готовый приговор, кто-то всесильный уже решил мою судьбу. Военный трибунал признал меня, Шалая Ивана Ивановича, виновным в совершении преступления, предусмотренного статьёй 58-1 а Уголовного кодекса РСФСР и постановил подвергнуть лишению свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии сроком на десять лет с поражением в правах по пунктам а, б и в статьи 31 УК РСФСР сроком на три года и с конфискацией всего имущества. Приговор кассационному обжалованию не подлежал. Председательствующий предложил пройти к столу и расписаться в том, что мне объявлен приговор. Вперёд я не сделал и шага, только попросил:

— Разрешите хотя бы ознакомиться с материалами дела.

— Вам давалось прочитать его до суда, сразу по окончании следствия, - отрезал председатель.

Я расписался, и меня отвели в камеру для осуждённых. «Сколько?» - встретили вопросом заключённые. «Десять плюс три», - с болью в голосе сказал я. Мишаня бросил реплику: «Нарушили стандарт. По опыту знаю - меньше десяти и пяти по рогам не дают. Бывало, давали больше десяти, и частенько. Значит, на-

шли смягчающие обстоятельства». И это посчитали как мою удачу.

Мучился вопросом: почему на процессе не выступил прокурор, а ведь обязан произнести обвинительную речь, определить степень вины и назвать срок наказания. До суда считал, что процесс будет открытым и, скорее всего, в гарнизонном клубе. Этого не случилось. Что было скрывать от сослуживцев? Председатель трибунала зачитал приговор, но не стал читать полный его текст. Ни словом не обмолвился о том, что легло в основу обвинения. И почему приговор составлен до моего появления в суде?

Сегодня я имею ответы на мучившие меня вопросы, но не на все. И полвека спустя карательное ведомство хранит тайну за семью печатями. 10 мая 2000 года, в год 55-летия Победы, я обратился в Могилёве к начальнику УКГБ с просьбой разрешить ознакомиться с уголовным делом и выдать на руки копии трёх приговоров и получить отнятую у меня справку о ранении на фронте. Начальник на прочтение уголовного дела разрешения не дал. Печально, но за пятьдесят с лишним лет много воды утекло, я оттянул нагло наброшенный на меня лагерный срок, был оправдан «за отсутствием состава преступления», немецкое государство выплатило мне субсидии за рабский труд в годы войны. А вот родная страна до сих пор прячет концы в воду. А всё потому, что военный трибунал выполнял жёсткую установку правительства и лично Сталина: все советские граждане, побывавшие на оккупированной территории и в немецких лагерях, подлежали уничтожению или должны понести длительные сроки наказания, а из ГУЛАГа, как известно, скорый путь домой отрезан. К этой категории людей относился и я. На руки мне выдали ксерокопии приговора, извещения о направлении в ссылку, решения Омского областного суда о досрочном освобождении из мест лишения свободы, определения военного трибунала Белорусского военного округа о реабилитации.

Вместо справки о ранении всучили липовую расписку от 22 февраля 1947 года. Любопытный, скажу я вам, документ, не понятно как появившийся на белый свет. Помните, в самом конце войны военнопленные и гражданские лица, оказавшиеся в немецких лагерях, мобилизовывались в Красную армию и срочным порядкам отправлялись на передовую. Одни так и остались на полях сражений, другие, если и выжили в этой кровавой бойне, стали инвалидами. При выписке из госпиталей им выдавали справки о ранении. Такую имел и я. Но у меня её, как и у тысяч других узников, изъяли и уничтожили, не упомянув в уголовном деле. Капитан Орлов на первом же допросе красноармейскую книжку и ту самую справку из госпиталя разорвал в клочки. Но

при отправке в пересыльную тюрьму нужно было к уголовному делу приложить все документы, изъятые при аресте. Но они были уничтожены. Тогда капитан Орлов пошёл на подлог и состряпал эту самую расписку, якобы красноармейскую книжку отправил в Потсдамскую комендатуру, а справку о ранении выдал мне на руки 22 февраля 1947 года. Но каждый, кто соприкоснулся с судопроизводством, знает, что заключённым на руки не выдаются никакие документы до дня его освобождения. На этот факт военный трибунал не обратил внимания, или посчитал ненужным.

Получив свободу, я обратился во врачебно-трудовую комиссию (ВТЭК) с просьбой об освидетельствовании состояния моего здоровья. Комиссия потребовала представить справку о ранении на фронте. Справки не было, её уничтожили слуги партии. Мне посоветовали обратиться в военные архивы городов Ленинграда и Подольска. Побывал я в северной столице, в архиве от меня приняли заявление, сказав, что на это потребуется не одна неделя, справку вышлют по месту жительства. И ответ пришёл: «За указанный вами период времени нахождения на лечении в списках раненых вы не значитесь». Тогда я написал в газету «Известия». По её запросу архив Министерства обороны СССР, находящийся в Подольске, выслал подтверждение о моём ранении на фронте.

Рассказываю так подробно потому, чтобы на моём примере вы убедились, как подло поступало правительство во главе с товарищем Сталиным по отношению к защитникам Отечества, тем, кто, жертвуя своею кровью, принёс Победу. Я - не исключение.

Деревенским мальчишкой мечтал я о небе. Но мне обрезали крылья. Взлётную полосу укоротили, самолёт мой никогда не взлетит. Мечта птицей парить под облаками упорхнула, и выше лагерных нар не подняться. Днём и ночью в камере горит лампочка, вызывая раздражение. «Лампочка Ильича», - зло бросают осуждённые. Надзиратели требуют, чтобы ночью руки лежали поверх одеяла, днём на кровати можно сидеть, но не спать. Сообщили, что голодовка запрещена, на этот счёт есть статья, срок могут увеличить. При появлении надзирателя должен встать, держа руки за спиной. На получасовую прогулку выводят группой по четыре-пять человек. Туалет - три раза в день, ночью - параша.

Однажды, когда после ужина появился надзиратель и сказал: «Требуется четыре человека. Доппаёк за мной», - мы промолчали: знали, на какую работу зовёт. Надзиратель решил вопрос просто. Пальцем ткнул в грудь: «Ты, ты, ты и ты». Когда минут через двадцать «добровольцы» вернулись, спросили: «Кого?» Ответили: «Француза». Подумал, какой он француз, наш, что ни наесть советский - Никита. А может, Мыкыта - так слышалось из его уст.

Вырос на Днепре, чубатый красавец-хохол, по нему, уверен, не одно девичье сердце страдало Рослый, всегда подтянутый, опрятный, и было ему не более сорока. В армии - с первых дней войны.

Но видно, на роду Никите было написано пройти все муки ада. Попал в окружение, а дальше - плен. В феврале сорок второго перебросили его с тысячью других русских пленных офицеров и солдат в большой концентрационный лагерь на берегу Атлантического океана. На территории Франции фашисты строили мощные артиллерийские укрепления, требовалась рабочая сила. В конце июля дежурный полицейский задержал на работе троих русских, а как стемнело, увёл к партизанам и сам в зону не вернулся. В этой счастливой тройке оказался и Никита. До самого дня освобождения Парижа дрался с фашистами. Получил пулевое ранение, оказался в госпитале. Сражаясь в отрядах Сопротивления, заимел друзей. Приятели нашли ему кров и работу. Жизнь быстро налаживалась, мучило только незнание языка да обжигающая сердце тоска по дому. Когда засобирался на Украину, друг проводил его до самой границы. Знал бы, что ждёт Никиту в Германии, не пустил бы за порог. Задержал Никиту комендантский патруль и, хотя документы были в порядке, передал в руки контрразведчиков. Здесь, в подвале картинного домика, где свили гнёздышко смершевцы, и сошлись наши дорожки. Экспроприировали у Никиты не только чемоданы с вещами, но даже носки. Гол как сокол - таким и предстал перед слугами советского правосудия. Документы изъяли и на его глазах уничтожили. Кто теперь он, как не враг народа? Обвинили по статье 58-16 -измена Родине. Следователь потребовал, чтобы он, участник французского движения Сопротивления, подписал бумагу, что служил в армии Власова. Но не таким оказался Никита, даже под пытками не сломился. Тогда его убили - помните? - «никто не должен вынести отсюда то, что увидел, с чем столкнулся».

Никита думал, что враг у человечества один - фашизм. И боролся с ним, как мог. Но даже в страшном сне не мог подумать, что враг, не менее коварный и жестокий, протянул щупальца по всей нашей великой стране, именуемой СССР. Этот враг беспощаден к своим детям - тысячи сыновей и дочерей замучил и расстрелял, миллионы невинных бросил в застенки ГУЛАГа. За погрузку мёртвого тела «француза» убийцы заплатили «добровольцам» по миске баланды и по сто граммов чёрного хлеба. Эти четыреста граммов мы разделили поровну на всех сокамерников и молча помянули невинно убиенного.

В камере верховодил Мишаня, был как бы за старшего, хотя на эту должность его никто не избирал. Его авторитет признавал-

ся всеми. В камере он установил свои законы, никто этому не противился, наоборот, считали, что так даже лучше. Если в камере появлялся новичок, то занимал место у параши - такова воля Мишани. Парашу с нечистотами выносили двое - новичок и пришедший до него зэк. Так поступали со всеми, независимо от того, кем ты был на воле.

С Мишаней согласились и когда он предложил перед сном рассказывать были и небылицы, анекдоты и сказки - кто что любил. Тут главным был принцип: в рассказ не вмешиваться, не нравится - не слушай, только не мешай. Очередь шла от параши и переходила к соседу. Когда пришла пора мне баланду травить, решил рассказать им историю графа Монте-Кристо, только на свой лад. Слушали с интересом. Наутро нашёлся человек, кто читал роман Александра Дюма. Он мне доверительно сказал: «Знаешь, книгу я читал, но у тебя вышло лучше, чем у этого толстяка-француза». Похвала приятна.

Неожиданно Мишаня переменил вечерний обычай, предложил петь песни. Начал первым:

— Я буду запевать, а вы тихонько подтягивайте.

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла,

Своему родному сыну

Передачу принесла.

- Вы примите передачу,

А то люди говорят,

Что по тюрьмам заключённых

Сильно голодом морят.

Песню начали тихо, но с каждым куплетом она набирала силу, пока не долетела до уха надзирателя. Амбразура камеры открылась, из-за двери послышалось:

— Прекратить пение!

В камере стихло. Мишаня печально бросил:

— Кончай гусей дразнить! Эх, такую песню испортил...

Арестантов в подвалах Потсдамской контрразведки становилось всё меньше. 24 февраля 1947 года за мной пришло бесплатное такси - чёрный ворон - и вместе с двадцатью осуждёнными отправился я в Торгау. К этому времени с моих глаз спала пелена, я увидел мир не в розовом свете, а таким, какой он есть. На поверку оказалось, что часто чёрное принимал за белое. И чёрного было больше. Пройдя испытание судом, пообщавшись с сокамерниками, понял, какое беззаконие творилось в стране. И это после тяжелейших испытаний Второй мировой войны, какие только знало человечество.

Во второй половине сорок пятого были осуждены и отправлены в Россию советские граждане, побывавшие в гитлеровских

лагерях смерти и освобождённые бойцами Красной армии. Самый большой поток репатриантов пал на начало сорок седьмого. Советская сторона настойчиво добивалась передачи наших граждан, солдат и офицеров, бывших в германском плену и находившихся в зонах союзников. Под влиянием антисоветской агитации некоторая часть этих людей отказалась вернуться, связав свою судьбу с американцами и англичанами. Были и такие, кому предложили хорошо оплачиваемую работу и всякие блага в других странах, они колебались, возвращаться в Советский Союз или нет. Но что их могло ждать в разорённой и опустошённой стране, где не почитается Закон?

Глава третья

ТЮРЬМА И ЕЁ УЗНИКИ

Даром чахну я в остроге,

Даром трачу сипы.

Дух мой рвётся на свободу

Из живой могилы.

Якуб КОЛАС

В Германии знаю две тюрьмы, первая - Моабит в Берлине, в ней был на экскурсии. Это огромная тюрьма в огромном городе. Вторая - в Торгау. Этот город памятен тем, что 25 апреля 1945 года в нём встретились войска 1-го Украинского фронта и союзные нам англо-американские войска - здесь была поставлена последняя точка во Второй мировой войне. Войска встретились и разошлись. Торгау отошёл к советской зоне оккупации, и мы распоряжались всем, что находилось в городе, в том числе и тюрьмой. Она здесь новая, строилась Гитлером, а пригодилась Сталину. Иосиф Виссарионович использовал её по прямому назначению - для граждан Страны Советов, которой правил. Это пересыльная тюрьма, здесь формировались этапы. Каждый месяц эшелоны с заключёнными отправлялись из Германии в Россию.

Условия заключения в Торгау несравнимо лучше, чем в Потсдаме. Осуждённым выдавали в день по 450 граммов хлеба, баланду - она варилась уже с очищенным картофелем и с крупой, овсяную кашу или гороховое пюре с крохотным кусочком если не мяса, то рыбы, маргарина - 40 граммов, сахара - 9. Камеры небольшие, на две койки. Были и многоместные - для заключённых, готовящихся на этап. Ежедневно - часовая прогулка, каждые десять дней - баня, постельное бельё менялось раз в месяц.

Повезло с соседом - лейтенантом Сашей Комиссаровым из подмосковного Воскресенска. В первый же день он обратил моё внимание на исписанные стихами стены и прикрытые подушками. Одна из них была любопытна:

Родная земля!

Назови мне такую обитель.

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель.

Где бы русский мужик не стонал?

Н.А. НЕКРАСОВ

Ниже шла другая:

Честный сеятель добра

Как враг Отчизны был отмечен.

В.Г. БЕЛИНСКИЙ

Подняв подушку, прочитал:

Волга! Волга!..

Весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнена наша земля.

Сталин дорогой!

И сойдёшь ты в могилу, герой,

Втихомолку проклятый Отчизной,

Возвеличенный громкой хвалой!

Н.А. НЕКРАСОВ

— Но ведь Некрасов не мог написать о Сталине? - обратился с вопросом к Саше. - Тогда кто же?

— Верно мыслишь. Думаю, и не Белинский. Кто-то из узников сочинил - знал, что писал, это его протест, а в остальном всё некрасовское.

Я не знал, как сообщить домой о том, что случилось со мной. А так хотелось, чтобы отец разыскал партизанских командиров - Зайца и Изоха, они помогут. Но на запросы родителей, где их сын, никто не ответит. Дома с ума сойдут, а правды не добьются. С Сашей сделали попытку разговорить вольнонаёмных. А как, если обслуживающий персонал - немцы, перепуганы, молчат, как рыбы, слова не вытянешь.

Всё больше проникался симпатией к Саше Комиссарову. В той прежней жизни после окончания военного училища служил в Севастополе командиром взвода военизированной пожарной охраны. В феврале сорок первого получил партбилет, для молодого офицера- это путь к командирской власти. Полон жизненной энергии, грамотен, уверен в своём будущем. И всё бы получилось, если б не война. Уже в семь утра 22 июня сорок первого года морские суда атаковали четыре «юнкерса». Шли на низкой высоте со стороны моря, уверенные в успехе. Когда одного сбили и

он, загоревшись, упал рядом с крейсером, понял - это война. Испытал все её ужасы, гибель товарищей, потери кораблей, фашистский плен.

В кампанию 41-42 годов немцы понесли большие потери на Восточном фронте и вынуждены были снять свежие дивизии с Западного фронта. Чтобы уменьшить опасность высадки англичан и американцев, Гитлер решил возвести атлантический вал -оборонительные укрепления, о неприступности которых ходили легенды. Семьсот тысяч военнопленных, бывших солдат и офицеров Красной армии, были переброшены во Францию для воплощения этого чудовищного замысла. Саша Комиссаров, как и Никита, оказались в одном концлагере, стали строителями. Условия были тяжёлыми, от недоедания люди умирали.

Пример отцов и дедов, совершивших революцию, был ещё жив. В концлагере возникла подпольная компартия. Русские установили связь с партизанами. Они продолжали сражаться с врагом и в плену. Действия двухсот тысяч французских партизан подрывали тыл немцев.

Командующий объединёнными войсками генерал армии Д. Эйзенхауэр готовил операцию «Оверленд». Для её выполнения были сосредоточены крупные военные силы. Если учесть, что основные силы Германии находились на Восточном фронте, станет понятно, насколько благоприятствовала открытию второго фронта сложившаяся обстановка. Основной удар был нанесён в Нормандии. С лета сорок четвёртого воздушный флот союзников усилил бомбардировки немецких позиций в Северной Франции. Днём и ночью поднимались с аэродромов Британии тяжёлые бомбардировщики, неся смерть и разрушения. Немецкая авиация бездействовала. Ранним утром 6 июня воздушная армада огненным мечом прошлась с воздуха по Атлантическому валу - с севера на юг, - оставляя после себя глубокие воронки. Последовала вторая атака: самолёты летели двумя параллельными линиями - бомбили укрепрайоны, выбрасывали парашютный десант. Голубые береты спешно занимали воронки, для них они стали окопами. В десять утра на Атлантическом побережье высадились боевые части союзников и соединились с десантниками. Гитлеровцы не смогли оказать серьёзного сопротивления. В результате военной операции были освобождены из неволи около миллиона советских граждан. Англичан мобилизовали в действующую армию и тут же отправили на фронт, раненых и больных - домой. Советских пленных ждали сборные пункты, там их регистрировали и подвергали медосмотру. На освобождённой территории Бельгии и Франции союзники организовали палаточные городки, оборудовали полевые лазареты. Появилось объявление:

«Граждан СССР, имеющих медицинское образование, просим пройти отдельную регистрацию. После краткого курса медицинской переподготовки вам предложат работу в лазаретах по уходу за больными». Питание получали из армейских котлов - по той же норме.

Стоило союзникам оттеснить немцев дальше на восток, как в морские порты стали прибывать корабли с военными грузами. На разгрузке работали русские, причём добровольцы - таких набралось десятки тысяч. Но люди рвались на фронт, а в союзные армии брали только шоферов и танкистов. Зато Французский иностранный легион принимал всех желающих, был бы здоров и не старше тридцати пяти. Судьба русских волонтёров оказалась непростой - воевали в Алжире, Марокко, Тунисе, Вьетнаме, Камбодже. Многие светло-русые головы остались лежать на полях сражений - за чужие интересы. Те, кому улыбнулось счастье, получили французское гражданство и приличную пенсию.

К середине осени продвижение войск застопорилось. Большая концентрация пленных создала для союзников дополнительные трудности, тогда и приняли решение переправить узников в Америку. Четыре тысячи русских взошли на борт двух пароходов. 8 декабря суда пристали к западному берегу Атлантического океана, неподалёку от Ричмонда. Здесь всё было готово для приёма европейцев: домики из сборных щитов, со всеми коммунальными удобствами, магазин, медпункт. Американцы одели и обули всех прибывших в добротные костюмы, как джентльменам, выдали галстуки и шляпы. В один миг рабочие и крестьяне СССР из холопов превратились в важных господ. С питанием проблем не было. На мелкие расходы выдавали по два купона на день, один купон равнялся доллару. Но хождение имел только на территории городка. Кто желал работать на фабриках и заводах, обращался к коменданту, всех устраивали. Денег не платили — они шли на пропитание.

Вскоре в русский городок зачастили гости - в основном белоэмигранты из Америки, Канады и Мексики. Чаще других приезжали украинцы из канадской общины. Рассказывали, как хорошо и дружно живут, делали подарки. В один голос убеждали не возвращаться, говорили: кроме сталинских лагерей, ничто хорошего репатриантов не ждёт. Агитаторам, как их посчитали, не очень-то верили, душа горела желанием продолжить строительство нового социалистического общества, сердце днём и ночью тосковало по дому. Уже здесь, в Америке, молодые коммунисты возобновили деятельность подпольной компартии. В совет избрали пятерых, секретарём - Александра Комиссарова. На руки выдали партийные билеты, сделанные на лощёной бумаге. Заминка

вышла с печатью, но помогла смекалка: использовали медный пятак - тёрли тупым концом химического карандаша, пока не вырисовывался герб Советского Союза. В партию принимали всех, кто написал заявление. Удивительно, но вступившие в ряды партии коммунисты, где-то добывали красную материю, наносили гуашью две буквы «КП» и с гордостью носили на левой руке. Американцам этот патриотический порыв русских не нравился, но препятствий не чинили.

День Победы - особый день. Появилась надежда на скорое возвращение домой. В ту ночь не спали, в мечтах представляя скорую встречу с родными и близкими.

С нетерпением ждали эмиссара из Москвы. И он прибыл - генерал Родионов. Сколько любви и внимания дарили ему узники фашистских застенков! Генерал выступил с пламенной речью:

— Товарищи! У вас тяжёлая судьба, вы прошли через многие невзгоды и унижения, но, слава Богу, остались живы. Не буду рассказывать, в каком положении сегодня Россия - оно тяжёлое, вместе с вами нам предстоит поднять её с колен.

Вслед за генералом выступил майор Советской армии:

— Кто уже сегодня желает отправиться домой, прошу сделать десять шагов вперёд.

Вышли все, с ними и Александр Комиссаров. Остался на месте только лучший его друг Вася Дашкевич из Витебской области. Саша места себе не находил, не мог понять, почему друг так поступил. Обменялись адресами, на прощанье крепко обнялись, смахнув скупую мужскую слезу.

К моменту отъезда набралось немало вещей - о гуманитарной помощи позаботились благотворительные фонды Америки. Одеты и обуты во всё новенькое. За соотечественниками прибыли корабли, уже через пять дней все они ступили на землю Германии. В порту Гамбурга русских людей встречали с оркестром. Электропоездом доставили во Франкфурт-на-Одере. На железнодорожном вокзале представитель русской миссии попросил оставить вещи на платформе и пройти в санпропускник. В бане раздели и разули. После мытья всучили старое солдатское бельё, гимнастёрки и галифе. На возмущение ответили: «Пройдёте фильтрацию, вещи вернут».

Загнали в лагерь, где в годы войны фашисты содержали советских военнопленных. Морально это было во сто крат тяжелее фашистской неволи, уже всеми пережитой. Тут и вспомнили предупреждение русских эмигрантов о новой Голгофе, которую им уготовало Советское правительство.

Почти месяц следователь контрразведки СМЕРШ допрашивал Александра Комиссарова. Их встречи походили скорее на игру в

испорченный телефон, чем на допросы. Комиссаров говорил одно - следователь в протокол заносил совсем другое, требуя подписать каждый лист. Комиссаров отказывался. Опер нервничал. По его приказу Сашу истязали, бросали в карцер. Как жалел лейтенант, что не расстреляли его сразу - не мог выдержать издевательств и унижения. Не читая, подписал всё. Уже в тюремной камере Торгау говорил:

— Эта компартия, Ваня, совсем не та, в которой я состоял до войны. Власть захватила банда изуверов и растоптала такие понятия, как доброта, совесть, честь. Страну ждёт страшное будущее. Но и беспределу наступит конец, убеждён в этом.

Яростного коммуниста Александра Комиссарова обвинили в нарушении воинской присяги, добровольной сдаче в плен. И даже в незаконной организации компартии в подполье, в изготовлении фальшивых партбилетов, что уставом запрещено. Трибунал приговорил «американца» Комиссарова к десяти годам исправительно-трудовых работ и к пяти годам поражения в правах с конфискацией имущества и лишением воинского звания. И главная вина в том, что своими глазами видал он американцев и англичан, знает, как живут они, и освобождён из плена не нами, а ими - а это отягчающее обстоятельство, тянет и на расстрел.

Через тюрьму Торгау прошли сотни тысяч невольников, они заполнили тысячи советских концентрационных лагерей, разбросанных по всей шестой части земного шара. Такого святая Русь за свою многовековую историю не знала. Не победителями, а узниками вернулись на Родину бойцы отрядов Сопротивления Франции, Италии, Бельгии, Норвегии, Польши, Чехословакии. Были среди осуждённых и наши военнопленные, освобождённые союзниками при открытии второго фронта в Западной Европе - те, кто добровольцами сражались в армиях союзников. Пушечное мясо больше не требовалось. Возвращались изменниками Родины, разоблачёнными врагами народа (как верно заметил Солженицын, у нас всякий арестованный с момента ареста и полностью разоблачён) и статья у всех одна - 58-16, и адрес общий: ГУЛАГ.

Если обратиться к истории мировых войн, много ли мы знаем изменников? Против Германии воевали Великобритания и США. Солдаты этих государств тоже были в плену. Но не было у них изменников, а у нас - миллионы. Может, дело в государственном устройстве? Правительства западных держав разрешили народу слать сыновьям-узникам письма, посылки, начисляли выслугу лет и даже зарплату. Не так было в свободной от ига капиталистов Стране Советов. Если даже на костылях солдат возвращался домой, всё равно проходил через сито военного трибунала.

Офицер последнюю пулю должен пустить себе в лоб, но врагу не сдаться. Не пожелал умереть от немецкой пули - умри от своей. Всех русских пленных, конечно же, упрятали в лагеря не за измену, а чтобы не рассказали правду о жизни в Европе, ибо там народы строили реальный социализм, заботясь о каждом человеке.

Но ведь всё, что творилось после войны, мы уже проходили в двадцатые и тридцатые годы. Так же мотались по ночам воронки, увозили ни в чём не повинных людей. А мы ходили с красными знамёнами, пели песни о счастливом завтра и делали вид, что всё у нас хорошо, всё в порядке. При всеобщем бездействии в Белоруссии уничтожили республиканское правительство, а нам - хорошо, мы видели в министрах «предателей», «польских шпионов», «диверсантов» и даже требовали жестоко покарать их. Никто не встал на защиту своих вождей, не вывел пикеты на площади и улицы Минска. А ведь человек не мог в одночасье стать подлецом, если не был им до этого. В конце концов, палачи из НКВД уничтожили лучших людей Белоруссии, тот тонкий слой интеллигенции, на котором держится жизнь и наше будущее. Имена убийц известны: Ягода, Ежов, Берия, Абакумов, Мерку лов... И это не полный ряд. Были свои Кузубовы, Орловы, Белогуровы... Им несть числа.

А какая у сотрудников следственных органов хищническая пасть! У каждого свой заглот. Понравившуюся вещь в акт не вносили, проглатывали. Так капитан Орлов умёл любимую мою вещь - фотоаппарат. Когда меня оправдали, среди ценных вещей не оказалось часов, тех самых швейцарских, золотых. Предложили пятнадцать рублей, как платят за металлолом. Объяснили: вот если бы в акте была указана марка и что они золотые и на ходу, тогда бы часы искали или купили подобные.

У русских военнопленных багаж хилый - камушки для зажигалки, сахарин, редко у кого головка швейной машинки. А вот у тех, кого освободили союзники, добра хватало. Успевших послужить в иностранных легионах, или в отрядах Сопротивления, или побывавших в Америке ценили особо. Их раздевали до нитки. Следователи старались не ради процветания государства, ради себя - отбирали навсегда, без возврата. На дележ награбленного, как вороньё, слетались и начальство, и подчинённые.

Глава четвёртая

ДОРОГА НА ГОЛГОФУ

Засов лязгнул, дверь со скрипом открылась, не заходя в камеру, надзиратель крикнул:

— На выход! С вещами!

Смешно стало: какие вещи, всё отобрали - ищите добро у оперов СМЕРШа, оно у них. Толпой загнали на второй этаж, отсчитав первых сорок душ, завели в большой зал. И снова команда:

— Раздеться догола!

Пока нагие жались мы к холодной стене, смершевцы шмонали нашу одежду - каждый рубец, каждую складку пропускали между пальцев. На пол летели пуговицы, металлические застёжки, пряжки, супинаторы; отобрали даже спички, зажигалки, курево. Человек в штатском подходил к каждому, заглядывал в уши, глаза, рот; заставлял приседать, раздвигал ягодицы. После этой унизительной процедуры разрешили одеться, построили в колонну по пять, пересчитали и вывели во двор. Там в дальнюю дорогу уже были готовы шестнадцать товарных вагонов. Распахнули огромные двери, обитые колючей проволокой, и по пять человек загоняли внутрь. Первые десять заключённых заняли нары по левую сторону, другая партия устраивалась на полу под ними. Следующие двадцать - на противоположной стороне вагона. Постельного белья - никакого, вместо подушки - кулачок под голову. Один из шестнадцати вагонов занимала охрана. Сформированный состав - вертушка - из шестисот заключённых к вечеру был готов к этапу. В полутьме различаю знакомые лица: ба, Мишаня! Проходимец Алим тут же... Нам с Саней повезло - спим на нарах. Рядом устроился большой грузный человек, по виду интеллигент. Знакомимся и узнаём, что он хирург, немец, до войны жил и работал в Крыму. Когда фронт докатился до Крымского полуострова, призвали на службу в госпиталь. Работы хватало, бои шли ожесточённые, раненые поступали днём и ночью. Красная армия на побережье Чёрного моря долго не задержалась, а ему приказали остаться - лечить раненых. Когда ситуация изменилась и бои гремели вблизи западной границы, госпиталь, двинулся вслед войскам. Остановились в немецком городе Вердере. Вместе с начальником хирургического отделения Вернером (он едет в соседнему нами вагоне) продолжали оперировать раненых бойцов., В Вердере обоих арестовали. Контрразведчики обвинили врачей в том, что при отходе наших войск остались в Крыму на оккупированной территории. Трибунал признал хирургов виновными по статье 58-16 и, кроме свободы на десять лет, лишили звания врачей.

Объявили готовиться к ужину. Мы попрыгали из вагонов на землю; к составу доставили еду - по фляге баланды на группу, её разливали в банные шайки из жести, конвой называл их тазами. У каждого такого таза собирались по двадцать заключённых, деревянными ложками подхватывали горячую похлёбку и ели. Тишина идеальная, в ходу была поговорка: «Пока я ем, я глух и нем». Зрелище, как в кино: пока один заносит ложку над едой, второй и третий уже в полной готовности. Но вот ложка с баландой пошла ко рту, тёплая жижа полилась в глотку, а четвёртый и пятый уже наполняют свои ложки. И так волной - вверх-вниз, вверх-вниз. Отстать нельзя, схлопочешь по лбу. Хочется нырнуть ложкой ниже, зачерпнуть погуще. Кричат: «Быстрей, быстрей! Уже темнеет!» Закончив ужин, облизываем ложки, бросаем на дно пустого таза. И снова пятёрками строимся у вагонов.

Света нет. На ощупь находим свои места, устраиваемся на ночлег. Напротив двери в полу вырезано очко, не более пятнадцати сантиметров в диаметре. К нему прикреплена раковина - это наш туалет. Подтирочного материала ищи-свищи, пользуемся пальцем, вытирая его о стенку.

По всей длине вагона прокатился стук молотка. Что происходит, трудно понять. Всезнающий Мишаня поясняет:

— Если стучат в стенку, значит, скоро двинемся с места.

И действительно состав дрогнул, волной по вагонам прокатилась дрожь, и вертушка покатила по рельсам. Без сигнала, не включая фар. Прощай, Торгау!

Двигались только по ночам. Днём состав загоняли в глухой тупик: где народ не видит. Ещё вагоны для зэков называли ёжиками - из-за колючей проволоки, обтягивавшей весь вагон вдоль и поперёк. Эти ёжики вели ночной образ жизни, божьего света боялись, как чёрт ладана.

Когда достигли территории Польши, трое заключённых замыслили побег. Готовились к нему ещё в Торгау. Зачинщиками были Мишаня с Длимом. В сообщники взяли Виктора, немца с Украины. Увязался за отступающим немецким полком, но в Германии его арестовал наш патруль, осудили на десять лет. Ходил Виктор в длинной русской шинели, она и сослужила приятелям добрую службу. Алим добыл в тюрьме перочинный ножик, вынул лезвие и вшил его в воротник той самой шинели. Да так, что ни при одном шмоне не обнаружили.

На хилой железнодорожной станции Конон, когда лил долгий весенний дождь, приятели приступили к осуществлению своего дерзкого замысла. Шумно жаловались, что прихватил понос, попеременно занимали раковину. Подпилить надо было четыре доски. Когда шло простукивание, спиной упирались в доски, поддержи-

вая с обратной стороны. Всё прошло бы гладко, если б на одной из станций вертушка не задержалась и на рассвете её не отогнали в глухой тупик. Зэки заволновались: войдут конвоиры - и свободы не видать. Каждое утро и вечер проходила смена конвоя Распахивалась дверь вагона, звучала команда: «Налево!», и зэки сломя голову бросались в одну сторону. «Быстрей! Быстрей!..» Кто зазевался, получал удар палкой. Считали двое - один сдавал, другой принимал: «Один!.. Два!. Три!.. Двадцать!.. Тридцать!.. Сорок!..» Счёт сошёлся, конвой уходит, дверь запирается.

Перегнав зэков на левую сторону, конвоир заметил пропил двух досок, поднял тревогу. На шум примчался майор, начальник конвоя, определил: «Надрез свежий».

— Лучше признаться сразу и отдать нож мне.

В ответ - ни звука. Молчание нарушил Алим и выдал Виктора.

— Это он. Всю ночь ходил на парашу.

Виктора увели. Вину он взял на себя. Назад не пришёл - его притащили конвоиры и вбросили в вагон. Из него сделали отбивную котлету, но никого парень не выдал. Твердил одно: «Нож мой, пилил один. За ночь не успел и нож выбросил в раковину». На месте повреждённых досок прибили ещё две. На том ЧП и закончилось.

Я понял, что спать лучше днём, а не ночью, когда состав выводят из тупика, колотушки стучат по обшивкам вагонов, колёса на стыках эхом отдают: «На восток, на восток...», тогда не до сна, хоть мертвым сделайся. Сон - лучшее средство против голода и против безысходности. Между мной, хирургом и лейтенантом установилась дружба, которая бывает только в дороге. Вместе перебираем ошибки, допущенные в ходе следствия, вместе пытаемся определить ближайшее будущее. «Знать бы знать, да не ходить бы в рать, - горячо шепчет лейтенант. - Какие мы теперь герои?» На каждой остановке врача-немца уводили осматривать русских заключённых. От всех болезней из лекарств был йод: жаловались на понос - разводил йод водой и давал пить по ложке, если гноилась рана - выручал всё тот же йод, сердце давало сбои - пожалте йодовые капли. Машинист вёл вертушку по маршруту Берлин-Варшава-Минск. Когда паровоз с шумом выпустил пар и дал по тормозам, как раз напротив станции Бобёр, сердце моё заколотилось - я дома! Но к родному порогу путь заказан, я занесён в список людей, тех, кто должен умереть на каторге, независимо от срока - 8, 10 или 25 лет. Пока жив в Кремле палач, верховный вождь «всех угнетённых народов», выход один - на тот свет. Тысячи проклятий слали люди Сталину, молили Бога: «Услышь, Господи, стоны наши, накажи идола!» Бог у человечества один, он давал силы и веру в спра-

ведливость русским и татарам, калмыкам и узбекам... Господь услышал наши молитвы, не оставил без внимания.

После Смоленска вертушку отогнали на отстой. И тут начальник конвоя заметил дым, тянущийся от нашего вагона. Арестантов выгнали на платформу, под лай овчарок приказали: «Раздеться догола!», «Стать на колени!», «Сесть на землю!» Голый человек унижен, раздавлен, бессилен. Главное, должна быть смята, сокрушена его воля. Прошмонали одежду. Конвой делает всё нарочито громко, грубо. Результат - нулевой. Начальник злится: «Может, дыма и не было?»

— Ничего не найдёте, гражданин начальник,- вышел вперёд Мишаня. - Дайте слово офицера, что не потревожите больше, а я покажу, где хранится огонь.

Майор махнул рукой:

— Показывай!

Мишаня выдернул из фуфайки клочок ваты, скатал плотный фитилёк. Ещё выдернул клок, вложил в него фитилёк, ботинком раскатал по полу - так женщины каталкой утюжат белье - и фитиль загорелся. Начальник повертел в руках огонь, сплюнул и затёр сапогом пламя. Больше нас не тревожили.

За четыре месяца вертушка стала для нас родным домом. В ней провели зиму, согреваясь телами, встретили весну и повеселели, когда в середине мая потеплело. И сама та весна призывала к милосердию. Преодолев Уральские горы, паровоз свернул на Челябинск, далее - на Омск, Новосибирск, Красноярск, Тайшет, Иркутск, Улан-Удэ, Читу. Железнодорожная станция Сково-родино стала последней на нашем долгом пути. Колючую проволоку с вагонов сняли, скатали на колья - вагоны перестали быть ежами. По рядам прокатился слух - прибыли покупатели, мы стали товаром. Если так, то начальник конвоя должен неплохо заработать. У покупателя на руках бумаги, в них значится число зэков, сколько положено ему взять. У раскрытого вагона остановился, коротко бросал: «С четвёртого - шесть человек». Начальник дал ему право выбирать первым. Меня развели с Сашей Комиссаровым, больше его не видел, и была ли к нему милостива судьба - не знаю. Но так хотелось, чтобы моему гордому и доброму «американцу» в вольной жизни улыбнулось счастье.

Торг был в самом разгаре, когда один из конвоиров, молоденький солдат, обратил на меня внимание:

— Какого года рождения?

— Двадцать шестого.

— Ровесники. За что упрятали?

— Долго рассказывать, а если коротко - ни за что.

— На фронте успел повоевать?

— Дрался с фашистами... Имею ранения. Знаю, что такое немецкий плен...

Он хотел ещё о чём-то спросить, но его позвали. От разговора с солдатом потеплело на душе - честное, не мудрящее у парнишки сердце, к таким за годы испытаний не раз привязывался. И когда вновь он оказался рядом, сгорая от стыда, попросил:

— Денег нет, выручи, купи открытку. Мать моя убивается - не знает, где я, что со мной. Скоро год, как не писал домой. Ничего лишнего в открытке не сообщу, сам прочитаешь.

Солдат не ответил, молча ушёл, но к вечеру заглянул в вагон и передал для меня почтовую открытку и карандаш. Благодарю его и дрожащей рукой вывожу: «Дорогие мои, родные! Жив и здоров я, нахожусь в Сибири. Обвинили в том же, что и нашего соседа Фёдора. Ждите письма. Иван».

Не знаю, солдат ли или кто другой опустил открытку в почтовый ящик, но до адресата она дошла. С этой открыткой отец мой бросился разыскивать партизанских командиров. Первым, с кем встретился, был Яков Иванович Заяц - это он давал мне задания по разведке в кличевском гарнизоне. Я очень надеялся, что заместитель командира бригады не откажется дать отцу письменное заявление и не оставит в беде меня. Так и произошло. Заяц быстро связался с полковником Изохом и теми партизанами, через которых держал я связь. Вместе они написали ходатайство от имени партизанского штаба 277-й бригады на имя военного прокурора СССР. Об этом командир письменно сообщил моим родителям. Хотя позже проверкой и была доказана моя невиновность, приговор оставили в силе потому, что в нём говорилось: «Кассационному обжалованию не подлежит». Родина на этом ничего не теряла, ведь я добывал для неё золото.

За нами прибыла колонна грузовиков. Разбив по группам в двадцать человек, пересчитали, пофамильно сверили. Первыми в кузов поднялись солдаты с карабинами и поднятыми штыками, отгораживал нас от них деревянный щит. Усаживались на полу в «ёлочку» - спиной к кабине, каждый последующий ряд садился между ног первого, замыкающий ряд - спинами к заднему борту. В кабине рядом с шофёром ехал вооружённый сержант Колонна двигалась по Амуро-Якутской магистрали, разбитой гравийной дороге. Говорили, что это насыпь железнодорожной ветки, протянутой до Тынды. В войну рельсы разобрали и перебросили под Сталинград, где они сослужили добрую службу сражающейся Красной армии.

К ночи выдали по байковому одеялу, объяснили: впереди Становой хребет, там высоко и холодно. Действительно, дорога серпантином пошла вверх, всё выше и выше, природа менялась на

глазах, лес становился реже, деревья ниже, пока не стали кустарником. Жалкое зрелище представляют карликовые берёзки. По календарю - июль, а воздух холодный, в оврагах снег. От холода по всему телу пробегает дрожь. За одеяло спасибо, но скорей бы уж в лагерь! Моторы натужно ревут, грузовики возносят нас, арестантов, под облака. Но вот и облака остались внизу, серпантин стал короче, дорога прямей. Машины спускаются вниз, прибавляют в скорости. Непривычно в этой заоблачной глуши увидеть одиноко прилепившийся к дороге дом Шоферы говорят, что такие домики будут встречаться чаще. В них можно остановиться на ночлег, попить крутого кипятку, разогреть консервы и, набравшись сил, продолжить путь.

Спустились на Алданское плато, стало теплее. Дорога выровнялась, колёса закрутились веселей. Стали встречаться небольшие селения. В одном из них заночевали. Пять суток добирались от Сковородино до золотоносного Алдана. Город хоть и плохонький, но есть всё - и власть, и культурный центр, и двухэтажные деревянные дома, и улицы (носят имена героев первых пятилеток). Колонна остановилась у конторы с вывеской «Якутзолото». В клубе управления обосновались на ночлег. Утром машины протолкнули нас дальше, всасывая новый поток зэков в вечную мерзлоту. Даже горячие головы не могли знать, что на белом свете существует посёлок Нижний Куренах, по северным меркам средней величины, и что в километре от него - золотоносная шахта. Но и она не конец нашего крестного пути, ещё два километра нужно добираться до отдельного лагерного пункта. Охрана пересчитывает нас, сверяется со списком и под свирепый лай собак впускает на территорию лагеря. Начальник конвоя небрежно бросает. «Здесь вам жить, добывать державе золото». Я перекрестился: «Господи, дай дожить до светлого дня свободы!».

Глава пятая

СТАХАНОВЦЫ В КАНДАЛАХ

Нижний Куренах заполнили уголовники, блатные, бытовики Встречались и политические, уже старые люди - бухаринцы и троцкисты, изменники-социалисты, которые положили свои молодые жизни на стройки первых пятилеток. Сегодня они напоминали выжатый лимон - пользы ни на грош, а хлопот много. Лагерное начальство ждало нас - молодых, здоровых, прошедших армейскую закалку. На таких можно пахать и пахать. И мы вкалывали - по десять часов в сутки. Шахты, где вековая вечная мерзлота, были нашим рабочим местом. В месяц - два выходных дня, по ним водили в баню. Лето в Алдане держится три

месяца, зимой - сплошная темень, температура опускается до шестидесяти градусов. На работу гнали и при морозе в пятьдесят градусов, и только если ртутный столбик показывал цифру больше, оставляли в бараке - день актировали.

В моём архиве сохранилась вырезка из газеты «Алданский рабочий» за 1948-й год. Приведу из неё несколько строк: «Рабочие шахты «Нижний Куренах», последовав примеру Алексея Стаханова, встали на трудовую вахту по добыче золота. Звено бригады Чугуна, четверо рабочих, спустилось в забой, и решило установить самый высокий рекорд не только шахты, но и всего управления «Алданзолото». За рабочую смену выдали на-гора 14,3 кубометра золотоносной породы при норме 5,6 кубометра, таким образом, выполнили сменную норму на 262,2 процента. Рекорд последователей Стаханова перекрыл все прежние достижения по добыче золота в управлении. Однако и этот рекорд пал - рабочие следующей смены побили его. Звено из четырёх человек выдало на-гора 18 кубометров руды, достигнув потрясающегося результата - 321,4 процента. Кто следующий?»

Вы скажете, что, мол, особенного в газетной информации? А мне она говорит о многом. Во-первых, газета умолчала, что последователи Стаханова - заключённые. Во-вторых, соревнование проходило между звеном заключённых-бытовиков и звеном политзаключённых из бригады Ковалёва. Автор заметки в первом случае назвал имя героя, а во втором стыдливо умолчал - посчитал, лучше с огнём не играть, чтобы не оказаться рядом с ними в том же забое. И последнее - в той четвёрке героев был и я и хорошо помню, как проходило соревнование. Ещё не успела первая смена вернуться в зону, как начальник лагеря вызвал к себе мастера второй смены Николая Золотухина, бывшего кадрового офицера, комбата, и предложил ему организовать ударное звено. По жизни на воле мы хорошо знали, как ставились в стране такие «рекорды». Мастер смены Золотухин и бригадир Ковалёв вызов приняли.

Когда опустились в забой, термометр показывал плюс два. Я осмотрелся - кроме нас, в глубине шахты находились ещё четверо: мастер смены, инструментальщик, санинструктор и дежурный электрик. Роль ведущего забойщика взял на себя бригадир Ковалёв, его помощником - Золотухин, нас, двоих молодых, поставили на откатку тачек с породой на транспортёр. А та, выкроенная мастером четвёрка, тоже мантулила, грузила руду в тачки и помогала забойщикам. Но вкалывали на наше звено и другие рабочие, доставляя крепёжный материал, притом вовремя и прямо в забой. От жаркой работы сбросили ватники. Через пять часов доставили пищу - баланду и овсяную кашу. Всем восьме-

рым дополнительно выдали по двести граммов хлеба и американскую тушёнку, курящим - по пачке «Беломорканала».

Сделали прикидку, оказалось, что идём с опережением графика. Вместо часа обед сократили до тридцати минут. Мой «ЗИС» - так смешно шахтёры прозвали тачку - все десять часов откатал на повышенной скорости и без аварий. Минут за десять до окончания смены в забой спустился начальник и рулеткой замерил глубину забоя, вышло 18 кубометров. А это - рекорд. Мы – стахановцы!

Шесть утра. Первым на поверхность поднимают наше звено. Тишину наступающего дня нарушил баян, наяривая победный марш «Ура-а-а!» Забеспокоились собаки, подняли лай, от которого проснулся весь Нижний Куренах. Как долго держался рекорд, не знаю. Да и были ли у нас последователи?

К середине пятидесятых страна умела налаживать производство. Лагерь насчитывал три с половиной тысячи заключённых, где взять охрану на такую массу? Да из тех же зэков — у кого срок меньше и провинность чепуховая. В основном тех солдат, кто опоздал из увольнения или не успел к сроку вернуться из отпуска. Знал одного такого - старший лейтенант, задержался в дороге и схлопотал десять лет срока, в зоне служил солдатом роты охраны. Чем отличался рядовой солдат от солдата-зэка? Охранник из заключённых не носил погон - вот и вся разница, да ещё в том, что дал письменное согласие срок свой прослужить охранником. Ходил по лагерю в такой же гимнастёрке, что носили в полках, был при оружии, спал в казарме и питался из общего котла.

В лагере нас сразу очистили от блатных и бытовой слизи. У кого была 58-я статья, заняли отдельный барак, деревянный, с нарами в два яруса и печкой-«буржуйкой» посредине. Блатные, урки с первого дня попытались наложить своё влияние на пищеблок. Зато наши люди заправляли медсанчастью, куда им не сунуться. Обоих немцев-хирургов из Крыма определили в лагерную больницу по специальности. Главным врачом работал вольнонаёмный из якутов. Санинструктором нашей смены - врагов народа - был назначен заключённый Вася, приговорённый в Западной Украине. Фамилий не называю потому, что пршло много времени, и всё стёрлось из памяти.

Три первых дня, проведённых в Нижнем Куренахе, мы не работали - нас мыли в бане, стригли, водили на медосмотр. И какой будет работа, никто не знал. Мою судьбу решил хирург-немец, дай Бог ему здоровья! Он записал меня в дистрофики-инвалиды и с этим диагнозом я попал в портные. Шесть месяцев латал заключённым фуфайки, ватные брюки, рукавицы. Заведо-

вал портняжной мастерской капитан Пронин. Замечу, военнопленный Пронин был высококлассным специалистом, того же мастерства требовал и от нас. Ни с кем дружбу не водил, держался отдалённо. Лагерное начальство за хорошо сшитый костюм или шубу баловало его бутылочкой «русской». Думаю, пить он умел, во всяком случае, пьяным его никогда не видел. Голоса на нас, подчинённых, не повышал, потому его и уважали.

Работая в портняжной мастерской, я делал мелкие услуги поварам, работникам кухни. Они часто обращались к нам с просьбами - то одежду не по размеру перешить, то перелицевать. Зато когда подходил к окошку, меня замечали и в миску наливали баланду погуще, и не варёное сало клали, а кусок постного мяса, рыбу. При стопроцентной выработке нормы выдавали хлебную пайку - 650 граммов, а при перевыполнении добавляли ещё 300. Если тебя освобождали от работ по болезни, горбушка снижалась до 550 граммов. В дневную норму входили девять граммов сахара, семьдесят граммов мяса, чаще акульего или консервированного китового. Ничего, есть можно. За невыход на работу отправляли в БУР - барак усиленного режима, внутренняя тюрьма, - понижали норму питания: 300 граммов хлеба и раз в три дня тарелка супа. БУР - строение из круглых плохо обработанных брёвен, нары из того же материала, несмотря на крепкие морозы отопления не имело.

Однажды блатные с криком: «Суки, по нарам!» ворвались в барак курочить. На лагерном языке «курочить» - отнимать еду, одежду, ценные вещи, особенно полученные в посылке от родных. Суки - отступившие от воровского закона, сотрудничающие с лагерным начальством. О порядках в зоне мы, идущие по 58-й статье, политической, были наслышаны ещё в пересыльной тюрьме и к ним готовились. У каждого в изголовье лежали заготовленные на этот случай поленья. Со всех сторон полетели в стаю ворья поленья. В ход пошли и дрова, подхваченные у печки: «Назад, псы поганые!» Блатные не ожидали такой реакции и отступили, жестокий раскол лёг между нами. Два года не заглядывали урки в наш барак.

Другой случай проявления наглости. Урки проиграли в карты хромовые сапоги начальника лагеря. Вчетвером явились к нему в кабинет и на вопрос, зачем пришли, один из них, шестёрка с заплывшим от беспробудного пьянства глазом, жалобно затянул:

— Давно наблюдаю за вами, гражданин начальник, и вижу, что сапоги жмут вам ногу, а мне в самый раз. Обменяемся?

— Отчего ж не обменяться? Но, замечу, сапоги старые, каблуки стёртые, не обидит ли тебя такая хилая вещица? - Начальник успел нажать на сигнальную кнопку и тянул время. - Как-то не-

ловко ставить тебя в унизительное положение, что паханы подумают? Скажут, скряга я...

В кабинет ворвались охранники с овчарками и уложили блатарей на пол. Дали понять: начальство надо уважать. В десять суток БУРа обошлись картёжникам хромовые сапоги.

Начальник лагеря воспользовался враждой, возникшей между блатными и политическими, и произвел рокировку. Назначил нарядчиком грузина Сандро - «врага народа», получившего по 58-й десять лет Начальником БУРа - хохла Ивана Сюрбу, бывшего ротного старшину. Оба молоды, крепко сложены, силу не утратили. Покидая БУР, пожимая руку Сюрбе, блатные запели:

Небо сметаной намазано,

Месяц, что сыра кусок,

Все мы, браточек, повязаны

С тем, чтобы выслужить срок.

Кишки к позвонку прилипают,

А жрать - как удава сосёт...

А что же Мишаня? В лагере очень скоро стал своим у блатных и даже занимал какую-то высокую ступеньку в воровской иерархии. Как и все паханы, на общие работы не ходил, в БУР его не сажали

На подсосе у Мишани - жуковатый Алим, полуцвет, тянулся к блатным, перенимал их законы, с ним произошёл случай, о котором долго говорили в лагере. С первых дней Алим искал случая досрочно покинуть зону. Выйдя с забойщиками первой смены на работу, смог незаметно отделиться от колонны, но был замечен попкой на вышке. Далеко от шахты не ушёл, началось преследование. Взять его не так-то просто: богатый военный опыт, неплохая школа, пройденная во французском иностранном легионе. Замаскировался в кустах, охрана прошла мимо. Один из солдат приотстал и, неловко перепрыгивая по камням через мелкий ручей, оскользнулся, набрал в сапоги воду. Тут его Алим и взял тёпленького - одним махом смял, но винтовку выхватить не смог - за неё крепко держался охранник. Алим кровью налился. Завязалась борьба. Беглец мощным ударом ботинка ниже пояса завалил конвоира и скрылся с винтовкой и пятью патронами. Весь день и ночь уходил всё глубже в тайгу. Покой и тишина - разве что белка пролетит по верхушкам деревьев. Страх, от которого он убегал, отступал. Ещё не рассвело, когда вышел на домик лесника. Через открытое окно влез внутрь, торопливо бросил в сидор хлеб, свиную тушёнку, банку воды. На лугу паслись лошади. Запрыгнув на спину рыжей кобылы, намётом погнал её к железной дороге. Хозяин заметил пропажу и сообщил в ближайший

лагпункт. Алим не знал, что засветился, проявил беспечность и не заметил, как его окружили. Сдался без боя. Через пару недель вместе с нами спускался в забой мантулить.

Тяготы и лишения лагерной жизни с нами делил священник из Ульяновска. Зэки невзлюбили его уже за то: что он доводился земляком Ленину. Его часто избивали, особенно за невыход на работу. Батюшка объяснял лагерным хозяевам, что по праздникам слуги Христовы не работают, а молятся. По церковному календарю набиралось много праздников, и за каждого святого великомученика слугу храма божьего предавали экзекуции. Ничто на него не действовало, и тогда отобрали у него икону, крест - всё полетело в огонь. В его лице пытались всячески опорочить церковь. Но, молясь, батюшка упорно повторял: «Боже правый, прости им злодеяния, ибо не ведают, что творят!» В БУР старика не отправляли, боялись, не выдержит - истощён так, что одна кожа да кости. О таких говорят «фитиль» - доходяга, еле на ногах, прямо не держится, отсюда сравнение. А кому нужны лишние хлопоты и объяснения с начальством? Говорили, что где-то есть в лагерных правилах пункт, по которому лиц духовного звания не стригут, ему и оставили длинные волосы. В сорок седьмом на исходе осени прошёл слух - священника подвели под вышку. Зэки высыпали во двор и увидели, как два стрелка с карабинами наперевес и лейтенант выталкивают батюшку из зоны. Он еле переставлял ноги, задыхался, хватался за сердце. Отвели его метров за пятьсот от бараков, лейтенант скомандовал: «Стой!», вытащил из кармана приговор и зачитал. Неукротимый пленник никак не отреагировал на его чтение, обращая матово-бледное заострённое лицо к небу, ещё с большим усердием молился. Офицер действовал по инструкции, дал батюшке последнее слово, от которого тот отказался. В ответ прозвучало его обращение к Богу:

— О, Господи! Ты на крест взошёл и не побоялся смерти, пере нёс все муки и за то унаследовал царство Божие. И я готов следовать вслед за тобою! А ещё прошу, Боже правый, прости врагам моим злодеяния, ибо не ведают, что делают!

Лейтенант его уже не слушал, отдал команду повернуться к стрелкам спиной, на что священник ответил:

— Ваша казнь меня не страшит, своих убийц хочу видеть в лицо!

Последовала команда: «Пли!» Солдаты вскинули карабины, взяли под прицел. «Огонь!» Два выстрела слились в один. Но чудо: священник остался на месте! Как стоял в молитве, так и остался. Снова прицелились.

— Отставить! С вами ещё разберусь, мазилы, - командир от

обиды махнул рукой. - Второго выстрела не будет. Есть правило и держится оно на Руси со времён язычества: дважды человека не расстреливают. Отвести приговорённого в зону!

И выиграл старик жизнь! А в лагере нескрываемая радость - есть Бог на земле! Знак послан свыше, надо держаться. Только и разговоров на эту тему. Инициативу перехватили блатные, взяли батюшку под опеку. Переселили ближе к окну, прикрепили к нижнему ярусу нар досочку с изображением лика Николая угодника - нашёлся в зоне художник, нарисовал иконку. Из нержавейки выпилили крест - туда же, в святой угол. У вольных из Нижнего Куренаха выкупили за немалые деньги потёртый том Евангелия и торжественно преподнесли батюшке. У нар, где почивал святой отец, появилась фанерка с надписью: «Угол охраняется Богом и людьми». Начальство помягчело, проявило милосердие: поручило батюшке заниматься уборкой барака. Эту нехитрую работу он выполнял с благодарностью. Вот так круто переменилась жизнь ещё одного узника ГУЛАГа.

Глава шестая

ОВЦЫ И ВОЛКИ

Той же осенью сорок седьмого произошло ещё одно чрезвычайное происшествие. Две золотодобывающие шахты выработали свой ресурс. Между забоями осталась стена толщиной не более метра, начальство запретило трогать её - иначе шахты, разрабатываемые заключёнными и вольнонаёмными, соединятся. Своими ушами слышал, как по ту сторону переговариваются шахтёры. Чтобы разрушить перемычку потребуется минут десять, не больше. Это и явилось приманкой для пятнадцати отчаянных парней - вырваться на волю. Кто топором, кто ножом вспороли стену и вышли за пределы охраняемой территории. Шахтёры в панике бежали. Уголовники захватили привезённый рабочим обед и, разделившись, растаяли в тайге. Сентябрь в Якутии быстро сменяет день на ночь. Преследование прекратили, беглецы оказались далеко от места заключения. Хотя на поиск и бросили все силы, но выйти на след не смогли, время было утеряно. Режим усилили, по десять раз на день проверки, баланда жидкая, В который раз убедился, что голод гонит человека к жилью. Так вышло и на этот раз. На девятые сутки банда, покружив по тайге и словно сговорившись, оказалась снова в Нижнем Куренахе. Ворвавшись в посёлок, стала грабить, глумиться над мирными жителями. Обезумевшая от страха женщина, под покровом ночи незаметно отправила восьмилетнюю дочь в лагерный пункт. Этого сигнала ждали. Уже через полчаса посёлок взяли в кольцо.

Поняв, что не вырваться, бандиты стали угрожать: «Выдадите, порешим всех!» И укрылись - кто на чердаке, кто в подвале. Этот факт стал решающим в их судьбе. Люди не молчали, указали властям, где прячутся бандиты.

Суд был скорый и вершил его начальник четвёртого отдела капитан Ершов. По его приказу зачинщику побега штыком распороли живот. Видя как поступили с паханом, урки пали в ноги тюремному куму, целовали сапоги, ползая, просили сохранить жизнь Куда девался кураж! Опер был неумолим. Не дал ситуации остыть, блатных расстреляли в упор, а тех, кто ещё бился в судорогах, докалывали штыками. Порешили всех пятнадцать. Капитан самолично пустил контрольную пулю в лоб каждому. Трупы разбросали по полю, а в протокол занесли: «Убиты при попытке к бегству». Доставили из лагеря Володю Короткевича, художника, моего земляка из деревни Букиня, тоже осуждённого по 58-й статье. Он набросал на бумаге план местоположения тел, на том дело и закрыли. Начальник четвёртого отдела, сделав чёрное дело, отрапортовал начальству о проделанной работе, надеясь, что усердие его будет замечено. На поле пригнали два десятка зэков (от политзаключённых скрыли эту преступную акцию); выдолбили в вечной мерзлоте братскую могилу и сбросили туда пятнадцать трупов. Тем самым показали, что жизнь зэка ничего не стоит, она подобна жизни ничтожного червяка.

Прежде лагерная братия и проглотила бы эту кровавую расправу, но только не сейчас. В действиях капитана увидели проявление безумия и жестокости, политические заключённые стали искать способ, как сообщить о произволе в Москву. Нагрянула комиссия по линии МВД, произвела эксгумацию. Трупы обследовали. И тут раскрылась страшная правда: беглецы расстреляны в упор, мёрзлая земля сохранила ожоги от выстрелов, чётко вырисовывались колотые раны от штыков. В столице об этой трагедии узнали не от начальника третьего отдела - он обязан это сделать хотя бы для подстраховки, - а от освободившегося по 58-й статье заключённого, который принимал участие в захоронении.

Ершов, почуяв неладное, засуетился, собрал участников дикого расстрела - от командира взвода до рядового солдата, провел с ними инструктаж - как вести себя, что говорить. Сошлись на том, что всю вину возложат на Баранова, из охранной команды, срок у него небольшой, перетерпит. Это он, дескать, в порыве рвения и в надежде, что скостят срок, порешил беглецов. Сказано - сделано. Срок наказания Баранову действительно сократили, и он укатил домой в Новосибирск.

Не знал Ершов, с кого москвичи начнут расследование. МВД,

надо отметить, прислало людей опытных, компетентных. Имея на руках неопровержимые улики, команда следователей отправилась в рабочий посёлок - туда, где и разыгралась кровавая драма. Люди рассказали обо всём, как было. Потом допросили молодых солдат, они не стали утаивать правду, подтвердили показания жителей Нижнего Куренаха, дополнив картину трагедии. Из Новосибирска этапировали в зону Баранова. Был суд. Наказание понесли двое - Ершов и Баранов.

После отъезда москвичей блатной мир стал вести себя скромнее. Уже не встречали у проходной, не отнимали посылок, зэков по 58-й не трогали, обходили стороной. Даже суки с урками замирились. Право безраздельно править всеми перешло к Мишане. При встрече он не каждому подавал руку, только я был для него исключением, говорил: «Моё почтение, Иван Иванович!» Холодея, я протягивал ему руку для приветствия. Думал, как человек ощущает себя, если носит чужую фамилию. Родители погибшего не знают, где сын, что с ним, от горя убиваются. В лучшем случае получили отписку «пропал без вести». А если и выйдут на след сына, узнают, что отбывает срок в тюрьме, то этой вестью не поделятся - так в тоске и горе и закончится их земной путь.

Жестокое сердце у Мишани. Я нет-нет да и заглядывал в барак к нему, там нёс свой тяжкий крест еще один мой земляк - старик Журавлёв, осуждённый в тридцать втором по крестьянской «кулацкой» статье. Любопытны были порядки в бараке, установленные паханом. Однажды увидел такую картину: подвесил Мишаня суровой ниткой к потолку булку белого хлеба и предложил желающим, держа руки за спиной, откусить, кто сколько может. Голодных набралось много, но ничего у них не получалось - хлеб всякий раз уплывал в сторону, только слюнявили пахучую корку ртом, а откусить не могли. Было загадкой, откуда белый хлеб, свежий, если всем выдают чёрный?

Из зоны бежал Фёдор Кувшинов. Четыре дня лагерь не спал. Доставили его якутские охотники, знали - за поимку полагается вознаграждение. Они его и получили. К моменту побега Федя отсидел полтора года из десяти. После суда стало снова десять.

А вот другому беглецу - бывшему учителю математики из Латвии - повезло меньше. Да и беглецом его нельзя назвать - ушёл в тайгу от отчаяния и безысходности. По следу пустили собак и до прихода охранников обезумевшие псы чуть ли не на куски разорвали тело латыша. Полумёртвым притащили в зону, бросили на проходной для устрашения, пусть кровью харкает, но чтобы все знали: так будет с каждым, кто вздумает бежать. Когда обыскали, у него не нашли ни ножа, ни спичек, ни запаса еды, только дневную пайку плохо пропечённого чёрного хлеба.

Но люди всё равно шли на отчаянный шаг. Никого смерть не страшила. Вслед за старым учителем тайно готовились к побегу ещё трое. Меня удивило, что в эту компанию попал Игорь, русский немец. Срок его подходил к концу, занимал должность на рядчика, неплохую по лагерным понятиям. Правда, осуждён был по 58-й, а по ней освобождали не сразу, политических побаивались.

Знал и второго отчаявшегося зэка - Карича, по кличке Артист шестидесяти лет от роду. Работал в цирке. Когда в Чите давали представление, продали они билеты, не зарегистрированные в отделе культуры, а выручку присвоили. Но поделили не поровну. Дело получило огласку, афера раскрылась. Артистов арестовали и осудили на двадцать лет. Гипнотизёр Карич отбывал срок наказания в нашем лагере, был приставлен к санчасти санитаром. В шахтёрский посёлок ему разрешено было ходить без конвоя. Бывая на его концертах, всякий раз поражался фокусам, и сегодня для меня необъяснимым.

Третьим в этой группе был Короткевич - очень колоритная фигура. С ним от самого Торгау одним этапом добирались до якутских рудников. Тот самый художник, которому Ершов поручил нанести план поля с разбросанными по нему телами убитых. Лагерное начальство часто приглашало Владимира на ремонт квартир, ценило его труд. Однажды ему позволили расписать квартиру начальника управления «Алданзолото». Все требуемые для отделки материалы поставили по первому требованию. Потом этой тройке поручили ремонт клуба, там и жили без конвоя. Свободно ходили по городу, пользовались магазинами.

План побега составили умно и настолько талантливо, что об этом хочется рассказать отдельно. Замечу, и умные люди делают ошибки, мои знакомые - не исключение. Приступив к ремонту рабочего кабинета начальника «Алданзолота», приятели обнаружили в его столе чистые бланки на досрочное освобождение. Три бланка тут же перекочевали в их карманы. Короткевич нарисовал простым карандашом портреты друзей (под фотографию), да так, что никто не мог отличить подделку от подлинных снимков. Но где взять печать? Карич заверил, что сможет под гипнозом заставить начальника поставить круглую печать и расписаться. И загипнотизировал, и подписал! Не знали одного: хотя и ходили по городу без надзора, а глаз за ними был, негласный - о каждом шаге докладывали чекисту. Приятелям дали время завершить ремонт, публично поблагодарили за отлично выполненную работу. Начальник пригласил их в ещё пахнущий краской кабинет, после небольшой паузы поднял скатерть из красного сукна, и взору заговорщиков предстали документы, те самые, заготовлен-

ные на досрочное освобождение. Фокус? Не может быть! Начальник усомнился только в одном, что фотографии сделаны от руки. Володя Короткевич и на этот раз продемонстрировал мастерство и недюжинный талант: взял карандаш и лёгким движением руки набросал портрет хозяина кабинета, вынул из шкафа бутылочку лака, покрыл им поверхность листа, и на стол начальника легла готовая фотография. Чудеса да и только!

Суд оценил труд всех троих, добавил к их уже, по сути, отбытым срокам новые, округлив до десяти. Но если художника вернули в наш лагерь, то артист показывал фокусы в другом. В каком, никто в зоне не знал. ГУЛАГ умел хранить тайны. Как сложилась судьба немца из Поволожья, тоже не ведаю.

Человек не может жить за решёткой, а попав в клетку, думает, как из неё вырваться. И, как птица, по осени подчиняется всеобщему движению, отправляясь в перелёт, так и человек бежит из неволи. Побег, сколько помню себя по лагерю, удался только двоим. В бараке находились два дружка из Западной Украины, оба по 58-й статье. Василий работал, кажется, в санчасти, во всяком случае, на разводе представлялся медработником, а Николай - в шахте забойщиком. Летом сорок восьмого вышла в забой ночная смена. А поутру, перед отправкой в лагерь, не досчитались двоих. Построили побригадно и выяснили, что нет санинструктора и его земляка Кушнеренко, того самого Николая. Охранники спустились под землю с собаками и прочесали забои, никого не нашли. Стало ясно - ушли ночью. Три месяца поиска результата не дали, списали на обвал.

Отчаянные ребята! Не имея гражданской одежды, без запаса пищи, с голыми руками — уйти в тайгу? Это безумие. И всё же бежали. Думаю, укрыли беглецов земляки, сосланные в Якутию на вечное поселение. Нижний Куренах основали те самые кулаки, что были неугодны власти в период насильственной коллективизации. Зажиточных, крепких крестьян, на которых держалась страна, Сталин загнал туда, где Макар телят не пас. Узнал, что в посёлке золотодобытчиков живут и работают слесарями на шахте два моих земляка братья Ковширко. Тоже не по своей воле оказались они за тридевять земель от родного дома - как и все, заложники красного террора. Имя одного - Никита, второго память не удержала. Мои родители связались с братьями через родственников из деревни Стоялово, просили, если могут, помочь мне. Никита приходил в лагерь, но наша встреча не состоялась - в тот день я работал в шахте. Передачу вручил надзиратель.

Нижний Куренах - посёлок интернациональный, в нём и сегодня можно встретить ссыльных казаков с Дона и Кубани, переселенцев из Белоруссии и Западной Украины, из всех трёх балтий-

ских республик, из Молдовы, Добавьте к ним бывших советских военнопленных, узников немецких лагерей. В сорок девятом году их арестовали и выбросили на край света-как говорили, на «вольное поселение». 8 таком многоликом составе никакого социализма не построишь. По сути жители этого далёкого якутского посёлка были такие же невольники, что и мы. Советская власть нещадно эксплуатировала каждого. Худо овцам, где золк в пастухах. Поселенцы ненавидели своего мучителя, Палача Верховного - так зэки называли Сталина - и с готовностью оказывали помощь каждому пострадавшему от его жестокости и бессердечия.

К поселенцам приезжали родственники из Молдавии и Буковины. Не исключено, что они и помогли бежать нашим собратьям по несчастью. И дай, Бог, им удачи! Мы знали, что уж те, кто вырвется на волю, обязательно расскажут, что делается в сталинских лагерях, какие муки переносят советские люди. Их не устрашат ни показательные суды, ни увеличение срока.

Бессловесной была у нас только одна категория заключённых, та, что не стремилась к побегу, а полностью положилась на волю Божью - протоиереи, монахи, дьяконы, сектанты-субботники, иеговисты, баптисты... Народ простой, ни жалоб никто не писал, ни прошений. В их уголовных делах, если заглянуть, вы не найдёте тяжких преступлений: убийство, изнасилование, воровство, мошенничество. Вина их в том, что не отступили от веры. Их объявили вне закона и подвергли арестам - брали на уничтожение во страх и месть верующим, вечным врагам большевизма. Не ищите в материалах следствия и доказательств того, что обвиняемые действовали делом и словом против советов. Публично заявляли, что арестовывают и судят не за саму веру, а за высказывание своих убеждений вслух и за воспитание в этом духе детей. Активисты-безбожники в своих агитках упорно твердили: «Молиться можешь ты свободно, но... так, чтоб слышал Бог один». Религиозная пропаганда стала квалифицироваться как статья 58-10, то есть контрреволюционная агитация. На суде многие осмеливались даже бросать в лицо палачам. «Придёт день - и очень скоро! - когда Господь воздаст вам по заслугам, будет судить по делам, совершённым на Земле. Этого высокого суда вам не миновать!» И это причислили к антисоветской агитации и пропаганде, и выходило, что верующие - враги народа. Большевистский лозунг приведён был в действие: «Тот, кто не с нами, тот против нас. А кто против, того уничтожаем!» В лагерях христиане и католики, буддисты и мусульмане молили Всевышнего о скорейшем приближении гибели царства Дьявола.

Но круто поменять жизнь и порядки ГУЛАГа одним верующим

не под силу, сколько ни молись. Вместе с нами они спускались в забои, добывали державе золото. Покорно переносили побои, терпели голод и унижения - так не сопротивляется бессловесная овечка, когда ножом ей перехватывают горло. Единственный протест выказывали субботники, ни под каким пистолетом не выходили работать по субботам. Стояли на своём: «Пророк Моисей, проведя народ Израилев через пустыни, начертал на скрижалях: «День седьмой суббота - Господу Богу твоему». И в этом их невозможно было переубедить. Вот и послали идеологи коммунизма церковников и сектантов на перевоспитание и исправление в лагеря. Тех, кто не подчинялся, уничтожали.

Советские лагеря официально не назывались каторгой, но работа у заключённых была тяжелейшая - в рудниках на добыче золота и меди, в карьере на добывании строительного камня. В нашей шахте все россыпи выбраны, осталось так называемое рудное золото, где граммы драгоценного металла добывают из тонны породы. Бурение сухое, пыль пустой породы вызывает селикоз и туберкулёз. На такую ораву работающих не наберёшься медикаментов. Заболевших арестантов отправляли умирать в особые лагеря, где трудились инвалиды.

Золото - один из первых металлов, известных человеку. Его добыча началась в глубокой древности. У нас в России находки золотых изделий археологи датируют бронзовым веком. Однако золото это лежало на поверхности. А золотой промысел начался только в середине восемнадцатого века, когда крестьянин Ерофей Марков в районе Екатеринбурга нашёл куски кварца с золотом. В 1747 году был создан первый рудник - Березовский. Россия богата на запасы золота. Но запасы - это одно, а добыча - совсем другое. Добывать золото чрезвычайно трудно, особенно в условиях вечной мерзлоты. Может, оттого, что труд рабов-зэков бесплатный, закупочные цены на золото были смехотворно малы, гораздо ниже мировых.

Воровали золото всегда, кражи были обычным делом. Но сбыть драгоценный металл на сторону довольно трудно. Его кража считалась серьёзным преступлением, подрывающим экономическую мощь государства. Но по воде ходить - сухим не быть! Как добыть золото, знал каждый заключённый. Для этого нужны лопата, деревянный лоток, кочерга и вода. С лопатой проблем не было, она всегда была в руках раба. Изготовить лоток большого ума не требовалось - раскалывали крепёжную стойку надвое и выдалбливали, как в лодке, сердцевину. На кочергу требовалась арматура, её в шахте было сколько угодно. Но где добыть воду? В забое к середине смены температура поднималась от двух до пяти градусов, вечная мерзлота подтаивала и небольшими струй-

ками стекала по стенам. Её отводили в специально сделанное углубление грунта. Голь на выдумку хитра! Мы насыпали золотоносную руду в лоток, заливали водой, и кочергой измельчали породу, потом, не торопясь, выгребали Воду сливали, и на дне оставались крупицы золота. Их так мало, что за один раз намывали не больше грамма. Попадалось золото и величиной с гречневое зёрнышко. А уж если повезёт то и небольшим кусочком.

Бытовики имели в шахте аптечные весы, находку сначала взвешивали и только потом продавали (по устной договорённости) обслуживающему персоналу из вольнонаёмных. Наше звено пошло другим путём. Начальник смены Николай Золотухин привёл как-то в забой ссыльного армянина из Нижнего Куренаха, сказал, что он будет работать у нас пятым. Во время обеда новенький выложил на стол небольшой ломоть хлеба и четырёхсотграммовую банку тушёнки - той, по ленд-лизу, американской. Её мы умяли в самом конце. С армянином поделились баландой, он - ещё и горячим чаем из термоса. Это был весомый приварок к нашей скудной лагерной пайке. Я понимал, что не задарма носил армянин свинину. И не ошибся. Минут за десять до конца смены Золотухин выпроваживал нас из забоя, оставлял только новенького. Ссыльный в один миг сбрасывал обувь, густо мазал ноги кремом, бригадир клеил крупинки золота между пальцев. Армянин натягивал носки, навёртывал онучи и опускал ноги в валенки. Так золото уплывало из шахты, а возвращалось к нам в виде банок тушёнки.

В десятках шахт трудились арестанты, получая за каторжную работу нищенскую пайку. Умирали? Ну, так на их место прибывали другие. Смерть за нами ходила по пятам - «как сумасшедший с лезвием в руке». Лагерный врач Вернер сказал как-то при встрече, что за 1948-й год потери заключённых в Нижнем Куренахе составили 207 человек. И это из трёх с половиной тысяч зэков. Наш лагерь был не самый худший в системе ГУЛАГа. Математику я любил, взял карандаш и посчитал: если разделить 207 на 35, то выйдет 5;9 процента. По всей стране насчитывалось не менее двух миллионов заключённых, значит, ежегодно в лагерях умирала треть миллиона человек.

На первое место ставлю смерть производственную. В нашей золотодобывающей шахте техника безопасности полностью отсутствовала. Никто не вёл учёта погибших, засыпанных в забоях породой. Оголённые провода - ещё одна причина смертного исхода. Но и после несчастного случая никому из начальства и в голову не приходила мысль починить электропроводку.

На втором месте стоял голод. Заболей - и тебя переведут на пониженную норму питания, и очень скоро окажешься на помой-

ке - а это шаг до могилы. А работа при минус пятидесяти? От жестоких морозов страдали и погибали уроженцы Средней Азии.

Никто не знал, где смерть поджидает. Бараки освещались карбидными лампами, с такими спускались в забои. Проснулся среди ночи от шума - убили человека. Злодейство совершил Семафор - одноглазый, двухметрового роста зэк. Чтобы покурить, спустился с нар, зажёг самокрутку от карбидной лампы, повертел её в руках и с силой обрушил на голову спящего соседа. Затем спокойно вернул лампу на место и лёг досматривать сон. Убитым был парнишка из Татарстана, до конца срока оставалось ему сто дней. Когда подняли на ноги верзилу и надзиратель спросил, за что убил соседа, без тени страха ответил: «Его не убивал. Ничего плохого он мне не сделал». Списали на психическую не-здоровость преступника.

Ещё один пример варварства. Поутру, когда уходили на смену в забой, увидел за распахнутой дверью совершенно голого мальчишку. Его покрытые льдом руки были прикручены проволокой к железным ручкам. От пятидесятиградусного мороза он не то что посинел, сделался чёрным. Так блатные расправились с нарушителем воровского закона, за съеденную без спроса чужую пайку хлеба - ночью раздели догола, облили водой и выставили на мороз. Протянул несколько дней.

Другой случай ухода из жизни, не менее жестокий. После бани, коротая время, с интересом наблюдал за шахматным поединком между нарядчиком и бригадиром бытовиков. Нарядчика знал лично - грузин, из военнопленных, после немецкого плена осуждён по 58-й статье. В среде болельщиков затаился вор в законе Чугун, тот самый «стахановец». Он давно искал случая расправиться с грузином - за позор, понесённый в сорвавшейся операции «хромовые сапоги». Чугун вытащил из-под бушлата топор и обухом нанёс смертельный удар по голове. Нарядчик свалился под стол. Размахивая топором, Чугун выбежал из барака, нашёл защиту у паханов. Воры забаррикадировались изнутри. И только когда охранники дали по двери очередь из автомата, Чугун вышел, отдал топор и, заложив руки за спину, добровольно отправился в лагерный карцер. Вор-убийца имел срок в двадцать пять лет, отбыл только одиннадцать месяцев. Суд добавил ему только эти одиннадцать месяцев - к тому времени смертную казнь в СССР отменили.

Глава седьмая

ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?

Пишу эти строки и пугаюсь: что же это я всё о плохом да о плохом. А ведь и у нас в зоне вечной мерзлоты бывали светлые мгновения, и нас грело солнышко. Кроме ссученных лагерных ищеек, паханов, придурков нет-нет да и встретишь хорошего человека, поговоришь с ним - и оттаивает твоё захолонувшее сердце.

Летом сорок седьмого где-то на пересылке, может, на той же станции Сковородино, дожидались этапа два неординарных осуждённых. Во всяком случае, в тюрьме в Торгау я их не видел. А вот в Нижнем Куренахе встретил. Об одном из них знал мало, но политзаключённые относились к нему с почтением, потому и вспомнил. Особо о себе не рассказывал, за то время, что его видел, он не проронил ни слова. Но в лагере были те, кто помнил заключённого по гражданской жизни. Говорили, что доцент Ломаев работал в Ленинграде на секретном предприятии, с физиками-ядерщиками создавал оружие огромной разрушительной силы - атомную бомбу. Чем-то не угодил учёный-атомщик хитрому Берии и загремел в ГУЛАГ. Не прошло и двух месяцев, как вызвали доцента на проходную. Задержался там недолго. Вышел во всём новеньком: белоснежная рубаха, тёмный добротный костюм, модельные туфли, при шляпе и галстуке. Батюшки, так его ж на волю увозят! За порогом проходной ждала учёного новенькая, только входящая в моду «Победа». Доставила она его в Алдан, а оттуда прямым курсом самолётом на Иркутск. Как завидовали мы доценту, в тот момент у многих появилась надежда: разберутся, отпустят. И каждый займётся своим делом.

Не все в лагере скрывали свою принадлежность к партии большевиков. Даже за колючей проволокой оставались они приверженцами марксистской идеологии. С одним таким партийцем я столкнулся в культурно-воспитательной части (КВЧ) Александром Исбахом. Поэт, москвич. В памяти всплыли строчки его стихотворения на смерть Ленина: «В Пекине люди из разных стран, по улицам Пекина...» Обратив взгляд на меня, поэт закончил: «...долго бродил Или-чан». Познакомились. Рассказал ему, как в школе заставили зарисовать его портрет в учебнике, Исбах был объявлен отступником от идеалов партии и причислен к троцкистам. Наше знакомство продлилось четыре года. Обоим нам Родина присвоила «почётное» звание врагов народа, определив место на нарах. Исбах, правда, был уверен, что пройдёт время, в Кремле, куда он слал свои заявления, узнают правду, разберутся, вернут партбилет, и он ещё послужит на благо партии. Я напротив

считал, что в СССР справедливости не было и нет, в доказательство приводил пример с собой и тысячами, миллионами советских военнопленных, освобождённых из гитлеровских концлагерей и загнанных в такие же, но только сталинские. Этого не сделали англичане по отношению к своим солдатам и офицерам. Так не поступили американцы. А вот страна большевиков-ленинцев, бившаяся с фашизмом и победившая его на полях сражений Европы, своих героев кинула на долгие мучения за колючую проволоку. Везде, где к власти пришли коммунисты, расправилась с повстанцами. С нами вместе в лагерях сидели поляки, венгры, чехи, корейцы, китайцы. Ответов на такие вопросы Исбах не давал, уходил в себя, отмалчивался, как будто даже не слышал, о чём его спрашивают. В конце рабочего дня поднимался и уходил, не сказав никому ни слова. Правда, трудясь в КВЧ, корпел над рукописью своей книги и тайно переправил её в Москву. Как это ему удалось, одному Богу известно, с нами он не делился. Нет-нет, да и заглядывал в культурно-воспитательную часть врач Вернер. Тоже задавал Исбаху неудобные вопросы: «А не скажете ли, уважаемый, отчего рабы безропотно, сознательно спускаются в шахту?» Исбах отмахивался. «А за куском хлеба спускаются, батенька, пайку вырабатывают, не догадываясь, что те дополнительные двести граммов чёрной мякины вытягивают из жил последние силы. Люди сходят с ума».

— Не хотите ли сказать, что становятся шизофрениками? - уточнил Исбах. - Но что скрывается за медицинским термином?

— В буквальном смысле - «расщепление разума». Такими людьми легче управлять, их легко можно запугать. Особенно женщин и интеллигентов. Но, заметьте, они при этом не теряют работоспособности, потому и вкалывают в шахтах... Тюрьма - фатальная неизбежность получить психическое расстройство. Шизофрения раз начавшись, уже не прекращается. Посмотрите на блатных - все они душевно больны, агрессивны, потому и издеваются над сокамерниками. У них острее ощущение голода и жажды, вот и отнимают пайку у беззащитного. Таких опасно выпускать на волю, в один миг изменят социально-экономическую ситуацию в стране. Да, кажется, уже и изменили. Наше общество безнадёжно больно...

— Все мы метим в Наполеоны... - тяжело вздохнул Исбах.

— ...или в маршалы Жуковы, - подхватил мысль поэта Вернер. - Подвержены мании величия, одержимы бредовыми идеями всемирной революции.

— Но ведь бытует мнение, что шизофрения - спутник гениальности, что шизофреники сделали многие научные открытия, - не сдавался поэт. - Видели в зоне доцента Ломаева, физика-ядер-

щика? Вновь востребован... А художники, композиторы, поэты?

— То, что они в зоне, не означает ещё, что они больны. Хотя сходство есть: у людей талантливых и у больных шизофренией ход мысли отличается нестандартностью. Однако и в этом случае открытия совершались не благодаря шизофрении, а не смотря на шизофрению. Находясь в своём иллюзорном мире, больные периодически возвращаются в мир реальный, в котором и делают свои открытия. А потом обратно уходят в мир иллюзий, - Вернер задумался и, помолчав немного, заключил: - Мне думается, что Сталин с Берия атомную бомбу сотворят, к цели их сам дьявол ведёт. И будет наша бомба страшнее американской. Не оскудела ещё Россия мозгами...

Письма на волю отправлялись из лагеря два раза в месяц. Зато получали мы их столько, сколько нам писали. Правда, все письма - и в ту, и в другую сторону - подвергались цензуре: неудобные места вымарывались, а то и вовсе вырезались ножницами. Из дома слали добрые вести, родные подбадривали меня. Узнал, что штаб партизанской бригады отправил в адрес Генерального прокурора СССР ходатайство за меня и долго не мог успокоиться. Хорошо, что мир не без добрых людей. Земляки слали мне приветствия, пожелания здоровья, скорого возвращения домой. Когда вскрыл конверт, отправленный учителями, не мог сдержать слез. Оставалось дожидаться лучших времён. Исбах подсказал, как можно пересылать письма, минуя КВЧ - через вольных. Воспользовался такой возможностью и был благодарен поэту. Однажды он предложил мне небольшую услугу: составить письмо товарищу Сталину, где я должен признать все пункты обвинения и попросить у вождя милости. Мол, всё это совершил не по злому умыслу, а по молодости, и произошло это только по причине моей тупости да глупости.

— Окстись, Александр Исаевич! В своём ли ты уме? - взорвался я. - Такое наговорить на себя? Твоё предложение равносильно безумию, а потому этому не бывать никогда! Готов слать письма, прошения куда угодно и кому угодно, но писать только правду. Если есть у вождей сердце, пойдут навстречу, откликнутся и помогут. По моим показаниям им легко будет отыскать свидетелей, а их немало.

В бараке, когда поделился с теми, кто уже не первый год нёс крест зэка, меня поддержали. И даже в один голос заявили: Сталину писать нельзя ни при каких обстоятельствах. Говорили, если я напишу правду, и он узнает, какой страной правит - страной, где нет законов, как нет и справедливости, от такого послания придёт в бешенство, потому, как не любит правды. От него можно ждать любой подлости, но только не справедливости. Вся си-

стема подавления, построенная при нём, основана на разъединении недовольных, на том, что есть только отдельные и злобствующие одиночки. В силе лагерная психология: «Умри ты сегодня, а я - завтра». Зэки же уверяли меня, что куда бы я ни обратился в поисках правды, ответ будет отрицательным или вообще его не будет. Уж если куда и писать, то в Верховный Совет, чтобы проверили факты, на основе которых трибунал вынес приговор. А, получив правдивые факты, отправили бы на пересмотр моё дело. Но и в этом случае надежда ничтожна, а потому сиди и не чирикай! Однако я всё же отправил прошение в Верховный Совет, оно было написано в резком тоне, вещи я называл своими именами: подлог, оговор, предательство, липа. И даже заключил жёстко: «За что кровь проливал? Воевал с одной целью - освободить мир от фашизма, чтобы люди вновь зажили свободно и счастливо. А сейчас под конвоем хожу в понуренной колонне на работы, ведут меня с открытыми штыками и под лай собак. Так за что же я воевал, ответьте?»

К Новому году и Рождеству Христову 1948 года готовились основательно. Всех нас охватила какая-то радость и даже надежда на лучшее. Исбах по-новому обработал повесть Гоголя «Ночь перед Рождеством» и мы начали репетиции. Мне досталась роль Чёрта. На клубной сцене старались разыграть события, приближённые к только что вышедшему на экран отечественному фильму. Придумали, как сделать, чтобы вареники сами летели прямо в рот Пацюку, а Чёрт смог на глазах изумлённой публики украсть месяц, понимая, что осталась ему последняя ночь шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Несравненная Солоха принимала дорогие гостинцы и прятала в мешок без дна, который уходил под стол. Там же был спрятан второй мешок, набитый соломой, его и уносил кузнец Вакула, силач и детина хоть куда, который Чёрту был противнее проповедей священника Вышло так, что когда Пацюк проглатывал десятый вареник - настоящий, в сметане - из зала полетела реплика: «А не лопнешь ли ты, Щедрик? Кинь и нам!» Взрыв смеха и обида - давно вареников не пробовал. Спектакль разыграли удачно, публика радовалась, то и дело награждая исполнителей аплодисментами.

Второе отделение началось с песен, причём кроме патриотических и гражданских звучали и лагерные. Под портретом Сталина долговязый моряк из Одессы Григорий исполнил грустную песню о маме, которая лежит в сырой земле, а отец-паскуда -прокурор и судит родного сына, тот лишает себя жизни, успев крикнуть своему палачу: «Ты вынес мне приговор, но кто же из нас вор?» У публики этот воровской романс вызывал особые чув-

ства, зэки украдкой пускали слезу требовали повторить. Потом читали стихи Есенина, к тому времени почему-то запрещённого. Принимали Есенина хорошо, думая, что он заключенный из нашего лагеря, уж больно блатными казались его творения. А уж его строки, которые чеканил со сцены Исбах, подражая Маяковскому, каждый принимал на свой счёт:

Полевая Россия! Довольно

Волочиться сохой по полям!

Нищету твою видеть больно

И берёзам и тополям.

Я не знаю, что будет со мною...

Может в новую жизнь не гожусь.

Но и всё же хочу я стальною

Видеть бедную, нищую Русь.

Нашлись таланты, которые перелатали басни Крылова на новый лад, где Ворона на просьбу Лисы поделиться сыром, мол, твой муженёк, пока ты сидишь на дереве, в лес с другой ушёл, парировала: «Это по Кр-р-рылову. А в жизни, если твой муж начальник и увёл под руку твою жену, то сиди и не кар-р-р-кай!» Снова бурные аплодисменты, смех! Восторгалось и лагерное начальство, их жёны.

А потом наступили будни: выход на общие работы, окрики автоматчиков, брань нарядчиков, зуботычины бригадиров. Блатные поджали хвосты, когда лагерь пополнили бывшие офицеры Советской армии, прибывшие спецэтапом, - ребята крепкие, как на подбор, здоровьем не страдают - такие и нужны на золотодобыче, они-то и навели порядок. Блатные и ссученные обломали о них зубы. Теперь на ночь можно было оставить свободно в тумбочке хлеб и махорку, не класть под голову валенки. Каждое утро бригадир уходил в хлеборезку, с ним - дневальный. Вдвоём на носилках доставляли хлеб, раздавали норму за минувший рабочий день - сразу всю пайку, она считалась неприкосновенной, за её воровство полагался самосуд. Но таких случаев не припомню, воровство исчезло, мы стали открыто смотреть в лицо друг другу. Пайку окочурившегося забирал сосед - это был негласный закон, отдавая её, приговаривали: «Хлеб твой, ешь, но поминай усопшего». Нападений, как раньше, не было.

После утреннего развода, когда заключённые перетекали из зоны в шахты, жизнь в лагере не замирала. Надзиратели ходили от барака к бараку, проверяя наличие заключённых, передавали смену. Летом проще - оставшихся в зоне доходяг выгоняли во двор, выстраивали в колонну по пять и проводили пересчёт. Если число сходилось, колонну распускали. По баракам проходил врач, выявлял умерших, отправлял тела в морг. Бывало, что на санитарные носилки попадали ещё живые, и они оказывались в мор-

ге, хотя таких можно было спасти. Для этого нужны были лекарства и усиленное питание, но врач знал, что ни того, ни другого нет, и ближайшая поставка не предвидится. Поступивших в морг мертвецов кололи штыками, чтобы не затесался среди них живой.

Обитателей Нижнего Куренаха мучил педикулёз. Такого полчища вшей не видел даже в немецких лагерях. Особенно одолевали они летом. С паразитами боролись: в зоне лагеря была установлена железная камера, внутри которой температура достигала 140 градусов. По двенадцать часов в сутки пропускали через неё одежду заключённых. Минут через десять лохмотья возвращали и пару дней можно было жить спокойно. Заправлял всем этим хозяйством мой земляк из Глуска - Березовский, освоил он эту профессию в середине тридцатых, прибыв сюда с первой волной «кулаков». Пока одежда подвергалась термообработке, Березовский мазал головы узников санитарным квачом, керосином изгонял вшей. От вшей - язвы на ногах и тиф. Да ещё клопы по нарам, как саранча.

1949-й... Шла весенняя ростепель, на старых брёвнах тараканы устроили неспешный бег. Куренахцы подставляли солнышку худые плечи, грели спины. Врагов народа -заключённых по Пятьдесят Восьмой, так называемых политических - по одному вызывали к начальнику третьего отдела. Поступил приказ отделить политзаключённых от уголовников. Каждому вручалась жестянка с номером, её вешали на шею - с такой фашисты вели Зою Космодемьянскую на казнь. Но нам-то она зачем? Мне присвоили номер 4-955.

К этапу готовили два дня. Рано утром забегали по баракам надзиратели, выкрикивая: «Петров, Хавкин, Финкельштейн, Иванов, Перетятько... На выход с вещами!» У проходной нас дожидался начальник третьего отдела старший лейтенант по кличке Третьяк. Старший надзиратель спрашивал у заключённого фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и отправлял его в кузов, а дело передавал начальнику конвоя. Часа через два десять машин взяли курс на Алдан. Колонна остановилась у деревянного барака, переделанного под общежитие. Здесь нас накормили обедом, дали ужин. На ночь улеглись кто на голой койке, кто на полу. В Алдане я расстался с Мишаней и Алимом, знакомыми ещё по Потсдамской крытке. Три года делил с ними одну судьбу, привязались друг к другу, всё, о чём говорили, не попадало в чужие уши. Не оказалось на этапе и Володи Короткевича, художника из Белоруссии, моего земляка. У меня пропало настроение. Но что поделаешь, если нашими судьбами правят другие, они думают за нас, решают, как нам жить. Это они без

капли жалости слали нас под фашистские пули, а тех, кто выжил на фронте, добивали в тюрьмах и лагерях. Судьба раба - судьба скота. Каждую ночь молил я Всевышнего: «Боже, если ты есть, покарай палачей! Спаси невинных!» Только Бог справедлив, твердил я, он остановит бег преступного времени и сделает так, чтобы палачей народов России судили сами народы. Я верил в это.

Шли той же Амуро-Якутской магистралью, навстречу железной дороге. На этот раз, достигнув перевала Станового хребта, колонна оказалась в зоне сплошной облачности. Хотя и лето, но холодно, зуб на зуб не попадает - и так тряслись по серпантину до самой станции Сковородино. Загнали нас в товарные вагоны. на этот раз без колючей проволоки. Стали гадать: если поезд пойдёт на восток, значит - на Колыму. Само слово «Колыма» пугало, кидало в дрожь. Но маневровый паровоз прокатил нас пару раз до Нижнего Невера и обратно, подцепил уйму товарных вагонов, и мы оказались в центре состава. Время шло к вечеру, паровоз сменили на электровоз, и он помчал нас на запад. «Слава Богу, Колыма нам больше не грозит!»

В пути выдали сухой паёк: хлеб да селёдку, иногда её заменяла солёная треска. С водой - проблема, мучения невыносимые, от жажды трескались губы. Однажды на глухом полустанке выносил с Исбахом парашу, бросил взгляд на дверь, мелом на ней было выведено: «Скот». Перевёл взгляд на другой вагон - надпись та же: «Скот», и так дальше. Стало горько и муторно на душе, до какого же уровня опустила нас страна родная! Людей замаскировали под скот. А если вдуматься, то надпись на вагонах соответствовала действительности. Кто мы такие? Скот и есть, за людей нас никто не считал. Только когда добрались до места назначения, надпись стёрли.

Миновали крупные города - Улан-Удэ, Иркутск. На четвёртые сутки на станции Тайшет «скотские» вагоны отцепили.

Глава восьмая

МЫ СТРОИМ БАМ

В ТО ВРЕМЯ Тайшет для меня, как и для большинства узников, ничего не значил. Исключение составлял Володя Штихлер. Немцев из Поволжья в самом начале войны семьями насильственно переселили в Сибирь. И не только советские немцы нашли здесь вторую родину, но и молдаване, и западные украинцы. Володя был зачислен в так называемый «трудовой батальон» и по десять-двенадцать часов вкалывал на лесокомбинате. Однажды не уберёгся, приболел и отправился за помощью в медпункт. Термометр показал 37,2, а чтобы получить освобожде-

ние, треБовалось 37,4. Когда от врача вернулся на работу, его уже ждал опер. За симуляцию схлопотал Штихлер по 58-й статье и был на десять лет отправлен в Якутию. Он и рассказал, что за ударная стройка ждёт нас.

Наш этап разделили на две группы, по сто человек в каждой. Двадцать пятёрок, взявшись под руки, прошагали пешком до самого пересыльного пункта. Колонну сопровождал конвой с собаками. На пересылке соединились с ещё тремястами зэками. Разбросали нас по разным баракам, на окнах - намордники (решётки), двери на железных запорах и под замками. Знающие люди предупредили: «Старайтесь не попасть на шпалопропиточный завод. Труд изматывающий, оттуда или в больницу, или в мир иной - другого не дано». Ежедневно формировали и машинами отправляли этапы на строительство железной дороги Тайшет-Братск. Ту самую знаменитую комсомольскую стройку, которую почему-то в начале семидесятых назовут БАМом, и все шумные победы отдадут не зэкам, а юному племени строителей коммунизма.

Наша машина с трудом пробивалась в глубь тайги. Кроме куренахцев, на ударную стройку ехали заключённые из других лагерей нашей необъятной страны, нас с ними в Тайшете перемешали. По пути встречались новостройки - зэки возводили железнодорожные станции и полустанки. На каждой такой точке был лагерь по две тысячи заключённых в каждом.

— Всё, амба! Приехали, - шофёр махнул рукой. - Отмотали, считай, сто двадцать километров. Впереди речка Чунка.

Мы горохом высыпали на землю. Огляделись, по лагерю сновали зэки с нашитыми номерами. Значит, и нас то же самое ожидает. Надзиратели, в основном узбеки, устроили шмон - искали, чем поживиться. Но что они могли отобрать у нищих, когда ещё в Германии, до вынесения приговора все ценности перекочевали в карманы следователей и их начальников?

Бригадир Гусев, бывший майор Советской армии, указал места на нарах. Мне выпало наверху, рядом с Исбахом. Его вскоре увели к начальнику лагеря, по возвращении коротко бросил: «Назначен заведовать КВЧ. Завтра должен приступить к обязанностям». В КВЧ выдавали те самые номера, и работы у Исбаха действительно было много. На его столе лежал список фамилий зэков, по нему он сверял номера, присвоенные нам. Мы раздевались, распарывали швы на спине, на груди, на правой штанине, портной вставлял кусок мешковины с номером и пришивал суровой ниткой. Ели в случае побега заключённый отрывал номер, его выдавал разрез. Такие нашивки называли фарами - видно их было издалека.

Первые дни на ударную стройку не выводили, на будущей трассе трудились изыскатели. Мы работали внутри зоны ремой тировали бараки, обновляли столовую, санчасть. Наш участи лежал посредине будущей трассы. К нему тянулась лежневая дорога. Территория от Тайшета до Братска - сплошные лагеря под общим названием «Озёрлаг». одно из подразделении ГУЛА Га. Основной контингент - советские пленные, узники фашистских концентрационных лагерей, те. кто всем смертям назло выжил! На Родине все стали каторжанами. Хотя суд и определил им срок, но это было условно: потому, что после его отбытия давали новый и так до конца жизни. Никто отсюда на волю не выходил. Мелькало немало молодых лиц, малолетками они были угнаны с оккупированных территорий на принудительные работы в Германию. Все, кому на день освобождения исполнилось восемнадцать, были вновь брошены в лагеря, теперь уже советские и -навечно.

Следом за ними по численности шли народы Прибалтики, литовцев, правда, было больше. Потом следовали представители Западной Украины и Западной Белоруссии. Очень много было поляков - бывших солдат и офицеров, взятых в плен Красной армией и даже раньше раньше - при разделе Польши между СССР и Германией. К ним надо добавить польских партизан, воевавших с фашистами за независимость Польши, в том числе участники Варшавского восстания. Тянули лямку в нашем лагере и десять венгров. К длинному списку озёрлаговцев надо добавить пленных немецкой и японской армий, к этому времени они сносно говорили по-русски. Здесь же оказались и жители Северной Кореи и Китая. Когда бывшего китайского солдата Чан-Кайши спросили: «А ты как оказался здесь? Мы ведь Китаю помогаем», он ответил: «В лагере нахожусь со времён Порт-Артура...» Список заключали два перса.

БАМ - это огромная стройка, в конце сороковых о ней знал и говорил каждый - от школьника до старика. БАМ - звучит как взрыв, который открывает человеку путь сквозь скалы. БАМ -доносится как залп праздничного салюта. БАМ - гудит как возвещающий весну колокол, отлитый из меди Чары, золота Лены, угля Беркакита. Ещё в сталинские времена стройка получила статус комсомольской ударной. А на самом деле возводило её старшее поколение советских людей, но с ярлыком врагов народа. Если бы можно было выстроить всех строителей БАМа в цепочку, то интервал между «комсомольцами» составлял бы 2,5 метра - цепь на двести вёрст. Но только в начале двадцать первого века, а точнее в 2001 году, здесь был вбит серебряный костыль и пущен в строй действующих последний тоннель.

Условия жизни в «Озёрлаге» были ужасающими. Лагеря обнесены высокими дощатыми заборами, поверх которых натянута колючая проволока. По углам - сторожевые вышки, на них круглосуточно несли дежурство «попки» с пулемётами на изготовку. Кроме того, всю ночь вокруг зоны патрулировали охранники с овчарками. Общение между зэками запрещено, только во время работы или в столовой. Письма - два раза в год. Не разрешалось свободное передвижение по лагерной зоне как днем, так и ночью. Барак - единственное гнездо, где мы находились, своеобразная тюрьма в тюрьме. Зловонная уборная устроена внутри барака, для оправки использовалась деревянная бочка (параша), на треть заполненная водой. Невольно сравнивал новое пристанище с немецким лагерем в Быдгоще. Скажу прямо, сравнение не в пользу СССР. У немцев хождение по зоне было круглосуточное, двери не запирались, туалет настоящий и во дворе. Несмотря на войну письма мы отправляли ежедневно, их не подвергали цензуре. Узники фашистских лагерей аккуратно получали письма из дому, конверты никто не вскрывал.

В «Озёрлаге» было наложено табу на книги, журналы и газеты - читать запрещалось. Радиоточка отсутствовала - новостей никаких. Мало того, не разрешалось иметь чистые листы бумаги, карандаши, чернила. Коротать время в шахматы - нельзя, в шашки и домино - тоже. Нельзя при себе иметь личные вещи и продукты питания, только пайку хлеба. А уж тем более деньги - это верный признак подготовки к побегу. В 1951-м родители прислали мне перевод на 400 рублей, но воспользоваться им я не смог, лагерное начальство заставило меня «добровольно» подписаться на заём - восстановление народного хозяйства - и я подписался. Да и что на них можно было купить, если в лагере и за сотни вёрст от него нет ни одного магазина. И последнее - во всех Особых лагерях ГУЛАГа существовал главный запрет: на встречу «врагов народа» с родственниками. Этим самым СССР скрывал нахождение на своей территории концентрационных лагерей. Никто и не видел у нас миллионы заключённых с номерами, они - только у фашистов. Бытовали такие анекдоты. Иностранный журналист спрашивал в Тайшете: «Кто такие зэки?» Бойко отвечали: «Зэ-Ка - забайкальские казаки, строители БАМа». Врач, прослушивая больного, говорит: «Дышите глубже. Какая статья?» В ответ слышит: «58-я». Врач вздрагивает и, уходя, бросает: «Не дышите!»

В 1949-м я числился самым молодым узником «Озёрлага», мне исполнилось двадцать три. Самым старым был 88-летний журналист из Ленинграда, еврей, осуждён Особым совещанием на десять лет за участие в заговоре по убийству Кирова. Неболь-

шого роста, худощав - о таких говорят: кожа да кости. Заключённому Шевцову шёл 85-й, убеждённый большевик-ленинец, гордился тем, что сам Ленин вручил ему партбилет в 1913 году. Больших постов не занимал, но всегда приглашался в президиумы партсобраний, больших и малых. В том самом, 1934-м, возьми и сделай замечание докладчику: «Ваши слова не соответствуют действительности, идут вразрез с учением Ленина». Расправа не заставила себя ждать. Уже веиером на квартиру нагрянули энкавэдешники и при обыске обнаружили школьный учебник истории России, изданный в 1922-м году. После смерти вождя учебник подлежал уничтожению, так как сообщал вредные сведения, например, такое: в дни гражданской войны Лев Троцкий возглавлял РККА. Этого было достаточно, чтобы объявить ветерана партии троцкистом и приговорить по статье 58 к десяти годам лишения свободы и конфисковать имущество. Прошли годы тяжкой неволи, но Шевцов упорно твердил: «У меня перед Родиной и перед партией немало заслуг, потому и уважаемый человек в советском обществе. Но я никогда не разделял взглядов Троцкого, с ним расходился по многим вопросам, потому считаю приговор несправедливым. Это не что иное, как волюнтаризм!»

Одно радовало в «Озёрлаге»: среди политзаключённых не было воровства, как и не было матерщины, грязи, баламутья и драк. Люди уважительно относились друг к другу, понимали, что все они здесь в одном положении. А ноябрь сорок девятого меня даже порадовал. Вызвал к себе начальник третьего отдела и зачитал ответ Верховного Совета СССР: «Ваше прошение проверено органами Комитета государственной безопасности Белоруссии и установлено, что преступление, указанное в приговоре, не соответствует действительности. Однако, руководствуясь приговором Военного трибунала Советских оккупационных войск провинции Бранденбург от 24. XII. 1946 года, где указано: «Приговор кассационному обжалованию не подлежит», приговор оставить в силе». Я слушал и ушам своим не верил: «преступление не соответствует действительности», но тут же: «оставить приговор в силе». Я попросил Третьяка - всех начальников третьего отдела мы звали так - дать мне право самому прочитать ответ из Москвы. Но получил отказ.

Моя лагерная жизнь перевернулась. Да и все обитатели барака воспряли духом, их взволновал сам факт получения заключённым, осуждённым по Пятьдесят Восьмой, ответа из высшего органа страны. Ведь каждый куда-то писал, бился за справедливое разрешение его вопроса, не раз доказывал свою невиновность. В большинстве своем все эти прошения оставались без ответа, а если и приходили, то они подтверждали законность су-

дебного решения. Но о каком Законе могла идти речь, если человек, давно отбывший срок наказания, продолжал находиться в лагере? Большинство отметили, что этот ответ имеет некоторую новизну: «...преступление не соответствует действительности». Переводя на нормальный язык, это означает, что осуждён, не совершив преступления. Меня утешали.

Держись, не всё потеряно. Чует сердце, Ваня, быть тебе на свободе.

Это для нас звезда свободы загорится нескоро, только когда Палач Верховный испустит дух. Не век ему править, и вожди смертны.

На родине земляки продолжали бороться за меня, от имени штаба 277-й партизанской бригады отправили ходатайство о моём освобождении на имя военного прокурора страны. Я тоже порывался отправить ему прошение, но всякий раз сдерживал себя, не торопил события.

Расскажу, как по утрам проходил развод. На площадке у проходной был выставлен стол с картотекой. Заключённые по одному подходили к нему, старший надзиратель доставал карточку, сверялся с двумя фотографиями - анфас и профиль, - переводил взгляд на номер и передавал одному из пяти офицеров. Следовал ряд казённых вопросов:

Номер?

4-955.

Год рождения?

1926-й.

Статья?

58-1 «а».

Срок?

Десять лет, - и тут я должен был добавлять: - Враг народа.

После этих слов под брань надзирателей я переходил в колонну. На сцене таёжной глуши - такой спектакль не редкость, разыгрывался каждодневно, сценарий и режиссура не менялись.

Если где и говорят: «Край непуганых зверей», то это об «Озёр-лаге». Тайга богата строевым лесом: сосной, елью, пихтой, лиственницей. Вековые сосны.-лучшее лекарство нашим лёгким, лес богат орехами, ягодами, грибами. С верхушки на верхушку перелетают рыжие белки, тревожа птиц, разоряя гнёзда, съедая детёнышей - такая драма не раз разыгрывалась прямо на наших глазах. Чем глубже врубались мы в тайгу, тем дальше уходили вспугнутые звери, большие и малые. Это словно о нас написал Некрасов:

Птицы царили в вершине лесной,

Понизу всякие звери таились.

Вдруг мужики с топорами явились -Лес зазвенел, застонал, затрещал. Заяц послушал - и вон побежал.

Казалось, во всём СССР нет больше такой огромной таёжной территории, раскинутой от Саянских гор и упирающейся в Северный Ледовитый океан. Бригадир Гусев сколотил пары лесорубов, выдал инструмент. Работали мы по десять часов, не считая времени на дорогу и на обед. Поначалу дело не ладилась, выработка была низкой, особенно у представителей умственного труда. Не зная техники безопасности, в первое время мы получали немало травм. Сваленные деревья освобождали от ветвей, по размерам, указанным мастером, пилили на брёвна. Потом откатывали или переносили их вручную за пределы трассы, складывали в штабеля. Когда на пятикилометровом участке лес вырубили, нас заставили корчевать пни. Эта работа не из лёгких. Ель корчевать несложно, корневая основа на поверхности, а вот сосновый пень самый тяжёлый - его стержневой корень уходит глубоко в землю. Выкорчеванные пни и сучья сжигали. Немало пота пролили, пока очистили трассу.

За нелёгкий рабский труд ГУЛАГу платила железная дорога. Заключённые денег не получали. Но от выполнения норм зависела наша хлебная пайка. Норму выполнить невозможно, силы свои мы растратили в золотоносных шахтах. Не знаю, как мастеру и бригадиру удавалось так изловчаться, чтобы на бумаге норма выходила, и даже больше: показатели перекрывали норму за счёт выкорчёвки пней. Здесь учитывались и диаметр, и порода дерева. И нам выдавали по 700 граммов хлеба. Мы даже шутили: «Корчёвка пней - кантовка дней».

К концу сорок девятого соседний лагерь уложил на насыпь железнодорожные рельсы. На нашем участке к этому времени была выполнена грубая расчистка местности под будущую трассу. Теперь уже с ближайшей станции паровоз подвозил шпалы и рельсы. Дальше, в глубину тайги, шпалы доставляли машинами, мы же на руках переносили рельсы по высокой насыпи и крепили к просмоленным шпалам. Паровоз давал ход, толкая впереди себя платформу-вертушку со щебнем и гравием. Шестидесятитонную громадину с открытыми бортами должен за смену разгрузить один зэк. В ходу была такая поговорка: «У зэка норма -одна платформа». Молодые справлялись с этой задачей, а вот людям преклонного возраста или с ослабленным здоровьем такая работа была не под силу. Вертушка задерживалась, конвой нервничал. И тогда на плечи и головы несчастных сыпались уда-

ры палками. Мы бросались на помощь товарищам, разгружали щебень. Платформу с балластом паровоз утаскивал, а мы спешили в ожидавшую нас колонну. Но и по дороге домой покоя не было. Колонна растягивалась, как змея, конвоиры, торопя отставших, травили их собаками, бывало, что и забивали до смерти. В хвосте оказывались старики, им и доставалось. Но вот и проходная, отпочковываемся от колонны пятёрками и, взявшись под руки, входим в лагерь.

Стоило нам дотянуть нитку железной дороги до быстрой и своенравной речки Чунка, как тут же на её берегу стали разворачиваться леспромхозы и деревообрабатывающие комбинаты! Тайга вырубалась не только под железную дорогу, но и в промышленных целях. Появилась и спецтехника - мощные тягачи и тракторы, их использовали для трелёвки хлыстов к месту распиловки. К огромным штабелям брёвен прокладывали лежневые дороги для автомашин. На делянки завозили передвижные электростанции и электропилы. Для вывоза ценного строительного леса протянули узкоколейку. Но это у вольных. Мы же рубили лес и вели раскряжёвку вручную, причём в неудобьях. Брёвна трелевали вниз или вручную, или с помощью лошадей.

Благодаря заботе товарища Сталина о подрастающем поколении я познал все секреты лесоповала: раскряжёвку, трелёвку, штабелевку, сучкорубку, погрузку на любой вид транспорта. Отлично освоил технику безопасности. А если прибавить к этому профессию забойщика в шахте - то цены мне нет. Каждое утро, пересекая проходную, говорил своим мучителям: «Я - враг народа».

Есть преступления против человечности, которые не имеют срока давности. Я считаю, что ни Сталин, ни Гитлер не могут быть реабилитированы. Люди, которые оправдывают действия Сталина тем, что он действовал в интересах порядка, просто глупы. Такого разгула преступности, какой был при Сталине, не было никогда, даже в царствование Ивана Грозного. Все вместе взятые бандиты при советской власти и в постсоветский период не убили столько людей, сколько их уничтожил Верховный Палач. Для меня Сталин, с одной стороны, это человек, выигравший войну, с другой - человек, посадивший за колючую проволоку миллионы моих соотечественников. И нужен ли обществу тоталитарный режим? «Нет ничего бессмысленнее, как судить или лечить трупы: их велено закапывать», - писал два столетия назад великий историк Василий Ключевский. Особенно пугает то, что тот промышленный рывок, который сделала страна в годы первых пятилеток, представляется заслугой лично Сталина. Рывок - да, но какой ценой? Металлургические комбинаты, стале-

плавильные заводы, гидростанции, железные дороги, Беломорканал построены на костях миллионов и миллионов бессловесных рабов. Так нужен ли современной России сталинский «порядок»? Если это произойдёт, общество" начнёт реабилитацию политика, который совершил чудовищные преступления против собственного народа. Слава Богу, что, совершив новую революцию на исходе двадцатого века, Россия не пошла вспять. Выбор сделан, новая политическая элита последовательно проводит экономические и законодательные реформы.

Суровой выдалась зима с сорок девятого на пятидесятый год. В иные дни мороз зашкаливал за сорок. Но мы шли в тайгу, валили лес. Конвой грелся у костра, а мы, хватая ртами студёный воздух, врубались топорами в стволы - и ни минуты передыха! Однажды вижу, идёт ко мне охранник и приказывает развести костёр для обогрева солдат. За что такая честь? Думаю, произошло это не случайно, а по подсказке Третьяка и только после прочтения им ответа из Верховного Совета. С того дня отношение ко мне у него переменилось.

Костёр горел ярко, дров хватало - тайга рядом Но вы даже представить не можете, что пережил я, когда первый раз конвоир отправил меня за дровами за пределы запретной зоны. Отказаться не имел права, но и страх сдерживал меня: а что если конвоир задумал подлость и выстрелит в спину как беглецу. От этой тяжёлой мысли ноги сделались ватными, еле ступали по глубокому снегу. Набравшись духа, всё же натаскал дров на целый костёр и жив остался. Начальник конвоя предупредил: «Если на делянке появится начальство, держись подальше. А когда увидишь, что костёр гаснет, спроси разрешения и подбрось в огонь сучьев».

Солдаты конвоя - молодые ребята, нет-нет да и заводили со мной разговор. Их интересовал немецкий плен и моя служба в Германии, забавно было слышать вопросы типа: «А русские солдаты играли с немками в любовь?» и «Как немецкие девушки относились к русским парням?» После обеда у них оставался хлеб, они как бы нарочно клали его на пенёк - для меня. И я тому был рад. Но главным было то, что не растрачивал я больших физических сил. Так жили бытовики в лагере, от них и услышал поговорку: «Кто честно трудился, тот давно п...ой накрылся, а кто от работы скрывался, живым остался».

К весне начальству лагеря поступило распоряжение удвоить вывозку леса. Зэков немедленно перевели на работу в две смены. Но вот вопрос: кому можно доверять погрузку леса ночью? Стукачи, шестёрки забегали - от барака к зданию администрации. Начальство затребовало меня к себе. Первым, на кого из

сидящих обратил внимание, был Третьяк.

- Нужно подобрать бригаду грузчиков, - обратился ко мне на чальник лагпункта. Я знал, что он мой земляк, из Новополоцка, служил в Красной армии в звании капитана. — Не больше десяти человек. Но люди. - первый раз услышал слово «люди», - долж ны быть физически здоровыми и не пропитаны ядом антисоветиз ма. Знаю, в зоне у тебя есть приятели, можешь предложить их нам, обсудим, насколько годятся для такой работы.

Выдержав паузу, снова заговорил Третьяк:

- Ты не раз писал в различные инстанции, требуешь пересмот ра дела. Чем можем, окажем помощь, дадим тебе отличную ха рактеристику.

Я стоял перед выбором; назови фамилии друзей-товарищей, но кто даст гарантию, что один из них не совершит побег? Я уже имел опыт лагерной жизни и ни за кого поручиться не мог Первым в следственный отдел потянут меня. И я ответил:

Мы все друзья по несчастью, но друг о друге ничего не зна ем, или знаем мало. Поэтому задание не для меня и гарантий в лояльности к власти дать ни за кого не могу

Такой ответ примерно от тебя и ждали, - вздохнул Третьяк и развёл руками. - Что ж, пойдём другим путём.

И всё-таки такую бригаду сколотили. Её возглавил Николай Шадрин, в пятнадцать лет угнанный с Западной Украины в Германию, гнул спину на бауэра. Обвинён в добровольном уходе с немцами, за это схлопотал срок восемь лет. Хочу назвать двух латышей - имён не помню. Их семьи оказались на Алтае. Когда выселяли, обоих не оказалось дома. Сами добровольно явились в НКВД, попросили направить по месту жительства родителей. Но не такая у нас власть, чтобы исполнить просьбу своих верноподданных. Посчитали их виновными в нарушении приказа о явке и судом лишили права на свободную жизнь - дали по десять лет. Удивился, когда узнал, что четверо заключённых - Микола, Стась, Василь и Олекса - из одного прикарпатского села из-под Ивано-Франковска. Пригласили они на вечеринку красноармейцев. Когда веселье близилось к концу, сержант обнаглел, отозвал в сторонку Василя и бесцеремонно заявил: «Тут краля твоя мне приглянулась, уйду с ней. А ты на сегодня свободен». Взыграла кровь у хлопца, бросился домой за охотничьим ружьем и встретил на дороге красного командира со своей дивчиной. Выстрелил. Наутро всех участников вечеринки арестовали и на десять лет бросили в сибирские лагеря. Ещё один раб - Николай Беляев из Новосибирска. С ним власть тоже обошлась круто. Танкист, советский военнопленный, из немецкой неволи вызволен партизанами, воевал в одном с ними отряде. А после Победы пред-

стал перед трибуналом и по статье 58-1 «б» получил дш.нн, j и■ i В бригаде грузчиков обеспечивал работу передвижного ;зпекфо движка. Вместе с ними вкалывал и я.

По ночам грузили лес не только на машины, но и в вагоны Из всех механизмов - багор да руки. Рогом упирались, но бревна поднимали. Да так наловчились, что на загрузку одной машины тратили всего 10-12 минут. Шоферы улыбались:

- Вы не то, что бабы из соседнего лагеря. Те грузят с помощью верёвок и теряют на этом полчаса.

Толстые брёвна забрасывать легче и быстрее, чем тонкомер -на пять кубов уходит по 30 минут.

Ночная охрана проявляла лояльность, во время перекура вступала с нами в разговор. Обратил внимание на Павла, молоденького конвоира, призванного на службу из здешних мест. Всё любопытствовал, как переношу я тяготы лагерной жизни. А однажды разоткровенничался и признался, что в детстве убил младшего брата. Игрался с ним, четырёхлетним, в охоту на медведя, и не заметил, что отец оставил в стволе два патрона. Нажал на спуск и наповал сразил брата. Семья тяжело перенесла эту трагедию, и сам Павел всю жизнь несёт крест убийцы. Мать, убиваясь в горе, наказывала сыну: «Где бы ни был, ложась спать, проси у Господа прощения. Второй раз не простит, и ты навлечёшь несчастье на себя и на весь наш род». Павел свято исполнял материнский наказ. Помолчав, добавил. «Вижу, и вам здесь несладко. Я доверяю вашей бригаде, но и вы меня не подведите».

Солдаты понимали, что заключенные - люди подневольные, но вместе с ними тяготы лагерной жизни несут и они. От лагеря до таёжной делянки путь неблизкий - семь километров, они про-шагивали его вместе с нами. Как-то Павел договорился с шофёром, чтобы тот отгонял лесовоз на километр и дожидался бригады. Конвоиры, хотя это и было грубейшим нарушением воинской дисциплины, добирались до конечного пункта в одном кузове с зэками, и последней машиной возвращались. Не раз офицеры устраивали*проверки своим подчинённым. И эту проблему солдаты решили: понимая, что командир не будет ночью шагами мерять семь вёрст, а прибудет на лесовозе, условились с шоферами, что если с ними офицер, дать длинный свет и перейти на ближний, и так пару раз. Ночью свет фар виден за версту, солдаты, как мыши, учуяв кота, успевают разбежаться по своим местам. Начальник конвоя бросается навстречу, прикладывает руку к козырьку, докладывает проверяющему обстановку. Мы стараемся как можно быстрее загрузить лесовоз, чтобы начальник этим рейсом уехал обратно - в тайге ему делать нечего, а дома жена, тёплая постель... Офицер отбывает, солдаты снова у костра, а

чем занимаются заключённые, это их не волнует. Они верят нам, знают что никто в бега не ударится.

Озёрлаг имел специалистов всех рангов. О кадрах исправно заботилась советская власть, помните сталинское: «кадры решают всё»? Заведовала складом готовой древесины дивчина из Прикарпатья. Ну, не совсем уж и дивчина, лет под сорок, окончила в тридцать девятом техникум лесного хозяйства. А тут как раз Западная Украина при дележе Восточной Европы отошла к Стране Советов, её как молодого специалиста в числе первых депортировали в Забайкалье на «вольное поселение». Она и пригодилась нашему таёжному лагпункту. Годы шли. а друг сердечный не появлялся, и зачастила стареющая красавица к нам на делянку. Быть в тайге ночью не входило в её обязанности, достаточно дневного учёта. Поняв и приняв близко к сердцу девичью проблему, определили в мужья ей бригадира Миколу Шадрина. Ничего, что разброс в возрасте, но красавица! И опять же, уважить надо. В лагере бытовала поговорка: «Для заключённого и старуха божий дар». Ничего, парень молодой, справился. Ради Шадрина и приезжала. Мы шутили: «Ты, Микола, шибко ногами в штабеля не упирайся, раскатаешь брёвна, а нам лишняя работа!»

К лету пятьдесят первого бригада переправила на лесозавод всю древесину, запасов не осталось, и нас перевели на работу в дневную смену. Мы сразу почувствовали разницу: начальство весь день вертелось на участке, свобода, хоть и малая, растаяла, как дым. Претензий не было, норму мы выполняли исправно, и лагерное начальство особенно не донимало. Зато доставали комары и гнус - несметные полчища, и все разом. Набрасывались на незащищённого человека, из всех жил тянули кровь, доводя до безумия. Без накомарников работать нельзя. В лагерной мастерской срочно наладили их выпуск.

Рядом с нами лесорубы валили деревья, резали на части и волокушами тянули к месту штабелевки. Среди этой нудной, давно заведенной и отработанной зэками схеме, произошло ЧП. Сибирское лето жарче кубанского или ставропольского. К полудню температура в тени переваливала за тридцать. Зной, духота, на небе ни облачка, веточка не шелохнётся. И только непрерывный комариный писк. Едкий пот выедает глаза. Лошадь, фыркая, роняет на землю клочья пены, хвостом отгоняет мошкару. Микола Кондрацкий погоняет савраску кнутом: «Н-но, пошла, родимая! Пошла!..» Спешит выполнить норму, и лошадка понимает его, старательно тянет бревно к месту штабелевки. Микола -хохол работящий, нет и тридцати, всё ещё впереди. И вдруг выстрел, Микола замертво валится под копыта лошади. Всё случилось в двадцати шагах от меня, я лихорадочно начинаю искать

глазами место, откуда стреляли.

Заключённые бросают работу, но с места не двигаются Бежи i в нашу сторону старший сержант - начальник конвоя «Всем со браться у вагончика!» А сам отправляет в лагерь солдата верхом на лошади, и с двумя охранниками оттаскивает визирки в глубь запретной зоны метров на семь-восемь. Погибший, лошадь и волокуши разом оказываются за пределами зоны - всё ясно попытка к побегу.

Я присоединяюсь к лесорубам, понуро бредём к прорабскому вагончику. Сесть не на что, устраиваемся на земле. Минут через двадцать к делянке, пыля, мчится лесовоз с тремя офицерами. Ведут себя тихо, фотографируют, отмеряют метры до нового рубежа. Посовещавшись, перетаскивают бездыханное тело к машине, грузят. Отдают команду трогаться. Молчанием провожаем грузовик.

- Нам тут делать нечего. На делянку надобно уходить, а то без вины пострадаем.

Охрана пересчитывает нас, отправляет по рабочим местам. За проявленную бдительность солдат получил часы в подарок, а в придачу - внеочередной отпуск.

Второй случай ещё чудовищнее. На той же таёжной делянке стягивал волокушей брёвна коренастый и рябоватый старик тувинец, бывший охотник. Замаялся, приторочил вожжи к дереву, кинул лошади охапку болотистой травы, а сам отправился к сучкорубу, прикурил цыгарку и уселся на пень дымить крепкую махру. Тут его и нашла шальная пуля.

Кусанула под лопатку. Готов! - сокрушенно вертел короткой шеей бригадир.

А скажешь, головы посымают.

Наше дело телячье - поел да в закут.

Всё точь-в-точь повторилось как в прошлый раз. И снова конвоиры перетащили визирки в глубь леса, несчастный оказался за пределом зоны, лошадь - на охраняемой территории. Прибывшие оперативники щёлкнули затвором фотоаппарата и укатили машиной назад в лагерь. А убитого доставили лошадью, бросив снопом поперёк спины. Отличившийся солдат, блестя на запястье новеньким браслетом часов, укатил в отпуск.

Оба случая в документах НКВД были оформлены как попытки к бегству.

В архиве «Мемориала» (Москва) хранятся тысячи свидетельств варварского отношения к заключённым. Обратился к запискам Хавы Владимировны Волович, отбывавшей срок в том самом Озёрлаге, что и я. Она вспоминает:

«Свой томительный, бездельный рабочий день конвоиры час-

то удлиняли на час, на два ради удовольствия по пути в зону уложить женщин в самую большую лужу и держать их под автоматным прицелом, пока в казарме не кончится нудная маршировка с пением, от который они под любым предлогом старались отвертеться.

Даже из кары здешних мест - мошки - мальчики устраивали забаву: запрещали отмахиваться.

В конвое были и казахи. Те не любили праздных разговоров, на часах сидели молча, не устраивали забав с лужами, но - убивали. Убивали потому, что «законно» обставленное убийство поощрялось и награждалось именными часами и внеочередным отпуском, И мало ещё какие выгоды сулило. В этих убийствах была особая закономерность: не рекомендовалось стрелять в человека, если в карточке конец срока был указан более, чем через год. А если менее? На моих глазах произошло вот что. Бригада работала в лесу, для чего-то расчищала участок. Казах-конвоир спокойно сидел на пне и перебирал карточки членов бригады. Отобрав одну, потянулся, зевнул и крикнул:

-Номер... (такой-то)!

Лет девятнадцати девушка из Западной Украины оглянулась, пошла на зов конвоира и остановилась за пять шагов.

Сложи мне костёр, мошка заедает, - попросил он.

Но здесь нет сухих дров, - улыбаясь ему, ответила девуш ка.

Собери за запреткой.

Э, нет, спасибо! За запретку я не пойду!

Казах поднялся, выдернул из земли дощечку с обозначением запретной зоны, переставил её на десять шагов назад и приказал:

- Иди, собирай!

Она пошла. Может быть, на пятом шаге её настиг выстрел в спину. Ей было девятнадцать лет. Срок, за связь с бандеровца-ми, имела пять лет, до конца оставалось три месяца. А конвоир взял запретку, молча поставил на прежнее место и снова уселся на свой пенёк в ожидании начальства.

Этому начальству потрясённые женщины рассказали всё, как было. Оно обещало разобраться и отправило бригаду в зону на час раньше.

Три дня убийцы не было видно. Озорные конвоиры молчали, обходили лужи и приводили бригаду вовремя. А на четвёртый день казах как штык снова появился на своём пеньке. На руке у него блестели новенькие часы.

И еще помню случай. Бригаду из двенадцати девушек под усиленным конвоем послали на подкомандировку вглубь тайги

Это была небольшая заброшенная зона, в которой неизвестно что нужно было делать. Ночью, когда после утомительного похода девушки улеглись спать, в зону ворвались конвоиры, выгнали в одних сорочках из барака и устроили потеху: заставили девушек бегать по зоне, пока одна из них не упала, чтобы больше не подняться.

Девчонка эта расцвет своей короткой жизни встретила в Да-хау, об этом свидетельствовало клеймо, вытатуированное на руке выше локтя. А закончила её на подкомандировке девятой колонны возле Братска, что вошёл в историю как пример трудового подвига, но не тех, кто вынес на себе основную и самую трудную часть строительства, а какого-то Марчука, который «играет на гитаре, а море Братское поёт!»

Расстрелы политзаключённых в ГУЛАГе - результат политики партии и правительства того времени. Средства пропаганды на все лады твердили: осуждённые по Пятьдесят Восьмой - злейшие враги народа и не должны освобождаться, иначе страну захлестнут хаос, диверсии, вредительства, саботаж. Для страны лучше, если шпионы и предатели будут гибнуть в местах заключения. Офицеры то же внушали солдатам и сержантам, отравляя их сознание ненавистью к заключённым. И спустя полвека, девяностолетний С. Евстигнеев, бывший начальник Озёрлага, встречаясь с молодёжью, упорно твердит, как хорошо при нём жилось заключённым, и клеймит «очернителей», утверждающих обратное. До сих пор он уверен, что безвинно осуждены были единицы, а остальные сидели за дело. По официальным данным, численность заключённых в Озёрлаге на 01.04.51 г. составляла 36 834 заключённых, из них «особого контингента» - 33 225. В то время понятие «особый контингент» учетные работники МВД обозначали осуждённых за «антисоветские преступления», то есть политзаключённых, которые впоследствии были реабилитированы. Евстигнеев уверенно отстаивает свою точку зрения и перед микрофоном,, и перед телекамерой, и в зале суда.

Немного истории. Летом 1919-го в Омске, не приняв власть большевиков, группа крепких молодых парней - от семнадцати до двадцати лет - снялась с места и ушла в глубь тайги. По наружности не то казаки, не то чернецы. Глубокая вера в Бога подтолкнула их на крутой поступок. Это было то горькое время, когда набрало силу и обнаглело безбожество. Народ чуял, что в Питере да Москве не всё ладно, последние времена настали. Одно произнесённое слово увлекало вместе с произносившим его, десятки, сотни жертв на «дыбы», а потом на виселицы, на колёса, на колья. «Только на небе великая сила...» Воспитанные русской исторической традицией о святости подвига паломниче-

ства, уходили они в неведомый край. Шли не с пустыми руками: с пилами, топорами, гвоздями, лопатами - со всем тем, что требовалось для строительства жилья. В котомках - семена ржи. овса, льна, головки лука, чеснока, картофель. На излучине быстрой и шумной реки остановились, раскорчевали лесную поляну и заложили фундамент под первый дом. Вскоре появились баня и амбар. Работали много - от рассвета до заката. Господь отблагодарил людей: в первый же год дал неплохой урожай злаковых Уродил и лён - семена шли на масло: волокно - на полотно, его кроили, шили одежду. Обувь тоже не привозная, сами плели лапти, шили чуни. Мясо не употребляли, считая зверя и птицу божьей тварью. Зато рыбу ловили сетями, жарили, парили, солили и сушили.

Так бы и текла жизнь мирян тихо да гладко, если бы не 1938-й... За кем горе-то не мыкается горемычное? В том году община потеряла своего соплеменника: заболел и умер. Крестились: «С нами крёстная сила... Свят-свят...» По их рассказам, врачи определили причину смерти - аппендицит.

А в 1943-м появились в таёжной глухомани вооружённые всадники. Поселения не заметили, прошли мимо. Но люди всё равно оставили обжитое место, поднялись вверх по течению реки. Усадьбу отстроили заново. В сорок седьмом вышли на них геологи, телеграфировали: «Обнаружили людей. К нам относятся хорошо, даже помогают». Телеграмму передали властям Омска: «Кто такие? В списках не значатся. Не иначе, как беглые...» В общину поспешил отряд милиции, арестовали всех шестнадцать, доставили в Омск. Суд был скорый, обвинили в том, что в войну уклонились от службы в армии и каждого приговорили к десяти годам лишения свободы по всё той же Пятьдесят Восьмой. Разбросали по разным лагерям. Один из них, Григорий, «искупал вину» в нашем лагере. Органы НКВД проявили рвение, разыскали его сестру, но в просьбе повидаться с братом, отказали. Григорий говорил:

- Искали наилучшего и справедливейшего способа устроиться в земной жизни. А всё почему - люди забыли о вечности, которая и должна только дать нам верную точку воззрения на наше бытие. Сказано же и повторяется многажды: «Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам». Мы же об этом всем печёмся, его ищем. - И переведя дух, добавил: - Весь земной шар - это Божий храм, и можно молиться в любом месте - в лесу, в поле, дома, никто не может её ограничить или запретить.

В зоне снова ЧП. Начальство приказало перетащить от прорабского вагончика к штабелям бревно старой лиственницы. Во-

семь заключённых - среди них японский парнишка, лет двадцати. Договорились: подняв ствол на правое плечо, по команде «раз, два, три» сбросить вниз. Команда прозвучала, бревно толкнули, оно полетело. Только японец продолжал держать конец ствола на плече, оно всей тяжестью и придавило его к земле. Кинулись на помощь, но у несчастного кровь пошла горлом, он задыхался и вскоре умер, оголив редкие зубы. Этот случай отнесли на счёт незнания русского языка.

В студёном феврале пятьдесят второго судьба моя сделала крутой вираж. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. На территории лесоперерабатывающего завода пьяный завскладом поскользнулся и угодил под колёса ЗИС-5. На место погибшего взяли вольнонаёмного, но, ознакомившись с документами, он отказался принимать дела. И правильно сделал. Когда создали комиссию и пересчитали лесоматериал, числящийся на складе, директор схватился за сердце - тысячи кубов ценной древесины в наличии не оказалось. Занимаясь махинациями, завскладом сбывал налево добытую зэками древесину и жировал: ходил навеселе в тёплой компании собутыльников и подруг лёгкого поведения. Не составляло труда установить, что кроме него, на добытом нами лесе хорошо погрели руки и шоферы, положив в свои карманы кругленькие суммы. Представляя в бухгалтерию липовые накладные, они оприходовали несуществующую продукцию и списывали горючее на несовершенные рейсы.

Директор завода, родом из Республики Коми, был в шоке. Появилась хохма: «Директор в коме». Начальство задумалось: кому доверить важный участок? А главное - как исключить подобное преступление в будущем? Не мудрено и загреметь на лесоповал самому, но уже в качестве заключённого. Поломав головы, пришли к выводу: назначить на эту должность зэка, но чтобы из врагов народа. Смухлюет - век из тайги не выберется. Опять же -платить не надо, и государству экономия, и подлога нет. Просматривая описок заключённых, начальник лагеря обратил внимание на мою фамилию. Начиная разговор со мной, проронил: «Иван Иванович...» Этих слов я не слышал со дня ареста, и чуть в обморок не упал.

- Знакомясь с вашим делом, обратил внимание на то, что в армии вы занимались делопроизводством, были хранителем материальных ценностей. Сегодня судьба испытывает вас ещё раз. На лесосклад нужен опытный, а главное, честный человек. Остановился на вашей кандидатуре. Работа нехитрая: заполнять накладные в двух экземплярах, один вручать шофёру, второй оставлять на проходной. Думаю, с этой работой справитесь.

Я боялся подвоха. Но второй раз земляк пошёл мне навстречу и ему не мог отказать, дал согласие. На лесозаводе завскладом проработал год, физически окреп, поправил здоровье. Если бы не надзиратели, всё можно было считать нормальным. Они из узбеков, по-русски едва говорят: «Ты хто? Ты - нихто, я здэс хозяин, чо хочу, то и ворочу». Сравнивал их даже с фашистами, но те враги, а эти, вроде бы свои, но такие же фашисты. А то совершенно неожиданно устраивали «сухие бани», шмон по-нашему. У Николая Шадрина нашли в матрасе письмо от матери, подняли шум, скрутили руки и увели. В лагере больше его не видел.

В КВЧ с Исбахом что-то произошло, из культработников кинули его на рубку леса. К такой работе он не был приспособлен. В лагере хорошо было тем, кто умел валить лес и давал план, и плохо тем, кто этот лес валить не умел. Напарник озлился, плюнул и потопал к прорабу искать замену: «Не могу с ним пилить деревья, не то, что слабак, пилу держать не умеет. Что же из-за него и мне подыхать?» Прораб и начальник конвоя полетели на участок, и застали Исбаха сидящим на пне с опущенной головой. Сержант размахнулся и что есть силы нанес удар по согнутой тощей спине поэта. Исбах свалился на землю, но тут же получил новый удар: «Вставай, гад! Кашу задарма хаваешь!» Но поэт лежал без движения. Мы вступились за него, хотя не имели права: «Определите его в кострожёги». Прораб смягчился и перевёл Исбаха на облегчённый участок — жечь сучья и сухостой.

Я думал, стихи рождаются только на воле, когда человек свободен, как птица, когда не бьётся в муках, где добыть горбушку хлеба. В зоне Исбах стихов писал много. И как только они у него получались, для меня и сегодня остаётся загадкой-. Однажды, греясь у костра, прочитал нам поэму, только что сочинённую - о судьбе северокорейского подростка, в поисках заработка попавшего в Америку. Работа нашлась у фабриканта, выпускавшего резиновые подтяжки. И был у того богача сын, капитан дальней авиации. Когда США объявили войну Северной Корее, вернулся парнишка на родину. Выучился на лётчика, получил звание капитана. Однажды по тревоге поднял свой истребитель в небо и сбил американского стервятника. Лётчик катапультировался и оказался в плену. С ним встретился бывший батрак и опознал в нём сына фабриканта:

- Вот и сошлись наши дорожки. Ты - капитан, я - капитан. Только я у себя дома, а ты мой пленник. Судьба!

Заключённые поэму похвалили, автора приняли за своего. И мне захотелось написать что-нибудь поэтическое, но я не знал законов стихосложения, да и какой взять сюжет? Поэзия - са-

мый исповедальный вид искусства, интимный, главное в ней стихи о любви, а я кроме войны, плена да советских лагерои ничего в жизни не испытал. И вдруг в памяти всплыла одна встреча на берлинском вокзале. В августе сорок шестого спешил электричкой добраться до Потсдама. На перроне столкнулся с дамой приятной наружности и галантно уступил ей дорогу. Но и она сделала шаг в сторону: «Нет уж, извините, вы солдат, спешите - вам и уступлю». Лицо моё до самых ушей предательски залила крас-ка: «Нет, что вы! Задание командира я выполнил, могу не спешить» И тут только понял, что передо мной русская и говорит по-русски, и ещё больше смутился. А глаза! Они говорили больше, чем слова.

Через сорок минут поезд увезёт вас в Россию. А мне до встречи с родиной ещё три года, - не отступал я и без всяких сантиментов представился: - Зовут Иваном, а вас?

Соня. Возвращаюсь в Кострому, до занятий всего ничего, а я книжки в руках не держала.

Вы учитесь?

Да, в Харькове. Будущий педагог.

У нас есть сорок минут, не возражаете, если стану вашим гидом по Берлину. За время службы неплохо его изучил. Можем и сфотографироваться, трофейная камера при мне. Снимки при шлю - хоть в Кострому, хоть в Харьков...

Боюсь, Ваня, что ничего не получится. Билет в кармане, да и родители ни на минуту не позволят отлучиться с вокзала, видите подполковника с дамой - это они.

И тут только я обратил внимание на офицера с вещами и на его миловидную спутницу. Я отступился, счастье моё уплывало. И не спуская глаз с неё, пожелал Соне доброго пути, успехов в учёбе.

- И вам, Ваня, хорошей службы, верных друзей и скорого воз вращения домой!

Поезд ушёл, а я долго ещё стоял на перроне, сражённый красотой женщины, первой вспышкой любви - влюбился мгновенно. Встреча с ней вызвала тоску по родине и не давала покоя.

Стихотворение об этой случайной встрече на берлинском перроне писал и переписывал десятки раз. И когда строки сложились в поэтический ряд, осмелился показать лагерному поэту.

-Детский лепет твоё стихотворение. Не можешь, Ваня, не пиши, - отрезал Исбах. - Ну, вот скажи, что это за строки: Поезд увёз в Кострому Девушку по имени Соня. Мне грустно стоять одному На стылом Берлинском перроне.

- Не стихи это, Ваня... Да и любовью, уж прости меня, ты не

переболел. А поэтов на стихи вдохновляют женщины - те, которых они любят, которые заставляют их мучиться, переживать, страдать, совершать героические поступки, и не только героические... Всего этого в жизни у тебя не было.

Испытывать себя стихотворчеством дальше не имело смысла. Но, споря с Исбахом, думаю, кроме страстных чувств, поэт должен обладать ещё и большим умом и ясным пониманием всего, что происходит вокруг.

Если лагерное начальство к заключённым по Пятьдесят Восьмой статье относилось враждебно, то гражданское население сочувствовало. Оно и понятно, не по доброй воле поселились они в этих суровых местах и, по сути, стали прямыми кандидатами во «враги народа». Многие потеряли родителей - кого расстреляли, кого замучили в лагерях и тюрьмах. Переселенцам не разрешалось менять место жительства. Но всё же вокруг селений не было колючей проволоки. Из мест цивилизованных в первую волну репрессий людей сюда забросила коллективизация, во вторую - депортация. После присоединения Бессарабии к СССР молдаване якобы добровольно пожелали переехать в Сибирь. И я благодарен этим свободным невольникам. Они поддерживали нас не только морально, но и делились пищей. Через них мы отправляли письма на волю, минуя цензуру. Помню, как однажды, работая в ночную смену, шофёр вручил нашей бригаде свёрток:

- Примите от чистого сердца. Жена блинов напекла - помяните мою маму, здесь, на чужбине, год назад умерла, - и, кроме бли нов, передал кусок сала, булку чёрного хлеба, бутылку водки.

За много лет заключения первый раз пил превосходное красное вино, вкус которого давно забыл. И не сдержав слёз, пошёл, почти побежал в глубь леса.

Как-то дожидались мы у железнодорожной насыпи прихода толкача-паровоза со щебёнкой. По ту сторону насыпи томились заключённые соседнего лагеря. Начальник конвоя кивнул в их сторону:

Видали героев? Там отбывают срок полковники да генералы, породистая стать, «из бывших», не чета вам.

Кто ж такие? - хмуря брови, спросил Исбах.

О генерале Крюкове слыхал? Герой Советского Союза, а вот, поди ж ты, дошёл до Берлина и скурвился. С женой своей Рус лановой, певицей, нахапал, награбил добра немецкого столько, что в вагон не поместилось. Кто рейхстаг брал, а кто рейх-банки. Вот теперь учат уму-разуму его и жёнку его.

Обыкновенное мародёрство, - выдохнул поэт, глаза его тро нуты подозрительной усмешкой. - Сказано - чужое не тронь.

Существует же офицерская честь!

Не нам судить Но что-то не верится в это...

До нас дошло, что копали под Жукова, а взяли генералов и адмиралов. Свалить хотят маршала, вот и берут соратников. Того же Телегина Константина Фёдоровича, генерал-лейтенанта, Ге роя Советского Союза...

Это какого же Телегина? Не члена ли Военного Совета Пер вого Белорусского фронта?

Того самого. В Озёрлаге, почитай, половина тех, кто бился за Берлин. Вот тебе и победители! Пересадили из мягкого в жесткий вагон.

Да у нас пленных немецких генералов на солдат не меняли, даже если ты сын Сталина.

Пока Жуков не оставлял в Германии должности главнокоман дующего Советских оккупационных войск, - обветрившимся го лосом заговорил я. - никто не тронул ни его замов, ни адъютанта, ни генералов, служивших при нём. Но стоило маршала выдер нуть в столицу, якобы на повышение, и пошло-поехало! Шкуро или Краснов кончили службой у Гитлера. А Крюков и Телегин стра ну от немцев защищали. А их - во враги!

И сколько их таких, с подобной судьбой, взглядами и ухватками уцелело во всей Красной армии - сквозь чистки, репрессии, просто войну? Мозг армии, военная аристократия... Трудно щепочке не плыть туда, куда льётся вода. Единицы остались.

Глава девятая

БЕЗЗАКОНИЕ СИЛЬНЕЕ ЗАКОНА

С осени пятьдесят первого по лагерю поплыл слух, что Сталин тяжело болен. Мы понимали: пока вождь жив, свободы не видать. Слабым утешением было осознание того, что никто не вечен под луной. Даже слово «СССР» по-своему расшифровали: смерть Сталина спасёт Россию. И день этот настал: 5 марта 1953 года. Это известие застало меня на реке Чунка, в Озёрлаге на строительстве железнодорожной трассы БАМ. День рабочий, а на трассу не выпускают. Завтракали с опозданием. И сразу - в барак, дверь - на замок. Поняли: что-то случилось.

Где-то часов в десять утра старательные конвоиры вывели заключённых на плац. У проходной, пока строили нас в шеренгу, терпеливо дожидался начальник Озёрлага Евстигнеев, некогда генеральный прокурор Украины, носил четыре ромба в петлицах. Вперёд вышел начальник третьего отдела - так называемый Третьяк, отвечающий за дисциплину в зоне:

- Сегодня ночью в Москве умер дорогой и любимый вождь

Иосиф Виссарионович Сталин. Склоним головы в траурном молчании.

Вышла заминка, часть зэков шапок не сняла. Я тоже стоял в головном уборе, пока за рукав меня не дёрнул Исбах:

- Шапку, шапку долой, дурак!..

Пять минут стояли в скорбном молчании. Потом Третьяк приказал покинуть строй тех, кто не снял головного убора. Спросил первого стоявшего:

- Умер вождь, страна в трауре... От одной мысли страшно, как будем жить без Сталина. С высоты Кремля он видел всё и указывал путь, каким идти. Кто сейчас укажет дорогу к коммунизму? А ты не снял шапку, говно!

- Для вас, может, и траур, а для меня - праздник!

Точно так же ответил второй заключённый, только добавил:

- Этого дня ждал четырнадцать лет.

За строптивыми прибыл воронок, увёз в Тайшетскую тюрьму.

^¹Наступила ночь, барак не спал. Заключённые не могли сдержать слёз, плакали от обиды - лучшие годы отдали ГУЛАГу, власть видела в них только рабов. Они и вкалывали как рабы - кто десять, кто двадцать лет. Не таясь, крестились, благодарили Всевышнего за то, что услышал их молитвы, низвёл идола. В ту ночь приснился мне Сталин. Будто во время Потсдамской конференции не капитан Ханипов, а я, вытянувшись в струнку, докладываю Верховному главнокомандующему о положении дел в комендатуре. Он молча слушает меня, а потом усохшей рукой протягивает револьвер и грозит пальцем: «Стрэляйся, всё равно умрёшь...» «Не виновен! Не виновен!..» - упорно твердил я. Проснулся в холодном поту. Подумал, к чему бы это, и что ждёт меня впереди.

Исбах на смерть Сталина откликнулся поэмой. Герой - всё тот же китайский юноша, что и в стихотворении «На смерть Ленина», так же бродит по улицам Пекина, и слёзы заливают его плоское скуластое лицо. Но прошли годы, юноша в Народном Китае стал министром сельского хозяйства и прибыл в Москву в составе правительственной делегации - отдать последние почести вождю всех народов Иосифу Сталину. И видит: проходят мимо гроба соратники вождя: Берия, Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов... Клянутся в верности вождю, обещая свято выполнять его заветы.

Но не успел Александр Исаевич Исбах отправить поэму в Москву, как арестовали и предали суду Берия - пришлось строки, посвященные верному слуге Кобы, вырезать. А вслед за Берия Никита Сергеевич Хрущёв отправил в отставку антиправительственную группировку - Маленкова, Молотова, Кагановича

и примкнувшего к ним Шепилова. Как поступил дальше со своей поэмой Исбах, не знаю, потому что с ним вскоре расстались он дотягивал срок в Озёрлаге, а меня перебросили в Омск, в Камышлаг.

Лагерный пункт в Омске, где содержали заключённых, находился в жилом массиве. В городе был ещё один лагерь, но мало кто знал о нём, говорили, что там отбывали срок литовцы и бандеровцы, отданные под суд за неприятие советской власти. Сказать, что по своей структуре Камышлаг чем-то отличался от Озёрлага, не могу - такая же зона, с четырёх сторон колючая проволока и сторожевые вышки, такой же вольер для овчарок, деревянные бараки с зарешечёнными окнами и тяжёлыми двойными дверями, двухъярусными нарами. Только и разница, что один находился в глухой тайге, другой - в шумном областном центре.

Новый лагерь - новые знакомства. В Омске подружился с Юрием Бауманом, инженером-строителем высочайшего класса. Пятидесятилетний уроженец Таллинна из Эстонии человеком был известным, строил объект государственной важности - морской терминал. И в Сибири нашли ему дело государственное: с нуля возвести комплекс теплоэлектростанции. Кроме того, Юрия Карловича видели на стройплощадке ремонтного завода.

С приходом коммунистов-освободителей семья Баумана покинула Эстонию и поселилась в Англии. Новая власть прилепила Юрию Карловичу ярлык врага народа и на десять лет отправила в систему ГУЛАГа. В Омске и пересеклись наши пути-дорожки. Бауман - первый из заключённых, кому разрешили свободное перемещение по городу. Несмотря на разницу в возрасте с эстонцем сдружился, любил вести с ним разговоры, но мне не хватало человеческого - того, что может личностно заинтересовать другого. А Юрий Карлович, по сути, стал моим наставником, покровителем, и, когда требовалось, то и защитником. Началось формирование бригады на строительство железобетонного туннеля для инженерных сетей ТЭЦ-3, Бауман предложил мне подобрать людей.

Конечно же, первым зачислил в бригаду Станислава Ковалёва - того самого, с кем били стахановские рекорды в золотоносных шахтах Нижнего Куренаха. Вторым записал Антона Ботяновского, солдата Польской армии. В годы оккупации сражался он вместе с партизанами против фашистов. Когда Красная армия изгнала немцев из Белоруссии, вызвали его в военкомат и предложили службу в Польской армии, формировавшуюся на территории Советского Союза. Но вместо службы загремел Антон в советские лагеря. Дело в том, что польских партизан Советское правительство объявило вне закона. ГУЛАГ принял и других узников

братской страны - участников героического Варшавского восстания. Летом сорок пятого в Москве прошёл процесс по делу поляков. На скамье подсудимых оказались генералы Окуницкий и Янковский, члены подпольного правительства. После капитуляции Бур-Комаровского Окуницкий взял на себя командование Армией Краевой, это и поставили ему в вину.

В бригаде Бауман поручил мне составление нарядов на выполненную работу. Учил уму-разуму, всяким премудростям, например, откуда взять недостающие проценты - от них зависела наша хлебная пайка. Зэки говорили: «Не тот бригадир хороший, кто заставляет много работать, а тот, кто умеет составлять отчёты» Эту премудрость усвоил скоро.

А хлеба всё равно не хватало, в лагере голодали. Запомнился случай, когда ранним утром нашу колонну гнали пыльной улицей из шестого микрорайона на стройучасток ТЭЦ-3. За жалкими, немощными, тонкими, как одуванчики, заключёнными следовала женщина, пытливо всматриваясь в лица. Стриженые головы делали нас одинаковыми. Не найдя знакомых, бросила в толпу буханку чёрного хлеба. Невидимый сейсмограф как бы пытался зафиксировать приближение опасности, но опасность не виделась, скорее робко угадывалась. Хлеб на лету поймали, жадно разодрали на мелкие кусочки. Обозлившийся конвоир спустил на благодетельницу овчарку, собака в два прыжка сбила женщину с ног. Худая, в развевающейся, как флаг, белой, разодранной сорочке, разбросала она в разные стороны длинные руки. Смотрит на нас жуткими раскрывшимися глазами и вдруг безжизненно роняет голову. Большое, кирпичного цвета пятно расползается по рыжей высохшей траве, набухает, как опухоль. В знак протеста колонна дальше не тронулась - без всякой команды мы опустились на корточки, и никакая сила не могла сдвинуть нас с этого проклятого места. Конвоиры угрожали, стреляли поверх голов из автоматов, били прикладами, но «враги народа» упорно сидели, и ни один мускул не дрогнул на лицах. Вспомнил, как в сорок четвёртом точно также фашисты гнали нас по белорусской земле в неволю. И так же сердобольные люди кидали нам хлеб, немцы травили их собаками, раз за разом выпуская вверх обоймы Подумал, чем наши конвоиры лучше немецких?

И всё же после расстрела Берия в системе ГУЛАГа произошли крупные перемены, и главная - увеличение нормы питания. В Камышлаге, например, хлеб свободно лежал на столах, в столовой стояли бочки с солёной горбушей и треской - трескай, сколько хочешь, никто тебе слова не скажет. Лагерное начальство распорядилось, чтобы заключённые на объекте работали без присмотра. Первыми ушли на бесконвойку военнопленные, узники

немецких лагерей, имевшие срок наказания до десяти лег Иран да, поставили условие: на ночлег возвращаться в зону. Среди этих счастливчиков оказался и я. Мне даже дали возможность отрастить на два сантиметра волосы и потом стричься «под бокс». Избавился и от ненавистной лагерной униформы. В швейной мастерской для меня заказали костюм, довольно приличный, в нём и щеголял по городу.

Я получил работу в пригородном посёлке Николаевка, там заканчивали строительство рабочей столовой, пришла пора стеклить окна. Старший надзиратель вручил мне проездной билет на автобус, а вместе с ним стеклорез: «Давай, действуй!» Поначалу работа не клеилась, много стекла уходило на брак. Потом наловчился - не боги горшки обжигают! - и дело пошло веселей. Четыре дня ушло на остекление, и поскольку других заданий не было, отправлялся на берег Иртыша и там загорал. Любовался пароходами, которые величаво проплывали мимо меня, подавая протяжный сигнал. Так вот какая она - свобода! Ты можешь безбоязненно плыть вместе с этими счастливыми людьми, строить планы на завтра и никто тебя не окликнет, не возьмёт за шиворот, не скажет: «Нельзя, запрещено!» Ох, как хотелось уплыть этими пароходами к тому берегу, где начинается свобода, по которой истосковалось моё сердце за долгие годы тюрем и лагерей. И с еще большим нетерпением и надеждой стал ждать ответа из Москвы, куда послал прошение на пересмотр дела.

Ближе к вечеру направился в центр города, нужно было отыскать улицу Шилова, дом 14. Когда покидал Озёрлаг, ко мне обратился заключённый с Западной Украины, просил отыскать в Омске родителей, их после его осуждения туда выслали: «Расскажи про меня всё, что знаешь, про наш лагерь, про великую стройку БАМ. Успокой, как можешь...»

Дом оказался бревенчатым, в один этаж. Стучусь, на порог выходит миленькая девушка, из-за спины не сводит с меня строгих глаз хозяйка.

- По этому адресу проживает семья Василия...

- Васька нашего знаешь? - не дав договорить мне, вскрикивают женщины.

- Дэ бачилысь в останний раз?

- Глазоньки по нему выплакала, - причитает мать и крестится. Я видел, как безудержно льются слёзы по её измученному лицу. Разговор в доме был долгим. На столе появились яблоки, жбанчик кислого молока, хлеб... Когда волнение улеглось, говорю:

- Вы на работу ходите мимо лозунга «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Такой точно при-

колочен к проходной Озёрлага, откуда с Василием мы каждодневно уходили в тайгу валить деревья. Стройка века - БАМ - требовала, кроме леса, ещё и геройства, без него железную дорогу в болотистой таёжной глуши не поднять. Под каждой шпалой магистрали лежит жертва - наглядное пособие воплощения светлых слов Конституции в тёмную действительность

- А много на тий стройки наших, з Украины?

- Не сосчитать... Но признаюсь, трудятся там не только колхозники, в голодные годы унёсшие с поля горсть колосков и по лучившие за это срок, но и раскулаченные, и прошедшие немец кий плен солдаты и офицеры. В колонне, бредущей на стройку, есть и генералы-орденоносцы, и крупные партийные работники, всех не перечесть - из них можно создать целое государство.

Я поглядываю на часы, успеть бы к отбою. Торопливо прошу рассказать о себе, как устроились. Узнаю, что три сестры трудятся на шинном заводе. Предприятие закрытое, спецпропуска, вкалывают на одном станке, меняясь сменами - и так с утра и до утра. Мать по старости лет на работу не ходит. Прощаясь, просит меня чаще бывать в их доме, примет за сына. Такое слово даю.

В каждом прожитом дне есть внешняя, видимая миру жизнь и скрытая, внутренняя. Ещё не откатила назад волна урок, выпущенных по амнистии пятьдесят третьего. Ночь оказывалась во власти преступного мира. Дай вору хоть золотую гору, воровать не перестанет. Хозяева квартир первых этажей клали под подушки топоры - для самообороны. Да и гулять по городу небезопасно. Рабочие шинного завода отказались выходить в третью смену. На помощь призвали кавалерийский полк, солдаты до утра патрулировали улицы города. И сам Омск, и его окрестности густо усеяны лагерями. В городе часто устраивались облавы, искали беглецов. Людей останавливали посреди улицы, требовали документы, если надо задерживали до выяснения личности. Не знаю, какие звёзды покровительствовали мне, но я ни разу не попал под подозрение милиции.

Признаюсь, в свои двадцать восемь я ещё не испытал близости с женщиной. А природа, как известно, требует своего, давая толчок чувствам, тревожному, волнующему току крови. Может, виной тому моё воспитание, полученное в глухой деревне, в православной семье. Примером было трепетное отношение отца к матери, думал, если женюсь, то с супругой буду вести себя точно также. Отец учил: «Мужчина не должен говорить о двух вещах - о любви и болезнях». Родители много занимались нашим воспитанием: в семье не курили, водкой не баловались - только если в доме появлялись гости. От отца не слышал бранных слов, никогда дурно не говорил он о женщинах. Все эти качества пере-

дались и нам. Должна существовать та основа, тот нравственный цемент, который не даст душе распасться, не сделает её способной к ожесточению и подлости. Потому, знакомясь в парке, в кинотеатре или просто на улице с девушкой, не мог первым напроситься в гости, тем более сблизиться. Вот если бы дружба переросла в любовь и сама женщина пожелала того же, только тогда бы мог нарушить семейный закон.

Мои приятели наоборот, получив вольный выход в город, бросались в пучину страсти - сразу и безоглядно. И ко мне однажды подошёл ночной сторож, человек в возрасте, предложил:

- Смотрю на тебя, Ваня, и не пойму, от природы ты такой стеснительный или Бог чем обидел? Есть у меня на примете красавица, девчонка ещё, вроде характерами с ней вы схожи. Дай, думаю, познакомлю с Аней, авось что-нибудь меж вами и сладится.

- Кто ж такая?

- Студентка, живёт в общежитии, одинока. Видать, из бедной семьи, в люди выбивается сама, день и ночь за книжками. Так как же?

- Ну, что ж, давай адресок, может, загляну на часок.

Дня через два разыскал общежитие и без стука отворил дверь. И пожалел - устроилась моя Аня на коленях двухметрового амбала в погонах - ну чистый Тамерлан! - ласкается, на лице дрожит улыбка.

- Вижу, я тут лишний...

- Отчего же, могу и тебя принять, - и машет рукой.

- Да нет, приятеля ищу, не видели - родинка у него на щеке. Славный парень, затерялся где-то на этажах, - ретируюсь и ухожу. - Со свиданием опоздал.

С головой ушёл в работу. Ежедневно на стройку выходило полтысячи заключённых - шоферов, трактористов, крановщиков, бетонщиков, слесарей и не только их. Зэки трудились и в многочисленных мастерских - швейных, столярных, бондарных... Горожане относились к нам, как к равным, никто дурного не сказал, не попрекнул тем, что ты - заключённый. И мы платили им теплотой и вниманием.

А вот власть была неблагодарна. Помню, когда сдали мы в эксплуатацию первую очередь теплоэлектростанции, и прошёл митинг, о нас никто не вспомнил. Славили рабочих-коммунистов, комсомольцев-добровольцев, инженеров, но не нас, на чьих плечах выехала стройка. На банкете играл оркестр, стреляли пробки шампанского. Партийное руководство города и области получило из рук министра премии. Но ни одним словом не помянули истинных строителей ТЭЦ - узников Камышлага.

Когда летом пятьдесят третьего пришла сногсшибательная весть: Берия - враг народа! - лагерь проснулся в безумии. Не плачь битый, плачь небитый! С арестом Берия в системе ГУЛАГ начались перемены, которые я окрестил началом демобилизации «врагов народа». Лагерь перестали пополнять новыми заключёнными. С нас сняли личные номера, вернув фамилии, почти забытые. Охрана не поднимала рук на зэка. И, что было особенно приятно, увеличили норму питания. Лагерь политзаключённых, осуждённых по Пятьдесят Восьмой, продолжать жить прежней жизнью.

В пятьдесят четвёртом Президиум Верховного Совета СССР принял постановление ввести условно-досрочное освобождение из мест заключения. Лица, доказавшие своё исправление честным отношением к труду и примерным поведением, по отбытии ими не менее двух третей срока наказания, попадали под условно-досрочное освобождение. В сентябре мы проводили на волю товарища по несчастью - нарядчика под номером... Под каким - хоть убейте! - не помню. А 8 октября и я предстал перед Омским областным судом, решившим мою дальнейшую судьбу. Ответил на заданный один-единственный вопрос: «Где находились до ареста?» - «Служил в рядах Советской Армии». На этом процесс закончился. После короткого совещания председательствующий суда зачитал решение: «Заключённый Шалай Иван Иванович отбыл в местах лишения свободы более двух третей срока наказания из десяти лет по приговору Военного трибунала СВА провинции Бранденбург от 24 декабря 1946 года и за честное отношение к труду и примерное поведение в местах лишения свободы подлежит досрочному освобождению от отбывания дальнейшего срока наказания». Под решением суда я расписался.

Суд проходил в лагерном клубе, и зал его заполнили свободные от работ заключённые. Они первыми поздравили меня, на радостях целовали, кто-то обронил слова надежды:

- Дай Бог, Ваня, чтобы ты был той первой ласточкой, которая весну приносит в студёные края.

Но до весны было далеко, из лагеря меня не выпустили. В пятьдесят четвёртом действовал ещё главный сталинский закон - беззаконие. Решение Омского суда уничтожили и заменили его «Извещением от 13.Х. 1954 г.», в котором указывался номер моего личного дела П-638, рассмотренный судом. Пункт одиннадцатый гласил: «Освобождён 13.Х-1954 г. по определению Омского облсуда от 8/Х-54 г. и Указа Верховного Совета СССР от 14/VII-54 г. Убыл в распоряжение УМВД Карагандинской области в ссылку на... (срок не указан, значит - бессрочно?) Вот тебе бабушка и Юрьев день! Задался целью отыскать решение суда, под которым поставил

свою подпись. Всё безуспешно! Забегая вперёд скажу: обращался я и к начальнику Управления Комитета госбезопасности по Могилёвской области, где хранится моё дело, там меня отфутболили в Омск. Но и в Омске - тупик. Лишь спустя полвека, 15 июля 2002 года начальник отдела СМ. Белояров сообщил: «Возвращаем для дальнейшей проверки ваше заявление. УФСБ РФ по Омской области запрашиваемыми сведениями не располагает. По архивному уголовному делу № П-638 проходит другое лицо» Круг замкнулся. Думаю, решение суда уничтожило лагерное начальство. В результате их произвола моё наказание продлилось ещё на год, десять месяцев и двадцать дней. Но и за пятьдесят лет виноватого не нашли. Беззаконие в стране породила большевистская система и те, кто проводил её в жизнь - по ним давно уже плачет верёвка.

И ещё одна памятная дата в моей биографии: 13 октября 1954 года. В тот день, как сейчас помню, старший надзиратель выкрикнул:

- Шалай Иван Иванович! С вещами на выход!

За восемь лет лагерей я вещей не накопил - гол, как сокол. Всё ценное осталось в Потсдаме, став собственностью чекистов. Сказано же в приговоре: «...с конфискацией имущества».

На проходной дожидались этапа семеро зэков. Кое-кого знал - Станислава Ковалёва, Петра Золотухина, моего земляка Петра Качана, венгра Януша. И тут только понял, что нас увозят из почти семьи, от людей, ставших близкими. Грузовик доставил на железнодорожный вокзал, к самому отправлению поезда «Омск-Караганда». В вагоне заняли мы два первых купе. Вагон хоть и купейный, но бельё не выдают, входить и выходить не разрешают. Если по нужде, то до туалета следует за тобой сержант-охранник. В Караганде сопровождавший группу офицер пересадил нас в автобус и по прибытии в посёлок Новый Майкодук сдал в руки военного коменданта. Вручил каждому сухие пайки на три дня, а мне ещё и облигации государственного займа на четыреста рублей - родители присылали деньги на питание, но на руки их не выдали. Не сказав «До свидания!», лейтенант исчез.

Глава десятая

РЕСПУБЛИКА ССЫЛЬНЫХ

И есть у этой республики своя столица – Караганда. На этой иссушенной зноем земле встретил я потомков ссыльных русских людей, загнанных сюда ещё царским режимом. Казахстан они считали землёй обетованной и. как могли, обустраивали. Но расцвет пришёл в этот край с установлением советской власти. Кого только здесь ни встретишь - малороссов, эстонцев, чеченцев, ингушей, калмыков и даже корейцев, переброшенных в тридцать седьмом с Дальнего Востока. А спустя четыре года колонии отверженных пополнили немцы с Поволжья, чуть позже - крымские татары и кавказские греки. Брали целыми сёлами. После смерти Палача Верховного в эти места стали перетекать из Степлага, Камышлага и Караглага политзаключённые с клеймом «враг народа». И к пятьдесят пятому году в Карагандинской области ссыльных насчитывалось много больше, чем коренных жителей.

Русские немцы сразу поняли - отсюда обратной дороги нет, и обустраивались капитально. Если строили дом, то лучший в округе. Заводили коров и свиней - так самых породистых. И на воспитание детей учителя не жаловались. Немцев высоко ценило руководство зерносовхозов, угольных и золотоносных шахт.

Приняв нас, военный комендант Нового Майкодука заявил:

- Теперь вы вольные птицы. Сами на работу устраивайтесь, сами ищите жильё, сами готовьте пищу.

Слушали мы его тихо, напряжённо, не зная, чего ещё ждать.

- Но в пустынном краю, где отыскать работу?

- Не такой он уж и пустынный, кругом шахты, страна подымает целинные земли. В Караганде большая стройка, можно там попытать счастья. Но каждый месяц должен являться в комендатуру и отмечаться. За неявку будешь наказан, - говорил он на удивление мягко, спокойно, обстоятельно, не грозя и не обещая. Рассказал о здешних порядках и традициях, о тех возможностях и обязанностях, что будут предоставлены вновь прибывшим. На прощанье обнадёжил:

- На первое время, чем могу, помогу.

Комендант набрал номер телефона Восточного стройуправления и попросил начальника разместить в рабочих общежитиях первую партию ссыльных. Уже через час за нами пришли две женщины-комендантши. Мария - хозяйка женского общежития и Соня - мужского.

Отвели нам две комнаты - по четыре в каждую. Это уже настоящее жильё: вместо нар - кровати, аккуратно заправленные простынями, пуховые подушки в наволочках, стол, тумбочки, платя-

ной шкаф. В первый раз после долгой дороги искупались, побрились, причесались - словом, навели лоск. Только прилети отдохнуть, как вошла Соня и пригласила в гости. Охотно согласились. Стол роскошный, никакой баланды: колбаса, рыбные консервы, жареная картошка, вино, водка! Попеременно весь вечер звучали два тоста: «С новосельем!» и «За милых дам!» А лейтмотив всего вечера - ожидание чего-то. Но чего? Да как в юности, самого простого - чуда, где явь не отделяется от мечты чёткой границей недозволенного. Ах, как хотелось взаимопонимания, а значит, и сопереживания! «Ведь где-то есть простая жизнь и свет, прозрачный, тёплый и весёлый...» Так говорила Ахматова. Когда стемнело, дамы засуетились:

- У нас в одиннадцать отбой, как бы своим присутствием не навредить вам. И одним идти боязно... Может, кто проводит?

В провожатые вызвались Петро Качан и я, «Смотрите, не подкачайте», - горячо шепнул мне на ухо Янош. Ночь многотонной тяжестью навалилась на наши плечи. Сыплет снег, морозно, градусов десять. В темноте пытаюсь рассмотреть прекрасное женское лицо. Но лица нет, просто в свете раскачивающейся на столбе лампочки его не видно. Пётр клеится к Соне, она молода, ей не больше двадцати пяти. Мне достаётся Мария, волнуясь, ищу её руку. Пальцы сплетаются. И свет чистого мира, полного весеннего тепла замаячил мне. В ту ночь я стал мужчиной. И обрёл понимание, любовь и надежду.

...Наутро пожаловала в общежитие представительница отдела кадров из Восточного стройуправления. Внесла в журнал наши фамилии с указанием профессий.

- Вам поручено собрать такие сведения? - полюбопытствовал я. - Следующим поездом прибудут наши товарищи, с кем электростанцию в Омске строили, люди самых разных профессий. Но обратите внимание на одного - Юрия Карловича Баумана. Специалист, что надо, голова! Есть и другие стоящие люди. Доложите о них начальнику.

- За подсказку спасибо, возьму на заметку, - прощаясь, ответила кадровик.

Встречать своих поехали на вокзал. Ликование, радость, расспросы. Отвёл в сторонку Баумана и Ботяновского:

- О вас замолвил словечко. Получите работу, достойную вашего таланта. И с общежитием всё в порядке, ждут.

- Спасибо, Ваня, за поддержку. В долгу не останусь, - пожал мне руку Бауман и спросил: - А библиотека здесь большая?

Я пожал плечами.

Чуть свет появился в общежитии начальник отдела кадров ВСУ и сходу выпалил:

- К десяти утра сюда нагрянут кадровики из соседних шахт. Я опередил их. Соберитесь в красном уголке, говорить буду. Откровенно...

Мы не заставили долго ждать, уж очень хотелось знать, что предложат строители.

- Вас начнут вербовать на работу в шахты, золотые горы будут обещать. На слово особо не верьте - за так больших денег не дают. Нет, я не лишаю вас права выбора, но всё же подумайте.

Да мы давно забыли, что такое деньги и есть ли они вообще на свете...

У большинства из вас строительные профессии, это радует. Опять же у нас жильё получить можно быстрее, нежели на шах те. А кто женат или справку представит, что оформляет брак, в тот же день получит ордер на однокомнатную квартиру. А прибавится семейство - тут тебе и двухкомнатная. Согласитесь, есть, над чем подумать. Но спешите, а то можете и опоздать - до конца месяца прибудут новые эшелоны ссыльных.

Действительно в десять часов общежитие атаковали представители угольных шахт - и сразу быка за рога:

- Никого не слушайте, зарплата у нас самая высокая! И сразу подъёмные - две тысячи.

- А как с жильём?

- Попервах общежитие со всеми удобствами.

Собственных специалистов в Восточном управлении немного, стройки нуждались в квалифицированных кадрах. Администрация приняла решение назначить Юрия Карловича Баумана начальником стройучастка в Караганде, выделив ему отдельную двухкомнатную квартиру.

Через три дня в Новом Майкодуке у меня кончился сухой паёк. Как быть? В кармане ни гроша, пытался продать облигации, но на мои бумажки никто даже не взглянул. В бухгалтерии ВСУ, куда обратился, в авансе отказали - касса пуста. Началось испытание голодом. По утрам давило в виски, поднималась температура, тошнота подступала к горлу. Болело сердце и, казалось, я был на волосок от смерти. Ноги сами вынесли меня к столовой. Но что с того? Поборов стыд, решительно дёрнул ручку двери. Рассказал заведующему всё как есть.

- Расплачусь с первой получки.

Окинув меня с ног до головы суровым взглядом - а надо сказать, ватник мой годился разве что для подстилки в собачьей будке, грубые ботинки каши просили - заведующий распорядился кормить меня три раза в день. Наверное, счастливее меня не было человека в рабочем посёлке. Через две недели принёс за-

ведующему свой первый аванс. От денег он решительно отказался:

- Это мой долг, чтобы такие, как ты, не окочурились. А деньги тебе и самому понадобятся.

И он был прав: кроме спецодежды, ничего не было. Тюрьма, вытолкнув меня на волю, ничего не дала. Верхняя рубаха была не первой свежести, и смены никакой. Две пары портянок да шапка-ушанка - вот и всё моё богатство. С первой получки отправился на барахолку. Купил хромовые сапоги, дешёвенький костюмчик, полупальто, две пары нижнего белья и фуражку. Со второй получки - кожаную куртку, галифе. Теперь не стыдно было выходить в город, появляться в кинотеатре и на танцах. От местной молодёжи ничем не отличался.

Бауман, назначив меня бригадиром, поставил задачу: до весны построить детский сад на пятьдесят мест Мы не новички в строительстве и с этим заданием справились досрочно, подтвердив высокий класс кладки, отделки, малярных работ.

Заминка вышла с трудовой книжкой, документами, подтверждающими мою трудовую деятельность. В отделе кадров записали: «Общий стаж работы по найму до поступления в Восточное стройуправление составляет: ранее не работал». Вот-те да! Мне двадцать восемь, с пятнадцати лет тружусь, а стаж - нулевой. Выходит, я как тот Илья Муромец тридцать лет и три года на печи пролежал. А кто тогда меня поил-кормил? Известно, в СССР тот, «кто не работает, тот не ест». Живем: день да ночь, сутки прочь, так и отваливаем. И добытое стране золото, и срубленный в тайге кедрач, и уложенные сотни километров рельсов от Тайшета до Братска - разве это не мой труд? Выходит, так. Кстати, на этой трассе отморозил я пальцы обоих ног, и лечить не стали.

Неожиданно в начале зимы наступила оттепель. На дворе чуть ниже нуля. Устроились с друзьями на садовой скамейке у общежития, подставляя солнышку лица, плечи, руки. В конце улицы появилась одинокая фигура женщины со свёртком в руках. Направляется -в нашу сторону.

- Мария!

Стаса словно ветром сдуло, бросился навстречу незнакомке. Мы гадали, кто такая - жены нет, выходит, сестра. А Станислав бережно берёт у нее свёрток с ребёнком в руки, мурлычет песенку и, поравнявшись, коротко бросает: «Я сейчас, хлопцы, мигом!» - и уводит женщину в общежитие. Мы гадаем: что дальше. На пороге вновь Стае:

- Значит, так, ребята, слетайте в магазин за водкой и консервами. Праздник у нас, гулять сегодня будем: жена первенца привезла. Имени пока нет, вместе и придумаем!

- Когда ж ты успел?

- Боженька помог...

По дороге в магазин встретил Соню, рассказал комендантше о гостье с Украины, попросил заглянуть на часок. Вместе с ней и прикупили продуктов. Когда уселись за стол, Соня на правах хозяйки произнесла первый тост:

- За тебя, Стас! Поздравляю с рождением сына. Болей за него, воспитывай - ты теперь отец. Рада, что обрели вы счастье у нас на целине. Да, не так-то всё просто: жена на Украине, муж в Сибири, а сын в Казахстане... Что-то концы с концами не сходятся.

- Да ничего дурного не подумайте, - стушевался Стас, глаза быстрые, блестят, словно хмельные. - И я в Сибири, и жёнка моя в Сибири. Тут непростая история...

Когда выпили, Станислав поведал о своей горькой жизни:

- Весной сорок шестого колхоз наш затянул с севом яровых. Райкомовский цербер, согнав на сход селян, so всех грехах об винил агронома, а за срыв посевной угрожал судом. Я вступился за агронома, всего-то два слова и сказал: «Цыплят по осени считают. Агроном учился, ему лучше знать, когда сеять. Вот осенью с него и спросите». Этого было достаточно, чтобы утянули меня в районный НКВД. Чекисты посчитали, что я вношу смуту в работу колхоза. Закрытым судебным заседанием осудили по статье 58, пункту 10 - антисоветская пропаганда - и загремел я в Сибирь.

- А Мария тут причём?

- Уговор с ней был - той осенью пожениться.

- Я очень переживала за Стасика, - приходит на помощь Станиславу Мария. - Ходила к матери его, спрашивала, что да как. Скупа на слова старуха, больше молчала. А по весне узнала, что пришло ей письмо. Решила, наверняка от любимого. И бросилась вслед почтальону. Мать читала письмо вслух, а я перевела глаза на конверт, впилась в адресок и запоминала: «Якутская АССР, город Алдан, ОЛП Нижний Куренах». Уже дома отыскала на карте тот Алдан, и голова кругом пошла: не видать мне Стаса никогда, Алдан - у чёрта на куличках, на самом краю света. А утром подала заявление на увольнение. Начальство голову ломает, где лучше могла отыскать работу. Спрашивают: «Ты, случаем, умом не рехнулась? Якутия, хотя и даёт стране золото, а жизнь там не сахар». Киваю головой, согласна - не сахар, а сама молю Бога, чтобы в райком не донесли, комсомолка я.

Налили по второй. Выпили за тех женщин, кто, как декабристки, верны мужьям. Мария, утирая кончиком платка слёзы, продолжает:

- Всё, как в песне - «Были сборы недолги...» Вещи мои уместились в один чемодан. Помолилась Богу - и в дорогу! Стою на

вокзале, размышляю, на какие деньги ехать - их у меня всего-то две-три бумажки. Пошла на поклон к железнодорожникам, договорилась с начальством, что до Иркутска проводником поеду. После - плацкартой в Сковородино. Вышла на трассу Амуро-Якутской магистрали и автостопом добралась до Алдана - где в кузове, где в кабине. В Нижнем Куренахе сняла квартиру и стала вольной поселянкой. Осмотрелась, узнала, что да как. И подалась в тот самый ЛТП, откуда Стае письмо отправил. Документы мои в порядке, помог и комсомольский билет. Приняли бухгалтером. Спрашивают:

- В Якутию к родственникам приехала?

- Нет, - говорю, - по зову сердца. Пока молода, хочется белый свет повидать. Это ведь так романтично!

Выпили за романтику. Малыш подал голос, Мария кинулась успокаивать.

- Да ты вылитая Мария Волконская! Та за мужем-декабристом в Сибирь сломя голову ринулась.

- Куда мне до Волконской! Она дворянка, светское воспитание. А мы люди от земли. Тут больше сердце подсказывало.

- Не скажи! Кто-то после ареста мужей поспешил в загс за разводом и отрёкся от любимого.

- Кто отрёкся, а кто спас тем самым семью от ссылки, от ярлыка «семьи врага народа».

А мне на память пришли стихи Некрасова, процитировал:

Да ежели выбор решить я должна

Меж мужем и сыном - не более,

Иду я туда, где я больше нужна,

Иду я к тому, кто в неволе!

- Я всю жизнь любила Марию Волконскую и преклонялась перед ней. И никогда не думала, что моя судьба будет так схожа с судьбой той великой женщины, - Мария говорила как бы спокойно, ровно, а всё равно напоминала подранка. В ней не было опасения, что случится что-то страшное. Страшное уже совершилось. - К тому же Волконская имела бумаги от царя на свободный проезд до места заключения мужа. При отправке в дорогу родные снабдили её деньгами, тёплой одеждой, питанием.

- Партийный вождь Сталин - не царь Николай Первый, он запретил всякие свидания с политзаключёнными, - вступил я в разговор. - Жестокий человек жестоко и карает. Уверен, если бы органам НКВД или МВД донесли о поступке нашей Марии, несдобровать ей, расправились бы, как расправляется коршун с курицей.

И тут я вспомнил, где видел Машу. Да в куренахском лагере же! Послали меня с поваром за продуктами в хранилище, а оно за пределами лагеря. А там - переучёт. Неувязка вышла. Бух-

галтер пересчитывала остатки крупы, лука, картошки. Это и была Мария.

- Не зря говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдётся.

- А ты, Станислав, великий конспиратор, - не удержался я. - Восемь лет одной дорожкой шли: Нижний Куренах - Озёрлаг - Камышлаг - Караганда. Вроде свой в доску, но никогда ни одним словом не обмолвился ты о любимой женщине!

Выпили за встречу.

- Жизнь тому научила, Ваня. Боялся потерять Марию. Только в Омске и сошлись, на той самой стройплощадке ТЭЦ.

Да, во всём есть тайна великая. Станислав и Мария оформили брак в поселковом загсе. Сына нарекли Дмитрием. Так на целине родилась семья Ковалёвых. Соня, наш комендант, выделила молодым отдельную комнату. Треть ссыльных Нового Майкодука взяли в жёны местных девушек и вдов. И когда через два года правительство ликвидировало режим вольных поселений, никто из ссыльных в посёлке не задержался. Остались только те, кто обзавёлся тут семьями и навечно связал судьбу с целинным краем.

Глава одиннадцатая

НЕПОДЪЁМНАЯ ЦЕЛИНА

В марте пятьдесят пятого пришло постановление правительства о переброске с промышленных предприятий рабочих на обустройство целинных совхозов. На шахтах лишних рук нет, и, чтобы не прогневить партийные органы, начальство договорилось с руководством Восточного стройуправления сформировать две бригады по двадцать пять человек и направить в Киевский район Карагандинской области. Просьбу уважили с условием 25-процентной доплаты от среднемесячного заработка. Сверх того бухгалтерия за каждый прожитый день приплачивала пять рублей - за отрыв от семьи. И я покатил дальше в глубину целинных земель.

Ни кустика, ни деревца, такыры - глухая неоглядная степь, свистят ветры. Всё под открытым небом. С водой плохо. Спать в вымерзающих до потолка вагончиках невозможно - холодно и неуютно. Пока топишь печку-буржуйку, тепло, вроде бы жить можно. Солярка горит жарко да сгорает быстро, погас огонь - натягивай на себя по две шубы, одеяла, а всё равно замёрзнешь. Когда температура внутри вагончика достигала плюс десяти-пятнадцати, а в степи - минус пятнадцати, стенки покрывались влагой. Под утро в вагончике волосы и одежда примерзали к дереву.

Узнали, что выше по течению Нуры, в семи километрах от нас, поволжские немцы обустроили посёлок. Погнали в Майоровку трактор ДТ-75, договориться насчёт квартир. В кабину втиснулись трое. Приехали. Дома двух типов: одни напоминают шатры, стены из дёрна, окна мелкие, подслеповатые; другие - из самана, добротные, с большими ясными окнами. В крутых живут казахи, в саманных - немцы. Постучались в один. Дверь открыл хозяин, представился:

- Альтгарт. Проходите, дует.

Согласились взять на постой меня и Анатолия, немца. Сладились за пятьсот рублей в месяц - с трёхразовым питанием, стиркой белья и банькой по субботам. В семье растут две дочери и сын. Хозяин отправился к соседу и определил на ночлег тракториста. Заночевали у немца, а чуть свет отправились в обратный путь.

На следующий день соорудили из брёвен волокушу - такую используют при снегозадержании, - сверху прикрепили дощатый помост, и все четырнадцать строителей отправились в Майоровку на тёплые квартиры. Прожил в семье Альтгарта более полугода, приняли они меня за своего, кормили, поили, обстирывали. И сегодня с благодарностью вспоминаю об этой семье немецких ссыльных.

Под будущий посёлок совхоз «Шахтёр» отвёл земли, примыкающие к пологому берегу речки Нура. За неполные два года построили здесь четырнадцать двухквартирных домика, два общежития, три зерносклада, мастерскую по ремонту техники, магазин, конюшню, ряд других мелких, но нужных хозяйству объектов.

Руководил стройкой Николай Калмыков, присланный обкомом в порядке партийного догляда. В строительном деле ничего не смыслил, во всём положился на меня. Я решал инженерно-технические вопросы, готовил отчётную документацию, но право подписи оставлял за Калмыковым. Надо отдать должное партийному боссу - человек он был пробивной, стройка не испытывала острой нужды в материалах. И когда его отозвали, искренне жалел об этом.

Дела начальника стройки принял Пётр Штро, русский немец с Поволжья. Занял с семьёй двухкомнатную квартиру в только что построенном доме. Штро оказался неплохим организатором производства. Сразу составил план работ на несколько месяцев вперёд и довёл его до каждой бригады, заботился, чтобы рабочие получали зарплату не ниже, чем на соседних участках.

Кто же такие были первоцелинники? Молодые, неоперившиеся ребята - их прислал комсомол. Слетелись по путёвкам в фев-

рале-марте, когда на улицу и носа не высунуть Сначала жили тихо: почти неслышно. Но деньги-то получили шальные, ещё не заработанные. До полевых работ нескоро и запили. Вино, водка, карты быстро опустошили карманы и сгубили молодёжь. Как дальше жить? Выручили девчата - стрельнут у одной, потом у другой, клянутся отдать с первой получки. Залезли в долги...

К апрелю сформировали первые механизированные бригады. Приступили к подготовке техники и семян к севу. А есть нечего, потребовали аванс. И снова - застолья. Без двухсот граммов уснуть не могут. Большинство приехавших горожане, к работе в поле непривычны. Безвольные юнцы с потребительской психологией, неустойчивые, не нашедшие ни призвания, ни даже подлинных интересов. Они же никогда всерьёз не трудились. Начался обратный отток, и остановить его трудно. За рычаги тракторов пересадили девчат. Для них организовали кратковременные курсы. Усаживали особу слабого пола в кабину рядом с опытным трактористом, и на практике она познавала секреты вождения. Сделают круг-другой по полю, меняются местами. Так и выучились и спасли положение. Руководство совхоза на радостях вручило комсомолкам удостоверения трактористок и по двадцать пять рублей премии.

У соседей ситуация другая: в каждой ссыльной немецкой семье мужчины были механизаторами - умели не только пахать и сеять, но, если понадобится, и комбайном управлять и машину водить. В посевную никто дома не сидел - работали в поле.

А степи без конца и края - пахать и пахать. Директор «Шахтёра» с челобитной к нам явился:

- Христом Богом прошу, помогите! Кто может трактор водить, оставьте свои мастерки да пилы, идите к нам. Надо семя в землю бросить.

Такие в бригаде нашлись, по его зову ушли в поле. И мы переквалифицировались в сеяльщиков. Выгружали из машин зерно, обрабатывали химикатами и отправляли в поле. В марте правительство провело первое сокращение Вооружённых Сил, солдат и офицеров домой не отпустили - бросили на подъём целины. В Казахстане должны отработать срок, что не дослужили в армии. Мою строительную бригаду пополнили семеро демобилизованных. Трое из них - хохол и два грузина - не пожелали работать в зерносовхозе и самовольно уехали. Администрация не выдала им документов, но и это их не удержало, бежали без документов.

А урожай тем летом выдался на славу. Зерно ядрёное - одно к одному, колос тугой, полновесный, низко к земле клонится. И снова директор с поклоном - уважьте. Уважили. Зерно засыпали в три амбара - по 700 квадратных метров каждый. Армейские

автоколонны день и ночь возили целинную пшеничку на железнодорожные станции Караганды и Сокоровки. Но много его осталось на токах, зима накрыла пшеницу снегом. К весне она потеряла своё качество, и отправили её на жмых и комбикорм.

От нас требовали жильё. И летом и осенью в «Шахтёр» прибывали семьи по вербовке. Власти спешили заселить необжитые целинные земли Казахстана. Предусмотрели льготы тем, кто остался на постоянно. Семейным вручали ключи от квартир, причём безо всякой очереди. Кто хотел строить жильё для себя сам, с тем руководство совхоза заключало договор. По нему выдавали беспроцентную сумму - десять тысяч рублей. Если семья прожила в совхозе пять лет, то возврату подлежала лишь половина суммы. Кроме того, техника застройщикам предоставлялась бесплатно. И на покупку коровы выделяли безвозвратные три тысячи рублей.

Жизнь в глухомани наказание - без книг, без библиотек, без желания прикоснуться к богатствам, накопленным человечеством за многие века, быстротекущее, тусклое существование... Культурные центры далеко, журналы и газеты до нас не доходят. Но духовность - ещё особые отношения между людьми, которые возникают в подлинном коллективе, а его нет. Быть справедливым, честным, смелым, добрым - разве это не первейшие признаки духовности? Сколько пробыл в зерносовхозе, ни разу не слышал радио. Одно развлечение - кино да танцы под патефон, которые кончались пьяными драками, поножовщиной. Появился у нас гармонист, клуб ожил. Парень красивый, привлекательный - липли к нему девчата, что пчёлы на мёд. Никому не отказывал во внимании. Пригрозили: «Не уедешь добровольно, вперёд ногами вынесут». И не дай Бог, кто-нибудь заденет - сразу в драку. Взвинчены, внутри каждого дремлют сдерживаемые с усилием и всё-таки иногда бурно выплёскивающие волны особой истерии, бесстыдной и злой. И замолкла гармонь. Комсомольцы превратили общежития в притоны, в моду вошла свободная любовь. Если деревенская девушка, приехавшая в поисках счастья, хотела сохранить невинность, она вынуждена была снимать квартиру, уходить под защиту чужой семьи. Дружил с одной из таких, Валентиной - строгих правил барышня, работала поваром и жила на квартире главного инженера совхоза. Я у них был свой человек, мог приходить в любое время. Но Валентина поставила условие: «Никаких вольностей. Поженимся - тогда можно». Дальше поцелуя у нас ничего не выходило.

Свободное время проводил на берегу речки Нура, очень похожей на Ольсу. Горькой волной наплывала тоска по родному дому, по милой моему сердцу Белоруссии. Температура за сорок, спа-

сают прохладные воды неглубокой речки. Опасаясь солнечного удара, мы перешли на другой режим работы: с шести до двенадцати и с трёх-четырёх до семи. А наступал вечер, от скуки и безысходности некуда деться. Ноги сами приводили тебя в магазин. Сбрасывались по четвертаку, и за стаканом портвейна коротали время. Директор совхоза озлился, на всё лето запретил продажу спиртного. Призвал на помощь комсомольцев, вместе устраивали рейды, пытаясь хоть как-то спасти положение.

Запомнилось одно чрезвычайное происшествие. Кто-то ночью вырезал саман в стенке магазина и пока сторож трепался с соучастником кражи, ящик водки умыкнули. Пропажу обнаружили утром. «Милицию вызывать не станем, сами справимся», - успокоил завмага директор. Поймали быстро: четверо не вышли на работу - к ним и подкатили. Постучали - сидят за столом, возбуждённо переговариваются. Лица обострены и кажутся ожесточёнными. Под кроватью покоился украденный ящик с пятнадцатью невыпитыми бутылками. В тот же день их рассчитали, вычислив стоимость пяти бутылок, отобрали и комсомольские билеты - недостойны. Видел я высокомерные и недобрые их взгляды, нервные, угловатые движения рук. Ближе к ночи усадили орлов на самосвал и забросили в глухую степь, километров за сорок от «Шахтёра»: дальше сами топайте, волчьих троп много.

В мире много несправедливости, а мне свойственно стремление исправлять несправедливость. Одна из них - легенда о том, что целину в стране поднимали комсомольцы. Это первая неправда - комсомольцы составляли всего четвёртую часть от общего числа первоцелинников. К пятьдесят пятому году ГУЛАГ, как система, перестал существовать. И потекли из зон и лагерей реки и ручейки узников на целину. ГУЛАГ не сдох, расстаться с даровой рабочей силой страна не хотела и не спешила. Подняв пропагандистскую шумиху о якобы восстановленной в СССР законности, «страна мечтателей» продолжала нещадно эксплуатировать труд заключённых, переведя их в ранг ссыльных.

Глава двенадцатая

В МОСКВЕ ХЛЕБ НЕ МОЛОТЯТ, А БОЛЬШЕ НАШЕГО ЕДЯТ

Я твёрдо решил ехать в Москву, добиваться правды в самых верхах - где-то там застряли мои письма-прошения. Но поездка в столицу - большой риск: появись там, нарушишь режим ссыльного и снова загремишь в лагерь. Но и жить на коленях нет сил. Надежды на то, что когда-нибудь Закон в стране заработает, нет, есть только вера в Божью милость.

Мой план простой и выполним. Подал заявление начальнику стройки с просьбой предоставить отпуск 1 января 1956 года. Передал бригаду Станиславу Ковалёву, близкому другу, он объявил людям, что отпуск Шалай проводит в Майоровке. А сам отметился у коменданта и скорей в кассу Аэрофлота. Билет нашёлся на второе января на вечерний рейс Караганда-Москва с промежуточной посадкой в Уральске.

Лечу! Как интересно и необычно, всё впервые: мимо иллюминатора проплывают звёзды, внизу - огни городов, больших и малых. Бортпроводница объявила, что лайнер набрал высоту две тысячи метров, за бортом - минус 55 по Цельсию. Принял нас аэропорт Внуково. Спешу на пересадку и продолжаю полёт до Минска. Время за полночь, а не спится. С первыми лучами солнца заходим на посадку. Я не дал телеграмму брату, решил - пусть для него мой приезд будет сюрпризом.

Дорогой мой Минск! Он всё ещё в руинах, но строится, тянется этажами в небесную высь. Сколько раз до войны я ходил по его улицам, хотел в этом городе учиться! Спешу на Партизанский проспект, успеть бы до работы застать брата. Двенадцать лет назад - день в день - 4 января 1944 года, расстались с ним. Боже, сколько воды утекло в Немане и какой теперь мой Арсень? Отыскиваю кнопку звонка, звоню - на пороге Арсень, не сразу понял, кто перед ним. Бросаемся друг другу в объятия, в глазах - скупые мужские слёзы. На шум выходит жена Катя, торопливо знакомимся. Она ахает, охает, спешит на кухню. После завтрака принимаем решение ехать на вокзал сейчас же и первым поездом отправиться в Кличев. В вагоне брат рассказывает обо всём, что произошло с семьёй за долгие двенадцать лет. На станции Несята пересаживаемся на кличевский автобус, идущий мимо Морговщины. По деревне идём не спеша, кланяясь встречным. У родного дома робею, как дитя, боюсь первым переступить порог, посылаю вперёд Арсеня. Слышу в сенях, как здороваются с ним отец, мать.

- Что-то кот наш сегодня раздухарился. Глядите, как умывается, в гости зовёт кого-то. Интересно, кого?

- Мы завсегда гостям рады!

Голос матери рвёт моё сердце, я не выдерживаю и дёргаю ручку двери на себя. Отец как кроил на столе кусок материи, так и застыл с ножницами, не в силах сделать шага навстречу. Мать всплеснула руками:

- Ах, Боже ж ты мой! Дал Господь свидеться с Ванечкой! - и в слезы.

Рыдает мама, смахивает скупую мужскую слезу батя, у меня комок в горле. Мама лёгкая, как перышко, повисла на моих плечах. Седина густо побелила её виски, у отца борода, что у Деда Мороза - белая.

- Что ж так и будем стоять посреди избы? Пусть наши враги плачут, - не выдерживаю я.

- И то верно. Мама, накрывайте стол, а я за горелкой сбегаю, - кидает на прощанье брат и уходит.

С печи смотрят на меня два васильковых глаза. Понимаю, это сестричка, меня не знает. Да и откуда знать, когда немцы меня с братом уводили, ей и годочка не было.

Вернулся Арсень и с порога: «Ну, мама, через час-другой жди гостей. Деревня гудит, как улей - Ванюшка Шалай живым-здоровым домой вернулся».

Отец листает численник:

- А ведь сегодня день необычный, памятный. 4 января 1944 года на всю жизнь оставило рубец на сердце - угнали тогда Витю, тебя и Мишу псы поганые в немецкую неволю. С того часа острая заноза не даёт мне покоя ни днём, ни ночью.

Сели за стол. Нарушая семейное правило, я начал первым:

- Нам-то с Виктором дал Бог свидеться с вами. А вот Мишу жалко, убило его в первом бою, - говорю и предлагаю первую рюмку выпить за него. - Помянем, пусть чужая земля будет ему пухом.

Не успели пропустить по второй чарке, как двор начали заполнять земляки. Первыми на известие о моём приезде откликнулись дядя Ёся, брат отца, тётя Наталья, их сын Володька, дочки Аннушка и Мария. Понял, от рассказа о Мише не уйти. И они, поставив на стол бутылёк горелки, домашнего самогона, потребовали от меня подробного рассказа - сказать всё как есть, без утайки, в душе надеясь, что в похоронке ошибка. Тяжело вспоминать последние дни нашей с Мишей жизни в стрелковом батальоне. Третьего марта сорок пятого года командир взвода Дубинич получил приказ прорвать оборону противника и двигаться в сторону Берлина. Но до фашистского логова несколько линий

обороны, немцы вооружены до зубов, сопротивляются яростно. Смяв первую линию, кидаемся на вторую - кто кого? Наступила ночь, дивизия приостановила движение. Нам отступать поздно. По команде «Занять оборону!» окопались. До своих - километров пять, а враг вот он, рядом. Бой продолжался, трассирующие пули пригибали нас к земле. Меня ранило, медсестра сделала перевязку, и я пополз к своим. Миша ушёл искать обрыв провода, разрывная пуля попала ему в ногу, выше колена. От потери крови он и умер. Ни. дядя Ёся, ни тётя Наталья не плакали - отодвигая горе, они давно уже выплакали слёзы, только тихо спросили:

- Могила Мишенькина где, знаешь?

- В польском городе Пиритце. Когда служил в Потсдаме, дважды пытался поехать туда, и всякий раз отказывали, ссылаясь на то, что советским военнослужащим категорически запрещено в том районе появляться, говорили - небезопасно.

Не заметил, как люди заполнили избу, со всех сторон сыпались вопросы:

- Живёшь-то где?

- В Караганде.

- Что за работа?

- Строитель, бригадой руковожу. Небось, слыхал, что целину всем миром поднимаем. Строим посёлки - от первого колышка до последнего.

- Ты в театр, кино, ходишь на свободе?

- В театр нет, а в кино каждый день...

- Есть где погулять?

- Всякие разлюли-малины не люблю.

- По Морговщине скучаешь?

-А то как же! Не без того... Вот получил отпуск - и сразу сюда. Но дома не задержусь, побуду денька два и дальше - в Москву, правды искать. Всё меняется, правда остаётся.

- Это точно. Завали правду золотом, затопчи её в грязь - всё наружу выйдет, - сказал сосед и задумался, глаза его блеснули. - Без правды пропадёшь. Ты, Ваня, не горюй, ты правду поищи среди нас. Напиши прошение от имени всей деревни, а мы подпишем. Будет и на нашей улице праздник!

- Семью вашу знаем, добрые люди, не предадут, а плечо завсегда подставят. В то письмо и мои свидетельства внеси, в подписи не откажу.

Я тут же набросал черновик и зачитал вслух. Одобрительно загомонили. Когда земляки разошлись, переписал бумагу набело, и не теряя времени, пошёл от избы к избе. И каждый под моим текстом расписался, никто не отказал. Обошёл я только

дом Мишки Шалая, это он, трясясь за свою мелкую жизнь, оклеветал меня, дав ложные показания. Мишка Акулич и Василь Клебча, тоже знали, что пройду мимо их нор - и они приложили руку к очернению. Это я знал из следственных материалов.

Чуть свет отправился в райцентр. Последний раз в Кличеве был зимой сорок третьего - домов целых мало, какие бомбами разметало, какие фашисты сожгли, высятся над развалинами печные трубы, покрытые сажей. Знакомых не встретил - одни с войны не вернулись, другие в разных местах Белоруссии живут, а кто в Россию подался и дальше.

Из Кличева путь мой лежал до Боцевичей. Молю Бога, чтобы живы были Ачиновичи, где в годы оккупации скрывался в их семье. Дядя Григорий встрече со мной рад, за соседкой Леной послал. За обедом рассказал обо всех своих злоключениях, попросил свидетельских показаний, что с такого-то времени по такое жил у них. Он кивает седой головой, мол, согласен. Вместе отправляемся в сельсовет, и там председатель Орешко заверяет бумагу подписью и ставит гербовую печать. Оба желают мне удачи в столице. Попутной машиной возвращаюсь в Кличев, оттуда знакомой дорогой домой в Морговщину. Время ближе к полуночи, никто не спит, ждут меня. Отец, пока я катался в Кличев и Боцевичи, побывал в Дмитриевском сельсовете и заверил у председателя свидетельские показания земляков. Мать гасит лампу - вопросы отложены до утра.

Не думал, что так быстро соберу документы в свою защиту. Запечатал бумаги в пакет, чтобы передать их Генеральному прокурору страны. Гостил дома два дня и две ночи, но их хватило, чтобы успокоить душу, порадовать отца, мать. Расставались тяжело, оно и понятно: кто мог предсказать, как повернётся дело, что ждёт меня впереди. Но какая-то небесная сила уже вселилась в меня, я твёрдо знал, что драться буду до последнего. Утром и вечером молился, просил матерь Божию защитить. По ночам перестали сниться кошмары. И очень часто ощущал рядом с собой присутствие ещё кого-то.

В Москве мороз за двадцать, метелит, а мне жарко. В столице впервые, вглядываюсь в лица москвичей - свои, родные, никто зло не смотрит, и это вселяет надежду на удачу. Чураюсь своей полунищей одежды, чудится, что принимают меня за зэка. Милиционеры, правда, не разу не остановили, наоборот, подсказали, как добраться до Генеральной прокуратуры. На проходной часовой направил меня к дежурному офицеру. Выслушав, звонит какому-то капитану. Тот взял у меня паспорт и, попросив по-

дождать, куда-то с ним ушёл. Вернулся минут через двадцать, подал майору записку, а мне паспорт. На этом миссия его кончилась. Дежурный заполнил фирменный бланк и передал мне. Не отходя от окошка, прочитал: «7.01.1956 г. Шалай И.И. прибыть 9.01,56 г. к 10 часам в Военную прокуратуру - ул. Кирова, 45, спросить подполковника Лозовского».

В столовой, куда зашёл перекусить, почувствовал себя плохо, жар, голова кругом идёт. Переволновался, котлету не могу съесть. Обращаюсь к официантке за помощью. Всмотревшись в меня, она неожиданно предлагает: «Может, водочки выпьете или коньячку? А то могу и скорую вызвать...» От ста граммов отказываюсь и прошу таблеточку. Лекарство находится, торопливо проглатываю и запиваю чаем. Спешу на свежий воздух. Долго брожу по улице Горького, захожу в магазины - есть все: от французской сайки до колбасы сервелат. Есть и заморские товары, впервые за долгие годы вижу их в свободной продаже. По школьным учебникам знал, что из достопримечательностей Москвы, кроме Кремля и Красной площади, есть Белорусский вокзал. Спрашиваю на площади Революции у пожилой москвички, как добраться до вокзала - пора определяться на ночлег. Советует ехать на метро. Я боялся остановиться в гостинице, думал, возьмут паспорт и поймут, что за птица, откуда. Попаду под подозрение осведомителей и затаскают меня по каталажкам. На память пришла лагерная частушка:

Эх, Москва, Москва!

Сколько ты нам горя принесла?

Все судимости открыла,

Соловками наградила.

Опускаюсь эскалатором глубоко под землю - красота неописуемая, царская роскошь! - и скоро оказываюсь на вокзале. Народу что в бочке селёдки. Перехожу из зала в зал, прислониться некуда, кто-то сторожит свои вещи, кто-то мирно посапывает, забыв о чемоданах - вот где раздолье ворью! Покупаю «Известия» и замечаю, что один пассажир поднимается со своего места и, поглядывая на часы, спешит на перрон. Занимаю его место на краю скамейки. Но ни читать, ни дремать не дают: начинается уборка зала - шумно, матерно, с зуботычинами. Люди нехотя поднимаются, тянут за собой свои чувалы, чемоданы, оклунки, боясь потерять место. Только просох пол, как появился милицейский патруль - начинается проверка документов. Мне не отвертеться. Достаю из-за пазухи паспорт с вложенной в него повесткой из прокуратуры, подаю с замиранием сердца. Читают и молча возвращают. Записка для меня стала охранной грамотой! Осеняю себя крестом. Пронесло!

Ночью выпал снег, дворники расчищают тротуары. Мороз спал, не больше десяти, дышится легко. Денег мало, но отправляюсь в парикмахерскую, надо привести себя в божеский вид - постричься, побриться. Когда выходил из цирюльни, взглянул на себя в зеркало: внешний вид мало чем изменился, пугает фуфайка и ватные брюки, но другой одежды нет. Решил - дальше Кремля не двигаться, тянуло увидеть царь-пушку и царь-колокол. Пристроился к экскурсии и узнал, что отсюда до Оружейной палаты - два шага, любопытство берёт верх, иду в ту сторону. Меня окликают два милиционера:

- Вы куда, молодой человек?

- К Никите Сергеевичу Хрущёву.

- Придётся во второй раз придти. Хрущёв и Булганин с визитом в Индии.

- А в Оружейную палату можно? - не отступаю я.

- Можно, но не сегодня. Её открывают раз в неделю.

Бесцельно бреду по набережной Москва-реки и куда приведут ноги, не знаю. Впереди - станция метро. Захожу и долго еду, вдруг объявляют: «Станция Юго-Западная. Поезд дальше не идёт». Вот как! Перехожу на другую сторону и еду в обратном направлении. Изучаю карту метро и понимаю, что на станцию Белорусская попаду всегда, и волнение моё отступает. В этот день убедился, как велика Москва и что, кроме Белорусского вокзала, есть и другие - Киевский, Рижский, Ярославский, Казанский... Ночь провёл в том же зале. У милиционеров глаз намётан, при проверке проходят мимо. Усталость сваливает меня, и я проваливаюсь в сон. И снится мне Озёрлаг, шмон в бараке. Узбеки-надзиратели выкручивают мне руки, плюют в лицо: «Ну, понял, сука, что в Москве защиты не найти. А здесь мы главные, мы хозяева». Пытаюсь, что-то объяснить, но получаю пинок в живот и от крика просыпаюсь. Не пойму, во сне это или наяву. Осматриваюсь и успокаиваю себя: это только сон.

Утром оставляю своё логово, до свидания с Лозовским, назначившим мне встречу, три часа, а значит, можно перекусить и побродить по магазинам. За пятнадцать минут до разговора с ним я как штык стою на проходной Военной прокуратуры. Отмечаюсь у дежурного, он показывает в конец коридора: «Первый этаж, девятый кабинет». Постучав в дверь, вхожу. Предательский мандраж в коленях! Как могу, успокаиваю себя. Протягиваю паспорт с повесткой. Не взглянув на меня, подполковник читает повестку, тянется сухой костлявой рукой к стопке бумаг, заполняет новый бланк: «Явиться 10.01.56 г. к 10 часам на ул. Краснопресненскую, 21. Спросить полковника Милентьева». И на прощанье: «Вы свободны!» И всё так вежливо, так культурненько.

У меня в запасе целый день и где проведу его, не знаю. Иду в ГУМ, ничего не покупаю, деньги на исходе. Продираюсь сквозь очередь, слышу: «Сегодня выбросят товар, но что, не говорят» Любовался вечерней Москвой - вся в огнях, словно и не было войны, и люди не заклеивали окна, не опускали штор Ближе к полуночи бреду в свою бесплатную гостиницу - Белорусский вокзал.

Утром от дежурного постового узнаю, что Краснопресненская улица недалеко отсюда, можно пешком дойти. Дом № 21 двухэтажный, под старой красной черепицей, стоит близко к тротуару, у него два входа. Решаю, в какой войти. Но не видно часовых, ещё раз сверяюсь с запиской — точно этот дом, 21-й. Толкаюсь в массивную дверь и первым, кого вижу - часового. Бегло пробежав глазами по повестке, он крутит ручку полевого телефона, справляется обо мне и отправляет на второй этаж. Кабинет номер четыре большой, разделён на две части - прихожую и рабочую. Никто меня не встречает, присаживаюсь на краешек стула, жду. Дверь распахивается и в прихожую входит мужчина лет сорока пяти, высокий, крепкого телосложения, бросает взгляд на меня: «Товарищ Шалай? Проходите!» Вот это да! Прокурор тамбовскому волку сказал слово «товарищ». Полковник листает моё уголовное дело, читает судебное заключение. Оторвав голову от бумаг, спрашивает:

- У вас есть какие-то дополнения к делу?

Я передаю ему свидетельские показания жителей Морговщины и семьи Ачиновичей из Боцевичей. Милентьев долго, как мне кажется, изучает привезённые мною бумаги, сверяется с делом, что-то уточняет. Откинувшись на спинку стула, испытующе смотрит на меня, как бы изучает, что за зверь. Под его прицелом проходит минуты три-четыре, я сжимаюсь словно пружина. И, наконец, он выпалил, как из пулемёта выстрелил:

Я внимательно изучил ваше дело и хочу спросить: «Стоит ли заводить новое дело? По секрету сообщу, я точно знаю, что скоро Верховный Совет объявит всеобщую амнистию, и вас освободят. А пересмотр может затянуться на несколько месяцев»

По амнистии выйдут и те, кто совершил преступление, а значит, меня приравняют к ним. Я так понимаю? - спрашиваю и чувствую, как гнев вспыхивает во мне, и уже не говорю, кричу: - И всю жизнь буду носить позорное клеймо преступника! Скажу больше, если следствием будет доказана моя вина, готов нести какой угодно срок и снисхождения не попрошу. Тюрьма - внешнее наказание, а есть наказание внутреннее. Оно страшней, не даром в народе говорят: «Человек казнится». А к вам я за правдой пришёл. Вот и разберитесь.

Милентьев кладёт руку на папку, резко наклоняется и, возвысив голос, чеканит:

- А вы ведь правы! Быть по-вашему! Всё, что от меня зависит, сделаю. Добьюсь, приговор от 24 декабря сорок шестого года отменят. Оставьте адрес, где искать вас, отправлю вам решение суда.

- Не могу дать адресок. Место ссылки покинул самовольно и когда вернусь, боюсь, что возьмут меня под белы ручки - и в тюрьму.

- Не тронут вас, Иван Иванович, слово даю.

Тревога и сомнение - вот первые сигналы душевного прозрения. Обращается полковник ко мне как к равному: «товарищ», а не «гражданин». А я ведь зэк, сбежал, меня как беглого каторжанина легко упрятать за решётку. А с другой стороны, если полковник, изучив моё дело, понял, что я оклеветан и действительно хочет помочь - тогда как? Нет, не могу упустить такой шанс! А с какой доверительностью говорит: «Всё, что от меня зависит, сделаю, приговор будет отменён». Это первый случай в моей жизни, когда прокурор такого высокого ранга уважительно говорит с обвиняемым. Так доверять или не доверять? Боялся не за то, что жестоко расправятся со мной, а что растопчут мою мечту жить праведно. Но что-то уже поменялось в этом мире! Он выздоравливал. Я чувствовал это и адрес оставил.

- Возвращайтесь в Караганду, вам решительно нечего бояться.

Когда покидал дом на Красной Пресне, с меня спала навязчивая идея, что за мной следят. В ушах всё ещё звучал голос полковника: «Всё, что зависит от меня, сделаю...»

В аэропорту Внуково изучаю расписание полёта самолётов. Отыскиваю глазами нужный рейс «Москва-Алма-Ата» и протискиваюсь к окошку кассы. Есть одно местечко до Караганды! Словно кто-то специально забронировал его для меня. Так счастливо завершился тайный мой визит в Первопрестольную.

Глава тринадцатая

КУЛАН-УТПЕС

Первый, с кем встретился после поездки в Москву, был Юрий Карлович Бауман. Эстонцу я доверял, хотя и отговаривал он меня от опрометчивого шага:

- Ты сам суешь голову в пасть крокодилу. Сталин умер, но остались его сподвижники. А ворон ворону глаз не выклюет. Так что подумай...

- Знаю, людей безгрешных не бывает. Думаю, на совести нынешних кремлёвских небожителей сотни тысяч невинных жертв.

Разве Молотов или Ворошилов не ставили свои подписи под списками приговорённых? Сталин хитёр, самолично решений не принимал, всех замарал! Помню, на БАМе генералы лопатами сгружали с железнодорожной платформы гравий и щебёнку, а кто их сдал? И почему вождь никого из героев не защитил, не взял под своё крыло?

- Всё так, Ваня! А теперь рассказывай о Москве. Но скажи, будет ли толк от твоей поездки?

- Будет, Юрий Карлович, будет!

И я во всех подробностях рассказал о встрече в Военной прокуратуре с полковником Милентьевым, сообщил, что ожидается большая амнистия.

- Неужто и в самом деле что-то в мире тронулось? - Юрий Карлович трёт виски, волнуется. Я вижу, что он готов пустить слезу. Выдержав паузу, обращается ко мне: - Твоё отсутствие никем не замечено. Загляни-ка утром в управление к Белякову, там, кажется, намечаются какие-то подвижки. Он спрашивал тебя.

Беляков, когда встретились, спросил:

- Как проходит отпуск?

- Отдыхать всегда хорошо. Но, чует сердце, не за этим меня пригласили.

Мы люди военные и говорить будем чётко, по-военному. Фронт катится в глубь целинной степи - пришла пора закладывать ещё один совхоз, «Кулан-Утпесский», в шестидесяти километрах от твоего «Шахтёра». Начальник стройучастка уже на месте и бригаду сформировал из молодёжи, а командира нет. Решили послать тебя бригадиром, опыт есть, опять же исполнительность. Так что принимай бойцов - и в бой! Должна, должна покориться нам целина. Лозунг всё тот же, фронтовой: «Ни шагу назад!»

Выехал на грузовике затемно, дорога дальняя, вёрст триста и всё по открытой степи - от края до края сплошная снежная пелена, ветер гонит позёмку. Вдоль обочины успел заметить свежий сквозной заячий след, крутой, виражами... К вечеру добрались до «Шахтёра», решили заночевать там. Бросился в общежитие к другу Станиславу Ковалёву. Жена у плиты, готовит ужин. Тороплю хозяина:

- Надевай шубу и айда к Петру Штро. Есть важные новости.

По пути заходим к бригадиру Анищенко, уводим и его. Сообщаю за столом: «Скоро в нашей жизни произойдут важные перемены». Друзья в амнистию не верят - какая, мол, сорока на хвосте эту весть тебе принесла? Сознаюсь, что нарушил режим и тайно съездил в Москву. И не только в столице побывал, а и к родителям в Белоруссию съездил. Смотрят на меня, как на сумасшедшего: «За девять дней разве это возможно?» Особенно

настороженно смотрит на меня Пётр Штро:

- Мне, инженеру, ссыльному немцу, без разрешения выехать из Караганды нельзя, а тебе и подавно.

- У коменданта я отметился 30 декабря. А следующий срок - конец января. Говорил со мной спокойно, даже счастливого Нового года пожелал. Вот и подкачу к нему 30 января, как раз к сроку. Всё честь по чести. И ещё новость: переводят меня в Кулан-Утпес, в новый зерносовхоз. Бригаду свою передаю Станиславу Ковалёву. С начальником стройучастка согласовано. Так что принимай дела, Стас! Ты теперь командир, один отвечаешь за всё - за боевой дух, за мастерство, за настроение рабочих. В нашем деле нужно настроение, без улыбки не приступай к делу.

Выпили за Новый год и за новое моё назначение и за то, что Стас бригадиром стал.

А когда добрались до Кулан-Утпеса, прораб за голову схватился:

- Куда вы приехали? Рад, конечно, появлению вашему в давно позабытом и Богом и людьми ауле!

Жить в Кулан-Утпесе нельзя, поискали ночлег в соседнем казахском ауле. Устроились в совхозной усадьбе, состоящей из домика, двух сараев и навеса для хранения техники. Одну из комнат занимал прораб, вторую кухня, в третьей обосновался кладовщик, он же сторож, там и для меня поставили кровать. Усадьба стояла на берегу речки Кулан-Утпес, от неё совхоз и получил название.

- Не смотри, что река неказиста на вид. Сейчас она скована льдом, а по весне, когда разольётся, рыбы в ней видимо-невидимо. Ею и кормимся.

Бригада меня разочаровала: малочисленна, всего девять человек, никто строительными специальностями не владеет - как работать? Пока зима, решил людей учить. Ближе к весне занялись заготовкой камня, щебня, песка. По подсказке местных жителей, за пять километров от усадьбы, отыскали остатки древней стены. Историю её происхождения никто не помнил, да и сохранилась ли она в памяти поколений? История нас мало интересовала, нужен был камень. Когда разбирали кладку, поняли, что камень не местный, завезён издалека. А для нас, строителей, это большая находка! Выложили из него совхозные мастерские, сохранив кирпич.

В совхозе уже работала пекарня, магазин торговал первым необходимым, столовая с убогой и однообразной пищей кое-как обслуживала новосёлов. Попользовавшись недели две её услугами, мы ударились в ножки дяде Пете: «Смилуйся, стань кашеваром. А мы бесплатно продукты будем поставлять, на троих - в

накладе не останешься». Согласился и спас нас от голода. А вот бытовых услуг - никаких. Старик-казах владел сапожным ремеслом, ему несли в ремонт обувь все - и аборигены, и мы, строители. На том сельские услуги и кончались.

В конце марта в совхоз неожиданно нагрянул следователь областной прокуратуры. Казах, одет в цивильное, в беседе со мною вежлив, корректен. Вижу, листает моё уголовное дело. Вопросы - самые минимальные, записывает с моих слов без всяких поправок. Даёт читать, подписываю каждый лист. Значит, полковник Милентьев сдержал слово - дал ход делу!

Надо пополнить бригаду, но где взять людей? Зимой в совхозе работы мало, пошёл к директору в надежде на помощь. И проблему мою он решил - подбросил парней, прибывших на целину по комсомольским путёвкам и не занятых в производстве. Когда ребят оформляли, обратил внимание на двоих парней крепкого крестьянского телосложения, широкие в плечах - Лёню и Николая - земляки мне, с Витебщины. Как потом оказалось, оба трудолюбивые, старательные. Леонида я направил на курсы, он освоил профессии каменщика, штукатура, маляра и в моё отсутствие руководил бригадой

Случилось так, что за март и апрель не выдали зарплату. Это больно ударило по тем, кто жил от зарплаты до зарплаты. Неискушённый в житейских интригах Леонид решил искать правду в обкоме комсомола. Отправил возмущённое письмо на имя первого секретаря, а чтобы оно имело вес, собрал восемь подписей. Я тоже расписался под его заявлением. В обкоме письму дали ход. Но какой!

Не прошло и недели, как в нашем, заброшенном Богом ауле, появилась обкомовская «Волга». Недоумевал - как в бездорожье хозяин этой государственной машины отправился в рискованное путешествие, до сих пор не пойму. Мы грузили камень из разобранной нами стены древних моголов. Сила мускулов заменяла нам в те времена механизацию труда. Поразительно, но из лимузина, хлопнув дверцей, вышел не первый секретарь молодежной организации, а лейтенант. Я насторожился. Подходит к нам, спрашивает бригадира, называю своё имя.

- Так это ты писал заявление, что бригаде зарплату не выплатили?

Не дав ответить, меня опережает Лёня:

- Нет, писал я, Шалай здесь не причём.

- Ты телегу отправил? Комсомолец и позволил себе выказать неудовольствие советской властью? А знаешь ли ты, что на целине затесалось много недругов коммунистической партии? Весь мир за нас, а тут какая-то шваль под ногами болтается! Зэки -

враги народа. Теперь ты понимаешь, на чью сторону стал? Комсомольский билет при тебе?

Леонид расстёгивает карман комбинезона и достаёт красную книжицу.

- Буду откровенен: этого билета ты недостоин. Своим поступком льёшь воду на мельницу врага. Где бы они ни были, всегда устраивали антисоветские выступления, привлекая внимание честных граждан. Вы молоды, многого не знаете и вас, как козлят, отправляют на заклание.

- Это неправда!

- Мол-ча-а-ть! Разве не знаешь, что политбюро запретило групповые заявления, приравняв их к антигосударственным выступлениям. Вы, я вижу, раскаиваетесь в содеянном, потому возвращаю комсомольский билет. Сохраняй бдительность!

Когда «Волга» отчалила, Леонида охватила истерика:

- Что делать с билетом? Разорвать на части?

- Сегодня комсомольский билет спас тебя от беды, о которой ты мало что знаешь, выручит и завтра.

Зарплату привезли в середине мая, и выдали долг за два месяца. Половину денег бригада отнесла в столовую, расплатившись за предоставленное в долг питание. В общежитии, кроме них, жили ещё двое посланцев комсомола. Утром после получки, на работу идти они не пожелали, пожаловались на колики в животе - мол, повар вместо свинины подал жареного суслика с острой приправой. А когда вернулись, добровольцев и след простыл. Прихватили с собой они и получку витебских ребят. Задержать не удалось.

Николай и Леня снова оказались на мели, плыть дальше некуда. Я обратился к прорабу, вместе решали, как компенсировать ребятам украденные деньги. Выписали наряд на сверхурочные работы - как раз на ту пропавшую сумму. После случившегося, посланцы Белоруссии оставаться на казахстанской земле не захотели, вернулись домой. Да и работать за спасибо никто не хотел.

Мне пришло письмо из Военной прокуратуры, в котором сообщалось, что решением Генерального прокурора СССР моё уголовное дело о пересмотре приговора от 24.12.1946 года направлено на рассмотрение Военному трибуналу Белорусского военного округа. Появилась надежда на скорое освобождение. Но ещё больше на то, что с меня будет снята грязная клевета.

По-прежнему в конце каждого месяца я должен являться в Новый Майкодук - а это, ни много, ни мало, четыреста километров - и делать отметку в журнале коменданта. И всегда, захлопывая журнал, он коротко бросал:

- Можете быть свободны.

А с Нового года вообще перестал мною интересоваться, не спрашивал: «Никуда из области не отлучался?» Но всё равно поездка в комендатуру доставляла радость, ведь в зерносовхозе «Шахтёр» жили мои друзья. На обратном пути всегда останавливался у них на ночлег. Так было и второго мая. В совхозе продолжались майские торжества. Остановили машину у дома Петра Штро. Когда вошёл в прихожую, там уже было много нарядно одетых людей. Мне преподнести штрафную - полный стакан водки да какой, Малиновский, 250-граммовый! Выпил половину и запросил пощады:

- Делайте, со мной что хотите, но пить больше не могу!

Застолье перенесли на воздух, под гармошку пели песни, больше фронтовые, танцевали. Когда веселье стихло, баянист отвел меня в сторонку:

- Слышал, Ваня, что с Валентиной, поварихой нашей, был у тебя бурный роман. Какие виды на неё имеешь?

- Да свободна она, Алёша, свободна. Дальше поцелуя ничего не вышло. Строгих правил девушка. От «Шахтёра» я сейчас далеко, встреч не бывает. Думаю, наши стёжки-дорожки разошлись.

- Неравнодушен я к ней, понимаешь? Нравится мне Валентина. Серьёзные намерения имею к ней.

- Буду рад твоему счастью, если, конечно, сложится. Пожелаю только добра.

Много позже узнал, что Алексей с Валентиной поженились, и увезла моя зазноба Алёшу к родителям в Ростов. Бегают теперь по донской земле трое пацанов, радуя сердца стариков, потомственных казаков.

Июнь пятьдесят шестого для целинных совхозов сложился напряжённо. Хозяйства готовились к уборочной страде, а выходить в поле некому - кончился срок досрочно демобилизованных солдат, уехали они в родные края. Ряды комсомольцев-добровольцев тоже заметно поредели - трудно из городского жителя сделать крестьянина. И полетели в разные концы страны вербовщики в поиске новой рабочей силы, люди до зарезу нужны целине.

20 июля в мой адрес из казённого дома пришло ещё одно письмо. В нём справка, глазами пробегаю печатные строки, выхватывая суть: «Гр-н Шалай Иван Иванович, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР вы амнистированы и освобождаетесь от нахождения в ссылке. По месту предъявления настоящей справки, советские органы обязаны предоставить вам жильё и работу Начальник УВД Казахской ССР. Подпись».

Читаю, и ликующая нотка зазвенела во мне во всю возмож-

ную силу. Слеза сползает по небритой щеке, не стыжусь, не смахиваю её усталой рукой.

- Кончились твои беды, Иваныч? - толкнул в плечо меня прораб Яков Петрович, усатый рослый человек, больше похожий на атлета.

Хотел ответить ему, но не смог вымолвить и словечка, сунул в руки прорабу справку. Он прочитал и воскликнул:

- Добрая весть! Теперь тебя сам чёрт здесь не удержит. Когда оставляешь нас?

- На всё про всё - два дня. На Караганду тоже пару дней потрачу. Так что закрывай наряд двадцать четвёртым июля. А бригаде добавь двадцать процентов - скажешь, мол, от меня.

- Проценты добавлю, но за счёт подсобных работ - могут не понять, объясняйся потом.

Вечером самосвал доставил на стройку цемент из Караганды. С ним и решил ехать. Багаж мой вместился в один чемодан, на его сборы времени не потратил. На прощанье дядя Петя закатил пир - выставил на стол свежую, только что выловленную в речке рыбу, отварную картошку с соусом, пирожки, молодые огурчики, лук с грядки. Уже когда захмелели, и время близилось к полуночи, Яков Петрович помрачнел лицом, глаза невесёлые, словно бы потухшие, тяжело вздыхает:

- А мне, Ванюша, ехать некуда. У тебя в Белоруссии дом, отец, мать, а я один-одинёшенек. Отобрали большевики дом, семью враспыл пустили, живность, технику, какая была, увели в колхоз. Отрезали пути к отступлению, видно, и помру здесь.

Отъехав по степи километров двадцать, заглушил мотор. Хочется в последний раз пройтись по этой ухоженной людьми земле, втянуть ноздрями сухой горячий воздух. Вскидываю голову к небу, затаённо слушаю весёлую песню жаворонка. Но что это за лёгкий странный шум, будто море волнуется, перекатывая камешки на берегу? Поёт пшеничное море, плескаясь от края до края. Вижу, как ястреб, кружа в небе, ищет добычу, и удача сопутствует ему - уносит зазевавшегося зайчонка-несмышлёныша. Срываю несколько колосков, пшеница созрела, налилась, кладу в карман гость зёрен - на память. Помню, из далёкого детства: приехал к нам в гости мамин брат Алексей Якимович, лейтенант, служил в Бресте. Не знаю, откуда, может, с таможни, он привёз горсть тёмных зёрен, чуть крупнее конопли: «Посадите, это тростник. Из него в Америке сахар получают». И тростник вырос. Детское любопытство взяло верх: не дожидаясь созревания, срезали мы стебли, пробовали на вкус. Потом скручивали стебель, подставляли корец- кружку из бронзы, их в нашем краю было много - стекал в неё густой сахарный сироп. Блаженство!

Среди бескрайних пшеничных полей есть маленький островок -усадьба зерносовхоза - оставил и я здесь свой автограф, в подарок потомкам. Оставил в Кулан-Утпесе молодую смену, пусть прошибёт их горячий пот - без этого не узнаешь радости, без этого не станешь своим в бригаде.

Первым на пути в Караганду лежит совхоз «Шахтёр» и тут делаю остановку. Всё знакомо, ко всему приложил я руку. Каждого знаю в лицо. У Ковалёвых, к кому первым зашёл, обедают, вся семья за столом. Говорю, что хочу попрощаться, получил вольную.

- Да ты у нас, Ваня, передовик, всегда впереди всех! - тискает меня Станислав и улыбается широкой, подчёркнуто дружеской улыбкой, какие бывают у звёзд экрана. - Мария, конец работе, готовь еду на всю бригаду. Проводим Ивана Ивановича достойно.

Проводы организовали в доме начальника участка Петра Штро, там просторнее. Друзьям не терпелось узнать подробности. Попросили показать справку, она пошла по рукам - каждый хотел убедиться, что есть правда на земле и что за неё надо бороться. Прощаясь, не знал, что кое с кем судьба мне подарит ещё не одну встречу. В Пятигорске, где жил и работал, встретил бывшего зэка Володьку, с ним вместе тянули лямку в Камышлаге, стали дружить семьями. Пётр и Регина Штро отдыхали в одном из санаториев города-курорта, принимал чету немцев вместе с Володей. Пётр Никодимович не раз потом был гостем нашей семьи. От него и узнал, что после моего отъезда начался массовый исход ссыльных, ни за какие деньги не пожелали люди остаться целинниками.

В Караганде отыскал на стройке Юрия Карловича Баумана, договорились встретиться вечером у него дома. Отнёс в контору заявление на увольнение, не указав причины. Когда оно вместе со справкой об амнистии легло на стол начальника ВСУ Белякову, тот не стал задавать мне вопросов, молча наложил резолюцию и, вызвав секретаря, попросил срочно оформить в отделе кадров. Стал расспрашивать, как идут дела в Кулан-Утпесе, в чём стройка нуждается.

- В людях, - ответил коротко и в каком-то внутреннем затруднении добавил, - работать некому.

- Значит, не выдержал героический комсомол... А должны были с ними многое сделать. Не вышло, - сказал устало Беляков, как о деле, которое давно нужно было сделать, а оно всё тянулось, не завершалось и вот чем кончилось.

- Целина - совсем не место для подвигов. Быть может, самая тяжёлая работа. И самая горькая из всего, что только может быть.

Принесли мою трудовую книжку, я прочитал, какую запись сделали: «1954.Х.30. Зачислен плотником по четвёртому разряду. 1956.VII.24. Уволен по собственному желанию». В бухгалтерии выдали мне зарплату и отпускные. Я вернул спецодежду и полностью рассчитался со стройуправлением, а они со мной. Прощай, целина! Прощай, несвобода! До свидания, Мария, первая в моей жизни женщина! В её доме я опьянел от тепла, от выпитой стопки вина, от близости с женщиной.

В комендатуре вручил справку об амнистии, лейтенант сделал пометку в журнале напротив моей фамилии и небрежно бросил:

В дальнейшем можете не приезжать.

Да уж, избави Бог!

Я сел в поезд и через Москву укатил в Несяту, крошечную станцию, затерянную в глухих белорусских лесах. Там мой дом, там ждут меня с января сорок четвёртого. Хочется отдыха, тишины, покоя, приятных голосов. И никакой громкой музыки - зачем шум?

Глава четырнадцатая

МНОГО ЗВАННЫХ, ДА МАЛО ИЗБРАННЫХ

Семь дней заняла дорога до Москвы. 2 августа сошёл на платформу Казанского вокзала, доехал на метро до Белорусского, сдал на хранение чемодан - и в город! В запасе всего один день, а так хочется везде побывать, многое увидеть. С Красной площади отправляюсь на ВДНХ. Захватывающее зрелище, горжусь за свою страну, за талантливый наш народ. Не обошёл и белорусский павильон. Снимаю в гостинице «Колос» номер - никто теперь не страшен мне, страшное позади!

Скорый поезд домчал меня до Несяты. Четыре часа по полудню, через час я дома! Меня не ждут. Встреча в этот раз прошла спокойно, только мама всхлипнула, не сдержала слезу:

- Всякое передумала, когда в Новогодье отправила тебя в Москву. Плохие мысли роились в голове, снились кошмары, и сердце колотилось так, будто хотело выскочить, и до тех пор, пока не получила от тебя весточку из Караганды.

- Сейчас-то как, радоваться нам, али нет? - торопит меня с рассказом отец.

- Освобождён по амнистии, вот справка. Но дело моё в Военном трибунале в Минске. Считаю амнистию для себя несвободой, потому и затребовал пересмотр.

Рассказал отцу, матери о своих походах в Генеральную прокуратуру и в Военную прокуратуру. Сказал, что есть добрые люди на земле, полковник Милентьев - из их числа

В субботу в родительском доме собрались всей семьёй: из Минска приехал брат Арсень с сестрой Надеждой, средняя сестра Ольга пешком пришла из соседней деревни, она там замужем, в центре внимания - младшенькая Машенька. Жаль, не было Виктора, живёт он в Вильнюсе, и о моём возвращении не знал. Ну вот, кажется, и кончились мои беды, подвёл Господь черту всем мытарствам и унижениям. По какой дорожке покатится теперь жизнь моя - не знаю, об этом говорил с братом и сестрами, по сути, отвечая на свой и их вопросы.

Побывать на родине, в кругу братьев и сестёр, повидать друзей детства - кто не мечтает? Но всё же главный магнит - это отец и мать - Иван Карпович и Мария Якимовна. О судьбе отца уже рассказывал на страницах этой книги. Пришёл черёд и о маме замолвить словечко. Родилась она на хуторе Уболотье, была четвёртой из восьми детей крестьян Ефимии и Якима (и по фамилии Якимовец). Прокормить такую семью своим трудом невозможно, и когда маме исполнилось девять лет, отдали её в услужение в чужую, зажиточную семью. В школу она не ходила, но сполна познала премудрости крестьянской жизни. С детства научилась сеять и убирать урожай. С серпом в жниво шла впереди всех, ходила на луга с косой, ловко укладывала сено в стога, убирала и мяла лён, а затем пряла, сновала красна и ткала полотно, красивые покрывала и полотенца. Вся жизнь, что называется, в поте прошла.

Мама помнит, как забирали мужчин на войну с Японией, как многие вернулись инвалидами. Помнит и Первую мировую, вычистившую словно под метлу взрослых мужчин из деревень. Революция и гражданская война запомнились тем, что в родные места приходили немцы и поляки. А когда уже казалось, что жизнь пошла на лад, грянула Вторая мировая война, которая отняла у мамы обоих братьев.

Свои сто лет мама прожила в постоянной заботе о завтрашнем дне. Марию Якимовну везде уважали: и на торфяном заводе, и на маслозаводе, и в совхозе, где она пятнадцать лет проработала свинаркой. До 65 лет не знала отпусков, и не было у неё ни выходных, ни праздников - работала если не на производстве, то дома. К врачам обращалась редко, за свою долгую жизнь не имела ни одного больничного листа, недуги обходили её стороной, даже грипп не брал. И в дни немецкой оккупации, когда вся наша семья переболела тифом, болезнь её пощадила. В конце жизни пришла в районную поликлинику с жалобой, что вечером плохо видит, не может смотреть телевизор. Спросили: «А сколько вам лет?» - «Девяносто семь» - «О, доживи мы до ваших годков, вообще ничего видеть не будем». Когда на столетний юби-

лей к ней в дом нагрянули журналисты, мама на вопросы о секрете долголетия отвечала с улыбкой: мол, корни мои крепкие - отсюда все. Корни у нас действительно на зависть. И по линии мамы, и по линии отца большинство известных прародителей прожили, не болея, долгую жизнь - не меньше 90-100 лет. В нелегком труде, в дружбе и в гармонии с удивительной природой Белоруссии. Ели всё, что Бог послал.

Семейное торжество прошло скромно, но весело. Три сына и три дочери, тринадцать внуков и семнадцать правнуков, гости из России и Литвы - никому не было тесно за семейным столом.

Рассказал маме о женщинах, с кем судьба свела меня на тернистом жизненном пути Вспомнил Катерину Лисовченко. В сорок втором оккупанты угнали её, шестнадцатилетнюю, в Неметчину, на границу с Францией. По одну сторону колючей проволоки томились французские военнопленные, по другую - советские невольники. Французов кормили сносно, к тому же они получали посылки из дома, гуманитарную помощь от государства. А русские были скотом в этом загоне. Познакомилась Катерина через «колючку» с Юзефом. Так и любовались друг другом через проволоку - Катя с одной стороны, Юзеф - с другой. Пообещал француз: «Кончится война, увезу тебя с собой».

Когда союзники распахнули ворота концлагеря, кинулся Юзеф искать возлюбленную. Нашёл в больнице - худую, еле дышащую. Молча протянула она ему хлебные карточки, которые не сожгла даже в ожидании ареста. И вот идут они, молодые, красивые по улицам Тулона - Катя в новом васильковом платьице, Юзеф во всём светлом. Смеются - впереди свадьба. Их, вернувшихся из плена, на вокзале встречали цветами, мэр города выступил с пламенной речью. Случилось всё так, как и обещал невесте Юзеф, приняла французская семья Катерину к себе. Народился у них сынок Марсель. В сорок шестом муж уехал на заработки в Алжир. «Правда, после войны мы особо не бедствовали, - вспоминает Катерина, - Франция дала пленным своим гражданам неплохое пособие».

Двадцатилетняя Катя истосковалась по дому, по маме, хотелось показать ей внука и увезти с собой во Францию. И тронулась в дорогу. С трудом добралась до Никополя, постучала в окошко родимой хаты, а в ответ услышала:

- Гэть витселя! Моя донька вмэрла! А ты - покрытка, наш род опозорила.

Приняли чужие люди. Как-то соседи донесли: «Утром тебя с мальцом заберут. Беги!» Что такое арест, Катя знала не понаслышке, в тридцать седьмом увели отца. Первым поездом добровольно уехала в ссылку в Кузбасс. Остановилась в мало кому

знакомом городке Осиннике. Когда с неё сняли клеймо «врага народа», никому, даже сыну не говорила о его французском происхождении. Вернулась в Никополь после смерти Сталина, в пятьдесят третьем, когда жизнь стала спокойнее. Марсель вырос, стал известным скульптором. Кстати, в Пятигорске это его памятник Ленину стоит. В Кисловодске, работая каменотёсом, строил дачу Брежнева, в Пятигорске реставрировал правительственную, переданную генсеком Горбачёвым. От Марселя и узнал эту печальную историю. А в украинском городе Никополе трудолюбивой Екатерине Лисовченко благодарные потомки присвоили звание почётного гражданина. Вот как судьба обернулась.

Другая история, тронувшая душу. Евгения Врублевская - праправнучка генерала, участника первой пролетарской революции, известной как Парижская коммуна. В начале тридцатых из Польши переехала в Германию, подростком вступила в тайную организацию «Красная капелла». Арестована гестапо, прошла пять тюрем, концлагерь Равенсбрюк. Далее - советские тюрьмы и концлагеря. Когда началась Вторая мировая война, ей было всего шестнадцать, а когда освободилась, шел тридцать второй год. Сравнивая фашистские и сталинские лагеря, Евгения Дмитриевна тяжело вздыхает: «Конечно, любой концлагерь - не санаторий. Но оттого, что со мной делали в гулаговских тюрьмах, содрогнётся любой человек... Я стала инвалидом на всю жизнь. У меня отняли детей, гражданство. В сорок восьмом отняли последнее - имя. Я стала заключённой Щ-270». Вместе с Евгенией Дмитриевной находилась и такой «опасный» враг народа, как 83-летняя Анна Ивановна Менделеева, жена знаменитого химика. Она умерла в лагере от дистрофии.

В моей судьбе немалую роль сыграл Яков Иванович Заяц. Замечательный человек, чуткий, неравнодушный, это он в трудный для меня момент встал на защиту. Больше того - вступил в борьбу с беззаконием. Благодаря ему мне удалось опровергнуть чудовищное обвинение в измене Родине и сбросить ненавистные оковы раба, десять лет пригибавшие к земле, а главное - смыть позорное клеймо врага народа.

Цену хлебу Яков Иванович знал, с малолетства батрачил на помещиков да купцов. Работы были разные, но больше в поле. Выходец из крестьян, неграмотных и малоземельных - таким презрительно бросали в лицо: «Деревня!» Да, они не умели читать, но своё крестьянское дело знали отлично. Преодолевая усталость, Яша по вечерам зажигал коптилку и проводил время за книжкой. Всё чаще присматривался ясноглазый паренёк к людям грамотным, учёным, завидовал им. В образовании видел своё будущее. И когда родители дали возможность учиться, па-

рил выше неба, схватывал всё на лету. В начале 1917-го обратился Яша к моему отцу, Ивану Карповичу, с просьбой выучить на портного. Пять месяцев ходил у него в подмастерьях и стал портным. А после революции служил в Красной армии. Она и определила его судьбу, с кем идти дальше, знал точно.

Уже занимая высокий партийный пост, часто бывал в нашем доме, подолгу говорил с отцом. Однажды услышал:

- В тридцать седьмом, когда арестовали правительство Белоруссии, а в измене уличили первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии Гикало, вызвали меня в Кремль и Сталин после не долгой беседы предложил мне занять пост первого секретаря. Но я заболел и до Минска не доехал, назначили другого.

Войну Яков Иванович Заяц встретил в должности первого секретаря Кличевского райкома партии. Именно он стал той искоркой, от которой разгорелось пламя партизанской борьбы на Могилёвщине. Яков Заяц сколотил первый отряд и передал его под командование полковника Игната Изоха. Именно он отдал приказ останавливать бегущие разрозненные группы бойцов и командиров Красной армии, формировать из них новые отряды и громить оккупантов.

В этот свой приезд Якова Ивановича Зайца я в Кличеве не застал, перевели его руководить крупной парторганизацией в другой город. Поездом добрался до Могилева, а оттуда автобусом до Славгорода. Спросил первого встречного, где отыскать Якова Зайца? Тот уточнил: «Это бывшего партизана, что ли? Его весь город знает» - и, не спросив, кто я такой, назвал улицу и номер дома. Издали обратил внимание на легковую машину и трёх мужчин, о чём-то спорящих, среди них узнал Зайца. Машина ушла, а он всё стоял, провожая её глазами. Подойдя ближе, поздоровался, назвал по имени отчеству.

- Откуда знаете меня, молодой человек?

- Присмотритесь и вспомните. Неужели я так изменился?

- Не Ваня ли ты, сын Ивана Карповича?

- Он самый.

- Прости, не узнал, богатым будешь. Заходи в дом, вместе пообедаем.

Когда встали из-за стола, увёл он меня в отдельную комнату, усадил рядом на диван и спросил почтительно:

- Если есть проблемы, выкладывай.

Показал ему справку об амнистии, уведомление Военного трибунала из Минска.

- А какой вы, Яков Иванович, получили тогда ответ на свой запрос в прокуратуру?

- Молчит прокуратура, много лет молчит. И на запрос штаба

партизанской бригады не отвечает. А вот совсем недавно посетил меня следователь Военного трибунала Белорусского военного округа. Выпытывал подробности о тебе. Скорее не допрос это был, а доверительная беседа: ничего не записывал, и я ни одного листа не подписывал. На мой вопрос, что нового в твоём деле, ответил: «Следствием установлено, что с Мая и до конца июня сорок четвёртого Шалай Иван Иванович находился на территории Могилёвской области. А значит, не мог служить в Германии. Этого факта достаточно, чтобы прекратить преследование и отменить приговор».

- Спасибо, Яков Иванович, за поддержку. Задерживаться у вас дольше не смею. На прощанье ответьте на мучающий меня вопрос. В Кличеве и Морговщине утверждают, что в первые дни войны маршал Кулик отступал вместе с нашими войсками. Так ли это?

- Для меня и сегодня остаётся загадкой, почему так много войск не успели своевременно уйти с учебных полигонов, оста вить места работ и были захвачены врасплох? Стремительный натиск врага позволил ему в первые два дня боевых действий захватить практически все наши склады с горючим, боеприпаса ми, различным военным имуществом. Нечем стало заправлять уцелевшие самолёты, танки, автомашины. Связь прервана. По везло Кулику - у меня тогда ещё работала «вертушка» с Могилевом, я вышел на штаб армии и первым самолетом отправил мар шала в областной центр. А вот ни за годы войны, ни после о нём ничего не слыхал.

- Расстреляли его, обвинив в паникёрстве и якобы неготовности округа к войне... Нет Сталину прощения, загубил элиту армии.

- Но ведь, согласись, при нём построены тысячи заводов, десятки тысяч школ, сотни вузов, санаториев, домов культуры и так далее...

- А раскулачивание, а репрессии тридцатых годов?

- Знаю, были и аресты, и расстрелы, многие люди безвинно пострадали. Но ведь многое в те годы было сделано, о чём почему-то забывают. Черчилль не случайно сказал о Сталине: «Он принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой». Такие бы темпы да в наше время!

- Не о том я, Яков Иванович, на костях заводы построены. Есть ли пример других государств, чтобы свой народ, не любя, в топку бросали? И не говорите, что делали это ради прогресса. А белорусскую интеллигенцию, во имя какой высокой цели перебили?

- Тут явный перегиб, Ягода, Крылов, Ежов постарались... Но перед народом-то извинились.

- Извинились? Кабы так, я живой пример тому, а кто попросил у меня прощения - Сталин, партия? А перед миллионами крестьян извинились? Уж не говорю, что Троцкий и Свердлов расказачили два с половиной миллиона казаков. Крестьяне и казаки золото на Колыме добывали, лес валили, а сеять было некому. Забыли уже о голоде тридцать третьего? А всё отчего: в поле никто не вышел, некому было. Трудолюбивых да крепких крестьян в лесах и болотах сгноили, а лодырь в поле как не выходил года ми, так и в коллективизацию не вышел. Косить нечего было - ни пшенички, ни жита, пустая земля...

- Тут Иван, нечто большее - не просто крестьян извели, уничтожили опору национальной культуры - цвет белорусского крестьянства, без которого никакой интеллигенции не подняться. Генератором национальной культуры была деревня. Не на кого теперь белорусской элите опереться в толще народной. Но те, кто сегодня правит в Кремле, согласись, уже другие люди. Ты сам рассказывал, как тебя принимали.

- Новые люди у руля власти - и снова «избранные». А кто избирал их туда, народ?

- Партия-то у нас рабоче-крестьянская. Значит, и они из толщи народной...

- Да, что-то там изменилось, вмешались какие-то силы, божественные или дьявольские, не знаю... Не посчитайте меня пессимистом, но, дай Бог, дожить моему поколению до светлого будущего Белоруссии.

- Не будем загадывать, Ваня. На всё воля Божья.

Уже сегодня друзья мне дали почитать книгу о маршале Сергее Фёдоровиче Ахромееве, в 68 лет покончившего жизнь самоубийством после неудавшегося ГКЧП. Вернее, книга не только о нём, а скорее о взаимоотношении генеральных секретарей коммунистической партии и маршалов Советского Союза. Эта тема у нас никогда не исследовалась, она была под запретом. Увы, маршалов сажали в тюрьму не только при Сталине. Горбачёв, произведший в это звание лишь одного военного (Хрущёв - девятерых, Брежнев - одиннадцать), через год посадил его в тюремную камеру. В последний путь маршала Ахромеева провожала жиденькая цепочка родных и близких. Инстинкт самосохранения, генный страх со времён тридцатых годов, когда военных стреляли, как куропаток, вынудил старых людей не покидать своих квартир. Отвечая на многочисленные острые вопросы журналистов на последней своей пресс-конференции летом 1991-го, в канун 50-летия начала Великой Отечественной войны, военный советник президента Сергей Фёдорович Ахромеев так охарактеризовал стратегическую ошибку начального периода войны:

«Если же говорить о 1941-м годе и непосредственно о предвоенных месяцах, то, действительно, одной из серьёзных - я не считаю, что главной, но, подчёркиваю, одной из серьёзных - причин неудач начала войны была грубая военно-стратегическая ошибка Сталина в оценке военно-политической обстановки в предвоенный период. Сталин не верил, что Гитлер может напасть на Советский Союз и одновременно вести войну с Великобританией. То есть вести войну на два фронта. Но Сталин не был военным человеком, он был руководителем государства. Причём руководителем диктаторского типа, который считал, что он умнее всех, дальше всех видит. А поскольку методы управления у него были диктаторские, не демократичные, то возражать ему никто не смел. Вы спросите: а куда смотрели военные? Те же Тимошенко, Жуков, другие военачальники. Неужели они, высочайшие профессионалы, не обращали внимания Сталина на грозящую опасность? Обращали. Стало быть, он не слушал своих военных советников? Слушал. Но разрешил проводить только часть подготовительных мероприятий, притом самую минимальную. А на основную часть - развёртывание вооружённых сил - санкции не давал. Потому произошло то, что должно было произойти: Германия, которая начала готовиться к войне с Советским Союзом с лета сорокового года, справилась с этой задачей в течение двенадцати месяцев».

Какие же выводы напрашиваются? Маршал Ахромеев разделил их на военные и политические: «Политический вывод - диктаторский метод управления, примат единоличной власти неизбежно приводит к тяжёлым просчётам, к огромной трагедии для государства и народа. Второй вывод, военный - необходимость иметь талантливые кадры военачальников. Сорок первый год показал, что полководцы гражданской войны не годились для новых сражений. Старые маршалы - Ворошилов, Будённый, Кулик и другие оказались беспомощными в непривычных условиях, не выиграли ни одной битвы. В сражениях Великой Отечественной сформировалась новая плеяда командных кадров».

Но тогда, в конце пятидесятых, уважаемый мною Яков Иванович Заяц, не мог дать мне ответы на мучившие меня вопросы.

В конце августа приехал в Минск. Красивый и чистый многолюдный, но не суетливый город. Люди в большинстве своём приветливые, то и дело слышу «кали ласка» - пожалуйста. На рынке поразило традиционное обилие лесных ягод и грибов. Вспомнил, как в детстве носил в райцентр грибы на продажу, а на вырученные деньги покупал книги, обувь.

На вокзале обратился к военному коменданту с просьбой дать

адрес Военного трибунала. Вместо ответа услышал: «Зачем тебе адрес?» Протянул уведомление, прочитал он его и направил на улицу Горького. Здание охраняет часовой, предъявляю паспорт и прохожу к дежурному офицеру. Минут через двадцать майор уводит меня в свой кабинет, представляется. Торопливо подаю уведомление, он на моих глазах рвёт его и швыряет в урну:

- Оно вам больше не понадобится!

От мгновенного внутреннего напряжения заныло в груди.

- Зачитаю вам решение Военного трибунала Белорусского военного округа от седьмого августа 1956 года. Суд рассмотрел протест военного прокурора округа и вынес определение: «При говор Военного трибунала от 24 декабря 1946 года в отношении Шалая Ивана Ивановича отменить и дело за отсутствием состава преступления прекратить».

- Но прошло столько дней, а я в неведении. Мать, отец ночами не спят...

- Бумаги ушли в Караганду, видать, в дороге разминулись. Могу выдать справку.

И выдал. День 28 августа 1956 года стал для меня святым днём - я обрёл свободу, стал полноправным гражданином своей страны.

А для чего справка нужна? Вспомнилась байка времён эпохи Сталина-Берия. Встречаются на улице два приятеля, один спрашивает другого?

- Что невесел, голову повесил?

- Отчего ж мне весёлому быть? Ходят слухи, что слонов будут кастрировать.

- Тебе-то что, ты же не слон.

- То-то и оно. Кастрируют, а потом доказывай, что не слон. Примерно тоже произошло со мной. Жил я тихо-мирно в своей деревне, переносил, как и все, тяготы немецкой оккупации. Но по ложному доносу арестован и предан суду. В приговор слуги народа записали, что не жил я в Белоруссии, а служил в немецкой армии ездовым. Меня кастрировали, как того слона, а потом десять лет ходил и доказывал, что не слон. Но в жизни и не такое бывает. Говорят, например, что на вербе груши растут.

Десять лет не имел я трудового отпуска. Получив свободу, устраиваться на работу не спешил. Времени много, захотелось поехать на Северный Кавказ. В том, Богом обласканном крае, никогда не был. Родные мамины сестры - Пелагея и Ульяна - жили под Кисловодском в ауле Джага. К ним и отправился. Неповторима и прекрасна природа Кавказских Минеральных Вод. Ехал и любовался дивной картиной снеговых гор. Эльбрус, Бештау - самые высокие горные цепи России. И нет другого такого

региона, где на такой небольшой площади проживало бы столь много разных по языку народов, с нелёгкой судьбой и запутанной в веках историей. Путь от Кисловодска лежал мимо Кольцо-горы Вспомнился Лермонтов, его Печорин, дуэль... Запали в душу эти места.

Приняли меня хорошо, после расспросов показали аул. Бросил взгляд на клубную афишу: приглашают посмотреть кинокартину «Весёлые ребята». Вечером отправился на сеанс. Когда покупал билет, обратил внимание на чернявую дивчину, и словно током ударило: она. Старался держаться рядом и в зале сел рядышком с ней. Картина весёлая, много музыки и, главное, отличные артисты - Утёсов, Орлова! Смеялся до коликов в животе, она тоже бурно реагировала. С хорошим настроением покидал клуб, отыскал её глазами и пошёл вслед. По дороге познакомились, договорились в следующий раз отправиться в клуб вместе. С каждым днём она как магнит всё больше притягивала меня к себе. Кончилось тем, что тётки мои заслали в дом Гальцевых сватов.

- Говорят, в доме вашем телушка есть на продажу? - начал издалёка дядя Моисей.

- За товаром пришли? Проходите, может, и сторгуемся! - сыплет бисером хозяйка Екатерина Моисеевна.

Каждая из сторон свой товар хвалит. Сваты на стол каравай хлеба выставили. Мать зовёт дочь:

- Поди сюда, Рая! Если кавалер нравится, разрежь хлеб, - сказала с едва удерживаемой дрожью напряжённого голоса.

Сердце мое сдвоило удары, я следил за руками невесты. Не промолвив и словечка, девушка берёт нож, и кроит пахучую буханку на две половины. Ее округлое мягкое лицо розовеет, но глаза смотрят прямо и твёрдо. С молчаливой благодарностью ласкаю Раю взглядом. Я примеривал себя уже к новой, семейной жизни Мать предлагает каждому отрезать по ломтю. На столе появляется бутылка водки, дядя навеселе:

- По такому случаю полагается закрепить согласие чарочкой. С той поры без малого полвека прошло, прожили мы с Раей душа в душу, как говорят, в любви и согласии. Сына и дочь вырастили, их жизнь переплавилась в другую - во внуков, о них и заботимся

Глава пятнадцатая

У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

Никто из вышедших на свободу не может утверждать, что его не арестуют во второй раз, и если не убили в первый, убьют во второй. Тебя увозят из дома, рвутся установленные связи. Ты один-одинёшенек, ты - никто. Только тот может тебя понять, кто хлебал из одной чашки. Правда, вкус моря можно узнать и от одного хлебка. Принудительная система исправления была введена в первые дни революции. Будущую карательную систему хорошо обдумал Владимир Ильич. В феврале 1918-го председатель СНК Ленин потребовал увеличить число мест заключения и усилить уголовные репрессии. По подсчёту профессора статистики И.А. Курганова, от 1917-го до 1959-го только от террористического уничтожения, подавления, голода, повышенной смертности в лагерях оно обошлось стране в 55 миллионов. Концентрационные лагеря были созданы сразу же после первого залпа «Авроры». Не прошло и месяца после октябрьского переворота, как Ленин потребовал введения драконовских мер по наведению дисциплины. Скоро красный террор принял катастрофический характер.

Александр Солженицын в своём опыте художественного исследования «Архипелаг ГУЛАГ» пишет: «...для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы - для испугу. Стало быть, политически они себя оправдали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою - несчётному числу лагерных офицеров: они давали им военную службу в безопасном тылу; спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревалась тут тьма надзирателей и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время, как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг - гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они, как морской язвы.

...Не число реальных «преступников» (или даже «сомнительных лиц») определило деятельность судов, но - заявки хозяйственных управлений. При начале Беломора сразу сказалась нехватка соловецких зэков, и выяснилось, что три года - слишком короткий, нерентабельный срок для Пятьдесят Восьмой, что надо засуживать их на две пятилетки сразу.

В чём лагеря оказались экономически выгодными - было предсказано ещё Томасом Мором, прадедушкой социализма, в его «Утопии». Для работ унизительных и особо, которых никто не захочет делать при социализме, - вот для чего пришёлся труд зэ-

Ков. Для работ в отдалённых диких местностях, где много лет можно будет не строить жилья, школ, больниц и магазинов. Для работы кайлом и лопатой - в расцвете двадцатого века. Для воздвижения великих строек социализма, когда к этому нет ещё экономических средств».

Горы бумаг исписаны, где авторы ложных патриотических сочинений утверждают, что якобы человека, ставшего на преступный путь, исправляют тюрьмы и лагеря, ставят на путь истинный. И название специально придумали: ИТЛ - исправительно-трудовые лагеря. Но много ли тех осуждённых за злоумышленные преступления - убийство, грабёж, изнасилование - после возвращения домой стали законопослушными гражданами? Лагерь для таких - благодатная почва и возможность вершить новые преступные деяния. Даже если, выйдя на свободу, снова они не попадают в зону, это не говорит о том, что преступник исправился. Ему страшно очутиться в застенках ГУЛАГа, лишиться свободы, и это заставляет его затаиться, лечь «на дно». И никакого раскаяния, жалости к жертве! Не задумываясь, совершит новое преступление, если будет уверен, что его не раскроют.

Мне думается, многое зависит от воспитания. Сам не раз был свидетелем тому, как за колючей проволокой оказывались люди невинные, добропорядочные, благородные. Таких не сломить, и пройдя ИТЛ, они и дальше жили по совести. А главное, не было у них той окостенелой убеждённой жестокости, которую ох как трудно ломать. А ведь ГУЛАГ мог их смять, ИТЛ ведь не лечит, а калечит. Чем больше моих соотечественников пройдёт через лагеря и тюрьмы, тем криминальнее будет страна. И сегодня стучат в висках слова начальника Потсдамской контрразведки Кузубова, брошенные мне в ярости: «Думаешь, товарищ Сталин зря меня кормит двадцать лет? Знай, органы НКВД даром хлеба не едят» И такие как Кузубов, будут верно служить хозяину, тому, кто кормит и поит его. Если до тюрьмы я слепо и безраздельно верил Сталину, то, побывав в шкуре врага народа, понял, что все беды идут от него и его слуг, купленных за горбушку хлеба. Продлись жизнь Палача народов дольше, миллионы заключённых никогда бы не ступили на порог родного дома.

Мой земляк, белорусский крестьянин Иван Солоневич в своём социально-философском труде «Народная Монархия» с горечью замечает «Мы, обманутое поколение, росли в том убеждении, что у нас на Руси плохо всё. Нам, обманутому поколению, учителя в гимназиях, профессора в университетах, публицисты в газетах и всякие другие сеятели во всяких других местах тыкали в нос по преимуществу Англию: к концу XIX века обезьянья мода несколько переменилась: уже не французской, а английской ко-

роне стала принадлежать русская интеллигентская душа. И русской интеллигентской душе тыкали в нос английский Habeas corpus act (закон о неприкосновенности личности, обязывающий судебные власти или выдать арестованного по требованию его родственников, или получить санкцию суда на возбуждение судебного преследования, принят английским парламентом в 1672 году), совершенно забывая упомянуть о том, что в варварской Руси «габеас корпус акт» был введён на сто двадцать лет раньше английского. По «Судебнику» 1550 года администрация не имела права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления - старосте и целовальнику, иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и взыскать с представителя администрации соответствующую пеню «за бесчестье». Но гарантии личной и имущественной безопасности не ограничивались «габеас корпус актом». Иван Лукьянович Солоневич покинул Россию, так как не мог жить, скрывая свои убеждения и не имея возможности работать на ту Россию, о которой мечтал. Советская Россия и фашистская Германия, при всей враждебности друг другу, представлялись ему тоталитарными государствами. Но Солоневич никому не нужен был ни в Европе, ни в США. Сильная и могущественная Россия Западу не нужна, а Солоневич боролся именно за такую Россию, принимая коммунистический период правления за страшный, но временный период её жизни.

Сегодня отменён пресловутый сталинский приказ № 270, с бывших узников немецких концлагерей снято клеймо «враг народа», советские пленные приравнены к участникам Великой Отечественной войны. Восторжествовала Божья справедливость. Я не только реабилитирован, мне даже назвали имена палачей. Военный трибунал Белорусского военного округа в ходе расследования обстоятельств и причин моего ареста установил виновников произвола - начальника Потсдамской контрразведки СМЕРШ подполковника Кузубова, его подручных, уверенных в себе людей в фуражках с синей окантовкой капитана Орлова и старшего лейтенанта Белогурова. Они с самого начала знали, что ни в чём я не виновен, но в силу своей безнаказанности целенаправленно и цинично составили ложное обвинение. Понять, как тяжело было мне прожить все эти годы, может тот, кто сам прошёл через сталинские круги ада.

Свою книгу я написал только после прочтения многотомного труда А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». До него казалось, что эта тема неподъёмна - всё уничтожено, спрятано в недра сталинской эпохи. Статистики - никакой. Читая Солженицына, я пережил и свой тяжёлый крестный путь. Всё описанное лауреа-

том Нобелевской премии, настолько знакомо, что, кажется (больше нечего и добавить - ведь я шел той же дорогой, что и он, дышал в затылок ему, ступал след в след. Но, кроме сталинских лагерей, я познал и немецкие и скажу, что хрен редьки не слаще. За свои злодеяния фашисты осуждены Международным трибуналом, многие кончили жизнь, на виселице, расстреляны. Тогда набатом на весь мир прогремел призыв: «Это не должно повториться! Люди, будьте бдительны!»

Маршал Георгий Константинович Жуков, выступая на пленуме ЦК КПСС в июне 1957 года, сказал о Маленкове, Кагановиче, Молотове так:

- Мы, товарищи, и наш народ носили их в своём сердце как знамя, верили в их чистоту, объективность, а на самом деле вы видите, насколько это «чистые» люди. Если бы только народ знал, что у них с пальцев каплет невинная кровь, то он встречал бы их не аплодисментами, а камнями.

Вот уж верно сказано! Но коммунисты позаботились о благополучии палачей, хотя на их счету не меньше кровавых злодеяний, чем у фашистов. В массе своей они так и оказались безнаказанными. И сегодня, сбиваясь в стаи, выходят на площади городов и сёл с портретами вождя-диктатора, готовые вцепиться в глотку всякому, кто встанет на их пути. Но человечество, сделав ещё один жизненный виток, уже не позволит окрасить кровью нашу с вами свободу. Могилы, скрывшие под слоем земли невинные жертвы сталинизма, поросли травой - от Берлина до Колымы. После шквальных перестроечных дискуссий о роли культа личности в истории сталинская тема ушла в тень общественного внимания. Каждый сам за себя решает, как относиться к Сталину - считать его общенациональным гением и вождём или убийцей и злодеем мирового масштаба. Казалось, революционные процессы двадцатого века в России завершились, но, как известно, после революции неизбежно наступает реставрация. Вопрос только в том, где проведена последняя черта отступления? И я обращаюсь к современникам: «Будьте бдительны! Не дайте моральную реабилитацию политикам, которые совершили чудовищные преступления против собственного народа! Не молчите! Сталинизм, как гадюка, живуч!» Это моё последнее к вам слово.

P.S. Документы, на основании которых описаны события в этой книге, хранятся по адресу: Республика Беларусь, Могилёв, управление КГБ по Могилёвской области. Архив уголовного дела № 2519-СН.