РАССКАЗЫ БАБУШКИ НАТАШИ

Сегодня вы возьмете в руки книгу, автором которой является истинно русская женщина, ибо вместе со всей страной испытала она не одно потрясение, сохранив при этом в себе черты характера лучших граждан нашей Великой Родины. Может быть, эти потрясения и сотворили в ней неожиданное творческое прозрение. И она, уже в не слишком молодые годы, стала изредка «вспоминать на бумаге» то, что с ней когда-то происходило. Лучше всего помнилось детство, сразу заставившее ее и братьев стать взрослыми, решать многие вопросы самостоятельно. Она не забыла тот день, когда, поднявшись пораньше, чтобы ехать на дачу, услышала от мамы: «сегодня ночью арестовали вашего отца...»

Вы соприкоснетесь с этими событиями в книге «СОХРАНИТЬ В СЕРДЦЕ СВОЕМ», увидите, как с кинематографической точностью описано все, что было и последовало за арестом.

Так и пошли дни этой маленькой девочки: без отца, с мамой доктором. Когда мы встречались или разговаривали по телефону, обязательно эта уже немолодая женщина в который раз, бывало, вспомнит отца, поведает то, что я слышал уже не однажды и хорошо знаю, работая над рукописью. Вспомнит, каким он был, хотя минуло почти 67 лет с того июньского дня.

Автор этой неожиданной (и для себя самой) книги — Наталья Павловна Середина. В прошлом — инженер, москвичка, много ездившая по стране, потерявшая в годы террора и других своих близких: кто был посажен, кого «поставили к стенке». Она не говорит, чего лишилась, вырастая без отца: его советов, строгих «нет/», семейных обедов, вечеров, когда Павел Григорьевич читал детям перед сном сказки. Сразу не стало человека, который мог протянуть руку (в буквальном смысле этого слова) и повести 6 большую жизнь.

Праздники общения сменились буднями, в которых дочери «врага народа» чаще было горько, чем радостно.

И об этом ее рассказы, опубликованные первыми в книге. Я с особым удовольствием познакомился с ее воспоминаниями, выстроенными как короткие рассказы о событиях, фактах, людях и животных, птицах, экологии... Есть среди них — необычные, происшедшие в Пермском госпитале, их нельзя читать спокойно, так много в этих ярких зарисовках трагедий людей, что прошли войну и остались жить, будучи изувечены ею не только физически, но и морально. Девочке неожиданно была уготована судьбой особая роль в этом госпитале.

Пермские рассказы Н. П. Середина посвятила писателю Вениамину Каверину, в семье которого ее приветили в дни эвакуации на Урал. Много интересных, талантливых людей стали ее друзьями, товарищами. Среди них и разведчик Рудольф Абель. Жаль, в книге нет о нем ни слова. А теперь мне хочется сказать, как я познакомился с творчеством этой женщины, но вначале придется сделать неожиданное отступление.

...Около десяти лет назад президент Московской ассоциации жертв незаконных репрессий (МАЖР), объединяющей более 10 тысяч репрессированных и членов их семей из Москвы и Московской области, пригласил меня, чтобы создать и выпускать свою газету, которая бы на примерах судеб людских поведала о преступлениях, творимых в годы советской власти с гражданами СССР и других стран. Иван Семенович Ермолинский знал, что нужно людям, изломанным долгими годами сталинизма, когда обо всем происходящем можно было только думать, но не говорить. Он сам пострадал не раз: в три года остался без отца, в тринадцать без матери (была расстреляна), а затем в числе других мальчишек из маленького белорусского села его выслали под Котлас. Оттуда удалось бежать, устроился на телеграф, откуда по комсомольской путевке поступил в летное училище. Но после сдачи экзаменов юноша был арестован. Тамбовская тюрьма, Лубянка, Бутырка. Осужденный на десять лет строгого режима, он оказывается в лагере НКВД на Дальнем Востоке. В 1944 году сумел добиться, чтобы его послали защищать Родину, хотя на фронте был в штрафном батальоне.

Через два года после Победы вновь арестован — досиживать отмеренный ему «тройкой» срок. И лишь вмешательство маршалов Василевского и Мерецкова освобождает его из лагеря, воину возвращают награды и свободу. Вот такой человек стал во главе МАЖР, сумев объединить вокруг себя многих достойных людей, в том числе и членов правления ассоциации. Это были И. Д. Федотова, А. С. Белоусов, П. Д. Танан, С. А. Ойсгольт, Л. А. Федорец, Г. Н. Больц, Б. А. Дробышевский, А. С. Урсатьев, А. А. Замчий, Ю. Н. Рейман, А. А. Кунаков.

Когда создавали свою газету, долго не могли найти название, и лишь в беседе с техническим секретарем ассоциации Л. М. Дондуковым услышал я сочетание, не столь привычное вначале: «Эхо ГУЛага». Оказалось, это то самое название, которое вскоре утвердили на правлении.

Недостатка в авторах не было. В связи с тем, что незадолго до этого я выпускал газету «58-я» Всесоюзной ассоциации жертв политических репрессий, многие присылали свои воспоминания из разных регионов на Петровку, 26, где находилось правление Московской ассоциации. И где все было иначе, чем во Всесоюзной ассоциации. И сам президент, далекий от комчванства; высокий, стройный, доброжелательный даже после стольких лет испытаний. Не подминающий под себя тех, кто рядом. Человек, чья биография, в отличие от других, не была придумана. Отрадно было общаться с И. С. Ермолинским, работать, встречаться с самыми разными людьми со всего Союза. Ермолинский поверил мне сразу, как и многим, и не занимался мелочной опекой. Жаль, что после того, как его сердце не выдержало клеветы и подлой борьбы за власть в МАЖР, многое здесь стало меняться к худшему.

Вот тогда, в первые месяцы становления «Эха ГУЛага», предложила мне однажды А. Н. Тонникова, сотрудник МАЖР, рассказы своей знакомой Н. П. Серединой. Тоже члена ассоциации. Начал я эти заметки периодически публиковать в газете. А вскоре познакомился с автором. Ее отличали тонкая наблюдательность, хорошая память и верное слово, что несомненно определит успех этой небольшой книжки. Сегодня есть публичная возможность

заметить, что книга документальна, ибо в ней все герои названы поименно. Здесь показана жизненная позиция автора, прошедшего по трудным ступеням бытия к осознанию своего места на земле.

Хорошо, что книга «СОХРАНИТЬ В СЕРДЦЕ СВОЕМ», написанная бабушкой Наташей, скоро придет к своим читателям. А их у нее много уже сейчас. К сожалению, сюда не вошли письма отца домой, посылаемые им с 1934 по 1952 год.

Георгий Белых, и. о. вице-президента Московской ассоциации жертв незаконных репрессий (1994 8.), член Союза журналистов России.

САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

Это случилось 11 июня 1933 года. Мы с братом Павликом (ему было шесть, а мне восемь лет) накануне рано легли спать — назавтра предстоял переезд на дачу. В кухне находился большой кованый сундук, наполненный чистым, белым, накрахмаленным бельем и необходимыми продуктами, но ему, как и нам, так и не суждено было оказаться за городом. Поздно вечером за отцом пришли с Лубянки. Понятым позвали дядю Артема. Обыск оказался недолгим: нас даже не разбудили.

Мы жили тогда в двух комнатах трехкомнатной квартиры в Хохловском переулке Москвы, так называемом доме «химиков». Из того ценного, что было в квартире, взяли при обыске только мамину золотую медаль за окончание гимназии. Дома остались и папин паспорт, и охотничье ружье. Отец лишь взглянул на нас, но прощаться не стал.

Воскресенье, 12 июня 1933 года, стало самым страшным днем в нашей жизни. Утром мы с братом поднялись рано и вышли в коридор. Там, в дверях ванной, увидели маму. Она стирала белое, чистое, накрахмаленное белье. При нас вошла в кухню, взяла из сундука новую порцию чистого белья и стала тереть его на стиральной доске. В недоумении я спросила: «Мама! Что ты делаешь?» Она ответила: «Сегодня ночью арестовали вашего отца». По виду мама казалась спокойной, но была очень бледной. Все рухнуло...

С того дня начались бесконечные мамины хождения на Лубянку. В первый свой приход она сказала следователю: «Арестуйте и меня. Я не могла жить с мужем 18 лет, иметь от него троих детей и не знать, что он враг народа». На это следователь ей ответил: «К делу мужа вы не имеете никакого отношения».

Отец долго не подписывал обвинения, но инженер Берсен сказал маме при встрече: «Напишите мужу, чтобы он подписал бумаги, а то пострадаете и вы, и дети». Отец подписал бумаги и «признал свою вину».

(Из газеты «Эхо ГУЛага» № 3, июль 1993 г.)

ОТ НАС ОТВЕРНУЛИСЬ ВСЕ

Лето 1933 года внесло серьезные изменения в нашу жизнь — мы сразу стали изгоями. Папу арестовали первым из нашего дома, и тотчас же ко всей нашей семье резко переменилось отношение: с мамой перестали здороваться, а с нами, детьми, — играть. Только стоило кому-нибудь из соседских детей подойти к нам близко, как из окон и балконов слышалось: «Юля, Инна, Сережа, Боря — домой!» Сейчас трудно в это поверить, но все происходило именно так. Старшего брата исключили из школы, и он пошел учиться в ФЗУ при заводе «Шарикоподшипник». От нас отвернулись все.

Однажды я осмелилась подойти к детской площадке с песком, и сразу же мне в лицо моя же подруга бросила лопатку песка. Я потеряла зрение. Каким это оказалось горем для мамы.

К счастью, в Колпачном переулке жил и работал знаменитый глазник — профессор Снегирев. Это был очень дорогой врач, но мама все-таки при полном отсутствии средств повела меня к нему. Уже на первом приеме мама разговаривала с ним, как с равным, она работала тогда врачом-терапевтом, и даже пыталась поставить диагноз. Я раза три-четыре приходила к нему на прием, после чего снова стала видеть.

Когда мы с мамой появились у него в последний раз, она спросила профессора: «Сколько я Вам должна?» Ответ последовал сразу: «Я со своих коллег денег не беру!» Разве можно забыть такое даже через шестьдесят лет.

Мы считали это время трудным для себя, но пришел 1937 год, и мы почувствовали, нам еще повезло — арестовали только отца.

В дальнейшем в нашем доме арестовали сначала отцов, потом матерей, а затем и старших детей. Многие семьи репрессированных были выселены, а их квартиры заняты семьями новых специалистов. Роль понятого при арестах исполнял долгие годы дворник, дядя Артем. Пока не умер.

(Из газеты «Эхо ГУЛага» № 3, июль 1993 г.)

«ПАПА, ВОЗЬМИ МЕНЯ С СОБОЙ!»

Приговор «тройки» признал моего отца — Середина Павла Григорьевича — виновным по статье 58-й, пункты 2, 6,10 (участие в контрреволюционной организации, агитации против Советской власти, шпионаже и т. п.) Срок — 8 лет. Шел ноябрь 1933 года.

Вскоре отец написал маме, что его ссылают на Север, попросил сдать в Торгсин золотые вещи, купить ему и ленинградскому коллеге (ректору или проректору Ленинградского университета, не помню точно) теплые вещи. Коллега отца был арестован летом в Москве, в жару, и не смог об этом сообщить жене.

Мама оторвала браслет от золотых часов «Лонжин», подаренных ей отцом в день моего рождения, взяла оклад с бабушкиной иконы с изображением Христа и сдала все в Торгсин. На полученные деньги она купила два черных полушубка, меховые шапки-ушанки, меховые черные варежки, валенки с калошами. В общем, все самое необходимое для жизни на Севере.

Нашей семье разрешили последнее свидание в Бутырках. Все вещи мы упаковали в мешки, уложили на санки, на них съехали по Хохловскому переулку на площадь Ногина и на трамвае добрались до Бутырской тюрьмы,

В тюрьме, с другой стороны застекленного коридора, за решеткой, мы увидели отца (по коридору взад-вперед ходил вооруженный охранник). Народу среди провожающих было очень много. Они все одновременно что-то говорили и кричали своим родным, уже осужденным, стоящим за перегородкой.

Брату исполнилось семь лет, мама взяла его на руки, чтобы он увидел своего отца. И вдруг общий шум прорезал звонкий детский голос: «Папа! Возьми меня с собой!» И брат протянул к отцу руки. Только тут отец дрогнул, голос его не слушался, когда он прощался с нами: «Когда-нибудь вы узнаете, что я ни в чем не виноват».

Из писем отца знаю, он всю жизнь помнил слова своего младшего сына, услышанные в Бутырке.

Летом к нам приехала жена ленинградского коллеги отца, поблагодарить маму за теплую одежду, купленную ее мужу. Она вошла в квартиру, огляделась и спросила: «За что же

арестовали Вашего мужа?» Женщина была удивлена скромной обстановкой нашей квартиры.

А для отца начались восемнадцатилетние мытарства по лагерям ГУЛага, начиная от Медвежьегорска (лесоповал), строительства Туломской ГЭС, работы на Колымском тракте, Магадана до медных рудников в г. Спасске.

МАМА ЕДЕТ НА ЛЕСОПОВАЛ

Вероятно, мама, как врач, обладала даром убеждения: она первой из жен политических узников появилась на лесоповале у Медвежьей горы, в Карелии. Помню ее рассказ об этом.

Шло лето 1934 года. «Политических» тогда еще размещали отдельно от уголовников, жили они в бревенчатом бараке, где вдоль стен тянулись двухъярусные нары и стоял длинный стол со скамейками с двух сторон.

Маму встретили тепло, но сдержанно. Отделили им с папой уголок, завесив его одеялами. Ее удивил вид обитателей барака: неряшливо одеты, не бриты, все с потухшими глазами и застывшим в них вопросом: «За что?»

Когда на следующий день все ушли на работу, мама примялась за дело: очистила осколком стекла стол и скамейки, а песком — миски и кружки, вымыла полы и небольшие окошки. Разорвала свою ночную рубашку, сшила из нее занавески на окна. Закончила тем, что поставила на стол букет белого пахучего багульника (ботаники называют его рододендроном).

Эффект от проделанной работы оказался поразительным: потеплели лица без вины виноватых, они окружили маму заботой и вниманием, стали целовать руку Клавдии Григорьевне. А мама перестирала и перештопала их одежду; все время поддерживала уют в этом забытом Богом бараке.

С тех пор, до 1937 года, она дважды в год навещала отца, но уже в лагере, на Кольском полуострове, где строилась Туломская ГЭС. Дважды, в 1935—1936 гг., побывали там и мы с младшим братом. Старший, Борис, только один раз за этот период был у отца, когда мама получила разрешение на свидание с отцом для всей семьи.

«МЕРА НАКАЗАНИЯ»

Мы ехали на Кольский полуостров к отцу, который отбывал восьмилетний срок заключения на строительстве Туломской ГЭС. Разрешение на наш приезд он заработал ударным трудом, и семья Серединых стала первой, получившей право на свидание с отцом и мужем.

Отец, химик по образованию, работал начальником земельно-скальных работ и находился на положении вольнонаемного. К нашему приезду ему выделили домик на холме, состоящий из двух маленьких комнат и кухни. Дали охрану и дневального, тот должен был помогать маме в тяжелой работе: носить воду, колоть дрова, топить печь. Звали его Терзикьян, он имел большой срок за контрабанду и убийство.

Перед домом — небольшой палисадник, где цвели махровые левкои, посаженные папой. Солнце светило круглые сутки, и цветы здесь были чудо как хороши.

Отец встретил нас семгой во всех видах: она была малосольной, из нее варили уху и жарили. После московской полуголодной жизни мы никак не могли привыкнуть к такому «изобилию».

Когда мы с братом (мне исполнилось десять лет, а Павлику — восемь) освоились в новой жизни, то стали все дальше удаляться от нашего дома. Недалеко от него, под холмом, обнаружили мы барак, в котором жили уголовники. Все участвующие в строительстве ГЭС делились на вольнонаемных, политических и уголовников. Жители барака сразу заметили нас и стали оказывать детям разные знаки внимания: угощали морошкой и черникой, сплели мне цепочку из конского волоса, а брату сделали самокат и настил из досок, на котором он спускался с холма прямо к бараку. Наконец, мы решились зайти в барак.

Вдоль стен в несколько рядов находились нары, а посредине стоял деревянный стол со скамейками. Нас всегда встречали радостно, расспрашивали о жизни на воле. Многие имели семьи и скучали по своим детям, поэтому каждый старался оделить нас своим вниманием. Только одно отравляло наше пребывание в бараке — крепкие ругательства, которыми они пересыпали свою речь. Брат предложил их за это штрафовать. За каждое ругательство — 10 копеек. Мы завели пол-литровую банку и стали собирать в нее десятикопеечные монеты.

Все безропотно подчинились этому решению. Они стали меньше ругаться в нашем присутствии, а мы с братом даже старались зайти неожиданно, чтобы наложить штраф.

Однажды отец пришел днем пообедать и увидел на окне пол-литровую банку, более чем наполовину наполненную монетами.

— Откуда вы взяли эти деньги? — спросил он. Мы с радостью стали рассказывать ему, как в бараке наказываем тех, кто ругается. Отец совершенно неожиданно рассердился и накричал на нас. Человек он был мягкий, сдержанный, поэтому его выговор особенно нас расстроил.

— Они здесь лишены всего: семьи, детей, привычной домашней обстановки, нормального питания, у них даже нет денег на махорку, а вы забираете то немногое, что они имеют. Сейчас же отнесите деньги и отдайте их.

Мы, как побитые, пошли в барак и рассказали, какую взбучку получили от отца. Конечно, мы не знали, кому и сколько денег должны отдать, и поэтому сообща решили попросить кого-нибудь из вольнонаемных купить на эти деньги пряников. Нам принесли большой пакет, и мы разделили пряники между всеми. Так закончилась наша воспитательная работа.

(Из газеты «Эхо ГУЛага»; декабрь 1992 г.)

УРОКИ ДЕТСТВА Я НЕ ЗАБЫЛА

В годы массовых репрессий наш дом как бы расслоился: появились бедные семьи и состоятельные, где отцы еще сохранили свои высокие посты.

Один раз я пошла к своей подруге, у которой папа занимал высокую должность, и застала ее за обедом на кухне. Няня налила ей тарелку супа, поставила на стол второе. Я, чтобы не мешать, села у стены около раковины.

Юля несколько раз зачерпнула ложкой суп, а большую часть его вылила в раковину. С котлетами она поступила иначе, она просто выбросила их в окно, прямо во двор. Няни при этом не было на кухне, но что пережила я, трудно описать. Я не смогла, не успела остановить ее от этого шага, хотя очень хотела есть. Юля, довольная своей выходкой, позвала меня играть

в детскую комнату, а я под впечатлением от увиденного не получала удовольствия от игры и вскоре ушла.

В другой раз я была в гостях у трехлетнего мальчика из такой же благополучной семьи. Мы сидели на полу, на ковре и играли. Бабушка принесла ему очищенное яблоко. Он его кусал, грыз, а потом бросил на ковер. Я оглянулась на дверь — никого, тогда быстро схватила огрызок и, не жуя, проглотила его. Боялась, а вдруг кто-нибудь войдет в комнату.

Прошло свыше шестидесяти лет, но все помню с такими подробностями, словно произошло это вчера.

С тех пор первое что я делаю, когда кто-нибудь ко мне приходит, приглашаю к столу, и для меня неважно, близкий это человек или случайно зашедший по какому-нибудь делу.

Уроки детства я не забыла.

МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

В этом я смогла убедиться уже через полгода после ареста отца: на зимние каникулы нас взяли к себе дядя с тетей. Они имели сына и дочь почти нашего возраста, и нам с братом было очень хорошо у них.

Дядя, Карл Андреевич Озолин (Озолинь), латыш, обращался с нами как с собственными детьми. Он сушил на печке нашу мокрую одежду, чинил валенки, пришивал пуговицы к нашим пальто. По утрам поил чаем с белым хлебом, намазанным сливочным маслом и медом. Порядочный, добрейший и справедливый человек, он по доносу двоих почти незнакомых людей был арестован и осужден на пять лет по 58-й статье, а закончил жизнь свою в Магадане.

В справке, которую перед смертью мне передала его дочь, написано: «Причина смерти — паралич сердца». Но в ней не указано: где, когда, в какой больнице с ним это случилось. Теперь известно: такие справки выдавались на тех заключенных, которые были расстреляны. У меня на руках две такие справки на родственников, но в них написано: «приговорен к ВМН», а это означает — к высшей мере наказания, т. е. к расстрелу.

Дядя был специалистом по животноводству, и арестовали его в одном из подмосковных хозяйств. Его дело (после реабилитации Карла Андреевича) сестра прочла в областной про-

куратуре, что на Пушкинской улице. Сам свою вину, это зафиксировано в документах, он объяснил так: «Меня арестовали как иностранца, но я ни в чем не виноват».

Летние каникулы мы с братом проводили на даче, в семье моей тети Сорокиной Марии Григорьевны и дяди Сорокина Федора Ивановича. Я очень хорошо помню дядю, который приезжал на дачу, нагруженный продуктами, а мы встречали его на берегу реки, помогая принести на дачу сумки и рюкзак. Он тоже относился к нам как к своим двум дочерям, которые были старше нас.

Но счастье было недолгим, так как дядю арестовали, и по 58-й статье он отбыл в лагерях свои 17 лет. Так случилось, что больше я его не видела, но цветы на его могилу посылаю с сестрой каждое лето.

Когда в нашем доме арестовали первую группу специалистов, им на смену приехали новые: министр нефтяной промышленности — Искандеров Авак Богданович, зам. министра среднего машиностроения — Паршин Петр Иванович. Жили мы в квартире № 7, Искандеров — в № 8, а у Паршиных была 9-я квартира.

С тех пор для нас с братом началась другая жизнь. Я подружилась с Инной Паршиной, училась с ней в 335-й школе, что в Хохловском переулке, сидела за одной партой. У Паршиных я была как своя: меня несколько лет, до самой войны, брали на правительственную дачу, в однодневный правительственный дом отдыха «Сосны», в Большой театр, в Дом инженера и техника, что был расположен на улице Кирова (теперь — опять Мясницая), где проходили прекрасные концерты с лучшими артистами Москвы.

Я хорошо училась, занималась серьезно плаванием, и Петр Иванович нашу дружбу всячески поддерживал, считая, что я хорошо влияю на Инну.

В годы войны, в 1943 году, когда он вызывал в" Москву из эвакуации своих специалистов, прислал пропуска на въезд в Москву мне и моему младшему брату (мы с мамой эвакуированы были в город Пермь). Выехать мне помог из Перми мой соученик по 21-й школе Леня Каганович, о судьбе которого, к сожалению, с тех пор нигде не могу ничего узнать. Даже в обществе «Мемориал».

Я часто бывала на торжествах в семье Паршиных, куда приезжали министры разных отраслей. И до сих пор стараюсь

понять, как не боялся возить меня, дочь «врага народа», на правительственную дачу; ведь работал он непосредственно со Сталиным.

К сожалению, всех членов этой замечательной семьи уже нет, но до конца дней своих буду помнить, что все они помогли мне чувствовать себя человеком, равным всем остальным.

Младший брат Павлик с детства дружил с единственной дочерью Авака Искандерова — Тамарой. Во дворе их дразнили женихом и невестой. В дальнейшем они поженились и прожили вместе долгую, счастливую жизнь. Сейчас из семьи Искандеровых осталась одна внучка.

Трагедией закончилась поездка Искандерова в США для изучения нефтяного дела: по возвращении оттуда его обвинили в связях с американской разведкой, осудили по 58-й статье и в дальнейшем расстреляли. Место захоронения неизвестно.

Когда мы эвакуировались в Пермь и жили в семье маминой сестры Слаутиной Елизаветы Григорьевны, мне очень помогала семья писателя Вениамина Александровича Каверина. С его дочерью, Наташей, я училась в 21-й школе, сидела за одной партой, и очень много времени проводила в их семье. Когда Каверин уезжал на Северный фронт, он оставил мне свою карточку в артистическую столовую, где питались писатели и артисты из Ленинградского оперного театра им. Кирова (ныне — Мариинский театр). Подкармливала меня и супруга писателя Лидия Николаевна Тынянова — сестра писателя Юрия Тынянова, известного автора популярных в недавнем прошлом романов: «Смерть Вазир-Мухтара», «Кюхля», «Пушкин».

С родителями Наташи я поддерживала отношения до их смерти, около полувека. С дочерью, Натальей Вениаминовной, дружна и сегодня.

Так, при помощи добрых и отзывчивых людей я прожила самые трудные годы моей жизни.

ПОД КОЛЕСНИЦЕЙ ИСТОРИИ

21 августа 1935 года отец написал маме: «Неплохо выяснить у следователя т. Черюка мое положение — 2,5 года я фактически отбыл, зачетов местных — 1,5, наркомовских условно — 3, итак, я, считай, отработал — 7, попробуй и ты отвоевать 2—3, ну, тогда и дома скоро буду».

Потом, по окончании строительства Туломской ГЭС, пришла поздравительная телеграмма с сообщением о том, что отца представили к награждению орденом Ленина и он скоро будет дома. В процессе строительства станции отец был награжден знаком «Лучший из лучших ударников ББК» (Беломорско-Балтийского канала). Недолгое время отец находился на строительстве Сегежского бумкомбината. А затем — длительное молчание (после убийства Кирова заключенным вновь стали давать срок), и, наконец, мы узнаем, что он переведен на Колыму.

А вот и письмо от 31 мая 1938 года с адресом: ДВК, бухта Ногаева, палатка п/о п/я № 3, в котором он писал: «Восхищаюсь своим здоровьем (организмом) — при наличии не менее десятка всяческих болезней, перевыполняю единые Союзные нормы на 150 % при 12-часовом рабочем дне, и это на земляных работах, переворачивая иногда до 30 куб. м грунта; скажем, при выгрузке грунта из автомашин, вот тебе и болезни. Поэтому и получаю 50—60 руб. в месяц, а потому в дополнение к пайку 600—700 г хлеба покупаю еще 1200—1400 г и съедаю в сутки до 2 кг. Хватает и на махорку».

В ответ на мамино письмо с вопросами: «Кто виноват? За что? Почему?» получили мы ответ «сенькиной» почтой, на бумаге из-под махорки, конверт треугольником (брошен на этапе), без проверки цензурой, где можно было прочесть: «Рыба тухнет с головы».

В 1940 году, с земляных работ на строительстве колымского тракта (там он был даже погонщиком яков) отца неожиданно перевели на работу в Колымпроект. 18 ноября 1941 года (уже после освобождения 12 июня 1941 года по окончании срока) отца вызвали в органы (НКВД — ред.) Магадана.

Отец пишет (цитирую по его письму от 18.11.41): «Сразу заболел, и температура поднялась, но все-таки зашел в кино. Показывали «Богдана Хмельницкого». Пан Понятовский едет по шляху, а по бокам столбы, на столбах — земляки, под

земляками — костры, а они смеются — хорошо так смеются! И первая моя мысль: «Эй, землячки, нет ли там у вас свободного столбика? Видно, и мне посмеяться придется! Вот и смеюсь теперь «по-новому» пятый год!

И ни к чему твои вопросы: «За что? Почему?» Такой ход истории. И фильм исторический, моя дорогая! И без всяких «почему»? Под колесницу истории попадают не только плохие люди! На этом «крапка» (по-украински точка). И давай лучше найдем такое лекарство, чтобы вредные вопросы не возникали. Я такое нашел».

Я НЕ ОТКАЗАЛАСЬ ОТ ОТЦА

Я училась в институте. По натуре человек активный, подала заявление о вступлении в комсомол. Это было в 1945 году. В заявлении написала, что отец арестован в 1933 году, хотя семья ничего о нем не знала в годы войны.

Собрание происходило в конференц-зале института, и меня вызвали на сцену. Секретарь комсомольской организации спросил: «В заявлении Вы пишете, что ваш отец репрессирован. Вам придется публично от него отказаться». На что я ответила:

«Мне было восемь лет, когда арестовали отца. За эти годы никто не сказал нам, в чем конкретно его обвиняют. Я не судья своему отцу».

— Подумаешь, какая! — сказал секретарь. — Жена и дочь Тухачевского отказались, а она не хочет. «Не могу», — ответила я и сошла со сцены. Не помню реакцию зала, так как шла, опустив голову, ничего не видя и не слыша, вся в слезах.

Дома я спросила у соседа, Орлова Константина Ивановича, он работал корреспондентом в газете «Известия»: «В чем могли обвинить моего отца?» Он ответил: «В 1933 году могли арестовать по делу «Промпартии».

Я попросила его подробней рассказать об этом.

— Было предложено два пути восстановления и организации производства, — ответил он. — Одни предлагали все разрушить и строить заново гиганты производства, другие — рекомендовали эксплуатировать старые производства, модернизируя их, а параллельно строить новые. Видно, мнение отца, химика-производственника, отличалось от мнения высшего руководства. Такова была версия соседа, корреспондента.

— Кто проходил по этому делу из крупных ученых или производственников? — спросила я. — Профессор Рамзин, — ответил сосед, — но это было до 1933 года.

Когда мы изучали «котлы», я узнала о прямоточном котле Рамзина. «Раз о нем пишут — значит он прав», — подумалось мне.

В 1955 году в Военной прокуратуре мне сказали, что отец проходил по коллективному «делу химиков». Через год с него было снято обвинение — «за отсутствием состава преступления».

СКОЛЬКО ВЕРЕВОЧКЕ НЕ ВИТЬСЯ...

Уже после смерти Сталина, в 1954 году, я обратилась в прокуратуру — с просьбой пересмотреть дело моего отца, отбывшего два срока наказания: 8 и 10 лет. Он умер на поселении в поселке Тасеево Красноярского края, 9 февраля 1952 года.

Целый год не было ответа, и я пошла в Военную прокуратуру на улице Кирова. В приемной много народу, но скоро меня вызвали: «Середина Наталья Павловна!» Я вошла в кабинет, со мной были вежливы и на мой вопрос: «Почему так долго нет решения?» — ответили: «Вы одна из первых обратились по коллективному «делу химиков», по нему проходило очень много людей, и все дела нужно рассмотреть. Подождите, ответ будет».

Когда я вышла в приемную, меня окликнул мужчина: «Вы не дочь Павла Григорьевича?» Я ответила утвердительно. Вот что ои рассказал. «Я, инженер Лосев, был с вашим папой на медных рудниках в городе Спасске в Казахстане. В шахте он не работал, так как часто болел, а шил спецодежду: робы и варежки. Ему повезло, в медчасти работал его земляк, и он поддерживал Вашего отца — давая ему лекарство и периодически укладывая его в медчасть».

Папа действительно писал нам об этом медике и просил маму достать редкое лекарство для его жены. Там отец находился с 1948 по 1951 год, — до своего освобождения.

В это же время в одном из Карагандинских лагерей находился будущий лауреат Нобелевской премии А. И. Солженицын. Об этом я читала в его документальном произведении

«Архипелаг ГУ Лаг». Но пересеклись ли их дороги? — я не знала. Только весной 1997 года услышала от жены Александра Исаевича, что отец и писатель находились в разных лагерях Казахстана.

Послала я в Русский Общественный Фонд Александра Солженицына рассказы о жизни отца и близких мне людей. Они приняты и зарегистрированы во Всероссийской мемуарной библиотеке под номером Р-285.

В 1956 году, в одном из Арбатских переулков, я получила маленькую бумажку — справку о реабилитации отца, но там не хватало даже места для слова «посмертно».

Вот и конец одной жизни. Далеко это от наших дней, а для меня — все так близко и памятно.

ЗА ЧТО АРЕСТОВАЛИ ИСКАНДЕРОВА?

Однажды меня пригласил на банкет, по случаю защиты докторской диссертации, Рудковский Давид Моисеевич, сотрудник Ленинградского института ВНИИнефтехим. Я в это время работала старшим инженером технического управления Министерства нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности. Торжество состоялось в ресторане «Юность», на Фрунзенской набережной.

За б льшим столом в общем зале между колоннами был накрыт стол. Весь цвет московской науки приглашен на этот банкет: Нобелевский лауреат Семенов Николай Николаевич, академики Эмануэль и Лавровский, сотрудники министерства и ВНИИнефтехима. Меня посадили рядом с академиком Лавровским.

Когда были сказаны первые тосты и выпиты первые бокалы, начались танцы, а потом очередь дошла до анекдотов. Николай Николаевич был доступен и весел, но когда рассказал первый анекдот, «с политическим душком», как тогда говорили, я испугалась и сказала Лавровскому: «Что он делает? Мы же в общем зале, его арестуют». Лавровский рассмеялся: «Он Нобелевский лауреат, ученый с мировым именем, часто бывает в Кремле и не только по вызову, а по собственной инициативе. Не бойтесь, ему ничего не будет. Это не 1937 год».

Он продолжал: «Вы еще молодая и не знаете, что тогда происходило. Я работал главным инженером на Ярославском

заводе. Одного за другим арестовали директора, технолога и экономиста. Я ходил на завод с рюкзаком, где были уложены женой теплые вещи, табак, сухари. Но меня не арестовали, и мне было стыдно смотреть в глаза работающим на заводе».

— Нет, почему не знаю это время, — ответила я. — Моего отца арестовали в 1933 году, и многие мои родственники были в лагерях. И даже расстреляны.

Он извинился и продолжал: «В моем присутствии в кабинете Л. М. Кагановича арестовали министра нефтяной промышленности».

— Авака Богдановича Искандерова? — сказала я. Он удивился и спросил: «А вы откуда знаете?» «Мой брат женат на дочери министра — Тамаре», — ответила я. А он продолжал: «В кабинет вошли двое. Они подошли к столу, где рядом с Кагановичем сидел Авак, предъявили ордер и сказали Искандерову: «Вы арестованы!» Тот поднялся со стула, побледнел и снова сел. Его взяли под руки и повели к двери. Авак повернулся к Кагановичу: «Лазарь! Что происходит? В чем дело?» «Не волнуйся, Авак, это недоразумение, все выяснится», — ответил Лазарь Моисеевич. Через две недели встретил я в коридоре Наркомтяжхимпрома Л.М. Кагановича, спросил его: «Выяснилось недоразумение с Аваком?» И услышал в ответ: «Его обвиняют в связях с американской разведкой».

Так близкие Искандерова узнали, где и как арестовали заместителя всемогущего Лазаря Кагановича. После ареста в 1939 году, он два года находился в Лефортовской тюрьме. Дальнейшая судьба этого человека, как и миллионов других, безвинно репрессированных, неизвестна. Лишь спустя 54 года узнала я в московском правозащитном обществе «Мемориал», что свою жизнь он закончил во рву полигона МВД в Бутово, где его расстреляли. Стажировка в Америке с группой специалистов обернулась для А. Б. Искандерова пулей палача.

МОЖНО ЛИ ВЕРИТЬ НАРОДНЫМ ПРИМЕТАМ?

Отвечу утвердительно — можно. В этом убедила меня судьба моих родителей. Вот примеры.

Из письма отца с Колымы узнаю, что мама просила благословить ее брак с отцом свою маму — Александру Ильиничну. Письмо было датировано 1 апреля. Бабушка получила письмо, но всерьез его не приняла, а сказала: «Клаша нас разыгрывает и шутит неудачно». А дальше в ее письме сообщение о рождении теленка, количестве несушек...

Мама, не получив благословения, обвенчалась с отцом в мае месяце, на что местные старушки прореагировали так: «Жизни не будет. Родиться и жениться в мае — весь век маяться».

Отец происходил из состоятельной украинской семьи, а мама — из бедняков, где было девять детей.

Когда мы жили на Урале, где отец работал техническим директором сернокислотного завода, вторично подтвердилось это предсказание. Мама мыла чайную посуду, а воду выплеснула на траву с балкона. Когда вернулась в комнату, обнаружила — на руке нет обручального кольца. Бросилась его искать в траве, в этом ей помогали и местные мальчишки. Но кольца не нашли, а может, и нашли, да не отдали. Опять старые люди сказали: «Потеряете мужа».

Когда с Туломской ГЭС пришла телеграмма, где сообщалось, что отца представили к награде и он скоро будет дома, мы стали готовиться к его приезду. Чтобы вымыть окна, надо было загнать щегла в клетку. Няня вместе с младшим братом стала размахивать полотенцами и задела зеркало на комоде. Оно упало, стекло разбилось на мелкие куски. Няня с ужасом закричала: «Будет большое несчастье»!»

Отец перестал писать и только через полгода сообщил, что он на Колыме, на строительстве Колымского тракта.

Через несколько лет мама видела сон. Отец купил ей газовый шарф и хотел одеть на шею. Шарф вырвался из его рук и полетел, мама побежала за ним. Уже Уральский хребет позади, начинается тайга. Мама долго бежала по дорогам, полям, оврагам. Каждый раз, когда догоняла шарф, тот поднимался вверх и летел дальше. Наконец, мама догнала шарф: он зацепился за куст, но когда взяла его в руки, тот рассыпался в прах. Сон оказался пророческим. Мама больше никогда не видела отца. Она пережила его на 35 лет.

Как после этого не верить народным приметам.

ЗАКЛЮЧЕННЫЕ СПАСЛИ МНЕ ЖИЗНЬ

Судьба все решила за меня: я три раза за свою жизнь оказалась на стройках, где главной рабочей силой были уголовники. Первый раз в 1935 году с мамой и младшим братом — на строительстве Туломской ГЭС, где отбывал свой восьмилетний срок мой отец. Мы оказались первыми детьми на стройке. Уголовники, жившие недалеко в бараке, скоро нас заметили и стали носить нам морошку и чернику, делать своими руками подарки. Они, по-видимому, и рассказали нам, где росла ягода. И мы, тайно от родителей, отправились на болото.

Оно находилось за узкой речкой, что бежала между камней и в которой мы, первый раз в жизни, увидали форель. Она спокойно стояла между камней, у самого берега.

По камням перебрались на другой берег и увидели болото. Оно простиралось далеко перед нами и было все покрыто кочками с морошкой. Я шла впереди и уже съела несколько ягод, как вдруг кочка подо мной стала погружаться. Я не удержалась, провалилась и другой ногой. Меня стало затягивать в болото, Я испугалась и стала кричать. Брат тоже стал кричать и плакать. На наши крики прибежали заключенные и вытащили меня из болота. Мы ничего не рассказали родителям о нашем походе на болото, но больше туда не ходили, напуганные случившимся.

Второй раз с нами на этой стройке оказался старший брат, ему было восемнадцать лет. Уголовники нас встретили тепло, сделали «гигантские шаги», на которых мы крутились целыми днями. Они опять угощали ягодами, были к нам очень добры. На стройке появились дети разных возрастов из других семей осужденных, с которыми мы общались.

Вскоре отца перевели на Колыму, и мы его больше никогда не видели.

В 1951 году я работала в проектном институте Гипрогазтоппром, от которого на строительство Ангарского нефтеперерабатывающего комбината направлялась группа специалистов. Комбинат строился на немецком оборудовании, которое перешло к нам после войны, и нужно было новое проектное решение, чтобы оборудование заработало на новом месте в новых условиях.

У меня был двухлетний сын, потому меня не хотели брать в Ангарск, но я все-таки добилась своего и поехала с этой

группой. Никто не знал, почему я так рвалась зимой на Север, а у меня была заветная мечта — повидать отца, который после 18 лет самых страшных лагерей теперь находился на поселении в селе Тасеево Красноярского края.

Но уже первое посещение комбината заставило меня горько пожалеть об этом. Когда мы в первый раз пришли в дирекцию комбината, нам предложили сдать документы и ценные вещи. Я сдала паспорт и сняла с пальто горжетку из куниц. Но меховую шапку-ушанку я снять не могла, так как на улице было —30° С. С нее все и началось,

Нас в группе было три женщины и шесть мужчин, и мы пошли на территорию в их окружении. Перед нами предстала огромная территория комбината с новыми цехами. Мы вышли на проезжую дорогу. Справа от нас уголовники ломами долбили землю под траншею для трубопровода. При нашем появлении они перестали работать, все повернулись в нашу сторону. Я шла ближе всех к ним, когда раздался окрик: «Взяла у меня шапку на один день, а носишь уже месяц». И тут же другой подсказал ему: «Что ты с ней говоришь. Снимай шапку вместе с головой». От неожиданности я вздрогнула, а потом испугалась. Мужчины оттеснили меня от дороги в сторону, и мы пошли дальше.

Было все время очень холодно, а мы в основном работали в газогенераторном цехе, где устанавливалось оборудование. Однажды начальник комбината повел нас на открытые площадки, где стояли огромные колонны.

Мужчины остались у машины, а мы с Раисой Ивановной Воротниковой, секретарем парторганизации института, отошли к аммиачной колонне высокого давления. Она, как опытный проектировщик, рассказывала мне про нее, а я внимательно слушала.

Вдруг услышала голос проходящего мимо уголовника (это потом подтвердил начальник комбината); «Сегодня последний день по земле ходишь». Я ничего не поняла, а Раиса Ивановна спросила меня: «Что он Вам сказал, Наташа?» Я нерешительно ответила: «Сегодня последний раз по земле ходишь». Она схватила меня за руку и быстро повела к нашей группе.

Раиса Ивановна сразу рассказала начальнику комбината, что сказал заключенный.

Он тут же распорядился: «Всем немедленно сесть в машину».

По дороге он объяснил Раисе Ивановне: «Вероятно, на ее жизнь играли в карцере в карты, Наташе грозит опасность. Ей больше нельзя появляться на комбинате». С тех пор я работала только в гостинице. А поскольку была дочерью репрессированного и не имела допуска, спроектировала только Газоспасательную станцию для комбината.

По зрелом размышлении мы все пришли к выводу: за месяц работы на комбинате меня запомнили по моей шапке-ушанке, поэтому и играли на мою жизнь. Сразу по приезде в Ангарск написала сестре отца, что хочу повидать его. И очень быстро получила ответ от нее: «Не губи мою семью». У тети было двое сыновей моложе меня. Кроме того, Раиса Ивановна, посмотрев карту, где я показала Тасеево, сказала мне: «Это Вам не по силам и не по деньгам». Ехать надо было далеко на Север.

Отец узнал от мамы о моем намерении посетить его, и когда я не приехала, написал: «Будь здесь младшенький, он бы доехал до меня». Младший брат в это время служил в армии.

Так что жизнь убедила меня: «Не так страшен черт, как его малюют». Уголовники дважды спасли мне жизнь, а это не забывается.