Норильский заключенный

В далекой тундре, за 69-й параллелью, в городе Норильске, отбывал лагерный срок старший брат дяди Левы, Валентин, арестованный раньше всех членов семьи, в 1935 году.

19 октября 1935 года в Хохловский переулок, дом № 13, что на Покровке, в комнату № 307, где жил дядя Валя с молодой женой Татьяной Хан и годовалой дочкой Тайей, постучали. Это пришли со-

трудники НКВД с ордером на обыск и арест. Дяде Вале десять дней назад исполнилось ровно тридцать лет.

На допросе он согласился почти со всеми предъявленными ему обвинениями, утверждая лишь то, что «Эм-Эль-Дан» не ставила перед собой террористические цели. Им были названы имена 21-го человека, в числе которых: Ли Клеопатра — его первая жена; Капелович В. А. — мой отец; Ким Михаил — его двоюродный брат. Все эти люди якобы являлись членами этой организации. И все они были арестованы. Клеопатра Ли была арестована во Владивостоке, ее семилетний сын Юра остался на попечении бабушки. Через год Клеопатру Ли освободили. В. А. Капелович был арестован в Москве в 1938 году и в том же году расстрелян. Михаил Ким, выпускник и аспирант Ленинградского строительного института, отмерил тот же лагерный путь, что и дядя Валя, и они вместе отбывали долгий лагерный срок в заполярном Норильске. Выпущенные на поселение там же, они стали заново осваивать свои основные профессии, полученные в молодости. Дядя Миша работал на строительстве жилых зданий, которые ставили заключенные. Во времена Хрущева он стал лауреатом Ленинской премии за освоение строительства домов на свайных фундаментах в условиях вечной мерзлоты. Дядя Миша умер в 63 года — разрыв сердца — в зените славы и почета.

Почему так случилось? Почему на допросе Валентин Иванович Серебряков оговорил ни в чем не повинных людей, не принадлежавших, так же как и он, ни к какой мифической контрреволюционной, шпионской (в пользу Японии) организации?

В те глухие годы, видимо, какие-то слухи все же доходили до ушей родственников, иначе почему тогда дядя Лева, уже живший в Москве, упрекал сидевшего в Норильске дядю Валю в том, что из-за последнего арестовали дедушку и других членов семьи?

И ему, наверно, позднее это высказывал. Дядя Валя отмалчивался.

В моем детстве по рассказам бабушки дядя Валя был смелым и отчаянным. В Шанхае он даже японцев не испугался, когда те охотились за дедушкой.

Для меня все разъяснилось году в 1964—1965. Однажды я пришла к нему в гости, это уже было в Москве, после прочитанного мною

«В круге первом» Солженицына в самиздатовском варианте, который мне дали на две ночи, и с жаром молодости и ужасом от прочитанного я стала пересказывать содержание дяде Вале. Он мягко меня прервал и тихим голосом, как всегда говорил, рассказал, как его пытали в застенках Лубянки и что «В круге первом» ничто по сравнению с тем, что происходило на самом деле с людьми, которых арестовывали и пытали, выбивая из них ложные показания. И это было не в кровавом 1938 году — это было начало 1936 года. И чтобы вернуть меня на грешную землю, он мне единственной из нашей семьи рассказал, как его пытали.

Вот что он рассказал.

Пытка, которую назовем первой.

Дядю Валю вводят в камеру, похожую на пенал, предварительно облачив в жаркий овчинный тулуп до пят, ставят к стене пенала, включают яркие тысячесвечовые громадные лампы и оставляют так на несколько дней. В пенале дикая жара, да еще тулуп, который невозможно снять, сесть тоже невозможно, так как дверь камеры упирается в лицо, руки плотно зажаты боковыми стенками камеры, от яркого света ламп никуда не деться. Страшно хочется пить. Пот льет градом. Человек начинает сходить с ума, и тогда его ведут на очередной допрос.

Пытка вторая.

Такой же карцер, но чуть посвободней. Дядю Валю вводят в него совершенно голым. Он видит на уровне колен стальной круг, привинченный к стене. Его ставят спиной к этому кругу, вплотную, лицом к двери, и закрывают. У дяди Вали возникло ощущение, что откуда-то извне в карцер нагнетается холод, его трясет от холода, но он стоит. От долгого стояния болят ноги, затем дядя Валя теряет сознание и невольно оседает прямо на металлический круг, что за его спиной, но тут же с диким криком вскакивает, так как верх металлического круга очень остро заточен — как лезвие бритвы. Льется кровь, дикая боль, он, полузамороженный, опять стоит по стойке «смирно», подошвы ног примораживаются к полу, опять обморок, опять острие круга, опять вскакивание и так до бесконечности. Он потерял счет времени, опять ощущение, что он сходит с ума, и вот

тут-то «сезам» ласково приоткрывается, и его окровавленного, голого, обмороженного волокут на очередной допрос.

Кто бросит в него камень?

В результате признание в том, чего он не совершал, невольная выдача людей, — под такими пытками и не то расскажешь. О других пытках он не стал рассказывать, но и этого достаточно.

Сразу после приговора Военной Коллегии его по этапу отправили в заполярный Норильск отбывать свой срок, затем, «не пораженный в правах», он вплоть до 1957 года жил и работал в Норильске и был восстановлен в правах лишь с волной хрущевской «оттепели», когда смог приехать в Москву и добиться жилплощади. Долгие годы его мать ничего не знала о судьбе своего старшего сына, да и остальные тоже, и жила предсказанием цыганки — ее сын жив и она увидит его. Я помню эту цыганку — это было в Новосибирске на вокзале, когда мы из Смирнова ехали в Кзыл-Орду. Был конец войны. Помню там же жуткую для меня сцену: подрались два молодых человека, лет двадцати. Один был в форме солдата, другой в форме матроса. Солдат кричал, что он больше сделал для Победы в войне, матрос кричал обратное, они покатились по полу в зале ожидания новосибирского вокзала, колотя друг друга, и вдруг матрос встал, а солдат остался на полу, корчась в судорогах, на губах выступила пена. Это было страшно. Последствия войны.

После Новосибирска была остановка на несколько дней в Алма-Ате, тогда столице Казахстана. Солнце. Изумительной, незабываемой красоты Заилийский Алатау со снежными шапками на вершинах гор, драгоценным кольцом опоясывающих город. И сам город мне показался необыкновенно красивым, запомнилось большое количество разных сортов яблок, мне понравились яблоки-лимонки, их можно было есть сколько угодно. Запомнилось, что никто не делал замечаний по поводу моего ненасытного желудка. Там же, в Алма-Ате, я впервые в жизни увидела огни салюта, распускавшиеся разноцветными шарами на темно-синем небосводе. И была потрясена.

Своего старшего сына бабушка увидела только в 1958 году. И часто вспоминала старую цыганку.

Дядя Валя умер в 1986 году, ему было 82 года. Бедный дядя Валя. После его смерти на поминках я рассказала его брату Леве и сестре Алле о зверствах энкаведэшников, пытавших его. Они были очень удивлены, что ничего не знали. Дядя Валя никогда никому ничего не рассказывал, тем более младшему брату, который винил его в том, что из-за него посадили их отца. Я же только благодаря Солженицыну узнала то, о чем узнала. И это только два эпизода. Потом я много раз слышала, что люди, прошедшие через кошмар сталинских лагерей, чаще всего молчали о том, что им пришлось пережить.

23 июня 1935 года Постановлением СНК СССР было принято решение о строительстве заполярного промышленного гиганта — Норильского горно-металлургического комбината: необходимы были рабочие руки.

Вот поэтому дядю Валю в соответствии с велением времени арестовали, пытали и отправили по этапу в заполярный Норильск.

Но возвращаюсь к моей московской жизни.

Точно не помню, но, поскитавшись и проучившись года полтора в училище, я узнала, что дядя Лева разыскал норильский адрес дяди Вали и послал ему категорическое письмо с требованием, не просьбой, чтобы он высылал деньги на мое содержание.

Дядя Валя стал ежемесячно, ни разу не пропустив, до самого конца моей учебы отправлять мне 20 рублей; иногда это было 25 рублей, и тогда моей радости не было предела. А ведь жил он за 69-й параллелью в зоне вечной мерзлоты не по своей воле, где люди, даже жившие на воле, болели цингой, страдали от нехватки кислорода, где не было овощей. Можно перечислять и перечислять минусы норильской жизни той поры, но об этом написано немало. Посылал ли дядя Лева ему хотя бы посылки с чесноком, я не знаю. Уверена, что нет. Дядя Лева считал, наверно, что он там деньги гребет лопатой, а как дядя Валя жил на самом деле, никому не было интересно.

Только его первая жена, тетя Клера, оказалась на высоте, она не предъявляла ему никаких материальных претензий, живя нелегко, воспитывая одна сына. Вторая его жена, узнав, что он уже на поселении, тут же подала на алименты за дочь и вновь вышла замуж. А у дяди Вали уже была третья семья и дети.