ПРОЛОГ

Великой и необозримой в своем богатырском раздолье пребывала среди других народов и племен матушка-Русь. И не было в мире государств, равных тебе по природным богатствам и девственной красоте. Много у тебя за тысячелетнюю историю было разных врагов и завистников, жаждущих урвать для себя от твоих несметных сокровищ. Сколько раз за (ною многовековую историю встречалась ты лицом к лицу с лютыми крагами и не дрогнула перед их разбойным натиском. Терзали и мучили тебя, пытаясь на кровавой плахе сломить к сопротивлению твоих храбрых сынов, поставить на колени как жалких трусов. Но они бесстрашно исполняли свой долг, предпочитая героическую смерть позорному пленению. Ты стойко преодолевала все беды и напасти, вставая из руин и пепла еще более могучая и неприступная в своей богатырской поступи. Не нашлось па свете такой вероломной силы, которая бы могла одолеть твою неприступную исполинскую силу, взятую от матери земли.

И ты снова, Отчизна моя многострадальная, по воле злого рока оказалась в беде, не менее страшной и жестокой. Не из-за кордона пришла она, эта беда-страшилище, и не с неба свалилась, ниспосланная Всевышним за блуд великий сынов твоих. Не буйным ветром-ураганом занесло в дома пахарей и сеятелей эту коварную гостью. Сами зазвали ее к своим хлебосольным очагам простодушные люди доверившись льстивым соблазнам невесть откуда взявшимся проповедникам земного "рая" для всех бедных к обездоленных. А однажды втеревшись в доверие к селянам лестью и ложными посулами, слуги красного дракона повели себя как подлинные хозяева страны, распоряжаясь всем и всеми как издревле принадлежавшей им собственностью и действовали как ни в чем не ограниченные деспоты, которым все было доступно и безгранично возможно.

Смрадным, опустошительным потоком хлынула эта красная свора насильников, опустошая, захватывая в свои окровавленные лапы все кряду,

сея повсюду смертельный переполох среди крестьян, перед которыми незадолго до этого выступала в обличье спасителей и друзей обездоленного люда. Все живое затаилось в ожидании чего-то небывало ужасающего, способного безжалостно спутать все привычное в жизни селян.

Сперва голодными шакалами рыскали по деревням продотрядовцы, выгребая подчистую зерно у крестьян. Следом за ними устремились в села чекисты, выискивая среди хлеборобов врагов Советской власти. На полные обороты была запущена машина по истреблению хлебопашцев и всех тех, кто не внушал доверия у рабоче-крестьянского правительства. В страхе перед надвигающейся опасностью многие мужики бросали насиженные места и уходили в город.

Гонения на крестьян приобрели наивысший размах в годы людоедской сталинщины, когда началась принудительная кампания коллективизации села. На зданиях сельсоветов и правлений колхозов вывешивались лозунги-призывы, написанные чуть ли не аршинными буквами: "Ликвидируем кулачество как класс на основе сплошной коллективизации". Окрыленные такими будоражащими призывами верховных владык новой власти, местные заправилы вкупе с бедняками-бездельниками развернули бурную кампанию против деревенских "мироедов", а на деле против домовитых селян, лучших сеятелей и пахарей, защитников и хранителей которых издревле процветала Российская держава.

Наступило ужасное безвременье, когда смрадные тучи лихолетья захватили в свои мертвящие объятия не только людей, но и мир животных. Все с сатанинским ожесточением рушилось, и низвергалось в преисподнюю, откуда никому не было возврата к жизни. Не осталось на огромных просторах Отчизны ни единого уголка, куда бы не заглянула хищным оком эта страшная беда-чудище. Как вездесущая злая сила она шла по пятам каждого и грозила испепелить любого, кто попытался бы воспротивиться ее человеконенавистническое злодейству.

Если бы собрать трупы всех убитых краснозвездной системой вместе, выросла гора выше облаков. Если бы вопли жертв насилия соединить в один голос, планета вздрогнула как при землетрясении. А если бы кровь всех убитых слить в Волгу, она вышла из своих берегов!

Приспешники земного кумира действовали с такой дикой яростью, что не щадили ради его утешения ни детей-малюток, ни дряхлых старцев. Тогда надо было доказать преданность божеству, они на глазах толпы свирепо расправлялись с родителями и родственниками и даже с безумной легкостью сжигали их живыми на кострах.

Жажда человеческой крови стала органической потребностью сталинских палачей, а садизм и убийство их профессиональным делом. От этих гнилых подонков общества веяло ледяной стужей, спадом тления. Удивляло,

как эти гнусные выродки сумели втереться в доверие к народу, поверить в свою спасительную миссию, оградить себя в причастности к вероломству и диким выходкам по отношению к невинным жертвам вчерашних друз ей, которым вдруг приписали измену.

Первой жертвой новых хозяев России стали крестьяне, которые помогали мерзавцам завладеть властью в стране и превратить богомольную Отчизну в кровавый заповедник по осуществлению марксистских опытов над созданием безбожных троглодитов.

И загромыхали на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток и другие регионы страны сотни товарных поездов с "кулаками" для отбывания ссылки-каторги. В одном скотском вагоне поезда везли невесть куда и нашу многодетную семью. Нас, троицких, в вагоне было сорок два человека, из числа которых, двадцать три человека - зеленая детвора.

Мысль о написании книги, о пережитом мной завладела давно. Я писал и оглядывался, а не следит ли кто-то за мной. Неоднократно истреблял написанное. Только с началом перестройки появилась возможность по-настоящему взяться за книгу. К этому времени я был уже сильно болен, но нашел в себе силы осуществить давно задуманное...

Я рассказал о пережитом, о том, что видел сам, о чем поведали другие. Чего-то выдумывать не было никакой необходимости. Вокруг меня происходили такие события, которые сами напрашивались на страницы книги. И люди, о которых я рассказал, тоже реальные. С ними я шел дорогами сталинской каторги. Они узнают себя, если прочитают мою повесть. А кто не был в ссылке, прочтя книгу, узнает, что это такое.

ГЛАВА 1

НОЧНОЙ ПОГРОМ

1

Это произошло в середине Февраля 1930 года. С наступлением темноты в село Троицкое, находившееся в 12-ти километрах от Чапаевска, неожиданно нагрянули сотрудники ОГПУ, милиционеры и представители РИКа. При занавешенных окнах в помещении школы они провели совместно с сельскими активистами какое-то секретное совещание.

Разделившись на три группы, участники тайного сборища пошли зловещими тенями в разных направлениях, пугая на улицах села кошек и собак. Особенно враждебно отнеслись к запоздалым визитерам деревенские псы, почуяв в затаившихся пришельцах злейших врагов своих.

Поддавшись тревожному настроению четвероногих друзей, мужики тоже усмотрели в необычном поведении нагрянувших представителей власти недоброе предчувствие. Они накрепко запирали калитки и сенные двери, гасили свет, полушепотом высказывая разные догадки по поводу случившегося. Нетерпеливые, слабосердечные бабы, не выдержав тяжести гнетущей неизвестности, тут же ударились в слезы.

Как не таились устроители секретного сборища, уже через час после их приезда в Троицкое, по селу поползли с быстротой ветра зловещие вести: мужиков, раскулаченных осенью, будут вместе с семьями увозить в далекую ссылку. Страшная весть будто колом ударила многих по голове, повергнув людей в отчаяние. Только в хибарках отпетых лодырей и шалопаев не гасли в окнах огоньки и не тревожились обитатели этих лачуг тяжелыми раздумьями о своем будущем,

Эти голыши-трутни давно зарились на чужое добро и мечтали теперь поживиться за счет обреченных "кулаков". Беднота получила большие права, высоко задрала кверху голову, пыталась учить уму-разуму сельчан .хоть и была сама крайне дикой и невежественной, Но мало кто внимал бредовым речам бедняцких ораторов. Каждый поступал по-своему, как велела совесть и подсказывал былой крестьянский опыт .которым издревле руководствовались их отцы и деды.

Бедняки умели взять чужое, но не могли ничего дать взамен. В этом и была их исконная беда, которая и сделала их всех несчастными.

В это время в дом Ларионовых (так называли нашу семью по уличному) задами пробрался Степан Кирсанов. Он был в сильном возбуждении и с трудом переводил дыхание. Степан расслабленно опустился на конец лавки, а немного отдышавшись от перенесенного потрясения, проговорил:

- Беда, Ваня, Пришла! Да такая ужасная, что и язык даже не поворачивается выговорить ее. Меня будто кипятком ошпарили, когда я услышал эту невероятную новость. До сих пор никак не могу прийти в себя.

- Что же случилось, Степа? - нетерпеливо подал голос хозяин дома. - Не терзай душу, поясни толком, в чем дело? Сейчас можно всего дождаться.

Случилось, друг мой, такое, что может только с сильного перепоя присниться. Да и то, мажет быть, один раз за всю жизнь. - Степан сделал такую кислую гримасу на своем смуглом лице, что у Ивана вдруг в груди похолодело. - Словом, собрание постановило всех лишенцев выслать из Троицкого, чтобы не мешали строительству колхозной жизни. Так представитель РИКа и сказал: "Кулаки - наши классовые враги, и мы должны с ними вести самую беспощадную борьбу вплоть до полной их ликвидации". - Тут Степан закатил еще более устрашающую мину, что у Ивана дыхание сперло.

Да какой же я кулак, Степа?! - взорвало Ивана. - У меня всего-то одна корова да две лошаденки. Притом одна из них, дареная, хромая, на которой можно лишь навоз да воду возить. Для других дел она не годится. Вот ведь напасть-то какая? Хоть в петлю лезь. И кому только понадобилось такую напраслину возводить? На хвост, кажись, никому не наступал, вреда никому никакого не делал, а ни с того, ни с сего вдруг в кулаки-мироеды зачислили. На самом-то деле с какого боку не зайди, я всего лишь маломощный середняк, у которого кругом в доме пусто.

Ларионов с горечью оглянулся на прожитые годы. Они были заполнены тяжкими, а зачастую и подневольными заботами, от которых ныла спина, и вовсю свистело в кармане, когда он делал один, а к труду его прикладывали руки многие. Попросту, он не был до конца хозяином своей жизни, им помыкали другие. И если он не подчинялся новоявленным господам-большевикам, его наказывали. Ни у него, ни у других мужиков не было никакой возможности избавиться от вопиющей несправедливости, на страже которой стояли железный закон и свинцовая плеть сурового блюстителя социалистического правопорядка. На мужика взвалили новые трудовые повинности, приукрасили их яркими патриотическими лозунгами, оставив все старое без каких-либо существенных изменений.

Ивану еще не исполнилось и восемнадцати лет, когда его взяли на службу в ряды Красной Армии. Более трех лет исправно тянул он солдатскую лямку, защищая завоевания Октябрьской революции, безгранично уверенный в том, что отстаивает право трудового народа на счастливую жизнь. Зажигательные речи комиссаров о прекрасном будущем социалистической Отчизны были заманчивы и притягательны, что даже дух захватывало у молодого бойца. И он не щадя своей жизни отважно сражался с недобитыми врагами Советской России, чтобы как можно скорее приблизить день

всенародного ликования по случаю замечательной победы.

В конце 1921 года Иван Ларионов вернулся домой. Первые три года вел хозяйство совместно с отцом. Но из-за непомерно больших налогов вынужден был с ним разделиться и повел хозяйство самостоятельно. Дела у молодого хозяина шли туго. Не хватало то одного, то другого. Мало того, супруга Екатерина почти каждый год одаривала благоверного то сыном, то дочерью. К тридцатому году у молодых супругов уже было пятеро детей: три сына и две дочери, а Екатерина снова ходила в положении, ничуть не тяготясь своей нелегкой бабьей долей.

Осенью 1928 года Ларионов затеял строительство нового дома. Старый, сколоченный из ящиков из-под артиллерийских снарядов, начал неумолимо разваливаться. Стройка все силы вымотала у Ивана. Если бы не помощь отца с тестем и других родственников, он едва ли одолел затеянное дело. Иван не догадывался, какие мрачные тучи сгущались над его головой, иначе бы он и не подумал ввязываться в безнадежное предприятие. К тому же он был человеком легковерным, способным загораться по пустякам, от которых другой постарался бы держаться подальше.

Следующей осенью Ларионовы переселились в новый, еще до конца не достроенный пятистенник. На Ивана стали смотреть с завистью и с чьей-то легкой руки окрестили кулаком. А у бедняжки Вани Ларионова, кроме замызганной шубы да засаленного ватника, никакой другой одежонки не было. И Екатерина не могла похвалиться своими нарядами перед сельскими модницами. Да и не до нарядов ей теперь было, связанной по рукам и ногам кучей детей и домашним хозяйством.

Едва Ларионовы успели переступить порог недостроенного дома, как в просторную переднюю вселили правление организуемого колхоза. Самих хозяев начальство выдворило на кухню. Здесь же находился и недавно появившийся на свет теленок. Вскоре забрали его на колхозную ферму, где он через неделю сдох. По подворью Ларионовых будто страшный ураган промчался. На нем никакой живности не осталось, кроме двух собак Пестряка и Ботмана. Они теперь не знали, на кого надо лаять, а кого хвостом приветствовать. Да и они отныне стали лишними на опустевшем и заброшенном дворе. И питались собачки теперь случайным подаянием посетителей правления колхоза, которые в подавляющем большинстве своем были люди сердитые и нелюбезные. Им, наверно, как и Пестряку с Ботманом, не по душе пришлись новые порядки на селе.

Что касается самих хозяев, то они тоже стали чужими и никому ненужными в своем потерянном доме. Какое надо было иметь терпение духа, чтобы в такой вопиющей обстановке сохранить присутствие выдержанности и не надломиться под жестокими ударами несправедливости!

Ларионов будто очнулся от кошмарного сновидения. Ему трудно было

дышать, словно кто-то невидимый схватил его за горло и начал остервенело душить. Глаза затмил липкий туман, и все перед ним поплыло в невероятно диком оцепенении, медленно погружаясь в непроглядную темень апокалипсического кошмара. Его била мелкая дрожь.

У Ивана никак в голове не укладывалась, как могло такое случиться, что та самая власть, за которую он сражался с оружием в руках, не щадя своей жизни, вдруг обернулась против него самого, собирается разорить в пух и прах, пустить по миру с малыми детишками, а может, и вовсе со света изжить как вредных насекомых.

- Как все это понять, Степа? - очнувшись от кошмарного наваждения, вскинул Иван безнадежный взгляд на Кирсанова. - За что меня удостоили такой великой кары? Какому лиходею я поперек дороги встал, что он на меня незаслуженную хулу возводит? Видимо, уж так на роду написано, кому-то надо вместо сдобных пышек и жареные гвозди глотать.

Кирсанов лишь громко шмыгал носом да беспомощно разводил руками, не в силах объяснить случившегося. В тоже время он что-то не договаривал и от этого чувствовал себя неловко, словно бы все случившееся было причиной его легкомысленной неосмотрительности.

2

Друг и одногодок Ивана, Степан Кирсанов был едва ли не последним бедняком на селе. Его сухопарая супруга Арина, постоянно страдающая какими-то болезнями, практически не способна была к крепкому физическому труду. Однако, это не помешало ей народить хромому супругу пятерых дочерей и собиралась к Пасхе порадовать его шестым ребенком.

Степан свыкся с мыслью, что у него никогда не будет в хозяйстве помощников и стоически тянул лямку один. Когда у Степана возникала в чем-либо острая необходимость, он без стеснения шел к Ивану, уверенный, что тот не откажет в помощи. В свою очередь, когда Иван не справлялся с каким-то делом в одиночку, на помощь к нему шел Степан.

У Степана с Иваном было немало общего, что их ни только сближало, но и делало необходимыми друг другу. И главное: ни тот, ни другой не могли ссориться из-за какого-то незначительного недоразумения и вынашивать обиду как нечто зазорное и оскорбительное в отношениях между людьми. Не в пример другим беднякам села, Кирсанов отличался безупречной честностью и правдивостью, не мог кривить душой при любых обстоятельствах. За добродушие и неподкупную честность Кирсанова уважали и состоятельные мужики, не гнушаясь приглашать его на праздники в гости. С ним всегда было легко и весело, он заражал своим

щедрым оптимизмом даже самых закоренелых флегматиков.

И вот теперь, когда над головой его верного друга и защитника Ивана Ларионова сгустились грозовые тучи, Кирсанов не мог остаться равнодушным к судьбе друга и поспешил к нему на выручку, сделать то, что было в его реальных возможностях, хоть сказать что-то от души идущее.

Оба видели, как на глазах у всех рушились прежние, здоровые устои крестьянской жизни, на смену им приходили новые, насаждаемые сверху насильственные порядки, которые выбивали у мужиков почву из-под ног, рождали в душе у каждого страх и опасение за завтрашний день, неуверенность в привычных делах, которыми занимались их отцы и деды и которые были для всех селян мерилом высокой человеческой нравственности и гражданского долга. Оба терялись в догадках, зачем все это делалось и кому это прежде всего было выгодно.

Мать Ивана, пятидесятилетняя болезненная женщина, преждевременно иссохшая и состарившаяся, выглядела дряхлой старухой. При первых же словах Кирсанова она начала тихо всхлипывать и призывать господа Бога отвести нависшую беду от невинных чад ее. Немного погодя к причитаниям свекрови присоединился нескладный голос Екатерины, в котором звучала не столько покорная мольба, сколько горечь обиды за незаслуженное наказание. Проснулась, разбуженная суматохой в доме трехлетняя Ниночка, требуя молочка. А молочка у Ларионовых и в помине не было после того, как угнали со двора Буренку на колхозную базу.

После обобществления коров во время утренней дойки на грудного ребенка по списку литр молока выдавали. Но это продолжалось недолго. Дело в том, что новоиспеченные колхозники кормили животных неаккуратно, а порой в бестолковой суете и вовсе забывали об этом далеко немаловажном для коров мероприятии. К тому же в общественном хозяйстве развелось столько разного начальства и всяких распорядителей, что из-за противоречивых указаний рядовые колхозники заходили в тупик, не зная, что и когда им надо было делать. Вот и получалось, что скотина то и дело оставалась некормленной. В результате снизились надои молока, начались массовые болезни скота, а вскоре и падеж его. Та же Буренка-ведерница Ларионовых после месячного содержания на колхозных кормах надои снизила до двух литров в день. Выдачу молока грудным ребятишкам прекратили. Хозяйство и без того несло большие убытки. Начальство считало, что детишкам достаточно и материнского грудного молока и нечего их сызмала приучать к обжорству.

Вместе с ребятишками от бессилия что-либо сделать для своих малюток ревмя ревели и сами их матери. Тут уж никакое самое сладостное, магически неотразимое "баюшки-баю" не помогало. Отчаявшиеся родительницы огулом проклинали всех, кто нарушил их издревле устоявшуюся жизнь и

насильно загонял в "бездомную коммунию", где все было шиворот-навыворот и задом наперед. А беднота ликовала. Ей мерещились златые горы и радости небывалого блаженства, до которых оставалось рукой подать.

Ивана трясло как в лихорадке. Схватившись руками за голову, он какое-то время сидел с закрытыми глазами, слегка вздрагивая под тяжестью обуреваемых мыслей. Порывисто поднявшись с табуретки, он молча вышел в сени. Долго там чиркал спичками, гремя ведрами, чугунами, ронял с полок кухонную посуду. Под конец, что-то бурча себе под нос, вернулся с бутылкой самогона на кухню. Налил два стакана доверху, сказал упавшим голосом, будто извиняясь за совершенную оплошность:

Берег к приезду шурина, Степа, да не дождался. Давай выпьем на прощанье. - Он словно от внезапно подступившей боли поморщился, потом с сожалением прибавил, задыхаясь: - Жили мы с тобой дружно, можно сказать, по-братски, никогда не ссорились. И вот нашей дружбе пришел неожиданно конец. Видимо, между нами красная кошка дорогу пробежала. Из-за нее, проклятой, должно быть, и пошли все наши лихие напасти.

Я, друг мой, ушам своим не поверил, когда услышал весть о вашем выселении. Мне даже дурно стало от такого сообщения. Я даже не помню, как из школы вышел и тут же украдкой задами подался к вашему дому. В такое разбойное время тени своей боишься, не то, что в открытую задуманное сделать. Могут, мерзавцы, такое учинить, что потом белому свету не возрадуешься. Знаю я их шакальи повадки!

Большое тебе спасибо, Степан! - благодарно закивал головой Ларионов, подавая Кирсанову налитый стакан. - Я никогда не забуду твоей доброты и всего того, что ты для меня делал от всего сердца. Иван поднял свой стакан. Рука его дрожала, и самогонка плескалась на стол, распространяя по всей кухне зловонный сивушный запах. - Ты извини меня, Ваня, - сбивчиво заговорил Кирсанов, - я по секрету тебе скажу: в кулаки тебя записали и к высылке наметили из-за одного и того же - дом им, шаромыгам, твой под правление колхоза здорово приглянулся. Так председатель сельсовета и пояснил сходу: дом новый, просторный, расположен на самом бойком месте. А насчет детей Ларионовых, то есть ваших детей, он, вражина вонючая, подло выразился. Если, дескать, подохнут дорогой, Катька других без промедления нарожает. У нее рожалка не хуже, чем у любой деревенской собаки. К тому же, сказал, нам сейчас не до Катькиных классовых выродков. У нас есть заботы намного поважнее. На это мы и должны направить всю нашу энергию.

3

Ларионов не успел поднести к губам стакан с живительной влагой, как в сенную дверь кто-то властно забарабанил, сопровождая свои вероломные действия отборной бранью. "Это они пришли, - подумал Иван. - Больше некому шататься по ночам да мирных пахарей булгачить".

Кто там? - робко отозвался Ларионов на властный стук нагрянувших погромщиков. - Минуточку подождите, я сейчас все сделаю, только вот огонь зажгу. - Он старался сдержать волнение, хоть внутри у него все ходуном ходило. Иван суетливо пытается отыскать засов, а руки, точно одеревенелые, никак не повинуются ему. Грохот и брань за дверью с минуты на минуту нарастают. Еще один ошалелый натиск, и дверь превратится в груду обломков. Иван окончательно выходит из себя, но ничего не может поделать с злополучным запором. Натиск за дверью не утихал.

Отворяй скорее, сволочь кулацкая! - орали угрожающе снаружи. - Не откроешь, сейчас же именем закона применим силу! Живее поворачивайся, скотина вонючая, пока не разнесли вдребезги твое осиное гнездо! - дико ревели за дверью, подтверждая свои угрозы бандитскими действиями.

В тот же миг под напором осатаневших налетчиков заскрежетал срываемый запор, а следом за этим с треском распахнулась дверь. При свете карманного фонарика за порог сенной двери шагнули двое дюжих милиционеров и плотный человек средних лет в новой кожанке. Краснорожий обладатель кожанки потрясал перед носом Ларионова револьвером, а один из милиционеров начал выворачивать Ивановы карманы. Чего хотели обнаружить в дырявых карманах захудалого мужика разъяренные налетчики, осталось загадкой. Подхватив под руки Ларионова, милиционеры повели его, как преступника, в дом, отныне уже не принадлежавший ему. Он переступал ногами будто пьяный, плохо соображая, что с ним происходило в эту драматическую для него минуту жизни.

- Вы арестованы! - строго объявил человек в кожанке, как только бывшего хозяина дома втолкнули на кухню. - Завтра вы будете выселены. Вас отправят в Сибирь. Может, подальше. Берите с собой в дорогу самое необходимое. Что не уместится на двух подводах, выбросим. Никаких отлучек из дома. И чтобы не было никаких посещений посторонних дома Ларионова, - кивнул милиционеру риковец.

Ивана словно чем-то твердым по голове долбанули. Он стоял истуканом с разинутым ртом, плохо соображая, что ему говорил человек со сверлящими, ледяными глазами и массивным подбородком. Чтобы вывести Ларионова из состояния оцепенения, его грубо толкнули в спину. Иван едва устоял на ногах, ударившись головой о дверной косяк.

Екатерина со свекровью заголосили как при выносе покойника, увидав на лице Ивана брызнувшие струйки крови. От поднявшегося в доме шума проснулись ребятишки, начали капризничать, а появление чужих людей в неурочное время и подавно взбудоражило их. Больше всех перепугалась болезненная Ниночка, махая ручками на незнакомых людей, а под конец стала икать и задыхаться в тяжелом приступе.

- За что вы так обижаете людей? - не вытерпев, вмешался Кирсанов, вскинув свой протестующий взгляд на сытую физиономию человека в кожанке. - Чем они заслужили такое жестокое обращение к себе?

- Тю! А ты откуда взялся такой умный красавчик? - пошел на Степана взъерошенный риковец. - Какое ты имеешь право указывать нам? Ну?!

- Не горячитесь, товарищ Фомин, - удержал за руку не в меру разошедшегося риковца старший сотрудник милиции. - Это Кирсанов, человек из местного комитета бедноты. Он добрый, надежный товарищ, только не в меру чувствительный к любой несправедливости. Чуть что заметит фальшивое, так и закипает как смола, защищая обиженного. Мы уж сколько раз одергивали его за этот недостаток, а он хоть бы что, так и продолжает оставаться человеком без высокоидейного классового чутья.

- Не понимаю такого абсурда, - огрызнулся риковец Фомин, - хороший, человек из бедноты и вдруг оказался в одной компании с кулаком.

- Они соседи, - пояснил милиционер. - Часто приходится обращаться по разным мелочам друг к другу. Без этого в хозяйстве не обойдешься.

- У классовых врагов не может быть ничего общего, - изрек Фомин. - От этого пора решительным образом освобождаться, если мы не хотим рано или поздно оказаться в одном болоте со своими противниками. Мы должны быть бдительными против всяческих происков заклятых врагов и строжайше разоблачать их провокационные вылазки.

Степан только теперь сообразил, что поступил опрометчиво, засидевшись в такой неподходящий момент допоздна. Стоило только оповестить соседа о случившемся и тем же мигом смотаться домой, не разводить по-бабьи балясы. Конечно, ему ничего не угрожает, но в такое лихое время лучше держаться постоянно настороже, не доверяться каждому случайному краснобаю. Теперь много развелось всяких "народных защитников", что блох на бешеной собаке. И каждый проповедует такую мудрую антимонию, что иной раз в животе начинается такое страшное урчание, словно все твои потроха на горячую сковородку выкладывают. "Главное, - подумал Кирсанов, - после изгнания лишенцев из села начнется дележ их оставшегося добра. Глядишь, и мне что-нибудь да перепало бы от этой дармовщины. Теперь едва ли придется рассчитывать даже на самый ничтожный пустяк. Как это я сразу об этом не подумал? Я бы не полез на рожон, запоздало ругал себя в душе Кирсанов.

- Так ты говоришь, что только ради этого и зашел к Ларионову, чтобы куревом разжиться? - буравил Кирсанова злым взглядом Фомин. - Может, у тебя какие-то другие намерения были, только ты их хочешь скрыть от нас? Мы ведь не такие простаки, чтобы сходу могли поверить любой лжи.

- Ей-богу, товарищ начальник, только ради курева и заскочил я к шабру Ивану. По какому другому делу я мог еще зайти на ночь глядя? Я не какой-нибудь забулдыга, чтобы без всякой надобности на ночь идти.

- Ну, бога-то ты нам в свидетели не суй, - огрызнулся Фомин, - мы в него не верим. Ступай сию же минуту домой и не выводи нас из терпения, пока мы не привлекли тебя к ответственности за пособничество врагам народа. Не думай, что тебе как бедняку все с рук сойдет.

Кирсанов не стал больше ни о чем распространяться, зная, что твердолобым службистам ничего не докажешь, а себе сможешь навредить. Он как ошпаренный, выскочил на улицу и, не оглядываясь назад, с несвойственной ему прытью побежал к своей избенке, где ожидал его привычный скромный ужин из постных щей и пшенной каши с тыквой.

Пружинисто ступая по скрипучим половинам кухни, Фомин приказал немедленно начать подготовку по упаковке домашнего скарба к предстоявшему назавтра отъезду из села. Обращаясь к своему угрюмому сподвижнику по ночному вояжу, он сказал тому, чеканя корректно слова: - Ты, Лазарев, останешься здесь до утра. Будь бдителен и гляди в оба. В случае возникновения каких-либо эксцессов, действуй со всей строгостью социалистической законности. Никакой пощады классовым врагам! Таков мудрый девиз нашей великой партии большевиков, ее славного вождя товарища Сталина. Мы обязаны его неукоснительно выполнять!

4

Старший из детей Ларионовых Мишка мигом проснулся, как только в доме началась возня и суматоха, а ворвавшиеся к ним вооруженные погромщики занялись своим привычным профессиональным делом. Страсти увиденного произвели на него потрясающее впечатление. Ничего подобного еще не случалось в его детской жизни. Вот почему эти впервые увиденные жестокость и бесчинства так глубоко ранили его душу.

Он непонимающе таращил глаза на плачущих бабушку с матерью, на перепуганную Ниночку, окровавленного отца, на бездушных представителей власти, причинивших их семье такое страшное горе и не знал, что ему делать: плакать вместе со всеми или выбежать раздетым на улицу и созвать мужиков села для расправы над очумевшими погромщиками.

Парнишка съежился в трепещущий комочек, притворившись спящим. Но испуг, который завладел им поначалу, стал быстро проходить. Он выбрался из-под одеяла, стал неотступно наблюдать за происходящим в доме. И ночные налетчики по прошествии какого-то времени перестали ему казаться такими страшными и неодолимыми, какими они представились ему в самом начале. "Если бы я был большим, - воодушевлялся Мишка, - и у нас с отцом были наганы, мы бы, пожалуй, не очень-то поддались ночным грабителями. Я бы один их мог всех перестрелять, пока они в меня целились". Мишка даже вздрогнул от такой смелой мысли, будто изобличенный в своем бунтарском намерении бороться с засильем любых притеснителей и угнетателей народа.

Итак, наш восьмилетний герой, разбуженный вероломными действиями зарвавшихся мошенников, уже не мог сомкнуть глаз до утра. Он следил за всем, что происходило на кухне, и пытался представить, какие еще бандитские выходки могут учинить эти потерявшие человеческий облик люди. У мальчика не было достаточного жизненного опыта, чтобы безошибочно оценивать достоинства людей. И тем не менее он каким-то особым внутренним чутьем угадал в ворвавшихся к ним погромщиках отпетых злодеев. На основании этого и сделал соответствующий вывод: ночные налетчики - подлые люди и от них можно ожидать каких угодно мерзостей. Поэтому их надо бояться не меньше, чем бешеных собак.

Едва успели выйти из кухни во двор Фомин с милиционером, как в тот же миг до Мишкиного слуха донесся надсадный лай Пестряка с Ботманом. Их нечем было хозяину кормить, и они теперь довольствовались случайным подаянием посетителей правления колхоза и жалкими находками на помойках села. Видимо, за поисками съестного Пестряк с Ботманом и проворонили момент прихода в дом ночных погромщиков.

Мишку даже в жар бросило от предчувствия чего-то недоброго. Чтобы не мучить себя смутными догадками, мальчик по-кошачьи проворно соскользнул с полатей и на цыпочках пробрался к окну, выходящему во двор. Пестряк с Ботманом остервенело метались от крыльца к калитке, выражая двуногим лихоимцам свое непримиримое озлобление из-за того, что они несли в дома селян страшную беду, какой те не знали испокон века. Это была не просто беда, а небывалая катастрофа для всего живого на земле. Когда Фомин с милиционером сошли с крыльца, к ним тут же подскочили собаки, пытаясь то одного, то другого ухватить зубами за ноги. Фомин выхватил из кобуры револьвер и дважды выстрелил в уцепившегося ему в сапог Ботмана. Собака ошалело взвыла и начала делать конвульсивные круги по двору, оставляя на снегу следы крови и кала. Испугавшись ночных насильников, Пестряк поспешил спрятаться под водопойную колоду, откуда не высовывался, пока двуногие хищники не

вышли со двора. "Вот какие страшные, - подумал Мишка, зуб на зуб не попадая, - их, пожалуй, и волки до смерти перепугаются при неожиданной встрече. Не зря дедушка Андрей про таких живоглотов много всяких жутких историй знает и рассказывал нам. Он сам от них, негодяев, здорово пострадал".

Светила луна. Мишке хорошо было видно, что делалось за окном. Он плотно прилип к холодному стеклу, почти не чувствуя под собой босых ног. Слезы градом катились по его худому, бледному лицу. Фомин выругался и перед выходом за калитку еще раз злобно пальнул в истекавшего кровью Ботмана. Сраженный меткой пулей насильника в голову, Ботман упал к завалинке, больше не подавая признаков жизни. Мишке сделалось невыносимо горестно, и он разревелся по-девчоночьи с прихлипыванием, зажав голову руками. Ему хотелось выбежать во двор, взглянуть на погибшего в неравном поединке с врагом Ботмана, отыскать Пестряка и выразить ему свою скорбь по случаю потери четвероногого друга, с которым его связывала горячая дружба.

По детской наивности Мишка считал, что если Ботману промыть раны теплый водой, смазать их йодом, то раненая собачка снова оживет и станет, как ни в чем не бывало, бегать вместе с ним по улицам села и даже за речкой. Если бы ни сидевший на табуретке у двери милиционер в полусонном состоянии с отвислой губой, Мишка так и сделал, но устрашающая фигура хищного блюстителя порядка удерживала его от смелого намерения. "Этому, как и Фомину, тоже ничего не составляет стрельнуть, - подумал с опасением парнишка. - Такие несуразные хари только у разбойников бывают. В книжках их здорово рисуют". Напрасно Мишка распалялся своими захватывающими мыслями. Ни им самим, ни его смелыми замыслами никто не интересовался. Даже отец с матерью. Они ни разу не посмотрели в его сторону, словно его рядом с ними вовсе и не было. Неожиданно свалившееся на их плечи тяжкое горе сделало отца с матерью опустошенными существами, у которых вдруг окаменело сердце и пропало всякое сострадание к окружающим людям. Они как-то сразу обмякли, стали жалкими и хилыми.

Отец смотрел отрешенным взглядом себе под ноги и был неподвижен как статуя. Его бледно-желтое лицо напоминало непроницаемую маску, на котором невозможно было установить ни малейшего движения живой мысли. Весь он как-то неестественно съежился, обмяк, находился в том состоянии тяжелой инертности, когда уже ничем его нельзя было всколыхнуть к прежней заразительной жизненной активности.

Екатерина успокаивала перепуганную Ниночку, а сама задыхалась от подступавших к горлу слез. Двигалась она неуклюже растерянно, по-старушечьи вяло шаркая глубокими резиновыми калошами. А ведь ей всего-

навсего шел двадцать седьмой год. Мишке вдруг стало жалко родителей. Ему захотелось как-то помочь им, сделать что-то из рук вон выходящее, сказать ласковое, из глубины души идущее, но он не представлял, как это лучше выразить, чтобы родители правильно его поняли и не отвергли его великодушных устремлений. А когда он увидал идолом восседавшего у двери стража палочной беззаконности, у него тут же пропала всякая охота к сердечным излияниям.

Пользуясь тем, что сникший воитель за социалистическую законность начал немилосердно клевать хищным носом. Мишка незаметно шмыгнул под столом на печку, где сидела в глубокой печати бабушка Пелагея, жена дедушки Андрея, в январе посаженного по ложному обвинению в тюрьму. В тоже время бабушка Пелагея была матерью Мишкиного отца.

Мишка прижался к худенькому телу бабушки и дал волю скопившимся слезам. Бабушка гладила внука холодной рукой по голове и тихо шептала беззубым ртом разные молитвы, псалмы и поучительные истории из жизни святых. Последние действовали на него как волшебное заклинание. Мишку удивляло, как могла бабушка Поля знать столько разных молитв, псалмов, рассказов о жизни святых угодников, будучи совершенно неграмотной и даже не умея вывести на бумаге свою фамилию.

- Бабаня, - спросил Мишка, когда шепот бабушки оборвался и на руку ему упали две холодные слезинки, - почему они такие злые и всегда норовят кого-нибудь обидеть? Или их волки и бешеные собаки покусали?

- Э-э-э, глупенький, - в самое ухо шепнула бабушка Поля, - эти нехристи дьяволу продались и теперь его злую волю выполняют. Всех, кто противится артельной жизни и бесовским установкам, будут высылать в тундру на съедение белым медведям. Я сама, Мишенька, в этом деле толком ничего не понимаю. Так говорят другие, а я их слова повторяю. Спросят - зачем? А я и не отвечу, потому что это не моего ума дело. Тебе сейчас тоже не все ясно, ибо ты еще мал, немощен и наивен как не вставшее прочно на ноги дитяти. Когда подрастешь, ума наберешься, школьную науку осилишь, тогда сам поймешь, что к чему и где надо корень светлой и правильной жизни искать. Тогда, может, все будет по-другому, по честному и справедливому. Только ненадолго, потому что все хорошее дорогой ценой достается, а у людей на это ни ума, ни терпения не хватает, жизнь, внучек дорогой, от каждого из нас подвига ждет, а мы от этого как тараканы в щели прячемся. Оттого и бедствуем лихо.

Тихие, то большие и нежные, то неуклюжие и колючие как ветки шиповника слова бабушки тяжелыми сгустками смрада западали в душу внука, наполняя ее смутной тревогой ожидания чего-то невероятно ужасного. Мишке начало казаться, что он погружается в ледяную воду, и тело его стало непомерно раздуваться, готовое лопнуть. Он вздрагивает от

жуткого наваждения и еще крепче прижимается к бабушке, с затаенным дыханием прислушиваясь к ее таинственным рассказам о злой силе, где у нее духовное и земное переплетаются как одно целое.

При свете коптящей керосиновой лампы отец с матерью одни вещи укладывали в сундук, другие - в мешки и узлы, а самое необходимое в дороге - в окованный железом сундучок. Екатерина безнадежно пыталась втиснуть в переполненный сундук совсем еще новенький самовар, недавно купленный ко дню ее рождения. Екатерина нервничала, не зная, как выйти из затруднительного положения. Иван заметил тщетные потуги, супруги и решил сам уладить неподатливое дело. Выхватив из сундука самовар, он швырнул его на груду барахла в углу и сдержанно чертыхнулся. Не будь сонного стражника у порога, обозленный Иван наверняка долбанул женину драгоценность кочергой по боку и на том дело покончил. А тут пришлось соответствующий этикет выдерживать.

Давай, Ваня, все-таки возьмем его, - продолжает настаивать на своем Екатерина. - жалко такую ценную вещь бросать. Почему ты упрямишься?

Какая ты все-таки дура, Катя, - вскипятился выведенный из терпения Иван. - Все-то мы с тобой не без труда наживали. А пришли представители власти, и все задарма забрали. И самих к черту на кулички отправляют. И не обидишься: все это родная власть по закону делает. Так что лучше забудь про свой самовар, дурья башка. Куда нас повезут, там не до чаев будет. Был бы хоть хлебушко кое-какой и то ладно. Нам, горемыкам, к трудностям не привыкать. Всякое повидали...

Милиционер перестал клевать носом и теперь курил одну папиросу за другой, обволакиваясь густыми клубами табачного дыма. К полуночи на кухне сплошной завесой повис ядовитый удушливый смрад. Бабушка Поля задыхалась от никотинного зловония, ее до боли в груди мучили приступы кашля. Проснулись и другие ребятишки. Захныкали и тоже закашлялись от горечи табачного перегара. Чуть ли не в один голос просили "испить", а у Екатерины даже подслащенной водички не было, не то, что ушедшего в забвение молочка. Его теперь употребляли другие, к кому перешла власть на селе. А дела у творцов колхозной жизни в Троицком день ото дня шли все хуже и хуже.

Уже за полночь и самого надзирателя за контрреволюционными элементами "осиного гнезда" начала одолевать тягостная дремота. Он перестал чадить табачным зельем, а вскоре огласил кухню богатырским храпом. Екатерина приоткрыла форточку и сняла задвижку с отдушины. Мало-помалу табачный дым вытянуло наружу, легче стало дышать. Один за другим снова начали засыпать малыши. Это была их последняя тревожная ночь под сенью родного крестьянского очага, которого они по приказу деспота-властителя лишатся навсегда и которого уже не увидят ни разу ни

их дети, ни внуки. Истребленное с корнем, не возвращается к жизни заново. И у хорошего начала бывает плохой конец.

И Мишку тоже начал одолевать сон. Он так до конца и не уразумел противоречивых объяснений бабушки Поли, за что же все-таки коварные заправилы новой власти обрекли их всех на долгие тяжкие муки.

5

Мишка очнулся от настойчивых толчков в спину. Он не сразу понял, зачем его тормошили, и что ему теперь следовало делать. У порога по-прежнему восседал милиционер. Тут же толпились несколько мужчин и женщин. Какая-то старуха подвывала голодной волчицей. Бабке приказали немедленно уняться или благоразумно покинуть дом. В ответ старуха ничего не сказала. Лишь дважды икнув, тут же покорно замолкла.

Отец сгреб Мишку в охапку и посадил на туго набитый мешок с разным барахлом. Екатерина, как наседка с цыплятами, кружилась с малышами, торопливо совала им остатки вчерашнего холодного ужина. Ниночке было плохо. Она металась в тягчайшем приступе, не зная, куда положить головку. Заявил о себе и годовалый Коленька, который вел себя спокойно, точно не желая взывать о милосердии, когда вокруг вовсю верховодила шакалья жестокость. Он только смирно кряхтел да неугомонно повторял "дай-дай". Ему кто-то сунул в руки пирожок с творогом. На этом он и успокоился, будто догадываясь, что ничего другого ему не дадут, если не отнимут и последнее, что он имел.

Бабушка Настя надевала на ребятишек крестики, осеняла каждого крестным знамением, целовала в лобик и высказывала пожелания удачи и благополучия в пути, хотя отлично знала, что отныне как бы отдавала своих детей и внуков в пасть прожорливых хищников. Сама она не была нежным и богобоязненным существом, а сейчас загорелась вдруг жарким трепетом к Богу, полагая, что в одночасье он сделает для нее что угодно.

Ниночке сделалось еще хуже. В последний момент перед выходом на улицу ей неожиданно захотелось "какать". Екатерина безнадежно опустила руки, почти ничего не видя перед собой и плохо осознавая, что делала. А детишки требовали то одного, то другого. У них еще не было такого понятия как "нет" или "нельзя". Кроме, как "дай" они не хотели ничего признавать. Они многое перенесут и испытают, пока не научатся благоразумно требовать. Для новой власти они, как и родители их, - лишь презренные рабы и твари, с которых можно безнаказанно три шкуры драть. Если они будут оказывать сопротивление этому, их можно истребить под самый корень и тем самым утвердить идеи светлой жизни.

Екатерина так невыносимо тяжко закружилась в бешеном вихре нагрянувшего бедствия, что уже плохо различала предметы и только чудом держалась на ногах. Пока она искала детский горшочек, Ниночка не вытерпела и "накакала" под себя.

- Лучше бы сдохнуть от такой собачьей жизни! - простонала Екатерина. - Я плохо вижу. И слух у меня почти совсем пропал. Передо мной будто багровый туман повис. Все кругом колышется, того и гляди рухнет. Я, кажется, с ума схожу, меня кто-то хочет за горло схватить...

В дом пробрались соседки и женщины-родственницы. Их все-таки пропустили. Они стали помогать Екатерине укладывать вещи в мешки, подносили их к порогу. Когда собрались что-нибудь уложить на дорогу из съестного, в доме не оказалось никаких продуктов. Зерно, муку, пшено, горох комитетчики выгребли под метелку осенью 1929 года, оставив семье Ивана лишь сущие пустяки. В канун Нового, 1930 года Иван заикнулся было о добавке муки и пшена на пропитание семьи, на него так цыкнули, что он едва от страха язык не прикусил. После этого он ни разу и в сельсовет не заглядывал, зная, что ему там "товарищи" никакой помощи не окажут.

- Не жрали бы в три горла, - сказали Ларионову тогда. - Вам и того, что оставили, до лета хватило бы. Распустили животы, как свиньи, и сытости никакой не знаете. Эдак можно целого быка враз слопать и голодным остаться. Колхоз - это вам не обжорный ряд, здесь порядок должен быть во всем, а в еде и питье особенно.

На улице переливчатой трелью залился милицейский свисток. В ответ ему такие же всполошенные свистки нарушили настороженную тишину холодного зимнего утра и в других местах села. Взвыли, заметались от дома к дому потревоженные ранним пробуждением селян деревенские псы. То тут, то там вырвется приглушенный вскрик, отборный мат и снова на короткое время воцаряется подстерегающая тишина. Около шести часов утра, как и намечалось устроителями гонения на крестьян, по селу замелькали тут и там настороженные человеческие тени.

Вскоре в дом Ларионовых ворвались во главе с Васькой Глотовым с красными повязками на рукавах комбедовские активисты. Их было шесть человек, и каждый из них дышал неукротимой пролетарской злобой к деревенским "мироедам" и готов был потрошить их самим беспощадным образом. Если бы им приказали истребить их здесь, на месте, они, не задумываясь, сделали это с огромным воодушевлением.

- Товарищ Лазарев! Подводы в соответствии с вашим указанием поданы. Попросите господина Ларионова занять со своими домочадцами места в этих экипажах. Пришедшие со мной товарищи помогут бывшему эксплуататору вынести его вещи к подводам. Отныне он будет лишен возможности прокатиться на горбу бедняков в рай, - хмыкнул Глотов,

игриво, как цыганка, передергивая острыми плечами и делая вульгарный ныпад. Много он, аспид, высосал из нас крови. Пусть ответит за это.

- Какой ты все-таки, Васька, скот и мерзавец. Мало тебя живодера вонючего мужики за воровство били. Надо бы прохвоста поганого башкой в омут сунуть! Ты достоин такой справедливой кары.

- Ах, вот как ты теперь заговорил, кулацкая образина! - попер на Ивана с перекошенной физиономией Глотов. - Я тебе такое уделаю, что ты и на том свете сто лет будешь кровью харкать. За таких паразитов больше никого привлекать не станут. Даже если я тебя трижды убью собаку! - размахивал кулаками Васька, все ближе подступая с побагровевшей рожей к Ларионову. Иван тоже нахохлился, готовый сцепиться с Васькой, позабыв о том, что находится в крепком кольце врагов.

- Успокойся, товарищ Глотов, - остановил распалившегося комбедовца Лазарев. Зачем руки марать о дерьмо? Там, куда их повезут, они сами подохнут. Не к теще же на блины эту классовую гидру провожаем.

- Верно сказали, - осклабившись, согласился Глотов. - Там от кулаков, а уж тем более от Ванькиных сопливых наследников один пшик останется. - Наш гениальный вождь и учитель товарищ Сталин знает как надежно от всякой контрреволюционной сволочи избавиться, чтобы не вредили нам прекрасное социалистическое общество строить.

- Пора начинать, - подал команду Лазарев. - Того и гляди Фомин заявится, мы еще и к делу не приступали. Хватит с этой подлой швалью валандаться. Действуйте решительней, иначе от других отстанем.

Парни с красными повязками только этого и ожидали. Они ухватились за мешки, поволокли их с веселыми прибаутками и разбойничьим пересвистом на улицу. Со стороны этих парней-хулиганов можно было принять за отпетых полудурков из психиатрической лечебницы, которым дозволили позабавиться не свойственным для них занятием. Один из мешков задел за гвоздь и разорвался. Из мешка начали выпадать детские пеленки и рубашонки, перепачкиваясь в крови и кале убитой собаки. Один из дружинников на какой-то миг растерялся, не зная, что делать со случившимся. Другой его собрат оказался намного сообразительнее в пакостных делах. Он схватил стоявшую у завалинки лопату и побросал ею обратно в мешок вместе с рубашонками и собачий кал. Место разрыва в мешке комбедовец старательно перевязал веревкой. Никто, кроме Мишки, не заметил этой гнусной выходки юного мерзавца.

- Все это хозяйское добро, - ухмыльнулся подлый лихоимец. - Пусть оно и следует вместе с хозяином к месту его назначения.

В открытую настежь дверь клубящимся потоком хлынул морозный воздух. Люди и вещи тут же поплыли перед Мишкиным взором словно в седом тумане. Он смотрел на все это с разинутым ртом, и ему казалось

странным, как могли взрослые люди делать такие большие глупости, за что даже ребятишек нещадно пороли. Так и осталось это для него нераскрытой тайной, которую он распознал значительно позже.

Вот парни с бесшабашной удалью подхватили сундук и с пением "Интернационала" поволокли его к подводам, на ходу превращая добротную вещь в изгаженную развалюху. На замечание Екатерины поосторожнее обращаться с ценными вещами, парни, потешаясь над нею, загоготали:

- Пока, милая тетушка, доберетесь до белых медведей, от ваших сундуков одни щепки останутся, а по дороге и всех клопов растеряете. Носильщики были явно навеселе, хлопали друг друга по плечу, заразительно хохотали, выкрикивая неприличные слова, не стесняясь ни женщин, ни детей. Мишка невольно вспомнил про сельского дурачка Тришку Безродного, который целыми днями слонялся по селу и беспричинно хохотал, хотя зачастую вокруг никакого повода для смеха не было. "Наверно, эти комбедовцы тоже такие же дурачки, как Тришка Безродный, иначе с какой бы стати стали хохотать и кривляться, когда вовсе не смешно, а скорее наоборот?" - с рассудительностью взрослого сделал вывод Мишка.

Напялив на себя черную ссохшуюся шубу, он стал наблюдать за потешными дурачками в красных повязках. Раньше почему-то Мишка не замечал, что в Троицком так много дураков, а вот теперь они сразу показали себя на виду у всех. В другой раз не каждый высунется на улицу, когда там забавляются дурачки. Мало ли какие фокусы они могут учинить? И никто их не будет одергивать, если они затеят драку.

Когда полоумные дружинники вытащили из дома последний узел, Лазарев приказал Ивану выводить к подводам ребятишек. Для находившихся в доме людей это приказание представителя власти прозвучало громом среди ясного неба. Екатерине вдруг стало дурно, и она лишилась чувств, женщины оставили все дела и бросились на помощь молодой матери. Пострадавшей подносили под нос нашатырный спирт, натирали виски какой-то вонючей жидкостью, брызгали в лицо святой водой. Минут через десять Екатерина пришла в себя, но лишь какое-то время спустя смогла с большим трудом, опираясь на ухват и при поддержке женщин сделать первые мучительные шаги к выходу из дома на улицу. Это были ее последние роковые шаги из крестьянского сословия в никуда.

Бабушку Полю женщины сняли с печки и, закутав как малого ребенка в старое одеяло, понесли на руках к саням. Этот скрюченный многими недугами "враг народа" едва обнаруживал признаки жизни и вряд ли что-либо осознавал о происходящем в эти минуты в родном селе. Следом за бабушкой вели к саням Екатерину. Она жадно глотала разинутым ртом свежий воздух, то и дело спотыкаясь, и наверняка бы упала, если ее не

поддерживали заботливые руки соседок. Вольную Ниночку укутали в старые шали. Несла ее бабушка Настя, мать Екатерины. Девочка чуточку успокоилась, перестала плакать, но все еще время от времени всхлипывала и икала. Витька с Нюркой храбро подались следом за Мишкой, ничуть не пугаясь милиционеров и разных надутых начальников с револьверами в кобурах. 'Замыкал скорбное шествие семьи Ларионовых в далекую ссылку самый юный и безобидный представитель сельских "мироедов" годовалый Коленька. Его несла в пеленках розовощекая девочка лет двенадцати, доводившаяся ему крестной матерью. Она не плакала. Она только очень-очень грустила. При расставании люди всегда грустят, а когда расстаются навсегда - особенно.

6

Несмотря на ранний час и злую стужу, почти все жители села высыпали на улицу. Даже древние старцы кто с клюкой, кто с посохом вышли за ворота своих подворий и направились на церковную площадь, куда должны были съехаться все подводы с выселяемыми кулаками. Никому не хотелось пропустить такого небывалого за всю историю села события. Для крестьян Троицкого что было не менее значительное событие, чем Октябрьский переворот 1917 года. Октябрьская социалистическая революция покончила, якобы, с социальной несправедливостью и открыла перед трудящимися путь к счастливой жизни. Это был великий обман. Не радости и счастье несла крестьянам насильственная коллективизация. Она разоряла вековые устои деревенской жизни, порождала у мужика неверие в собственные силы и апатию к своему обкраденному труду. Коллективизация - что крах самобытной жизни крестьянина, что начало крушения России и распад ее как единого могущественного образования. Особенно много народу собралось возле дома Ларионовых. Здесь был центр села. Дом Ларионовых стоял на пересечении улиц против каменной церкви. На церковной площади была начальная школа. Все сходки крестьян проводились летом на церковной площади, а зимой - в помещении школы. В экстренных случаях звал сюда мужиков колокольный набат. Здесь должны были встретиться и подводы с выселяемыми лишенцами.

Главные распорядители, изгнания кулаков из села заняли командный пункт на крыльце школы. Посредине церковной площади разожгли костер. Недоставало лишь пляски первобытных дикарей, вокруг него. Их место поспешат занять новые, цивилизованные дикари, которые по части жестокости не уступят своим волосатым предкам. Возле чванливой свиты приезжих из города с лакейской угодливостью сновали будто ощипанные

представители местной "знати" из комбеда.

Мишку с Витькой посадили на передние сани поверх мешков и узлов, а чтобы они не слетели во время езды с воза, их прихлестнули к саням как баранов веревкой. В последнюю минуту, когда почти все было готово к отправке, с бабушкой Пелагеей приключился неожиданный обморок.

- Оставьте эту гнилую развалюху здесь! - крикнул кто-то командным тоном с крыльца школы. - Она и без дальней дороги на ладан дышит. Пусть подохнет под крыльцом родного очага, то есть правления колхоза. А завтра мы ее, старую ведьму, вместе с убитой собакой в овраге на одном костре сожжем. Большего она не заслужила, стерва вонючая. Быстрее пошевеливайтесь, растяпы вислоухие! А еще боевые помощники партии на селе. С такими помощниками только лягушек в болоте ловить!

Старушку сняли с саней, и она тут же уткнулась лицом в сугроб, не в силах самостоятельно сделать и нескольких десятков шагов в направлении дочерниного подворья, на нижней улице. Больше ей некуда было идти и не на кого надеяться. Дочь Настя отныне осталась последней ее надеждой и опорою в страдальческой жизни. Муж старухи, Андрей Илларионович Ларионов, был взят чекистами в самом начале тридцатого года и отбывал свой пятилетний срок на Колыме. Все в жизни бабки Поли окончательно рушилось и стремительно катилось к вечному покою.

Всю эту гнусную процедуру издевательства над беззащитными людьми видел Мишкин прадед Ларион. Он пробрался через толпу собравшихся односельчан к крыльцу школы и хотел что-то сказать в защиту поруганных селян. Все Лариона знали, благоговели перед его преклонным возрастом, непререкаемым авторитетом и неподкупной честностью. В нескольких шагах от крыльца Ларион остановился, чтобы перевести дыхание. Люди насторожились в ожидании чего-то непредвиденного. Старый Ларион всегда был вместе с народом, отстаивал его права и интересы, не мог он остаться за чужой спиной, когда над родным селом нависла страшная беда. Вскинув свою благообразную голову на столпившихся на крыльце школы самонадеянных прислужников деспотической власти, гневно сказал:

- Что вы делаете, нечестивцы заблудшие? На кого карающую палицу поднимаете? Одумайтесь, слуги дьявола, смените сатанинскую ярость на кротость ангельскую. Не делайте зла людям, если не хотите, чтобы оно обернулось против вас суровым отмщением. Не враги они вам, а братья и сподвижники в делах хлеборобских. За что, за какие провинности и злодеяния вы их изгоняете из насиженных гнезд с детьми малыми на мороз, на погибель неминуемую?! Большую ответственность на себя берете, обрекая на истребление своих же братьев пахарей, с которыми вместе горе и радости делили. С ними на ратные дела ходили, вместе родину оберегали от недругов и захватчиков, не жалея живота своего.

Ларион закашлялся, опустил голову вниз, будто давясь словами и задыхаясь от недостатка воздуха. Немного оправившись от приступа нервного возбуждения, старик снова горделиво выпрямился, заговорил с еще большей непреклонностью в устремлении к справедливости:

- Остепенитесь, сыны Каиновы, пока не отрезаны последние нити к спасению. Господь милостив, он всех прощает, кто покорно склоняет голову свою перед святым его ликом. Воспользуйтесь господней милостью, не губите свои души черной гордыней и бесовскими помыслами!

В свои девяносто лет Ларион сохранил цепкую память и редко жаловался на недуги и разные хвори. Ни разу в жизни не обращался он в больницу, а если случалось приболеть, лечился старыми народными средствами. Так было до самой глубокой старости.

Жизнь редко баловала Лариона даже простыми человеческими радостями. Его родители были крепостными крестьянами князя Щербатова. С детства пришлось ему гнуть спину на барина. Полной мерой отпустила судьба Лариону лиха, тяжкой нужды и горьких невзгод. Пятнадцать лет прослужил Ларион солдатом в царской армии. Лишь к пятидесяти годам избавился он от кабальных пут и обзавелся собственным крестьянским хозяйством. Наступали новые времена, которые несли с собой новые тяготы и заботы, а главное - предчувствие надвигающихся на людей бедствий. К моменту Октябрьского переворота у Лариона с двумя женатыми сыновьями было четыре лошади, пара рабочих быков, две коровы да десятка три овец. Под старость он уже не в состоянии был управляться по хозяйству и стал нанимать работника, а то и двоих в горячую летнюю пору. Старуха его умерла лет за десять до революции, что явилось для Лариона тяжелым ударом. Он собирался оставить мирские дела и уйти в монастырь, но война с Германией, а потом Октябрьская революция спутали все его карты. Таяли былые силы, на смену бодрой веры в будущее пришли апатия и тревожная растерянность перед завтрашним днем. Ларион как-то сразу постарел, опустился, стал холодно относиться к ведению хозяйства, из-за чего все чаще происходили стычки с сыновьями, требующими раздела имения.

Но не это было главным, что вчерашний примерный, заботливый хозяин стал работать спустя рукава, не испытывая прежней радости от своего труда. Селянин не просто охладел от какого-то каприза к крестьянскому труду, к которому сызмала прикипел всей душой и видел в нем свое высокое общественное предназначение.

Попросту, его стали насильно отлучать от главной жизненной привязанности - земли и всего того, что питалось ее живительными соками. Кабальная налоговая системы сделала мужика пессимистом, он перестал верить красивым большевистским лозунгам, не поддаваясь на льстивую агитацию приезжих и местных поборников туманного словоблудия.

Даже самый последний забитый мужик понял одну непреложную истину: как ты ни старался, нее произведенное сверх необходимого на семейные потребности, пойдет в руки чужого дяди, то есть нового советского барина. Мужик же не для того прогнал прежнего дармоеда, чтобы на его место посадить нового, еще более прижимистого и прожорливого. Мужику претили захребетники любых мастей, и он старался держаться подальше от каждого из них. Он догадался, что его самым бесстыднейшим образом обдирают и подался от обиды в город. Но и там ему не часто улыбались радости. К началу коллективизации старик Ларионов со своими сыновьями мало чем отличался от маломощных крестьян Троицкого.

7

Среди сельских активистов наибольшим рвением перед приезжим начальством выдабривался Митька Собакин. За неуживчивый, бешеный характер и неуемную страсть к воровству сельчане прозвали Митьку "Собачий сын". Этот долговязый, неуклюже скроенный двадцатидвухлетний дурень с орлиным носом и длинными руками, мог беспричинно обидеть девушку, крошечного ребенка, плюнуть в лицо богомольной старушке, ввязаться с кем угодно в драку, натворить немало других пакостных дел.

Ему ничего не составляло отвернуть курице голову, увести со двора овцу, обобрать сад. стянуть приглянувшуюся вещь. Жил Митька со своей гнусавой матерью на краю села в полуразвалившейся мазанке с подслеповатыми оконцами. В хозяйстве Митьки, кроме захудалой лошаденки да охотничьем собаки по кличке Ким, никакой живой твари не было. Когда Митьку упрекали за нерадение к хозяйству, он глубокомысленно отвечал, закатывая нахальные глаза навыкате под лоб:

- У вас, уважаемый товарищ, нет политического чутья. Да, да! Если я заделаюсь примерным хозяином да крепко разбогатею, меня завтра же занесут в списки богатеев-эксплуататоров и дадут по шапке. А я люблю свободу, жить так, чтобы душа радовалась и сердце жаворонком в поднебесье трепетало. Богатство - что добровольная каторга. Я - не бык, чтобы мог позволить кому-то себе на шею ярмо надеть.

Летом Митька больше торчал с удочками на речке, а зимой на зайцев охотился. Когда выдавался удобный случай, легкой наживой промышлял. С угон целью Собакин наведывался в соседние и более отдаленные деревни. За легким промыслом зачастую попадался в руки мужиков и тяжко безжалостными побоями расплачивайся. Но как всякий закоренелый жулик. Митька был необычайно живуч и крепок. Отлежавшись неделю - другую с

материнскими припарками. Митька снова принимался за рискованное занятие. Жульническая натура Митьки была крепче лубовой сапожной колодки. Изменить что-либо в своем поведении Митька уже не мог.

- Железная натура у прохвоста, - делали выводы мужики. - От такой утюжки и собака не каждая бы выдюжила, а он держится, вражина!

Митькина мать, еще не очень старая, но изрядно надломленная женщина без конца уговаривала непутевого отпрыска бросить темные дела и дать ей спокойно дожить последние дни, но Митька таких разговоров и слушать не хотел. Все доводы родительницы Митька отвергал как несостоятельную блажь. У него были такие твердые убеждения, от которых, наверное, он и под угрозой виселицы не отступил бы.

- Ты вот что, старая. - возражал Митька. - перестань зудеть. Я знаю, что делаю, и с этого пути не сверну. Прежде всею, я мщу им, сквалыгам, за убитого отца. И буду мстить до последнего дыхания. Поняла?

- Эк, чего задумал, милый! - с горечью простонала Фекла. - Так ведь отца-то убили за кражу лошади не нашенские, а самарские купцы, когда ты еще был совсем махонький. Может, тех людей давно уже в живых нет, а ты все злобишься. Зачем пустое затевать? Этак можно на себя и страшную беду навлечь. А кто за тебя заступится, случись что-либо? Бедному да непутевому неоткуда защиты ждать. Пойми ты это, бестолковый.

- Все богатые злодеи и заклятые враги наши, - сердито ответил Митька. - Богатый никогда бедного не поймет, потому что он стоит на другой классовой платформе. Ты никогда того не уразумеешь, ибо религиозным дурманом отравлена. Посещала бы ликбез, свет правды увидала.

- Смотри, изуродуют они тебя при встрече на узкой дорожке, - осторожно высказалась Фекла, а то и насмерть прикончат, как те купцы покойного отца. Потом ищи-свищи, да шиш найдешь, Да и кому ты пропащий бедняк нужен, чтобы тебя как большою начальника искать стали? – Ну, это ты, мать, хреновину загнула. - отрезал Митька. - Теперь другое время. И власть другая, советская, которая горой стоит за бедняков. Нас теперь голой рукой не возьмешь. Обожжешься. Понятно?

Вот таким людям, как Васька Глотов и Митька Собакин, предстояло отныне заправлять всеми делами на селе. Беднота радовалась, торжествовала свою победу. На ее улицу пришел долгожданный праздник. А честный сельский труженик, у которого никогда с рук мозоли не сходили, танком смахивали с лица слезы, видя, как все гибло и приходило в запустение от неразумных бедняцких действий. На подворье вдохновенного пахаря-сеятеля пришла большая и непоправимая беда. Она крепко схватила мужика за горло, сковав его энергию и помыслы.

Нелегкое что было дело: ломать веками устоявшиеся традиции и возводить по наспех состряпанным схемам новое общественное здание.

Создание лучезарного общества будущего требовало колоссальных материальных затрат и небывалых по своим масштабам человеческих ресурсов, а значит и неоправданных миллионных жертв. Россия к этому не была подготовлена, а крестьяне в подобном переустройстве деревни не нуждались, ибо оно несло им с собой страшное опустошение в экономике и духовной сфере жизни.

Зарвавшиеся главари Кремля шли напролом. Их ничто не останавливало в диких потугах создать величественное здание коммунизма. А сколько миллионов человеческих жизней придется угробить на сооружение памятника славы честолюбивым вождям пролетариата, это их ни капельки не смущало. Важно, чтобы этот памятник был создан, и он мог горделиво возвышаться над всеми народами и континентами, не тускнея от бега времени.

8

То, что происходило в описываемое морозное февральское утро 1930 года в Троицком, совершалось во многих селах и деревнях нашей необъятной Отчизны. И повсюду селяне бились в страхе перед туманным будущим, надвигающимся на них ужасающим страшилищем. Старец Ларион, о котором мы повели свой скорбный рассказ, стоял теперь рядом с грозными представителями власти и бросал им в лица слова осуждения.

- Еще раз взываю к разуму вашему, затуманенному бесовской силой: одумайтесь, не делайте ближним своим ничего такого, чего себе не желаете. И Господь ниспошлет на вас милость свою, и будете вы равными среди равных в чертогах его нерукотворных. - Ларион на минуту умолк, собираясь с мыслями и окидывая взглядом толпу на церковной площади. Она гудела как потревоженный улей, готовая разразиться вспышкой горячей потасовки. Задние сельчане напирали на передних, подавая всю толпу с каждой минутой ближе к школе, где горячилось местное и приезжее начальство, отдавая последние грозные распоряжения караулу.

Старый Ларион еще раз простер трясущиеся руки к небу, как бы призывая в свидетели происходящего небесные силы:

- Не ожесточайте, окаянные, терпения Всевышнего да не судимы будете до скончания века. Все земное, обречено на тлен и рассеяние. Только служением добру можно очистить душу от скверны и заслужить вечное блаженство. Не омрачайте света разума, усмирите гордыню, и вы сами воссияете пламенем великого озарения добродетели!

В ответ на патетический призыв старца главарь стражников шепнул что-то рядом стоявшему с ним милиционеру Зайцеву. Тот без промедления

побежал исполнять приказание. Следом за ним ударился в том же направлении дружинник с красной повязкой на рукаве. Люди замерли, выжидающе насторожились в предчувствии драматической развязки.

- Замолчи, пес вонючий! - дернул Лариона за руку милиционер. - Проваливай отсюда подальше, пока не спровадили куда следует. Там тебе быстро язык укоротят. Узнаешь, как бунтовать да честных людей против Советской власти агитировать. Теперь за это могут с ходу срок дать.

- Издеваться да зверствовать над людьми вы отменно наборзели, - прохрипел задыхающийся Ларион. - В сотворении мерзостей вы достигли такого превосходства, в чем не сможет с вами тягаться ни одна тварь.

На подмогу милиционеру с дружинником подбежало еще несколько человек с нарукавными повязками. Они готовы были очертя голову исполнить любое приказание своих хозяев. Если бы им дали команду выдергать у старика всю бороду до последнего волоска, они охотно это сделали с песьей угодливостью. Но пролетарским отпрыскам поручили на сей раз довольно безобидное задание - оттащить старика куда-нибудь подальше, чтобы не мешал проведению важной политической кампании.

Парни с беспечной легкостью сграбастали старика и поволокли его из толпы за пределы церковной площади. Ларион упирался, делал безуспешные попытки вырваться из цепких лап гогочущих самодуров, но силы его были слишком ничтожны, чтобы превозмочь звериную силу насильников. Подстрекаемые улюлюканьем дружков из гудящей толпы, юные мерзавцы еще азартнее вцепились в задыхающегося старца, причиняя ему ужасную боль.

Они толкали Лариона со всех сторон, дергали за всклокоченную бороду, безжалостно вывертывали руки. Старик уже не шел, а беспомощно тащился по утоптанному снегу, не поспевая перебирать негнущимися ногами за ватагой разгоряченных шалопаев. У несчастного Лариона вихрем все закружилось перед глазами, и сам он будто начал проваливаться сквозь землю. Он через силу выкрикивал слова проклятья взбесившимся мракобесам, взывая к Всевышнему достойно наказать осатаневших в звериной ярости нехристей и богоотступников. Ларион уже перестал испытывать боль от ударов, которыми осыпали его распоясавшиеся мародеры.

Вволю натешившись над немощным старцем, парни отбежали с ним еще несколько шагов в сторону речки и шмякнули его со всего маху наземь. Когда подбежавшие на помощь Лариону какие-то сердобольные люди подняли его на ноги, они увидали на лице старца следы крови, стекавшие темными струйками на окладистую бороду, на шубу и на снег под ногами. При отблесках костра это хорошо видели не только рядом стоявшие, но и те, кто был от него намного дальше. В последнем патетическом исступлении,

вскинув иконописное лицо на купол церкви, старейшина села изрек:

- Господи! Не дай в обиду слуг твоих праведных, огради могучей десницей от коварных происков дьявола, не допусти загубить святое дело, осквернить все доброе и животворное, что было основой в нашей христианской жизни. Да укроти святой волей своею всех ворогов и супостатов, творящих повсюду неисчислимые беды и злодеяния великие!

Ларион снова упал, когда перестали поддерживать его поднявшие на ноги люди. Те же заботливые руки снова подняли старца со снежной наледи, чтобы все его видели в этот лихой час: и те, что оставались в Троицком, и те, что покидали его с великой горечью навсегда. Толпа ахнула и всколыхнулась, увидав своего защитника и покровителя окровавленным и оскорбленным какими-то жалкими выродками, бросая черную тень на добрую славу их замечательного села.

В морозном воздухе нарастал гул негодования необузданными действиями распоясавшихся молодчиков. Тут и там раздавались голоса возмущения, плач и рыдания женщин, ревели на возах замерзшие детишки, нещадно ругались мужики, мобилизованные сельсоветом в извозную повинность. Казалось, атмосфера на церковной площади накалилась настолько, что угрожала с минуты на минуту взорваться кровавым бунтом. Робкие люди подались в сторону от церковной площади, другие, напротив, порывались вперед, чтобы быть в гущеназреваемых событий.

Начальство не могло не заметить, чем пахло назреваемое дело, и поспешило разрядить атмосферу. Старший оперуполномоченный дал команду к отправке в путь. Тут сразу все пришло в движение, загудело и заухало, устремившись вслед за тронувшимся с места обозом. Это было поистине потрясавшее но своей трагичности событие, какого не знала история села со дня своего основания и явилось горькой чашей дня каждого обитателя Троицкого. Это было что-то похожее на массовую гражданскую панихиду, от которой задохнулся в слезах каждый взрослый и ребенок. И не было ни малейшего утешения, что боль постигшей утраты для каждого когда-то утихнет и вернет его в русло нормальной жизни.

Их, сельских "богачей" в шубенках и домотканных зипунишках, посадили поверх немудрящего домашнего скарба на чужих санях, чтобы увезти, куда прикажут грозные повелители человеческих обездоленных судеб. Когда подводы выстроились в один ряд, то все увидели, что среди выселяемых "кулаков" в большинстве своем были малолетние детишки и даже грудные младенцы. Они сейчас надсадно ревели и марались под себя. Матери и сами горестно плакали от бессилия помочь своим несчастным чадам. Они рвали на себе волосы, падали в обморок, но все без толку.

Между тем мороз на улице достигал двадцати пяти градусов. Тут и молоденьким бычкам было неуютно, не то, что обмочившимся малюткам.

Коль начальство выбрасывало на мороз, как ненужных купят, беспомощных малышек, значит, была на то основательная у новой власти причина. Начальство, а тем более то, которое сидело в Кремле, лучше других знало, кого куда надо выгонять, а кого куда загонять, чтобы кругом был образцовый общественный порядок. Руководство государства также хорошо уяснило для себя, что одними широковещательными лозунгами и призывами ничего путного не создашь и стало применять в дополнение к лозунгам и меры насилия. И дело, к удивлению скептиков, пошло как по маслу.

Набирая скорость, обоз начал поворачивать в сторону спуска к реке Моча. Идущая за обозом толпа разразилась неистовыми возгласами и рыданиями. Пожилые и больные начали отставать. Молодые и не утратившие бодрости люди, последовали за обозом трусцой. Такую большую, всполошенную массу людей Мишка мог видеть только во время пожара да на похоронах достойных и всеми уважаемых в Троицком селян.

Вдруг Мишка увидал на высоком берегу Мочи около съезда к мосту прадеда Лариона. Он стоял рядом с розвальнями, на которых, по-видимому, кто-то и подвез его сюда. Мишка хотел спрыгнуть с саней, чтобы попрощаться с прадедом но, прихлестнутый к возу веревкой, он не смог этого сделать. Тут и обоз как раз поравнялся с прадедом. Несколько лишенцев бросились было к старейшине села, чтобы сказать ему печальное "прощай", но охранники и дружинники ощетинилось точно взбеленившиеся шавки и перерезали им путь. Отчаянно засверкали милицейские свистки, кто-то из конвойных сделал предупредительный выстрел. Люди остановились, подались назад, проклиная устроителей новой жизни.

- Прощайте, дорогие мои! - со вскинутыми к небу руками взывал в смятении Ларион. - Не забывайте Бога, усердно молитесь, и Господь не оставит вас во дни суровых испытании, щедро воздаст за муки невинные.

Жалко до слез стало Мишке прадеда Лариона. "Всех его детей и внуков по тюрьмам и ссылкам разогнали, - горестно подумал Мишка. - Как он теперь, слабый и одинокий, жить будет без посторонней помощи? Кто ему щи и кашу сварит или рубашки со штанами постирает?" - расстроился Мишка, не спуская глаз с трясущейся фигурки прадеда на круче. Арестантский обоз миновал мост, начал подниматься на противоположный пологий, не менее высокий берег Мочи. Илларион стоял на одном месте и тогда, когда обоз с дорогими ему людьми скрылся за поворотом дороги, где одиноко маячила дикая яблонька. Все, с чем была связана его долгая трудовая жизнь крестьянина, теперь безнадежно рушилось и обрекалось на истребление. Это был непоправимый крах крестьянина, который нес с собой непредсказуемые последствия не только сеятелям и хранителям, но и всем гражданам нашей великой отчизны.

Как долго находился Илларион в состоянии забытья и отрешенности, сказать трудно. Можно только догадываться, какие невыразимо мучительные думы терзали его старое сердце в эти критические минуты. Он, казалось, уже ничего не видел и не различал в этот потрясающий по своей бесчеловечности момент. Скорее всего, Илларион со всей отчетливостью понял, что светлый безмятежный путь жизни кончился и наступило страшное безвременье, мгла сатанинской круговерти, в которой трудно спастись всему честному и справедливому. Иллариону уже ничего не оставалось в этом изуродованном большевиками мире.

Неожиданно старый Илларион покачнулся и начал, как подрубленное дерево, оседать наземь. Когда минуту-другую спустя к нему подбежали люди, Илларион был мертв. Он получил полную свободу и независимость, и уже с этого момента никакое начальство не властно было его наказывать и избивать. Илларион ушел в мир иной. Волнения и страсти остались с живыми, с теми, кто еще не испил горькую чашу страданий до дна, кому предстояло это сделать в еще более потрясающих условиях.

Сплошная, насильственная коллективизация в Троицком набирала широкий размах. Девяностолетний старец Илларион стал ее первой на селе жертвой. Он остался навсегда немеркнущим памятником скорби в беде крестьянской не только родного села, но и всей Томыловской волости.

А те несчастные, отлученные от крестьянского сословия, которых обоз увозил на станцию как заклятых врагов народа, вольются в трагический поток строителей коммунизма и сложат свои головы вдали от родных очагов на каторжных работах и деспотического произвола красных вандалов. И ничто не напомнит о том, где остались лежать их кости.

ГЛАВА 2

ДОРОГА В ПРЕИСПОДНЮЮ

1

Только часам к девяти утра троицкий обоз с выселенцами дотащился до станции Томылово. На запасном пути в морозной дымке едва просматривался железнодорожный состав из товарных вагонов-теплушек. Там уже лихорадочно шла погрузка ранее доставленных сюда кулаков из других сел и деревень волости. Здесь творилось настоящее столпотворение, в котором едва ли мог разобраться сам владыка преисподней.

Повсюду шныряли среди вагонов и сбившихся в кучки людей охранники и милиционеры, держа на поводках зубастых овчарок. Псы

готовы были вцепиться в горло любому, на кого по малейшему подозрению в злом умысле натравливали верные стражи социалистической законности.

Весь привокзальный тупик был тщательно оцеплен сторожевой охраной. К вагонам не допускали никого из посторонних, дабы скрыть в строгом секрете суть происходящего на тупиковой железнодорожной ветке. Но люди уже заранее узнали о зловещих намерениях кремлевских палачей и спозаранку спешили сюда, чтобы собственными глазами увидеть, как расправляются с невинными сеятелями и их детишками озверевшие прислужники рабоче-крестьянской власти.

На запасном пути все выло и грохотало со страшной сатанинской силой, подчиняясь безжалостному Молоху истребления и кровопролития. Здесь не было и быть не могло ни на йоту чего-либо светлого и благоразумного. Напротив, духу зла здесь отдавали наивысшее предпочтение. Мифу о якобы установленной большевиками в России социальной справедливости в тупике был дан сокрушительный разнос.

К эшелону пыталась пробраться, обходя постовых, какая-то полная пожилая женщина. Она совсем была близко у цели, когда неожиданно вырос перед нею с винтовкой наперевес усатый стражник.

- Стой! Ни с места! - клацнул затвором ретивый служака. - Стрелять буду! Уходи прочь, баба, пока не поздно. Я при служебных обязанностях, мне балясы с тобой точить некогда. Еще раз приказываю: возвертайся! - Да ты что, сдурел либо, окаянный, - попятилась назад напуганная женщина. - Я только мельком взгляну, нет ли там кого из наших знакомых? Больше мне гам ничего не надо. Я вам по совести говорю, поверьте мне. - Ты уйдешь или нет, последний раз спрашиваю, чертова баба! - еще злее распалялся стражник. - Сколько тебе можно объяснять, что к вагонам пущать никого не велено. У меня инструкция за подписью большого начальника на руках. Ежели я ее не выполню, меня самого заарестуют и в тюрьму посадят, а то и того хуже на Соловки отправят. А это все равно, что живого в могилу закопать! Откудова тебе, глупой бабе, эдакие тонкости знать? - И, выпятив грудь колесом, стражник горделиво заявил: - Я человек ученый, меня не так-то просто вокруг пальца обвести. - И тут же, спохватившись, грозно заорал, размахивая перед оторопевшей женщиной винтовкой: - Катись подальше, квашня толстопузая отседова, пока не взял под арест да в участок не спроводил. Я мигом это сделаю!

- Тю, совсем сдурел, скаженный! - попятилась назад женщина от злобных угроз стражника. - Я уйду, непременно уйду, если вы так властно требуете.

- Верно, мамаша, давайте лучше обойдем этого грубого солдафона, - понимающе отозвался подошедший к женщине человек, с виду похожий на мастерового. - Эти выродки окончательно одичали. Таким оскорбить человека, что на навозную кучу плюнуть. У них ничего честного за душой

не осталось. Я хорошо постиг их вероломную натуру.

Они отошли в сторону вокзала, где собралась большая гудящая толпа народа. Здесь были ни только родные и близкие отправляемых в ссылку крестьян, но и посторонние люди, которые близко к сердцу воспринимали трагедию крестьян, будущее своей многострадальной отчизны. Многие плакали, видя, как жестоко дрожали на морозе ребятишки, и им нельзя было ничем помочь, чтобы хоть в какой-то мере облегчить их неимоверные муки. Некоторые женщины не выдерживали трагического зрелища, падали » обморок. Этих уносили на носилках в здание железнодорожного вокзала или волокли за руки и за ноги подальше от видного места.

- И вы говорите, что это кулаки? - обратилась та же пожилая женщина к своему случайному собеседнику. - Я бы сказала, что это самые что ни наесть бедные и беззащитные люди. Они даже не способны за себя хоть чуточку постоять, добиться малейшего снисхождения по отношению к своим обреченным на жестокую погибель детей. Что с ними станется, слабыми и беспомощными, когда их завезут на родину белых медведей?!

В поношенных шубенках, зипунах, некоторые в дырявых валенках, - свидетельствовал глубокомысленно мастеровой, качая головой. - Ума не приложу, как можно было таких босяков отнести к разряду деревенских богачей? Тут скорее пахнет не политикой, а неуклюже состряпанной провокацией, - строго подытожил мастеровой. Ужасно невероятное творится что-то рядом с нами, а мы никак не можем понять и очухаться; что к чему и кто в этом государственном преступлении виноват? И кого надо за эти величайшие преступления самым беспощадным образом наказывать?

- Двадцать пять вагонов, - сказала раздумчиво пожилая женщина. - Последний - служебный. И в каждом вагоне не менее сорока человек. Куда они попадут? Что там с ними сделают? Вот ведь что важно.

- Я думаю, - неторопливо подбирая слова, сказал в ответ женщине молодой интеллигентный человек, - у этих несчастных людей будет сорок шесть вагонов горя, втрое больше бедствий и вдесятеро больше всяких сверхчеловеческих страдании. Что ждет миллионы обреченных во имя торжества безбожного идолища, догадаться не трудно: большинство из них станут покойниками. Это понятно и каждому несмышленышу...

У одного из вагонов раздался пронзительный крик. Следом за всплеском человеческого отчаяния взметнулись над головами людей еще более надрывные стоны и рыдания женщин, потерявших чувство самообладания при виде творимых большевистскими мародерами неслыханных злодеяний.

К тому вагону, откуда доносились душераздирающие крики и вопли женщин, в ту же минуту побежали стражники и санитары с носилками. За ними в том же направлении устремились ребятишки и бабы, чтобы узнать,

что случилось там, откуда раздались взбудораженные крики и вопли. Конвоиры пытались остановить загоревшихся любопытством люден, но пою им не удалось сделать. Многие собравшиеся на запасном пути не успели даже толком разобраться, что взбудоражило люден, как тут же были смяты шарахнувшейся в смятении толпой.

Случилось же то, что одна молодая женщина, упала из вагона, ударившись головой о рельс и тут же скончалась, не приходя в сознание. Старушки обсуждали случившееся по-разному. Одни говорили, что молодой крестьянке очень повезло: Бог избавил ее от невероятных мук сталинской каторги и неизбежной смерти в когтях лютых вампиров. Вскоре невинную жертву большевистских мародеров понесли на носилках в здание вокзала, чтобы отправить обратно в родную деревню для захоронения как отбывшую свой срок наказания за преступления против обиженных и обездоленных бедняцких бездельников и шалопаев.

- Ай-ай-ай! - голосили собравшиеся. - Совсем еще молодая, вся жизнь была впереди и вот на тебе! И все беды наши из-за коммунни пошли...

- Мучители! Душегубы! - всхлипнула пожилая женщина, окончательно подавленная увиденным разбоем вокруг. - Как они могут творить подобные зверства и не испытывать угрызения совести? Или у них нет ее ни капельки? Без совести хуже чем без руки и ноги прожить нельзя.

- Вона чего вы захотели от них! - оживленно молодой человек заговорил. - Жить по совести трудное дело. Они ее давно как яичную скорлупу растоптали, чтобы злым укором душу не томила.

Натуженно пыхтя и обволакиваясь клубами дыма и пара, паровоз начал медленно выводить состав на магистральный путь. Конвоиры, орудуя прикладами винтовок и кулаками, на ходу запихивая в вагоны отставших "пассажиров". Выйдя на главный путь, паровоз остановился. К составу подцепили еще один локомотив. Конвоиры еще раз обошли эшелон, проверяя его готовность к отходу в путь. Отдав последние распоряжения арестантам, стражники начали запирать двери вагонов.

Собравшиеся на станции, в тупике и на погрузочной площадке люди, будто по команде замерли в выжидательной позе. Дрогнули в неизбывной тревоге и те, что остались за запертыми дверьми арестантских вагонов. У всех, кто был свидетелем или непосредственным участником того неповторимого трагического события, остался глубокий след в душе на всю жизнь, который подобно незаживающей ране постоянно напоминал о себе непреодолимыми вспышками тяжких страданий.

Люди навсегда прощались как в сказке промелькнувшем прекрасным прошлым. Оно уходило из их жизни зачарованным видением утренней зари на восходе солнца. Арестанты не видели, а всем своим напрягшимся существом чувствовали, что в эти страшно жуткие минуты они теряли ни

только крепкие связи с былым, но и частицу самих себя, без чего им уже невозможно будет остаться до конца цельными и совершенными во всех отношениях людьми. Крестьяне, может быть, внешне останутся теми же, что были и ранее, но приобретут совершенно иное внутреннее содержание. То есть, если бочку меда разбавят ложкой дегтя, то он по-прежнему останется сладким, но уже будет с другим неприятным запахом.

Этот морозный февральский день стал первым днем жесточайшей сталинской каторги для миллионов крестьян, первым траурным днем заката многовековой самобытной истории российской деревни. Это стало поворотным пунктом в аграрной политике партии на селе, началом необратимых явлений в сельскохозяйственном производстве в целом, приведших в конечном счете к катастрофическим последствиям для всей страны.

2

Выйдя на прямой магистральный путь, с трудом набирая скорость, поезд помчался со своим невиданным живым грузом мимо грязных титовских и иващенковских улочек с их невзрачными домишками и лачугами, рядом с кучами мусора и навоза, заброшенных кладбищ с замшелыми крестами и оградами вокруг них в направлении станции Сызрань. И никому, кто случайно встречал этот грязный, замызганный железнодорожный состав, и в голову не приходило, кого везли за плотно закрытыми дверями этого строго засекреченного поезда. Только железные решетки на крошечных оконцах вагонов чуточку приоткрывали завесу над тайной злодеяний бандитского режима Сталина. Но те, кто знал, что делают двуногие хищники, боялся поведать об этом другим. Страх мертвой петлей сковывал людей, превращая их в безответных исполнителей чужой воли. Они подчас забывали, кто они есть и зачем живут на свете.

Кое-как разместившись друг возле друга впритирку на двухъярусных нарах, троицкие кулаки начали обживать холодный вагон. В нем было 42 человека, из числа которых пятеро стариков и двадцать три детишек. Петр Софронов и Матвей Кутырев принялись растапливать чугунную печку-буржуйку. Уголь попался некудышный, разжечь его никак не удавалось. Оба неистово чертыхались, проклиная всех земных и небесных духов, сопричастных к невероятным бедам и несчастьям крестьян. Лишь находчивость бабки Ульяны, подавшей на растопку свои рваные калоши, выручило опешивших мужиков из затруднительного положения.

Вскоре в печке бойко запылало долгожданное пламя. Бабы полезли к буржуйке с котелками и чайниками, чтобы приготовить горе-еду, когда

Екатерина развязала мешок с детскими пеленками и рубашонками, из него вывалились на пол перепачканные в собачьем дерьме вещи. У Екатерины в глазах потемнело, когда она увидела это безобразие. Нетрудно было догадаться, кто учинил это мерзкое свинство. Мишка видал, как шкодили при погрузке ретивые комсомольцы, но не успел вовремя об этом сказать матери с отцом да и побаивался хищного стражника у входа на кухню, а потом пошла такая ужасающая катавасия, что у парнишки даже на какое-то время всю память отшибло.

Теперь весь ход событий в вагоне переместился к печке-буржуйке. Между бабами начались споры и перебранки, готовые перерасти в потасовки, но благодаря трезвой рассудительности мужиков раздор удалось быстро унять. Лучше других умел усмирять бабьи страсти Матвей Кутырев.

Тетку Марью Ларионову, рослую нескладно скроенную бабу, в числе первых приперло по большой нужде. Она уже давно нетерпеливо дергалась и кряхтела, пытаясь сдержать подступающие колики внизу живота. С каждой минутой боли усиливались, корежа стонущую женщину. Ей казалось, она вот-вот насмерть надорвется в нестерпимых потугах и не сможет по-человечески пристойно покинуть мир земной. А поезд, как назло, неудержимо мчался и мчался в неведомую даль, отсчитывая заданные ему километры. Машинист - человек зависимый, как и все простые смертные, подневольный. Он покорно делает то, что приказывает начальство. А начальство пошло безобразно нахальное и вероломное. Оно может не только уволить с должности, но и упрятать под любым надуманным предлогом в тюрьму. Такое теперь уже никого не удивляет и стало таким же привычным делом как смена дня и ночи.

Марья изнемогала. Со страшно искаженным лицом она что-то шепнула мужу Михаилу. Тот полез через узлы и мешки к двери вагона занавешивать ведро-парашу дерюжкой. Марья продолжала мучиться, не находя себе места и не зная, что ей осталось делать. В ответ на горестные причитания скорчившейся женщины Матвей Кутырев, человек веселого нрава, умеющий шутить и тогда, когда другие плачут, сказал ободряюще:

- От такой естественной напасти люди не умирают, голубушка. К тому же не по своей охоте мы оказались здесь. Нас силой загнали в эти скотские вагоны и повезли как бессловесных баранов на бойню.

Наконец, Марью прорвало, и ей стало легче. Стыдливо пряча от людей взгляд, она поспешно полезла на нары, чтобы забыться от конфуза пережитого. Она вся горела будто ошпаренная кипятком.

После Безенчука эшелон с лишенцами часто останавливался, его загоняли на запасной путь, где он подолгу простаивал, зорко охраняемый часовыми из приданной составу команды ищеек ОШУ и их четвероногими помощниками. Несколько часов держали поезд в тупике в Сызрани. Лишь

с наступлением темноты эшелон вывели на магистральный путь и погнали в неизвестном направлении. Что делалось за дверьми вагонов на воле, арестанты могли только догадываться и создавать всевозможные предположения. Одни говорили, что поезд взял курс на Казань, другие - на Пензу, а третьи предрекали ему путь до самых Соловков, хотя никто из узников тюрьмы на колесах толком не. знал, где эти самые Соловки находились и каким видом транспорта можно было до них добраться.

Мало-помалу люди начали привыкать к новой обстановке, перестали терзаться раздумьями о том, куда и зачем их везут, лишь бы скорее доехать до места назначения и начать там хоть какую-то видимость нормальной человеческой жизни среди безбрежной путаницы кошмарных событий на пути к светлому коммунистическому будущему.

Как-то утром на одной из захолустных станций поезд остановился, и его тут же уволокли на тупиковую стоянку. Следом вдоль эшелона: двинулась ватага охранников и каких-то представителей власти в штатском. Загремели запоры открываемых дверей, раздались распоряжения начальства, ответные голоса арестантов, всплески голосов ребятишек. Арестанты не сразу поняли, о чем ведут разговор охранники и уполномоченные в штатском. В конце концов, до отупевших "богачей" дошло: им предлагали избрать из своей среды старосту вагона и его заместителя. Мужики оторопели и, боясь подвоха, сидели молча каждый на своем месте, не решаясь заикнуться о своих неотложных нуждах. В вагоне с троицкими лишенцами по предложению охраны был назван на должность старосты вагона Василий Елистратов, а его заместителем - Афанасий Абызов. Оперуполномоченный пояснил, чем должен заниматься староста и призвал безоговорочно выполнять его указания. По существу староста вагона становился как бы связующим звеном между охранниками и узниками тюрьмы на колесах.

Машина насилия с первых же шагов гонения крестьян начала действовать четко и безотказно. Власти знали, что надо делать, чтобы предвосхитить возможные эксцессы в будущем, оградить себя от любых неожиданностей и создать предпосылки незыблемости рабоче-крестьянской власти и видимости процветания и довольства скрепленного нерушимыми узами братства раскрепощенного народа.

- Теперь ты, Василий Федотович, большая шишка среди нас, - заметил шутливо Матвей Кутырев, когда начальство подалось к следующему ва-

гону. - Будешь стараться, новое начальство не обойдет тебя своим вниманием. Может, и на службу к себе возьмут. Человек ты образованный, с широким кругозором, не то, что мы мужики-лапотники, лыком шитые. Мы перед тобой что зайцы перед волком. На селе ты был первым человеком, перед которым каждый шапку заламывал.

- Я вовсе к этому не стремлюсь, чтобы заискивать перед новой властью, - неловко опустив голову, выдавил из себя Елистратов. - Это они сами меня назначили, не советуясь со мной. Если говорить по совести, сейчас везде так делают - с мнением простого народа не считаются.

- Это верно, - согласно кивнул головой неугомонный Кутырев, - Советская власть не очень-то с народом считается. Она в нем видит лишь своего законного подданного, с помощью которого намеревается решить генеральную программу коммунистического строительства. И все тут. Только непонятно мне одно: почему начальство предложило в старосты именно тебя, а не кого-то другого. Вот ведь где собака зарыта!

- С чего бы это ты на меня так взъелся, земляк? - огрызнулся сердито Василий Федотович. - Я, кажется, ничего плохого никому не сделал.

- Пока ничего подобного за тобой не замечалось, - ответил Кутырев. - Попросту, тебе не давали развернуться как классовому врагу. И ты молчал до удобного момента. Твое время пришло, тебя заметили. Ты им стал нужен, и они взяли тебя в прислужники. Такие им до зарезу нужны.

Сын сельского старосты Василий Елистратов был грамотным, изворотливым человеком, умеющим приспосабливаться к любым веяниям времени, с легкостью выплывать на поверхность там, где это не удавалось другим. Несколько лет служил он в коммерческой конторе в Самаре и набил там руку в торговом деле. Как всякий деляга, быстро сходился с нужными людьми, с легкостью втираясь к ним в доверие.

Гордый и надменный, он не пользовался уважением среди односельчан. Да и не очень терзался от этого, потому что мало что имел общего с ними. Его безудержно тянуло в город, где он чувствовал себя легко и непринужденно, как птичка, выпущенная из тесной клетки на широкий простор. Василий давно собирался навсегда покинуть село, но все откладывал до подходящего времени, пока не оказался схваченным за руки и вместе с другими крестьянами выдворен из родного села.

На шестые сутки поезд с лишенцами загнали в тупик какой-то незнакомой станции и разрешили арестантам выйти из вагонов на прогулку. В непосредственной близости с железнодорожным полотном начиналась дремучая тайга. Деревья стояли угрюмые и молчаливые в искрящемся на солнце снежном убранстве. После вонючего, темного вагона все вокруг казалось таким ярко ослепительным, будто на небе сияло не одно, а несколько могучих дневных светил. Те, кому удалось выбраться из

громыхающей тюрьмы на колесах, стояли рядом с вагоном, жалкие и напуганные, очумевшие от свежего воздуха и представившейся возможности пройти несколько шагов по уходящей из-под ног земле Родины, которую бесстыдно украли у миллионов крестьян большевики.

4

Мишка Ларионов и Колька Софронов выскользнули из вагона вместе. И в ту же минуту оба присели, пораженные потоком солнечных лучей. Оба молчали, словно пришибленные, не зная, что им делать: идти по платформе вперед или вернуться обратно в осточертевший вонючий вагон. Прошло еще какое-то время, и ребятишки потянулись в сторону леса, манившего их своей таинственной загадочностью. Такого леса-чуда мальчишкам ни разу в жизни не доводилось видеть. Троицкий лесочек за Мочой, в роще, против этого богатыря выглядел всего лишь захудалым кустарником. Посторонним наблюдателям показалось, что бедные мальчишки просто обалдели от неожиданно полученной свободы и не знали, как ею благоразумно воспользоваться. Взрослым пленникам тюрьмы на колесах было не до зазевавшихся ребятишек. Они сами мучились от безысходных дум, навалившихся на них непомерным грузом. Взрослые, семейные люди думали не столько о себе, сколько печалились о малолетних детишках, для которых наступила пора угасания и жестокой смерти. У обреченных есть только одно право, право умереть. Этого права никто не собирался у них отнимать. Оно было их привилегией и единственной достойной наградой за мученическую жизнь.

Мальчишки даже сами не помнили, как оказались в лесу среди могучих сосен и елей. До этого Мишка с Колькой знали о дремучей тайге по картинкам в детских книжках да по рассказам бывалых людей. Теперь она предстала перед ними во всей своей первозданной красе, такая величественная и неповторимая среди других богатств нашей необъятной многонациональной Отчизны.

- Так вот она какая чудесная незнакомка тайга! - восторженно произнес Колька, задрав кверху голову. - Одна сосна втрое выше нашей троицкой церкви. Вот это да! Вернемся в вагон, расскажем своим, каким бывает настоящий лес. Они тоже не видали никогда такого чуда.

Как зачарованные, Колька с Мишкой все дальше уходили в глубину тайги, позабыв про опасности, которые подстерегали их со всех сторон и из-за каждого дерева. Совсем рядом пробежал какой-то небольшой пушистый зверек. Присев на снежном бугорке, он тонко заверещал, будто

рассказывая неожиданным пришельцам о своем привольном житье-бытье. - Давай его поймаем, - загорелся Колька, весь напружинившись в азартном порыве. - Он все равно никуда не убежит.

- А если покусает, - забеспокоился Мишка. - Все звери злющие и зубастые. Могут любой палец прочь отхватить. Помнишь, как однажды крысе нок меня за палец укусил? Он потом долго никак не заживал, палец-то.

- Как же не помнить? - отозвался Колька. - После того случая ты даже кошек стал бояться. Над тобой тогда даже девчонки смеялись.

Колька не стал больше ничего говорить, начал преследовать зверька. Мишке было обидно от упреков товарища и, чтобы доказать Кольке, что он вовсе не такой уж трусишка, заспешил по следам зверька в чащу леса. И уже через несколько минут друзья вместе преследовали диковинного обитателя тайги, с каждым шагом удаляясь от станции.

Разгоряченные охотничьим азартом, мальчишки забрались в самую гущу тайги, откуда уже не стало видно никаких признаков станции, ни арестантского железнодорожного состава. А зверек все дальше и дальше заманивал их в лес. Отбежит от ребятишек метров на десять-пятнадцать вперед, встанет на задние лапки и давай пиликать и насвистывать, словно зазывая к себе в гости в сказочное таежное царство.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта глупая погоня ребятишек за лесным зверьком и чем бы она закончилась, если родители не хватились своих неразумных чад и не бросились на поиски их. А искать беглецов было нетрудно: за ними остался на снегу свежий след, по которому и направились в тайгу Иван Ларионов и Петр Софронов.

Паровоз между тем разводил пары и готовился подать эшелон на магистральный путь. Софронов с Ларионовым часто падали, проваливаясь в сугробах и, поднявшись, снова упорно продвигались к станции, проклиная мальчишек и самих себя за то, что так неосмотрительно поступили в критический момент, когда с ребятишек глаз нельзя было спускать.

- Коль-ка-аа! Коль-ка-аа!

- Миш-ка-аа! - протяжным эхом загудело над лесом, будоража тишину. Услышав надсадные крики, мальчишки тут же испуганно спохватились, что дали маху, погнавшись за лесным зверьком. Только теперь они поняли, как далеко зашли в своем легкомыслии и повернули со всех ног назад к железнодорожной станции. Не желая попадаться под горячую руку родителям, ребятишки помчались в обход вставшим на их пути отцам. Беглецов заметили у вагонов, замахали им руками, что-то выкрикивая, но разве можно было разобрать хоть одно слово в такой бешеной суматохе.

Отцы отстали, они сами едва переводили дыхание и теряли самообладание. Но, наперекор всему, Ларионов с Софроновым успели вслед за Мишкой с Колькой забраться в свой вагон за несколько минут до выхода поезда

из тупика на прямой путь. Если не учитывать того, что Мишку с Колькой отодрал за уши за дерзкий проступок старшина вагона да дополнительную взбучку получили они от родительниц, то в остальном все сошло для беглецов благополучно. Мальчишки до конца поняли, что такое староста вагона и как важно для собственного благополучия уважать авторитет этого представителя власти в тюрьме на колесах.

Из-за невыносимо жутких условий, в которых оказались несчастные люди со своими детишками, среди обитателей старых, дырявых вагонов начались болезни. Холод, сырость, ужасные сквозняки, вонь от угля, испражнений, отсутствие мало-мальски сносной пищи - все это вместе взятое дало себя незамедлительно знать. Как и следовало ожидать, первыми жертвами сталинской политики на крутом переломе стали дети. Они буквально таяли и задыхались у всех на глазах. И никто ничего не мог сделать для их спасения. Именно дети и стали первой жертвой темных сил ОГПУ и первой щедрой подачкой во имя кровожадного культа истребления товарища Сталина, недоучившегося попика, а позже матерого бандита-грабителя, залившего потоками человеческой крови многие страны. Этим первым покойником тюрьмы на колесах в соседнем с троицкими кулаками вагоне стал трехмесячный младенец. Его завернули в холстину и положили возле двери в ожидании остановки поезда. Когда на одной из станций похоронная команда, приняв сверток с усопшим младенцем, швырнула его небрежно в сани с другими свертками, мать умершего ребенка ударилась в слезы.

- И чего ревешь, дура? - рявкнул один из охранников. - Был бы взрослый человек, а то кроха неприметная. Стоит из-за этой сопливой малявки горло драть! Словом, баба и есть баба: мало в чем смыслит.

- А как же? - всхлипнула молодая женщина. - Чай, он мне дите, а не бросовый кутенок. Жалко, поди. Или тебе, варвару, недоступно материнское горе? Ты совсем, видать, на собачьей работе всякую человеческую жалость потерял. Была бы у тебя живая душа, ты так тигром не рыкал.

- Ну, ты у меня поосторожнее распространяйся, шалава вонючая! - пригрозил молодой женщине охранник. - А то я тебе покажу таких собак, что сама в три голоса сукой завоешь. Я при исполнении служебных обязанностей и могу такие меры принять, что долго потом будешь помнить, как достойных людей бранными словами оскорблять. Смотри, стерва!

- Чего доброго, - вмешалась в разговор пожилая женщина, - а всякой гадости от вашего брата сколько угодно можно дождаться. На это вы щедры дальше некуда. По этой части за вами и бешеный кобель не угонится. Бога забыли, святыни грабите, священников истребляете. Ужас какой!

- Катились бы вы со своими заупокойными установлениями ко всем чертям! - с раздражением чертыхнулся охранник. - В похоронной команде

надежные люди поставлены. Они знают, как надо мертвецов хоронить.

- Как не так, дождешься от этих деревянных олухов! - не унималась убитая горем молодая женщина. - Они, как шакалы бешеные, умеют только шкуры драть с любого попавшегося в их лапы.

Последние слова скорбящей женщины заглушил рев проходящего локомотива, обдав стоящих рядом с вагонами людей струями пара и дыма. Но никто не обратил на это никакого внимания. На душе у каждого было горько и отвратительно, что в эти минуты появись перед ними сам черт с железными рогами, они и его ни капельки не испугались.

5

Мишка Ларионов умудрился выбрать себе место на верхних нарах возле окошка. Оно было в грязных потеках, за железной решеткой, но все равно через заиндевевшее стекло окошечка можно было видеть, где проходил поезд, и что творилось на белом свете. Он даже ночью лежал или сидел у окошка, наблюдая за мерцанием звезд и вспышками фонарей на пристанционных платформах. Он много мечтал под монотонный стук колес и думал: "Почему люди бывают такими злыми и не хотят жить дружно, как живут голуби и другие птички? Видно, у таких людей все внутри устроено по-другому, не как у нормального человека. Вот они и бесятся от этого, причиняя кому попало всякие злые обиды". Вот и сейчас, расположившись у полузамерзшего оконца, он предавался не по-детски тягостным раздумьям. Лезли в голову мысли о Троицком, о больной бабушке, об избитом и оскорбленном прадеде Ларионе. Все это представлялось теперь далеким видением, выхваченным из страшной волшебной сказки о колдунах и разбойниках. "Неужели была на самом деле хорошая, светлая и теплая жизнь? - в который раз задавал себе Мишка вопрос? - И тут же отвечал сам себе: - Да, была, только куда она делась? Или кто-то подлый и жестокий похитил все хорошее у людей, и оно больше никогда не вернется к ним?"

Вспомнил Мишка и случай про одного лектора-коммуниста, который приезжал в Троицкое из Иващенкова и обделял ребятишек конфетами. У Мишки даже слюнки потекли, когда он представил, как это было.

Случилось это года за полторы до грабительской коллективизации. Приехал тогда в Троицкое с двумя девушками-комсомолками лектор-атеист. Активисты развесили на дверях школы и сельсовета объявления, побежали по улицам оповещать жителей о предстоящем мероприятии на антирелигиозную тему. Ребятишки разнесли весть о прибытии в село лекторской группы с быстротой ветра. У крыльца школы заиграла гармоника, а молодые, задорные голоса начали распевать частушки.

Стояла сухая, поздняя осень. Крестьяне управились с основными сельскохозяйственными работами. У них стало больше свободного времени, и они охотно потянулись к школе послушать городских краснобаев, которые все чаще стали наезжать в Троицкое, учить уму-разуму крестьян, как надо жить в новых условиях, чтобы успешно поставить хозяйство на коллективные рельсы. Вместе с родителями пришли в школу и ребятишки. Их ни только не прогоняли, как случалось раньше, а даже посадили на видном месте, будто они являлись главными действующими лицами организуемого мероприятия. Вопреки ожиданиям инициаторов антирелигиозного сборища, на их вечер собралось столько людей, что в самой большой классной комнате школы не всем хватило места за столами и многим пришлось стоять возле стен или сидеть прямо на полу.

Сперва выступали перед собравшимися комсомолки. Они горячо, но бестолково толковали о вреде церковных обрядов, призывали женщин и девушек порвать с поповскими установками в жизни, не верить духовным отцам о пользе крещения, венчания, причащения и тому подобное, отчего простым людям был один вред и убыток, а церковным служителям только польза и даровая нажива. Участники вечера грызли семечки и потихоньку хихикали в кулак, незлобиво подтрунивая над наивными призывами комсомольских пропагандисток в коротеньких юбочках.

После девушек к столу подошел солидный городской лектор, человек подвижный, с манерами бывалого артиста, умевшего владеть аудиторией, держать ее в постоянном напряжении. Не дав публике основательно взвесить сказанное, он моментально начинал раскручивать спираль новой мысли, как бы нанизывая один довод на другой. Казалось, люди слушали его с неподдельным вниманием, кивали ему головами в поддержку сказанного, но в душе мало в чем соглашались с его безбожной аргументацией. Под конец своего выступления ретивый противник Бога предложил слушателям провести практический опыт по заданной теме.

Человек попросил своих девушек-сподвижниц по ниспровержению Всевышнего повесить рядом с классной доской икону с изображением Иисуса Христа. Девчата не замедлили выполнить просьбу своего шефа. Ловкий факир, нервически дергаясь, обращается к слушателям:

- Прошу любого из вас, ребята, ко мне на помощь для демонстрации опыта. Смелее, смелее, я вас не укушу.

Ребятишки не только не поспешили откликнуться на призыв чужого дяди, а напротив начали прятаться за спины своих отцов и дедов. Они и раньше встречались с приезжими из города представителями власти и каждый раз видели, как те ругали мужиков, угрожая им за невыплату налога описать имущество или посадить в тюрьму. Иных избивали до полусмерти, после чего те чахли, а потом умирали в страшных муках.

Не дождавшись, когда дети сами выйдут к столу, лупоглазый лектор подошел к сгрудившимся ребятишками потянул за руку одного из них. Парнишка упрямо уперся и дал реву на всю школу, словно с него с живого сдирали шкуру. Приезжий оставил трусливого плаксу в покое, подался к другой кучке настороженных ребятишек.

- Ты тоже меня боишься? - потрогал за плечо лектор Ваську Абызова.

- А чего мне вас бояться? - шмыгнул носом Васька. - Вы не тигра.

- Молодец! - одобрил лупоглазый. - А как тебя звать, милейший?

Васька, простуженным голосом назвал свое имя и шагнул за лектором к столу. Присутствующие замерли, вытянув шеи вперед, будто провожали прощальным взглядом конопатого Ваську на заклание.

- Теперь, Васенька, подойди к иконе и попроси у боженьки конфету. Васька неуклюже подался к образу Спасителя, с минуту нерешительно топчется перед иконой, шмыгая облупившимся носом, глядит растерянным взглядом в глубину класса на собравшихся ребятишек и как бы ожидая от них помощи в нелегком деле.

- Боженька, дай мне конфетку. Я очень люблю сладкое. Дай, пожалуйста, у тебя их много, а у меня их ни одной нет. Дай, сердешный...

Боженька молчит, не отзывается на Васькину просьбу, молчат и сосредоточившиеся в классе слушатели, словно все воды в рот набрали и застыли каменными изваяниями, ожидая совершения таинственного чуда.

Васька изворачивается изо всех сил перед иконой, даже лбом в нее треснул два раза, но боженька так и остался глух к его усердию. Парнишку пот прошиб, он исчерпал все свои возможности к достижению цели, а всемогущий боженька отвернулся от него как от великого грешника. Обидно стало Ваське, он чуть не заплакал, да сдержался.

- Понял? - оживился антирелигиозный пропагандист. - Значит, вокруг нас никакого Бога и в помине нет. Все это церковники выдумали, чтобы тоемный народ дурачить да наживаться на этом подлом обмане. А теперь попробуй у меня попроси. Так и скажи, чтобы все слышали: - Товарищ коммунист, дай мне конфетку, потому что бога нет и дать больше некому, кроме тебя, единственного народного защитника и покровителя.

Васька сдвинул на затылок помятую фуражку, уставился округленными глазами на странного человека из города и, была ни была, рявкнул во все горло, что даже сидящие в первом ряду испуганно вздрогнули:

- Товарищ, дяденька - коммунист, дай мне конфетку, а ежели можно и три. Я тебе могу за это хоть десять раз в ножки поклониться.

Дяденька-коммунист благодарно расплылся в широкой улыбке, потом взял из корзиночки несколько конфет, медовый пряник и подошел к не в меру опешившему подростку, играя подобревшими глазами:

- Принимай, дитя мое, - сказал приезжий из города, захлебываясь от

собственного умиления. - Только коммунисты могут утвердить справедливую, счастливую жизнь для всех трудящихся масс. Это будет поистине земной рай, в сто раз лучший, чем тот, который придумали шарлатаны-церковники. Не верьте поповским россказням: нет ни бога, ни рая, ни загробной жизни. Все это сущая чепуха, глупые выдумки. - И, спохватившись, торопливо прибавил: - Подходите, ребятки, подходите. Я человек бесхитростный, не люблю кривить душой. Это не к лицу коммунисту, поборнику добра и справедливости, человеку, отдающему себя идеалам всеобщего блага.

И балаганная процедура начиналась сызнова. Сперва ребятишки просили конфет у боженьки, но боженька не проявлял ни малейшего внимания к юным просителям. На помощь ребятишкам приходил любвеобильный коммунистический сотворитель милости и обделял детишек сладостями. Когда он в последний раз машинально запустил пятерню, в корзиночку, в ней ничего уже не было. Раздатчик конфет быстро отдернул руку назад, точно обжегшись о раскаленный металл, и остался на какое-то время стоять истуканом с разинутым ртом. А мальчишки уже настолько осмелели, что бесцеремонно лезли к лектору со всех сторон, заходили с боков и даже теребили за оттопыренные карманы галифе, назойливо выпрашивая обещанные сладости. Лектор окончательно растерялся, не зная, как выйти из затруднительного положения, начал всячески юлить и изворачиваться, лишь бы благополучно отделаться от наседавших слушателей, которые вдруг превратились для него в настоящих злодеев. Никакие слова на них уже не действовали. Он тянул время, пытаясь что-то придумать, но из этого ничего не выходило, и потерявшийся безбожник лишь бормотал невнятно:

- Погодите, дети, не торопитесь, все наладится, пойдет своим наилучшим чередом. Конфеты - не проблема, их можно найти. Главное не в этом, а в том, чтобы диалектическое объяснение явлений природы и самой жизни совместить воедино. В другой раз я проведу с вами такую беседу...

-Дяденька-коммунист! - раздался в это время в задних рядах задиристый мальчишеский голос. - Только конфет с пряниками побольше привезите, а то снова, как сегодня, ничего путного не докажете.

В ответ раздался дружный, раскатистый хохот. Лектор торопливо укладывал свои незатейливые пропагандистские пожитки. Он сделался как-то вдруг мрачным и серьезно озабоченным. Он был не в духе и желал одного: как можно побыстрее развязаться с этой дикой оравой. Кто-то из толпы взрослых густым басом бегло бросил:

- В другой раз, ребятки, он вам целый мешок всяких сладостей привезет, если сумеет у кого-то реквизировать. Своего-то у него, бедолаги, ничегошеньки за душой нет. Ворону по полету видать.

И снова классную комнату дружный хохот всколыхнул, но

иващенковский воитель с религией отнесся к этому совершенно безразлично. Возможно, он был глуховат и при воцарившемся шумев рядах слушателей толком ничего не расслышал из сказанного. К тому же человек торопился засветло выбраться из Троицкого, чтобы вечером попасть на какое-то экстренное заседание. В спешке он даже не попрощался со слушателями. Вылетел из школы как ошпаренный, подавшись к поджидавшей его у сельсовета коляске с девушками комсомолками.

"Если бы все коммунисты и товарищи были такими добрыми и ласковыми, как тот лектор из Чапаевска, может быть, ничего плохого с нами и не случилось, - мечтательно подумал Мишка. - Но таких на свете мало. Во всяком случае, другого такого в Троицком не было.

При слабо коптящем свете фонаря одни спали, другие, по-цыгански поджав под себя ноги, сидели на нарах или прямо на полу, убитые тяжелыми раздумьями о своей арестантской участи. Детишки часто просыпались, испуганно кричали, метались в бреду, и матери никак не могли их унять. Страшно было подумать, что все это происходило с невинными людьми по злой воле деспотов-самодуров лишенных ума, чести и совести, мало чем отличающихся по своим достоинствам от хищников.

От сильного толчка вагона Верочка Кутырева упала с нар и, ударившись о раскаленную печку, обожгла себе руку и раскроила сильно голову. Теперь она лежала укутанная полотенцем, хныкая от саднящей боли. Мать делала дочери какие-то примочки, но Верочке не становилось от них легче. Ее мучило удушье. Она просила пить. А в вагоне не оказалось воды. Мать Верочки, Анна, от бессилия помочь дочурке сама забилась в истерике, дергая на голове волосы.

Вагон насквозь пропитался перегаром угля, вонью от пеленок и человеческих испражнений. Ко всему этому примешивался стойкий запах табачного дыма. Курильщиков ограничили в курении до трех раз в сутки и журили за увлечение табачным зельем на чем свет стоит. За две недели громыханья по железным дорогам мужики порядочно обросли щетиной, неузнаваемо превратились в настоящих стариков. Постепенно среди арестантов воцарилась гнетущая атмосфера тоски и безнадежности. Даже ранее никогда неунывающий оптимист Матвей Кутырев и тот непривычно повесил голову, больше задумчиво молчал.

6

На продолжительных стоянках поезд обходили охранники, открывали вагоны с почерневшими узниками и кричали надорванными голосами: - Мертвецы есть или нет?

- Часто слышалось из вагонов. - Ребеночек у нас задохнулся. - У нас старуха Богу душу отдала, - отвечали в другом месте.

- В таких адских условиях не каждый крепкий бык выдержит, не то чтобы ребенок или старуха, - прокомментировал чей-то гневный голос.

- Похоронная, - раздалось над тупиковой площадкой, - приступайте к делу. Да поживее, иначе не успеете. На подходе другой такой же состав.

Санитары принимали из вагонов умерших, клали их на носилки и бежали в конец тупика, где их поджидали мобилизованные мужики с санями, чтобы переправить опостылевший груз, по специальному назначению которого день ото дня становилось все больше и больше.

На одной из стоянок между санитарами и лишенцами произошел любопытный разговор, который сильно встревожил арестантов поезда. Кто-то из лишенцев спросил у бородатого санитара о давно наболевшем:

- А как вы хороните наших покойников: поодиночке или в братской безымянной могиле как каких-нибудь разбойников или бродяг?

Члены похоронной команды недоуменно переглянулись между собой», озадаченные наивным вопросом арестантов, не отвыкших мыслить прежней деревенской непосредственностью, когда все вокруг приобретало сугубо мрачную окраску и происходило такое резкое смещение привычных понятий, что становилось затруднительным разобраться в хаосе происходящего. Тут поневоле можно было запутаться и попасть впросак.

- В такую суматоху, батенька, не то что в одиночку, в общую яму-то едва поспеваем закапывать, - отозвался один из пожилых санитаров. - А если говорить начистоту, то ваших покойников мы не хороним, а сжигаем вместе с дохлыми животными. Хоронили поначалу, теперь стало не до этого. Слишком много поездов стало проходить каждый день.

- Разве напасешься столько могил и гробов, если каждого усопшего чин по чину хоронить, - молвил другой санитар. - Ни в какую! Акромя всего прочего в таком случае все поля наших пристанционных сел в сплошные погосты превратились бы. Где бы тогда мужики хлеб стали сеять?

- Выходит, много нашего брата-крестьянина везут к черту на кулички, - подал свой голос Иван Ларионов.- А есть ли среди лишенцев люди других национальностей? Или одних русских подчистую искореняют как самых вредных и неугодных нашей родной Советской власти?

- День и ночь везут всяких: русских, украинцев, белорусов, татар, немцев Поволжья и других, - подтвердил пожилой санитар. И куда только такую прорву людей девать будут? И кто вместо изгнанных хлеб сеять станет? Вот ведь беда в чем.

Только после Вятки эшелон с лишенцами получил более устойчивый маршрут. Он уже не сбивался с заданного пути, а шел в строго определенном направлении и не простаивал подолгу в тупиках. На исходе была вторая

неделя, как поезд вышел со станции Томылово. Продукты, взятые в дорогу, подходили к концу. Люди начали вести строгую экономию. Раза два охранники бросали в вагоны как собакам, кое-что из продуктов, но это были жалкие крохи, из-за которых люди лишь переругались между собой. Хлеб у всех кончился. Вместо него ели заготовленные еще дома сухари ржаные да и они подходили к концу.

Видя, как на глазах таяли и изводились ребятишки, женщины обратились к охранникам с просьбой разрешить им на длительных стоянках покупать на пристанционных базарчиках кое-какие продукты или выменивать их на домашние вещи. В ответ на просьбу женщин охранники состроили такие страшные рожи, словно им предложили каждому проглотить по ежу за совершенную провинность. А на одного охранника от услышанного такая несусветная икота напала, что он какое-то время стоял с онемевшим языком, не в состоянии произнести ни единого звука.

- Вона чего захотели, шалавы неразумные! - закатил глаза другой из охранников. - В этом вам, сударыни, помочь ничем не смогем. Потерпите еще немножко. Приедете на место, там будете требовать чего-угодно, вплоть до шоколада и заморских деликатесов.

Три дня назад на одной из остановок в вагон с троицкими лишенцами втолкнули охранники отставшую от своего поезда беременную женщину, швырнув ей вслед мешочек с харчами. Как потом выяснилось, молодая крестьянка пыталась покончить самоубийством, но была вовремя уличена в этом безумном умысле и взята под наблюдение. Теперь Варвара тяжко переживала случившееся и потихоньку плакала, укоряя себя. Люди сами испытывали неимоверные трудности лихого времени, однако находили в себе силы помочь несчастной в захлестнувшей ее беде.

Сегодня Варваре с самого раннего утра сделалось плохо. Ее отгородили на нижних нарах от остальных одеялами. Все понимали, что ей пришло время рожать. Возле Варвары хлопотала в роли повитухи бабушка Елена Абызова, хоть никогда до этого заниматься подобным делом ей не доводилось, как никому из троицких раскулаченных даже во сне не приходилось видеть себя арестантом. Отныне же уже никто не мог поручиться за то, что его завтра не переквалифицируют в Бобика и не заставят лаять на кого угодно, даже на родных мать с отцом. День ото дня стали заводить такие порядки, что однажды можешь проснуться без головы, зато с двумя хвостами. Между тем "умные дяди" станут доказывать, что это даже лучше и ничего в этом менять не следует.

Варвара вдвойне мучилась, рожая в таких ужаснейших условиях. Ее вздувшийся живот колыхался непомерно большим, сплюснутым полушарием. В безумных глазах роженицы горел безотчетный страх, страх чего-то неминуемо рокового и неодолимого. Казалось ей, будто сама она куда-то

проваливалась, превращаясь в бесплотную пылинку. Еще миг, другой и от нее вообще ничего не останется. И она с досады заплакала навзрыд, вагоне все затаили дыхание в ожидании печального конца, как при последних вздохах умирающего. Муки роженицы заставит каждого задуматься о трагизме положения не только Варвары, но и всех ей подобных, ответственных за судьбу новорожденных, ради которых они готовы отдать жизнь, не задумываясь. Каждая мать являлась преемницей обновления и продолжения жизни на земле, в чем и состояла ее огромная ответственное перед обществом. Так было всегда, и никакие злые ветры и ураганы не могли приостановить движущей поступи к обновлению. Одни умирали под плетью тиранов, другие появлялись на свет в страшных муках, чтобы заменить ушедших в небытие. Мать - это цепочка к бессмертию поколений, это связующее звено в животворных явлениях природы. Ей честь и хвала за это, пусть она и была женщиной безвестной и сирой.

Варвара родила под муторный перестук колес далеко за полночь.

- Мальчишка, сын, - обрадованно прошептала бабушка Елена, довольная благополучным исходом родов. - Надеждой и кормильцем будет под старость. Хорошо-то как, а я старая кочерыжка, беспокоилась так...

Это был сорок четвертый обитатель арестантского вагон:, еще безымянный и незарегистрированный в списках классовых врагов народа, но уже заранее обреченный на преследование со стороны Советской власти до гробовой доски, если могучие жернова ее не перемелят его во младенчестве как миллионы других детей обреченного крестьянства.

Женщины заботливо обтерли новорожденного какими-то тряпочками, положили рядом с повеселевшей матерью, пожелали ей всего хорошего и доброго в нашей недоброй и испохабленной до предела жизни.

- Несчастный ты мой, - шевелила пересохшими губами Варвара, - арестантиком на свет белый появился, с позорным клеймом сына кулака! Нет отца у тебя. И не будет. Убили его, псы кровожадные. Может, и тебя такая же горькая участь постигнет. От них, кроме плохого ничего не дождешься. Только чудо нас может спасти от красных пирата.

- Ты не слишком-то убивайся, голубушка, из-за разных мудрых рассуждений, - отозвался дед Гаврила... - Вредно тебе это. К тому же чему быть, никакой дорогой не обойдешь. У каждого своя судьба, она и предопределяет каждый шаг нашей суетной жизни. Успокойся лучше.

7

На семнадцатый день поезд с томыловскими "пассажирами" прибыл на станцию Луза. Его тут же загнали на запасной путь. Паровоз, громыхнув на стыках рельсов, бойко покатил в депо, будто бы позади у него и не было трудного пути. В тупик, откуда не возьмись, моментально нагрянули солдаты, а к эшелону в тот же миг устремились охранники. Вскоре загремели двери открываемых вагонов и раздалась команда:

- Внимание! Внимание! Конечный пункт следования поезда. Немедленно приступить к разгрузке вагонов. Замешкавшихся выбросим силой на плаатформу! Спешите подобру-поздорову управиться с разгрузкой.

На подмогу стражникам прислали гражданских лиц в шубах и ватниках. Эти прежде других занялись порученным делом. Они ни столько снимали вещи с вагонов, сколько торопили и подгоняли это делать самих лишенцев. А те после многодневного пребывания на голодном пайке в вонючем вагоне едва держались на ногах и почти ничего не видели перед собой от слепящих лучей солнца, жалкие и скрюченные.

Выгнанные из вагонов ребятишки тряслись на холоде и орали, что было мочи, но матерям было теперь не до детишек. Они ринулись спасать свое добро, которое чужие, бездушные дяди превращали в ненужный хлам. Женщины исходили слезами при виде утраты с трудом нажитого имущества, но никто не обращал внимании на их горестные слезы.

Как только последние немощные старцы и больные люди были силой выдворены из теплушек, эшелон с пустыми вагонами погнали к станции. Поскользнувшейся старушке колесами вагона отрезало ногу, а восьмилетнему мальчишке свалившейся со штабели доской повредило ребра. Крики пострадавших потонули в многоголосом гомоне толпы, лязге вагонов, свистках конвоиров, подаваемых тут и там командах. В буйном потоке развернувшейся кампании по ликвидации кулачества беды с отдельными личностями воспринимались как нечто малозначащее, не заслуживающее сколь-нибудь пристального внимания без чего, дескать, в любом большом деле никак не обойтись.

Не замеченными остались несчастные случаи со старухой и восьмилетним мальчиком. Какой-то сердобольный старичок пытался своими призывами вызвать сочувствие к пострадавшим у солдат и охранников, но те отмахнулись от старичка как от назойливой мухи.

- Какое может быть, батя, состраданье у пролетариев к эксплуататорам? - вспыхнул мордастый здоровяк. - Они наши классовые враги и угнетатели. У нас с ними нет ничего общего. Они нашего брата никогда не жалели, а почему мы их должны жалеть? Что заслужили, то и получили.

На какое-то время в тупике с грудами хаотически нагроможденного

домашнего скарба лишенцев воцарилось довольно сносное спокойствие. Охранники разожгли костры. Туда подались и дружинники, а за ними и все остальные участники разгрузки прибывшего в Лузу поезда.

Вскоре со стороны костров потянуло чем-то жареным и терпко-дурманящим. Развеселившиеся служаки у костров что-то пили из алюминиевых кружек и заедали кусками разогретой рыбы и тресковой печени.

По всей видимости, у собравшихся у костра было бодрое настроение, и они пустились в дружный пляс, с залихватской удалью распевая:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Вчерашние сеятели и хранители, кормильцы и спасители земли русской со своими детьми и больными родителями тряслись на морозе неимоверно иззябшие, не способные не только протестовать против засилья самодуров-притеснителей, но и разогнуть свои одеревеневшие члены.

- Ишь, как ликуют и забавляются, шакалье племя! - гневно заметил Илья Прохоров. - От каких хищных тварей произошли эти выродки двуногие? Слепыми, видать, мы были, что не замечали их раньше. Или не придавали этому, как всякой гадости, серьезного значения, полагая, что дерьмо само собой со временем отстанет. А оно, как оказалось, крепко прилипло к каждому из нас. Вот ведь оказия-то какая вышла!

Из-за пакгаузов вывернулся обоз саней с чертыхающимися во всю возницами. В ту пору широко практиковалась местными властями принудительная извозная повинность, заведенная еще Лениным на заре Советской власти. Это и были те самые безобидные мужики-единоличники, до которых еще не дошла сталинская метла-обдираловка, после которой в амбарах мыши с голоду подыхали. Им тоже Советская власть, как и кулакам-лишенцам, стала костью в горле. Были бы у них волчьи зубы, они изгрызли ее в труху и перемешали со своим вонючим пометом.

Человек десять стражников оставили костры, направились к обозникам. У них тоже было ответственное задание: как можно побыстрее переправить доставленных на станцию кулаков в специальный лузский лагерь. В последние дни подача подобных эшелонов увеличилась. Лишенцев, привезенных сюда раньше, рассортировав по каким-то специальным признакам, снова набивали в вагоны и отправляли куда-то дальше. Люди потеряли всякий ориентир и забыли счет дням. Они больше сидели в немом оцепенении и ждали худшего. Им было совершенно безразлично, куда их повезут и что с ними там сделают. Люли перестали надеяться, ожидать тепла

и света, откуда веяло арктическим холодом и непроглядной мглой. У людей отняли все, что могло их радовать и вдохновлять на благородные свершения. Их сделали нищими и рабами, духовно искалеченными и неполноценными существами. Что может быть страшнее и обиднее этого для любого честного человека?!

Из Троицкого каждую выселяемую семью вывозили на двух подводах. Лузские представители власти сочли это излишней роскошью по отношению к классовым вратам и выделили для доставки лишенцев в лагерь по одной подводе на семью. В сани сажали лишь детей-малюток, больных да брюхатых баб. Из вещей каждая семья взяла самое необходимое. Остальное барахло обещали подвести в ближайшее время.

- Трогай! - ухнула многоголосым эхом повелительная команда над задымленным кострами тупиком и поплыла в стылую даль унылого леса. Всколыхнулась и натуженно загудела пришедшая в движение вся окаменевшая масса обездоленных людей. Подводы потащились по узкой санной дороге от станции прочь, увлекая за собой бывших крестьян к месту жестокой сталинской каторги и неизбежной мученической смерти для многих уже в самое ближайшее время.

8

Мишка Ларионов шел рядом с отцом, окидывая хмурым взглядом диковинный лесок, по которому змеилась проселочная дорога. Мальчика удивляло то, что среди многих других голых деревьев встречались такие, на которых росли и зимой зеленые иголочки. Такого чуда Мишка ни разу не видал в роще под Троицком. Видел он подобные деревья на той станции, когда они с Колькой Софроновым едва не отстали от поезда, тогда ему некогда было даже пристально рассмотреть их. Отца о своих недоумениях он уже и спрашивать не стал, зная, что тот скажет:

- Подрастешь, тогда сам все узнаешь. А пока не лезь не в свое дело. У меня и без тебя ум за разум заходит, чтобы балясы точить. В таких случаях Мишка с тоской вспоминал про дедушку Андрея. Тот никогда не обходил его вниманием, не тяготился тем, чтобы разъяснить внуку любое непонятное. Оттого он и был Мишке намного ближе и понятнее матери с отцом, потому что с ним всегда было легко и радостно когда даже не все благоприятствовало хорошему настроению. Вот почему, вспомнив про деда Андрея, Мишка едва не заплакал. Да это и понятно: с этим замечательным человеком у Мишки было связано все лучшее в его коротенькой мальчишеской жизни до проклятого погрома 1930 года, когда их выгнали из села как богатеев-кулаков и врагов народа. В январе того

же года деда Андрея забрали сотрудники ОГПУ и, осудив за какие-то выдуманные преступления против Советской власти по 58 статье, упятили, по слухам, куда-то на Колыму отбывать суровое наказание. Где он теперь, никто не знает, а может, его уже и в живых нет. Красноперые злодеи способны | отколоть такой номер, что ни одному сумасшедшему в башку не взбредет! Для них не имеет никакого значения, кого убивать, лишь бы для выполнения плана аккуратно счет убитым шел.

Хоть и мал был Мишка, а знал, кого в тюрьму сажают: жуликов, фальшивомонетчиков, злостных убийц и других неисправимых преступников. Непонятно и обидно было Мишке до невозможности, когда ни за что ни про что посадили за решетку такого смирного, скромного и безмерно честного человека, каким был дедушка Андрей. Мишка спрашивал об этом многих взрослых, еще в Троицком, но никто не дал ему удовлетворительного ответа, а прадед Ларион сказал:

- Наступило, видно, деточка, как сказано в священном писании, царство Антихриста. Кто не будет ревностно служить и поклоняться ему, слуги Антихриста станут того подвергать гонениям и всяким лютым мукам вплоть до предания смерти на огне или на плахе.

Мишка пытается силою своего пылкого воображения представить себе образ Антихриста. Перед ним вставало огромное отвратительное чудовище о семи рогах, с огнедышащей пастью и многочисленными железными щупальцами. Чудовище с ураганной быстротой носится над поверженной во мрак землей и поражает стальными стрелами каждого, кто не послуше его злодейской власти. И никакая самая могучая сила в мире не в состоянии с Антихристом успешно состязаться. Он покоряет всех. Мишка, как т крепился, тоже сильно устал и есть захотел как десять голодных собак. У него, словно у дряхлого старца, начали заплетаться обмякшие ноги. Чтобы не отстать от своего воза, он уцепился одной рукой за свисавшую с саней веревку. Сырые валенки обледенели и сильно терли ноги. У парнишки урчало в животе и разболелась голова. Он вспомнил про вчерашнюю жиденькую ячневую похлебку, и у него сделалось еще противнее во рту.

Ниночка и Коленька плакали, не переставая, от самой станции, и Екатерине нечем было их утешить. Малыши, видимо, подпустили под себя и стали мерзнуть в мокрых пеленках пуще прежнего. Екатерина сама звучно глотала слезы, терзаясь от собственной беспомощности.

Вскоре карликовый лесок, постоянно надвигающийся на скорбный обоз, начал постепенно расступаться, открывая перед человеческим взором широкую заснеженную поляну с какими-то странными нагромождениями в самом конце ее. Протирая глаза, Мишка мало-помалу разгляделся и увидел в конце поляны уродливые сооружения, напоминавшие большие, длинные шалаши. Конвоиры суматошно забегали вдоль обоза, отдавая какие-то

указания возчикам. Перед одним из шалашей десять подвод остановились, остальные потянулись дальше. Сперва Мишке показалось, что шалаши-бараки пустые. Лишь спустя какое-то время из них начали выходить недовольные, угрюмые люди в заношенной одежонке.

- Вот это и есть ваш новый дом, в который вас так долго везли, - шутливо проговорил один из возчиков. - Снимайте вещи и занимайте свои хоромы. Они не очень уютно спланированы, зато вы будете спокойно здесь жить под надежной защитой военных.

Оказавшись лицом к лицу с такими уродливыми строениями, в которых завезенным сюда лишенцам предстояло жить, люди поистине растерялись, не веря своим глазам, что это не наваждение, а ужасающая до дикости явь, никак не укладывающаяся в рамках здорового человеческого понятия. Обалдевших и застывших на месте арестантов конвоиры начали подталкивать в спину к баракам. Только когда из бараков вышли ранее поселенные в них узники, приехавшие под конвоем, люди несколько осмелели и начали с опасением осваивать предоставленное им жилье. Следом за взрослыми потянулись в темный провал двери барака и дети, болезненно съежившиеся точно опасались, что несуразное сооружение может нечаянно рухнуть и разом придавить их всех своей тяжестью. А Нюрка Ларионова испугалась больше всех: едва переступив порог барака, она тут же бросилась из него обратно, на ходу выкрикивая:

- Это та самая тюрьма для разбойников, про которую рассказывал де душка Андрей. Мне страшно, я не хочу жить вместе с пиратами!

У Нюрки был очередной нервный испуг, и ее с трудом удалось успокоить. С двумя другими ребятишками случилось худшее: они помешались разумом. С этого момента им уже стало безразлично - жить в шалаше или еще где-то. Главное, они теперь были всем довольны и ничего особенного не требовали для себя. И все для них стало радостным и уютным.

ГЛАВА 3

ЛУЗСКИЙ ЛАГЕРЬ ЛИШЕНЦЕВ

1

Как не прикидывай, а наспех сооруженные для проживания семей лишенцев бараки в лузском лагере представляли собой лишь огромные шалаши метров по сорок длиной и метров по пятнадцать шириной. Это было самое примитивное, что могла создать "творческая мысль строителя из бродячей артели калек. Другого определения по этой части не сыщешь.

При строительстве бараков-шалашей применяли допотопные инструменты: лопату, топор, пилу и молоток с щипцами при сколачивании нар. На подобном строительстве мог трудиться любой шалопай, имея нормальные руки и ноги да хотя бы смекалку не слишком забывчивой деревенской бабы. Остальное - пустяки. Раздумывать, что и к чему не требовалось. На это был приставлен специальный мастер-надзиратель. Он и подавал команду, что и как надо было делать.

Рассказывали, делали бараки тоже арестанты, люди подневольные, над которыми начальство издевалось, как только вздумается. Все делалось тут же, на месте. Одни вырубали лес, разделывали его, сортировали по! принципу пригодности в деле. Другие выкорчевывали пни, стаскивали их в кучи и сжигали. Освободившуюся из-под леса и пней площадь выравнивали, уплотняли катками, размечали вешками под основание бараков. Третьи следом же начинали возводить и сами жилища. Все шло ладно, споро, без каких-либо осложнений. Вместо тех, кто падал от недуга или внезапной смерти, ставили других, и стройка продолжалась.

Лошадей было мало, да и негде было с ними развернуться среди пней и непролазного болота. С подневольными людьми было проще: если кто-то выбывал из строя, на место его ставили двоих-троих других. Запас невольнической силы в лагере был неистощим. У начальства голова об этом не болела: обреченный люд стоил дешевле торфа на болоте.

Сам барак сооружался без единого гвоздя. Толстые бревна и длинные жерди скреплялись между собой проволокой либо скобами. На перекладины употреблялись тоже жерди, только более мелких размеров. Чтобы они не съезжали по наклонной вниз, их также скрепляли проволокой. Вместо досок и горбылей на обрешетку шли обрубленные с деревьев ветви. На ветки клали болотный мох, поверх которого настилали дерн. При большом скоплении дармовой рабочей силы бараки вырастали как грибы после дождя. С такой же быстротой вырастали и могильные холмики в непосредственной близости от сооружаемых бараков.

Концы бараков заделывали двумя рядами стен из тальника и ветвей, между которыми набивали солому, мох и дерн. Справа и слева в каждом конце барака были двери, а между ними - окна. У каждой двери размещалась железная печка-буржуйка. От нее до середины барака тянулись трубы-дымоходы из жести. На них бабы сушили белье и детские пеленки. Даже в яркий солнечный день в бараках было не на много светлей, чему у крота в норе. При острой необходимости обитатели бараков зажигали свечи или коптилки, у кого таковые имелись.

Ивану Ларионову с семьей досталось место на третьем ярусе нар. Это была квадратная досчатая площадка, огороженная от других площадок рядами планок, чтобы люди не путали в потемках свои гнезда. Сюда Иван

с Екатериной подняли самое необходимое, маленький сундучок с посудой, постельные принадлежности. Большой сундук и остальное барахло оставили внизу возле стены в проходе.

В каждый барак сталинские опричники натолкали по четыреста с лишним человек, а во всех бараках лузского лагеря среди болот первое время насчитывалось свыше десяти тысяч невинных душ. Это были люди разных национальностей: русские, украинцу, белорусы, татары, чуваши, другие представители наций новой социалистической России. Словом, большевики никого не обошли своим отеческим вниманием, уравняли всех в правах.

С первых же дней репрессированных посадили на голодный паек: двести граммов "хлеба" и тридцать граммов ячневой крупы на человека в день. Что касается "хлеба", то это был образцовый суррогат наполовину из отрубей и гнилой картошки. Иногда лагерное начальство жаловало каждому арестанту по ржавой селедке, что расценивалось как признак особого великодушия к обездоленным. В лагере не было ни речки, ни колодца, ни родничка. Воду брали из болота. А поскольку в лагере не было и уборных, то в зимнее время и опоражнивались здесь же. Пока стояли холода, все обходилось благополучно, а с наступлением теплых весенних дней положение изменилось. Воду брали из того же болота, но кипятить ее не всегда представлялось возможным. Хворост в чахлом лесочке весь подобрали на разведение костров и приготовление пищи. Рубить же крепкие деревья категорически запрещалось. Нарушителей этого запрета нещадно наказывали плетьми во дворе комендатуры.

В лагере все было подчинено злодейским планам истребления кулачества как класса. Здесь даже и разговора не было о самой элементарной медицинской помощи несчастным людям. Была рядом с комендатурой небольшая рубленая баня. Но в ней почти никогда не было ни горячей, ни холодной воды. Патрулирующие вокруг комендатуры часовые с овчарками наводили панический ужас на каждого задумавшего подойти сюда. Был за забором комендатуры и колодец, но к нему также никто не отваживался подойти как к клетке с бешеными тиграми.

Так начались каторжные страдания узников лузского лагеря лишенцев, а вернее агония прощания с жизнью тысяч невинно репрессированных крестьян под барабанный бой величию наступления на одной шестой части земного шара светлой эры социализма.

Это был только один из ужасающих лагерей насильственного истребления кулачества как класса. А сколько их было, подобных лагерей, в отдаленных местах на севере и востоке Отчизны! И в каждом из них такие же невинные, обиженные, оскорбленные, с искореженными судьбами люди. Сперва их истязали и мучили на грандиозных стройках сталинской эпохи, потом выбрасывали на свалку как ненужные отходы производства.

Наступили теплые весенние дни. Ласково пригревало солнышко. Поя-. вились тут и там первые проталины. Задорно зачирикали воробьи, затенькали синички, силились перекричать всех задиристые сороки. Все вокруг приободрилось, похорошело, будто в ожидании чего-то особенного.

2

Первые теплые весенние дни принесли с собой не только радость пробуждающейся природы, но и первые вспышки инфекционных заболеваний. Как и следовало ожидать, новая беда обрушилась в основном на детишек в возрасте до пяти лет. Поначалу выносили по одному покойнику в неделю из барака, а потом - по два-три ежедневно. Похороны стали привычным делом для каждого погруженного во мрак барака. Люди даже стали удивляться, если у них выдавался день без умершего.

На исходе второй недели после приезда в Лузу заболел у Ларионовых годовалый Коленька. У него открылся понос, он хрипел и плакал, то и дело метался в горячечном бреду. Очнувшись, крошечный "враг народа" кричал: "Дай-дай!", а когда Екатерина подавала ему кружку с настоем шиповника, он решительно отталкивал ее прочь.

Оказавшиеся на ближайших нарах старушки давали Екатерине советы, как надо лечить младенца, какие при этом использовать средства. Но где могла все это взять убитая горем женщина? Случись подобное в Троицком, она сходила бы к фельдшерице, обегала полсела, а необходимое непременно нашла. Здесь же искать было негде и без толку: куда не сунься, везде была одна нищета и запустение. За порогом барака и подавно - кругом тухлые болота, беспредельная пустошь да напротив бараков растопырившаяся жирным пауком виновница бед согнанных сюда селян-пахарей с семьями - ненавистная комендатура.

Где и у кого искать помощи и защиты от свалившихся непомерной тяжестью на головы несчастных невыносимых по своей жестокости бедствий? Кроме, как у Бога, не у кого. Да, видно, и Всевышний запутался с этими дотошными "товарищами" и не успел за всем доглядеть, что делали сталинские прихвостни в его обширных нерукотворных владениях. Да разве уследишь за такими мошенниками, которые без особого труда в игольное ушко пролазят и родного отца с матерью в заклятых врагов народа зачисляют, а потом собственноручно их же и расстреливают.

Но как ни старались Ларионовы, заболевшего сынишку от смерти спасти не смогли. На пятый день дизентерия сделала с ним свое роковое дело. Куда только Иван не наведывался заказать гробик, ему всюду отказывали в этом. Отчаявшись, Ларионов с тяжелым сердцем потащился обратно в

лагерь. Проходя по железнодорожному тупику, он случайно обнаружил какой-то полуразбитый ящик. Недолго думая, отодрал от него несколько неиспорченных досок и зашагал дальше. К вечеру гробик был готов. Нюрка положила в него несколько зеленых веточек, небольшой пучок ландышей. Коленька и в гробу мало чем отличался от того, каким был последние дни в жизни. В изголовье у покойного всю ночь горела свечка, и Нюрке казалось, что братец не умер, а только надолго уснул, чтобы в забытьи переждать лихое время, которое безжалостно измотало его, сделав неспособным к сопротивлению свинцовой тяжести красной эпохи. Их было много, слишком много задохнувшихся в смрадных парах тоталитарной системы. Зато там, куда их возьмет Всевышний, они будут на самом почетном месте и наслаждаться радостью неземной наравне со всеми небожителями во веки веков.

Хоронили Коленьку на третий день вместе с другими малышками загубленными кровожадной ратью красного дракона. Сперва гробик нес под мышкой сам Иван Ларионов. Потом по просьбе ребятишек передал его Мишке с Нюркой. Им хотелось на прощанье пристально вглядеться в суровое личико умершего братца, оставить навсегда в душе его образ как символ незабываемого ужаса прошлого. Всем было грустно и до боли в сердце жалко умершего, не успевшего еще встать на неокрепшие ножки и сделать первых шагов в роли ссыльного лишенца в изгнании.

Грунт попался Ивану глинистый и твердый. Копать его тупой лопатой было очень трудно. Он рад был, что хоть такую с горем пополам нашел. Копал Ларионов с беспощадным остервенением, весь взмок, но достичь глубины более метра так и не смог. На этой отметке он и остановился в предельном изнеможении, едва выбравшись из вырытой ямы. Несчастный отец большого семейства, он неуверенно держался на ногах от усталости и подступивших голодных болей. Глаза застилал ему липкий туман, земля, казалось, качалась под ним как палуба корабля в шторм. И все-таки он выстоял, не сдался обступающей его силе слабости.

Оглядевшись по сторонам, Иван заметил, что и другие могилы вырыты гоже не более как на метровую глубину. Оказавшаяся поблизости старушка на самокритичное высказывание Ивана глубокомысленно заметила:

- Как ни старайся, касатик, толку все равно никакого не будет. После того, как мы умрем, а оставшихся в живых перевезут в другое место, здесь все перепашут тракторами так, что никаких следов от былого лагеря с могилами и следа не останется.

- Что верно, то верно, - поддержал старушку пожилой человек в залатанном зипуне. - Эти мракобесы, что загнали нас сюда, следов своих разбойных дел не оставят. Они крепко насобачились выдавать черное за белое, маскироваться под народных защитников и миротворцев. Мало ли они

честных людей в гроб вогнали? Это только начало, худшее будет впереди. Этого нам не миновать. И это худшее не за горами, оно уже властно стучит к нам в дверь. От этого худшего нельзя ничем ни отгородиться, ни спрятать в потаенном месте. Наши мучители - коварные и жестокие существа, они найдут любого где угодно, если только этого захотят. С ними трудно тягаться, как со стаей разъяренных волков.

Рядом с Коленькиной могилкой хоронили еще десятерых ребятишек не старше четырех-пяти лет. Старушки пели заупокойные молитвы, в воздухе висел густой запах ладана, который жгли в баночках калеки-побирушки и тоже гнусаво пели за упокой души невинно убиенных малышей приспешниками красного дракона. Между могил сновали милиционеры, торопили людей с похоронами и выгоняли замешкавшихся с территории кладбища. Кто не подчинялся их распоряжениям, брали за шиворот и насильно выпроваживали за пределы погоста, угрожая при вторичном появлении отправить в кутузку. И они действительно некоторых зазевавшихся волокли в милицию, избивая для острастки на ходу плетьми.

У Ивана голова шла кругом. Он никак не мог смириться с мыслью, что они попали в настоящую западню, из которой никогда не удастся вырваться живыми на свободу и надо покорно готовиться к худшему. Было страшно мириться с неизбежностью бессмысленной смерти в молодом возрасте от рук подлых прихвостней, которые по чистой случайности стали повелителями и безжалостными палачами. У него даже дыхание спирало от злости и негодования. Он только усилием воли держался на ногах, чтобы не рухнуть наземь. Екатерина понимала, что творилось на душе у супруга, и благоразумно молчала, чтобы не раздражать его.

Иван скинул фуражку, перекрестился и, поцеловав сынишку в лобик, отошел в сторону. Потом попрощались с Коленькой остальные члены семьи, и гробик с благоговением опустили в могилку. В глазах у всех стояли слезы. И все торжественно молчали, не желая омрачать светлых минут переселения души младенца в блистательные чертоги Творца вселенной.

3

За неделю до Первомайского праздника лузский лагерь оцепили военные. Откуда они пришли и сколько их было, никто толком не знал. У каждого входа в барак были выставлены караульные посты. На сторожевой вышке комендатуры появился станковый пулемет. Возле него неустанно торчали двое солдат. Даже дотошный Мишка Ларионов и тот проворонил, когда пулемет затаскивали на вышку. Ему самому было неловко перед собой за такую непростительную оплошность.

Люди не успели оценить по достоинству случившегося, как по баракам с быстротой ветра понеслась тревожная весть: "Мужиков будут угонять куда-то дальше на север, а семьи останутся здесь". Бабы сразу ударились в слезы, подняли такой вой, будто в бараках стряслась страшная беда и всем их обитателям угрожала неминуемая смерть. Некоторые от горького предчувствия рвали на голове волосы, падали в обморок.

Напуганные всеобщим переполохом, завыли и ребятишки, прячась от невидимой опасности за сундуки и в темные закоулки.

На мужиков солдаты устроили настоящую облаву. Без всякого разбора хватали каждого, кто мало-мальски держался на ногах и гнали к комендатуре. Там в спешном порядке строили арестантов в походные колонны и экстренным маршем гнали на станцию Луза. Мужикам разрешили взять с собой в дорогу по паре белья, чашку с ложкой, котелок, вещевой мешок да верхнюю одежду. Бабы поняли: мужиков отрывают от семей надолго, а может быть, и навсегда. И завыли с еще большим ожесточением.

Едва хвост первой колонны скрылся за поворотом дороги на Лузу, как к комендатуре начали сгонять новую партию лишенцев, натравляя на нерасторопных и слабых мужиков здоровенных овчарок.

- Собак-то, видать, намного лучше, чем нашего брата кормят, - сказал один из арестантов, совсем еще молодой человек с подбитым глазом. - Выходит, собаки для них дороже, чем мы, горемычные.

- А ты как думал? - ответил рядом стоявший с парнем усач. - Собаки им самые надежные помощники в разбойных делах. Без собак им никак не обойтись как слепому без клюшки. Поэтому они их и холят как любимых подруг. А ты по молодости до такой простой истины и не дошел.

Едва успевала рассеяться взбудораженная предыдущей партией арестантов пыль над дорогой, ведущей в Лузу, по ней гнали в том же направлении другую, также безжалостно подгоняя и нахлестывая отстающих и замешкавшихся в тучах пыли. Можно было подумать, что конвоиры сопровождали не невинных мирных людей, а гнали на смертную казнь величайших государственных преступников. Все вокруг клокотало с сатанинским остервенением, будто на грешную землю снизошли все жестокие кары Всевышнего за блуд и забвение святой веры людей.

Один уже немолодой, с чахоточным лицом человек, измученный приступом кашля, немного поотстал от колонны. Надрессированные овчарки только и ждали этого момента. Две из них в ту же минуту вцепились в дрожащего арестанта и давай его ошалело кусать. Охранники ни только не придержали поводков, а даже напротив во всю ослабили их. Вволю натешившись над больным человеком, охранники начали унимать своих четвероногих собратьев по разбою.

Искусанный, с изодранной в клочья одеждой, насмерть перепуганный человек едва поднялся на ноги и стал догонять ушедшую вперед колонну. Позади него на земле оставался кровавый след. Никто из сопровождающей команды охранников не обратил на это внимания: кровь врагов народа ценилась дешевле речной воды. Лишь на первом привале пострадавшему арестанту товарищи по несчастью, как могли, замотали кровоточащие раны. И снова в путь, у которого не было ни конца, ни успокоительно надежды, ни слабого лучика просвета во мраке железного занавеса.

В течение дня из лагеря было отправлено на станцию десять партий мужчин. По словам очевидцев, это составило около двух тысяч мужчин. В бараках остались только женщины с детьми да дряхлые старцы. Никто в эту печальную ночь не сомкнул в лагере глаз. Часовые выпускали из бара по нужде не более трех человек враз. Других выпускали по тому же случаю только после того, как возвращались обратно ранее ушедшие. Хищники по натуре, они и другим не верили ни на йоту. Кто больше других причинял страданий народу, тот больше кого-либо другого дрожал за свою собачьи шкуры. Иначе и быть не могло.

Так продолжалось два дня. На третий день кто-то рано утром собрался выйти из барака и оторопел: никаких часовых вокруг не было видно, их ветром сдуло. К удивленному человеку подошла баба и тоже своим глазам не поверила. Сделала несколько шагов в сторону соседнего барака, боязливо оглядываясь назад. Кругом тихо, никто ее не окликнул. Лишь у комендатуры оловянным солдатиком одиноко маячил полусонный часовой, нетерпеливо поджидая смены караула. Баба совсем осмелела и пустилась чуть ли не бегом оповещать подружек о своем неожиданном открытии, сильно взбудоражившим ее.

Люди начали нерешительно выползать из своих мрачных казематов. Возле одного барака собралась возбужденная толпа женщин. Там нарастал гомон недовольных голосов, плач матерей и жен оторванных от них кормильцев. Бабы растерялись, упали духом, не зная, что им делать. Они страдали от сознания беспомощности хоть как-то облегчить муки несчастных детишек, не дать злой участи захватить их в свои объятия.

Среди толпы собравшихся женщин особой активностью выделялись казачки, свободолюбивые дочери Дона. Больше других привлекала к себе внимание особа лет тридцати с красивым волевым лицом и горящими ненавистью глазами. Вся она олицетворение огромной силы воли и гордой непримиримости ко всему несправедливому и жестокому, что унижает и оскорбляет человеческое достоинство. Речь ее, обращенная к собравшимся, звучала горячо и взволнованно, как призывно звучит набатный колокол в минуты лихого общественного бедствия:

- Бабоньки! Родные мои! До каких пор будем терпеть тиранию и из-

девательства над собой от мерзких насильников?! Эти поганые выкормыши на днях угнали невесть куда наших мужей и братьев, а завтра могут учинить и над нами самими злодейскую расправу. Не лучше ль погибнуть в борьбе с заклятыми врагами, чем жить перед этими злодеями на коленях?! Жизнь с цепями, в плену диких вандалов равносильна смерти. Так давайте лучше умрем с гордо поднятой головой в борьбе с мерзкими тварями, чем станем их жалкими рабами. Нам нечего бояться смерти. Она у каждого из нас стоит за плечами. Так победим же ее мужеством подвига. Из-под цветастого платка этой мужественной женщины выбивались, пряди золотисто-русых волос, и вся она, точно изваяние из бронзы, дышала жаром цветущей молодости и жаждой борения за всех обездоленных, слабых и беззащитных, задавленных свинцовой тяжестью красного рабства. Женщины тесным полукругом обступили свою благодетельницу, желая поверить ей свои сокровенные думы, рассказать обо всем важном и давно наболевшем. Одна из собеседниц назвала отважную казачку Маринкой.

Так и пошло: Маринка да Маринка. А вскоре для всех сгрудившихся женщин молодая казачка казалась не только давно знакомой, но и близкой по духу и убеждению каждой из собравшихся здесь крестьянок-узниц. Маринке поверили и готовы были пойти за ней куда-угодно, зная, что такая на недоброе дело не позовет.

ГЛАВА 4

БАБИЙ БУНТ

Мишку Ларионова одолевало любопытство. Ему не терпелось узнать, что затевали бабы, но он тут же одернул себя, рассудив, как бывалый человек: "Бабы есть бабы и ничего путного они не придумают." Однако в своем умозаключении Мишка не до конца был уверен и на всякий случай зашагал к тому бараку, возле которого подозрительно гудели бабы. Мишка не стал вплотную подходить к столпившимся бабам, а остановился на некотором расстоянии от них, делая вид, что поправляет расшнуровавшийся с полуотвалившейся подошвой ботинок. Присев на корточки, он стал внимательно прислушиваться к голосам женщин. Убедительнее других говорила молодая женщина в сиреневой кофточке, которую все называли Маринкой. Мишка только тогда увидал ее, смелую воительницу, когда приподнялся во весь рост. "Так вот она какая удивительная красавица, - подумал про себя Мишка, - взявшая на себя смелость бороться

с разбоем оголтелых мерзавцев!" Он даже забыл про всякую осторожность и стоял в завороженной растерянности, а Маринка все с той же неистощимой горячностью говорила обступившим ее слушательницам:

- Завтра, подруженьки, и соберемся с наступлением сумерек у тринадцатого барака. А сейчас давайте разойдемся по своим темницам, пока нас не засекли собачьи выродки. Пусть думают, что мы благоразумно смирились со своей рабской участью и готовы покорно нести каторжное бремя бесконечно долго в угоду нашим самозванным господам.

Ни ночью, ни днем Мишка не смыкал глаз, нетерпеливо ожидая наступления вечера. У него от переутомления сильно голова разболелась, и он зашел в барак, чтобы посидеть на сундуке и переждать так не кстати подступившую головную боль. Парнишка не заметил, как тяжелый приступ изнеможения свалил его на сундук, и он тут же уснул, будто опрокидываясь в бездонную пропасть.

Очнувшись, Мишка не сразу сообразил, что с ним и где он. Вокруг было темно, хоть глаза выколи. Однако парнишка быстро освободился от сонной одури и вышел из барака. На западе догорали последние оранжевые полоски закатной зари. Не мешкая, он тут же поспешил к тринадцатому бараку, откуда доносились до его слуха сдержанные голоса женщин, чьи-то протяжные стоны.

Первое, что заметил Мишка, подходя к тринадцатому бараку, было то, что Маринка, как и вчера, давала женщинам какие-то указания, советовала держаться всем в требованиях до последних возможностей. - Если мы струсим или будем выпрашивать, что принадлежит нам на законных основаниях, как нищий милостыню, мы ничего не добьемся, - на высоких нотах звучал Маринкин голос. - Будем же едины и неустрашимы в своих требованиях! Покажем извергам, что мы не рабы, а вольные люди!

- Правильно, Маринушка, идти надо всем миром, - выдвинулась из толпы другая молодая женщина, - никто за нас не постоит, если мы сами за себя не постараемся. Действовать надо без промедления, пока банда шакалов не передушила нас самих. От этих злодеев милости не дождешься, а пакостей натворить они сумеют почище любого отпетого гада.

- Веди, Маринушка, веди! - раздалось сразу несколько отчаянных голосов. - Больше нам нечего ждать, не на что надеяться, мы потеряли все до последней крохи. У многих и саму жизнь отняли, злодеи!

Толпа до полусотни человек решительно направилась к комендатуре. От бараков бежали ребятишки, ковыляли старушки. Каждому хотелось не только увидеть, что произойдет в споре с комендантом, но и самому сделать что-то посильное на пользу обреченных системой людей. Мишка заметил, как перед походом женщин к комендатуре от толпы баб отделились трое мальчишек и побежали в конец лагеря, где на повороте дороги к Лузе

тянулись телефонные провода. Парнишка не придал этому серьезного значения, потому что мальчишки всегда чего-то изобретали.

Впереди всех шла Маринка, такая смелая и неустрашимая, что перед нею уважительно расступались все воспылавшие жгучей ненавистью к кровавым душителям народа. Вслед за выстроившимися в цепочку женщинами потянулись к ненавистной комендатуре дряхлые старушки, вооруженные кто клюкой, а кто случайной суковатой палкой. Замыкали эту странную процессию мальчишки с девчонками. Это было похоже на похоронную процессию, только без соответствующих песнопений и жжения ладана.

По мере приближения к комендатуре старые и дряхлые люди начали отставать от более сильных и решительных, готовых к любому исходу затеянного дела. У ворот комендатуры в это время не было видно часовых, там не наблюдалось каких-либо экстренных приготовлений.

Мишка Ларионов набрал полные карманы крупной гальки, поднял с дороги два больших ржавых гвоздя, невесть откуда взявшихся на его пути. Захваченный небывалым развитием событий, парнишка даже забыл про еду, хоть и был голодным как волк. До еды ли ему было теперь, когда заваривалось такое, отчего даже дух невероятно захватывало!

Почти совсем стемнело, когда Маринка пришла со своими сподвижницами к воротам комендатуры. Часовой словно из-под земли в эту минуту вырос, шагнув с винтовкой наперевес навстречу бунтаркам.

- Давайте-ка, красавицы, поворачивайте назад! - осадил баб чернявый как грач охранник осиного гнезда местного палача ОГПУ. - Чего вы вздумали шататься, на ночь глядя? Или с правилами лагерного распорядка не знакомы? В таком случае мы можем вас соответствующим образом образумить. Вы быстро вспомните, как надо себя вести в казенном месте. Не надейтесь, что по отношению к вам, как к особам слабого пола, будет сделано какое-то исключительное снисхождение. Этого не ждите!

- Мы хотим срочно видеть коменданта, - выступила вперед Маринка, слегка напружинившись и вскинув голову кверху. - Дело у нас к нему...

- Поздновато пожаловали, сударыни, - пытался шутками отделаться охранник. - Он уехал по важным делам в Лузу и вернется не скоро. Придите завтра утречком. Я доложу ему об этом. Ступайте по-хорошему, иначе себе хуже сделаете. Зачем доводить дело до конфликта?

Комендатуру окружал сплошной почти двухметровый досчатый забор. Вдоль забора возвышалась большая поленница березовых дров. Мальчишки, одолеваемые нетерпением дознаться, что делается во дворе комендатуры, стали забираться на поленницы дров, повисли на сучьях деревьев, юрко вглядываясь во все закоулки постылой для них крепости обидчиков крестьян. Один из мальчишек увидал за окном комендатуры человека в

военной форме, который торопливо крутил ручку телефонного аппарата. В ту же минуту, словно ужаленный, парнишка заорал во все горло, оповещая столпившихся у ворот комендатуры бунтарок: - Там он, комендант-то. Вон как телефонной ручкой наяривает! На подмогу попавшему в затруднительное положение собрату у ворот пришел еще один охранник, красный и запыхавшийся. Он с ходу набросился на баб, поливая их черной бранью, требуя незамедлительно разойтись по баракам. В ответ на злобные ругательства стражника женщины всей массой навалились на калитку с воротами и тут же оказались во дворе комендатуры. Оттиснутые дружным усилием разгоряченной толпы, охранники отступили к входной двери: комендатуру.

Осмелели и те, что поначалу не отважились вместе со всеми приблизиться к пугающему бастиону карателей. По примеру зачинателей бунта женщины начали вооружаться палками, обломками кирпича и всем, что попадалось под руку, зная, что в горячей схватке и осколок стекла оружие если им будешь умело и решительно манипулировать.

С каждой минутой толпа у здания комендатуры росла, гудела как потревоженный улей, готовая бесстрашно ринуться на цитадель своих врагов. Разбуженные примером отваги исстрадавшихся женщин, к комендатуре потянулись и старые люди с ребятишками, поначалу не осмелившиеся на такой рискованный шаг. Теперь они были душой и сердцем вместе со всеми, с кем делили с первых дней муки, слезы и горечь каторжной жизни.

Северная ночь светла и коротка. Здесь почти заря с зарей сходятся. Людям средней полосы России это казалось странным и загадочным, и они никак не могли привыкнуть к новым природным условиям, из-за чего часто спать ложились ранним утром, а просыпались далеко за полдень. Старые и больные люди, сутками не выходившие из погруженных во мрак бараков, и подавно потеряли счет времени. Оно для них как бы остановилось в своем стремительном беге на одном месте, как и все привычное в их обкраденной властями жизни. К тому же она потеряла для них всякий оправданный смысл, ибо они перестали быть хозяевами своей судьбы.

Атмосфера с каждой минутой накалялась. Прошло еще какое-то время, и в здание комендатуры полетели поленья, комья ссохшейся глины, пустые бутылки, обнаруженные мальчишками между забором и поленницей дров. Комендант задернул на окнах, шторы, дважды выстрелил из револьвера в форточку. Бунтарки дрогнули, некоторые побежали к своим баракам, опасаясь преследования и расправы. Мальчишки, словно воробьи с мяки-

ны, рассыпалось кто куда, обгоняя друг друга. Но беглецы быстро опомнились от испуга, остановившись на месте, упрекая себя за жалкую слабость перед лицом возникшей внезапно опасности.

Лишь Маринка да десятка два под стать ей отважных казачек не испугались комендантских выстрелов и не струсили перед возможной расплатой 1)а свои дерзкие выступления против изуверов насилия. Напротив, устрашающие выстрелы коменданта придали женщинам уверенности в своих силах, вызвав еще большую ненависть к оголтелым палачам.

- Ах, вот как! - вскрикнула как от хлесткого удара плети Маринка. - Стрелять вздумал, тварь поганая. И в кого? В безоружных женщин да в старух с ребятишками! Ну, погоди же, собачья шкура, мы доберемся до тебя, свиное рыло, покажем как воевать с беззащитными людьми!

Толпа снова подалась вперед, поравнявшись с Маринкой, застыла в немом ожидании, чего скажет эта мужественная женщина, чтобы превозмочь все преграды на пути к достижению цели - вырвать у врага уступку, добиться хоть малейшего послабления ужасов лагерного режима.

- Бабоньки! - Дорогие мои подруженьки! - с еще большей напряженностью взметнулся над головами бунтарок голос молодой казачки. - Кого вы испугались, родные?! Этого пса вонючего, у которого нет ни капельки человеческой совести, ни жалости к людям. Он - отродье змеиное, тварь омерзительная, гаже чего не встретишь на свете другой погани. Не надо пугаться этого лютого чудовища. От него уже давно ничего живого не осталось, кроме зла и яда аспидного. Идемте все вместе, докажем этому ублюдку, что мы - честные люди и постараемся постоять за себя.

Охранники на минуту растерялись, они начали опасливо пятиться назад. Им никак не хотелось отдавать жизнь за самодура-коменданта, на которого доведенные до отчаяния ссыльные бабы задумали совершить карающее нападение. С какой стати им, молодым парням, надо было лезть на рожон, когда они еще не успели ни только кому-то причинить зло, но и по-настоящему разобраться в сложных явлениях новой жизни. Комендант - другое дело. Он, может быть, чем-то крепко обидел этих несчастных женщин, насолил им под завязку, а теперь они решили расквитаться с ним за содеянное. Пока часовые оценивали перипетии сложившегося положения, взбунтовавшиеся женщины не теряли времени даром. Они все настойчивее порывались добраться до коменданта. Пользуясь неуверенностью поведения охранников, бабы оттеснили их в сторону, а сами тут же сбившимся потоком хлынули через открывшуюся дверь в приемную комендатуры. Тут все ходуном заходило, распаляясь.

Комендант еще дважды выстрелил в потолок и встал спиной к стене, обезопасив себя от предательских ударов сзади. Это был человек лет сорока, с бледным лицом и массивным подбородком. Его тупую, похожую на маску

физиономию, искривила злая гримаса. Толстая, отвисшая, как у старой лошади, нижняя губа коменданта нервически дергалась. В его глубоки посаженных бесцветных глазах блуждала мрачная тень тревоги за свои судьбу. У него было немало оснований дрожать за свою жизнь.

Комендант был для каждого узника лагеря царем и Богом, всемогущи» повелителем. Он мог любого лишенца раздавить как ничтожную козявку и не нести за это никакой ответственности. Напротив, он на то и был поставлен, чтобы истреблять кулаков как классовых врагов и самую последнюю нечисть. Разве не было в том его вины, что только за первые три месяца пребывания лишенцев в Лузском лагере более двух тысяч из них слегло в могилу? А разве он не причастен к тому, что семьи остались разъединенными и беззащитными? Один из тех, кто исполнял звериную волю верховных кумиров власти, комендант наравне с ними отвечал за все кровавые злодеяния против собственного народа.

Маринка и ее сподвижницы по сталинской каторге стояли перед комендантом с независимым видом, требуя от него облегчения своей невыносимой участи. Но комендант, казалось, весь ушел в себя, как бы превратившись в уродливое каменное изваяние. Он молча искал глазами свои телохранителей, а те словно сквозь землю провалились. Прижатые мятежными узницами к стене тамбура за дверью, они никак не могли пробиться к коменданту через сплошную массу разопревших женских тел.

Хозяин лагеря почти не прислушивался к гневным высказываниям бунтарок. Он как затравленный зверь бросал во все стороны хищный взор, пытаясь напасть на след своих желторотых сподвижников.

У коменданта поползли мурашки по спине. Им владела одна единственная мысль, как бы поскорее выбраться из дурацкого положения, а потом, вызвав спецвзвод бывалых усмирителей, всыпать каждой длинногривой шалаве двадцать шомполов по мягкому месту. После этого надолго пропадет охота бунтовать против законной пролетарской власти.

Стрелять в мятежных узниц комендант не решался, боялся этим еще больше ожесточить их и подтолкнуть на отчаянные действия. "Прикончим одну, другую, - рассуждал он сам с собою, - а остальные вцепятся в тебя как голодные собаки, и разорвут на части. Они окончательно озверели. Такие на любые крайние меры могут пойти. Лучше оттянуть время и дождаться подмоги. Тогда и наверстать за упущенное можно будет сполна. После отменной взбучки не только детям, но и внукам закажут, как надо перед каждым представителем власти денно и нощно благоговеть."

У коменданта пересохло во рту, ему вдруг стало душно, будто кто-то невидимый крепко сжал ему горло и угрожал лишить жизни.

"И все из-за капитана Свинцова так неосмотрительно получилось, - досадовал с горечью комендант, - это он уверял, что бабы без мужиков

крепко хвосты прижмут. Без них они шагу лишнего не сделают. А бабоньки-то на поверку не овечками, а тигрицами оказались. Если бы не он, я на охрану не двоих лопоухих сосунков, а человек двадцать самых надежных кадровиков оставил. Те бы не дозволили бабенкам языками трепать да кулаками размахивать. Быстро мокрохвосткам показали, где раки зимуют. Мы своего ни на йоту не упустим. Пусть пока потешатся, стервы полосатые. Задним числом мы все припомним. Да так, что всем чертям станет тошно. У нас сила, какой нигде в мире нет".

- Вы что же, товарищ комендант, не хотите разговаривать с классовыми врагами? - разом загудели женщины. - Или вы считаете для себя оскорбительным иметь дело с темными деревенскими бабами? Нам тоже не доставляет ни малейшего удовольствия унижаться перед грубыми солдафонами, - присоединила свой звонкий голос Маринка к патетическим голосам подружек. - Хоть скажите нам, куда девали наших мужей и братьев? Или, может быть, их уже в распыл пустили? Что молчите? Ответьте!

- Его надо без нежностей по скулам погладить, - посоветовал кто-то за дверью, - тогда он скорее дар речи обретет, вражина непутевая. На нашем юре и мучениях вон какую харю широкую разлопал!

Он в два счета дождется этого, зануда вонючая, - отозвался еще один негодующий голос. - Они с нашим братом не шибко церемонятся. Чуть что не так, сразу берут за шиворот и делают навыворот.

Лицо коменданта побагровело, на щеках вздулись тугие желваки, и весь он как-то неестественно напружинился, будто его безжалостно черти на кусочки раздирали, фанатически преданный своему садистскому ремеслу и не умеющий ничего другого больше делать, этот захребетник с собачьей преданностью исполнял все указания начальства, дабы заслужить его расположение к себе и добиться легкой и сытой жизни при всеобщей чехарде неустроенности бедных слоев городского люда. Так оно и шло: чем беспощадней драл он с оказавшихся в его подчинении несчастных шкуру, тем любезнее относилось к нему начальство. О высоких принципах морали и гуманности комендант не задумывался, считая это наивной выдумкой бесплодных мечтателей, людей далеких от логики жизни.

В разбитое окно комендатуры мальчишки швырнули дохлую лягушку. Земноводное шмякнулось почти у самых ног коменданта. Повелителя Лузского лагеря ссыльных неприятно передернуло от этой неблаговидной проделки мальчишек. Он долго шмыгал носом, брезгливо отплевываясь. Желая, видимо, как-то усыпить бдительность бунтарок и обвести их вокруг пальца, комендант, не глядя на людей, пробурчал скоропалительно:

- Через неделю приедут ваши мужья. Их направили на разгрузку барж с лесом в Котлас. Там с этим делом большой затор образовался.

- Врешь, бродяга! - хором ответили бабы. - У тебя у самого в башке

затор образовался. Колом его только можно устранить и ничем другим. Ты не заговаривай нам зубы, вражина! - выкрикивали другие. - Знаем мы истинную цену вашим лживым словам. Не впервой нас сладкими посулами потчуете. Под завязку сыты мы ими. Хватит темнить нам головы. Мы - не маленькие. О деле говорите, о главном, что нас больше всего волнует. Мы не лыком шиты, знаем, что к чему.

Едва обозначавшаяся ранее на востоке бледно-розовая полоса предутреннего рассвета разгоралась все ярче. В лесочке, начинающемся неподалеку от комендатуры, нерешительно забродил ветерок, защебетали тут и там разбуженные им птички. Восток с каждой минутой разгорался все ярче, окончательно рассеивая предрассветные сумерки. А минуту, другую спустя на верхушках деревьев вспыхнули золотистые лучи солнца. И же по очнувшейся от ночной дремы земле побежали трепетные тени.

3

Пока неразумные бабы вели с комендантом бесплодную перепалку, кто-то успел донести в Лузское управление ОГПУ о случившемся в лагере ссыльных. Наследники Дзержинского были аккуратны как черти и без всякого промедления двинулись на выполнение порученного задания.

Мальчишки, как водится, первыми увидали мчащихся со стороны Лузы всадников. Спрыгивая с поленницы дров и забора, они неистово орали, предупреждая бунтарок о надвигающейся опасности. Бабы не сразу поняли, какая угроза нависла над ними и какое-то время стояли в немом оцепенении каменными изваяниями в самых невероятных позах. Лишь через минутное замешательство сами обнаружили, какая страшная беда надвигалась на их безрассудные головы. Теперь стало ясно: от расплаты не уйти, спастись бегством было уже поздно. От страха у многих даже в глазах потемнело. Но никто не проронил ни звука отчаяния.

Между тем на поляну со стороны Лузы выскочило несколько вооруженных всадников. С азартными выкриками и улюлюканьем они мчались в направлении к комендатуре, будто преследуя в яростной атаке заклятого врага. Вслед за разгоряченным разъездом в том же направлении поскакало еще не менее полувзвода солдат в гимнастёрках, оставляя позади тучи пыли.

Заметив скачущих прямо на них обезумевших от звериной ярости конников, женщины дрогнули и побежали от комендатуры прочь. Лишь десятка два самых отчаянных узниц лагеря во главе с Маринкой остались на месте. Им уже было незачем и некуда прятаться от опасности.

- Спокойно, подруженьки, спокойно, - подбадривала у двери своих сподвижниц Маринка. - Мы не сделали ничего преступного, мы требуем только

самого необходимого и не столько для самих себя, сколько для своих детей. Разве есть в этом что-то противозаконное?

Всадники ошалело неслись к комендатуре, то и дело взмахивая плетьми над головой и выкрикивая злобные ругательства. С лошадиных морд белыми хлопьями летела во все стороны густая пена. Во главе карателей мчался на гнедой кобылице лейтенант Угробилов. Равняясь на своего лихого предводителя, стой же неудержимостью неслись на толпу бунтарок и его подчиненные. А у бараков было тихо, словно там неожиданно все обитатели умерли, и их некому стало оплакивать.

Кобылица Угробилова сбила сходу двух замешкавшихся женщин, а скачущие вслед за лейтенантом солдаты начали хлестать разбегающихся бунтарок плетьми, не пощадили и оказавшихся здесь мальчишек с девчонками. Воздух над поляной перед комендатурой всколыхнули дикие крики и вопли избиваемых, но никто не приходил к ним на помощь. Если бы даже и нашелся такой мужественный заступник, его самого подвергли не менее жестокой порке за пособничество "классовому врагу". Да и откуда он мог взяться, этот самый народный защитник, среди безбрежных топей и болот, всеобщего страха всего живого перед железной диктатурой бездушных насильников и убийц?!

Вот бежит, спасаясь от озверевшего преследователя, пожилая женщина с окровавленным лицом. Глаза ее расширены от ужаса, она почти ничего не видит перед собой, кроме тучи вздыбленной пыли и метущихся в панике обезумевших людей. Женщина уже плохо осознает, что делает, она задыхается от переполнивших ее чувств, кричит не своим голосом:

- Разбойники! Нехристи бездушные! Хоть детей малых пожалейте, ироды.

Комендант оправился от пережитого потрясения и теперь готовился расквитаться сполна с ненавистными бунтарками за причиненное ему оскорбление. Он уже вовсю брызгал ядовитой слюной, подавая чеканные команды подоспевшим к нему на помощь ретивым рыцарям кровавых дел. Он испытывал прилив бодрости и действовал на радостях с большим начальственным размахом, как и подобает любому неограниченному властолюбцу. Ему давно было известно, как строго надо держать в узде подчиненных, чтобы не распускались и вели себя в пределах допустимого.

- Всыпьте им, стервам, покрепче с тройным перехватом, - распорядился комендант, самодовольно вышагивая вокруг стола. - В другой раз не захотят бунты устраивать и законной власти не повиноваться.

То, что не успели сделать лихие конники, их разбойный почин довели до конца пехотинцы. От их усердия в выполнении порученного задания трещали ребра бунтарок, выкрашивались зубы, пучками летели наземь вырванные с голов волосы. За полчаса толпу взбунтовавшихся женщин развеяли, как стадо баранов, и загнали в бараки, а главных зачинщиц бунта

заперли в изолятор, расположенный во дворе комендатуры.

На поляне перед комендатурой воцарилась мертвая тишина. Она напоминала в эти минуты поле только что закончившегося побоища. Кругом валялись изодранные платки, клочья от платьев, потерянные вещи. Пространство у комендатуры было истоптано лошадиными копытами и забрызгано тут и там человеческой кровью, кровью ссыльных кулачек, которые сталинские опричники ценили не дороже колодезной воды.

Часа через два в лагере был наведен строжайший порядок. У каждого барака, как и перед угоном мужчин, выставили часовых с винтовками. На сторожевую вышку солдаты втащили станковый пулемет. Возле него поставили наряд дежурных - как и положено на боевой позиции. Попробуй теперь подступись к бастиону лагерной крепости! Случись опасность, рука дозорных не дрогнет: солдаты социалистической Отчизны до конца исполнят свой священный долг перед народом.

На шпиле сторожевой вышки гордо реял алый стяг - символ пролит крови трудящимися за счастье всех угнетенных и обездоленных. А над всем, где час, полтора назад гудел надрывный стон избиваемых женщин с детишками, воцарился гробовой покой. Казалось, все вокруг замерло в летаргическом сне и вряд ли когда-нибудь проснется к радости потерянной жизни, потянется к солнечным далям и ароматам полевых цветов, где не будет ни скорби, ни печали, ни злобы сатанинской и ничего такого, что омрачало бы человеческое сердце страхом вечной муки, еще боле каверзной, нежели в демоническом царстве кровавого коммунизма.

ГЛАВА 5

РАСПРАВА

(Пояснительное вступление)

После разгона бабьего бунта многое об этом событии для обитателе лагеря лишенцев. Осталось покрытым мраком неизвестности. И прежде того, каким изощренным пыткам подвергли предводительниц бунта, почему они упорно отказывались вспоминать об этом и тем более о главном действующем лице бабьего бунта некоей казачке по имени Маринка, не вернувшейся после расправы над "смутьянками" в лагерь. Лишь несколько лет спустя мне удалось кое-что узнать об ужасных событиях того свинцового времени, что я даже невольно растерялся. А спросить об этом отца я не отважился, зная, что тот тайны мне не откроет.

Отец с матерью трудились чернорабочими на лесокомбинате, получая за свой труд жалкие гроши. Впервые за шесть лет ссылки мы вдоволь наелись

ржаного хлеба с картошкой и были безмерно рады этому. Нам не надо было больше ходить с Витькой по миру, а сестре Нюрке тянуть лямку домработницы и няньки у чужих людей, очень привередливых и взыскательных к слабенькой тринадцатилетней прислуге.

Человек легкомысленный и беззаботный, отец не имел ни к чему постоянного пристрастия и легко мог переключаться с одного занятия на другое. Апатия к крестьянскому занятию возникла у молодого хозяина Вани Ларионова с тех пор, как мужиков начали душить непосильными налогами. С горя Ваня запил, забросил хозяйство, порой по неделе не бывая дома. Все заботы теперь по хозяйству легли на плечи Екатерины. Другого выхода не было. У Ивана нашлись такие же, как он сам, дружки. С ними он заливал горе, в компании которых чувствовал себя как рыба в воде. В тяжкие годы ссылки отцу стало не до злодейки с этикеткой. Тут и без того голова шла кругом. А едва наевшись досыта хлеба, он снова принялся за старое. Зеленый змий прочно засел у него внутри.

Водку отец покупал редко, она все-таки была ему не по карману. Он больше довольствовался брагой собственного изготовления, денатуркой, сдобренной клюквенным соком, не особенно злоупотребляя сатанинским зельем. У дружбы, основанной на хмельном пристрастии, не было надежных привязанностей. Она с такой же легкостью распадалась, как случайно и начиналась. Не составляла подобная дружба исключения и у отца с Громовым. Я видел этого мужественного человека с сабельным шрамом на щеке раза три у нас дома. Потом он неожиданно исчез из нашего поселка, и отец почему-то никогда не вспоминал о нем. Я стал постепенно забывать об этом понравившемся мне человеке. Но однажды услышанный ночью из уст Громова страшный рассказ я запомнил на всю жизнь.

Всеми семейными делами в нашем доме заправляла мать. Отец по этой части ей никогда не перечил, зная, что его благоверная от задуманного ни за что не отступит. По заведенному матерью правилу ужинали мы рано и тут же ложились спать. Так было и в тот последний приход Громова. Я уже собрался на полати и начал погружаться в сладостную полудрему, как неожиданно кто-то настойчиво постучал в сенную дверь. А некоторое время спустя в сопровождении отца в дом к нам вошел Громов. Оба крадучись шагнули в материн кухонный закуток и в ту же минуту загремели стаканами. Сатанинским зельем отец мог забавляться даже глубокой ночью, а утром опрокинув рюмочку той же живительной влаги, как ни в чем не бывало, бодро шел на работу.

Поначалу отец с Громовым толковали о гражданской войне, о своих незаслуженных обидах, под конец разговор повели о вопиющем засилье Советской власти над крестьянами, обреченными на неминуемую погибель. Сперва я отчетливо разбирал слова собеседников, но сон все настойчивее

наваливался на меня, и я незаметно оказался во власти Морфея. Сколько я спал, неизвестно. Только вдруг проснулся от шума упавшей со стола бутылки и услышал в тот же миг тяжелые, точно отлитые из свинца слова Громова, отозвавшиеся острой болью в груди. Вот их суть.

1

"Вечером, - гудел набатным колоколом голос Громова, - в сарай с избитыми женщинами вошли трое в форме сотрудников НКВД. С ними был и сам комендант лагеря спецпереселенцев. Женщины сидели на забрызганном кровью настиле соломы, несколько оправившиеся от побоев в ожидании решения своей горькой участи. Комендант с презрением окинул хищным взглядом поникших бунтарок и, ткнув кнутовищем в подбородок Маринки, сказал, словно вынес ей суровый приговор:

- Ты останешься для особого разговора. А вы, - скользнул он холодным взглядом по бунтаркам, - идите по баракам. Предупреждаю: вздумаете еще бунтовать, пощады не ждите - отдубасим так, что после этого и родная мать не узнает! Крепко на носу себе зарубите это, шлюхи мокрохвостые!

- Прощай, Маринушка! - задержались на минуту у двери сарая-пыточной сподвижницы руководительницы бунта. - Чтобы ни случилось, не падай духом, родная, держись до конца, уповая на Господа-Бога. Он, всемогущий и милосердный, не оставит тебя в беде великой и поможет устоять перед злодейством супостатов. А мы, радетельница ты наша, денно и ношно будем молиться Богу за тебя, чтобы он, всеблагой, отвел от тебя все напасти и злые удары нечистой силы, которая норовит заманить в свои сети невинные души, лишить их вечного блаженства в обители небесной.

- Прощайте, дорогие мои заступницы и благожелательницы! Не поминайте лихом. Впереди еще много перед нами кровавых дорог. Пусть знают, твари: мы невинные люди и чести своей не посрамим перед разбойным сбродом. Останетесь в живых, расскажите моему сыночку, всем тем, кто не испытал нашей ужасной судьбины, как мучили и терзали нас двуногие хищники. Стойко держитесь вместе, и никакой самый лютый враг не сломит вашей могучей силы. Будьте бдительны! Враг вероломен и хитер.

Крепкий удар одного из сотрудников НКВД кулаком по голове опрокинул Маринку с ног. На какое-то короткое время она лишилась сознания, уткнувшись лицом в кучу соломы. Комендант подмигнул тому же дебелому молодчику из скулодробительной команды, и они оба вышли из изолятора, плотно прикрыв за собой обитую войлоком дверь. Замышляя новую разбойную акцию, чекистские мошенники заранее хотели надежно прикрыть свои людоедские замыслы и оградить себя от возможного

разоблачения.

- Тебя, Гаврилов, назначаю старшим, - пояснил комендант. - Действуйте осмотрительно: шельма, видать, бывалая, с крепкими клыками. От такой зануды можно ожидать каких угодно фокусов с закорючкой. Заведите в самую гиблую трясину, там ее, шалаву, и пристукните. Для порядка всыпьте как следует. Она вполне заслуживает этого. Из-за нее, сволочи, я так переволновался, что до сих пор не могу как следует прийти в себя. - Все ясно, товарищ комендант, - вытянулся в струнку храбрый воитель с беззащитными бабами и ребятишками. - С честью выполним ваше ответственное задание, товарищ комендант. Порукой этому вот сия никогда не подводящая меня надежная штука, - показал Гаврилов свой внушительный жилистый кулак. - Если потребуется, одним махом и годовалого бычка могу прикончить. Опыт у меня такой давно имеется. Да какой еще!

2

Тревожный весенний день угасал. Одним обитателям Лузского лагеря спецпереселенцев он принес новые муки и лишения, другим - успокоение от всех земных мук и забот в потустороннем мире. Маринке ничего не сказали, куда и зачем ее повели. Она не была столь наивна, чтобы питать на этот счет какие-то обнадеживающие иллюзии. Она отлично понимала, с кем имела дело, одно это без всяких недоумений предрешало ее судьбу. Один конвоир с револьвером в руке шел впереди. Он был совсем еще молод, может быть, первого года службы и вел себя как-то непривычно робко и сдержанно, точно боялся допустить непредвиденную оплошность и оконфузиться перед бывалыми собратьями по не очень благородной, а подчас и очень грязной работе. Двое других конвоиров, уверенно шагая за пленницей, чувствовали себя превосходно и ни капельки не испытывали в душе и тени какой-либо неловкости и чувства угрызения совести. Для каждого из них это было вполне привычным и даже желанным делом, когда представлялась возможность проявить свою силу воли и показать пристрастие к службе, за что начальство не забывало отметить должным образом отличившихся. Эти шли следом за Маринкой, беззаботно балагуря и высказывая такие грязные пошлости по адресу несчастной женщины, которые могли покоробить даже самого оголтелого негодяя. А им, неразумным шалопаям, все было нипочем, потому что для таких не были доступны правила элементарного приличия. Да и кто их мог этому научить, если они жили среди таких же как сами мракобесов и деклассированных бродяг, никогда не знавших принципов человеколюбия.

Маринка страдала от безысходности создавшегося положения, от осоз-

нания того, что все так нелепо случилось и что этого неумолимого ход событий уже ничем нельзя изменить. Непримиримая к любой форме не справедливости, она считала унижением для себя идти на сговор с совесть» если бы этим можно было искупить смертный приговор. Как бы ей не было мучительно больно, она ни за что не выдала страха перед своими уже давно духовно умершими двуногими мучителями. Несчастная словно окаменевшая в своем нервном перенапряжении, стойко неся одна тяжелый крест за многих обездоленных и униженных красной тиранией.

Руки Маринки крепко связаны веревкой за спиной. Кремовая ситцевая кофточка на ней сильно изодрана и окровавленными ленточками свисает вокруг стройного смуглого тела, обнажая по-девичьи упругие, высокие груди. Маринка с самого начала поняла, что сопротивляться бесполезно, а заискивать перед озверевшими мародерами она не могла, заранее зная, что этих зачерствевших людей ничем не удивишь и не разжалобишь. Зачем в таком случае бросать бисер перед свиньями? Нет, в них мало что осталось от человека, а по внутреннему содержанию эти двуногие существа уже давно стали хищными животными.

Вновь и вновь Маринка убеждалась: чтобы не случилось, доставшийся ей мученический крест надо стоически нести до конца и тем самым доказать свое моральное превосходство перед подлым врагом. Пусть он задохнется! В неистовой злобе бессилия перед физически слабым и безоружным противником, которого он терзал и рвал на части как злобный и кровожадный хищник среди дикой, бесплодной пустыни. Пугала лия Маринку смерть? Или она еще не совсем догадывалась, что с ней собирались сделать? Нет, она все прекрасно понимала, что ее ожидало впереди. Это должно случиться очень скоро. Может, через час, а то и того меньше. Раньше она так вплотную о смерти не задумывалась. Некогда было да и молодость не располагала к грустным излияниями Земных неотложных дел и устремлений было невпроворот. Смерть представлялась как нечто далекое и мало реальное. И вдруг!..

Случившееся, словно страшный ураган перевернуло все вверх тормашками, превратив былое великолепие жизни в ужасный кошмар. Смрадная, удушливая мгла поползла со всех сторон, угрожая захватить в свои мертвящие объятия буйные побеги жизни, истребить все тянущееся к свету разума и солнца. Казалось, уже ничто в мире не в состоянии было приостановить этот невесть откуда прорвавшийся мутный поток разрушения, оградить людей от невиданных ужасов надвигающихся на них сверхчеловеческих страданий.

Как всякий молодой, здоровый человек, Маринка хотела жить, дышать свежим, пьянящим воздухом, радоваться пению птиц, благоуханию цветов на весеннем лугу, быть рядом с родными, любимыми людьми. Именно сей-

час, как никогда ранее, ей страстно захотелось увидеть мужа Андрейку, голубоглазого сынишку Митю, крепко обнять и поцеловать обоих на прощанье и забыться в чудном мгновении высокого взлета человеческого духа, способного поднять человека на небывалый подвиг самопожертвования, когда короткие минуты приравниваются к годам и даже десятилетиям, наполненным величием дерзаний на пользу всем людям. Она чувствовала, как все ее тело наполнялось трепетным волнением, и это состояние дивной зачарованности делало ее самое неотъемлемой частью всего сущего, устремленного в розовую даль живого дыхания земных привязанностей. Теперь на пути к этому встали Китайской стеной непреодолимые преграды. Все рухнуло в пропасть. Может, навсегда.

Перед Маринкой ярким видением вставали неповторимые картины недавнего прошлого, такого дорогого ее исстрадавшемуся сердцу. Будто бы только вчера все это было, а враз стало таким немыслимо далеким и чужим, что и подумать страшно. Ушло, неприметно рассеялось как внезапно промелькнувшее в лазурном небе облачко, оставив в душе смутное воспоминание как о чем-то мимолетном и мало доступном. А сердце, наперекор всему, не хотело мириться с потерей былого, неудержимо тянулось к нему, не давая ни на минуту покоя.

Десять лет назад отца Маринки расстреляли ищейки ЧК по ложному навету во враждебной деятельности против Советской власти. Через полгода родился Митя. Вскоре вернулся домой после трехлетней службы в рядах Красной Армии Андрейка. Дружно взялись за налаживание запущенного за годы войны хозяйства, не замечая, как быстро летело время. Радость достатка и семейного счастья желанной гостьей вошли в дом молодого хозяина. Цвела и хорошела год от года в лучах светлого счастья Маринка. Все, казалось, располагало к дальнейшему улучшению жизни, как неожиданно случилось такое, отчего оцепенело все живое вокруг. Ничего подобного не случалось в станице на протяжении многих поколений. Было отчего селянам взяться за голову.

Мутным потоком хлынула по улицам и переулкам станицы страшная заваруха с ликвидацией кулачества и началом коллективизации. Леденящий вопль поплыл от дома к дому, от селения к селению, и вся Россия забилась в ужасных судорогах в преддверии всеобщей трагедии крестьян. Все живое и честное затаилось перед вероломной силой, выползающей из темных закоулков, чтобы совершить свое разбойное дело.

3

Зверства и издевательства тайных громил не сломили силы воли стойкости Маринки. Она и после жестоких побоев сохранила довольно бодрый внешний вид. Шла она с гордо поднятой головой, независимая и непокорная, словно ничего страшного за полчаса до этого с ней не случилось. Ее строгий взгляд был обращен вперед, где багровым пламене догорал тихий весенний вечер. Все для Маринки казалось окрашенным в этот убийственно яркий кровавый цвет: и небо, и земля, и лес по сторонам тропинки, и даже те двуногие хищники, что сопровождали ее заключительный трагический путь. Тело Маринки горело от кровоточащих ран, во рту ужасно пересохло, она с трудом переводила дыхание, а в голове стоял такой невероятный шум, словно рядом с нею нескончаемо бухает огромный колокол. Стоило несчастной пленнице пропустить несколько глотков холодной воды, ей бы стало легче. Но для Маринки в данный момент это было несбыточной мечтой. У одного из конвоиров болталась на боку алюминиевая солдатская фляга, в которой, вероятно, и была спасительная для нее влага. При одной только предательской мысли обратиться со своей слабостью к бесчувственным изуверам ее муторно покорежило как от соприкосновения к чему-то омерзительному. "Нет, лучше умру от жажды, чем пойду на унижение перед подлым врагом, - подумала мужественно Маринка. - Легче выпить змеиный яд, чем пить мед из рук поганых живодеров."

Глухая тропинка уводила Маринку все дальше и дальше от лагеря, теперь она стала едва заметной и часто пересекала болото, теряясь в тухлой трясине. Местами приходилось брести чуть ли не по колено в ледяной жиже, с трудом вытаскивая из нее ноги. Конвоирам было легче - они шли в добротных кожаных сапогах, а их избитая жертва - босиком. Маринка, кажется, перестала чувствовать ледяную жижу болота, порезы осоки, уколы острых кореньев чахлого кустарника.

"Не иначе, как задумали завести подальше от лагеря и там втихомолку прикончат, - размышляла обреченная женщина. - Этим они хотят замести следы своего бандитского преступления, чтобы на мой труп никто из людей и напасть не смог. Иначе, зачем бы им тянуть меня в такую дикую глухомань? - Маринка оступилась, едва не упала и, выпрямившись, продолжала печальные размышления: - Выходит, такая уж горькая судьбинушка выпала на мою сиротскую долю, что и Андрейка с Митенькой не узнают, где мои изуродованные пиратами косточки лежат..."

С каждым шагом таяли силы измученной безумцами крестьянки, и только благодаря сверхчеловеческому напряжению она не теряла сознания и последних связующих ниточек с огромным подлунным миром, из которого

изгоняли ее жалкие твари за ...честную и праведную жизнь. Единственно в этом и состояла ее вина, несовместимая с бандитской моралью самозванной тоталитарной власти.

Маринка как-то непривычно испуганно вздрогнула, слегка покачнулась, но равновесия не потеряла. Ею овладел порыв религиозного экстаза. "Господи, - мысленно обратилась она к Всевышнему, - прости меня грешную, не дай пасть духом перед жестокими мучителями и не потерять перед ними, супостатами, достоинства человеческого. Помоги, всемогущий Господи, выстоять перед любыми испытаниями, не оступиться перед злодеями-палачами, не соблазниться чарами сатанинской силы."

Смерть сама по себе как нечто самодовлеющее не пугала ее своей неотвратимой неизбежностью, не ввергала в пучину отчаяния. Все это представлялось таким естественно простым и безобидным, что даже не вызывало в душе серьезного протеста: наступала исподволь старость, и человек умирал, уступая место на земле другим. Так было испокон века и останется до скончания его. Что касается насильственной, преждевременной смерти, когда человек не успел еще насладиться радостями жизни, сделать многого из задуманного, то это представлялось ему самой ужасающей несправедливостью. Такой роковой удар могли вынести без особого содрогания только люди крепкой натуры и беззаветно преданные своему великому идеалу. К несчастью, Маринка была женщиной, и от одного этого ей было намного трудней, чем другим, но она держалась с достоинством неустрашимого борца-стоика, каковыми не всегда бывают и особы сильного пола!

Пленница как будто окаменела, двигалась с безотчетным безразличием, плохо различая предметы перед собой и сама сделавшись непомерно тяжелой и обременительной. Она упорно сохраняла молчание, даже стоны сдерживала, опасаясь в мученических звуках выдать свою слабость и душевную муку. Ей стало совершенно безразлично, куда ее вели конвоиры и что с ней станет в конце трагического пути.

Впереди показалась небольшая сухая поляна с редкими мелкорослыми елочками. Оттуда потянуло запахом хвои и чем-то приторно терпким. В ту же минуту послышался возбужденный крик вспугнутой ночной птицы. От неожиданности Маринка даже вздрогнула, почуяв недоброе в всполошенном крике таинственной ночной вещуньи.

4

- Поворачивай влево! - приказал Гаврилов впереди едущему собрату. Тот какое-то время стоял в недоумении, потом, убыстряя шаг, направился к середине поляны. Тут же Гаврилов шепнул другому сподвижнику по

разбою, нагло стрельнув глазами на обреченную:

- Вот тебе холстина. Завяжи ей, зануде, гляделки, чтобы зря не ксоротилась по сторонам да лишнего шума не наделала от увиденного.

Едва Маринка дошла до середины поляны, как неожиданно на нее набросились двое охранников и, грубо тиская избитое тело несчастной женщины, стали завязывать вонючей холстиной глаза. Узницу так и передернуло всю от гнусных затей чекистских прихвостней. Сомнений не оставалось: наступил роковой момент прощания с жизнью, после которого уже ничего не останется от нее, кроме горькой памяти в сердце близких. Маринке стало казаться, что сама земля заколыхалась у нее под ногами и поплыла знойным маревом куда-то в сторону. Она глядела на все затуманенными глазами и уже ничего не видела вокруг себя. Маринка тяжко перевела дыхание и из последних сил выкрикнула в исступленном гневе своим мучителям-душегубам:

- До какой же все-таки низости вы дошли, шакальи выродки! Зачем измываться, лучше бы одним махом прикончили. Или вам еще мало злодеяний, которые вы причинили невинным людям?! Знайте же, мерзавцы, расплата рано или поздно придет перед судом народа. Кровь людская – не водица, за нее строго взыщется. Сама земля будет гореть у вас под ногами. И вы сами, и ваши предки будут навеки прокляты Богом!

- Угрохать тебя, милочка, мы успеем. Надо сперва удовольствие справить, коль случай удобный представился. Зачем торопиться бестолку? - Ишь чего захотели, зверюги поганые! - в исступлении выдохнула Маринка, напрягая последние усилия, перед звериной яростью Гаврилова. Но потуги были ничтожны, чтобы превозмочь похоть взыгравшего хищника. Он добивался своего смело и бесстрашно, уверенный в своей классовой защищенности, когда не надо было беспокоиться, что в чем-то ты провинишься, и тебя за это сурово накажут как великого преступника. Не за бабу, классового врага, идейного партийца никто не наказывает.

Подавив сопротивление окончательно обессилевшей узницы, Гаврилов остервенело срывал с Маринки остатки изодранной одежды, отбрасывая их в сторону. В конце концов, садист добился своего, завладев почти бесчувственным телом несчастной женщины. По-лошадиному фыркая и всхрапывая, он бормотал себе что-то под нос, а насытившись, четко брякнул. - Не расстраивайтесь, братцы, этого добра здесь на десятерых мужиков хватит. Это вам не кутья с изюмом. Вали на полную потребность!

Следом за Гавриловым над обесчещенной женщиной склонился щупленький Глебов. Тщедушный и сутулый, он казался в сравнении Гавриловым хилым подростком, которому следовало бы еще играть в козны и гонять в ночное деревенских лошадей, а не заниматься такой черной службой. Может, его вынудила к этому особая причина, чему он и сам не

рад, да потом привык, пообтерся и глядя на других, стал бездумно выполнять все, что ни поручали. К тому же ничего путного делать этот слизняк не мог и тяготился всякой серьезной работой. А тут можно было волынить, не особенно изнуряя себя и не рискуя остаться голодным или без крыши над головой, как случалось с ним, безродным, раньше.

Почувствовав вблизи своего лица рожу этого забулдыжного хлюпика, Маринка схватила его зубами за нос. Глебов взвыл страшным голосом, будто его начали рвать на части голодные волки. У насильника были свободными руки, и он схватил за горло свою жертву, начал ее изо всех сил ушить. Теряя сознание, Маринка уже почти инстинктивно делала все возможное, чтобы отплатить сполна гнусной твари за учиненную мерзость. Если бы не заступничество Гаврилова за своего непутевого собрата, ударившего Маринку кулаком по голове, хилому Глебову пришлось совсем кисло. Он, как побитый щенок, отполз от тела истерзанной крестьянки, стал унимать текущую кровь из прокушенного носа.

Мстя за пострадавшего сподвижника по разбою, Гаврилов еще несколько раз ударил умирающую женщину револьвером по лицу и голове. Повязка слетела с лица Маринки. Оно теперь сильно распухло, и было покрыто тошными багровыми кровоподтеками, а правый глаз бедняжки выпал из глазницы и едва держался на окровавленной жилке. Мученица уже почти не обнаруживала признаков жизни, а озверевшие насильники продолжали измываться над ее изуродованным телом. Под конец озлобленный Глебов, придерживая левой рукой прокушенный нос, правой всадил Маринке финку в левую, чудом уцелевшую грудь. Истязаемая слабо дернулась, и левый ее, еще поврежденный глаз дважды мигнул в последний раз и тоже навеки угас. Какое-то время очумевший Глебов стоял в немой растерянности, потом с бешеной поспешностью вынул из груди замученной страдалицы финку. В этот же миг из раны невинной жертвы брызнул кверху алый фонтанчик. Это душа святой мученицы расставалась с тленным телом, готовясь вознестись на небо, чтобы обрести вечный покой на лоне вечного блаженства в кругу сонма праведников.

5

Когда низменные страсти душегубов улеглись, Глебов сказал: Красивая была, стерва. Зря быстро порешили эдакую кралю. Надо бы еще малость позабавиться с ней. Зря поспешили со света сживать. Жди теперь, когда другой такой чудесный случай представится. Эх, вы!

- Это ты чепуху мелешь, Глебов, - равнодушно хмыкнул Гаврилов, - такого добра в лагере хоть болото пруди. До самой Лузы хватит. В ба-

раках одни бабы с детьми и старцами. Любую бери на предмет выяснения какого-то важного политического дела, а веди ее куда тебе вздумается. Попадется как эта, можешь не только без носа, но и без головы остаться. Не подоспел бы я тебе на помощь, один пшик от тебя остался. К тому же она была связана и крепко побита до этого. Будь другая такая неломаная, он бы из тебя в два счета дух выпустила.

- Это она меня неожиданно ухватила, - оправдывался, гнусавя Глебов - Если бы я заранее знал о ее каверзных замыслах, оплошности не было.

Третьим из конвоиров был Колька Власов, человек тихого нрава, застенчивый и вовсе не воинственной натуры. Скорее наоборот, он с трудом переносил армейскую шагистику и мучился от одного вида крови. Глядя на его подавленный, болезненный вид, Гаврилов сочувственно заметил, хоть и не отличался по складу характера склонным к нежности: - Ты не заболел случайно, парень? Уж очень мордашка-то у тебя кислая. Или живот схватило от пареной брюквы, которой нас супруга коменданта угощала? А мой желудок способен с легкостью и кирзовые сапоги переварить. Не верите? Давайте поспорим на четверть белой.

- Меня от вида крови мутит, - уныло пояснил Власов.- А сегодня ее вот сколько было! Поневоле затошнит и самого не брезгливого.

- А нам с Глебовым хоть бы что, - похвалился Гаврилов.

- То вы, - ответил Власов, - вы люди опытные и закаленные. Вам легче.

- Учись, закаляйся и ты, - посоветовал Гаврилов. - Тогда и тебе все станет нипочем. Чекист должен быть человеком храбрыми стойким, не поддающимся никаким ударам судьбы и роковой неожиданности. Его не должны пугать ни кровь, ни смерть, ни самые невероятные бури-ураганы. Чекист, у которого дрожат и не поднимаются руки, чтобы избить или совсем прикончить врага народа, предателя рабоче-крестьянской Родины. Это не чекист, а прелая тряпка. Такому не место среди рыцарей революций. Будешь учиться, перенимать мастерство старших, придет и к тебе умение бесстрашного борца за светлое, коммунистическое будущее.

Почти совсем стемнело. В лесу стало тихо-тихо. Трое душегубов потащили труп Маринки к куче хвороста. Большую часть его сложили с краю болота и бросили на хворост труп загубленной крестьянки. Оставшимся хворостом закидали труп Маринки и подожгли его. Огонь бойко запылал в куче хвороста, а через минуту-другую его пляшущие языки высоко взметнулись над поверженной во мрак поляной.

Ополоснув кое-как выпачканные в крови руки в болотной лужице, устроители людоедской вакханалии с жадностью затянулись табачным зельем. Даже поникший было поначалу Власов несколько оправился от психического шока, заговорил в более уравновешенном тоне.

- Теперь, братцы, - бодро возвысил свой громоподобный голос Гаврилов,

не грешно и по рюмочке пропустить на помин ее души. - Он вытащил из кожаной сумки бутылку спирту, флягу с водой, два копченых лада. Глебов с Власовым даже рты разинули, увидав такие деликатесы, каких никак не ожидали встретить в такое время и при таких необычных обстоятельствах. Оба молчали, будто языки проглотили. Под конец Глебов пришел в себя, и первым нарушил молчание, хрипло выдавил, икая:

- Где это вы, товарищ старшина, такой небывалой в наши дни гастрономической редкостью разжились? Этого теперь и во сне-то не каждому счастливчику удается увидеть. Вот ведь чудеса-то какие!

- Глупый ты человек, Глебов, - рассердился старшина Гаврилов. - Мелешь такую несусветную чепуху, что даже слушать тошно. Ума кот наплакал, а тоже в рассуждения суется. Хватит всякой пустой болтовни. Давайте лучше выпьем за здоровье нашей рабоче-крестьянской власти и пожелаем ей скорее на земле коммунизм установить. Смерть тайным и явным врагам трудового народа! Под знаменем Ленина-Сталина вперед к мировой пролетарской революции. Покажем всему миру, на что способны русские чудо-богатыри в борьбе со старым отжившим строем!

Гаврилов налил себе чуть поболее полстакана спирта, не стал разбавлять его водой и залпом выпил огненную жидкость, ни капельки не поморщившись. Потом разрезал леща на несколько частей и стал неторопливо закусывать, отщипывая от толстого ломтя ситного хлеба небольшие кусочки. С тем же невозмутимым спокойствием прилег на землю, подперев одной рукой голову, затянулся душистой папиросой.

- Пейте и вы, друзья мои по оружию, - сказал старшина. - К черту слюнявые барские нежности и предрассудки. Мы - пролетарии, подлинные хозяева своей социалистической Отчизны, ее надежные дозорные. Перед нами все дороги открыты, иди по любой хоть на край света и бери от жизни, что душе твоей угодно, потому что все это наше, народное.

Из всех богатств, отпущенных новой властью угнетенному люду, трое развеселившихся мародеров в эти минуты кровавой оргии обладали лишь мизерной частицей обещанного, но и этим упивались до полного безумия. Бутылка со спиртом представлялась этим омерзительным ублюдкам божественным даром. Она переходила из рук в руки, все сильнее опьяняя сознание и развязывая языки развеселившимся головорезам. При зловещих отблесках смрадного костра гробовую тишину вдруг всколыхнул сильный голос старшины Гаврилова, поплывшим хищной птицей над болотом:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны...

Сперва заплутавшийся во мраке ночи одинокий голос певца бился в

бессильных потугах выйти на широкий простор. Он то поднимался наивысшего напряжения гневного звучания, то замирал на ноте отчаяния. Лишь когда к могучему голосу старшины нерешительно присоединились два других нестройных голоса его подчиненных, набатный голос Гаврилова хоть и не приобрел большей выразительности, зато не казался так потерянно грустным в своем одиночестве.

От костра вздымался к небу черными хлопьями тяжелый дым. В воздухе пахло вонючей гарью, удушающими испарениями болота, запахом горелого человеческого трупа. Над головами разбойных гуляк повисли тошнотворные хлопья пепла, сгустились отвратительные запахи тлена, но уподобившимся свиньям приматам все это было безразлично. Им было приятно и весело, а до всего остального не доходил их короткий, как заячий хвост, разум. Только Глебов не очень уютно чувствовал себя из-за прокушенного носа. Спирт значительно облегчил его боль.

- Здорово жарится, коряга болотная! - не найдя что сказать более путное, ляпнул несколько пришедший в себя Власов. - Он попытался подняться на ноги, но тут же расслабленно сполз наземь, хватаясь обеими руками мохнатую перед ним кочку. - Теперь ее сам черт не найдет, куда мы чертяку упрятали. Другие после такой основательной обработки куда не следует не сунутся. А то додумались против законных порядков выступать. Разве такое допустимо устраивать?

- Это ты верно подметил, браток, - прогундосил в ответ Глебов. - жарится зануда, лучше карася на сковородке, а если бы подбросить еще сухого валежнику, зашипела почище. Да ладно: до утра и так от нее одна горка золы останется. Огонь, дружок, одинаково со всеми обращается, что с писаной красавицей, что с шелудивым телком. - Он на минуту замолчал, уставившись посиневшим лицом в сторону тропинки, приведшей их к этому злополучному месту: - Смотрите, там что-то шевелится, будто сюда идет. Может, нас ищут, да сразу на след не нападут. Влетит нам за милую душу, если сюда ее родственники или знакомцы пожаловали. Надо поскорее сматываться отсюда. За такое, что мы сотворили, с нами долго цацкаться не будут. Тут же в расход пустят. Это точно.

Напрасно Гаврилов с Власовым напряженно глядели в направлении указанной Глебовым опасности, их посоловевшие глаза ничего подозрительного там обнаружить не смогли, а Глебов по-прежнему настаивал на своем, указывая новые ориентиры грозящей опасности.

- Это тебе, батенька, померещилось, - категорически возразил Гаврилов - Спьяну да после бабьего укуса, как после укуса бешеной собаки, запросто может в голову дурная кровь ударить. Подобное случалось на моей памяти. А один солдат с ума спятил, его на лечение отправили. Главное, не унывай, все будет шито-крыто, даю тебе честное партийное!

А сам в душе не без опасения подумал: "Мало ли что может случиться в наше неспокойное время. Вон их сколько тысяч в бараки напичкали, что селедки в бочки. Попробуй угадай, что на уме у каждого из них. Тем более, что терять этим сыромятным господам-эксплуататорам нечего, кроме заплат на зипунах с шубами. Случись что-нибудь неутешительное для нашего брата, они попытаются подлить масла в огонь, чтобы самым беспощадным образом свести с нами счеты.

Побросав в догорающий костер остатки заготовленного хвороста, ночные разбойники поплелись обратно в лагерь. Сгустившаяся темень весенней ночи скрыла еще одну кровавую трагедию, каких бесчисленное множество случалось на просторах Советского Союза в ту суровую пору наползавшего черной тучей сталинского кровавого лихолетья. Кругом было настороженно тихо и не по-весеннему печально. Казалось, даже ночные птахи затаились в немом оцепенении перед совершенным двуногими шакалами злодейством. Все трое молчали, отягченные тяжким раздумьем о случившемся. Никто не хотел первым высказать своих впечатлений, какие испытывал после совершенной расправы над узницей лагеря. Особую подавленность, но не раскаяние, испытывали Глебов с Власовым. Гаврилов, как закоренелый фанатик и мракобес, угрызений совести не испытывал. Преступления для него стали обыденным делом жизни, его профессиональным мастерством, чему он посвятил себя безвозвратно. Он лишь изредка переживал за свою собачью шкуру, опасаясь заслуженной расплаты за свои мародерские злодеяния. Не выдержав смятения души, жаждущей высокого взлета, старшина тихо запел:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе...

Через минуту, другую наступательный мотив песни подхватили двое других сподвижников по разбою. Песня отвлекала каждого от тягостных дум, заряжала бодрым оптимизмом борьбы за светлое будущее всех обездоленных и угнетенных. Только у этих красноперых "патриотов" на деле получалось совершенно по-иному, к чему призывала песня. Выполняя волю своих оголтелых хозяев, подчиненные добросовестно несли возложенную на них службу, искренне веря, что делают нужное и очень полезное дело во имя торжества идеалов добра и справедливости. В этом и состояло их великое заблуждение, которое ставило этих фальшивых друзей народа в их непримиримых врагов наравне с маститыми самодурами власти. Им стоило бы в эти страшные минуты терзаться горьким раскаянием, плакать

кровавыми слезами, рвать на голове волосы, а они беззаботно пели, ибо переродившись в подонков общества, позабыли про все человеческое. Таких в Советской России было очень много. Поэтому наша замечательная Отчизна и захлебывалась в потоках невинно пролитой крови, теряя свою былую силу и всемирную благодарную признательность.

6

Еще что-то звякнуло в закутке. Голос Громова умолк. В квартире воцарилась напряженная тишина, когда тиканье часов-ходиков особенно четким. Я начал засыпать, как неожиданно уловил сдержанный голос отца. Ему вторил голос Громова. Отец спросил собеседника:

- А как ты узнал об этой страшной истории?

- Очень просто, - отозвался Громов. - Мы с дружком Гаевым еще до бабьего бунта задумали комендатуру спалить и кое-кого прикончить там. Мы договорились с одним человеком, который должен был снабдить нас оружием и горючим на том самом болоте, где разыгралась та жуткая трагедия. За определенную мзду, конечно. А что мы оказались свидетелями той ужаснейшей драмы, это произошло по чистой случайности.

Когда началась облава и угон мужиков на станцию, мы подались с Гаевым на то самое болото. Мы и раньше там были. Связь держали через одного уголовника, прикинувшегося придурковатым нищим. Бабий бунт ускорил события и спутал все наши карты. Гаевой пошел в разведку, но не вернулся назад. Я остался один, до конца все видел, что сотворили мерзавцы над беззащитной женщиной. Как жаль, что у меня не было оружия, я бы показал подлюкам, как издеваться над беспомощными людьми. Исправить положения уже было невозможно. Наш план сорвался.

На другую ночь я выбрался из гиблого логова и ушел в Лузу. Люди в поселке проживали смирные, благожелательные. Они немало повидали на своем веку всяких несчастных и обездоленных, гонимых и царскими властями, и прислужниками красных деспотов. Эти люди знали цену товарищеской взаимовыручке. Они и снабдили меня в дорогу какими могли харчами. С попутным товарняком добрался я до Котласа, разыскал свою сводную группу этапа на Усть-Черную. Остальное тебе известно. Пересказывать заново все это нет смысла. ...Громов ушел от нас. Больше его я никогда не видал в Лобве. Он как в воду канул, а может, в лапы ежовских палачей попал. А это еще страшнее! От этих была только одна дорога - на тот свет. И никуда больше. Она была короткой, но очень мучительной, эта дорога, по которой гнали узников ежовские сторожевые псы. И жизнь тогда для многих миллионов честных людей стала настоящим адом, страшнее чего на свете не могло даже быть. А попросту это была счастливейшая сталинская эпоха, как нежно именовали ее продажные борзописцы социалистического реализма.

ГЛАВА 6

СМЕРТЬ НИНОЧКИ

1

Болезни и смерть стали постоянными спутниками узников лузского лагеря спецпереселенцев. Злая тень беды добралась и до восьмого барака, в котором жила со своими детишками Екатерина Ларионова.

За несколько дней до Первомайского праздника слегла в постель Мишкина младшая сестренка Ниночка. Неделю назад Ларионовы отметили, как могли, третий раз день ее Ангела. Все началось неожиданно: у малышки поднялась температура, заложило горло, голос охрип, по всему телу пошла красная сыпь. На третий день болезни Ниночке стало еще хуже. Екатерина носилась как помешанная, но проку от ее беготни было мало. Когда не было рядом матери, ее заменял у больной Мишка. Он бережно подавал малышке пить, поправлял подушку, с готовностью бывалой сиделки исполнял любые её капризы.

- Миша, - подсаживался к старшему брату веснушчатый Витька, - наша Ниночка тоже умрет? Видишь, как она мучается. Ей, видно, очень плохо.

Мишка сосредоточенно молчал. Он и сам об этом немало думал, но ни к какому определенному выводу придти не мог. Что многие детишки вокруг умирали от голода и болезней, это было понятно. А вот зачем было умирать ихней Ниночке и тем более ему самому, этого он осмыслить никак не мог. Это выходило за пределы его понимания, а спросить об этом было не у кого. Кругом были одни бестолковые старики да старухи, к тому же глухие как деревянные половники.

- Если бы, Витя, нашу Ниночку лечил врач, - раздумчиво заговорил Мишка, - наша сестричка могла и не умереть. Но врача-то нет и взять его негде. Да и не положено нас лечить: мы враги народа. Нас не любят большие начальники. Они хотят, чтобы мы скорее умерли, а не жили. Вот только поэтому Ниночка, наверно, помрет, хоть и не старуха еще. Дедушка Андрей говорил, если бы мать с отцом новый дом не сделали, а жили мы в старой хибарке, никуда нас на погибель не выгнали.

- Миш, - не унимался Витька, - а разве нельзя за доктором вон в ту контору послать, - указал он в сторону комендатуры? Я видал раз как там

доктор в белом халате ходил. Разве ему тяжело сюда дойти?

- Ну, и бестолковый же ты, Витя, - рассердился Мишка. - Такую ерунду городишь, что даже слушать тошно. Не контора это, а комендатура, тютя ты вислоухая. Там только комендант находится. К нему часто из Лузы злющие охранники и всякие начальники приезжают. Это гонители и мучители наши. Они по приказу коменданта увозят из лагеря кого надо. А куда потом этих людей девают, никто не знает. Так что в комендатуре доктору и делать нечего. Если только коменданту нечаянно простреленный палец перевязать. А ты загнул: доктора позвать!

Витька хотел возразить Мишке по поводу сказанного, но в эту самую минуту со свистом закипел на костре чайник, спутав все Витькины мысли. Мишка снял с проволоки чайник и понес его матери в барак. Она сидела неотлучно возле Ниночки, не сводя с нее глаз. У изголовья малышки, точно перед покойником, трепетным светлячком мигала восковая свечка. По совету старушек поила Екатерина больную дочурку настоем каких-то кореньев и трав. Между тем малышке день ото дня становилось все хуже. Екатерина мало верила в целебную силу снадобьях, если тем не менее поила им свою дочь, то лишь для успокоения своей совести, нежели для вероятной пользы дела. Иначе она и не могла поступить.

Каждая мать при любых обстоятельствах остается матерью. Ей мучительно тяжело видеть страдания своего дитяти, и она делает порой возможное по обычным меркам, чтобы хоть чуточку облегчить муки своего ребенка. Она решается на отчаянную жертву даже тогда, когда заранее убеждена, что ее жертва не имеет ни шанса на успех. Такова безмерная сила материнского сердца, способного ради сохранения потомства и продолжения жизни на земле творить поистине невероятные чудеса. В этом и состоит прекраснейшее величие и неподражаемая красота женщины-матери, венец ее деяния в подлунном мире.

Прошел еще один, не менее тяжкий и обременительный день. Ниночка мучилась и горела как в огне. Екатерина при свете чадящей коптилки сидела у изголовья дочурки на верхних нарах и беззвучно плакала. Глаза воспалились от пролитых слез и бессонных ночей. Все средства, имеющиеся в ее распоряжении, тщательно испробованы. Ниночке лучше от них ни на йоту не стало. Она таяла как догорающая в изголовье свеча. Остатки жизни капля по капле незримо уходили из ее тела.

Екатерина собралась идти получать паек. Она послала разыскать Мишку, чтобы оставить его вместо себя возле Ниночки. Мишке сделалось грустно. Он нехотя забрался на третий ярус нар, присел на корточки возле окованного железом сундучка. В нем хранились и скудные съестные припасы, и пакетики с лечебными порошками, и узелки с документами. Екатерина долго перебирала содержимое сундучка, а найдя то, что ей было

надо, устало сказала Мишке, будто делала ему торжественное завещание. Мишка знал твердый материнский характер и слушал родительницу с таким подобострастием, словно стоял на исповеди перед священником. А поручала родительница Мишке бдительно следить за Ниночкой, чтобы ничего недозволенного с ней не случилось.

Екатерина взяла два мешочка, сунула за пазуху носовой платочек с деньгами и, утирая слезы концом полушалка, спустилась с нар. Мишка неотрывно следил за каждым шагом родительницы, пока ее полусогнутая фигура не скрылась за входной дверью барака.

Оставшись теперь на нарах наедине с Ниночкой, Мишка пробрался ближе к сестренке, чтобы лучше рассмотреть, какой она стала за время болезни. Стоило ему лишь мельком взглянуть на желтое, без единой кровиночки личико малышки, как он и сам невольно съежился от подступивших к горлу слез. Чтобы не разрыдаться, он в ту же минуту отвернулся от скорбного личика сестренки, уткнувшись головой в свернутое возле сундучка ватное одеяло. Из глаз сами собой брызнули горькие слезы, и он никак не мог унять их. Постепенно придя в себя от скорбного потрясения, он с успокоением подумал: "А зачем мне скрывать слезы, если никто их не видит? Слезы большой скорби не унижают людей. Они делают их духовно богаче. Так говорил дедушка Андрей."

Тяжелыми клочьями рваных туч в грозу поплыли в воспаленном сознании мрачные видения, наполняя душу мальчика тягостным страданием. Только когда краешком сознания он возвращался в прошлое, в родное село, к нему приходило минутное облегчение. Но это слабое просветление на душе, как мизерный огонек свечи у изголовья Ниночки, не мог развеять жуткой хмари, обступившей его со всех сторон. Зыбкий просвет, проглянувший из безнадежно ушедшего прошлого, казался таким же беспомощными слабым, как дыхание умирающей Ниночки. Раздавшийся стон сестренки вернул Мишку к яви суровой действительности, где не было места для детских игр и забав, светлых радостей и беззаботного ребячьего смеха, а все было подчинено злому духу человеческого страдания.

- Пить, - протянула слабые ручонки к брату Ниночка, а у самой из глаз при этом скатились на замызганную подушку крупные слезинки. - Пить, Миша, - повторила малышка, болезненно морща желто-восковой лобик.

Мишка пугливо вздрогнул от замогильного голоса Ниночки, будто его кто-то невидимый пырнул в спину острым. Он взял кружку с остывшим чаем, подал ее сестренке. Малышка ухватилась обеими дрожащими ручонками за кружку, натужно потянула ее к себе. Она сделала порывистое движение, чтобы подняться, но не смогла выполнить намерений и, расплескивая чай, снова стала падать на подушку.

Мишка растерялся. Он сидел рядом с сестренкой и не мог сдвинуться с

места. Все его тело сковала непомерная тяжесть. Несколько минут Ниночка лежала неподвижно с закрытыми глазами. Мишке даже не верилось, что это была та самая неутомимая хохотушка, какой он привык ее видеть в Троицком. Теперь это была лишь слабая тень той жизнерадостной девчушки, с которой он играл в родном селе. Несмотря на свою удивительную кротость, она кому-то встала поперек дороги. Коварный злодей вкупе с другими лихоимцами нашел простой способ избавиться от невинной крошки, чтобы и духу классового врага от нее не осталось.

Злая судьба отдала ее в жертву ненасытным вампирам Кремля вместе с миллионами других ее обреченных сверстниц.

Не сразу можно было установить, жива была Ниночка или уже навсегда ушла в потусторонний мир искать утешений от безмерных земных мытарств и нескончаемых страданий. Только по едва приметному прерывистому дыханию Мишка мог установить, что в затаившемся сестричкином теле еще слабо теплилась по капельке уходящая жизнь.

Нет, он не хотел, чтобы это случилось сейчас, в отсутствии матери. Что он скажет тогда родительнице, как оправдается перед ней за смерть Ниночки и не упадет ли в обморок сам, когда эта страшная беда с малышкой произойдет." Пусть бы вместо славной сестрички умерло сразу десять комендантов и столько же подлых охранников и то ему было в сто раз легче, - подумал рассудительно Мишка. - Комендант и охранники причиняют людям бесчисленное множество вреда. Если они умрут, этому люди только обрадуются. Мишку больше всего и печалило, что хорошие, люди чаще всего умирают, а подлые и вредные живут и живут, будто их сами черти заворожили от всяких бедствий. Мишка начал даже на Бога сетовать, что тот, обладая таким необычайным могуществом, не может ради пользы несчастных покарать бесчинствующих злодеев.

Оторопь все сильнее завладевала парнишкой, и он начал незаметно вздрагивать, в испуге озираясь по сторонам, как бы стараясь заручиться чьим-то заступничеством в минуту нагрянувшей опасности. Не было бы так страшно, если они располагались на нижнем ярусе нар, где в проходе то и дело сновали люди, и не было так безнадежно как на верхних нарах, откуда вела прямая дорога в преисподнюю.

Работа мысли не задерживалась долго на одном месте. Она все время куда-то спешила, высвечивая все новые видения былого, то забегая намного вперед и выхватывая в нем контуры чего-то загадочного. Парнишка на минуту отвлекся от тягостного настроения, перенесся в одно мгновение ока

в прошлое, которое было таким чудодейственно прекрасными обворожительным. Его никак нельзя забыть, потому что оно постоянно стояло перед глазами, будоража пылко воображение.

Он снова в Троицком, за рекой в роще. Она казалась, эта самая роща, поистине благодатным раем. Мишка мог там быть часами, и она никогда не надоедала ему. Он наслаждался пением птиц, порханием нарядных бабочек, одуряющим ароматом трав и деревьев. Мишка часто ловил в роще бабочек, разных по окраске и манере полета. Сейчас он почему-то с таким упоением вспомнил про рощу, а Ниночку стал сравнивать с нарядной бабочкой. Было в этой аналогии нечто общее, хотя бы то, что сестренка была похожа на бабочку своей легкостью, прозрачностью и почти небесной бесплотностью. Едва она начинала взмахивать ручками, Мишке так и чудилось, что малышка вот-вот вспорхнет легкокрылой бабочкой над нарами и улетит на небо, где нет таких ужасов, как на нашей Российской земле после прихода к власти большевиков.

Сколько парнишка сидел в состоянии зачарованного оцепенения, сказать трудно. Ему начало сводить судорогой ногу. Не успел он переменить неловкого положения, как неожиданно уловил на своем лице взгляд Ниночки, полный горечи и неизбывного страдания. Приподняв головку, она потянулась к братишке, но так и осталась в застывшем положении, слабо передергивая ножками и ни капельки не двигаясь с места. Мишка без промедления подхватил сестренку на руки, легкую и почти материально неощутимую, как птичье перышко.

- Ми-и-и-ша, - чуть слышно шевельнула посиневшими губами Ниночка и опустила головку братишке на плечо.

Мишка гладил свободной рукой сестренку по голове, по личику и как взрослый приговаривал нежные слова утешения, так нужные умирающей:

- Лежи, лежи, моя хорошенькая. Скоро мамка придет, конфет тебе принесет. Сегодня большой праздник у "товарищей", и начальники приказали всем детям страны дать много конфет, пряников и других сластей. Только подожди малость, родненькая. Ты такая хорошая, умная, ты все должна понимать. А мы постараемся все сделать, чтобы ты выздоровела.

Мишка знал, что ни только конфет, но и по куску ржаного хлеба с картошкой в честь Первомайского праздника и Пасхи никто им не даст. Он давал себе ясный отчет в том, что говорил неправду, обманывал умирающую сестренку, но делал это в силу крайней необходимости ради облегчения страданий расстающейся с жизнью малышки. За обман все отвечают перед Богом. Ответит за это и он, только бы пусть сейчас хоть чуточку полегчало Ниночке. Ни о чем другом Мишка и не думал в эти тягостные минуты. У него у самого все переворачивалось в груди, и он не знал, что ему теперь делать, чтобы Ниночка погодила до матери

умирать.

- При-и-дет говоришь, - жалостливо вздохнула малышка, задержав на братишке вопрошающий взгляд. - Правда, придет? - переспросила она.

- Придет, обязательно придет,- сам чуть не плача, ответил Мишка. - Ты только шибко не расстраивайся, лежи спокойно. Я скажу тебе, когда она придет. Лучше поспи еще немножко и тебе легче станет.

Минуту-другую Ниночка лежала смирно, не выказывая признаков беспокойства, и даже глазки смежила. Но это продолжалось недолго. Вскоре она снова начала возиться, шарить глазами по сторонам, как бы чего-то выискивая. Потом сделала просящий вид, проговорила:

- Куклу... куклу, Миша, мне дай... Я хочу с ней немного поиграть.

- Сейчас, крошечка ненаглядная, сейчас, ягодка сладкая, потерпи чуточку, разыщу я твою красавицу ненаглядную. Куда бы ей деться?

Парнишка принялся настойчиво искать куклу на нарах, большую Ниночкину любимицу с красным бантиком. На нарах был такой ералаш, что и сам черт здесь мог башку сломать. Легче было голыми руками в озере щуку поймать, чем на нарах завалившуюся куклу отыскать. Она словно в воду канула и след ее безнадежно исчез. А малышка требовала только куклу и ничего другого признавать не хотела.

- Кук-лу, кук-лу, - в который раз настойчиво повторяла малышка. Мишка перевернул все на нарах, заглянул в каждую щель, где и юркая мышь не могла укрыться от самого зоркого глаза, но Ниночкиной любимицы нигде и следа не оказалось. Он обливался липким потом, терзаясь от собственной беспомощности и только благодаря мужественной выдержке не оказался во власти отчаяния. Нет, он должен превозмочь все трудности и остаться духовно сильным до конца. Помощи ждать неоткуда, сейчас каждому даже со своей бедой справиться сил не хватает. Все идет кувырком, несется бешеным галопом в преисподнюю, подгоняемое сатанинской силой к содеянию великих потрясений.

- Вот она, нашлась пропадущая! - несказанно обрадовался Мишка, кладя рядом с сестренкой отыскавшуюся матрешку. Ниночка обняла куклу слабыми ручонками, приблизила ее к своему лицу. Малышка смотрела благодарными глазами на братишку и что-то намеревалась сказать, но язык уже плохо повиновался ее угасающей силе воли.

- Чего ты еще хочешь, пташечка белокрылая? - склонился Мишка над сестренкой, чувствуя как самого начинает бить подступающая к сердцу неодолимая тревога. Еще минута, другая, и он мог упасть в обморок. И он очень удивился, что этого не произошло. Значит, он еще не настолько слаб, чтобы сдавать позиции при первых столкновениях с жизненными неудачами, как Ниночка, оглушенная свинцовой тяжестью режима.

После нескольких безуспешных попыток передать какую-то взволновавшую ее мысль она с трудом прохрипела нечто похожее на слово "мама"

и протянула брату ручонку. Мишка подсел вплотную к Ниночке и поцеловал ее, как делала родительница, в лобик. Он был в поту и холодный. У Мишки сильно кольнуло в боку, и он машинально качнулся в сторону от сестренки. Ему самому стало зябко и дурно.

3

Ниночка так ничего больше выдавить из себя не смогла. Под конец ее как-то необычно передернуло, словно током ударило. Глазки при этом быстро закрылись, а правая рука сама собой опустилась на куклу. Некоторое время Ниночка лежала в такой суровой неподвижности, отчего Мишке показалось, что она умерла. Потом она дважды шумно вздохнула, и ее головка опустилась рядом с головой куклы. Мишка боязливо вздрогнул, будто бы на его голову сверху упало что-то твердое. У него онемели руки и ноги, но он тут же снова пришел в себя. Ему стало понятно, что с ним ничего не случилось, и это вдохновило его на продолжение сопротивления наседающей опасности. В тот момент, когда он собрался поправить на подушке головку сестренки, трепетный язычок свечки вдруг дрогнул и тотчас погас. Мальчик ощупью прикоснулся к личику Ниночки. От него пахнуло холодом и мертвой неподвижностью. Мишка еще плохо разбирался в мудрости бытия, но и он ясно осознал: Ниночка навсегда покинула грешную землю, чтобы обрести в потустороннем мире вечный покой и вечную радость в небесных чертогах.

Мальчик ожидал этого рокового исхода, но не мог заранее представить, что все это может случиться так неожиданно быстро и неприметно: была чистая, светлая, ангельски непогрешимая девочка и почти в один миг вдруг не стало ее. Как можно осмыслить подобную несправедливость, найти ее суровые истоки? Так могло случиться с бабочкой, с бестолковым воробьишкой, лягушкой или даже с кошкой, только никак не с нашей Ниночкой, хоть и была она маленьким человечком, у которого все было впереди. Только подлые чудовища могли сотворить такую страшную несправедливость, - сделал вывод Мишка. - Место им - в самом смрадном пекле ада и нигде больше. Туда бы упятить и тех, кто выгнал нас из Троицкого на муки и смерть в чужой, холодной стороне".

Как ни сдерживал себя парнишка от буйно наседавших горестных чувств, его так и подмывало во все горло взвыть. Только гордое самолюбие помогло ему побороть властно наседавший приступ слабости и удержать себя в рамках благоразумия. Кроме того, его очень пугал страх ответственности за смерть Ниночки перед матерью. Он сделал все, что было в его силах, чтобы спасти малышку от лап смерти, но этого оказалось

недостаточно для торжества справедливости. Попробуй теперь докам строгой матери, что ты совершенно ни в чем не виноват! Не выдержав внутреннего напряжения, Мишка потихоньку заплакал, уткнувшись лицом в одеяло. Он чувствовал свою вину лишь в том, что не уберег сестренку от смерти до прихода матери. А та может все расценить по-своему и тогда никакие оправдания в счет не пойдут.

На соседних нарах завозилась чахоточная бабка Аграфена. Отдышавшись после очередного приступа кашля, прошамкала беззубым ртом:

- Ты чего это, парень, вздумал нюнить? Али што неладное стряслось?!

- Ниночка померла, - не сразу ответил Мишка, пытаясь взять себя в руки. - Я не успел оглянуться, а она уже и дух испустила. Вот как!

- Что ты сказал, сердешный? - отозвалась старуха. - Говори громче, плохо слышу, а ты пищишь будто замареный комар на арестантском пайке.

- Сестренка померла, говорю, - громче прежнего повторил парнишка. - Я делал все, как надо, а она все равно меня не послушалась...

- Ну, и слава, Богу, - перекрестилась Аграфена, шепча себе под не заупокойную молитву. - Отмучилась, стало быть, от красной каторги, невинная душа. Господь ей вечное блаженство уготовил. Успокойся, милок, не тужи: чему быть, того: не миновать, на все божья воля уготована. Так и в писании сказано, сердешный. Это, считай, на нынешний день в нашем бараке третья младенческая душа представилась. Говорят, немало ребятишек и в других бараках умерло. Хворь как косой валит малюток. Всемилостивый Господь взял их в свои палаты, избавив несчастных от страданий великих в вертепе сатанинском.

В промозглом полумраке барака скрипучие слова дряхлой старушки чудились Мишке волшебными заклинаниями, порождая неосознанный стpax перед неведомым будущим. Эти таинственные слова действовали магически, будоража сознание и вызывая в душе чувство подавленности.

- Нынче, дружок, - журчал вещим откровением голос Аграфены в настороженной тишине барака, светлый день Пасхи. Это самый большой и светлый праздник на земле. Он совпал ноне с праздником безбожников и хулителей святой веры Первого мая. Его отмечают все вероотступники и заблудшие нечестивцы. На Пасху же все добрые люди и даже неразумные твари славят Христа, спасителя душ наших от первородного греха. Великое счастье каждого смертного представиться в этот светлый день. Врата рая на Пасху открыты настежь, и души усопших летят вместе с ангелами в Христовы чертоги без всяких пропусков и удостоверений. Умереть на Пасху - это дается только заслуженным перед Богом людям, кто верно и искренно ему служил всю жизнь.

Очередной приступ кашля прервал рассказ бабки Аграфены о Пасхе и загробном блаженстве праведников. Многое, о чем поведала Мишке бабка

Аграфена, он ни раз слышал от дедушки Андрея и бабушки Поли в Троицком. В рассказах бабушки Поли, отличии от других свидетельств, все выглядело значительно проще, почти ничем не отличаясь от земных проявлений, а поэтому и воспринималось с большей доверительностью.

Мишке и в самом деле стало легче от Аграфениных рассуждений, однако мыслью умереть на Пасху, он так и не загорелся. "Сперва немножко поживу, - рассудил парнишка, а умереть и в другой раз успею. Пасха-то каждую весну бывает. К тому же, может, и тут не нынче - завтра что-нибудь к лучшему изменится. Зачем торопиться?"

- Иди, соколик, погуляй на солнышке, - участливо посоветовала Мишке богобоязненная старушка. - Нынче на дворе такая благодать, что в эту тухлую дыру и силой никого не затащишь. Даже малые пичуги и те ноне вовсю ликуют, потому что щедрость божью чуют. И завсегда так бывает и на всем белом свете, где есть божьи творения.

- Как же, бабушка, я уйду, если мать приказала от Ниночки до ее прихода не отходить? - встал в тупик Мишка. - Наша мамка такая строгая, что может за малейший пустяк как Сидорову козу вздуть.

Мишка крепко почесался в спутанных вихрах давно немытой головы, за пазухой и, распугав прожорливых насекомых, убежденно прибавил: - Нет, бабушка, уж лучше я посижу до прихода матери в этой гадкой дыре. Она все равно должна скоро вернуться. И без волдырей на заднице тогда дело не обойдется. Я-то знаю, какая она есть, мамка-то наша...

- Экий ты бестолковый, право! - рассердилась Аграфена. - За что тебя будет наказывать родительница, ежели ваша Ниночка померла уже. Зачем ее мертвую караулить. Она и без караула теперь никуда не денется. Чай, не мешок с деньгами и не драгоценность писаная. Ее невинная душа сейчас в рай путь держит. Ее там ангелы поджидают, а как встретят, в изумрудные хоромы направят. Сам Господь ее неземной пищей насытит и к лику святых причислит. И будет она вместе со всеми святыми угодниками прелестями райского чертога наслаждаться. И не увидит больше во веки веков тех жестоких мерзостей, какими окружили ее злодеи-насильники в Лузском лагере смерти. В господней обители все вечно юны, прекрасны и ласково нежны.

Под воздействием Аграфениных увещеваний Мишка начал мало-помалу успокаиваться. И тем не менее, он решил еще раз проверить готовность Аграфены ходатайствовать за него перед родительницей. Он пробрался поближе к расположению бабки на нарах и, путаясь в словах, сказал, будто извиняясь за совершенные им противозаконные действия:

- Я очень прошу вас, бабушка, когда придет мамка, скажите ей, что я... был возле сестренки до последней минуты... пока она не умерла. Не забудете? Чтобы мамка не подумала, что я куда-то уходил и час смерти

Ниночки проворонил. Истинный Бог, говорю вам, что все так и было. Провалиться мне на этом месте, если я обманываю вас! - Божиться-то и не надо, милок, - сказала в ответ на Мишкины слова Аграфена. - Я и без этого верю в твою честность. Иди спокойно, а я все сделаю, чтобы тебя не обвинили в нерадении покойнице. Со старых людей за ложные речения Всевышний вдвойне взыскивает. Иначе и нельзя: чтобы юных на худое не развращали.

Мишка совсем было собрался спуститься с нар и для начала свесил ноги вниз, но кому-то нечаянно угодил на голову из обитателей второго яруса, и пострадавший обругал его косолапым растяпой. Мишка моментально отдернул ноги обратно, затаившись в немой неподвижности, пока шум и возня внизу не стихли. Лишь через полчаса ему удалось спуститься со своей постылой нашести и направить шаги к выходу из каземата.

4

Мишке померещилось, что он куда-то проваливается и не видит ничего вокруг себя. Потом бараки вдруг превратились в огромные хрустальные дворцы, откуда неслось чарующее пение невидимых существ. Неведомая сила подхватила Мишку с земли, подняла высоко в небо и потом опустила его в один из чудесных дворцов через отверстие в позолоченном куполе. Оттуда исходил тончайший аромат незнакомых цветов. Дворец сверкал отделкой из драгоценных камней и благородных металлов. Стены дворца украшала изумительная роспись в виде крылатых ангелов, серафимов и херувимов, парящих среди рая за воздаянием хвалы Всевышнему. Кругом такое невиданное великолепие, что у Мишки от прелести увиденного голова кругом пошла. Среди сонма ангелов и херувимов Мишка увидал много душ усопших младенцев Лузского лагеря лишенцев. Они подлетали близко к Мишке, махали ему прозрачными крылышками как старому знакомому, счастливо улыбались и пели чудный гимн во славу Всевышнего, восседавшего на серебристых облаках.

- Миша, братец ты наш единокровный, иди к нам, - раздается под сводами звенящего дворца тоненький голосок. - Иди скорее, пока не убили и тебя те, которые со звериной жестокостью убили и нас.

Мишка растерянно оглядывается по сторонам, задирает кверху голову, пытаясь установить, откуда исходит этот нежный голосок. А минуту спустя к еще большему изумлению парнишка увидал в стайке парящих над ним небесных духов Ниночку. Ее розовое личико и головку обрамлял радужный ореол, то и дело меняя оттенки цветов: то он светился ярко-

огненными язычками пламени, то переливался изумрудными блестками, то загорался цветом восходящего солнца. Ниночка легко взмахивает крылышками, приветственно кивает братцу головкой. Она трепещет ярким мотыльком над изумрудным лугом в упоении неземных восторгов. Через минуту сестренка подлетела еще ближе к Мишке, кружится над его головой сказочной птичкой, но не решается соприкоснуться с ним вплотную. "Это потому, - подумал Мишка, - что я еще живой, грешный, а земным грешникам не положено быть вместе с небожителями".

- Мишенька, - серебряным колокольчиком зазвенел в ту же минуту ласковый Ниночкин голосок, - перебирайся и ты к нам, родненький. Здесь так славно и нет никаких ужасов земного страдания. Иди, не бойся: здесь нет ни комендатуры, ни охранников, ни вонючих бараков стройными нарами и тучами насекомых. У нас сам Господь следит за законами справедливости и не допускает их нарушения. Тебя никто не обидит. Ты будешь равным среди равных и получишь все, что имеет каждый. Все мы - дети Бога, который принял нас в свою обитель, избавив от лютых мук прислужников Антихриста. Иди скорее, еще раз прошу, пока они не замучили тебя до смерти и не сожгли на костре как злого разбойника.

- Как здесь все чудесно устроено! - воскликнул Мишка. - Теперь не надо будет мне возвращаться в проклятый барак с клопами и блохами, сидеть в непроглядном мраке и удушливой вони, мучиться от голода.

Больше всего Мишку обрадовало то, что отныне они будут с Ниночкой жить в залитом солнцем саду, слушать пение райских птичек, наслаждаться прелестями небесного чертога. Мишка так близко пробрался к Ниночке, что мог уже свободно дотронуться до нее рукой, взяться за ее перламутровые крылышки. В это время перед ним встал шестикрылый херувим.

- Тебе, мальчик, нельзя находиться с ними, - не очень строго, но и довольно внушительно сказал божий посланец. - Ты еще жив и место твое на многострадальной земле. Чтобы попасть сюда, надо достойно умереть, в муках выстрадать это святое место. Ты пока всего этого еще не сделал. То есть, загробного блаженства еще не заслужил. Дается это далеко не каждому, а лишь достойным, с честью выдержавшим испытания.

- Я хочу умереть! - набравшись духу, решительно выпалил мальчик. - Мне надоело жить по каторжным распорядкам с собачьим намордником. От такой худой жизни даже самые крепкие быки бесятся и подыхают. - Так умри же! - властно приказал херувим и накрыл парнишку могучим крылом. Мишка не успел что-либо сообразить, как видения быстро исчезли.

5

Мальчик открыл глаза. Он увидал себя сидящим на суковатом пеньке входа в барак. Мишка сразу же уснул, как только оказался на воздухе за порогом вонючего барака. Теперь он все вспомнил до мельчайших подробностей и очень пожалел, что увиденное было лишь приятным сном, на короткое время избавившим его от страшных кошмаров отвратительной действительности, в которой не было ни грани просвета.

На дворе вовсю сияло солнышко. Неподалеку от барака, на полу задорно чирикали, купаясь в песке воробьи. В голубом безоблачном нестройном порядке пролетала стая уток. Мишка поднялся с пенька и, протирая глаза, начал осматриваться вокруг. Никого из знакомых мальчиков возле барака не было. Куда-то исчезли и взрослые. Парнишка задумался, что ему теперь делать: оставаться на дворе или вернуться в барак к умершей Ниночке. Пока он мучительно собирался с мыслями, неожиданно из-за правого угла барака вывернулась с узелком в руке мать. Мишка задом стоял к родительнице и не мог своевременно подготовиться к встрече с ней. Мать была теперь в нескольких шагах от сына, щурясь от ярких лучей солнца и, казалось, не замечала его, сохраняя невозмутимое спокойствие, будто ничего особенного в их гиблой жизни не произошло. Между тем один суровый, настороженный взгляд родительницы говорил Мишке о многом. У него даже мурашки забегали по спине от этого холодного материнского взгляда. Он хотел сказать что-то в свое оправдание, но не мог придумать ничего вразумительного. - Ты чего тут шатаешься, неслух? - спросила угрюмо родительница. У Мишки моментально внутри похолодело. Губы его тут же дрогнули, а из глаз крупными градинками покати непрошенные слезы; сперло дыхание, и сам он как-то неестественно обмяк, будто сделался ватной куклой, не способной произвести ни единого самостоятельного движения.

- Мне, мамочка, сон чудной приснился, - заговорил парнишка невпопад, словно я в хрустальный дворец попал и встретил там нашу Ниночку. А ведь она померла... Только я один видел, как это произошло. Это может бабушка Аграфена подтвердить. Она очень близко была с нами. Спроси, она тебе все по порядку расскажет. Старые люди зря болтать не станут. За это строго воспрещается. Их Бог крепко наказывает. Она сама мне пояснила, чтобы я плохо о ней не подумал.

- Ишь, какой умник нашелся! - недовольно буркнула Екатерина, о грехах старых людей начал толковать. Эдак ты можешь и обо мне, черт знает что, наговорить. Попробуй только, я быстро от этого отучу. Я не бабка Аграфена. И отвечай только то, о чем тебя спрашивают, а не выдумывай всякие небылицы. Учти: никаких бабок спрашивать я ни о чем

не стану, - категорически заявила родительница. - Ты мне про Ниночку толком расскажи, что с ней случилось? Или ты того? - покрутила она возле виска оттопыренным грязным указательным пальцем. Ну, что молчишь, чучело огородное, или язык проглотил? Говори! - Я уже сказал: умерла она... как люди умирают... Восприняв ответ сынишки как плод нездорового воображения, Екатерина спешным шагом подалась в барак. Угождая родительнице, Мишка без промедления поспешил следом за матерью, чтобы в случае необходимости ринуться исполнять ее приказания. На какое-то время он задержался у входной двери, где встретился с Колькой Софроновым. Когда после этого он приблизился к месту своего расположения на нарах, родительницу нашел в обмороке на земляном полу в проходе. Около нее хлопотали с лекарственными снадобьями две старушки. Они натирали Екатерине виски, совали под нос пузырек с нашатырным спиртом. Пострадавшая очумело вертела головой, царапала руками землю вокруг себя и дико хрипела. Изо рта у нее пузырилась зеленая пена.

- Водички бы в рот ей влить надо, - проговорила сутулая, со впалой грудью знахарка. - Ей кто-то с нижних нар сунул кружку с водой. Старуха-знахарка взяла ее скрюченными пальцами и, никого не дожидаясь, сама стала разжимать Екатерине рот, вливая в него зеленоватую воду.

Мишке тоже сделалось плохо. Он прижался спиной к стояку в проходе и тягостно задумался. "А что, если и мамка умрет, - заныло у него под ложечкой. - Что тогда будем делать одни? Вот ведь беда-то какая! Хоть и строгая она, лупит нас нещадно, но пусть лучше живет, иначе пропадем без нее все до единого. Что с ней поделаешь, если уродилась такой несуразно отбойной как шкодливая коза?"

- Как долго Витьки с Нюркой нет, - подумал Мишка про братишку с сестренкой. - И где они, дьяволы, до сих пор пропадают? Им и горя мало, что тут творится. Малы еще, чтобы печалиться о чем-то. Исполнится, как мне, восемь лет, узнают, почем фунт лиха. Э-э-э, - осекся он вдруг на полуслове, - на кладбище они, христосываются, пострелята. Колька Софронов мне сказал об этом, а я и забыл как бестолковая девчонка. Народу там - тьма, а детей особенно. Старухи, вместо кутьи, тюрей их из сухарей и ржаного хлеба потчуют. Вот бы и мне туда! Глядишь, и перепало бы что-нибудь. Да куда там! Нам теперь с мамкой не до этого.

Старухи все-таки добились своего. Екатерине от их врачевания стало лучше, и она открыла глаза. Женщина крутого нрава и бесшабашных действий, она моментально поднялась на ноги и в укор себе сказала:

- Угораздило, как стельную корову, не вовремя и в неположенном месте развалиться. Вот срамота-то какая! Тьфу, сгинь прочь от меня нечистая сила. Не хочу с тобой знаться. У меня и без тебя забот полон рот, катись,

зануда поганая подальше. Тьфу, тьфу!

- Слава тебе, Господи, оклемалась! - облегченно вздохнули упарившиеся врачевательницы. - Мы так напугались, что сами чуть не умерли.

- Смерти не надо бояться, матушки, - отозвалась Екатерина. - Она наша неразлучная спутница от рождения до последнего вздоха в старости. Повернувшись к Мишке, Екатерина обеспокоено сказала: - Что теперь сынок, будем делать без отца? Кто нам гробик для Ниночки сделает?

Мишка не нашелся, что ответить на обращенные к нему слова родительницы. Он лишь с облегчением подумал про себя: "Чудная все-таки наша мамка-то, когда не надо, она и доброй может быть".

ГЛАВА 7

ПОХОРОНЫ НИНОЧКИ

1

На другой день сердобольные старушки обмыли в корытце Ниночку, обрядили в новое платьице. Девочки сшили из холста для покойной легкие тапочки. В углу нар поставили сундучок, обтянутый куском черной материи. Теперь Ниночка покоилась на этом сундучке строго подтянутая и празднично нарядная. Нюрка со своими подружками набрала в лесу для убранства сестренки разных цветочков и пахучих трав, от которых пошло благоухание по бараку.

- Давайте и куклу положим рядом с Ниночкой, - предложила Нюрка, - а то ей скучно будет без подружки. Она ее так любила, что без куклы не могла ни одного дня прожить. Куда бы не уходила, ее всегда с собой забирала. И разговаривала с куклой словно с живым существом.

Предложение Нюрки всем девочкам по душе пришлось. Они ее тут же обрядили по-праздничному, на головку куклы одели сплетенный из цветов венок. Получилось так превосходно, что девочки, позабыв о соблюдении похоронного этикета, даже в ладошки захлопали от восторга.

Перед Екатериной встала теперь новая неотложная забота: надо было заказать где-то гробик. Она ходила в комендатуру, на лесопильный комбинат, заглянула на какую-то деревообделочную базу, но толку никакого не добилась. По случаю Первомайского праздника люди работали. Он совпал с Пасхой. Вот и гуляли кругом напропалую, будто с ума спятили. А матери умерших малюток горькими слезами исходили, отчаявшись найти выход из затруднительного положения.

- Дали бы мне хоть две-три досточки,- выпрашивала Екатерина у ва-

хтера лесопильного комбината нужный ей до зарезу материал, - а гробик мы как-нибудь сами сколотим. Вы не думайте, что я выпрашиваю как нищий милостыню. Я отблагодарю за услугу. Чай, я не басурманка, какая, чтобы добрых людей обманывать. Я вам в ноги поклонюсь, если хотите. Только сделайте великое одолжение.

- Я с вами во всем согласен, гражданочка. Отлично осознаю ваше бедственное положение, - ответил охранник.- Только где бы их взять, эти проклятые досточки? Ведь под забором и среди дороги они не валяются. Их надо взять откуда-то. А они все до единой на учете. Понимаете? - Охранник лениво почесал пятерней затылок, проговорил как бы между прочим: - Их вчера, сказывают, около полсотни поумирало. Нашто напасешься досок на такую прорву? И ничегошеньки им не докажешь. Умирают десятками и все тут, как будто бы малость подождать нельзя. Зачем торопиться? На том свете всем места хватит. Разве им докажешь торопыгам вислоухим? Они совсем как чумные стали, словно ума лишились.

Довольный своим мудрым разъяснением хозяйственной политики местного значения, охранник пьяно расхохотался. Отдышавшись, снова заговорил, поднимаясь в экстазе философского наития до осмысления сущности человеческого бытия. Видимо, эту тему он поднимал не впервые и достиг по данному вопросу некоторых успехов.

- Ежели рассуждать начистоту, - бубнил охранник, - покойники-то пошли одна мелкота голопузая да безродная. А коль такое дело, их можно и без гробов, завернув в мешковину и рогожи, хоронить. Дешевле обойдется и канители меньше. Одинаково сгниют, в чем ни закопай. Тем более вас не ноне-завтра в другое место повезут. Кто будет о ваших могилках заботиться? Пустое и никому не нужное это занятие, матушка. Поняла теперь, тетеря бестолковая!

- Как же быть все-таки? - заплакала Екатерина. - Не выбрасывать же покойную дочурку как слепого кутенка в канаву. Душу загубишь...

- Не могу ничем помочь вашей беде, гражданочка, - категорически заявил охранник. - Я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Все остальное меня не касается. Был бы начальником, может быть, что-нибудь и придумал для удовлетворения твоей просьбы.

Удрученная неудачей, Екатерина побрела от заводских ворот прочь, не зная, где еще искать утешения в своей безутешной беде. Перед глазами пошли мутные тени, и все вокруг приобрело мрачный колорит.

Завтра исполнится три дня, как померла Ниночка. Ее надо непременно хоронить, а Екатерина никак не может управиться с приобретением гробика. Бедняжку душили гнев и отчаяние, и она все еще не могла найти надежного решения, что ей делать дальше.

- Эй, тетка! - крикнул вслед поникшей женщине подвыпивший охранник.

- Ступай в заводской поселок, там скорее кто-нибудь поможет тебе в похоронной нужде. А если на беленькую раскошелишься, и подавно.

Екатерина не очень рассчитывала на успех дела в поселке, но тем не менее потащилась туда в робкой надежде испытать свое "счастье". Дойдя до первой с краю избушки, она осторожно постучала в покосившуюся дверь. Никто не отозвался на ее зов. Она постояла еще несколько минут в молчаливом смирении и пошла к другому домику. Навстречу Екатерине, опираясь на клюку, мелко засеменила глухая старушка. Просительнице пришлось долго объяснять суть дела, пока до нее не дошло, что от старой требовалось.

- Я одна дома, касатушка, - пояснила скрипучим голосом сильно обветшавшая представительница прекрасного пола. - Сын со снохой ушли в гости к Ваське кривому. Это которому по пьяной лавочке петух глаза выклевал. Вернутся они не скоро. Да и досок у нас никаких нет, акромя сучковатых горбылей. Из них не токмо что гробика, но и корыта для свиней не сделаешь. Истинно говорю тебе, милая.

В одном дворе Екатерина столкнулась с ватагой пьяных парней. Они обругали просительницу грязной коровой и облили ее тухлой водой из водосточной канавы. Развеселившиеся дурни хотели для потехи спустить на нее огромного пса с цепи, да ладно в защиту бедняжки вступился воинственно настроенный старичок. Это и спасло Екатерину от неминуемо напасти.

- Не смейте, нечестивцы, несчастную женщину обижать. Она вам малейшей неприятности не причинила. Не глядите, что я с виду такой невзрачный и жиденький, а попадетесь под горячую руку, вздую крепко.

В ответ на угрозу старичка парни закатились заразительным хохотом, уж слишком карикатурным выглядел тот, кто собирался им учинить горячую взбучку. Хихикая и гримасничая, парни подтрунивали над пожилым человеком, выкидывая самые неблаговидные фокусы.

- Иди, батя, поцелуйся с ней, - гоготали, поджимая животы развеселившиеся шалопаи. - Она с ума сходит по твоим нежным ласкам.

- Я вам покажу, супостатам! - погрозил кулачком сгрудившимся варлаганам старичок, а Екатерине предложил: - Идем к моему приятелю Игнату. Он, правда, сейчас чуточку во хмелю, но это не помешает договориться с ним о вашем неотложном деле. Скорее наоборот: явит хорошей предпосылкой к обоюдному взаимопониманию. Надо только терпеливо подходить к разрешению экстренной задачи. К тому же Игнат не любит пустобрехов. Ежели кому-то пообещал что-то сделать, от этого не отступится.

Екатерина уже потеряла всякую надежду на возможную удачу. Шла она за старичком нехотя, будто выполняла принудительную повинность. Она пыталась понять, почему люди стали такими черствыми

эгоистами и нравственными сумасбродами, разучившимися сочувствовать чужому несчастью и протягивать руку помощи попавшему в беду. Ведь до недавнего времени они не были такими бесчувственными и равнодушными, какими стали теперь. Что стало главной причиной, что человек изменился к худшему, теряя свою высокую нравственность, как птицы перья во время линьки? Дать ответ на этот сложный вопрос для нее было делом непостижимо трудным. Может, даже тщетным.

Как бы отвечая на сокровенные Екатеринины думы, старичок повел такой доверительный разговор, который нашел живой отклик в душе убитой горем женщины и несколько ослабил ее душевную тревогу.

- Лихое время пришло, гражданочка, - сказал с убежденностью в голосе старичок. - Люди сильно перебесились, стали невыносимо жестокими и беспощадными. Им ничего не стоит оскорбить и обидеть любого, даже ребенка и немощного старца. Даже в гроб вогнать или живого разорвать на части. Все зло и лихая пагуба пошли от козней Антихриста и его слуг, окаянных. Это они, антихристовы слуги, делали смуту, натравливали брата на брата, сына на отца, бедного на богатого, лодыря на непоседливого работягу. И пошла братоубийственная резня, вопли которой потрясли Россию из конца в конец. Гришке с Федькой дозволили грабить богатых и шатных, всех, кто не относился к деклассированному, подзаборному сословию, а проще - к отбросам цивилизованного общества. И пошло-поехало на предельной скорости...

Для них это стало разлюбимейшим занятием. В достатке начали жить бывшие горемыки и разгильдяи. И авторитет заимели в обществе, подпираемый плетьми и штыками со стороны революционных органов правопорядка. Разгромив и разбазарив богачей, растранжирив их состояния, с пустыми руками остались и сами. Награбленное и наворованное никогда и никого счастливыми не делало. Что легко доставалось, то неприметно исчезало, как краденые деньги из худых карманов.

А пить, есть надо? Надо. А где это взять, если не заниматься честно общественно полезным трудом? Браться за то же самое: грабить, кто побогаче тебя, середняка, а если переведутся и такие, обирать и бедняков, что с бесшабашной удалью и сделали. По указке свыше.

Нет, не потому вас выдворили сюда, - продолжал старичок, - что вы оказались в чем-то виноватыми или совершили какие-то важные государственные преступления. Попросту, вы там были как бельмо на глазу, и вас использовали как устрашающее пугало в деле сплошной коллективизации деревни. После вашего изгнания из насиженных гнезд мужики побежали в колхоз наперегонки, дабы занять лучшее место у общего котла. А на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, в других отдаленных местах страны несметные богатства, а разрабатывать их некому. Чтобы нанять вольных

людей, нужны большие деньги, а взять их негде. Вот и сделали вашего брата козлами отпущения, даровой тягловой силой, поставленной вне закона. Кулаки - существа обреченные. Их можно убивать и не отвечать за это. Вот, милушка, каким манером задумано создание нового социального строя, светлого будущего.

Только сомнительно, чтобы этот генеральный план мог осуществиться. Вся беда в том, что архитекторами этого заманчивого строительства выступают всякого рода проходимцы, люди ограниченных умственных и профессиональных возможностей. С такими зодчими под силу делать не светлое здание коммунизма, а лишь захудалую куриную насест. Поняла молодушка, что-нибудь из моего рассуждения или нет? - обратился под конец к Екатерине старичок. Екатерина не сразу нашлась, что ответить своему случайному собеседнику. После мучительного раздумья сказала:

- Одно поняла: страна наша огромная-преогромная, в России тьма-тьмущая всяких природных богатств, а люди умирают отовсюду с голоду и умершим в богатой стране не из чего даже гробы делать. Дальше будет еще хуже, потому что впереди не видно никакого просвета. Вся наша теперешняя жизнь - сплошная каторга. Изменить ее к лучшему уже никак нельзя. Важные посты в государстве занимают проходимцы и шаромыги, для которых не никакого дела до того, как живут в нашем рабоче-крестьянском государстве простые люди. Нигде нет никакого порядка, кругом несусветная чехарда. И с какой стати быть разумному порядку, когда все общее и никто за него по-настоящему не отвечает. А где нет должного порядка, там не может быть у людей настоящего счастья.

- Хоть ты и темная деревенская баба, - подытожил разговор старичок, а мыслишь вполне благоразумно: жизнь у нас пошла наперекосяк.

Первоначальная предвзятость в отношении старичка начала постепенно рассеиваться, уступая место благосклонной снисходительности. На душе у Екатерины отлегло. Оказывается, не все люди подлецы и хамы. Рядом с негодяями и жуликами живут и честные люди, сердца которых не способны к проявлению враждебности к окружающим. От таких, словно от майского солнышка, всем тепло и радостно. Жаль, что таких людей с каждым днем становится все меньше. Они - наша надежда и опора в жизни.

- Вот это и есть резиденция Игната Петровича, - шутливо сказал словоохотливый старичок, отворяя калитку у небольшого бревенчатого домика с флюгером на крыше и выцветшим красным флажком возле него.

- Э-э-э! - Да вот и сам он тут как тут в полной целости и исправности, -

всплеснул руками старичок, увидав сидящего на завалинке бородатого дядю лет пятидесяти могучего телосложения.

- Здравствуй еще раз, дружище, коль обиды на меня не таишь!

- Здравствуй, здравствуй, Илья пророк! - заговорил густым басом былинный богатырь.- С чем пожаловал в такой замечательный день, когда всякое живое существо воздает честь и хвалу Всевышнему. Не иначе как огненной влаги раздобыл по случаю сдвоенных праздников. Это похвально!

- Считаю своим гражданским долгом отблагодарить вас за проявленную находчивость и выразить в связи с этим самую искреннюю признательность Не откажите в любезности посетить мое скромное обиталище.

- Постой, не гуди как иерихонская труба, - прервал Илья вычурную речь друга. - Дело есть одно неотложное. Вот у этой женщины маленькая дочурка померла. Ей гробик нужен. Она тоже из лагеря лишенцев. Кругом все обегала, а все без толку. Будь любезен, выручи ты ее из беды, сделай злополучный гробик-то. Чего тебе стоит такой пустяк сварганить? Вот и похмелье тебе заодно будет.

Игнат лениво почесал здоровенной ручищей лохматую башку, потеребил густую бороду, потом меланхолически пробасил, словно насильно выдавливал из себя такие же громоздкие, как и сам он, слова: - С трахту-барахту, родной мой, ничего не делается. Надо поначалу все обмозговать, что к чему, а уж потом в оглобли впрягаться.

- Погоди, - нетерпеливо перебил Илья, - чего тут зря взвешивать да прикидывать, когда и без того все понятно и без того все понятно как пареная репа. Ты что, никогда гробов не делал? Или топор с рубанком в руках держать разучился? К тому же покойник тебя ждать не будет, пока ты все взвесишь.

- Ну, ладно, - сдался Илья, - а как насчет оплаты труда? Это тоже надо заранее обговорить, чтобы потом никаких недоразумений не возникло.

- Обо всем остальном договаривайся с женщиной сам, - торопил медлительного друга Илья. - Махнув Екатерине рукой, старичок сказал:

- Иди объясни ему, что и как надо сделать и насчет оплаты вопрос согласуйте, чтобы впоследствии не было конфликтных трений.

Екатерина нерешительно сделала несколько шагов к друзьям. Человек необузданного нрава, она не умела скрывать своих чувств и намерений и если задумала чего-то добиться, действовала напропалую, не считаясь с возможными неудачами. Она часто страдала от собственного невежества, но никогда не раскаивалась на свою закоренелую грубость. Порой казалось, что она воспринимала это как жизненную необходимость. Ее было трудно и даже практически невозможно переубедить в явно несостоятельном, а подчас и в грубом противоречии со здравым смыслом.

Остановившись перед Игнатом, Екатерина показала на шпагатной веревочке, какой длины должен быть гробик. И тут же категорически заявила, что он ей нужен не позже полудня назавтра. Заверила также, задержки с оплатой труда не будет. Для убедительности покрутила заранее припасенным на похороны червонцем в воздухе, что произвело на Игната поистине магическое воздействие. Он даже подпрыгнул по-ребячьи резво и захлопал в ладоши. При виде хрустящего денежного билета в глазах Игната чертиками заплясали радужные искорки. Он как пудель при виде жирного куска мяса начал облизывать губы и произносить нечленораздельные звуки вроде "ге-ме", "эх-ма" и им подобные. Под конец запустил пятерню в бороду и сказал с присвистом:

- Если ты мне, красавица, за работу заплатишь наперед, то гробик те я сварганю сегодня же. Вот тебе крест святой! Или я какой-нибудь бродяга пропащий. Илья вот порукой тому. Не сомневайся, голубушка, вдрызг расшибусь, а обещание с честью выдержу.

- Что ж, наперед, так наперед, - согласилась Екатерина, - я против ни чего не имею. Лишь бы все честь по чести было. И сколько с меня?

- Красненькую бы надо, красавица, - выдавил Игнат. - Работа, прямо скажу, деликатная, с ней мороки будет много. Да и материала нужного нет.

Екатерина сунула в волосатые руки великана требуемый червонец и отошла от Игната на два шага в сторону. Тот сразу оживился, забегал по двору в поисках инструмента и леса. Откуда только у тяжеловесного великана взялась такая мальчишеская прыть! Из сарая Игнат вынес три доски, одну прибил на завалинку вместо верстака. Оставшихся двух досок показалось недостаточно на гробик. Не долго думая, нехватку материалу человек восполнил за счет отодранных с той же завалинки широких почерневших планок.

- Вот здесь и займемся сооружением вечной хоромины покойной, - сказа Игнат для взбадривания самого себя и утешения заказчицы.

Делая вид, что все идет самым наилучшим образом, Игнат между тем мельком подошел к Илье, шепнул ему, подавая авансированный червонец: - Вот тебе ассигнация и гони с ней аллюром за горячительным напитком. Ларек нынче закрыт, ступай к Акулине Васильевне. У нее зажигательный налиток для надежных людей никогда не переводится. Если возникнет какая-то заминка, шепни, мол, Игнат прислал. Я у нее на особом счету. Я ей немало услуг делаю. Передай от меня ей огромный партизанский привет. По секрету молви: завтра собственной персоной буду.

В предвкушении скорого возлияния Игнат не на шутку развеселился, он носился по двору как оглашенный. Он какое-то время даже не замечал Екатерины, сиротливо приютившейся между домом и сараем у поленицы дров. Случайно наткнувшись на бедняжку, Игнат посоветовал ей:

- Шла бы ты пока, голубушка, восвояси, чем томиться понапрасну. К вечерку снова заглянешь ко мне: все будет готово к тому времени без всякого изъяна. А ты тем временем обряжала бы новоприставленную к погребению.

И детишки там, поди, без тебя голодные как собаки.

"Как не так, - подумала про себя Екатерина, - будешь ты что-то делать, когда водки нажрешься? Знаю я вашего брата. Премного ученая по алкогольной части." Чтобы не обижать Игната своим недоверием, она осторожно сказала ему, утирая концом платка воспаленные глаза.

- Я ужасно устала за беготней в эти дни. Лучше пока отдохну здесь.

- Ну, ну, - согласно кивнул Игнат, - можешь сидеть и здесь, мне не помешаешь. Только как ты до вечера голодная протерпишь?

- Протерплю, - тяжело вздохнула Екатерина в ответ, - нас здорово к этому приучили товарищи. Мы - двужильные. Голодом нас уже не запугать. Мы с этим смирились как с главной неизбежностью своего каторжного бытия. У нас ничего другого не осталось впереди.

Екатерина присела на толстое бревно у забора. Двое суток она не смыкала глаз, суматошно разыскивая то одно, то другое. Дважды ходила на кладбище. С трудом уговорила двоих старичков за десятку кое-какую могилку вырыть, а когда вторично заглянула на погост, в ее могилку кто-то захоронил двух младенцев. Она взвыла голодной волчицей и поплелась обратно в лагерь. Убитая горем, женщина далеко от вечного покоя не ушла. Подступивший сердечный приступ свалил ее на насыпь у входа на кладбище, где она провалялась часа полтора, пока добрые люди не помогли ей встать на ноги, и довели до барака. Она и здесь не сразу освободилась от страшной яви и кошмарных видении минувшего дня. Будто живыми стояли у нее перед глазами картины случившегося на кладбище, когда она валялась в полузабытьи на заградительной бровке у вечного покоя. Ей и сейчас это представлялось тяжелым, бредовым сном.

Мимо нее шли нескончаемым потоком женщины, старухи, дети, тащились калеки на костылях, юродивые. Двенадцать гробиков пронесли мимо нее в скорбном молчании подростки, несли своих младших братьев и товарищей, убитых безжалостной рукой кровавой сталинской рати на крутом подъеме к всесилию красного тирана. Это были первые вещие стоны и предвестники крестьянской России на пути к ее угасанию и недалекому колоссальному краху, после чего ей не суждено будет подняться к былому

могуществу и достойному всемирному признанию.

Монотонное пение старушек по усопшим ребятишкам когтями хищника рвало сердце Екатерины. Она словно сама вся горела в огне, бессильна своей свинцовой окаменелости. На смену зною в израненное сердце начала заползать ядовитой гадюкой леденящая пустота. Яркие краски весеннего праздничного дня для нее тут же погасли, превратившись в тяжелые сумерки мрачного подземелья.

Занятая неотступными думами о похоронах Ниночки, Екатерина не заметила, когда прошмыгнул через калитку Илья и теперь бойко вышагивал по двору с оттопыренными карманами и двумя селедками в руках, шел осторожно, видимо, не желая к себе привлекать постороннего внимания, но с первого же шага от калитки был замечен поджидавшим его Игнатом, жаждущим похмелья после вчерашнего тяжелого перепоя.

- Идем по рюмочке пропустим для начала, - подал голос Игнат, - а потом с тройной энергией на заказ навалимся. Наши куда-то все смотались, меня одного оставили. Это даже к лучшему. Голову некому будет морочить. Когда под руку зудят, можно и поперхнуться, а то и вовсе в стакане утонуть. Любо-дорого, когда ты сам себе хозяин и никто у тебя на душой не стоит. В таком случае можно во всю силу развернуться.

На минуту в избе воцарилась напряженная тишина, словно все обитатели ее покинули неожиданно жилище или с перепугу до единого умерли. Потом также неожиданно распахнулось окно, и из него высунулась бородатая физиономия Игната с сияющим медным тазом на солнышке. - Заходи к нам сюда, сиротинушка, - позвал Екатерину Игнат. - Одной, поди, муторно время коротать? Заходи, право, не стесняйся. Выпей с нами.

- Вы бы с гробиком-то поторопились сперва, дядя Игнат, - всхлипнула Екатерина. - У меня эта забота колом в кишках застряла. Не могу я больше ждать... Сил моих нет... Впору хоть руки на себя накладывай...

- Ну, это уж ты не подумавши загнула, - крякнул Игнат. - Если из-за каждого пустяка люди станут вешаться, лишать себя жизни, то кто же тогда станет мировую революцию делать? То-то же! Гробик, милая, не корабль, мы его в два счета состряпаем. - А дальше он сел на своего излюбленного конька, без чего не обходилась ни одна компания.

- Я тебя уверяю, - загудел голос Игната, - мировая революция не за горами. Нам предстоит сыграть в ней авангардную роль. Стоит только поднять на решительный бой с буржуазией пролетариат Америки, Англии, Франции и других капиталистических стран, помочь ему оружием, регулярными частями Красной Армии, и мировая гидра империализма за полгода будет разгромлена в пух и прах. Социалистическая Отчизна настолько окрепла, что нам уже ничего не составляет, чтобы сломить старые эксплуататорские порядки и установить во всем мире Советскую власть.

Игнат на минуту смолк. Снова забулькала наливаемая в стаканы горячительная влага. До Екатерины доносились тяжелое кряхтенье да старческое покашливание. Бестолковая процедура с выпивкой производила на несчастную женщину удручающее впечатление. А в эти скорбные для нее минуты особенно. Неприязнь к выпивке и выпивохам у Екатерины возникла еще в Троицком из-за чрезмерного пристрастия мужа Ивана к зеленому змию. Сколько мук и неприятностей было у нее из-за этой сатанинской отравы, что порой она готова была встать на самом людном перекрестке и кричать изо всех сил в защиту трезвого образа жизни, предостерегать людей от той пагубы, которую несет им эта зараза. Ее всю нестерпимо трясло как в ужаснейшей лихорадке, когда мутилось сознание и внутреннее возбуждение протеста порывалось наружу неуправляемой вспышкой к содеянию безумства.

Сейчас Екатерина сдержалась. Она ценой огромного усилия одернула себя от скоропалительного выпада, не желая возбуждать против себя Игната, чтобы не потерять последнюю надежду на достижение цели.

- Допустим, что мы весь мир завоевали, - снова зажурчал тихий голосок Ильи. - То есть, прогнали и истребили всех богачей, ликвидировали противников Рабоче-Крестьянской власти. А что будем делать дальше?

- За что примемся потом? - стукнул кулаком по столу Игнат. - Прежде всего, заставим всех бывших эксплуататоров трудиться на пользу народного государства. Пусть знают, мошенники, почем фунт лиха! А то привыкли жрать хлеб и говядину задарма, не шевельнув пальцем. Теперь нако выкуси! Прежде, чем пожрать, погни как следует спину.

Во-вторых, фабрики и заводы передадим безвозмездно рабочим, землю - крестьянам. А продукты и прочий шутер-бутор, оставшийся после эксплуататоров, разделим между бедными людьми. А ты как думаешь?

- Я по-твоему не думал никогда, - ответил Илья, - и думать не собираюсь, потому что твои убеждения - чистейший авантюризм, не имеющий ничего общего со здравым смыслом. Посмотрим, что останется от твоей топорной философии лет через десять-пятнадцать. Тебе стыдно будет тогда за свои бунтарские взгляды и станешь ты чужим, как отбившийся от родной стаи больной волчонок.

- Не перебивай, Илья, а то я главную мысль потеряю, - сердито возразил Игнат. - Так вот: на руководящие посты в государстве, которое будет охватывать всю планету, поставим надежных людей из числа коммунистов. Неужели ты считаешь, что на руководящей работе лучше нашего справятся какие-то там турки, китайцы, полудикие народности Африки или Крайнего Севера? Где это было видно, чтобы лопоухие папуасы и эскимосы, скажем, могли лучше нас с тобой управлять губернией или хотя бы уездом. Нет, мы, россияне, как великая нация, достойны всяческого уважения и почитания, ибо мы многое сделали для всего человечества.

- Слушаю я тебя, Игнат, и удивляюсь: мужик ты вроде бы и не глупый, а несешь зачастую такую ахинею, что скулы от этого сворачивает набок. Видать, мало тебя дубасили в гражданскую войну чекисты за анархистские выходки, но всей дури так и не выбили. Могли за такие штучки к стенке поставить, да, стало быть, в рубашке ты родился: Бог миловал, и свинья не осилила слопать такого крепкого великана.

- Илья, - запротестовал Игнат, - зачем ты меня от центральной линии отвлекаешь? Я тебе про мировую революцию толкую, а ты меня сбиваешь на левацкий уклон. Не навязывай мне, пожалуйста, своих беззубых убеждений, у меня от них начинает сильно живот болеть.

- С чего это ты взял, Игнат, что я тебя переубеждаю в чем-то. Я. указываю на шаткость твоих мировоззренческих позиций, а ты как маленький ребенок сердишься. Ты рьяно выступаешь за мировую революцию, а от тебя страшным разбоем пахнет. В этом отношении ты на Стеньку Разина смахиваешь. Он тоже проповедовал, что и ты: убивай, грабь богатых, награбленное дели между бедными, то есть между бездельниками, проходимцами и прочим деклассированным сбродом. За такими глашатаями мировой революции честные люди не пойдут. А отпетые авантюристы, люди легкого поведения мировых революций не делают. Как ты не можешь понять такой простой истины? Мировую революцию намного труднее делать, чем Октябрьский переворот в России.

- Не пойдут и не надо! - вспыхнул Игнат. - Проживем и без мировой революции. На кой черт нам сдались Америка, Англия и Франция, когда и в России жить просторно. И горилки, и всего прочего хватает. - Это дельно сказал. Так и должны принципиальные люди рассуждать, не путать кислое со сладким, а белое с красным.

- Ха-роший ты человек. Илья, - расчувствованно изрек Игнат. - С тобой всегда можно песню спеть. Дай-ка я тебя поцелую. Так. Наливай еще с полстакашки. За всех живых и мертвых тяпнем!

Игнат раскраснелся, расстегнул ворот широченной рубахи, обнажи могучую волосатую грудь. Тряхнув озорно башкой, запел задорно:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны

Выплывают расписные

Стеньки Разина челны...

У Игната и на душе пели соловьи. Голос его гудел набатным колоколом, вырываясь через полуоткрытое окно на улицу, будоража богатырским раздольем полусонную тишину заводского поселка. В некоторых избушках тоже пытались петь, но это скорее напоминало комариный писк по

сравнению с пением Игната. Большая сила таилась в этом былинном богатыре. Человек порывался сделать что-то особенное, но его душевной вспышки хватало ненадолго. Она быстро гасла в мутном потоке молочных треволнений, не оставляя после себя желания начать все заново. Так оно тягуче монотонно и шло в российской вялой неповоротливости из поколения в поколение, не нарушая привычной полусонной одури.

- Эх, развернуться бы во всю, ширь, - крякнул Игнат. - Да так, чтобы каждая косточка затрещала и каждый мускул тетивой напружинился.

- И что же вам мешает это сделать, дорогой Игнат Петрович?

- Кандалы! - раздраженно выдохнул Игнат. - Они, проклятые, душу томят.

- Что еще за кандалы? - насторожился Илья. - Неужели и ты у кого-то в тисках и не можешь порвать эти тягостные цепи?

- Самые обыкновенные, - молвил Игнат, - которые в ОГПУ надевают, - больше Игнат ничего не сказал. Он будто воды в рот набрал. У него испортилось настроение, и он впал в меланхолию, казалось, совершенно беспричинно и не имея к этому веских оснований.

В ту же минуту к окошку подошла плачущая Екатерина. Вид у нее был измученный, невероятно расстроенный и в тоже время очень решительный, Игнат даже подпрыгнул от неожиданности на лавке, словно увидал перед собой не женщину, а самого разъяренного дьявола.

- Вы что же, дядя Игнат, про гробик-то совсем забыли? - глотая слезы, напомнила остолбеневшему поборнику мировой революции. - Ума не приложу, что мне теперь осталось делать? Или в петлю залезть из-за вашей проклятой выпивки? - Всхлипнув еще сильнее, громче прибавила: - Вы оба уже немолодые люди и не мне вам делать поучительные замечания. Деньги я наперед отдала, надеялась, что пожилые люди не обманут и кривить душой постесняются. Выходит, и пожилые бывают не всегда честными и добросовестными, могут и седину измарать дегтем.

- Эх, ма! - дернулся Игнат, едва не треснувшись башкой об оконный косяк. - Верно, малость забыли, голубушка. Извини пожалуйста, сейчас приступим к исполнению вашего заказа. Идем, Илья, поможешь мне, чем можешь: где делом, а где и советом. Хитрости-мудрости тут не особенно велики: руби, пили, строгай да гвозди забивай и все будет в порядке. Дважды чихнуть не успеешь, горлиночка, как мы справимся со своей ответственной задачей. Посложнее были задания, да и то управлялись.

Игнат отрезал по Екатерининой веревочке доски, начал строгать их. Тупой рубанок прыгал со свистом по поверхности доски, местами выкалывая сучья, но стружки нормальной не делал.

- Пацаны, псы, затупили весь инструмент, - ворчал Игнат. - Вот теперь и майся с ним до седьмого пота, а толку ни на грош.

Он взял в руки шершебень, несколько раз скользнул им по доске, но и

этот инструмент оказался не острее обуха топора. Однако деваться было некуда, и Игнат продолжал исполнять свое неуклюжее дело. Он не столько строгал, сколько обтесывал топором. Словом, брал не логикой и уменьем, сколько дурью и силой. Глядя на Игнатову работу, Екатерина недовольно сопела и морщилась, но ничего не говорила, дабы не портить трудовой настрой мастерам топорного дела.

Сам же Игнат был премного доволен тем, что кое-что выходило из-под его непослушных рук. "И какая разница, - рассуждал Игнат, - из строганных досок гроб или шершавых. Ведь его все равно закопают. Значит, никто и не увидит, плохой гроб или хороший. Даже самый расчудесный гроб и тот сгниет. Выходит, зря и стараться нечего. Могила и есть могила!"

Более двух часов провозился Игнат со своим убогим творением. Если бы не помощь Ильи, с затеей Игната едва ли что-нибудь вышло. Постороннему наблюдателю трудно было установить, что сотворили подвыпившие приятели. Их работу можно было принять за корыто для рубки капусты и дачи корма свиньям. И уж никак нельзя было подумать, что они соорудили вечное обиталище для невинной малютки. Игнат дважды звезданул молотком по пальцам, порезал ножовкой руку и едва не рассек топором колено. Человек крепкой натуры, он перенес все оплошности стоически, даже ни разу не охнув. Тем более, что рядом с ним стоял женщина, перед которой неприлично было выдавать свои слабости. Подавая Екатерине свое с горем пополам выстраданное творение, Игнат обескуражено проговорил, виновато опустив глаза:

- Извините, гражданочка, если что получилось не слишком гладко. Ты же сама видела, из какого леса мне пришлось мастерить заказ. И инструмент оказался вдобавок испорченным вдрызг да и времени оставалось тютелька в тютельку, чтобы каждую мелочь тщательно вылизывать. Кстати, другие вовсе без гробов хоронят и не очень убиваются из-за этого. К тому же и хлопот меньше и деньги лишние не надо тратить.

- Можно и совсем нагишом хоронить, - поддела Игната Екатерина. - Еще дешевле обойдется и хлопот намного меньше. Зато конфузу больше.

Игнат вытянул шею вперед, пытаясь осмыслить сказанное Екатериной, но мысли его шли вразброд, и он не мог их привести в должный порядок. Пока захмелевший Игнат искал нужные слова, Екатерина забрала поданный им гробик и подалась к выходу за ворота.

- Да, да, - крикнула она Игнату от калитки, - хоронить можно и нагишом, потому что, как сказано в писании, мертвые сраму не имут.

- Ведь верно сказала, чертова баба, - согласно тряхнул башкой Игнат и пошел допивать оставшуюся водку. Илья пить больше не стал. Он и после выпитого чувствовал себя не лучше заморенного таракашки в нетопленой избе зимой.

4

Екатерина взвалила гробик-уродину на плечо и побрела с ним в лагерь. У нее заволокло в глазах, подкашивались ноги, сильно ныла поясница. Солнце клонилось к закату. Шла она проселочной дорогой, не встретив ни одной живой души. По обеим сторонам дороги в дремотном молчании стоял еще голый после зимней спячки лес. Пахло сыростью и прелью прошлогодних листьев. Птицы, по-видимому, устали за день славить триста и теперь покойно отдыхали. Им были недоступны людские заботы, и они не обращали на них никакого внимания. Наступило 3 мая 1930 года. День выдался ясный, солнечный, тихий.

Это был обычный безрадостный день для узников Лузского лагеря лишенцев. Из бараков тенями выползали угрюмые люди, обменивались между собой однозначными скупыми фразами, тяжело вздыхали, а потом снова забирались в свои мрачные, вонючие казематы.

Это были не те сильные, жизнерадостные, гордые люди, какими их знали в родных селах и деревнях до ссылки в Сибирь и другие отдаленные места России. У них украли прошлое, злодейски изуродовали настоящее, лишили светлой надежды на будущее. Они - обреченные. И как любые обреченные на неизбежную погибель люди, обитатели бараков смирились со своей трагической участью и терпеливо готовились к худшему.

В этот памятный весенний день узники лагеря хоронили пятьдесят своих собратьев, в основном ребятишек раннего детского возраста. Это были первые массовые жертвы сталинской тирании, первые вероломные акты терского истребления кулачества как класса. Это были первые всплески кровавого потока, который позже захлестнет всю огромную Россию от берегов Балтики до далекого Берингова пролива.

В каждом бараке в тот печальный день лежали покойники. Их никто не считал и не учитывал. Зачем учитывать то, что не составляло ценности для социалистической Отчизны? Стоило ли грустить о тех, кого заведомо, как заразных животных, обрекли на истребление?! Так рассуждали сталинские стратеги в Кремле, так безупречно выполняли преданные их людоедской политике представители верховной власти на местах. Все шло своим хорошо отлаженным чередом, и нигде в этом не было никаких сбоев. На этом и покоилась сила большевистской власти.

В полдень нескончаемым потоком потянулась от бараков к переселенческому кладбищу на полоске суши вдоль болота похоронная процессия. Она напоминала первомайскую демонстрацию с той лишь разницей, что над головами несчастных людей в ветхой одежонке не было лозунгов,

транспарантов и портретов хищных заправил деспотической власти! Старушки пели заупокойные молитвы, жгли в железных баночках ладан. Два старичка окропляли похоронную процессию святой водой. Одни безутешно плакали, другие набожно крестились, почти ничего не видя перед собой. Всем было ужасно муторно в этом угрюмом потоке униженных и обесчещенных людей, низведенных вампирами разбойной власти до полной духовной деградации, когда высокоорганизованное существо загоняют в одно стойло с домашними животными и уравнивают с ними.

Напуганное бабьим бунтом, начальство лагеря решило заранее застраховать себя от возможных эксцессов. На крыше комендатуры снова был выставлен станковый пулемет, а вокруг самого здания комендатуры усилили наряды круглосуточного караула. Даже по обеим сторонам похоронной процессии следовали с винтовками наперевес охранники. Однако строгие меры предосторожности на сей раз оказались излишними. Предмайская жестокая расправа над зачинщицами бунта навсегда отбила охоту у баб протестовать против "законных действий представителей народной власти". При одной мысли оказаться на скамье наказуемых у каждой бабы поджилки тряслись и начинала задница ныть.

Мишка Ларионов шел в тесной толпе поникших женщин и не мог ничего видеть впереди себя. Тягостно и прискорбно было у него на душе. Рядом с ним шли Витька с Нюркой и какие-то незнакомые ему девчонки. Он попеременно несли на полотенцах гробик с телом Ниночки. Неожиданно Мишка спотыкнулся и, машинально выбросив руки в стороны, начал падать, но его тут же подхватили заботливые руки впереди идущих, уберегли от угрозы быть затоптанным в дорожной пыли сзади накатывающейся волной похоронной процессии. Попридержав сынишку, Екатерина обеспокоено спросила его, подавляя подступавшие к горлу слезы:

- Тебе плохо или так, что померещилось? Выйди отсюда и иди сбоку. Только от нас не отставай, а то на кладбище потеряешься. Видишь, как тьма-тьмущая народу прет. Тут и быка могут насмерть затоптать.

Могилку Ниночкину едва ли отыскали, если бы ни Колька Софронов. Завидя своих, он начал, что было мочи махать руками и кричать Ларионовым, чтобы не прошли мимо места его караула. Наученная горьким опытом, Екатерина уговорила парнишку за горстку леденцов покараулить вновь вырытую могилку до их прихода. Теперь Колька как бы торжественно рапортовал о своей успешно выполненной задаче и в душе гордился этим.

Между кучками людей и могильными холмиками шныряли как очумелые сотрудники ОПТУ и их младшие собратья милиционеры. Они грубо расталкивали участников похорон, торопили побыстрее "сматываться" с кладбища. Им в каждой бабе и старухе, в каждом старике и парнишке мерещились оголтелые бунтари и мятежники, которых надо прятать за тюремные

решетки, пытать каленым железом как важных государственных преступников, не делая никому из них никаких снисхождений.

Ниночку Ларионову схоронили сравнительно спокойно и без каких-либо неприятных происшествий. Коля Софронов вырезая на Ниночкином крестике ее имя, даты рождения и смерти. Девочки заботливо оправили могильный холмик, положили к изголовью несколько букетиков ранних лесных цветов. Всем было очень грустно, в тоже время всем девочкам понравилось, как хорошо они снарядили и отправили в последний путь свою младшую подружку Ниночку Ларионову. Не дожидаясь, пока новоявленные очумеловы не прогонят их плетьми за пределы вечного покоя, ребятишки сами поспешили к выходу за бровку, дружно размахивая руками.

- Спи спокойно, наша любимая подружка! - крикнула Оленька Кутырева, отойдя на некоторое расстояние от могилки. - Мир праху твоему, дорогая пташечка! Не забывай нас, и мы тебя тоже никогда не забудем!

Ослепительно ярко сияло солнышко, упоительно задорно щебетали птицы вокруг, а на душе у людей было мрачно и холодно как в глубоком подземелье. Не ласковыми лучами солнца, казалось им, а невинно пролитой народной кровью дышало пробуждающаяся к жизни усталая земля. Раньше эти гордые, трудолюбивые люди были не только счастливы сами, но и счастливыми делали других. А теперь они лишь жалкие рабы и невольники, над которыми можно глумиться и издеваться безнаказанно.

У новой власти другие законы и порядки. Теперь лодыря и разгильдяя могут возвести на пьедестал героя, а честного человека объявить врагом народа и посадить в тюрьму. И это почти никого не удивляет. Так оно и повелось: новое - это вывернутое наизнанку старое, где светлое вовсе не светлое, доброе - с привкусом худого, а благожелательное и вовсе невесть какое по своим возможным достоинствам.

ГЛАВА 8

ДЕДУШКА ЛЕОНТИЙ

1

Как-то в середине июня Екатерина получила из Троицкого письмо. Из-за кромешной темноты прочитать его в бараке и думать было нечего. Она вышла наружу, примостившись на толстом чурбане у входа. Рядом с ней присел на корточки Мишка. Сперва Екатерина читала отцовские каракули, шумно шмыгая носом, потом начала заливаться слезами, издавая такие странные звуки, отчего у Мишки неприятно запершило в горле. Будто в

трубу гудела родительница, то выпячивая отдельные слова, то еле слышно заглатывая другие.

"Наконец-то, дорогая доченька, мы получили от вас долгожданное письмо. В избе собралось много народу. Чуть ли не все громко плакали, - писал отец Екатерины Леонтий Кузьмич Пропадалин. - Узнали, куда вас Иродовы дети, загнали. Папаша свата Андрея Ларион на что человек стойкого духа, и тот под конец чтения расплакался как малый ребенок. Потом люди долго сидели молча, словно перед ними стоял гроб с покойником. Письмо несколько раз переходило из рук в руки, его с любопытством рассматривали, вертели так и сяк, даже нюхали диковинную находку. Мать твоя, Катя, носит письмо за пазухой, то и дело плачет, просит еще и еще раз почитать его. Даже ночью не расстается с ним.

Еще, деточки мои милые, сообщаю о том, что всю скотину сосланных кулаков согнали на колхозный двор. Там она стоит голодная, неухоженная, никем не обласканная и ревмя ревет. Сердце обливается кровью, когда видишь такое варварское обращение с животными. Они хоть и не люди, но тоже все понимают! Если дело будет продолжаться, так и дальше, то вся ваша скотина передохнет. Да и кто за ней будет ухаживать, стараться до седьмого пота, когда все стало общее, а к общему, как к своему, душа ни у кого не лежит. На эту тему хоть сто собраний в день проводи, толку все равно никакого не будет. Своя рубашка к телу ближе.

А тех коров, лошадей, овец, телят, что еще до оттепели подохли, свалили в овраге в одну кучу, до особого распоряжения начальства. Зато какая привольная житуха наступила для кошек с собаками: в любое время дня и ночи жри хоть в три горла - колхозных припасов на всю собачью и кошачью братию села хватит. Ходят теперь наши Троицкие бобики и мурки павами и ветер им в зад. Вот кому житье-бытье сладкой малиной обернулось. А людям от общественного котла одни слезы!

Затеянная властями насильственная коллективизация сильно напугала мужиков. Они ломают дома, перевозят их в город, некоторые продают обжитые гнезда на слом, уезжают в другие губернии, устраиваются там на фабрики и заводы, на железную дорогу. Кругом все рушится, приходит в запустение, село лежит в развалинах как после землетрясения. Сколь люди жили на свете, а ничего подобного отродясь не выдали. Может взаправду пришел конец света, о чем сказано в священном писании, и нам надо готовиться к суду Иисуса Христа живых и мертвых. Мы очень расстроились, что нам не придется идти вместе на суд божий.

На другой день, как вас увезли из Троицкого, по подворьям раскулаченных рыскали комбедчики, растаскивали оставшееся добро, раздавали его бедным, которые только и ждали этого удобного случая, - продолжала читать Екатерина. - А в вашем подвале произошло настоящее

столпотворение. Как на пожар бежали со всех сторон к дому с ведрами, тазами, корытами мужики с бабами и, перебивая друг друга, ломились по ступенькам к чанам и бочкам с овощными соленьями. Доставали из бочек помидоры, огурцы, капусту, арбузы, иные спешили побольше прихватить картошки, свеклы и моркови. Кто не смог в суматохе к бочкам и сусекам пробраться, норовил стянуть или отобрать у слабых и зазевавшихся собратьев по конфискации "нечестным трудом нажитого кулацкого достояния". Дело доходило до потасовки и мордобоя, но все оставались при своих интересах. А Васька Хрящ Хромой чуть не захлебнулся в рассоле, свалившись с лесенки в самый большой чан с арбузами. Ладно его, пьяного прохвоста, быстро на свежий воздух вытащили. Пусть жрут, шакалы мерзкие. От чужого никому пользы не будет. Оно все равно рано или поздно колом в горле встанет! На чужой лошади далеко не уедешь."

Екатерина на минуту умолкла, бережно складывая распавшиеся листочки, отцовского послания. Она посмотрела на Мишку долгим изучающим взглядом, потом болезненно морщась, с болью в сердце резко сказала:

- Конечно, теперь, мерзавцы разнесчастные, все до последнего помойного ведра растащут. У них, сволочей, за душой ничегошеньки нет. Только что легко достается, то быстро и через пальцы уходит. Нужно быть большим скотом и идиотом, чтобы не понять этой простой истины. А ты-то хоть капельку соображаешь, о чем пишет дедушка Леонтий? - спросила Екатерина сынишку. Мишка понимающе кивнул матери головой, стараясь ничем не вызвать ее отрицательной реакции.

- Я понял одно из письма дедушки, - пояснил он родительнице. - товарищи лишь для того нас и выгнали из Троицкого, чтобы завладеть нашим добром, а мы не помешали им воспользоваться этим. Сами они ленивые и нажить своим трудом всякое добро не умели, потому что глупые кактмаленькие дети. Вот и вся причина в этом, что нас выгнали из дома.

- Это ты очень верно объяснил, сынок, - согласилась с Мишкой мать. Она почему-то внимательнее обычного и сравнительно дольше остановила свой взгляд на сыне-первенце, точно обнаружила в нем нечто новое и незнакомое, чего не замечала ранее в сутолоке лихих буден. Но вслух никаких соображений не высказала и продолжила чтение письма:

"Недавно стало известно, - писал дедушка Леонтий, - что малолетних детишек при согласии родителей можно обратно привезти в родное село, если найдутся на это попечители. Мы посоветовались с матерью и решили: как только выхлопочу документы, приеду в Лузу и заберу с собой внучат, пока они все не поумирали как Ниночка."

Письмо крепко озадачило Екатерину. Она стала все взвешивать "за" и "против", прикидывая, на каком варианте ей остановиться. "Бесспорно, условия жизни в лагере поистине убийственные. Детишки умирают каж-

дый день от голода, болезней, ужасающих бытовых условий, и ничто не может их оградить от этой заранее предопределенной сверху напасти. Если ребятишки останутся здесь еще хотя бы до конца года, ни одного из них живых не будет. Ходят слухи, что лишенцев скоро повезут еще дальше на север, чуть ли не в самую ледяную тундру, где будет и того хуже. На то воля начальства, что оно прикажет, так все и пойдет.

И отправлять детей обратно в Троицкое тоже было рискованно: отец матерью старые, работать в колхозе не смогут, а сыновей их Ивана и Василия, как подкулачников, сослали на Дальний Восток. Теперь отцу с матерью впору самим одевать сумки и идти по миру. К тому же отец хромой, куда он пойдет на своих культяпках? Так что отец с матерью теперь сами себя не в состоянии прокормить, не то, чтобы содержать троих иждивенцев. После мучительных раздумий Екатерина пришла к выводу: чтобы случилось, детишек до последнего лихого дня держать будет при себе. Не стоит одну беду менять на другую: смерть на болоте на погибель безбрежных ледяных просторах Дальнего Севера. Ничего, кроме холодной могилы, большевики кулакам и предложить не планировали.

2

Дедушка Леонтий приехал в Лузу совершенно неожиданно в конце июня 1930 года. О его приезде сообщил вестовой из комендатуры. Екатерина растерянно вздрогнула, быстро спустилась с нар, на ходу накидывая на голову вылинявший платок. Пальцы ее тряслись и зуб на зуб не попал. За последние дни она перенесла столько невзгод, что стала даже от возни мышей пугливо вздрагивать.

- Где он? - настороженно спросила Екатерина, испытывая сухость во рту. У нее сильно кружилась голова и, чтобы не упасть, она обеими руками ухватилась за нары. - Так где он, отец мой, Пропадалин...

- Там, - неопределенно развел руками вестовой, махая в сторону комендатуры. - В кутузке сидит... Уже не первый день, бедолага.

- Это за что же его туда у пятили, бедняжку? Он человек-то тихий.

- За храбрость, вот за что, - изрыгнул вестовой. - Чтобы другой раз не ездил, куда его не приглашают. Могут и на Колыму отправить. У нас такими долго не церемонятся. Раз, два и загремели! Поняла, бестолочь лапотная. Иди быстрей, он еще там сидит, не увезли никуда.

"Почему в кутузке? - сокрушалась Екатерина. - Ничего противозаконного совершить он не мог. Здесь вышло какое-то недоразумение. Что же будет дальше, если и таких тютей, как отец, станут за решетку сажать?" К Екатерине подошли Мишка с Витькой, но

родительница даже ни единым мускулом не пошевельнулась. Она с головой ушла в свои неотступные думы. Мишка с Витькой знали, что если "на матери черти поехали", как говорил отец, тут уж ее ничем не проймешь, чтобы заставить отступиться от чего-то ранее задуманного. Витька не выдержал, и спросил:

- Мам, почему так долго к нам дедушка Леонтий не приезжает? Ведь он давно уже сулился приехать, а до сих пор все нет. Куда он делся?

Екатерина потерянно стояла на одном месте, и, казалось, ничего не видела перед собой. Неожиданно спохватившись, стала попеременно разглядывать то Мишку, то Витьку, будто не узнавая их. Оба брата боязливо попятились от родительницы назад, напуганные ее странным поведением. ''Мало ли с человеком может что случиться, если над ним издеваются каждый и день и морят голодом, - подумал Мишка. - Верблюд вон какой большой, да и тот может от плохой еды одной сбеситься''.

- Вы уже тут! - встрепенулась Екатерина. - Приехал он. Давно приехал, только нам не сообщили об этом, злодеи. Пошли скорее встречать его. Он там, в кутузке сидит. За что его только посадили, ироды, негодные? Что он мог сотворить убогий человек, ежели на ногах чуть держится? Решили ни за что ни про что со света сжить, чтобы другим не мешал. Им, нехристям, тошно, когда они людей не терзают и не вешают.

Это страшное сообщение матери будто крапивой обожгло по голому заду обоих братьев. Они даже рты разинули от такого крутого поворота дела. Переглядываясь между собой, оба в то же время не спускали взора с родительницы, дабы не рассердить ее необдуманным поведением. Они научились немножко хитрить перед матерью. Когда требовала этого обстановка, занимали в трудный момент нейтральную позицию. Так поступили и на этот раз: не особенно радовались, не слишком и горевали, делая вид, что случившееся не такое уж важное событие, чтобы терять чувство меры и выказывать бурные восторги.

3

Станция Луза находилась километрах в пяти от спецлагеря лишенцев. Нкатерина все время шла молча, ни разу не обернувшись назад. Мишка крепко взял за руку Витьку и тянул его за собой как на буксире, стараясь не отстать от матери. Но где там! Родительница вышагивала, что твой бравый солдат и за ней нелегко было угнаться.

- Потерпи чуточку, - упрашивал Мишка Витьку, - ведь ты не крошечный ребеночек, чтобы так нюни распускать. Неужели не можешь хоть капельку шибче идти? Дойдем до места, там отдохнешь, сколько тебе влезет.

Догнали Мишка с Витькой родительницу у перрона вокзала. Она стояла перед милиционером сгорбившаяся, поникшая и униженная, о чем-то спрашивала или упрашивала его дрожащим голосом, куда ее только былая горделивая смелость делась. Тот стоял перед матерью в непринужденной позе будто восточный деспот, способный казнить и миловать, подчиненного. В руках у него толстая ременная плеть с вплетенной свинчаткой на конце, а сбоку висел на ремне большой револьвер в кобуре. Речь милиционера показалась братьям рычанием злого бульдога. Мишка с Витькой старались держаться на расстоянии от этого опасного змея.

- Миш, - спросил Витька, когда братья присели рядом с опрокинутой железной бочкой, - а милиционер может мамку плетью стегануть?

- Почему ж не сможет? - отозвался Мишка. - Если захочет, все сможет. На то он и милиционер, чтобы людей пороть для острастки. Собачек то наших в Троицком кто застрелил? Милиционеры. Захотят и кого угодно застрелят. На то у них и наганы на боку, чтобы врагов Советской власти расстреливать. Видишь, как он, вражина, плеткой по воздуху вжикает туда-сюда. А если вжикнет по заднице, сразу кровь брызнет. Взвоешь в три голоса и полные штанишки напустишь. Про одного человека рассказывали, что он после зверской милицейской порки с ума сошел, а потом и умер. И был тот человек здоровый дядя, а не такой цуцик, как мы с тобой. Нам с тобой одного удара на двоих хватит, чтобы мы моментально дух испустили. Лучше к ним не попадаться, разбойникам.

- И куда только они запропастились, чертенята? - донесся до братьев материнский голос. Только что шатались здесь, и уже нет.

- Здесь мы, мамка, здесь, - первым отозвался Мишка, осмелившись высунуться из своего укрытия. - И Витька тут, никуда не делся. Вот он.

- Хватит выкамаривать, живо сюда идите, - вторично приказала Екатерина. - К дедушке пойдем, он уже пятый день нас ждет. Не волыньте, черти!

- А он нас не тронет? - указал Мишка на удаляющегося в сторону вокзала милиционера. - Он больно шибко плеткой вжикает. Зачем бы это?

- Зачем, зачем? - вспыхнула Екатерина. - Руку тренирует, чтобы когда надо так хряпнуть, отчего у лиходея сразу мозги на место встали. Словом, навык борьбы со шпаной отрабатывает. За компанию и нашему брату может основательно всыпать для порядка. А главное за то, чтобы Советскую власть любили больше матери с отцом. Чтобы трепетали перед ней как перед всемогущим Богом. Запомните это, тетери бестолковые!

Они прошли мимо облезлых пакгаузов, покосившихся лабазов и сараев, пока не очутились за какими-то странными постройками во дворе, огороженным и колючей проволокой. Стоило Екатерине сделать несколько робких шагов к сторожевой будке, как на нее, оскалив зубы, поднималась огромная овчарка. Екатерина на минуту замирала на месте, пока зубастая

зверюга не умалит свой агрессивный гнев.

Мишка с Витькой и подавно струсили при виде оскаленной морды четвероногой хищницы. От страха они попятились назад, придерживая штанишки. Охранники ни только не осадили разъяренного пса, но и сами готовы были по-волчьи подвывать его враждебному настроению. Плотно сложенный охранник с сытой физиономией не спеша закурил папиросу, лениво шагнул навстречу нежданным посетителям. Чувствовалось, что ему было все безразлично, даже то, чем он изо дня в день занимался, как животное бездумно отправляя свои физические потребности. О духовном облике этого служаки говорила его тупая внешность. Остановившись в двух шагах от Екатерины, грозный страж порядка сердито прогудел: - По какому праву вы здесь шатаетесь, негодные люди?! Это запретная зона. И всякого, кто не имеет сюда специальный допуск, мы отправляем за решетку. У меня есть специальная инструкция, и я обязан ее неукоснительно соблюдать. Иначе меня самого могут за решетку посадить.

- Извините, - взмолилась Екатерина, не смея как на солнышко поднять глаза на блюстителя порядка, - я пришла сюда не шляться, а узнать об отце. Мне только сегодня сказали, что он приехал к нам и находится в Лузском изоляторе. Где бы все это толком разузнать? - Она немножко замешкалась, потом указала на Мишку с Витькой, сжавшихся в комок: - Это мои сыновья. Мы из Лузского лагеря лишенцев. Сделайте одолжение, помогите, пожалуйста, разыскать калеку-отца. Я всю жизнь буду вам благодарна за оказанную милость. Пусть меня Бог покарает, если я лгу! Страшное это дело: давать клятву и не выполнять ее.

- Вернее бы сказала, что ты со своими щенятами из лагеря кулацкого отребья пришла, - перефразировал слова просительницы постовой и, довольный своей находчивостью, заразительно расхохотался. - Значит, батю проведать пришла. Так, так. Это не тот ли щупленький, хроменький старичок с жиденькой бородкой, словно его вороны пощипали?

- Похоже это он и есть, - отозвалась Екатерина, а про себя подумала: "Не вороны его ощипали, а ваша воровская шатия с головы до ног обобрала. Взять бы тебя, кобеля борзого, в такой переплет, в каком мы все оказались, быстро жир спустил, собачья отрава?

Охранник умолк, исчерпав запас ругательных слов. Ковыряя носком сапога землю, он был занят напряженной работой мысли, и никак не мог найти нужного решения. Екатерина тоже выжидательно молчала. С начала гонения за месяцы она многому научилась. Научилась молчать и тогда, когда душа разрывалась от оскорбления и обид, а сердце рвала на части невыносимая боль сверхчеловеческих страданий. Красная каторга согнула в бараний рог многих даже самых неприступных в своей богатырской мощи атлетов, подмяла под себя и вынудила подчиниться диктату сатанинской

власти. Над страной сгущались удушливые тучи кровавого лихолетья, все живое замирало в предчувствии наступления таких невероятных ужасов, каких никто не переживал испокон века в подлунном мире.

Стражник неожиданно перестал ковырять землю и заспешил к собрату, не спеша вышагивающему у сторожевой будки. Сойдясь вместе, оба нагнули голову друг к другу, и некоторое время шептались "по секрету". Окончив разговор, толсторожий шагнул к Екатерине, сказал ей бодро: - Идемте. Я провожу вас к отцу. Он тут поблизости находится.

Екатерина мельком перекрестилась, позвала кивком головы за собой сыновей, и они втроем последовали за подобревшим охранником. Мишка с Витькой теперь держались неотступно вместе, крепко взявшись за руки, а Витька для большей безопасности уцепился другой рукой матери за подол платья. У входа в кутузку братья в смятении остановились, не решаясь переступить порог всеми проклятого арестантского заведения. Им казалось, будто они стояли на краю крутого обрыва и собирались прыгнуть в бездонную пропасть. У того и у другого вдруг поджилки затряслись, и они почувствовали себя словно связанными.

- Ну, чего хлебальники раззявили, олухи царя небесного? Ступайте! - крикнул на Мишку с Витькой стражник. Идите, пока не передумали. Мы ведь можем от ворот и поворот указать. Это в нашей власти.

За порогом каталажки ребятишки почувствовали себя как в преисподней, где было сыро, промозгло и сильно воняло мышами. Мишка переступил порог с закрытыми глазами и крепко треснулся головой о дверной косяк. Но не заплакал от острой боли, а только сильно стиснул зубы.

4

В каталажке было темным-темно, хоть и горела в ней под потолком небольшая, засиженная мухами лампочка. На грязных нарах вдоль стен сидели и лежали угрюмые люди. Были среди них и молодые, и старые, и совсем еще зеленый юнцы. Среди разных по возрасту и внешности арестантов Мишка без особого затруднения выделил дедушку Леонтия. Он очень постарел за четыре месяца, осунулся, стал медлительным и рассеянным. А был в свое время бойким как огонь, крепким хозяйством ворочал, потом все прахом пошло, будто по подворью ураган пронесся.

При всей своей захудалой внешности, дедушка Леонтий оставался смелым и решительным человеком. Примером тому могла послужить его бесстрашная поездка в Лузский лагерь лишенцев, сопряженная с большим риском потерять свободу и даже самое жизнь. Но это не остановило его. Увидав теперь дочь с внуками, Леонтий храбро заковылял им навстречу,

радостно приговаривая хриплым, простуженным голосом: - Вот вы какие заклятые враги рабоче-крестьянской власти: один чуть-чуть повыше стола, другой - еще под столом свободно ходит. Таких богатырей только и надо в острогах держать, иначе беды не оберешься от лихих смутьянов. И расти-то перестали, бедняжки, на захудалом казенном коште. На таком голодном пайке и воробей далеко не ускачет. Здорово, выходит, вы Советской власти навредили, коль она вас безжалостно со света сживает.

Как и следовало ожидать, старик тут же ударился в слезы. И в этом не было ничего удивительного: после всего перенесенного и львиное, пожалуй, сердце не выдержало, дало бы осечку. Ребятишки прильнули к дедушке, смотрели на него изумленными глазами, наперебой рассказывали о новостях лагерной жизни, о смерти Коленьки с Ниночкой, расспрашивали о Троицком, об оставшихся там друзьях.

Когда Екатерина намекнула охраннику о желательности побывать отцу в лагере, тот скривил такую страшную рожу, будто ему на торжественном обеде подпустили под задницу кипящей смолы.

- У-у-у, - протестующе загудел он недовольным голосом, - с этим хлопот не оберешься. - К тому же надо будет перед вышестоящим начальством шапку заламывать, да и кое-кому ручку позолотить.

Дед Леонтий слышал разговор дочери с охранником. Он понял, на что намекал блюститель порядка и решил действовать напрямик, чтобы не упустить возможности к достижению цели. Старик слез с нар, куда только что забрался за документами, и побрел обратно к выходу из каталажки. Остановившись в нескольких шагах от охранника, он сказал:

- За отблагодарение за услугу вы уж не беспокойтесь, товарищ служивый, - выпалил дед с ходу, - все будет сделано самым наилучшим образом. Мне бы свои вещички получить. У меня там на всякий случай кое-какие сбережения припрятаны. Из этого я вам выделю нужный куш.

Охранника будто ветром сдуло. Он тут же сорвался с места и в одно мгновение ока скрылся за углом соседнего сарая. Он с той же поспешностью вернулся назад, волоча за собой по земле мешок с сухарями и большую холщевую сумку с лямками. Подойдя к дедушке, охранник озорно бросил к ногам старика сумку с мешком, шутливо молвил:

- Вот ваши бесценные сокровища. - Пожалуйста, принимайте. Мыши на них позарились, проклятые. Думал самого, паршивцы, до последней пуговицы слопают, да отбился кое-как от прожорливых тварей.

Екатерине даже дурно сделалось, когда она увидала тянущийся за мешком след сухарных крошек, перемешанных с мышиным пометом. Невольно подумала: "Сколько труда вложила старая, измученная неимоверными бедами последнего времени мать, чтобы приготовить эти драгоценные сухари. А какие огромные трудности пришлось преодолеть в

пути калеке-отцу, чтобы в такую невероятную даль привести их голодным внукам, а может, и спасти несчастных и от неминуемой смерти. И вот на тебе!"

Не менее дочери был возмущен случившимся с сухарями и Леонтий Кузьмич, но он не дал места разгореться в груди обиде из-за потери добра по вине безответственности милицейских работников. С трудом отыскав в мешке плоскую металлическую коробочку, с деньгами, он взял из нее два червонца и подал их с видом подобострастия наглому охраннику, в то время как хотелось вмазать чем-то увесистым по его лоснящейся от жира харе. Ублаженный солидным подношением, охранник быстро сбегал к "ответственному начальнику", принес от него справку на право временного проживания Леонтию Кузьмичу Пропадалину на территории Лузского лагеря спецпереселенцев в течение пяти дней.

- Премного благодарны вам, уважаемый благодетель, за все - хлопоты о нас, сирых и беспомощных, - раскланялся старик до земли перед хамом.

Польщенный щедростью понятливого арестанта, охранник пожелал доброму путешественнику из Поволжья приятно провести время в гостях у дочери на лоне прекрасной северной природы.

Обратный путь до лагеря братья летели как на крыльях. Они то шли рядом с дедушкой и матерью, то забегали далеко вперед, а потом, поравнявшись с ними, поясняли дедушке, сколько еще поворотов осталось до места их арестантского проживания.

Лагерь встретил замороченного поволжского гостя заупокойным пением и горькими слезами по умершим. Несли на погост четверых ребятишек и одну старушку. Леонтий Кузьмич снял свой потрепанный картуз с измятым козырьком и стоял до тех пор, пока не миновала его вся убогая похоронная процессия, обдав запахом смолы вместо ладана.

- За один заход пятерых потащили, - откашлявшись после едкого дыма, заметил дед Леонтий. - Значит, крепко жмут вашего кулацкого брата.

- Не приведи Бог, как достается, тятя, - тяжело вздохнула Екатерина. - Сил уже нет терпеть дальше. Хоть живой в гроб ложись от такой муки.

Перед входом в барак дедушки Леонтий испуганно остановился, словно ему предстояло погрузиться в огненную лаву, откуда не было возврата. Мишка с Витькой подали пример дедушке. Они первыми нырнули в темную дверную дыру, увлекая за собой старика, потерявшего самообладание.

- Вай-вай-вай! Вот куда меня черти занесли под старость! - забормотал Леонтий Кузьмич. - Здесь не только дети, но и дикие звери не выдержат. Да что же это на белом свете стало твориться при новой власти?!

Едва задрав кверху негнущуюся ногу, дед Леонтий не удержал равновесия и в ту же минуту загремел за порог барака, перепугав своим падением людей на передних нарах. На помощь старику подбежали Мишка с Витькой,

Екатерина, чужие ребятишки. Один из них отыскал закатившийся под нары картуз, другой подал клюшку, остальные катали поднимать старика на ноги. Леонтий Кузьмич стонал и охал, проклиная на чем свет стоит устроителей небывалой "счастливой жизни", от которой у людей глаза на лоб лезли. Поставив отца на ноги, Екатерина после этого ни на минуту не оставляла его одного, пока не дошли до места.

- Вот мы и дома, тятя, - остановилась Екатерина возле своей секции нар. - Только как ты с больными ногами наверх залезешь?

- Об этом ты, доченька, не тужи, - отозвался старик, - я туда и забираться не стану. Мне и на полу будет не хуже, чем на нарах. А если бы раздобыть охапку мха или соломы, то ни о чем другом и заботиться не надо. К тому же зачем прочно обосновываться, если через пять дней снова надо будет в обратный путь трогаться. Вот ведь что важно.

- Постой, тятя, - встрепенулась Екатерина, - а если устроить твою постель на сундуке? В изголовье два ящика поставим рядом с сундуком. Вместо подушек можно мешки с мхом положить. Можно так, как ты думаешь?

- Что толку от моих дум, доченька, когда за меня мудрое начальство думает?

5

Как только все волнения встречи остались позади, у Екатерины появились страшные голодные боли в желудке. Леонтий Кузьмич ужасно перепугался, закостылял вокруг сундука, давая дочери практические советы как избавиться от постигшей беды. По наивности он даже собирался послать кого-нибудь за доктором или отправить заболевшую на лечение в больницу. Он сам было заковылял к выходу из барака, чтобы позвать кого-то на помощь или доложить об этом коменданту.

- Не надо, не ходи никуда, - корчась от боли, окрикнула отца Екатерина. - Пустое задумал, нам, лишенцам, как отпетым, ничего подобного не положено. Мы обречены подыхать собачьей смертью, а ты про доктора речь завел. "Кого собираются безжалостно истребить, сдобными пирогами не кормят. А хворь моя всем известная - от голода она. И лечат ее не пилюлями и припарками, а хорошей пищей. Нам же, как бродячим собакам, бросают ненужные отходы. Доставай, Миша, чашку с ложками, обедать будем. Время-то к ужину приближается, а мы еще ни разу сегодня не ели. Как тут не захворать, когда целый день кишка кишке кукиш показывает, а еду даже нюхать не приходится. Эдак недолго и вовсе лапы отбросить.

Боль начала мало-помалу проходить. Екатерина поднялась с пола, засуетилась с приготовлением к обеду. Мишка с Нюркой помогали ей в этом.

Сперва зажгли коптилку, поставили ее на опрокинутый чугун с краю сундука. На середину сундука мать водрузила большую алюминиевую чашку, налила в нее из железного чайника кипяченой воды. Потом накрошила в чашку черствого, подернувшегося плесенью черного хлеба, бухнула ложку крупной соли и тщательно размешала ее. Три удара ложкой о край чашки было сигналом к началу еды. Дед с матерью сидели на ящиках, детвора хлебала тюрю стоя. Ложки мелькали дружно. Медлительная Нюрка и та не отставала от братьев. Мишка не успел опомниться, как чашка с тюрей опустела. Он еще раз, другой скребнул ложкой по дну опустевшей чашки и грустно поморщился. Обед кончился. Но в это не хотелось верить, потому что после тюри Мишка не почувствовал ни малейшего утоления голода. Напротив, он еще больше раззадорился и, казалось, сильнее прежнего хотел есть.

Составив посуду с сундука на ящики, Екатерина занялась разбором привезенных отцом "гостинцев". Кроме сухарей, бабушка Настя прислала внучатам сдобные лепешки и булочки с запеченными в них яйцами. У ребятишек даже дух захватило при виде этого привычного в Троицком лакомства. Сейчас же они смотрели на него с таким восторгом, будто видали перед собой нечто сверхъестественное, доступное лишь небожителям. Дед Леонтий не выдержал горящих взоров внучат, сказал дрогнувшим голосом Екатерине, не в силах унять чувства жалости:

- Дай им, Катя, еще по булочке. Пусть день моего приезда к вам станет для них праздником. Ведь они с таким нетерпением ждали меня! Как говорил тот милицейский захребетник, могли меня и на самом деле туда упятить, что и концов не нашли бы. С нашим братом они не очень-то считаются. Любой мужик для них всего лишь быдло, с которого можно семь шкур содрать. В беде только своей они нас ласково кличут.

Мишка ел булочку и при каждом откусывании вздрагивал, наблюдая, как неумолимо быстро таяла она, не утоляя чувства голода. И все-таки под конец на душе у парнишки полегчало, и ему захотелось выбежать из барака и попрыгать, как глупой девчонке, на одной ножке. Дед не мог не заметить повеселевшего внука, ласково сказал ему:

- Ну, как булочки, понравились? Если бы не грызуны проклятые, какое надежное подспорье было к вашему голодному пайку.

- Булочки отменные, дедушка, - отозвался Мишка, - только здорово мышатиной пахнут. Пусть бы они еще чем угодно воняли, лишь бы их побольше было. Запах я любой выдержу, а голода боюсь. От него умирают без разбору: молодые, старые, крошечные детишки. Сытые всегда умирают только от заразных болезней и страшных испугов. И то редко.

Екатерину окликнула какая-то болезненная старушка, не по сезону закутанная до глаз теплым платком. Она сообщила, что в ларьке последний

день дают по спискам мясо. В лагере был строгий порядок: каждому бараку для получения пайка отводился определенный день. Не получивший его в свой срок, оставался без пайка. Получательниц пайка на сей раз удивило то, что им вместо обычной ржавой селедки впервые отвешивали вонючего соленого мяса. Получив паек, бабы не спешили расходиться по баракам, они с недоумением рассматривали вонючую солонину, не в силах определить, что это такое было: говядина, конина или мясо какого-то незнакомого им дикого животного? Раздатчик пайка, человек завидной упитанности, на минуту оторвавшись от своего серьезного занятия, шутливо пояснил озадаченным бабам:

- Это, красавицы ненаглядные, диетический продукт - соленая медвежатина. Вы, наверное, никогда и не ели такого прекрасного деликатеса. После трехдневной варки моментально на языке тает.

Екатерина сунула паек в холщевую сумку и подалась обратно. Она была на восьмом месяце беременности и чувствовала себя плохо. Отца Екатерина застала сидящим у костра с внуками. Он грел свои больные ноги, застуженные в молодости. Его оттого и из армии освободили по чистой. Из-за больных ног на большое дело он так и не поднялся. А после революции и подавно скопытился - к горькой пристрастился. Ко времени коллективизации он уже стал захудалым середнячком в лаптях.

- Вот вам и весь кулацкий паек! - сердито выпалила Екатерина. - Говорят, будто соленая медвежатина, а на самом деле черт знает что это такое, сатана его подери. Я даже ума не приложу, что мне с этим мясом делать: варить его или жарить? Или вымочить да сырым есть, кто сможет.

- А чего много голову ломать? - вмешался дед Леонтий. - Ополосни его малость и в ведро клади. Сейчас же и варить начнем. Экю невидаль! Так и сделали.

Дедушка Леонтий забил у костра две рогульки. На них приладил на толстой проволоке ведро с медвежатиной, и зашумела, загудела походная арестантская кухня во всю ширь болота. Мишка с Витькой часто бегали в чахлый лесок на болоте, приносили оттуда сухой валежник и сучья. Через полчаса медвежатина уже вовсю кипела, распространяя вокруг тухлый запах. Ребятишкам натерпелось отведать вкус медвежатины, узнать, лучше она или хуже говядины.

К вечеру на поляне между бараками и начинающейся кромкой болота тут и там горели десятки костров, на которых в ведрах и чугунах обитатели лагеря варили пожалованную им медвежатину. Над кострами клубился густой пар, тянуло крепким запахом тухлого мяса, но голодные люди воспринимали его за чудесный аромат вкусной и здоровой пищи. С наступлением сумерек скопления людей у костров напоминали стойбище первобытных кочевников за дележом награбленной добычи в стане врага, где лишь недоставало дикарской пляски под бубен шамана.

Уже почти совсем стемнело, когда дед Леонтий вынул из ведра один небольшой кусочек медвежатины для пробы. Он попытался разрезать его на более мелкие дольки, но из этой затеи ничего не вышло. Тогда старик послал Мишку разыскать где-нибудь доску, на которой можно было разделать неподатливое варево. Но и найденная доска ни в чем не помогла дедушке Леонтию. Чтобы справиться с нелегкой задачей, нужен был хороший, острый нож, а у Леонтия такого и в помине не было. Он долго пилил своим тупым ножичком ременную медвежатину, весь взмок, а успеха так и не добился. Троицкий гость рассердился на свою беспомощность, встал на ноги и собрался было уходить в барак, как совершенно неожиданно увидел неподалеку от себя другого старика, тоже занимающегося варкой медвежатины. У этого дела шли значительно лучше. Не дожидаясь, пока мясо хозяина тайги станет податливым дли зубов, он рубил его топором на мелкие кусочки и передавал их в руки облепивших его ребятишек. Те тоже не очень церемонились с хваленым деликатесом раздатчиком пайка в ларьке, они живьем отправляли медвежатину в рот для окончательного переваривания естественным способом в желудке. Детишки, как вытягивали шеи и готовы были проталкивать медвежатину пальцами в горло, чтобы заполучить побыстрее другой кусок от деда, пока его не перехватили более шустрые и увертливые.

Воспользовавшись топором сговорчивого старика, дед Леонтий начал поступать со своей медвежатиной аналогичным способом. Давясь и икая, Мишка с Витькой глотали кусочки мяса, почти не пережеванными, лишь бы скорее заглушить щемящие боли в желудке. Остатки упругой медвежатины дед Леонтий варил до полуночи, а она так и осталась жесткой.

Спал троицкий гость, скрючившись на сундуке. Дважды за короткую ночь падал со своего неудобного ложа, испуганно звал спросонья людей на помощь и, не дождавшись участливого сострадания, сам с кряхтеньем и руганью забирался на неуютное ложе обратно.

Утром, похлебав тюри, дед Леонтий снова потащился доваривать оставшуюся медвежатину. Мишка с Витькой были неотступно с ним, а Нюрка осталась на нарах, мучаясь животом после сырого, тухлого мяса. Раньше Леонтия пришел на поляну с той же заботой и вчерашний старичок. У него заболели животами двое внуков, и он был сильно зол.

- Послушай, что я прослышал, дружище, - не сразу заговорил новый знакомец Леонтия Кузьмича. - мясо-то, сказывают, нам подсунули, псы поганые, не медвежье, а крокодилье. Вот оно почему и не уваривается ни в какую. Может, специально на нас испытывают, годится оно в пищу человеку или нет. Вот ведь, мерзавцы, до какого злодейства додумались!

- От них чего-угодно дождаться можно, - согласно отозвался Кузьмич.- Они - неограниченная власть. Эти шельмецы могут завтра и псину за

говядину преподнести и даже человеческое мясо подсунуть за божественный дар. И будем есть, потому что мы голодные, ужасно забитые и запуганные, уподобленные скотам существа. А жаловаться на них мы не имеем права как лишенцы и обреченные на истребление люди.

Снова зачадили костры, забродили тухлые запахи, засуетились вокруг костров жалкие тени в недавнем прошлом мужественных и крепких крестьян - хлеборобов по воле самодуров власти обращенных в рабов. На душе у каждого было темно как в печной трубе. Этим людям-теням было безразлично, что происходило вокруг: сияло ли солнышко, лил ли дождь, пели ли птицы, завывала ли по-волчьи собака у комендатуры. Кого ограбили до последней ниточки и посадили на смертельно голодный паек, тот уже становился глухим к нежным восторгам души и упоительным мечтаниям о светлом будущем, которого у подавляющего большинства обитателей лагеря могло и не быть. Они уже практически не жили, а лишь автоматически копошились на грешной земле, которая с недавних пор превратилась для них в тяжкое бремя.

Приятель дедушки Леонтия сдался. В полдень он снял с костра ведро с сырым мясом и, чертыхаясь стройным перебором, потащился в барак. Леонтий Кузьмич не отступал. Он решил еще поварить заколдованное мясо до вечера. Старик фанатически был убежден: любое мясо рано или поздно должно свариться. И все-таки ожидания упрямого старца не оправдались. И вечером мясо оставалось таким же твердым, как и утром. Мало того, одержимый несбыточной мечтой старик так вошел в азарт, что и остановиться уже не мог, словно сам дьявол его подзадоривал. Он настойчиво варил небывалое мясо весь третий день до заката солнца. И все-таки проклятая медвежатина осталась твердой как старая резиновая калоша. Леонтий Кузьмич под конец окончательно разуверился в достижении своих намерений и, махнув на все рукой, заковылял с дымящимся ведром к бараку, где уже утихли голоса людей, и не слышно было живого дыхания жизни, словно там давно все умерли.

6

На четвертые сутки пребывания в лагере лишенцев Леонтий Кузьмич почувствовал себя непривычно зябнущим и разбитым. Могла сказаться нервная напряженность и суматоха последних дней, когда и отдохнуть-то было некогда. На старый организм могло повлиять и крайне плохое питание, которое подорвало и без того слабые силы старика. Скрывать этого от дочери Леонтий Кузьмич не стал и тут же рассказал все без утайки ей. Екатерина сильно расстроилась, опасаясь того, как бы отец всерьез не

свалился в постель. Находясь в ужаснейших условиях, в каких Екатерина находилась с детишками сама, старик заведомо был бы обречен на смерть. Мало того, как человеку, не имеющему никакого отношения к лагерю, ему отказали бы и в том скудном пайке, который получали зарегистрированные в списках комендатуры кулаки-лишенцы.

- Придется, тятя, тебе немедленно выбираться из этой гиблой трясины - сказала Екатерина отцу. - Случись что-нибудь неожиданное, ходов-выходов не найдешь. Да и нас самих в любой день могут в другое место направить. Что я с тобой, больным, буду делать?

- Что ж? - грустно отозвался в ответ Леонтий Кузьмич. - Застревать мне здесь нет никакого резона. Время сейчас самое непутевое. Чуть проморгаешь, и все полетит к черту в пасть. Надо постараться, чтобы черту на кулички не попадать. Завтра же утречком схожу на кладбище, проведаю могилку внучки Ниночки, а после обеда отмечусь в милиции и на вокзал. Поезд на станцию Луза приходит, кажется, из Котласа в шестом часу вечера. К нему как раз я и успею.

Остаток дня дед Леонтий провел на территории лагеря спецпереселенцев. Пользуясь тем, что охраны у входа в бараки не было, старик мог беспрепятственно заходить в любое мрачное обиталище репрессированных крестьян и собственными глазами видеть, каким жестоким пыткам и издевательствам подвергали их хозяев социалистической Отчизны.

Мишка стал отвыкать от наивных увлечений детства и тяготел теперь более серьезным предметам окружающего мира. Ему становилось день ото дня все скучнее в обществе детишек, и он все чаще держался от них расстоянии. Сейчас он шел рядом с дедом Леонтием, ни на шаг не отходя от него, а когда тот спотыкался, старался поддержать его.

Везде, куда дед с внуком не заходили, наблюдали одни и те же удручающие картины: неимоверную скученность отверженных людей, их адские условия жизни, безнадежность упований избавление от роковой участи, слепую покорность перед своими мучителями - извергами. Тут и там лежали смертельно больные и умирающие узники коммунистической тирании. Эти уже ничего не требовали и ничего не желали, кроме скорейшего окончания безмерных страданий. От верхних до нижних ярусов нар, в разных уголках бараков слышался молитвенный шепот, безутешные стенания и вопли. Перекрывая голоса отчаяния и невероятной физической муки, над нарами раздавались пронзительным всплеском первые голоса новорожденных, пришедших в мир продолжать трагическую участь своих предшественников и услаждать своим страданием ненасытных в садизме палачей. Казалось, вся убогая обстановка каждого барака была пропитана запахом тлена. Заложники кровавого тоталитаризма покорно шли к своему концу.

Выйдя из пятого по счету барака, Леонтий Кузьмич не стал больше никуда заходить. И без того было ясно: не затем этих несчастных страдальцев так далеко от родных мест завезли, чтобы сделать им здесь великое благо. Попросту, их обрекли как баранов на заклание в жертву огнедышащему красному дракону. Сел старик на пенек у входа в барак и обхватил голову руками. Мишка стоял рядом с дедушкой и тоже молчал. Он знал, когда человеку не по себе, его лучше всего на время оставить в покое. Тогда к нему скорее придет успокоение.

Между тем дед все ниже и ниже наклонял голову, опустив ее до уровня острых колен. Плечи его потихоньку вздрагивали, а из уст вырывались сдавленные всхлипывания. Мимо деда с внуком входили в барак и выходили из него десятки людей, и никто не обратил на них никакого внимания: за плечами каждого обреченного узника было столько лютого горя, которого хватило бы сделать несчастными на всю жизнь десятки и сотни нормальных граждан в стране, не захлестнутой красной заразой. Как тут можно было проникнуться сочувствием к чужому несчастью, когда собственное железными тисками до адской боли сжимало гирло?!

Превозмогая душевную боль, дедушка Леонтий поднялся на ноги, оглянулся по сторонам, словно не узнавая, где он и что с ним происходит.

- Никак, внучек, не возьму себе в голову, - заговорил старик, - за какие такие тяжкие провинности нас, мужиков, наказали? За что подвергли таким изуверским мукам? Или мы хуже разбойников с большой дороги? Паче всего, за что безгрешную детвору-то со света сживают? Ее-то, неразумную, с какой стати классовым врагом Советской власти записали? Тут по чьей-то злонамеренной указке большой вред Отечеству нанесено. Не иначе!

7

Леонтию Кузьмичу не спалось. Он долго ворочался с боку на бок на своей импровизированной постели, кряхтел и досадовал на невыносимые тяготы жизни. Все, что он увидел в Лузском лагере лишенцев, глубоко чапало в его душу и жгло каленым железом, ни на минуту не давая покоя. Мишка тоже не мог долго заснуть, переживая за деда, опасаясь, как бы он и в самом деле не расхворался и надолго не застрял в болотной трясине, а то и навсегда не сложил свои кости в ее гиблой хляби. "Много ли ему надо, такому слабому и хилому? - подумал совсем как взрослый Мишка. - Схватит простуду или дизентерию и капут ему. И опять же, где взять досок, чтобы гроб сделать? А что станет с бабушкой Настей, когда узнает о смерти дедушки Леонтия? Не иначе как сама умрет или с горя разума лишится. Такое со старухами случается".

Не выдержав грустных дум, Мишка потихоньку заплакал. Плакали и причитали и на других нарах, и никого это ничуть не удивляло. Напротив в бараках удивлялись, когда кто-то начинал беспричинно смеяться. Такого считали сумасшедшим и боялись, чтобы он по дурости не укусил.

То ли старик в конце концов уснул или от переутомления впал в тяжелое полузабытье, только с его стороны не стало слышно ни возни, ни страдальческих вздохов. Мишка лежал и думал, вспоминая вчерашний разговор матери с Марьей Ларионовой, из которого явствовало, что скоро всем лишенцам будет конец. Многое было непонятно для парнишки в подслушанном разговоре, но спросить об этом он постеснялся. За не детски серьезными раздумьями о превратностях человеческой жизни Мишка незаметно уснул будто провалившись в бездонную пропасть.

За завтраком с аппетитом ели чечевичную похлебку со ржаными сухарями, которые, казалось, уже не так остро отдавали мышиным пометом. После похлебки доедали остатки вчерашней медвежатины. По случаю отъезда дедушки Леонтия Екатерина дала сегодня ребятишкам по булочке с яйцом. Витька больше всех разошелся от переполнявших его чувств после сытного завтрака. Задрав подол домотканной рубашки, он бойко нахлопывал себя ладонями по животу, радостно похваляясь:

- Нажрался от пуза как буржуй. Теперь я сильный, могу любого из мальчишек соседнего барака побороть. Идемте, всем докажу!

Екатерина убедительно отговаривала отца не ходить на кладбище. Она прекрасно знала: могилку Ниночки уже не найти. Ее будто ветром сдуло, даже следа не осталось. Ходила она с Нюркой на погост месяц назад, чтобы оправить могилку и обложить ее дерном. Кладбища было не узнать, месяц оно протянулось намного дальше вдоль болота. И главное, было осквернено и загажено шайкой оголтелых мракобесов. Многие снятые порубленные кресты оказались сожженными у края болотной трясины. Непонятно, кому и зачем надо было устраивать этот дикарский шабаш на святом месте усопших, где каждая горсточка земли напоминает нам о торжестве света и разума над сатанинской мглой.

Не разубедив отца в тщетности задуманного намерения, Екатерина пошла с ним на кладбище с раннего утра, чтобы вовремя вернуться к сбору на станцию. Некоторые нетерпеливые люди устремились на кладбище раньше Екатерины с отцом. Они шли нескончаемым потоком с лопатами и топорами, несли гробики с усопшими детишками, венки из веток деревьев и лесных цветов. Нашлись и такие, которые к приходу Екатерины с отцом выкопали могилки или заканчивали эту работу. Гробики с покойниками стояли в сторонке, ожидая своего ритуального часа. Странный порядок, заведенный здесь с погребением усопших, непривычно озадачил растерявшегося с непривычки Леонтия Кузьмича.

- Дело в том, - пояснили старику, - что если сразу не закопать в вырытую могилу своего усопшего, из-за ротозейства в нее могут захоронить кого-то другого, и даже двоих. И все из-за того это происходило, что копальщиков могил в лагере не осталось, а нанять посторонних было не на что. Вот и комбинировали несчастные люди, как могли, позабыв в безысходности о совести и чувстве человеческого достоинства.

С краю погоста на могилках не наблюдалось какого-либо серьезного нарушения правил святого покоя. Чем дальше уходили вглубь кладбища Леонтий Кузьмич с дочерью, тем больше встречали на своем пути следов глумления над памятью умерших. В нескольких местах рядом с кладбищем, на болоте, они обнаружили обгоревшие кресты и памятные надписи, в другом - измятые, потоптанные венки и траурные ленты. Некоторые могильные холмики кто-то в звериной ярости сравнял с землей.

Возмущались следами вандализма на кладбище и другие посетители вечного покоя, единодушно сходясь на том, что погром и варварское кощунство организовали все те же отъявленные головорезы, кто издевался над невинными жертвами при жизни, вгонял их в могилу, а теперь не давал им покоя в гробу. Иначе говоря, сперва творили гнусное разбойное дело, а потом начали заметать свой кровавый след, который выглядел новым тягчайшим преступлением против человечности.

Как и предсказывала Екатерина, могилку Ниночки отыскать не удалось. Там, где по приметам, она должна была быть, Леонтий Кузьмич опустился на колени возле одной уцелевшей детской могилки, набрал в платочек земли, усеянной прахом младенцев, и зашагал от кладбища к лагерю, ни разу не останавливаясь и не оборачиваясь назад. На душе у старика после увиденного словно кошки скребли. Он задыхался, едва удерживаясь на ногах. Екатерина взяла родителя под руки, хотя и сама едва тащила ноги, готовая вот-вот потерять чувство самообладания.

- В барак я, доченька, не пойду, - заявил старик упавшим голосом. - Моим старым, больным ногам на солнышке будет легче, чем в вашем промозглом склепе. Я и так уже сыт им по горло. На том свете про него долго не забуду. И там будет страшно пугать своей гиблой уродливостью.

- Хорошо, тогда посиди здесь, - согласно кивнула отцу Екатерина, - а я пока припасу тебе кое-что в дорогу. Заодно и обед приготовлю. Время в запасе есть, до поезда можно еще и отдохнуть как следует.

Леонтий так и уснул сидя на пеньке, привалившись спиной к стене барака. Он не слышал, как хлопала рядом с ним входная дверь, сновали туда и обратно внучата, проходили обитатели барака. Жив был примостившийся на пеньке старик или давно уже умер, особого интереса ни у кого не вызывало. Если жив, - думали прохожие, - встанет и уйдет куда надо, а если умер, отнесут куда положено. Во всяком случае на пеньке навсегда не

останется вместо статуи кулаку-лишенцу в изгнании.

По случаю отъезда родителя на родину Екатерина приготовила поистине не праздничный обед: пшенный суп и ячневую кашу размазню. И то и другое сдобрила ложкой подсолнечного масла, сберегаемого для коптилки.

Ел старик мало и неохотно, часто прикладывался к кружке с густо заваренным фруктовым чаем. Сочтя это за признак начинающейся малярии, Екатерина заставила родителя для профилактики принять два порошка хины и таблетку кальцекса. Старик беспрекословно проглотил поданное лекарство и отошел от сундука. Он поспешил выбраться из гнилого каземата, чтобы подышать свежим воздухом и запастись бодростью на обратный путь домой, менее тяжкий и обременительный, чем путь в Лузу.

- Ты совсем уходишь, тятя? - спросила Екатерина. - Или еще вернешь сюда? Если нет, то я вынесу твои вещи наружу? - Совсем, доченька, совсем - горестно проговорил окончательно раскисший старик. - Здешний болотный климат и тюремный режим на меня действуют крайне губительно. Не потому ли и детишки наперегонки друг перед другом мрут. Это и есть настоящая, товарищами придуманная ликвидация кулачества как класс. Ничего лучшего с этой хищной, бесчеловечно жестокой истребительной целью и не придумаешь. Все гладко и оправдано и не выходит за рамки большого государственного мероприятия на благо многострадального русского народа.

Екатерина разрешила ребятишкам проводить дедушку Леонтия только до поворота дороги на Лузу, откуда начиналась такая заболоченная местность с несколькими шаткими гатями на проезжей части дороги, что в самое жаркое время лета здесь и сам черт мог ноги поломать.

- Теперь прощайтесь, - с дрожью в голосе сказала Екатерина, - и ступайте назад. До вокзала я дедушку провожу одна. К тому же поезд может и опоздать. Зачем вам без толку томиться на перроне? Перед сном доешь похлебку с кашей. И далеко от барака не уходите, а то Нюрке будет боязно одной. Знаете какая она - тютя! Ну, чего пеньками встали и губы развесили - укорила брюхатая родительница опешивших братьев. - Идите да смотрите, чтобы все было в порядке.

8

Братья нехотя потащились обратно в лагерь, обиженные таким неожиданным поворотом дела. Витька надулся как мыльный пузырь и начал выделывать разные озорные фокусы, дразня и показывая язык Мишке. Но тот с достоинством сохранял невозмутимое спокойствие, делая вид, что его ни капельки не задевали Витькины проделки, будто того вовсе не было

рядом с ним. Витьке совсем стало невмоготу, и он принялся от злости хныкать. Через минуту он задал такого реву, что даже сам испугался своего хриплого голоса. Взвыв еще раза два, Витька вдруг перестал орать, словно у него в горле застрял какой-то твердый комок, перехватив дыхание. В тоже время у него сильно защекотало в носу.

- Хватит выкобениваться, шкура барабанная, - по-матерински сердито цыкнул на братишку Мишка, - пока я тебе горячих не всыпал! Идем скорее в барак кашу с похлебкой доедать. Или ты есть не хочешь? Брошу я тебя нытика одного среди болота и делай что хочешь тогда.

- Есть я хочу, Миша, - спохватился Витька, - очень хочу. После Троицкого я, кажется, ни одного дня сытым не был. Я даже во сне всегда есть хочу. - И он торопливо зашагал вслед за Мишкой, будоража босыми ногами, как и старший брат, серую дорожную пыль.

Как на старшем из детей в семье, на Мишке лежала большая ответственность. В отсутствии матери он во всем заменял ее. Прежде всего, неусыпно следил, чтобы во всем был порядок и никто не нарушал его. Он делал это ни столько из-за боязни матери, сколько из личной приверженности к аккуратности и жизненному постоянству.

При всей своей дикой гордости и самолюбии, Екатерина охотно доверяла старшему сыну Михаилу, зная, что он ни в чем не подведет и не обманет ее. Из двух ключей от сундука один был у матери, другой Мишка носил, как самую большую драгоценность, вместе с крестиком на гайтане. Имей при себе ключ от сундука, мальчишка поминутно помнил, какую великую, ответственность он взял на себя от матери вместе со злополучной сундучной отмычкой.

- Смотри, не потеряй! - строжайше предупредила Мишку мать.- Как все смертные, я могу в любой день и час умереть. Тогда ты останешься за старшего в семье. Будешь отвечать за все как взрослый. Понятно?!

У Мишки даже мурашки побежали - по спине, когда он выслушивал материнский наказ. Парнишка со всей серьезностью, понимал, что для него значило потерять ключ от сундука. Он берег его как зеницу ока, то и дело проверяя, цел ли гайтан. Мишка мог потерять что угодно, а если даже и ключ, то только вместе с головой. Другого выбора у него не было и быть не могло. Это и отличало его от других ребятишек.

Мишка безупречно справлялся с оказанным ему матерью доверием. Ключ до сих пор висит у него на шее целый и невредимый. И еще будет сколько-угодно висеть и ничегошеньки с ним не случится. И только потому, что ключ находится в надежных руках мальчишки, который умеет не хуже взрослого ценить оказанное ему доверие. В противном от ключа и следа бы не осталось, зато память о потере долго бы напоминала о себе на Мишкиной спине и заднице свежими рубцами о старательной материнской порке,

которую она исполняла всякий раз с исключительной добросовестно подобно верующему фанатику в отправлении религиозных обрядов. Она даже страдала, если упускала случай наказать провинившегося. И никогда не раскаивалась, что свирепо избила ребенка. Войдя в барак первым, Мишка дождался у входа Нюрки с Витькой.

- Тянетесь, как слепые нищие - начал Мишка журить по материнскому обычаю брата с сестренкой, - а я должен переживать из-за вас, чертей лопоухих. Вы не глупые деточки, которых надо за ручки водить и показывать каждый раз, что и как надо то и другое делать. И опять же у меня не дюжина глаз, чтобы я смог за каждым вашим шагом уследить. Или вы этого не понимаете, неразумные головы? Или хотите пор* получить?

Шея у Мишки тоненькая, и ему не надо расстегивать широкого ворот рубашки, чтобы вытащить из-за пазухи гайтан с ключом. Он быстро открыл сундук, вынул из него остатки супа с кашей. В лагере при голодном пайке люди перестали быть разборчивыми в пище, ели любую: недосоленную и пересоленую, недоваренную и прокисшую, а порой и такую, которую и собаки обнюхивать брезговали. Не слаще была еда и в сундуке у Ларионовых, ели же ее как всегда с завидным аппетитом как деликатес.

Суп Мишка вылил из чугуна в чашку, постучал ложкой, оповещая о начале еды. Сам он восседал на ящиках на видном месте за сундуком, зорко вскидывая глаза то на Витьку, то на Нюрку. Был строго подтянут как капитан парохода в опасную пору плавания. С жиденькой похлебкой без хлеба управились в два счета. Немного времени понадобилось и на кашу-размазню. Но и после каши сытости никто не почувствовал. Витька заикнулся было насчет привезенных дедушкой булочек. В ответ Мишка разразился таким серьезным внушением в материнском стиле, что Витьке с Нюркой и подавно кисло стало. - Сколько их там, этих самых несчастных булочек осталось? - печально вздохнул Мишка. - Чуть ли не половину из них, как знаете, мыши слопали. Если распустить по-коровьи животы, можно все булочки не оглянувшись слопать. А потом клади зубы на сундук и кукуй. Локти что ли будем кусать под конец? Так что ли по-вашему? Вытряхивайтесь отсюда, пока шеи обоим не напылил. Канючите как маленькие. Слушать даже тошно!

Характер у Мишки твердый. Знали это Нюрка с Витькой преотлично: если уперся на чем-то, от задуманного ни за что не отступится. Упрямый до невозможности, он был в тоже время очень честным и справедливым, чутким и благожелательным. Обидеть малыша, слабого и беспомощного, еще не умеющего за себя постоять, Мишка считал верхом наглости и безудержной жестокости. Как это ни странно, а в свои восемь лет он совсем как захудалая девчонка, драться не умел. Ополоснув посуду, Мишка запер ее в сундук и

тоже отправился наружу, прихватив с собой старую дерюжку и обрывок веревки, чтобы запастись сучьями для костра.

Витька с Нюркой стояли неподалеку от барака и рассматривали пойманную бабочку. Витька хотел оторвать бабочке крылышки. Нюрка плакала, говоря, что бабочке будет больно и за такие злые дела Боженька строго накажет. Витька побоялся Нюркиных угроз и отпустил бабочку на свободу, подумав про себя: "Пусть летает. Она в нашей беде не виновата. Зачем ее наказывать? Это только товарищи невинных наказывают. Были бы они нормальными людьми, этого не делали. Вся беда в том, что товарищи только похожи на обыкновенных людей, а на деле они ближе подходят к хищным животным, потому что делают все безобразно подло."

ГЛАВА 9

СНОВА В ДОРОГУ

1

Ребятишки набрали в лесу за лагерем сухих сучьев, березовой коры, еловых шишек. Мишка сложил все это на дерюжку, стянул веревкой, а крупные сучья завернул в рогожу. Витька с Нюркой потащили рогожу с сучьями, а Мишка - дерюжку с корой и шишками. Все годное для разведения костров вблизи лагеря было подобрано и теперь приходилось уходить за сушняком значительно дальше в лес. Ребятишки так намаялись за день за разными хлопотами, что сейчас едва передвигали ноги. Главное, ужасно хотелось есть, а еды, по-видимому, и не предвиделось.

В бараках развелась тьма-тьмущая блох, вшей, клопов. Они никому не давали покоя. Мишка часто задумывался: "Откуда берутся эти назойливые твари?", но ответа на свой вопрос так и не нашел. Некоторые взрослые объясняли причину появления насекомых антисанитарным состоянием бараков и личной нечистоплотностью неряшливых людей. Попросту, где больше скапливается грязи и всяких нечистот, там в первую очередь и создается благоприятная питательная среда для зарождения и обитания вредных насекомых и болезнетворных микробов.

Одна бабка-знахарка настойчиво доказывала: "Если бы любого человека связать веревками по рукам и ногам, положить на нары и не давать ему возможности двигаться и отпугивать от себя всех нападавших насекомых, то они за две недели обглодали его до костей".

На Нюрку этот рассказ произвел поистине ошеломляющее впечатление. После этого она со страхом стала ложиться спать, опасаясь как бы за ночь

ее не обглодали ненасытные насекомые. Нюрка маленькая, худенька такую замухрышку прожорливым тварям слопать никакого труда не представляет. Спать Нюрка стала мало, а едва проснувшись, со страхом ощупывала себя, убеждаясь, не слопали ли ее наполовину вредные насекомые. Постепенно новые заботы и горести вытеснили из Нюркиной головы страх перед насекомыми, и она снова не стала обращать на них сколь нибудь серьезного внимания, уверенная, что от укусов блошек она не умрет.

Уже начало смеркаться, а мать все не приходила. Видно, поезд и в самом деле намного задерживается. Вот и сидит она там, нервничая, поджидая застрявший не на шутку поезд. Ребятишки залезли на нары, разобрали постель, легли спать. А сон не шел. Его словно леший от ребятишек отогнал. От скуки стали про жизнь в Троицком, про дорожные приключения вспоминать. Нюрка была девочкой застенчивой, трусливой. Она всего боялась. Больше слушала других, чем сама говорила.

- Миш, - вдруг подала Нюрка свой робкий, настороженный голосок, - а что если мамку с дедом в кутузку посадили? Стражники - власть. Они все могут. Даже любого из нас убить ни за что ни про что. Или ты забыл о своих словах, которые мне сколько раз раньше говорил?

- Нет, Нюра, такое не забывается. Это прадед Ларион говорил про всех, кто называл себя другом народа, а на деле вредил простым людям. Он их, как бешеных собак, ненавидел, называл то вампирами, то драконами, а то и просто товарищами, под которыми подразумевал страшных злодеев, мучителей и гонителей беззащитных крестьян и всех им неугодных. Посадить старика с дочерью в каталажку для таких мерзавцев было привычным делом и доставляло большое удовольствие.

За разговорами ребятишки не заметили, как уснули, не дождавшись возвращения со станции своей родительницы. Еще один беспросветный день ссылки канул в вечность, прихватив с собой в небытие многих раньше времени лишенцев. Они оказались лишними под восходящими лучами эры социализма. В братской семье Российских народов им не хватило должного места. Зато им будет намного лучше в чертогах Всевышнего.

2

Наутро Лузский лагерь лишенцев пробудился ранее обычного от скрипа телег, грохота многих подвод, окриков возчиков и зычных команд конвойных. Там, где двигалась эта разношерстная, убогая в своей неприглядности гужевая армада, поднималась над дорогой к небу серо-пепельная завеса, загораживая собой лучи восходящего солнца над царством болот и безмерного человеческого горя. Пробудившиеся люди нехотя

выползали из своих мрачных казематов наружу, непонимающе тараща глаза на громыхающую невесть куда подневольную вереницу крестьянских подвод. В перерывах между шумом обоза и выкриками возниц слышались надсадные всплески перебранки и крепкого мужицкого мата.

- Опять товарищи мужиков на какие-то общественные повинности погнали, - заметила бабка Матрена Прохорова. - Замучили людей, сучьи дети. Между тем громыхающий на все лады обоз из порожних телег, рыдванов и фургонов огромным пресмыкающимся уползал все дальше и дальше вдоль угрюмо застывших у бараков растерянных лишенцев в конец лагеря, где проживали в основном татары. Здесь сотрудники милиции обоз остановили и, разделив его на несколько отдельных групп, приказали выстроить их в определенном порядке перед каждым входом в барак. К крикам возниц и конвойных присоединились голоса взбудораженных узников вонючих казематов, и все теперь слилось в один сплошной рев, в котором уже невозможно было отличить отдельных живых звуков.

Началась поспешная погрузка людей на поданные подводы. Очумевшие обитатели бараков окончательно были сбиты с толку в ожидании чего-то еще более страшного и неожиданного впереди. Иные по наивности договаривались до того, будто бы их ошибочно завезли в эту разнесчастную Лузу и, исправив вопиющую несправедливость, повезут обратно в родные края. Трезво мыслящие люди ни на йоту не верили подобным бредовым измышлениям, зная, что начавшаяся коллективизация — широкомасштабная государственная кампания, задуманная верховными воротилами Кремля, и теперь уже никто и ничто не в состоянии остановить этого великого разрушительного общественного процесса.

Часа через полтора те же подводы, что подкатили к баракам порожняком, теперь, нагруженные жалким скарбом деревенских "богатеев" и их голопузыми наследниками, тащились в обратный путь на станцию Луза, где их поджидала еще более загадочная неизвестность.

Разбуженные надсадными криками татарчат и грохотом телег, из бараков выскакивали заспанные ребятишки и мчались вдогонку за отъезжающими соперниками по кулачным боями строили им напоследок уморительные рожи. Татарчата соскакивали с телег, чтобы всыпать обидчикам, но увесистые затрещины матерей охлаждали их воинственный пыл. Мишка Ларионов проснулся раньше Витьки с Нюркой, когда родительницы на месте уже не было. Крики на улице насторожили Мишку, заставили быстро подняться с постели и выскочить из барака. Он не стал расспрашивать столпившихся у входа стариков о происходящем на поляне, а сам поспешно устремился туда, чтобы на месте выяснить причину необычной взбудораженности людей. Туда направлялись и другие. Но и здесь толком никто не знал, куда повезут лишенцев со станции, а начальство хранило на

этот счет строгое молчание, не желая раньше времени будоражить людей и создавать среди них панику. Собственно, Мишку не особенно волновало, что будет с татарами и куда их повезут и что с ними станет потом на новом месте. Дело в том, что с некоторых пор у Мишки были враждебные отношения с татарами. Причиной раздора послужило то, что они однажды крепко поколотили его неизвестно за что, и он две недели после этого ходил с фонарем под глазом, парнишка не собирался мстить татарчатам, но забыть незаслуженной обиды тоже никак не мог, потому что она слишком глубоко запала в душу, беспокоя своей неотступно саднящей болью.

За первой партией увозимых татар показалась вторая, а потом и третья. К Мишке подошел знакомый пацан из их барака Степка Мальцев. У него полмесяца назад померла мать. Теперь из родни у Степки, кроме восьмилетней сестренки Маши и бабушки Прасковьи, никого не осталось. К тому же и бабушка начала сильно хворать, а после смерти дочери и подавно приплошала, сокрушаясь о судьбе внуков. И взвалил одиннадцатилетний Степка Мальцев тяжесть заботы о сестренке с бабушкой на свои худенькие плечи. Невмоготу было парнишке, но он изо всех сил крепился, не поддаваясь натиску подступившей к горлу злой напасти, чтобы истереть в пыль.

Жизнь Степки после смерти матери превратилась в невыносимую муку. Он совсем забыл про детские игры, постоянно был занят поисками чего-то необходимого, то и дело куда-то спешил, по-взрослому серьезно взвешивая и прикидывал. Он ужасно похудел, начал мучительно кашлять. Дернув Мишку за руку, Степка сказал тоном бывалого человека:

- Увозят татар на новое место, где им будет легче умирать. Только нам с тобой от этого никакой радости. Идем лучше в те бараки, где они жили. Посмотрим, что там осталось от забитых потомков Казанского ханства. В спешке люди делают не то, что надо делать и из-за этого часто ошибаются.

С минуту помолчав, Степка с философской рассудительностью прибавил:

- Если бы взрослые люди никогда не ошибались, то нам, детям, стало намного скучнее жить. Прикрываясь своей непогрешимостью как неуязвимым щитом для стрел, они строже с нас спрашивали бы и чаше наказывали за совершенные провинности.

В опустевших после отъезда татар бараках стояла гнетущая тишина.. Не стало здесь ни разноголосого крика, ни предсмертных стонов, ни плача по усопшим. На нарах, на земляном полу, в проходах между нарами валялись разбитые ящики, банки, обрывки веревок, старая посуда и другие предметы домашнего обихода. Под нарами среди брошенного хлама очумело сновали осиротевшие лагерные мыши.

Степке с Мишкой и в голову не приходило найти что-либо здесь мало-мальски пригодное. И тем не менее они лишь ради простого любопытства заглянули кое-куда. "Ревизию" первого барака начали с осмотра верхнего

яруса нар. Темнота мешала что-либо основательно разглядеть вокруг, и мальчишки бегло проходили дальше. К счастью, в одном месте приятели нашли огарки стеариновых свечей и измятый коробок спичек. При свете стеариновых огарков и факелов из тряпья тьма в бараке расступилась, резче обнажая контуры убогого обиталища только что выпровоженных отсюда деревенских "мироедов", для которых были найдены более благоприятные условия умирания.

На третьем ярусе нар ничего заслуживающего внимания приятели не обнаружили. Во втором ряду нар среди кучи оставленного барахла Мишке попался складной нож с двумя лезвиями. Он даже подпрыгнул от радости, натолкнувшись на такую неожиданную находку. Об обладании подобной вещью мог мечтать любой парнишка. А тут она сама, словно по заказу, оказалась в его руках. Как тут не возликовать!

В другом месте, когда мальчишки елозили на четвереньках под нижними нарами, к Степке токе пришла удача: он нашел два серебряных полтинника и почти совсем еще новый кожаный ремень с красивой бронзовой пряжкой. Мишке токе попалось несколько медяков, но он не очень-то ими обрадовался: ведь в лагере лишенцев не было магазина, где можно было хоть что-то купить съестное. Ножик и ремень - это стоящие вещи, которыми мог гордиться не только парнишка, но и любой взрослый. Вскоре в обезлюдевшие бараки потянулись ватаги незнакомых Мишке со Степкой ребятишек. Из-за найденных безделушек между искателями кладов начались споры и драки. Каждому хотелось стать обладателем хорошей находки, и спор в этом деле решали сильнейшие. Особенно нагло вели себя трое здоровенных подростков. Они придирались к малышам, отнимали у них понравившиеся веши. Когда те сопротивлялись, обрушивались на строптивых с кулаками. Не желая связываться с долговязыми злыднями, Степка с Мишкой незаметно отправились восвояси.

Как рачительный хозяин, Мишка прихватил с собой и попавшиеся под руку таганок, еще не совсем испорченную сковородку и три полукруглые скобы, которые намеревался прибить вместо ступенек для лазанья на верхнюю площадку нар. Хранил парнишка свои "сокровища" за сундуком, а часть из них по договоренности с Марьей Постниковой под ее нижними нарами. Екатерина ни раз отчитывала Мишку за приверженность к собирательству, а он с убежденностью практичного человека доказывал матери:

- Пригодиться все это, мамка. Где ты ее возьмешь, скажем, туже сковородку, если она вдруг понадобится до зарезу?

Не успели утихнуть разноречивые толки по поводу вывезенных из лагеря татар, как на следующей неделе такие же подводы подкатили к другим баракам. Повторилось все сначала: сперва кидали на повозки пожитки лишенцев, потом сажали на них стариков, детей, больных и гнали под-

воды на станцию. Как всегда, делалось все это по-воровски скрытно, со сногсшибательной торопливостью, будто организаторы затеянной пертурбации хотели скрыть от посторонних глаз свои неблаговидные действия.

3

На этот раз в списки увозимых из Лузского лагеря спецпереселенцев попали и троицкие домотканные богатеи. Тугая на слезы, ни с того ни с сего заревела и Екатерина Ларионова, хотя толком и не знала, к худшему или к лучшему. Скорее всего, она это делала, глядя на других, чтобы прослыть каменно твердой к человеческим слабостям.

Двинулась, загудела в неизбывной печали лапотная деревня навстречу новым жесточайшим испытаниям, оставляя в далеком неприютном крае сотни могил своих детишек, матерей, родных и близких, чтобы до конца испить горькую чашу страданий во имя торжества великих идей.

Набившие руку в хамском обращении с беззащитными людьми милицейские патрульные разгоняли у костров медливших со сбором отъезду лишенцев, разбрасывали пинками ног и палками котелки и чугун с едой. Вылитая на костры и уголья баланда шипела и парилась, распространяя вокруг далеко не аппетитные запахи. Мишка издали увидел, как свирепствовали у костров новоявленные держиморды и, не дожидаясь, пока его котелок с недоваренной чечевичной похлебкой не полетел в костер, схватил посудину с варевом с огня и побежал прочь, на ходу крикнув зазевавшемуся Витьке, чтобы тот без промедления следовал за ним.

У бараков тут и там стояли порожние подводы. Люди поспешно укладывали на них выносимые из казематов жалкие пожитки, усаживали как попало детей и стариков с больными. Мишка с Витькой встали перед подводами истуканами, не зная, что им теперь делать. На растерянных в смятении братьев натолкнулась Маша Кутырева и показала братьям место с их подводой. На куче мешков сидела расстроенная Нюрка, охраняя от расхищения последние пожитки. Воры водятся везде, где есть хоть что-нибудь украсть. Она горько плакала, размазывая по щекам слезы.

- Ты почему ревешь, - спросил плаксу Мишка, - или испугалась чего- то?

- Я подумала, - сильнее прежнего всхлипнула Нюрка, - что вы оба насовсем потерялись, и нас с мамкой повезут в другую красную ссылку одних. Что бы вы стали тогда делать без всякой еды? Вы бы умерли с голода.

К счастью, в ту же минуту к отягченным мрачными раздумьями ребятишкам подошла с двумя соломенными матрасами Екатерина.

- Ешьте скорее, - с ходу приказала она, - иначе опоздаем к обозу. Слу-

чись что-нибудь в дороге и помочь будет некому.

Через час погрузку кулацкого имущества закончили. Значительно поубавилось оно за истекшие месяцы, пошло в обмен на продукты у вольных людей Лузы и соседних селений. И самих лишенцев выезжало из этого гиблого места значительно меньше, чем прибыло сюда по этапу. Мужиков угнали неизвестно куда еще в апреле. Немало бывших селян осталось лежать на чужбине, и никто из родных не придет преклонить колени перед затерявшимся навсегда среди болот прахом.

4

Мишка с Витькой храбро шагали за подводой со своим скарбом и не испытывали ни малейшего страха, ни тревоги по случаю переезда на новое место бессрочной ссылки. По детской наивности они никак не могли допустить, чтобы на свете был другой арестантский лагерь с худшими условиями содержания невольников чем Лузский. Мальчишки были еще не очень опытными, чтобы предвосхитить чудовищные замыслы кремлевских узурпаторов по части истребления кулачества на высоком уровне.

В безмятежной лазури неба ослепительно ярко сияло солнышко. По обеим сторонам дороги на деревьях восторженно заливались птицы, а тут и там безбоязненно шныряли полосатые бурундучки. Они будто дразнили ребятишек, заманивая их в свои чудесные владения. Вокруг царили умиротворяющий покой и великолепная благодать. Но измученным, истерзанным ужасной каторгой людям было не до очарования природой. Они уже »ми себе были в тягость. Это, по сути дела, остались лишь тени от некогда бывших людей, без чувств и эмоций, без всего того, что делало их одухотворенными, красивыми и сильными.

На запасном пути станции, как по злому умыслу нечистой силы, все прут пришло в яростное движение. Ошалело шарахались напуганные непривычной суматохой лошади, метались среди повозок и грузов обезумевшие от нервных потрясений люди. Вагоны были без нар. В них без какого бы то ни было разбору заталкивали барахло и лишенцев. Некоторые люди выражали недовольство, пытались взывать к совести охранников, а те на обращенные к ним слова и в голову ничего не брали. Ребятишки не могли забраться в вагон по крутому тралу. Поскользнувшись, падали на платформу и кричали благим матом. Охранники подхватывали детишек и кидали их как простое барахло в вагон в одну кучу. От тридцати до сорока человек набивали в каждый вагон, не считаясь с каким-либо уютом обреченных узников. Сидели люди на мешках, сундуках, а кто прямо на замызганном полу впритирку друг к другу. Уже подали к составу старенький

паровоз, завизжали простуженными глотками кондукторские и милицейские свистки, ударил пристанционный колокол, и диковинный состав с воем, криком тронулся с места в неведомый путь.

- Эй, вы, лягушата болотные, чего сопли распустили?! - крикнул на ревущих ребятишек один из охранников. - Мы можем успокоительных прописать. Они очень хорошо помогают. После этого до самого Котласа не пикните.

Про Котлас ходили в народе самые невероятные слухи. С именем Котласа в представлении людей связывался прежде всего суровый, почти обжитый край девственной тайги и непроходимых болот. Не случайно туда еще задолго до Октябрьского переворота царское правительство ссылало государственных преступников и разных бунтарей. Это по существу была родина тех, кто обрекал себя на пожизненное страдание за светлые идеи всех несчастных и обездоленных.

Только когда с большим трудом удалось затолкнуть в вагон имущество и его владелицу - беременную женщину, на погрузочной площадке стало тише и будто просторней. Маневровый локомотив вывел сформированный состав на магистральный путь и укатил в депо, а к составу подошел более паровоз. Громыхнули двери запираемых вагонов, ударил станционный колокол. Ему ответил переливчатой трелью паровозный свисток, и замызганный состав со своим обреченным грузом начал постепенно набирать скорость, заглушая лязгом и грохотом старых Дребезжащих вагонов голоса измученных узников.

Из-за жутких потрясений бабу прорвало рожать. Она металась в страшных муках, корчась от подступивших к сердцу схваток, рычала взбесившейся волчицей, не находя себе места. На помощь страдалице пришла все та же бабка Елена Абызова, вызволившая из беды уже более десяти рожениц за время большевистской каторги.

Роды были трудными. Рябая баба, у которой никого не осталось в живых после Лузы, взывала к Богу о ниспослании ей легкой, скоропостижной смерти. Об ожидаемом появлении на свет нового "врага народа" она сострадала, зная, что он будет мертвым. Да занавеской в углу вагона рядом с Аксиньей (так звали роженицу) сидели, кроме бабки Елены, две другие женщины. Каждая давала свои советы, но что могла сделать в такой ужасающей обстановке жертва сплошной коллективизации?

Паровоз между тем тащил натуженно свой обреченный груз к черту на кулички, и распорядители сами не знали, зачем и по чьей злой воле они это бездумно и легкомысленно делали. Локомотив последний раз лязгнул буферами, вагоны судорожно дернулись и тотчас остановились. На смену умаявшемуся паровозу с заржавленным тендером бойко подкатила кукушка и потащила состав с сельскими эксплуататорами в тупик. От вагона к вагону

поплыла над запасными путями дикая команда:

- Внимание! Внимание! Всем прибывшим из Лузы лишенцам покинуть вагоны. Не выполнившие данного указания через полчаса будут выдворены из вагонов на платформу принудительно!

5

- А как с роженицей-то быть? - остолбенели принимавшие у Аксиньи роды женщины. - Ведь она, гражданин начальник, - обратились они к заглянувшему в вагон старшине конвоя, - вот-вот разрешиться должна. У нее, бедняжки, уже воды пошли. Как можно ее тревожить в таком разе?

- Нас это не касается, - еще строже рявкнул главарь охранной команды. - Сию же минуту вытряхивайтесь со своей роженицей, так ее мать! Вздумала тоже, шалава непутевая, в неурочное время с родами раскорячиться. Могла и погодить с этим частным делом до полной разгрузки состава. Не велика шишка, чтобы напропалую переть. К тому же сейчас лето, рожальными интересами можно под любым забором и лабазом заниматься. Приказ есть приказ - выполняйте! - старшой сделал несколько шагов от вагона и, завидев подъезжающих на разгрузочную площадку мобилизованных мужиков в извоз, крикнул им во все горло:

- Эй, вы, баламуты косолапые, идите снимите из вагона роженицу непутевую. Мы не можем из-за одной глупой бабы целый состав задерживать.

Мужики оторопело разинули рты. Им приходилось немало выполнять всяких принудительных повинностей, но перетаскивать куда-то чужую роженицу, этого делать ни одному из них не доводилось. Тащить полуголую бабу с начавшимися родами каждому возчику показалось невероятным кошмаром. Аксинья изводилась от страшных мук, дико орала: - Караул! Силушки моей нет, умираю, родные мои...

Мужиков самих в жар бросало не менее, чем роженицу, и они тряслись, будто их кто-то пыткам подвергал каленым железом. А распорядитель разгрузочными работами кричал благим матом, угрожая арестом:

- Что же вы стоите огородными пугалами, растяпы неотесанные? - костерил растерявшихся мужиков грозный старшина конвоя. - Неужели у вас, дурней, сил нет вытряхнуть из вагона мокрохвостую бабу? Не укусит же она вас, недотеп кривопузых! Она уже ничего не помнит, корчится как березовая кора на огне, желая, чтобы все скорее кончилось для нее.

Мобилизованные нехотя подчинились приказу ретивого распорядителя. Мужики сами себя не помнили, как сняли с вагона раскоряченную бабу и отволокли ее под тень двух березок у покосившегося пакгауза. Там, где прошли неуклюжие носильщики с бесчувственной роженицей, на земле

остался длинный слизистый след. Хоть и были мужики представителями сильного пола, но и им на сей раз было не по себе от увиденного.

В момент осмотра прибывшего из Лузы в Котлас состава в большинстве вагонов было пусто: и вещи выгружены, и люди высажены. Рабочие выметали мусор, выбрасывали оставленное барахло, затем шли дальше. И так вагон за вагоном до конца железнодорожного состава. Как не близко была дорога от Лузы до Котласа, но и за это время в вагонах поезда успели появиться покойники. По сути дела, некоторые арестанты уже из Лузы выезжали наполовину мертвые. В этом не было ничего удивительного, каждый третий лишенец едва державшийся сегодня на ногах, назавтра превращался в мертвеца. Были в вагонах в час осмотра состава умирающие, ожидающие своего скорбного переселения в потусторонний мир, теперь уже вовсе не слишком страшный для них.

Старший конвоя, не долго раздумывая, приказал мертвых, больных и всех не способных к самостоятельному передвижению, перетащить на время к пакгаузу, куда до этого была переправлена несчастная роженица.

- Несите всех паршивцев в одну кучу, - подытожил старшина конвоя.- Прибудет специальная команда, она рассортирует, куда кому полажено. А пока складывайте паршивцев в одно место. Все равно не перепутаются!

Как не торопили представители власти мобилизованных мужиков с перевозкой спецпереселенцев со станции в лагерь, расположенный на боле вблизи поймы Северной Двины, дело с этим подвигалось медленно. То у возниц что-нибудь не ладилось с гужевым транспортом, то вдруг обезноживали лошади, то начинали страдать животами сами мобилизованные мужики. Короче, крестьянам надоели беспрестанные грабительские повинности, и они стали под любыми надуманными предлогами от них отлынивать. Попросту, мужики повели систематическую борьбу с засильем местных властей, доводивших их до полного обнищания и разорения.

Между тем железнодорожное начальство вкупе с двумя военными представителями уверяло возчиков, что только что освобожденный от постылого груза состав был последним и что стоит только по-настоящему приналечь с вывозкой оставшихся лапотных богатеев со станции, и делу будет навсегда положен решительный конец.

Мужики поверили большевистским заверениям. Уж слишком настойчиво упрашивали их и не менее убедительно заверяли, что ничего подобного до скончания века больше не потребуют от них. Лесть заразительна, но не всесильна, особенно когда исходит от неискренних.

Едва возчики управились со своим опостылевшим заданием, забрали всех умерших, в том числе и скончавшуюся роженицу, отвезли их на кладбище специального назначения, как к станции снова подкатил с неве-

роятным грохотом еще один железнодорожный состав с Лузскими кулаками. И все началось сызнова: забегала охранная команда, взбудоражили тишину милицейские свистки, понеслась с матерщинными перехватами устрашающая в своей звериной дикости свинцовая команда:

- За разгрузку принимайтесь, так вашу мать перетак. Последних доставили. Попробуйте отлынивать и симулировать, живо за решетку упятим!

Слова разнузданной команды словно плетьми хлестали мужиков. Можно было как-то оправдать случайную ошибку, снести мелочную обиду, но как можно было терпеть изо дня в день систематическое помыкание человеческим достоинством, за которое пришлось заплатить такой дорогой ценой в борьбе за свободу с извечными врагами трудового народа?!

Зона отчуждения, где находился лагерь со спецпереселенцами, одним концом упиралась и пойму Северной Двины, другим выходила на ровную поляну. Котласский лагерь почти ничем не отличался от Лузского: такие же бараки шалашного типа, с тройными ярусами нар и прочими уродствами нового социального стиля, рассчитанного на беспрекословное подчинение любого индивидуума диктату рабоче-крестьянской власти.

Были и некоторые отступления в планировке котласских бараков на отчужденной зоне. Например, некоторые бараки наполовину стояли на суше, а другая половина размещалась на болоте. То ли это явилось следствием просчета строителей, то ли подобная планировка была продиктована свыше, сказать затруднительно. Во всяком случае, смекалка подсказала строителям выход из положения: они набили вдоль болотной части нар колья, как сваи для моста, а к ним прикрепили проволокой перекладины, на которые настелили жердочки. Получилось что-то вроде тротуара вдоль пар. Это не потребовало больших материальных затрат, зато людям было удобно добираться посуху до своего места на нарах, не замочив ног в болотной тине. Это была отеческая забота руководства ОГПУ об элементарных удобствах обитателей бараков.

Такой барак на болоте со строительными причудами достался Ларионовым и другим троицким лишенцам. Подступ к бараку был сухим, а за порогом несуразного каземата сразу же начинался зыбкий настил из жердочек, под которым при прохождении хлюпала болотная жижа. Нюрка, едва очутившись во мраке нового ужасающего обиталища, тут же шарахнулась назад из барака, испугавшись прыгнувшей перед ней пучеглазой лягушки. Девочка не в силах была подавить в себе страх оказаться в одной компании с земноводными. Однако другого выхода не было, и она отправилась вслед за другими обживать новое место сталинской ссылки. Мишке с Витькой в этом отношении было легче. Они не всегда дрожали, когда жизнь расстанавливала перед ними рогатки. Они сплошь и рядом обходили их, не моргнув глазом. Их не пугало, что барак стоял на болоте и

в нем кишмя кишели лягушки и другие противные твари. Они знали: лягушки - не волки, и людей не укусят. Стоит ли их в таком случае боятся, если они никакого вреда никому не причиняют?

Братьям не потребовалось много времени, чтобы освоиться на новом месте. Они в первый же день приезда в Котлас обглядели все вокруг, побывали на берегу Северной Двины и удивились, какой она была огромной против троицкой Мочи. Братья принесли несколько досточек и реек для костра. Как бы там ни было, а надо было все начинать сначала, хоть не было ничего нового в этом до омерзения удушливом начале.

ГЛАВА 10

ЛАГЕРЬ НА БОЛОТЕ

1

Когда человек оказывается в большой беде, он бывает рад и маленькой удаче, которая облегчает его душу и удерживает от отчаяния. Так случило и с семьей Ларионовых. Екатерина считала, что ей с ребятишками повезло, когда они очутились на втором ярусе нар. Об этом многие только мечтали. Счастливчикам вторых нар очень завидовали, предлагали обменяться с ними местами за определенную мзду, но охотников на такую комбинацию было очень мало.

Обладатели нижних нар, непосредственно соприкасаясь с болотом, больше других испытывали неприятные беспокойства от близкого соседства с лягушками и комарами. Их то и дело задевали проходящие мимо нар туда и сюда люди, отыскивая в полумраке каземата хоть малейшую опору, чтобы не свалиться с шатких жердочек в болото. Этой опорой часто служили руки, ноги и сами владельцы нижних нар. На их головы и плечи подчас по ошибке наступали как на приступки обитатели второго и третьего ярусов нар при спуске из своих гнезд в проход.

Не меньше затруднений и неудобств испытывали и обладатели третьего яруса нар. Больше всех доставалось пожилым, больным и ослабевшим от голода людям. Их поднимали в "родное гнездо" и снимали обратно оттуда на руках. Такие нередко и оправлялись в своей поднебесной выси в ночные горшки и любые приспособления для этой цели. На них, больше, чем на других, сыпалось земли с потолка, соломы, насекомых и всякой другой гадости. А уж когда по крыше барака начинали лазить ребятишки, земля на головы людей сыпалась словно лопатой. Узники лагеря натягивали над головами одеяла, простыни, куски материи, но ничто не помогало.

Муcop продолжал по-прежнему сыпаться, покрывая толстым слоем нары, постель, все, что находилось вокруг.

Как бы там ни было, а через неделю, другую все утряслось и вошло в определенную колею. Улеглись взбудораженные переездом страсти, утихли душевные волнения. Люди смирились с тяготами арестантского существования, безропотно подчинялись лиходеям насилия. Оказывать сопротивление озверелым представителям власти было также бессмысленно, как пытаться ребенку сдвинуть с места крестьянскую телегу. Лишенцы проводили дни в полусонной одури, ничего не ожидая впереди, ни на что не рассчитывая, ибо у них заведомо все было абсолютно отнято.

Отныне обитателей лагеря ни только не радовало, а напротив сильно угнетало, когда на свет божий появлялся новый человек, чтобы пополнить ряды отверженных узников мрачных казематов Советской империи. Главная беда состояла в том, что новорожденного нечем было кормить, не во что было пеленать и негде его было приютить, чтобы он рос крепким и здоровым, не хилым и дряхлым рахитиком, обузой для общества.

При всех невероятных превратностях судьбы дети всегда остаются детьми. Их пониманию недоступна коварная логика взрослых. Дети мыслят конкретными категориями, не подвергая явления окружающей действительности критическому анализу. У них еще не накоплено тех знаний и практического опыта, которые позволяли бы им сделать строго конкретные выводы. Поступками детей в большинстве случаев руководит желудок. Когда ребенок сыт, он весел и жизнерадостен, его тянет на улицу поиграть и порезвиться. Малыш отходчив и не злопамятен, он быстро забывает о причиненных ему обидах, не мстит своим недругам. Не потому ли дети органически не выносят жестокостей взрослых.

Постепенно, шаг за шагом ребятишки стали все дальше и дальше уходить за пределы лагеря, а некоторое время спустя добрались и до берега Северной Двины. Поначалу родительницы нещадно журили мальчишек за долгие отлучки, опасаясь возможных в связи с этим всяческих неприятностей. Однако проходили дни за днями, и ничего страшного с их чадами не случалось. Им и самим от этого стало легче: детвора не торчала целыми днями у них на глазах и не донимала напоминаниями о еде. Мишка с Витькой Ларионовы не были исключением среди детей лишенцев. Они также с утра до вечера пропадали на лугу, на берегу Северной Двины или где-то поблизости с лагерем. С рыбалкой братьям никак не везло. Да и хороших рыбацких принадлежностей у мальчишек не было. Они больше рыбачили на самодельные крючки или снятыми с себя рубашками. Такой примитивной снастью им не удавалось поймать даже лягушек, которых при желании можно было без особых затруднений подцепить прямо в бараке. Братьям ничего не оставалось, как собирать по берегу реки ежевику и опят. Не

обходили стороной и улиток, если те попадались под руку. Это добро ни шло ни в какое сравнение с раками и рыбешкой, но на худой конец довольствовались и этой легкой удачей. Поначалу Нюрка не прикасалась к диковинной еде, а потом привыкла и ела моллюсков как превосходный деликатес.

Часто варили улов прямо на берегу реки в принесенных из барака котелках или найденных ведрах и банках из-под консервов. Если не хватало на уху улова рыбешки, добавляли в посудину раков или другой добычи и варили все вместе. А когда у ребятишек находилось хоть по мизерному кусочку хлеба, они чувствовали себя до безумия счастливыми. После еды лежали на траве, выставив на солнышко раздутые животы, тяжело отдуваясь и отрыгивая лишнее хлебово.

Некоторые подростки быстро научились курить и, не имея махорки, крутили цигарки из листьев травы и деревьев. Распространению курения среди ребятишек способствовала безнадзорность, когда матерям, потерявшим головы от свалившихся на них одних массой нелегких забот, некогда стало уследить за шалостями своих чад. Дети оказались предоставленными самим себе и занимались чем им вздумается. Безнадзорность способствовала приобщению и к другим пагубным увлечениям, узнав о чем родительницы сами покраснели бы до корней волос. Однако эти проказы оставались недоступной тайной для матерей и бабушек.

Как было сказано, котласский лагерь по своей организационной структуре почти ничем не отличался от лузского. Это был типичный этапный пункт перегона заключенных к местам отбывания ими фиктивного наказания. Свою печальную славу как места ссылки бунтарей государственных преступников Котлас приобрел еще до Октябрьской революции. Мятежный Октябрь не отнял у этого нелюдимого края его печальных заслуг. Преступники не перевелись и в хваленое советское время. Напротив, при новой социальной системе их сознательно разводили, как цыплят в инкубаторе, потому что тоталитарному государству нужны миллионы даровых рабов, чтобы возводить величественные дворцы коммунизма и содержать не слишком ретивое к общественно-полезному труду поколение восторженных хозяев нового блистательного мира. Зачем надо было заводить новые места ссылки, когда о успехом можно было к новым задачам приспособить старые. Так Котлас выстоял в борьбе за свое место в истории.

Дореволюционный Котлас мог только с завистью позавидовать послеоктябрьскому Котласу, когда дело с репрессированными элементами было поставлено на широкую ногу, с небывалым размахом. Взыграла глобальная масштабность, лихая оперативность, людей уже гнали по этапам не сотнями, как раньше, а тысячами и десятками тысяч враз. И разворот пошел

богатырский, наливаясь громоподобным гулом, сотрясая все до основания вокруг, как и подобало большевистской перестройке XX века.

Шла коренная, варварская ломка устоев жизни как в городе, так и в деревне. Начавшаяся насильственная коллективизация, села привела к небывалому движению широчайших крестьянских масс, сдвинула с места веками устоявшееся исконное хлебопашеское начало, и повлекло его к пропасти варварского разрушения. Это было страшное гонение на крестьян, после которого они долгие десятилетия не оправятся от апокалипсического удара и останутся нищими среди заброшенной нивы. И никто им не окажет помощи, а когда она придет, люди от нее решительно откажутся, потому что она уже не нужна будет им.

Изгоняемых с насиженных мест крестьян оказалось так много, что железная дорога не в состоянии была своевременно перевезти их в места отдаленные, откуда изгнанникам не суждено было вернуться назад ни живыми, ни мертвыми. Туда и добраться-то можно было только летом на буксиришке или лодках да и то не до самого конечного пути. Дальше везли на лошаденках по санному пути зимой, пока не упирались в болотные топи. Несчастных сурово встречала здесь гиблая пустыня. Какое-то время изгнанники жили в землянках, в наспех сколоченных бараках и сарайчиках, а то и под открытым небом при ужасающей неустроенности. Это была грандиозная поступь века - триумфальное начало строительства социализма в нашей многострадальной Отчизне.

Отрадным явлением в котласском лагере лишенцев было то, что здесь начали более-менее регулярно выдавать арестантский паек: двести граммов эрзац-хлеба, тридцать граммов ячневой крупы и пятьдесят граммов ржавой селедки на человека в день. Паек выдавали на декаду вперед, редко задерживая его или отменяя совсем, как это случалось в Лузе.

Что касается хлеба, то он ничем не отличался от лузеского. Это было одно лишь издевательское название. На самом деле это месиво из ржаной муки, отрубей и порченой картошки напоминало кусок глины с примесью мякины. Случайно забегавшие в лагерь из рабочего поселка собаки от угощения арестантским "хлебом" брезгливо отворачивали морды. А лишенцы ели - они были намного голоднее бродячих псов.

Люди доходили до крайнего состояния отчаяния. Не выдержав пыток голодом, узники лагеря обрывали свои муки самоубийством. Вначале это были редкие единичные случаи, а потом самоубийство стало привычным явлением. Удивительным было то, что среди покушавшихся на свою горькую жизнь все чаще стали заявлять о себе совсем еще зеленые юнцы.

2

В эти полные драматизма дни кто-то из пожилых людей узнал, что в одном из бараков соседнего лагеря среди заключенных томятся узники духовного сословия. Ходила в тот барак на исповедь и бабка Агафья. К великому своему удивлению, она встретила там троицкого батюшку Александра Кадацкого. Его взяли под стражу и увезли из села в канун Нового 1930 года. И до сих пор никто ничего не знал о нем.

Прихожане очень уважали своего духовного пастыря за ревностное служение Богу, за бескорыстие и чуткое, отеческое отношение к мирянам. Он горячо воспринимал к сердцу любые горести и печали ближних, готов был сделать все от себя зависящее, чтобы помочь в беде несчастным. За великий грех считал отец Александр извлечение для себя какой бы то ни было выгоды за счет прихожан. Немощный телом, старец отец Александр был крепок духом и никогда не сетовал на свое недомогание. Сельчане искренне сожалели о постигшей на склоне лет беде священника и уже никогда не надеялись увидеть его в живых. И вдруг такая приятная неожиданность: человек, которого считали погибшим, по воле Божьей оказался рядом со своей паствой. Это явилось лучом святого озарения для троицких изгнанников, своего рода наградой за их земные муки.

Мишке Ларионову посчастливилось одному из первых среди троицких ребятишек увидеть этого замечательного человека в кандалах Антихриста. Отец Александр всегда представлялся Мишке недоступным для его разумения существом. Он трепетно благоговел перед батюшкой и терялся перед ним как перед чем-то таинственно непостижимым.

Жили Ларионовы напротив дома священника, и Мишке приходилось очень часто встречаться с отцом Александром. Встреча с духовным пастырем наполняла мальчика душевным подъемом и жарким трепететом. Не доходя шага три до священника, Мишка снимал шапку или фуражку, смотря по сезону, и замирал на месте, выпаливая скороговоркой:

- Доброго здоровья вам, батюшка, и долгих лет жизни!

- Здравствуй, Мишенька, - останавливался отец Александр, - здравствуй, голубок. Дай Бог тебе светлого счастья в жизни и радости неомраченной дьявольскими кознями до скончания в старости дней твоих.

После этого отец Александр шел тяжелой старческой походкой в церковь. Она находилась на углу улицы, справа от дома Ларионовых. Выждав, когда духовный пастырь скроется за церковной оградой, Мишка шел по своим делам к мосту через Мочу, где всегда зимой табунилась с санками детвора. Летом он большей частью проводил время на огородной плантации дедушки Андрея неподалеку от рощи с ее неповторимым благоуханием цветов и обворожительным пением птиц.

Теперь это ушедшее в небытие чудесное прошлое представлялось таким далеким и несбыточным видением. Мишке пришлось несколько раз щипнуть себя за ухо, чтобы убедиться, что с ним не происходит ничего невероятного, и что он по-прежнему остается нормальным человеком, у которого все в порядке с умственными способностями.

В тот день, когда предстояло Мишке навестить отца Александра, мать собрала его как в большой праздник в церковь: одела на него чистую рубашку, новые штанишки, приготовленные на случай внезапной смерти, заставила хорошо умыться и причесать волосы, смазанные лампадным маслом. Мишка даже весь взмок от этих напряженных приготовлений.

Перед уходом на встречу с отцом Александром Екатерина сунула в руки Мишке поминальный список и измятую трешницу - плату за отпущение грехов умершим и ходатайство о здравии живущим. Потом с напутствиями к Мишке обратилась бабка Аграфена. В результате наказы матери и напутствия Аграфены так перепутались в голове парнишки, что он стоял словно в воду опущенный, теряясь от множества свалившихся на него поручений. Екатерина подтолкнула сына в спину и на удивление сдержанным, ласковым голосом сказала:

- Иди, иди, милок, не робей. Батюшка человек смирный, добродушный. Он никого в жизни ни единым словом не обидел. Святой человек, такому в раю только и место. Были бы все такими, как наш батюшка, на земле воцарилась великая благодать и сами мы стали непорочными как ангелы, не способными творить козни и всяческие обиды друг другу.

Хотя священники внешне и были похожи один на другого и тем не менее среди кажущейся однотипности длинных волос и одинаковости бород Мишка уже издали выделил по присушим ему характерным признакам троицкого священника Кадацкого, и с этого момента до последней минуты пребывания в бараке со священнослужителями не сводил с него восторженного взора, духовные пастыри, столпившиеся у барака, с неменьшим вниманием наблюдали за бойко приближающимся к ним мальчуганом. Парнишка не помнил, как он сделал последние шаги и остановился перед священником. Мишке стало необычайно жарко.

- Я, батюшка, - начал запыхавшийся мальчишка, путаясь в словах, - пришел к вам по поручению мамки и всех троицких ссыльных... передать пожелание хорошего здоровья и силы терпения в муках, которым ...обрекли вас слуги дьявола и их... злые помощники-гонители людей праведных и ни чем неповинных... И еще просили вас, чтобы вы заступились за нас перед Господом Богом, который не допустил нечистой силе учинить над троицкими лишенцами своей разбойной пагубы. - Мальчик запнулся, громко шмыгнул носом, вынул из кармана поминальный листок и добавил дрогнувшим голосом, держа наготове вместе с поминальной бумажкой

скомканную трешницу: - Это мамка велела передать вам за прощение грехов тем людям, которые при жизни сами не успели покаяться... и замолить всяких своих по глупости совершенных грехов.

- Вспомнил, теперь вспомнил, кого ко мне Бог привел, - оживился отец Александр, когда парнишка кончил сбивчивые объяснения о цели своего прибытия в лагерь священнослужителей. Он вплотную приблизился к мальчику, поцеловал его в голову, добавил усталым голосом смертельно из мученного человека: - Это ты, Мишенька? Вот уж чего никак не ожидал! Не думал, что и малюток слуги дьявола на погибель погонят. И как это ты отважился к нам сюда один отправиться бедное дитяти? - Батюшка взял у Мишки поминальный список и вернул обратно материн трояк, сказав, что ему этого вовсе не нужно и что он наравне с остальными арестантами обеспечен причитающимся лагерным пайком. Он не хочет иметь чего-то дополнительно по сравнению с другими обиженными и оскорбленными узниками рабоче-крестьянского государства.

Отец Александр увел Мишку в барак. Здесь были одинарные нары, и от этого в нем было намного светлее, чем в бараках с тройными ярусами нар. Батюшка сел на широкую лавку перед нарами и посадил рядом с собой Мишку. Они с печалью вспоминали о Троицком, об оставшихся там знакомых людях, сожалея, что чудесное былое по воле злых мерзавцев больше никогда не вернется назад. Мишке было лестно, что отец Александр говорил с ним как со взрослым, не делая и намека на свое превосходство над юным собеседником. Незаслуженная каторга, в которую их загнали кровожадные правители, делала и умудренного жизненным опытом старца, и наивного в своих помыслах мальчика одинаково равными перед кандальным звоном великого злобой переполненного Зверя.

Мишка воспрянул духом, мало-помалу осмелел. Он уже не стеснялся, как вначале, отца Александра и со всей детской прямотой и откровенностью рассказывал батюшке обо всем, что видел по дороге в ссылку и за время пребывания в Лузе и Котласе. Священник как горячую исповедь слушал взволнованную речь отрока и плакал, не скрывая душивших его слез. Мишка и сам не сдержал тяжести передаваемых откровений о пережитом, особенно когда дошел до момента смерти сестренки Ниночки и ее похорон. Потом оба они, престарелый священник и восьмилетний крестьянский парнишка, сидели в скорбном молчании, обливаясь слезами под тяжестью незаслуженных обид, причиненных хваленой "народной властью".

Отец Александр первым поднялся со скамейки, выпустил Мишкину руку из своей руки и сказал парнишке как завещание духовного пастыря на будущее, словно просматривая его через толщу времени:

- У тебя, дитя мое, впереди нелегкая, но честная жизнь. Она часто будет висеть на волоске от смерти. Но темной силе не дано будет раньше времени

загубить ее. Чтобы не случилось, не падай духом и не отчаивайся. Уповай на Господа Бога, и он поможет тебе преодолеть все тернистые пути к вечной истине, без которой у нас не может быть блаженства верного покоя. Тебе суждено будет дожить до глубокой старости. Это будет тебе наградой за радение к Богу и любовь к ближним. Воспользуйся этим и поведай с высоты прожитых лет детям своим, внукам, воем окружающим тебя людям о страшном, смутном времени, когда вражда и ненависть между людьми были главной движущей силой в обществе, разделенном по наущению дьявола на антагонистические классы, где зачастую отец и сын были заклятыми врагами. Тьма-тьмущая людей погибнет в братоубийственной резне в расцвете лет. Лишь после долгой смуты и тягчайших жестокостей тирании по милости Всевышнего воцарятся на земле первозданная благодать, долгожданный мир и взаимопонимание между народами и племенами истерзанной долгими распрями земли.

На прощанье отец Александр дал Мишке два ржаных сухаря, кусочек сахару и благословил словами искренней доброты и душевного благородства: - С Богом, Мишенька. Пусть никакая темная сила не затмит в твоем сердце благодати Господней, и жизнь твоя наполнится светом разума и благочестия. Помни, Мишенька, легких дорог к истинному счастью не бывает. Они проходят через тернии и ухабы, через множество трудно преодолимых препятствий. Зато и награда бывает в конце пути обольстительной.

Парнишка трижды перекрестился и зашагал в приподнятом настроении к "своим" кулацким баракам. С каким воодушевлением расскажет он матери, всем троицким женщинам и ребятишкам о встрече с отцом Александром. У него даже уши горели от радостного возбуждения от встречи со священником. Еще бы! Такое в жизни не часто случается, а может, только один раз.

3

Не доходя до своего угрюмого жилища, Мишка заметил возле него сгрудившихся женщин и калек стариков. Они, как ему показалось, о чем-то ожесточенно спорили, размахивая руками. После угона из Лузского лагеря мужиков, их стали считать погибшими, а сам лагерь прозвали "Бабьим болотом". Мишка был выдержанным человеком. Он мог знать какую-то тайну и не выдать ее даже близкому другу. На этот раз парнишку одолевало нестерпимое любопытство поскорее разузнать о случившемся, что так непривычно взбудоражило людей. Не затягивая с выяснением тайны, он подошел к первой попавшейся женщине и смело спросил:

- Тетенька, скажите, пожалуйста, что там такое происходит возле барака? Может, опять кто-то повесился или отравился?

- Завтра, сынок, начнут нашего горемычного брата на пристань отправлять. Во всяком случае, надо к худшему готовиться. Счастье нас нигде не ожидает. На то мы и лишенные всех гражданских прав, чтобы над нами можно было поглумиться вволю. Тех, кто издевается над детьми, женщинами, калеками и старцами язык не поворачивается людьми-то назвать. Можно подумать, что у этих человекоподобных чудовищ вынули из черепной коробки мозг и заполнили ее разжиженным куриным пометом. Иначе, как бы они стали творить такие вопиющие преступления? Порой кажется, что мы и ходим-то сейчас на головах, только не замечаем этого кошмара.

Женщина неожиданно оборвала свою возвышенную речь и, круто повернувшись, быстро пошла своей дорогой, какая-то странная и непонятная мальчишескому разумению. Такую парнишка встретил в ссылке впервые. - По всему видать, баба ненормальная с головы до ног, - заключил Мишка. - Наговорила три короба всяких глупостей и зашагала прочь, будто собралась обогнать свою тень. От теперешней собачьей жизни недолго и с ума спятить. Бабам проще это сделать: у них мозги жиже, чем у мужиков. Так часто в Троицком говорили недоверчиво настроенные к бабам люди. Даже прадед Ларион высказывал такие мысли.

Сделав для себя такое философски смелое открытие, Мишка заспешил к своему постылому бараку, не испытывая в душе ни радости, ни тревоги по случаю отъезда на новое место. Их уже дважды перевозили из лагеря в лагерь, и все по-прежнему оставалось без изменения. Хуже, пожалуй, чем есть на самом деле, уже и быть не может.

Мимо Мишки спешили куда-то с мешками и узелками в руках угрюмо сосредоточенные люди. Они то ли о чем-то спорили, то ли кого-то проклинали, парнишка толком выяснить не мог. Даже покойников сегодня несли на кладбище с необычайной поспешностью, будто опасались поспеть к определенному часу, после которого доступ на погост прекращался. "Как трудно быть взрослым, - невольно подумал мальчишка, - все время надо куда-то спешить, чего-то добиваться, а чуть что прозевал, на бобах остался. Нет, лучше подольше побыть маленьким и не надо стараться догонять взрослых. Пусть другие спешат, если торопятся себе на шею хомут одеть".

Мать сидела на сундуке в строгой сосредоточенности. Губы ее были сурово сжаты, взгляд опущен вниз, на лице блуждала тоска глубокой задумчивости. Мишка с первого взгляда заметил, в каком удрученном состоянии родительница и не стал ее беспокоить своими расспросами. Он по прежнему опыту знал, что мать находится в положении тяжелой отрешенности, и могла долго молчать, ничего не замечая вокруг. В такие моменты самым благоразумным было лучше ни в чем ей не возражать. В противном

мать могла вспыхнуть приступом гнева, и тогда награждала увесистыми тумаками и правых, и виноватых. Выяснять причину ссоры, устанавливать зачинщика, она не любила, считая это дело лишним и несерьезным. Она одинаково добросовестно порола всех участников потасовки, даже посторонних, бывших лишь свидетелями драки. На протесты невинно от нее пострадавших Екатерина невозмутимо спокойно отвечала.

- Ну, как, нашел отца Александра? Разговаривал с ним?

- А как же, мама, - встрепенулся Мишка. - Батюшку я быстро нашел, разговаривал с ним, и все твои поручения как положено выполнил. Он благословил меня и сказал, что в деньгах не нуждается и трояк твой вернул обратно. Велел передать всем троицким лишенцам глубочайшее почтение и пожелание стойко перенести все выпавшие на нашу долю лютые беды. И еще много говорил о разном земном и небесном, но я не все запомнил, а часть дорогой забыл. Вот два сухаря дал и кусочек сахару.

Екатерина расслабленно опустилась на сундук. Ей было как никогда плохо. Она не страшилась ни переезда на новое место, ни дорожных злоключений. Она больше всего побаивалась наступления родов в пути, которые со дня на день должны были начаться. В свои двадцать семь лет она превратилась в надломленную пожилую женщину, у которой, казалось, уже не осталось ни малейшей надежды превозмочь выпавшие испытания. Тоже самое происходило и со многими другими ее сверстницами, задавленными ярмом жестокой тирании. Екатерина жила как в смрадном угаре, делала все механически, покорная своей безжалостной судьбе. И если она еще как-то удерживалась от роковой крайности, то это объяснялось ответственностью перед детьми, кому она дала жизнь и собиралась еще раз это сделать уже вопреки здравому смыслу. Не будь этой природой определенной ответственности, она, может быть, в силу трагически сложившихся обстоятельств решительно распрощалась с мучительной агонией рабской жизни. Кстати, эта насквозь изуродованная, выхолощенная всякого здравого смысла жизнь уже мало что стоила и редко кого устраивала. И если она катастрофически рушилась, никто из лишенцев не сожалел об этом.

Екатерине было невмоготу. Она порывисто встала, тоскливо посмотрела на свои нары, потом повернулась к Мишке, с трудом переводя дыхание.

- Вот что, сынок, - проговорила глухим голосом родительница, - завтра нас будут отправлять на пристань. Приказали немедленно приготовиться к отъезду и никуда не отлучаться, а я не успела паек получить. Пойду схожу в ларек, пока его не закрыли. А ты посиди здесь, пока я не вернусь. Если со мной что-то случится, действуй за старшого, уши не вешай.

4

Подводы за назначенными к отправке лишенцами прибыли очень рано. В лагере в этот час было пустынно. Над бараками стояла гнетущая тишина. На дворе разгар лета, но узники этапного каземата не слишком радовались этой благодатной поре времени года, как радовались они ей, когда были счастливыми хозяевами на родной земле. Люди расположились на последнюю ночевку как попало на сваленных в кучи мешках и узлах, а некоторые коротали короткую северную ночь сидя, в любую минуту по команде охранников и милицейских патрулей готовые встать на ноги.

Не раздеваясь, спали на ворохе приготовленного к погрузке барахла ребятишки Екатерины Ларионовой. Сама она, издерганная приготовлениями к очередному переезду, неурядицами последних суматошных дней и ожиданиями предстоящих родов за всю ночь не сомкнула глаз, содрогаясь перед неизвестностью завтрашнего туманного дня.

Потрясающее впечатление производило это нелепое скопление большого числа людей на клочке непригодной для нормальной жизни земле. Зачем это делалось и кому была от этого выгода? И никак нельзя было тем более объяснить и простить преднамеренного убийства "гуманным" способом множества детей тем, кто организовал эту гнусную кампанию во имя торжества утопических идей светлого царства будущего на костях миллионов невинных жертв. Леденела кровь в жилах при мысли о наступлении еще более ужасающего грядущего, чем в крови захлебнувшееся настоящее. Убийцы, отпетые головорезы никогда ничего доброго не создавали. И создать не могут в силу своей хищной, звериной натуры.

Возчики брали на телеги только самое необходимое. Остальное барахло обещали доставить последним заездом. От пристани до лагеря рукой подать, и всем способным хоть чуточку ноги передвигать, приказали идти пешком. Даже Екатерину Ларионову на подводу не посадили, сочли, что до берега Северной Двины своим ходом дотащится. Возчикам дали экстренное задание: лишенцев из бараков до обеда переправить на пристань, вновь доставленных на железнодорожный вокзал - доставить на их место в бараки. По существу это была страшная чехарда без конца и края. И было в этой сатанинской заварухе ни на йоту здравого смысла. Зато было ужасно много, до бешеной одури гнилой большевистской спеси, в которой увядала и гибла былая крестьянская нравственность.

Спал Мишка чутко, хоть и уморился накануне до упаду. Едва приблизились к бараку первые подводы обоза, как он в ту же минуту вскочил на ноги и выбежал наружу, чтобы своими глазами увидеть, что там творилось. Не успел парнишка, как следует оглядеться, как оказался в водовороте событий. Он даже от неожиданности растерялся, не зная что ему делать, и в

какую сторону податься. В это время он случайно столкнулся лицом к лицу с матерью. Несмотря на ранний час, родительница успела приготовить из ржаной муки липкую, как клейстер, еду, собираясь хоть этой баландой накормить до отъезда своих ребятишек. Она выглядела непомерно неуклюжей и смиренной, будто испытывала угрызения совести за невольную оплошность, которая связывала ее по рукам и ногам, делая до небывалого уродства неприглядной.

- Идем, сынок, позавтракаем, пока душегубы не дали команду грузиться, - махнула родительница Мишке рукой, указывая на сгрудившихся неподалеку возчиков и милиционеров. - Им, прохвостам, все равно, ел ты сегодня или нет. У них одна забота: как бы нас поскорее в могилу загнать.

Мишка редко терзался думами о смерти, хоть она постоянно и ходила за ним по пятам, как и за каждым лишенцем, обреченным на верную погибель. Вспоминая об умершей сестренке Ниночке, Мишка пришел к убедительному для себя выводу: в лапы смерти попадают слабые люди, не способные оказывать ей упорного сопротивления. И в первую очередь дети и немощные старцы, которым не под силу с ней тягаться.

При всей своей неоспоримой худосочности, Мишка причислял себя к категории сильных людей, которых не так просто сломить наскоком. Витька с Нюркой были, по его мнению, слабее его самого, но сильнее Ниночки и сотен других ребятишек, из-за чего те и стали жертвой кровожадной смерти в первые же месяцы гонения крестьян псами власти.

Высокие философские раздумья ничуть не мешали восьмилетнему мыслителю усердно уплетать арестантскую баланду. Как только послышалась команда приступить к погрузке, Мишка в числе первых выскочил из барака. Следом за ним ударился к подводам и Витька. Они стали помогать совсем приплошавшей матери укладывать вещи на телегу. Нюрка сидела на одном из узлов, следила за сохранностью барахла. Жулики были не только в Самаре, но и здесь, где, казалось, и украсть-то было нечего. Если мешок был не под силу одному, его волокли вдвоем. Нюрка тоже пыталась подсоблять братьям, но от ее потуг проку братьям было мало. Она скорее тормозила делу, когда волоклась за поклажей, которую тянули с усердием братья, истинно веря, что без нее Мишка с Витькой ту или иную вещь даже с места не сдвинули бы.

Кругом поднялась такая невероятная суматоха, что не сразу можно было разобраться, что здесь происходило. Люди наскакивали в спешке друг на друга, в узких проходах барака образовался затор. Пошла в ход отборная брань, люди носились как неприкаянные, не помня себя от возбуждения и готовые ни с того, ни с чего вцепиться друг другу в горло. И вся сногсшибательная карусель завертелась из-за того, что начальство пригрозило запоздавшим с погрузкой переезжать на пристань за свой счет.

Этого бабы самостоятельно сделать не могли, вот они и торопились и бесновались, чтобы не остаться, как говорилось, на бобах.

Если не принимать во внимание мелких стычек из-за неуступчивости, погрузка кулацкого барахла прошла сравнительно благополучно. Как ни странно, в бараках в это утро не оказалось ни одного покойника, точно кто-то всемогущий отодвинул день похорон на другое время.

Мишка с Витькой отстали от своей подводы по нужде и теперь безразлично плелись в хвосте обоза, наблюдая за больными, доживающими последние мучительные дни каторжной жизни. Их везли на трех подводах, уложенных вповалку на настиле болотного мха. За несчастными никто не следил, и никому уже до них не было никакого дела. В такой сатанинской круговерти каждому было чуть-чуть до себя, не то чтобы опекать других и оказывать посильную помощь тяжелобольным.

Пользуясь свободой действий, Мишка с Витькой стали безбоязненно подходить то к одной, то к другой подводе с немощными "врагами народа". Присмотревшись внимательно к одному страшно исхудавшему парнишке с лимонно-желтым лицом, Мишка узнал в нем Степку Мальцева, которого в последнее время нигде не встречал возле бараков. Степка, видать, тоже узнал Мишку и стал подавать ему какие-то непонятные знаки. Мишка подошел к Степкиной телеге, спросил приятеля, что с ним случилось. Степка хотел что-то сказать в ответ Мишке, но не смог и сильно раскашлялся в судорожном хрипе, и голова его бессильно упала на настил мха. Изо рта парнишки тут же хлынула пузыристыми сгустками кровь.

У Мишки и у самого в горле застрял жгучий комок, спирая дыхание. При виде крови Мишку начало тошнить, словно он проглотил что-то зловонное. Он отвернулся от Степки и шел какое-то время с опушенной вниз головой, придерживаясь за задок телеги. Ему стало понятно: приятель умирает, безжалостно растоптанный ублюдками кровавой системы. И никто уже не мог ему помочь в суровой участи, облегчить последние предсмертные страдания. Да и кто мог в эти скорбные минуты прощания с жизнью проявить сострадание к парнишке: бабушка сама находилась на грани погибели, а сестренка Маша таинственно исчезла незадолго отъезда из Лузского лагеря. Не до Степки Мальцева было и другим отъезжающим на пристань. У каждого своего несчастья было по горло, чтобы кто-то сумел найти время проявить заботу об умирающем мальчишке.

Мишке показалось, будто Степка слегка двинул правой рукой, издал какой-то приглушенный звук. Мишка насторожился, ожидая от Петьки новых звуков и движений. Через минуту, другую Степка действительно начал двигаться с еще большей энергией, не сводя с Мишки вопрошающего взгляда. Теперь не трудно было догадаться, что все его усилия сводились к тому, чтобы высказать что-то самое сокровенное, но немеющий язык

умирающего плохо повиновался его угасающей силе воли. Мишка подошел вплотную к напружинившемуся до предела приятелю, тихо спросил его:

- Тебе, может, чего-нибудь надо, Степа? Говори, я постараюсь найти.

- Нет, Миша, мне теперь уже ничего не надо, - с трудом выдавил из себя недолгой паузы Степка. - Я умираю, дружочек мой бесценный... Ухожу навсегда из этого злого, удушливого мира, где все до безобразия пропитано ложью, обманом и бесчеловечной подлостью двуногих тварей. Я страшно устал от такой вероломной жизни, мне... хочется отдохнуть и забыться от всех бессмысленных забот и волнений... Такая жизнь не по мне, она только давит и угнетает, больно терзая душу и ...сердце.

Степка снова закашлялся, жадно хватая перекошенным ртом воздух. Мишка снова затаил дыхание в выжидательном напряжении, мучительно терзаясь за друга. Когда приступ кашля кончился, Степка, задыхаясь, молвил:

- Видно, бабушка Марфа верно сказала, что я Богу нужнее, чем земным властителям. Вот он и собирается забрать меня в свои хоромы... А надо бы еще пожить немножко, посмотреть на солнышко, на даль степную, послушать пение разных чудесных птичек, а потом умереть спокойно. Жизнь пошла такая ужасно скверная и непутевая, что и жалеть ее не стоит. - Делая еще одно отчаянное усилие, Степка еле слышно выдохнул посиневшими губами: - Если доживешь, дружок, до конца каторги, расскажи людям, как мы страдали, сами не зная за что... Вот возьми на память обо мне ремень с нержавеющей пряжкой. Он мне теперь ни к чему... И прощай на век!

Мишка был очень тронут подарком друга. Его охватило лихорадочное волнение, а завещание Степки и вовсе оглушило своей неожиданностью, заставив о многом задуматься. Не слишком ли много для одного парнишки этих ответственных поручений-завещаний, выпавших на его долю?!

Пока Мишка терзался раздумьями, как ему лучше поступить, Степка тем временем несколько раз тяжело всхлипнул и уронил голову на бок. С этого момента все земное для него навсегда кончилось.

5

Котласская пристань встретила очередной обоз с лишенцами гулом пароходных гудков, скрежетом подъемных механизмов, криками возчиков, стонами и ревом согнанных сюда насильственно крестьян. Крайне враждебно встретили дырявых деревенских богачей местные псы и милиционеры. И те, и другие зло ощетинились на незваных пришельцев, усматривая в них своих врагов, способных причинить им вред. И, не дожидаясь, когда они это сделают, сами первыми набрасывались с

остервенением на невесть откуда взявшихся противников. И трудно было разобраться, кто и кого сильнее кусал.

Как в огромном муравейнике сновали на пристани в разных направлениях жалкие фигурки людей-букашек, тщетно пытавшихся что-либо найти, для себя в сумасшедшей круговерти. Но здесь скорее можно было что угодно потерять, нежели чего-то найти. Куда не обращаешь подавленный взор, повсюду видишь сгорбленных женщин, угрюмых детей, беспомощных старцев, а среди этого жалкого скопища обездоленных россиян - по-хозяйски гордо шествующих чванливых блюстителей порядка. Здоровых, трудоспособных мужчин среди доставленных на пристань семей лишенцев не было. Их угнали три месяца назад в неизвестном направлении и с тех пор никому ничего не сообщили о них, будто эти люди сквозь землю провалились.

Между грудами сундуков, ящиков, самодельных чемоданов и конных повозок шныряло немало тут и там опустившихся личностей, готовых что-то урвать для себя. А урвать у этих и без того обобранных людей было уже нечего, кроме немудрящей одежонки из домотканного полотна. Блюстители порядка не особенно ретиво преследовали шпану и всякую деклассированную шваль. И это не удивительно: сами они восходили в своей родословной к подзаборным воришкам и элементам нечистоплотного поведения.

Возчики не слишком церемонились с кулацким барахлом. Как только дали команду, они тут же с ухарской бесшабашностью расшвыряли направо-налево из телег крестьянские пожитки и скоропалительно погнали людей обратно за очередным принудительным грузом. Этим бедолагам тоже было невмоготу от постоянных общественных повинностей или, как говорили недовольные мужики, работать бесплатно на красного барина.

Екатерина Ларионова с большим трудом собрала разбросанные вещи в одно место. Ей бы сейчас с огромным брюхом лежать в постели, приготовиться в спокойной обстановке к предстоящим родам, а она, как неприкаянная, мыкалась туда-сюда, спасая от расхищения последние уцелевшие вещи. Как умели, помогали ей детишки, на горьком опыте постигая мудрости новой каторжной жизни. У сундука оторвалась одна петля, он наполовину открылся, обнажив свои убогие внутренности. Мишка с Витькой немало пошарили по пристани в поисках гвоздей или шурупов. И они добились своего: нашли, чего искали. Сундук починили и поставили в строй.

ГЛАВА 11

ВВЕРХ ПО ВЫЧЕГДЕ-РЕКЕ

1

После долгого ожидания наконец, шлепая плицами, старенький буксиришко "Красный богатырь" начал подавать к дебаркадеру не менее ветхую баржу под погрузку лишенцев. Многое, видать, испытали на своем нелегком плавучем веку и буксир, и неуклюжая баржа, были свидетелями трагических событий начала и первой четверти двадцатого века. Эти работяги северной реки разделили участь своей эпохи и своего многострадального народа. Их палубы щедро пропитаны потом, слезами и кровью борцов за народное счастье при царизме, в годы революционных битв и советское время. И опять эти видавшие виды посудины с началом насильственной коллективизации орошаются слезами и кровью невинных крестьян и в первую очередь их матерей, жен, детей.

И нечем измерить всю глубину этого злодейского насилия над крестьянами. И никто не в силах был остановить чудовищного избиения невинных людей, потому что убийцы невероятно могучи и недоступны как сами огнедышащие чудовища, а народ разобщен и зверски запуган.

Мишка с Витькой очень обрадовались, узнав, что им досталось место на барже не в трюме, а на верхней палубе, рядом со сходнями.

- Чуть только баржа причалит к пристани, - делился Мишка с братом своими мыслями, - а мы с тобой ширк - и на берег выскочили. Где там за нами другим угнаться? Только смотри от меня не отставай, а то враз затеряешься. Тут тебе не Троицкое с солнечной рощей за Мочой.

- Дураки, - отозвалась Екатерина, подслушав разговор сыновей. - Мы оказались под открытым небом. Ночью будет холодно. А случись дождь, вовсе волками завоем. Поняли, балбесы сиволапые?

Как мать не стращала, а плыть по реке братьям показалось куда интереснее, чем сидеть на третьем ярусе нар в бараке с лягушками и задыхаться от болотной вони. Плывет "Красный богатырь" между крутыми и пологими берегами, а навстречу им движутся леса, овраги, деревни и села. А на небе огненно ярко полыхает солнышко, над водной гладью проносятся ласточки, в неоглядной выси парит коршун.

Восторгаясь этим чудесным великолепием природы, Мишке даже никак не верилось, что где-то поблизости господствовала вопиющая несправедливость, действовали тюрьмы и лагеря смерти, умирали от голода, болезней и жестоких пыток палачей тысячи ни в чем не повинных людей, в то время как проходимцы разных мастей под маской законных представителей рабоче-

крестьянского государства жирели за счет ограбленного народа.

Совсем бы Мишке с Витькой и другим ребятишкам лишенцев было хорошо на барже, если бы у них каждый день вдоволь было хотя бы каши с хлебом и картошкой. "Неужели нельзя так сделать, чтобы каждому человеку хватало еды? — задумался Мишка. — Может, все это оттого, что на свете слишком много людей развелось и на всех еды не напасешься. Может потому нашего брата и погнали на истребление, чтобы оставшимся в живых всего хватало от пуза и каждому жилось весело как птичкам в лесу?

За этими нелегкими раздумьями и застала Мишку очередная пришвартовка буксира с баржой к безымянной пристани. Не дожидаясь, когда схлынет по сходням основная масса заждавшихся людей, он в числе первых выскочил на набережную и остановился у коновязи, поджидая Нюрку с Витькой. Те почему-то запаздывали или были оттеснены в сторону сильным напором толпы. Мишка нервничал, не зная, что ему делать.

2

В ту же самую минуту к Мишке подскочил как шальной долговязый подросток в широкой женской кофте, бесцеремонно дернул его за рукав и, блестя глазами навыкате, сказал тоном старого знакомого:

- Идем со мной, чем даром гляделки пялить...

- Куда? - опешил Мишка, с подозрительностью рассматривая парнишку.

- Ты что, мало-мало с вывихом или только прикидываешься простачком со сквозными дырками? - покрутил голенастый верзила пальцем у виска.- Ну, чего рот раззявил, а молчишь, будто язык вместе с конфетой проглотил?

- Я ничего, - с достоинством ответил Мишка, - смотри сам не проглоти язык-то. - Он еще раз окинул оценивающим взглядом долговязого с головы до ног, потом раздумчиво прибавил: - Мне непонятно, куда ты меня приглашаешь? Да и уходить нам надолго нельзя: пароход может в любую отшвартоваться, и мы останемся одни среди чужих людей. Понял, торопыга?

- От парохода не отстанем, - заверил Мишку незнакомец. - Он долго здесь будет стоять, дрова загружать. Это я тебе точно говорю. Кроме того с баржи будут двух покойников на берег переносить для захоронения. Это тоже немало времени займет. Понял теперь, в чем дело?

- Как не так, - возразил Ларионов, - начальство на живых-то кулаков никакого внимания не обращает, а ты хочешь, чтобы оно к покойникам отнеслось с уважением и достойными почестями. Как не так!

- Может, из-за покойников лишнего пароход и не задержится, - согласился долговязый, а с погрузкой дров не менее двух часов проторчит. Этого

нам будет вполне достаточно, чтобы справиться со своей задачей. Предлагаю тебе, желторотый, вон на те огороды обратить внимание, что на отшибе разместились. Там можно кое-что съестное обнаружить. Оно нам очень пригодится для пустых желудков. Я, думаю, ты тоже жрать хочешь?

- Я никакой не желторотый, - с обидой огрызнулся Мишка, - я такой же нормальный, как все люди, и зовут меня Мишкой, если хочешь подружиться.

- Мишкой, баишь тебя кличут? - с недоверчивым прищуром уставился на Мишку долговязый, - а меня Гришкой, - то ли в шутку, то ли всерьез, буркнул незнакомец. - Я, братец мой, на таких делах ни одну собаку съел. Мне ничего не страшно, я из любой беды вывернусь. Клянусь честью своих предков, что не лгу. Идем побыстрее, не отставай от меня ни на шаг, а то заблудишься между двух плетней, а потом отвечать за тебя придется как за путного. Бери, прежде всего, морковь, репу, горох. Их варить не надо. Если их не будет, бери, что под руку попадет.

Ларионову нелегко было угнаться за долговязым Гришкой, отмеривавшим метровые шаги. Чтобы не отстать от своего нового попутчика, Мишке приходилось то и дело бежать трусцой. Гришка уже успел перемахнуть через второй плетень, а Мишка все топтался перед первым, не зная, как его легче преодолеть. К тому же он боялся возможной погони и постоянно озирался по сторонам, ожидая, что его могут в любую минуту схватить за руку. Лишь случайно натолкнувшись на грядку с морковью, он тут же остановился, начал поспешно дергать желанные корни. Ботва почему-то то и дело отрывалась, а корни оставались в земле. Мишке попался заостренный колышек. Он приспособил его как орудие извлечения моркови из грядки. Дело пошло лучше, карманы начали наполняться аппетитной добычей. Увлеченный своим рискованным занятием, Мишка перестал следить за Гришкой и торопился как можно побыстрее запастись лакомым продуктом и смотаться от беды подальше. Но чем больше он спешил, тем хуже ладилось опасное дело. Он уже начал упрекать себя за то, что необдуманно связался с долговязым забулдыгой, втянувшим его в эту аферу.

В это время, как назло, где орудовал найденной киркой Гришка, раздался угрожающий крик расправы засеченному воришке:

- Сейчас мы тебе покажем, шакалу вонючему, как лазить по чужим огородам! Можем и из ружья пальнуть, что и пикнуть, мерзавец, не успеешь!

Долговязый рванулся наутек в противоположную сторону, откуда раздавались надсадные голоса разъяренных хозяев. С легкостью кошки перемахнул он через несколько плетней, отступая в направлении пустыря левее огорода. В той стороне действительно было больше шансов уйти от погони и остаться безнаказанным, ибо там никто не мог встать поперек дороги на

его спасительном отступлении от возмездия.

Пройдоха Гришка не очень переживал, когда попадался с поличным. Простая головомойка ничуть не пугала его, а в тюрьму сажать парнишку было еще рано. Вот почему он был смел и решителен в темных затеях.

В противоположность Гришке, Мишка не был морально испорченным ребенком, хоть и имел в силу сложившихся дурных обстоятельств безграничные возможности к этому. Причина невосприимчивости ко злу - хорошая школа духовного воспитания дедушки Андрея. Трудно было не надломиться юной душе, когда все вокруг рушилось и рокотало в сатанинском смерче. Любая неблаговидная история до глубины души угнетала Мишку, заставляла жестоко страдать. Мало того, если узнавала о его каком-то нелестном поступке родительница, Мишке попадало вдвойне. Сперва мать порола сына для профилактики, а потом строго отчитывала его в духе старого закоренелого фельдфебеля николаевской эпохи:

- Зачем шел шкодить, если еще концов в воду прятать не научился, тюря?

Получалось, что родительница порола Мишку не за то, что он что-то набедокурил, а не сумел замести следов содеянного. Более чем странна была у Екатерины логика мышления, и никто не мог переубедить ее в это вполне очевидном заблуждении.

Первый Мишкин набег на чужой огород, можно сказать, окончило благополучно, если не считать того, что он набил себе при падении шишек и разорвал рубаху. Трофеи его составили около полутора килограммов моркови с репой и два корня турнепса. На большее он даже и не надеялся.

А его партнеру Гришке долговязому на этот раз крепко не повезло. Не помогли юному воришке ни длинные ноги, ни былые навыки в шельмовском деле. Его все-таки догнали, основательно поколотили, не говоря уже о том, что и добытые с таким трудом трофеи отобрали до последнего стручка гороха. Теперь Гришка ходил с завязанным подбитым глазом и горестно охал, мечтая об исправлении ошибки в последующих набегах на огород. Сжалившись над пострадавшим дружком, Мишка отдал ему один корень турнепса. Гришка благодарно улыбнулся новому приятелю, быстро засунул турнепс за пазуху, точно опасался, что Мишка отберет его назад.

- Ешь, не стесняйся - сочувственно посоветовал Ларионов, - нам и остального хватит. К тому же, если бы не ты, у меня совсем ничего не было. По правде сказать, разве мы виноваты, что вынуждены воровать? Нас представители власти к этому приучают. И сами они первые жулики. Если бы не были наглыми жуликами, все у нас до ниточки и последнего зернышка не отняли. Если сама власть во всю ворует, то нам и подавно это можно.

- Тут, оказывается, таких пароходов с лишенцами проходит тьма, - делился своими новостями Гришка. - И каждый раз на огороды здешних

жителей устремляются оравы мальчишек. Мужики стали устраивать засады на них, пороли как Сидоровых коз. Оттого и я попался в эту ловушку раззява.

Гришка с минуту помолчал, что-то мучительно прикидывая в уме, потом прибавил, понизив голос, будто сообщал величайшую тайну:

- Теперь мы будем ученые и зря на рожон не полезем. Мы уже не маленькие, чтобы совершать необдуманные поступки. Выходить на добычу лучше небольшими группами. Одна будет запасаться овощами, а другая, вспомогательная, в которую войдут вот также огольцы (он указал на Витьку Ларионова), другая будет отвлекать на себя сторожей, сбивая их с толку. Кроме этого шкета, найдешь еще одного огольца, да я сыщу двух замухрышек. Этого будет вполне достаточно для успешного набега. Ясно?

Высоко вскидывая ноги, Гришка Гриниченко прыгающей походкой удалился в самый конец баржи. Выждав, когда он скроется с глаз, Мишка подозвал к себе Витьку с Нюркой, начал с оглядкой рассказывать:

- Видали теперь какой он есть? Я уже вам говорил про него. Гришка ничего не боится. Может в полночь один на кладбище пойти и до утра проспать там. В прошлый раз стоим мы с ним, а он и говорит мне:

- Я на таком деле, дружище, ни одну собаку без масла съел. Для меня это только раза два плюнуть. Провалиться мне на этом месте, если я вру.

- Так и сказал?! - разинула рот Нюрка. - Вот чудо-то!

- Вот тебе крест святой так и сказал, - побожился Мишка. - Или я буду вас обманывать? За неправду Бог тоже наказывает.

- А как он их жрет, собак-то? Сырыми или вареными? - захлопала глазами всполошенная Нюрка, пятясь от Мишки назад. Вот ужас-то какой!

- Скорее всего, печеными, - высказал свое предположение Витька. - Как мы весной и осенью на костре картошку печем. Как еще иначе-то?

- Может быть, и печеными он их жрет, - начал уступать Мишка, - потому что собак в печке никто не варит. Дикари разные те свою еду на кострах готовят. Они и сырое мясо за милую душу уплетают.

- Это плохой твой друг, Миша, - сказала мертвенно побледневшая Нюрка. - Ты должен прекратить с ним всякую дружбу.

- Это почему же ты так думаешь? - уставился на Нюрку Мишка.

- Потому что он собак ест. А кто собак ест, может в любое время укусить. От собачьего мяса люди бесятся. А бешеный, как и дурак, может что угодно сотворить. Спроси любую старуху, она тебе тоже самое скажет. Старухи за всем внимательно следят, примечают, что от чего происходит и могут заранее предсказать, какая вскоре беда случится.

Мишка с Витькой на веские Нюркины доводы ответили продолжительным молчанием. У них не нашлось ничего более веского и убедительного против Нюркиных доводов. На этом они кончили разговор и разошлись.

Рядом с каждым из них было столько дикого и омерзительного, отчего можно было ни только по-собачьи взвыть, но и с легкостью сбеситься. Когда человека долго держат в неволе и часто бьют плетью, он перестает быть человеком и начинает мычать.

3

Пароходик натуженно пыхтел, отчаянно шлепая плицами, с большими потугами преодолевая встречное течение. Баржа тянула "Красного богатыря" назад, бросала из стороны в сторону. Он настойчиво сопротивлялся этим дерганьям, упорно увлекая за собой угрюмый живой груз в еще более угрюмые места его бесславного умирания в безобразно испорченном подлунном мире, после чего будет не слаще, но просторнее оставшимся в живых. В мире все становилось иным и неприглядно печальным. Виновные в этом стояли слишком высоко, а подчиненные отделены от владык мира сего неприступным барьером, чтобы дотянуться до тех для спроса ответа за неразумно содеянное.

Весь побитый и издерганный за свою долгую неблагодарную службу, пароходик часто ломался, выходил из строя и из последних сил дотягивал до очередной пристани или до берега и подолгу ремонтировался. Во время длительных стоянок невольники плавучего каземата имели возможность сойти на берег. Чаще всего подобные стоянки случались на грузовых пристанях или паромных переправах, в стороне от лишних людских глаз, в таких случаях и охотников сойти на берег было мало. Попросту пустынный берег никого особенно не манил и не радовал. Голодных, измученных людей не тянуло на лоно природы.

Другое дело, когда буксир пришвартовывался к людной пристани. Ту стихийно возникали мини-торжища, начинался экстренный обмен оставшегося барахла на продуты питания между ссыльными и местным жителями. Ребятишки тем временем делали набеги на огороды или ходили по домам, выпрашивая милостыню. Женщины готовили кое-какую горячую пищу, стирали пеленки и рубашонки. Некоторые купались в речке, смыв с себя лишнюю грязь, а вместе с нею и разъевшихся насекомых.

Если не удавалось ничего выпросить, озлобленные неудачами побирушки утаскивали со двора скупых хозяев любые съестные продукты и вещи, вплоть до белья, которые потом можно было обменять на съестное. Словом, голод разлагал детей, превращал их из побирушек в воришек, в конечном счете творил большое социальное зло - порождал будущих уголовных преступников. А главными виновниками, порождающими уголовную преступность в государстве, были те, кто вызвал своими

неразумными диктаторскими действиями голод в стране, породил смуту, а вместе с тем разделил общество на два враждебных лагеря.

Во время продолжительных стоянок с баржи выносили покойников, завернутых в мешковину или рогожи, несли на кладбище, а если его не оказывалось поблизости, закапывали усопших в овраге или на берегу Вычегды на дозволенном отдалении от пристани.

С первых же дней плавания по Вычегде начали падать за борт баржи дети. Сперва за ними ныряли в воду, но выловить утонувших редко когда удавалось. Потом махнули на все рукой, и пароход из-за оказавшихся за бортом не останавливали. Следом за детьми за борт стали сваливаться старые и больные люди. Об этих и подавно не сожалели. Вскоре в Вычегду по ночам начали добровольно бросаться и здоровые, отчаявшиеся в жизни молодые женщины. Их тоже не спасали, да и некому было спасать. Позже стали бросаться за борт и днем. И тоже покушавшихся на свою жизнь никто не спасал. По этому поводу рассуждали так:

- Какой смысл спасать Дарью или Марью, если они обе заранее обречены? Да и какая в том разница, умрут они сегодня, завтра или через месяц? Ведь судьба их предрешена земными владыками и от этого ничем не отгородишься и ничем не спасешься. Зачем делать невыполнимое и напрасно тратить на это время? В жизни неотложных дел тьма. После этого за борт падали совершенно спокойно, будто переступали порог богоугодного заведения, и никого это не удивляло. А пароход все также равнодушно тащился со своим безропотным живым грузом в неведомую погибельную даль. Истерзанные неволей люди привыкли к монотонному шлепанью плиц, командам на буксире и тому, что с ними произойдет в ближайшем будущем. Несчастным пленникам было совершенно безразлично, шел ли пароход вверх по Вычегде или повернул обратно. Их не волновало и то, если он сутки, а то и двое стоял на одном месте. Зачем было спешить тому, у кого не было ничего заманчивого впереди, а достигнутое раньше потеряно безвозвратно?

Особенно жестоко мучил ссыльных хронический голод. Страшнее этой пытки ничего, пожалуй, нельзя было и вообразить. Немногие выдерживали его убийственного натиска. Были и такие, которые сходили с ума и умирали в страшных конвульсиях, срывая с себя одежду, никого не признавая, буйно кидались на кого попало разъяренными хищниками. А те, что сумели выстоять перед сокрушительным натиском голода, как бы одеревенели в тупой безысходности перед страшной участью судьбы. От прежних нормальных людей остались теперь лишь бесчувственные существа, не способные на проявления высокой духовной деятельности.

Даже дети с их специфическими жизнерадостными интересами перестали быть беспечными детьми, они превратились в угрюмых, задумчивых

старичков, постоянно занятых далеко не свойственными им заботами.

4

Запыхавшаяся Нюрка порывисто остановилась возле Мишки и, с трудом переводя дыхание, с усилием выдавила из себя:

- Иди найди бабку Агафью и скажи ей, чтобы она быстро пришла к мамке нашей. А я побегу туда обратно, может, ей еще что-то понадобится. Нигде не задерживайся, с мамкой очень плохо. Понял?

Агафья, видать, уже знала, зачем пришел Мишка, мельком заметила:

- Прислала за мной. Я так и думала, что не ноне-завтра разрешиться. Ступай с богом, милок, я кое-что припасу и тоже приду.

Родительницу Мишка застал лежащей между сундуком и ворохом мешков, а с одной стороны Нюрка приколола булавками простынь. Сама он сидела тут же рядом, размазывая по щекам слезы.

"Ну, что нашел?- прохрипела Екатерина, колыхнувшись бугром в своем убогом укрытии. - Почему она не идет? Я не могу долго ждать: Сходи еще раз, поторопи её. У меня сил больше нет, уговори её, кочерыжку.

До места нахождения Агафьи было совсем близко, но не так просто было преодолеть это короткое расстояние, в беспорядке заваленное всяким домашним скарбом, постельными принадлежностями расположившихся как попало семей. Дважды Мишка получал по шее за то, что пролез в неположенном месте и развалил ворох сложенного кое-как барахла. Били не из-за озлобления, а ради порядка, и Мишка не плакал, чувствуя, что сам виноват.

С Агафьей он едва носом к носу не столкнулся, вывернувшись из-за штабеля пустых ящиков. Бабка даже вздрогнула от неожиданности.

- Ты не ко мне ли снова идешь? - спросила озабоченно она. - Я задержалась с одной молодой роженицей. У всех одно горе, а радости ни у кого нет.

Екатерина обрадовалась, услышав знакомый голос Агафьи.

- Вот хорошо, что пришла, сердешная, - прохрипела натуженно она, - а то я совсем было забеспокоилась, думала, что ты не придешь. А вы теперь идите куда-нибудь поиграйте, - махнула Екатерина рукой на ребятишек. - Когда надо будет, мы вас позовем. Может, еду какую-нибудь приготовим.

"Красный богатырь" по-прежнему шел с потугами вверх по Вычегде, увлекая за собой обшарпанную баржу с очумевшими до одури деревенскими "богачами". Измученные люди едва двигались среди хаотически нагроможденных куч разного барахла и сами толком не осознавали, зачем они это делали, вместо того, чтобы сидеть или лежать на месте в ожидании конца опостылевшего путешествия в беспредельно туманную даль.

Выпроводив ребятишек за пределы отведенного надзирателем места проживания Ларионовым на барже, бабка Аграфена занялась своим повивальным делом. Над Екатерининым ложем старуха натянула наклонно на веревках две клеенки, создав что-то вроде защитного ската от солнечных лучей. Рядом заготовили в тазу и двух ведрах воду. Ее почерпнули из Вычегды троицкие бабы. В случае необходимости они готовы были помочь Аграфене, как только от нее поступит необходимый сигнал.

Ребятишки удалились на корму баржи, где были сложены в штабеля ящики, железные и деревянные бочки, какие-то жестяные банки. Мишка с Витькой пытались найти здесь что-то полезное, а Нюрка уселась на ящике и неотрывно следила за проплывающими мимо баржи буксирами и лодками.

Её всегда радовало сияние солнышка, пение птичек, купанье воробьишек в дорожной пыли, очаровывал полет нарядных бабочек на весеннем лугу.

Тот день навсегда запомнился Ларионовым ребятишкам. Не потому, что он выделился чем-то особенным среди серой череды тех обыкновенных июльских дней плавания на барже по Вычегде. Именно в тот день родился младший братец Ларионовых ребятишек Сашенька, который стал любимцем всей семьи, и которому суждено было умереть с черным клеймом "врага народа", не достигнув и четырех лет от рождения.

С утра было тепло и солнечно, и ничто, казалось, не предвещало перемены погоды. К обеду над зубчатой стеной леса на юго-западе от Вычегды неожиданно появилось небольшое продолговатое облачко. На глазах увеличиваясь в размере, оно поплыло по направлению к Вычегде. А через полчаса облачко превратилось в большую темную тучу с нависшими седыми кромками над притихшей землей.

В середине тучи начали ярко вспыхивать змеистые молнии и оттуда донеслись до "Красного богатыря" с баржой тревожные раскаты грома. А по прошествии еще какого-то незначительного времени разбухшая туча уже загородила собой более половины неба. Утихли птицы, забродил, заухал вокруг шальной ветер, взбугрив зеркальную гладь реки.

- Я боюсь, - чуть не плача, протянула Нюрка, - скоро дождь пойдет, и всех нас намочит. Видите, как сердито молнии полыхают. Они могут до баржи долететь и поубивают нас как крошечных букашек. Надо скорее найти место, куда спрятаться, а то потом поздно будет.

- От молний, Нюра, - никуда не спрячешься, - возразил Мишка. - Она, если захочет, любого и под землей найдет. А от дождя давайте вот в этой большой бочке спрячемся. От нее шибко селедкой воняет, но никакой другой подходящей бочки здесь нет. - Так и сделали - все нырнули в бочку. В ней были мелкие стружки. Видать, кто-то до ребятишек находил для себя здесь жалкое убежище.

Туча затмила все небо, и вокруг стало темно, как в вечерние сумерки. Совсем рядом дважды подряд ударил гром. И тут же по клепкам бочки забарабанили крупные капли дождя. А еще через минуту, другую дождь полил сплошными потоками, захлестывая все вокруг. На головы съежившихся ребятишек через щели рассохшихся клепок потекла грязная вода. Она попадала за ворот рубахи, стекала за пазуху, пропитывала вонючими струйками ветхую одежонку детишек.

Нюрка первая начала зябнуть, жаться к братьям, нещадно клацая зубами. Мишка с Витькой и сами стали дрожать, отплевываясь от вонючих селедочных потеков. Бочка не защищала ребятишек от дождя, и оставаться в ней дольше не имело никакого смысла.

- Идемте отсюда, - сказал Мишка, - Под худой бочкой, как под решетом, от ненастья не спасешься. Давайте лучше к своему месту пробираться. Там, может быть, скорее укрытие найдем. Зачем зря торчать?

Дождь по-прежнему лил и лил как из ведра. Небо во всех направлениях полосовали огненные молнии, все вокруг булькало, хлюпало и клокот грозил все пожитки несчастных пассажиров и их самих сбросить в вспененные волны Вычегды. Ребятишки шли гуськом, держась за руки, будто слепые нищие пробираясь между ворохами растрепанного скарба и сбившихся в кучи закутанных в тряпье людей. Говорить теперь было бесполезно: шквал разыгравшейся стихии заглушал все звуки.

Мишка шел впереди, за ним тянулась Нюрка. Живую цепочку замыкал Витька. Он то и дело задевал ногами за выступы палубы, путался между протянувшимися веревками, дважды, поскользнувшись, упал.

- Ты не туда нас ведешь, - раздался среди стона разыгравшейся стихии скорбный Нюркин голосок. - Ты забыл, наверно, откуда мы давеча вышли.

Бешеный ветер с дождем все перепутал и сделал неузнаваемым. Тут и сам дьявол мог сбиться с толку и оплошать, а простой мальчишка и подавно рисковал попасть впросак.

Обходя на пути очередной ворох мешков, узлов и чемоданов, Мишка неожиданно уловил сквозь шум дождя пронзительный детский крик. Парнишка насторожился и тут же невольно вспомнил о подобном случае в Троицком, когда родился братец Коленька. Он видел это своими глазами и узнал, как "покупают" братьев и сестричек, но никому о своем открытии не поведал, не желая разоблачать себя в тайном подглядывании за недозволенным через щель в чулане. Тогда он сделал для себя довольно многозначительный вывод: покупать братьев и сестричек намного труднее и канительней, чем покупать конфеты в любой лавке.

Уяснив суть дела. Мишка насторожился и стал действовать более осмотрительно. Теперь он не лез напрямик, а обдумывал каждый свой шаг, не желая оконфузиться. А чтобы одернуть в нетерпеливости Витьку с Нюркой,

цыкнул на них по-матерински строгим тоном для внушительности:

- Чего прете, как бешеные. Или не слышите, что мамка братца купила! Дождь начал стихать, и Витька с Нюркой отчетливо услышали, что сказал Мишка, но в ответ на его сообщение ни тот, ни другой не проронил ни слова, не зная, что им делать по случаю появления братца: радоваться ни огорчаться. Мишка и сам недоумевал, стоит ли ему особенно умиляться по случаю прибавления семейства. Вся беда состояла в том, что у них не было никакой еды, и им самим было муторно от голода. А тут появился еще один едок, младенец, которому нужно было молоко. А где его взять молоко-то, которого они уже пятый месяц не видят?

Теперь ребятишки почти вплотную подошли к своему месту, могли свободно видеть, что происходило в их закутке, но показываться на глаза кому-то ни было, они не решались, боялись вызвать недовольство матери и запретительных окриков Агафьи. Дождь почти совсем прекратился, порывы его ослабели, вокруг стало светлее, тучи уходили куда-то в сторону, а раскаты грома слышались глуше и сдержаннее.

Ребятишки увидели мать, лежащую на возвышении. Она что-то шептала посиневшими губами, что-то хотела, видно, посоветовать или наказать сделать старушке, но та, занятая купанием в тазике новорожденного, не прислушивалась к ее голосу. Новорожденный буйно орал. То ли ему было холодно, а может, он выражал свой протест негодования на несовершенства подлунного мира, в котором так некстати оказался по чистой случайности, как лишний и никому не нужный в этом огромном, нелепом мире.

- Он маленький, - тихо сказала Нюрка, - ему холодно. Его надо в теплые пеленки завернуть, а его зачем-то купают в такую непогоду.

Теперь и Екатерина, и Агафья заметили ребятишек и велели зайти им в закуток. Ребятишки вышли из-за своего укрытия и остановились на одном месте, не зная, что им делать дальше. Кругом хлюпала вода, в закутке все было перевернуто, так что негде было ни присесть, ни толком приспособиться. Пересилив себя, Екатерина снова решительно повторила:

- Присаживайтесь, где удобнее. Сейчас вам Агафья поесть принесет.

5

Однажды, когда не только у узников баржи, но и у сопровождавших их охранников пропала всякая надежда прибыть до наступления холодов в конечный пункт следования горемычного транспорта, на горизонте показалось какое-то большое селение с почерневшими приземистыми избами и возвышающимися над ними куполами церквей. Как вскоре выяснилось, это и был тот самый неведомый Усть-Кулом, куда везли с такими нещад-

ными мытарствами обреченных на погибель лишенцев.

Сообщение о конце горестного путешествия не вызвало у истомившихся людей ни единого вздоха облегчения. Их уже не первый раз перевоз места на место, но лучше от этого никому ни на йоту не стало. Несчастные свыклись со своим бесправным положением и не ожидали от кровожадных погонял власти ни малейших проявлений чувств сострадания по отношению к себе. С ними обращались как с бессловесными животными, и воспринимали это как должное, потому что их гонители по врожденной природе своей не способны были делать ничего иного, кроме омерзительных гадостей подлостей людям.

К дебаркадеру подкатили на небольших лошаденках возчики народности коми. Их мобилизовали местные власти для развозки доставленных спецпереселенцев на квартиры к состоятельным крестьянам. Послышались на непонятном для лишенцев языке возгласы и крики собравшихся в одну кучу возбужденных чем-то возниц. На пристань прибежали ватаги местных чумазых, горластых ребятишек. Приковыляли на берег Вычегды и совсем дряхлые старцы. Им тоже интересно было видеть своими глазами то, чего не случалось никогда ранее. Разных государственных преступников привозили в Усть-Кулом до революции, а вот чтобы в числе таковых оказывались женщины, дети и немощные старцы, произошло лишь впервые.

ГЛАВА 12

УСТЬ-КУЛОМ

1

Где собирались люди, туда, как голодных псов на падаль, неудержимо тянуло сотрудников милиции. И везде они отличались одними и теми; характерными свойствами поведения: выслеживали, вынюхивали, пороли и колотили, норовя укусить так, чтобы на всю жизнь памятная отметина осталась. Девизом их мордобойной профессии был боевой лозунг: "Бей первым, если не хочешь сам быть побитым!" И они били со смаком, не жалея своих кулаков и скул избиваемых. И всегда в зачетном счете лихо выигрывали.

Блюстителей порядка на сей раз раздражало то, что по внешнему виду трудно было отличить истинных друзей от врагов Советской власти. В частности, среди собравшихся на пристани людей были и богатые, и середняки и голь перекатная - голоштанные бедняки, надежная опора власти на селе. И все собравшиеся без исключения возбужденно размахивали рука-

ми, указывая на доставленных в Усть-Кулом захудалых крестьян из центральной России. Вот попробуй тут и разберись с политически малосознательным народом: кого надо безжалостно бить по харе, а кого спокойненько отводить в сторону и брать под козырек, великодушно извиняясь.

Мишка с Витькой против своих сверстников пока еще храбро держались, не доходили до патологического уныния и панической растерянности. Как и воем незаслуженно обиженным Советской властью детям, им очень тяжело было сносить обрушившиеся на их долю ужаснейшие испытания. И, тем не менее, они со всей неудержимой стойкостью, перемогали удары злодейки-судьбы, не поддаваясь гнилой червоточине надломить упорство духа.

Суровая школа жизни рано научила братьев Ларионовых мыслить самостоятельно и делать осторожные шаги по краю обрыва, чтобы не оступиться. Каким-то едва уловимым внутренним чутьем они просматривали хмурую завесу сегодняшнего дня и видели озарение лучей солнца впереди.

- Только надо, Витя, очень сильно верить, что плохой жизни не бывает, - наставительно рассуждал Мишка, - Придет время, и для всех голодных и обиженных наступят счастливые дни. Еды всякой будет вдоволь, и, милиционеры никого зря лупить не станут. А ежели кто заболеет, того до полного выздоровления станут врачи лечить. Не будут дети, как наши Коленька и Ниночка, маленькими умирать. Подолгу люди на свете станут жить, пока на все вдоволь не насмотрятся и не нарадуются.

- А куда, Миша, эти самые, которые нас от самого Троицкого гнали ровно скотину и сейчас обращаются, как с глупыми баранами денутся? - с детской непосредственностью спросил Витька, запустив пятерню в давно немытую и нечесаную голову. - Ведь они наши мучители, а мы для них сплататоры, которых они всех до единого собираются в гроб загнать. Ты сам мне об этом сколько раз говорил, да забыл, наверно, потому что когда человек долго голодный ходит, у него мысли пропадают, а потом вместе никак не соберутся.

Мишка сник и крепко задумался, не зная, что ответить настырному братишке. Сказать что-нибудь наобум, Витька обидится на несуразный ответ. Он тоже стал кое в чем разбираться. Только после некоторого мучительного раздумья, собравшись с мыслями, Мишка сказал:

- К тому времени, Витя, когда все к лучшему изменится, большинство теперешних вредных милиционеров и начальников состарится и поумирает. А молодые люди, которые заступят на их место служить, не будут такими злыми и ненавистными, как теперь. При хорошей жизни, как на большом празднике, совесть не позволит людям подлости делать.

- Как бы хорошо было, если мы до такой счастливой и свободной, как у

птичек, жизни дожили. Было бы столько радости, как в нашей троицкой солнечной роще за рекой, где дедушка Андрей овощи растил.

- Доживем, Витя, - отозвался Мишка. - Обязательно доживем. Вот посмотришь. Только надо стараться и не делать никаких глупостей.

2

Толмачи сбились с ног, объясняя возницам, кого куда везти. Ларионовых с Малютиными и Пегрянкиными из Большого Томылова поставили к хозяину средней руки, у которого был двухэтажный деревянный дом в центре села неподалеку от пристани. Квартирантов милиционеры поселили на нижнем этаже, а хозяевам велели убраться на второй этаж. Богачей в Усть-Куломе с добротными, просторными домами оказалось не так уж много. Но это не очень смущало начальство. Оно решило восполнить недостаток квартир для размещения лишенцев за счет привлечения к этой цели подворья середняков. Некоторых пассажиров баржи разместили в хлевах, сараях и пустующих амбарах, благо, что на дворе стояла сухая и теплая летняя пора, когда ночевать еще можно было и под открытым небом.

На первых порах между хозяевами и квартирантами вспыхивали ссоры и скандалы, которые подчас перерастали в горячие потасовки. Вспышки вражды тут же прекратились, как только зачинщикам скандалов пригрозили сыктывкарской тюрьмой. Люди присмирели, и все пошло как надо, а у детей даже лучше, чем у взрослых. Они скорее нашли общий язык в объяснениях между собой. Потом и взрослые научились понимать друг друга. Хозяева Троицких и Большетомыловских квартирантов оказались на редкость благожелательными и отзывчивыми к чужому несчастью людьми. Здесь всегда был мир и лад между сторонами.

Из всех детей квартирантов хозяева больше других Мишку Ларионова. А хозяйская дочка Наденька в Мишке души не чаяла. Когда ее звали обедать, она часто тянула за стол и Мишку. К этому в доме все привыкли и звали Мишку с Наденькой жених и невеста. Благосклонно относились к Мишке не только Наденькины родители, но и ее бабушка, кругленькая, полненькая, как колобок старушка.

- Где твой друг? - спрашивала бабушка внучку, когда долго не видела парнишку. - Иди найди его и приведи сюда. Скоро будем обедать. A он, наверно, шибко есть хочет. Иди быстро и не задерживайся.

Чем Мишка покорил членов хозяйской семьи, оставалось загадкой. Он был тихим, скромным и неизбалованным парнишкой. Кроме того, он был очень застенчивым человеком и ужасно смущался, когда его публично хвалили. Излишнюю похвальбу он также с трудом переносил, как и

недостойную награду. Возможно, этих скромных достоинств было вполне достаточно, чтобы создать о себе приличное впечатление.

Мишка редко видел родительницу плачущей и убивающейся от какого-либо потрясения, а на этот раз с ней случилось поистине небывалое: она вовсю заливалась горькими слезами и что-то шептала про себя, ни на кого не обращая внимания. Ребятишки невольно притихли и насторожились, ожидая от родительницы каких-нибудь непредвиденных выходок. Похоже было на то, что она хотела что-то сказать, но какая-то причина удерживала ее это беспрепятственно сделать. И все-таки решилась.

- Может быть, родные мои, попробуете милостыню собирать? - вскинула Катерина виноватый взгляд на Мишку с Витькой. - У нас ничегошеньки из еды не осталось. И о пайке молчат. Когда его дадут, пока неизвестно. Ума не приложу, что дальше делать. Хоть в петлю лезь. Вот ведь до чего дело дошло. Разве кто думал, что до такой непоправимой беды доживем?! - Екатерина уронила голову на грудь и стала непривычным голосом подвывать, словно ее начала сама нечистая сила душить.

- Ты, мама, не очень-то расстраивайся, - поспешил Мишка утешить родительницу, подумав, что она о ума от горя спятила. - Мы будем с Витькой помогать тебе. Завтра же пойдем побираться. Только сумки с лямками сшей нам, с какими все нищие ходят побираться. Ты же видала.

- Знаю, Мишенька, все знаю, - начала оправляться от удара Екатерина. - Разве я не понимаю, какое это унизительное дело ходить с сумкой по порядку, перед каждым кланяться и выпрашивать с протянутой рукой: "Подайте Христа ради, люди добрые!" Не по своей капризной прихоти мы стали нищими, босыми и нагими. Это они нас, ироды проклятые, сделали последними голодранцами и потерянными побирушками. Через них, мерзавцев, все наши несчастья и муки пошли. Из-за их сатанинских козней раньше времени стали на тот свет уходить. У кого искать правду и защиту? Негде. И не у кого. Все кругом извратили и опоганили. Никому мы теперь не нужны, и все на нас махнули рукой как на отпетых бродяг.

Родительница тяжело вздохнула и, утерев лицо руками, снова скорбным голосом заговорила, выражая неизбывную боль исстрадавшийся души:

- Я, родные мои, все бы для вас сделала, если бы это было в моих силах. Но я сама хожу как потерянная, не зная, за что мне взяться и к чему лучше руки приложить. Вот хотя бы взять эти нищенские сумки, про которые ты мне, Мишенька, толковал. Я их сшила, давно сшила, только показывать

не решалась, не хотела раньше времени душевную боль причинять. Думала, может быть, как-нибудь без попрошайничества обойдемся, но, видно, суждено этому быть. Вот они, сумки-то нищенские, - подала Екатерина свою неблагодарную работу Мишке с Витькой. - Попробуйте примерьте. Если что не подходит, я сейчас же подправлю. Долго ли?

Сумки оказались впору каждому, будто их шили строго по мерке. Оба прошлись с сумками через плечо по комнате, придирчиво осматривая друг друга, будто новички-солдаты в новом обмундировании.

- Хорошая обнова, - сказал шутливо Мишка, - только не радует она, как новая рубашка умирающего. Постараемся, чтобы не пустыми они были, наши новые сумки, и в них всегда нашелся хороший кусочек для нашего крошечного братца Сашеньки. Так ведь, Витя? - Не знаю, - неопределенно буркнул Витька, - как подавать будут. Вечером Екатерина перебрала все мешочки из-под крупы с мукой, вывернула их и старательно перетрясла, надеясь найти в уголках и складках материи чудом застрявшие крупинки и пылинки. Вышло, что она не зря старалась: со всех мешочков родительница натрясла около стакана мучных и крупяных пылинок, чему была несказанно рада.

Вскипятив чугунок воды, Екатерина высыпала в него, помешивая содержимое вытрясенных мешочков. Дав воде с мучной пылью еще чуточку покипеть, мать подала чугунок на стол. Когда бурда немного остыла, разлила ее по чайным чашкам. Мишка с Витькой моментально выпили приготовленный родительницей серо-пепельный суррогат, а Нюрка принялась хлебать его ложкой. Под конец, морщась, сказала:

- Хоть эта похлебка и из муки, а пахнет почему-то мышами.

- Пусть она пахла бы старыми лаптями, - серьезно возразил Мишка, - была эта похлебка погуще и было ее раза в два побольше.

4

Привыкший еще в Троицком рано вставать поутру в дни поездок с дедом Андреем на базар в Иващенково, Мишка рано проснулся и на этот раз, хоть в этом и не было ни малейшей необходимости. Такой уж сызмала у парнишки характер выработался: если задумал что-то сделать, от затеянного ни при каких обстоятельствах не отступится. Тут уж никакие бури и штормы не остановят его на пути к цели!

Екатерина услышала Мишкину возню, подошла к нему сдержано шагом, спросила полушепотом, чтобы не разбудить других ребятишек:

- Ты что это, Миша, такую рань поднялся? Или есть захотел?

- Нет, мама, если я буду часто про еду думать, то еда меня самого быстро

с потрохами слопает. А есть, откровенно говоря, я с самого Троицкого не перестаю хотеть. Сейчас я думаю о другом, как бы нам с Витькой побольше милостынь насобирать, а потом всем вдоволь наесться и не сидеть с подтянутым животом как голодным собаками.

- Ходить по миру, говорят, не позор, - рассудительно высказалась родительница,- но ж почести в этом никакой нет. Нищих везде гонят как ненавистных бродяг, потому что ожидают от них одной шкоды да воровства. Смотрите, не вздумайте что-либо тайком у хозяев взять. Обнаружат кражу, могут насмерть забить. И никто не заступится за вас. Ради Бога прошу: не связывайтесь с этим делом. Не подали в одном доме, в другом подадут. Вольный свет не без добрых людей. Так было всегда и будет впредь до скончания века. Это светлая заповедь, и ее никогда не надо забывать, если вы хотите сохранить в чистоте свою совесть и не вызвать сурового осуждения и кары Всевышнего.

- Я и сам про это уже давно знал, - отозвался Мишка. - Мне дедушка Андрей много о разном хорошем еще в Троицком рассказывал. Он и сам такой добрый человек, каких в нашем селе, может больше ни одного нет.

Витька любил долго поспать. Просыпался часто мокрым, потому что мочился под себя. У него были какие-то ненормальности с мочевым пузырем, а лечить болезнь в сложившейся обстановке не представлялось возможным. Вот и вставал Витька почти каждый день "мокрым рыбаком" как шутили над ним домашние. Парнишка привык к этому и никогда не обижался на беззлобно высказываемые реплики. Он верил, когда подрастет, все неприятности с "ночной рыбалкой" сами по себе отпадут. Потом так оно и вышло: после четырнадцати лет с мочевым пузырем Витькины беды кончились, и все пошло своим нормальным чередом. Пока Екатерина искала смену белья, время ушло, и братья отправились в первый поход за подаянием намного позже намеченного.

5

Выпрашивать милостыню оказалось не таким простым делом, как представлялось вначале. Мишка с Витькой миновали несколько дворов и все никак ни в один дом не решались зайти. Они всего боялись: и злых хозяев, и цепных псов и даже бодливых коров с козами. Главная их неудача состояла в том, что они были слабыми, беззащитными существами, которых мог каждый без всякого на то повода оскорбить и даже основательно поколотить, не отвечая за сбои вероломные действия. За кулацких побирушек, как за бродячих собак, мало у кого было охоты заступаться. На них смотрели как на нечто зазорное и недостойное, от чего, на худой конец, старались

держаться подальше.

Время приближалось к полдню, а мальчишки осмелились заглянуть лишь в несколько дворов. Им ни только не подали ни крошки хлеба, но подняли на опешивших ребятишек такой вой, будто бы причинили хозяевам ужаснейшие каверзы. Оба даже онемели от такого переполоха.

Прошло еще какое-то нудное выжидательное время, и у Мишки с Витькой словно под воздействием дурного глаза начались голодные боли в желудке. Они с каждой минутой усиливались, сковывая движения ребятишек, которым и без того небо казалось с овчинку.

Первым под воздействием голодных спазм был опрокинут наземь Витька, а через несколько минут тоже самое произошло и с Мишкой. Поджав животы руками, оба катались у забора ветхого дома, не в силах справиться с захватившей их болью. Сидевший у соседнего двора старичок с клюкой заметил скрюченных, клубком катающихся по земле мальчишек, подался туда, чтобы выяснить причину случившегося.

Братья так одурели от приступов боли, что даже не заметили подошедшего к ним человека. Старичок был в явном замешательстве, не в силах по достоинству оценить происшедшее. А мальчишки между тем продолжали бессознательно выделывать такие невероятные фокусы, что у старичка в глазах зарябило, и он подумал, что это наваждение.

- Что вы делаете, дети? - вдруг заговорил на ломаном русском языке старичок.- Может быть, вам плохо и нужна какая-то помощь?

Мишка сделал отчаянную попытку пересилить рези в животе и подняться на ноги, но очередной приступ еще большей рези в животе опрокинул его навзничь. Витька раньше Мишки превозмог навалившуюся на него немощь и перестал корчиться как березовая кора на костре.

- Животы у нас, дедушка, от голода скрутило, - ответил Витька сердобольному старичку. - Никакой еды у нас нет. Умереть лишь осталось, - подытожил с прямолинейной откровенностью парнишка.

Старичок несогласно покачал головой, ударил несколько раз клюкой о землю и, коверкая русские слова со своими, заговорил убежденно:

- Такой совсем молодой помирайт не надо. Вам, детишкам, еще много впереди жить будешь. Это совсем плохой, когда молодой могила. Сейчас айда наш дом. Там мой старуха ваша еда даст. Наши дети давно померла. Один сына остался. Совсем большой. Нами мести живет. Дети помирайт, когда кругом страшный болезнь ходила.

От ласковых, участливых слов незнакомого старика у Мишки потеплело на душе и даже боль в животе начала понемногу утихать. Он встал на ноги и поплелся за стариком к его дому, поначалу не слишком доверяя многообещающим словам пожилого благожелателя. Мишка окончательно утвердился в доверии к старику, когда тот еще из сеней крикнул бабке,

чтобы готовила молодым гостям, как он выразился, хороший обед. "Значит, и здесь есть не только вредные, но и хорошие люди", - заключил Мишка, стараясь держаться как можно скромнее.

У обоих братьев даже глаза разбежались от радости, когда старушка поставила перед каждым по кружке козьего молока и положила по две шаньги с творогом. Мишка с Витькой почти не жевамши проглотили поданную пищу. Старик не мог не заметить, с какой поспешностью набросились на еду ребятишки, с благоразумной озабоченностью сказал:

- Когда долго голодный был, сразу много есть не можно: помирать будешь. Это вы мои дети поминайт делали. Не забывай моя со старухой, другой раз ходи. Мы простой люди. - Старик проводил ребятишек до калитки, не переставая повторять: - Самый страшно, когда голод, и людям нет еда никакой. - Он перекрестил ребятишек, сказал на прощанье: - Пусть ваша жизнь будет светлый как солнышко и длинный как дорога до Сыктывкар. Всегда приходи, а праздник - обязательно.

После деда Акима Мишка с Витькой побывали еще в нескольких домах. С легкой руки доброго человека братьям не отказали в подаянии и другие хозяева. Помня наказ старого благожелателя, Мишка с Витькой съели одну лепешку на двоих, а остальные милостыни принесли домой. Екатерина была очень довольна сыновьями и горячо расцеловала их. Братья даже немало удивились такой редкой нежностью со стороны родительницы, ибо она не слишком была щедра на душевные излияния.

На радостях Екатерина вскипятила чай и сделала фруктовую заварку. Пили его с сахаром, который подсунула бабка Акима во время угощения козьим молоком с шаньгами. Братья ожили и заулыбались. Им было хорошо, даже немножко весело. А жизнь поворачивается к человеку светлой стороной, у него и на сердце наступает праздник. После того, как встали из-за стола, к Мишке подошла мать, сказала: - Тут, сынок, тебе одна работенка подвернулась: просили погонять лошадь при конной молотилке. Хотели на это дело Гришку Малюшина уговорить, да он отказался наотрез. Сказал, что боится лошадей, а басурманских тем более. Они могут так лягнуть, что и мозги вон вышибут. Пусть, говорит, ваш Мишка погоняет, он любит лошадей, и они его слушаются. Как ты, согласен? Не забоишься, что лошадь лягнет? Ведь ты сколько раз в Троицком верхом на Сером ездил. Помнишь?

Мишке льстило такое заманчивое предложение. Главное надо было доказать Гришке, который хвалится без конца, что все умеет делать, а другие ничего не умеют, кроме как чижика гонять. Не менее заманчивым было и то, что предлагаемая работа впервые сулила ему самостоятельный заработок, что далеко не каждому восьмилетнему парнишке дается. А в нынешнюю голодную пору тем более. - Только бы норовистая, отбойная не

попалась, - сказал Мишка. - С такой за день так устанешь, что потом до дома ног не дотянешь.

- Насчет этого не сомневайся, сынок, - вступилась Екатерина. - Хороших лошадей ходить по кругу при конной молотилке никто не ставит. На эту срамную работу лишь полуслепых да хромых доходяг определяют, которые, кроме как татарам на махан, ни на что не годятся. Хозяева обещали тебе за работу хлебца дать да еще что-то из съестного. Да и день на хозяйских харчах проживешь. И это находка для нас.

- Тогда надо скорее спать ложиться, - спохватился Мишка. - Если сам не проснусь, тогда разбуди меня, мама.

6

Оставив Сашеньку с Агафьей Малюшиной. Екатерина повела Мишку на гумно. Сын богача и сельского "мироеда" голодный парнишка шел впервые батрачить на местного богача. Он даже весь взмок от ожидания чего-то небывало нового и непостижимого. Когда подошли к копной молотилке, Мишка и подавно растерялся. Мать помогла Мишке взобраться на лошадь и сесть на матрасик. Это Мишка проделал трижды, приспосабливаясь к предстоящей работе с облезлой конягой, немало повидавшей всяких тягот на своем лошадином веку. Потом парнишку позвали завтракать.

Мишка недолго задержался с едой. Он быстро съел все, что ему подавали, и не понял, что это было. После завтрака выпил две кружки воды и снова ушел на гумно, где поджидала его мать.

Люди, сгрудившиеся у молотилки, разогнули спины и устремили взор на старую захудалую конягу и на не менее стяблого погонщика. Они начали что-то выкрикивать в один голос, размахивая руками и подав непонятные знаки. Из всего того, что люди выкрикивали, выделялось: - Жай! Жай!

Екатерина с Мишкой непонимающе таращили глаза на беснующихся у молотилки местных жителей и никак не могли попять, что это значило. Тогда один бойкий, увертливый мужичонка схватил палку и огрел ею со всего маху полусонную конягу. Кобыленка ошалело взбрыкнула мохнатыми ногами и тут же пошла по кругу. Мишка непременно бы слетел с лошади,+ если вовремя не схватился за гриву кобылы.

- Теперь мне понятно, что такое "Жай-жай"! - сказала Екатерина, когда молотилка остановилась. – Это значит "Езжай!"

Поначалу все шло ровно и гладко, и парнишка даже успокоился, польщенный таким серьезным доверием как управлением лошадью при молотьбе хлеба. От зависти лопнули бы троицкие ребятишки, увидав воссе-

давшего его на лошади и делавшего вместе со взрослыми такое большое дело. Радостно было видеть, как рядом с ним, одухотворенные азартом трудового возбуждения суетились многие люди, точно играючи кидали в барабан пучки ржи и заразительно смеялись, довольные своим благородным занятием. Молотилка натужено ревела, выбрасывая в воздух тучи мелкой пыли, которая тут же оседала на землю, на фигурки копошащихся людей пепельно-серым налетом. А Мишка все кружился и кружился как завороженный, постепенно погружаясь в сонливость.

- Ну, с Богом, Мишенька! - сказала под конец родительница, наблюдавшая неотрывно за своим первенцем. - Мне надо идти Сашеньку кормить, а молока-то от воды в грудях кот наплакал.

Екатерина ушла. Она еще долго оглядывалась назад, на качающуюся на лошади щупленькую фигурку сынишки, а тот в свою очередь, неотрывно следил за удаляющейся матерью до тех пор, пока она не скрылась за первым с краю улицы шатровым двухэтажным домом.

С уходом матери парнишкой завладело щемящее чувство одиночества, словно он один остался в дремучем лесу и еще более слабым и беззащитным, чем тогда, когда она стояла рядом с ним. Мишка так расчувствовался, что на какое-то время потерял самообладание и упал с лошади. Он ничего не зашиб и не ободрал, лишь немного испугался от неожиданности и почувствовал стыдливую неловкость перед чужими людьми, дав повод для насмешек с их стороны.

Лошадь, по-видимому, только этого и ждала. Она сразу встала, понуро опустив голову, безучастная к случившемуся. "Должно быть, умная лошадка, - благодарно подумал Мишка. - Другая бы в таком случае такое отчудила, что и сам дьявол не возрадовался. Выходит, мне шибко повезло, и я могу быть спокоен за свои не слишком крепкие кости."

Время было горячее, люди спешили в сжатые сроки закончить обмолот хлеба, поэтому старались не задерживаться на пустяках. Обнаружив, что с мальчишкой при падении с лошади ничего страшного не произошло, они начали его снова подсаживать на спину животного. Мальчишка закричал во все горло, отбиваясь руками и ногами от непонятливых коми, до которых не сразу доходило, чего хотел Мишка.

- Не надо сажать на лошадь,- орал парнишка,- я всю задницу измозолил. Не могу больше. Лучше буду следом за лошадью ходить.

Мишка ударил кобыленку кнутом. Та послушно зашагала по кругу, натянув постромки. Снова загудела молотилка, пожирая снопы.

- Карош! Совсем карош! - залопотали на разные голоса обмолотчики. - Много шибка не надо: машинка не поспевай и трах-трах сделай.

Мишка теперь ходил рядом с лошадью, держась одной рукой за упряжь. Из-за густо нависшей над током пыли ему плохо было видно, что

происходило вокруг. Пыль лезла в рот, в нос, в уши, она затрудняла дыхание и застилала зыбким туманом глаза. Мишка даже не заметил из-за нависшей пыли, как к нему близко подкрались местные мальчишки и начали его дразнить, высовывая язык и кривя рожи.

Парнишка не ожидал такого вероломного подвоха от чумазых чертенят и не сразу нашелся, какие меры против их козней предпринять. Чтобы не раззадоривать несмышленышей к еще более настойчивым проказам с их стороны, он сделал вид, что ему все совершенно безразлично и начал с презрением сплевывать по их направлению.

Ему и на самом деле было не до глупых проделок слюнявых мальчишек. У него разболелась голова, щемило в животе, хотелось для облегчения хоть немножко глотнуть водички. Кроме того, он сильно натер левую ногу. Ботинки были старые, разбитые, с чьей-то чужой ноги. Стельки в ботинках стоптались и покорежились, натирая ноги до волдырей. Мишка с нетерпением ждал, когда молотилка остановится, чтобы снять ботинки и выбросить из них стоптанные стельки. А молотилка, как назло безостановочно гудела и гудела, будто буравом сверля разламывающую голову. Он едва держался на ногах и уже перестал верить, что когда-то его муки кончатся. Его перестал радовать обещанный заработок, и от ужасной усталости расхотелось есть.

Остановка опостылевшей молотилки произошла раньше, чем Мишка ожидал. Один мужик подошел к кобылице и начал ее выпрягать. Пробормотав что-то на своем непонятном языке, человек повел лошадь в сторону хозяйской усадьбы. Туда следом повалили и другие участники обмолота хлеба. Мишка догадался, что это наступило время обеденного перерыва, и тоже поплелся по дороге за остальными.

Здесь Мишку поджидала еще одна неприятная неожиданность. Едва он переступил порог калитки, как в это время кто-то с крыши сарая бросил ему на голову дохлую кошку. Парнишка машинально отпрянул назад. Скользнув по плечу, кошка упала к Мишкиным ногам. Он мельком увидел шмыгнувшую по крыше фигуру подростка, но не успел хорошо разглядеть лица юного злоумышленника, шмыгнувшего в переулок.

Человек, подобно собаке, привыкает и к хорошему, и к плохому. Такова его тяготеющая к деформации натура. Она способна к удивительным превращениям под воздействием самодовлеющих причин. Она может терпимо соседствовать с разноликими понятиями, но не может находиться в одной плоскости с диким мракобесием.

Так случилось и с Мишкой. Он не вытерпел со злостным издевательством недозрелых шарлатанов и, спустив штанишки, показал им голую задницу. Обидчики не ожидали такого оскорбительного для них поворота дела и, сконфуженные, подались в сторону оврага, где играли в войну,

пиратов и разбойников.

Мишку давили злоба, гнев и отчаяние. Он чувствовал себя безмерно оскорбленным и бессильным что-либо сделать в отместку своим обидчикам. Ему было противно идти на обед. Он боялся, что и гам шкодливые ребятишки могут подложить ему свинью. Не желая еще раз остаться жертвой их проделок, он залез в кучу соломы на гумне и пролежал в ней до конца обеденного перерыва, чуть не плача от обиды и горьких раздумий о тяготах исковерканной жизни. "Какие злые люди могли хорошую жизнь превратить в каторгу?" - горевал Мишка.

7

Как только начали возвращаться на ток после обеда крестьяне, туда поспешил и Мишка, не подавая виду, что был голоден и едва держался на ногах от усталости. Ему самому было непонятно, откуда у него брались силы, чтобы сопротивляться злодейским ударам судьбы.

После обеда Мишке привели другую лошадь, тоже кобылицу, но более крепкую, забракованную ввиду слабого зрения. На спине лошади был привязал все тот же матрасик. Мужики помогли юному погонщику взобраться на круп кобылицы и дали ей два пинка под задницу. Лошадь натянула упряжь и покорно пошла по кругу, не дожидаясь лишних понуканий. "Видать, ученая, - с удовлетворением подумал Мишка, - сразу поняла, что ей надо делать. Это хорошо. С такой и хлопот меньше".

Юные самодуры не преминули явиться на ток и после обеда, чтобы продолжить свои дурацкие козни против и без того крепко обиженного судьбой мальчика. Однако из их сумасбродных затей ничего не вышло. Мишка держался с непоколебимым достоинством, не давая ни малейшего повода для торжества выходкам глупых ребятишек. Он не стал даже смотреть на их обезьяньи кривлянья, чем охладил с самого начала воинственный пыл неразумных злопыхателей.

По окончании работы Мишка благополучно соскользнул с лошади, передал поводок с кнутом в руки подошедшему коми и направился поступью вволю наработавшегося и порядком уставшего человека домой, а не к хозяевам на ужин согласно предварительного уговора.

- Карош, совсем карош малый мужик, - твердили коми, выражая свою благодарность за старательность парнишки. Мишка не понял всех сказанных коми слов, но внутренним чутьем уловил их смысл, сводившийся к тому, что всякий прилежный труд достоин вознаграждения, а сам человек - всякой почести и глубокого уважения.

Голодный, измотавшийся за день на трудной работе, парнишка почти

ничего не различал перед собой, машинально переступая ногами, не осознавая свои поступки. Он незаметно пробрался задами в сарай и брякнулся здесь на кучу сена в изнеможении. На него в один миг все свалилось тяжелой глыбой, чем были наполнены последние дни его сердце и разум. А было всего невообразимо гадкого и обременительного более чем достаточно, чтобы задавить насмерть ни одного самого крепкого быка, а не то что слабого, измученного голодом мальчонку.

Мишке начало мерещиться, будто бы он проваливается в преисподнюю и плавится как воск на жаровне. От него уже почти ничего не осталось, кроме розового облачка, готового вот-вот рассеяться крошечными золотистыми искорками по трепетно убегающей под ним вдаль земле.

Когда прошло наваждение, призраки таинственного исчезли, остались лишь строгие картины реальной действительности, мало чем отличающие от нагромождений патологической психики. Мишке сделалось непривычно одиноко среди холодной пустоты опустившейся на село северной ночи, него было такое скорбно подавленное, гадкое чувство, будто бы его ошибке положили в большой гроб с мертвецами и собираются опустить в могилу, а она мала и из-за этого встало все дело. Мишка надрывно плакал, метался как очумелый, а когда неожиданно пришел в себя, ничего устрашающего не увидал вокруг.

Где-то верещал невидимый сверчок, ему вторила за соседними огородами заплутавшаяся ночная птаха, а в порту сонно пыхтел запоздалый буксир. А на небе загадочно-маняще мерцали холодные светлячки далеких звезд, безучастно равнодушные к делам и судьбам людей.

На душе у Мишки было темно и неуютно как в трубе давно нетопленной печи поздней осенью. Он зябко поежился и встал со своего ложа, прикидывая, что ему теперь делать? Здравый смысл подсказывал: надо идти в дом. Мать, вероятно, давно уже его ждет или разыскивает, а он торчит здесь из-за своего упрямства перед тупорылыми шалопаями, на который порядочный человек и плевка бы пожалел.

Придя к такому благоразумному решению, Мишка не стал тянуть время и тут же мотнулся из сарая прочь, не дожидаясь, пока его засекут. Сделав несколько торопливых шагов к сенной двери, он остановился и стал прислушиваться к тому, что происходило в доме. В одной из комнат квартиры мать сидела с Сашенькой на руках. На столе горела самодельная коптилка. Витьки с Нюркой в комнате не было. Они, должно быть, уже спали. Не показывались и другие обитатели дома.

Это было Мишке на руку. Он не хотел попадаться матери на глаза и начал тайком пробираться в дом. Но при первых же шагах сплоховал, свалив в сенях со скамейки ведро, которое наделало много шуму и выдало его тайну. В ответ на шум отворилась избяная дверь и послышался

испуганный голос матери:

- Это ты что ли, Миша? Где так долго пропадал? Я уж куда только не ходила и нигде не могла тебя найти. Всякие тревожные мысли в голову лезли. Ну, проходи, чего встал в проходе. За день-то, поди, как пес, намаялся. За работу тебе полведра зерна дали, да немного репы. Расспрашивала про тебя, да так ничего не выяснила. Ужинал ты?

- Нет, - откровенно признался Мишка. - Меня мальчишки обидели. С крыши сарая на голову дохлую кошку бросили. В отместку косоглазым сморчкам я ни обедать, ни ужинать не ходил. Пусть знают, лягушата противные, как рожи обезьяньи строить и дохлых кошек на других кидать, когда сами, дерьмо собачье, и кнута в руках держать не умеют. Я бы им отомстил за это, если они кошку бросили на меня не здесь, а в Троицком, где мне каждый кустик заступником был.

- Ай-ай-ай! - взялась за голову Екатерина. - Вот, чадо неразумное! Выходит, ты не обидчиков проучил, а самого себя наказал. Да еще как!

В это время тихонько скрипнула дверь, и в дом вошла хозяйская дочка Наденька. Она смущенно переминалась с ноги на ногу, что-то хотела сказать, но не решалась или не находила нужных слов для этого.

- А-а-а, - подруженька, Миша, твоя пришла, - будто пропела Екатерина. - Ну, проходи, проходи, коль такое дело. Миша сам только домой заявился, - приветливо сказала девочке Екатерина.

Наденька стесненно подошла к Мишке, подала ему две шаньги с творогом и глубоко вздохнула, словно после быстрой ходьбы.

- Я знаю, ты всю день много работал и шибко устал, - весело пролепетала девочка. Вот на тебе и кушай. Я ожидал тебя. Долга окно смотрела, когда будешь идти. Теперь карашо, что совсем пришел. И беспокойна не нада. Когда дома, никто не трогайт. И спим спокойна.

Утром Екатерина потолкла в ступе рожь и сварила из полученной дробленки с репой жидкую кашицу. Ели это блюдо ребятишки охотно, даже похваливали как давно зарекомендовавший себя деликатес. А флегматичная Нюрка высказалась по поводу ржаного супа с репой более заманчиво:

- Если бы добавить в этот пустой постный суп хоть одну ложечку топленого масла, еда получилась слаще меда. Только где его взять?

- Ишь, чего захотела, сластена! - осуждающе возвысил голос Мишка. - Была бы такая еда вдоволь каждый день, и то с голоду не умерли. А с маслом можно за милую душу и старый лапоть в охотку съесть.

После завтрака Мишка с Витькой вышли из квартиры, сели на завалинку дома. Им было не до обсуждения детских игр и забав. Их детство кончилось еще в Троицком. Теперь у них были другие заботы и интересы, порой не менее серьезные, чем у взрослых, хоть и были они сопливыми мальчишками, не достигшими отроческого возраста.

Оба некоторое время молчали, каждый по-своему оценивая события минувшего дня и прикидывая, что можно будет сделать завтра насчет добытия какой-то ни было еды. Первым заговорил Мишка. Витька научился терпеливо выслушивать высказывания старшего брата и только после этого спрашивал о непонятном или делал свои замечания.

- Ну, как, пойдем? - сказал Мишка как о чем-то известном и давно решенном. - Ведь ржи, которую мамке дали за мою работу, больше как на неделю не хватит. А потом что? Зубы будем на полку класть? Давай-ка снова по миру ударим. Для отбоя от собак палки хорошие из ракитника вырежем. Ножик складной у меня есть. Ты знаешь об этом. До самого конца села надо дойти. Узнаем, где лучше подают. Будем пеньками на одном месте сидеть, ничего не дождемся, лишь с голоду умрем. А зачем нам умирать, когда мы еще и на свете не жили?

- Я и без тебя все знаю, - горделиво возразил Витька. - Подают плохо, - жадюги проклятые! Особенно богатые и бедные. Богатые скупятся подать милостыню из-за жадности, а бедные потому что самим лопать нечего. Самые хорошие люди те, которые средне живут. Такие не жалеют голодным ребятишкам, как мы с тобой, кусок хлеба или картофелину сунуть. Разве они от этого обеднеют, если у них в сусеке станет на одну картофелину меньше? Конечно же, нет, а нам с тобой - большая находка. Нас, может, эти кусочки с картофелиной от голодной смерти спасут и дадут возможность до хорошей жизни дожить.

- Ну, ты так размечтался, будто бы тебе кто-то мешок конфет посулил, - заметил Мишка, - а ты по глупости поверил, что тебе их и взаправду дадут. В жизни всякое бывает, и это надо учитывать.

- Я все понимаю, - решительно возразил Витька, - и знаю, что в жизни хуже всего бывает смирным и честным людям, потому что их может каждый ни за что ни про что обидеть.

- Как нас с тобой обижают кому не лень, - вставил Мишка. - Не так ли?

- Конечно, так, - согласился Витька. - К тому же мы еще и маленькие. А маленького каждому хочется пырнуть и ущипнуть. Для интереса.

- Уходите? - сквозь слезы спросила Екатерина, когда братья взялись за сумки-кормилицы. - Дай бог вам удачи...

8

Для начала Мишка с Витькой зашли в прибрежный тальник. Мишка вырезал здесь две ровных, гладких палки, которые предполагалось использовать как оружие отражения нападения со стороны собак. Подавая палку покороче Витьке, Мишка проинструктировал братишку:

- Бестолку палкой не размахивай: собаки этого не любят и беснуются еще сильнее. Иди смирно и спокойно, делай вид, что тебя вовсе не интересуют ни собачьи, ни кошачьи твари, и ты никого не собираешься обижать. Если псиная свора замышляет сделать на тебя злодейское нападение, вовремя приготовься к защите и держи палку наготове, чтобы зубастая свора не застигла тебя врасплох. Ну, а если какая обалделая дворняга вплотную подкрадется к тебе и начнет показывать зубы, раза два долбани ее палкой по башке. Делай только это осторожно, чтобы хозяин не видел. Иной жмот может за четвероногую тварь и человеку черепок размозжить. И люди некоторые бывают злее бешеных собак. С такими гадами лучше от греха подальше.

Мишка сделал перерыв в своей наставительной речи, тяжело вздохнул, после чего многозначительно откашлялся и снова продолжал:

- При входе в дом палку за дверью оставляй. У кого во дворе две собаки, к таким лучше в дом не заходи: все равно не подадут. Это скаредные люди, которые над каждой мелочью трясутся, очень беспокоятся, кабы у них что-нибудь не пропало. Вот и охраняют они свое добро сворами собак как Кашей Бессмертный несметные богатства.

На этот раз обстоятельства со сбором подаяния у братьев складывались несколько лучше. И в первую очередь, в отношении безопасности от собачьего нападения палки помогали мальчишкам лучше некуда. Не каждая дворняжка отваживалась теперь лезть на рожон, не рискуя быть побитой. Зашли братья в десяток дворов, и только в одном из них ветхая старушка подала им несколько сырых картошек. Крепко расстроились братья от неудачи, не зная, что им делать дальше.

- Может, зырян, коми и других здешних мужиков тоже раскулачили, как нас, и у всех у них отобрали до зернышка? - высказал свою догадку Витька. - Только вывезти из Усть-Кулома никуда не успели. Из-за этого, видать, они нам и милостыню не подают, потому что самим нечего на зуб положить. А не увозят их из села скорее из-за того, что дальше уже и везти некуда. Агафья сказала, что за Усть-Куломом и земли-то подходящей для проживания людей нет, а только одни тухлые болота.

На высказывания брата Мишка не сделал никаких возражений, словно неожиданно о чем-то важном вспомнил и, оживившись, решительно зашагал к забору, возле которого росли жирные лопухи. Остановившись рядом с камнем-валуном, начал торопливо рвать этот буйный сорняк, набивая им свою нищенскую сумку. Когда сумка наполнилась более чем наполовину зеленью сорняка, Мишка разогнул спину, сказал брату: - Сделай тоже самое и ты. Да поскорее, пока никого рядом нет. Живее! Витька опешил, вскинув изумленный взгляд на брата, не понимая, зачем тому понадобились никому ненужные лопухи, запастись которыми приказал и ему. Витька подчинился,

хоть и отвергал Мишкину затею с паршивыми лопухами. Справившись с глупым поручением, Витька спросил:

- Миш, а зачем нам лопухи нужны? Или из них мамка щи будет варить?

- Это мы делаем для отвода глаз. Пусть все думают, что у нас в сумках не лопухи, а милостыни. А то коми смотрят на наши пустые сумки и думают: "Другие не подают кулацким выродкам, а с какой стати мы им должны подавать? Пусть подыхают. Туда им и дорога, собачьим детям. Понял, для чего это надо делать? Если нет, голод научит."

Витька ничего не сказал, а про себя подумал: "Мишка наш хитрый. Он знает не хуже мамки, что и как надо делать, чтобы лучше с едой вышло. Будет ходить по миру, тогда и у нее начнет лучше получаться."

Пошли на этот раз по другому порядку улицы. Заглянули в один дом - отказ, в другой - тоже. Лишь в третьей избенке повезло: здесь дали две шаньги и кусок брынзы. Потом дело как по маслу пошло - что ни дом, то удача, будто бы хозяевам чародей волшебное слово шепнул. Лопухи пришлось выбросить, сумки и без них сильно раздулись. Братья так далеко забрели в конец села, куда они еще ни разу не заходили до этого. Обоим стало весело и как в большой праздник радостно. В их сумках было столько кусков ржаного хлеба, сухарей, картошки, шанег и другой снеди! Они присели возле колодца, съели по две шаньги и, напившись из бадьи холодной воды, пошли домой, довольные успехами яркого субботнего дня.

9

Хождение по миру стало отныне для братьев Ларионовых главной заботой жизни как способа существования и непременной гарантии от голодной смерти. Не будь страшного лихолетья, в котором дети крестьян по воле злого рока оказались, играли бы Мишка с Витькой со своими сверстниками в лапту в Троицком, бегали взапуски по берегу тихой Мочи или ездили пасти лошадей в ночное. А зимой у них было бы не меньше разных забав и занятий. И все они радовали и наполняли ребятишек блаженством восторга окружающей действительности. Не терзались бы малыши думами о куске хлеба как о самой величайшей драгоценности для них, которую надо в жестоких муках выстрадать каждому ребенку, если он хочет топтать землю социалистической Отчизны и быть хоть капельку счастливым под ее славными алыми стягами. Новая власть установила и новые порядки. На смену старым бедам и несчастьям пришли новые, более тяжкие и изощренные, чем прежде. На смену светлым детским радостям пришли удушливые сумерки животного одичания. И солнышко стало не таким ярким и лучезарным, словно злой лихоимец облил его дегтем. И птицы

перестали петь так звонко и вдохновенно будто напуганные страшным ураганом. И сама земля-кормилица повернулась к детям лишенцев своей мрачной стороной, чтобы обрушить на них неимоверные страдания. И страшно стало ребятишкам в подлунном мире, таким оскудевшем и одичавшем.

Ходили братья на свой нелегкий, унизительный промысел ежедневно. Исключением из этого правила были дни ненастья, болезни и непредвиденных обстоятельств. Случалось, что Мишка с Витькой возвращались домой с полными сумками всякой еды, а то и с пустыми руками. Обижаться было не на кого да и бесполезно: в жизни не все происходит аккуратно и планомерно, как движение поездов на железной дороге. Братья не были властными хозяевами своей судьбы и не могли предрешать течения мутного потока жизни.

При таком удручающе убийственном положении дел жизнь на каждом шагу подставляла ребятишкам подножку. Поначалу братья терялись, брались в отчаянии за голову, не находя выхода из создавшегося тупика. Потом начали цепляться за любые представлявшиеся возможности и, упираясь изо всех сил, карабкались к поставленной цели.

Как-то из-за угла большого пустующего дома на мальчишек набросилась невесть откуда взявшаяся свора собак. Это произошло так неожиданно, что Мишка с Витькой даже не успели опомниться, как оказались наземь сшибленными собачьим натиском. Взбесившиеся дворняжки начали рвать на ребятишках одежонку, кусать за руки и за ноги, точно собрались разорвать несчастных побирушек в клочья. Братья орали что было мочи, но их охрипшие голоса бесследно потонули в оглушительном реве и визге собачьей стаи.

Оба брата так ошалели от испуга, что в первый момент не смогли оказать четвероногим налетчикам никакого сопротивления. Они даже забыли про свои палки и отбивались от разъяренных псов камнями и комьями земли. Но их потури почти не причиняли налетчикам никакого вреда. Никто не спешил на помощь попавшим в беду мальчишкам, хоть в отдалении какие-то люди наблюдали за этим событием.

Витьке первому удалось вырваться из собачьих лап, и он со всех ног пустился наутёк от наседавших на него дворняжек. Увидя убегающего мальчугана в окружении своих ликующих собратьев, кинулись на подмогу к ним и остальные собаки, оставив в покое свою первоначальную жертву, то есть Мишку. Зубастые разбойницы повисли на Витькиной ветхой шубенке, волочась за ним по пятам. Самого Витьку уже не было видно, он затерялся в тучах пыли ничтожной козявкой.

Воспользовавшись полученной свободой, Мишка вооружился палкой и пустился догонять беснующихся псов, остервенело наседавших на

братишку со всех сторон. Огрел одного по башке, другого по морде, третьего звезданул вдоль спины. А когда залимонил голенастому кобелю по уху, ошалело взвыл и, перепрыгивая через своих собратьев, ударился с места свалки вон. Опомнившись, той же дорогой за ним ринулись спасать свою шкуру и другие налетчики. Витька был избавлен от собачьего плена, весь изодранный и перепачканный в крови.

- Что теперь будем делать, братец мой родненький? - участливо проговорил Мишка. - Всю одежду в клочья изодрали, твари пакостные, самих сильно покусали, шакалы вонючие. Как в таком виде по селу пойдем? На нас будут смотреть как на последних бродяг и воришек. Никто нам таким и куска не подаст, да и к дому близко не подпустят.

- У меня ботинок так расхватили, что пальцы выглядывают, - пожаловался Витька. - Надо хоть проволокой прикрутить подошву, иначе и идти нельзя будет. Вот как здорово досталось нам сегодня!

Больше недели братья вынужденно отсиживались дома, перевязанные бинтами и лоскутьями разной материи. Болячки и многочисленные ссадины сделали братьев не похожими на самих себя, и их мало кто узнавал в эти дни. Покусанные места обоих братьев ужасно болели, не давая и тому и другому покоя. Пока заживали укусы и ссадины, Екатерина латала исполосованную собаками одежонку. Кое-как захомутала и изодранный Витькин ботинок. Но работа матери оказалась такой неуклюжей, что Витька категорически забраковал ее. Екатерина вспомнила про найденную когда-то калошу и берегла ее про "черный" день. Этот злополучный день наступил. Екатерина нашла ту калошу в своем тайнике и подала ее Витьке. Тот примерил калошу, прошелся в ней взад и вперед по комнате. Обновка пришлась по ноге, была мягкой и просторной.

- Ладно, - согласился Витька, - раз ничего другого нет, буду ходить в одном ботинке и в одной калоше. Босиком все равно никуда не пойдешь, а чтобы не спадала, буду веревкой ее привязывать. Вот и все.

В первый же день после собачьего карантина братья так далеко забрели на окраину Усть-Кулома, что неожиданно растерялись даже. А когда увидали поблизости от себя церковь, и подавно опешили. Удивляло еще и то, что из отворенных дверей храма тянуло вкусным запахом съестного как из солидной общественной столовой. Братья заинтересовались своим заманчивым открытием и стали шаг за шагом все ближе подступать к зданию церкви. Когда оказались перед ступенями входа в храм, увидали, как через массивные двери церкви сновали туда и обратно многочисленные посетители, а вместе с ними вырывались на улицу аппетитные запахи свежеприготовленной пищи. Теперь у Мишки с Витькой сомнений не оставалось: в бывшей церкви работала столовая.

10

Прислонившись к одной из колонн рядом с обеденными столами, мальчишки замерли в ожидании получить от обедающих хоть крошку съестного. Глотая слюну, они с затаенным дыханием наблюдали за счастливчиками, которые ели мясные щи из алюминиевых чашек, а вслед за щами уплетали гороховое пюре с топленым маслом. Под конец пили кофе с молоком.

Витька был так поглощен наблюдением за обедающими людьми, что неожиданно потерял самообладание и упал в обморок. Только теперь на Витьку с Мишкой люди обратили внимание. Двое мужиков подняли Витьку с пола и посадили на стул, натирая ему уши, чтобы скорее очухался. Люди что-то говорили на своем языке, но Мишка ничего не понимал в их разговоре. Когда Витька пришел в себя, Мишка стал пояснять собравшимся коми, размахивая руками и пытаясь жестами передать свою мысль, чтобы возбудить у людей жалость к себе:

- Это от голода с братишкой приключилось. Есть мы очень хотим.

Люди, видно, сами внутренним чутьем поняли в чем дело и поставили перед Витькой чашку с гороховым пюре и дали ему кусок хлеба.

- Он тоже хав-хав хочет, - указал Витька на прижавшегося к колонке Мишку. Мы с ним братья. Есть у нас и братец Сашенька. Он совсем недавно народился. Он ничего не понимает, только плачет да сиську мамкину теребит, а она пустая, без молока. Вот он и сердится.

Неизвестно, какой вывод сделали люди из Витькиного объяснения, только кто-то из них догадался поставить на стол другую чашку с гороховым пюре и посадил рядом с Витькой за стол и Мишку. Ребятишки ели и благодарно кивали головами своим благодетелям, проявившим к ним такую душевную чуткость и щедрую заботу.

Обнаружение столовой в здании церкви было для братьев Ларионовых чудесной находкой. Они стали приходить сюда каждый день. Мишка с Витькой не только наедались в столовой сами, но и приносили оттуда домой куски хлеба и остатки каши в котелке матери с Нюркой.

Об отце, которого угнали с другими мужиками куда-то еще из Лузы, не было ни слуху, ни духу. Поговаривали, что из тех арестованных мужиков уже никого и в живых не осталось.

По примеру братьев Ларионовых в столовую повадились ходить ж другие ребятишки из числа спецпереселенцев и местных босяков. Пока нищих попрошаек было немного, и вели они себя довольно прилично, не причиняли посетителям столовой и ее сотрудникам никаких неприятностей, к голодным ребятишкам относились терпимо и даже благожелательно. Но когда голодранцев в стенах столовой развелось больше, чем мышей, и они

начали творить безобразия, вымогать подаяние, а зачастую и тащить, что плохо лежало, побирушек из столовой стали гнать в три шеи. Безобразничали в основном дети местных бедняков и опустившихся бездельников-шалопаев.

Мишке с Витькой с их неиспорченными нравами отныне в столовой стало туго и неуютно, хоть сметливые посетители выделяли их среди блатной шатии и порой сами подзывали к столу, чтобы они поели. За проделки других иногда незаслуженно попадало на орехи и Мишке с Витькой. Было не столько больно от полученных пинков и подзатыльников, сколько угнетала обида от незаслуженного оскорбления.

Мало того, посетители и сотрудники столовой, словно сговорившись, повели против обнаглевших голодранцев беспощадную войну, не брезгуя самыми изуверскими средствами. Прежде всего, это проявлялось в том, что они в недоеденную и специально оставленную пищу подсыпали соли, перцу, махорки, а то и просто сморкались в чашки как в плевательницы. Однажды произошел поистине дикий случай, когда не в меру озлобленный воитель с юными проказниками подсыпал в кашу с маслом толченого стекла. Попробовавший эту "еду" парнишка едва не отдал концы. Злоумышленника не только не наказали за злодейство, но и не стали устанавливать личность этого жестокого злодея.

Мишке с Витькой противно было видеть все эти козни и безобразия. Свой жгучий протест против дикости и изуверства как взрослых, малолетних идиотов они выразили простым предприятием: решили в столовую до поры до времени не ходить, пока накал страстей не уляжется и положение дел не войдет в нормальное русло.

11

Нужда и инстинкт самосохранения заставляли Мишку с Витькой делать то, что было свойственно взрослым людям, немало повидавшим на своем жизненном пути. В борьбе с повседневными материальными трудностями они набирались практического опыта и житейской мудрости, чего бы не приобрели с такой легкостью за многие годы спокойного существования.

Отныне, отправляясь на сбор милостыни, они непременно вооружались палками, заранее обдумывая каждый свой шаг и возможные непредвиденные случаи во время опасного хождения по селу, осторожно, внимательно присматриваясь к людям, старались все запомнить, чтобы впоследствии не повторять прежних ошибок и не оказываться в затруднительном положении. Туда, где им отказывали в подаянии, травили собаками, причиняли неприятности, они больше не заходили. С каждым днем

братья все больше убеждались, что легких дорог в жизни не бывают и терпеливо преодолевали трудности. И реже стали приходить с пустыми сумками.

С наступлением слякотных осенних дней ребятишкам стало хуже заниматься нищенским ремеслом. Плохо обстояло дело с одеждой, не было даже мало-мальски пригодной обуви. Чтобы что-то купить, требовались деньги. У лишенцев их не было, как не было и возможности их заработать. Ничего не оставалось, как донашивать старые шмотки с плеча ушедших в небытие репрессированных крестьян-мироедов. Каждый новый день приносил с собой еще большие лишения, и люди оцепенели с страха перед черной хмарой наползающего на них ужасающего будущего.

Никто ничего не знал, как долго еще будут держать в Усть-Куломе семьи кулаков-кровососов и собираются ли вообще куда-либо в другое место их перевозить. Дочь хозяйки, молоденькая учительница начальных классов, написала от имени Екатерины письмо матери в Троицкое. Рассказала в нем о бедственном положении ее семьи и голодании ребятишек. В ответ на письмо дочери родители прислали на имя учительницы для Екатерины посылку с сухарями. После этого учительница еще несколько раз писала письма в Троицкое и каждый раз в ответ на них родители присылали дочери посылки с продуктами, которые были хорошим подспорьем к мизерному пайку голодным внучатам и самой Екатерине.

В жизни не наблюдалось ничего бодрого и обнадеживающего на перемену к лучшему. Все вокруг погрузилось в состояние дикой спячки и тупой отрешенности. Не было бодрого настроя и у братьев Ларионовых. Нищенские сумки Мишки с Витькой очень помогали семье. Только благодаря этому все дети Ларионовых к марту 1931 года остались живы. Выжил и родившийся на барже во время штормовой непогоды Сашенька. Несмотря на все казусы невыносимой жизни, худосочный малыш уверенно сидел в большом ящике и бодро держал голову. Сашенька то и дело протягивал к кому-нибудь ручки и без умолку лепетал: "Да-да, нет-нет", что означало: "Возьмите меня на руки, потому что мне одному скучно".

Если не принимать во внимание того, что многие за восемь месяцев жизни в Усть-Куломе отдали Богу душу, а другие некстати появились на свет, то ничего примечательного за это время здесь не произошло.

Изгнанники, как говорится, остались между небом и землей, повисли в ничейном пространстве, никому ненужные и подчас презираемые привилегированным кланом местной власти и оголтелыми подонками общества, каковой повсюду являлась горлохватная беднота. Некоторые фанатичные старожилы Усть-Кулома противились даже тому, чтобы лишенцев вместе со всеми хоронили на общем сельском кладбище, считая это кощунственным нарушением священных заветов богобоязненных предков.

В марте 1931 года случилось неожиданное: некоторым семьям лишенцев приказали упаковывать вещи и быть наготове к выезду из Усть-Кулома. Собственно, жизнь репрессированных, изгнанных из родных мест превратилась по злой воле деспотов власти в непрестанные гонения и пертурбации, в чем не было ни грани оправдательного смысла. И было бы наивно ожидать чего-то хоть капельку разумного от узурпаторов верховной власти. Вся беда в том и состояла, что в России тогда не было надежной силы, способной задержать накатывающийся вал безудержного вандализма, возведенного в рамки узаконенной государственности.

С каждым днем таяли ряды деревенских "богатеев". От прежних селян-богатырей, розовощеких и мускулистых, остались лишь жалкие тени, которые вот-вот должны были покинуть загаженную Родину и рассеять жалким пеплом на ее огромных, осиротевших до предела просторах.

Узнав о предстоящем отъезде квартирантов, пожилая хозяйка расплакалась, словно ей надлежало надолго расстаться с близкими людьми.

Не откладывая дела в долгий ящик, она тут же поставила тесто, чтоб приготовить квартирантам в дорогу необходимые продукты питания.

Покончив со стряпней, хозяйка спустилась со второго этажа к квартирантам, принесла им в бачке пироги с творогом и картошкой, булочки с запеченными в них яйцами. Немного спустя пришла Мишкина подружка Наденька. Она не менее бабушки была очень возбуждена и тоже расплакалась. Девочка по-взрослому сокрушалась и была недовольна, что Мишка с Витькой от них уезжают неизвестно куда, где им будет очень худо и голодно, и никто тогда им не поможет в беде. Она сильно разволновалась, что ее пришлось успокаивать.

- Будет шибко плохо там, - наказывала девочка, - приезжайт обрат наш дом. Мы будем большой радость встречает вас как свой люди. И много-много с бабушкой станем шаньга напекать. Не забывай дорога, наказывала Наденька Мишке, - шибко смотри, как она туда-сюда, чтобы потом обратно не надо заплутаться.

За восемь месяцев жизни в Усть-Куломе Мишка неплохо научился от Наденьки говорить на языке коми, а девочка от Мишки - по русски. Взрослые коми и русские плохо или почти совсем не понимали в разговоре друг друга. В таких случаях на помощь взрослым приходили Мишка с Наденькой. Их так и называли - наши толмачи.

Мишка с Наденькой так привыкли и привязались друг к другу, стали будто родными. Вот почему обоим им было так грустно в минуту прощания. Мишка смотрел на Наденьку жалостным взглядом и чувствовал, как из глубины души поднимался у него спирающий дыхание комок, отчего сами собой затуманивались глаза и становилось горестно на сердце. У него никогда ранее не было подобного душевного трепета, от которого,

казалось, все пришло в движение в груди.

- Мне, Наденька, не надо запоминать дороги, по которой бы я мог вернуться назад, - взволнованно сказал Мишка. - Я - кулацкий сын, лишенец, у которого стражи власти отняли все, а значит, и право выбирать свою дорогу. Арестанты, как и любые невольники, во все времена, ходят дорогами, которые им указывают тюремщики. Эти дороги ведут только на каторгу или на тот свет. Для многих дороги страданий окончились. Для других, как для нашего Сашеньки, они только начинаются. Лучше бы не родиться на свет, чем стать спутником невольничьих дорог, быть рабом гнусных насильников.

Чтобы не заплакать на виду у всех, Мишка ушел в угловую комнату.

ГЛАВА 13

ЭТАП ЧЕРЕЗ ТАЙГУ

1

Как всегда, лошадей с санями-розвальнями подали утром, когда косые по-зимнему холодные лучи мартовского солнца скользили длинными тенями по заснеженным просторам полей в излучине Вычегды. В морозной дымке утра чувствовалось дыхание приближающейся весны и первых робких оттепелей. Кругом пустынно тихо, свежо и неизъяснимо покойно.

На проводы увозимых из Усть-Кулома лишенцев собралось немало людей. Одни пришли к крутому спуску к Вычегде ради праздного любопытства, другие посочувствовать несчастным в предстоящих бедах на неизведанном пути, третьи, среди которых были в основном спецпереселенцы, не вошедшие в число отъезжающих, чтобы разделить тревоги своих собратьев и разведать кое-что о перспективах на будущее.

Люди метались от подводы к подводе, что-то раздраженно выкрикивали по адресу сумасбродных распорядителей очередной переброски лишенцев на новое место проживания. Говорила собравшаяся толпа на разных языках народов России и, казалось, люди без переводчиков неплохо понимали друг друга, ибо тема их разговора носила интернациональный характер, доступный всем и каждому.

Совсем немного было на теперешних приготовлениях к очередному, проводу спецпереселенцев этапом через тайгу в царство непуганых птиц, милиционеров и дружинников. Да и держались они как-то скованно и отчужденно. Не замечалось и прежней наступательной строгости. Блюстители порядка, должно быть, поняли: полуживые, голодные бабы с