До 1994 года с Н. В. Савоевой и ее мужем Б. Н. Лесняком мы были знакомы по переписке в течение двух лет. Но услышал я об этих людях гораздо раньше. Один из моих знакомых хорошо их знал, он-то и дал мне адрес Нины Владимировны и Бориса Николаевича. Завязалась интересная переписка. Я рассказывал им о нынешней Колыме, а они — о Колыме 40—50-х годов.

Потом Нина Владимировна прислала часть своих воспоминаний, опубликованных в «Медицинском вестнике» (Магадан). В них она рассказывала о своем пребывании на Колыме, в том числе и в Ягоднинском районе...

В поселок Беличья, который до конца 50-х годов находился в семи километрах от Ягодного в сторону Магадана, Нина Владимировна прибыла летом 1942 года. В то время здесь находилась больница Севлага. По сути она только формировалась. Приняв дела у своей предшественницы главного врача Валентины Залагаевой, Нина Владимировна сразу же погрузилась в работу...

А на Колыму Н. В. Савоева прибыла в 1940 году, после окончания Московского медицинского института имени Сеченова, хотя ей предлагали, кроме Севера, еще пять мест работы. Можно было остаться на «материке», но Н. Савоева твердо решила ехать на Север. Тогда она мало что знала об этом крае, да и не только она. Вместе с ней ехало в Магадан около двадцати однокашников, получивших дипломы врачей...

Летом 1994 года я встретился с Ниной Владимировной и ее мужем, бывшим заключенным, ныне реабилитированным Борисом Николаевичем Лесняком.

Живут они в Москве. Наша встреча должна была состояться намного раньше. Начались расспросы, воспоминания, слезы. Нина Владимировна и Борис Николаевич охотно делились со мной рассказами о своей молодости, о колымской жизни, о страшном прошлом нашего края. Показывали рукописи, газеты и журналы, в которых частично были опубликованы их воспоминания. Сожалели, что их труды не увидят свет. Ведь чтобы издать воспоминания, нужны большие деньги, а их у пенсионеров, к сожалению, нет...

На прощание Нина Владимировна и Борис Николаевич передали мне рукописи воспоминаний о Колыме. Сказали: «Это для музея общества «Поиск незаконно репрессированных». Разрешили распоряжаться ими по своему усмотрению.

Случилось так, что в обществе ПНР нашлись деньги на издание воспоминаний бывших колымчан. И первой книгой, открывающей серию «Архивы памяти», стали воспоминания Н. В. Савоевой «Я выбрала Колыму».

И. ПАНИКАРОВ, председатель Ягоднинского общества «Поиск незаконно репрессированных».

Дочери Тане посвящается.

«Счастлив, кто посетил сей мир

в его минуты роковые».

Начало пути

Я родилась в Северной Осетии, в крестьянской семье. К огорчению моего отца, у моих родителей было четыре дочери и ни одного сына. Родители мои были неграмотны, но очень трудолюбивы, они беззаветно любили землю, за что она платила им благодарностью. Отец говорил, и я помню эти слова с раннего детства: «Работать надо с охотой, работать надо красиво, по совести, чтобы тебя благодарили и животные, и земля». Сказанное по-осетински это звучит мудро и красиво.

Отец мой был талантливым хлеборобом, владел множеством навыков, необходимых в хозяйстве: был и плотником, и столяром, и бондарем, и кузнецом. Знал практическую ветеринарию, имел большой набор медикаментов и со всеми недугами скота управлялся сам. Вблизи нашей станицы находились немецкие колонии, слывшие высокой культурой земледелия. Отец дружил с немцами и учился у них многому. Были у отца и друзья-цыгане — талантливые мастеровые. У них он тоже многое перенял.

Мать, вечная труженица, не разгибала спины, дома. Я не помню ее спокойно проходящей по двору. У каждой из нас, девочек, с четырехлетнего возраста была своя табуреточка с прорезью на сиденье, чтобы удобно было нести ведерко-подойник. С этого возраста мать учила нас доить коров.

Из четырех сестер в школу ходила я одна. Остальные интереса к грамоте не проявляли. Отец их поддерживал, говорил:

«Зачем вам Школа? Это одно баловство. Вот я не знаю ни одной буквы, а разве я плохо живу? Чего у нас нет, чего не хватает?!» Меня называл княгиней, иронизировал над моей тягой к знаниям.

Мать же была на моей стороне, она хотела видеть меня грамотной. Мне нередко приходилось убегать в школу через соседские дворы, чтобы не попадаться отцу на глаза, хотя все, что нужно было делать по дому, я делала не хуже сестер. И ноги отцу лучше других мыла я. Отец, приходя вечером с поля усталый, говорил: «Пусть Нина помоет мне ноги!» Моя учеба

для отца была как соринка в глазу. «Мать, дети! Смотрите, наша княгиня из школы пришла». Я очень болезненно воспринимала •его насмешки, но школы не бросала.

Лучшие сорта пшеницы, овощей, лучшие породы скота были у моего отца. Через немцев-колонистов он выписывал из Германии сельскохозяйственный инвентарь, ухаживал за ним, сохранял под навесом.

Друзей у него было много, он умел дружить, умел помогать — и не только словом, но и делом. Например, в нашей станице жили весьма далекие родственники отца, у них был свой дом, большой пустой двор, много детей. Глава семьи все лето сидел на скамеечке под чинарой и грыз семечки. Он не жал и не сеял, не садил ни картошки, ни подсолнухов. А когда поспевал урожай, отец отвозил им бричку зерна или муки, бричку арбузов, бричку картошки. На престольные праздники мать собирала и несла им куфт (гостинец, расход — пироги, сыры, вареных кур). Бескорыстно, безвозмездно...

Нам, детям, отец охотно рассказывал историю осетин, свою родословную до дедов и прадедов. Рассказывал о переселении осетин с гор на равнинные земли, о далеких наших предках аланах, народе воинственном и процветавшем. Остатки этой народности — сегодняшние осетины расселились по ущельям и склонам Кавказского хребта.

Я родилась в Северной Осетии в селе Христиановском в 1916 году, если верить документам. В Христиановском закончила школу-девятилетку. В 1933 году приехала в Москву и поступила на подготовительные курсы медицинского факультета МГУ. В 1935 году сдала экзамены и была принята в институт. В 1940 году получила диплом врача.

О врачебной профессии я мечтала с детства. Горцы, лишенные иммунитета, оказавшись в гуще равнинных жителей, особенно были подвержены всякого рода инфекциям. Такими детскими болезнями, как корь, скарлатина, краснуха, болели взрослые и переносили их тяжело. Скоротечная чахотка являла собой буквально бедствие, унося жизни совсем молодых, только начинающих жить людей. Все это происходило на моих глазах. В наших селениях почти не было врачей, не было тогда и лечебных средств против этого недуга. Лечили горным воздухом, усиленным питанием, но это мало что давало. Уже тогда я мечтала стать врачом, чтобы спасать свой народ от чахотки.

Моя мать умерла от гнойного плеврита, а сельский фельдшер лечил ее от малярии. Двенадцати лет я осталась без матери, ко-торую безумно любила. Отец, оставшись вдовым с тремя дочерьми (старшая уже вышла замуж), женился на многодетной не

замужней женщине. Я не захотела оставаться в доме матери с мачехой. Меня забрал к себе брат матери, мой дядя Андре Елоев. У него своих детей было шестеро: четыре дочери и два сына. Жена его тетя Саша была? глубоко верующим человеком. Она считала, что лучший кусок, лучшее платье должно отдаваться сироте, и строго следовала этому правилу, с чем мои двоюродные сестры вынуждены были мириться. Никогда не забуду тетю Сашу, ее христианскую доброту и всю эту семью. От них я уезжала в Москву. Тут нужно сказать, что через три года после вступления в колхоз умер отец от тоски и гипертонии.

Конечно, учиться мне было нелегко: жизнь в общежитии на стипендию, которой мне не хватало даже на обувь. Отсюда — ночные дежурства в клиниках института в качестве медсестры или няни; в летние каникулы тоже работа где-нибудь на эпидемии, например, на торфоразработках в районе Усолья, где свирепствовала малярия, где заболела и я сама терцианой — трехдневной малярией. Иногда на месяц мне удавалось вырваться на родину к старшей сестре Гене Золоевой и ее мужу Сосланбеку. Они делали все, чтобы я могла отдохнуть и набраться сил. Иногда они присылали мне в Москву деревенские посылки и гостинцы, что тоже меня очень поддерживало.

Не могу забыть лета 1938 года! Ярославская область, Переславский район, село Усолье на правом берегу реки. Реки с красивыми берегами, с чистой водой, с обилием рыбы. От села через реку был переброшен мост. За мостом начинались бараки, несметное их количество. Слепые, серые, мрачные. Вдоль бараков по обе стороны шли двухъярусные сплошные нары. В душных, вонючих бараках на нарах, на полу лежали люди, пораженные малярией, с высокой температурой, часто в беспамятстве. Повальная малярия! Это поселок сезонных рабочих торфяных разработок. Среди рабочих преобладали татары, многие плохо понимали по-русски. Я была поражена, потрясена тем, что увидела. Сознавая, что надо предпринять что-то немедленно, не откладывая ни на минуту, я присела и записала самое главное, остро необходимое и с тем пошла к директору торфоразработок.

Мои требования были следующими: срочно найти помещение под стационар, чтобы госпитализировать больных в нормальные условия, отпустить необходимые средства на оборудование, питание, обслуживающий персонал; обеспечить меня транспортом, дабы я могла лично решить все вопросы по обеспечению медикаментами, инструментом и, главное, дополнительным медперсоналом в райздраве Переславля и облздраве Ярославля. Остро стоял вопрос о выделении единиц бонификаторов и хинизаторов. Бонификатор — это человек, опрыскивающий нефтепродуктами места выплода малярийного комара, а хинизатор — раздатчик

хины и акрихина всем работающим на болотах с целью профилактики и лечения.

Администрация оказалась весьма косной. Реальную помощь я получила от ярославского облздравотдела. В селе Усолье был оборудован стационар. Переславский райздравотдел прислал шесть человек среднего медперсонала. Получила в свое распоряжение бонификаторов и хинизаторов. Дело пошло на лад. По моей просьбе администрация разработок и облздрав договорились с директором моего института о продлении моей работы в Усолье до конца сентября. Мне не хотелось оставлять свои начинания на полпути. Институт дал согласие. В конце сентября на смену мне облздравотдел прислал врача, которого я в деталях познакомила с обстановкой и организацией работы.

По возвращении в Москву я еще много сил потратила, чтобы догнать свой курс, помогали товарищи. Но малярии я все же не миновала.

Считаю одной из самых больших удач своей жизни то, что мои институтские учителя — профессора, ассистенты, люди высокой общей культуры и высокого профессионализма, интелли-генты в российском понимании этого слова, передавали нам не только свои знания и опыт, но и учили врачебной ответственности, состраданию, а также прививали нравственные идеалы, культуру поведения, культуру быта.

На всю жизнь сохранились в памяти слова профессора. М. П. Кончаловского: «Камфора для сердца, как овес для голодной лошади. Кофеин для сердца, как кнут для усталой лошади». Он был терапевтом.

Академик Н. Н. Бурденко читал нам лекции по хирургии» Рассказывая о хирургическом лечении паховых грыж, вдруг он: простер руки к залу со следующими словами: «Дорогие друзья! Я знаю, что многие из вас намерены хирургию сделать своей профессией. Я приветствую это. И хочу будущим хирургам рассказать историю одного молодого врача. Молодой врач после окончания института увлекся хирургией и на селе организовал: хирургическую службу. Оперируя мужиков по поводу паховых грыж, он упустил из вида, что в грыжевой мешок с брюшиной может попасть стенка мочевого пузыря и, вправляя содержимое грыжевого мешка в брюшную полость, он предварительно прошивал мешок, перевязывал и отсекал. В результате получался мочевой свищ и рана не заживала. Мужики, прооперированные им, жаловались на «нужники», которые он им понаделал и, собравшись как-то, решили проучить врача. От кого-то услышал об этом кучер доктора. Прибежал к своему хозяину, и они решили ночью бежать из села, сняв предварительно колокольчики с дуги». Зал смеялся, а посмеявшись, задумался. Старшекурсники:

готовились к самостоятельной деятельности. Я уверена, что ни один хирург этого курса не забыл рассказ Бурденко.

Я была членом хирургического кружка, организованного самим Бурденко. Старостой кружка и его активным участником был правнук декабриста Сергей Лунин, человек очень способный и всеми уважаемый: и педагогами, и студентами. В один из дней на занятие кружка Сергей не пришел. Не пришел и на следующее занятие. Все волновались, время было неспокойное. Шли аресты и среди профессорского состава, и среди студентов. Мы пошли к декану Зилову. Он, конечно, знал, где Лунин, но нам сказал, что он перевелся в Ленинград.

Закончились государственные экзамены. Началось распределение молодых врачей. Я с детства мечтала стать врачом и послужить своему народу. Но запроса из Осетии на врачей не было. Мне предложили четыре места на выбор, среди которых был Магадан. Комиссия называла его городом заключенных. Я остановила свой выбор на Магадане.

— У вас там кто-нибудь есть? — спросил меня председатель комиссии.

— Я сирота, у меня там нет никого,— ответила я.— О существовании такого города я услышала от вас. Думаю, что там я нужна более, чем где-либо.

Теперь я должна объяснить, почему мой выбор остановился на Магадане. Из пяти лет моей учебы в мединституте четыре приходятся на годы террора. В конце тридцатых годов был арестован и уничтожен нарком здравоохранения СССР Г. Н. Каминский, которого медики глубоко уважали. Это был человек, сделавший много доброго для народа. В те же годы был арестован директор нашего института Оппенгейм, которого студенты заслуженно любили. Был арестован муж секретаря Оппенгейма. Арестовывались преподаватели, арестовывались студенты, отцы студентов. На нашем курсе было много молодых немецких коммунистов и немецких евреев, искавших приюта и защиты от гитлеризма в первом социалистическом государстве. От фашизма бежали из Польши под нашу защиту евреи и коммунисты. К сороковому году их всех подмели подчистую. Моя однокурсница Р. М. Головко на общеинститутском комсомольском собрании торжественно отреклась от арестованного родного отца, прося оставить ее в комсомоле. Две самые близкие мои подруги, студентки, лили горючие слезы: у Оли Жук в Воронеже был арестован отец, у Жени Антоновой — муж, главный инженер завода МОЖЕРЕЗ в Люблино. Женю выгнали из квартиры, оставив маленькую холодную сараюшку. Оба присылали из лагерей

письма, полные отчаяния в преддверии своей гибели, и прощались с близкими. Обе украдкой читали мне письма оттуда.

В летние каникулы после работы я выкраивала месяц или меньше, чтобы съездить на родину, повидать сестер. Над каждым вторым домом в нашем селе витал траур: кто-нибудь был арестован. Арестованы были лучшие люди Осетии, прошедшие гражданскую войну, принимавшие участие в становлении советской власти. Был арестован и расстрелян Карамурза, первый осетин, награжденный орденом Ленина, секретарь обкома, человек простой, демократичный, ездивший по селам Осетии без телохранителей, согретый любовью и уважением народа. Был арестован Роман Икаев, секретарь нашего райкома, человек такого же склада. Все это вызывало у меня глубокое волнение, тревогу и заставляло думать. Вот почему я считала, что в моих знаниях и моей помощи больше всего нуждаются там.

Скорым поездом Москва — Владивосток ехала на Колыму большая группа молодых врачей выпуска I МГМИ 1940 года. Городок на Второй Речке Владивостока не очень гостеприимно, без особого комфорта принял группу транзитных пассажиров, ехавших на Колыму. Еще несколько лет тому назад этот городок являл собою пересыльную зону ГУЛАГа для заключенных всех мастей и статей, направляемых на золотые прииски и оловянные рудники с правом умереть там от стужи, голода и непосильной работы. Теперь эту зону перевели в Ванино и Находку. А Владивосток принимает договорников.

Прибытие парохода, на котором нам предстояло плыть в бухту Нагаева, задерживалось. Мы пребывали в томительном ожидании. Нас, молодых врачей, попросили помочь на кухне, так как нагрузка на поваров была большая. Поварами, раздатчиками, уборщицами работали в основном женщины. И наша группа врачей на 80 процентов была женской. Одна из поварих работала здесь еще в лагерной кухне, когда этапы заключенных шли непрерывными потоками. Думаю, что и она сама была тогда заключенной с небольшим сроком по бытовой статье. Она со мной разговаривала доверительно, мне было интересно ее слушать. Я ходила к ней в гости несколько раз, и в беседе без свидетелей как-то она мне сказала:

— Хотите, я покажу вам в вашем бараке место на нарах, где умер в 1938 году известный поэт Мандельштам? Он был уже мертв, а соседи по нарам еще два дня получали на него хлеб, завтрак, обед, ужин. Он был известен еще до революции...

Мне это имя было тогда еще не знакомо, но я запомнила его в связи со столь трагической судьбой этого человека. Еще она показала мне пригорок на территории транзитного городка, на котором умер историк Попов, автор учебника по истории пар-

тии. На следующий день после раздачи обеда она повела меня на этот пригорок. Она была сочувствующая и понимала все, происходящее вокруг.

В 1944 году в больнице Севлага на Беличьей я рассказала о смерти Осипа Мандельштама Варламу Тихоновичу Шаламо-ву, который попал в больницу как тяжелый дистрофик и полиа-витаминозник. Мы изрядно над ним потрудились, прежде чем поставили его на ноги. В больнице с ним познакомился заключенный фельдшер хирургического отделения Борис Николаевич Лесняк, после освобождения через год в 1946 году ставший моим мужем. Он горячо ратовал за Шаламова. Я оставила Шаламова в больнице культоргом, сохраняя его от тяжелых приисковых работ, где он долго продержаться бы не смог, в этом я не сомневалась нисколько. До 1946 года Шаламов оставался в больнице, когда уже я там не работала, а Лесняк из лагеря в 1945 году в ноябре освободился. После Беличьей Шаламов до освобождения из лагеря больше на тяжелые работы не попадал. Уже в пятидесятые годы под Калининым им написан рассказ «Шерри-бренди» по мотивам моего ему пересказа о смерти Осипа Манделыптама.

В середине сентября мы погрузились на пароход «Феликс Дзержинский», единственный товарно-пассажирский пароход на линии Владивосток — Магадан. Пароход был предельно загружен пассажирами, среди которых было много семейных с детьми. Детский плач был слышен отовсюду. На утро после первой ночи пути капитан парохода вызвал в свой кабинет врачей, ехавших этим рейсом. Он объявил, что среди детского населения парохода свирепствует корь, что она подкосила детей еще в транзитном городке Владивостока. Но родители, измученные в трудной дороге и в далеко не комфортных условиях транзитки, боялись, что их с детьми оставят до следующего рейса, и потому скрывали болезнь детей от врачей.

Общими усилиями мы развернули импровизированный стационар, в который перевели больных детей. Нам, врачам, весь путь до Магадана скучать не пришлось. В порту бухты Нагаева нащ пароход встречали машины скорой помощи, отвозившие детей в инфекционное отделение детской больницы.

Нашу группу врачей разместили в бараке № 5 Шестой транзитки. Несколько бараков этой транзитки еще оставались на Парковой улице, тогда отделенной небольшим лесным массивом от Колымской трассы, главной улицы Магадана. Тот лесной участок позже был превращен в городской парк.

Барак № 5 был преимущественно женским, его называли девичьим. На следующий день после прибытия состоялась встре-

ча с начальником Дальстроя генералом Никишовым. Он объявил, что большинству из нас придется работать с заключенными, что состав заключенных весьма пестрый: бандиты, грабители, убийцы, насильники, бытовики, но преобладают враги народа —" изменники Родины, шпионы, диверсанты, вредители и террористы. Поэтому при обращении с заключенными нам следует быть в высшей степени осторожными, строгими и бдительными. Он сказал, что многие из этих людей способны на низкие поступки, если не сказать больше. И советовал иметь это в виду особенно женщинам.

Затем наша группа побывала на приеме у начальника УСВИТЛа подполковника Драбкина и у начальника Сануправления Садомского. Всюду с нами говорили как зрячие со слепыми. Предостерегали нас не только от возможного насилия со стороны заключенных, но и от их влияния.

Хочу рассказать об одном эпизоде. Еще в пути на Колыму я познакомилась и подружилась с молодым врачом-стоматологом Верой Алтуховой, коренной москвичкой. Мы и в магаданской транзитке поселились в одном бараке на соседних нижних нарах. Как-то мы с ней пошли в магазин за продуктами и возвращались обратно короткой дорогой через лесок по тропе. В руках у нас были хлеб, масло, консервы. Недалеко от тропы, по которой мы шли, заключенные рыли траншею. Когда мы проходили мимо них, из траншеи показалось несколько голов, заключенные что-то кричали, делали какие-то знаки руками. Надо сказать, мы страшно перепугались и бросились в сторону нашей транзитки. Прибежали в барак бледные и запыхавшиеся, рассказали подругам о своих страхах. И только позже, на прииске, когда я встретилась с лагерем лицом к лицу, я поняла, что скорее всего просили хлеба и покурить...

А Вера Алтухова в Магадане очень меня выручила. Ее собирали на Север практичные родичи со всей тщательностью и пониманием условий, где ей предстоит жить. У нее было две пары валенок, а я ехала в Магадан в босоножках. Подъемные, которые я получила перед самым отъездом, не успела разумно истратить. Я лишь купила отрез шифона и отрез панбархата да черные лаковые босоножки — то, о чем я мечтала все студенческие годы. Положение мое было и смешным, и отчаянным. Вера отдала мне одну пару валенок. А шифон, панбархат и босоножки на Колыме мне не понадобились...

Свое первое назначение я получила на прииск имени Чкалова Чай-Урьинского горнопромышленного управления. Оно же было и моим первым крещением. То, с чем я столкнулась, то, что я там увидела, потрясло меня. Самое буйное мое воображение не способно было это представить. Вздыбленная, вспоротая,

перевернутая земля, на которой и в щелях которой копошились такие же серые, как эта земля, люди, а если точнее — тени людей, одетые в грязные убогие лохмотья. Изможденные серо-коричневые лица производили жуткое впечатление. Первое же знакомство с производством и лагерным бытом позволило мне понять две вещи: первое — в сохранении жизни этих несчастных людей серьезно никто не заинтересован, главная их беда — голод и истощение. Второе — единственная служба в этой системе, не являющаяся врагом заключенных,— медики, при всей ограниченности их прав и возможностей. Под флагом этого понимания прошла вся двенадцатилетняя моя работа в лагере.

На прииск привез меня на машине скорой помощи начальник санотдела Чай-Урьинского управления Григорий Трофимович Клочко и представил начальнику прииска Фролову и начальнику лагеря Рудакову. Первый вопрос, который возник,— вопрос жилищный. Мой предшественник, на смену которого меня привезли, жил в поселковой амбулатории за занавеской. Это был пожилой человек, очень больной, недавно освободившийся из лагеря. Он подал заявление о выезде в связи с болезнью и с нетерпением ждал замены. Мне предложили место в комнате на трех человек в доме ИТР. Там жили две одинокие женщины, и одна койка была свободной. Я от общежития отказалась категорически, сказала, что с меня достаточно пяти лет студенческого общежития. Здесь мне предстоит тяжелая, напряженная работа с ненормированным рабочим днем. Клочко поддержал меня, он сказал начальнику прииска:

— Я еду дальше по приискам Чай-Урьи. Если к моему возвращению вы не устроите молодого врача, не создадите ей нормальных условий, я ее передам другому прииску, врачи нужны всем.

После отъезда Клочко начальник прииска, его заместитель по хозяйству и я пошли смотреть поселковую амбулаторию. Надо сказать, что мы с Клочко еще до встречи с приисковым начальством провели в этой амбулатории около двух часов в беседе с моим предшественником. Я это помещение успела внимательно осмотреть, а от врача, которого я сменяла, постаралась узнать все основные характеристики условий и суть его обязанностей. Сравнительно большое помещение делилось посередине прихожей, дверь налево вела в амбулаторию, дверь направо — в большое складское помещение, где стояли ящики с перевязочным материалом, медикаментами, пустыми и полными бочками с сиропом шиповника и брусничным джемом, а также с экстрактом хвои. Кроме того, много всякого хлама, которому здесь вовсе было не место. Я предложила в этом большом складском помещении сделать стационар на десять-пятнадцать коек,

отгородив стеной часть помещения под кладовку, приемный покой и комнатку для врача, в данном случае — для меня. Мое предложение было принято, сразу же закипела работа.

Теперь о прииске имени Чкалова. Этот прииск возник стихийно в 1940 году на базе участка прииска «Большевик». Вблизи его были разведаны площади с высоким содержанием золота. И приисковый поселок, и лагерь строились наспех. Я застала страшную картину неустроенности, антисанитарии. В лагере бараки со сплошными двухъярусными нарами были плохо утеплены и плохо отапливались. Заключенные одеты и обуты в лагерные обноски (второго и третьего срока носки). Осужденные по 58-й, политической статье, а они составляли большинство «списочного состава», резко ослаблены, истощены. Убогое некалорийное питание. Отпускаемые по скудным нормам продукты для лагерного котла по пути к котлу и из котла беззастенчиво расхищались.

Вшивость в лагере была стопроцентной. Зимой не хватало ни дров, ни воды. Вода таялась из снега. Дезкамеры насекомых не убивали, а лишь делали одежду сырой, в ней люди шли в пятидесятиградусный мороз на двенадцатичасовую смену.

Почти не было дня, чтобы не привозили с участка в больницу или в морг умерших в забое от общего переохлаждения организма. Отморожения были явлением массовым. Отмороженные пальцы рук и ног амбулаторно «скусывались» в день по целому тазику.

Я была потрясена всем этим. Конфликты с начальством начались чуть ли не с первых дней. С моим приходом «группа В» в лагере возросла почти вдвое. «Группа В» — по шифру ГУЛАГа — временно освобожденные от работы по болезни. Начальство неистовствовало и грозилось.

На этой почве воевать приходилось не только с начальством. На первом лагпункте был заключенный фельдшер по фамилии Коломиец. Он был школьным грамотным фельдшером, осужденным по бытовой статье. Зверем его называли заключенные. И вполне справедливо. Он избивал приходивших к нему на прием, главным образом слабосиловку из 58-й статьи. Выгонял на работу даже тех, кто был освобожден от нее мною. Это был уже вызов. Я требовала начальника лагеря немедленно убрать его, перевести на общие работы, на другой прииск. Но у начальства он находил покровительство, он их устраивал.

Кончил Коломиец трагически. Я требовала от участковых фельдшеров, кроме амбулаторных приемов, контроля пищеблока, санитарного состояния бараков и санобработки людей, еще и посещения бригад на производстве, в забое. В одно из таких посещений производства Коломиец был убит ударом кайла в го-

лову сзади. Меня вызывали на поднятие трупа. Я говорила Рудакову, что он добром не кончит. И оказалась права. Это было тяжелое зрелище при всей моей к нему антипатии.

Приисковый вольный поселок тоже был полон своих проблем. В ноябре столовая поселка не имела крыши. Снег падал на головы и в тарелки. Заместитель начальника прииска по хозяйству, завидя меня еще издалека, скрывался за каким-нибудь домом или заходил в него. Весь поселок был покрыт наледями из помоев и отбросов — удручающее зрелище. И небо, как бы из сочувствия к нам, временами эти наледи припорашивало снегом. Когда зима была уже на исходе, я с ужасом думала, во что превратится территория поселка, лишь только пригреет солнце. Я призвала к активности население. Общими силами мы заставили выкайлить нечистоты и вывезти в отдаленный распадок, с таким расчетом, чтобы талые воды не смыли их в реку, из которой по всей долине бралась вода для бытовых нужд, в том числе для питья и для приготовления пищи.

«Вольный стан» доставлял мне тоже немало хлопот. Зимой крупозная пневмония не щадила и вольнонаемных, несмотря на несравнимые с лагерем условия. Летом общим бичом была дизентерия. Вода для всех бытовых нужд летом бралась из реки Чай-Урьи, по берегам которой располагались все прииски чай-урьинской долины. В Чай-Урью спускались все промышленные и бытовые стоки. Моя первая весна на Чкалове, весна 1941 года, встретила меня массовой дизентерией в лагере и поселке. Пользоваться чай-урьинской водой было равносильно самоубийству. На Колыме не роют колодцев, вечная мерзлота не дает подземных источников. Я обратилась к геологам. Они нашли родник на ближайшей сопке. По моему настоянию родниковая вода была заключена в трубы и спущена к прииску. Стан и лагерь получили чистую воду. Много было высказано резких и просительных слов, разъяснений, увещеваний и угроз, прежде чем дело было сделано. Действенных лекарственных средств от дизентерии не было, приходилось рассчитывать лишь на профилактику заражения и разноса инфекции. Дизентерия пошла на убыль.

В начале лета один из приисковых геологов, еще молодой человек, вступил в открытый и громкий конфликт с приисковым начальством. Я уже не помню самой причины конфликта, но последствия его никогда не забуду. Рано утром в амбулаторию внесли на фланелевом одеяле Лешу, геолога, с перерезанным горлом, истекавшего кровью. Белый, как полотно, без сознания. Полпоселка столпилось возле амбулатории. Широкий разрез открывал кольца дыхательного горла, из которого, булькая, вырывалось слабое дыхание.

Не более минуты я была в растерянности, а каждая минута была дорога. Решение созрело быстро, само собой: до лагерной больницы и ее хирургического отделения было далеко, еще больше до «вольной» больницы в Берелехе. Надо было немедленно действовать. Ни хирургического шелка, ни хирургических игл в амбулатории еще не было, руки еще не дошли... Я налила в стеклянный лоток спирт, нарезала на куски и бросила в спирт простую белую нитку, обожгла на спиртовом пламени инструмент, прокалила и согнула простую иголку, вымыла руки спиртом, смазала края раны йодом и приступила к делу. Зияющая рана завораживала, дыхательная трубка держалась на одном или двух сантиметрах задней стенки. Разрез не коснулся сонной артерии, я это поняла сразу, и потому не оставляла надежда на спасение. Крепким швом я соединила хрящи, дыхание сразу пошло через рот, перевязала крупные сосуды, кожу скрепила металлическими скобками, которые, слава Богу, всегда находились в штанглассе со спиртом. На горле получилось целое ожерелье. Одновременно ему была внутривенно введена глюкоза и сделан укол с обезболивающим. Я уже накладывала плотную повязку, когда Леша приоткрыл глаза, обретая сознание, и сказал почти шепотом:

— Доктор, не спасайте меня, не спасайте...

Мое сердце забилось радостно, глаза застилали слезы, и еще минуту назад уверенные руки стали дрожать от волнения, от разрядки. Я услышала за спиной какой-то гул и движение. Я оглянулась: амбулатория битком была набита людьми. Никто не верил в спасение, и на лицах отражалось свидетельство чуда. Да и сама я испытывала то же чувство, так как не до конца была уверена в благополучном исходе. Мы заставили его выпить горячего сладкого чая, ввели подкожно камфору. А заместитель начальника прииска по хозяйству, который помогал мне во время операции, уже вызвал из Нексикана легковую машину. Через полчаса я везла Лешу в берелехскую больницу, где сдала его из рук в руки хирургу этой больницы, доктору Ерхо.

Через месяц или полтора в амбулаторию ко мне зашел Леша с букетом цветущего шиповника. Леша был сактирован и рассчитан с выездом на «материк». Приисковое начальство очень было заинтересовано в том, чтобы диагноз ВТЭКа указал психические отклонения, но это им не удалось.

Не раз мне говорили в лицо друзья и недруги, что я человек весьма неудобный, обладающий удивительной способностью наживать врагов, что мой резкий, не приспособленный к компромиссам характер дорого обойдется мне. В этих словах была большая доля правды, но изменить своей природы я не могла, да и не хотела.

На первом лагпункте работала медицинская сестра Зоя, договорница. Грамотная медсестра, добросовестная, исполнительная, моего примерно возраста. Она вышла замуж за старшего электрика прииска, выходца из уголовной среды, но хорошего специалиста, ценимого начальством. Он был ревнив, жесток. Зоя постоянно ходила в синяках и кровоподтеках. Я советовала ей с ним разойтись и уехать с этого прииска. Но время тянулось...

Однажды прибежал бледный, взволнованный санитар и сказал, что Зоя повесилась. Я бросила все дела и побежала к дому ИТР, где они с мужем занимали комнату на первом этаже. Возле дома, у окна и дверей толпились люди.

Я протиснулась в комнату и увидела Зою, лежащую на полу с петлей на шее. С потолка свешивалась обрезанная веревка. Муж Зои Сергей сидел в углу на табуретке и держался за голову. Ждали оперуполномоченного НКВД и меня.

В простенке стояла железная кровать, сделанная в приисковой ремонтной мастерской. На спинках ее — по два тяжелых медных шара в качестве украшения. Я заметила, что одного шара на кровати нет.

Я нагнулась и внимательно осмотрела Зою. Факт смерти был бесспорным. Как ни странно, на шее не было специфического следа, на волосистой части головы — рана и запекшаяся кровь на волосах.

В это время пришел уполномоченный и начал опрос с Сергея. Сергей рассказал, что, придя домой, долго не мог достучаться, хотя знал, что Зоя должна быть дома. Стали выходить из своих комнат соседи. Сергей пошел поглядеть в окно и увидел Зою висящей. Он закричал, вышиб окно, пролез в комнату и срезал веревку, но не сумел удержать Зою и она упала, ударившись о стул. Он притронулся к ней, тело было уже холодным.

Свидетельские показания мало что к этому прибавили. Тогда я спросила Сергея, где четвертый медный шар от кровати. Он глянул на меня напряженно и испуганно и сказал, что, наверное, отвинтился и где-нибудь возле кровати. Кто-то из соседей, находившихся в комнате, нашел шар в противоположной стороне от кровати на полу. Тогда я сказала, обращаясь к оперу:

— Зоя была повешена мертвой. Все зашумели, зашикали. Оперуполномоченный Ваня сказал мне:

— Не пори чепуху, еще зелена-молода.

К моим словам никто не прислушался. Зою похоронили. Сергей несколько дней не выходил на работу, выражая переживание и горе, ночевал у приятеля.

У меня не было ни малейшего сомнения относительно слу-

чившегося. Я была уверена, что Сергей вначале убил ее, ударив тяжелым медным шаром по голове, а когда увидел, что она мертва, повесил ее, вышел из комнаты, а с окном, срезанной веревкой, падением тела все разыграл. Когда я утверждала, что удар или удары по голове были нанесены до повешения, он доказывал, что, падая, она ударилась головой о стул. Но я-то была знакома с судмедэкспертизой, знала, что кровотечения в таком случае быть не могло. Я написала доказательное письмо в Магадан начальнику Сануправления Садомскому с требованием прислать авторитетную врачебную комиссию для эксгумации.

Вскоре приехала комиссия из трех человек: два врача-хирурга Ф. И. Рубан, Я. С. Мейерзон и судмедэксперт, фамилии которого я не запомнила. Была проведена эксгумация. Моя версия полностью подтвердилась. Сергея судили, присудив к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, несмотря на то, что вся приисковая администрация, начиная с замполита Давыдова и кончая уполномоченным прииска, была на стороне Сергея. Прииску он был нужен.

С администрацией лагеря у меня также возникали постоянные конфликты по многим причинам из-за адских условий лагерного бытия. Один мой эксперимент, вольный безрассудный поступок, дорого мне обошелся, я могла быть судима и разделила бы участь моих подопечных.

В медпункте стана у меня было два санитара, два заключенных бытовика, один отбывал срок за драку, другой — за потерянные документы бухгалтерского учета. Это были люди средних лет, трудолюбивые, скромные, очень дорожившие своим лагерным положением, службой в поселковой санчасти. Однажды они пришли ко мне и сказали, что в бараке, куда помещали освободившихся из лагеря, как правило, доходяг, одному зеку стало плохо, кровь пошла у него горлом. Бригадир велел ему вернуться в лагерь. Проходившие мимо мои санитары, видя, насколько он плох, завели его в барак «свежих вольняшек» и пристроили к печке. Парнишка молодой, его очень жалко.

— Ведите его сюда,— сказала я.

И впрямь: бледный, истощенный, с горящими глазами, с хорошим лицом — он вызывал сочувствие. Ему было лет двадцать, осужден был по 58-й статье, и очень было похоже, что у него туберкулез. Санитары его раздели, побрили, помыли, и мы его положили в свой поселковый стационар. Таких доходяг там бывало немало из только что освободившихся. Он пролежал у нас более двух месяцев. Мы его хорошо кормили, лечили. Он окреп. Может быть, еще полежал бы, если бы в этот же стационар не поступил с каким-то острым заболеванием надзиратель первого лагпункта. Он узнал заключенного Белова, который

давно числился в побеге. О своей находке он сообщил командиру дивизиона ВОХР и оперуполномоченному. Белова увели. Меня начали трясти с нарастающей угрозой как пособника побега. Только вмешательство начальника санотдела Чай-Урьи Татьяны Дмитриевны Репьевой уберегло меня от беды. Ее доводами были моя молодость, неопытность в колымской специфике, движение врачебного долга.

...После окончания института и распределения, когда стало известно, что большая группа выпускников едет в Магадан — город заключенных, ко мне подошла секретарь директора, уже немолодая женщина, дочь ее училась в нашем институте на курс младше меня, и, волнуясь, сказала:

— Мне известно, что вы едете в Магадан, на Колыму. То, что я хочу сказать, держу в строгом секрете. Но вам почему-то доверяю. На Колыме в лагере на прииске мой муж в заключении, я получаю от него страшные письма, он не верит, что доживет этот год до конца. Я ношу его фамилию,— и она назвала фамилию.— Если он вам где-нибудь встретится вдруг, помогите ему, чем сумеете.

Я дала ей слово, что сделаю все, что смогу, если встречу его. Допускаю вполне, что подобное она говорила еще кому-нибудь из нашей группы... Удивительное, почти лотерейное совпадение: не я его, а он меня нашел на одном из лагпунктов Чкалова. Он прослышал о новом враче, выпускнице Первого московского мединститута. Я была поражена совпадением. Из многих десятков колымских приисков, участков дорожного строительства, лесоповала, угледобычи, из многих тысяч зека!.. Конечно, я ему помогала, приносила из дома, из поселкового магазина что было возможно, из лагерной и поселковой аптеки давала ему рыбий жир, шиповниковый сироп, брусничный джем, которые производила колымская витаминная фабрика. Поддерживала я его до 1942 года. Это тоже было непросто: такие отношения с заключенными именовались связью с врагами народа, режимная часть за этим строго следила. Да и не один он был такой у меня. Дальнейшей судьбы его я не знаю.

Еще одна удивительная встреча была у меня на Чкалове. С Марком Такоевым, моим земляком. Будучи уже старшеклассницей, я, как и подруги мои, считала за счастье быть приглашенной на танец под гармонику Марком Такоевым, молодым, стройным, красивым, прекрасным танцором. Он лежал в чкаловском стационаре с туберкулезом позвоночника, перебитого на следствии. Он узнал меня, не я его. То был полутруп. Он вынул из-за пазухи картонку от крышки папирос «Казбек» с изображением горца верхом на коне на фоне Казбека. Он сказал, что это самое дорогое, что он имеет, что связывает его с

Родиной. На обратной стороне этой картинки было написано им мне письмо. Такоеву была установлена инвалидность, его вскоре отправили в инвалидный лагерь на 72-й километр от Магадана. Перед отправлением он написал письмо матери и попросил меня, когда я буду на родине, передать его. В свой первый же выезд с Колымы я просьбу его выполнила. В селе Ди-гора к матери Марка провожал меня муж моей старшей сестры Сосланбек Золоев.

Чай-Урьинское горное управление получило наибольшее развитие в предвоенные и военные годы, когда резко ухудшилось снабжение и продуктами, и обмундированием. Прииски Чай-Урьи укомплектовывали «отходами» и «отбросами» с других приисков по строгим разнарядкам сверху. Каждый прииск, каждый лагерь старался сбагрить в первую очередь свою «доходиловку» и «отрицаловку». Когда этапы прибывали на Чай-Урьинские прииски, а на Чкалов особенно, нередко из машин вынимали уже окоченевшие трупы...

Вот такая рабочая сила преобладала на Чкалове. Почти ежедневно из забоя в больницу или прямо в морг привозили замерзших. Зимой свирепствовала пневмония, летом — дизентерия. Это было время, когда Америка еще не начала одевать и кормить не только наш фронт и тыл, но весь тюремно-лагерный архипелаг.

Отморожение ног и рук было повсеместным и повседневным явлением. На одном из участков Чкалова на фельдшерском пункте я встретила хирурга Коста Стоянова, ассистента клиники Герцена нашего института. Я перевела его на второй лагпункт в лагерную больницу, где мы вместе с ним организовали хирургическое отделение. Мы много оперировали вместе. Для меня, молодого, начинающего врача, это была прекрасная школа и прекрасный учитель — умный, добрый, талантливый хирург,

Он лечил уже не только заключенных, но и вольнонаемных. Я привлекла его к этой работе. Все его операции были успешными, имя его становилось популярным. Был случай, когда на соседнем с нашим прииске «Чай-Урья», где заведующей врачебным участком была моя однокурсница Мария Борисовна Кисельман, оказалась в тяжелом состоянии роженица с патологической беременностью. Везти ее в райбольницу вольнонаемных было нельзя: далеко и рискованно.

Мы со Стояновым поехали на «Чай-Урью». Он блестяще сделал кесарево сечение. Я ему ассистировала. И мать, и ребенок остались живы. Стоянов получил тогда грамоту Управления Севвостлага. Я относилась к нему с большим уважением и благодарностью. Понятно, что я старалась поддержать его и мораль-

но, и материально. Он был человеком очень скромным и неприхотливым.

Мать Стоянова, старая болгарская подпольщица, дважды обращалась к Сталину через Димитрова с ходатайством об освобождении сына. В 1945 году Стоянов был освобожден и вскоре вернулся в Болгарию. В 1948 году Коста Стоянов был назначен главным хирургом Вооруженных сил Болгарии. Несколько раз у меня возникало желание написать ему несколько слов привета. Но его высокий пост меня удерживал, я не хотела быть превратно понятой. Но все это было потом...

А пока я металась между лагерем и приисковой администрацией. Последней не было от меня ни покоя, ни передышки. Все, что мне удавалось выбить, выдрать, выкричать для лагеря, казалось мне каплей в море, тонуло в кошмаре лагерного бытия. Кусок не лез в горло, и сон не шел. Я чувствовала, что нахожусь на грани катастрофы, нервного срыва. Я писала рапорты во все эшелоны дальстроевской власти, вплоть до самого начальника Дальстроя, генерала Ивана Федоровича Никишова, без какого-либо успеха. Лагерная администрация, охрана смотрели на меня с неприязнью и удивлением. Начальник отряда ВОХР Юрченко сказал мне как-то:

— Что-то вы больно печетесь о врагах нашего народа и нашей Родины. Смотрите, чтоб не кончили плохо.

Проезжавший по Чай-Урьинской долине генерал Никишов вызвал меня в кабинет начальника прииска Фролова.

— Что вы думаете, доктор, мы. не знаем о положении в лагере? Знаем не хуже вас. Но идет война не на жизнь, а на смерть. Стране нужен металл. Без жертв война не бывает. Не затрудняйте работу прииска. И слова свои контролируйте,— сказал он, отпуская меня.

Единственный человек из администрации, относившийся ко мне с пониманием, интересом и сочувствием, был мой прямой начальник — начальник санотдела Чай-Урьи Татьяна Дмитриевна Репьева, женщина с царственной внешностью и государственной головой.

Шел 1942 год. Беседуя со мной в своем кабинете, она сказала мне:

— Нина! Тебе на Чкалове оставаться больше нельзя. Тебя невозможно узнать, ты заболеешь, ты на грани нервного срыва. Ты знаешь, я тоже сочувствую заключенным и делаю для них все, что могу. Но можем мы с тобой не так уж много. Я дам тебе отпуск и пошлю недели на две на Талую, ты отдохнешь, отвлечешься и подлечишься, а там будет видно.

После непродолжительного моего пребывания на Талой я была отозвана в Магадан. Меня направили в центральную боль-

ницу УСВИТЛа заведующей урологическим отделением. В отделении работал заключенный врач, профессор Шавердов — прекрасный специалист и хороший человек. После Чкалова работа в больнице казалась мне спокойной, почти курортной. Но передышка была недолгой. Меня вызвали в .Санитарное управление и сказали, что в Северном управлении возле Ягодного находится больница Севлага. Она размещена в Беличьей, бывшем поселке геологов. Главврач этой больницы Залагаева тяжело больна и нуждается в немедленном выезде с Колымы. Сама больница в зачаточном состоянии и требует для становления немалых усилий. Выбор Сануправление остановило на мне. Так я снова вернулась в «тайгу», на «трассу», в гущу приисковой жизни и золотой лихорадки. Я собрала свои нехитрые пожитки, главным из которых был чемодан с книгами, медицинскими учебниками по специальностям. Почти до конца моей врачебной работы они оставались моими лучшими советчиками.

Беличья

В конце лета 1942 года я приняла больницу Севлага.

На подъезде с насыпи центральной колымской трассы виден был таежный поселок, разбросанный по перелеску. Я не увидела ни зоны, ни вышек, ни вахты — никаких символов лагеря, что меня весьма удивило. Возле чистого хирургического отделения мне встретились два патрулирующих надзирателя. Они же показали домик главврача, расположенный в центре поселка.

Валентина Залагаева, главный врач, ждала меня. Ей предстояли сборы и кое-какие формальности, связанные с расчетом и выездом. Мы договорились, что несколько дней я поброжу по больнице, осмотрюсь, познакомлюсь с персоналом, а потом мы подпишем акт сдачи-приемки.

По сути, больница находилась в стадии формирования. Она расселилась в бывшем поселке районного геологоразведочного управления. Дорога, ответвлявшаяся от центральной колымской трассы, заканчивалась возле оштукатуренного дома с высоким крыльцом и нетипичным для Колымы большим, широким окном, выходившим на южную сторону. Это было чистое хирургическое отделение с операционным блоком, приемным покоем и кабинетом главврача. Напротив стоял бревенчатый склад — обитель завхоза. Справа от 4Х0 стояли три строения — три отделения: гнойно-хирургическое, 1-е терапевтическое и отделение выздоравливающих (теперь такие отделения, называют реабилитационными или долечивания). В этом отделении долечивались преимущественно дистрофики и авитаминозники, перенесшие какие-либо острые заболевания и переведенные из других отделений. Слева от 4Х0 располагались барак хозобслуги и дом, в котором размещались контора завхоза, бухгалтера и нарядчика. В правом крыле этого дома находилась небольшая столярная мастерская с отдельным входом. За ним стояло особняком помещение местной электростанции, работавшей от движка. Два человека обеспечивали ее работу, два мастера на все руки — Красиков и Бобожко, заключенные, конечно.

За чистой хирургией стояло длинное строение 2-го терапевтического отделения, которое было приведено в соответствующий порядок и открыто уже при мне. За второй терапией — маленький домик главврача, за ним, почти в лесу,— большое строение филиала 1-го ТО.

От строения к строению, от крыльца к крыльцу шли дощатые настилы. Вечная мерзлота под снятым дерном, оттаивая за короткое лето, перемещение по территории делала затруднительным из-за разбухшего суглинка. Напротив двух хирургических

отделений стояла больничная кухня в низком неблагоустроенном помещении. Несколько на отшибе, ближе к центральной трассе находились гараж, баня-прачечная, ремонтно-пошивоч-ная мастерская и конбаза. Транспортные средства больницы составляли грузовичок «газик» и безотказная лошадка с гордой кличкой Орел. Шофер грузовичка зека Яша Велик жил при гараже и следил за своей машиной самоотверженно. Однако эпиграмма Варлама Шаламова не миновала его, правда, она настигла Велика несколько позже:

Остановилася машина —

Не работает мотор.

Вылезает из машины

Яша Белик—наш шофер,

И невинные глаза

Изучают тормоза.

Смотришь, «газик» наш уже

На ремонте в гараже.

Врачебный и фельдшерский состав произвел хорошее впечатление, хотя всюду чувствовались запущенность, отсутствие заботливой хозяйской руки. А ведь это была больница. Речь шла о жизни и судьбе людей, брошенных в колымский лагерный ад, в своем большинстве оклеветанных, измордованных, вечно голодных и навсегда перепуганных. Пресловутая 58-я статья была основным поставщиком больницы. Сюда присылали с приисков и лесоповалов таких больных, с которыми не в силах были справиться. Производственная и лагерная администрации рады были избавиться от них.

Бытовики и уголовники чаще попадали в больницу из-за бытовых травм, поножовщины, кроме того, были саморубы, самострелы, «мастырщики». Реже — с простудными осложненными заболеваниями или разного рода инфекциями.

Хорошее впечатление произвели врачи Петр Семенович Каламбет — зав. терапевтическим отделением и хирург доктор Свешников (он вскоре освободился, и его имени-отчества память не сохранила).

Петр Семенович Каламбет — полный, коренастый, белозубый, с густым жестким ежиком темных волос, которому перевалило уже за сорок,— был грамотным, толковым врачом, внимательным и заботливым. Каламбет был выходцем из крестьянской семьи, из приволожских народностей, во время эпидемии холеры его подобрал эпидемиолог Заболотный, основатель советской эпидемиологии. Он дал мальчику образование и воспитание. До ареста в 1937 году Каламбет работал врачом советского посольства в одной из западных стран.

С первого дня знакомства он стал моим добрым советчиком как в области медицинской, так и кадровой. Он очень хорошо разбирался в людях и знал им цену. Фактически я была единственным вольнонаемным человеком в этой большой больнице очень пестрого, смешанного лагерного состава.

Свешников — человек преклонных лет, хорошо сохранившийся, был всегда опрятен, подтянут, расчетлив в словах. Он был широко образован, безупречно владел своей- профессией хирурга, хозяйственная же сторона отделения была им отдана на откуп фельдшеру и старшим санитарам. Сквозь внешнюю лагерную оболочку просвечивала, я бы сказала, даже не интеллигентность его, а аристократичность. В больнице он держался обособленно, ни с кем не сближался. В свободное время после обхода, перевязок, операций уходил на трассу и часами гулял в одиночестве. В том же 1942 году он освободился, закончив пятилетний срок.

Когда он уходил из больницы на освобождение, персонал отделения попросил его оставить что-нибудь на память о себе» Свешников взял лист чистой бумаги и написал на нем всего одну строчку, одну фразу. Он написал ее по-латыни. Долго эта надпись оставалась загадкой. Фельдшер Блокитный хранил ее у себя. Потом как-то в отделение попал больной, который перевел эту фразу. Она звучит так: «Ненавижу чернь и ее сторонюсь». Фраза эта прозвучала как выстрел и вызвала сложные чувства: смятение, растерянность и обиду. И долго потом еще вспоминалась.

Закончилось мое первое беглое знакомство с больницей, я могла как-то суммировать свои впечатления. Первое, что я поняла,— мне предстоит большая, трудная, изнурительная и беспокойная работа. Но — благодарная. Второе — главным лекарственным арсеналом моим должно стать полноценное калорийное питание. Третье — дисциплина и ответственность персонала на всех уровнях должны стать нормой жизни.

Принцип «Все для больного!» должен быть законом для всех. Несоблюдение этого принципа несовместимо с пребыванием в этой больнице.

Я сочла необходимым в чистой хирургии и во 2-м ТО — самом большом корпусе этой больницы — заменить печное отопление паровым. Кухню, как один из главных лечебных факторов, из старого случайного помещения вывести, построив кухню заново; не откладывая ни на день, начать организацию подсобного хозяйства: тепличного, парникового, огородного.

Ванных в отделениях не было. В каждом отделении стояли

«титаны», отапливаемые дровами. Больных кое-как обмывали в тазах и над тазами. Больные поступали завшивленные. Туалеты были холодными, примитивными. Все это надо было менять. Такова была программа-минимум.

Еще не остыло на губах имя Залагаевой, моей предшественницы, как обрушилось на меня требование режимной части и военизированной охраны: обнести территорию больницы зоной, поставить вышки, оборудовать вахту.

Шла война. Свежие этапы сократились предельно, не хватало рабочих рук. Я заявила, что больница своими силами сделать этого не может. Нет лесоматериала, нет рабочих. Медицинский персонал работает круглосуточно за отсутствием сменности. Более того, я заявила, что в случае побега из больницы всю ответственность беру на себя. И могу это сделать в письменной форме. И это еще не все. Я заявила, что патрули надзирателей на территории больницы приносят вред, а не пользу. Стрелки, или бойцы, как они себя называли, бесцеремонно залезают в служебные больничные помещения и палаты, чем дезорганизуют работу, нарушают санитарно-гигиенический режим больницы и, что самое главное, своим постоянным присутствием действуют угнетающе на больных, что препятствует их быстрому выздоровлению, в чем прежде всего заинтересовано производство. Поэтому прошу охрану убрать, полагая, что ей найдется более разумное и полезное применение.

Вопрос о зоне затянулся и повис в воздухе и во времени. А охрана была снята. Именно это я считаю своим первым успехом на Беличьей. И не могу не высказать здесь слов признательности начальнику Севлага В. А. Селезневу, который с пониманием отнесся к моим доводам и резонам, принял мою сторону и принял на себя всю тяжесть давления со стороны бесчисленных ревнителей режима.

Персонал больницы, на сто процентов состоявший из заключенных, более, чем кто-либо, способен был оценить это завоевание, ибо обретал сам, пусть малую, но свободу. Я была уверена, что ни одно отделение не допустит побега. Жизнь подтвердила это.

Большой опорой, особенно на первых порах, являлся для меня Каламбет, человек с большим жизненным опытом и светлой, трезвой головой. Он приветствовал идею создания больничного подсобного хозяйства. Среди больных отыскал агронома. Агроном Дановский, специалист высокого класса, преданный своей профессии, с увлечением взялся за дело. Вместе с ним за два года мы построили большую двухскатную теплицу с зимним обогревом, парники и освоили открытый грунт, где стали выращивать морковь, капусту, репу, брюкву, турнепс и редис. «Ма-

териковские» сорта картофеля за короткое колымское лето не успевали вызревать.

Уже в 1944 году в рацион тяжелобольных регулярно входили тепличные помидоры и огурцы. Капуста на зиму квасилась (солилась) и обеспечивала больницу в течение года. Другие овощи, корнеплоды давались тертыми в сыром виде и шли на овощные рагу. В больничной пекарне было освоено приготовление лечебных дрожжей, главного средства против пеллагры.

Летом поправившихся, но еще недостаточно окрепших для выписки больных под присмотром фельдшера или старшего санитара мы выпускали на ягоды и орехи. Каждый съедал сколько мог, отсыпал себе про запас, а остальное ссыпал в общую тару. Брусника хранилась на складе в замороженном виде. Из голубицы и жимолости варили густые сиропы. Зимой из этих запасов делали кисели, морсы, что дополняло и украшало рацион.

В грибной период собирали грибы. Их сушили, солили впрок, разнообразя больничный стол, обогащая его белками. Очень помогал в сборе дикоросов для больницы наш культорг Варлам Шаламов, возглавлявший такие походы. Они совмещали приятное с полезным.

К концу 1943 года больничную кухню я уже смогла перевести в новую, построенную хозяйственным способом. Считаю, что очень нам повезло с поваром. Старшим больничной кухни был Александр Иванович Матвеев, бывший шеф-повар ресторана Московского ипподрома, найденный доктором Каламбетом. Дядя Саша, как все его называли, оказался магом и волшебником в своем деле. Больница во многом ему обязана своими успехами.

В феврале 1943 года из лагерной больницы прииска «Верхний Ат-Урях», на котором менялся рабочий контингент (лагерь ИТЛ ликвидировался), начальник Санотдела Севлага Ирина Алексеевна Попова перевела в больницу Севлага на Беличью заключенных врача-терапевта Андрея Максимовича Пантюхова со своим фельдшером И. П. Поршаковым, а из хирургического отделения приисковой больницы — фельдшера Б. Н. Лесняка с двумя лучшими санитарами, людьми честными, добросовестными, исполнительными, хорошо знающими свои обязанности. Это были два немца-колониста: Женя Нейман и рослый старик без трех пальцев на одной руке Алойз Петрович Гейм.

Это было щедрое подкрепление. Беличья, а следовательно, и я, получили сильных, грамотных, инициативных работников,

ставших моими союзниками, поскольку девиз «Все для больных!» приняли как должное, естественное, обязательное. Андрей Максимович Пантюхов, выпускник Омского мединститута, будучи мыслящим, хорошо обученным врачом, являлся блестящим диагностом, и клятва Гиппократа для него не была пустым звуком. Иван Пименович Поршаков, бывший военный атташе в Германии, «доморощенный» фельдшер, был очень ценим Пантюховым, врачом требовательным и строгим. На Беличьей Иван Пименович проявил многие свои таланты, знания и способности.

В начале 1944 года я получила возможность взять для больницы из санчасти совхоза Эльген разукомплектованную рентгеновскую установку, являвшуюся для Эльгена балластом. Поршаков смонтировал ее, довел до ума, и она заработала. Он остался при ней рентгенотехником. С его помощью у нас появился свой физиокабинет.

Фельдшер Лесняк Борис Николаевич сменил в хирургическом отделении престарелого фельдшера Блокитного, которому оставалось до освобождения несколько недель. И хирургическое отделение преобразилось: все засверкало чистотой от некрашеных полов до оконных стекол. Захламленная прежде операционная приобрела асептическую строгость. Скальпели и инъекционные иглы стали безупречно остры, отточенные им на речных голышах. Шла война, режущего инструмента, шприцев, игл катастрофически не хватало. На спинках кроватей появились подвесные дощечки, на которых крепились листки с кривыми температуры, пульса, дыхания. Это облегчало врачебные обходы, а графики по заполнении подклеивались в истории болезни. Лесняк все делал быстро, легко, умело, но еще и красиво, особенно перевязки. Я специально иногда задерживалась в перевязочной полюбоваться, как артистично, щадяще и весело он это делает. Больные любили его за веселый нрав и искреннее живое участие. Лесняк стал фельдшером и операционным братом двух хирургических отделений.

Первая на Колыме станция переливания крови была создана в больнице Севлага на Беличьей. Первым шагом в этом направлении явилась организация в больнице клинической лаборатории, которой до этого тоже не было. Еще в больнице Верхнего Ат-Уряха Пантюхов и Лесняк, раздобыв у геологов микроскоп, освоили основные анализы крови и мочи. Именно поэтому в отделении Пантюхова была выделена комната для лаборатории, через аптекобазу заказаны оборудование, посуда и реактивы. Лесняк прошел стажировку в Ягодном в нелагерной клинической лаборатории доктора Мараховского. Больница Севлага получила собственную клиническую лабораторию. Появился не только диагностический помощник врачей, но и был сделан первый

шаг к созданию станции переливания крови (обследование доноров и реципиентов). О серологических анализах мы договорились с лабораторией Мараховскога. Дело оставалось за инструкцией по переливанию крови и за сыворотками для определения групповой принадлежности. Несколько сот километров в кабине больничного грузовика с заключенным шофером я проехала до Магадана. От Магадана до Хабаровска — на самолете. Так я получила все необходимое, лично познакомилась с условиями и техникой переливания, после чего тем же путем вернулась на Беличью. Донорами стали все желающие, прошедшие предварительное обследование, начиная от врачей и фельдшеров и кончая хозобслугой.

Вторая станция переливания крови была открыта при Магаданской областной больнице (МОБ) хирургом Хорошевым.

Кровь донорская на Беличьей бралась в количестве не более 300 мл и не чаще одного раза в месяц. Доноры получали денежное вознаграждение и усиленное питание, в том числе свежие овощи, сливочное масло, сахар, дополнительный хлеб и табак. Одним из первых доноров стал Лесняк. К этому времени нам удалось заполучить еще одного хирургического фельдшера Платона Целика, которому Борис Николаевич передал гнойное отделение. Теперь на нем оставались чистое хирургическое, лаборатория и заботы по станции переливания крови.

Почему я так подробно рассказываю о Лесняке? Конечно, не случайно. Москвич, мой ровесник, почти однокурсник, избравший врачевание делом всей своей жизни сознательно, по велению сердца, по призванию. Из врачебной семьи, из врачебной среды, наконец. В вопросах дела мы были единомышленниками. Взаимные симпатии и уважение переросли в дружбу. С моим открытым, независимым характером своего расположения к нему я не скрывала, что в то время было весьма небезопасно. Через год после его освобождения из лагеря мы встретились в Магадане и 20 ноября 1946 года соединили свои судьбы. И вместе прошли еще многие испытания.

Надо сказать, что Беличья для лагерной Колымы была вопиюще нестандартным явлением, не имевшим аналога. Больница-лагерь на несколько сот мест, куда попадали заключенные с самыми разными статьями и сроками вплоть до двадцатипятилетников. Больница не имела ни вышек, ни вахты, ни зоны, даже простой ограды-плетня, не имела ни единого вохровца на своей территории. До 1945 года в больнице я была единственным вольным человеком.

Не имея семьи, я была круглые сутки на посту. Домик главврача находился на территории больницы, соединялся с хирургическим отделением телефоном. Врачи Колымы, особенно ла-

геря, воскрешали ставшие историей традиции русского земского врача — врача на все руки, в любой час дня и ночи приходившего на помощь больному. Домом моим, всем хозяйством его ведал старик Нисон Азарович, мой дневальный, или мажордом, как называл его Варлам Шаламов.

Я утопала в конкретной повседневной работе, заботах и планах. Мне не хватало суток. Но и работникам больницы я не давала покоя. Все подчинялось простому и ясному девизу «Все для больных!» Не исповедовавшие этого принципа в больнице долго не задерживались. Были и недовольные, не сразу подчинившиеся этому требованию, привыкшие к расхлябанности и безответственности.

Только два человека были в этой больнице необязательными, своим присутствием вызывали недоумение и внутренний протест истинных тружеников — это Варлам Шаламов и Женя Гинзбург. Гинзбург была сестрой-хозяйкой дома отдыха для заключенных забойщиков Бурхалы, передового прииска Севера. Сей оздоровительный пункт находился на территории Беличьей в административном подчинении больницы. Должность сестры-хозяйки не была обязательной. Гинзбург я взяла на Беличью по просьбе заключенных врачей, моих коллег, взяла во спасение от грозивших ей больших неприятностей в женском лагере на Эльгене. Вторым был Шаламов, недюжинность, даровитость которого мы с Борисом Николаевичем разглядели без большого труда, хотели его сохранить как русского интеллигента, человека нездорового, настрадавшегося от непосильного труда, голода, холода, произвола. Я сделала его культоргом больницы, он читал в палатах лагерную многотиражку, выпускал вместе с Лесняком больничную стенгазету. Летом, когда поспевал урожай открытого грунта, я ставила Варлама сторожем. Он жил в уютном шалаше, был сыт и независим. Агроном Дановский жаловался на него: «Здоровый мужик круглые сутки лежит на боку, хотя бы одну грядку в день прополол...» Я Дановского успокаивала, говорила, что у Шаламова болезнь такая. Ему нельзя.

Эти два человека были бельмом на глазу всего персонала, трудившегося в поте лица, и моим уязвимым местом, моей ахиллесовой пятой. Оба они еще оставались на Беличьей, когда и меня, и Лесняка там уже не было.

Очень мне повезло с агрономом Дановским. Он знал и любил свое дело и был одержим. Через меня, на мое имя выписывал с «материка» с помощью своих друзей семена лучших сортов скороспелых и морозостойких овощей. В погребе при кухне, построенном под руководством дяди Саши, старшего повара, хранились свежие и соленые овощи до следующего урожая.

Были всегда, есть и будут люди завистливые, подозрительные, желчные, недовольные. Были такие и в больнице. Руководствуясь своим жизненным опытом, они были уверены, что немалая часть даров агробазы уходит в Ягодное начальству. Возможно, я и пошла бы на какие-то компромиссы, дабы оградить Беличью от вохры, режимной службы, вмешательства в дела и порядки больницы. Но, слава Богу, нужды в этом не было. Те, от кого мы зависили, получали все это из ягоднинского совхоза, обслуживавшего поселок и начальство, не в последнюю очередь.

Когда станция переливания крови уже работала бесперебойно и продуктивно, возникла и была осуществлена еще одна довольно смелая идея — переливание асцитической жидкости. В больницу лагеря поступало немало медицинской литературы. До нас доходили журналы «Советская медицина», «Клиническая медицина», «Хирургия» и другие.

В 1934 году сотрудником Центрального института переливания крови (С. Я. Меерзон) было предложено переливание асцитической жидкости. Асцит — водянка брюшной полости. Асцитическая жидкость — транссудат брюшной полости, по существу плазма крови, но с меньшим количеством белка. АЖ просачивается через стенки кровеносных сосудов в ткани и полости. Для лечебных целей применялась АЖ невоспалительного происхождения — от больных сердечно-сосудистой недостаточностью, нарушением обменных процессов, авитаминозом. Таких больных у нас было много. Для того чтобы облегчить их состояние, производилась пункция брюшной полости и транссудат (АЖ) сливался на выброс.

Идея использования АЖ как наиболее дешевого естественного кровезаменителя была обсуждена на одной из врачебных конференций больницы, и было принято решение идею эту реализовать.

Отбор доноров АЖ производился в обоих терапевтических отделениях. Предварительное обследование донора включало в себя: полный анализ крови, анализ мочи, серологические реакции Вассермана и Кана. Определялась группа крови донора. Производился анализ самой АЖ на цвет, прозрачность, удельный вес, процентное содержание белка и другие. Хранилась АЖ в герметически закрытой посуде при температуре +2°— +5°С.

По всем отделениям больницы отбирались больные по соответствующим медицинским показаниям. В течение 1943—1945 годов было перелито с большим терапевтическим эффектом более 500 литров асцитической жидкости. Это была титаническая работа по трудоемкости, удивительная по своей смелости, а по

масштабам, очевидно, не знавшая прецедента в отечественной да и в мировой медицине.

Долго сохранялись истории болезни леченных этим способом. О них говорилось в годовых отчетах. В те времена ученые степени и многие материальные блага еще не имели всеобщего притяжения. А материала хватило бы не на одну диссертацию. Шла война. Золотым приискам нужна была рабочая сила, как фронту — солдаты. В сороковые годы на Колыме Беличья и ее феномен были широко известны.

Шли рабочие будни. В двух отделениях я сумела провести паровое отопление. Ко второй терапии была пристроена бойлерная. Приобрести бойлер — небольшой паровой котел — не составило особой трудности. Задача состояла в том, чтобы найти трубы и отопительные батареи. Я узнала, что на прииске «Штурмовой» давно без дела валяется то и другое. Я поехала в Ягодное, в Северное горнопромышленное управление. Начальник управления Гагкаев отсутствовал (я это знала), я обратилась к его заместителю, начальнику ГРУ (районное геологоразведочное управление) товарищу Шило, позже ставшему академиком и директором СВКНИИ. Тогда он дал распоряжение, и отопительные приборы со Штурмового я привезла. Для Шило его разрешение обернулось неприятностью. Когда Гагкаев вернулся и узнал, что Савоевой помогли в чем-то, дал заместителю выговор. Гагкаев не хотел, чтобы его упрекнули, даже заглазно, в землячестве. Но все же два отделения — чистое хирургическое и вторая терапия — получили паровое отопление...

В 1944 году за «самоотверженный труд и помощь, оказанную производству в оздоровлении рабочей силы», я была включена в список на представление к ордену. Однако, встретив мое имя в списке, Гагкаев меня из списка вычеркнул по тем же соображениям.

Шла жизнь со своими требованиями и заботами. Во всех отделениях появились теплые туалеты и ванные с душем. На чердаках были установлены бочки, куда помпой закачивалась горячая вода. В короткие сроки была ликвидирована вшивость. Добиться этого удалось двумя путями: установкой при прачечной дезкамеры и введением в штат больницы парикмахера. Таким парикмахером-энтузиастом стал Миша Василия, вчерашний доходяга, поставленный на ноги Борисом Николаевичем Лесняком. Василия был маленьким, щуплым, лысым, черноглазым, шумным и добрым. На поступающих в больницу волосы оставлялись разве что на бровях и ресницах. И это значило очень многое. Миша знал свое дело и подгонять или проверять его нужды не было. Сбои случались, когда в больницу поступали женщины: брить им лобки он категорически отказывал-

ся — стеснялся. Приходилось это делать кому-нибудь из фельдшеров или медсестер.

Самая низкая смертность из всех больниц Севвостлага была на Беличьей. Для нас это являлось самым большим вознаграждением за кропотливый, целенаправленный труд.

Но, как в каждой больнице, тем более в лагерной, смертность все же была. Шла война. В лагере не хватало обуви, белья, одежды. До моего прихода в больницу умерших хоронили без белья. Я это воспринимала как кощунство и вскоре добилась разрешения хоронить в белье «второго срока» носки, то есть не в новом, ношеном. В этом была еще одна победа нравственного характера. Новость эта облетела больницу, и больные, хотя каждый надеялся сохранить свою жизнь, приняли новость эту с большим волнением.

В хирургическом отделении поправлялся человек, потерявший одну ногу в результате производственной травмы. Прииску он был уже не нужен, для больницы оказался очень полезным. У него были золотые руки. Он был профессиональным переплетчиком, кроме того, владел искусством плетения корзин, плетней. Корзины в больнице были нужны, но не очень, а вот завалинки вокруг корпусов за лето 1943 года оплести лозой и засыпать под его руководством нам удалось. Первую завалинку вокруг чистого хирургического он сделал своими руками в знак благодарности. Конечно, ему помогали. Жаль, не сохранились в памяти его фамилия, имя. Осталось несколько тетрадей, им переплетенных, в том числе со стихами Шаламова.

Часто в бессонные ночи, когда мозг то неторопливо, то лихорадочно листает страницы прошлого, ярко высвечиваются какие-то события, эпизоды, картинки, в буднях жизни, казалось, забытые...

Так вспомнился врач Носырев, оперирующий окулист, по национальности бурят. Конечно, зека с 58-й статьей. Далеко не молодой, очень спокойный, уравновешенный, всеми уважаемый человек. И отбыл уже более половины срока. Вдруг пришло казенное, запоздалое письмо на его имя. Его извещают не в меру компетентные органы о том, что его дочь публично от него отреклась, отказалась как от врага советского народа. В известность о чем он и ставится. Нашли ведь его на Колыме, в больнице... Кто они: фанатики, садисты, потомственные подлецы или «люди нового типа»? Без боли нельзя было глядеть на этого человека. Единственная дочь, единственный близкий человек из оставшихся в запроволочном мире... За несколько дней Носырев изменился неузнаваемо. Стали дрожать его удивительно чуткие, выразительные и подвижные, как у пианиста, пальцы. Он почернел внешне и погас внутренне.

Какими-то отдельными кадрами вспоминается присланная на Беличью после очередного судилища (1943-й или 1944 год) заключенная Елена Владимирова, медсестра из больницы УСВИТЛа, молчаливая, замкнутая, скованная. Присланная на лечение из Магадана (?!). Доходили слухи, что в больнице УСВИТЛа на 23-м километре от Магадана арестована и осуждена целая группа заключенных за попытку написать книгу о своей тюремно-лагерной судьбе. Расспрашивать ее стеснялись, чтобы не травмировать. Создали условия максимального благоприятствования в лечении, питании, режиме. Оставили ей верхнюю одежду. Она имела возможность свободно гулять. Нет зоны, вахты, вохры. Гуляла она много, но избегала контактов.

Увезли ее так же неожиданно, как и привезли. Позже я узнала, что по той же группе были осуждены врач Федор Ефимович Лоскутов и медсестра Валя Бумагина. С ними я встретилась и вместе работала в 1950 году в больнице Маглага.

Вспоминается один эпизод на прииске имени Чкалова. Конвоир принимает у нарядчика возле вахты бригаду заключенных. В одном из доходяг узнает своего отца. Через шесть часов, сдав смену, по дороге в казарму убивает себя, приставив к горлу дуло винтовки. Первый прибывший к месту происшествия оперуполномоченный, еще до прихода врача на «поднятие трупа», находит в кармане его гимнастерки письмо на имя товарища Сталина, в котором он уверяет в невиновности своего отца и просит о его помиловании. О письме, очевидно, никто не узнал бы не расскажи о нем мне «по секрету» жена уполномоченного Валя, которую я лечила и которая очень мне симпатизировала...

Однорукий пожилой грузин Хорава... Когда я приняла больницу на Беличьей, хлеб привозился из комендантского лагеря в Ягодном. Больной Хорава пришел ко мне в кабинет прямо из отделения в больничном халате и тапочках.

— Зачем больным такой хлеб дават? — сказал он.— Это хлеб? Это не хлеб! Я буду делат хлеб и здэс, настоящий хлеб! Двадцать пять лет я делал хлеб. Зачем возит хлеб Ягодный? А? Старый хлеб, плохой хлеб.

Он потряс пустым рукавом.

— Один помощник давай. Печку сам кладу. Понравился мне Хорава, понравилась сама идея.

— Подумаю,— сказала я.

Возле электростанции стоял пустой домик с выбитыми стеклами. Привели домик в порядок. Поставили печь. Стали выпекать хлеб у себя, который нельзя было сравнить с привозным. Научились готовить лечебные дрожжи как средство от авитаминозов, бери-бери и пеллагры. Одновременно заложили фунда-

мент новой пекарни рядом с кухней. Хорава ходил с гордо поднятой головой.

Как-то вспомнила Жилина, его полные ужаса и мольбы глаза. Изможденный, серый, одутловатый, с застывшей на лице трагической маской, сидящий на полу в прихожей амбулатории промкомбината на Чай-Урье, узнавший о моем приезде и ждавший моего прихода.

По поручению начальника санчасти я обследовала Чай-Урьинский промкомбинат, где были пошивочные, столярные, жестяные мастерские, где старые телогрейки, стеганые штаны и бушлаты перешивались в зимнюю обувь — бурки с подошвой из автомобильных покрышек.

На промкомбинат направлялись больные-хроники и резко ослабленные люди. Здесь они работали в тепле, в меру своих сил, получали полезную в этих условиях специальность.

Войдя, я невольно задержалась возле человека, сидящего на полу. Белобрысый, обросший редкой щетинкой, он смотрел на меня с напряженной надеждой.

— Доктор! — проговорил он.— Спасите меня. Я хочу еще жить, мне всего двадцать семь лет. Они убьют меня голодом.

— Кто они?

— Доктор, я был в НКВД младшим следователем. Здесь я встретил двух человек, которых судил еще недавно. Они надо мной издеваются: отнимают мой хлеб, мою пайку, выбивают из рук миску с супом или кашей в столовой. Но они действуют не одни. Здесь многие им сочувствуют и видят в моем лице представителя зла, виновника их несчастий. Я был младшим следователем, выполнял то, что мне приказывали... Спасите меня, переведите меня, куда угодно, но только скорее.

К этому времени я уже многое знала о системе репрессий. Большая тревога жила в моей душе, и к профессии Жилина я не питала симпатии. Но все же мне было жаль этого человека. Он был лишь звеном единой цепи, продуктом времени. Позже я узнала, что он поправился и работает в больнице столяром.

Сколько прекрасных людей окружало меня на Беличьей! Как радостно делалось общее дело. Уже и цветы, и занавески были на окнах больницы, крашенные риванолом марлевые абажуры прикрывали наготу электрических ламп. На спинках кроватей сверкали белизной тканевые чехлы. Вокруг корпусов на клумбах до заморозков цвели махровые астры.

1945 год, девятое мая. День Победы. Праздник по всей стране, праздник в лагере, праздник в больнице. Мы победили!!!

Восьмилетники, те, что с 1937-го готовятся к освобождению, те, что пересиживали «до окончания войны», плачут от радо-

сти. Большесрочники уверены в благородстве победителей и ждут амнистии. Всюду чувствуется подъем, преумноженная энергия...

В начале сентября я была срочно вызвана в Ягодное и ознакомлена с приказом начальника УСВИТЛа генерал-майора Титова о моем назначении в Юго-Западное увправление на должность начальника санчасти ЮЗлага.

Как мне не хотелось расставаться с Беличьей... Сколько труда, души, энергии, сил я вложила в эту больницу, вывела ее в лучшие больницы лагерной Колымы. Это было официально признано и объявлено. Сколько усилий мне стоило убрать с территории патрулирующих надзирателей, которых я застала, принимая в 1942 году больницу, и появившихся вновь на следующий день после моего ухода из этой больницы. Сколько боев с режимной частью я провела!..

Я слышала много раз, что Юго-Западное управление — самое спокойное, благополучное: там нет золота, нет золотой лихорадки. На Юго-Западе — олово, оловянная руда. На Эльген-Угле — уголь, шахты. На Верхнем Сеймчане — совхоз,— женский лагерь. Начальник ЮЗГПУ — Груша, инженер, образованный, гуманный человек.

Приехала в Нижний Сеймчан. Выяснилось, что квартиры для меня нет. Поселилась в гостинице. Начальником ЮЗлага оказался Ю. Рудаков, с которым судьба свела нас на прииске имени Чкалова. Это все сулило благоприятные условия для работы. Как бы читая мои мысли, Рудаков мне сказал:

— Сразу должен предупредить вас, что в ЮЗлаге смешанный контингент — ИТЛ и каторжане, сокращенно — КТР.

Для меня это явилось полной неожиданностью. И растерянность, очевидно, была написана на моем лице.

— Вот так, Нина Владимировна,— заключил Рудаков.— Штука серьезная. ИТЛ в сравнении с ними покажется курортом, а Беличья — сном. Каторжане... Строжайший режим. Вместо фамилий — номера, на ногах — цепи. Полицаи, власовцы, немецкие прислужники — подручные оккупантов. Работают под землей. Специально для них лагерь построили, условия там не ахти... А впереди зима, трудно будет. Своей машины санчасть не имеет, вам придется пользоваться попутными. Но вы устраивайтесь пока в гостинице. А потом я вас познакомлю с «географией».

КТР для меня оказался «сюрпризом». Никто мне об этом не сказал раньше. А снег уже прочно лег, ледяной коркой покрылись ручьи. Лагерь для каторжан оказался еще страшней,

чем чкаловский в долине «Чай-Умри», как ее назвали заключенные. Трехъярусные сплошные нары в холодных, продуваемых бараках, убогий рацион, жесткий режим. Уже в ноябре морозы стояли — 40°С и ниже. От лагеря до шахты каторжан конвоировали автоматчики с собаками. Каторжане обязаны были ходить, заложив руки за спину. Им не разрешалось потереть рукой нос или щеку, уже побелевшую. К середине зимы не оставалось почти ни одного из них без отморожений.

В Нижнем Сеймчане была хорошо организованная райбольница ИТЛ. Каторжан с ИТЛ не смешивали. Я принялась строить больницу в лагере КТР. Приглядела для этого какое-то помещение бывшего склада. Строить зимой!..

Рудники, шахты, лагпункты были на большом расстоянии от Сеймчана. Санчасть не имела машин, как, например, в Севлаге.

Здесь мне приходилось ездить на попутных машинах, постоянно оставаясь зависимой от своих попутчиков, что меня очень стесняло, ограничивая время моего пребывания на том или ином объекте.

С большой благодарностью вспоминаю заключенного врача из ИТЛ — Философова, работавшего не за страх, а за совесть. Он сказал мне, что среди каторжан есть врач, и, похоже, хороший,— поляк Ковальский. Мне удалось вытащить его из шахты и поставить в больницу. Рыжий, веснушчатый, лет тридцати ляти, плохо говоривший по-русски, Ковальский оказался действительно грамотным терапевтом. Через месяц мы начали больницу уже заселять. Чуть легче стало дышать.

К весне я основательно выбилась из сил и нуждалась в отдыхе. Хоть что-то все же я сумела сделать в этом ледяном беспощадном аду.

В марте 1946 года Сануправление Дальстроя предложило мне шестимесячные курсы усовершенствования врачей в Москве. Я дала согласие и совместила курсы с первым за шесть лет отпуском. Побывала в Осетии — у себя на родине, навестила в Запорожье мать и сестру Бориса Николаевича Лесняка, освободившегося из лагеря 1 ноября 1945 года и работавшего по вольному найму в больнице Утинского золоторудного комбината.

16 ноября 1946 года я прибыла в Магадан на пароходе «Феликс Дзержинский». Борис Николаевич встретил меня у пирса в бухте Нагаева. А 20 ноября в Магаданском городском ЗАГСе мы обвенчались. В Нижний Сеймчан я уже не вернулась, но об одном отрадном событии хочу рассказать. Врач Ковальский, которого я вызволила из шахты, перевела в больницу ка-

торжан, еще до моего отъезда на курсы был освобожден подчистую и выехал в Польшу. Такие случаи были редки и потому волновали особенно.

После заключения брака мы с Б. Н. явились в санитарное управление. К нам отнеслись с пониманием, и мы получили назначение на прииск Ударник Западного управления Дальстроя: Борис Николаевич — на должность начальника санчасти прииска, я — на должность главврача больницы лагеря.

Больница лагеря находилась в нескольких километрах от приискового поселка, на берегу небольшой речушки с чистой и вкусной водой. На Ударнике больницу называли сангородком. Городок состоял из дырявой зоны без вышек, но с вахтой, на которой посменно дежурили два надзирателя. Фамилия одного из них была Поцелуйко. Вне зоны стояли три домика — главврача, надзирателей и аптеки. Кроме того, за зоной находилась конюшня и больничная баня-прачечная. Предшественник Бориса Николаевича совмещал должности начальника санчасти и хирурга. При въезде в сангородок на пригорке стояла собственная электростанция, работавшая от движка. Осталась в памяти фамилия заключенного машиниста — Литвинов. В зоне в трех строениях располагались отделения хирургическое, терапевтическое и выздоравливающих, а также резко ослабленных. Кроме того, в зоне стояли больничная кухня, ремонтная мастерская и контора, в которой обитали бухгалтер, медстатистик и завхоз.

Небольшая операционная позволяла делать не очень сложные операции. Сложных больных, если позволяло их состояние, до нас направляли в райбольницу Заплага, в Сусуман — центральный поселок района. Терапевтических больных вел заключенный врач Вячеслав Тимофеевич Денисенко, уроженец Туруханского края, человек простой, миролюбивый, приверженец крепкого чая и неразведенного спирта. Старшим поваром на кухне был сравнительно молодой по возрасту зека-бытовик по фамилии Калугин, неплохо справлявшийся со своими обязанностями.

В конюшне стояло две лошадки: одна больничная, рабочая, вторая — верховая, для начальника санчасти, на которой он объезжал весной, летом и осенью по бездорожью приисковые участки, разбросанные на десятки километров от центрального стана.

Я окунулась в свою работу, редко бывала дома днем. Борис Николаевич часто уезжал на отдаленные участки, не бывая дома по нескольку дней.

В первые месяцы по приезде на Ударник у Б. Н. возникали резкие конфликтные стычки с начальником прииска Заикиным, человеком властным и грубым, привыкшим к тому, что преж-

ний начальник санчасти повиновался его пожеланиям. С приходом Б. Н. на прииске резко возросла «группа В» — освобожденные от работы по болезни или немощи. Заикин требовал сокращения «группы В». Б. Н. на это не шел. Заикин раздражался, выходил из себя и угрожал. У нас складывалось впечатление, что на Ударнике мы долго не продержимся. Но вскоре Заикина сменил Федор Васильевич Завьялов, с которым мы быстро нашли общий язык, и к общей пользе работа наша шла продуктивно, спокойно, планомерно, в атмосфере взаимного уважения и доброжелательства.

На вольном стане была небольшая амбулатория с аптечкой, в которой мы с Б. Н. поочередно, а чаще вместе проводили приемы жителей поселка три раза в неделю. Наибольшие сложности являли для нас дети, которых в поселке было много.

Жизнь и работа на Ударнике давали нам удовлетворение, мы считали себя счастливыми. Мы видели плоды своего труда, а это выпадает не многим.

В 1947 году в нашу жизнь вошел человек по имени Дажицкий Войцех Якубович — поляк, ксендз, родом из Львовского воеводства. В 1939 году он оказался гражданином СССР. Такого «совместительства» ему не простили. После победы' над германским фашизмом в нашей стране свобод не прибавилось. Молодой священник, чистый сердцем, душой и помыслами, оказался на Колыме, приставленным к тачке, кайлу и лопате. Голод, холод и непосильный труд привели его на грань жизни и смерти. Весь ужас тюрем и колымских лагерей он принял безропотно, как испытание, ниспосланное Господом Богом, а потому не искал спасения, не обращался к врачам.

Борис Николаевич случайно на него наткнулся. Он прислал Дажицкого ко мне в больницу. Дав ему отдохнуть, физически укрепиться, поставили его вначале в больничную прачечную, а потом взяли к себе в дом в качестве дневального, то есть дом-работника. По найму в лагере, естественно. Он поселился в нашем доме и стал его экономом. Нисон Азарович освободился на Ударнике, мы собрали его и проводили домой. Дажицкий занял его место. Когда в 1948 году нас перевели на работу в Сусуман, Дажицкого мы взяли с собой. До окончания срока Дажицкий больше на тяжелые работы не попадал. Уезжал он с Колымы на Украину из Магадана от нас, Борис Николаевич посадил его в самолет.

Не сразу на «большой земле» Дажицкий обрел равновесие. Хлебнув немало мучений и издевательств, он все же занял свое место по сану, в коем остается и по сей день. Наша связь, наша переписка все эти годы не прекращается. Когда в 1979 году Б. Н. был тяжело болен, первым на мой сигнал о помощи от-

кликнулся Войцех Якубович, он нашел и прислал препарат, на который мы возлагали большие надежды, но в Москве найти не могли. Когда нам бывает плохо, есть кому за нас помолиться.

Но, как известно, хорошее не может продолжаться долго. Пришла в упадок райбольница Заплага в Сусумане. Сануправление лихорадочно искало главврача, который смог бы поднять ее. Выбор остановился на мне. Мы вынуждены были расстаться с Ударником и обретенными там друзьями.

Райбольница Заплага ничем не походила на Беличью. Высокий, плотный дощатый забор окружал больницу. По верху забор был опутан несколькими рядами колючей проволоки. Вахта с круглосуточным дежурством надзирателей утверждала свою ведомственную принадлежность.

Я прошла через вахту и оказалась на территории больницы. Первое беглое впечатление: грязь, мусор, запустение. Темные, не прозрачные от пыли и копоти оконные стекла больничных помещений. В отделениях неуют, неопрятность. На душе стало тревожно и тоскливо.

Начались больничные будни, обходы по отделениям и палатам, знакомство с больными и медперсоналом, с системой и эффективностью лечения. Затем — аптека, кухня, подсобное хозяйство, гараж, конбаза, прачечная, ремонтная мастерская, морг. Постепенно начинала вырисовываться общая картина, далеко не отрадная. В аптеке встретил меня фармацевт Герчиков, недавно освободившийся. И вид его, и все поведение были вызывающими. Он говорил со мной не разжимая зубов, в которых держал папироску.

— Выньте папиросу изо рта,— предложила я ему.

— А вы что — генерал? — спросил он, смерив меня взглядом.

— Ну, прежде всего я женщина... А для вас — да, я генерал, поскольку главный врач этой больницы. В аптеке я буду появляться часто и в разное время.

Герчиков нехотя вынул папиросу изо рта. Я попросила приходные и расходные документы за последние месяцы. Познакомилась с наличием медикаментов. Провожал меня уже совсем другой Герчиков.

Завтраки, обеды, ужины на прикроватных тумбочках я уже видела и осталась ими недовольна. Как-то зашла на кухню после ужина, после раздачи. На кухне было прибрано. Но в шкафу, дверку которого я приоткрыла, стояла большая эмалированная миска, полная говяжьей тушенки.

— Что это? — спросила я повара-заключенного, симпатичного молодого человека лет тридцати.

— Это для вахты,— ответил» он, опустив голову,— для надзирателей.

— И как часто вы это делаете?

— Ежедневно. Так было и до моего прихода сюда. Доктор! Я расскажу вам все, если дадите мне слово, что завтра меня в больнице не будет. Отправьте меня на любой прииск, я не пропаду: у меня бытовая статья, я повар по специальности. Иначе мне не жить.

Я пообещала ему.

— Вы не думайте, что с этой кухни кормятся только вахтеры. Мы на всю больницу получаем четыре банки тушенки в день. Одну из них брал главврач Соколов, которого вы сменили, одну банку — надзиратели и одну банку — заключенные врачи. Так было до меня, так при мне, и я ничего не могу изменить. Сам ем то, что варю для больных.

Он "вытер рукавом вспотевшее лицо и замолчал. Мы оба молчали. Потом я сказала:

— Я могу, конечно, отправить вас на благополучный прииск и договориться с приисковым врачом, чтобы вам помогли. Но мне не хочется вас отпускать. То, что вы мне сказали, никто от меня не узнает. Я сделаю так, что никто из нахлебников вас ни в чем не заподозрит. А пока пусть все остается, как было.

В больнице были три заключенных врача, надо сказать, доктора наук: инфекционист Шахов, терапевты Мнухин и Либерман. Кроме того, были еще четыре вольнонаемных врача: терапевты Жуковская и Геунова, хирурги Шарова и Попова. С вольными врачами я договорилась о ежедневном посменном дежурстве по кухне, то есть об обязательном присутствии при закладке продуктов «в котел» и при раздаче готовой пищи в отделения. Дежурства начались примерно через неделю после моего посещения кухни. Рацион больных изменился к лучшему. Заключенные врачи почти не скрывали своего раздражения. Надзиратели бросали косые злобные взгляды, когда я проходила через вахту.

Вскоре я разобралась без большого труда и поняла, что значительная часть медикаментов, особенно дефицитных, таких, как стрептоцид, сульфидин, получаемых отделениями, до больных не доходит, перекочевывает за зону. За зоной больницы начинался сусуманский аэродром. Сульфаниламиды тогда казались панацеей почти от всех болезней, в том числе и от гонореи(!). Проверка в отделении врача Шахова была подтверждена больными и фельдшерами. Я поставила перед санотделом вопрос об удалении из больницы врача Шахова.

Заключенные врачи пользовались правом бесконвойного выхода в поселок Сусуман, административный центр Западного управления. Из вольнонаемных многие предпочитали обращаться за медицинской помощью к заключенным врачам. Так как вход в больницу лагеря посторонним был запрещен, врачи ходили по домам. Когда был установлен контроль над больничной кухней и «спецпаек» медперсонала оказался несколько урезанным, врачи пошли в Сусуман к начальнику санотдела Григорию Трофимовичу Клочко с жалобой на притеснения со стороны главврача.

Несколько дней спустя вечером из моего кабинета позвонил Клочко и попросил прийти в больницу. В моем кабинете ждали моего прихода Клочко и заключенные врачи. Разговор не очень уверенно начал Клочко. С того, что вот, де, врачи являются основой лечебного процесса и он .считает справедливым, чтобы специалисты, каковыми являются врачи, получали бы улучшенное питание.

Я согласилась с Григорием Трофимовичем и сказала, что в этом плане делаю все, что разрешает мое положение руководителя больницы и врачебная совесть. Нетрудно убедиться, что среди медперсонала нет ни одного истощенного, разве что доктор Либерман, но у него язва желудка. Он получает соответствующий диетический стол. Все врачи получают молоко наравне с тяжелыми больными, Либерман — двойную порцию. Продукты на персонал больницы отпускает комендантский лагерь по установленным нормам. Если начальник санотдела Заплага сумеет изменить нормы питания для врачей и фельдшеров, и врачи, и я будем ему безгранично признательны. Улучшать питание медперсонала за счет больных я не считаю возможным. В № 24 врачи получают свежие овощи с больничного огорода. Вряд ли кто-нибудь мне возразит, если я скажу, что старшие санитары, раздающие пищу, уж как-нибудь врачам, фельдшерам и себе оставляют и побольше, и погуще. Наши врачи, кроме всего прочего, имеют частную практику в Сусумане. Я надеюсь, что начальник санотдела догадывается — гонорар они получают продуктами. Думаю, что я, главврач, питаюсь не лучше моих заключенных коллег.

Одна из четырех банок тушенки, которая прежде отдавалась врачам из общего скудного рациона вызвала у них такое бурное негодование. Я склонна думать, что это объясняется не голодом моих коллег, а протестом против отмененной устоявшейся привилегии. И я испытываю величайшую неловкость, что вынуждена объяснять начальнику Санотдела и докторам медицинских наук, сколь не к лицу нам обкрадывать больных, для

которых питание, как правило,- является одним из главных средств лечения.

Закончив эту речь, я встала и вышла из кабинета, оставив своих оппонентов подумать над сказанным.

Страсти после этой встречи утихли, и наши отношения с докторами обрели добрый и деловой характер. Когда в июне 1949 года мы с мужем уезжали в отпуск на «материк» и не исключала возможность того, что в Сусуман мы уже не вернемся, все врачи, вольные и заключенные, пришли ко мне с просьбой вместе сфотографироваться, что мы и сделали. Фотография эта сохранилась.

Что же касается фотографа, в больнице у нас был свой. Прозектор жил при морге во второй половине строения с отдельным входом. Там была небольшая комнатка и прихожая, где стояла обычная медицинская кушетка, рядом с ней — тумбочка и стул. Прихожяя и служила ему ателье. Не сомневаюсь, что надзиратели, да и лагерная администрация знали об этом. Морг находился за зоной, и этот приработок прозектора меня не интересовал. Где доставал он реактивы, фотобумагу, пластинки — его секрет. Был у него старенький, с гармошечкой фотоаппарат «фотокор».

Но малоприятное столкновение у меня с этим фотопрозектором все же имело место. Случилось это следующим образом. В какой-то очередной обход больницы я заглянула в морг, но зашла сперва за прозектором. Мы вели деловую беседу. Я сидела на кушетке- покрытой простыней почти до пола, он — на стуле. Сделав Какое-то движение ногой, я коснулась чего-то плотного, лежавшего под кушеткой. Поняла что под ней мешок зерна. Спросила прозектора, что там в мешке под кушеткой. Он страшно смутился, но по моему настоянию извлек мешок овса. Конечно, овес оказался из больничной конюшни и предназначался для поселковых кур. Для продажи или натурального обмена. Так был вскрыт еще один гнойник на немощном теле этой больницы.

Навести элементарный порядок в лечебном учреждении, направить все средства и все усилия на сохранение жизней, восстановление здоровья больных в разболтанном, расхлябанном коллективе, пестром по составу, было непросто. Я встречала и молчаливое сопротивление, и затаенную злобу. Но все же число союзников, число сторонников «нового курса» росло. Люди видели мою неутомимость, почти одержимость, искреннюю заинтересованность в деле и, главное, бескорыстие и справедливость. Что касается справедливости, тут, возможно, и были сбои из-за повышенной моей эмоциональности, самоуверенности. Но я хотела и старалась быть справедливой. «Удивительная у тебя

способность наживать врагов»,— нередко говорил мне муж. «Но и друзей — тоже!» — парировала я. Похоже, мы оба были правы.

Закрытый доступ к больничному котлу особенно задевал надзирателей. Думаю, что продукты оседали не только на вахте, но и передавались выше. Чем иначе объяснить поведение начальника режима, принявшего жаркое участие в провокации, затеянной против меня. Я назвала эту провокацию «операция «Ситец». Меня пытались обвинить в соучастии в хищении ситца в каком-то из трассовых магазинчиков. Арестован был заключенный водитель больничного грузовичка, якобы принимавший участие в грабеже. Три рулона ситца были спрятаны на скотном дворе больницы с ведома завхоза, бытовика Иваницкого, которого запугали. Был запуган угрозами и подключен к «операции» наш дневальный старик Геза Вер, венгр со статьей 58-10, муж сподвижницы Белы Куна, сосланной в Магадан. Все это было состряпано столь грубо, примитивно, шито, как говорится, белыми нитками, что у непредвзятого человека ничего» кроме удивления, вызвать не могло.

Я обратилась в райотдел НКВД с просьбой заняться этой историей. Разбором занимался сам начальник райотдела, человек на Колыме новый, фронтовик, неглупый и справедливый. С самого начала было похоже, что организаторы провокации большие надежды возлагают на недавнее мое исключение из партии. Райотдел быстро разобрался во всех хитросплетениях. Начальник режима, непосредственный шеф больничных надзирателей был разжалован и уволен из системы Дальстроя. Водитель больничной машины был из-под ареста освобожден. Судьбе было угодно, чтобы мы с мужем в первый наш совместный отпуск улетали в одном самолете с разжалованным организатором «операции «Ситец».

На полгода мы от Колымы отключились. Перемена мест, климата, встреча с родными, связанные с этим положительные эмоции дали нам возможность отдохнуть и собраться с силами.

Магадан

Из отпуска мы возвращались на Колыму морем. К ней мы были привязаны «статьей 39 положения о паспортах», проставленной в паспорте Бориса Николаевича и оставлявшей ему, а вместе с ним и мне, места проживания, равноценные Колыме.

В Магадан мы прибыли на пароходе «Войков» 31 декабря 1949 года. Новый 1950 год «встретили» на нарах, оккупированных клопами транзитки 4-го километра.

В Магадане мы обнаружили объявление, приглашавшее на подготовительное курсы Всесоюзного заочного политехнического института. Хотя Б. Н. как фельдшер был аттестован врачебной комиссией санотдела Севлага с высокой оценкой знаний, профессия эта в перспективе его не устраивала, а закончить мединститут он уже не мог и по возрасту, и по социальному положению: клеймо «бывшего врага народа» работало в полную силу. Мы решили остаться в Магадане. Борис Николаевич пошел лаборантом в Магаданскую областную больницу и поступил на подготовительные курсы. Я была назначена главврачом больницы Маглага.

В 1951 году Б. Н. успешно сдал вступительные экзамены в институт, а я до 1952 года продолжала работу в больнице лагеря. В той больнице главврач был освобожден от хозяйственных забот, а скорее — отстранен, но за больницу тем не менее нес единоличную ответственность. Начальнику лагерного подразделения было присвоено звание начальника больницы. Выдвиженец из военизированной охраны — старый, с отвисшим брюхом и рачьими водянистыми глазами, вечно пьяный майор Кондратьев с орденом Ленина на груди не находил со мной общего языка. Мой открытый, вспыльчивый характер, в высшей степени неудобная для окружающих манера говорить людям в лицо все, что я о них думаю, создавали для конфликтов почву.

После одного из таких конфликтов, когда возле вахты прилюдно, в присутствии надзирателей и заключенных я назвала его пьяницей, бездельником и вором, обирающим лагерниц, болтающимся под ногами и мешающим нормальной работе больницы, он, оскорбленный орденоносец и член ВКП(б), обратился с жалобой на меня не куда-нибудь, а в Магаданский горком партии, обвинив в подрыве его авторитета в глазах подчиненных и лагерников.

Я была приглашена на собеседование вторым секретарем горкома Боровиковой. Там я повторила все, что о Кондратьеве думаю и знаю. Рассказала, что большое, хорошо отлаженное еще больницей СВИТЛа подсобное хозяйство, где есть и коро-

вы, и свиньи, открытый и закрытый грунт, вряд ли выделяет больнице десятую часть получаемых продуктов. По сути дела, с этого подсобного хозяйства Кондратьев снабжает самый высокий эшелон лагерной администрации и охраны. Отсюда и наглое его поведение, и безнаказанность.

Время от времени Кондратьев с надзирателями совершал наезды на лесной участок, где размещалась женская венерическая зона. Больные сифилисом женщины, проходя курс лечения, одновременно работали на заготовке дров. Работая в лесу, они на зиму для себя насобирали понемногу брусники и кедровых орешков. Эти запасы они держали у себя под нарами, кто в старом чулке, кто в наволочке, кто в банках из-под консервов. Кондратьев с товарищами повыгребли все эти убогие запасы арестанток, сложили на подводу, привезли к вахте больницы. И стали делить трофеи.

Ко мне в больницу прибежали женщины со слезами на глазах и рассказали о пьяной дележке. Я подошла к вахте в разгар «пира победителей». То, что Кондратьев и надзиратели от меня тогда услышали, и было последней каплей, переполнившей чашу.

После этого я с лагерем рассталась навсегда. Я перешла работать в «вольную» городскую сеть, хирургом областной больницы в отделении черепно-мозговых травм.

Борис Николаевич закончил ВЗПИ с отличной оценкой и последние восемнадцать лет проработал на Магаданском механическом заводе. В 1956 году он получил документ о полной реабилитации.

Мы вырастили дочь и дали ей музыкальное образование. С 1968 года она преподает в первой магаданской музыкальной школе по классу фортепьяно. В той школе, где когда-то училась сама.

За последние годы работы и жизни вне лагеря в той или иной форме его холодное дыхание настигало нас. Годы работы «за зоной» не были ни гладкими, ни спокойными. Я по-прежнему наживала друзей и врагов. Последних — чаще среди начальства, с которым воевала всю жизнь, и среди равнодушных людей. Но это уже другая глава...

В 1972 году, выйдя на пенсию по возрасту, мы с мужем вернулись в Москву. Но лагерь навсегда остался в нашей крови. Голос его временами звучит очень громко. Не удивительно, что большая часть наших друзей — люди из-за колючей проволоки или их близкие. Мы легко понимаем друг друга и приходим друг другу на помощь в беде.

До 1994 года с Н. В. Савоевой и ее мужем Б. Н. Лесняком мы были знакомы по переписке в течение двух лет. Но услышал я об этих людях гораздо раньше. Один из моих знакомых хорошо их знал, он-то и дал мне адрес Нины Владимировны и Бориса Николаевича. Завязалась интересная переписка. Я рассказывал им о нынешней Колыме, а они — о Колыме 40—50-х годов.

Потом Нина Владимировна прислала часть своих воспоминаний, опубликованных в «Медицинском вестнике» (Магадан). В них она рассказывала о своем пребывании на Колыме, в том числе и в Ягоднинском районе...

В поселок Беличья, который до конца 50-х годов находился в семи километрах от Ягодного в сторону Магадана, Нина Владимировна прибыла летом 1942 года. В то время здесь находилась больница Севлага. По сути она только формировалась. Приняв дела у своей предшественницы главного врача Валентины Залагаевой, Нина Владимировна сразу же погрузилась в работу...

А на Колыму Н. В. Савоева прибыла в 1940 году, после окончания Московского медицинского института имени Сеченова, хотя ей предлагали, кроме Севера, еще пять мест работы. Можно было остаться на «материке», но Н. Савоева твердо решила ехать на Север. Тогда она мало что знала об этом крае, да и не только она. Вместе с ней ехало в Магадан около двадцати однокашников, получивших дипломы врачей...

Летом 1994 года я встретился с Ниной Владимировной и ее мужем, бывшим заключенным, ныне реабилитированным Борисом Николаевичем Лесняком.

Живут они в Москве. Наша встреча должна была состояться намного раньше. Начались расспросы, воспоминания, слезы. Нина Владимировна и Борис Николаевич охотно делились со мной рассказами о своей молодости, о колымской жизни, о страшном прошлом нашего края. Показывали рукописи, газеты и журналы, в которых частично были опубликованы их воспоминания. Сожалели, что их труды не увидят свет. Ведь чтобы издать воспоминания, нужны большие деньги, а их у пенсионеров, к сожалению, нет...

На прощание Нина Владимировна и Борис Николаевич передали мне рукописи воспоминаний о Колыме. Сказали: «Это для музея общества «Поиск незаконно репрессированных». Разрешили распоряжаться ими по своему усмотрению.

Случилось так, что в обществе ПНР нашлись деньги на издание воспоминаний бывших колымчан. И первой книгой, открывающей серию «Архивы памяти», стали воспоминания Н. В. Савоевой «Я выбрала Колыму».

И. ПАНИКАРОВ, председатель Ягоднинского общества «Поиск незаконно репрессированных».

Дочери Тане посвящается.

«Счастлив, кто посетил сей мир

в его минуты роковые».

Начало пути

Я родилась в Северной Осетии, в крестьянской семье. К огорчению моего отца, у моих родителей было четыре дочери и ни одного сына. Родители мои были неграмотны, но очень трудолюбивы, они беззаветно любили землю, за что она платила им благодарностью. Отец говорил, и я помню эти слова с раннего детства: «Работать надо с охотой, работать надо красиво, по совести, чтобы тебя благодарили и животные, и земля». Сказанное по-осетински это звучит мудро и красиво.

Отец мой был талантливым хлеборобом, владел множеством навыков, необходимых в хозяйстве: был и плотником, и столяром, и бондарем, и кузнецом. Знал практическую ветеринарию, имел большой набор медикаментов и со всеми недугами скота управлялся сам. Вблизи нашей станицы находились немецкие колонии, слывшие высокой культурой земледелия. Отец дружил с немцами и учился у них многому. Были у отца и друзья-цыгане — талантливые мастеровые. У них он тоже многое перенял.

Мать, вечная труженица, не разгибала спины, дома. Я не помню ее спокойно проходящей по двору. У каждой из нас, девочек, с четырехлетнего возраста была своя табуреточка с прорезью на сиденье, чтобы удобно было нести ведерко-подойник. С этого возраста мать учила нас доить коров.

Из четырех сестер в школу ходила я одна. Остальные интереса к грамоте не проявляли. Отец их поддерживал, говорил:

«Зачем вам Школа? Это одно баловство. Вот я не знаю ни одной буквы, а разве я плохо живу? Чего у нас нет, чего не хватает?!» Меня называл княгиней, иронизировал над моей тягой к знаниям.

Мать же была на моей стороне, она хотела видеть меня грамотной. Мне нередко приходилось убегать в школу через соседские дворы, чтобы не попадаться отцу на глаза, хотя все, что нужно было делать по дому, я делала не хуже сестер. И ноги отцу лучше других мыла я. Отец, приходя вечером с поля усталый, говорил: «Пусть Нина помоет мне ноги!» Моя учеба

для отца была как соринка в глазу. «Мать, дети! Смотрите, наша княгиня из школы пришла». Я очень болезненно воспринимала •его насмешки, но школы не бросала.

Лучшие сорта пшеницы, овощей, лучшие породы скота были у моего отца. Через немцев-колонистов он выписывал из Германии сельскохозяйственный инвентарь, ухаживал за ним, сохранял под навесом.

Друзей у него было много, он умел дружить, умел помогать — и не только словом, но и делом. Например, в нашей станице жили весьма далекие родственники отца, у них был свой дом, большой пустой двор, много детей. Глава семьи все лето сидел на скамеечке под чинарой и грыз семечки. Он не жал и не сеял, не садил ни картошки, ни подсолнухов. А когда поспевал урожай, отец отвозил им бричку зерна или муки, бричку арбузов, бричку картошки. На престольные праздники мать собирала и несла им куфт (гостинец, расход — пироги, сыры, вареных кур). Бескорыстно, безвозмездно...

Нам, детям, отец охотно рассказывал историю осетин, свою родословную до дедов и прадедов. Рассказывал о переселении осетин с гор на равнинные земли, о далеких наших предках аланах, народе воинственном и процветавшем. Остатки этой народности — сегодняшние осетины расселились по ущельям и склонам Кавказского хребта.

Я родилась в Северной Осетии в селе Христиановском в 1916 году, если верить документам. В Христиановском закончила школу-девятилетку. В 1933 году приехала в Москву и поступила на подготовительные курсы медицинского факультета МГУ. В 1935 году сдала экзамены и была принята в институт. В 1940 году получила диплом врача.

О врачебной профессии я мечтала с детства. Горцы, лишенные иммунитета, оказавшись в гуще равнинных жителей, особенно были подвержены всякого рода инфекциям. Такими детскими болезнями, как корь, скарлатина, краснуха, болели взрослые и переносили их тяжело. Скоротечная чахотка являла собой буквально бедствие, унося жизни совсем молодых, только начинающих жить людей. Все это происходило на моих глазах. В наших селениях почти не было врачей, не было тогда и лечебных средств против этого недуга. Лечили горным воздухом, усиленным питанием, но это мало что давало. Уже тогда я мечтала стать врачом, чтобы спасать свой народ от чахотки.

Моя мать умерла от гнойного плеврита, а сельский фельдшер лечил ее от малярии. Двенадцати лет я осталась без матери, ко-торую безумно любила. Отец, оставшись вдовым с тремя дочерьми (старшая уже вышла замуж), женился на многодетной не

замужней женщине. Я не захотела оставаться в доме матери с мачехой. Меня забрал к себе брат матери, мой дядя Андре Елоев. У него своих детей было шестеро: четыре дочери и два сына. Жена его тетя Саша была? глубоко верующим человеком. Она считала, что лучший кусок, лучшее платье должно отдаваться сироте, и строго следовала этому правилу, с чем мои двоюродные сестры вынуждены были мириться. Никогда не забуду тетю Сашу, ее христианскую доброту и всю эту семью. От них я уезжала в Москву. Тут нужно сказать, что через три года после вступления в колхоз умер отец от тоски и гипертонии.

Конечно, учиться мне было нелегко: жизнь в общежитии на стипендию, которой мне не хватало даже на обувь. Отсюда — ночные дежурства в клиниках института в качестве медсестры или няни; в летние каникулы тоже работа где-нибудь на эпидемии, например, на торфоразработках в районе Усолья, где свирепствовала малярия, где заболела и я сама терцианой — трехдневной малярией. Иногда на месяц мне удавалось вырваться на родину к старшей сестре Гене Золоевой и ее мужу Сосланбеку. Они делали все, чтобы я могла отдохнуть и набраться сил. Иногда они присылали мне в Москву деревенские посылки и гостинцы, что тоже меня очень поддерживало.

Не могу забыть лета 1938 года! Ярославская область, Переславский район, село Усолье на правом берегу реки. Реки с красивыми берегами, с чистой водой, с обилием рыбы. От села через реку был переброшен мост. За мостом начинались бараки, несметное их количество. Слепые, серые, мрачные. Вдоль бараков по обе стороны шли двухъярусные сплошные нары. В душных, вонючих бараках на нарах, на полу лежали люди, пораженные малярией, с высокой температурой, часто в беспамятстве. Повальная малярия! Это поселок сезонных рабочих торфяных разработок. Среди рабочих преобладали татары, многие плохо понимали по-русски. Я была поражена, потрясена тем, что увидела. Сознавая, что надо предпринять что-то немедленно, не откладывая ни на минуту, я присела и записала самое главное, остро необходимое и с тем пошла к директору торфоразработок.

Мои требования были следующими: срочно найти помещение под стационар, чтобы госпитализировать больных в нормальные условия, отпустить необходимые средства на оборудование, питание, обслуживающий персонал; обеспечить меня транспортом, дабы я могла лично решить все вопросы по обеспечению медикаментами, инструментом и, главное, дополнительным медперсоналом в райздраве Переславля и облздраве Ярославля. Остро стоял вопрос о выделении единиц бонификаторов и хинизаторов. Бонификатор — это человек, опрыскивающий нефтепродуктами места выплода малярийного комара, а хинизатор — раздатчик

хины и акрихина всем работающим на болотах с целью профилактики и лечения.

Администрация оказалась весьма косной. Реальную помощь я получила от ярославского облздравотдела. В селе Усолье был оборудован стационар. Переславский райздравотдел прислал шесть человек среднего медперсонала. Получила в свое распоряжение бонификаторов и хинизаторов. Дело пошло на лад. По моей просьбе администрация разработок и облздрав договорились с директором моего института о продлении моей работы в Усолье до конца сентября. Мне не хотелось оставлять свои начинания на полпути. Институт дал согласие. В конце сентября на смену мне облздравотдел прислал врача, которого я в деталях познакомила с обстановкой и организацией работы.

По возвращении в Москву я еще много сил потратила, чтобы догнать свой курс, помогали товарищи. Но малярии я все же не миновала.

Считаю одной из самых больших удач своей жизни то, что мои институтские учителя — профессора, ассистенты, люди высокой общей культуры и высокого профессионализма, интелли-генты в российском понимании этого слова, передавали нам не только свои знания и опыт, но и учили врачебной ответственности, состраданию, а также прививали нравственные идеалы, культуру поведения, культуру быта.

На всю жизнь сохранились в памяти слова профессора. М. П. Кончаловского: «Камфора для сердца, как овес для голодной лошади. Кофеин для сердца, как кнут для усталой лошади». Он был терапевтом.

Академик Н. Н. Бурденко читал нам лекции по хирургии» Рассказывая о хирургическом лечении паховых грыж, вдруг он: простер руки к залу со следующими словами: «Дорогие друзья! Я знаю, что многие из вас намерены хирургию сделать своей профессией. Я приветствую это. И хочу будущим хирургам рассказать историю одного молодого врача. Молодой врач после окончания института увлекся хирургией и на селе организовал: хирургическую службу. Оперируя мужиков по поводу паховых грыж, он упустил из вида, что в грыжевой мешок с брюшиной может попасть стенка мочевого пузыря и, вправляя содержимое грыжевого мешка в брюшную полость, он предварительно прошивал мешок, перевязывал и отсекал. В результате получался мочевой свищ и рана не заживала. Мужики, прооперированные им, жаловались на «нужники», которые он им понаделал и, собравшись как-то, решили проучить врача. От кого-то услышал об этом кучер доктора. Прибежал к своему хозяину, и они решили ночью бежать из села, сняв предварительно колокольчики с дуги». Зал смеялся, а посмеявшись, задумался. Старшекурсники:

готовились к самостоятельной деятельности. Я уверена, что ни один хирург этого курса не забыл рассказ Бурденко.

Я была членом хирургического кружка, организованного самим Бурденко. Старостой кружка и его активным участником был правнук декабриста Сергей Лунин, человек очень способный и всеми уважаемый: и педагогами, и студентами. В один из дней на занятие кружка Сергей не пришел. Не пришел и на следующее занятие. Все волновались, время было неспокойное. Шли аресты и среди профессорского состава, и среди студентов. Мы пошли к декану Зилову. Он, конечно, знал, где Лунин, но нам сказал, что он перевелся в Ленинград.

Закончились государственные экзамены. Началось распределение молодых врачей. Я с детства мечтала стать врачом и послужить своему народу. Но запроса из Осетии на врачей не было. Мне предложили четыре места на выбор, среди которых был Магадан. Комиссия называла его городом заключенных. Я остановила свой выбор на Магадане.

— У вас там кто-нибудь есть? — спросил меня председатель комиссии.

— Я сирота, у меня там нет никого,— ответила я.— О существовании такого города я услышала от вас. Думаю, что там я нужна более, чем где-либо.

Теперь я должна объяснить, почему мой выбор остановился на Магадане. Из пяти лет моей учебы в мединституте четыре приходятся на годы террора. В конце тридцатых годов был арестован и уничтожен нарком здравоохранения СССР Г. Н. Каминский, которого медики глубоко уважали. Это был человек, сделавший много доброго для народа. В те же годы был арестован директор нашего института Оппенгейм, которого студенты заслуженно любили. Был арестован муж секретаря Оппенгейма. Арестовывались преподаватели, арестовывались студенты, отцы студентов. На нашем курсе было много молодых немецких коммунистов и немецких евреев, искавших приюта и защиты от гитлеризма в первом социалистическом государстве. От фашизма бежали из Польши под нашу защиту евреи и коммунисты. К сороковому году их всех подмели подчистую. Моя однокурсница Р. М. Головко на общеинститутском комсомольском собрании торжественно отреклась от арестованного родного отца, прося оставить ее в комсомоле. Две самые близкие мои подруги, студентки, лили горючие слезы: у Оли Жук в Воронеже был арестован отец, у Жени Антоновой — муж, главный инженер завода МОЖЕРЕЗ в Люблино. Женю выгнали из квартиры, оставив маленькую холодную сараюшку. Оба присылали из лагерей

письма, полные отчаяния в преддверии своей гибели, и прощались с близкими. Обе украдкой читали мне письма оттуда.

В летние каникулы после работы я выкраивала месяц или меньше, чтобы съездить на родину, повидать сестер. Над каждым вторым домом в нашем селе витал траур: кто-нибудь был арестован. Арестованы были лучшие люди Осетии, прошедшие гражданскую войну, принимавшие участие в становлении советской власти. Был арестован и расстрелян Карамурза, первый осетин, награжденный орденом Ленина, секретарь обкома, человек простой, демократичный, ездивший по селам Осетии без телохранителей, согретый любовью и уважением народа. Был арестован Роман Икаев, секретарь нашего райкома, человек такого же склада. Все это вызывало у меня глубокое волнение, тревогу и заставляло думать. Вот почему я считала, что в моих знаниях и моей помощи больше всего нуждаются там.

Скорым поездом Москва — Владивосток ехала на Колыму большая группа молодых врачей выпуска I МГМИ 1940 года. Городок на Второй Речке Владивостока не очень гостеприимно, без особого комфорта принял группу транзитных пассажиров, ехавших на Колыму. Еще несколько лет тому назад этот городок являл собою пересыльную зону ГУЛАГа для заключенных всех мастей и статей, направляемых на золотые прииски и оловянные рудники с правом умереть там от стужи, голода и непосильной работы. Теперь эту зону перевели в Ванино и Находку. А Владивосток принимает договорников.

Прибытие парохода, на котором нам предстояло плыть в бухту Нагаева, задерживалось. Мы пребывали в томительном ожидании. Нас, молодых врачей, попросили помочь на кухне, так как нагрузка на поваров была большая. Поварами, раздатчиками, уборщицами работали в основном женщины. И наша группа врачей на 80 процентов была женской. Одна из поварих работала здесь еще в лагерной кухне, когда этапы заключенных шли непрерывными потоками. Думаю, что и она сама была тогда заключенной с небольшим сроком по бытовой статье. Она со мной разговаривала доверительно, мне было интересно ее слушать. Я ходила к ней в гости несколько раз, и в беседе без свидетелей как-то она мне сказала:

— Хотите, я покажу вам в вашем бараке место на нарах, где умер в 1938 году известный поэт Мандельштам? Он был уже мертв, а соседи по нарам еще два дня получали на него хлеб, завтрак, обед, ужин. Он был известен еще до революции...

Мне это имя было тогда еще не знакомо, но я запомнила его в связи со столь трагической судьбой этого человека. Еще она показала мне пригорок на территории транзитного городка, на котором умер историк Попов, автор учебника по истории пар-

тии. На следующий день после раздачи обеда она повела меня на этот пригорок. Она была сочувствующая и понимала все, происходящее вокруг.

В 1944 году в больнице Севлага на Беличьей я рассказала о смерти Осипа Мандельштама Варламу Тихоновичу Шаламо-ву, который попал в больницу как тяжелый дистрофик и полиа-витаминозник. Мы изрядно над ним потрудились, прежде чем поставили его на ноги. В больнице с ним познакомился заключенный фельдшер хирургического отделения Борис Николаевич Лесняк, после освобождения через год в 1946 году ставший моим мужем. Он горячо ратовал за Шаламова. Я оставила Шаламова в больнице культоргом, сохраняя его от тяжелых приисковых работ, где он долго продержаться бы не смог, в этом я не сомневалась нисколько. До 1946 года Шаламов оставался в больнице, когда уже я там не работала, а Лесняк из лагеря в 1945 году в ноябре освободился. После Беличьей Шаламов до освобождения из лагеря больше на тяжелые работы не попадал. Уже в пятидесятые годы под Калининым им написан рассказ «Шерри-бренди» по мотивам моего ему пересказа о смерти Осипа Манделыптама.

В середине сентября мы погрузились на пароход «Феликс Дзержинский», единственный товарно-пассажирский пароход на линии Владивосток — Магадан. Пароход был предельно загружен пассажирами, среди которых было много семейных с детьми. Детский плач был слышен отовсюду. На утро после первой ночи пути капитан парохода вызвал в свой кабинет врачей, ехавших этим рейсом. Он объявил, что среди детского населения парохода свирепствует корь, что она подкосила детей еще в транзитном городке Владивостока. Но родители, измученные в трудной дороге и в далеко не комфортных условиях транзитки, боялись, что их с детьми оставят до следующего рейса, и потому скрывали болезнь детей от врачей.

Общими усилиями мы развернули импровизированный стационар, в который перевели больных детей. Нам, врачам, весь путь до Магадана скучать не пришлось. В порту бухты Нагаева нащ пароход встречали машины скорой помощи, отвозившие детей в инфекционное отделение детской больницы.

Нашу группу врачей разместили в бараке № 5 Шестой транзитки. Несколько бараков этой транзитки еще оставались на Парковой улице, тогда отделенной небольшим лесным массивом от Колымской трассы, главной улицы Магадана. Тот лесной участок позже был превращен в городской парк.

Барак № 5 был преимущественно женским, его называли девичьим. На следующий день после прибытия состоялась встре-

ча с начальником Дальстроя генералом Никишовым. Он объявил, что большинству из нас придется работать с заключенными, что состав заключенных весьма пестрый: бандиты, грабители, убийцы, насильники, бытовики, но преобладают враги народа —" изменники Родины, шпионы, диверсанты, вредители и террористы. Поэтому при обращении с заключенными нам следует быть в высшей степени осторожными, строгими и бдительными. Он сказал, что многие из этих людей способны на низкие поступки, если не сказать больше. И советовал иметь это в виду особенно женщинам.

Затем наша группа побывала на приеме у начальника УСВИТЛа подполковника Драбкина и у начальника Сануправления Садомского. Всюду с нами говорили как зрячие со слепыми. Предостерегали нас не только от возможного насилия со стороны заключенных, но и от их влияния.

Хочу рассказать об одном эпизоде. Еще в пути на Колыму я познакомилась и подружилась с молодым врачом-стоматологом Верой Алтуховой, коренной москвичкой. Мы и в магаданской транзитке поселились в одном бараке на соседних нижних нарах. Как-то мы с ней пошли в магазин за продуктами и возвращались обратно короткой дорогой через лесок по тропе. В руках у нас были хлеб, масло, консервы. Недалеко от тропы, по которой мы шли, заключенные рыли траншею. Когда мы проходили мимо них, из траншеи показалось несколько голов, заключенные что-то кричали, делали какие-то знаки руками. Надо сказать, мы страшно перепугались и бросились в сторону нашей транзитки. Прибежали в барак бледные и запыхавшиеся, рассказали подругам о своих страхах. И только позже, на прииске, когда я встретилась с лагерем лицом к лицу, я поняла, что скорее всего просили хлеба и покурить...

А Вера Алтухова в Магадане очень меня выручила. Ее собирали на Север практичные родичи со всей тщательностью и пониманием условий, где ей предстоит жить. У нее было две пары валенок, а я ехала в Магадан в босоножках. Подъемные, которые я получила перед самым отъездом, не успела разумно истратить. Я лишь купила отрез шифона и отрез панбархата да черные лаковые босоножки — то, о чем я мечтала все студенческие годы. Положение мое было и смешным, и отчаянным. Вера отдала мне одну пару валенок. А шифон, панбархат и босоножки на Колыме мне не понадобились...

Свое первое назначение я получила на прииск имени Чкалова Чай-Урьинского горнопромышленного управления. Оно же было и моим первым крещением. То, с чем я столкнулась, то, что я там увидела, потрясло меня. Самое буйное мое воображение не способно было это представить. Вздыбленная, вспоротая,

перевернутая земля, на которой и в щелях которой копошились такие же серые, как эта земля, люди, а если точнее — тени людей, одетые в грязные убогие лохмотья. Изможденные серо-коричневые лица производили жуткое впечатление. Первое же знакомство с производством и лагерным бытом позволило мне понять две вещи: первое — в сохранении жизни этих несчастных людей серьезно никто не заинтересован, главная их беда — голод и истощение. Второе — единственная служба в этой системе, не являющаяся врагом заключенных,— медики, при всей ограниченности их прав и возможностей. Под флагом этого понимания прошла вся двенадцатилетняя моя работа в лагере.

На прииск привез меня на машине скорой помощи начальник санотдела Чай-Урьинского управления Григорий Трофимович Клочко и представил начальнику прииска Фролову и начальнику лагеря Рудакову. Первый вопрос, который возник,— вопрос жилищный. Мой предшественник, на смену которого меня привезли, жил в поселковой амбулатории за занавеской. Это был пожилой человек, очень больной, недавно освободившийся из лагеря. Он подал заявление о выезде в связи с болезнью и с нетерпением ждал замены. Мне предложили место в комнате на трех человек в доме ИТР. Там жили две одинокие женщины, и одна койка была свободной. Я от общежития отказалась категорически, сказала, что с меня достаточно пяти лет студенческого общежития. Здесь мне предстоит тяжелая, напряженная работа с ненормированным рабочим днем. Клочко поддержал меня, он сказал начальнику прииска:

— Я еду дальше по приискам Чай-Урьи. Если к моему возвращению вы не устроите молодого врача, не создадите ей нормальных условий, я ее передам другому прииску, врачи нужны всем.

После отъезда Клочко начальник прииска, его заместитель по хозяйству и я пошли смотреть поселковую амбулаторию. Надо сказать, что мы с Клочко еще до встречи с приисковым начальством провели в этой амбулатории около двух часов в беседе с моим предшественником. Я это помещение успела внимательно осмотреть, а от врача, которого я сменяла, постаралась узнать все основные характеристики условий и суть его обязанностей. Сравнительно большое помещение делилось посередине прихожей, дверь налево вела в амбулаторию, дверь направо — в большое складское помещение, где стояли ящики с перевязочным материалом, медикаментами, пустыми и полными бочками с сиропом шиповника и брусничным джемом, а также с экстрактом хвои. Кроме того, много всякого хлама, которому здесь вовсе было не место. Я предложила в этом большом складском помещении сделать стационар на десять-пятнадцать коек,

отгородив стеной часть помещения под кладовку, приемный покой и комнатку для врача, в данном случае — для меня. Мое предложение было принято, сразу же закипела работа.

Теперь о прииске имени Чкалова. Этот прииск возник стихийно в 1940 году на базе участка прииска «Большевик». Вблизи его были разведаны площади с высоким содержанием золота. И приисковый поселок, и лагерь строились наспех. Я застала страшную картину неустроенности, антисанитарии. В лагере бараки со сплошными двухъярусными нарами были плохо утеплены и плохо отапливались. Заключенные одеты и обуты в лагерные обноски (второго и третьего срока носки). Осужденные по 58-й, политической статье, а они составляли большинство «списочного состава», резко ослаблены, истощены. Убогое некалорийное питание. Отпускаемые по скудным нормам продукты для лагерного котла по пути к котлу и из котла беззастенчиво расхищались.

Вшивость в лагере была стопроцентной. Зимой не хватало ни дров, ни воды. Вода таялась из снега. Дезкамеры насекомых не убивали, а лишь делали одежду сырой, в ней люди шли в пятидесятиградусный мороз на двенадцатичасовую смену.

Почти не было дня, чтобы не привозили с участка в больницу или в морг умерших в забое от общего переохлаждения организма. Отморожения были явлением массовым. Отмороженные пальцы рук и ног амбулаторно «скусывались» в день по целому тазику.

Я была потрясена всем этим. Конфликты с начальством начались чуть ли не с первых дней. С моим приходом «группа В» в лагере возросла почти вдвое. «Группа В» — по шифру ГУЛАГа — временно освобожденные от работы по болезни. Начальство неистовствовало и грозилось.

На этой почве воевать приходилось не только с начальством. На первом лагпункте был заключенный фельдшер по фамилии Коломиец. Он был школьным грамотным фельдшером, осужденным по бытовой статье. Зверем его называли заключенные. И вполне справедливо. Он избивал приходивших к нему на прием, главным образом слабосиловку из 58-й статьи. Выгонял на работу даже тех, кто был освобожден от нее мною. Это был уже вызов. Я требовала начальника лагеря немедленно убрать его, перевести на общие работы, на другой прииск. Но у начальства он находил покровительство, он их устраивал.

Кончил Коломиец трагически. Я требовала от участковых фельдшеров, кроме амбулаторных приемов, контроля пищеблока, санитарного состояния бараков и санобработки людей, еще и посещения бригад на производстве, в забое. В одно из таких посещений производства Коломиец был убит ударом кайла в го-

лову сзади. Меня вызывали на поднятие трупа. Я говорила Рудакову, что он добром не кончит. И оказалась права. Это было тяжелое зрелище при всей моей к нему антипатии.

Приисковый вольный поселок тоже был полон своих проблем. В ноябре столовая поселка не имела крыши. Снег падал на головы и в тарелки. Заместитель начальника прииска по хозяйству, завидя меня еще издалека, скрывался за каким-нибудь домом или заходил в него. Весь поселок был покрыт наледями из помоев и отбросов — удручающее зрелище. И небо, как бы из сочувствия к нам, временами эти наледи припорашивало снегом. Когда зима была уже на исходе, я с ужасом думала, во что превратится территория поселка, лишь только пригреет солнце. Я призвала к активности население. Общими силами мы заставили выкайлить нечистоты и вывезти в отдаленный распадок, с таким расчетом, чтобы талые воды не смыли их в реку, из которой по всей долине бралась вода для бытовых нужд, в том числе для питья и для приготовления пищи.

«Вольный стан» доставлял мне тоже немало хлопот. Зимой крупозная пневмония не щадила и вольнонаемных, несмотря на несравнимые с лагерем условия. Летом общим бичом была дизентерия. Вода для всех бытовых нужд летом бралась из реки Чай-Урьи, по берегам которой располагались все прииски чай-урьинской долины. В Чай-Урью спускались все промышленные и бытовые стоки. Моя первая весна на Чкалове, весна 1941 года, встретила меня массовой дизентерией в лагере и поселке. Пользоваться чай-урьинской водой было равносильно самоубийству. На Колыме не роют колодцев, вечная мерзлота не дает подземных источников. Я обратилась к геологам. Они нашли родник на ближайшей сопке. По моему настоянию родниковая вода была заключена в трубы и спущена к прииску. Стан и лагерь получили чистую воду. Много было высказано резких и просительных слов, разъяснений, увещеваний и угроз, прежде чем дело было сделано. Действенных лекарственных средств от дизентерии не было, приходилось рассчитывать лишь на профилактику заражения и разноса инфекции. Дизентерия пошла на убыль.

В начале лета один из приисковых геологов, еще молодой человек, вступил в открытый и громкий конфликт с приисковым начальством. Я уже не помню самой причины конфликта, но последствия его никогда не забуду. Рано утром в амбулаторию внесли на фланелевом одеяле Лешу, геолога, с перерезанным горлом, истекавшего кровью. Белый, как полотно, без сознания. Полпоселка столпилось возле амбулатории. Широкий разрез открывал кольца дыхательного горла, из которого, булькая, вырывалось слабое дыхание.

Не более минуты я была в растерянности, а каждая минута была дорога. Решение созрело быстро, само собой: до лагерной больницы и ее хирургического отделения было далеко, еще больше до «вольной» больницы в Берелехе. Надо было немедленно действовать. Ни хирургического шелка, ни хирургических игл в амбулатории еще не было, руки еще не дошли... Я налила в стеклянный лоток спирт, нарезала на куски и бросила в спирт простую белую нитку, обожгла на спиртовом пламени инструмент, прокалила и согнула простую иголку, вымыла руки спиртом, смазала края раны йодом и приступила к делу. Зияющая рана завораживала, дыхательная трубка держалась на одном или двух сантиметрах задней стенки. Разрез не коснулся сонной артерии, я это поняла сразу, и потому не оставляла надежда на спасение. Крепким швом я соединила хрящи, дыхание сразу пошло через рот, перевязала крупные сосуды, кожу скрепила металлическими скобками, которые, слава Богу, всегда находились в штанглассе со спиртом. На горле получилось целое ожерелье. Одновременно ему была внутривенно введена глюкоза и сделан укол с обезболивающим. Я уже накладывала плотную повязку, когда Леша приоткрыл глаза, обретая сознание, и сказал почти шепотом:

— Доктор, не спасайте меня, не спасайте...

Мое сердце забилось радостно, глаза застилали слезы, и еще минуту назад уверенные руки стали дрожать от волнения, от разрядки. Я услышала за спиной какой-то гул и движение. Я оглянулась: амбулатория битком была набита людьми. Никто не верил в спасение, и на лицах отражалось свидетельство чуда. Да и сама я испытывала то же чувство, так как не до конца была уверена в благополучном исходе. Мы заставили его выпить горячего сладкого чая, ввели подкожно камфору. А заместитель начальника прииска по хозяйству, который помогал мне во время операции, уже вызвал из Нексикана легковую машину. Через полчаса я везла Лешу в берелехскую больницу, где сдала его из рук в руки хирургу этой больницы, доктору Ерхо.

Через месяц или полтора в амбулаторию ко мне зашел Леша с букетом цветущего шиповника. Леша был сактирован и рассчитан с выездом на «материк». Приисковое начальство очень было заинтересовано в том, чтобы диагноз ВТЭКа указал психические отклонения, но это им не удалось.

Не раз мне говорили в лицо друзья и недруги, что я человек весьма неудобный, обладающий удивительной способностью наживать врагов, что мой резкий, не приспособленный к компромиссам характер дорого обойдется мне. В этих словах была большая доля правды, но изменить своей природы я не могла, да и не хотела.

На первом лагпункте работала медицинская сестра Зоя, договорница. Грамотная медсестра, добросовестная, исполнительная, моего примерно возраста. Она вышла замуж за старшего электрика прииска, выходца из уголовной среды, но хорошего специалиста, ценимого начальством. Он был ревнив, жесток. Зоя постоянно ходила в синяках и кровоподтеках. Я советовала ей с ним разойтись и уехать с этого прииска. Но время тянулось...

Однажды прибежал бледный, взволнованный санитар и сказал, что Зоя повесилась. Я бросила все дела и побежала к дому ИТР, где они с мужем занимали комнату на первом этаже. Возле дома, у окна и дверей толпились люди.

Я протиснулась в комнату и увидела Зою, лежащую на полу с петлей на шее. С потолка свешивалась обрезанная веревка. Муж Зои Сергей сидел в углу на табуретке и держался за голову. Ждали оперуполномоченного НКВД и меня.

В простенке стояла железная кровать, сделанная в приисковой ремонтной мастерской. На спинках ее — по два тяжелых медных шара в качестве украшения. Я заметила, что одного шара на кровати нет.

Я нагнулась и внимательно осмотрела Зою. Факт смерти был бесспорным. Как ни странно, на шее не было специфического следа, на волосистой части головы — рана и запекшаяся кровь на волосах.

В это время пришел уполномоченный и начал опрос с Сергея. Сергей рассказал, что, придя домой, долго не мог достучаться, хотя знал, что Зоя должна быть дома. Стали выходить из своих комнат соседи. Сергей пошел поглядеть в окно и увидел Зою висящей. Он закричал, вышиб окно, пролез в комнату и срезал веревку, но не сумел удержать Зою и она упала, ударившись о стул. Он притронулся к ней, тело было уже холодным.

Свидетельские показания мало что к этому прибавили. Тогда я спросила Сергея, где четвертый медный шар от кровати. Он глянул на меня напряженно и испуганно и сказал, что, наверное, отвинтился и где-нибудь возле кровати. Кто-то из соседей, находившихся в комнате, нашел шар в противоположной стороне от кровати на полу. Тогда я сказала, обращаясь к оперу:

— Зоя была повешена мертвой. Все зашумели, зашикали. Оперуполномоченный Ваня сказал мне:

— Не пори чепуху, еще зелена-молода.

К моим словам никто не прислушался. Зою похоронили. Сергей несколько дней не выходил на работу, выражая переживание и горе, ночевал у приятеля.

У меня не было ни малейшего сомнения относительно слу-

чившегося. Я была уверена, что Сергей вначале убил ее, ударив тяжелым медным шаром по голове, а когда увидел, что она мертва, повесил ее, вышел из комнаты, а с окном, срезанной веревкой, падением тела все разыграл. Когда я утверждала, что удар или удары по голове были нанесены до повешения, он доказывал, что, падая, она ударилась головой о стул. Но я-то была знакома с судмедэкспертизой, знала, что кровотечения в таком случае быть не могло. Я написала доказательное письмо в Магадан начальнику Сануправления Садомскому с требованием прислать авторитетную врачебную комиссию для эксгумации.

Вскоре приехала комиссия из трех человек: два врача-хирурга Ф. И. Рубан, Я. С. Мейерзон и судмедэксперт, фамилии которого я не запомнила. Была проведена эксгумация. Моя версия полностью подтвердилась. Сергея судили, присудив к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, несмотря на то, что вся приисковая администрация, начиная с замполита Давыдова и кончая уполномоченным прииска, была на стороне Сергея. Прииску он был нужен.

С администрацией лагеря у меня также возникали постоянные конфликты по многим причинам из-за адских условий лагерного бытия. Один мой эксперимент, вольный безрассудный поступок, дорого мне обошелся, я могла быть судима и разделила бы участь моих подопечных.

В медпункте стана у меня было два санитара, два заключенных бытовика, один отбывал срок за драку, другой — за потерянные документы бухгалтерского учета. Это были люди средних лет, трудолюбивые, скромные, очень дорожившие своим лагерным положением, службой в поселковой санчасти. Однажды они пришли ко мне и сказали, что в бараке, куда помещали освободившихся из лагеря, как правило, доходяг, одному зеку стало плохо, кровь пошла у него горлом. Бригадир велел ему вернуться в лагерь. Проходившие мимо мои санитары, видя, насколько он плох, завели его в барак «свежих вольняшек» и пристроили к печке. Парнишка молодой, его очень жалко.

— Ведите его сюда,— сказала я.

И впрямь: бледный, истощенный, с горящими глазами, с хорошим лицом — он вызывал сочувствие. Ему было лет двадцать, осужден был по 58-й статье, и очень было похоже, что у него туберкулез. Санитары его раздели, побрили, помыли, и мы его положили в свой поселковый стационар. Таких доходяг там бывало немало из только что освободившихся. Он пролежал у нас более двух месяцев. Мы его хорошо кормили, лечили. Он окреп. Может быть, еще полежал бы, если бы в этот же стационар не поступил с каким-то острым заболеванием надзиратель первого лагпункта. Он узнал заключенного Белова, который

давно числился в побеге. О своей находке он сообщил командиру дивизиона ВОХР и оперуполномоченному. Белова увели. Меня начали трясти с нарастающей угрозой как пособника побега. Только вмешательство начальника санотдела Чай-Урьи Татьяны Дмитриевны Репьевой уберегло меня от беды. Ее доводами были моя молодость, неопытность в колымской специфике, движение врачебного долга.

...После окончания института и распределения, когда стало известно, что большая группа выпускников едет в Магадан — город заключенных, ко мне подошла секретарь директора, уже немолодая женщина, дочь ее училась в нашем институте на курс младше меня, и, волнуясь, сказала:

— Мне известно, что вы едете в Магадан, на Колыму. То, что я хочу сказать, держу в строгом секрете. Но вам почему-то доверяю. На Колыме в лагере на прииске мой муж в заключении, я получаю от него страшные письма, он не верит, что доживет этот год до конца. Я ношу его фамилию,— и она назвала фамилию.— Если он вам где-нибудь встретится вдруг, помогите ему, чем сумеете.

Я дала ей слово, что сделаю все, что смогу, если встречу его. Допускаю вполне, что подобное она говорила еще кому-нибудь из нашей группы... Удивительное, почти лотерейное совпадение: не я его, а он меня нашел на одном из лагпунктов Чкалова. Он прослышал о новом враче, выпускнице Первого московского мединститута. Я была поражена совпадением. Из многих десятков колымских приисков, участков дорожного строительства, лесоповала, угледобычи, из многих тысяч зека!.. Конечно, я ему помогала, приносила из дома, из поселкового магазина что было возможно, из лагерной и поселковой аптеки давала ему рыбий жир, шиповниковый сироп, брусничный джем, которые производила колымская витаминная фабрика. Поддерживала я его до 1942 года. Это тоже было непросто: такие отношения с заключенными именовались связью с врагами народа, режимная часть за этим строго следила. Да и не один он был такой у меня. Дальнейшей судьбы его я не знаю.

Еще одна удивительная встреча была у меня на Чкалове. С Марком Такоевым, моим земляком. Будучи уже старшеклассницей, я, как и подруги мои, считала за счастье быть приглашенной на танец под гармонику Марком Такоевым, молодым, стройным, красивым, прекрасным танцором. Он лежал в чкаловском стационаре с туберкулезом позвоночника, перебитого на следствии. Он узнал меня, не я его. То был полутруп. Он вынул из-за пазухи картонку от крышки папирос «Казбек» с изображением горца верхом на коне на фоне Казбека. Он сказал, что это самое дорогое, что он имеет, что связывает его с

Родиной. На обратной стороне этой картинки было написано им мне письмо. Такоеву была установлена инвалидность, его вскоре отправили в инвалидный лагерь на 72-й километр от Магадана. Перед отправлением он написал письмо матери и попросил меня, когда я буду на родине, передать его. В свой первый же выезд с Колымы я просьбу его выполнила. В селе Ди-гора к матери Марка провожал меня муж моей старшей сестры Сосланбек Золоев.

Чай-Урьинское горное управление получило наибольшее развитие в предвоенные и военные годы, когда резко ухудшилось снабжение и продуктами, и обмундированием. Прииски Чай-Урьи укомплектовывали «отходами» и «отбросами» с других приисков по строгим разнарядкам сверху. Каждый прииск, каждый лагерь старался сбагрить в первую очередь свою «доходиловку» и «отрицаловку». Когда этапы прибывали на Чай-Урьинские прииски, а на Чкалов особенно, нередко из машин вынимали уже окоченевшие трупы...

Вот такая рабочая сила преобладала на Чкалове. Почти ежедневно из забоя в больницу или прямо в морг привозили замерзших. Зимой свирепствовала пневмония, летом — дизентерия. Это было время, когда Америка еще не начала одевать и кормить не только наш фронт и тыл, но весь тюремно-лагерный архипелаг.

Отморожение ног и рук было повсеместным и повседневным явлением. На одном из участков Чкалова на фельдшерском пункте я встретила хирурга Коста Стоянова, ассистента клиники Герцена нашего института. Я перевела его на второй лагпункт в лагерную больницу, где мы вместе с ним организовали хирургическое отделение. Мы много оперировали вместе. Для меня, молодого, начинающего врача, это была прекрасная школа и прекрасный учитель — умный, добрый, талантливый хирург,

Он лечил уже не только заключенных, но и вольнонаемных. Я привлекла его к этой работе. Все его операции были успешными, имя его становилось популярным. Был случай, когда на соседнем с нашим прииске «Чай-Урья», где заведующей врачебным участком была моя однокурсница Мария Борисовна Кисельман, оказалась в тяжелом состоянии роженица с патологической беременностью. Везти ее в райбольницу вольнонаемных было нельзя: далеко и рискованно.

Мы со Стояновым поехали на «Чай-Урью». Он блестяще сделал кесарево сечение. Я ему ассистировала. И мать, и ребенок остались живы. Стоянов получил тогда грамоту Управления Севвостлага. Я относилась к нему с большим уважением и благодарностью. Понятно, что я старалась поддержать его и мораль-

но, и материально. Он был человеком очень скромным и неприхотливым.

Мать Стоянова, старая болгарская подпольщица, дважды обращалась к Сталину через Димитрова с ходатайством об освобождении сына. В 1945 году Стоянов был освобожден и вскоре вернулся в Болгарию. В 1948 году Коста Стоянов был назначен главным хирургом Вооруженных сил Болгарии. Несколько раз у меня возникало желание написать ему несколько слов привета. Но его высокий пост меня удерживал, я не хотела быть превратно понятой. Но все это было потом...

А пока я металась между лагерем и приисковой администрацией. Последней не было от меня ни покоя, ни передышки. Все, что мне удавалось выбить, выдрать, выкричать для лагеря, казалось мне каплей в море, тонуло в кошмаре лагерного бытия. Кусок не лез в горло, и сон не шел. Я чувствовала, что нахожусь на грани катастрофы, нервного срыва. Я писала рапорты во все эшелоны дальстроевской власти, вплоть до самого начальника Дальстроя, генерала Ивана Федоровича Никишова, без какого-либо успеха. Лагерная администрация, охрана смотрели на меня с неприязнью и удивлением. Начальник отряда ВОХР Юрченко сказал мне как-то:

— Что-то вы больно печетесь о врагах нашего народа и нашей Родины. Смотрите, чтоб не кончили плохо.

Проезжавший по Чай-Урьинской долине генерал Никишов вызвал меня в кабинет начальника прииска Фролова.

— Что вы думаете, доктор, мы. не знаем о положении в лагере? Знаем не хуже вас. Но идет война не на жизнь, а на смерть. Стране нужен металл. Без жертв война не бывает. Не затрудняйте работу прииска. И слова свои контролируйте,— сказал он, отпуская меня.

Единственный человек из администрации, относившийся ко мне с пониманием, интересом и сочувствием, был мой прямой начальник — начальник санотдела Чай-Урьи Татьяна Дмитриевна Репьева, женщина с царственной внешностью и государственной головой.

Шел 1942 год. Беседуя со мной в своем кабинете, она сказала мне:

— Нина! Тебе на Чкалове оставаться больше нельзя. Тебя невозможно узнать, ты заболеешь, ты на грани нервного срыва. Ты знаешь, я тоже сочувствую заключенным и делаю для них все, что могу. Но можем мы с тобой не так уж много. Я дам тебе отпуск и пошлю недели на две на Талую, ты отдохнешь, отвлечешься и подлечишься, а там будет видно.

После непродолжительного моего пребывания на Талой я была отозвана в Магадан. Меня направили в центральную боль-

ницу УСВИТЛа заведующей урологическим отделением. В отделении работал заключенный врач, профессор Шавердов — прекрасный специалист и хороший человек. После Чкалова работа в больнице казалась мне спокойной, почти курортной. Но передышка была недолгой. Меня вызвали в .Санитарное управление и сказали, что в Северном управлении возле Ягодного находится больница Севлага. Она размещена в Беличьей, бывшем поселке геологов. Главврач этой больницы Залагаева тяжело больна и нуждается в немедленном выезде с Колымы. Сама больница в зачаточном состоянии и требует для становления немалых усилий. Выбор Сануправление остановило на мне. Так я снова вернулась в «тайгу», на «трассу», в гущу приисковой жизни и золотой лихорадки. Я собрала свои нехитрые пожитки, главным из которых был чемодан с книгами, медицинскими учебниками по специальностям. Почти до конца моей врачебной работы они оставались моими лучшими советчиками.

Беличья

В конце лета 1942 года я приняла больницу Севлага.

На подъезде с насыпи центральной колымской трассы виден был таежный поселок, разбросанный по перелеску. Я не увидела ни зоны, ни вышек, ни вахты — никаких символов лагеря, что меня весьма удивило. Возле чистого хирургического отделения мне встретились два патрулирующих надзирателя. Они же показали домик главврача, расположенный в центре поселка.

Валентина Залагаева, главный врач, ждала меня. Ей предстояли сборы и кое-какие формальности, связанные с расчетом и выездом. Мы договорились, что несколько дней я поброжу по больнице, осмотрюсь, познакомлюсь с персоналом, а потом мы подпишем акт сдачи-приемки.

По сути, больница находилась в стадии формирования. Она расселилась в бывшем поселке районного геологоразведочного управления. Дорога, ответвлявшаяся от центральной колымской трассы, заканчивалась возле оштукатуренного дома с высоким крыльцом и нетипичным для Колымы большим, широким окном, выходившим на южную сторону. Это было чистое хирургическое отделение с операционным блоком, приемным покоем и кабинетом главврача. Напротив стоял бревенчатый склад — обитель завхоза. Справа от 4Х0 стояли три строения — три отделения: гнойно-хирургическое, 1-е терапевтическое и отделение выздоравливающих (теперь такие отделения, называют реабилитационными или долечивания). В этом отделении долечивались преимущественно дистрофики и авитаминозники, перенесшие какие-либо острые заболевания и переведенные из других отделений. Слева от 4Х0 располагались барак хозобслуги и дом, в котором размещались контора завхоза, бухгалтера и нарядчика. В правом крыле этого дома находилась небольшая столярная мастерская с отдельным входом. За ним стояло особняком помещение местной электростанции, работавшей от движка. Два человека обеспечивали ее работу, два мастера на все руки — Красиков и Бобожко, заключенные, конечно.

За чистой хирургией стояло длинное строение 2-го терапевтического отделения, которое было приведено в соответствующий порядок и открыто уже при мне. За второй терапией — маленький домик главврача, за ним, почти в лесу,— большое строение филиала 1-го ТО.

От строения к строению, от крыльца к крыльцу шли дощатые настилы. Вечная мерзлота под снятым дерном, оттаивая за короткое лето, перемещение по территории делала затруднительным из-за разбухшего суглинка. Напротив двух хирургических

отделений стояла больничная кухня в низком неблагоустроенном помещении. Несколько на отшибе, ближе к центральной трассе находились гараж, баня-прачечная, ремонтно-пошивоч-ная мастерская и конбаза. Транспортные средства больницы составляли грузовичок «газик» и безотказная лошадка с гордой кличкой Орел. Шофер грузовичка зека Яша Велик жил при гараже и следил за своей машиной самоотверженно. Однако эпиграмма Варлама Шаламова не миновала его, правда, она настигла Велика несколько позже:

Остановилася машина —

Не работает мотор.

Вылезает из машины

Яша Белик—наш шофер,

И невинные глаза

Изучают тормоза.

Смотришь, «газик» наш уже

На ремонте в гараже.

Врачебный и фельдшерский состав произвел хорошее впечатление, хотя всюду чувствовались запущенность, отсутствие заботливой хозяйской руки. А ведь это была больница. Речь шла о жизни и судьбе людей, брошенных в колымский лагерный ад, в своем большинстве оклеветанных, измордованных, вечно голодных и навсегда перепуганных. Пресловутая 58-я статья была основным поставщиком больницы. Сюда присылали с приисков и лесоповалов таких больных, с которыми не в силах были справиться. Производственная и лагерная администрации рады были избавиться от них.

Бытовики и уголовники чаще попадали в больницу из-за бытовых травм, поножовщины, кроме того, были саморубы, самострелы, «мастырщики». Реже — с простудными осложненными заболеваниями или разного рода инфекциями.

Хорошее впечатление произвели врачи Петр Семенович Каламбет — зав. терапевтическим отделением и хирург доктор Свешников (он вскоре освободился, и его имени-отчества память не сохранила).

Петр Семенович Каламбет — полный, коренастый, белозубый, с густым жестким ежиком темных волос, которому перевалило уже за сорок,— был грамотным, толковым врачом, внимательным и заботливым. Каламбет был выходцем из крестьянской семьи, из приволожских народностей, во время эпидемии холеры его подобрал эпидемиолог Заболотный, основатель советской эпидемиологии. Он дал мальчику образование и воспитание. До ареста в 1937 году Каламбет работал врачом советского посольства в одной из западных стран.

С первого дня знакомства он стал моим добрым советчиком как в области медицинской, так и кадровой. Он очень хорошо разбирался в людях и знал им цену. Фактически я была единственным вольнонаемным человеком в этой большой больнице очень пестрого, смешанного лагерного состава.

Свешников — человек преклонных лет, хорошо сохранившийся, был всегда опрятен, подтянут, расчетлив в словах. Он был широко образован, безупречно владел своей- профессией хирурга, хозяйственная же сторона отделения была им отдана на откуп фельдшеру и старшим санитарам. Сквозь внешнюю лагерную оболочку просвечивала, я бы сказала, даже не интеллигентность его, а аристократичность. В больнице он держался обособленно, ни с кем не сближался. В свободное время после обхода, перевязок, операций уходил на трассу и часами гулял в одиночестве. В том же 1942 году он освободился, закончив пятилетний срок.

Когда он уходил из больницы на освобождение, персонал отделения попросил его оставить что-нибудь на память о себе» Свешников взял лист чистой бумаги и написал на нем всего одну строчку, одну фразу. Он написал ее по-латыни. Долго эта надпись оставалась загадкой. Фельдшер Блокитный хранил ее у себя. Потом как-то в отделение попал больной, который перевел эту фразу. Она звучит так: «Ненавижу чернь и ее сторонюсь». Фраза эта прозвучала как выстрел и вызвала сложные чувства: смятение, растерянность и обиду. И долго потом еще вспоминалась.

Закончилось мое первое беглое знакомство с больницей, я могла как-то суммировать свои впечатления. Первое, что я поняла,— мне предстоит большая, трудная, изнурительная и беспокойная работа. Но — благодарная. Второе — главным лекарственным арсеналом моим должно стать полноценное калорийное питание. Третье — дисциплина и ответственность персонала на всех уровнях должны стать нормой жизни.

Принцип «Все для больного!» должен быть законом для всех. Несоблюдение этого принципа несовместимо с пребыванием в этой больнице.

Я сочла необходимым в чистой хирургии и во 2-м ТО — самом большом корпусе этой больницы — заменить печное отопление паровым. Кухню, как один из главных лечебных факторов, из старого случайного помещения вывести, построив кухню заново; не откладывая ни на день, начать организацию подсобного хозяйства: тепличного, парникового, огородного.

Ванных в отделениях не было. В каждом отделении стояли

«титаны», отапливаемые дровами. Больных кое-как обмывали в тазах и над тазами. Больные поступали завшивленные. Туалеты были холодными, примитивными. Все это надо было менять. Такова была программа-минимум.

Еще не остыло на губах имя Залагаевой, моей предшественницы, как обрушилось на меня требование режимной части и военизированной охраны: обнести территорию больницы зоной, поставить вышки, оборудовать вахту.

Шла война. Свежие этапы сократились предельно, не хватало рабочих рук. Я заявила, что больница своими силами сделать этого не может. Нет лесоматериала, нет рабочих. Медицинский персонал работает круглосуточно за отсутствием сменности. Более того, я заявила, что в случае побега из больницы всю ответственность беру на себя. И могу это сделать в письменной форме. И это еще не все. Я заявила, что патрули надзирателей на территории больницы приносят вред, а не пользу. Стрелки, или бойцы, как они себя называли, бесцеремонно залезают в служебные больничные помещения и палаты, чем дезорганизуют работу, нарушают санитарно-гигиенический режим больницы и, что самое главное, своим постоянным присутствием действуют угнетающе на больных, что препятствует их быстрому выздоровлению, в чем прежде всего заинтересовано производство. Поэтому прошу охрану убрать, полагая, что ей найдется более разумное и полезное применение.

Вопрос о зоне затянулся и повис в воздухе и во времени. А охрана была снята. Именно это я считаю своим первым успехом на Беличьей. И не могу не высказать здесь слов признательности начальнику Севлага В. А. Селезневу, который с пониманием отнесся к моим доводам и резонам, принял мою сторону и принял на себя всю тяжесть давления со стороны бесчисленных ревнителей режима.

Персонал больницы, на сто процентов состоявший из заключенных, более, чем кто-либо, способен был оценить это завоевание, ибо обретал сам, пусть малую, но свободу. Я была уверена, что ни одно отделение не допустит побега. Жизнь подтвердила это.

Большой опорой, особенно на первых порах, являлся для меня Каламбет, человек с большим жизненным опытом и светлой, трезвой головой. Он приветствовал идею создания больничного подсобного хозяйства. Среди больных отыскал агронома. Агроном Дановский, специалист высокого класса, преданный своей профессии, с увлечением взялся за дело. Вместе с ним за два года мы построили большую двухскатную теплицу с зимним обогревом, парники и освоили открытый грунт, где стали выращивать морковь, капусту, репу, брюкву, турнепс и редис. «Ма-

териковские» сорта картофеля за короткое колымское лето не успевали вызревать.

Уже в 1944 году в рацион тяжелобольных регулярно входили тепличные помидоры и огурцы. Капуста на зиму квасилась (солилась) и обеспечивала больницу в течение года. Другие овощи, корнеплоды давались тертыми в сыром виде и шли на овощные рагу. В больничной пекарне было освоено приготовление лечебных дрожжей, главного средства против пеллагры.

Летом поправившихся, но еще недостаточно окрепших для выписки больных под присмотром фельдшера или старшего санитара мы выпускали на ягоды и орехи. Каждый съедал сколько мог, отсыпал себе про запас, а остальное ссыпал в общую тару. Брусника хранилась на складе в замороженном виде. Из голубицы и жимолости варили густые сиропы. Зимой из этих запасов делали кисели, морсы, что дополняло и украшало рацион.

В грибной период собирали грибы. Их сушили, солили впрок, разнообразя больничный стол, обогащая его белками. Очень помогал в сборе дикоросов для больницы наш культорг Варлам Шаламов, возглавлявший такие походы. Они совмещали приятное с полезным.

К концу 1943 года больничную кухню я уже смогла перевести в новую, построенную хозяйственным способом. Считаю, что очень нам повезло с поваром. Старшим больничной кухни был Александр Иванович Матвеев, бывший шеф-повар ресторана Московского ипподрома, найденный доктором Каламбетом. Дядя Саша, как все его называли, оказался магом и волшебником в своем деле. Больница во многом ему обязана своими успехами.

В феврале 1943 года из лагерной больницы прииска «Верхний Ат-Урях», на котором менялся рабочий контингент (лагерь ИТЛ ликвидировался), начальник Санотдела Севлага Ирина Алексеевна Попова перевела в больницу Севлага на Беличью заключенных врача-терапевта Андрея Максимовича Пантюхова со своим фельдшером И. П. Поршаковым, а из хирургического отделения приисковой больницы — фельдшера Б. Н. Лесняка с двумя лучшими санитарами, людьми честными, добросовестными, исполнительными, хорошо знающими свои обязанности. Это были два немца-колониста: Женя Нейман и рослый старик без трех пальцев на одной руке Алойз Петрович Гейм.

Это было щедрое подкрепление. Беличья, а следовательно, и я, получили сильных, грамотных, инициативных работников,

ставших моими союзниками, поскольку девиз «Все для больных!» приняли как должное, естественное, обязательное. Андрей Максимович Пантюхов, выпускник Омского мединститута, будучи мыслящим, хорошо обученным врачом, являлся блестящим диагностом, и клятва Гиппократа для него не была пустым звуком. Иван Пименович Поршаков, бывший военный атташе в Германии, «доморощенный» фельдшер, был очень ценим Пантюховым, врачом требовательным и строгим. На Беличьей Иван Пименович проявил многие свои таланты, знания и способности.

В начале 1944 года я получила возможность взять для больницы из санчасти совхоза Эльген разукомплектованную рентгеновскую установку, являвшуюся для Эльгена балластом. Поршаков смонтировал ее, довел до ума, и она заработала. Он остался при ней рентгенотехником. С его помощью у нас появился свой физиокабинет.

Фельдшер Лесняк Борис Николаевич сменил в хирургическом отделении престарелого фельдшера Блокитного, которому оставалось до освобождения несколько недель. И хирургическое отделение преобразилось: все засверкало чистотой от некрашеных полов до оконных стекол. Захламленная прежде операционная приобрела асептическую строгость. Скальпели и инъекционные иглы стали безупречно остры, отточенные им на речных голышах. Шла война, режущего инструмента, шприцев, игл катастрофически не хватало. На спинках кроватей появились подвесные дощечки, на которых крепились листки с кривыми температуры, пульса, дыхания. Это облегчало врачебные обходы, а графики по заполнении подклеивались в истории болезни. Лесняк все делал быстро, легко, умело, но еще и красиво, особенно перевязки. Я специально иногда задерживалась в перевязочной полюбоваться, как артистично, щадяще и весело он это делает. Больные любили его за веселый нрав и искреннее живое участие. Лесняк стал фельдшером и операционным братом двух хирургических отделений.

Первая на Колыме станция переливания крови была создана в больнице Севлага на Беличьей. Первым шагом в этом направлении явилась организация в больнице клинической лаборатории, которой до этого тоже не было. Еще в больнице Верхнего Ат-Уряха Пантюхов и Лесняк, раздобыв у геологов микроскоп, освоили основные анализы крови и мочи. Именно поэтому в отделении Пантюхова была выделена комната для лаборатории, через аптекобазу заказаны оборудование, посуда и реактивы. Лесняк прошел стажировку в Ягодном в нелагерной клинической лаборатории доктора Мараховского. Больница Севлага получила собственную клиническую лабораторию. Появился не только диагностический помощник врачей, но и был сделан первый

шаг к созданию станции переливания крови (обследование доноров и реципиентов). О серологических анализах мы договорились с лабораторией Мараховскога. Дело оставалось за инструкцией по переливанию крови и за сыворотками для определения групповой принадлежности. Несколько сот километров в кабине больничного грузовика с заключенным шофером я проехала до Магадана. От Магадана до Хабаровска — на самолете. Так я получила все необходимое, лично познакомилась с условиями и техникой переливания, после чего тем же путем вернулась на Беличью. Донорами стали все желающие, прошедшие предварительное обследование, начиная от врачей и фельдшеров и кончая хозобслугой.

Вторая станция переливания крови была открыта при Магаданской областной больнице (МОБ) хирургом Хорошевым.

Кровь донорская на Беличьей бралась в количестве не более 300 мл и не чаще одного раза в месяц. Доноры получали денежное вознаграждение и усиленное питание, в том числе свежие овощи, сливочное масло, сахар, дополнительный хлеб и табак. Одним из первых доноров стал Лесняк. К этому времени нам удалось заполучить еще одного хирургического фельдшера Платона Целика, которому Борис Николаевич передал гнойное отделение. Теперь на нем оставались чистое хирургическое, лаборатория и заботы по станции переливания крови.

Почему я так подробно рассказываю о Лесняке? Конечно, не случайно. Москвич, мой ровесник, почти однокурсник, избравший врачевание делом всей своей жизни сознательно, по велению сердца, по призванию. Из врачебной семьи, из врачебной среды, наконец. В вопросах дела мы были единомышленниками. Взаимные симпатии и уважение переросли в дружбу. С моим открытым, независимым характером своего расположения к нему я не скрывала, что в то время было весьма небезопасно. Через год после его освобождения из лагеря мы встретились в Магадане и 20 ноября 1946 года соединили свои судьбы. И вместе прошли еще многие испытания.

Надо сказать, что Беличья для лагерной Колымы была вопиюще нестандартным явлением, не имевшим аналога. Больница-лагерь на несколько сот мест, куда попадали заключенные с самыми разными статьями и сроками вплоть до двадцатипятилетников. Больница не имела ни вышек, ни вахты, ни зоны, даже простой ограды-плетня, не имела ни единого вохровца на своей территории. До 1945 года в больнице я была единственным вольным человеком.

Не имея семьи, я была круглые сутки на посту. Домик главврача находился на территории больницы, соединялся с хирургическим отделением телефоном. Врачи Колымы, особенно ла-

геря, воскрешали ставшие историей традиции русского земского врача — врача на все руки, в любой час дня и ночи приходившего на помощь больному. Домом моим, всем хозяйством его ведал старик Нисон Азарович, мой дневальный, или мажордом, как называл его Варлам Шаламов.

Я утопала в конкретной повседневной работе, заботах и планах. Мне не хватало суток. Но и работникам больницы я не давала покоя. Все подчинялось простому и ясному девизу «Все для больных!» Не исповедовавшие этого принципа в больнице долго не задерживались. Были и недовольные, не сразу подчинившиеся этому требованию, привыкшие к расхлябанности и безответственности.

Только два человека были в этой больнице необязательными, своим присутствием вызывали недоумение и внутренний протест истинных тружеников — это Варлам Шаламов и Женя Гинзбург. Гинзбург была сестрой-хозяйкой дома отдыха для заключенных забойщиков Бурхалы, передового прииска Севера. Сей оздоровительный пункт находился на территории Беличьей в административном подчинении больницы. Должность сестры-хозяйки не была обязательной. Гинзбург я взяла на Беличью по просьбе заключенных врачей, моих коллег, взяла во спасение от грозивших ей больших неприятностей в женском лагере на Эльгене. Вторым был Шаламов, недюжинность, даровитость которого мы с Борисом Николаевичем разглядели без большого труда, хотели его сохранить как русского интеллигента, человека нездорового, настрадавшегося от непосильного труда, голода, холода, произвола. Я сделала его культоргом больницы, он читал в палатах лагерную многотиражку, выпускал вместе с Лесняком больничную стенгазету. Летом, когда поспевал урожай открытого грунта, я ставила Варлама сторожем. Он жил в уютном шалаше, был сыт и независим. Агроном Дановский жаловался на него: «Здоровый мужик круглые сутки лежит на боку, хотя бы одну грядку в день прополол...» Я Дановского успокаивала, говорила, что у Шаламова болезнь такая. Ему нельзя.

Эти два человека были бельмом на глазу всего персонала, трудившегося в поте лица, и моим уязвимым местом, моей ахиллесовой пятой. Оба они еще оставались на Беличьей, когда и меня, и Лесняка там уже не было.

Очень мне повезло с агрономом Дановским. Он знал и любил свое дело и был одержим. Через меня, на мое имя выписывал с «материка» с помощью своих друзей семена лучших сортов скороспелых и морозостойких овощей. В погребе при кухне, построенном под руководством дяди Саши, старшего повара, хранились свежие и соленые овощи до следующего урожая.

Были всегда, есть и будут люди завистливые, подозрительные, желчные, недовольные. Были такие и в больнице. Руководствуясь своим жизненным опытом, они были уверены, что немалая часть даров агробазы уходит в Ягодное начальству. Возможно, я и пошла бы на какие-то компромиссы, дабы оградить Беличью от вохры, режимной службы, вмешательства в дела и порядки больницы. Но, слава Богу, нужды в этом не было. Те, от кого мы зависили, получали все это из ягоднинского совхоза, обслуживавшего поселок и начальство, не в последнюю очередь.

Когда станция переливания крови уже работала бесперебойно и продуктивно, возникла и была осуществлена еще одна довольно смелая идея — переливание асцитической жидкости. В больницу лагеря поступало немало медицинской литературы. До нас доходили журналы «Советская медицина», «Клиническая медицина», «Хирургия» и другие.

В 1934 году сотрудником Центрального института переливания крови (С. Я. Меерзон) было предложено переливание асцитической жидкости. Асцит — водянка брюшной полости. Асцитическая жидкость — транссудат брюшной полости, по существу плазма крови, но с меньшим количеством белка. АЖ просачивается через стенки кровеносных сосудов в ткани и полости. Для лечебных целей применялась АЖ невоспалительного происхождения — от больных сердечно-сосудистой недостаточностью, нарушением обменных процессов, авитаминозом. Таких больных у нас было много. Для того чтобы облегчить их состояние, производилась пункция брюшной полости и транссудат (АЖ) сливался на выброс.

Идея использования АЖ как наиболее дешевого естественного кровезаменителя была обсуждена на одной из врачебных конференций больницы, и было принято решение идею эту реализовать.

Отбор доноров АЖ производился в обоих терапевтических отделениях. Предварительное обследование донора включало в себя: полный анализ крови, анализ мочи, серологические реакции Вассермана и Кана. Определялась группа крови донора. Производился анализ самой АЖ на цвет, прозрачность, удельный вес, процентное содержание белка и другие. Хранилась АЖ в герметически закрытой посуде при температуре +2°— +5°С.

По всем отделениям больницы отбирались больные по соответствующим медицинским показаниям. В течение 1943—1945 годов было перелито с большим терапевтическим эффектом более 500 литров асцитической жидкости. Это была титаническая работа по трудоемкости, удивительная по своей смелости, а по

масштабам, очевидно, не знавшая прецедента в отечественной да и в мировой медицине.

Долго сохранялись истории болезни леченных этим способом. О них говорилось в годовых отчетах. В те времена ученые степени и многие материальные блага еще не имели всеобщего притяжения. А материала хватило бы не на одну диссертацию. Шла война. Золотым приискам нужна была рабочая сила, как фронту — солдаты. В сороковые годы на Колыме Беличья и ее феномен были широко известны.

Шли рабочие будни. В двух отделениях я сумела провести паровое отопление. Ко второй терапии была пристроена бойлерная. Приобрести бойлер — небольшой паровой котел — не составило особой трудности. Задача состояла в том, чтобы найти трубы и отопительные батареи. Я узнала, что на прииске «Штурмовой» давно без дела валяется то и другое. Я поехала в Ягодное, в Северное горнопромышленное управление. Начальник управления Гагкаев отсутствовал (я это знала), я обратилась к его заместителю, начальнику ГРУ (районное геологоразведочное управление) товарищу Шило, позже ставшему академиком и директором СВКНИИ. Тогда он дал распоряжение, и отопительные приборы со Штурмового я привезла. Для Шило его разрешение обернулось неприятностью. Когда Гагкаев вернулся и узнал, что Савоевой помогли в чем-то, дал заместителю выговор. Гагкаев не хотел, чтобы его упрекнули, даже заглазно, в землячестве. Но все же два отделения — чистое хирургическое и вторая терапия — получили паровое отопление...

В 1944 году за «самоотверженный труд и помощь, оказанную производству в оздоровлении рабочей силы», я была включена в список на представление к ордену. Однако, встретив мое имя в списке, Гагкаев меня из списка вычеркнул по тем же соображениям.

Шла жизнь со своими требованиями и заботами. Во всех отделениях появились теплые туалеты и ванные с душем. На чердаках были установлены бочки, куда помпой закачивалась горячая вода. В короткие сроки была ликвидирована вшивость. Добиться этого удалось двумя путями: установкой при прачечной дезкамеры и введением в штат больницы парикмахера. Таким парикмахером-энтузиастом стал Миша Василия, вчерашний доходяга, поставленный на ноги Борисом Николаевичем Лесняком. Василия был маленьким, щуплым, лысым, черноглазым, шумным и добрым. На поступающих в больницу волосы оставлялись разве что на бровях и ресницах. И это значило очень многое. Миша знал свое дело и подгонять или проверять его нужды не было. Сбои случались, когда в больницу поступали женщины: брить им лобки он категорически отказывал-

ся — стеснялся. Приходилось это делать кому-нибудь из фельдшеров или медсестер.

Самая низкая смертность из всех больниц Севвостлага была на Беличьей. Для нас это являлось самым большим вознаграждением за кропотливый, целенаправленный труд.

Но, как в каждой больнице, тем более в лагерной, смертность все же была. Шла война. В лагере не хватало обуви, белья, одежды. До моего прихода в больницу умерших хоронили без белья. Я это воспринимала как кощунство и вскоре добилась разрешения хоронить в белье «второго срока» носки, то есть не в новом, ношеном. В этом была еще одна победа нравственного характера. Новость эта облетела больницу, и больные, хотя каждый надеялся сохранить свою жизнь, приняли новость эту с большим волнением.

В хирургическом отделении поправлялся человек, потерявший одну ногу в результате производственной травмы. Прииску он был уже не нужен, для больницы оказался очень полезным. У него были золотые руки. Он был профессиональным переплетчиком, кроме того, владел искусством плетения корзин, плетней. Корзины в больнице были нужны, но не очень, а вот завалинки вокруг корпусов за лето 1943 года оплести лозой и засыпать под его руководством нам удалось. Первую завалинку вокруг чистого хирургического он сделал своими руками в знак благодарности. Конечно, ему помогали. Жаль, не сохранились в памяти его фамилия, имя. Осталось несколько тетрадей, им переплетенных, в том числе со стихами Шаламова.

Часто в бессонные ночи, когда мозг то неторопливо, то лихорадочно листает страницы прошлого, ярко высвечиваются какие-то события, эпизоды, картинки, в буднях жизни, казалось, забытые...

Так вспомнился врач Носырев, оперирующий окулист, по национальности бурят. Конечно, зека с 58-й статьей. Далеко не молодой, очень спокойный, уравновешенный, всеми уважаемый человек. И отбыл уже более половины срока. Вдруг пришло казенное, запоздалое письмо на его имя. Его извещают не в меру компетентные органы о том, что его дочь публично от него отреклась, отказалась как от врага советского народа. В известность о чем он и ставится. Нашли ведь его на Колыме, в больнице... Кто они: фанатики, садисты, потомственные подлецы или «люди нового типа»? Без боли нельзя было глядеть на этого человека. Единственная дочь, единственный близкий человек из оставшихся в запроволочном мире... За несколько дней Носырев изменился неузнаваемо. Стали дрожать его удивительно чуткие, выразительные и подвижные, как у пианиста, пальцы. Он почернел внешне и погас внутренне.

Какими-то отдельными кадрами вспоминается присланная на Беличью после очередного судилища (1943-й или 1944 год) заключенная Елена Владимирова, медсестра из больницы УСВИТЛа, молчаливая, замкнутая, скованная. Присланная на лечение из Магадана (?!). Доходили слухи, что в больнице УСВИТЛа на 23-м километре от Магадана арестована и осуждена целая группа заключенных за попытку написать книгу о своей тюремно-лагерной судьбе. Расспрашивать ее стеснялись, чтобы не травмировать. Создали условия максимального благоприятствования в лечении, питании, режиме. Оставили ей верхнюю одежду. Она имела возможность свободно гулять. Нет зоны, вахты, вохры. Гуляла она много, но избегала контактов.

Увезли ее так же неожиданно, как и привезли. Позже я узнала, что по той же группе были осуждены врач Федор Ефимович Лоскутов и медсестра Валя Бумагина. С ними я встретилась и вместе работала в 1950 году в больнице Маглага.

Вспоминается один эпизод на прииске имени Чкалова. Конвоир принимает у нарядчика возле вахты бригаду заключенных. В одном из доходяг узнает своего отца. Через шесть часов, сдав смену, по дороге в казарму убивает себя, приставив к горлу дуло винтовки. Первый прибывший к месту происшествия оперуполномоченный, еще до прихода врача на «поднятие трупа», находит в кармане его гимнастерки письмо на имя товарища Сталина, в котором он уверяет в невиновности своего отца и просит о его помиловании. О письме, очевидно, никто не узнал бы не расскажи о нем мне «по секрету» жена уполномоченного Валя, которую я лечила и которая очень мне симпатизировала...

Однорукий пожилой грузин Хорава... Когда я приняла больницу на Беличьей, хлеб привозился из комендантского лагеря в Ягодном. Больной Хорава пришел ко мне в кабинет прямо из отделения в больничном халате и тапочках.

— Зачем больным такой хлеб дават? — сказал он.— Это хлеб? Это не хлеб! Я буду делат хлеб и здэс, настоящий хлеб! Двадцать пять лет я делал хлеб. Зачем возит хлеб Ягодный? А? Старый хлеб, плохой хлеб.

Он потряс пустым рукавом.

— Один помощник давай. Печку сам кладу. Понравился мне Хорава, понравилась сама идея.

— Подумаю,— сказала я.

Возле электростанции стоял пустой домик с выбитыми стеклами. Привели домик в порядок. Поставили печь. Стали выпекать хлеб у себя, который нельзя было сравнить с привозным. Научились готовить лечебные дрожжи как средство от авитаминозов, бери-бери и пеллагры. Одновременно заложили фунда-

мент новой пекарни рядом с кухней. Хорава ходил с гордо поднятой головой.

Как-то вспомнила Жилина, его полные ужаса и мольбы глаза. Изможденный, серый, одутловатый, с застывшей на лице трагической маской, сидящий на полу в прихожей амбулатории промкомбината на Чай-Урье, узнавший о моем приезде и ждавший моего прихода.

По поручению начальника санчасти я обследовала Чай-Урьинский промкомбинат, где были пошивочные, столярные, жестяные мастерские, где старые телогрейки, стеганые штаны и бушлаты перешивались в зимнюю обувь — бурки с подошвой из автомобильных покрышек.

На промкомбинат направлялись больные-хроники и резко ослабленные люди. Здесь они работали в тепле, в меру своих сил, получали полезную в этих условиях специальность.

Войдя, я невольно задержалась возле человека, сидящего на полу. Белобрысый, обросший редкой щетинкой, он смотрел на меня с напряженной надеждой.

— Доктор! — проговорил он.— Спасите меня. Я хочу еще жить, мне всего двадцать семь лет. Они убьют меня голодом.

— Кто они?

— Доктор, я был в НКВД младшим следователем. Здесь я встретил двух человек, которых судил еще недавно. Они надо мной издеваются: отнимают мой хлеб, мою пайку, выбивают из рук миску с супом или кашей в столовой. Но они действуют не одни. Здесь многие им сочувствуют и видят в моем лице представителя зла, виновника их несчастий. Я был младшим следователем, выполнял то, что мне приказывали... Спасите меня, переведите меня, куда угодно, но только скорее.

К этому времени я уже многое знала о системе репрессий. Большая тревога жила в моей душе, и к профессии Жилина я не питала симпатии. Но все же мне было жаль этого человека. Он был лишь звеном единой цепи, продуктом времени. Позже я узнала, что он поправился и работает в больнице столяром.

Сколько прекрасных людей окружало меня на Беличьей! Как радостно делалось общее дело. Уже и цветы, и занавески были на окнах больницы, крашенные риванолом марлевые абажуры прикрывали наготу электрических ламп. На спинках кроватей сверкали белизной тканевые чехлы. Вокруг корпусов на клумбах до заморозков цвели махровые астры.

1945 год, девятое мая. День Победы. Праздник по всей стране, праздник в лагере, праздник в больнице. Мы победили!!!

Восьмилетники, те, что с 1937-го готовятся к освобождению, те, что пересиживали «до окончания войны», плачут от радо-

сти. Большесрочники уверены в благородстве победителей и ждут амнистии. Всюду чувствуется подъем, преумноженная энергия...

В начале сентября я была срочно вызвана в Ягодное и ознакомлена с приказом начальника УСВИТЛа генерал-майора Титова о моем назначении в Юго-Западное увправление на должность начальника санчасти ЮЗлага.

Как мне не хотелось расставаться с Беличьей... Сколько труда, души, энергии, сил я вложила в эту больницу, вывела ее в лучшие больницы лагерной Колымы. Это было официально признано и объявлено. Сколько усилий мне стоило убрать с территории патрулирующих надзирателей, которых я застала, принимая в 1942 году больницу, и появившихся вновь на следующий день после моего ухода из этой больницы. Сколько боев с режимной частью я провела!..

Я слышала много раз, что Юго-Западное управление — самое спокойное, благополучное: там нет золота, нет золотой лихорадки. На Юго-Западе — олово, оловянная руда. На Эльген-Угле — уголь, шахты. На Верхнем Сеймчане — совхоз,— женский лагерь. Начальник ЮЗГПУ — Груша, инженер, образованный, гуманный человек.

Приехала в Нижний Сеймчан. Выяснилось, что квартиры для меня нет. Поселилась в гостинице. Начальником ЮЗлага оказался Ю. Рудаков, с которым судьба свела нас на прииске имени Чкалова. Это все сулило благоприятные условия для работы. Как бы читая мои мысли, Рудаков мне сказал:

— Сразу должен предупредить вас, что в ЮЗлаге смешанный контингент — ИТЛ и каторжане, сокращенно — КТР.

Для меня это явилось полной неожиданностью. И растерянность, очевидно, была написана на моем лице.

— Вот так, Нина Владимировна,— заключил Рудаков.— Штука серьезная. ИТЛ в сравнении с ними покажется курортом, а Беличья — сном. Каторжане... Строжайший режим. Вместо фамилий — номера, на ногах — цепи. Полицаи, власовцы, немецкие прислужники — подручные оккупантов. Работают под землей. Специально для них лагерь построили, условия там не ахти... А впереди зима, трудно будет. Своей машины санчасть не имеет, вам придется пользоваться попутными. Но вы устраивайтесь пока в гостинице. А потом я вас познакомлю с «географией».

КТР для меня оказался «сюрпризом». Никто мне об этом не сказал раньше. А снег уже прочно лег, ледяной коркой покрылись ручьи. Лагерь для каторжан оказался еще страшней,

чем чкаловский в долине «Чай-Умри», как ее назвали заключенные. Трехъярусные сплошные нары в холодных, продуваемых бараках, убогий рацион, жесткий режим. Уже в ноябре морозы стояли — 40°С и ниже. От лагеря до шахты каторжан конвоировали автоматчики с собаками. Каторжане обязаны были ходить, заложив руки за спину. Им не разрешалось потереть рукой нос или щеку, уже побелевшую. К середине зимы не оставалось почти ни одного из них без отморожений.

В Нижнем Сеймчане была хорошо организованная райбольница ИТЛ. Каторжан с ИТЛ не смешивали. Я принялась строить больницу в лагере КТР. Приглядела для этого какое-то помещение бывшего склада. Строить зимой!..

Рудники, шахты, лагпункты были на большом расстоянии от Сеймчана. Санчасть не имела машин, как, например, в Севлаге.

Здесь мне приходилось ездить на попутных машинах, постоянно оставаясь зависимой от своих попутчиков, что меня очень стесняло, ограничивая время моего пребывания на том или ином объекте.

С большой благодарностью вспоминаю заключенного врача из ИТЛ — Философова, работавшего не за страх, а за совесть. Он сказал мне, что среди каторжан есть врач, и, похоже, хороший,— поляк Ковальский. Мне удалось вытащить его из шахты и поставить в больницу. Рыжий, веснушчатый, лет тридцати ляти, плохо говоривший по-русски, Ковальский оказался действительно грамотным терапевтом. Через месяц мы начали больницу уже заселять. Чуть легче стало дышать.

К весне я основательно выбилась из сил и нуждалась в отдыхе. Хоть что-то все же я сумела сделать в этом ледяном беспощадном аду.

В марте 1946 года Сануправление Дальстроя предложило мне шестимесячные курсы усовершенствования врачей в Москве. Я дала согласие и совместила курсы с первым за шесть лет отпуском. Побывала в Осетии — у себя на родине, навестила в Запорожье мать и сестру Бориса Николаевича Лесняка, освободившегося из лагеря 1 ноября 1945 года и работавшего по вольному найму в больнице Утинского золоторудного комбината.

16 ноября 1946 года я прибыла в Магадан на пароходе «Феликс Дзержинский». Борис Николаевич встретил меня у пирса в бухте Нагаева. А 20 ноября в Магаданском городском ЗАГСе мы обвенчались. В Нижний Сеймчан я уже не вернулась, но об одном отрадном событии хочу рассказать. Врач Ковальский, которого я вызволила из шахты, перевела в больницу ка-

торжан, еще до моего отъезда на курсы был освобожден подчистую и выехал в Польшу. Такие случаи были редки и потому волновали особенно.

После заключения брака мы с Б. Н. явились в санитарное управление. К нам отнеслись с пониманием, и мы получили назначение на прииск Ударник Западного управления Дальстроя: Борис Николаевич — на должность начальника санчасти прииска, я — на должность главврача больницы лагеря.

Больница лагеря находилась в нескольких километрах от приискового поселка, на берегу небольшой речушки с чистой и вкусной водой. На Ударнике больницу называли сангородком. Городок состоял из дырявой зоны без вышек, но с вахтой, на которой посменно дежурили два надзирателя. Фамилия одного из них была Поцелуйко. Вне зоны стояли три домика — главврача, надзирателей и аптеки. Кроме того, за зоной находилась конюшня и больничная баня-прачечная. Предшественник Бориса Николаевича совмещал должности начальника санчасти и хирурга. При въезде в сангородок на пригорке стояла собственная электростанция, работавшая от движка. Осталась в памяти фамилия заключенного машиниста — Литвинов. В зоне в трех строениях располагались отделения хирургическое, терапевтическое и выздоравливающих, а также резко ослабленных. Кроме того, в зоне стояли больничная кухня, ремонтная мастерская и контора, в которой обитали бухгалтер, медстатистик и завхоз.

Небольшая операционная позволяла делать не очень сложные операции. Сложных больных, если позволяло их состояние, до нас направляли в райбольницу Заплага, в Сусуман — центральный поселок района. Терапевтических больных вел заключенный врач Вячеслав Тимофеевич Денисенко, уроженец Туруханского края, человек простой, миролюбивый, приверженец крепкого чая и неразведенного спирта. Старшим поваром на кухне был сравнительно молодой по возрасту зека-бытовик по фамилии Калугин, неплохо справлявшийся со своими обязанностями.

В конюшне стояло две лошадки: одна больничная, рабочая, вторая — верховая, для начальника санчасти, на которой он объезжал весной, летом и осенью по бездорожью приисковые участки, разбросанные на десятки километров от центрального стана.

Я окунулась в свою работу, редко бывала дома днем. Борис Николаевич часто уезжал на отдаленные участки, не бывая дома по нескольку дней.

В первые месяцы по приезде на Ударник у Б. Н. возникали резкие конфликтные стычки с начальником прииска Заикиным, человеком властным и грубым, привыкшим к тому, что преж-

ний начальник санчасти повиновался его пожеланиям. С приходом Б. Н. на прииске резко возросла «группа В» — освобожденные от работы по болезни или немощи. Заикин требовал сокращения «группы В». Б. Н. на это не шел. Заикин раздражался, выходил из себя и угрожал. У нас складывалось впечатление, что на Ударнике мы долго не продержимся. Но вскоре Заикина сменил Федор Васильевич Завьялов, с которым мы быстро нашли общий язык, и к общей пользе работа наша шла продуктивно, спокойно, планомерно, в атмосфере взаимного уважения и доброжелательства.

На вольном стане была небольшая амбулатория с аптечкой, в которой мы с Б. Н. поочередно, а чаще вместе проводили приемы жителей поселка три раза в неделю. Наибольшие сложности являли для нас дети, которых в поселке было много.

Жизнь и работа на Ударнике давали нам удовлетворение, мы считали себя счастливыми. Мы видели плоды своего труда, а это выпадает не многим.

В 1947 году в нашу жизнь вошел человек по имени Дажицкий Войцех Якубович — поляк, ксендз, родом из Львовского воеводства. В 1939 году он оказался гражданином СССР. Такого «совместительства» ему не простили. После победы' над германским фашизмом в нашей стране свобод не прибавилось. Молодой священник, чистый сердцем, душой и помыслами, оказался на Колыме, приставленным к тачке, кайлу и лопате. Голод, холод и непосильный труд привели его на грань жизни и смерти. Весь ужас тюрем и колымских лагерей он принял безропотно, как испытание, ниспосланное Господом Богом, а потому не искал спасения, не обращался к врачам.

Борис Николаевич случайно на него наткнулся. Он прислал Дажицкого ко мне в больницу. Дав ему отдохнуть, физически укрепиться, поставили его вначале в больничную прачечную, а потом взяли к себе в дом в качестве дневального, то есть дом-работника. По найму в лагере, естественно. Он поселился в нашем доме и стал его экономом. Нисон Азарович освободился на Ударнике, мы собрали его и проводили домой. Дажицкий занял его место. Когда в 1948 году нас перевели на работу в Сусуман, Дажицкого мы взяли с собой. До окончания срока Дажицкий больше на тяжелые работы не попадал. Уезжал он с Колымы на Украину из Магадана от нас, Борис Николаевич посадил его в самолет.

Не сразу на «большой земле» Дажицкий обрел равновесие. Хлебнув немало мучений и издевательств, он все же занял свое место по сану, в коем остается и по сей день. Наша связь, наша переписка все эти годы не прекращается. Когда в 1979 году Б. Н. был тяжело болен, первым на мой сигнал о помощи от-

кликнулся Войцех Якубович, он нашел и прислал препарат, на который мы возлагали большие надежды, но в Москве найти не могли. Когда нам бывает плохо, есть кому за нас помолиться.

Но, как известно, хорошее не может продолжаться долго. Пришла в упадок райбольница Заплага в Сусумане. Сануправление лихорадочно искало главврача, который смог бы поднять ее. Выбор остановился на мне. Мы вынуждены были расстаться с Ударником и обретенными там друзьями.

Райбольница Заплага ничем не походила на Беличью. Высокий, плотный дощатый забор окружал больницу. По верху забор был опутан несколькими рядами колючей проволоки. Вахта с круглосуточным дежурством надзирателей утверждала свою ведомственную принадлежность.

Я прошла через вахту и оказалась на территории больницы. Первое беглое впечатление: грязь, мусор, запустение. Темные, не прозрачные от пыли и копоти оконные стекла больничных помещений. В отделениях неуют, неопрятность. На душе стало тревожно и тоскливо.

Начались больничные будни, обходы по отделениям и палатам, знакомство с больными и медперсоналом, с системой и эффективностью лечения. Затем — аптека, кухня, подсобное хозяйство, гараж, конбаза, прачечная, ремонтная мастерская, морг. Постепенно начинала вырисовываться общая картина, далеко не отрадная. В аптеке встретил меня фармацевт Герчиков, недавно освободившийся. И вид его, и все поведение были вызывающими. Он говорил со мной не разжимая зубов, в которых держал папироску.

— Выньте папиросу изо рта,— предложила я ему.

— А вы что — генерал? — спросил он, смерив меня взглядом.

— Ну, прежде всего я женщина... А для вас — да, я генерал, поскольку главный врач этой больницы. В аптеке я буду появляться часто и в разное время.

Герчиков нехотя вынул папиросу изо рта. Я попросила приходные и расходные документы за последние месяцы. Познакомилась с наличием медикаментов. Провожал меня уже совсем другой Герчиков.

Завтраки, обеды, ужины на прикроватных тумбочках я уже видела и осталась ими недовольна. Как-то зашла на кухню после ужина, после раздачи. На кухне было прибрано. Но в шкафу, дверку которого я приоткрыла, стояла большая эмалированная миска, полная говяжьей тушенки.

— Что это? — спросила я повара-заключенного, симпатичного молодого человека лет тридцати.

— Это для вахты,— ответил» он, опустив голову,— для надзирателей.

— И как часто вы это делаете?

— Ежедневно. Так было и до моего прихода сюда. Доктор! Я расскажу вам все, если дадите мне слово, что завтра меня в больнице не будет. Отправьте меня на любой прииск, я не пропаду: у меня бытовая статья, я повар по специальности. Иначе мне не жить.

Я пообещала ему.

— Вы не думайте, что с этой кухни кормятся только вахтеры. Мы на всю больницу получаем четыре банки тушенки в день. Одну из них брал главврач Соколов, которого вы сменили, одну банку — надзиратели и одну банку — заключенные врачи. Так было до меня, так при мне, и я ничего не могу изменить. Сам ем то, что варю для больных.

Он "вытер рукавом вспотевшее лицо и замолчал. Мы оба молчали. Потом я сказала:

— Я могу, конечно, отправить вас на благополучный прииск и договориться с приисковым врачом, чтобы вам помогли. Но мне не хочется вас отпускать. То, что вы мне сказали, никто от меня не узнает. Я сделаю так, что никто из нахлебников вас ни в чем не заподозрит. А пока пусть все остается, как было.

В больнице были три заключенных врача, надо сказать, доктора наук: инфекционист Шахов, терапевты Мнухин и Либерман. Кроме того, были еще четыре вольнонаемных врача: терапевты Жуковская и Геунова, хирурги Шарова и Попова. С вольными врачами я договорилась о ежедневном посменном дежурстве по кухне, то есть об обязательном присутствии при закладке продуктов «в котел» и при раздаче готовой пищи в отделения. Дежурства начались примерно через неделю после моего посещения кухни. Рацион больных изменился к лучшему. Заключенные врачи почти не скрывали своего раздражения. Надзиратели бросали косые злобные взгляды, когда я проходила через вахту.

Вскоре я разобралась без большого труда и поняла, что значительная часть медикаментов, особенно дефицитных, таких, как стрептоцид, сульфидин, получаемых отделениями, до больных не доходит, перекочевывает за зону. За зоной больницы начинался сусуманский аэродром. Сульфаниламиды тогда казались панацеей почти от всех болезней, в том числе и от гонореи(!). Проверка в отделении врача Шахова была подтверждена больными и фельдшерами. Я поставила перед санотделом вопрос об удалении из больницы врача Шахова.

Заключенные врачи пользовались правом бесконвойного выхода в поселок Сусуман, административный центр Западного управления. Из вольнонаемных многие предпочитали обращаться за медицинской помощью к заключенным врачам. Так как вход в больницу лагеря посторонним был запрещен, врачи ходили по домам. Когда был установлен контроль над больничной кухней и «спецпаек» медперсонала оказался несколько урезанным, врачи пошли в Сусуман к начальнику санотдела Григорию Трофимовичу Клочко с жалобой на притеснения со стороны главврача.

Несколько дней спустя вечером из моего кабинета позвонил Клочко и попросил прийти в больницу. В моем кабинете ждали моего прихода Клочко и заключенные врачи. Разговор не очень уверенно начал Клочко. С того, что вот, де, врачи являются основой лечебного процесса и он .считает справедливым, чтобы специалисты, каковыми являются врачи, получали бы улучшенное питание.

Я согласилась с Григорием Трофимовичем и сказала, что в этом плане делаю все, что разрешает мое положение руководителя больницы и врачебная совесть. Нетрудно убедиться, что среди медперсонала нет ни одного истощенного, разве что доктор Либерман, но у него язва желудка. Он получает соответствующий диетический стол. Все врачи получают молоко наравне с тяжелыми больными, Либерман — двойную порцию. Продукты на персонал больницы отпускает комендантский лагерь по установленным нормам. Если начальник санотдела Заплага сумеет изменить нормы питания для врачей и фельдшеров, и врачи, и я будем ему безгранично признательны. Улучшать питание медперсонала за счет больных я не считаю возможным. В № 24 врачи получают свежие овощи с больничного огорода. Вряд ли кто-нибудь мне возразит, если я скажу, что старшие санитары, раздающие пищу, уж как-нибудь врачам, фельдшерам и себе оставляют и побольше, и погуще. Наши врачи, кроме всего прочего, имеют частную практику в Сусумане. Я надеюсь, что начальник санотдела догадывается — гонорар они получают продуктами. Думаю, что я, главврач, питаюсь не лучше моих заключенных коллег.

Одна из четырех банок тушенки, которая прежде отдавалась врачам из общего скудного рациона вызвала у них такое бурное негодование. Я склонна думать, что это объясняется не голодом моих коллег, а протестом против отмененной устоявшейся привилегии. И я испытываю величайшую неловкость, что вынуждена объяснять начальнику Санотдела и докторам медицинских наук, сколь не к лицу нам обкрадывать больных, для

которых питание, как правило,- является одним из главных средств лечения.

Закончив эту речь, я встала и вышла из кабинета, оставив своих оппонентов подумать над сказанным.

Страсти после этой встречи утихли, и наши отношения с докторами обрели добрый и деловой характер. Когда в июне 1949 года мы с мужем уезжали в отпуск на «материк» и не исключала возможность того, что в Сусуман мы уже не вернемся, все врачи, вольные и заключенные, пришли ко мне с просьбой вместе сфотографироваться, что мы и сделали. Фотография эта сохранилась.

Что же касается фотографа, в больнице у нас был свой. Прозектор жил при морге во второй половине строения с отдельным входом. Там была небольшая комнатка и прихожая, где стояла обычная медицинская кушетка, рядом с ней — тумбочка и стул. Прихожяя и служила ему ателье. Не сомневаюсь, что надзиратели, да и лагерная администрация знали об этом. Морг находился за зоной, и этот приработок прозектора меня не интересовал. Где доставал он реактивы, фотобумагу, пластинки — его секрет. Был у него старенький, с гармошечкой фотоаппарат «фотокор».

Но малоприятное столкновение у меня с этим фотопрозектором все же имело место. Случилось это следующим образом. В какой-то очередной обход больницы я заглянула в морг, но зашла сперва за прозектором. Мы вели деловую беседу. Я сидела на кушетке- покрытой простыней почти до пола, он — на стуле. Сделав Какое-то движение ногой, я коснулась чего-то плотного, лежавшего под кушеткой. Поняла что под ней мешок зерна. Спросила прозектора, что там в мешке под кушеткой. Он страшно смутился, но по моему настоянию извлек мешок овса. Конечно, овес оказался из больничной конюшни и предназначался для поселковых кур. Для продажи или натурального обмена. Так был вскрыт еще один гнойник на немощном теле этой больницы.

Навести элементарный порядок в лечебном учреждении, направить все средства и все усилия на сохранение жизней, восстановление здоровья больных в разболтанном, расхлябанном коллективе, пестром по составу, было непросто. Я встречала и молчаливое сопротивление, и затаенную злобу. Но все же число союзников, число сторонников «нового курса» росло. Люди видели мою неутомимость, почти одержимость, искреннюю заинтересованность в деле и, главное, бескорыстие и справедливость. Что касается справедливости, тут, возможно, и были сбои из-за повышенной моей эмоциональности, самоуверенности. Но я хотела и старалась быть справедливой. «Удивительная у тебя

способность наживать врагов»,— нередко говорил мне муж. «Но и друзей — тоже!» — парировала я. Похоже, мы оба были правы.

Закрытый доступ к больничному котлу особенно задевал надзирателей. Думаю, что продукты оседали не только на вахте, но и передавались выше. Чем иначе объяснить поведение начальника режима, принявшего жаркое участие в провокации, затеянной против меня. Я назвала эту провокацию «операция «Ситец». Меня пытались обвинить в соучастии в хищении ситца в каком-то из трассовых магазинчиков. Арестован был заключенный водитель больничного грузовичка, якобы принимавший участие в грабеже. Три рулона ситца были спрятаны на скотном дворе больницы с ведома завхоза, бытовика Иваницкого, которого запугали. Был запуган угрозами и подключен к «операции» наш дневальный старик Геза Вер, венгр со статьей 58-10, муж сподвижницы Белы Куна, сосланной в Магадан. Все это было состряпано столь грубо, примитивно, шито, как говорится, белыми нитками, что у непредвзятого человека ничего» кроме удивления, вызвать не могло.

Я обратилась в райотдел НКВД с просьбой заняться этой историей. Разбором занимался сам начальник райотдела, человек на Колыме новый, фронтовик, неглупый и справедливый. С самого начала было похоже, что организаторы провокации большие надежды возлагают на недавнее мое исключение из партии. Райотдел быстро разобрался во всех хитросплетениях. Начальник режима, непосредственный шеф больничных надзирателей был разжалован и уволен из системы Дальстроя. Водитель больничной машины был из-под ареста освобожден. Судьбе было угодно, чтобы мы с мужем в первый наш совместный отпуск улетали в одном самолете с разжалованным организатором «операции «Ситец».

На полгода мы от Колымы отключились. Перемена мест, климата, встреча с родными, связанные с этим положительные эмоции дали нам возможность отдохнуть и собраться с силами.

Магадан

Из отпуска мы возвращались на Колыму морем. К ней мы были привязаны «статьей 39 положения о паспортах», проставленной в паспорте Бориса Николаевича и оставлявшей ему, а вместе с ним и мне, места проживания, равноценные Колыме.

В Магадан мы прибыли на пароходе «Войков» 31 декабря 1949 года. Новый 1950 год «встретили» на нарах, оккупированных клопами транзитки 4-го километра.

В Магадане мы обнаружили объявление, приглашавшее на подготовительное курсы Всесоюзного заочного политехнического института. Хотя Б. Н. как фельдшер был аттестован врачебной комиссией санотдела Севлага с высокой оценкой знаний, профессия эта в перспективе его не устраивала, а закончить мединститут он уже не мог и по возрасту, и по социальному положению: клеймо «бывшего врага народа» работало в полную силу. Мы решили остаться в Магадане. Борис Николаевич пошел лаборантом в Магаданскую областную больницу и поступил на подготовительные курсы. Я была назначена главврачом больницы Маглага.

В 1951 году Б. Н. успешно сдал вступительные экзамены в институт, а я до 1952 года продолжала работу в больнице лагеря. В той больнице главврач был освобожден от хозяйственных забот, а скорее — отстранен, но за больницу тем не менее нес единоличную ответственность. Начальнику лагерного подразделения было присвоено звание начальника больницы. Выдвиженец из военизированной охраны — старый, с отвисшим брюхом и рачьими водянистыми глазами, вечно пьяный майор Кондратьев с орденом Ленина на груди не находил со мной общего языка. Мой открытый, вспыльчивый характер, в высшей степени неудобная для окружающих манера говорить людям в лицо все, что я о них думаю, создавали для конфликтов почву.

После одного из таких конфликтов, когда возле вахты прилюдно, в присутствии надзирателей и заключенных я назвала его пьяницей, бездельником и вором, обирающим лагерниц, болтающимся под ногами и мешающим нормальной работе больницы, он, оскорбленный орденоносец и член ВКП(б), обратился с жалобой на меня не куда-нибудь, а в Магаданский горком партии, обвинив в подрыве его авторитета в глазах подчиненных и лагерников.

Я была приглашена на собеседование вторым секретарем горкома Боровиковой. Там я повторила все, что о Кондратьеве думаю и знаю. Рассказала, что большое, хорошо отлаженное еще больницей СВИТЛа подсобное хозяйство, где есть и коро-

вы, и свиньи, открытый и закрытый грунт, вряд ли выделяет больнице десятую часть получаемых продуктов. По сути дела, с этого подсобного хозяйства Кондратьев снабжает самый высокий эшелон лагерной администрации и охраны. Отсюда и наглое его поведение, и безнаказанность.

Время от времени Кондратьев с надзирателями совершал наезды на лесной участок, где размещалась женская венерическая зона. Больные сифилисом женщины, проходя курс лечения, одновременно работали на заготовке дров. Работая в лесу, они на зиму для себя насобирали понемногу брусники и кедровых орешков. Эти запасы они держали у себя под нарами, кто в старом чулке, кто в наволочке, кто в банках из-под консервов. Кондратьев с товарищами повыгребли все эти убогие запасы арестанток, сложили на подводу, привезли к вахте больницы. И стали делить трофеи.

Ко мне в больницу прибежали женщины со слезами на глазах и рассказали о пьяной дележке. Я подошла к вахте в разгар «пира победителей». То, что Кондратьев и надзиратели от меня тогда услышали, и было последней каплей, переполнившей чашу.

После этого я с лагерем рассталась навсегда. Я перешла работать в «вольную» городскую сеть, хирургом областной больницы в отделении черепно-мозговых травм.

Борис Николаевич закончил ВЗПИ с отличной оценкой и последние восемнадцать лет проработал на Магаданском механическом заводе. В 1956 году он получил документ о полной реабилитации.

Мы вырастили дочь и дали ей музыкальное образование. С 1968 года она преподает в первой магаданской музыкальной школе по классу фортепьяно. В той школе, где когда-то училась сама.

За последние годы работы и жизни вне лагеря в той или иной форме его холодное дыхание настигало нас. Годы работы «за зоной» не были ни гладкими, ни спокойными. Я по-прежнему наживала друзей и врагов. Последних — чаще среди начальства, с которым воевала всю жизнь, и среди равнодушных людей. Но это уже другая глава...

В 1972 году, выйдя на пенсию по возрасту, мы с мужем вернулись в Москву. Но лагерь навсегда остался в нашей крови. Голос его временами звучит очень громко. Не удивительно, что большая часть наших друзей — люди из-за колючей проволоки или их близкие. Мы легко понимаем друг друга и приходим друг другу на помощь в беде.