ПРОЛОГ

Великой и необозримой в своем богатырском раздолье пребывала среди других народов и племен матушка-Русь. И не было в мире государств, равных тебе по природным богатствам и девственной красоте. Много у тебя за тысячелетнюю историю было разных врагов и завистников, жаждущих урвать для себя от твоих несметных сокровищ. Сколько раз за (ною многовековую историю встречалась ты лицом к лицу с лютыми крагами и не дрогнула перед их разбойным натиском. Терзали и мучили тебя, пытаясь на кровавой плахе сломить к сопротивлению твоих храбрых сынов, поставить на колени как жалких трусов. Но они бесстрашно исполняли свой долг, предпочитая героическую смерть позорному пленению. Ты стойко преодолевала все беды и напасти, вставая из руин и пепла еще более могучая и неприступная в своей богатырской поступи. Не нашлось па свете такой вероломной силы, которая бы могла одолеть твою неприступную исполинскую силу, взятую от матери земли.

И ты снова, Отчизна моя многострадальная, по воле злого рока оказалась в беде, не менее страшной и жестокой. Не из-за кордона пришла она, эта беда-страшилище, и не с неба свалилась, ниспосланная Всевышним за блуд великий сынов твоих. Не буйным ветром-ураганом занесло в дома пахарей и сеятелей эту коварную гостью. Сами зазвали ее к своим хлебосольным очагам простодушные люди доверившись льстивым соблазнам невесть откуда взявшимся проповедникам земного "рая" для всех бедных к обездоленных. А однажды втеревшись в доверие к селянам лестью и ложными посулами, слуги красного дракона повели себя как подлинные хозяева страны, распоряжаясь всем и всеми как издревле принадлежавшей им собственностью и действовали как ни в чем не ограниченные деспоты, которым все было доступно и безгранично возможно.

Смрадным, опустошительным потоком хлынула эта красная свора насильников, опустошая, захватывая в свои окровавленные лапы все кряду,

сея повсюду смертельный переполох среди крестьян, перед которыми незадолго до этого выступала в обличье спасителей и друзей обездоленного люда. Все живое затаилось в ожидании чего-то небывало ужасающего, способного безжалостно спутать все привычное в жизни селян.

Сперва голодными шакалами рыскали по деревням продотрядовцы, выгребая подчистую зерно у крестьян. Следом за ними устремились в села чекисты, выискивая среди хлеборобов врагов Советской власти. На полные обороты была запущена машина по истреблению хлебопашцев и всех тех, кто не внушал доверия у рабоче-крестьянского правительства. В страхе перед надвигающейся опасностью многие мужики бросали насиженные места и уходили в город.

Гонения на крестьян приобрели наивысший размах в годы людоедской сталинщины, когда началась принудительная кампания коллективизации села. На зданиях сельсоветов и правлений колхозов вывешивались лозунги-призывы, написанные чуть ли не аршинными буквами: "Ликвидируем кулачество как класс на основе сплошной коллективизации". Окрыленные такими будоражащими призывами верховных владык новой власти, местные заправилы вкупе с бедняками-бездельниками развернули бурную кампанию против деревенских "мироедов", а на деле против домовитых селян, лучших сеятелей и пахарей, защитников и хранителей которых издревле процветала Российская держава.

Наступило ужасное безвременье, когда смрадные тучи лихолетья захватили в свои мертвящие объятия не только людей, но и мир животных. Все с сатанинским ожесточением рушилось, и низвергалось в преисподнюю, откуда никому не было возврата к жизни. Не осталось на огромных просторах Отчизны ни единого уголка, куда бы не заглянула хищным оком эта страшная беда-чудище. Как вездесущая злая сила она шла по пятам каждого и грозила испепелить любого, кто попытался бы воспротивиться ее человеконенавистническое злодейству.

Если бы собрать трупы всех убитых краснозвездной системой вместе, выросла гора выше облаков. Если бы вопли жертв насилия соединить в один голос, планета вздрогнула как при землетрясении. А если бы кровь всех убитых слить в Волгу, она вышла из своих берегов!

Приспешники земного кумира действовали с такой дикой яростью, что не щадили ради его утешения ни детей-малюток, ни дряхлых старцев. Тогда надо было доказать преданность божеству, они на глазах толпы свирепо расправлялись с родителями и родственниками и даже с безумной легкостью сжигали их живыми на кострах.

Жажда человеческой крови стала органической потребностью сталинских палачей, а садизм и убийство их профессиональным делом. От этих гнилых подонков общества веяло ледяной стужей, спадом тления. Удивляло,

как эти гнусные выродки сумели втереться в доверие к народу, поверить в свою спасительную миссию, оградить себя в причастности к вероломству и диким выходкам по отношению к невинным жертвам вчерашних друз ей, которым вдруг приписали измену.

Первой жертвой новых хозяев России стали крестьяне, которые помогали мерзавцам завладеть властью в стране и превратить богомольную Отчизну в кровавый заповедник по осуществлению марксистских опытов над созданием безбожных троглодитов.

И загромыхали на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток и другие регионы страны сотни товарных поездов с "кулаками" для отбывания ссылки-каторги. В одном скотском вагоне поезда везли невесть куда и нашу многодетную семью. Нас, троицких, в вагоне было сорок два человека, из числа которых, двадцать три человека - зеленая детвора.

Мысль о написании книги, о пережитом мной завладела давно. Я писал и оглядывался, а не следит ли кто-то за мной. Неоднократно истреблял написанное. Только с началом перестройки появилась возможность по-настоящему взяться за книгу. К этому времени я был уже сильно болен, но нашел в себе силы осуществить давно задуманное...

Я рассказал о пережитом, о том, что видел сам, о чем поведали другие. Чего-то выдумывать не было никакой необходимости. Вокруг меня происходили такие события, которые сами напрашивались на страницы книги. И люди, о которых я рассказал, тоже реальные. С ними я шел дорогами сталинской каторги. Они узнают себя, если прочитают мою повесть. А кто не был в ссылке, прочтя книгу, узнает, что это такое.

ГЛАВА 1

НОЧНОЙ ПОГРОМ

1

Это произошло в середине Февраля 1930 года. С наступлением темноты в село Троицкое, находившееся в 12-ти километрах от Чапаевска, неожиданно нагрянули сотрудники ОГПУ, милиционеры и представители РИКа. При занавешенных окнах в помещении школы они провели совместно с сельскими активистами какое-то секретное совещание.

Разделившись на три группы, участники тайного сборища пошли зловещими тенями в разных направлениях, пугая на улицах села кошек и собак. Особенно враждебно отнеслись к запоздалым визитерам деревенские псы, почуяв в затаившихся пришельцах злейших врагов своих.

Поддавшись тревожному настроению четвероногих друзей, мужики тоже усмотрели в необычном поведении нагрянувших представителей власти недоброе предчувствие. Они накрепко запирали калитки и сенные двери, гасили свет, полушепотом высказывая разные догадки по поводу случившегося. Нетерпеливые, слабосердечные бабы, не выдержав тяжести гнетущей неизвестности, тут же ударились в слезы.

Как не таились устроители секретного сборища, уже через час после их приезда в Троицкое, по селу поползли с быстротой ветра зловещие вести: мужиков, раскулаченных осенью, будут вместе с семьями увозить в далекую ссылку. Страшная весть будто колом ударила многих по голове, повергнув людей в отчаяние. Только в хибарках отпетых лодырей и шалопаев не гасли в окнах огоньки и не тревожились обитатели этих лачуг тяжелыми раздумьями о своем будущем,

Эти голыши-трутни давно зарились на чужое добро и мечтали теперь поживиться за счет обреченных "кулаков". Беднота получила большие права, высоко задрала кверху голову, пыталась учить уму-разуму сельчан .хоть и была сама крайне дикой и невежественной, Но мало кто внимал бредовым речам бедняцких ораторов. Каждый поступал по-своему, как велела совесть и подсказывал былой крестьянский опыт .которым издревле руководствовались их отцы и деды.

Бедняки умели взять чужое, но не могли ничего дать взамен. В этом и была их исконная беда, которая и сделала их всех несчастными.

В это время в дом Ларионовых (так называли нашу семью по уличному) задами пробрался Степан Кирсанов. Он был в сильном возбуждении и с трудом переводил дыхание. Степан расслабленно опустился на конец лавки, а немного отдышавшись от перенесенного потрясения, проговорил:

- Беда, Ваня, Пришла! Да такая ужасная, что и язык даже не поворачивается выговорить ее. Меня будто кипятком ошпарили, когда я услышал эту невероятную новость. До сих пор никак не могу прийти в себя.

- Что же случилось, Степа? - нетерпеливо подал голос хозяин дома. - Не терзай душу, поясни толком, в чем дело? Сейчас можно всего дождаться.

Случилось, друг мой, такое, что может только с сильного перепоя присниться. Да и то, мажет быть, один раз за всю жизнь. - Степан сделал такую кислую гримасу на своем смуглом лице, что у Ивана вдруг в груди похолодело. - Словом, собрание постановило всех лишенцев выслать из Троицкого, чтобы не мешали строительству колхозной жизни. Так представитель РИКа и сказал: "Кулаки - наши классовые враги, и мы должны с ними вести самую беспощадную борьбу вплоть до полной их ликвидации". - Тут Степан закатил еще более устрашающую мину, что у Ивана дыхание сперло.

Да какой же я кулак, Степа?! - взорвало Ивана. - У меня всего-то одна корова да две лошаденки. Притом одна из них, дареная, хромая, на которой можно лишь навоз да воду возить. Для других дел она не годится. Вот ведь напасть-то какая? Хоть в петлю лезь. И кому только понадобилось такую напраслину возводить? На хвост, кажись, никому не наступал, вреда никому никакого не делал, а ни с того, ни с сего вдруг в кулаки-мироеды зачислили. На самом-то деле с какого боку не зайди, я всего лишь маломощный середняк, у которого кругом в доме пусто.

Ларионов с горечью оглянулся на прожитые годы. Они были заполнены тяжкими, а зачастую и подневольными заботами, от которых ныла спина, и вовсю свистело в кармане, когда он делал один, а к труду его прикладывали руки многие. Попросту, он не был до конца хозяином своей жизни, им помыкали другие. И если он не подчинялся новоявленным господам-большевикам, его наказывали. Ни у него, ни у других мужиков не было никакой возможности избавиться от вопиющей несправедливости, на страже которой стояли железный закон и свинцовая плеть сурового блюстителя социалистического правопорядка. На мужика взвалили новые трудовые повинности, приукрасили их яркими патриотическими лозунгами, оставив все старое без каких-либо существенных изменений.

Ивану еще не исполнилось и восемнадцати лет, когда его взяли на службу в ряды Красной Армии. Более трех лет исправно тянул он солдатскую лямку, защищая завоевания Октябрьской революции, безгранично уверенный в том, что отстаивает право трудового народа на счастливую жизнь. Зажигательные речи комиссаров о прекрасном будущем социалистической Отчизны были заманчивы и притягательны, что даже дух захватывало у молодого бойца. И он не щадя своей жизни отважно сражался с недобитыми врагами Советской России, чтобы как можно скорее приблизить день

всенародного ликования по случаю замечательной победы.

В конце 1921 года Иван Ларионов вернулся домой. Первые три года вел хозяйство совместно с отцом. Но из-за непомерно больших налогов вынужден был с ним разделиться и повел хозяйство самостоятельно. Дела у молодого хозяина шли туго. Не хватало то одного, то другого. Мало того, супруга Екатерина почти каждый год одаривала благоверного то сыном, то дочерью. К тридцатому году у молодых супругов уже было пятеро детей: три сына и две дочери, а Екатерина снова ходила в положении, ничуть не тяготясь своей нелегкой бабьей долей.

Осенью 1928 года Ларионов затеял строительство нового дома. Старый, сколоченный из ящиков из-под артиллерийских снарядов, начал неумолимо разваливаться. Стройка все силы вымотала у Ивана. Если бы не помощь отца с тестем и других родственников, он едва ли одолел затеянное дело. Иван не догадывался, какие мрачные тучи сгущались над его головой, иначе бы он и не подумал ввязываться в безнадежное предприятие. К тому же он был человеком легковерным, способным загораться по пустякам, от которых другой постарался бы держаться подальше.

Следующей осенью Ларионовы переселились в новый, еще до конца не достроенный пятистенник. На Ивана стали смотреть с завистью и с чьей-то легкой руки окрестили кулаком. А у бедняжки Вани Ларионова, кроме замызганной шубы да засаленного ватника, никакой другой одежонки не было. И Екатерина не могла похвалиться своими нарядами перед сельскими модницами. Да и не до нарядов ей теперь было, связанной по рукам и ногам кучей детей и домашним хозяйством.

Едва Ларионовы успели переступить порог недостроенного дома, как в просторную переднюю вселили правление организуемого колхоза. Самих хозяев начальство выдворило на кухню. Здесь же находился и недавно появившийся на свет теленок. Вскоре забрали его на колхозную ферму, где он через неделю сдох. По подворью Ларионовых будто страшный ураган промчался. На нем никакой живности не осталось, кроме двух собак Пестряка и Ботмана. Они теперь не знали, на кого надо лаять, а кого хвостом приветствовать. Да и они отныне стали лишними на опустевшем и заброшенном дворе. И питались собачки теперь случайным подаянием посетителей правления колхоза, которые в подавляющем большинстве своем были люди сердитые и нелюбезные. Им, наверно, как и Пестряку с Ботманом, не по душе пришлись новые порядки на селе.

Что касается самих хозяев, то они тоже стали чужими и никому ненужными в своем потерянном доме. Какое надо было иметь терпение духа, чтобы в такой вопиющей обстановке сохранить присутствие выдержанности и не надломиться под жестокими ударами несправедливости!

Ларионов будто очнулся от кошмарного сновидения. Ему трудно было

дышать, словно кто-то невидимый схватил его за горло и начал остервенело душить. Глаза затмил липкий туман, и все перед ним поплыло в невероятно диком оцепенении, медленно погружаясь в непроглядную темень апокалипсического кошмара. Его била мелкая дрожь.

У Ивана никак в голове не укладывалась, как могло такое случиться, что та самая власть, за которую он сражался с оружием в руках, не щадя своей жизни, вдруг обернулась против него самого, собирается разорить в пух и прах, пустить по миру с малыми детишками, а может, и вовсе со света изжить как вредных насекомых.

- Как все это понять, Степа? - очнувшись от кошмарного наваждения, вскинул Иван безнадежный взгляд на Кирсанова. - За что меня удостоили такой великой кары? Какому лиходею я поперек дороги встал, что он на меня незаслуженную хулу возводит? Видимо, уж так на роду написано, кому-то надо вместо сдобных пышек и жареные гвозди глотать.

Кирсанов лишь громко шмыгал носом да беспомощно разводил руками, не в силах объяснить случившегося. В тоже время он что-то не договаривал и от этого чувствовал себя неловко, словно бы все случившееся было причиной его легкомысленной неосмотрительности.

2

Друг и одногодок Ивана, Степан Кирсанов был едва ли не последним бедняком на селе. Его сухопарая супруга Арина, постоянно страдающая какими-то болезнями, практически не способна была к крепкому физическому труду. Однако, это не помешало ей народить хромому супругу пятерых дочерей и собиралась к Пасхе порадовать его шестым ребенком.

Степан свыкся с мыслью, что у него никогда не будет в хозяйстве помощников и стоически тянул лямку один. Когда у Степана возникала в чем-либо острая необходимость, он без стеснения шел к Ивану, уверенный, что тот не откажет в помощи. В свою очередь, когда Иван не справлялся с каким-то делом в одиночку, на помощь к нему шел Степан.

У Степана с Иваном было немало общего, что их ни только сближало, но и делало необходимыми друг другу. И главное: ни тот, ни другой не могли ссориться из-за какого-то незначительного недоразумения и вынашивать обиду как нечто зазорное и оскорбительное в отношениях между людьми. Не в пример другим беднякам села, Кирсанов отличался безупречной честностью и правдивостью, не мог кривить душой при любых обстоятельствах. За добродушие и неподкупную честность Кирсанова уважали и состоятельные мужики, не гнушаясь приглашать его на праздники в гости. С ним всегда было легко и весело, он заражал своим

щедрым оптимизмом даже самых закоренелых флегматиков.

И вот теперь, когда над головой его верного друга и защитника Ивана Ларионова сгустились грозовые тучи, Кирсанов не мог остаться равнодушным к судьбе друга и поспешил к нему на выручку, сделать то, что было в его реальных возможностях, хоть сказать что-то от души идущее.

Оба видели, как на глазах у всех рушились прежние, здоровые устои крестьянской жизни, на смену им приходили новые, насаждаемые сверху насильственные порядки, которые выбивали у мужиков почву из-под ног, рождали в душе у каждого страх и опасение за завтрашний день, неуверенность в привычных делах, которыми занимались их отцы и деды и которые были для всех селян мерилом высокой человеческой нравственности и гражданского долга. Оба терялись в догадках, зачем все это делалось и кому это прежде всего было выгодно.

Мать Ивана, пятидесятилетняя болезненная женщина, преждевременно иссохшая и состарившаяся, выглядела дряхлой старухой. При первых же словах Кирсанова она начала тихо всхлипывать и призывать господа Бога отвести нависшую беду от невинных чад ее. Немного погодя к причитаниям свекрови присоединился нескладный голос Екатерины, в котором звучала не столько покорная мольба, сколько горечь обиды за незаслуженное наказание. Проснулась, разбуженная суматохой в доме трехлетняя Ниночка, требуя молочка. А молочка у Ларионовых и в помине не было после того, как угнали со двора Буренку на колхозную базу.

После обобществления коров во время утренней дойки на грудного ребенка по списку литр молока выдавали. Но это продолжалось недолго. Дело в том, что новоиспеченные колхозники кормили животных неаккуратно, а порой в бестолковой суете и вовсе забывали об этом далеко немаловажном для коров мероприятии. К тому же в общественном хозяйстве развелось столько разного начальства и всяких распорядителей, что из-за противоречивых указаний рядовые колхозники заходили в тупик, не зная, что и когда им надо было делать. Вот и получалось, что скотина то и дело оставалась некормленной. В результате снизились надои молока, начались массовые болезни скота, а вскоре и падеж его. Та же Буренка-ведерница Ларионовых после месячного содержания на колхозных кормах надои снизила до двух литров в день. Выдачу молока грудным ребятишкам прекратили. Хозяйство и без того несло большие убытки. Начальство считало, что детишкам достаточно и материнского грудного молока и нечего их сызмала приучать к обжорству.

Вместе с ребятишками от бессилия что-либо сделать для своих малюток ревмя ревели и сами их матери. Тут уж никакое самое сладостное, магически неотразимое "баюшки-баю" не помогало. Отчаявшиеся родительницы огулом проклинали всех, кто нарушил их издревле устоявшуюся жизнь и

насильно загонял в "бездомную коммунию", где все было шиворот-навыворот и задом наперед. А беднота ликовала. Ей мерещились златые горы и радости небывалого блаженства, до которых оставалось рукой подать.

Ивана трясло как в лихорадке. Схватившись руками за голову, он какое-то время сидел с закрытыми глазами, слегка вздрагивая под тяжестью обуреваемых мыслей. Порывисто поднявшись с табуретки, он молча вышел в сени. Долго там чиркал спичками, гремя ведрами, чугунами, ронял с полок кухонную посуду. Под конец, что-то бурча себе под нос, вернулся с бутылкой самогона на кухню. Налил два стакана доверху, сказал упавшим голосом, будто извиняясь за совершенную оплошность:

Берег к приезду шурина, Степа, да не дождался. Давай выпьем на прощанье. - Он словно от внезапно подступившей боли поморщился, потом с сожалением прибавил, задыхаясь: - Жили мы с тобой дружно, можно сказать, по-братски, никогда не ссорились. И вот нашей дружбе пришел неожиданно конец. Видимо, между нами красная кошка дорогу пробежала. Из-за нее, проклятой, должно быть, и пошли все наши лихие напасти.

Я, друг мой, ушам своим не поверил, когда услышал весть о вашем выселении. Мне даже дурно стало от такого сообщения. Я даже не помню, как из школы вышел и тут же украдкой задами подался к вашему дому. В такое разбойное время тени своей боишься, не то, что в открытую задуманное сделать. Могут, мерзавцы, такое учинить, что потом белому свету не возрадуешься. Знаю я их шакальи повадки!

Большое тебе спасибо, Степан! - благодарно закивал головой Ларионов, подавая Кирсанову налитый стакан. - Я никогда не забуду твоей доброты и всего того, что ты для меня делал от всего сердца. Иван поднял свой стакан. Рука его дрожала, и самогонка плескалась на стол, распространяя по всей кухне зловонный сивушный запах. - Ты извини меня, Ваня, - сбивчиво заговорил Кирсанов, - я по секрету тебе скажу: в кулаки тебя записали и к высылке наметили из-за одного и того же - дом им, шаромыгам, твой под правление колхоза здорово приглянулся. Так председатель сельсовета и пояснил сходу: дом новый, просторный, расположен на самом бойком месте. А насчет детей Ларионовых, то есть ваших детей, он, вражина вонючая, подло выразился. Если, дескать, подохнут дорогой, Катька других без промедления нарожает. У нее рожалка не хуже, чем у любой деревенской собаки. К тому же, сказал, нам сейчас не до Катькиных классовых выродков. У нас есть заботы намного поважнее. На это мы и должны направить всю нашу энергию.

3

Ларионов не успел поднести к губам стакан с живительной влагой, как в сенную дверь кто-то властно забарабанил, сопровождая свои вероломные действия отборной бранью. "Это они пришли, - подумал Иван. - Больше некому шататься по ночам да мирных пахарей булгачить".

Кто там? - робко отозвался Ларионов на властный стук нагрянувших погромщиков. - Минуточку подождите, я сейчас все сделаю, только вот огонь зажгу. - Он старался сдержать волнение, хоть внутри у него все ходуном ходило. Иван суетливо пытается отыскать засов, а руки, точно одеревенелые, никак не повинуются ему. Грохот и брань за дверью с минуты на минуту нарастают. Еще один ошалелый натиск, и дверь превратится в груду обломков. Иван окончательно выходит из себя, но ничего не может поделать с злополучным запором. Натиск за дверью не утихал.

Отворяй скорее, сволочь кулацкая! - орали угрожающе снаружи. - Не откроешь, сейчас же именем закона применим силу! Живее поворачивайся, скотина вонючая, пока не разнесли вдребезги твое осиное гнездо! - дико ревели за дверью, подтверждая свои угрозы бандитскими действиями.

В тот же миг под напором осатаневших налетчиков заскрежетал срываемый запор, а следом за этим с треском распахнулась дверь. При свете карманного фонарика за порог сенной двери шагнули двое дюжих милиционеров и плотный человек средних лет в новой кожанке. Краснорожий обладатель кожанки потрясал перед носом Ларионова револьвером, а один из милиционеров начал выворачивать Ивановы карманы. Чего хотели обнаружить в дырявых карманах захудалого мужика разъяренные налетчики, осталось загадкой. Подхватив под руки Ларионова, милиционеры повели его, как преступника, в дом, отныне уже не принадлежавший ему. Он переступал ногами будто пьяный, плохо соображая, что с ним происходило в эту драматическую для него минуту жизни.

- Вы арестованы! - строго объявил человек в кожанке, как только бывшего хозяина дома втолкнули на кухню. - Завтра вы будете выселены. Вас отправят в Сибирь. Может, подальше. Берите с собой в дорогу самое необходимое. Что не уместится на двух подводах, выбросим. Никаких отлучек из дома. И чтобы не было никаких посещений посторонних дома Ларионова, - кивнул милиционеру риковец.

Ивана словно чем-то твердым по голове долбанули. Он стоял истуканом с разинутым ртом, плохо соображая, что ему говорил человек со сверлящими, ледяными глазами и массивным подбородком. Чтобы вывести Ларионова из состояния оцепенения, его грубо толкнули в спину. Иван едва устоял на ногах, ударившись головой о дверной косяк.

Екатерина со свекровью заголосили как при выносе покойника, увидав на лице Ивана брызнувшие струйки крови. От поднявшегося в доме шума проснулись ребятишки, начали капризничать, а появление чужих людей в неурочное время и подавно взбудоражило их. Больше всех перепугалась болезненная Ниночка, махая ручками на незнакомых людей, а под конец стала икать и задыхаться в тяжелом приступе.

- За что вы так обижаете людей? - не вытерпев, вмешался Кирсанов, вскинув свой протестующий взгляд на сытую физиономию человека в кожанке. - Чем они заслужили такое жестокое обращение к себе?

- Тю! А ты откуда взялся такой умный красавчик? - пошел на Степана взъерошенный риковец. - Какое ты имеешь право указывать нам? Ну?!

- Не горячитесь, товарищ Фомин, - удержал за руку не в меру разошедшегося риковца старший сотрудник милиции. - Это Кирсанов, человек из местного комитета бедноты. Он добрый, надежный товарищ, только не в меру чувствительный к любой несправедливости. Чуть что заметит фальшивое, так и закипает как смола, защищая обиженного. Мы уж сколько раз одергивали его за этот недостаток, а он хоть бы что, так и продолжает оставаться человеком без высокоидейного классового чутья.

- Не понимаю такого абсурда, - огрызнулся риковец Фомин, - хороший, человек из бедноты и вдруг оказался в одной компании с кулаком.

- Они соседи, - пояснил милиционер. - Часто приходится обращаться по разным мелочам друг к другу. Без этого в хозяйстве не обойдешься.

- У классовых врагов не может быть ничего общего, - изрек Фомин. - От этого пора решительным образом освобождаться, если мы не хотим рано или поздно оказаться в одном болоте со своими противниками. Мы должны быть бдительными против всяческих происков заклятых врагов и строжайше разоблачать их провокационные вылазки.

Степан только теперь сообразил, что поступил опрометчиво, засидевшись в такой неподходящий момент допоздна. Стоило только оповестить соседа о случившемся и тем же мигом смотаться домой, не разводить по-бабьи балясы. Конечно, ему ничего не угрожает, но в такое лихое время лучше держаться постоянно настороже, не доверяться каждому случайному краснобаю. Теперь много развелось всяких "народных защитников", что блох на бешеной собаке. И каждый проповедует такую мудрую антимонию, что иной раз в животе начинается такое страшное урчание, словно все твои потроха на горячую сковородку выкладывают. "Главное, - подумал Кирсанов, - после изгнания лишенцев из села начнется дележ их оставшегося добра. Глядишь, и мне что-нибудь да перепало бы от этой дармовщины. Теперь едва ли придется рассчитывать даже на самый ничтожный пустяк. Как это я сразу об этом не подумал? Я бы не полез на рожон, запоздало ругал себя в душе Кирсанов.

- Так ты говоришь, что только ради этого и зашел к Ларионову, чтобы куревом разжиться? - буравил Кирсанова злым взглядом Фомин. - Может, у тебя какие-то другие намерения были, только ты их хочешь скрыть от нас? Мы ведь не такие простаки, чтобы сходу могли поверить любой лжи.

- Ей-богу, товарищ начальник, только ради курева и заскочил я к шабру Ивану. По какому другому делу я мог еще зайти на ночь глядя? Я не какой-нибудь забулдыга, чтобы без всякой надобности на ночь идти.

- Ну, бога-то ты нам в свидетели не суй, - огрызнулся Фомин, - мы в него не верим. Ступай сию же минуту домой и не выводи нас из терпения, пока мы не привлекли тебя к ответственности за пособничество врагам народа. Не думай, что тебе как бедняку все с рук сойдет.

Кирсанов не стал больше ни о чем распространяться, зная, что твердолобым службистам ничего не докажешь, а себе сможешь навредить. Он как ошпаренный, выскочил на улицу и, не оглядываясь назад, с несвойственной ему прытью побежал к своей избенке, где ожидал его привычный скромный ужин из постных щей и пшенной каши с тыквой.

Пружинисто ступая по скрипучим половинам кухни, Фомин приказал немедленно начать подготовку по упаковке домашнего скарба к предстоявшему назавтра отъезду из села. Обращаясь к своему угрюмому сподвижнику по ночному вояжу, он сказал тому, чеканя корректно слова: - Ты, Лазарев, останешься здесь до утра. Будь бдителен и гляди в оба. В случае возникновения каких-либо эксцессов, действуй со всей строгостью социалистической законности. Никакой пощады классовым врагам! Таков мудрый девиз нашей великой партии большевиков, ее славного вождя товарища Сталина. Мы обязаны его неукоснительно выполнять!

4

Старший из детей Ларионовых Мишка мигом проснулся, как только в доме началась возня и суматоха, а ворвавшиеся к ним вооруженные погромщики занялись своим привычным профессиональным делом. Страсти увиденного произвели на него потрясающее впечатление. Ничего подобного еще не случалось в его детской жизни. Вот почему эти впервые увиденные жестокость и бесчинства так глубоко ранили его душу.

Он непонимающе таращил глаза на плачущих бабушку с матерью, на перепуганную Ниночку, окровавленного отца, на бездушных представителей власти, причинивших их семье такое страшное горе и не знал, что ему делать: плакать вместе со всеми или выбежать раздетым на улицу и созвать мужиков села для расправы над очумевшими погромщиками.

Парнишка съежился в трепещущий комочек, притворившись спящим. Но испуг, который завладел им поначалу, стал быстро проходить. Он выбрался из-под одеяла, стал неотступно наблюдать за происходящим в доме. И ночные налетчики по прошествии какого-то времени перестали ему казаться такими страшными и неодолимыми, какими они представились ему в самом начале. "Если бы я был большим, - воодушевлялся Мишка, - и у нас с отцом были наганы, мы бы, пожалуй, не очень-то поддались ночным грабителями. Я бы один их мог всех перестрелять, пока они в меня целились". Мишка даже вздрогнул от такой смелой мысли, будто изобличенный в своем бунтарском намерении бороться с засильем любых притеснителей и угнетателей народа.

Итак, наш восьмилетний герой, разбуженный вероломными действиями зарвавшихся мошенников, уже не мог сомкнуть глаз до утра. Он следил за всем, что происходило на кухне, и пытался представить, какие еще бандитские выходки могут учинить эти потерявшие человеческий облик люди. У мальчика не было достаточного жизненного опыта, чтобы безошибочно оценивать достоинства людей. И тем не менее он каким-то особым внутренним чутьем угадал в ворвавшихся к ним погромщиках отпетых злодеев. На основании этого и сделал соответствующий вывод: ночные налетчики - подлые люди и от них можно ожидать каких угодно мерзостей. Поэтому их надо бояться не меньше, чем бешеных собак.

Едва успели выйти из кухни во двор Фомин с милиционером, как в тот же миг до Мишкиного слуха донесся надсадный лай Пестряка с Ботманом. Их нечем было хозяину кормить, и они теперь довольствовались случайным подаянием посетителей правления колхоза и жалкими находками на помойках села. Видимо, за поисками съестного Пестряк с Ботманом и проворонили момент прихода в дом ночных погромщиков.

Мишку даже в жар бросило от предчувствия чего-то недоброго. Чтобы не мучить себя смутными догадками, мальчик по-кошачьи проворно соскользнул с полатей и на цыпочках пробрался к окну, выходящему во двор. Пестряк с Ботманом остервенело метались от крыльца к калитке, выражая двуногим лихоимцам свое непримиримое озлобление из-за того, что они несли в дома селян страшную беду, какой те не знали испокон века. Это была не просто беда, а небывалая катастрофа для всего живого на земле. Когда Фомин с милиционером сошли с крыльца, к ним тут же подскочили собаки, пытаясь то одного, то другого ухватить зубами за ноги. Фомин выхватил из кобуры револьвер и дважды выстрелил в уцепившегося ему в сапог Ботмана. Собака ошалело взвыла и начала делать конвульсивные круги по двору, оставляя на снегу следы крови и кала. Испугавшись ночных насильников, Пестряк поспешил спрятаться под водопойную колоду, откуда не высовывался, пока двуногие хищники не

вышли со двора. "Вот какие страшные, - подумал Мишка, зуб на зуб не попадая, - их, пожалуй, и волки до смерти перепугаются при неожиданной встрече. Не зря дедушка Андрей про таких живоглотов много всяких жутких историй знает и рассказывал нам. Он сам от них, негодяев, здорово пострадал".

Светила луна. Мишке хорошо было видно, что делалось за окном. Он плотно прилип к холодному стеклу, почти не чувствуя под собой босых ног. Слезы градом катились по его худому, бледному лицу. Фомин выругался и перед выходом за калитку еще раз злобно пальнул в истекавшего кровью Ботмана. Сраженный меткой пулей насильника в голову, Ботман упал к завалинке, больше не подавая признаков жизни. Мишке сделалось невыносимо горестно, и он разревелся по-девчоночьи с прихлипыванием, зажав голову руками. Ему хотелось выбежать во двор, взглянуть на погибшего в неравном поединке с врагом Ботмана, отыскать Пестряка и выразить ему свою скорбь по случаю потери четвероногого друга, с которым его связывала горячая дружба.

По детской наивности Мишка считал, что если Ботману промыть раны теплый водой, смазать их йодом, то раненая собачка снова оживет и станет, как ни в чем не бывало, бегать вместе с ним по улицам села и даже за речкой. Если бы ни сидевший на табуретке у двери милиционер в полусонном состоянии с отвислой губой, Мишка так и сделал, но устрашающая фигура хищного блюстителя порядка удерживала его от смелого намерения. "Этому, как и Фомину, тоже ничего не составляет стрельнуть, - подумал с опасением парнишка. - Такие несуразные хари только у разбойников бывают. В книжках их здорово рисуют". Напрасно Мишка распалялся своими захватывающими мыслями. Ни им самим, ни его смелыми замыслами никто не интересовался. Даже отец с матерью. Они ни разу не посмотрели в его сторону, словно его рядом с ними вовсе и не было. Неожиданно свалившееся на их плечи тяжкое горе сделало отца с матерью опустошенными существами, у которых вдруг окаменело сердце и пропало всякое сострадание к окружающим людям. Они как-то сразу обмякли, стали жалкими и хилыми.

Отец смотрел отрешенным взглядом себе под ноги и был неподвижен как статуя. Его бледно-желтое лицо напоминало непроницаемую маску, на котором невозможно было установить ни малейшего движения живой мысли. Весь он как-то неестественно съежился, обмяк, находился в том состоянии тяжелой инертности, когда уже ничем его нельзя было всколыхнуть к прежней заразительной жизненной активности.

Екатерина успокаивала перепуганную Ниночку, а сама задыхалась от подступавших к горлу слез. Двигалась она неуклюже растерянно, по-старушечьи вяло шаркая глубокими резиновыми калошами. А ведь ей всего-

навсего шел двадцать седьмой год. Мишке вдруг стало жалко родителей. Ему захотелось как-то помочь им, сделать что-то из рук вон выходящее, сказать ласковое, из глубины души идущее, но он не представлял, как это лучше выразить, чтобы родители правильно его поняли и не отвергли его великодушных устремлений. А когда он увидал идолом восседавшего у двери стража палочной беззаконности, у него тут же пропала всякая охота к сердечным излияниям.

Пользуясь тем, что сникший воитель за социалистическую законность начал немилосердно клевать хищным носом. Мишка незаметно шмыгнул под столом на печку, где сидела в глубокой печати бабушка Пелагея, жена дедушки Андрея, в январе посаженного по ложному обвинению в тюрьму. В тоже время бабушка Пелагея была матерью Мишкиного отца.

Мишка прижался к худенькому телу бабушки и дал волю скопившимся слезам. Бабушка гладила внука холодной рукой по голове и тихо шептала беззубым ртом разные молитвы, псалмы и поучительные истории из жизни святых. Последние действовали на него как волшебное заклинание. Мишку удивляло, как могла бабушка Поля знать столько разных молитв, псалмов, рассказов о жизни святых угодников, будучи совершенно неграмотной и даже не умея вывести на бумаге свою фамилию.

- Бабаня, - спросил Мишка, когда шепот бабушки оборвался и на руку ему упали две холодные слезинки, - почему они такие злые и всегда норовят кого-нибудь обидеть? Или их волки и бешеные собаки покусали?

- Э-э-э, глупенький, - в самое ухо шепнула бабушка Поля, - эти нехристи дьяволу продались и теперь его злую волю выполняют. Всех, кто противится артельной жизни и бесовским установкам, будут высылать в тундру на съедение белым медведям. Я сама, Мишенька, в этом деле толком ничего не понимаю. Так говорят другие, а я их слова повторяю. Спросят - зачем? А я и не отвечу, потому что это не моего ума дело. Тебе сейчас тоже не все ясно, ибо ты еще мал, немощен и наивен как не вставшее прочно на ноги дитяти. Когда подрастешь, ума наберешься, школьную науку осилишь, тогда сам поймешь, что к чему и где надо корень светлой и правильной жизни искать. Тогда, может, все будет по-другому, по честному и справедливому. Только ненадолго, потому что все хорошее дорогой ценой достается, а у людей на это ни ума, ни терпения не хватает, жизнь, внучек дорогой, от каждого из нас подвига ждет, а мы от этого как тараканы в щели прячемся. Оттого и бедствуем лихо.

Тихие, то большие и нежные, то неуклюжие и колючие как ветки шиповника слова бабушки тяжелыми сгустками смрада западали в душу внука, наполняя ее смутной тревогой ожидания чего-то невероятно ужасного. Мишке начало казаться, что он погружается в ледяную воду, и тело его стало непомерно раздуваться, готовое лопнуть. Он вздрагивает от

жуткого наваждения и еще крепче прижимается к бабушке, с затаенным дыханием прислушиваясь к ее таинственным рассказам о злой силе, где у нее духовное и земное переплетаются как одно целое.

При свете коптящей керосиновой лампы отец с матерью одни вещи укладывали в сундук, другие - в мешки и узлы, а самое необходимое в дороге - в окованный железом сундучок. Екатерина безнадежно пыталась втиснуть в переполненный сундук совсем еще новенький самовар, недавно купленный ко дню ее рождения. Екатерина нервничала, не зная, как выйти из затруднительного положения. Иван заметил тщетные потуги, супруги и решил сам уладить неподатливое дело. Выхватив из сундука самовар, он швырнул его на груду барахла в углу и сдержанно чертыхнулся. Не будь сонного стражника у порога, обозленный Иван наверняка долбанул женину драгоценность кочергой по боку и на том дело покончил. А тут пришлось соответствующий этикет выдерживать.

Давай, Ваня, все-таки возьмем его, - продолжает настаивать на своем Екатерина. - жалко такую ценную вещь бросать. Почему ты упрямишься?

Какая ты все-таки дура, Катя, - вскипятился выведенный из терпения Иван. - Все-то мы с тобой не без труда наживали. А пришли представители власти, и все задарма забрали. И самих к черту на кулички отправляют. И не обидишься: все это родная власть по закону делает. Так что лучше забудь про свой самовар, дурья башка. Куда нас повезут, там не до чаев будет. Был бы хоть хлебушко кое-какой и то ладно. Нам, горемыкам, к трудностям не привыкать. Всякое повидали...

Милиционер перестал клевать носом и теперь курил одну папиросу за другой, обволакиваясь густыми клубами табачного дыма. К полуночи на кухне сплошной завесой повис ядовитый удушливый смрад. Бабушка Поля задыхалась от никотинного зловония, ее до боли в груди мучили приступы кашля. Проснулись и другие ребятишки. Захныкали и тоже закашлялись от горечи табачного перегара. Чуть ли не в один голос просили "испить", а у Екатерины даже подслащенной водички не было, не то, что ушедшего в забвение молочка. Его теперь употребляли другие, к кому перешла власть на селе. А дела у творцов колхозной жизни в Троицком день ото дня шли все хуже и хуже.

Уже за полночь и самого надзирателя за контрреволюционными элементами "осиного гнезда" начала одолевать тягостная дремота. Он перестал чадить табачным зельем, а вскоре огласил кухню богатырским храпом. Екатерина приоткрыла форточку и сняла задвижку с отдушины. Мало-помалу табачный дым вытянуло наружу, легче стало дышать. Один за другим снова начали засыпать малыши. Это была их последняя тревожная ночь под сенью родного крестьянского очага, которого они по приказу деспота-властителя лишатся навсегда и которого уже не увидят ни разу ни

их дети, ни внуки. Истребленное с корнем, не возвращается к жизни заново. И у хорошего начала бывает плохой конец.

И Мишку тоже начал одолевать сон. Он так до конца и не уразумел противоречивых объяснений бабушки Поли, за что же все-таки коварные заправилы новой власти обрекли их всех на долгие тяжкие муки.

5

Мишка очнулся от настойчивых толчков в спину. Он не сразу понял, зачем его тормошили, и что ему теперь следовало делать. У порога по-прежнему восседал милиционер. Тут же толпились несколько мужчин и женщин. Какая-то старуха подвывала голодной волчицей. Бабке приказали немедленно уняться или благоразумно покинуть дом. В ответ старуха ничего не сказала. Лишь дважды икнув, тут же покорно замолкла.

Отец сгреб Мишку в охапку и посадил на туго набитый мешок с разным барахлом. Екатерина, как наседка с цыплятами, кружилась с малышами, торопливо совала им остатки вчерашнего холодного ужина. Ниночке было плохо. Она металась в тягчайшем приступе, не зная, куда положить головку. Заявил о себе и годовалый Коленька, который вел себя спокойно, точно не желая взывать о милосердии, когда вокруг вовсю верховодила шакалья жестокость. Он только смирно кряхтел да неугомонно повторял "дай-дай". Ему кто-то сунул в руки пирожок с творогом. На этом он и успокоился, будто догадываясь, что ничего другого ему не дадут, если не отнимут и последнее, что он имел.

Бабушка Настя надевала на ребятишек крестики, осеняла каждого крестным знамением, целовала в лобик и высказывала пожелания удачи и благополучия в пути, хотя отлично знала, что отныне как бы отдавала своих детей и внуков в пасть прожорливых хищников. Сама она не была нежным и богобоязненным существом, а сейчас загорелась вдруг жарким трепетом к Богу, полагая, что в одночасье он сделает для нее что угодно.

Ниночке сделалось еще хуже. В последний момент перед выходом на улицу ей неожиданно захотелось "какать". Екатерина безнадежно опустила руки, почти ничего не видя перед собой и плохо осознавая, что делала. А детишки требовали то одного, то другого. У них еще не было такого понятия как "нет" или "нельзя". Кроме, как "дай" они не хотели ничего признавать. Они многое перенесут и испытают, пока не научатся благоразумно требовать. Для новой власти они, как и родители их, - лишь презренные рабы и твари, с которых можно безнаказанно три шкуры драть. Если они будут оказывать сопротивление этому, их можно истребить под самый корень и тем самым утвердить идеи светлой жизни.

Екатерина так невыносимо тяжко закружилась в бешеном вихре нагрянувшего бедствия, что уже плохо различала предметы и только чудом держалась на ногах. Пока она искала детский горшочек, Ниночка не вытерпела и "накакала" под себя.

- Лучше бы сдохнуть от такой собачьей жизни! - простонала Екатерина. - Я плохо вижу. И слух у меня почти совсем пропал. Передо мной будто багровый туман повис. Все кругом колышется, того и гляди рухнет. Я, кажется, с ума схожу, меня кто-то хочет за горло схватить...

В дом пробрались соседки и женщины-родственницы. Их все-таки пропустили. Они стали помогать Екатерине укладывать вещи в мешки, подносили их к порогу. Когда собрались что-нибудь уложить на дорогу из съестного, в доме не оказалось никаких продуктов. Зерно, муку, пшено, горох комитетчики выгребли под метелку осенью 1929 года, оставив семье Ивана лишь сущие пустяки. В канун Нового, 1930 года Иван заикнулся было о добавке муки и пшена на пропитание семьи, на него так цыкнули, что он едва от страха язык не прикусил. После этого он ни разу и в сельсовет не заглядывал, зная, что ему там "товарищи" никакой помощи не окажут.

- Не жрали бы в три горла, - сказали Ларионову тогда. - Вам и того, что оставили, до лета хватило бы. Распустили животы, как свиньи, и сытости никакой не знаете. Эдак можно целого быка враз слопать и голодным остаться. Колхоз - это вам не обжорный ряд, здесь порядок должен быть во всем, а в еде и питье особенно.

На улице переливчатой трелью залился милицейский свисток. В ответ ему такие же всполошенные свистки нарушили настороженную тишину холодного зимнего утра и в других местах села. Взвыли, заметались от дома к дому потревоженные ранним пробуждением селян деревенские псы. То тут, то там вырвется приглушенный вскрик, отборный мат и снова на короткое время воцаряется подстерегающая тишина. Около шести часов утра, как и намечалось устроителями гонения на крестьян, по селу замелькали тут и там настороженные человеческие тени.

Вскоре в дом Ларионовых ворвались во главе с Васькой Глотовым с красными повязками на рукавах комбедовские активисты. Их было шесть человек, и каждый из них дышал неукротимой пролетарской злобой к деревенским "мироедам" и готов был потрошить их самим беспощадным образом. Если бы им приказали истребить их здесь, на месте, они, не задумываясь, сделали это с огромным воодушевлением.

- Товарищ Лазарев! Подводы в соответствии с вашим указанием поданы. Попросите господина Ларионова занять со своими домочадцами места в этих экипажах. Пришедшие со мной товарищи помогут бывшему эксплуататору вынести его вещи к подводам. Отныне он будет лишен возможности прокатиться на горбу бедняков в рай, - хмыкнул Глотов,

игриво, как цыганка, передергивая острыми плечами и делая вульгарный ныпад. Много он, аспид, высосал из нас крови. Пусть ответит за это.

- Какой ты все-таки, Васька, скот и мерзавец. Мало тебя живодера вонючего мужики за воровство били. Надо бы прохвоста поганого башкой в омут сунуть! Ты достоин такой справедливой кары.

- Ах, вот как ты теперь заговорил, кулацкая образина! - попер на Ивана с перекошенной физиономией Глотов. - Я тебе такое уделаю, что ты и на том свете сто лет будешь кровью харкать. За таких паразитов больше никого привлекать не станут. Даже если я тебя трижды убью собаку! - размахивал кулаками Васька, все ближе подступая с побагровевшей рожей к Ларионову. Иван тоже нахохлился, готовый сцепиться с Васькой, позабыв о том, что находится в крепком кольце врагов.

- Успокойся, товарищ Глотов, - остановил распалившегося комбедовца Лазарев. Зачем руки марать о дерьмо? Там, куда их повезут, они сами подохнут. Не к теще же на блины эту классовую гидру провожаем.

- Верно сказали, - осклабившись, согласился Глотов. - Там от кулаков, а уж тем более от Ванькиных сопливых наследников один пшик останется. - Наш гениальный вождь и учитель товарищ Сталин знает как надежно от всякой контрреволюционной сволочи избавиться, чтобы не вредили нам прекрасное социалистическое общество строить.

- Пора начинать, - подал команду Лазарев. - Того и гляди Фомин заявится, мы еще и к делу не приступали. Хватит с этой подлой швалью валандаться. Действуйте решительней, иначе от других отстанем.

Парни с красными повязками только этого и ожидали. Они ухватились за мешки, поволокли их с веселыми прибаутками и разбойничьим пересвистом на улицу. Со стороны этих парней-хулиганов можно было принять за отпетых полудурков из психиатрической лечебницы, которым дозволили позабавиться не свойственным для них занятием. Один из мешков задел за гвоздь и разорвался. Из мешка начали выпадать детские пеленки и рубашонки, перепачкиваясь в крови и кале убитой собаки. Один из дружинников на какой-то миг растерялся, не зная, что делать со случившимся. Другой его собрат оказался намного сообразительнее в пакостных делах. Он схватил стоявшую у завалинки лопату и побросал ею обратно в мешок вместе с рубашонками и собачий кал. Место разрыва в мешке комбедовец старательно перевязал веревкой. Никто, кроме Мишки, не заметил этой гнусной выходки юного мерзавца.

- Все это хозяйское добро, - ухмыльнулся подлый лихоимец. - Пусть оно и следует вместе с хозяином к месту его назначения.

В открытую настежь дверь клубящимся потоком хлынул морозный воздух. Люди и вещи тут же поплыли перед Мишкиным взором словно в седом тумане. Он смотрел на все это с разинутым ртом, и ему казалось

странным, как могли взрослые люди делать такие большие глупости, за что даже ребятишек нещадно пороли. Так и осталось это для него нераскрытой тайной, которую он распознал значительно позже.

Вот парни с бесшабашной удалью подхватили сундук и с пением "Интернационала" поволокли его к подводам, на ходу превращая добротную вещь в изгаженную развалюху. На замечание Екатерины поосторожнее обращаться с ценными вещами, парни, потешаясь над нею, загоготали:

- Пока, милая тетушка, доберетесь до белых медведей, от ваших сундуков одни щепки останутся, а по дороге и всех клопов растеряете. Носильщики были явно навеселе, хлопали друг друга по плечу, заразительно хохотали, выкрикивая неприличные слова, не стесняясь ни женщин, ни детей. Мишка невольно вспомнил про сельского дурачка Тришку Безродного, который целыми днями слонялся по селу и беспричинно хохотал, хотя зачастую вокруг никакого повода для смеха не было. "Наверно, эти комбедовцы тоже такие же дурачки, как Тришка Безродный, иначе с какой бы стати стали хохотать и кривляться, когда вовсе не смешно, а скорее наоборот?" - с рассудительностью взрослого сделал вывод Мишка.

Напялив на себя черную ссохшуюся шубу, он стал наблюдать за потешными дурачками в красных повязках. Раньше почему-то Мишка не замечал, что в Троицком так много дураков, а вот теперь они сразу показали себя на виду у всех. В другой раз не каждый высунется на улицу, когда там забавляются дурачки. Мало ли какие фокусы они могут учинить? И никто их не будет одергивать, если они затеят драку.

Когда полоумные дружинники вытащили из дома последний узел, Лазарев приказал Ивану выводить к подводам ребятишек. Для находившихся в доме людей это приказание представителя власти прозвучало громом среди ясного неба. Екатерине вдруг стало дурно, и она лишилась чувств, женщины оставили все дела и бросились на помощь молодой матери. Пострадавшей подносили под нос нашатырный спирт, натирали виски какой-то вонючей жидкостью, брызгали в лицо святой водой. Минут через десять Екатерина пришла в себя, но лишь какое-то время спустя смогла с большим трудом, опираясь на ухват и при поддержке женщин сделать первые мучительные шаги к выходу из дома на улицу. Это были ее последние роковые шаги из крестьянского сословия в никуда.

Бабушку Полю женщины сняли с печки и, закутав как малого ребенка в старое одеяло, понесли на руках к саням. Этот скрюченный многими недугами "враг народа" едва обнаруживал признаки жизни и вряд ли что-либо осознавал о происходящем в эти минуты в родном селе. Следом за бабушкой вели к саням Екатерину. Она жадно глотала разинутым ртом свежий воздух, то и дело спотыкаясь, и наверняка бы упала, если ее не

поддерживали заботливые руки соседок. Вольную Ниночку укутали в старые шали. Несла ее бабушка Настя, мать Екатерины. Девочка чуточку успокоилась, перестала плакать, но все еще время от времени всхлипывала и икала. Витька с Нюркой храбро подались следом за Мишкой, ничуть не пугаясь милиционеров и разных надутых начальников с револьверами в кобурах. 'Замыкал скорбное шествие семьи Ларионовых в далекую ссылку самый юный и безобидный представитель сельских "мироедов" годовалый Коленька. Его несла в пеленках розовощекая девочка лет двенадцати, доводившаяся ему крестной матерью. Она не плакала. Она только очень-очень грустила. При расставании люди всегда грустят, а когда расстаются навсегда - особенно.

6

Несмотря на ранний час и злую стужу, почти все жители села высыпали на улицу. Даже древние старцы кто с клюкой, кто с посохом вышли за ворота своих подворий и направились на церковную площадь, куда должны были съехаться все подводы с выселяемыми кулаками. Никому не хотелось пропустить такого небывалого за всю историю села события. Для крестьян Троицкого что было не менее значительное событие, чем Октябрьский переворот 1917 года. Октябрьская социалистическая революция покончила, якобы, с социальной несправедливостью и открыла перед трудящимися путь к счастливой жизни. Это был великий обман. Не радости и счастье несла крестьянам насильственная коллективизация. Она разоряла вековые устои деревенской жизни, порождала у мужика неверие в собственные силы и апатию к своему обкраденному труду. Коллективизация - что крах самобытной жизни крестьянина, что начало крушения России и распад ее как единого могущественного образования. Особенно много народу собралось возле дома Ларионовых. Здесь был центр села. Дом Ларионовых стоял на пересечении улиц против каменной церкви. На церковной площади была начальная школа. Все сходки крестьян проводились летом на церковной площади, а зимой - в помещении школы. В экстренных случаях звал сюда мужиков колокольный набат. Здесь должны были встретиться и подводы с выселяемыми лишенцами.

Главные распорядители, изгнания кулаков из села заняли командный пункт на крыльце школы. Посредине церковной площади разожгли костер. Недоставало лишь пляски первобытных дикарей, вокруг него. Их место поспешат занять новые, цивилизованные дикари, которые по части жестокости не уступят своим волосатым предкам. Возле чванливой свиты приезжих из города с лакейской угодливостью сновали будто ощипанные

представители местной "знати" из комбеда.

Мишку с Витькой посадили на передние сани поверх мешков и узлов, а чтобы они не слетели во время езды с воза, их прихлестнули к саням как баранов веревкой. В последнюю минуту, когда почти все было готово к отправке, с бабушкой Пелагеей приключился неожиданный обморок.

- Оставьте эту гнилую развалюху здесь! - крикнул кто-то командным тоном с крыльца школы. - Она и без дальней дороги на ладан дышит. Пусть подохнет под крыльцом родного очага, то есть правления колхоза. А завтра мы ее, старую ведьму, вместе с убитой собакой в овраге на одном костре сожжем. Большего она не заслужила, стерва вонючая. Быстрее пошевеливайтесь, растяпы вислоухие! А еще боевые помощники партии на селе. С такими помощниками только лягушек в болоте ловить!

Старушку сняли с саней, и она тут же уткнулась лицом в сугроб, не в силах самостоятельно сделать и нескольких десятков шагов в направлении дочерниного подворья, на нижней улице. Больше ей некуда было идти и не на кого надеяться. Дочь Настя отныне осталась последней ее надеждой и опорою в страдальческой жизни. Муж старухи, Андрей Илларионович Ларионов, был взят чекистами в самом начале тридцатого года и отбывал свой пятилетний срок на Колыме. Все в жизни бабки Поли окончательно рушилось и стремительно катилось к вечному покою.

Всю эту гнусную процедуру издевательства над беззащитными людьми видел Мишкин прадед Ларион. Он пробрался через толпу собравшихся односельчан к крыльцу школы и хотел что-то сказать в защиту поруганных селян. Все Лариона знали, благоговели перед его преклонным возрастом, непререкаемым авторитетом и неподкупной честностью. В нескольких шагах от крыльца Ларион остановился, чтобы перевести дыхание. Люди насторожились в ожидании чего-то непредвиденного. Старый Ларион всегда был вместе с народом, отстаивал его права и интересы, не мог он остаться за чужой спиной, когда над родным селом нависла страшная беда. Вскинув свою благообразную голову на столпившихся на крыльце школы самонадеянных прислужников деспотической власти, гневно сказал:

- Что вы делаете, нечестивцы заблудшие? На кого карающую палицу поднимаете? Одумайтесь, слуги дьявола, смените сатанинскую ярость на кротость ангельскую. Не делайте зла людям, если не хотите, чтобы оно обернулось против вас суровым отмщением. Не враги они вам, а братья и сподвижники в делах хлеборобских. За что, за какие провинности и злодеяния вы их изгоняете из насиженных гнезд с детьми малыми на мороз, на погибель неминуемую?! Большую ответственность на себя берете, обрекая на истребление своих же братьев пахарей, с которыми вместе горе и радости делили. С ними на ратные дела ходили, вместе родину оберегали от недругов и захватчиков, не жалея живота своего.

Ларион закашлялся, опустил голову вниз, будто давясь словами и задыхаясь от недостатка воздуха. Немного оправившись от приступа нервного возбуждения, старик снова горделиво выпрямился, заговорил с еще большей непреклонностью в устремлении к справедливости:

- Остепенитесь, сыны Каиновы, пока не отрезаны последние нити к спасению. Господь милостив, он всех прощает, кто покорно склоняет голову свою перед святым его ликом. Воспользуйтесь господней милостью, не губите свои души черной гордыней и бесовскими помыслами!

В свои девяносто лет Ларион сохранил цепкую память и редко жаловался на недуги и разные хвори. Ни разу в жизни не обращался он в больницу, а если случалось приболеть, лечился старыми народными средствами. Так было до самой глубокой старости.

Жизнь редко баловала Лариона даже простыми человеческими радостями. Его родители были крепостными крестьянами князя Щербатова. С детства пришлось ему гнуть спину на барина. Полной мерой отпустила судьба Лариону лиха, тяжкой нужды и горьких невзгод. Пятнадцать лет прослужил Ларион солдатом в царской армии. Лишь к пятидесяти годам избавился он от кабальных пут и обзавелся собственным крестьянским хозяйством. Наступали новые времена, которые несли с собой новые тяготы и заботы, а главное - предчувствие надвигающихся на людей бедствий. К моменту Октябрьского переворота у Лариона с двумя женатыми сыновьями было четыре лошади, пара рабочих быков, две коровы да десятка три овец. Под старость он уже не в состоянии был управляться по хозяйству и стал нанимать работника, а то и двоих в горячую летнюю пору. Старуха его умерла лет за десять до революции, что явилось для Лариона тяжелым ударом. Он собирался оставить мирские дела и уйти в монастырь, но война с Германией, а потом Октябрьская революция спутали все его карты. Таяли былые силы, на смену бодрой веры в будущее пришли апатия и тревожная растерянность перед завтрашним днем. Ларион как-то сразу постарел, опустился, стал холодно относиться к ведению хозяйства, из-за чего все чаще происходили стычки с сыновьями, требующими раздела имения.

Но не это было главным, что вчерашний примерный, заботливый хозяин стал работать спустя рукава, не испытывая прежней радости от своего труда. Селянин не просто охладел от какого-то каприза к крестьянскому труду, к которому сызмала прикипел всей душой и видел в нем свое высокое общественное предназначение.

Попросту, его стали насильно отлучать от главной жизненной привязанности - земли и всего того, что питалось ее живительными соками. Кабальная налоговая системы сделала мужика пессимистом, он перестал верить красивым большевистским лозунгам, не поддаваясь на льстивую агитацию приезжих и местных поборников туманного словоблудия.

Даже самый последний забитый мужик понял одну непреложную истину: как ты ни старался, нее произведенное сверх необходимого на семейные потребности, пойдет в руки чужого дяди, то есть нового советского барина. Мужик же не для того прогнал прежнего дармоеда, чтобы на его место посадить нового, еще более прижимистого и прожорливого. Мужику претили захребетники любых мастей, и он старался держаться подальше от каждого из них. Он догадался, что его самым бесстыднейшим образом обдирают и подался от обиды в город. Но и там ему не часто улыбались радости. К началу коллективизации старик Ларионов со своими сыновьями мало чем отличался от маломощных крестьян Троицкого.

7

Среди сельских активистов наибольшим рвением перед приезжим начальством выдабривался Митька Собакин. За неуживчивый, бешеный характер и неуемную страсть к воровству сельчане прозвали Митьку "Собачий сын". Этот долговязый, неуклюже скроенный двадцатидвухлетний дурень с орлиным носом и длинными руками, мог беспричинно обидеть девушку, крошечного ребенка, плюнуть в лицо богомольной старушке, ввязаться с кем угодно в драку, натворить немало других пакостных дел.

Ему ничего не составляло отвернуть курице голову, увести со двора овцу, обобрать сад. стянуть приглянувшуюся вещь. Жил Митька со своей гнусавой матерью на краю села в полуразвалившейся мазанке с подслеповатыми оконцами. В хозяйстве Митьки, кроме захудалой лошаденки да охотничьем собаки по кличке Ким, никакой живой твари не было. Когда Митьку упрекали за нерадение к хозяйству, он глубокомысленно отвечал, закатывая нахальные глаза навыкате под лоб:

- У вас, уважаемый товарищ, нет политического чутья. Да, да! Если я заделаюсь примерным хозяином да крепко разбогатею, меня завтра же занесут в списки богатеев-эксплуататоров и дадут по шапке. А я люблю свободу, жить так, чтобы душа радовалась и сердце жаворонком в поднебесье трепетало. Богатство - что добровольная каторга. Я - не бык, чтобы мог позволить кому-то себе на шею ярмо надеть.

Летом Митька больше торчал с удочками на речке, а зимой на зайцев охотился. Когда выдавался удобный случай, легкой наживой промышлял. С угон целью Собакин наведывался в соседние и более отдаленные деревни. За легким промыслом зачастую попадался в руки мужиков и тяжко безжалостными побоями расплачивайся. Но как всякий закоренелый жулик. Митька был необычайно живуч и крепок. Отлежавшись неделю - другую с

материнскими припарками. Митька снова принимался за рискованное занятие. Жульническая натура Митьки была крепче лубовой сапожной колодки. Изменить что-либо в своем поведении Митька уже не мог.

- Железная натура у прохвоста, - делали выводы мужики. - От такой утюжки и собака не каждая бы выдюжила, а он держится, вражина!

Митькина мать, еще не очень старая, но изрядно надломленная женщина без конца уговаривала непутевого отпрыска бросить темные дела и дать ей спокойно дожить последние дни, но Митька таких разговоров и слушать не хотел. Все доводы родительницы Митька отвергал как несостоятельную блажь. У него были такие твердые убеждения, от которых, наверное, он и под угрозой виселицы не отступил бы.

- Ты вот что, старая. - возражал Митька. - перестань зудеть. Я знаю, что делаю, и с этого пути не сверну. Прежде всею, я мщу им, сквалыгам, за убитого отца. И буду мстить до последнего дыхания. Поняла?

- Эк, чего задумал, милый! - с горечью простонала Фекла. - Так ведь отца-то убили за кражу лошади не нашенские, а самарские купцы, когда ты еще был совсем махонький. Может, тех людей давно уже в живых нет, а ты все злобишься. Зачем пустое затевать? Этак можно на себя и страшную беду навлечь. А кто за тебя заступится, случись что-либо? Бедному да непутевому неоткуда защиты ждать. Пойми ты это, бестолковый.

- Все богатые злодеи и заклятые враги наши, - сердито ответил Митька. - Богатый никогда бедного не поймет, потому что он стоит на другой классовой платформе. Ты никогда того не уразумеешь, ибо религиозным дурманом отравлена. Посещала бы ликбез, свет правды увидала.

- Смотри, изуродуют они тебя при встрече на узкой дорожке, - осторожно высказалась Фекла, а то и насмерть прикончат, как те купцы покойного отца. Потом ищи-свищи, да шиш найдешь, Да и кому ты пропащий бедняк нужен, чтобы тебя как большою начальника искать стали? – Ну, это ты, мать, хреновину загнула. - отрезал Митька. - Теперь другое время. И власть другая, советская, которая горой стоит за бедняков. Нас теперь голой рукой не возьмешь. Обожжешься. Понятно?

Вот таким людям, как Васька Глотов и Митька Собакин, предстояло отныне заправлять всеми делами на селе. Беднота радовалась, торжествовала свою победу. На ее улицу пришел долгожданный праздник. А честный сельский труженик, у которого никогда с рук мозоли не сходили, танком смахивали с лица слезы, видя, как все гибло и приходило в запустение от неразумных бедняцких действий. На подворье вдохновенного пахаря-сеятеля пришла большая и непоправимая беда. Она крепко схватила мужика за горло, сковав его энергию и помыслы.

Нелегкое что было дело: ломать веками устоявшиеся традиции и возводить по наспех состряпанным схемам новое общественное здание.

Создание лучезарного общества будущего требовало колоссальных материальных затрат и небывалых по своим масштабам человеческих ресурсов, а значит и неоправданных миллионных жертв. Россия к этому не была подготовлена, а крестьяне в подобном переустройстве деревни не нуждались, ибо оно несло им с собой страшное опустошение в экономике и духовной сфере жизни.

Зарвавшиеся главари Кремля шли напролом. Их ничто не останавливало в диких потугах создать величественное здание коммунизма. А сколько миллионов человеческих жизней придется угробить на сооружение памятника славы честолюбивым вождям пролетариата, это их ни капельки не смущало. Важно, чтобы этот памятник был создан, и он мог горделиво возвышаться над всеми народами и континентами, не тускнея от бега времени.

8

То, что происходило в описываемое морозное февральское утро 1930 года в Троицком, совершалось во многих селах и деревнях нашей необъятной Отчизны. И повсюду селяне бились в страхе перед туманным будущим, надвигающимся на них ужасающим страшилищем. Старец Ларион, о котором мы повели свой скорбный рассказ, стоял теперь рядом с грозными представителями власти и бросал им в лица слова осуждения.

- Еще раз взываю к разуму вашему, затуманенному бесовской силой: одумайтесь, не делайте ближним своим ничего такого, чего себе не желаете. И Господь ниспошлет на вас милость свою, и будете вы равными среди равных в чертогах его нерукотворных. - Ларион на минуту умолк, собираясь с мыслями и окидывая взглядом толпу на церковной площади. Она гудела как потревоженный улей, готовая разразиться вспышкой горячей потасовки. Задние сельчане напирали на передних, подавая всю толпу с каждой минутой ближе к школе, где горячилось местное и приезжее начальство, отдавая последние грозные распоряжения караулу.

Старый Ларион еще раз простер трясущиеся руки к небу, как бы призывая в свидетели происходящего небесные силы:

- Не ожесточайте, окаянные, терпения Всевышнего да не судимы будете до скончания века. Все земное, обречено на тлен и рассеяние. Только служением добру можно очистить душу от скверны и заслужить вечное блаженство. Не омрачайте света разума, усмирите гордыню, и вы сами воссияете пламенем великого озарения добродетели!

В ответ на патетический призыв старца главарь стражников шепнул что-то рядом стоявшему с ним милиционеру Зайцеву. Тот без промедления

побежал исполнять приказание. Следом за ним ударился в том же направлении дружинник с красной повязкой на рукаве. Люди замерли, выжидающе насторожились в предчувствии драматической развязки.

- Замолчи, пес вонючий! - дернул Лариона за руку милиционер. - Проваливай отсюда подальше, пока не спровадили куда следует. Там тебе быстро язык укоротят. Узнаешь, как бунтовать да честных людей против Советской власти агитировать. Теперь за это могут с ходу срок дать.

- Издеваться да зверствовать над людьми вы отменно наборзели, - прохрипел задыхающийся Ларион. - В сотворении мерзостей вы достигли такого превосходства, в чем не сможет с вами тягаться ни одна тварь.

На подмогу милиционеру с дружинником подбежало еще несколько человек с нарукавными повязками. Они готовы были очертя голову исполнить любое приказание своих хозяев. Если бы им дали команду выдергать у старика всю бороду до последнего волоска, они охотно это сделали с песьей угодливостью. Но пролетарским отпрыскам поручили на сей раз довольно безобидное задание - оттащить старика куда-нибудь подальше, чтобы не мешал проведению важной политической кампании.

Парни с беспечной легкостью сграбастали старика и поволокли его из толпы за пределы церковной площади. Ларион упирался, делал безуспешные попытки вырваться из цепких лап гогочущих самодуров, но силы его были слишком ничтожны, чтобы превозмочь звериную силу насильников. Подстрекаемые улюлюканьем дружков из гудящей толпы, юные мерзавцы еще азартнее вцепились в задыхающегося старца, причиняя ему ужасную боль.

Они толкали Лариона со всех сторон, дергали за всклокоченную бороду, безжалостно вывертывали руки. Старик уже не шел, а беспомощно тащился по утоптанному снегу, не поспевая перебирать негнущимися ногами за ватагой разгоряченных шалопаев. У несчастного Лариона вихрем все закружилось перед глазами, и сам он будто начал проваливаться сквозь землю. Он через силу выкрикивал слова проклятья взбесившимся мракобесам, взывая к Всевышнему достойно наказать осатаневших в звериной ярости нехристей и богоотступников. Ларион уже перестал испытывать боль от ударов, которыми осыпали его распоясавшиеся мародеры.

Вволю натешившись над немощным старцем, парни отбежали с ним еще несколько шагов в сторону речки и шмякнули его со всего маху наземь. Когда подбежавшие на помощь Лариону какие-то сердобольные люди подняли его на ноги, они увидали на лице старца следы крови, стекавшие темными струйками на окладистую бороду, на шубу и на снег под ногами. При отблесках костра это хорошо видели не только рядом стоявшие, но и те, кто был от него намного дальше. В последнем патетическом исступлении,

вскинув иконописное лицо на купол церкви, старейшина села изрек:

- Господи! Не дай в обиду слуг твоих праведных, огради могучей десницей от коварных происков дьявола, не допусти загубить святое дело, осквернить все доброе и животворное, что было основой в нашей христианской жизни. Да укроти святой волей своею всех ворогов и супостатов, творящих повсюду неисчислимые беды и злодеяния великие!

Ларион снова упал, когда перестали поддерживать его поднявшие на ноги люди. Те же заботливые руки снова подняли старца со снежной наледи, чтобы все его видели в этот лихой час: и те, что оставались в Троицком, и те, что покидали его с великой горечью навсегда. Толпа ахнула и всколыхнулась, увидав своего защитника и покровителя окровавленным и оскорбленным какими-то жалкими выродками, бросая черную тень на добрую славу их замечательного села.

В морозном воздухе нарастал гул негодования необузданными действиями распоясавшихся молодчиков. Тут и там раздавались голоса возмущения, плач и рыдания женщин, ревели на возах замерзшие детишки, нещадно ругались мужики, мобилизованные сельсоветом в извозную повинность. Казалось, атмосфера на церковной площади накалилась настолько, что угрожала с минуты на минуту взорваться кровавым бунтом. Робкие люди подались в сторону от церковной площади, другие, напротив, порывались вперед, чтобы быть в гущеназреваемых событий.

Начальство не могло не заметить, чем пахло назреваемое дело, и поспешило разрядить атмосферу. Старший оперуполномоченный дал команду к отправке в путь. Тут сразу все пришло в движение, загудело и заухало, устремившись вслед за тронувшимся с места обозом. Это было поистине потрясавшее но своей трагичности событие, какого не знала история села со дня своего основания и явилось горькой чашей дня каждого обитателя Троицкого. Это было что-то похожее на массовую гражданскую панихиду, от которой задохнулся в слезах каждый взрослый и ребенок. И не было ни малейшего утешения, что боль постигшей утраты для каждого когда-то утихнет и вернет его в русло нормальной жизни.

Их, сельских "богачей" в шубенках и домотканных зипунишках, посадили поверх немудрящего домашнего скарба на чужих санях, чтобы увезти, куда прикажут грозные повелители человеческих обездоленных судеб. Когда подводы выстроились в один ряд, то все увидели, что среди выселяемых "кулаков" в большинстве своем были малолетние детишки и даже грудные младенцы. Они сейчас надсадно ревели и марались под себя. Матери и сами горестно плакали от бессилия помочь своим несчастным чадам. Они рвали на себе волосы, падали в обморок, но все без толку.

Между тем мороз на улице достигал двадцати пяти градусов. Тут и молоденьким бычкам было неуютно, не то, что обмочившимся малюткам.

Коль начальство выбрасывало на мороз, как ненужных купят, беспомощных малышек, значит, была на то основательная у новой власти причина. Начальство, а тем более то, которое сидело в Кремле, лучше других знало, кого куда надо выгонять, а кого куда загонять, чтобы кругом был образцовый общественный порядок. Руководство государства также хорошо уяснило для себя, что одними широковещательными лозунгами и призывами ничего путного не создашь и стало применять в дополнение к лозунгам и меры насилия. И дело, к удивлению скептиков, пошло как по маслу.

Набирая скорость, обоз начал поворачивать в сторону спуска к реке Моча. Идущая за обозом толпа разразилась неистовыми возгласами и рыданиями. Пожилые и больные начали отставать. Молодые и не утратившие бодрости люди, последовали за обозом трусцой. Такую большую, всполошенную массу людей Мишка мог видеть только во время пожара да на похоронах достойных и всеми уважаемых в Троицком селян.

Вдруг Мишка увидал на высоком берегу Мочи около съезда к мосту прадеда Лариона. Он стоял рядом с розвальнями, на которых, по-видимому, кто-то и подвез его сюда. Мишка хотел спрыгнуть с саней, чтобы попрощаться с прадедом но, прихлестнутый к возу веревкой, он не смог этого сделать. Тут и обоз как раз поравнялся с прадедом. Несколько лишенцев бросились было к старейшине села, чтобы сказать ему печальное "прощай", но охранники и дружинники ощетинилось точно взбеленившиеся шавки и перерезали им путь. Отчаянно засверкали милицейские свистки, кто-то из конвойных сделал предупредительный выстрел. Люди остановились, подались назад, проклиная устроителей новой жизни.

- Прощайте, дорогие мои! - со вскинутыми к небу руками взывал в смятении Ларион. - Не забывайте Бога, усердно молитесь, и Господь не оставит вас во дни суровых испытании, щедро воздаст за муки невинные.

Жалко до слез стало Мишке прадеда Лариона. "Всех его детей и внуков по тюрьмам и ссылкам разогнали, - горестно подумал Мишка. - Как он теперь, слабый и одинокий, жить будет без посторонней помощи? Кто ему щи и кашу сварит или рубашки со штанами постирает?" - расстроился Мишка, не спуская глаз с трясущейся фигурки прадеда на круче. Арестантский обоз миновал мост, начал подниматься на противоположный пологий, не менее высокий берег Мочи. Илларион стоял на одном месте и тогда, когда обоз с дорогими ему людьми скрылся за поворотом дороги, где одиноко маячила дикая яблонька. Все, с чем была связана его долгая трудовая жизнь крестьянина, теперь безнадежно рушилось и обрекалось на истребление. Это был непоправимый крах крестьянина, который нес с собой непредсказуемые последствия не только сеятелям и хранителям, но и всем гражданам нашей великой отчизны.

Как долго находился Илларион в состоянии забытья и отрешенности, сказать трудно. Можно только догадываться, какие невыразимо мучительные думы терзали его старое сердце в эти критические минуты. Он, казалось, уже ничего не видел и не различал в этот потрясающий по своей бесчеловечности момент. Скорее всего, Илларион со всей отчетливостью понял, что светлый безмятежный путь жизни кончился и наступило страшное безвременье, мгла сатанинской круговерти, в которой трудно спастись всему честному и справедливому. Иллариону уже ничего не оставалось в этом изуродованном большевиками мире.

Неожиданно старый Илларион покачнулся и начал, как подрубленное дерево, оседать наземь. Когда минуту-другую спустя к нему подбежали люди, Илларион был мертв. Он получил полную свободу и независимость, и уже с этого момента никакое начальство не властно было его наказывать и избивать. Илларион ушел в мир иной. Волнения и страсти остались с живыми, с теми, кто еще не испил горькую чашу страданий до дна, кому предстояло это сделать в еще более потрясающих условиях.

Сплошная, насильственная коллективизация в Троицком набирала широкий размах. Девяностолетний старец Илларион стал ее первой на селе жертвой. Он остался навсегда немеркнущим памятником скорби в беде крестьянской не только родного села, но и всей Томыловской волости.

А те несчастные, отлученные от крестьянского сословия, которых обоз увозил на станцию как заклятых врагов народа, вольются в трагический поток строителей коммунизма и сложат свои головы вдали от родных очагов на каторжных работах и деспотического произвола красных вандалов. И ничто не напомнит о том, где остались лежать их кости.

ГЛАВА 2

ДОРОГА В ПРЕИСПОДНЮЮ

1

Только часам к девяти утра троицкий обоз с выселенцами дотащился до станции Томылово. На запасном пути в морозной дымке едва просматривался железнодорожный состав из товарных вагонов-теплушек. Там уже лихорадочно шла погрузка ранее доставленных сюда кулаков из других сел и деревень волости. Здесь творилось настоящее столпотворение, в котором едва ли мог разобраться сам владыка преисподней.

Повсюду шныряли среди вагонов и сбившихся в кучки людей охранники и милиционеры, держа на поводках зубастых овчарок. Псы

готовы были вцепиться в горло любому, на кого по малейшему подозрению в злом умысле натравливали верные стражи социалистической законности.

Весь привокзальный тупик был тщательно оцеплен сторожевой охраной. К вагонам не допускали никого из посторонних, дабы скрыть в строгом секрете суть происходящего на тупиковой железнодорожной ветке. Но люди уже заранее узнали о зловещих намерениях кремлевских палачей и спозаранку спешили сюда, чтобы собственными глазами увидеть, как расправляются с невинными сеятелями и их детишками озверевшие прислужники рабоче-крестьянской власти.

На запасном пути все выло и грохотало со страшной сатанинской силой, подчиняясь безжалостному Молоху истребления и кровопролития. Здесь не было и быть не могло ни на йоту чего-либо светлого и благоразумного. Напротив, духу зла здесь отдавали наивысшее предпочтение. Мифу о якобы установленной большевиками в России социальной справедливости в тупике был дан сокрушительный разнос.

К эшелону пыталась пробраться, обходя постовых, какая-то полная пожилая женщина. Она совсем была близко у цели, когда неожиданно вырос перед нею с винтовкой наперевес усатый стражник.

- Стой! Ни с места! - клацнул затвором ретивый служака. - Стрелять буду! Уходи прочь, баба, пока не поздно. Я при служебных обязанностях, мне балясы с тобой точить некогда. Еще раз приказываю: возвертайся! - Да ты что, сдурел либо, окаянный, - попятилась назад напуганная женщина. - Я только мельком взгляну, нет ли там кого из наших знакомых? Больше мне гам ничего не надо. Я вам по совести говорю, поверьте мне. - Ты уйдешь или нет, последний раз спрашиваю, чертова баба! - еще злее распалялся стражник. - Сколько тебе можно объяснять, что к вагонам пущать никого не велено. У меня инструкция за подписью большого начальника на руках. Ежели я ее не выполню, меня самого заарестуют и в тюрьму посадят, а то и того хуже на Соловки отправят. А это все равно, что живого в могилу закопать! Откудова тебе, глупой бабе, эдакие тонкости знать? - И, выпятив грудь колесом, стражник горделиво заявил: - Я человек ученый, меня не так-то просто вокруг пальца обвести. - И тут же, спохватившись, грозно заорал, размахивая перед оторопевшей женщиной винтовкой: - Катись подальше, квашня толстопузая отседова, пока не взял под арест да в участок не спроводил. Я мигом это сделаю!

- Тю, совсем сдурел, скаженный! - попятилась назад женщина от злобных угроз стражника. - Я уйду, непременно уйду, если вы так властно требуете.

- Верно, мамаша, давайте лучше обойдем этого грубого солдафона, - понимающе отозвался подошедший к женщине человек, с виду похожий на мастерового. - Эти выродки окончательно одичали. Таким оскорбить человека, что на навозную кучу плюнуть. У них ничего честного за душой

не осталось. Я хорошо постиг их вероломную натуру.

Они отошли в сторону вокзала, где собралась большая гудящая толпа народа. Здесь были ни только родные и близкие отправляемых в ссылку крестьян, но и посторонние люди, которые близко к сердцу воспринимали трагедию крестьян, будущее своей многострадальной отчизны. Многие плакали, видя, как жестоко дрожали на морозе ребятишки, и им нельзя было ничем помочь, чтобы хоть в какой-то мере облегчить их неимоверные муки. Некоторые женщины не выдерживали трагического зрелища, падали » обморок. Этих уносили на носилках в здание железнодорожного вокзала или волокли за руки и за ноги подальше от видного места.

- И вы говорите, что это кулаки? - обратилась та же пожилая женщина к своему случайному собеседнику. - Я бы сказала, что это самые что ни наесть бедные и беззащитные люди. Они даже не способны за себя хоть чуточку постоять, добиться малейшего снисхождения по отношению к своим обреченным на жестокую погибель детей. Что с ними станется, слабыми и беспомощными, когда их завезут на родину белых медведей?!

В поношенных шубенках, зипунах, некоторые в дырявых валенках, - свидетельствовал глубокомысленно мастеровой, качая головой. - Ума не приложу, как можно было таких босяков отнести к разряду деревенских богачей? Тут скорее пахнет не политикой, а неуклюже состряпанной провокацией, - строго подытожил мастеровой. Ужасно невероятное творится что-то рядом с нами, а мы никак не можем понять и очухаться; что к чему и кто в этом государственном преступлении виноват? И кого надо за эти величайшие преступления самым беспощадным образом наказывать?

- Двадцать пять вагонов, - сказала раздумчиво пожилая женщина. - Последний - служебный. И в каждом вагоне не менее сорока человек. Куда они попадут? Что там с ними сделают? Вот ведь что важно.

- Я думаю, - неторопливо подбирая слова, сказал в ответ женщине молодой интеллигентный человек, - у этих несчастных людей будет сорок шесть вагонов горя, втрое больше бедствий и вдесятеро больше всяких сверхчеловеческих страдании. Что ждет миллионы обреченных во имя торжества безбожного идолища, догадаться не трудно: большинство из них станут покойниками. Это понятно и каждому несмышленышу...

У одного из вагонов раздался пронзительный крик. Следом за всплеском человеческого отчаяния взметнулись над головами людей еще более надрывные стоны и рыдания женщин, потерявших чувство самообладания при виде творимых большевистскими мародерами неслыханных злодеяний.

К тому вагону, откуда доносились душераздирающие крики и вопли женщин, в ту же минуту побежали стражники и санитары с носилками. За ними в том же направлении устремились ребятишки и бабы, чтобы узнать,

что случилось там, откуда раздались взбудораженные крики и вопли. Конвоиры пытались остановить загоревшихся любопытством люден, но пою им не удалось сделать. Многие собравшиеся на запасном пути не успели даже толком разобраться, что взбудоражило люден, как тут же были смяты шарахнувшейся в смятении толпой.

Случилось же то, что одна молодая женщина, упала из вагона, ударившись головой о рельс и тут же скончалась, не приходя в сознание. Старушки обсуждали случившееся по-разному. Одни говорили, что молодой крестьянке очень повезло: Бог избавил ее от невероятных мук сталинской каторги и неизбежной смерти в когтях лютых вампиров. Вскоре невинную жертву большевистских мародеров понесли на носилках в здание вокзала, чтобы отправить обратно в родную деревню для захоронения как отбывшую свой срок наказания за преступления против обиженных и обездоленных бедняцких бездельников и шалопаев.

- Ай-ай-ай! - голосили собравшиеся. - Совсем еще молодая, вся жизнь была впереди и вот на тебе! И все беды наши из-за коммунни пошли...

- Мучители! Душегубы! - всхлипнула пожилая женщина, окончательно подавленная увиденным разбоем вокруг. - Как они могут творить подобные зверства и не испытывать угрызения совести? Или у них нет ее ни капельки? Без совести хуже чем без руки и ноги прожить нельзя.

- Вона чего вы захотели от них! - оживленно молодой человек заговорил. - Жить по совести трудное дело. Они ее давно как яичную скорлупу растоптали, чтобы злым укором душу не томила.

Натуженно пыхтя и обволакиваясь клубами дыма и пара, паровоз начал медленно выводить состав на магистральный путь. Конвоиры, орудуя прикладами винтовок и кулаками, на ходу запихивая в вагоны отставших "пассажиров". Выйдя на главный путь, паровоз остановился. К составу подцепили еще один локомотив. Конвоиры еще раз обошли эшелон, проверяя его готовность к отходу в путь. Отдав последние распоряжения арестантам, стражники начали запирать двери вагонов.

Собравшиеся на станции, в тупике и на погрузочной площадке люди, будто по команде замерли в выжидательной позе. Дрогнули в неизбывной тревоге и те, что остались за запертыми дверьми арестантских вагонов. У всех, кто был свидетелем или непосредственным участником того неповторимого трагического события, остался глубокий след в душе на всю жизнь, который подобно незаживающей ране постоянно напоминал о себе непреодолимыми вспышками тяжких страданий.

Люди навсегда прощались как в сказке промелькнувшем прекрасным прошлым. Оно уходило из их жизни зачарованным видением утренней зари на восходе солнца. Арестанты не видели, а всем своим напрягшимся существом чувствовали, что в эти страшно жуткие минуты они теряли ни

только крепкие связи с былым, но и частицу самих себя, без чего им уже невозможно будет остаться до конца цельными и совершенными во всех отношениях людьми. Крестьяне, может быть, внешне останутся теми же, что были и ранее, но приобретут совершенно иное внутреннее содержание. То есть, если бочку меда разбавят ложкой дегтя, то он по-прежнему останется сладким, но уже будет с другим неприятным запахом.

Этот морозный февральский день стал первым днем жесточайшей сталинской каторги для миллионов крестьян, первым траурным днем заката многовековой самобытной истории российской деревни. Это стало поворотным пунктом в аграрной политике партии на селе, началом необратимых явлений в сельскохозяйственном производстве в целом, приведших в конечном счете к катастрофическим последствиям для всей страны.

2

Выйдя на прямой магистральный путь, с трудом набирая скорость, поезд помчался со своим невиданным живым грузом мимо грязных титовских и иващенковских улочек с их невзрачными домишками и лачугами, рядом с кучами мусора и навоза, заброшенных кладбищ с замшелыми крестами и оградами вокруг них в направлении станции Сызрань. И никому, кто случайно встречал этот грязный, замызганный железнодорожный состав, и в голову не приходило, кого везли за плотно закрытыми дверями этого строго засекреченного поезда. Только железные решетки на крошечных оконцах вагонов чуточку приоткрывали завесу над тайной злодеяний бандитского режима Сталина. Но те, кто знал, что делают двуногие хищники, боялся поведать об этом другим. Страх мертвой петлей сковывал людей, превращая их в безответных исполнителей чужой воли. Они подчас забывали, кто они есть и зачем живут на свете.

Кое-как разместившись друг возле друга впритирку на двухъярусных нарах, троицкие кулаки начали обживать холодный вагон. В нем было 42 человека, из числа которых пятеро стариков и двадцать три детишек. Петр Софронов и Матвей Кутырев принялись растапливать чугунную печку-буржуйку. Уголь попался некудышный, разжечь его никак не удавалось. Оба неистово чертыхались, проклиная всех земных и небесных духов, сопричастных к невероятным бедам и несчастьям крестьян. Лишь находчивость бабки Ульяны, подавшей на растопку свои рваные калоши, выручило опешивших мужиков из затруднительного положения.

Вскоре в печке бойко запылало долгожданное пламя. Бабы полезли к буржуйке с котелками и чайниками, чтобы приготовить горе-еду, когда

Екатерина развязала мешок с детскими пеленками и рубашонками, из него вывалились на пол перепачканные в собачьем дерьме вещи. У Екатерины в глазах потемнело, когда она увидела это безобразие. Нетрудно было догадаться, кто учинил это мерзкое свинство. Мишка видал, как шкодили при погрузке ретивые комсомольцы, но не успел вовремя об этом сказать матери с отцом да и побаивался хищного стражника у входа на кухню, а потом пошла такая ужасающая катавасия, что у парнишки даже на какое-то время всю память отшибло.

Теперь весь ход событий в вагоне переместился к печке-буржуйке. Между бабами начались споры и перебранки, готовые перерасти в потасовки, но благодаря трезвой рассудительности мужиков раздор удалось быстро унять. Лучше других умел усмирять бабьи страсти Матвей Кутырев.

Тетку Марью Ларионову, рослую нескладно скроенную бабу, в числе первых приперло по большой нужде. Она уже давно нетерпеливо дергалась и кряхтела, пытаясь сдержать подступающие колики внизу живота. С каждой минутой боли усиливались, корежа стонущую женщину. Ей казалось, она вот-вот насмерть надорвется в нестерпимых потугах и не сможет по-человечески пристойно покинуть мир земной. А поезд, как назло, неудержимо мчался и мчался в неведомую даль, отсчитывая заданные ему километры. Машинист - человек зависимый, как и все простые смертные, подневольный. Он покорно делает то, что приказывает начальство. А начальство пошло безобразно нахальное и вероломное. Оно может не только уволить с должности, но и упрятать под любым надуманным предлогом в тюрьму. Такое теперь уже никого не удивляет и стало таким же привычным делом как смена дня и ночи.

Марья изнемогала. Со страшно искаженным лицом она что-то шепнула мужу Михаилу. Тот полез через узлы и мешки к двери вагона занавешивать ведро-парашу дерюжкой. Марья продолжала мучиться, не находя себе места и не зная, что ей осталось делать. В ответ на горестные причитания скорчившейся женщины Матвей Кутырев, человек веселого нрава, умеющий шутить и тогда, когда другие плачут, сказал ободряюще:

- От такой естественной напасти люди не умирают, голубушка. К тому же не по своей охоте мы оказались здесь. Нас силой загнали в эти скотские вагоны и повезли как бессловесных баранов на бойню.

Наконец, Марью прорвало, и ей стало легче. Стыдливо пряча от людей взгляд, она поспешно полезла на нары, чтобы забыться от конфуза пережитого. Она вся горела будто ошпаренная кипятком.

После Безенчука эшелон с лишенцами часто останавливался, его загоняли на запасной путь, где он подолгу простаивал, зорко охраняемый часовыми из приданной составу команды ищеек ОШУ и их четвероногими помощниками. Несколько часов держали поезд в тупике в Сызрани. Лишь

с наступлением темноты эшелон вывели на магистральный путь и погнали в неизвестном направлении. Что делалось за дверьми вагонов на воле, арестанты могли только догадываться и создавать всевозможные предположения. Одни говорили, что поезд взял курс на Казань, другие - на Пензу, а третьи предрекали ему путь до самых Соловков, хотя никто из узников тюрьмы на колесах толком не. знал, где эти самые Соловки находились и каким видом транспорта можно было до них добраться.

Мало-помалу люди начали привыкать к новой обстановке, перестали терзаться раздумьями о том, куда и зачем их везут, лишь бы скорее доехать до места назначения и начать там хоть какую-то видимость нормальной человеческой жизни среди безбрежной путаницы кошмарных событий на пути к светлому коммунистическому будущему.

Как-то утром на одной из захолустных станций поезд остановился, и его тут же уволокли на тупиковую стоянку. Следом вдоль эшелона: двинулась ватага охранников и каких-то представителей власти в штатском. Загремели запоры открываемых дверей, раздались распоряжения начальства, ответные голоса арестантов, всплески голосов ребятишек. Арестанты не сразу поняли, о чем ведут разговор охранники и уполномоченные в штатском. В конце концов, до отупевших "богачей" дошло: им предлагали избрать из своей среды старосту вагона и его заместителя. Мужики оторопели и, боясь подвоха, сидели молча каждый на своем месте, не решаясь заикнуться о своих неотложных нуждах. В вагоне с троицкими лишенцами по предложению охраны был назван на должность старосты вагона Василий Елистратов, а его заместителем - Афанасий Абызов. Оперуполномоченный пояснил, чем должен заниматься староста и призвал безоговорочно выполнять его указания. По существу староста вагона становился как бы связующим звеном между охранниками и узниками тюрьмы на колесах.

Машина насилия с первых же шагов гонения крестьян начала действовать четко и безотказно. Власти знали, что надо делать, чтобы предвосхитить возможные эксцессы в будущем, оградить себя от любых неожиданностей и создать предпосылки незыблемости рабоче-крестьянской власти и видимости процветания и довольства скрепленного нерушимыми узами братства раскрепощенного народа.

- Теперь ты, Василий Федотович, большая шишка среди нас, - заметил шутливо Матвей Кутырев, когда начальство подалось к следующему ва-

гону. - Будешь стараться, новое начальство не обойдет тебя своим вниманием. Может, и на службу к себе возьмут. Человек ты образованный, с широким кругозором, не то, что мы мужики-лапотники, лыком шитые. Мы перед тобой что зайцы перед волком. На селе ты был первым человеком, перед которым каждый шапку заламывал.

- Я вовсе к этому не стремлюсь, чтобы заискивать перед новой властью, - неловко опустив голову, выдавил из себя Елистратов. - Это они сами меня назначили, не советуясь со мной. Если говорить по совести, сейчас везде так делают - с мнением простого народа не считаются.

- Это верно, - согласно кивнул головой неугомонный Кутырев, - Советская власть не очень-то с народом считается. Она в нем видит лишь своего законного подданного, с помощью которого намеревается решить генеральную программу коммунистического строительства. И все тут. Только непонятно мне одно: почему начальство предложило в старосты именно тебя, а не кого-то другого. Вот ведь где собака зарыта!

- С чего бы это ты на меня так взъелся, земляк? - огрызнулся сердито Василий Федотович. - Я, кажется, ничего плохого никому не сделал.

- Пока ничего подобного за тобой не замечалось, - ответил Кутырев. - Попросту, тебе не давали развернуться как классовому врагу. И ты молчал до удобного момента. Твое время пришло, тебя заметили. Ты им стал нужен, и они взяли тебя в прислужники. Такие им до зарезу нужны.

Сын сельского старосты Василий Елистратов был грамотным, изворотливым человеком, умеющим приспосабливаться к любым веяниям времени, с легкостью выплывать на поверхность там, где это не удавалось другим. Несколько лет служил он в коммерческой конторе в Самаре и набил там руку в торговом деле. Как всякий деляга, быстро сходился с нужными людьми, с легкостью втираясь к ним в доверие.

Гордый и надменный, он не пользовался уважением среди односельчан. Да и не очень терзался от этого, потому что мало что имел общего с ними. Его безудержно тянуло в город, где он чувствовал себя легко и непринужденно, как птичка, выпущенная из тесной клетки на широкий простор. Василий давно собирался навсегда покинуть село, но все откладывал до подходящего времени, пока не оказался схваченным за руки и вместе с другими крестьянами выдворен из родного села.

На шестые сутки поезд с лишенцами загнали в тупик какой-то незнакомой станции и разрешили арестантам выйти из вагонов на прогулку. В непосредственной близости с железнодорожным полотном начиналась дремучая тайга. Деревья стояли угрюмые и молчаливые в искрящемся на солнце снежном убранстве. После вонючего, темного вагона все вокруг казалось таким ярко ослепительным, будто на небе сияло не одно, а несколько могучих дневных светил. Те, кому удалось выбраться из

громыхающей тюрьмы на колесах, стояли рядом с вагоном, жалкие и напуганные, очумевшие от свежего воздуха и представившейся возможности пройти несколько шагов по уходящей из-под ног земле Родины, которую бесстыдно украли у миллионов крестьян большевики.

4

Мишка Ларионов и Колька Софронов выскользнули из вагона вместе. И в ту же минуту оба присели, пораженные потоком солнечных лучей. Оба молчали, словно пришибленные, не зная, что им делать: идти по платформе вперед или вернуться обратно в осточертевший вонючий вагон. Прошло еще какое-то время, и ребятишки потянулись в сторону леса, манившего их своей таинственной загадочностью. Такого леса-чуда мальчишкам ни разу в жизни не доводилось видеть. Троицкий лесочек за Мочой, в роще, против этого богатыря выглядел всего лишь захудалым кустарником. Посторонним наблюдателям показалось, что бедные мальчишки просто обалдели от неожиданно полученной свободы и не знали, как ею благоразумно воспользоваться. Взрослым пленникам тюрьмы на колесах было не до зазевавшихся ребятишек. Они сами мучились от безысходных дум, навалившихся на них непомерным грузом. Взрослые, семейные люди думали не столько о себе, сколько печалились о малолетних детишках, для которых наступила пора угасания и жестокой смерти. У обреченных есть только одно право, право умереть. Этого права никто не собирался у них отнимать. Оно было их привилегией и единственной достойной наградой за мученическую жизнь.

Мальчишки даже сами не помнили, как оказались в лесу среди могучих сосен и елей. До этого Мишка с Колькой знали о дремучей тайге по картинкам в детских книжках да по рассказам бывалых людей. Теперь она предстала перед ними во всей своей первозданной красе, такая величественная и неповторимая среди других богатств нашей необъятной многонациональной Отчизны.

- Так вот она какая чудесная незнакомка тайга! - восторженно произнес Колька, задрав кверху голову. - Одна сосна втрое выше нашей троицкой церкви. Вот это да! Вернемся в вагон, расскажем своим, каким бывает настоящий лес. Они тоже не видали никогда такого чуда.

Как зачарованные, Колька с Мишкой все дальше уходили в глубину тайги, позабыв про опасности, которые подстерегали их со всех сторон и из-за каждого дерева. Совсем рядом пробежал какой-то небольшой пушистый зверек. Присев на снежном бугорке, он тонко заверещал, будто

рассказывая неожиданным пришельцам о своем привольном житье-бытье. - Давай его поймаем, - загорелся Колька, весь напружинившись в азартном порыве. - Он все равно никуда не убежит.

- А если покусает, - забеспокоился Мишка. - Все звери злющие и зубастые. Могут любой палец прочь отхватить. Помнишь, как однажды крысе нок меня за палец укусил? Он потом долго никак не заживал, палец-то.

- Как же не помнить? - отозвался Колька. - После того случая ты даже кошек стал бояться. Над тобой тогда даже девчонки смеялись.

Колька не стал больше ничего говорить, начал преследовать зверька. Мишке было обидно от упреков товарища и, чтобы доказать Кольке, что он вовсе не такой уж трусишка, заспешил по следам зверька в чащу леса. И уже через несколько минут друзья вместе преследовали диковинного обитателя тайги, с каждым шагом удаляясь от станции.

Разгоряченные охотничьим азартом, мальчишки забрались в самую гущу тайги, откуда уже не стало видно никаких признаков станции, ни арестантского железнодорожного состава. А зверек все дальше и дальше заманивал их в лес. Отбежит от ребятишек метров на десять-пятнадцать вперед, встанет на задние лапки и давай пиликать и насвистывать, словно зазывая к себе в гости в сказочное таежное царство.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта глупая погоня ребятишек за лесным зверьком и чем бы она закончилась, если родители не хватились своих неразумных чад и не бросились на поиски их. А искать беглецов было нетрудно: за ними остался на снегу свежий след, по которому и направились в тайгу Иван Ларионов и Петр Софронов.

Паровоз между тем разводил пары и готовился подать эшелон на магистральный путь. Софронов с Ларионовым часто падали, проваливаясь в сугробах и, поднявшись, снова упорно продвигались к станции, проклиная мальчишек и самих себя за то, что так неосмотрительно поступили в критический момент, когда с ребятишек глаз нельзя было спускать.

- Коль-ка-аа! Коль-ка-аа!

- Миш-ка-аа! - протяжным эхом загудело над лесом, будоража тишину. Услышав надсадные крики, мальчишки тут же испуганно спохватились, что дали маху, погнавшись за лесным зверьком. Только теперь они поняли, как далеко зашли в своем легкомыслии и повернули со всех ног назад к железнодорожной станции. Не желая попадаться под горячую руку родителям, ребятишки помчались в обход вставшим на их пути отцам. Беглецов заметили у вагонов, замахали им руками, что-то выкрикивая, но разве можно было разобрать хоть одно слово в такой бешеной суматохе.

Отцы отстали, они сами едва переводили дыхание и теряли самообладание. Но, наперекор всему, Ларионов с Софроновым успели вслед за Мишкой с Колькой забраться в свой вагон за несколько минут до выхода поезда

из тупика на прямой путь. Если не учитывать того, что Мишку с Колькой отодрал за уши за дерзкий проступок старшина вагона да дополнительную взбучку получили они от родительниц, то в остальном все сошло для беглецов благополучно. Мальчишки до конца поняли, что такое староста вагона и как важно для собственного благополучия уважать авторитет этого представителя власти в тюрьме на колесах.

Из-за невыносимо жутких условий, в которых оказались несчастные люди со своими детишками, среди обитателей старых, дырявых вагонов начались болезни. Холод, сырость, ужасные сквозняки, вонь от угля, испражнений, отсутствие мало-мальски сносной пищи - все это вместе взятое дало себя незамедлительно знать. Как и следовало ожидать, первыми жертвами сталинской политики на крутом переломе стали дети. Они буквально таяли и задыхались у всех на глазах. И никто ничего не мог сделать для их спасения. Именно дети и стали первой жертвой темных сил ОГПУ и первой щедрой подачкой во имя кровожадного культа истребления товарища Сталина, недоучившегося попика, а позже матерого бандита-грабителя, залившего потоками человеческой крови многие страны. Этим первым покойником тюрьмы на колесах в соседнем с троицкими кулаками вагоне стал трехмесячный младенец. Его завернули в холстину и положили возле двери в ожидании остановки поезда. Когда на одной из станций похоронная команда, приняв сверток с усопшим младенцем, швырнула его небрежно в сани с другими свертками, мать умершего ребенка ударилась в слезы.

- И чего ревешь, дура? - рявкнул один из охранников. - Был бы взрослый человек, а то кроха неприметная. Стоит из-за этой сопливой малявки горло драть! Словом, баба и есть баба: мало в чем смыслит.

- А как же? - всхлипнула молодая женщина. - Чай, он мне дите, а не бросовый кутенок. Жалко, поди. Или тебе, варвару, недоступно материнское горе? Ты совсем, видать, на собачьей работе всякую человеческую жалость потерял. Была бы у тебя живая душа, ты так тигром не рыкал.

- Ну, ты у меня поосторожнее распространяйся, шалава вонючая! - пригрозил молодой женщине охранник. - А то я тебе покажу таких собак, что сама в три голоса сукой завоешь. Я при исполнении служебных обязанностей и могу такие меры принять, что долго потом будешь помнить, как достойных людей бранными словами оскорблять. Смотри, стерва!

- Чего доброго, - вмешалась в разговор пожилая женщина, - а всякой гадости от вашего брата сколько угодно можно дождаться. На это вы щедры дальше некуда. По этой части за вами и бешеный кобель не угонится. Бога забыли, святыни грабите, священников истребляете. Ужас какой!

- Катились бы вы со своими заупокойными установлениями ко всем чертям! - с раздражением чертыхнулся охранник. - В похоронной команде

надежные люди поставлены. Они знают, как надо мертвецов хоронить.

- Как не так, дождешься от этих деревянных олухов! - не унималась убитая горем молодая женщина. - Они, как шакалы бешеные, умеют только шкуры драть с любого попавшегося в их лапы.

Последние слова скорбящей женщины заглушил рев проходящего локомотива, обдав стоящих рядом с вагонами людей струями пара и дыма. Но никто не обратил на это никакого внимания. На душе у каждого было горько и отвратительно, что в эти минуты появись перед ними сам черт с железными рогами, они и его ни капельки не испугались.

5

Мишка Ларионов умудрился выбрать себе место на верхних нарах возле окошка. Оно было в грязных потеках, за железной решеткой, но все равно через заиндевевшее стекло окошечка можно было видеть, где проходил поезд, и что творилось на белом свете. Он даже ночью лежал или сидел у окошка, наблюдая за мерцанием звезд и вспышками фонарей на пристанционных платформах. Он много мечтал под монотонный стук колес и думал: "Почему люди бывают такими злыми и не хотят жить дружно, как живут голуби и другие птички? Видно, у таких людей все внутри устроено по-другому, не как у нормального человека. Вот они и бесятся от этого, причиняя кому попало всякие злые обиды". Вот и сейчас, расположившись у полузамерзшего оконца, он предавался не по-детски тягостным раздумьям. Лезли в голову мысли о Троицком, о больной бабушке, об избитом и оскорбленном прадеде Ларионе. Все это представлялось теперь далеким видением, выхваченным из страшной волшебной сказки о колдунах и разбойниках. "Неужели была на самом деле хорошая, светлая и теплая жизнь? - в который раз задавал себе Мишка вопрос? - И тут же отвечал сам себе: - Да, была, только куда она делась? Или кто-то подлый и жестокий похитил все хорошее у людей, и оно больше никогда не вернется к ним?"

Вспомнил Мишка и случай про одного лектора-коммуниста, который приезжал в Троицкое из Иващенкова и обделял ребятишек конфетами. У Мишки даже слюнки потекли, когда он представил, как это было.

Случилось это года за полторы до грабительской коллективизации. Приехал тогда в Троицкое с двумя девушками-комсомолками лектор-атеист. Активисты развесили на дверях школы и сельсовета объявления, побежали по улицам оповещать жителей о предстоящем мероприятии на антирелигиозную тему. Ребятишки разнесли весть о прибытии в село лекторской группы с быстротой ветра. У крыльца школы заиграла гармоника, а молодые, задорные голоса начали распевать частушки.

Стояла сухая, поздняя осень. Крестьяне управились с основными сельскохозяйственными работами. У них стало больше свободного времени, и они охотно потянулись к школе послушать городских краснобаев, которые все чаще стали наезжать в Троицкое, учить уму-разуму крестьян, как надо жить в новых условиях, чтобы успешно поставить хозяйство на коллективные рельсы. Вместе с родителями пришли в школу и ребятишки. Их ни только не прогоняли, как случалось раньше, а даже посадили на видном месте, будто они являлись главными действующими лицами организуемого мероприятия. Вопреки ожиданиям инициаторов антирелигиозного сборища, на их вечер собралось столько людей, что в самой большой классной комнате школы не всем хватило места за столами и многим пришлось стоять возле стен или сидеть прямо на полу.

Сперва выступали перед собравшимися комсомолки. Они горячо, но бестолково толковали о вреде церковных обрядов, призывали женщин и девушек порвать с поповскими установками в жизни, не верить духовным отцам о пользе крещения, венчания, причащения и тому подобное, отчего простым людям был один вред и убыток, а церковным служителям только польза и даровая нажива. Участники вечера грызли семечки и потихоньку хихикали в кулак, незлобиво подтрунивая над наивными призывами комсомольских пропагандисток в коротеньких юбочках.

После девушек к столу подошел солидный городской лектор, человек подвижный, с манерами бывалого артиста, умевшего владеть аудиторией, держать ее в постоянном напряжении. Не дав публике основательно взвесить сказанное, он моментально начинал раскручивать спираль новой мысли, как бы нанизывая один довод на другой. Казалось, люди слушали его с неподдельным вниманием, кивали ему головами в поддержку сказанного, но в душе мало в чем соглашались с его безбожной аргументацией. Под конец своего выступления ретивый противник Бога предложил слушателям провести практический опыт по заданной теме.

Человек попросил своих девушек-сподвижниц по ниспровержению Всевышнего повесить рядом с классной доской икону с изображением Иисуса Христа. Девчата не замедлили выполнить просьбу своего шефа. Ловкий факир, нервически дергаясь, обращается к слушателям:

- Прошу любого из вас, ребята, ко мне на помощь для демонстрации опыта. Смелее, смелее, я вас не укушу.

Ребятишки не только не поспешили откликнуться на призыв чужого дяди, а напротив начали прятаться за спины своих отцов и дедов. Они и раньше встречались с приезжими из города представителями власти и каждый раз видели, как те ругали мужиков, угрожая им за невыплату налога описать имущество или посадить в тюрьму. Иных избивали до полусмерти, после чего те чахли, а потом умирали в страшных муках.

Не дождавшись, когда дети сами выйдут к столу, лупоглазый лектор подошел к сгрудившимся ребятишками потянул за руку одного из них. Парнишка упрямо уперся и дал реву на всю школу, словно с него с живого сдирали шкуру. Приезжий оставил трусливого плаксу в покое, подался к другой кучке настороженных ребятишек.

- Ты тоже меня боишься? - потрогал за плечо лектор Ваську Абызова.

- А чего мне вас бояться? - шмыгнул носом Васька. - Вы не тигра.

- Молодец! - одобрил лупоглазый. - А как тебя звать, милейший?

Васька, простуженным голосом назвал свое имя и шагнул за лектором к столу. Присутствующие замерли, вытянув шеи вперед, будто провожали прощальным взглядом конопатого Ваську на заклание.

- Теперь, Васенька, подойди к иконе и попроси у боженьки конфету. Васька неуклюже подался к образу Спасителя, с минуту нерешительно топчется перед иконой, шмыгая облупившимся носом, глядит растерянным взглядом в глубину класса на собравшихся ребятишек и как бы ожидая от них помощи в нелегком деле.

- Боженька, дай мне конфетку. Я очень люблю сладкое. Дай, пожалуйста, у тебя их много, а у меня их ни одной нет. Дай, сердешный...

Боженька молчит, не отзывается на Васькину просьбу, молчат и сосредоточившиеся в классе слушатели, словно все воды в рот набрали и застыли каменными изваяниями, ожидая совершения таинственного чуда.

Васька изворачивается изо всех сил перед иконой, даже лбом в нее треснул два раза, но боженька так и остался глух к его усердию. Парнишку пот прошиб, он исчерпал все свои возможности к достижению цели, а всемогущий боженька отвернулся от него как от великого грешника. Обидно стало Ваське, он чуть не заплакал, да сдержался.

- Понял? - оживился антирелигиозный пропагандист. - Значит, вокруг нас никакого Бога и в помине нет. Все это церковники выдумали, чтобы тоемный народ дурачить да наживаться на этом подлом обмане. А теперь попробуй у меня попроси. Так и скажи, чтобы все слышали: - Товарищ коммунист, дай мне конфетку, потому что бога нет и дать больше некому, кроме тебя, единственного народного защитника и покровителя.

Васька сдвинул на затылок помятую фуражку, уставился округленными глазами на странного человека из города и, была ни была, рявкнул во все горло, что даже сидящие в первом ряду испуганно вздрогнули:

- Товарищ, дяденька - коммунист, дай мне конфетку, а ежели можно и три. Я тебе могу за это хоть десять раз в ножки поклониться.

Дяденька-коммунист благодарно расплылся в широкой улыбке, потом взял из корзиночки несколько конфет, медовый пряник и подошел к не в меру опешившему подростку, играя подобревшими глазами:

- Принимай, дитя мое, - сказал приезжий из города, захлебываясь от

собственного умиления. - Только коммунисты могут утвердить справедливую, счастливую жизнь для всех трудящихся масс. Это будет поистине земной рай, в сто раз лучший, чем тот, который придумали шарлатаны-церковники. Не верьте поповским россказням: нет ни бога, ни рая, ни загробной жизни. Все это сущая чепуха, глупые выдумки. - И, спохватившись, торопливо прибавил: - Подходите, ребятки, подходите. Я человек бесхитростный, не люблю кривить душой. Это не к лицу коммунисту, поборнику добра и справедливости, человеку, отдающему себя идеалам всеобщего блага.

И балаганная процедура начиналась сызнова. Сперва ребятишки просили конфет у боженьки, но боженька не проявлял ни малейшего внимания к юным просителям. На помощь ребятишкам приходил любвеобильный коммунистический сотворитель милости и обделял детишек сладостями. Когда он в последний раз машинально запустил пятерню, в корзиночку, в ней ничего уже не было. Раздатчик конфет быстро отдернул руку назад, точно обжегшись о раскаленный металл, и остался на какое-то время стоять истуканом с разинутым ртом. А мальчишки уже настолько осмелели, что бесцеремонно лезли к лектору со всех сторон, заходили с боков и даже теребили за оттопыренные карманы галифе, назойливо выпрашивая обещанные сладости. Лектор окончательно растерялся, не зная, как выйти из затруднительного положения, начал всячески юлить и изворачиваться, лишь бы благополучно отделаться от наседавших слушателей, которые вдруг превратились для него в настоящих злодеев. Никакие слова на них уже не действовали. Он тянул время, пытаясь что-то придумать, но из этого ничего не выходило, и потерявшийся безбожник лишь бормотал невнятно:

- Погодите, дети, не торопитесь, все наладится, пойдет своим наилучшим чередом. Конфеты - не проблема, их можно найти. Главное не в этом, а в том, чтобы диалектическое объяснение явлений природы и самой жизни совместить воедино. В другой раз я проведу с вами такую беседу...

-Дяденька-коммунист! - раздался в это время в задних рядах задиристый мальчишеский голос. - Только конфет с пряниками побольше привезите, а то снова, как сегодня, ничего путного не докажете.

В ответ раздался дружный, раскатистый хохот. Лектор торопливо укладывал свои незатейливые пропагандистские пожитки. Он сделался как-то вдруг мрачным и серьезно озабоченным. Он был не в духе и желал одного: как можно побыстрее развязаться с этой дикой оравой. Кто-то из толпы взрослых густым басом бегло бросил:

- В другой раз, ребятки, он вам целый мешок всяких сладостей привезет, если сумеет у кого-то реквизировать. Своего-то у него, бедолаги, ничегошеньки за душой нет. Ворону по полету видать.

И снова классную комнату дружный хохот всколыхнул, но

иващенковский воитель с религией отнесся к этому совершенно безразлично. Возможно, он был глуховат и при воцарившемся шумев рядах слушателей толком ничего не расслышал из сказанного. К тому же человек торопился засветло выбраться из Троицкого, чтобы вечером попасть на какое-то экстренное заседание. В спешке он даже не попрощался со слушателями. Вылетел из школы как ошпаренный, подавшись к поджидавшей его у сельсовета коляске с девушками комсомолками.

"Если бы все коммунисты и товарищи были такими добрыми и ласковыми, как тот лектор из Чапаевска, может быть, ничего плохого с нами и не случилось, - мечтательно подумал Мишка. - Но таких на свете мало. Во всяком случае, другого такого в Троицком не было.

При слабо коптящем свете фонаря одни спали, другие, по-цыгански поджав под себя ноги, сидели на нарах или прямо на полу, убитые тяжелыми раздумьями о своей арестантской участи. Детишки часто просыпались, испуганно кричали, метались в бреду, и матери никак не могли их унять. Страшно было подумать, что все это происходило с невинными людьми по злой воле деспотов-самодуров лишенных ума, чести и совести, мало чем отличающихся по своим достоинствам от хищников.

От сильного толчка вагона Верочка Кутырева упала с нар и, ударившись о раскаленную печку, обожгла себе руку и раскроила сильно голову. Теперь она лежала укутанная полотенцем, хныкая от саднящей боли. Мать делала дочери какие-то примочки, но Верочке не становилось от них легче. Ее мучило удушье. Она просила пить. А в вагоне не оказалось воды. Мать Верочки, Анна, от бессилия помочь дочурке сама забилась в истерике, дергая на голове волосы.

Вагон насквозь пропитался перегаром угля, вонью от пеленок и человеческих испражнений. Ко всему этому примешивался стойкий запах табачного дыма. Курильщиков ограничили в курении до трех раз в сутки и журили за увлечение табачным зельем на чем свет стоит. За две недели громыханья по железным дорогам мужики порядочно обросли щетиной, неузнаваемо превратились в настоящих стариков. Постепенно среди арестантов воцарилась гнетущая атмосфера тоски и безнадежности. Даже ранее никогда неунывающий оптимист Матвей Кутырев и тот непривычно повесил голову, больше задумчиво молчал.

6

На продолжительных стоянках поезд обходили охранники, открывали вагоны с почерневшими узниками и кричали надорванными голосами: - Мертвецы есть или нет?

- Часто слышалось из вагонов. - Ребеночек у нас задохнулся. - У нас старуха Богу душу отдала, - отвечали в другом месте.

- В таких адских условиях не каждый крепкий бык выдержит, не то чтобы ребенок или старуха, - прокомментировал чей-то гневный голос.

- Похоронная, - раздалось над тупиковой площадкой, - приступайте к делу. Да поживее, иначе не успеете. На подходе другой такой же состав.

Санитары принимали из вагонов умерших, клали их на носилки и бежали в конец тупика, где их поджидали мобилизованные мужики с санями, чтобы переправить опостылевший груз, по специальному назначению которого день ото дня становилось все больше и больше.

На одной из стоянок между санитарами и лишенцами произошел любопытный разговор, который сильно встревожил арестантов поезда. Кто-то из лишенцев спросил у бородатого санитара о давно наболевшем:

- А как вы хороните наших покойников: поодиночке или в братской безымянной могиле как каких-нибудь разбойников или бродяг?

Члены похоронной команды недоуменно переглянулись между собой», озадаченные наивным вопросом арестантов, не отвыкших мыслить прежней деревенской непосредственностью, когда все вокруг приобретало сугубо мрачную окраску и происходило такое резкое смещение привычных понятий, что становилось затруднительным разобраться в хаосе происходящего. Тут поневоле можно было запутаться и попасть впросак.

- В такую суматоху, батенька, не то что в одиночку, в общую яму-то едва поспеваем закапывать, - отозвался один из пожилых санитаров. - А если говорить начистоту, то ваших покойников мы не хороним, а сжигаем вместе с дохлыми животными. Хоронили поначалу, теперь стало не до этого. Слишком много поездов стало проходить каждый день.

- Разве напасешься столько могил и гробов, если каждого усопшего чин по чину хоронить, - молвил другой санитар. - Ни в какую! Акромя всего прочего в таком случае все поля наших пристанционных сел в сплошные погосты превратились бы. Где бы тогда мужики хлеб стали сеять?

- Выходит, много нашего брата-крестьянина везут к черту на кулички, - подал свой голос Иван Ларионов.- А есть ли среди лишенцев люди других национальностей? Или одних русских подчистую искореняют как самых вредных и неугодных нашей родной Советской власти?

- День и ночь везут всяких: русских, украинцев, белорусов, татар, немцев Поволжья и других, - подтвердил пожилой санитар. И куда только такую прорву людей девать будут? И кто вместо изгнанных хлеб сеять станет? Вот ведь беда в чем.

Только после Вятки эшелон с лишенцами получил более устойчивый маршрут. Он уже не сбивался с заданного пути, а шел в строго определенном направлении и не простаивал подолгу в тупиках. На исходе была вторая

неделя, как поезд вышел со станции Томылово. Продукты, взятые в дорогу, подходили к концу. Люди начали вести строгую экономию. Раза два охранники бросали в вагоны как собакам, кое-что из продуктов, но это были жалкие крохи, из-за которых люди лишь переругались между собой. Хлеб у всех кончился. Вместо него ели заготовленные еще дома сухари ржаные да и они подходили к концу.

Видя, как на глазах таяли и изводились ребятишки, женщины обратились к охранникам с просьбой разрешить им на длительных стоянках покупать на пристанционных базарчиках кое-какие продукты или выменивать их на домашние вещи. В ответ на просьбу женщин охранники состроили такие страшные рожи, словно им предложили каждому проглотить по ежу за совершенную провинность. А на одного охранника от услышанного такая несусветная икота напала, что он какое-то время стоял с онемевшим языком, не в состоянии произнести ни единого звука.

- Вона чего захотели, шалавы неразумные! - закатил глаза другой из охранников. - В этом вам, сударыни, помочь ничем не смогем. Потерпите еще немножко. Приедете на место, там будете требовать чего-угодно, вплоть до шоколада и заморских деликатесов.

Три дня назад на одной из остановок в вагон с троицкими лишенцами втолкнули охранники отставшую от своего поезда беременную женщину, швырнув ей вслед мешочек с харчами. Как потом выяснилось, молодая крестьянка пыталась покончить самоубийством, но была вовремя уличена в этом безумном умысле и взята под наблюдение. Теперь Варвара тяжко переживала случившееся и потихоньку плакала, укоряя себя. Люди сами испытывали неимоверные трудности лихого времени, однако находили в себе силы помочь несчастной в захлестнувшей ее беде.

Сегодня Варваре с самого раннего утра сделалось плохо. Ее отгородили на нижних нарах от остальных одеялами. Все понимали, что ей пришло время рожать. Возле Варвары хлопотала в роли повитухи бабушка Елена Абызова, хоть никогда до этого заниматься подобным делом ей не доводилось, как никому из троицких раскулаченных даже во сне не приходилось видеть себя арестантом. Отныне же уже никто не мог поручиться за то, что его завтра не переквалифицируют в Бобика и не заставят лаять на кого угодно, даже на родных мать с отцом. День ото дня стали заводить такие порядки, что однажды можешь проснуться без головы, зато с двумя хвостами. Между тем "умные дяди" станут доказывать, что это даже лучше и ничего в этом менять не следует.

Варвара вдвойне мучилась, рожая в таких ужаснейших условиях. Ее вздувшийся живот колыхался непомерно большим, сплюснутым полушарием. В безумных глазах роженицы горел безотчетный страх, страх чего-то неминуемо рокового и неодолимого. Казалось ей, будто сама она куда-то

проваливалась, превращаясь в бесплотную пылинку. Еще миг, другой и от нее вообще ничего не останется. И она с досады заплакала навзрыд, вагоне все затаили дыхание в ожидании печального конца, как при последних вздохах умирающего. Муки роженицы заставит каждого задуматься о трагизме положения не только Варвары, но и всех ей подобных, ответственных за судьбу новорожденных, ради которых они готовы отдать жизнь, не задумываясь. Каждая мать являлась преемницей обновления и продолжения жизни на земле, в чем и состояла ее огромная ответственное перед обществом. Так было всегда, и никакие злые ветры и ураганы не могли приостановить движущей поступи к обновлению. Одни умирали под плетью тиранов, другие появлялись на свет в страшных муках, чтобы заменить ушедших в небытие. Мать - это цепочка к бессмертию поколений, это связующее звено в животворных явлениях природы. Ей честь и хвала за это, пусть она и была женщиной безвестной и сирой.

Варвара родила под муторный перестук колес далеко за полночь.

- Мальчишка, сын, - обрадованно прошептала бабушка Елена, довольная благополучным исходом родов. - Надеждой и кормильцем будет под старость. Хорошо-то как, а я старая кочерыжка, беспокоилась так...

Это был сорок четвертый обитатель арестантского вагон:, еще безымянный и незарегистрированный в списках классовых врагов народа, но уже заранее обреченный на преследование со стороны Советской власти до гробовой доски, если могучие жернова ее не перемелят его во младенчестве как миллионы других детей обреченного крестьянства.

Женщины заботливо обтерли новорожденного какими-то тряпочками, положили рядом с повеселевшей матерью, пожелали ей всего хорошего и доброго в нашей недоброй и испохабленной до предела жизни.

- Несчастный ты мой, - шевелила пересохшими губами Варвара, - арестантиком на свет белый появился, с позорным клеймом сына кулака! Нет отца у тебя. И не будет. Убили его, псы кровожадные. Может, и тебя такая же горькая участь постигнет. От них, кроме плохого ничего не дождешься. Только чудо нас может спасти от красных пирата.

- Ты не слишком-то убивайся, голубушка, из-за разных мудрых рассуждений, - отозвался дед Гаврила... - Вредно тебе это. К тому же чему быть, никакой дорогой не обойдешь. У каждого своя судьба, она и предопределяет каждый шаг нашей суетной жизни. Успокойся лучше.

7

На семнадцатый день поезд с томыловскими "пассажирами" прибыл на станцию Луза. Его тут же загнали на запасной путь. Паровоз, громыхнув на стыках рельсов, бойко покатил в депо, будто бы позади у него и не было трудного пути. В тупик, откуда не возьмись, моментально нагрянули солдаты, а к эшелону в тот же миг устремились охранники. Вскоре загремели двери открываемых вагонов и раздалась команда:

- Внимание! Внимание! Конечный пункт следования поезда. Немедленно приступить к разгрузке вагонов. Замешкавшихся выбросим силой на плаатформу! Спешите подобру-поздорову управиться с разгрузкой.

На подмогу стражникам прислали гражданских лиц в шубах и ватниках. Эти прежде других занялись порученным делом. Они ни столько снимали вещи с вагонов, сколько торопили и подгоняли это делать самих лишенцев. А те после многодневного пребывания на голодном пайке в вонючем вагоне едва держались на ногах и почти ничего не видели перед собой от слепящих лучей солнца, жалкие и скрюченные.

Выгнанные из вагонов ребятишки тряслись на холоде и орали, что было мочи, но матерям было теперь не до детишек. Они ринулись спасать свое добро, которое чужие, бездушные дяди превращали в ненужный хлам. Женщины исходили слезами при виде утраты с трудом нажитого имущества, но никто не обращал внимании на их горестные слезы.

Как только последние немощные старцы и больные люди были силой выдворены из теплушек, эшелон с пустыми вагонами погнали к станции. Поскользнувшейся старушке колесами вагона отрезало ногу, а восьмилетнему мальчишке свалившейся со штабели доской повредило ребра. Крики пострадавших потонули в многоголосом гомоне толпы, лязге вагонов, свистках конвоиров, подаваемых тут и там командах. В буйном потоке развернувшейся кампании по ликвидации кулачества беды с отдельными личностями воспринимались как нечто малозначащее, не заслуживающее сколь-нибудь пристального внимания без чего, дескать, в любом большом деле никак не обойтись.

Не замеченными остались несчастные случаи со старухой и восьмилетним мальчиком. Какой-то сердобольный старичок пытался своими призывами вызвать сочувствие к пострадавшим у солдат и охранников, но те отмахнулись от старичка как от назойливой мухи.

- Какое может быть, батя, состраданье у пролетариев к эксплуататорам? - вспыхнул мордастый здоровяк. - Они наши классовые враги и угнетатели. У нас с ними нет ничего общего. Они нашего брата никогда не жалели, а почему мы их должны жалеть? Что заслужили, то и получили.

На какое-то время в тупике с грудами хаотически нагроможденного

домашнего скарба лишенцев воцарилось довольно сносное спокойствие. Охранники разожгли костры. Туда подались и дружинники, а за ними и все остальные участники разгрузки прибывшего в Лузу поезда.

Вскоре со стороны костров потянуло чем-то жареным и терпко-дурманящим. Развеселившиеся служаки у костров что-то пили из алюминиевых кружек и заедали кусками разогретой рыбы и тресковой печени.

По всей видимости, у собравшихся у костра было бодрое настроение, и они пустились в дружный пляс, с залихватской удалью распевая:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Вчерашние сеятели и хранители, кормильцы и спасители земли русской со своими детьми и больными родителями тряслись на морозе неимоверно иззябшие, не способные не только протестовать против засилья самодуров-притеснителей, но и разогнуть свои одеревеневшие члены.

- Ишь, как ликуют и забавляются, шакалье племя! - гневно заметил Илья Прохоров. - От каких хищных тварей произошли эти выродки двуногие? Слепыми, видать, мы были, что не замечали их раньше. Или не придавали этому, как всякой гадости, серьезного значения, полагая, что дерьмо само собой со временем отстанет. А оно, как оказалось, крепко прилипло к каждому из нас. Вот ведь оказия-то какая вышла!

Из-за пакгаузов вывернулся обоз саней с чертыхающимися во всю возницами. В ту пору широко практиковалась местными властями принудительная извозная повинность, заведенная еще Лениным на заре Советской власти. Это и были те самые безобидные мужики-единоличники, до которых еще не дошла сталинская метла-обдираловка, после которой в амбарах мыши с голоду подыхали. Им тоже Советская власть, как и кулакам-лишенцам, стала костью в горле. Были бы у них волчьи зубы, они изгрызли ее в труху и перемешали со своим вонючим пометом.

Человек десять стражников оставили костры, направились к обозникам. У них тоже было ответственное задание: как можно побыстрее переправить доставленных на станцию кулаков в специальный лузский лагерь. В последние дни подача подобных эшелонов увеличилась. Лишенцев, привезенных сюда раньше, рассортировав по каким-то специальным признакам, снова набивали в вагоны и отправляли куда-то дальше. Люди потеряли всякий ориентир и забыли счет дням. Они больше сидели в немом оцепенении и ждали худшего. Им было совершенно безразлично, куда их повезут и что с ними там сделают. Люли перестали надеяться, ожидать тепла

и света, откуда веяло арктическим холодом и непроглядной мглой. У людей отняли все, что могло их радовать и вдохновлять на благородные свершения. Их сделали нищими и рабами, духовно искалеченными и неполноценными существами. Что может быть страшнее и обиднее этого для любого честного человека?!

Из Троицкого каждую выселяемую семью вывозили на двух подводах. Лузские представители власти сочли это излишней роскошью по отношению к классовым вратам и выделили для доставки лишенцев в лагерь по одной подводе на семью. В сани сажали лишь детей-малюток, больных да брюхатых баб. Из вещей каждая семья взяла самое необходимое. Остальное барахло обещали подвести в ближайшее время.

- Трогай! - ухнула многоголосым эхом повелительная команда над задымленным кострами тупиком и поплыла в стылую даль унылого леса. Всколыхнулась и натуженно загудела пришедшая в движение вся окаменевшая масса обездоленных людей. Подводы потащились по узкой санной дороге от станции прочь, увлекая за собой бывших крестьян к месту жестокой сталинской каторги и неизбежной мученической смерти для многих уже в самое ближайшее время.

8

Мишка Ларионов шел рядом с отцом, окидывая хмурым взглядом диковинный лесок, по которому змеилась проселочная дорога. Мальчика удивляло то, что среди многих других голых деревьев встречались такие, на которых росли и зимой зеленые иголочки. Такого чуда Мишка ни разу не видал в роще под Троицком. Видел он подобные деревья на той станции, когда они с Колькой Софроновым едва не отстали от поезда, тогда ему некогда было даже пристально рассмотреть их. Отца о своих недоумениях он уже и спрашивать не стал, зная, что тот скажет:

- Подрастешь, тогда сам все узнаешь. А пока не лезь не в свое дело. У меня и без тебя ум за разум заходит, чтобы балясы точить. В таких случаях Мишка с тоской вспоминал про дедушку Андрея. Тот никогда не обходил его вниманием, не тяготился тем, чтобы разъяснить внуку любое непонятное. Оттого он и был Мишке намного ближе и понятнее матери с отцом, потому что с ним всегда было легко и радостно когда даже не все благоприятствовало хорошему настроению. Вот почему, вспомнив про деда Андрея, Мишка едва не заплакал. Да это и понятно: с этим замечательным человеком у Мишки было связано все лучшее в его коротенькой мальчишеской жизни до проклятого погрома 1930 года, когда их выгнали из села как богатеев-кулаков и врагов народа. В январе того

же года деда Андрея забрали сотрудники ОГПУ и, осудив за какие-то выдуманные преступления против Советской власти по 58 статье, упятили, по слухам, куда-то на Колыму отбывать суровое наказание. Где он теперь, никто не знает, а может, его уже и в живых нет. Красноперые злодеи способны | отколоть такой номер, что ни одному сумасшедшему в башку не взбредет! Для них не имеет никакого значения, кого убивать, лишь бы для выполнения плана аккуратно счет убитым шел.

Хоть и мал был Мишка, а знал, кого в тюрьму сажают: жуликов, фальшивомонетчиков, злостных убийц и других неисправимых преступников. Непонятно и обидно было Мишке до невозможности, когда ни за что ни про что посадили за решетку такого смирного, скромного и безмерно честного человека, каким был дедушка Андрей. Мишка спрашивал об этом многих взрослых, еще в Троицком, но никто не дал ему удовлетворительного ответа, а прадед Ларион сказал:

- Наступило, видно, деточка, как сказано в священном писании, царство Антихриста. Кто не будет ревностно служить и поклоняться ему, слуги Антихриста станут того подвергать гонениям и всяким лютым мукам вплоть до предания смерти на огне или на плахе.

Мишка пытается силою своего пылкого воображения представить себе образ Антихриста. Перед ним вставало огромное отвратительное чудовище о семи рогах, с огнедышащей пастью и многочисленными железными щупальцами. Чудовище с ураганной быстротой носится над поверженной во мрак землей и поражает стальными стрелами каждого, кто не послуше его злодейской власти. И никакая самая могучая сила в мире не в состоянии с Антихристом успешно состязаться. Он покоряет всех. Мишка, как т крепился, тоже сильно устал и есть захотел как десять голодных собак. У него, словно у дряхлого старца, начали заплетаться обмякшие ноги. Чтобы не отстать от своего воза, он уцепился одной рукой за свисавшую с саней веревку. Сырые валенки обледенели и сильно терли ноги. У парнишки урчало в животе и разболелась голова. Он вспомнил про вчерашнюю жиденькую ячневую похлебку, и у него сделалось еще противнее во рту.

Ниночка и Коленька плакали, не переставая, от самой станции, и Екатерине нечем было их утешить. Малыши, видимо, подпустили под себя и стали мерзнуть в мокрых пеленках пуще прежнего. Екатерина сама звучно глотала слезы, терзаясь от собственной беспомощности.

Вскоре карликовый лесок, постоянно надвигающийся на скорбный обоз, начал постепенно расступаться, открывая перед человеческим взором широкую заснеженную поляну с какими-то странными нагромождениями в самом конце ее. Протирая глаза, Мишка мало-помалу разгляделся и увидел в конце поляны уродливые сооружения, напоминавшие большие, длинные шалаши. Конвоиры суматошно забегали вдоль обоза, отдавая какие-то

указания возчикам. Перед одним из шалашей десять подвод остановились, остальные потянулись дальше. Сперва Мишке показалось, что шалаши-бараки пустые. Лишь спустя какое-то время из них начали выходить недовольные, угрюмые люди в заношенной одежонке.

- Вот это и есть ваш новый дом, в который вас так долго везли, - шутливо проговорил один из возчиков. - Снимайте вещи и занимайте свои хоромы. Они не очень уютно спланированы, зато вы будете спокойно здесь жить под надежной защитой военных.

Оказавшись лицом к лицу с такими уродливыми строениями, в которых завезенным сюда лишенцам предстояло жить, люди поистине растерялись, не веря своим глазам, что это не наваждение, а ужасающая до дикости явь, никак не укладывающаяся в рамках здорового человеческого понятия. Обалдевших и застывших на месте арестантов конвоиры начали подталкивать в спину к баракам. Только когда из бараков вышли ранее поселенные в них узники, приехавшие под конвоем, люди несколько осмелели и начали с опасением осваивать предоставленное им жилье. Следом за взрослыми потянулись в темный провал двери барака и дети, болезненно съежившиеся точно опасались, что несуразное сооружение может нечаянно рухнуть и разом придавить их всех своей тяжестью. А Нюрка Ларионова испугалась больше всех: едва переступив порог барака, она тут же бросилась из него обратно, на ходу выкрикивая:

- Это та самая тюрьма для разбойников, про которую рассказывал де душка Андрей. Мне страшно, я не хочу жить вместе с пиратами!

У Нюрки был очередной нервный испуг, и ее с трудом удалось успокоить. С двумя другими ребятишками случилось худшее: они помешались разумом. С этого момента им уже стало безразлично - жить в шалаше или еще где-то. Главное, они теперь были всем довольны и ничего особенного не требовали для себя. И все для них стало радостным и уютным.

ГЛАВА 3

ЛУЗСКИЙ ЛАГЕРЬ ЛИШЕНЦЕВ

1

Как не прикидывай, а наспех сооруженные для проживания семей лишенцев бараки в лузском лагере представляли собой лишь огромные шалаши метров по сорок длиной и метров по пятнадцать шириной. Это было самое примитивное, что могла создать "творческая мысль строителя из бродячей артели калек. Другого определения по этой части не сыщешь.

При строительстве бараков-шалашей применяли допотопные инструменты: лопату, топор, пилу и молоток с щипцами при сколачивании нар. На подобном строительстве мог трудиться любой шалопай, имея нормальные руки и ноги да хотя бы смекалку не слишком забывчивой деревенской бабы. Остальное - пустяки. Раздумывать, что и к чему не требовалось. На это был приставлен специальный мастер-надзиратель. Он и подавал команду, что и как надо было делать.

Рассказывали, делали бараки тоже арестанты, люди подневольные, над которыми начальство издевалось, как только вздумается. Все делалось тут же, на месте. Одни вырубали лес, разделывали его, сортировали по! принципу пригодности в деле. Другие выкорчевывали пни, стаскивали их в кучи и сжигали. Освободившуюся из-под леса и пней площадь выравнивали, уплотняли катками, размечали вешками под основание бараков. Третьи следом же начинали возводить и сами жилища. Все шло ладно, споро, без каких-либо осложнений. Вместо тех, кто падал от недуга или внезапной смерти, ставили других, и стройка продолжалась.

Лошадей было мало, да и негде было с ними развернуться среди пней и непролазного болота. С подневольными людьми было проще: если кто-то выбывал из строя, на место его ставили двоих-троих других. Запас невольнической силы в лагере был неистощим. У начальства голова об этом не болела: обреченный люд стоил дешевле торфа на болоте.

Сам барак сооружался без единого гвоздя. Толстые бревна и длинные жерди скреплялись между собой проволокой либо скобами. На перекладины употреблялись тоже жерди, только более мелких размеров. Чтобы они не съезжали по наклонной вниз, их также скрепляли проволокой. Вместо досок и горбылей на обрешетку шли обрубленные с деревьев ветви. На ветки клали болотный мох, поверх которого настилали дерн. При большом скоплении дармовой рабочей силы бараки вырастали как грибы после дождя. С такой же быстротой вырастали и могильные холмики в непосредственной близости от сооружаемых бараков.

Концы бараков заделывали двумя рядами стен из тальника и ветвей, между которыми набивали солому, мох и дерн. Справа и слева в каждом конце барака были двери, а между ними - окна. У каждой двери размещалась железная печка-буржуйка. От нее до середины барака тянулись трубы-дымоходы из жести. На них бабы сушили белье и детские пеленки. Даже в яркий солнечный день в бараках было не на много светлей, чему у крота в норе. При острой необходимости обитатели бараков зажигали свечи или коптилки, у кого таковые имелись.

Ивану Ларионову с семьей досталось место на третьем ярусе нар. Это была квадратная досчатая площадка, огороженная от других площадок рядами планок, чтобы люди не путали в потемках свои гнезда. Сюда Иван

с Екатериной подняли самое необходимое, маленький сундучок с посудой, постельные принадлежности. Большой сундук и остальное барахло оставили внизу возле стены в проходе.

В каждый барак сталинские опричники натолкали по четыреста с лишним человек, а во всех бараках лузского лагеря среди болот первое время насчитывалось свыше десяти тысяч невинных душ. Это были люди разных национальностей: русские, украинцу, белорусы, татары, чуваши, другие представители наций новой социалистической России. Словом, большевики никого не обошли своим отеческим вниманием, уравняли всех в правах.

С первых же дней репрессированных посадили на голодный паек: двести граммов "хлеба" и тридцать граммов ячневой крупы на человека в день. Что касается "хлеба", то это был образцовый суррогат наполовину из отрубей и гнилой картошки. Иногда лагерное начальство жаловало каждому арестанту по ржавой селедке, что расценивалось как признак особого великодушия к обездоленным. В лагере не было ни речки, ни колодца, ни родничка. Воду брали из болота. А поскольку в лагере не было и уборных, то в зимнее время и опоражнивались здесь же. Пока стояли холода, все обходилось благополучно, а с наступлением теплых весенних дней положение изменилось. Воду брали из того же болота, но кипятить ее не всегда представлялось возможным. Хворост в чахлом лесочке весь подобрали на разведение костров и приготовление пищи. Рубить же крепкие деревья категорически запрещалось. Нарушителей этого запрета нещадно наказывали плетьми во дворе комендатуры.

В лагере все было подчинено злодейским планам истребления кулачества как класса. Здесь даже и разговора не было о самой элементарной медицинской помощи несчастным людям. Была рядом с комендатурой небольшая рубленая баня. Но в ней почти никогда не было ни горячей, ни холодной воды. Патрулирующие вокруг комендатуры часовые с овчарками наводили панический ужас на каждого задумавшего подойти сюда. Был за забором комендатуры и колодец, но к нему также никто не отваживался подойти как к клетке с бешеными тиграми.

Так начались каторжные страдания узников лузского лагеря лишенцев, а вернее агония прощания с жизнью тысяч невинно репрессированных крестьян под барабанный бой величию наступления на одной шестой части земного шара светлой эры социализма.

Это был только один из ужасающих лагерей насильственного истребления кулачества как класса. А сколько их было, подобных лагерей, в отдаленных местах на севере и востоке Отчизны! И в каждом из них такие же невинные, обиженные, оскорбленные, с искореженными судьбами люди. Сперва их истязали и мучили на грандиозных стройках сталинской эпохи, потом выбрасывали на свалку как ненужные отходы производства.

Наступили теплые весенние дни. Ласково пригревало солнышко. Поя-. вились тут и там первые проталины. Задорно зачирикали воробьи, затенькали синички, силились перекричать всех задиристые сороки. Все вокруг приободрилось, похорошело, будто в ожидании чего-то особенного.

2

Первые теплые весенние дни принесли с собой не только радость пробуждающейся природы, но и первые вспышки инфекционных заболеваний. Как и следовало ожидать, новая беда обрушилась в основном на детишек в возрасте до пяти лет. Поначалу выносили по одному покойнику в неделю из барака, а потом - по два-три ежедневно. Похороны стали привычным делом для каждого погруженного во мрак барака. Люди даже стали удивляться, если у них выдавался день без умершего.

На исходе второй недели после приезда в Лузу заболел у Ларионовых годовалый Коленька. У него открылся понос, он хрипел и плакал, то и дело метался в горячечном бреду. Очнувшись, крошечный "враг народа" кричал: "Дай-дай!", а когда Екатерина подавала ему кружку с настоем шиповника, он решительно отталкивал ее прочь.

Оказавшиеся на ближайших нарах старушки давали Екатерине советы, как надо лечить младенца, какие при этом использовать средства. Но где могла все это взять убитая горем женщина? Случись подобное в Троицком, она сходила бы к фельдшерице, обегала полсела, а необходимое непременно нашла. Здесь же искать было негде и без толку: куда не сунься, везде была одна нищета и запустение. За порогом барака и подавно - кругом тухлые болота, беспредельная пустошь да напротив бараков растопырившаяся жирным пауком виновница бед согнанных сюда селян-пахарей с семьями - ненавистная комендатура.

Где и у кого искать помощи и защиты от свалившихся непомерной тяжестью на головы несчастных невыносимых по своей жестокости бедствий? Кроме, как у Бога, не у кого. Да, видно, и Всевышний запутался с этими дотошными "товарищами" и не успел за всем доглядеть, что делали сталинские прихвостни в его обширных нерукотворных владениях. Да разве уследишь за такими мошенниками, которые без особого труда в игольное ушко пролазят и родного отца с матерью в заклятых врагов народа зачисляют, а потом собственноручно их же и расстреливают.

Но как ни старались Ларионовы, заболевшего сынишку от смерти спасти не смогли. На пятый день дизентерия сделала с ним свое роковое дело. Куда только Иван не наведывался заказать гробик, ему всюду отказывали в этом. Отчаявшись, Ларионов с тяжелым сердцем потащился обратно в

лагерь. Проходя по железнодорожному тупику, он случайно обнаружил какой-то полуразбитый ящик. Недолго думая, отодрал от него несколько неиспорченных досок и зашагал дальше. К вечеру гробик был готов. Нюрка положила в него несколько зеленых веточек, небольшой пучок ландышей. Коленька и в гробу мало чем отличался от того, каким был последние дни в жизни. В изголовье у покойного всю ночь горела свечка, и Нюрке казалось, что братец не умер, а только надолго уснул, чтобы в забытьи переждать лихое время, которое безжалостно измотало его, сделав неспособным к сопротивлению свинцовой тяжести красной эпохи. Их было много, слишком много задохнувшихся в смрадных парах тоталитарной системы. Зато там, куда их возьмет Всевышний, они будут на самом почетном месте и наслаждаться радостью неземной наравне со всеми небожителями во веки веков.

Хоронили Коленьку на третий день вместе с другими малышками загубленными кровожадной ратью красного дракона. Сперва гробик нес под мышкой сам Иван Ларионов. Потом по просьбе ребятишек передал его Мишке с Нюркой. Им хотелось на прощанье пристально вглядеться в суровое личико умершего братца, оставить навсегда в душе его образ как символ незабываемого ужаса прошлого. Всем было грустно и до боли в сердце жалко умершего, не успевшего еще встать на неокрепшие ножки и сделать первых шагов в роли ссыльного лишенца в изгнании.

Грунт попался Ивану глинистый и твердый. Копать его тупой лопатой было очень трудно. Он рад был, что хоть такую с горем пополам нашел. Копал Ларионов с беспощадным остервенением, весь взмок, но достичь глубины более метра так и не смог. На этой отметке он и остановился в предельном изнеможении, едва выбравшись из вырытой ямы. Несчастный отец большого семейства, он неуверенно держался на ногах от усталости и подступивших голодных болей. Глаза застилал ему липкий туман, земля, казалось, качалась под ним как палуба корабля в шторм. И все-таки он выстоял, не сдался обступающей его силе слабости.

Оглядевшись по сторонам, Иван заметил, что и другие могилы вырыты гоже не более как на метровую глубину. Оказавшаяся поблизости старушка на самокритичное высказывание Ивана глубокомысленно заметила:

- Как ни старайся, касатик, толку все равно никакого не будет. После того, как мы умрем, а оставшихся в живых перевезут в другое место, здесь все перепашут тракторами так, что никаких следов от былого лагеря с могилами и следа не останется.

- Что верно, то верно, - поддержал старушку пожилой человек в залатанном зипуне. - Эти мракобесы, что загнали нас сюда, следов своих разбойных дел не оставят. Они крепко насобачились выдавать черное за белое, маскироваться под народных защитников и миротворцев. Мало ли они

честных людей в гроб вогнали? Это только начало, худшее будет впереди. Этого нам не миновать. И это худшее не за горами, оно уже властно стучит к нам в дверь. От этого худшего нельзя ничем ни отгородиться, ни спрятать в потаенном месте. Наши мучители - коварные и жестокие существа, они найдут любого где угодно, если только этого захотят. С ними трудно тягаться, как со стаей разъяренных волков.

Рядом с Коленькиной могилкой хоронили еще десятерых ребятишек не старше четырех-пяти лет. Старушки пели заупокойные молитвы, в воздухе висел густой запах ладана, который жгли в баночках калеки-побирушки и тоже гнусаво пели за упокой души невинно убиенных малышей приспешниками красного дракона. Между могил сновали милиционеры, торопили людей с похоронами и выгоняли замешкавшихся с территории кладбища. Кто не подчинялся их распоряжениям, брали за шиворот и насильно выпроваживали за пределы погоста, угрожая при вторичном появлении отправить в кутузку. И они действительно некоторых зазевавшихся волокли в милицию, избивая для острастки на ходу плетьми.

У Ивана голова шла кругом. Он никак не мог смириться с мыслью, что они попали в настоящую западню, из которой никогда не удастся вырваться живыми на свободу и надо покорно готовиться к худшему. Было страшно мириться с неизбежностью бессмысленной смерти в молодом возрасте от рук подлых прихвостней, которые по чистой случайности стали повелителями и безжалостными палачами. У него даже дыхание спирало от злости и негодования. Он только усилием воли держался на ногах, чтобы не рухнуть наземь. Екатерина понимала, что творилось на душе у супруга, и благоразумно молчала, чтобы не раздражать его.

Иван скинул фуражку, перекрестился и, поцеловав сынишку в лобик, отошел в сторону. Потом попрощались с Коленькой остальные члены семьи, и гробик с благоговением опустили в могилку. В глазах у всех стояли слезы. И все торжественно молчали, не желая омрачать светлых минут переселения души младенца в блистательные чертоги Творца вселенной.

3

За неделю до Первомайского праздника лузский лагерь оцепили военные. Откуда они пришли и сколько их было, никто толком не знал. У каждого входа в барак были выставлены караульные посты. На сторожевой вышке комендатуры появился станковый пулемет. Возле него неустанно торчали двое солдат. Даже дотошный Мишка Ларионов и тот проворонил, когда пулемет затаскивали на вышку. Ему самому было неловко перед собой за такую непростительную оплошность.

Люди не успели оценить по достоинству случившегося, как по баракам с быстротой ветра понеслась тревожная весть: "Мужиков будут угонять куда-то дальше на север, а семьи останутся здесь". Бабы сразу ударились в слезы, подняли такой вой, будто в бараках стряслась страшная беда и всем их обитателям угрожала неминуемая смерть. Некоторые от горького предчувствия рвали на голове волосы, падали в обморок.

Напуганные всеобщим переполохом, завыли и ребятишки, прячась от невидимой опасности за сундуки и в темные закоулки.

На мужиков солдаты устроили настоящую облаву. Без всякого разбора хватали каждого, кто мало-мальски держался на ногах и гнали к комендатуре. Там в спешном порядке строили арестантов в походные колонны и экстренным маршем гнали на станцию Луза. Мужикам разрешили взять с собой в дорогу по паре белья, чашку с ложкой, котелок, вещевой мешок да верхнюю одежду. Бабы поняли: мужиков отрывают от семей надолго, а может быть, и навсегда. И завыли с еще большим ожесточением.

Едва хвост первой колонны скрылся за поворотом дороги на Лузу, как к комендатуре начали сгонять новую партию лишенцев, натравляя на нерасторопных и слабых мужиков здоровенных овчарок.

- Собак-то, видать, намного лучше, чем нашего брата кормят, - сказал один из арестантов, совсем еще молодой человек с подбитым глазом. - Выходит, собаки для них дороже, чем мы, горемычные.

- А ты как думал? - ответил рядом стоявший с парнем усач. - Собаки им самые надежные помощники в разбойных делах. Без собак им никак не обойтись как слепому без клюшки. Поэтому они их и холят как любимых подруг. А ты по молодости до такой простой истины и не дошел.

Едва успевала рассеяться взбудораженная предыдущей партией арестантов пыль над дорогой, ведущей в Лузу, по ней гнали в том же направлении другую, также безжалостно подгоняя и нахлестывая отстающих и замешкавшихся в тучах пыли. Можно было подумать, что конвоиры сопровождали не невинных мирных людей, а гнали на смертную казнь величайших государственных преступников. Все вокруг клокотало с сатанинским остервенением, будто на грешную землю снизошли все жестокие кары Всевышнего за блуд и забвение святой веры людей.

Один уже немолодой, с чахоточным лицом человек, измученный приступом кашля, немного поотстал от колонны. Надрессированные овчарки только и ждали этого момента. Две из них в ту же минуту вцепились в дрожащего арестанта и давай его ошалело кусать. Охранники ни только не придержали поводков, а даже напротив во всю ослабили их. Вволю натешившись над больным человеком, охранники начали унимать своих четвероногих собратьев по разбою.

Искусанный, с изодранной в клочья одеждой, насмерть перепуганный человек едва поднялся на ноги и стал догонять ушедшую вперед колонну. Позади него на земле оставался кровавый след. Никто из сопровождающей команды охранников не обратил на это внимания: кровь врагов народа ценилась дешевле речной воды. Лишь на первом привале пострадавшему арестанту товарищи по несчастью, как могли, замотали кровоточащие раны. И снова в путь, у которого не было ни конца, ни успокоительно надежды, ни слабого лучика просвета во мраке железного занавеса.

В течение дня из лагеря было отправлено на станцию десять партий мужчин. По словам очевидцев, это составило около двух тысяч мужчин. В бараках остались только женщины с детьми да дряхлые старцы. Никто в эту печальную ночь не сомкнул в лагере глаз. Часовые выпускали из бара по нужде не более трех человек враз. Других выпускали по тому же случаю только после того, как возвращались обратно ранее ушедшие. Хищники по натуре, они и другим не верили ни на йоту. Кто больше других причинял страданий народу, тот больше кого-либо другого дрожал за свою собачьи шкуры. Иначе и быть не могло.

Так продолжалось два дня. На третий день кто-то рано утром собрался выйти из барака и оторопел: никаких часовых вокруг не было видно, их ветром сдуло. К удивленному человеку подошла баба и тоже своим глазам не поверила. Сделала несколько шагов в сторону соседнего барака, боязливо оглядываясь назад. Кругом тихо, никто ее не окликнул. Лишь у комендатуры оловянным солдатиком одиноко маячил полусонный часовой, нетерпеливо поджидая смены караула. Баба совсем осмелела и пустилась чуть ли не бегом оповещать подружек о своем неожиданном открытии, сильно взбудоражившим ее.

Люди начали нерешительно выползать из своих мрачных казематов. Возле одного барака собралась возбужденная толпа женщин. Там нарастал гомон недовольных голосов, плач матерей и жен оторванных от них кормильцев. Бабы растерялись, упали духом, не зная, что им делать. Они страдали от сознания беспомощности хоть как-то облегчить муки несчастных детишек, не дать злой участи захватить их в свои объятия.

Среди толпы собравшихся женщин особой активностью выделялись казачки, свободолюбивые дочери Дона. Больше других привлекала к себе внимание особа лет тридцати с красивым волевым лицом и горящими ненавистью глазами. Вся она олицетворение огромной силы воли и гордой непримиримости ко всему несправедливому и жестокому, что унижает и оскорбляет человеческое достоинство. Речь ее, обращенная к собравшимся, звучала горячо и взволнованно, как призывно звучит набатный колокол в минуты лихого общественного бедствия:

- Бабоньки! Родные мои! До каких пор будем терпеть тиранию и из-

девательства над собой от мерзких насильников?! Эти поганые выкормыши на днях угнали невесть куда наших мужей и братьев, а завтра могут учинить и над нами самими злодейскую расправу. Не лучше ль погибнуть в борьбе с заклятыми врагами, чем жить перед этими злодеями на коленях?! Жизнь с цепями, в плену диких вандалов равносильна смерти. Так давайте лучше умрем с гордо поднятой головой в борьбе с мерзкими тварями, чем станем их жалкими рабами. Нам нечего бояться смерти. Она у каждого из нас стоит за плечами. Так победим же ее мужеством подвига. Из-под цветастого платка этой мужественной женщины выбивались, пряди золотисто-русых волос, и вся она, точно изваяние из бронзы, дышала жаром цветущей молодости и жаждой борения за всех обездоленных, слабых и беззащитных, задавленных свинцовой тяжестью красного рабства. Женщины тесным полукругом обступили свою благодетельницу, желая поверить ей свои сокровенные думы, рассказать обо всем важном и давно наболевшем. Одна из собеседниц назвала отважную казачку Маринкой.

Так и пошло: Маринка да Маринка. А вскоре для всех сгрудившихся женщин молодая казачка казалась не только давно знакомой, но и близкой по духу и убеждению каждой из собравшихся здесь крестьянок-узниц. Маринке поверили и готовы были пойти за ней куда-угодно, зная, что такая на недоброе дело не позовет.

ГЛАВА 4

БАБИЙ БУНТ

Мишку Ларионова одолевало любопытство. Ему не терпелось узнать, что затевали бабы, но он тут же одернул себя, рассудив, как бывалый человек: "Бабы есть бабы и ничего путного они не придумают." Однако в своем умозаключении Мишка не до конца был уверен и на всякий случай зашагал к тому бараку, возле которого подозрительно гудели бабы. Мишка не стал вплотную подходить к столпившимся бабам, а остановился на некотором расстоянии от них, делая вид, что поправляет расшнуровавшийся с полуотвалившейся подошвой ботинок. Присев на корточки, он стал внимательно прислушиваться к голосам женщин. Убедительнее других говорила молодая женщина в сиреневой кофточке, которую все называли Маринкой. Мишка только тогда увидал ее, смелую воительницу, когда приподнялся во весь рост. "Так вот она какая удивительная красавица, - подумал про себя Мишка, - взявшая на себя смелость бороться

с разбоем оголтелых мерзавцев!" Он даже забыл про всякую осторожность и стоял в завороженной растерянности, а Маринка все с той же неистощимой горячностью говорила обступившим ее слушательницам:

- Завтра, подруженьки, и соберемся с наступлением сумерек у тринадцатого барака. А сейчас давайте разойдемся по своим темницам, пока нас не засекли собачьи выродки. Пусть думают, что мы благоразумно смирились со своей рабской участью и готовы покорно нести каторжное бремя бесконечно долго в угоду нашим самозванным господам.

Ни ночью, ни днем Мишка не смыкал глаз, нетерпеливо ожидая наступления вечера. У него от переутомления сильно голова разболелась, и он зашел в барак, чтобы посидеть на сундуке и переждать так не кстати подступившую головную боль. Парнишка не заметил, как тяжелый приступ изнеможения свалил его на сундук, и он тут же уснул, будто опрокидываясь в бездонную пропасть.

Очнувшись, Мишка не сразу сообразил, что с ним и где он. Вокруг было темно, хоть глаза выколи. Однако парнишка быстро освободился от сонной одури и вышел из барака. На западе догорали последние оранжевые полоски закатной зари. Не мешкая, он тут же поспешил к тринадцатому бараку, откуда доносились до его слуха сдержанные голоса женщин, чьи-то протяжные стоны.

Первое, что заметил Мишка, подходя к тринадцатому бараку, было то, что Маринка, как и вчера, давала женщинам какие-то указания, советовала держаться всем в требованиях до последних возможностей. - Если мы струсим или будем выпрашивать, что принадлежит нам на законных основаниях, как нищий милостыню, мы ничего не добьемся, - на высоких нотах звучал Маринкин голос. - Будем же едины и неустрашимы в своих требованиях! Покажем извергам, что мы не рабы, а вольные люди!

- Правильно, Маринушка, идти надо всем миром, - выдвинулась из толпы другая молодая женщина, - никто за нас не постоит, если мы сами за себя не постараемся. Действовать надо без промедления, пока банда шакалов не передушила нас самих. От этих злодеев милости не дождешься, а пакостей натворить они сумеют почище любого отпетого гада.

- Веди, Маринушка, веди! - раздалось сразу несколько отчаянных голосов. - Больше нам нечего ждать, не на что надеяться, мы потеряли все до последней крохи. У многих и саму жизнь отняли, злодеи!

Толпа до полусотни человек решительно направилась к комендатуре. От бараков бежали ребятишки, ковыляли старушки. Каждому хотелось не только увидеть, что произойдет в споре с комендантом, но и самому сделать что-то посильное на пользу обреченных системой людей. Мишка заметил, как перед походом женщин к комендатуре от толпы баб отделились трое мальчишек и побежали в конец лагеря, где на повороте дороги к Лузе

тянулись телефонные провода. Парнишка не придал этому серьезного значения, потому что мальчишки всегда чего-то изобретали.

Впереди всех шла Маринка, такая смелая и неустрашимая, что перед нею уважительно расступались все воспылавшие жгучей ненавистью к кровавым душителям народа. Вслед за выстроившимися в цепочку женщинами потянулись к ненавистной комендатуре дряхлые старушки, вооруженные кто клюкой, а кто случайной суковатой палкой. Замыкали эту странную процессию мальчишки с девчонками. Это было похоже на похоронную процессию, только без соответствующих песнопений и жжения ладана.

По мере приближения к комендатуре старые и дряхлые люди начали отставать от более сильных и решительных, готовых к любому исходу затеянного дела. У ворот комендатуры в это время не было видно часовых, там не наблюдалось каких-либо экстренных приготовлений.

Мишка Ларионов набрал полные карманы крупной гальки, поднял с дороги два больших ржавых гвоздя, невесть откуда взявшихся на его пути. Захваченный небывалым развитием событий, парнишка даже забыл про еду, хоть и был голодным как волк. До еды ли ему было теперь, когда заваривалось такое, отчего даже дух невероятно захватывало!

Почти совсем стемнело, когда Маринка пришла со своими сподвижницами к воротам комендатуры. Часовой словно из-под земли в эту минуту вырос, шагнув с винтовкой наперевес навстречу бунтаркам.

- Давайте-ка, красавицы, поворачивайте назад! - осадил баб чернявый как грач охранник осиного гнезда местного палача ОГПУ. - Чего вы вздумали шататься, на ночь глядя? Или с правилами лагерного распорядка не знакомы? В таком случае мы можем вас соответствующим образом образумить. Вы быстро вспомните, как надо себя вести в казенном месте. Не надейтесь, что по отношению к вам, как к особам слабого пола, будет сделано какое-то исключительное снисхождение. Этого не ждите!

- Мы хотим срочно видеть коменданта, - выступила вперед Маринка, слегка напружинившись и вскинув голову кверху. - Дело у нас к нему...

- Поздновато пожаловали, сударыни, - пытался шутками отделаться охранник. - Он уехал по важным делам в Лузу и вернется не скоро. Придите завтра утречком. Я доложу ему об этом. Ступайте по-хорошему, иначе себе хуже сделаете. Зачем доводить дело до конфликта?

Комендатуру окружал сплошной почти двухметровый досчатый забор. Вдоль забора возвышалась большая поленница березовых дров. Мальчишки, одолеваемые нетерпением дознаться, что делается во дворе комендатуры, стали забираться на поленницы дров, повисли на сучьях деревьев, юрко вглядываясь во все закоулки постылой для них крепости обидчиков крестьян. Один из мальчишек увидал за окном комендатуры человека в

военной форме, который торопливо крутил ручку телефонного аппарата. В ту же минуту, словно ужаленный, парнишка заорал во все горло, оповещая столпившихся у ворот комендатуры бунтарок: - Там он, комендант-то. Вон как телефонной ручкой наяривает! На подмогу попавшему в затруднительное положение собрату у ворот пришел еще один охранник, красный и запыхавшийся. Он с ходу набросился на баб, поливая их черной бранью, требуя незамедлительно разойтись по баракам. В ответ на злобные ругательства стражника женщины всей массой навалились на калитку с воротами и тут же оказались во дворе комендатуры. Оттиснутые дружным усилием разгоряченной толпы, охранники отступили к входной двери: комендатуру.

Осмелели и те, что поначалу не отважились вместе со всеми приблизиться к пугающему бастиону карателей. По примеру зачинателей бунта женщины начали вооружаться палками, обломками кирпича и всем, что попадалось под руку, зная, что в горячей схватке и осколок стекла оружие если им будешь умело и решительно манипулировать.

С каждой минутой толпа у здания комендатуры росла, гудела как потревоженный улей, готовая бесстрашно ринуться на цитадель своих врагов. Разбуженные примером отваги исстрадавшихся женщин, к комендатуре потянулись и старые люди с ребятишками, поначалу не осмелившиеся на такой рискованный шаг. Теперь они были душой и сердцем вместе со всеми, с кем делили с первых дней муки, слезы и горечь каторжной жизни.

Северная ночь светла и коротка. Здесь почти заря с зарей сходятся. Людям средней полосы России это казалось странным и загадочным, и они никак не могли привыкнуть к новым природным условиям, из-за чего часто спать ложились ранним утром, а просыпались далеко за полдень. Старые и больные люди, сутками не выходившие из погруженных во мрак бараков, и подавно потеряли счет времени. Оно для них как бы остановилось в своем стремительном беге на одном месте, как и все привычное в их обкраденной властями жизни. К тому же она потеряла для них всякий оправданный смысл, ибо они перестали быть хозяевами своей судьбы.

Атмосфера с каждой минутой накалялась. Прошло еще какое-то время, и в здание комендатуры полетели поленья, комья ссохшейся глины, пустые бутылки, обнаруженные мальчишками между забором и поленницей дров. Комендант задернул на окнах, шторы, дважды выстрелил из револьвера в форточку. Бунтарки дрогнули, некоторые побежали к своим баракам, опасаясь преследования и расправы. Мальчишки, словно воробьи с мяки-

ны, рассыпалось кто куда, обгоняя друг друга. Но беглецы быстро опомнились от испуга, остановившись на месте, упрекая себя за жалкую слабость перед лицом возникшей внезапно опасности.

Лишь Маринка да десятка два под стать ей отважных казачек не испугались комендантских выстрелов и не струсили перед возможной расплатой 1)а свои дерзкие выступления против изуверов насилия. Напротив, устрашающие выстрелы коменданта придали женщинам уверенности в своих силах, вызвав еще большую ненависть к оголтелым палачам.

- Ах, вот как! - вскрикнула как от хлесткого удара плети Маринка. - Стрелять вздумал, тварь поганая. И в кого? В безоружных женщин да в старух с ребятишками! Ну, погоди же, собачья шкура, мы доберемся до тебя, свиное рыло, покажем как воевать с беззащитными людьми!

Толпа снова подалась вперед, поравнявшись с Маринкой, застыла в немом ожидании, чего скажет эта мужественная женщина, чтобы превозмочь все преграды на пути к достижению цели - вырвать у врага уступку, добиться хоть малейшего послабления ужасов лагерного режима.

- Бабоньки! - Дорогие мои подруженьки! - с еще большей напряженностью взметнулся над головами бунтарок голос молодой казачки. - Кого вы испугались, родные?! Этого пса вонючего, у которого нет ни капельки человеческой совести, ни жалости к людям. Он - отродье змеиное, тварь омерзительная, гаже чего не встретишь на свете другой погани. Не надо пугаться этого лютого чудовища. От него уже давно ничего живого не осталось, кроме зла и яда аспидного. Идемте все вместе, докажем этому ублюдку, что мы - честные люди и постараемся постоять за себя.

Охранники на минуту растерялись, они начали опасливо пятиться назад. Им никак не хотелось отдавать жизнь за самодура-коменданта, на которого доведенные до отчаяния ссыльные бабы задумали совершить карающее нападение. С какой стати им, молодым парням, надо было лезть на рожон, когда они еще не успели ни только кому-то причинить зло, но и по-настоящему разобраться в сложных явлениях новой жизни. Комендант - другое дело. Он, может быть, чем-то крепко обидел этих несчастных женщин, насолил им под завязку, а теперь они решили расквитаться с ним за содеянное. Пока часовые оценивали перипетии сложившегося положения, взбунтовавшиеся женщины не теряли времени даром. Они все настойчивее порывались добраться до коменданта. Пользуясь неуверенностью поведения охранников, бабы оттеснили их в сторону, а сами тут же сбившимся потоком хлынули через открывшуюся дверь в приемную комендатуры. Тут все ходуном заходило, распаляясь.

Комендант еще дважды выстрелил в потолок и встал спиной к стене, обезопасив себя от предательских ударов сзади. Это был человек лет сорока, с бледным лицом и массивным подбородком. Его тупую, похожую на маску

физиономию, искривила злая гримаса. Толстая, отвисшая, как у старой лошади, нижняя губа коменданта нервически дергалась. В его глубоки посаженных бесцветных глазах блуждала мрачная тень тревоги за свои судьбу. У него было немало оснований дрожать за свою жизнь.

Комендант был для каждого узника лагеря царем и Богом, всемогущи» повелителем. Он мог любого лишенца раздавить как ничтожную козявку и не нести за это никакой ответственности. Напротив, он на то и был поставлен, чтобы истреблять кулаков как классовых врагов и самую последнюю нечисть. Разве не было в том его вины, что только за первые три месяца пребывания лишенцев в Лузском лагере более двух тысяч из них слегло в могилу? А разве он не причастен к тому, что семьи остались разъединенными и беззащитными? Один из тех, кто исполнял звериную волю верховных кумиров власти, комендант наравне с ними отвечал за все кровавые злодеяния против собственного народа.

Маринка и ее сподвижницы по сталинской каторге стояли перед комендантом с независимым видом, требуя от него облегчения своей невыносимой участи. Но комендант, казалось, весь ушел в себя, как бы превратившись в уродливое каменное изваяние. Он молча искал глазами свои телохранителей, а те словно сквозь землю провалились. Прижатые мятежными узницами к стене тамбура за дверью, они никак не могли пробиться к коменданту через сплошную массу разопревших женских тел.

Хозяин лагеря почти не прислушивался к гневным высказываниям бунтарок. Он как затравленный зверь бросал во все стороны хищный взор, пытаясь напасть на след своих желторотых сподвижников.

У коменданта поползли мурашки по спине. Им владела одна единственная мысль, как бы поскорее выбраться из дурацкого положения, а потом, вызвав спецвзвод бывалых усмирителей, всыпать каждой длинногривой шалаве двадцать шомполов по мягкому месту. После этого надолго пропадет охота бунтовать против законной пролетарской власти.

Стрелять в мятежных узниц комендант не решался, боялся этим еще больше ожесточить их и подтолкнуть на отчаянные действия. "Прикончим одну, другую, - рассуждал он сам с собою, - а остальные вцепятся в тебя как голодные собаки, и разорвут на части. Они окончательно озверели. Такие на любые крайние меры могут пойти. Лучше оттянуть время и дождаться подмоги. Тогда и наверстать за упущенное можно будет сполна. После отменной взбучки не только детям, но и внукам закажут, как надо перед каждым представителем власти денно и нощно благоговеть."

У коменданта пересохло во рту, ему вдруг стало душно, будто кто-то невидимый крепко сжал ему горло и угрожал лишить жизни.

"И все из-за капитана Свинцова так неосмотрительно получилось, - досадовал с горечью комендант, - это он уверял, что бабы без мужиков

крепко хвосты прижмут. Без них они шагу лишнего не сделают. А бабоньки-то на поверку не овечками, а тигрицами оказались. Если бы не он, я на охрану не двоих лопоухих сосунков, а человек двадцать самых надежных кадровиков оставил. Те бы не дозволили бабенкам языками трепать да кулаками размахивать. Быстро мокрохвосткам показали, где раки зимуют. Мы своего ни на йоту не упустим. Пусть пока потешатся, стервы полосатые. Задним числом мы все припомним. Да так, что всем чертям станет тошно. У нас сила, какой нигде в мире нет".

- Вы что же, товарищ комендант, не хотите разговаривать с классовыми врагами? - разом загудели женщины. - Или вы считаете для себя оскорбительным иметь дело с темными деревенскими бабами? Нам тоже не доставляет ни малейшего удовольствия унижаться перед грубыми солдафонами, - присоединила свой звонкий голос Маринка к патетическим голосам подружек. - Хоть скажите нам, куда девали наших мужей и братьев? Или, может быть, их уже в распыл пустили? Что молчите? Ответьте!

- Его надо без нежностей по скулам погладить, - посоветовал кто-то за дверью, - тогда он скорее дар речи обретет, вражина непутевая. На нашем юре и мучениях вон какую харю широкую разлопал!

Он в два счета дождется этого, зануда вонючая, - отозвался еще один негодующий голос. - Они с нашим братом не шибко церемонятся. Чуть что не так, сразу берут за шиворот и делают навыворот.

Лицо коменданта побагровело, на щеках вздулись тугие желваки, и весь он как-то неестественно напружинился, будто его безжалостно черти на кусочки раздирали, фанатически преданный своему садистскому ремеслу и не умеющий ничего другого больше делать, этот захребетник с собачьей преданностью исполнял все указания начальства, дабы заслужить его расположение к себе и добиться легкой и сытой жизни при всеобщей чехарде неустроенности бедных слоев городского люда. Так оно и шло: чем беспощадней драл он с оказавшихся в его подчинении несчастных шкуру, тем любезнее относилось к нему начальство. О высоких принципах морали и гуманности комендант не задумывался, считая это наивной выдумкой бесплодных мечтателей, людей далеких от логики жизни.

В разбитое окно комендатуры мальчишки швырнули дохлую лягушку. Земноводное шмякнулось почти у самых ног коменданта. Повелителя Лузского лагеря ссыльных неприятно передернуло от этой неблаговидной проделки мальчишек. Он долго шмыгал носом, брезгливо отплевываясь. Желая, видимо, как-то усыпить бдительность бунтарок и обвести их вокруг пальца, комендант, не глядя на людей, пробурчал скоропалительно:

- Через неделю приедут ваши мужья. Их направили на разгрузку барж с лесом в Котлас. Там с этим делом большой затор образовался.

- Врешь, бродяга! - хором ответили бабы. - У тебя у самого в башке

затор образовался. Колом его только можно устранить и ничем другим. Ты не заговаривай нам зубы, вражина! - выкрикивали другие. - Знаем мы истинную цену вашим лживым словам. Не впервой нас сладкими посулами потчуете. Под завязку сыты мы ими. Хватит темнить нам головы. Мы - не маленькие. О деле говорите, о главном, что нас больше всего волнует. Мы не лыком шиты, знаем, что к чему.

Едва обозначавшаяся ранее на востоке бледно-розовая полоса предутреннего рассвета разгоралась все ярче. В лесочке, начинающемся неподалеку от комендатуры, нерешительно забродил ветерок, защебетали тут и там разбуженные им птички. Восток с каждой минутой разгорался все ярче, окончательно рассеивая предрассветные сумерки. А минуту, другую спустя на верхушках деревьев вспыхнули золотистые лучи солнца. И же по очнувшейся от ночной дремы земле побежали трепетные тени.

3

Пока неразумные бабы вели с комендантом бесплодную перепалку, кто-то успел донести в Лузское управление ОГПУ о случившемся в лагере ссыльных. Наследники Дзержинского были аккуратны как черти и без всякого промедления двинулись на выполнение порученного задания.

Мальчишки, как водится, первыми увидали мчащихся со стороны Лузы всадников. Спрыгивая с поленницы дров и забора, они неистово орали, предупреждая бунтарок о надвигающейся опасности. Бабы не сразу поняли, какая угроза нависла над ними и какое-то время стояли в немом оцепенении каменными изваяниями в самых невероятных позах. Лишь через минутное замешательство сами обнаружили, какая страшная беда надвигалась на их безрассудные головы. Теперь стало ясно: от расплаты не уйти, спастись бегством было уже поздно. От страха у многих даже в глазах потемнело. Но никто не проронил ни звука отчаяния.

Между тем на поляну со стороны Лузы выскочило несколько вооруженных всадников. С азартными выкриками и улюлюканьем они мчались в направлении к комендатуре, будто преследуя в яростной атаке заклятого врага. Вслед за разгоряченным разъездом в том же направлении поскакало еще не менее полувзвода солдат в гимнастёрках, оставляя позади тучи пыли.

Заметив скачущих прямо на них обезумевших от звериной ярости конников, женщины дрогнули и побежали от комендатуры прочь. Лишь десятка два самых отчаянных узниц лагеря во главе с Маринкой остались на месте. Им уже было незачем и некуда прятаться от опасности.

- Спокойно, подруженьки, спокойно, - подбадривала у двери своих сподвижниц Маринка. - Мы не сделали ничего преступного, мы требуем только

самого необходимого и не столько для самих себя, сколько для своих детей. Разве есть в этом что-то противозаконное?

Всадники ошалело неслись к комендатуре, то и дело взмахивая плетьми над головой и выкрикивая злобные ругательства. С лошадиных морд белыми хлопьями летела во все стороны густая пена. Во главе карателей мчался на гнедой кобылице лейтенант Угробилов. Равняясь на своего лихого предводителя, стой же неудержимостью неслись на толпу бунтарок и его подчиненные. А у бараков было тихо, словно там неожиданно все обитатели умерли, и их некому стало оплакивать.

Кобылица Угробилова сбила сходу двух замешкавшихся женщин, а скачущие вслед за лейтенантом солдаты начали хлестать разбегающихся бунтарок плетьми, не пощадили и оказавшихся здесь мальчишек с девчонками. Воздух над поляной перед комендатурой всколыхнули дикие крики и вопли избиваемых, но никто не приходил к ним на помощь. Если бы даже и нашелся такой мужественный заступник, его самого подвергли не менее жестокой порке за пособничество "классовому врагу". Да и откуда он мог взяться, этот самый народный защитник, среди безбрежных топей и болот, всеобщего страха всего живого перед железной диктатурой бездушных насильников и убийц?!

Вот бежит, спасаясь от озверевшего преследователя, пожилая женщина с окровавленным лицом. Глаза ее расширены от ужаса, она почти ничего не видит перед собой, кроме тучи вздыбленной пыли и метущихся в панике обезумевших людей. Женщина уже плохо осознает, что делает, она задыхается от переполнивших ее чувств, кричит не своим голосом:

- Разбойники! Нехристи бездушные! Хоть детей малых пожалейте, ироды.

Комендант оправился от пережитого потрясения и теперь готовился расквитаться сполна с ненавистными бунтарками за причиненное ему оскорбление. Он уже вовсю брызгал ядовитой слюной, подавая чеканные команды подоспевшим к нему на помощь ретивым рыцарям кровавых дел. Он испытывал прилив бодрости и действовал на радостях с большим начальственным размахом, как и подобает любому неограниченному властолюбцу. Ему давно было известно, как строго надо держать в узде подчиненных, чтобы не распускались и вели себя в пределах допустимого.

- Всыпьте им, стервам, покрепче с тройным перехватом, - распорядился комендант, самодовольно вышагивая вокруг стола. - В другой раз не захотят бунты устраивать и законной власти не повиноваться.

То, что не успели сделать лихие конники, их разбойный почин довели до конца пехотинцы. От их усердия в выполнении порученного задания трещали ребра бунтарок, выкрашивались зубы, пучками летели наземь вырванные с голов волосы. За полчаса толпу взбунтовавшихся женщин развеяли, как стадо баранов, и загнали в бараки, а главных зачинщиц бунта

заперли в изолятор, расположенный во дворе комендатуры.

На поляне перед комендатурой воцарилась мертвая тишина. Она напоминала в эти минуты поле только что закончившегося побоища. Кругом валялись изодранные платки, клочья от платьев, потерянные вещи. Пространство у комендатуры было истоптано лошадиными копытами и забрызгано тут и там человеческой кровью, кровью ссыльных кулачек, которые сталинские опричники ценили не дороже колодезной воды.

Часа через два в лагере был наведен строжайший порядок. У каждого барака, как и перед угоном мужчин, выставили часовых с винтовками. На сторожевую вышку солдаты втащили станковый пулемет. Возле него поставили наряд дежурных - как и положено на боевой позиции. Попробуй теперь подступись к бастиону лагерной крепости! Случись опасность, рука дозорных не дрогнет: солдаты социалистической Отчизны до конца исполнят свой священный долг перед народом.

На шпиле сторожевой вышки гордо реял алый стяг - символ пролит крови трудящимися за счастье всех угнетенных и обездоленных. А над всем, где час, полтора назад гудел надрывный стон избиваемых женщин с детишками, воцарился гробовой покой. Казалось, все вокруг замерло в летаргическом сне и вряд ли когда-нибудь проснется к радости потерянной жизни, потянется к солнечным далям и ароматам полевых цветов, где не будет ни скорби, ни печали, ни злобы сатанинской и ничего такого, что омрачало бы человеческое сердце страхом вечной муки, еще боле каверзной, нежели в демоническом царстве кровавого коммунизма.

ГЛАВА 5

РАСПРАВА

(Пояснительное вступление)

После разгона бабьего бунта многое об этом событии для обитателе лагеря лишенцев. Осталось покрытым мраком неизвестности. И прежде того, каким изощренным пыткам подвергли предводительниц бунта, почему они упорно отказывались вспоминать об этом и тем более о главном действующем лице бабьего бунта некоей казачке по имени Маринка, не вернувшейся после расправы над "смутьянками" в лагерь. Лишь несколько лет спустя мне удалось кое-что узнать об ужасных событиях того свинцового времени, что я даже невольно растерялся. А спросить об этом отца я не отважился, зная, что тот тайны мне не откроет.

Отец с матерью трудились чернорабочими на лесокомбинате, получая за свой труд жалкие гроши. Впервые за шесть лет ссылки мы вдоволь наелись

ржаного хлеба с картошкой и были безмерно рады этому. Нам не надо было больше ходить с Витькой по миру, а сестре Нюрке тянуть лямку домработницы и няньки у чужих людей, очень привередливых и взыскательных к слабенькой тринадцатилетней прислуге.

Человек легкомысленный и беззаботный, отец не имел ни к чему постоянного пристрастия и легко мог переключаться с одного занятия на другое. Апатия к крестьянскому занятию возникла у молодого хозяина Вани Ларионова с тех пор, как мужиков начали душить непосильными налогами. С горя Ваня запил, забросил хозяйство, порой по неделе не бывая дома. Все заботы теперь по хозяйству легли на плечи Екатерины. Другого выхода не было. У Ивана нашлись такие же, как он сам, дружки. С ними он заливал горе, в компании которых чувствовал себя как рыба в воде. В тяжкие годы ссылки отцу стало не до злодейки с этикеткой. Тут и без того голова шла кругом. А едва наевшись досыта хлеба, он снова принялся за старое. Зеленый змий прочно засел у него внутри.

Водку отец покупал редко, она все-таки была ему не по карману. Он больше довольствовался брагой собственного изготовления, денатуркой, сдобренной клюквенным соком, не особенно злоупотребляя сатанинским зельем. У дружбы, основанной на хмельном пристрастии, не было надежных привязанностей. Она с такой же легкостью распадалась, как случайно и начиналась. Не составляла подобная дружба исключения и у отца с Громовым. Я видел этого мужественного человека с сабельным шрамом на щеке раза три у нас дома. Потом он неожиданно исчез из нашего поселка, и отец почему-то никогда не вспоминал о нем. Я стал постепенно забывать об этом понравившемся мне человеке. Но однажды услышанный ночью из уст Громова страшный рассказ я запомнил на всю жизнь.

Всеми семейными делами в нашем доме заправляла мать. Отец по этой части ей никогда не перечил, зная, что его благоверная от задуманного ни за что не отступит. По заведенному матерью правилу ужинали мы рано и тут же ложились спать. Так было и в тот последний приход Громова. Я уже собрался на полати и начал погружаться в сладостную полудрему, как неожиданно кто-то настойчиво постучал в сенную дверь. А некоторое время спустя в сопровождении отца в дом к нам вошел Громов. Оба крадучись шагнули в материн кухонный закуток и в ту же минуту загремели стаканами. Сатанинским зельем отец мог забавляться даже глубокой ночью, а утром опрокинув рюмочку той же живительной влаги, как ни в чем не бывало, бодро шел на работу.

Поначалу отец с Громовым толковали о гражданской войне, о своих незаслуженных обидах, под конец разговор повели о вопиющем засилье Советской власти над крестьянами, обреченными на неминуемую погибель. Сперва я отчетливо разбирал слова собеседников, но сон все настойчивее

наваливался на меня, и я незаметно оказался во власти Морфея. Сколько я спал, неизвестно. Только вдруг проснулся от шума упавшей со стола бутылки и услышал в тот же миг тяжелые, точно отлитые из свинца слова Громова, отозвавшиеся острой болью в груди. Вот их суть.

1

"Вечером, - гудел набатным колоколом голос Громова, - в сарай с избитыми женщинами вошли трое в форме сотрудников НКВД. С ними был и сам комендант лагеря спецпереселенцев. Женщины сидели на забрызганном кровью настиле соломы, несколько оправившиеся от побоев в ожидании решения своей горькой участи. Комендант с презрением окинул хищным взглядом поникших бунтарок и, ткнув кнутовищем в подбородок Маринки, сказал, словно вынес ей суровый приговор:

- Ты останешься для особого разговора. А вы, - скользнул он холодным взглядом по бунтаркам, - идите по баракам. Предупреждаю: вздумаете еще бунтовать, пощады не ждите - отдубасим так, что после этого и родная мать не узнает! Крепко на носу себе зарубите это, шлюхи мокрохвостые!

- Прощай, Маринушка! - задержались на минуту у двери сарая-пыточной сподвижницы руководительницы бунта. - Чтобы ни случилось, не падай духом, родная, держись до конца, уповая на Господа-Бога. Он, всемогущий и милосердный, не оставит тебя в беде великой и поможет устоять перед злодейством супостатов. А мы, радетельница ты наша, денно и ношно будем молиться Богу за тебя, чтобы он, всеблагой, отвел от тебя все напасти и злые удары нечистой силы, которая норовит заманить в свои сети невинные души, лишить их вечного блаженства в обители небесной.

- Прощайте, дорогие мои заступницы и благожелательницы! Не поминайте лихом. Впереди еще много перед нами кровавых дорог. Пусть знают, твари: мы невинные люди и чести своей не посрамим перед разбойным сбродом. Останетесь в живых, расскажите моему сыночку, всем тем, кто не испытал нашей ужасной судьбины, как мучили и терзали нас двуногие хищники. Стойко держитесь вместе, и никакой самый лютый враг не сломит вашей могучей силы. Будьте бдительны! Враг вероломен и хитер.

Крепкий удар одного из сотрудников НКВД кулаком по голове опрокинул Маринку с ног. На какое-то короткое время она лишилась сознания, уткнувшись лицом в кучу соломы. Комендант подмигнул тому же дебелому молодчику из скулодробительной команды, и они оба вышли из изолятора, плотно прикрыв за собой обитую войлоком дверь. Замышляя новую разбойную акцию, чекистские мошенники заранее хотели надежно прикрыть свои людоедские замыслы и оградить себя от возможного

разоблачения.

- Тебя, Гаврилов, назначаю старшим, - пояснил комендант. - Действуйте осмотрительно: шельма, видать, бывалая, с крепкими клыками. От такой зануды можно ожидать каких угодно фокусов с закорючкой. Заведите в самую гиблую трясину, там ее, шалаву, и пристукните. Для порядка всыпьте как следует. Она вполне заслуживает этого. Из-за нее, сволочи, я так переволновался, что до сих пор не могу как следует прийти в себя. - Все ясно, товарищ комендант, - вытянулся в струнку храбрый воитель с беззащитными бабами и ребятишками. - С честью выполним ваше ответственное задание, товарищ комендант. Порукой этому вот сия никогда не подводящая меня надежная штука, - показал Гаврилов свой внушительный жилистый кулак. - Если потребуется, одним махом и годовалого бычка могу прикончить. Опыт у меня такой давно имеется. Да какой еще!

2

Тревожный весенний день угасал. Одним обитателям Лузского лагеря спецпереселенцев он принес новые муки и лишения, другим - успокоение от всех земных мук и забот в потустороннем мире. Маринке ничего не сказали, куда и зачем ее повели. Она не была столь наивна, чтобы питать на этот счет какие-то обнадеживающие иллюзии. Она отлично понимала, с кем имела дело, одно это без всяких недоумений предрешало ее судьбу. Один конвоир с револьвером в руке шел впереди. Он был совсем еще молод, может быть, первого года службы и вел себя как-то непривычно робко и сдержанно, точно боялся допустить непредвиденную оплошность и оконфузиться перед бывалыми собратьями по не очень благородной, а подчас и очень грязной работе. Двое других конвоиров, уверенно шагая за пленницей, чувствовали себя превосходно и ни капельки не испытывали в душе и тени какой-либо неловкости и чувства угрызения совести. Для каждого из них это было вполне привычным и даже желанным делом, когда представлялась возможность проявить свою силу воли и показать пристрастие к службе, за что начальство не забывало отметить должным образом отличившихся. Эти шли следом за Маринкой, беззаботно балагуря и высказывая такие грязные пошлости по адресу несчастной женщины, которые могли покоробить даже самого оголтелого негодяя. А им, неразумным шалопаям, все было нипочем, потому что для таких не были доступны правила элементарного приличия. Да и кто их мог этому научить, если они жили среди таких же как сами мракобесов и деклассированных бродяг, никогда не знавших принципов человеколюбия.

Маринка страдала от безысходности создавшегося положения, от осоз-

нания того, что все так нелепо случилось и что этого неумолимого ход событий уже ничем нельзя изменить. Непримиримая к любой форме не справедливости, она считала унижением для себя идти на сговор с совесть» если бы этим можно было искупить смертный приговор. Как бы ей не было мучительно больно, она ни за что не выдала страха перед своими уже давно духовно умершими двуногими мучителями. Несчастная словно окаменевшая в своем нервном перенапряжении, стойко неся одна тяжелый крест за многих обездоленных и униженных красной тиранией.

Руки Маринки крепко связаны веревкой за спиной. Кремовая ситцевая кофточка на ней сильно изодрана и окровавленными ленточками свисает вокруг стройного смуглого тела, обнажая по-девичьи упругие, высокие груди. Маринка с самого начала поняла, что сопротивляться бесполезно, а заискивать перед озверевшими мародерами она не могла, заранее зная, что этих зачерствевших людей ничем не удивишь и не разжалобишь. Зачем в таком случае бросать бисер перед свиньями? Нет, в них мало что осталось от человека, а по внутреннему содержанию эти двуногие существа уже давно стали хищными животными.

Вновь и вновь Маринка убеждалась: чтобы не случилось, доставшийся ей мученический крест надо стоически нести до конца и тем самым доказать свое моральное превосходство перед подлым врагом. Пусть он задохнется! В неистовой злобе бессилия перед физически слабым и безоружным противником, которого он терзал и рвал на части как злобный и кровожадный хищник среди дикой, бесплодной пустыни. Пугала лия Маринку смерть? Или она еще не совсем догадывалась, что с ней собирались сделать? Нет, она все прекрасно понимала, что ее ожидало впереди. Это должно случиться очень скоро. Может, через час, а то и того меньше. Раньше она так вплотную о смерти не задумывалась. Некогда было да и молодость не располагала к грустным излияниями Земных неотложных дел и устремлений было невпроворот. Смерть представлялась как нечто далекое и мало реальное. И вдруг!..

Случившееся, словно страшный ураган перевернуло все вверх тормашками, превратив былое великолепие жизни в ужасный кошмар. Смрадная, удушливая мгла поползла со всех сторон, угрожая захватить в свои мертвящие объятия буйные побеги жизни, истребить все тянущееся к свету разума и солнца. Казалось, уже ничто в мире не в состоянии было приостановить этот невесть откуда прорвавшийся мутный поток разрушения, оградить людей от невиданных ужасов надвигающихся на них сверхчеловеческих страданий.

Как всякий молодой, здоровый человек, Маринка хотела жить, дышать свежим, пьянящим воздухом, радоваться пению птиц, благоуханию цветов на весеннем лугу, быть рядом с родными, любимыми людьми. Именно сей-

час, как никогда ранее, ей страстно захотелось увидеть мужа Андрейку, голубоглазого сынишку Митю, крепко обнять и поцеловать обоих на прощанье и забыться в чудном мгновении высокого взлета человеческого духа, способного поднять человека на небывалый подвиг самопожертвования, когда короткие минуты приравниваются к годам и даже десятилетиям, наполненным величием дерзаний на пользу всем людям. Она чувствовала, как все ее тело наполнялось трепетным волнением, и это состояние дивной зачарованности делало ее самое неотъемлемой частью всего сущего, устремленного в розовую даль живого дыхания земных привязанностей. Теперь на пути к этому встали Китайской стеной непреодолимые преграды. Все рухнуло в пропасть. Может, навсегда.

Перед Маринкой ярким видением вставали неповторимые картины недавнего прошлого, такого дорогого ее исстрадавшемуся сердцу. Будто бы только вчера все это было, а враз стало таким немыслимо далеким и чужим, что и подумать страшно. Ушло, неприметно рассеялось как внезапно промелькнувшее в лазурном небе облачко, оставив в душе смутное воспоминание как о чем-то мимолетном и мало доступном. А сердце, наперекор всему, не хотело мириться с потерей былого, неудержимо тянулось к нему, не давая ни на минуту покоя.

Десять лет назад отца Маринки расстреляли ищейки ЧК по ложному навету во враждебной деятельности против Советской власти. Через полгода родился Митя. Вскоре вернулся домой после трехлетней службы в рядах Красной Армии Андрейка. Дружно взялись за налаживание запущенного за годы войны хозяйства, не замечая, как быстро летело время. Радость достатка и семейного счастья желанной гостьей вошли в дом молодого хозяина. Цвела и хорошела год от года в лучах светлого счастья Маринка. Все, казалось, располагало к дальнейшему улучшению жизни, как неожиданно случилось такое, отчего оцепенело все живое вокруг. Ничего подобного не случалось в станице на протяжении многих поколений. Было отчего селянам взяться за голову.

Мутным потоком хлынула по улицам и переулкам станицы страшная заваруха с ликвидацией кулачества и началом коллективизации. Леденящий вопль поплыл от дома к дому, от селения к селению, и вся Россия забилась в ужасных судорогах в преддверии всеобщей трагедии крестьян. Все живое и честное затаилось перед вероломной силой, выползающей из темных закоулков, чтобы совершить свое разбойное дело.

3

Зверства и издевательства тайных громил не сломили силы воли стойкости Маринки. Она и после жестоких побоев сохранила довольно бодрый внешний вид. Шла она с гордо поднятой головой, независимая и непокорная, словно ничего страшного за полчаса до этого с ней не случилось. Ее строгий взгляд был обращен вперед, где багровым пламене догорал тихий весенний вечер. Все для Маринки казалось окрашенным в этот убийственно яркий кровавый цвет: и небо, и земля, и лес по сторонам тропинки, и даже те двуногие хищники, что сопровождали ее заключительный трагический путь. Тело Маринки горело от кровоточащих ран, во рту ужасно пересохло, она с трудом переводила дыхание, а в голове стоял такой невероятный шум, словно рядом с нею нескончаемо бухает огромный колокол. Стоило несчастной пленнице пропустить несколько глотков холодной воды, ей бы стало легче. Но для Маринки в данный момент это было несбыточной мечтой. У одного из конвоиров болталась на боку алюминиевая солдатская фляга, в которой, вероятно, и была спасительная для нее влага. При одной только предательской мысли обратиться со своей слабостью к бесчувственным изуверам ее муторно покорежило как от соприкосновения к чему-то омерзительному. "Нет, лучше умру от жажды, чем пойду на унижение перед подлым врагом, - подумала мужественно Маринка. - Легче выпить змеиный яд, чем пить мед из рук поганых живодеров."

Глухая тропинка уводила Маринку все дальше и дальше от лагеря, теперь она стала едва заметной и часто пересекала болото, теряясь в тухлой трясине. Местами приходилось брести чуть ли не по колено в ледяной жиже, с трудом вытаскивая из нее ноги. Конвоирам было легче - они шли в добротных кожаных сапогах, а их избитая жертва - босиком. Маринка, кажется, перестала чувствовать ледяную жижу болота, порезы осоки, уколы острых кореньев чахлого кустарника.

"Не иначе, как задумали завести подальше от лагеря и там втихомолку прикончат, - размышляла обреченная женщина. - Этим они хотят замести следы своего бандитского преступления, чтобы на мой труп никто из людей и напасть не смог. Иначе, зачем бы им тянуть меня в такую дикую глухомань? - Маринка оступилась, едва не упала и, выпрямившись, продолжала печальные размышления: - Выходит, такая уж горькая судьбинушка выпала на мою сиротскую долю, что и Андрейка с Митенькой не узнают, где мои изуродованные пиратами косточки лежат..."

С каждым шагом таяли силы измученной безумцами крестьянки, и только благодаря сверхчеловеческому напряжению она не теряла сознания и последних связующих ниточек с огромным подлунным миром, из которого

изгоняли ее жалкие твари за ...честную и праведную жизнь. Единственно в этом и состояла ее вина, несовместимая с бандитской моралью самозванной тоталитарной власти.

Маринка как-то непривычно испуганно вздрогнула, слегка покачнулась, но равновесия не потеряла. Ею овладел порыв религиозного экстаза. "Господи, - мысленно обратилась она к Всевышнему, - прости меня грешную, не дай пасть духом перед жестокими мучителями и не потерять перед ними, супостатами, достоинства человеческого. Помоги, всемогущий Господи, выстоять перед любыми испытаниями, не оступиться перед злодеями-палачами, не соблазниться чарами сатанинской силы."

Смерть сама по себе как нечто самодовлеющее не пугала ее своей неотвратимой неизбежностью, не ввергала в пучину отчаяния. Все это представлялось таким естественно простым и безобидным, что даже не вызывало в душе серьезного протеста: наступала исподволь старость, и человек умирал, уступая место на земле другим. Так было испокон века и останется до скончания его. Что касается насильственной, преждевременной смерти, когда человек не успел еще насладиться радостями жизни, сделать многого из задуманного, то это представлялось ему самой ужасающей несправедливостью. Такой роковой удар могли вынести без особого содрогания только люди крепкой натуры и беззаветно преданные своему великому идеалу. К несчастью, Маринка была женщиной, и от одного этого ей было намного трудней, чем другим, но она держалась с достоинством неустрашимого борца-стоика, каковыми не всегда бывают и особы сильного пола!

Пленница как будто окаменела, двигалась с безотчетным безразличием, плохо различая предметы перед собой и сама сделавшись непомерно тяжелой и обременительной. Она упорно сохраняла молчание, даже стоны сдерживала, опасаясь в мученических звуках выдать свою слабость и душевную муку. Ей стало совершенно безразлично, куда ее вели конвоиры и что с ней станет в конце трагического пути.

Впереди показалась небольшая сухая поляна с редкими мелкорослыми елочками. Оттуда потянуло запахом хвои и чем-то приторно терпким. В ту же минуту послышался возбужденный крик вспугнутой ночной птицы. От неожиданности Маринка даже вздрогнула, почуяв недоброе в всполошенном крике таинственной ночной вещуньи.

4

- Поворачивай влево! - приказал Гаврилов впереди едущему собрату. Тот какое-то время стоял в недоумении, потом, убыстряя шаг, направился к середине поляны. Тут же Гаврилов шепнул другому сподвижнику по

разбою, нагло стрельнув глазами на обреченную:

- Вот тебе холстина. Завяжи ей, зануде, гляделки, чтобы зря не ксоротилась по сторонам да лишнего шума не наделала от увиденного.

Едва Маринка дошла до середины поляны, как неожиданно на нее набросились двое охранников и, грубо тиская избитое тело несчастной женщины, стали завязывать вонючей холстиной глаза. Узницу так и передернуло всю от гнусных затей чекистских прихвостней. Сомнений не оставалось: наступил роковой момент прощания с жизнью, после которого уже ничего не останется от нее, кроме горькой памяти в сердце близких. Маринке стало казаться, что сама земля заколыхалась у нее под ногами и поплыла знойным маревом куда-то в сторону. Она глядела на все затуманенными глазами и уже ничего не видела вокруг себя. Маринка тяжко перевела дыхание и из последних сил выкрикнула в исступленном гневе своим мучителям-душегубам:

- До какой же все-таки низости вы дошли, шакальи выродки! Зачем измываться, лучше бы одним махом прикончили. Или вам еще мало злодеяний, которые вы причинили невинным людям?! Знайте же, мерзавцы, расплата рано или поздно придет перед судом народа. Кровь людская – не водица, за нее строго взыщется. Сама земля будет гореть у вас под ногами. И вы сами, и ваши предки будут навеки прокляты Богом!

- Угрохать тебя, милочка, мы успеем. Надо сперва удовольствие справить, коль случай удобный представился. Зачем торопиться бестолку? - Ишь чего захотели, зверюги поганые! - в исступлении выдохнула Маринка, напрягая последние усилия, перед звериной яростью Гаврилова. Но потуги были ничтожны, чтобы превозмочь похоть взыгравшего хищника. Он добивался своего смело и бесстрашно, уверенный в своей классовой защищенности, когда не надо было беспокоиться, что в чем-то ты провинишься, и тебя за это сурово накажут как великого преступника. Не за бабу, классового врага, идейного партийца никто не наказывает.

Подавив сопротивление окончательно обессилевшей узницы, Гаврилов остервенело срывал с Маринки остатки изодранной одежды, отбрасывая их в сторону. В конце концов, садист добился своего, завладев почти бесчувственным телом несчастной женщины. По-лошадиному фыркая и всхрапывая, он бормотал себе что-то под нос, а насытившись, четко брякнул. - Не расстраивайтесь, братцы, этого добра здесь на десятерых мужиков хватит. Это вам не кутья с изюмом. Вали на полную потребность!

Следом за Гавриловым над обесчещенной женщиной склонился щупленький Глебов. Тщедушный и сутулый, он казался в сравнении Гавриловым хилым подростком, которому следовало бы еще играть в козны и гонять в ночное деревенских лошадей, а не заниматься такой черной службой. Может, его вынудила к этому особая причина, чему он и сам не

рад, да потом привык, пообтерся и глядя на других, стал бездумно выполнять все, что ни поручали. К тому же ничего путного делать этот слизняк не мог и тяготился всякой серьезной работой. А тут можно было волынить, не особенно изнуряя себя и не рискуя остаться голодным или без крыши над головой, как случалось с ним, безродным, раньше.

Почувствовав вблизи своего лица рожу этого забулдыжного хлюпика, Маринка схватила его зубами за нос. Глебов взвыл страшным голосом, будто его начали рвать на части голодные волки. У насильника были свободными руки, и он схватил за горло свою жертву, начал ее изо всех сил ушить. Теряя сознание, Маринка уже почти инстинктивно делала все возможное, чтобы отплатить сполна гнусной твари за учиненную мерзость. Если бы не заступничество Гаврилова за своего непутевого собрата, ударившего Маринку кулаком по голове, хилому Глебову пришлось совсем кисло. Он, как побитый щенок, отполз от тела истерзанной крестьянки, стал унимать текущую кровь из прокушенного носа.

Мстя за пострадавшего сподвижника по разбою, Гаврилов еще несколько раз ударил умирающую женщину револьвером по лицу и голове. Повязка слетела с лица Маринки. Оно теперь сильно распухло, и было покрыто тошными багровыми кровоподтеками, а правый глаз бедняжки выпал из глазницы и едва держался на окровавленной жилке. Мученица уже почти не обнаруживала признаков жизни, а озверевшие насильники продолжали измываться над ее изуродованным телом. Под конец озлобленный Глебов, придерживая левой рукой прокушенный нос, правой всадил Маринке финку в левую, чудом уцелевшую грудь. Истязаемая слабо дернулась, и левый ее, еще поврежденный глаз дважды мигнул в последний раз и тоже навеки угас. Какое-то время очумевший Глебов стоял в немой растерянности, потом с бешеной поспешностью вынул из груди замученной страдалицы финку. В этот же миг из раны невинной жертвы брызнул кверху алый фонтанчик. Это душа святой мученицы расставалась с тленным телом, готовясь вознестись на небо, чтобы обрести вечный покой на лоне вечного блаженства в кругу сонма праведников.

5

Когда низменные страсти душегубов улеглись, Глебов сказал: Красивая была, стерва. Зря быстро порешили эдакую кралю. Надо бы еще малость позабавиться с ней. Зря поспешили со света сживать. Жди теперь, когда другой такой чудесный случай представится. Эх, вы!

- Это ты чепуху мелешь, Глебов, - равнодушно хмыкнул Гаврилов, - такого добра в лагере хоть болото пруди. До самой Лузы хватит. В ба-

раках одни бабы с детьми и старцами. Любую бери на предмет выяснения какого-то важного политического дела, а веди ее куда тебе вздумается. Попадется как эта, можешь не только без носа, но и без головы остаться. Не подоспел бы я тебе на помощь, один пшик от тебя остался. К тому же она была связана и крепко побита до этого. Будь другая такая неломаная, он бы из тебя в два счета дух выпустила.

- Это она меня неожиданно ухватила, - оправдывался, гнусавя Глебов - Если бы я заранее знал о ее каверзных замыслах, оплошности не было.

Третьим из конвоиров был Колька Власов, человек тихого нрава, застенчивый и вовсе не воинственной натуры. Скорее наоборот, он с трудом переносил армейскую шагистику и мучился от одного вида крови. Глядя на его подавленный, болезненный вид, Гаврилов сочувственно заметил, хоть и не отличался по складу характера склонным к нежности: - Ты не заболел случайно, парень? Уж очень мордашка-то у тебя кислая. Или живот схватило от пареной брюквы, которой нас супруга коменданта угощала? А мой желудок способен с легкостью и кирзовые сапоги переварить. Не верите? Давайте поспорим на четверть белой.

- Меня от вида крови мутит, - уныло пояснил Власов.- А сегодня ее вот сколько было! Поневоле затошнит и самого не брезгливого.

- А нам с Глебовым хоть бы что, - похвалился Гаврилов.

- То вы, - ответил Власов, - вы люди опытные и закаленные. Вам легче.

- Учись, закаляйся и ты, - посоветовал Гаврилов. - Тогда и тебе все станет нипочем. Чекист должен быть человеком храбрыми стойким, не поддающимся никаким ударам судьбы и роковой неожиданности. Его не должны пугать ни кровь, ни смерть, ни самые невероятные бури-ураганы. Чекист, у которого дрожат и не поднимаются руки, чтобы избить или совсем прикончить врага народа, предателя рабоче-крестьянской Родины. Это не чекист, а прелая тряпка. Такому не место среди рыцарей революций. Будешь учиться, перенимать мастерство старших, придет и к тебе умение бесстрашного борца за светлое, коммунистическое будущее.

Почти совсем стемнело. В лесу стало тихо-тихо. Трое душегубов потащили труп Маринки к куче хвороста. Большую часть его сложили с краю болота и бросили на хворост труп загубленной крестьянки. Оставшимся хворостом закидали труп Маринки и подожгли его. Огонь бойко запылал в куче хвороста, а через минуту-другую его пляшущие языки высоко взметнулись над поверженной во мрак поляной.

Ополоснув кое-как выпачканные в крови руки в болотной лужице, устроители людоедской вакханалии с жадностью затянулись табачным зельем. Даже поникший было поначалу Власов несколько оправился от психического шока, заговорил в более уравновешенном тоне.

- Теперь, братцы, - бодро возвысил свой громоподобный голос Гаврилов,

не грешно и по рюмочке пропустить на помин ее души. - Он вытащил из кожаной сумки бутылку спирту, флягу с водой, два копченых лада. Глебов с Власовым даже рты разинули, увидав такие деликатесы, каких никак не ожидали встретить в такое время и при таких необычных обстоятельствах. Оба молчали, будто языки проглотили. Под конец Глебов пришел в себя, и первым нарушил молчание, хрипло выдавил, икая:

- Где это вы, товарищ старшина, такой небывалой в наши дни гастрономической редкостью разжились? Этого теперь и во сне-то не каждому счастливчику удается увидеть. Вот ведь чудеса-то какие!

- Глупый ты человек, Глебов, - рассердился старшина Гаврилов. - Мелешь такую несусветную чепуху, что даже слушать тошно. Ума кот наплакал, а тоже в рассуждения суется. Хватит всякой пустой болтовни. Давайте лучше выпьем за здоровье нашей рабоче-крестьянской власти и пожелаем ей скорее на земле коммунизм установить. Смерть тайным и явным врагам трудового народа! Под знаменем Ленина-Сталина вперед к мировой пролетарской революции. Покажем всему миру, на что способны русские чудо-богатыри в борьбе со старым отжившим строем!

Гаврилов налил себе чуть поболее полстакана спирта, не стал разбавлять его водой и залпом выпил огненную жидкость, ни капельки не поморщившись. Потом разрезал леща на несколько частей и стал неторопливо закусывать, отщипывая от толстого ломтя ситного хлеба небольшие кусочки. С тем же невозмутимым спокойствием прилег на землю, подперев одной рукой голову, затянулся душистой папиросой.

- Пейте и вы, друзья мои по оружию, - сказал старшина. - К черту слюнявые барские нежности и предрассудки. Мы - пролетарии, подлинные хозяева своей социалистической Отчизны, ее надежные дозорные. Перед нами все дороги открыты, иди по любой хоть на край света и бери от жизни, что душе твоей угодно, потому что все это наше, народное.

Из всех богатств, отпущенных новой властью угнетенному люду, трое развеселившихся мародеров в эти минуты кровавой оргии обладали лишь мизерной частицей обещанного, но и этим упивались до полного безумия. Бутылка со спиртом представлялась этим омерзительным ублюдкам божественным даром. Она переходила из рук в руки, все сильнее опьяняя сознание и развязывая языки развеселившимся головорезам. При зловещих отблесках смрадного костра гробовую тишину вдруг всколыхнул сильный голос старшины Гаврилова, поплывшим хищной птицей над болотом:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны...

Сперва заплутавшийся во мраке ночи одинокий голос певца бился в

бессильных потугах выйти на широкий простор. Он то поднимался наивысшего напряжения гневного звучания, то замирал на ноте отчаяния. Лишь когда к могучему голосу старшины нерешительно присоединились два других нестройных голоса его подчиненных, набатный голос Гаврилова хоть и не приобрел большей выразительности, зато не казался так потерянно грустным в своем одиночестве.

От костра вздымался к небу черными хлопьями тяжелый дым. В воздухе пахло вонючей гарью, удушающими испарениями болота, запахом горелого человеческого трупа. Над головами разбойных гуляк повисли тошнотворные хлопья пепла, сгустились отвратительные запахи тлена, но уподобившимся свиньям приматам все это было безразлично. Им было приятно и весело, а до всего остального не доходил их короткий, как заячий хвост, разум. Только Глебов не очень уютно чувствовал себя из-за прокушенного носа. Спирт значительно облегчил его боль.

- Здорово жарится, коряга болотная! - не найдя что сказать более путное, ляпнул несколько пришедший в себя Власов. - Он попытался подняться на ноги, но тут же расслабленно сполз наземь, хватаясь обеими руками мохнатую перед ним кочку. - Теперь ее сам черт не найдет, куда мы чертяку упрятали. Другие после такой основательной обработки куда не следует не сунутся. А то додумались против законных порядков выступать. Разве такое допустимо устраивать?

- Это ты верно подметил, браток, - прогундосил в ответ Глебов. - жарится зануда, лучше карася на сковородке, а если бы подбросить еще сухого валежнику, зашипела почище. Да ладно: до утра и так от нее одна горка золы останется. Огонь, дружок, одинаково со всеми обращается, что с писаной красавицей, что с шелудивым телком. - Он на минуту замолчал, уставившись посиневшим лицом в сторону тропинки, приведшей их к этому злополучному месту: - Смотрите, там что-то шевелится, будто сюда идет. Может, нас ищут, да сразу на след не нападут. Влетит нам за милую душу, если сюда ее родственники или знакомцы пожаловали. Надо поскорее сматываться отсюда. За такое, что мы сотворили, с нами долго цацкаться не будут. Тут же в расход пустят. Это точно.

Напрасно Гаврилов с Власовым напряженно глядели в направлении указанной Глебовым опасности, их посоловевшие глаза ничего подозрительного там обнаружить не смогли, а Глебов по-прежнему настаивал на своем, указывая новые ориентиры грозящей опасности.

- Это тебе, батенька, померещилось, - категорически возразил Гаврилов - Спьяну да после бабьего укуса, как после укуса бешеной собаки, запросто может в голову дурная кровь ударить. Подобное случалось на моей памяти. А один солдат с ума спятил, его на лечение отправили. Главное, не унывай, все будет шито-крыто, даю тебе честное партийное!

А сам в душе не без опасения подумал: "Мало ли что может случиться в наше неспокойное время. Вон их сколько тысяч в бараки напичкали, что селедки в бочки. Попробуй угадай, что на уме у каждого из них. Тем более, что терять этим сыромятным господам-эксплуататорам нечего, кроме заплат на зипунах с шубами. Случись что-нибудь неутешительное для нашего брата, они попытаются подлить масла в огонь, чтобы самым беспощадным образом свести с нами счеты.

Побросав в догорающий костер остатки заготовленного хвороста, ночные разбойники поплелись обратно в лагерь. Сгустившаяся темень весенней ночи скрыла еще одну кровавую трагедию, каких бесчисленное множество случалось на просторах Советского Союза в ту суровую пору наползавшего черной тучей сталинского кровавого лихолетья. Кругом было настороженно тихо и не по-весеннему печально. Казалось, даже ночные птахи затаились в немом оцепенении перед совершенным двуногими шакалами злодейством. Все трое молчали, отягченные тяжким раздумьем о случившемся. Никто не хотел первым высказать своих впечатлений, какие испытывал после совершенной расправы над узницей лагеря. Особую подавленность, но не раскаяние, испытывали Глебов с Власовым. Гаврилов, как закоренелый фанатик и мракобес, угрызений совести не испытывал. Преступления для него стали обыденным делом жизни, его профессиональным мастерством, чему он посвятил себя безвозвратно. Он лишь изредка переживал за свою собачью шкуру, опасаясь заслуженной расплаты за свои мародерские злодеяния. Не выдержав смятения души, жаждущей высокого взлета, старшина тихо запел:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе...

Через минуту, другую наступательный мотив песни подхватили двое других сподвижников по разбою. Песня отвлекала каждого от тягостных дум, заряжала бодрым оптимизмом борьбы за светлое будущее всех обездоленных и угнетенных. Только у этих красноперых "патриотов" на деле получалось совершенно по-иному, к чему призывала песня. Выполняя волю своих оголтелых хозяев, подчиненные добросовестно несли возложенную на них службу, искренне веря, что делают нужное и очень полезное дело во имя торжества идеалов добра и справедливости. В этом и состояло их великое заблуждение, которое ставило этих фальшивых друзей народа в их непримиримых врагов наравне с маститыми самодурами власти. Им стоило бы в эти страшные минуты терзаться горьким раскаянием, плакать

кровавыми слезами, рвать на голове волосы, а они беззаботно пели, ибо переродившись в подонков общества, позабыли про все человеческое. Таких в Советской России было очень много. Поэтому наша замечательная Отчизна и захлебывалась в потоках невинно пролитой крови, теряя свою былую силу и всемирную благодарную признательность.

6

Еще что-то звякнуло в закутке. Голос Громова умолк. В квартире воцарилась напряженная тишина, когда тиканье часов-ходиков особенно четким. Я начал засыпать, как неожиданно уловил сдержанный голос отца. Ему вторил голос Громова. Отец спросил собеседника:

- А как ты узнал об этой страшной истории?

- Очень просто, - отозвался Громов. - Мы с дружком Гаевым еще до бабьего бунта задумали комендатуру спалить и кое-кого прикончить там. Мы договорились с одним человеком, который должен был снабдить нас оружием и горючим на том самом болоте, где разыгралась та жуткая трагедия. За определенную мзду, конечно. А что мы оказались свидетелями той ужаснейшей драмы, это произошло по чистой случайности.

Когда началась облава и угон мужиков на станцию, мы подались с Гаевым на то самое болото. Мы и раньше там были. Связь держали через одного уголовника, прикинувшегося придурковатым нищим. Бабий бунт ускорил события и спутал все наши карты. Гаевой пошел в разведку, но не вернулся назад. Я остался один, до конца все видел, что сотворили мерзавцы над беззащитной женщиной. Как жаль, что у меня не было оружия, я бы показал подлюкам, как издеваться над беспомощными людьми. Исправить положения уже было невозможно. Наш план сорвался.

На другую ночь я выбрался из гиблого логова и ушел в Лузу. Люди в поселке проживали смирные, благожелательные. Они немало повидали на своем веку всяких несчастных и обездоленных, гонимых и царскими властями, и прислужниками красных деспотов. Эти люди знали цену товарищеской взаимовыручке. Они и снабдили меня в дорогу какими могли харчами. С попутным товарняком добрался я до Котласа, разыскал свою сводную группу этапа на Усть-Черную. Остальное тебе известно. Пересказывать заново все это нет смысла. ...Громов ушел от нас. Больше его я никогда не видал в Лобве. Он как в воду канул, а может, в лапы ежовских палачей попал. А это еще страшнее! От этих была только одна дорога - на тот свет. И никуда больше. Она была короткой, но очень мучительной, эта дорога, по которой гнали узников ежовские сторожевые псы. И жизнь тогда для многих миллионов честных людей стала настоящим адом, страшнее чего на свете не могло даже быть. А попросту это была счастливейшая сталинская эпоха, как нежно именовали ее продажные борзописцы социалистического реализма.

ГЛАВА 6

СМЕРТЬ НИНОЧКИ

1

Болезни и смерть стали постоянными спутниками узников лузского лагеря спецпереселенцев. Злая тень беды добралась и до восьмого барака, в котором жила со своими детишками Екатерина Ларионова.

За несколько дней до Первомайского праздника слегла в постель Мишкина младшая сестренка Ниночка. Неделю назад Ларионовы отметили, как могли, третий раз день ее Ангела. Все началось неожиданно: у малышки поднялась температура, заложило горло, голос охрип, по всему телу пошла красная сыпь. На третий день болезни Ниночке стало еще хуже. Екатерина носилась как помешанная, но проку от ее беготни было мало. Когда не было рядом матери, ее заменял у больной Мишка. Он бережно подавал малышке пить, поправлял подушку, с готовностью бывалой сиделки исполнял любые её капризы.

- Миша, - подсаживался к старшему брату веснушчатый Витька, - наша Ниночка тоже умрет? Видишь, как она мучается. Ей, видно, очень плохо.

Мишка сосредоточенно молчал. Он и сам об этом немало думал, но ни к какому определенному выводу придти не мог. Что многие детишки вокруг умирали от голода и болезней, это было понятно. А вот зачем было умирать ихней Ниночке и тем более ему самому, этого он осмыслить никак не мог. Это выходило за пределы его понимания, а спросить об этом было не у кого. Кругом были одни бестолковые старики да старухи, к тому же глухие как деревянные половники.

- Если бы, Витя, нашу Ниночку лечил врач, - раздумчиво заговорил Мишка, - наша сестричка могла и не умереть. Но врача-то нет и взять его негде. Да и не положено нас лечить: мы враги народа. Нас не любят большие начальники. Они хотят, чтобы мы скорее умерли, а не жили. Вот только поэтому Ниночка, наверно, помрет, хоть и не старуха еще. Дедушка Андрей говорил, если бы мать с отцом новый дом не сделали, а жили мы в старой хибарке, никуда нас на погибель не выгнали.

- Миш, - не унимался Витька, - а разве нельзя за доктором вон в ту контору послать, - указал он в сторону комендатуры? Я видал раз как там

доктор в белом халате ходил. Разве ему тяжело сюда дойти?

- Ну, и бестолковый же ты, Витя, - рассердился Мишка. - Такую ерунду городишь, что даже слушать тошно. Не контора это, а комендатура, тютя ты вислоухая. Там только комендант находится. К нему часто из Лузы злющие охранники и всякие начальники приезжают. Это гонители и мучители наши. Они по приказу коменданта увозят из лагеря кого надо. А куда потом этих людей девают, никто не знает. Так что в комендатуре доктору и делать нечего. Если только коменданту нечаянно простреленный палец перевязать. А ты загнул: доктора позвать!

Витька хотел возразить Мишке по поводу сказанного, но в эту самую минуту со свистом закипел на костре чайник, спутав все Витькины мысли. Мишка снял с проволоки чайник и понес его матери в барак. Она сидела неотлучно возле Ниночки, не сводя с нее глаз. У изголовья малышки, точно перед покойником, трепетным светлячком мигала восковая свечка. По совету старушек поила Екатерина больную дочурку настоем каких-то кореньев и трав. Между тем малышке день ото дня становилось все хуже. Екатерина мало верила в целебную силу снадобьях, если тем не менее поила им свою дочь, то лишь для успокоения своей совести, нежели для вероятной пользы дела. Иначе она и не могла поступить.

Каждая мать при любых обстоятельствах остается матерью. Ей мучительно тяжело видеть страдания своего дитяти, и она делает порой возможное по обычным меркам, чтобы хоть чуточку облегчить муки своего ребенка. Она решается на отчаянную жертву даже тогда, когда заранее убеждена, что ее жертва не имеет ни шанса на успех. Такова безмерная сила материнского сердца, способного ради сохранения потомства и продолжения жизни на земле творить поистине невероятные чудеса. В этом и состоит прекраснейшее величие и неподражаемая красота женщины-матери, венец ее деяния в подлунном мире.

Прошел еще один, не менее тяжкий и обременительный день. Ниночка мучилась и горела как в огне. Екатерина при свете чадящей коптилки сидела у изголовья дочурки на верхних нарах и беззвучно плакала. Глаза воспалились от пролитых слез и бессонных ночей. Все средства, имеющиеся в ее распоряжении, тщательно испробованы. Ниночке лучше от них ни на йоту не стало. Она таяла как догорающая в изголовье свеча. Остатки жизни капля по капле незримо уходили из ее тела.

Екатерина собралась идти получать паек. Она послала разыскать Мишку, чтобы оставить его вместо себя возле Ниночки. Мишке сделалось грустно. Он нехотя забрался на третий ярус нар, присел на корточки возле окованного железом сундучка. В нем хранились и скудные съестные припасы, и пакетики с лечебными порошками, и узелки с документами. Екатерина долго перебирала содержимое сундучка, а найдя то, что ей было

надо, устало сказала Мишке, будто делала ему торжественное завещание. Мишка знал твердый материнский характер и слушал родительницу с таким подобострастием, словно стоял на исповеди перед священником. А поручала родительница Мишке бдительно следить за Ниночкой, чтобы ничего недозволенного с ней не случилось.

Екатерина взяла два мешочка, сунула за пазуху носовой платочек с деньгами и, утирая слезы концом полушалка, спустилась с нар. Мишка неотрывно следил за каждым шагом родительницы, пока ее полусогнутая фигура не скрылась за входной дверью барака.

Оставшись теперь на нарах наедине с Ниночкой, Мишка пробрался ближе к сестренке, чтобы лучше рассмотреть, какой она стала за время болезни. Стоило ему лишь мельком взглянуть на желтое, без единой кровиночки личико малышки, как он и сам невольно съежился от подступивших к горлу слез. Чтобы не разрыдаться, он в ту же минуту отвернулся от скорбного личика сестренки, уткнувшись головой в свернутое возле сундучка ватное одеяло. Из глаз сами собой брызнули горькие слезы, и он никак не мог унять их. Постепенно придя в себя от скорбного потрясения, он с успокоением подумал: "А зачем мне скрывать слезы, если никто их не видит? Слезы большой скорби не унижают людей. Они делают их духовно богаче. Так говорил дедушка Андрей."

Тяжелыми клочьями рваных туч в грозу поплыли в воспаленном сознании мрачные видения, наполняя душу мальчика тягостным страданием. Только когда краешком сознания он возвращался в прошлое, в родное село, к нему приходило минутное облегчение. Но это слабое просветление на душе, как мизерный огонек свечи у изголовья Ниночки, не мог развеять жуткой хмари, обступившей его со всех сторон. Зыбкий просвет, проглянувший из безнадежно ушедшего прошлого, казался таким же беспомощными слабым, как дыхание умирающей Ниночки. Раздавшийся стон сестренки вернул Мишку к яви суровой действительности, где не было места для детских игр и забав, светлых радостей и беззаботного ребячьего смеха, а все было подчинено злому духу человеческого страдания.

- Пить, - протянула слабые ручонки к брату Ниночка, а у самой из глаз при этом скатились на замызганную подушку крупные слезинки. - Пить, Миша, - повторила малышка, болезненно морща желто-восковой лобик.

Мишка пугливо вздрогнул от замогильного голоса Ниночки, будто его кто-то невидимый пырнул в спину острым. Он взял кружку с остывшим чаем, подал ее сестренке. Малышка ухватилась обеими дрожащими ручонками за кружку, натужно потянула ее к себе. Она сделала порывистое движение, чтобы подняться, но не смогла выполнить намерений и, расплескивая чай, снова стала падать на подушку.

Мишка растерялся. Он сидел рядом с сестренкой и не мог сдвинуться с

места. Все его тело сковала непомерная тяжесть. Несколько минут Ниночка лежала неподвижно с закрытыми глазами. Мишке даже не верилось, что это была та самая неутомимая хохотушка, какой он привык ее видеть в Троицком. Теперь это была лишь слабая тень той жизнерадостной девчушки, с которой он играл в родном селе. Несмотря на свою удивительную кротость, она кому-то встала поперек дороги. Коварный злодей вкупе с другими лихоимцами нашел простой способ избавиться от невинной крошки, чтобы и духу классового врага от нее не осталось.

Злая судьба отдала ее в жертву ненасытным вампирам Кремля вместе с миллионами других ее обреченных сверстниц.

Не сразу можно было установить, жива была Ниночка или уже навсегда ушла в потусторонний мир искать утешений от безмерных земных мытарств и нескончаемых страданий. Только по едва приметному прерывистому дыханию Мишка мог установить, что в затаившемся сестричкином теле еще слабо теплилась по капельке уходящая жизнь.

Нет, он не хотел, чтобы это случилось сейчас, в отсутствии матери. Что он скажет тогда родительнице, как оправдается перед ней за смерть Ниночки и не упадет ли в обморок сам, когда эта страшная беда с малышкой произойдет." Пусть бы вместо славной сестрички умерло сразу десять комендантов и столько же подлых охранников и то ему было в сто раз легче, - подумал рассудительно Мишка. - Комендант и охранники причиняют людям бесчисленное множество вреда. Если они умрут, этому люди только обрадуются. Мишку больше всего и печалило, что хорошие, люди чаще всего умирают, а подлые и вредные живут и живут, будто их сами черти заворожили от всяких бедствий. Мишка начал даже на Бога сетовать, что тот, обладая таким необычайным могуществом, не может ради пользы несчастных покарать бесчинствующих злодеев.

Оторопь все сильнее завладевала парнишкой, и он начал незаметно вздрагивать, в испуге озираясь по сторонам, как бы стараясь заручиться чьим-то заступничеством в минуту нагрянувшей опасности. Не было бы так страшно, если они располагались на нижнем ярусе нар, где в проходе то и дело сновали люди, и не было так безнадежно как на верхних нарах, откуда вела прямая дорога в преисподнюю.

Работа мысли не задерживалась долго на одном месте. Она все время куда-то спешила, высвечивая все новые видения былого, то забегая намного вперед и выхватывая в нем контуры чего-то загадочного. Парнишка на минуту отвлекся от тягостного настроения, перенесся в одно мгновение ока

в прошлое, которое было таким чудодейственно прекрасными обворожительным. Его никак нельзя забыть, потому что оно постоянно стояло перед глазами, будоража пылко воображение.

Он снова в Троицком, за рекой в роще. Она казалась, эта самая роща, поистине благодатным раем. Мишка мог там быть часами, и она никогда не надоедала ему. Он наслаждался пением птиц, порханием нарядных бабочек, одуряющим ароматом трав и деревьев. Мишка часто ловил в роще бабочек, разных по окраске и манере полета. Сейчас он почему-то с таким упоением вспомнил про рощу, а Ниночку стал сравнивать с нарядной бабочкой. Было в этой аналогии нечто общее, хотя бы то, что сестренка была похожа на бабочку своей легкостью, прозрачностью и почти небесной бесплотностью. Едва она начинала взмахивать ручками, Мишке так и чудилось, что малышка вот-вот вспорхнет легкокрылой бабочкой над нарами и улетит на небо, где нет таких ужасов, как на нашей Российской земле после прихода к власти большевиков.

Сколько парнишка сидел в состоянии зачарованного оцепенения, сказать трудно. Ему начало сводить судорогой ногу. Не успел он переменить неловкого положения, как неожиданно уловил на своем лице взгляд Ниночки, полный горечи и неизбывного страдания. Приподняв головку, она потянулась к братишке, но так и осталась в застывшем положении, слабо передергивая ножками и ни капельки не двигаясь с места. Мишка без промедления подхватил сестренку на руки, легкую и почти материально неощутимую, как птичье перышко.

- Ми-и-и-ша, - чуть слышно шевельнула посиневшими губами Ниночка и опустила головку братишке на плечо.

Мишка гладил свободной рукой сестренку по голове, по личику и как взрослый приговаривал нежные слова утешения, так нужные умирающей:

- Лежи, лежи, моя хорошенькая. Скоро мамка придет, конфет тебе принесет. Сегодня большой праздник у "товарищей", и начальники приказали всем детям страны дать много конфет, пряников и других сластей. Только подожди малость, родненькая. Ты такая хорошая, умная, ты все должна понимать. А мы постараемся все сделать, чтобы ты выздоровела.

Мишка знал, что ни только конфет, но и по куску ржаного хлеба с картошкой в честь Первомайского праздника и Пасхи никто им не даст. Он давал себе ясный отчет в том, что говорил неправду, обманывал умирающую сестренку, но делал это в силу крайней необходимости ради облегчения страданий расстающейся с жизнью малышки. За обман все отвечают перед Богом. Ответит за это и он, только бы пусть сейчас хоть чуточку полегчало Ниночке. Ни о чем другом Мишка и не думал в эти тягостные минуты. У него у самого все переворачивалось в груди, и он не знал, что ему теперь делать, чтобы Ниночка погодила до матери

умирать.

- При-и-дет говоришь, - жалостливо вздохнула малышка, задержав на братишке вопрошающий взгляд. - Правда, придет? - переспросила она.

- Придет, обязательно придет,- сам чуть не плача, ответил Мишка. - Ты только шибко не расстраивайся, лежи спокойно. Я скажу тебе, когда она придет. Лучше поспи еще немножко и тебе легче станет.

Минуту-другую Ниночка лежала смирно, не выказывая признаков беспокойства, и даже глазки смежила. Но это продолжалось недолго. Вскоре она снова начала возиться, шарить глазами по сторонам, как бы чего-то выискивая. Потом сделала просящий вид, проговорила:

- Куклу... куклу, Миша, мне дай... Я хочу с ней немного поиграть.

- Сейчас, крошечка ненаглядная, сейчас, ягодка сладкая, потерпи чуточку, разыщу я твою красавицу ненаглядную. Куда бы ей деться?

Парнишка принялся настойчиво искать куклу на нарах, большую Ниночкину любимицу с красным бантиком. На нарах был такой ералаш, что и сам черт здесь мог башку сломать. Легче было голыми руками в озере щуку поймать, чем на нарах завалившуюся куклу отыскать. Она словно в воду канула и след ее безнадежно исчез. А малышка требовала только куклу и ничего другого признавать не хотела.

- Кук-лу, кук-лу, - в который раз настойчиво повторяла малышка. Мишка перевернул все на нарах, заглянул в каждую щель, где и юркая мышь не могла укрыться от самого зоркого глаза, но Ниночкиной любимицы нигде и следа не оказалось. Он обливался липким потом, терзаясь от собственной беспомощности и только благодаря мужественной выдержке не оказался во власти отчаяния. Нет, он должен превозмочь все трудности и остаться духовно сильным до конца. Помощи ждать неоткуда, сейчас каждому даже со своей бедой справиться сил не хватает. Все идет кувырком, несется бешеным галопом в преисподнюю, подгоняемое сатанинской силой к содеянию великих потрясений.

- Вот она, нашлась пропадущая! - несказанно обрадовался Мишка, кладя рядом с сестренкой отыскавшуюся матрешку. Ниночка обняла куклу слабыми ручонками, приблизила ее к своему лицу. Малышка смотрела благодарными глазами на братишку и что-то намеревалась сказать, но язык уже плохо повиновался ее угасающей силе воли.

- Чего ты еще хочешь, пташечка белокрылая? - склонился Мишка над сестренкой, чувствуя как самого начинает бить подступающая к сердцу неодолимая тревога. Еще минута, другая, и он мог упасть в обморок. И он очень удивился, что этого не произошло. Значит, он еще не настолько слаб, чтобы сдавать позиции при первых столкновениях с жизненными неудачами, как Ниночка, оглушенная свинцовой тяжестью режима.

После нескольких безуспешных попыток передать какую-то взволновавшую ее мысль она с трудом прохрипела нечто похожее на слово "мама"

и протянула брату ручонку. Мишка подсел вплотную к Ниночке и поцеловал ее, как делала родительница, в лобик. Он был в поту и холодный. У Мишки сильно кольнуло в боку, и он машинально качнулся в сторону от сестренки. Ему самому стало зябко и дурно.

3

Ниночка так ничего больше выдавить из себя не смогла. Под конец ее как-то необычно передернуло, словно током ударило. Глазки при этом быстро закрылись, а правая рука сама собой опустилась на куклу. Некоторое время Ниночка лежала в такой суровой неподвижности, отчего Мишке показалось, что она умерла. Потом она дважды шумно вздохнула, и ее головка опустилась рядом с головой куклы. Мишка боязливо вздрогнул, будто бы на его голову сверху упало что-то твердое. У него онемели руки и ноги, но он тут же снова пришел в себя. Ему стало понятно, что с ним ничего не случилось, и это вдохновило его на продолжение сопротивления наседающей опасности. В тот момент, когда он собрался поправить на подушке головку сестренки, трепетный язычок свечки вдруг дрогнул и тотчас погас. Мальчик ощупью прикоснулся к личику Ниночки. От него пахнуло холодом и мертвой неподвижностью. Мишка еще плохо разбирался в мудрости бытия, но и он ясно осознал: Ниночка навсегда покинула грешную землю, чтобы обрести в потустороннем мире вечный покой и вечную радость в небесных чертогах.

Мальчик ожидал этого рокового исхода, но не мог заранее представить, что все это может случиться так неожиданно быстро и неприметно: была чистая, светлая, ангельски непогрешимая девочка и почти в один миг вдруг не стало ее. Как можно осмыслить подобную несправедливость, найти ее суровые истоки? Так могло случиться с бабочкой, с бестолковым воробьишкой, лягушкой или даже с кошкой, только никак не с нашей Ниночкой, хоть и была она маленьким человечком, у которого все было впереди. Только подлые чудовища могли сотворить такую страшную несправедливость, - сделал вывод Мишка. - Место им - в самом смрадном пекле ада и нигде больше. Туда бы упятить и тех, кто выгнал нас из Троицкого на муки и смерть в чужой, холодной стороне".

Как ни сдерживал себя парнишка от буйно наседавших горестных чувств, его так и подмывало во все горло взвыть. Только гордое самолюбие помогло ему побороть властно наседавший приступ слабости и удержать себя в рамках благоразумия. Кроме того, его очень пугал страх ответственности за смерть Ниночки перед матерью. Он сделал все, что было в его силах, чтобы спасти малышку от лап смерти, но этого оказалось

недостаточно для торжества справедливости. Попробуй теперь докам строгой матери, что ты совершенно ни в чем не виноват! Не выдержав внутреннего напряжения, Мишка потихоньку заплакал, уткнувшись лицом в одеяло. Он чувствовал свою вину лишь в том, что не уберег сестренку от смерти до прихода матери. А та может все расценить по-своему и тогда никакие оправдания в счет не пойдут.

На соседних нарах завозилась чахоточная бабка Аграфена. Отдышавшись после очередного приступа кашля, прошамкала беззубым ртом:

- Ты чего это, парень, вздумал нюнить? Али што неладное стряслось?!

- Ниночка померла, - не сразу ответил Мишка, пытаясь взять себя в руки. - Я не успел оглянуться, а она уже и дух испустила. Вот как!

- Что ты сказал, сердешный? - отозвалась старуха. - Говори громче, плохо слышу, а ты пищишь будто замареный комар на арестантском пайке.

- Сестренка померла, говорю, - громче прежнего повторил парнишка. - Я делал все, как надо, а она все равно меня не послушалась...

- Ну, и слава, Богу, - перекрестилась Аграфена, шепча себе под не заупокойную молитву. - Отмучилась, стало быть, от красной каторги, невинная душа. Господь ей вечное блаженство уготовил. Успокойся, милок, не тужи: чему быть, того: не миновать, на все божья воля уготована. Так и в писании сказано, сердешный. Это, считай, на нынешний день в нашем бараке третья младенческая душа представилась. Говорят, немало ребятишек и в других бараках умерло. Хворь как косой валит малюток. Всемилостивый Господь взял их в свои палаты, избавив несчастных от страданий великих в вертепе сатанинском.

В промозглом полумраке барака скрипучие слова дряхлой старушки чудились Мишке волшебными заклинаниями, порождая неосознанный стpax перед неведомым будущим. Эти таинственные слова действовали магически, будоража сознание и вызывая в душе чувство подавленности.

- Нынче, дружок, - журчал вещим откровением голос Аграфены в настороженной тишине барака, светлый день Пасхи. Это самый большой и светлый праздник на земле. Он совпал ноне с праздником безбожников и хулителей святой веры Первого мая. Его отмечают все вероотступники и заблудшие нечестивцы. На Пасху же все добрые люди и даже неразумные твари славят Христа, спасителя душ наших от первородного греха. Великое счастье каждого смертного представиться в этот светлый день. Врата рая на Пасху открыты настежь, и души усопших летят вместе с ангелами в Христовы чертоги без всяких пропусков и удостоверений. Умереть на Пасху - это дается только заслуженным перед Богом людям, кто верно и искренно ему служил всю жизнь.

Очередной приступ кашля прервал рассказ бабки Аграфены о Пасхе и загробном блаженстве праведников. Многое, о чем поведала Мишке бабка

Аграфена, он ни раз слышал от дедушки Андрея и бабушки Поли в Троицком. В рассказах бабушки Поли, отличии от других свидетельств, все выглядело значительно проще, почти ничем не отличаясь от земных проявлений, а поэтому и воспринималось с большей доверительностью.

Мишке и в самом деле стало легче от Аграфениных рассуждений, однако мыслью умереть на Пасху, он так и не загорелся. "Сперва немножко поживу, - рассудил парнишка, а умереть и в другой раз успею. Пасха-то каждую весну бывает. К тому же, может, и тут не нынче - завтра что-нибудь к лучшему изменится. Зачем торопиться?"

- Иди, соколик, погуляй на солнышке, - участливо посоветовала Мишке богобоязненная старушка. - Нынче на дворе такая благодать, что в эту тухлую дыру и силой никого не затащишь. Даже малые пичуги и те ноне вовсю ликуют, потому что щедрость божью чуют. И завсегда так бывает и на всем белом свете, где есть божьи творения.

- Как же, бабушка, я уйду, если мать приказала от Ниночки до ее прихода не отходить? - встал в тупик Мишка. - Наша мамка такая строгая, что может за малейший пустяк как Сидорову козу вздуть.

Мишка крепко почесался в спутанных вихрах давно немытой головы, за пазухой и, распугав прожорливых насекомых, убежденно прибавил: - Нет, бабушка, уж лучше я посижу до прихода матери в этой гадкой дыре. Она все равно должна скоро вернуться. И без волдырей на заднице тогда дело не обойдется. Я-то знаю, какая она есть, мамка-то наша...

- Экий ты бестолковый, право! - рассердилась Аграфена. - За что тебя будет наказывать родительница, ежели ваша Ниночка померла уже. Зачем ее мертвую караулить. Она и без караула теперь никуда не денется. Чай, не мешок с деньгами и не драгоценность писаная. Ее невинная душа сейчас в рай путь держит. Ее там ангелы поджидают, а как встретят, в изумрудные хоромы направят. Сам Господь ее неземной пищей насытит и к лику святых причислит. И будет она вместе со всеми святыми угодниками прелестями райского чертога наслаждаться. И не увидит больше во веки веков тех жестоких мерзостей, какими окружили ее злодеи-насильники в Лузском лагере смерти. В господней обители все вечно юны, прекрасны и ласково нежны.

Под воздействием Аграфениных увещеваний Мишка начал мало-помалу успокаиваться. И тем не менее, он решил еще раз проверить готовность Аграфены ходатайствовать за него перед родительницей. Он пробрался поближе к расположению бабки на нарах и, путаясь в словах, сказал, будто извиняясь за совершенные им противозаконные действия:

- Я очень прошу вас, бабушка, когда придет мамка, скажите ей, что я... был возле сестренки до последней минуты... пока она не умерла. Не забудете? Чтобы мамка не подумала, что я куда-то уходил и час смерти

Ниночки проворонил. Истинный Бог, говорю вам, что все так и было. Провалиться мне на этом месте, если я обманываю вас! - Божиться-то и не надо, милок, - сказала в ответ на Мишкины слова Аграфена. - Я и без этого верю в твою честность. Иди спокойно, а я все сделаю, чтобы тебя не обвинили в нерадении покойнице. Со старых людей за ложные речения Всевышний вдвойне взыскивает. Иначе и нельзя: чтобы юных на худое не развращали.

Мишка совсем было собрался спуститься с нар и для начала свесил ноги вниз, но кому-то нечаянно угодил на голову из обитателей второго яруса, и пострадавший обругал его косолапым растяпой. Мишка моментально отдернул ноги обратно, затаившись в немой неподвижности, пока шум и возня внизу не стихли. Лишь через полчаса ему удалось спуститься со своей постылой нашести и направить шаги к выходу из каземата.

4

Мишке померещилось, что он куда-то проваливается и не видит ничего вокруг себя. Потом бараки вдруг превратились в огромные хрустальные дворцы, откуда неслось чарующее пение невидимых существ. Неведомая сила подхватила Мишку с земли, подняла высоко в небо и потом опустила его в один из чудесных дворцов через отверстие в позолоченном куполе. Оттуда исходил тончайший аромат незнакомых цветов. Дворец сверкал отделкой из драгоценных камней и благородных металлов. Стены дворца украшала изумительная роспись в виде крылатых ангелов, серафимов и херувимов, парящих среди рая за воздаянием хвалы Всевышнему. Кругом такое невиданное великолепие, что у Мишки от прелести увиденного голова кругом пошла. Среди сонма ангелов и херувимов Мишка увидал много душ усопших младенцев Лузского лагеря лишенцев. Они подлетали близко к Мишке, махали ему прозрачными крылышками как старому знакомому, счастливо улыбались и пели чудный гимн во славу Всевышнего, восседавшего на серебристых облаках.

- Миша, братец ты наш единокровный, иди к нам, - раздается под сводами звенящего дворца тоненький голосок. - Иди скорее, пока не убили и тебя те, которые со звериной жестокостью убили и нас.

Мишка растерянно оглядывается по сторонам, задирает кверху голову, пытаясь установить, откуда исходит этот нежный голосок. А минуту спустя к еще большему изумлению парнишка увидал в стайке парящих над ним небесных духов Ниночку. Ее розовое личико и головку обрамлял радужный ореол, то и дело меняя оттенки цветов: то он светился ярко-

огненными язычками пламени, то переливался изумрудными блестками, то загорался цветом восходящего солнца. Ниночка легко взмахивает крылышками, приветственно кивает братцу головкой. Она трепещет ярким мотыльком над изумрудным лугом в упоении неземных восторгов. Через минуту сестренка подлетела еще ближе к Мишке, кружится над его головой сказочной птичкой, но не решается соприкоснуться с ним вплотную. "Это потому, - подумал Мишка, - что я еще живой, грешный, а земным грешникам не положено быть вместе с небожителями".

- Мишенька, - серебряным колокольчиком зазвенел в ту же минуту ласковый Ниночкин голосок, - перебирайся и ты к нам, родненький. Здесь так славно и нет никаких ужасов земного страдания. Иди, не бойся: здесь нет ни комендатуры, ни охранников, ни вонючих бараков стройными нарами и тучами насекомых. У нас сам Господь следит за законами справедливости и не допускает их нарушения. Тебя никто не обидит. Ты будешь равным среди равных и получишь все, что имеет каждый. Все мы - дети Бога, который принял нас в свою обитель, избавив от лютых мук прислужников Антихриста. Иди скорее, еще раз прошу, пока они не замучили тебя до смерти и не сожгли на костре как злого разбойника.

- Как здесь все чудесно устроено! - воскликнул Мишка. - Теперь не надо будет мне возвращаться в проклятый барак с клопами и блохами, сидеть в непроглядном мраке и удушливой вони, мучиться от голода.

Больше всего Мишку обрадовало то, что отныне они будут с Ниночкой жить в залитом солнцем саду, слушать пение райских птичек, наслаждаться прелестями небесного чертога. Мишка так близко пробрался к Ниночке, что мог уже свободно дотронуться до нее рукой, взяться за ее перламутровые крылышки. В это время перед ним встал шестикрылый херувим.

- Тебе, мальчик, нельзя находиться с ними, - не очень строго, но и довольно внушительно сказал божий посланец. - Ты еще жив и место твое на многострадальной земле. Чтобы попасть сюда, надо достойно умереть, в муках выстрадать это святое место. Ты пока всего этого еще не сделал. То есть, загробного блаженства еще не заслужил. Дается это далеко не каждому, а лишь достойным, с честью выдержавшим испытания.

- Я хочу умереть! - набравшись духу, решительно выпалил мальчик. - Мне надоело жить по каторжным распорядкам с собачьим намордником. От такой худой жизни даже самые крепкие быки бесятся и подыхают. - Так умри же! - властно приказал херувим и накрыл парнишку могучим крылом. Мишка не успел что-либо сообразить, как видения быстро исчезли.

5

Мальчик открыл глаза. Он увидал себя сидящим на суковатом пеньке входа в барак. Мишка сразу же уснул, как только оказался на воздухе за порогом вонючего барака. Теперь он все вспомнил до мельчайших подробностей и очень пожалел, что увиденное было лишь приятным сном, на короткое время избавившим его от страшных кошмаров отвратительной действительности, в которой не было ни грани просвета.

На дворе вовсю сияло солнышко. Неподалеку от барака, на полу задорно чирикали, купаясь в песке воробьи. В голубом безоблачном нестройном порядке пролетала стая уток. Мишка поднялся с пенька и, протирая глаза, начал осматриваться вокруг. Никого из знакомых мальчиков возле барака не было. Куда-то исчезли и взрослые. Парнишка задумался, что ему теперь делать: оставаться на дворе или вернуться в барак к умершей Ниночке. Пока он мучительно собирался с мыслями, неожиданно из-за правого угла барака вывернулась с узелком в руке мать. Мишка задом стоял к родительнице и не мог своевременно подготовиться к встрече с ней. Мать была теперь в нескольких шагах от сына, щурясь от ярких лучей солнца и, казалось, не замечала его, сохраняя невозмутимое спокойствие, будто ничего особенного в их гиблой жизни не произошло. Между тем один суровый, настороженный взгляд родительницы говорил Мишке о многом. У него даже мурашки забегали по спине от этого холодного материнского взгляда. Он хотел сказать что-то в свое оправдание, но не мог придумать ничего вразумительного. - Ты чего тут шатаешься, неслух? - спросила угрюмо родительница. У Мишки моментально внутри похолодело. Губы его тут же дрогнули, а из глаз крупными градинками покати непрошенные слезы; сперло дыхание, и сам он как-то неестественно обмяк, будто сделался ватной куклой, не способной произвести ни единого самостоятельного движения.

- Мне, мамочка, сон чудной приснился, - заговорил парнишка невпопад, словно я в хрустальный дворец попал и встретил там нашу Ниночку. А ведь она померла... Только я один видел, как это произошло. Это может бабушка Аграфена подтвердить. Она очень близко была с нами. Спроси, она тебе все по порядку расскажет. Старые люди зря болтать не станут. За это строго воспрещается. Их Бог крепко наказывает. Она сама мне пояснила, чтобы я плохо о ней не подумал.

- Ишь, какой умник нашелся! - недовольно буркнула Екатерина, о грехах старых людей начал толковать. Эдак ты можешь и обо мне, черт знает что, наговорить. Попробуй только, я быстро от этого отучу. Я не бабка Аграфена. И отвечай только то, о чем тебя спрашивают, а не выдумывай всякие небылицы. Учти: никаких бабок спрашивать я ни о чем

не стану, - категорически заявила родительница. - Ты мне про Ниночку толком расскажи, что с ней случилось? Или ты того? - покрутила она возле виска оттопыренным грязным указательным пальцем. Ну, что молчишь, чучело огородное, или язык проглотил? Говори! - Я уже сказал: умерла она... как люди умирают... Восприняв ответ сынишки как плод нездорового воображения, Екатерина спешным шагом подалась в барак. Угождая родительнице, Мишка без промедления поспешил следом за матерью, чтобы в случае необходимости ринуться исполнять ее приказания. На какое-то время он задержался у входной двери, где встретился с Колькой Софроновым. Когда после этого он приблизился к месту своего расположения на нарах, родительницу нашел в обмороке на земляном полу в проходе. Около нее хлопотали с лекарственными снадобьями две старушки. Они натирали Екатерине виски, совали под нос пузырек с нашатырным спиртом. Пострадавшая очумело вертела головой, царапала руками землю вокруг себя и дико хрипела. Изо рта у нее пузырилась зеленая пена.

- Водички бы в рот ей влить надо, - проговорила сутулая, со впалой грудью знахарка. - Ей кто-то с нижних нар сунул кружку с водой. Старуха-знахарка взяла ее скрюченными пальцами и, никого не дожидаясь, сама стала разжимать Екатерине рот, вливая в него зеленоватую воду.

Мишке тоже сделалось плохо. Он прижался спиной к стояку в проходе и тягостно задумался. "А что, если и мамка умрет, - заныло у него под ложечкой. - Что тогда будем делать одни? Вот ведь беда-то какая! Хоть и строгая она, лупит нас нещадно, но пусть лучше живет, иначе пропадем без нее все до единого. Что с ней поделаешь, если уродилась такой несуразно отбойной как шкодливая коза?"

- Как долго Витьки с Нюркой нет, - подумал Мишка про братишку с сестренкой. - И где они, дьяволы, до сих пор пропадают? Им и горя мало, что тут творится. Малы еще, чтобы печалиться о чем-то. Исполнится, как мне, восемь лет, узнают, почем фунт лиха. Э-э-э, - осекся он вдруг на полуслове, - на кладбище они, христосываются, пострелята. Колька Софронов мне сказал об этом, а я и забыл как бестолковая девчонка. Народу там - тьма, а детей особенно. Старухи, вместо кутьи, тюрей их из сухарей и ржаного хлеба потчуют. Вот бы и мне туда! Глядишь, и перепало бы что-нибудь. Да куда там! Нам теперь с мамкой не до этого.

Старухи все-таки добились своего. Екатерине от их врачевания стало лучше, и она открыла глаза. Женщина крутого нрава и бесшабашных действий, она моментально поднялась на ноги и в укор себе сказала:

- Угораздило, как стельную корову, не вовремя и в неположенном месте развалиться. Вот срамота-то какая! Тьфу, сгинь прочь от меня нечистая сила. Не хочу с тобой знаться. У меня и без тебя забот полон рот, катись,

зануда поганая подальше. Тьфу, тьфу!

- Слава тебе, Господи, оклемалась! - облегченно вздохнули упарившиеся врачевательницы. - Мы так напугались, что сами чуть не умерли.

- Смерти не надо бояться, матушки, - отозвалась Екатерина. - Она наша неразлучная спутница от рождения до последнего вздоха в старости. Повернувшись к Мишке, Екатерина обеспокоено сказала: - Что теперь сынок, будем делать без отца? Кто нам гробик для Ниночки сделает?

Мишка не нашелся, что ответить на обращенные к нему слова родительницы. Он лишь с облегчением подумал про себя: "Чудная все-таки наша мамка-то, когда не надо, она и доброй может быть".

ГЛАВА 7

ПОХОРОНЫ НИНОЧКИ

1

На другой день сердобольные старушки обмыли в корытце Ниночку, обрядили в новое платьице. Девочки сшили из холста для покойной легкие тапочки. В углу нар поставили сундучок, обтянутый куском черной материи. Теперь Ниночка покоилась на этом сундучке строго подтянутая и празднично нарядная. Нюрка со своими подружками набрала в лесу для убранства сестренки разных цветочков и пахучих трав, от которых пошло благоухание по бараку.

- Давайте и куклу положим рядом с Ниночкой, - предложила Нюрка, - а то ей скучно будет без подружки. Она ее так любила, что без куклы не могла ни одного дня прожить. Куда бы не уходила, ее всегда с собой забирала. И разговаривала с куклой словно с живым существом.

Предложение Нюрки всем девочкам по душе пришлось. Они ее тут же обрядили по-праздничному, на головку куклы одели сплетенный из цветов венок. Получилось так превосходно, что девочки, позабыв о соблюдении похоронного этикета, даже в ладошки захлопали от восторга.

Перед Екатериной встала теперь новая неотложная забота: надо было заказать где-то гробик. Она ходила в комендатуру, на лесопильный комбинат, заглянула на какую-то деревообделочную базу, но толку никакого не добилась. По случаю Первомайского праздника люди работали. Он совпал с Пасхой. Вот и гуляли кругом напропалую, будто с ума спятили. А матери умерших малюток горькими слезами исходили, отчаявшись найти выход из затруднительного положения.

- Дали бы мне хоть две-три досточки,- выпрашивала Екатерина у ва-

хтера лесопильного комбината нужный ей до зарезу материал, - а гробик мы как-нибудь сами сколотим. Вы не думайте, что я выпрашиваю как нищий милостыню. Я отблагодарю за услугу. Чай, я не басурманка, какая, чтобы добрых людей обманывать. Я вам в ноги поклонюсь, если хотите. Только сделайте великое одолжение.

- Я с вами во всем согласен, гражданочка. Отлично осознаю ваше бедственное положение, - ответил охранник.- Только где бы их взять, эти проклятые досточки? Ведь под забором и среди дороги они не валяются. Их надо взять откуда-то. А они все до единой на учете. Понимаете? - Охранник лениво почесал пятерней затылок, проговорил как бы между прочим: - Их вчера, сказывают, около полсотни поумирало. Нашто напасешься досок на такую прорву? И ничегошеньки им не докажешь. Умирают десятками и все тут, как будто бы малость подождать нельзя. Зачем торопиться? На том свете всем места хватит. Разве им докажешь торопыгам вислоухим? Они совсем как чумные стали, словно ума лишились.

Довольный своим мудрым разъяснением хозяйственной политики местного значения, охранник пьяно расхохотался. Отдышавшись, снова заговорил, поднимаясь в экстазе философского наития до осмысления сущности человеческого бытия. Видимо, эту тему он поднимал не впервые и достиг по данному вопросу некоторых успехов.

- Ежели рассуждать начистоту, - бубнил охранник, - покойники-то пошли одна мелкота голопузая да безродная. А коль такое дело, их можно и без гробов, завернув в мешковину и рогожи, хоронить. Дешевле обойдется и канители меньше. Одинаково сгниют, в чем ни закопай. Тем более вас не ноне-завтра в другое место повезут. Кто будет о ваших могилках заботиться? Пустое и никому не нужное это занятие, матушка. Поняла теперь, тетеря бестолковая!

- Как же быть все-таки? - заплакала Екатерина. - Не выбрасывать же покойную дочурку как слепого кутенка в канаву. Душу загубишь...

- Не могу ничем помочь вашей беде, гражданочка, - категорически заявил охранник. - Я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Все остальное меня не касается. Был бы начальником, может быть, что-нибудь и придумал для удовлетворения твоей просьбы.

Удрученная неудачей, Екатерина побрела от заводских ворот прочь, не зная, где еще искать утешения в своей безутешной беде. Перед глазами пошли мутные тени, и все вокруг приобрело мрачный колорит.

Завтра исполнится три дня, как померла Ниночка. Ее надо непременно хоронить, а Екатерина никак не может управиться с приобретением гробика. Бедняжку душили гнев и отчаяние, и она все еще не могла найти надежного решения, что ей делать дальше.

- Эй, тетка! - крикнул вслед поникшей женщине подвыпивший охранник.

- Ступай в заводской поселок, там скорее кто-нибудь поможет тебе в похоронной нужде. А если на беленькую раскошелишься, и подавно.

Екатерина не очень рассчитывала на успех дела в поселке, но тем не менее потащилась туда в робкой надежде испытать свое "счастье". Дойдя до первой с краю избушки, она осторожно постучала в покосившуюся дверь. Никто не отозвался на ее зов. Она постояла еще несколько минут в молчаливом смирении и пошла к другому домику. Навстречу Екатерине, опираясь на клюку, мелко засеменила глухая старушка. Просительнице пришлось долго объяснять суть дела, пока до нее не дошло, что от старой требовалось.

- Я одна дома, касатушка, - пояснила скрипучим голосом сильно обветшавшая представительница прекрасного пола. - Сын со снохой ушли в гости к Ваське кривому. Это которому по пьяной лавочке петух глаза выклевал. Вернутся они не скоро. Да и досок у нас никаких нет, акромя сучковатых горбылей. Из них не токмо что гробика, но и корыта для свиней не сделаешь. Истинно говорю тебе, милая.

В одном дворе Екатерина столкнулась с ватагой пьяных парней. Они обругали просительницу грязной коровой и облили ее тухлой водой из водосточной канавы. Развеселившиеся дурни хотели для потехи спустить на нее огромного пса с цепи, да ладно в защиту бедняжки вступился воинственно настроенный старичок. Это и спасло Екатерину от неминуемо напасти.

- Не смейте, нечестивцы, несчастную женщину обижать. Она вам малейшей неприятности не причинила. Не глядите, что я с виду такой невзрачный и жиденький, а попадетесь под горячую руку, вздую крепко.

В ответ на угрозу старичка парни закатились заразительным хохотом, уж слишком карикатурным выглядел тот, кто собирался им учинить горячую взбучку. Хихикая и гримасничая, парни подтрунивали над пожилым человеком, выкидывая самые неблаговидные фокусы.

- Иди, батя, поцелуйся с ней, - гоготали, поджимая животы развеселившиеся шалопаи. - Она с ума сходит по твоим нежным ласкам.

- Я вам покажу, супостатам! - погрозил кулачком сгрудившимся варлаганам старичок, а Екатерине предложил: - Идем к моему приятелю Игнату. Он, правда, сейчас чуточку во хмелю, но это не помешает договориться с ним о вашем неотложном деле. Скорее наоборот: явит хорошей предпосылкой к обоюдному взаимопониманию. Надо только терпеливо подходить к разрешению экстренной задачи. К тому же Игнат не любит пустобрехов. Ежели кому-то пообещал что-то сделать, от этого не отступится.

Екатерина уже потеряла всякую надежду на возможную удачу. Шла она за старичком нехотя, будто выполняла принудительную повинность. Она пыталась понять, почему люди стали такими черствыми

эгоистами и нравственными сумасбродами, разучившимися сочувствовать чужому несчастью и протягивать руку помощи попавшему в беду. Ведь до недавнего времени они не были такими бесчувственными и равнодушными, какими стали теперь. Что стало главной причиной, что человек изменился к худшему, теряя свою высокую нравственность, как птицы перья во время линьки? Дать ответ на этот сложный вопрос для нее было делом непостижимо трудным. Может, даже тщетным.

Как бы отвечая на сокровенные Екатеринины думы, старичок повел такой доверительный разговор, который нашел живой отклик в душе убитой горем женщины и несколько ослабил ее душевную тревогу.

- Лихое время пришло, гражданочка, - сказал с убежденностью в голосе старичок. - Люди сильно перебесились, стали невыносимо жестокими и беспощадными. Им ничего не стоит оскорбить и обидеть любого, даже ребенка и немощного старца. Даже в гроб вогнать или живого разорвать на части. Все зло и лихая пагуба пошли от козней Антихриста и его слуг, окаянных. Это они, антихристовы слуги, делали смуту, натравливали брата на брата, сына на отца, бедного на богатого, лодыря на непоседливого работягу. И пошла братоубийственная резня, вопли которой потрясли Россию из конца в конец. Гришке с Федькой дозволили грабить богатых и шатных, всех, кто не относился к деклассированному, подзаборному сословию, а проще - к отбросам цивилизованного общества. И пошло-поехало на предельной скорости...

Для них это стало разлюбимейшим занятием. В достатке начали жить бывшие горемыки и разгильдяи. И авторитет заимели в обществе, подпираемый плетьми и штыками со стороны революционных органов правопорядка. Разгромив и разбазарив богачей, растранжирив их состояния, с пустыми руками остались и сами. Награбленное и наворованное никогда и никого счастливыми не делало. Что легко доставалось, то неприметно исчезало, как краденые деньги из худых карманов.

А пить, есть надо? Надо. А где это взять, если не заниматься честно общественно полезным трудом? Браться за то же самое: грабить, кто побогаче тебя, середняка, а если переведутся и такие, обирать и бедняков, что с бесшабашной удалью и сделали. По указке свыше.

Нет, не потому вас выдворили сюда, - продолжал старичок, - что вы оказались в чем-то виноватыми или совершили какие-то важные государственные преступления. Попросту, вы там были как бельмо на глазу, и вас использовали как устрашающее пугало в деле сплошной коллективизации деревни. После вашего изгнания из насиженных гнезд мужики побежали в колхоз наперегонки, дабы занять лучшее место у общего котла. А на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, в других отдаленных местах страны несметные богатства, а разрабатывать их некому. Чтобы нанять вольных

людей, нужны большие деньги, а взять их негде. Вот и сделали вашего брата козлами отпущения, даровой тягловой силой, поставленной вне закона. Кулаки - существа обреченные. Их можно убивать и не отвечать за это. Вот, милушка, каким манером задумано создание нового социального строя, светлого будущего.

Только сомнительно, чтобы этот генеральный план мог осуществиться. Вся беда в том, что архитекторами этого заманчивого строительства выступают всякого рода проходимцы, люди ограниченных умственных и профессиональных возможностей. С такими зодчими под силу делать не светлое здание коммунизма, а лишь захудалую куриную насест. Поняла молодушка, что-нибудь из моего рассуждения или нет? - обратился под конец к Екатерине старичок. Екатерина не сразу нашлась, что ответить своему случайному собеседнику. После мучительного раздумья сказала:

- Одно поняла: страна наша огромная-преогромная, в России тьма-тьмущая всяких природных богатств, а люди умирают отовсюду с голоду и умершим в богатой стране не из чего даже гробы делать. Дальше будет еще хуже, потому что впереди не видно никакого просвета. Вся наша теперешняя жизнь - сплошная каторга. Изменить ее к лучшему уже никак нельзя. Важные посты в государстве занимают проходимцы и шаромыги, для которых не никакого дела до того, как живут в нашем рабоче-крестьянском государстве простые люди. Нигде нет никакого порядка, кругом несусветная чехарда. И с какой стати быть разумному порядку, когда все общее и никто за него по-настоящему не отвечает. А где нет должного порядка, там не может быть у людей настоящего счастья.

- Хоть ты и темная деревенская баба, - подытожил разговор старичок, а мыслишь вполне благоразумно: жизнь у нас пошла наперекосяк.

Первоначальная предвзятость в отношении старичка начала постепенно рассеиваться, уступая место благосклонной снисходительности. На душе у Екатерины отлегло. Оказывается, не все люди подлецы и хамы. Рядом с негодяями и жуликами живут и честные люди, сердца которых не способны к проявлению враждебности к окружающим. От таких, словно от майского солнышка, всем тепло и радостно. Жаль, что таких людей с каждым днем становится все меньше. Они - наша надежда и опора в жизни.

- Вот это и есть резиденция Игната Петровича, - шутливо сказал словоохотливый старичок, отворяя калитку у небольшого бревенчатого домика с флюгером на крыше и выцветшим красным флажком возле него.

- Э-э-э! - Да вот и сам он тут как тут в полной целости и исправности, -

всплеснул руками старичок, увидав сидящего на завалинке бородатого дядю лет пятидесяти могучего телосложения.

- Здравствуй еще раз, дружище, коль обиды на меня не таишь!

- Здравствуй, здравствуй, Илья пророк! - заговорил густым басом былинный богатырь.- С чем пожаловал в такой замечательный день, когда всякое живое существо воздает честь и хвалу Всевышнему. Не иначе как огненной влаги раздобыл по случаю сдвоенных праздников. Это похвально!

- Считаю своим гражданским долгом отблагодарить вас за проявленную находчивость и выразить в связи с этим самую искреннюю признательность Не откажите в любезности посетить мое скромное обиталище.

- Постой, не гуди как иерихонская труба, - прервал Илья вычурную речь друга. - Дело есть одно неотложное. Вот у этой женщины маленькая дочурка померла. Ей гробик нужен. Она тоже из лагеря лишенцев. Кругом все обегала, а все без толку. Будь любезен, выручи ты ее из беды, сделай злополучный гробик-то. Чего тебе стоит такой пустяк сварганить? Вот и похмелье тебе заодно будет.

Игнат лениво почесал здоровенной ручищей лохматую башку, потеребил густую бороду, потом меланхолически пробасил, словно насильно выдавливал из себя такие же громоздкие, как и сам он, слова: - С трахту-барахту, родной мой, ничего не делается. Надо поначалу все обмозговать, что к чему, а уж потом в оглобли впрягаться.

- Погоди, - нетерпеливо перебил Илья, - чего тут зря взвешивать да прикидывать, когда и без того все понятно и без того все понятно как пареная репа. Ты что, никогда гробов не делал? Или топор с рубанком в руках держать разучился? К тому же покойник тебя ждать не будет, пока ты все взвесишь.

- Ну, ладно, - сдался Илья, - а как насчет оплаты труда? Это тоже надо заранее обговорить, чтобы потом никаких недоразумений не возникло.

- Обо всем остальном договаривайся с женщиной сам, - торопил медлительного друга Илья. - Махнув Екатерине рукой, старичок сказал:

- Иди объясни ему, что и как надо сделать и насчет оплаты вопрос согласуйте, чтобы впоследствии не было конфликтных трений.

Екатерина нерешительно сделала несколько шагов к друзьям. Человек необузданного нрава, она не умела скрывать своих чувств и намерений и если задумала чего-то добиться, действовала напропалую, не считаясь с возможными неудачами. Она часто страдала от собственного невежества, но никогда не раскаивалась на свою закоренелую грубость. Порой казалось, что она воспринимала это как жизненную необходимость. Ее было трудно и даже практически невозможно переубедить в явно несостоятельном, а подчас и в грубом противоречии со здравым смыслом.

Остановившись перед Игнатом, Екатерина показала на шпагатной веревочке, какой длины должен быть гробик. И тут же категорически заявила, что он ей нужен не позже полудня назавтра. Заверила также, задержки с оплатой труда не будет. Для убедительности покрутила заранее припасенным на похороны червонцем в воздухе, что произвело на Игната поистине магическое воздействие. Он даже подпрыгнул по-ребячьи резво и захлопал в ладоши. При виде хрустящего денежного билета в глазах Игната чертиками заплясали радужные искорки. Он как пудель при виде жирного куска мяса начал облизывать губы и произносить нечленораздельные звуки вроде "ге-ме", "эх-ма" и им подобные. Под конец запустил пятерню в бороду и сказал с присвистом:

- Если ты мне, красавица, за работу заплатишь наперед, то гробик те я сварганю сегодня же. Вот тебе крест святой! Или я какой-нибудь бродяга пропащий. Илья вот порукой тому. Не сомневайся, голубушка, вдрызг расшибусь, а обещание с честью выдержу.

- Что ж, наперед, так наперед, - согласилась Екатерина, - я против ни чего не имею. Лишь бы все честь по чести было. И сколько с меня?

- Красненькую бы надо, красавица, - выдавил Игнат. - Работа, прямо скажу, деликатная, с ней мороки будет много. Да и материала нужного нет.

Екатерина сунула в волосатые руки великана требуемый червонец и отошла от Игната на два шага в сторону. Тот сразу оживился, забегал по двору в поисках инструмента и леса. Откуда только у тяжеловесного великана взялась такая мальчишеская прыть! Из сарая Игнат вынес три доски, одну прибил на завалинку вместо верстака. Оставшихся двух досок показалось недостаточно на гробик. Не долго думая, нехватку материалу человек восполнил за счет отодранных с той же завалинки широких почерневших планок.

- Вот здесь и займемся сооружением вечной хоромины покойной, - сказа Игнат для взбадривания самого себя и утешения заказчицы.

Делая вид, что все идет самым наилучшим образом, Игнат между тем мельком подошел к Илье, шепнул ему, подавая авансированный червонец: - Вот тебе ассигнация и гони с ней аллюром за горячительным напитком. Ларек нынче закрыт, ступай к Акулине Васильевне. У нее зажигательный налиток для надежных людей никогда не переводится. Если возникнет какая-то заминка, шепни, мол, Игнат прислал. Я у нее на особом счету. Я ей немало услуг делаю. Передай от меня ей огромный партизанский привет. По секрету молви: завтра собственной персоной буду.

В предвкушении скорого возлияния Игнат не на шутку развеселился, он носился по двору как оглашенный. Он какое-то время даже не замечал Екатерины, сиротливо приютившейся между домом и сараем у поленицы дров. Случайно наткнувшись на бедняжку, Игнат посоветовал ей:

- Шла бы ты пока, голубушка, восвояси, чем томиться понапрасну. К вечерку снова заглянешь ко мне: все будет готово к тому времени без всякого изъяна. А ты тем временем обряжала бы новоприставленную к погребению.

И детишки там, поди, без тебя голодные как собаки.

"Как не так, - подумала про себя Екатерина, - будешь ты что-то делать, когда водки нажрешься? Знаю я вашего брата. Премного ученая по алкогольной части." Чтобы не обижать Игната своим недоверием, она осторожно сказала ему, утирая концом платка воспаленные глаза.

- Я ужасно устала за беготней в эти дни. Лучше пока отдохну здесь.

- Ну, ну, - согласно кивнул Игнат, - можешь сидеть и здесь, мне не помешаешь. Только как ты до вечера голодная протерпишь?

- Протерплю, - тяжело вздохнула Екатерина в ответ, - нас здорово к этому приучили товарищи. Мы - двужильные. Голодом нас уже не запугать. Мы с этим смирились как с главной неизбежностью своего каторжного бытия. У нас ничего другого не осталось впереди.

Екатерина присела на толстое бревно у забора. Двое суток она не смыкала глаз, суматошно разыскивая то одно, то другое. Дважды ходила на кладбище. С трудом уговорила двоих старичков за десятку кое-какую могилку вырыть, а когда вторично заглянула на погост, в ее могилку кто-то захоронил двух младенцев. Она взвыла голодной волчицей и поплелась обратно в лагерь. Убитая горем, женщина далеко от вечного покоя не ушла. Подступивший сердечный приступ свалил ее на насыпь у входа на кладбище, где она провалялась часа полтора, пока добрые люди не помогли ей встать на ноги, и довели до барака. Она и здесь не сразу освободилась от страшной яви и кошмарных видении минувшего дня. Будто живыми стояли у нее перед глазами картины случившегося на кладбище, когда она валялась в полузабытьи на заградительной бровке у вечного покоя. Ей и сейчас это представлялось тяжелым, бредовым сном.

Мимо нее шли нескончаемым потоком женщины, старухи, дети, тащились калеки на костылях, юродивые. Двенадцать гробиков пронесли мимо нее в скорбном молчании подростки, несли своих младших братьев и товарищей, убитых безжалостной рукой кровавой сталинской рати на крутом подъеме к всесилию красного тирана. Это были первые вещие стоны и предвестники крестьянской России на пути к ее угасанию и недалекому колоссальному краху, после чего ей не суждено будет подняться к былому

могуществу и достойному всемирному признанию.

Монотонное пение старушек по усопшим ребятишкам когтями хищника рвало сердце Екатерины. Она словно сама вся горела в огне, бессильна своей свинцовой окаменелости. На смену зною в израненное сердце начала заползать ядовитой гадюкой леденящая пустота. Яркие краски весеннего праздничного дня для нее тут же погасли, превратившись в тяжелые сумерки мрачного подземелья.

Занятая неотступными думами о похоронах Ниночки, Екатерина не заметила, когда прошмыгнул через калитку Илья и теперь бойко вышагивал по двору с оттопыренными карманами и двумя селедками в руках, шел осторожно, видимо, не желая к себе привлекать постороннего внимания, но с первого же шага от калитки был замечен поджидавшим его Игнатом, жаждущим похмелья после вчерашнего тяжелого перепоя.

- Идем по рюмочке пропустим для начала, - подал голос Игнат, - а потом с тройной энергией на заказ навалимся. Наши куда-то все смотались, меня одного оставили. Это даже к лучшему. Голову некому будет морочить. Когда под руку зудят, можно и поперхнуться, а то и вовсе в стакане утонуть. Любо-дорого, когда ты сам себе хозяин и никто у тебя на душой не стоит. В таком случае можно во всю силу развернуться.

На минуту в избе воцарилась напряженная тишина, словно все обитатели ее покинули неожиданно жилище или с перепугу до единого умерли. Потом также неожиданно распахнулось окно, и из него высунулась бородатая физиономия Игната с сияющим медным тазом на солнышке. - Заходи к нам сюда, сиротинушка, - позвал Екатерину Игнат. - Одной, поди, муторно время коротать? Заходи, право, не стесняйся. Выпей с нами.

- Вы бы с гробиком-то поторопились сперва, дядя Игнат, - всхлипнула Екатерина. - У меня эта забота колом в кишках застряла. Не могу я больше ждать... Сил моих нет... Впору хоть руки на себя накладывай...

- Ну, это уж ты не подумавши загнула, - крякнул Игнат. - Если из-за каждого пустяка люди станут вешаться, лишать себя жизни, то кто же тогда станет мировую революцию делать? То-то же! Гробик, милая, не корабль, мы его в два счета состряпаем. - А дальше он сел на своего излюбленного конька, без чего не обходилась ни одна компания.

- Я тебя уверяю, - загудел голос Игната, - мировая революция не за горами. Нам предстоит сыграть в ней авангардную роль. Стоит только поднять на решительный бой с буржуазией пролетариат Америки, Англии, Франции и других капиталистических стран, помочь ему оружием, регулярными частями Красной Армии, и мировая гидра империализма за полгода будет разгромлена в пух и прах. Социалистическая Отчизна настолько окрепла, что нам уже ничего не составляет, чтобы сломить старые эксплуататорские порядки и установить во всем мире Советскую власть.

Игнат на минуту смолк. Снова забулькала наливаемая в стаканы горячительная влага. До Екатерины доносились тяжелое кряхтенье да старческое покашливание. Бестолковая процедура с выпивкой производила на несчастную женщину удручающее впечатление. А в эти скорбные для нее минуты особенно. Неприязнь к выпивке и выпивохам у Екатерины возникла еще в Троицком из-за чрезмерного пристрастия мужа Ивана к зеленому змию. Сколько мук и неприятностей было у нее из-за этой сатанинской отравы, что порой она готова была встать на самом людном перекрестке и кричать изо всех сил в защиту трезвого образа жизни, предостерегать людей от той пагубы, которую несет им эта зараза. Ее всю нестерпимо трясло как в ужаснейшей лихорадке, когда мутилось сознание и внутреннее возбуждение протеста порывалось наружу неуправляемой вспышкой к содеянию безумства.

Сейчас Екатерина сдержалась. Она ценой огромного усилия одернула себя от скоропалительного выпада, не желая возбуждать против себя Игната, чтобы не потерять последнюю надежду на достижение цели.

- Допустим, что мы весь мир завоевали, - снова зажурчал тихий голосок Ильи. - То есть, прогнали и истребили всех богачей, ликвидировали противников Рабоче-Крестьянской власти. А что будем делать дальше?

- За что примемся потом? - стукнул кулаком по столу Игнат. - Прежде всего, заставим всех бывших эксплуататоров трудиться на пользу народного государства. Пусть знают, мошенники, почем фунт лиха! А то привыкли жрать хлеб и говядину задарма, не шевельнув пальцем. Теперь нако выкуси! Прежде, чем пожрать, погни как следует спину.

Во-вторых, фабрики и заводы передадим безвозмездно рабочим, землю - крестьянам. А продукты и прочий шутер-бутор, оставшийся после эксплуататоров, разделим между бедными людьми. А ты как думаешь?

- Я по-твоему не думал никогда, - ответил Илья, - и думать не собираюсь, потому что твои убеждения - чистейший авантюризм, не имеющий ничего общего со здравым смыслом. Посмотрим, что останется от твоей топорной философии лет через десять-пятнадцать. Тебе стыдно будет тогда за свои бунтарские взгляды и станешь ты чужим, как отбившийся от родной стаи больной волчонок.

- Не перебивай, Илья, а то я главную мысль потеряю, - сердито возразил Игнат. - Так вот: на руководящие посты в государстве, которое будет охватывать всю планету, поставим надежных людей из числа коммунистов. Неужели ты считаешь, что на руководящей работе лучше нашего справятся какие-то там турки, китайцы, полудикие народности Африки или Крайнего Севера? Где это было видно, чтобы лопоухие папуасы и эскимосы, скажем, могли лучше нас с тобой управлять губернией или хотя бы уездом. Нет, мы, россияне, как великая нация, достойны всяческого уважения и почитания, ибо мы многое сделали для всего человечества.

- Слушаю я тебя, Игнат, и удивляюсь: мужик ты вроде бы и не глупый, а несешь зачастую такую ахинею, что скулы от этого сворачивает набок. Видать, мало тебя дубасили в гражданскую войну чекисты за анархистские выходки, но всей дури так и не выбили. Могли за такие штучки к стенке поставить, да, стало быть, в рубашке ты родился: Бог миловал, и свинья не осилила слопать такого крепкого великана.

- Илья, - запротестовал Игнат, - зачем ты меня от центральной линии отвлекаешь? Я тебе про мировую революцию толкую, а ты меня сбиваешь на левацкий уклон. Не навязывай мне, пожалуйста, своих беззубых убеждений, у меня от них начинает сильно живот болеть.

- С чего это ты взял, Игнат, что я тебя переубеждаю в чем-то. Я. указываю на шаткость твоих мировоззренческих позиций, а ты как маленький ребенок сердишься. Ты рьяно выступаешь за мировую революцию, а от тебя страшным разбоем пахнет. В этом отношении ты на Стеньку Разина смахиваешь. Он тоже проповедовал, что и ты: убивай, грабь богатых, награбленное дели между бедными, то есть между бездельниками, проходимцами и прочим деклассированным сбродом. За такими глашатаями мировой революции честные люди не пойдут. А отпетые авантюристы, люди легкого поведения мировых революций не делают. Как ты не можешь понять такой простой истины? Мировую революцию намного труднее делать, чем Октябрьский переворот в России.

- Не пойдут и не надо! - вспыхнул Игнат. - Проживем и без мировой революции. На кой черт нам сдались Америка, Англия и Франция, когда и в России жить просторно. И горилки, и всего прочего хватает. - Это дельно сказал. Так и должны принципиальные люди рассуждать, не путать кислое со сладким, а белое с красным.

- Ха-роший ты человек. Илья, - расчувствованно изрек Игнат. - С тобой всегда можно песню спеть. Дай-ка я тебя поцелую. Так. Наливай еще с полстакашки. За всех живых и мертвых тяпнем!

Игнат раскраснелся, расстегнул ворот широченной рубахи, обнажи могучую волосатую грудь. Тряхнув озорно башкой, запел задорно:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны

Выплывают расписные

Стеньки Разина челны...

У Игната и на душе пели соловьи. Голос его гудел набатным колоколом, вырываясь через полуоткрытое окно на улицу, будоража богатырским раздольем полусонную тишину заводского поселка. В некоторых избушках тоже пытались петь, но это скорее напоминало комариный писк по

сравнению с пением Игната. Большая сила таилась в этом былинном богатыре. Человек порывался сделать что-то особенное, но его душевной вспышки хватало ненадолго. Она быстро гасла в мутном потоке молочных треволнений, не оставляя после себя желания начать все заново. Так оно тягуче монотонно и шло в российской вялой неповоротливости из поколения в поколение, не нарушая привычной полусонной одури.

- Эх, развернуться бы во всю, ширь, - крякнул Игнат. - Да так, чтобы каждая косточка затрещала и каждый мускул тетивой напружинился.

- И что же вам мешает это сделать, дорогой Игнат Петрович?

- Кандалы! - раздраженно выдохнул Игнат. - Они, проклятые, душу томят.

- Что еще за кандалы? - насторожился Илья. - Неужели и ты у кого-то в тисках и не можешь порвать эти тягостные цепи?

- Самые обыкновенные, - молвил Игнат, - которые в ОГПУ надевают, - больше Игнат ничего не сказал. Он будто воды в рот набрал. У него испортилось настроение, и он впал в меланхолию, казалось, совершенно беспричинно и не имея к этому веских оснований.

В ту же минуту к окошку подошла плачущая Екатерина. Вид у нее был измученный, невероятно расстроенный и в тоже время очень решительный, Игнат даже подпрыгнул от неожиданности на лавке, словно увидал перед собой не женщину, а самого разъяренного дьявола.

- Вы что же, дядя Игнат, про гробик-то совсем забыли? - глотая слезы, напомнила остолбеневшему поборнику мировой революции. - Ума не приложу, что мне теперь осталось делать? Или в петлю залезть из-за вашей проклятой выпивки? - Всхлипнув еще сильнее, громче прибавила: - Вы оба уже немолодые люди и не мне вам делать поучительные замечания. Деньги я наперед отдала, надеялась, что пожилые люди не обманут и кривить душой постесняются. Выходит, и пожилые бывают не всегда честными и добросовестными, могут и седину измарать дегтем.

- Эх, ма! - дернулся Игнат, едва не треснувшись башкой об оконный косяк. - Верно, малость забыли, голубушка. Извини пожалуйста, сейчас приступим к исполнению вашего заказа. Идем, Илья, поможешь мне, чем можешь: где делом, а где и советом. Хитрости-мудрости тут не особенно велики: руби, пили, строгай да гвозди забивай и все будет в порядке. Дважды чихнуть не успеешь, горлиночка, как мы справимся со своей ответственной задачей. Посложнее были задания, да и то управлялись.

Игнат отрезал по Екатерининой веревочке доски, начал строгать их. Тупой рубанок прыгал со свистом по поверхности доски, местами выкалывая сучья, но стружки нормальной не делал.

- Пацаны, псы, затупили весь инструмент, - ворчал Игнат. - Вот теперь и майся с ним до седьмого пота, а толку ни на грош.

Он взял в руки шершебень, несколько раз скользнул им по доске, но и

этот инструмент оказался не острее обуха топора. Однако деваться было некуда, и Игнат продолжал исполнять свое неуклюжее дело. Он не столько строгал, сколько обтесывал топором. Словом, брал не логикой и уменьем, сколько дурью и силой. Глядя на Игнатову работу, Екатерина недовольно сопела и морщилась, но ничего не говорила, дабы не портить трудовой настрой мастерам топорного дела.

Сам же Игнат был премного доволен тем, что кое-что выходило из-под его непослушных рук. "И какая разница, - рассуждал Игнат, - из строганных досок гроб или шершавых. Ведь его все равно закопают. Значит, никто и не увидит, плохой гроб или хороший. Даже самый расчудесный гроб и тот сгниет. Выходит, зря и стараться нечего. Могила и есть могила!"

Более двух часов провозился Игнат со своим убогим творением. Если бы не помощь Ильи, с затеей Игната едва ли что-нибудь вышло. Постороннему наблюдателю трудно было установить, что сотворили подвыпившие приятели. Их работу можно было принять за корыто для рубки капусты и дачи корма свиньям. И уж никак нельзя было подумать, что они соорудили вечное обиталище для невинной малютки. Игнат дважды звезданул молотком по пальцам, порезал ножовкой руку и едва не рассек топором колено. Человек крепкой натуры, он перенес все оплошности стоически, даже ни разу не охнув. Тем более, что рядом с ним стоял женщина, перед которой неприлично было выдавать свои слабости. Подавая Екатерине свое с горем пополам выстраданное творение, Игнат обескуражено проговорил, виновато опустив глаза:

- Извините, гражданочка, если что получилось не слишком гладко. Ты же сама видела, из какого леса мне пришлось мастерить заказ. И инструмент оказался вдобавок испорченным вдрызг да и времени оставалось тютелька в тютельку, чтобы каждую мелочь тщательно вылизывать. Кстати, другие вовсе без гробов хоронят и не очень убиваются из-за этого. К тому же и хлопот меньше и деньги лишние не надо тратить.

- Можно и совсем нагишом хоронить, - поддела Игната Екатерина. - Еще дешевле обойдется и хлопот намного меньше. Зато конфузу больше.

Игнат вытянул шею вперед, пытаясь осмыслить сказанное Екатериной, но мысли его шли вразброд, и он не мог их привести в должный порядок. Пока захмелевший Игнат искал нужные слова, Екатерина забрала поданный им гробик и подалась к выходу за ворота.

- Да, да, - крикнула она Игнату от калитки, - хоронить можно и нагишом, потому что, как сказано в писании, мертвые сраму не имут.

- Ведь верно сказала, чертова баба, - согласно тряхнул башкой Игнат и пошел допивать оставшуюся водку. Илья пить больше не стал. Он и после выпитого чувствовал себя не лучше заморенного таракашки в нетопленой избе зимой.

4

Екатерина взвалила гробик-уродину на плечо и побрела с ним в лагерь. У нее заволокло в глазах, подкашивались ноги, сильно ныла поясница. Солнце клонилось к закату. Шла она проселочной дорогой, не встретив ни одной живой души. По обеим сторонам дороги в дремотном молчании стоял еще голый после зимней спячки лес. Пахло сыростью и прелью прошлогодних листьев. Птицы, по-видимому, устали за день славить триста и теперь покойно отдыхали. Им были недоступны людские заботы, и они не обращали на них никакого внимания. Наступило 3 мая 1930 года. День выдался ясный, солнечный, тихий.

Это был обычный безрадостный день для узников Лузского лагеря лишенцев. Из бараков тенями выползали угрюмые люди, обменивались между собой однозначными скупыми фразами, тяжело вздыхали, а потом снова забирались в свои мрачные, вонючие казематы.

Это были не те сильные, жизнерадостные, гордые люди, какими их знали в родных селах и деревнях до ссылки в Сибирь и другие отдаленные места России. У них украли прошлое, злодейски изуродовали настоящее, лишили светлой надежды на будущее. Они - обреченные. И как любые обреченные на неизбежную погибель люди, обитатели бараков смирились со своей трагической участью и терпеливо готовились к худшему.

В этот памятный весенний день узники лагеря хоронили пятьдесят своих собратьев, в основном ребятишек раннего детского возраста. Это были первые массовые жертвы сталинской тирании, первые вероломные акты терского истребления кулачества как класса. Это были первые всплески кровавого потока, который позже захлестнет всю огромную Россию от берегов Балтики до далекого Берингова пролива.

В каждом бараке в тот печальный день лежали покойники. Их никто не считал и не учитывал. Зачем учитывать то, что не составляло ценности для социалистической Отчизны? Стоило ли грустить о тех, кого заведомо, как заразных животных, обрекли на истребление?! Так рассуждали сталинские стратеги в Кремле, так безупречно выполняли преданные их людоедской политике представители верховной власти на местах. Все шло своим хорошо отлаженным чередом, и нигде в этом не было никаких сбоев. На этом и покоилась сила большевистской власти.

В полдень нескончаемым потоком потянулась от бараков к переселенческому кладбищу на полоске суши вдоль болота похоронная процессия. Она напоминала первомайскую демонстрацию с той лишь разницей, что над головами несчастных людей в ветхой одежонке не было лозунгов,

транспарантов и портретов хищных заправил деспотической власти! Старушки пели заупокойные молитвы, жгли в железных баночках ладан. Два старичка окропляли похоронную процессию святой водой. Одни безутешно плакали, другие набожно крестились, почти ничего не видя перед собой. Всем было ужасно муторно в этом угрюмом потоке униженных и обесчещенных людей, низведенных вампирами разбойной власти до полной духовной деградации, когда высокоорганизованное существо загоняют в одно стойло с домашними животными и уравнивают с ними.

Напуганное бабьим бунтом, начальство лагеря решило заранее застраховать себя от возможных эксцессов. На крыше комендатуры снова был выставлен станковый пулемет, а вокруг самого здания комендатуры усилили наряды круглосуточного караула. Даже по обеим сторонам похоронной процессии следовали с винтовками наперевес охранники. Однако строгие меры предосторожности на сей раз оказались излишними. Предмайская жестокая расправа над зачинщицами бунта навсегда отбила охоту у баб протестовать против "законных действий представителей народной власти". При одной мысли оказаться на скамье наказуемых у каждой бабы поджилки тряслись и начинала задница ныть.

Мишка Ларионов шел в тесной толпе поникших женщин и не мог ничего видеть впереди себя. Тягостно и прискорбно было у него на душе. Рядом с ним шли Витька с Нюркой и какие-то незнакомые ему девчонки. Он попеременно несли на полотенцах гробик с телом Ниночки. Неожиданно Мишка спотыкнулся и, машинально выбросив руки в стороны, начал падать, но его тут же подхватили заботливые руки впереди идущих, уберегли от угрозы быть затоптанным в дорожной пыли сзади накатывающейся волной похоронной процессии. Попридержав сынишку, Екатерина обеспокоено спросила его, подавляя подступавшие к горлу слезы:

- Тебе плохо или так, что померещилось? Выйди отсюда и иди сбоку. Только от нас не отставай, а то на кладбище потеряешься. Видишь, как тьма-тьмущая народу прет. Тут и быка могут насмерть затоптать.

Могилку Ниночкину едва ли отыскали, если бы ни Колька Софронов. Завидя своих, он начал, что было мочи махать руками и кричать Ларионовым, чтобы не прошли мимо места его караула. Наученная горьким опытом, Екатерина уговорила парнишку за горстку леденцов покараулить вновь вырытую могилку до их прихода. Теперь Колька как бы торжественно рапортовал о своей успешно выполненной задаче и в душе гордился этим.

Между кучками людей и могильными холмиками шныряли как очумелые сотрудники ОПТУ и их младшие собратья милиционеры. Они грубо расталкивали участников похорон, торопили побыстрее "сматываться" с кладбища. Им в каждой бабе и старухе, в каждом старике и парнишке мерещились оголтелые бунтари и мятежники, которых надо прятать за тюремные

решетки, пытать каленым железом как важных государственных преступников, не делая никому из них никаких снисхождений.

Ниночку Ларионову схоронили сравнительно спокойно и без каких-либо неприятных происшествий. Коля Софронов вырезая на Ниночкином крестике ее имя, даты рождения и смерти. Девочки заботливо оправили могильный холмик, положили к изголовью несколько букетиков ранних лесных цветов. Всем было очень грустно, в тоже время всем девочкам понравилось, как хорошо они снарядили и отправили в последний путь свою младшую подружку Ниночку Ларионову. Не дожидаясь, пока новоявленные очумеловы не прогонят их плетьми за пределы вечного покоя, ребятишки сами поспешили к выходу за бровку, дружно размахивая руками.

- Спи спокойно, наша любимая подружка! - крикнула Оленька Кутырева, отойдя на некоторое расстояние от могилки. - Мир праху твоему, дорогая пташечка! Не забывай нас, и мы тебя тоже никогда не забудем!

Ослепительно ярко сияло солнышко, упоительно задорно щебетали птицы вокруг, а на душе у людей было мрачно и холодно как в глубоком подземелье. Не ласковыми лучами солнца, казалось им, а невинно пролитой народной кровью дышало пробуждающаяся к жизни усталая земля. Раньше эти гордые, трудолюбивые люди были не только счастливы сами, но и счастливыми делали других. А теперь они лишь жалкие рабы и невольники, над которыми можно глумиться и издеваться безнаказанно.

У новой власти другие законы и порядки. Теперь лодыря и разгильдяя могут возвести на пьедестал героя, а честного человека объявить врагом народа и посадить в тюрьму. И это почти никого не удивляет. Так оно и повелось: новое - это вывернутое наизнанку старое, где светлое вовсе не светлое, доброе - с привкусом худого, а благожелательное и вовсе невесть какое по своим возможным достоинствам.

ГЛАВА 8

ДЕДУШКА ЛЕОНТИЙ

1

Как-то в середине июня Екатерина получила из Троицкого письмо. Из-за кромешной темноты прочитать его в бараке и думать было нечего. Она вышла наружу, примостившись на толстом чурбане у входа. Рядом с ней присел на корточки Мишка. Сперва Екатерина читала отцовские каракули, шумно шмыгая носом, потом начала заливаться слезами, издавая такие странные звуки, отчего у Мишки неприятно запершило в горле. Будто в

трубу гудела родительница, то выпячивая отдельные слова, то еле слышно заглатывая другие.

"Наконец-то, дорогая доченька, мы получили от вас долгожданное письмо. В избе собралось много народу. Чуть ли не все громко плакали, - писал отец Екатерины Леонтий Кузьмич Пропадалин. - Узнали, куда вас Иродовы дети, загнали. Папаша свата Андрея Ларион на что человек стойкого духа, и тот под конец чтения расплакался как малый ребенок. Потом люди долго сидели молча, словно перед ними стоял гроб с покойником. Письмо несколько раз переходило из рук в руки, его с любопытством рассматривали, вертели так и сяк, даже нюхали диковинную находку. Мать твоя, Катя, носит письмо за пазухой, то и дело плачет, просит еще и еще раз почитать его. Даже ночью не расстается с ним.

Еще, деточки мои милые, сообщаю о том, что всю скотину сосланных кулаков согнали на колхозный двор. Там она стоит голодная, неухоженная, никем не обласканная и ревмя ревет. Сердце обливается кровью, когда видишь такое варварское обращение с животными. Они хоть и не люди, но тоже все понимают! Если дело будет продолжаться, так и дальше, то вся ваша скотина передохнет. Да и кто за ней будет ухаживать, стараться до седьмого пота, когда все стало общее, а к общему, как к своему, душа ни у кого не лежит. На эту тему хоть сто собраний в день проводи, толку все равно никакого не будет. Своя рубашка к телу ближе.

А тех коров, лошадей, овец, телят, что еще до оттепели подохли, свалили в овраге в одну кучу, до особого распоряжения начальства. Зато какая привольная житуха наступила для кошек с собаками: в любое время дня и ночи жри хоть в три горла - колхозных припасов на всю собачью и кошачью братию села хватит. Ходят теперь наши Троицкие бобики и мурки павами и ветер им в зад. Вот кому житье-бытье сладкой малиной обернулось. А людям от общественного котла одни слезы!

Затеянная властями насильственная коллективизация сильно напугала мужиков. Они ломают дома, перевозят их в город, некоторые продают обжитые гнезда на слом, уезжают в другие губернии, устраиваются там на фабрики и заводы, на железную дорогу. Кругом все рушится, приходит в запустение, село лежит в развалинах как после землетрясения. Сколь люди жили на свете, а ничего подобного отродясь не выдали. Может взаправду пришел конец света, о чем сказано в священном писании, и нам надо готовиться к суду Иисуса Христа живых и мертвых. Мы очень расстроились, что нам не придется идти вместе на суд божий.

На другой день, как вас увезли из Троицкого, по подворьям раскулаченных рыскали комбедчики, растаскивали оставшееся добро, раздавали его бедным, которые только и ждали этого удобного случая, - продолжала читать Екатерина. - А в вашем подвале произошло настоящее

столпотворение. Как на пожар бежали со всех сторон к дому с ведрами, тазами, корытами мужики с бабами и, перебивая друг друга, ломились по ступенькам к чанам и бочкам с овощными соленьями. Доставали из бочек помидоры, огурцы, капусту, арбузы, иные спешили побольше прихватить картошки, свеклы и моркови. Кто не смог в суматохе к бочкам и сусекам пробраться, норовил стянуть или отобрать у слабых и зазевавшихся собратьев по конфискации "нечестным трудом нажитого кулацкого достояния". Дело доходило до потасовки и мордобоя, но все оставались при своих интересах. А Васька Хрящ Хромой чуть не захлебнулся в рассоле, свалившись с лесенки в самый большой чан с арбузами. Ладно его, пьяного прохвоста, быстро на свежий воздух вытащили. Пусть жрут, шакалы мерзкие. От чужого никому пользы не будет. Оно все равно рано или поздно колом в горле встанет! На чужой лошади далеко не уедешь."

Екатерина на минуту умолкла, бережно складывая распавшиеся листочки, отцовского послания. Она посмотрела на Мишку долгим изучающим взглядом, потом болезненно морщась, с болью в сердце резко сказала:

- Конечно, теперь, мерзавцы разнесчастные, все до последнего помойного ведра растащут. У них, сволочей, за душой ничегошеньки нет. Только что легко достается, то быстро и через пальцы уходит. Нужно быть большим скотом и идиотом, чтобы не понять этой простой истины. А ты-то хоть капельку соображаешь, о чем пишет дедушка Леонтий? - спросила Екатерина сынишку. Мишка понимающе кивнул матери головой, стараясь ничем не вызвать ее отрицательной реакции.

- Я понял одно из письма дедушки, - пояснил он родительнице. - товарищи лишь для того нас и выгнали из Троицкого, чтобы завладеть нашим добром, а мы не помешали им воспользоваться этим. Сами они ленивые и нажить своим трудом всякое добро не умели, потому что глупые кактмаленькие дети. Вот и вся причина в этом, что нас выгнали из дома.

- Это ты очень верно объяснил, сынок, - согласилась с Мишкой мать. Она почему-то внимательнее обычного и сравнительно дольше остановила свой взгляд на сыне-первенце, точно обнаружила в нем нечто новое и незнакомое, чего не замечала ранее в сутолоке лихих буден. Но вслух никаких соображений не высказала и продолжила чтение письма:

"Недавно стало известно, - писал дедушка Леонтий, - что малолетних детишек при согласии родителей можно обратно привезти в родное село, если найдутся на это попечители. Мы посоветовались с матерью и решили: как только выхлопочу документы, приеду в Лузу и заберу с собой внучат, пока они все не поумирали как Ниночка."

Письмо крепко озадачило Екатерину. Она стала все взвешивать "за" и "против", прикидывая, на каком варианте ей остановиться. "Бесспорно, условия жизни в лагере поистине убийственные. Детишки умирают каж-

дый день от голода, болезней, ужасающих бытовых условий, и ничто не может их оградить от этой заранее предопределенной сверху напасти. Если ребятишки останутся здесь еще хотя бы до конца года, ни одного из них живых не будет. Ходят слухи, что лишенцев скоро повезут еще дальше на север, чуть ли не в самую ледяную тундру, где будет и того хуже. На то воля начальства, что оно прикажет, так все и пойдет.

И отправлять детей обратно в Троицкое тоже было рискованно: отец матерью старые, работать в колхозе не смогут, а сыновей их Ивана и Василия, как подкулачников, сослали на Дальний Восток. Теперь отцу с матерью впору самим одевать сумки и идти по миру. К тому же отец хромой, куда он пойдет на своих культяпках? Так что отец с матерью теперь сами себя не в состоянии прокормить, не то, чтобы содержать троих иждивенцев. После мучительных раздумий Екатерина пришла к выводу: чтобы случилось, детишек до последнего лихого дня держать будет при себе. Не стоит одну беду менять на другую: смерть на болоте на погибель безбрежных ледяных просторах Дальнего Севера. Ничего, кроме холодной могилы, большевики кулакам и предложить не планировали.

2

Дедушка Леонтий приехал в Лузу совершенно неожиданно в конце июня 1930 года. О его приезде сообщил вестовой из комендатуры. Екатерина растерянно вздрогнула, быстро спустилась с нар, на ходу накидывая на голову вылинявший платок. Пальцы ее тряслись и зуб на зуб не попал. За последние дни она перенесла столько невзгод, что стала даже от возни мышей пугливо вздрагивать.

- Где он? - настороженно спросила Екатерина, испытывая сухость во рту. У нее сильно кружилась голова и, чтобы не упасть, она обеими руками ухватилась за нары. - Так где он, отец мой, Пропадалин...

- Там, - неопределенно развел руками вестовой, махая в сторону комендатуры. - В кутузке сидит... Уже не первый день, бедолага.

- Это за что же его туда у пятили, бедняжку? Он человек-то тихий.

- За храбрость, вот за что, - изрыгнул вестовой. - Чтобы другой раз не ездил, куда его не приглашают. Могут и на Колыму отправить. У нас такими долго не церемонятся. Раз, два и загремели! Поняла, бестолочь лапотная. Иди быстрей, он еще там сидит, не увезли никуда.

"Почему в кутузке? - сокрушалась Екатерина. - Ничего противозаконного совершить он не мог. Здесь вышло какое-то недоразумение. Что же будет дальше, если и таких тютей, как отец, станут за решетку сажать?" К Екатерине подошли Мишка с Витькой, но

родительница даже ни единым мускулом не пошевельнулась. Она с головой ушла в свои неотступные думы. Мишка с Витькой знали, что если "на матери черти поехали", как говорил отец, тут уж ее ничем не проймешь, чтобы заставить отступиться от чего-то ранее задуманного. Витька не выдержал, и спросил:

- Мам, почему так долго к нам дедушка Леонтий не приезжает? Ведь он давно уже сулился приехать, а до сих пор все нет. Куда он делся?

Екатерина потерянно стояла на одном месте, и, казалось, ничего не видела перед собой. Неожиданно спохватившись, стала попеременно разглядывать то Мишку, то Витьку, будто не узнавая их. Оба брата боязливо попятились от родительницы назад, напуганные ее странным поведением. ''Мало ли с человеком может что случиться, если над ним издеваются каждый и день и морят голодом, - подумал Мишка. - Верблюд вон какой большой, да и тот может от плохой еды одной сбеситься''.

- Вы уже тут! - встрепенулась Екатерина. - Приехал он. Давно приехал, только нам не сообщили об этом, злодеи. Пошли скорее встречать его. Он там, в кутузке сидит. За что его только посадили, ироды, негодные? Что он мог сотворить убогий человек, ежели на ногах чуть держится? Решили ни за что ни про что со света сжить, чтобы другим не мешал. Им, нехристям, тошно, когда они людей не терзают и не вешают.

Это страшное сообщение матери будто крапивой обожгло по голому заду обоих братьев. Они даже рты разинули от такого крутого поворота дела. Переглядываясь между собой, оба в то же время не спускали взора с родительницы, дабы не рассердить ее необдуманным поведением. Они научились немножко хитрить перед матерью. Когда требовала этого обстановка, занимали в трудный момент нейтральную позицию. Так поступили и на этот раз: не особенно радовались, не слишком и горевали, делая вид, что случившееся не такое уж важное событие, чтобы терять чувство меры и выказывать бурные восторги.

3

Станция Луза находилась километрах в пяти от спецлагеря лишенцев. Нкатерина все время шла молча, ни разу не обернувшись назад. Мишка крепко взял за руку Витьку и тянул его за собой как на буксире, стараясь не отстать от матери. Но где там! Родительница вышагивала, что твой бравый солдат и за ней нелегко было угнаться.

- Потерпи чуточку, - упрашивал Мишка Витьку, - ведь ты не крошечный ребеночек, чтобы так нюни распускать. Неужели не можешь хоть капельку шибче идти? Дойдем до места, там отдохнешь, сколько тебе влезет.

Догнали Мишка с Витькой родительницу у перрона вокзала. Она стояла перед милиционером сгорбившаяся, поникшая и униженная, о чем-то спрашивала или упрашивала его дрожащим голосом, куда ее только былая горделивая смелость делась. Тот стоял перед матерью в непринужденной позе будто восточный деспот, способный казнить и миловать, подчиненного. В руках у него толстая ременная плеть с вплетенной свинчаткой на конце, а сбоку висел на ремне большой револьвер в кобуре. Речь милиционера показалась братьям рычанием злого бульдога. Мишка с Витькой старались держаться на расстоянии от этого опасного змея.

- Миш, - спросил Витька, когда братья присели рядом с опрокинутой железной бочкой, - а милиционер может мамку плетью стегануть?

- Почему ж не сможет? - отозвался Мишка. - Если захочет, все сможет. На то он и милиционер, чтобы людей пороть для острастки. Собачек то наших в Троицком кто застрелил? Милиционеры. Захотят и кого угодно застрелят. На то у них и наганы на боку, чтобы врагов Советской власти расстреливать. Видишь, как он, вражина, плеткой по воздуху вжикает туда-сюда. А если вжикнет по заднице, сразу кровь брызнет. Взвоешь в три голоса и полные штанишки напустишь. Про одного человека рассказывали, что он после зверской милицейской порки с ума сошел, а потом и умер. И был тот человек здоровый дядя, а не такой цуцик, как мы с тобой. Нам с тобой одного удара на двоих хватит, чтобы мы моментально дух испустили. Лучше к ним не попадаться, разбойникам.

- И куда только они запропастились, чертенята? - донесся до братьев материнский голос. Только что шатались здесь, и уже нет.

- Здесь мы, мамка, здесь, - первым отозвался Мишка, осмелившись высунуться из своего укрытия. - И Витька тут, никуда не делся. Вот он.

- Хватит выкамаривать, живо сюда идите, - вторично приказала Екатерина. - К дедушке пойдем, он уже пятый день нас ждет. Не волыньте, черти!

- А он нас не тронет? - указал Мишка на удаляющегося в сторону вокзала милиционера. - Он больно шибко плеткой вжикает. Зачем бы это?

- Зачем, зачем? - вспыхнула Екатерина. - Руку тренирует, чтобы когда надо так хряпнуть, отчего у лиходея сразу мозги на место встали. Словом, навык борьбы со шпаной отрабатывает. За компанию и нашему брату может основательно всыпать для порядка. А главное за то, чтобы Советскую власть любили больше матери с отцом. Чтобы трепетали перед ней как перед всемогущим Богом. Запомните это, тетери бестолковые!

Они прошли мимо облезлых пакгаузов, покосившихся лабазов и сараев, пока не очутились за какими-то странными постройками во дворе, огороженным и колючей проволокой. Стоило Екатерине сделать несколько робких шагов к сторожевой будке, как на нее, оскалив зубы, поднималась огромная овчарка. Екатерина на минуту замирала на месте, пока зубастая

зверюга не умалит свой агрессивный гнев.

Мишка с Витькой и подавно струсили при виде оскаленной морды четвероногой хищницы. От страха они попятились назад, придерживая штанишки. Охранники ни только не осадили разъяренного пса, но и сами готовы были по-волчьи подвывать его враждебному настроению. Плотно сложенный охранник с сытой физиономией не спеша закурил папиросу, лениво шагнул навстречу нежданным посетителям. Чувствовалось, что ему было все безразлично, даже то, чем он изо дня в день занимался, как животное бездумно отправляя свои физические потребности. О духовном облике этого служаки говорила его тупая внешность. Остановившись в двух шагах от Екатерины, грозный страж порядка сердито прогудел: - По какому праву вы здесь шатаетесь, негодные люди?! Это запретная зона. И всякого, кто не имеет сюда специальный допуск, мы отправляем за решетку. У меня есть специальная инструкция, и я обязан ее неукоснительно соблюдать. Иначе меня самого могут за решетку посадить.

- Извините, - взмолилась Екатерина, не смея как на солнышко поднять глаза на блюстителя порядка, - я пришла сюда не шляться, а узнать об отце. Мне только сегодня сказали, что он приехал к нам и находится в Лузском изоляторе. Где бы все это толком разузнать? - Она немножко замешкалась, потом указала на Мишку с Витькой, сжавшихся в комок: - Это мои сыновья. Мы из Лузского лагеря лишенцев. Сделайте одолжение, помогите, пожалуйста, разыскать калеку-отца. Я всю жизнь буду вам благодарна за оказанную милость. Пусть меня Бог покарает, если я лгу! Страшное это дело: давать клятву и не выполнять ее.

- Вернее бы сказала, что ты со своими щенятами из лагеря кулацкого отребья пришла, - перефразировал слова просительницы постовой и, довольный своей находчивостью, заразительно расхохотался. - Значит, батю проведать пришла. Так, так. Это не тот ли щупленький, хроменький старичок с жиденькой бородкой, словно его вороны пощипали?

- Похоже это он и есть, - отозвалась Екатерина, а про себя подумала: "Не вороны его ощипали, а ваша воровская шатия с головы до ног обобрала. Взять бы тебя, кобеля борзого, в такой переплет, в каком мы все оказались, быстро жир спустил, собачья отрава?

Охранник умолк, исчерпав запас ругательных слов. Ковыряя носком сапога землю, он был занят напряженной работой мысли, и никак не мог найти нужного решения. Екатерина тоже выжидательно молчала. С начала гонения за месяцы она многому научилась. Научилась молчать и тогда, когда душа разрывалась от оскорбления и обид, а сердце рвала на части невыносимая боль сверхчеловеческих страданий. Красная каторга согнула в бараний рог многих даже самых неприступных в своей богатырской мощи атлетов, подмяла под себя и вынудила подчиниться диктату сатанинской

власти. Над страной сгущались удушливые тучи кровавого лихолетья, все живое замирало в предчувствии наступления таких невероятных ужасов, каких никто не переживал испокон века в подлунном мире.

Стражник неожиданно перестал ковырять землю и заспешил к собрату, не спеша вышагивающему у сторожевой будки. Сойдясь вместе, оба нагнули голову друг к другу, и некоторое время шептались "по секрету". Окончив разговор, толсторожий шагнул к Екатерине, сказал ей бодро: - Идемте. Я провожу вас к отцу. Он тут поблизости находится.

Екатерина мельком перекрестилась, позвала кивком головы за собой сыновей, и они втроем последовали за подобревшим охранником. Мишка с Витькой теперь держались неотступно вместе, крепко взявшись за руки, а Витька для большей безопасности уцепился другой рукой матери за подол платья. У входа в кутузку братья в смятении остановились, не решаясь переступить порог всеми проклятого арестантского заведения. Им казалось, будто они стояли на краю крутого обрыва и собирались прыгнуть в бездонную пропасть. У того и у другого вдруг поджилки затряслись, и они почувствовали себя словно связанными.

- Ну, чего хлебальники раззявили, олухи царя небесного? Ступайте! - крикнул на Мишку с Витькой стражник. Идите, пока не передумали. Мы ведь можем от ворот и поворот указать. Это в нашей власти.

За порогом каталажки ребятишки почувствовали себя как в преисподней, где было сыро, промозгло и сильно воняло мышами. Мишка переступил порог с закрытыми глазами и крепко треснулся головой о дверной косяк. Но не заплакал от острой боли, а только сильно стиснул зубы.

4

В каталажке было темным-темно, хоть и горела в ней под потолком небольшая, засиженная мухами лампочка. На грязных нарах вдоль стен сидели и лежали угрюмые люди. Были среди них и молодые, и старые, и совсем еще зеленый юнцы. Среди разных по возрасту и внешности арестантов Мишка без особого затруднения выделил дедушку Леонтия. Он очень постарел за четыре месяца, осунулся, стал медлительным и рассеянным. А был в свое время бойким как огонь, крепким хозяйством ворочал, потом все прахом пошло, будто по подворью ураган пронесся.

При всей своей захудалой внешности, дедушка Леонтий оставался смелым и решительным человеком. Примером тому могла послужить его бесстрашная поездка в Лузский лагерь лишенцев, сопряженная с большим риском потерять свободу и даже самое жизнь. Но это не остановило его. Увидав теперь дочь с внуками, Леонтий храбро заковылял им навстречу,

радостно приговаривая хриплым, простуженным голосом: - Вот вы какие заклятые враги рабоче-крестьянской власти: один чуть-чуть повыше стола, другой - еще под столом свободно ходит. Таких богатырей только и надо в острогах держать, иначе беды не оберешься от лихих смутьянов. И расти-то перестали, бедняжки, на захудалом казенном коште. На таком голодном пайке и воробей далеко не ускачет. Здорово, выходит, вы Советской власти навредили, коль она вас безжалостно со света сживает.

Как и следовало ожидать, старик тут же ударился в слезы. И в этом не было ничего удивительного: после всего перенесенного и львиное, пожалуй, сердце не выдержало, дало бы осечку. Ребятишки прильнули к дедушке, смотрели на него изумленными глазами, наперебой рассказывали о новостях лагерной жизни, о смерти Коленьки с Ниночкой, расспрашивали о Троицком, об оставшихся там друзьях.

Когда Екатерина намекнула охраннику о желательности побывать отцу в лагере, тот скривил такую страшную рожу, будто ему на торжественном обеде подпустили под задницу кипящей смолы.

- У-у-у, - протестующе загудел он недовольным голосом, - с этим хлопот не оберешься. - К тому же надо будет перед вышестоящим начальством шапку заламывать, да и кое-кому ручку позолотить.

Дед Леонтий слышал разговор дочери с охранником. Он понял, на что намекал блюститель порядка и решил действовать напрямик, чтобы не упустить возможности к достижению цели. Старик слез с нар, куда только что забрался за документами, и побрел обратно к выходу из каталажки. Остановившись в нескольких шагах от охранника, он сказал:

- За отблагодарение за услугу вы уж не беспокойтесь, товарищ служивый, - выпалил дед с ходу, - все будет сделано самым наилучшим образом. Мне бы свои вещички получить. У меня там на всякий случай кое-какие сбережения припрятаны. Из этого я вам выделю нужный куш.

Охранника будто ветром сдуло. Он тут же сорвался с места и в одно мгновение ока скрылся за углом соседнего сарая. Он с той же поспешностью вернулся назад, волоча за собой по земле мешок с сухарями и большую холщевую сумку с лямками. Подойдя к дедушке, охранник озорно бросил к ногам старика сумку с мешком, шутливо молвил:

- Вот ваши бесценные сокровища. - Пожалуйста, принимайте. Мыши на них позарились, проклятые. Думал самого, паршивцы, до последней пуговицы слопают, да отбился кое-как от прожорливых тварей.

Екатерине даже дурно сделалось, когда она увидала тянущийся за мешком след сухарных крошек, перемешанных с мышиным пометом. Невольно подумала: "Сколько труда вложила старая, измученная неимоверными бедами последнего времени мать, чтобы приготовить эти драгоценные сухари. А какие огромные трудности пришлось преодолеть в

пути калеке-отцу, чтобы в такую невероятную даль привести их голодным внукам, а может, и спасти несчастных и от неминуемой смерти. И вот на тебе!"

Не менее дочери был возмущен случившимся с сухарями и Леонтий Кузьмич, но он не дал места разгореться в груди обиде из-за потери добра по вине безответственности милицейских работников. С трудом отыскав в мешке плоскую металлическую коробочку, с деньгами, он взял из нее два червонца и подал их с видом подобострастия наглому охраннику, в то время как хотелось вмазать чем-то увесистым по его лоснящейся от жира харе. Ублаженный солидным подношением, охранник быстро сбегал к "ответственному начальнику", принес от него справку на право временного проживания Леонтию Кузьмичу Пропадалину на территории Лузского лагеря спецпереселенцев в течение пяти дней.

- Премного благодарны вам, уважаемый благодетель, за все - хлопоты о нас, сирых и беспомощных, - раскланялся старик до земли перед хамом.

Польщенный щедростью понятливого арестанта, охранник пожелал доброму путешественнику из Поволжья приятно провести время в гостях у дочери на лоне прекрасной северной природы.

Обратный путь до лагеря братья летели как на крыльях. Они то шли рядом с дедушкой и матерью, то забегали далеко вперед, а потом, поравнявшись с ними, поясняли дедушке, сколько еще поворотов осталось до места их арестантского проживания.

Лагерь встретил замороченного поволжского гостя заупокойным пением и горькими слезами по умершим. Несли на погост четверых ребятишек и одну старушку. Леонтий Кузьмич снял свой потрепанный картуз с измятым козырьком и стоял до тех пор, пока не миновала его вся убогая похоронная процессия, обдав запахом смолы вместо ладана.

- За один заход пятерых потащили, - откашлявшись после едкого дыма, заметил дед Леонтий. - Значит, крепко жмут вашего кулацкого брата.

- Не приведи Бог, как достается, тятя, - тяжело вздохнула Екатерина. - Сил уже нет терпеть дальше. Хоть живой в гроб ложись от такой муки.

Перед входом в барак дедушки Леонтий испуганно остановился, словно ему предстояло погрузиться в огненную лаву, откуда не было возврата. Мишка с Витькой подали пример дедушке. Они первыми нырнули в темную дверную дыру, увлекая за собой старика, потерявшего самообладание.

- Вай-вай-вай! Вот куда меня черти занесли под старость! - забормотал Леонтий Кузьмич. - Здесь не только дети, но и дикие звери не выдержат. Да что же это на белом свете стало твориться при новой власти?!

Едва задрав кверху негнущуюся ногу, дед Леонтий не удержал равновесия и в ту же минуту загремел за порог барака, перепугав своим падением людей на передних нарах. На помощь старику подбежали Мишка с Витькой,

Екатерина, чужие ребятишки. Один из них отыскал закатившийся под нары картуз, другой подал клюшку, остальные катали поднимать старика на ноги. Леонтий Кузьмич стонал и охал, проклиная на чем свет стоит устроителей небывалой "счастливой жизни", от которой у людей глаза на лоб лезли. Поставив отца на ноги, Екатерина после этого ни на минуту не оставляла его одного, пока не дошли до места.

- Вот мы и дома, тятя, - остановилась Екатерина возле своей секции нар. - Только как ты с больными ногами наверх залезешь?

- Об этом ты, доченька, не тужи, - отозвался старик, - я туда и забираться не стану. Мне и на полу будет не хуже, чем на нарах. А если бы раздобыть охапку мха или соломы, то ни о чем другом и заботиться не надо. К тому же зачем прочно обосновываться, если через пять дней снова надо будет в обратный путь трогаться. Вот ведь что важно.

- Постой, тятя, - встрепенулась Екатерина, - а если устроить твою постель на сундуке? В изголовье два ящика поставим рядом с сундуком. Вместо подушек можно мешки с мхом положить. Можно так, как ты думаешь?

- Что толку от моих дум, доченька, когда за меня мудрое начальство думает?

5

Как только все волнения встречи остались позади, у Екатерины появились страшные голодные боли в желудке. Леонтий Кузьмич ужасно перепугался, закостылял вокруг сундука, давая дочери практические советы как избавиться от постигшей беды. По наивности он даже собирался послать кого-нибудь за доктором или отправить заболевшую на лечение в больницу. Он сам было заковылял к выходу из барака, чтобы позвать кого-то на помощь или доложить об этом коменданту.

- Не надо, не ходи никуда, - корчась от боли, окрикнула отца Екатерина. - Пустое задумал, нам, лишенцам, как отпетым, ничего подобного не положено. Мы обречены подыхать собачьей смертью, а ты про доктора речь завел. "Кого собираются безжалостно истребить, сдобными пирогами не кормят. А хворь моя всем известная - от голода она. И лечат ее не пилюлями и припарками, а хорошей пищей. Нам же, как бродячим собакам, бросают ненужные отходы. Доставай, Миша, чашку с ложками, обедать будем. Время-то к ужину приближается, а мы еще ни разу сегодня не ели. Как тут не захворать, когда целый день кишка кишке кукиш показывает, а еду даже нюхать не приходится. Эдак недолго и вовсе лапы отбросить.

Боль начала мало-помалу проходить. Екатерина поднялась с пола, засуетилась с приготовлением к обеду. Мишка с Нюркой помогали ей в этом.

Сперва зажгли коптилку, поставили ее на опрокинутый чугун с краю сундука. На середину сундука мать водрузила большую алюминиевую чашку, налила в нее из железного чайника кипяченой воды. Потом накрошила в чашку черствого, подернувшегося плесенью черного хлеба, бухнула ложку крупной соли и тщательно размешала ее. Три удара ложкой о край чашки было сигналом к началу еды. Дед с матерью сидели на ящиках, детвора хлебала тюрю стоя. Ложки мелькали дружно. Медлительная Нюрка и та не отставала от братьев. Мишка не успел опомниться, как чашка с тюрей опустела. Он еще раз, другой скребнул ложкой по дну опустевшей чашки и грустно поморщился. Обед кончился. Но в это не хотелось верить, потому что после тюри Мишка не почувствовал ни малейшего утоления голода. Напротив, он еще больше раззадорился и, казалось, сильнее прежнего хотел есть.

Составив посуду с сундука на ящики, Екатерина занялась разбором привезенных отцом "гостинцев". Кроме сухарей, бабушка Настя прислала внучатам сдобные лепешки и булочки с запеченными в них яйцами. У ребятишек даже дух захватило при виде этого привычного в Троицком лакомства. Сейчас же они смотрели на него с таким восторгом, будто видали перед собой нечто сверхъестественное, доступное лишь небожителям. Дед Леонтий не выдержал горящих взоров внучат, сказал дрогнувшим голосом Екатерине, не в силах унять чувства жалости:

- Дай им, Катя, еще по булочке. Пусть день моего приезда к вам станет для них праздником. Ведь они с таким нетерпением ждали меня! Как говорил тот милицейский захребетник, могли меня и на самом деле туда упятить, что и концов не нашли бы. С нашим братом они не очень-то считаются. Любой мужик для них всего лишь быдло, с которого можно семь шкур содрать. В беде только своей они нас ласково кличут.

Мишка ел булочку и при каждом откусывании вздрагивал, наблюдая, как неумолимо быстро таяла она, не утоляя чувства голода. И все-таки под конец на душе у парнишки полегчало, и ему захотелось выбежать из барака и попрыгать, как глупой девчонке, на одной ножке. Дед не мог не заметить повеселевшего внука, ласково сказал ему:

- Ну, как булочки, понравились? Если бы не грызуны проклятые, какое надежное подспорье было к вашему голодному пайку.

- Булочки отменные, дедушка, - отозвался Мишка, - только здорово мышатиной пахнут. Пусть бы они еще чем угодно воняли, лишь бы их побольше было. Запах я любой выдержу, а голода боюсь. От него умирают без разбору: молодые, старые, крошечные детишки. Сытые всегда умирают только от заразных болезней и страшных испугов. И то редко.

Екатерину окликнула какая-то болезненная старушка, не по сезону закутанная до глаз теплым платком. Она сообщила, что в ларьке последний

день дают по спискам мясо. В лагере был строгий порядок: каждому бараку для получения пайка отводился определенный день. Не получивший его в свой срок, оставался без пайка. Получательниц пайка на сей раз удивило то, что им вместо обычной ржавой селедки впервые отвешивали вонючего соленого мяса. Получив паек, бабы не спешили расходиться по баракам, они с недоумением рассматривали вонючую солонину, не в силах определить, что это такое было: говядина, конина или мясо какого-то незнакомого им дикого животного? Раздатчик пайка, человек завидной упитанности, на минуту оторвавшись от своего серьезного занятия, шутливо пояснил озадаченным бабам:

- Это, красавицы ненаглядные, диетический продукт - соленая медвежатина. Вы, наверное, никогда и не ели такого прекрасного деликатеса. После трехдневной варки моментально на языке тает.

Екатерина сунула паек в холщевую сумку и подалась обратно. Она была на восьмом месяце беременности и чувствовала себя плохо. Отца Екатерина застала сидящим у костра с внуками. Он грел свои больные ноги, застуженные в молодости. Его оттого и из армии освободили по чистой. Из-за больных ног на большое дело он так и не поднялся. А после революции и подавно скопытился - к горькой пристрастился. Ко времени коллективизации он уже стал захудалым середнячком в лаптях.

- Вот вам и весь кулацкий паек! - сердито выпалила Екатерина. - Говорят, будто соленая медвежатина, а на самом деле черт знает что это такое, сатана его подери. Я даже ума не приложу, что мне с этим мясом делать: варить его или жарить? Или вымочить да сырым есть, кто сможет.

- А чего много голову ломать? - вмешался дед Леонтий. - Ополосни его малость и в ведро клади. Сейчас же и варить начнем. Экю невидаль! Так и сделали.

Дедушка Леонтий забил у костра две рогульки. На них приладил на толстой проволоке ведро с медвежатиной, и зашумела, загудела походная арестантская кухня во всю ширь болота. Мишка с Витькой часто бегали в чахлый лесок на болоте, приносили оттуда сухой валежник и сучья. Через полчаса медвежатина уже вовсю кипела, распространяя вокруг тухлый запах. Ребятишкам натерпелось отведать вкус медвежатины, узнать, лучше она или хуже говядины.

К вечеру на поляне между бараками и начинающейся кромкой болота тут и там горели десятки костров, на которых в ведрах и чугунах обитатели лагеря варили пожалованную им медвежатину. Над кострами клубился густой пар, тянуло крепким запахом тухлого мяса, но голодные люди воспринимали его за чудесный аромат вкусной и здоровой пищи. С наступлением сумерек скопления людей у костров напоминали стойбище первобытных кочевников за дележом награбленной добычи в стане врага, где лишь недоставало дикарской пляски под бубен шамана.

Уже почти совсем стемнело, когда дед Леонтий вынул из ведра один небольшой кусочек медвежатины для пробы. Он попытался разрезать его на более мелкие дольки, но из этой затеи ничего не вышло. Тогда старик послал Мишку разыскать где-нибудь доску, на которой можно было разделать неподатливое варево. Но и найденная доска ни в чем не помогла дедушке Леонтию. Чтобы справиться с нелегкой задачей, нужен был хороший, острый нож, а у Леонтия такого и в помине не было. Он долго пилил своим тупым ножичком ременную медвежатину, весь взмок, а успеха так и не добился. Троицкий гость рассердился на свою беспомощность, встал на ноги и собрался было уходить в барак, как совершенно неожиданно увидел неподалеку от себя другого старика, тоже занимающегося варкой медвежатины. У этого дела шли значительно лучше. Не дожидаясь, пока мясо хозяина тайги станет податливым дли зубов, он рубил его топором на мелкие кусочки и передавал их в руки облепивших его ребятишек. Те тоже не очень церемонились с хваленым деликатесом раздатчиком пайка в ларьке, они живьем отправляли медвежатину в рот для окончательного переваривания естественным способом в желудке. Детишки, как вытягивали шеи и готовы были проталкивать медвежатину пальцами в горло, чтобы заполучить побыстрее другой кусок от деда, пока его не перехватили более шустрые и увертливые.

Воспользовавшись топором сговорчивого старика, дед Леонтий начал поступать со своей медвежатиной аналогичным способом. Давясь и икая, Мишка с Витькой глотали кусочки мяса, почти не пережеванными, лишь бы скорее заглушить щемящие боли в желудке. Остатки упругой медвежатины дед Леонтий варил до полуночи, а она так и осталась жесткой.

Спал троицкий гость, скрючившись на сундуке. Дважды за короткую ночь падал со своего неудобного ложа, испуганно звал спросонья людей на помощь и, не дождавшись участливого сострадания, сам с кряхтеньем и руганью забирался на неуютное ложе обратно.

Утром, похлебав тюри, дед Леонтий снова потащился доваривать оставшуюся медвежатину. Мишка с Витькой были неотступно с ним, а Нюрка осталась на нарах, мучаясь животом после сырого, тухлого мяса. Раньше Леонтия пришел на поляну с той же заботой и вчерашний старичок. У него заболели животами двое внуков, и он был сильно зол.

- Послушай, что я прослышал, дружище, - не сразу заговорил новый знакомец Леонтия Кузьмича. - мясо-то, сказывают, нам подсунули, псы поганые, не медвежье, а крокодилье. Вот оно почему и не уваривается ни в какую. Может, специально на нас испытывают, годится оно в пищу человеку или нет. Вот ведь, мерзавцы, до какого злодейства додумались!

- От них чего-угодно дождаться можно, - согласно отозвался Кузьмич.- Они - неограниченная власть. Эти шельмецы могут завтра и псину за

говядину преподнести и даже человеческое мясо подсунуть за божественный дар. И будем есть, потому что мы голодные, ужасно забитые и запуганные, уподобленные скотам существа. А жаловаться на них мы не имеем права как лишенцы и обреченные на истребление люди.

Снова зачадили костры, забродили тухлые запахи, засуетились вокруг костров жалкие тени в недавнем прошлом мужественных и крепких крестьян - хлеборобов по воле самодуров власти обращенных в рабов. На душе у каждого было темно как в печной трубе. Этим людям-теням было безразлично, что происходило вокруг: сияло ли солнышко, лил ли дождь, пели ли птицы, завывала ли по-волчьи собака у комендатуры. Кого ограбили до последней ниточки и посадили на смертельно голодный паек, тот уже становился глухим к нежным восторгам души и упоительным мечтаниям о светлом будущем, которого у подавляющего большинства обитателей лагеря могло и не быть. Они уже практически не жили, а лишь автоматически копошились на грешной земле, которая с недавних пор превратилась для них в тяжкое бремя.

Приятель дедушки Леонтия сдался. В полдень он снял с костра ведро с сырым мясом и, чертыхаясь стройным перебором, потащился в барак. Леонтий Кузьмич не отступал. Он решил еще поварить заколдованное мясо до вечера. Старик фанатически был убежден: любое мясо рано или поздно должно свариться. И все-таки ожидания упрямого старца не оправдались. И вечером мясо оставалось таким же твердым, как и утром. Мало того, одержимый несбыточной мечтой старик так вошел в азарт, что и остановиться уже не мог, словно сам дьявол его подзадоривал. Он настойчиво варил небывалое мясо весь третий день до заката солнца. И все-таки проклятая медвежатина осталась твердой как старая резиновая калоша. Леонтий Кузьмич под конец окончательно разуверился в достижении своих намерений и, махнув на все рукой, заковылял с дымящимся ведром к бараку, где уже утихли голоса людей, и не слышно было живого дыхания жизни, словно там давно все умерли.

6

На четвертые сутки пребывания в лагере лишенцев Леонтий Кузьмич почувствовал себя непривычно зябнущим и разбитым. Могла сказаться нервная напряженность и суматоха последних дней, когда и отдохнуть-то было некогда. На старый организм могло повлиять и крайне плохое питание, которое подорвало и без того слабые силы старика. Скрывать этого от дочери Леонтий Кузьмич не стал и тут же рассказал все без утайки ей. Екатерина сильно расстроилась, опасаясь того, как бы отец всерьез не

свалился в постель. Находясь в ужаснейших условиях, в каких Екатерина находилась с детишками сама, старик заведомо был бы обречен на смерть. Мало того, как человеку, не имеющему никакого отношения к лагерю, ему отказали бы и в том скудном пайке, который получали зарегистрированные в списках комендатуры кулаки-лишенцы.

- Придется, тятя, тебе немедленно выбираться из этой гиблой трясины - сказала Екатерина отцу. - Случись что-нибудь неожиданное, ходов-выходов не найдешь. Да и нас самих в любой день могут в другое место направить. Что я с тобой, больным, буду делать?

- Что ж? - грустно отозвался в ответ Леонтий Кузьмич. - Застревать мне здесь нет никакого резона. Время сейчас самое непутевое. Чуть проморгаешь, и все полетит к черту в пасть. Надо постараться, чтобы черту на кулички не попадать. Завтра же утречком схожу на кладбище, проведаю могилку внучки Ниночки, а после обеда отмечусь в милиции и на вокзал. Поезд на станцию Луза приходит, кажется, из Котласа в шестом часу вечера. К нему как раз я и успею.

Остаток дня дед Леонтий провел на территории лагеря спецпереселенцев. Пользуясь тем, что охраны у входа в бараки не было, старик мог беспрепятственно заходить в любое мрачное обиталище репрессированных крестьян и собственными глазами видеть, каким жестоким пыткам и издевательствам подвергали их хозяев социалистической Отчизны.

Мишка стал отвыкать от наивных увлечений детства и тяготел теперь более серьезным предметам окружающего мира. Ему становилось день ото дня все скучнее в обществе детишек, и он все чаще держался от них расстоянии. Сейчас он шел рядом с дедом Леонтием, ни на шаг не отходя от него, а когда тот спотыкался, старался поддержать его.

Везде, куда дед с внуком не заходили, наблюдали одни и те же удручающие картины: неимоверную скученность отверженных людей, их адские условия жизни, безнадежность упований избавление от роковой участи, слепую покорность перед своими мучителями - извергами. Тут и там лежали смертельно больные и умирающие узники коммунистической тирании. Эти уже ничего не требовали и ничего не желали, кроме скорейшего окончания безмерных страданий. От верхних до нижних ярусов нар, в разных уголках бараков слышался молитвенный шепот, безутешные стенания и вопли. Перекрывая голоса отчаяния и невероятной физической муки, над нарами раздавались пронзительным всплеском первые голоса новорожденных, пришедших в мир продолжать трагическую участь своих предшественников и услаждать своим страданием ненасытных в садизме палачей. Казалось, вся убогая обстановка каждого барака была пропитана запахом тлена. Заложники кровавого тоталитаризма покорно шли к своему концу.

Выйдя из пятого по счету барака, Леонтий Кузьмич не стал больше никуда заходить. И без того было ясно: не затем этих несчастных страдальцев так далеко от родных мест завезли, чтобы сделать им здесь великое благо. Попросту, их обрекли как баранов на заклание в жертву огнедышащему красному дракону. Сел старик на пенек у входа в барак и обхватил голову руками. Мишка стоял рядом с дедушкой и тоже молчал. Он знал, когда человеку не по себе, его лучше всего на время оставить в покое. Тогда к нему скорее придет успокоение.

Между тем дед все ниже и ниже наклонял голову, опустив ее до уровня острых колен. Плечи его потихоньку вздрагивали, а из уст вырывались сдавленные всхлипывания. Мимо деда с внуком входили в барак и выходили из него десятки людей, и никто не обратил на них никакого внимания: за плечами каждого обреченного узника было столько лютого горя, которого хватило бы сделать несчастными на всю жизнь десятки и сотни нормальных граждан в стране, не захлестнутой красной заразой. Как тут можно было проникнуться сочувствием к чужому несчастью, когда собственное железными тисками до адской боли сжимало гирло?!

Превозмогая душевную боль, дедушка Леонтий поднялся на ноги, оглянулся по сторонам, словно не узнавая, где он и что с ним происходит.

- Никак, внучек, не возьму себе в голову, - заговорил старик, - за какие такие тяжкие провинности нас, мужиков, наказали? За что подвергли таким изуверским мукам? Или мы хуже разбойников с большой дороги? Паче всего, за что безгрешную детвору-то со света сживают? Ее-то, неразумную, с какой стати классовым врагом Советской власти записали? Тут по чьей-то злонамеренной указке большой вред Отечеству нанесено. Не иначе!

7

Леонтию Кузьмичу не спалось. Он долго ворочался с боку на бок на своей импровизированной постели, кряхтел и досадовал на невыносимые тяготы жизни. Все, что он увидел в Лузском лагере лишенцев, глубоко чапало в его душу и жгло каленым железом, ни на минуту не давая покоя. Мишка тоже не мог долго заснуть, переживая за деда, опасаясь, как бы он и в самом деле не расхворался и надолго не застрял в болотной трясине, а то и навсегда не сложил свои кости в ее гиблой хляби. "Много ли ему надо, такому слабому и хилому? - подумал совсем как взрослый Мишка. - Схватит простуду или дизентерию и капут ему. И опять же, где взять досок, чтобы гроб сделать? А что станет с бабушкой Настей, когда узнает о смерти дедушки Леонтия? Не иначе как сама умрет или с горя разума лишится. Такое со старухами случается".

Не выдержав грустных дум, Мишка потихоньку заплакал. Плакали и причитали и на других нарах, и никого это ничуть не удивляло. Напротив в бараках удивлялись, когда кто-то начинал беспричинно смеяться. Такого считали сумасшедшим и боялись, чтобы он по дурости не укусил.

То ли старик в конце концов уснул или от переутомления впал в тяжелое полузабытье, только с его стороны не стало слышно ни возни, ни страдальческих вздохов. Мишка лежал и думал, вспоминая вчерашний разговор матери с Марьей Ларионовой, из которого явствовало, что скоро всем лишенцам будет конец. Многое было непонятно для парнишки в подслушанном разговоре, но спросить об этом он постеснялся. За не детски серьезными раздумьями о превратностях человеческой жизни Мишка незаметно уснул будто провалившись в бездонную пропасть.

За завтраком с аппетитом ели чечевичную похлебку со ржаными сухарями, которые, казалось, уже не так остро отдавали мышиным пометом. После похлебки доедали остатки вчерашней медвежатины. По случаю отъезда дедушки Леонтия Екатерина дала сегодня ребятишкам по булочке с яйцом. Витька больше всех разошелся от переполнявших его чувств после сытного завтрака. Задрав подол домотканной рубашки, он бойко нахлопывал себя ладонями по животу, радостно похваляясь:

- Нажрался от пуза как буржуй. Теперь я сильный, могу любого из мальчишек соседнего барака побороть. Идемте, всем докажу!

Екатерина убедительно отговаривала отца не ходить на кладбище. Она прекрасно знала: могилку Ниночки уже не найти. Ее будто ветром сдуло, даже следа не осталось. Ходила она с Нюркой на погост месяц назад, чтобы оправить могилку и обложить ее дерном. Кладбища было не узнать, месяц оно протянулось намного дальше вдоль болота. И главное, было осквернено и загажено шайкой оголтелых мракобесов. Многие снятые порубленные кресты оказались сожженными у края болотной трясины. Непонятно, кому и зачем надо было устраивать этот дикарский шабаш на святом месте усопших, где каждая горсточка земли напоминает нам о торжестве света и разума над сатанинской мглой.

Не разубедив отца в тщетности задуманного намерения, Екатерина пошла с ним на кладбище с раннего утра, чтобы вовремя вернуться к сбору на станцию. Некоторые нетерпеливые люди устремились на кладбище раньше Екатерины с отцом. Они шли нескончаемым потоком с лопатами и топорами, несли гробики с усопшими детишками, венки из веток деревьев и лесных цветов. Нашлись и такие, которые к приходу Екатерины с отцом выкопали могилки или заканчивали эту работу. Гробики с покойниками стояли в сторонке, ожидая своего ритуального часа. Странный порядок, заведенный здесь с погребением усопших, непривычно озадачил растерявшегося с непривычки Леонтия Кузьмича.

- Дело в том, - пояснили старику, - что если сразу не закопать в вырытую могилу своего усопшего, из-за ротозейства в нее могут захоронить кого-то другого, и даже двоих. И все из-за того это происходило, что копальщиков могил в лагере не осталось, а нанять посторонних было не на что. Вот и комбинировали несчастные люди, как могли, позабыв в безысходности о совести и чувстве человеческого достоинства.

С краю погоста на могилках не наблюдалось какого-либо серьезного нарушения правил святого покоя. Чем дальше уходили вглубь кладбища Леонтий Кузьмич с дочерью, тем больше встречали на своем пути следов глумления над памятью умерших. В нескольких местах рядом с кладбищем, на болоте, они обнаружили обгоревшие кресты и памятные надписи, в другом - измятые, потоптанные венки и траурные ленты. Некоторые могильные холмики кто-то в звериной ярости сравнял с землей.

Возмущались следами вандализма на кладбище и другие посетители вечного покоя, единодушно сходясь на том, что погром и варварское кощунство организовали все те же отъявленные головорезы, кто издевался над невинными жертвами при жизни, вгонял их в могилу, а теперь не давал им покоя в гробу. Иначе говоря, сперва творили гнусное разбойное дело, а потом начали заметать свой кровавый след, который выглядел новым тягчайшим преступлением против человечности.

Как и предсказывала Екатерина, могилку Ниночки отыскать не удалось. Там, где по приметам, она должна была быть, Леонтий Кузьмич опустился на колени возле одной уцелевшей детской могилки, набрал в платочек земли, усеянной прахом младенцев, и зашагал от кладбища к лагерю, ни разу не останавливаясь и не оборачиваясь назад. На душе у старика после увиденного словно кошки скребли. Он задыхался, едва удерживаясь на ногах. Екатерина взяла родителя под руки, хотя и сама едва тащила ноги, готовая вот-вот потерять чувство самообладания.

- В барак я, доченька, не пойду, - заявил старик упавшим голосом. - Моим старым, больным ногам на солнышке будет легче, чем в вашем промозглом склепе. Я и так уже сыт им по горло. На том свете про него долго не забуду. И там будет страшно пугать своей гиблой уродливостью.

- Хорошо, тогда посиди здесь, - согласно кивнула отцу Екатерина, - а я пока припасу тебе кое-что в дорогу. Заодно и обед приготовлю. Время в запасе есть, до поезда можно еще и отдохнуть как следует.

Леонтий так и уснул сидя на пеньке, привалившись спиной к стене барака. Он не слышал, как хлопала рядом с ним входная дверь, сновали туда и обратно внучата, проходили обитатели барака. Жив был примостившийся на пеньке старик или давно уже умер, особого интереса ни у кого не вызывало. Если жив, - думали прохожие, - встанет и уйдет куда надо, а если умер, отнесут куда положено. Во всяком случае на пеньке навсегда не

останется вместо статуи кулаку-лишенцу в изгнании.

По случаю отъезда родителя на родину Екатерина приготовила поистине не праздничный обед: пшенный суп и ячневую кашу размазню. И то и другое сдобрила ложкой подсолнечного масла, сберегаемого для коптилки.

Ел старик мало и неохотно, часто прикладывался к кружке с густо заваренным фруктовым чаем. Сочтя это за признак начинающейся малярии, Екатерина заставила родителя для профилактики принять два порошка хины и таблетку кальцекса. Старик беспрекословно проглотил поданное лекарство и отошел от сундука. Он поспешил выбраться из гнилого каземата, чтобы подышать свежим воздухом и запастись бодростью на обратный путь домой, менее тяжкий и обременительный, чем путь в Лузу.

- Ты совсем уходишь, тятя? - спросила Екатерина. - Или еще вернешь сюда? Если нет, то я вынесу твои вещи наружу? - Совсем, доченька, совсем - горестно проговорил окончательно раскисший старик. - Здешний болотный климат и тюремный режим на меня действуют крайне губительно. Не потому ли и детишки наперегонки друг перед другом мрут. Это и есть настоящая, товарищами придуманная ликвидация кулачества как класс. Ничего лучшего с этой хищной, бесчеловечно жестокой истребительной целью и не придумаешь. Все гладко и оправдано и не выходит за рамки большого государственного мероприятия на благо многострадального русского народа.

Екатерина разрешила ребятишкам проводить дедушку Леонтия только до поворота дороги на Лузу, откуда начиналась такая заболоченная местность с несколькими шаткими гатями на проезжей части дороги, что в самое жаркое время лета здесь и сам черт мог ноги поломать.

- Теперь прощайтесь, - с дрожью в голосе сказала Екатерина, - и ступайте назад. До вокзала я дедушку провожу одна. К тому же поезд может и опоздать. Зачем вам без толку томиться на перроне? Перед сном доешь похлебку с кашей. И далеко от барака не уходите, а то Нюрке будет боязно одной. Знаете какая она - тютя! Ну, чего пеньками встали и губы развесили - укорила брюхатая родительница опешивших братьев. - Идите да смотрите, чтобы все было в порядке.

8

Братья нехотя потащились обратно в лагерь, обиженные таким неожиданным поворотом дела. Витька надулся как мыльный пузырь и начал выделывать разные озорные фокусы, дразня и показывая язык Мишке. Но тот с достоинством сохранял невозмутимое спокойствие, делая вид, что его ни капельки не задевали Витькины проделки, будто того вовсе не было

рядом с ним. Витьке совсем стало невмоготу, и он принялся от злости хныкать. Через минуту он задал такого реву, что даже сам испугался своего хриплого голоса. Взвыв еще раза два, Витька вдруг перестал орать, словно у него в горле застрял какой-то твердый комок, перехватив дыхание. В тоже время у него сильно защекотало в носу.

- Хватит выкобениваться, шкура барабанная, - по-матерински сердито цыкнул на братишку Мишка, - пока я тебе горячих не всыпал! Идем скорее в барак кашу с похлебкой доедать. Или ты есть не хочешь? Брошу я тебя нытика одного среди болота и делай что хочешь тогда.

- Есть я хочу, Миша, - спохватился Витька, - очень хочу. После Троицкого я, кажется, ни одного дня сытым не был. Я даже во сне всегда есть хочу. - И он торопливо зашагал вслед за Мишкой, будоража босыми ногами, как и старший брат, серую дорожную пыль.

Как на старшем из детей в семье, на Мишке лежала большая ответственность. В отсутствии матери он во всем заменял ее. Прежде всего, неусыпно следил, чтобы во всем был порядок и никто не нарушал его. Он делал это ни столько из-за боязни матери, сколько из личной приверженности к аккуратности и жизненному постоянству.

При всей своей дикой гордости и самолюбии, Екатерина охотно доверяла старшему сыну Михаилу, зная, что он ни в чем не подведет и не обманет ее. Из двух ключей от сундука один был у матери, другой Мишка носил, как самую большую драгоценность, вместе с крестиком на гайтане. Имей при себе ключ от сундука, мальчишка поминутно помнил, какую великую, ответственность он взял на себя от матери вместе со злополучной сундучной отмычкой.

- Смотри, не потеряй! - строжайше предупредила Мишку мать.- Как все смертные, я могу в любой день и час умереть. Тогда ты останешься за старшего в семье. Будешь отвечать за все как взрослый. Понятно?!

У Мишки даже мурашки побежали - по спине, когда он выслушивал материнский наказ. Парнишка со всей серьезностью, понимал, что для него значило потерять ключ от сундука. Он берег его как зеницу ока, то и дело проверяя, цел ли гайтан. Мишка мог потерять что угодно, а если даже и ключ, то только вместе с головой. Другого выбора у него не было и быть не могло. Это и отличало его от других ребятишек.

Мишка безупречно справлялся с оказанным ему матерью доверием. Ключ до сих пор висит у него на шее целый и невредимый. И еще будет сколько-угодно висеть и ничегошеньки с ним не случится. И только потому, что ключ находится в надежных руках мальчишки, который умеет не хуже взрослого ценить оказанное ему доверие. В противном от ключа и следа бы не осталось, зато память о потере долго бы напоминала о себе на Мишкиной спине и заднице свежими рубцами о старательной материнской порке,

которую она исполняла всякий раз с исключительной добросовестно подобно верующему фанатику в отправлении религиозных обрядов. Она даже страдала, если упускала случай наказать провинившегося. И никогда не раскаивалась, что свирепо избила ребенка. Войдя в барак первым, Мишка дождался у входа Нюрки с Витькой.

- Тянетесь, как слепые нищие - начал Мишка журить по материнскому обычаю брата с сестренкой, - а я должен переживать из-за вас, чертей лопоухих. Вы не глупые деточки, которых надо за ручки водить и показывать каждый раз, что и как надо то и другое делать. И опять же у меня не дюжина глаз, чтобы я смог за каждым вашим шагом уследить. Или вы этого не понимаете, неразумные головы? Или хотите пор* получить?

Шея у Мишки тоненькая, и ему не надо расстегивать широкого ворот рубашки, чтобы вытащить из-за пазухи гайтан с ключом. Он быстро открыл сундук, вынул из него остатки супа с кашей. В лагере при голодном пайке люди перестали быть разборчивыми в пище, ели любую: недосоленную и пересоленую, недоваренную и прокисшую, а порой и такую, которую и собаки обнюхивать брезговали. Не слаще была еда и в сундуке у Ларионовых, ели же ее как всегда с завидным аппетитом как деликатес.

Суп Мишка вылил из чугуна в чашку, постучал ложкой, оповещая о начале еды. Сам он восседал на ящиках на видном месте за сундуком, зорко вскидывая глаза то на Витьку, то на Нюрку. Был строго подтянут как капитан парохода в опасную пору плавания. С жиденькой похлебкой без хлеба управились в два счета. Немного времени понадобилось и на кашу-размазню. Но и после каши сытости никто не почувствовал. Витька заикнулся было насчет привезенных дедушкой булочек. В ответ Мишка разразился таким серьезным внушением в материнском стиле, что Витьке с Нюркой и подавно кисло стало. - Сколько их там, этих самых несчастных булочек осталось? - печально вздохнул Мишка. - Чуть ли не половину из них, как знаете, мыши слопали. Если распустить по-коровьи животы, можно все булочки не оглянувшись слопать. А потом клади зубы на сундук и кукуй. Локти что ли будем кусать под конец? Так что ли по-вашему? Вытряхивайтесь отсюда, пока шеи обоим не напылил. Канючите как маленькие. Слушать даже тошно!

Характер у Мишки твердый. Знали это Нюрка с Витькой преотлично: если уперся на чем-то, от задуманного ни за что не отступится. Упрямый до невозможности, он был в тоже время очень честным и справедливым, чутким и благожелательным. Обидеть малыша, слабого и беспомощного, еще не умеющего за себя постоять, Мишка считал верхом наглости и безудержной жестокости. Как это ни странно, а в свои восемь лет он совсем как захудалая девчонка, драться не умел. Ополоснув посуду, Мишка запер ее в сундук и

тоже отправился наружу, прихватив с собой старую дерюжку и обрывок веревки, чтобы запастись сучьями для костра.

Витька с Нюркой стояли неподалеку от барака и рассматривали пойманную бабочку. Витька хотел оторвать бабочке крылышки. Нюрка плакала, говоря, что бабочке будет больно и за такие злые дела Боженька строго накажет. Витька побоялся Нюркиных угроз и отпустил бабочку на свободу, подумав про себя: "Пусть летает. Она в нашей беде не виновата. Зачем ее наказывать? Это только товарищи невинных наказывают. Были бы они нормальными людьми, этого не делали. Вся беда в том, что товарищи только похожи на обыкновенных людей, а на деле они ближе подходят к хищным животным, потому что делают все безобразно подло."

ГЛАВА 9

СНОВА В ДОРОГУ

1

Ребятишки набрали в лесу за лагерем сухих сучьев, березовой коры, еловых шишек. Мишка сложил все это на дерюжку, стянул веревкой, а крупные сучья завернул в рогожу. Витька с Нюркой потащили рогожу с сучьями, а Мишка - дерюжку с корой и шишками. Все годное для разведения костров вблизи лагеря было подобрано и теперь приходилось уходить за сушняком значительно дальше в лес. Ребятишки так намаялись за день за разными хлопотами, что сейчас едва передвигали ноги. Главное, ужасно хотелось есть, а еды, по-видимому, и не предвиделось.

В бараках развелась тьма-тьмущая блох, вшей, клопов. Они никому не давали покоя. Мишка часто задумывался: "Откуда берутся эти назойливые твари?", но ответа на свой вопрос так и не нашел. Некоторые взрослые объясняли причину появления насекомых антисанитарным состоянием бараков и личной нечистоплотностью неряшливых людей. Попросту, где больше скапливается грязи и всяких нечистот, там в первую очередь и создается благоприятная питательная среда для зарождения и обитания вредных насекомых и болезнетворных микробов.

Одна бабка-знахарка настойчиво доказывала: "Если бы любого человека связать веревками по рукам и ногам, положить на нары и не давать ему возможности двигаться и отпугивать от себя всех нападавших насекомых, то они за две недели обглодали его до костей".

На Нюрку этот рассказ произвел поистине ошеломляющее впечатление. После этого она со страхом стала ложиться спать, опасаясь как бы за ночь

ее не обглодали ненасытные насекомые. Нюрка маленькая, худенька такую замухрышку прожорливым тварям слопать никакого труда не представляет. Спать Нюрка стала мало, а едва проснувшись, со страхом ощупывала себя, убеждаясь, не слопали ли ее наполовину вредные насекомые. Постепенно новые заботы и горести вытеснили из Нюркиной головы страх перед насекомыми, и она снова не стала обращать на них сколь нибудь серьезного внимания, уверенная, что от укусов блошек она не умрет.

Уже начало смеркаться, а мать все не приходила. Видно, поезд и в самом деле намного задерживается. Вот и сидит она там, нервничая, поджидая застрявший не на шутку поезд. Ребятишки залезли на нары, разобрали постель, легли спать. А сон не шел. Его словно леший от ребятишек отогнал. От скуки стали про жизнь в Троицком, про дорожные приключения вспоминать. Нюрка была девочкой застенчивой, трусливой. Она всего боялась. Больше слушала других, чем сама говорила.

- Миш, - вдруг подала Нюрка свой робкий, настороженный голосок, - а что если мамку с дедом в кутузку посадили? Стражники - власть. Они все могут. Даже любого из нас убить ни за что ни про что. Или ты забыл о своих словах, которые мне сколько раз раньше говорил?

- Нет, Нюра, такое не забывается. Это прадед Ларион говорил про всех, кто называл себя другом народа, а на деле вредил простым людям. Он их, как бешеных собак, ненавидел, называл то вампирами, то драконами, а то и просто товарищами, под которыми подразумевал страшных злодеев, мучителей и гонителей беззащитных крестьян и всех им неугодных. Посадить старика с дочерью в каталажку для таких мерзавцев было привычным делом и доставляло большое удовольствие.

За разговорами ребятишки не заметили, как уснули, не дождавшись возвращения со станции своей родительницы. Еще один беспросветный день ссылки канул в вечность, прихватив с собой в небытие многих раньше времени лишенцев. Они оказались лишними под восходящими лучами эры социализма. В братской семье Российских народов им не хватило должного места. Зато им будет намного лучше в чертогах Всевышнего.

2

Наутро Лузский лагерь лишенцев пробудился ранее обычного от скрипа телег, грохота многих подвод, окриков возчиков и зычных команд конвойных. Там, где двигалась эта разношерстная, убогая в своей неприглядности гужевая армада, поднималась над дорогой к небу серо-пепельная завеса, загораживая собой лучи восходящего солнца над царством болот и безмерного человеческого горя. Пробудившиеся люди нехотя

выползали из своих мрачных казематов наружу, непонимающе тараща глаза на громыхающую невесть куда подневольную вереницу крестьянских подвод. В перерывах между шумом обоза и выкриками возниц слышались надсадные всплески перебранки и крепкого мужицкого мата.

- Опять товарищи мужиков на какие-то общественные повинности погнали, - заметила бабка Матрена Прохорова. - Замучили людей, сучьи дети. Между тем громыхающий на все лады обоз из порожних телег, рыдванов и фургонов огромным пресмыкающимся уползал все дальше и дальше вдоль угрюмо застывших у бараков растерянных лишенцев в конец лагеря, где проживали в основном татары. Здесь сотрудники милиции обоз остановили и, разделив его на несколько отдельных групп, приказали выстроить их в определенном порядке перед каждым входом в барак. К крикам возниц и конвойных присоединились голоса взбудораженных узников вонючих казематов, и все теперь слилось в один сплошной рев, в котором уже невозможно было отличить отдельных живых звуков.

Началась поспешная погрузка людей на поданные подводы. Очумевшие обитатели бараков окончательно были сбиты с толку в ожидании чего-то еще более страшного и неожиданного впереди. Иные по наивности договаривались до того, будто бы их ошибочно завезли в эту разнесчастную Лузу и, исправив вопиющую несправедливость, повезут обратно в родные края. Трезво мыслящие люди ни на йоту не верили подобным бредовым измышлениям, зная, что начавшаяся коллективизация — широкомасштабная государственная кампания, задуманная верховными воротилами Кремля, и теперь уже никто и ничто не в состоянии остановить этого великого разрушительного общественного процесса.

Часа через полтора те же подводы, что подкатили к баракам порожняком, теперь, нагруженные жалким скарбом деревенских "богатеев" и их голопузыми наследниками, тащились в обратный путь на станцию Луза, где их поджидала еще более загадочная неизвестность.

Разбуженные надсадными криками татарчат и грохотом телег, из бараков выскакивали заспанные ребятишки и мчались вдогонку за отъезжающими соперниками по кулачным боями строили им напоследок уморительные рожи. Татарчата соскакивали с телег, чтобы всыпать обидчикам, но увесистые затрещины матерей охлаждали их воинственный пыл. Мишка Ларионов проснулся раньше Витьки с Нюркой, когда родительницы на месте уже не было. Крики на улице насторожили Мишку, заставили быстро подняться с постели и выскочить из барака. Он не стал расспрашивать столпившихся у входа стариков о происходящем на поляне, а сам поспешно устремился туда, чтобы на месте выяснить причину необычной взбудораженности людей. Туда направлялись и другие. Но и здесь толком никто не знал, куда повезут лишенцев со станции, а начальство хранило на

этот счет строгое молчание, не желая раньше времени будоражить людей и создавать среди них панику. Собственно, Мишку не особенно волновало, что будет с татарами и куда их повезут и что с ними станет потом на новом месте. Дело в том, что с некоторых пор у Мишки были враждебные отношения с татарами. Причиной раздора послужило то, что они однажды крепко поколотили его неизвестно за что, и он две недели после этого ходил с фонарем под глазом, парнишка не собирался мстить татарчатам, но забыть незаслуженной обиды тоже никак не мог, потому что она слишком глубоко запала в душу, беспокоя своей неотступно саднящей болью.

За первой партией увозимых татар показалась вторая, а потом и третья. К Мишке подошел знакомый пацан из их барака Степка Мальцев. У него полмесяца назад померла мать. Теперь из родни у Степки, кроме восьмилетней сестренки Маши и бабушки Прасковьи, никого не осталось. К тому же и бабушка начала сильно хворать, а после смерти дочери и подавно приплошала, сокрушаясь о судьбе внуков. И взвалил одиннадцатилетний Степка Мальцев тяжесть заботы о сестренке с бабушкой на свои худенькие плечи. Невмоготу было парнишке, но он изо всех сил крепился, не поддаваясь натиску подступившей к горлу злой напасти, чтобы истереть в пыль.

Жизнь Степки после смерти матери превратилась в невыносимую муку. Он совсем забыл про детские игры, постоянно был занят поисками чего-то необходимого, то и дело куда-то спешил, по-взрослому серьезно взвешивая и прикидывал. Он ужасно похудел, начал мучительно кашлять. Дернув Мишку за руку, Степка сказал тоном бывалого человека:

- Увозят татар на новое место, где им будет легче умирать. Только нам с тобой от этого никакой радости. Идем лучше в те бараки, где они жили. Посмотрим, что там осталось от забитых потомков Казанского ханства. В спешке люди делают не то, что надо делать и из-за этого часто ошибаются.

С минуту помолчав, Степка с философской рассудительностью прибавил:

- Если бы взрослые люди никогда не ошибались, то нам, детям, стало намного скучнее жить. Прикрываясь своей непогрешимостью как неуязвимым щитом для стрел, они строже с нас спрашивали бы и чаше наказывали за совершенные провинности.

В опустевших после отъезда татар бараках стояла гнетущая тишина.. Не стало здесь ни разноголосого крика, ни предсмертных стонов, ни плача по усопшим. На нарах, на земляном полу, в проходах между нарами валялись разбитые ящики, банки, обрывки веревок, старая посуда и другие предметы домашнего обихода. Под нарами среди брошенного хлама очумело сновали осиротевшие лагерные мыши.

Степке с Мишкой и в голову не приходило найти что-либо здесь мало-мальски пригодное. И тем не менее они лишь ради простого любопытства заглянули кое-куда. "Ревизию" первого барака начали с осмотра верхнего

яруса нар. Темнота мешала что-либо основательно разглядеть вокруг, и мальчишки бегло проходили дальше. К счастью, в одном месте приятели нашли огарки стеариновых свечей и измятый коробок спичек. При свете стеариновых огарков и факелов из тряпья тьма в бараке расступилась, резче обнажая контуры убогого обиталища только что выпровоженных отсюда деревенских "мироедов", для которых были найдены более благоприятные условия умирания.

На третьем ярусе нар ничего заслуживающего внимания приятели не обнаружили. Во втором ряду нар среди кучи оставленного барахла Мишке попался складной нож с двумя лезвиями. Он даже подпрыгнул от радости, натолкнувшись на такую неожиданную находку. Об обладании подобной вещью мог мечтать любой парнишка. А тут она сама, словно по заказу, оказалась в его руках. Как тут не возликовать!

В другом месте, когда мальчишки елозили на четвереньках под нижними нарами, к Степке токе пришла удача: он нашел два серебряных полтинника и почти совсем еще новый кожаный ремень с красивой бронзовой пряжкой. Мишке токе попалось несколько медяков, но он не очень-то ими обрадовался: ведь в лагере лишенцев не было магазина, где можно было хоть что-то купить съестное. Ножик и ремень - это стоящие вещи, которыми мог гордиться не только парнишка, но и любой взрослый. Вскоре в обезлюдевшие бараки потянулись ватаги незнакомых Мишке со Степкой ребятишек. Из-за найденных безделушек между искателями кладов начались споры и драки. Каждому хотелось стать обладателем хорошей находки, и спор в этом деле решали сильнейшие. Особенно нагло вели себя трое здоровенных подростков. Они придирались к малышам, отнимали у них понравившиеся веши. Когда те сопротивлялись, обрушивались на строптивых с кулаками. Не желая связываться с долговязыми злыднями, Степка с Мишкой незаметно отправились восвояси.

Как рачительный хозяин, Мишка прихватил с собой и попавшиеся под руку таганок, еще не совсем испорченную сковородку и три полукруглые скобы, которые намеревался прибить вместо ступенек для лазанья на верхнюю площадку нар. Хранил парнишка свои "сокровища" за сундуком, а часть из них по договоренности с Марьей Постниковой под ее нижними нарами. Екатерина ни раз отчитывала Мишку за приверженность к собирательству, а он с убежденностью практичного человека доказывал матери:

- Пригодиться все это, мамка. Где ты ее возьмешь, скажем, туже сковородку, если она вдруг понадобится до зарезу?

Не успели утихнуть разноречивые толки по поводу вывезенных из лагеря татар, как на следующей неделе такие же подводы подкатили к другим баракам. Повторилось все сначала: сперва кидали на повозки пожитки лишенцев, потом сажали на них стариков, детей, больных и гнали под-

воды на станцию. Как всегда, делалось все это по-воровски скрытно, со сногсшибательной торопливостью, будто организаторы затеянной пертурбации хотели скрыть от посторонних глаз свои неблаговидные действия.

3

На этот раз в списки увозимых из Лузского лагеря спецпереселенцев попали и троицкие домотканные богатеи. Тугая на слезы, ни с того ни с сего заревела и Екатерина Ларионова, хотя толком и не знала, к худшему или к лучшему. Скорее всего, она это делала, глядя на других, чтобы прослыть каменно твердой к человеческим слабостям.

Двинулась, загудела в неизбывной печали лапотная деревня навстречу новым жесточайшим испытаниям, оставляя в далеком неприютном крае сотни могил своих детишек, матерей, родных и близких, чтобы до конца испить горькую чашу страданий во имя торжества великих идей.

Набившие руку в хамском обращении с беззащитными людьми милицейские патрульные разгоняли у костров медливших со сбором отъезду лишенцев, разбрасывали пинками ног и палками котелки и чугун с едой. Вылитая на костры и уголья баланда шипела и парилась, распространяя вокруг далеко не аппетитные запахи. Мишка издали увидел, как свирепствовали у костров новоявленные держиморды и, не дожидаясь, пока его котелок с недоваренной чечевичной похлебкой не полетел в костер, схватил посудину с варевом с огня и побежал прочь, на ходу крикнув зазевавшемуся Витьке, чтобы тот без промедления следовал за ним.

У бараков тут и там стояли порожние подводы. Люди поспешно укладывали на них выносимые из казематов жалкие пожитки, усаживали как попало детей и стариков с больными. Мишка с Витькой встали перед подводами истуканами, не зная, что им теперь делать. На растерянных в смятении братьев натолкнулась Маша Кутырева и показала братьям место с их подводой. На куче мешков сидела расстроенная Нюрка, охраняя от расхищения последние пожитки. Воры водятся везде, где есть хоть что-нибудь украсть. Она горько плакала, размазывая по щекам слезы.

- Ты почему ревешь, - спросил плаксу Мишка, - или испугалась чего- то?

- Я подумала, - сильнее прежнего всхлипнула Нюрка, - что вы оба насовсем потерялись, и нас с мамкой повезут в другую красную ссылку одних. Что бы вы стали тогда делать без всякой еды? Вы бы умерли с голода.

К счастью, в ту же минуту к отягченным мрачными раздумьями ребятишкам подошла с двумя соломенными матрасами Екатерина.

- Ешьте скорее, - с ходу приказала она, - иначе опоздаем к обозу. Слу-

чись что-нибудь в дороге и помочь будет некому.

Через час погрузку кулацкого имущества закончили. Значительно поубавилось оно за истекшие месяцы, пошло в обмен на продукты у вольных людей Лузы и соседних селений. И самих лишенцев выезжало из этого гиблого места значительно меньше, чем прибыло сюда по этапу. Мужиков угнали неизвестно куда еще в апреле. Немало бывших селян осталось лежать на чужбине, и никто из родных не придет преклонить колени перед затерявшимся навсегда среди болот прахом.

4

Мишка с Витькой храбро шагали за подводой со своим скарбом и не испытывали ни малейшего страха, ни тревоги по случаю переезда на новое место бессрочной ссылки. По детской наивности они никак не могли допустить, чтобы на свете был другой арестантский лагерь с худшими условиями содержания невольников чем Лузский. Мальчишки были еще не очень опытными, чтобы предвосхитить чудовищные замыслы кремлевских узурпаторов по части истребления кулачества на высоком уровне.

В безмятежной лазури неба ослепительно ярко сияло солнышко. По обеим сторонам дороги на деревьях восторженно заливались птицы, а тут и там безбоязненно шныряли полосатые бурундучки. Они будто дразнили ребятишек, заманивая их в свои чудесные владения. Вокруг царили умиротворяющий покой и великолепная благодать. Но измученным, истерзанным ужасной каторгой людям было не до очарования природой. Они уже »ми себе были в тягость. Это, по сути дела, остались лишь тени от некогда бывших людей, без чувств и эмоций, без всего того, что делало их одухотворенными, красивыми и сильными.

На запасном пути станции, как по злому умыслу нечистой силы, все прут пришло в яростное движение. Ошалело шарахались напуганные непривычной суматохой лошади, метались среди повозок и грузов обезумевшие от нервных потрясений люди. Вагоны были без нар. В них без какого бы то ни было разбору заталкивали барахло и лишенцев. Некоторые люди выражали недовольство, пытались взывать к совести охранников, а те на обращенные к ним слова и в голову ничего не брали. Ребятишки не могли забраться в вагон по крутому тралу. Поскользнувшись, падали на платформу и кричали благим матом. Охранники подхватывали детишек и кидали их как простое барахло в вагон в одну кучу. От тридцати до сорока человек набивали в каждый вагон, не считаясь с каким-либо уютом обреченных узников. Сидели люди на мешках, сундуках, а кто прямо на замызганном полу впритирку друг к другу. Уже подали к составу старенький

паровоз, завизжали простуженными глотками кондукторские и милицейские свистки, ударил пристанционный колокол, и диковинный состав с воем, криком тронулся с места в неведомый путь.

- Эй, вы, лягушата болотные, чего сопли распустили?! - крикнул на ревущих ребятишек один из охранников. - Мы можем успокоительных прописать. Они очень хорошо помогают. После этого до самого Котласа не пикните.

Про Котлас ходили в народе самые невероятные слухи. С именем Котласа в представлении людей связывался прежде всего суровый, почти обжитый край девственной тайги и непроходимых болот. Не случайно туда еще задолго до Октябрьского переворота царское правительство ссылало государственных преступников и разных бунтарей. Это по существу была родина тех, кто обрекал себя на пожизненное страдание за светлые идеи всех несчастных и обездоленных.

Только когда с большим трудом удалось затолкнуть в вагон имущество и его владелицу - беременную женщину, на погрузочной площадке стало тише и будто просторней. Маневровый локомотив вывел сформированный состав на магистральный путь и укатил в депо, а к составу подошел более паровоз. Громыхнули двери запираемых вагонов, ударил станционный колокол. Ему ответил переливчатой трелью паровозный свисток, и замызганный состав со своим обреченным грузом начал постепенно набирать скорость, заглушая лязгом и грохотом старых Дребезжащих вагонов голоса измученных узников.

Из-за жутких потрясений бабу прорвало рожать. Она металась в страшных муках, корчась от подступивших к сердцу схваток, рычала взбесившейся волчицей, не находя себе места. На помощь страдалице пришла все та же бабка Елена Абызова, вызволившая из беды уже более десяти рожениц за время большевистской каторги.

Роды были трудными. Рябая баба, у которой никого не осталось в живых после Лузы, взывала к Богу о ниспослании ей легкой, скоропостижной смерти. Об ожидаемом появлении на свет нового "врага народа" она сострадала, зная, что он будет мертвым. Да занавеской в углу вагона рядом с Аксиньей (так звали роженицу) сидели, кроме бабки Елены, две другие женщины. Каждая давала свои советы, но что могла сделать в такой ужасающей обстановке жертва сплошной коллективизации?

Паровоз между тем тащил натуженно свой обреченный груз к черту на кулички, и распорядители сами не знали, зачем и по чьей злой воле они это бездумно и легкомысленно делали. Локомотив последний раз лязгнул буферами, вагоны судорожно дернулись и тотчас остановились. На смену умаявшемуся паровозу с заржавленным тендером бойко подкатила кукушка и потащила состав с сельскими эксплуататорами в тупик. От вагона к вагону

поплыла над запасными путями дикая команда:

- Внимание! Внимание! Всем прибывшим из Лузы лишенцам покинуть вагоны. Не выполнившие данного указания через полчаса будут выдворены из вагонов на платформу принудительно!

5

- А как с роженицей-то быть? - остолбенели принимавшие у Аксиньи роды женщины. - Ведь она, гражданин начальник, - обратились они к заглянувшему в вагон старшине конвоя, - вот-вот разрешиться должна. У нее, бедняжки, уже воды пошли. Как можно ее тревожить в таком разе?

- Нас это не касается, - еще строже рявкнул главарь охранной команды. - Сию же минуту вытряхивайтесь со своей роженицей, так ее мать! Вздумала тоже, шалава непутевая, в неурочное время с родами раскорячиться. Могла и погодить с этим частным делом до полной разгрузки состава. Не велика шишка, чтобы напропалую переть. К тому же сейчас лето, рожальными интересами можно под любым забором и лабазом заниматься. Приказ есть приказ - выполняйте! - старшой сделал несколько шагов от вагона и, завидев подъезжающих на разгрузочную площадку мобилизованных мужиков в извоз, крикнул им во все горло:

- Эй, вы, баламуты косолапые, идите снимите из вагона роженицу непутевую. Мы не можем из-за одной глупой бабы целый состав задерживать.

Мужики оторопело разинули рты. Им приходилось немало выполнять всяких принудительных повинностей, но перетаскивать куда-то чужую роженицу, этого делать ни одному из них не доводилось. Тащить полуголую бабу с начавшимися родами каждому возчику показалось невероятным кошмаром. Аксинья изводилась от страшных мук, дико орала: - Караул! Силушки моей нет, умираю, родные мои...

Мужиков самих в жар бросало не менее, чем роженицу, и они тряслись, будто их кто-то пыткам подвергал каленым железом. А распорядитель разгрузочными работами кричал благим матом, угрожая арестом:

- Что же вы стоите огородными пугалами, растяпы неотесанные? - костерил растерявшихся мужиков грозный старшина конвоя. - Неужели у вас, дурней, сил нет вытряхнуть из вагона мокрохвостую бабу? Не укусит же она вас, недотеп кривопузых! Она уже ничего не помнит, корчится как березовая кора на огне, желая, чтобы все скорее кончилось для нее.

Мобилизованные нехотя подчинились приказу ретивого распорядителя. Мужики сами себя не помнили, как сняли с вагона раскоряченную бабу и отволокли ее под тень двух березок у покосившегося пакгауза. Там, где прошли неуклюжие носильщики с бесчувственной роженицей, на земле

остался длинный слизистый след. Хоть и были мужики представителями сильного пола, но и им на сей раз было не по себе от увиденного.

В момент осмотра прибывшего из Лузы в Котлас состава в большинстве вагонов было пусто: и вещи выгружены, и люди высажены. Рабочие выметали мусор, выбрасывали оставленное барахло, затем шли дальше. И так вагон за вагоном до конца железнодорожного состава. Как не близко была дорога от Лузы до Котласа, но и за это время в вагонах поезда успели появиться покойники. По сути дела, некоторые арестанты уже из Лузы выезжали наполовину мертвые. В этом не было ничего удивительного, каждый третий лишенец едва державшийся сегодня на ногах, назавтра превращался в мертвеца. Были в вагонах в час осмотра состава умирающие, ожидающие своего скорбного переселения в потусторонний мир, теперь уже вовсе не слишком страшный для них.

Старший конвоя, не долго раздумывая, приказал мертвых, больных и всех не способных к самостоятельному передвижению, перетащить на время к пакгаузу, куда до этого была переправлена несчастная роженица.

- Несите всех паршивцев в одну кучу, - подытожил старшина конвоя.- Прибудет специальная команда, она рассортирует, куда кому полажено. А пока складывайте паршивцев в одно место. Все равно не перепутаются!

Как не торопили представители власти мобилизованных мужиков с перевозкой спецпереселенцев со станции в лагерь, расположенный на боле вблизи поймы Северной Двины, дело с этим подвигалось медленно. То у возниц что-нибудь не ладилось с гужевым транспортом, то вдруг обезноживали лошади, то начинали страдать животами сами мобилизованные мужики. Короче, крестьянам надоели беспрестанные грабительские повинности, и они стали под любыми надуманными предлогами от них отлынивать. Попросту, мужики повели систематическую борьбу с засильем местных властей, доводивших их до полного обнищания и разорения.

Между тем железнодорожное начальство вкупе с двумя военными представителями уверяло возчиков, что только что освобожденный от постылого груза состав был последним и что стоит только по-настоящему приналечь с вывозкой оставшихся лапотных богатеев со станции, и делу будет навсегда положен решительный конец.

Мужики поверили большевистским заверениям. Уж слишком настойчиво упрашивали их и не менее убедительно заверяли, что ничего подобного до скончания века больше не потребуют от них. Лесть заразительна, но не всесильна, особенно когда исходит от неискренних.

Едва возчики управились со своим опостылевшим заданием, забрали всех умерших, в том числе и скончавшуюся роженицу, отвезли их на кладбище специального назначения, как к станции снова подкатил с неве-

роятным грохотом еще один железнодорожный состав с Лузскими кулаками. И все началось сызнова: забегала охранная команда, взбудоражили тишину милицейские свистки, понеслась с матерщинными перехватами устрашающая в своей звериной дикости свинцовая команда:

- За разгрузку принимайтесь, так вашу мать перетак. Последних доставили. Попробуйте отлынивать и симулировать, живо за решетку упятим!

Слова разнузданной команды словно плетьми хлестали мужиков. Можно было как-то оправдать случайную ошибку, снести мелочную обиду, но как можно было терпеть изо дня в день систематическое помыкание человеческим достоинством, за которое пришлось заплатить такой дорогой ценой в борьбе за свободу с извечными врагами трудового народа?!

Зона отчуждения, где находился лагерь со спецпереселенцами, одним концом упиралась и пойму Северной Двины, другим выходила на ровную поляну. Котласский лагерь почти ничем не отличался от Лузского: такие же бараки шалашного типа, с тройными ярусами нар и прочими уродствами нового социального стиля, рассчитанного на беспрекословное подчинение любого индивидуума диктату рабоче-крестьянской власти.

Были и некоторые отступления в планировке котласских бараков на отчужденной зоне. Например, некоторые бараки наполовину стояли на суше, а другая половина размещалась на болоте. То ли это явилось следствием просчета строителей, то ли подобная планировка была продиктована свыше, сказать затруднительно. Во всяком случае, смекалка подсказала строителям выход из положения: они набили вдоль болотной части нар колья, как сваи для моста, а к ним прикрепили проволокой перекладины, на которые настелили жердочки. Получилось что-то вроде тротуара вдоль пар. Это не потребовало больших материальных затрат, зато людям было удобно добираться посуху до своего места на нарах, не замочив ног в болотной тине. Это была отеческая забота руководства ОГПУ об элементарных удобствах обитателей бараков.

Такой барак на болоте со строительными причудами достался Ларионовым и другим троицким лишенцам. Подступ к бараку был сухим, а за порогом несуразного каземата сразу же начинался зыбкий настил из жердочек, под которым при прохождении хлюпала болотная жижа. Нюрка, едва очутившись во мраке нового ужасающего обиталища, тут же шарахнулась назад из барака, испугавшись прыгнувшей перед ней пучеглазой лягушки. Девочка не в силах была подавить в себе страх оказаться в одной компании с земноводными. Однако другого выхода не было, и она отправилась вслед за другими обживать новое место сталинской ссылки. Мишке с Витькой в этом отношении было легче. Они не всегда дрожали, когда жизнь расстанавливала перед ними рогатки. Они сплошь и рядом обходили их, не моргнув глазом. Их не пугало, что барак стоял на болоте и

в нем кишмя кишели лягушки и другие противные твари. Они знали: лягушки - не волки, и людей не укусят. Стоит ли их в таком случае боятся, если они никакого вреда никому не причиняют?

Братьям не потребовалось много времени, чтобы освоиться на новом месте. Они в первый же день приезда в Котлас обглядели все вокруг, побывали на берегу Северной Двины и удивились, какой она была огромной против троицкой Мочи. Братья принесли несколько досточек и реек для костра. Как бы там ни было, а надо было все начинать сначала, хоть не было ничего нового в этом до омерзения удушливом начале.

ГЛАВА 10

ЛАГЕРЬ НА БОЛОТЕ

1

Когда человек оказывается в большой беде, он бывает рад и маленькой удаче, которая облегчает его душу и удерживает от отчаяния. Так случило и с семьей Ларионовых. Екатерина считала, что ей с ребятишками повезло, когда они очутились на втором ярусе нар. Об этом многие только мечтали. Счастливчикам вторых нар очень завидовали, предлагали обменяться с ними местами за определенную мзду, но охотников на такую комбинацию было очень мало.

Обладатели нижних нар, непосредственно соприкасаясь с болотом, больше других испытывали неприятные беспокойства от близкого соседства с лягушками и комарами. Их то и дело задевали проходящие мимо нар туда и сюда люди, отыскивая в полумраке каземата хоть малейшую опору, чтобы не свалиться с шатких жердочек в болото. Этой опорой часто служили руки, ноги и сами владельцы нижних нар. На их головы и плечи подчас по ошибке наступали как на приступки обитатели второго и третьего ярусов нар при спуске из своих гнезд в проход.

Не меньше затруднений и неудобств испытывали и обладатели третьего яруса нар. Больше всех доставалось пожилым, больным и ослабевшим от голода людям. Их поднимали в "родное гнездо" и снимали обратно оттуда на руках. Такие нередко и оправлялись в своей поднебесной выси в ночные горшки и любые приспособления для этой цели. На них, больше, чем на других, сыпалось земли с потолка, соломы, насекомых и всякой другой гадости. А уж когда по крыше барака начинали лазить ребятишки, земля на головы людей сыпалась словно лопатой. Узники лагеря натягивали над головами одеяла, простыни, куски материи, но ничто не помогало.

Муcop продолжал по-прежнему сыпаться, покрывая толстым слоем нары, постель, все, что находилось вокруг.

Как бы там ни было, а через неделю, другую все утряслось и вошло в определенную колею. Улеглись взбудораженные переездом страсти, утихли душевные волнения. Люди смирились с тяготами арестантского существования, безропотно подчинялись лиходеям насилия. Оказывать сопротивление озверелым представителям власти было также бессмысленно, как пытаться ребенку сдвинуть с места крестьянскую телегу. Лишенцы проводили дни в полусонной одури, ничего не ожидая впереди, ни на что не рассчитывая, ибо у них заведомо все было абсолютно отнято.

Отныне обитателей лагеря ни только не радовало, а напротив сильно угнетало, когда на свет божий появлялся новый человек, чтобы пополнить ряды отверженных узников мрачных казематов Советской империи. Главная беда состояла в том, что новорожденного нечем было кормить, не во что было пеленать и негде его было приютить, чтобы он рос крепким и здоровым, не хилым и дряхлым рахитиком, обузой для общества.

При всех невероятных превратностях судьбы дети всегда остаются детьми. Их пониманию недоступна коварная логика взрослых. Дети мыслят конкретными категориями, не подвергая явления окружающей действительности критическому анализу. У них еще не накоплено тех знаний и практического опыта, которые позволяли бы им сделать строго конкретные выводы. Поступками детей в большинстве случаев руководит желудок. Когда ребенок сыт, он весел и жизнерадостен, его тянет на улицу поиграть и порезвиться. Малыш отходчив и не злопамятен, он быстро забывает о причиненных ему обидах, не мстит своим недругам. Не потому ли дети органически не выносят жестокостей взрослых.

Постепенно, шаг за шагом ребятишки стали все дальше и дальше уходить за пределы лагеря, а некоторое время спустя добрались и до берега Северной Двины. Поначалу родительницы нещадно журили мальчишек за долгие отлучки, опасаясь возможных в связи с этим всяческих неприятностей. Однако проходили дни за днями, и ничего страшного с их чадами не случалось. Им и самим от этого стало легче: детвора не торчала целыми днями у них на глазах и не донимала напоминаниями о еде. Мишка с Витькой Ларионовы не были исключением среди детей лишенцев. Они также с утра до вечера пропадали на лугу, на берегу Северной Двины или где-то поблизости с лагерем. С рыбалкой братьям никак не везло. Да и хороших рыбацких принадлежностей у мальчишек не было. Они больше рыбачили на самодельные крючки или снятыми с себя рубашками. Такой примитивной снастью им не удавалось поймать даже лягушек, которых при желании можно было без особых затруднений подцепить прямо в бараке. Братьям ничего не оставалось, как собирать по берегу реки ежевику и опят. Не

обходили стороной и улиток, если те попадались под руку. Это добро ни шло ни в какое сравнение с раками и рыбешкой, но на худой конец довольствовались и этой легкой удачей. Поначалу Нюрка не прикасалась к диковинной еде, а потом привыкла и ела моллюсков как превосходный деликатес.

Часто варили улов прямо на берегу реки в принесенных из барака котелках или найденных ведрах и банках из-под консервов. Если не хватало на уху улова рыбешки, добавляли в посудину раков или другой добычи и варили все вместе. А когда у ребятишек находилось хоть по мизерному кусочку хлеба, они чувствовали себя до безумия счастливыми. После еды лежали на траве, выставив на солнышко раздутые животы, тяжело отдуваясь и отрыгивая лишнее хлебово.

Некоторые подростки быстро научились курить и, не имея махорки, крутили цигарки из листьев травы и деревьев. Распространению курения среди ребятишек способствовала безнадзорность, когда матерям, потерявшим головы от свалившихся на них одних массой нелегких забот, некогда стало уследить за шалостями своих чад. Дети оказались предоставленными самим себе и занимались чем им вздумается. Безнадзорность способствовала приобщению и к другим пагубным увлечениям, узнав о чем родительницы сами покраснели бы до корней волос. Однако эти проказы оставались недоступной тайной для матерей и бабушек.

Как было сказано, котласский лагерь по своей организационной структуре почти ничем не отличался от лузского. Это был типичный этапный пункт перегона заключенных к местам отбывания ими фиктивного наказания. Свою печальную славу как места ссылки бунтарей государственных преступников Котлас приобрел еще до Октябрьской революции. Мятежный Октябрь не отнял у этого нелюдимого края его печальных заслуг. Преступники не перевелись и в хваленое советское время. Напротив, при новой социальной системе их сознательно разводили, как цыплят в инкубаторе, потому что тоталитарному государству нужны миллионы даровых рабов, чтобы возводить величественные дворцы коммунизма и содержать не слишком ретивое к общественно-полезному труду поколение восторженных хозяев нового блистательного мира. Зачем надо было заводить новые места ссылки, когда о успехом можно было к новым задачам приспособить старые. Так Котлас выстоял в борьбе за свое место в истории.

Дореволюционный Котлас мог только с завистью позавидовать послеоктябрьскому Котласу, когда дело с репрессированными элементами было поставлено на широкую ногу, с небывалым размахом. Взыграла глобальная масштабность, лихая оперативность, людей уже гнали по этапам не сотнями, как раньше, а тысячами и десятками тысяч враз. И разворот пошел

богатырский, наливаясь громоподобным гулом, сотрясая все до основания вокруг, как и подобало большевистской перестройке XX века.

Шла коренная, варварская ломка устоев жизни как в городе, так и в деревне. Начавшаяся насильственная коллективизация, села привела к небывалому движению широчайших крестьянских масс, сдвинула с места веками устоявшееся исконное хлебопашеское начало, и повлекло его к пропасти варварского разрушения. Это было страшное гонение на крестьян, после которого они долгие десятилетия не оправятся от апокалипсического удара и останутся нищими среди заброшенной нивы. И никто им не окажет помощи, а когда она придет, люди от нее решительно откажутся, потому что она уже не нужна будет им.

Изгоняемых с насиженных мест крестьян оказалось так много, что железная дорога не в состоянии была своевременно перевезти их в места отдаленные, откуда изгнанникам не суждено было вернуться назад ни живыми, ни мертвыми. Туда и добраться-то можно было только летом на буксиришке или лодках да и то не до самого конечного пути. Дальше везли на лошаденках по санному пути зимой, пока не упирались в болотные топи. Несчастных сурово встречала здесь гиблая пустыня. Какое-то время изгнанники жили в землянках, в наспех сколоченных бараках и сарайчиках, а то и под открытым небом при ужасающей неустроенности. Это была грандиозная поступь века - триумфальное начало строительства социализма в нашей многострадальной Отчизне.

Отрадным явлением в котласском лагере лишенцев было то, что здесь начали более-менее регулярно выдавать арестантский паек: двести граммов эрзац-хлеба, тридцать граммов ячневой крупы и пятьдесят граммов ржавой селедки на человека в день. Паек выдавали на декаду вперед, редко задерживая его или отменяя совсем, как это случалось в Лузе.

Что касается хлеба, то он ничем не отличался от лузеского. Это было одно лишь издевательское название. На самом деле это месиво из ржаной муки, отрубей и порченой картошки напоминало кусок глины с примесью мякины. Случайно забегавшие в лагерь из рабочего поселка собаки от угощения арестантским "хлебом" брезгливо отворачивали морды. А лишенцы ели - они были намного голоднее бродячих псов.

Люди доходили до крайнего состояния отчаяния. Не выдержав пыток голодом, узники лагеря обрывали свои муки самоубийством. Вначале это были редкие единичные случаи, а потом самоубийство стало привычным явлением. Удивительным было то, что среди покушавшихся на свою горькую жизнь все чаще стали заявлять о себе совсем еще зеленые юнцы.

2

В эти полные драматизма дни кто-то из пожилых людей узнал, что в одном из бараков соседнего лагеря среди заключенных томятся узники духовного сословия. Ходила в тот барак на исповедь и бабка Агафья. К великому своему удивлению, она встретила там троицкого батюшку Александра Кадацкого. Его взяли под стражу и увезли из села в канун Нового 1930 года. И до сих пор никто ничего не знал о нем.

Прихожане очень уважали своего духовного пастыря за ревностное служение Богу, за бескорыстие и чуткое, отеческое отношение к мирянам. Он горячо воспринимал к сердцу любые горести и печали ближних, готов был сделать все от себя зависящее, чтобы помочь в беде несчастным. За великий грех считал отец Александр извлечение для себя какой бы то ни было выгоды за счет прихожан. Немощный телом, старец отец Александр был крепок духом и никогда не сетовал на свое недомогание. Сельчане искренне сожалели о постигшей на склоне лет беде священника и уже никогда не надеялись увидеть его в живых. И вдруг такая приятная неожиданность: человек, которого считали погибшим, по воле Божьей оказался рядом со своей паствой. Это явилось лучом святого озарения для троицких изгнанников, своего рода наградой за их земные муки.

Мишке Ларионову посчастливилось одному из первых среди троицких ребятишек увидеть этого замечательного человека в кандалах Антихриста. Отец Александр всегда представлялся Мишке недоступным для его разумения существом. Он трепетно благоговел перед батюшкой и терялся перед ним как перед чем-то таинственно непостижимым.

Жили Ларионовы напротив дома священника, и Мишке приходилось очень часто встречаться с отцом Александром. Встреча с духовным пастырем наполняла мальчика душевным подъемом и жарким трепететом. Не доходя шага три до священника, Мишка снимал шапку или фуражку, смотря по сезону, и замирал на месте, выпаливая скороговоркой:

- Доброго здоровья вам, батюшка, и долгих лет жизни!

- Здравствуй, Мишенька, - останавливался отец Александр, - здравствуй, голубок. Дай Бог тебе светлого счастья в жизни и радости неомраченной дьявольскими кознями до скончания в старости дней твоих.

После этого отец Александр шел тяжелой старческой походкой в церковь. Она находилась на углу улицы, справа от дома Ларионовых. Выждав, когда духовный пастырь скроется за церковной оградой, Мишка шел по своим делам к мосту через Мочу, где всегда зимой табунилась с санками детвора. Летом он большей частью проводил время на огородной плантации дедушки Андрея неподалеку от рощи с ее неповторимым благоуханием цветов и обворожительным пением птиц.

Теперь это ушедшее в небытие чудесное прошлое представлялось таким далеким и несбыточным видением. Мишке пришлось несколько раз щипнуть себя за ухо, чтобы убедиться, что с ним не происходит ничего невероятного, и что он по-прежнему остается нормальным человеком, у которого все в порядке с умственными способностями.

В тот день, когда предстояло Мишке навестить отца Александра, мать собрала его как в большой праздник в церковь: одела на него чистую рубашку, новые штанишки, приготовленные на случай внезапной смерти, заставила хорошо умыться и причесать волосы, смазанные лампадным маслом. Мишка даже весь взмок от этих напряженных приготовлений.

Перед уходом на встречу с отцом Александром Екатерина сунула в руки Мишке поминальный список и измятую трешницу - плату за отпущение грехов умершим и ходатайство о здравии живущим. Потом с напутствиями к Мишке обратилась бабка Аграфена. В результате наказы матери и напутствия Аграфены так перепутались в голове парнишки, что он стоял словно в воду опущенный, теряясь от множества свалившихся на него поручений. Екатерина подтолкнула сына в спину и на удивление сдержанным, ласковым голосом сказала:

- Иди, иди, милок, не робей. Батюшка человек смирный, добродушный. Он никого в жизни ни единым словом не обидел. Святой человек, такому в раю только и место. Были бы все такими, как наш батюшка, на земле воцарилась великая благодать и сами мы стали непорочными как ангелы, не способными творить козни и всяческие обиды друг другу.

Хотя священники внешне и были похожи один на другого и тем не менее среди кажущейся однотипности длинных волос и одинаковости бород Мишка уже издали выделил по присушим ему характерным признакам троицкого священника Кадацкого, и с этого момента до последней минуты пребывания в бараке со священнослужителями не сводил с него восторженного взора, духовные пастыри, столпившиеся у барака, с неменьшим вниманием наблюдали за бойко приближающимся к ним мальчуганом. Парнишка не помнил, как он сделал последние шаги и остановился перед священником. Мишке стало необычайно жарко.

- Я, батюшка, - начал запыхавшийся мальчишка, путаясь в словах, - пришел к вам по поручению мамки и всех троицких ссыльных... передать пожелание хорошего здоровья и силы терпения в муках, которым ...обрекли вас слуги дьявола и их... злые помощники-гонители людей праведных и ни чем неповинных... И еще просили вас, чтобы вы заступились за нас перед Господом Богом, который не допустил нечистой силе учинить над троицкими лишенцами своей разбойной пагубы. - Мальчик запнулся, громко шмыгнул носом, вынул из кармана поминальный листок и добавил дрогнувшим голосом, держа наготове вместе с поминальной бумажкой

скомканную трешницу: - Это мамка велела передать вам за прощение грехов тем людям, которые при жизни сами не успели покаяться... и замолить всяких своих по глупости совершенных грехов.

- Вспомнил, теперь вспомнил, кого ко мне Бог привел, - оживился отец Александр, когда парнишка кончил сбивчивые объяснения о цели своего прибытия в лагерь священнослужителей. Он вплотную приблизился к мальчику, поцеловал его в голову, добавил усталым голосом смертельно из мученного человека: - Это ты, Мишенька? Вот уж чего никак не ожидал! Не думал, что и малюток слуги дьявола на погибель погонят. И как это ты отважился к нам сюда один отправиться бедное дитяти? - Батюшка взял у Мишки поминальный список и вернул обратно материн трояк, сказав, что ему этого вовсе не нужно и что он наравне с остальными арестантами обеспечен причитающимся лагерным пайком. Он не хочет иметь чего-то дополнительно по сравнению с другими обиженными и оскорбленными узниками рабоче-крестьянского государства.

Отец Александр увел Мишку в барак. Здесь были одинарные нары, и от этого в нем было намного светлее, чем в бараках с тройными ярусами нар. Батюшка сел на широкую лавку перед нарами и посадил рядом с собой Мишку. Они с печалью вспоминали о Троицком, об оставшихся там знакомых людях, сожалея, что чудесное былое по воле злых мерзавцев больше никогда не вернется назад. Мишке было лестно, что отец Александр говорил с ним как со взрослым, не делая и намека на свое превосходство над юным собеседником. Незаслуженная каторга, в которую их загнали кровожадные правители, делала и умудренного жизненным опытом старца, и наивного в своих помыслах мальчика одинаково равными перед кандальным звоном великого злобой переполненного Зверя.

Мишка воспрянул духом, мало-помалу осмелел. Он уже не стеснялся, как вначале, отца Александра и со всей детской прямотой и откровенностью рассказывал батюшке обо всем, что видел по дороге в ссылку и за время пребывания в Лузе и Котласе. Священник как горячую исповедь слушал взволнованную речь отрока и плакал, не скрывая душивших его слез. Мишка и сам не сдержал тяжести передаваемых откровений о пережитом, особенно когда дошел до момента смерти сестренки Ниночки и ее похорон. Потом оба они, престарелый священник и восьмилетний крестьянский парнишка, сидели в скорбном молчании, обливаясь слезами под тяжестью незаслуженных обид, причиненных хваленой "народной властью".

Отец Александр первым поднялся со скамейки, выпустил Мишкину руку из своей руки и сказал парнишке как завещание духовного пастыря на будущее, словно просматривая его через толщу времени:

- У тебя, дитя мое, впереди нелегкая, но честная жизнь. Она часто будет висеть на волоске от смерти. Но темной силе не дано будет раньше времени

загубить ее. Чтобы не случилось, не падай духом и не отчаивайся. Уповай на Господа Бога, и он поможет тебе преодолеть все тернистые пути к вечной истине, без которой у нас не может быть блаженства верного покоя. Тебе суждено будет дожить до глубокой старости. Это будет тебе наградой за радение к Богу и любовь к ближним. Воспользуйся этим и поведай с высоты прожитых лет детям своим, внукам, воем окружающим тебя людям о страшном, смутном времени, когда вражда и ненависть между людьми были главной движущей силой в обществе, разделенном по наущению дьявола на антагонистические классы, где зачастую отец и сын были заклятыми врагами. Тьма-тьмущая людей погибнет в братоубийственной резне в расцвете лет. Лишь после долгой смуты и тягчайших жестокостей тирании по милости Всевышнего воцарятся на земле первозданная благодать, долгожданный мир и взаимопонимание между народами и племенами истерзанной долгими распрями земли.

На прощанье отец Александр дал Мишке два ржаных сухаря, кусочек сахару и благословил словами искренней доброты и душевного благородства: - С Богом, Мишенька. Пусть никакая темная сила не затмит в твоем сердце благодати Господней, и жизнь твоя наполнится светом разума и благочестия. Помни, Мишенька, легких дорог к истинному счастью не бывает. Они проходят через тернии и ухабы, через множество трудно преодолимых препятствий. Зато и награда бывает в конце пути обольстительной.

Парнишка трижды перекрестился и зашагал в приподнятом настроении к "своим" кулацким баракам. С каким воодушевлением расскажет он матери, всем троицким женщинам и ребятишкам о встрече с отцом Александром. У него даже уши горели от радостного возбуждения от встречи со священником. Еще бы! Такое в жизни не часто случается, а может, только один раз.

3

Не доходя до своего угрюмого жилища, Мишка заметил возле него сгрудившихся женщин и калек стариков. Они, как ему показалось, о чем-то ожесточенно спорили, размахивая руками. После угона из Лузского лагеря мужиков, их стали считать погибшими, а сам лагерь прозвали "Бабьим болотом". Мишка был выдержанным человеком. Он мог знать какую-то тайну и не выдать ее даже близкому другу. На этот раз парнишку одолевало нестерпимое любопытство поскорее разузнать о случившемся, что так непривычно взбудоражило людей. Не затягивая с выяснением тайны, он подошел к первой попавшейся женщине и смело спросил:

- Тетенька, скажите, пожалуйста, что там такое происходит возле барака? Может, опять кто-то повесился или отравился?

- Завтра, сынок, начнут нашего горемычного брата на пристань отправлять. Во всяком случае, надо к худшему готовиться. Счастье нас нигде не ожидает. На то мы и лишенные всех гражданских прав, чтобы над нами можно было поглумиться вволю. Тех, кто издевается над детьми, женщинами, калеками и старцами язык не поворачивается людьми-то назвать. Можно подумать, что у этих человекоподобных чудовищ вынули из черепной коробки мозг и заполнили ее разжиженным куриным пометом. Иначе, как бы они стали творить такие вопиющие преступления? Порой кажется, что мы и ходим-то сейчас на головах, только не замечаем этого кошмара.

Женщина неожиданно оборвала свою возвышенную речь и, круто повернувшись, быстро пошла своей дорогой, какая-то странная и непонятная мальчишескому разумению. Такую парнишка встретил в ссылке впервые. - По всему видать, баба ненормальная с головы до ног, - заключил Мишка. - Наговорила три короба всяких глупостей и зашагала прочь, будто собралась обогнать свою тень. От теперешней собачьей жизни недолго и с ума спятить. Бабам проще это сделать: у них мозги жиже, чем у мужиков. Так часто в Троицком говорили недоверчиво настроенные к бабам люди. Даже прадед Ларион высказывал такие мысли.

Сделав для себя такое философски смелое открытие, Мишка заспешил к своему постылому бараку, не испытывая в душе ни радости, ни тревоги по случаю отъезда на новое место. Их уже дважды перевозили из лагеря в лагерь, и все по-прежнему оставалось без изменения. Хуже, пожалуй, чем есть на самом деле, уже и быть не может.

Мимо Мишки спешили куда-то с мешками и узелками в руках угрюмо сосредоточенные люди. Они то ли о чем-то спорили, то ли кого-то проклинали, парнишка толком выяснить не мог. Даже покойников сегодня несли на кладбище с необычайной поспешностью, будто опасались поспеть к определенному часу, после которого доступ на погост прекращался. "Как трудно быть взрослым, - невольно подумал мальчишка, - все время надо куда-то спешить, чего-то добиваться, а чуть что прозевал, на бобах остался. Нет, лучше подольше побыть маленьким и не надо стараться догонять взрослых. Пусть другие спешат, если торопятся себе на шею хомут одеть".

Мать сидела на сундуке в строгой сосредоточенности. Губы ее были сурово сжаты, взгляд опущен вниз, на лице блуждала тоска глубокой задумчивости. Мишка с первого взгляда заметил, в каком удрученном состоянии родительница и не стал ее беспокоить своими расспросами. Он по прежнему опыту знал, что мать находится в положении тяжелой отрешенности, и могла долго молчать, ничего не замечая вокруг. В такие моменты самым благоразумным было лучше ни в чем ей не возражать. В противном

мать могла вспыхнуть приступом гнева, и тогда награждала увесистыми тумаками и правых, и виноватых. Выяснять причину ссоры, устанавливать зачинщика, она не любила, считая это дело лишним и несерьезным. Она одинаково добросовестно порола всех участников потасовки, даже посторонних, бывших лишь свидетелями драки. На протесты невинно от нее пострадавших Екатерина невозмутимо спокойно отвечала.

- Ну, как, нашел отца Александра? Разговаривал с ним?

- А как же, мама, - встрепенулся Мишка. - Батюшку я быстро нашел, разговаривал с ним, и все твои поручения как положено выполнил. Он благословил меня и сказал, что в деньгах не нуждается и трояк твой вернул обратно. Велел передать всем троицким лишенцам глубочайшее почтение и пожелание стойко перенести все выпавшие на нашу долю лютые беды. И еще много говорил о разном земном и небесном, но я не все запомнил, а часть дорогой забыл. Вот два сухаря дал и кусочек сахару.

Екатерина расслабленно опустилась на сундук. Ей было как никогда плохо. Она не страшилась ни переезда на новое место, ни дорожных злоключений. Она больше всего побаивалась наступления родов в пути, которые со дня на день должны были начаться. В свои двадцать семь лет она превратилась в надломленную пожилую женщину, у которой, казалось, уже не осталось ни малейшей надежды превозмочь выпавшие испытания. Тоже самое происходило и со многими другими ее сверстницами, задавленными ярмом жестокой тирании. Екатерина жила как в смрадном угаре, делала все механически, покорная своей безжалостной судьбе. И если она еще как-то удерживалась от роковой крайности, то это объяснялось ответственностью перед детьми, кому она дала жизнь и собиралась еще раз это сделать уже вопреки здравому смыслу. Не будь этой природой определенной ответственности, она, может быть, в силу трагически сложившихся обстоятельств решительно распрощалась с мучительной агонией рабской жизни. Кстати, эта насквозь изуродованная, выхолощенная всякого здравого смысла жизнь уже мало что стоила и редко кого устраивала. И если она катастрофически рушилась, никто из лишенцев не сожалел об этом.

Екатерине было невмоготу. Она порывисто встала, тоскливо посмотрела на свои нары, потом повернулась к Мишке, с трудом переводя дыхание.

- Вот что, сынок, - проговорила глухим голосом родительница, - завтра нас будут отправлять на пристань. Приказали немедленно приготовиться к отъезду и никуда не отлучаться, а я не успела паек получить. Пойду схожу в ларек, пока его не закрыли. А ты посиди здесь, пока я не вернусь. Если со мной что-то случится, действуй за старшого, уши не вешай.

4

Подводы за назначенными к отправке лишенцами прибыли очень рано. В лагере в этот час было пустынно. Над бараками стояла гнетущая тишина. На дворе разгар лета, но узники этапного каземата не слишком радовались этой благодатной поре времени года, как радовались они ей, когда были счастливыми хозяевами на родной земле. Люди расположились на последнюю ночевку как попало на сваленных в кучи мешках и узлах, а некоторые коротали короткую северную ночь сидя, в любую минуту по команде охранников и милицейских патрулей готовые встать на ноги.

Не раздеваясь, спали на ворохе приготовленного к погрузке барахла ребятишки Екатерины Ларионовой. Сама она, издерганная приготовлениями к очередному переезду, неурядицами последних суматошных дней и ожиданиями предстоящих родов за всю ночь не сомкнула глаз, содрогаясь перед неизвестностью завтрашнего туманного дня.

Потрясающее впечатление производило это нелепое скопление большого числа людей на клочке непригодной для нормальной жизни земле. Зачем это делалось и кому была от этого выгода? И никак нельзя было тем более объяснить и простить преднамеренного убийства "гуманным" способом множества детей тем, кто организовал эту гнусную кампанию во имя торжества утопических идей светлого царства будущего на костях миллионов невинных жертв. Леденела кровь в жилах при мысли о наступлении еще более ужасающего грядущего, чем в крови захлебнувшееся настоящее. Убийцы, отпетые головорезы никогда ничего доброго не создавали. И создать не могут в силу своей хищной, звериной натуры.

Возчики брали на телеги только самое необходимое. Остальное барахло обещали доставить последним заездом. От пристани до лагеря рукой подать, и всем способным хоть чуточку ноги передвигать, приказали идти пешком. Даже Екатерину Ларионову на подводу не посадили, сочли, что до берега Северной Двины своим ходом дотащится. Возчикам дали экстренное задание: лишенцев из бараков до обеда переправить на пристань, вновь доставленных на железнодорожный вокзал - доставить на их место в бараки. По существу это была страшная чехарда без конца и края. И было в этой сатанинской заварухе ни на йоту здравого смысла. Зато было ужасно много, до бешеной одури гнилой большевистской спеси, в которой увядала и гибла былая крестьянская нравственность.

Спал Мишка чутко, хоть и уморился накануне до упаду. Едва приблизились к бараку первые подводы обоза, как он в ту же минуту вскочил на ноги и выбежал наружу, чтобы своими глазами увидеть, что там творилось. Не успел парнишка, как следует оглядеться, как оказался в водовороте событий. Он даже от неожиданности растерялся, не зная что ему делать, и в

какую сторону податься. В это время он случайно столкнулся лицом к лицу с матерью. Несмотря на ранний час, родительница успела приготовить из ржаной муки липкую, как клейстер, еду, собираясь хоть этой баландой накормить до отъезда своих ребятишек. Она выглядела непомерно неуклюжей и смиренной, будто испытывала угрызения совести за невольную оплошность, которая связывала ее по рукам и ногам, делая до небывалого уродства неприглядной.

- Идем, сынок, позавтракаем, пока душегубы не дали команду грузиться, - махнула родительница Мишке рукой, указывая на сгрудившихся неподалеку возчиков и милиционеров. - Им, прохвостам, все равно, ел ты сегодня или нет. У них одна забота: как бы нас поскорее в могилу загнать.

Мишка редко терзался думами о смерти, хоть она постоянно и ходила за ним по пятам, как и за каждым лишенцем, обреченным на верную погибель. Вспоминая об умершей сестренке Ниночке, Мишка пришел к убедительному для себя выводу: в лапы смерти попадают слабые люди, не способные оказывать ей упорного сопротивления. И в первую очередь дети и немощные старцы, которым не под силу с ней тягаться.

При всей своей неоспоримой худосочности, Мишка причислял себя к категории сильных людей, которых не так просто сломить наскоком. Витька с Нюркой были, по его мнению, слабее его самого, но сильнее Ниночки и сотен других ребятишек, из-за чего те и стали жертвой кровожадной смерти в первые же месяцы гонения крестьян псами власти.

Высокие философские раздумья ничуть не мешали восьмилетнему мыслителю усердно уплетать арестантскую баланду. Как только послышалась команда приступить к погрузке, Мишка в числе первых выскочил из барака. Следом за ним ударился к подводам и Витька. Они стали помогать совсем приплошавшей матери укладывать вещи на телегу. Нюрка сидела на одном из узлов, следила за сохранностью барахла. Жулики были не только в Самаре, но и здесь, где, казалось, и украсть-то было нечего. Если мешок был не под силу одному, его волокли вдвоем. Нюрка тоже пыталась подсоблять братьям, но от ее потуг проку братьям было мало. Она скорее тормозила делу, когда волоклась за поклажей, которую тянули с усердием братья, истинно веря, что без нее Мишка с Витькой ту или иную вещь даже с места не сдвинули бы.

Кругом поднялась такая невероятная суматоха, что не сразу можно было разобраться, что здесь происходило. Люди наскакивали в спешке друг на друга, в узких проходах барака образовался затор. Пошла в ход отборная брань, люди носились как неприкаянные, не помня себя от возбуждения и готовые ни с того, ни с чего вцепиться друг другу в горло. И вся сногсшибательная карусель завертелась из-за того, что начальство пригрозило запоздавшим с погрузкой переезжать на пристань за свой счет.

Этого бабы самостоятельно сделать не могли, вот они и торопились и бесновались, чтобы не остаться, как говорилось, на бобах.

Если не принимать во внимание мелких стычек из-за неуступчивости, погрузка кулацкого барахла прошла сравнительно благополучно. Как ни странно, в бараках в это утро не оказалось ни одного покойника, точно кто-то всемогущий отодвинул день похорон на другое время.

Мишка с Витькой отстали от своей подводы по нужде и теперь безразлично плелись в хвосте обоза, наблюдая за больными, доживающими последние мучительные дни каторжной жизни. Их везли на трех подводах, уложенных вповалку на настиле болотного мха. За несчастными никто не следил, и никому уже до них не было никакого дела. В такой сатанинской круговерти каждому было чуть-чуть до себя, не то чтобы опекать других и оказывать посильную помощь тяжелобольным.

Пользуясь свободой действий, Мишка с Витькой стали безбоязненно подходить то к одной, то к другой подводе с немощными "врагами народа". Присмотревшись внимательно к одному страшно исхудавшему парнишке с лимонно-желтым лицом, Мишка узнал в нем Степку Мальцева, которого в последнее время нигде не встречал возле бараков. Степка, видать, тоже узнал Мишку и стал подавать ему какие-то непонятные знаки. Мишка подошел к Степкиной телеге, спросил приятеля, что с ним случилось. Степка хотел что-то сказать в ответ Мишке, но не смог и сильно раскашлялся в судорожном хрипе, и голова его бессильно упала на настил мха. Изо рта парнишки тут же хлынула пузыристыми сгустками кровь.

У Мишки и у самого в горле застрял жгучий комок, спирая дыхание. При виде крови Мишку начало тошнить, словно он проглотил что-то зловонное. Он отвернулся от Степки и шел какое-то время с опушенной вниз головой, придерживаясь за задок телеги. Ему стало понятно: приятель умирает, безжалостно растоптанный ублюдками кровавой системы. И никто уже не мог ему помочь в суровой участи, облегчить последние предсмертные страдания. Да и кто мог в эти скорбные минуты прощания с жизнью проявить сострадание к парнишке: бабушка сама находилась на грани погибели, а сестренка Маша таинственно исчезла незадолго отъезда из Лузского лагеря. Не до Степки Мальцева было и другим отъезжающим на пристань. У каждого своего несчастья было по горло, чтобы кто-то сумел найти время проявить заботу об умирающем мальчишке.

Мишке показалось, будто Степка слегка двинул правой рукой, издал какой-то приглушенный звук. Мишка насторожился, ожидая от Петьки новых звуков и движений. Через минуту, другую Степка действительно начал двигаться с еще большей энергией, не сводя с Мишки вопрошающего взгляда. Теперь не трудно было догадаться, что все его усилия сводились к тому, чтобы высказать что-то самое сокровенное, но немеющий язык

умирающего плохо повиновался его угасающей силе воли. Мишка подошел вплотную к напружинившемуся до предела приятелю, тихо спросил его:

- Тебе, может, чего-нибудь надо, Степа? Говори, я постараюсь найти.

- Нет, Миша, мне теперь уже ничего не надо, - с трудом выдавил из себя недолгой паузы Степка. - Я умираю, дружочек мой бесценный... Ухожу навсегда из этого злого, удушливого мира, где все до безобразия пропитано ложью, обманом и бесчеловечной подлостью двуногих тварей. Я страшно устал от такой вероломной жизни, мне... хочется отдохнуть и забыться от всех бессмысленных забот и волнений... Такая жизнь не по мне, она только давит и угнетает, больно терзая душу и ...сердце.

Степка снова закашлялся, жадно хватая перекошенным ртом воздух. Мишка снова затаил дыхание в выжидательном напряжении, мучительно терзаясь за друга. Когда приступ кашля кончился, Степка, задыхаясь, молвил:

- Видно, бабушка Марфа верно сказала, что я Богу нужнее, чем земным властителям. Вот он и собирается забрать меня в свои хоромы... А надо бы еще пожить немножко, посмотреть на солнышко, на даль степную, послушать пение разных чудесных птичек, а потом умереть спокойно. Жизнь пошла такая ужасно скверная и непутевая, что и жалеть ее не стоит. - Делая еще одно отчаянное усилие, Степка еле слышно выдохнул посиневшими губами: - Если доживешь, дружок, до конца каторги, расскажи людям, как мы страдали, сами не зная за что... Вот возьми на память обо мне ремень с нержавеющей пряжкой. Он мне теперь ни к чему... И прощай на век!

Мишка был очень тронут подарком друга. Его охватило лихорадочное волнение, а завещание Степки и вовсе оглушило своей неожиданностью, заставив о многом задуматься. Не слишком ли много для одного парнишки этих ответственных поручений-завещаний, выпавших на его долю?!

Пока Мишка терзался раздумьями, как ему лучше поступить, Степка тем временем несколько раз тяжело всхлипнул и уронил голову на бок. С этого момента все земное для него навсегда кончилось.

5

Котласская пристань встретила очередной обоз с лишенцами гулом пароходных гудков, скрежетом подъемных механизмов, криками возчиков, стонами и ревом согнанных сюда насильственно крестьян. Крайне враждебно встретили дырявых деревенских богачей местные псы и милиционеры. И те, и другие зло ощетинились на незваных пришельцев, усматривая в них своих врагов, способных причинить им вред. И, не дожидаясь, когда они это сделают, сами первыми набрасывались с

остервенением на невесть откуда взявшихся противников. И трудно было разобраться, кто и кого сильнее кусал.

Как в огромном муравейнике сновали на пристани в разных направлениях жалкие фигурки людей-букашек, тщетно пытавшихся что-либо найти, для себя в сумасшедшей круговерти. Но здесь скорее можно было что угодно потерять, нежели чего-то найти. Куда не обращаешь подавленный взор, повсюду видишь сгорбленных женщин, угрюмых детей, беспомощных старцев, а среди этого жалкого скопища обездоленных россиян - по-хозяйски гордо шествующих чванливых блюстителей порядка. Здоровых, трудоспособных мужчин среди доставленных на пристань семей лишенцев не было. Их угнали три месяца назад в неизвестном направлении и с тех пор никому ничего не сообщили о них, будто эти люди сквозь землю провалились.

Между грудами сундуков, ящиков, самодельных чемоданов и конных повозок шныряло немало тут и там опустившихся личностей, готовых что-то урвать для себя. А урвать у этих и без того обобранных людей было уже нечего, кроме немудрящей одежонки из домотканного полотна. Блюстители порядка не особенно ретиво преследовали шпану и всякую деклассированную шваль. И это не удивительно: сами они восходили в своей родословной к подзаборным воришкам и элементам нечистоплотного поведения.

Возчики не слишком церемонились с кулацким барахлом. Как только дали команду, они тут же с ухарской бесшабашностью расшвыряли направо-налево из телег крестьянские пожитки и скоропалительно погнали людей обратно за очередным принудительным грузом. Этим бедолагам тоже было невмоготу от постоянных общественных повинностей или, как говорили недовольные мужики, работать бесплатно на красного барина.

Екатерина Ларионова с большим трудом собрала разбросанные вещи в одно место. Ей бы сейчас с огромным брюхом лежать в постели, приготовиться в спокойной обстановке к предстоящим родам, а она, как неприкаянная, мыкалась туда-сюда, спасая от расхищения последние уцелевшие вещи. Как умели, помогали ей детишки, на горьком опыте постигая мудрости новой каторжной жизни. У сундука оторвалась одна петля, он наполовину открылся, обнажив свои убогие внутренности. Мишка с Витькой немало пошарили по пристани в поисках гвоздей или шурупов. И они добились своего: нашли, чего искали. Сундук починили и поставили в строй.

ГЛАВА 11

ВВЕРХ ПО ВЫЧЕГДЕ-РЕКЕ

1

После долгого ожидания наконец, шлепая плицами, старенький буксиришко "Красный богатырь" начал подавать к дебаркадеру не менее ветхую баржу под погрузку лишенцев. Многое, видать, испытали на своем нелегком плавучем веку и буксир, и неуклюжая баржа, были свидетелями трагических событий начала и первой четверти двадцатого века. Эти работяги северной реки разделили участь своей эпохи и своего многострадального народа. Их палубы щедро пропитаны потом, слезами и кровью борцов за народное счастье при царизме, в годы революционных битв и советское время. И опять эти видавшие виды посудины с началом насильственной коллективизации орошаются слезами и кровью невинных крестьян и в первую очередь их матерей, жен, детей.

И нечем измерить всю глубину этого злодейского насилия над крестьянами. И никто не в силах был остановить чудовищного избиения невинных людей, потому что убийцы невероятно могучи и недоступны как сами огнедышащие чудовища, а народ разобщен и зверски запуган.

Мишка с Витькой очень обрадовались, узнав, что им досталось место на барже не в трюме, а на верхней палубе, рядом со сходнями.

- Чуть только баржа причалит к пристани, - делился Мишка с братом своими мыслями, - а мы с тобой ширк - и на берег выскочили. Где там за нами другим угнаться? Только смотри от меня не отставай, а то враз затеряешься. Тут тебе не Троицкое с солнечной рощей за Мочой.

- Дураки, - отозвалась Екатерина, подслушав разговор сыновей. - Мы оказались под открытым небом. Ночью будет холодно. А случись дождь, вовсе волками завоем. Поняли, балбесы сиволапые?

Как мать не стращала, а плыть по реке братьям показалось куда интереснее, чем сидеть на третьем ярусе нар в бараке с лягушками и задыхаться от болотной вони. Плывет "Красный богатырь" между крутыми и пологими берегами, а навстречу им движутся леса, овраги, деревни и села. А на небе огненно ярко полыхает солнышко, над водной гладью проносятся ласточки, в неоглядной выси парит коршун.

Восторгаясь этим чудесным великолепием природы, Мишке даже никак не верилось, что где-то поблизости господствовала вопиющая несправедливость, действовали тюрьмы и лагеря смерти, умирали от голода, болезней и жестоких пыток палачей тысячи ни в чем не повинных людей, в то время как проходимцы разных мастей под маской законных представителей рабоче-

крестьянского государства жирели за счет ограбленного народа.

Совсем бы Мишке с Витькой и другим ребятишкам лишенцев было хорошо на барже, если бы у них каждый день вдоволь было хотя бы каши с хлебом и картошкой. "Неужели нельзя так сделать, чтобы каждому человеку хватало еды? — задумался Мишка. — Может, все это оттого, что на свете слишком много людей развелось и на всех еды не напасешься. Может потому нашего брата и погнали на истребление, чтобы оставшимся в живых всего хватало от пуза и каждому жилось весело как птичкам в лесу?

За этими нелегкими раздумьями и застала Мишку очередная пришвартовка буксира с баржой к безымянной пристани. Не дожидаясь, когда схлынет по сходням основная масса заждавшихся людей, он в числе первых выскочил на набережную и остановился у коновязи, поджидая Нюрку с Витькой. Те почему-то запаздывали или были оттеснены в сторону сильным напором толпы. Мишка нервничал, не зная, что ему делать.

2

В ту же самую минуту к Мишке подскочил как шальной долговязый подросток в широкой женской кофте, бесцеремонно дернул его за рукав и, блестя глазами навыкате, сказал тоном старого знакомого:

- Идем со мной, чем даром гляделки пялить...

- Куда? - опешил Мишка, с подозрительностью рассматривая парнишку.

- Ты что, мало-мало с вывихом или только прикидываешься простачком со сквозными дырками? - покрутил голенастый верзила пальцем у виска.- Ну, чего рот раззявил, а молчишь, будто язык вместе с конфетой проглотил?

- Я ничего, - с достоинством ответил Мишка, - смотри сам не проглоти язык-то. - Он еще раз окинул оценивающим взглядом долговязого с головы до ног, потом раздумчиво прибавил: - Мне непонятно, куда ты меня приглашаешь? Да и уходить нам надолго нельзя: пароход может в любую отшвартоваться, и мы останемся одни среди чужих людей. Понял, торопыга?

- От парохода не отстанем, - заверил Мишку незнакомец. - Он долго здесь будет стоять, дрова загружать. Это я тебе точно говорю. Кроме того с баржи будут двух покойников на берег переносить для захоронения. Это тоже немало времени займет. Понял теперь, в чем дело?

- Как не так, - возразил Ларионов, - начальство на живых-то кулаков никакого внимания не обращает, а ты хочешь, чтобы оно к покойникам отнеслось с уважением и достойными почестями. Как не так!

- Может, из-за покойников лишнего пароход и не задержится, - согласился долговязый, а с погрузкой дров не менее двух часов проторчит. Этого

нам будет вполне достаточно, чтобы справиться со своей задачей. Предлагаю тебе, желторотый, вон на те огороды обратить внимание, что на отшибе разместились. Там можно кое-что съестное обнаружить. Оно нам очень пригодится для пустых желудков. Я, думаю, ты тоже жрать хочешь?

- Я никакой не желторотый, - с обидой огрызнулся Мишка, - я такой же нормальный, как все люди, и зовут меня Мишкой, если хочешь подружиться.

- Мишкой, баишь тебя кличут? - с недоверчивым прищуром уставился на Мишку долговязый, - а меня Гришкой, - то ли в шутку, то ли всерьез, буркнул незнакомец. - Я, братец мой, на таких делах ни одну собаку съел. Мне ничего не страшно, я из любой беды вывернусь. Клянусь честью своих предков, что не лгу. Идем побыстрее, не отставай от меня ни на шаг, а то заблудишься между двух плетней, а потом отвечать за тебя придется как за путного. Бери, прежде всего, морковь, репу, горох. Их варить не надо. Если их не будет, бери, что под руку попадет.

Ларионову нелегко было угнаться за долговязым Гришкой, отмеривавшим метровые шаги. Чтобы не отстать от своего нового попутчика, Мишке приходилось то и дело бежать трусцой. Гришка уже успел перемахнуть через второй плетень, а Мишка все топтался перед первым, не зная, как его легче преодолеть. К тому же он боялся возможной погони и постоянно озирался по сторонам, ожидая, что его могут в любую минуту схватить за руку. Лишь случайно натолкнувшись на грядку с морковью, он тут же остановился, начал поспешно дергать желанные корни. Ботва почему-то то и дело отрывалась, а корни оставались в земле. Мишке попался заостренный колышек. Он приспособил его как орудие извлечения моркови из грядки. Дело пошло лучше, карманы начали наполняться аппетитной добычей. Увлеченный своим рискованным занятием, Мишка перестал следить за Гришкой и торопился как можно побыстрее запастись лакомым продуктом и смотаться от беды подальше. Но чем больше он спешил, тем хуже ладилось опасное дело. Он уже начал упрекать себя за то, что необдуманно связался с долговязым забулдыгой, втянувшим его в эту аферу.

В это время, как назло, где орудовал найденной киркой Гришка, раздался угрожающий крик расправы засеченному воришке:

- Сейчас мы тебе покажем, шакалу вонючему, как лазить по чужим огородам! Можем и из ружья пальнуть, что и пикнуть, мерзавец, не успеешь!

Долговязый рванулся наутек в противоположную сторону, откуда раздавались надсадные голоса разъяренных хозяев. С легкостью кошки перемахнул он через несколько плетней, отступая в направлении пустыря левее огорода. В той стороне действительно было больше шансов уйти от погони и остаться безнаказанным, ибо там никто не мог встать поперек дороги на

его спасительном отступлении от возмездия.

Пройдоха Гришка не очень переживал, когда попадался с поличным. Простая головомойка ничуть не пугала его, а в тюрьму сажать парнишку было еще рано. Вот почему он был смел и решителен в темных затеях.

В противоположность Гришке, Мишка не был морально испорченным ребенком, хоть и имел в силу сложившихся дурных обстоятельств безграничные возможности к этому. Причина невосприимчивости ко злу - хорошая школа духовного воспитания дедушки Андрея. Трудно было не надломиться юной душе, когда все вокруг рушилось и рокотало в сатанинском смерче. Любая неблаговидная история до глубины души угнетала Мишку, заставляла жестоко страдать. Мало того, если узнавала о его каком-то нелестном поступке родительница, Мишке попадало вдвойне. Сперва мать порола сына для профилактики, а потом строго отчитывала его в духе старого закоренелого фельдфебеля николаевской эпохи:

- Зачем шел шкодить, если еще концов в воду прятать не научился, тюря?

Получалось, что родительница порола Мишку не за то, что он что-то набедокурил, а не сумел замести следов содеянного. Более чем странна была у Екатерины логика мышления, и никто не мог переубедить ее в это вполне очевидном заблуждении.

Первый Мишкин набег на чужой огород, можно сказать, окончило благополучно, если не считать того, что он набил себе при падении шишек и разорвал рубаху. Трофеи его составили около полутора килограммов моркови с репой и два корня турнепса. На большее он даже и не надеялся.

А его партнеру Гришке долговязому на этот раз крепко не повезло. Не помогли юному воришке ни длинные ноги, ни былые навыки в шельмовском деле. Его все-таки догнали, основательно поколотили, не говоря уже о том, что и добытые с таким трудом трофеи отобрали до последнего стручка гороха. Теперь Гришка ходил с завязанным подбитым глазом и горестно охал, мечтая об исправлении ошибки в последующих набегах на огород. Сжалившись над пострадавшим дружком, Мишка отдал ему один корень турнепса. Гришка благодарно улыбнулся новому приятелю, быстро засунул турнепс за пазуху, точно опасался, что Мишка отберет его назад.

- Ешь, не стесняйся - сочувственно посоветовал Ларионов, - нам и остального хватит. К тому же, если бы не ты, у меня совсем ничего не было. По правде сказать, разве мы виноваты, что вынуждены воровать? Нас представители власти к этому приучают. И сами они первые жулики. Если бы не были наглыми жуликами, все у нас до ниточки и последнего зернышка не отняли. Если сама власть во всю ворует, то нам и подавно это можно.

- Тут, оказывается, таких пароходов с лишенцами проходит тьма, - делился своими новостями Гришка. - И каждый раз на огороды здешних

жителей устремляются оравы мальчишек. Мужики стали устраивать засады на них, пороли как Сидоровых коз. Оттого и я попался в эту ловушку раззява.

Гришка с минуту помолчал, что-то мучительно прикидывая в уме, потом прибавил, понизив голос, будто сообщал величайшую тайну:

- Теперь мы будем ученые и зря на рожон не полезем. Мы уже не маленькие, чтобы совершать необдуманные поступки. Выходить на добычу лучше небольшими группами. Одна будет запасаться овощами, а другая, вспомогательная, в которую войдут вот также огольцы (он указал на Витьку Ларионова), другая будет отвлекать на себя сторожей, сбивая их с толку. Кроме этого шкета, найдешь еще одного огольца, да я сыщу двух замухрышек. Этого будет вполне достаточно для успешного набега. Ясно?

Высоко вскидывая ноги, Гришка Гриниченко прыгающей походкой удалился в самый конец баржи. Выждав, когда он скроется с глаз, Мишка подозвал к себе Витьку с Нюркой, начал с оглядкой рассказывать:

- Видали теперь какой он есть? Я уже вам говорил про него. Гришка ничего не боится. Может в полночь один на кладбище пойти и до утра проспать там. В прошлый раз стоим мы с ним, а он и говорит мне:

- Я на таком деле, дружище, ни одну собаку без масла съел. Для меня это только раза два плюнуть. Провалиться мне на этом месте, если я вру.

- Так и сказал?! - разинула рот Нюрка. - Вот чудо-то!

- Вот тебе крест святой так и сказал, - побожился Мишка. - Или я буду вас обманывать? За неправду Бог тоже наказывает.

- А как он их жрет, собак-то? Сырыми или вареными? - захлопала глазами всполошенная Нюрка, пятясь от Мишки назад. Вот ужас-то какой!

- Скорее всего, печеными, - высказал свое предположение Витька. - Как мы весной и осенью на костре картошку печем. Как еще иначе-то?

- Может быть, и печеными он их жрет, - начал уступать Мишка, - потому что собак в печке никто не варит. Дикари разные те свою еду на кострах готовят. Они и сырое мясо за милую душу уплетают.

- Это плохой твой друг, Миша, - сказала мертвенно побледневшая Нюрка. - Ты должен прекратить с ним всякую дружбу.

- Это почему же ты так думаешь? - уставился на Нюрку Мишка.

- Потому что он собак ест. А кто собак ест, может в любое время укусить. От собачьего мяса люди бесятся. А бешеный, как и дурак, может что угодно сотворить. Спроси любую старуху, она тебе тоже самое скажет. Старухи за всем внимательно следят, примечают, что от чего происходит и могут заранее предсказать, какая вскоре беда случится.

Мишка с Витькой на веские Нюркины доводы ответили продолжительным молчанием. У них не нашлось ничего более веского и убедительного против Нюркиных доводов. На этом они кончили разговор и разошлись.

Рядом с каждым из них было столько дикого и омерзительного, отчего можно было ни только по-собачьи взвыть, но и с легкостью сбеситься. Когда человека долго держат в неволе и часто бьют плетью, он перестает быть человеком и начинает мычать.

3

Пароходик натуженно пыхтел, отчаянно шлепая плицами, с большими потугами преодолевая встречное течение. Баржа тянула "Красного богатыря" назад, бросала из стороны в сторону. Он настойчиво сопротивлялся этим дерганьям, упорно увлекая за собой угрюмый живой груз в еще более угрюмые места его бесславного умирания в безобразно испорченном подлунном мире, после чего будет не слаще, но просторнее оставшимся в живых. В мире все становилось иным и неприглядно печальным. Виновные в этом стояли слишком высоко, а подчиненные отделены от владык мира сего неприступным барьером, чтобы дотянуться до тех для спроса ответа за неразумно содеянное.

Весь побитый и издерганный за свою долгую неблагодарную службу, пароходик часто ломался, выходил из строя и из последних сил дотягивал до очередной пристани или до берега и подолгу ремонтировался. Во время длительных стоянок невольники плавучего каземата имели возможность сойти на берег. Чаще всего подобные стоянки случались на грузовых пристанях или паромных переправах, в стороне от лишних людских глаз, в таких случаях и охотников сойти на берег было мало. Попросту пустынный берег никого особенно не манил и не радовал. Голодных, измученных людей не тянуло на лоно природы.

Другое дело, когда буксир пришвартовывался к людной пристани. Ту стихийно возникали мини-торжища, начинался экстренный обмен оставшегося барахла на продуты питания между ссыльными и местным жителями. Ребятишки тем временем делали набеги на огороды или ходили по домам, выпрашивая милостыню. Женщины готовили кое-какую горячую пищу, стирали пеленки и рубашонки. Некоторые купались в речке, смыв с себя лишнюю грязь, а вместе с нею и разъевшихся насекомых.

Если не удавалось ничего выпросить, озлобленные неудачами побирушки утаскивали со двора скупых хозяев любые съестные продукты и вещи, вплоть до белья, которые потом можно было обменять на съестное. Словом, голод разлагал детей, превращал их из побирушек в воришек, в конечном счете творил большое социальное зло - порождал будущих уголовных преступников. А главными виновниками, порождающими уголовную преступность в государстве, были те, кто вызвал своими

неразумными диктаторскими действиями голод в стране, породил смуту, а вместе с тем разделил общество на два враждебных лагеря.

Во время продолжительных стоянок с баржи выносили покойников, завернутых в мешковину или рогожи, несли на кладбище, а если его не оказывалось поблизости, закапывали усопших в овраге или на берегу Вычегды на дозволенном отдалении от пристани.

С первых же дней плавания по Вычегде начали падать за борт баржи дети. Сперва за ними ныряли в воду, но выловить утонувших редко когда удавалось. Потом махнули на все рукой, и пароход из-за оказавшихся за бортом не останавливали. Следом за детьми за борт стали сваливаться старые и больные люди. Об этих и подавно не сожалели. Вскоре в Вычегду по ночам начали добровольно бросаться и здоровые, отчаявшиеся в жизни молодые женщины. Их тоже не спасали, да и некому было спасать. Позже стали бросаться за борт и днем. И тоже покушавшихся на свою жизнь никто не спасал. По этому поводу рассуждали так:

- Какой смысл спасать Дарью или Марью, если они обе заранее обречены? Да и какая в том разница, умрут они сегодня, завтра или через месяц? Ведь судьба их предрешена земными владыками и от этого ничем не отгородишься и ничем не спасешься. Зачем делать невыполнимое и напрасно тратить на это время? В жизни неотложных дел тьма. После этого за борт падали совершенно спокойно, будто переступали порог богоугодного заведения, и никого это не удивляло. А пароход все также равнодушно тащился со своим безропотным живым грузом в неведомую погибельную даль. Истерзанные неволей люди привыкли к монотонному шлепанью плиц, командам на буксире и тому, что с ними произойдет в ближайшем будущем. Несчастным пленникам было совершенно безразлично, шел ли пароход вверх по Вычегде или повернул обратно. Их не волновало и то, если он сутки, а то и двое стоял на одном месте. Зачем было спешить тому, у кого не было ничего заманчивого впереди, а достигнутое раньше потеряно безвозвратно?

Особенно жестоко мучил ссыльных хронический голод. Страшнее этой пытки ничего, пожалуй, нельзя было и вообразить. Немногие выдерживали его убийственного натиска. Были и такие, которые сходили с ума и умирали в страшных конвульсиях, срывая с себя одежду, никого не признавая, буйно кидались на кого попало разъяренными хищниками. А те, что сумели выстоять перед сокрушительным натиском голода, как бы одеревенели в тупой безысходности перед страшной участью судьбы. От прежних нормальных людей остались теперь лишь бесчувственные существа, не способные на проявления высокой духовной деятельности.

Даже дети с их специфическими жизнерадостными интересами перестали быть беспечными детьми, они превратились в угрюмых, задумчивых

старичков, постоянно занятых далеко не свойственными им заботами.

4

Запыхавшаяся Нюрка порывисто остановилась возле Мишки и, с трудом переводя дыхание, с усилием выдавила из себя:

- Иди найди бабку Агафью и скажи ей, чтобы она быстро пришла к мамке нашей. А я побегу туда обратно, может, ей еще что-то понадобится. Нигде не задерживайся, с мамкой очень плохо. Понял?

Агафья, видать, уже знала, зачем пришел Мишка, мельком заметила:

- Прислала за мной. Я так и думала, что не ноне-завтра разрешиться. Ступай с богом, милок, я кое-что припасу и тоже приду.

Родительницу Мишка застал лежащей между сундуком и ворохом мешков, а с одной стороны Нюрка приколола булавками простынь. Сама он сидела тут же рядом, размазывая по щекам слезы.

"Ну, что нашел?- прохрипела Екатерина, колыхнувшись бугром в своем убогом укрытии. - Почему она не идет? Я не могу долго ждать: Сходи еще раз, поторопи её. У меня сил больше нет, уговори её, кочерыжку.

До места нахождения Агафьи было совсем близко, но не так просто было преодолеть это короткое расстояние, в беспорядке заваленное всяким домашним скарбом, постельными принадлежностями расположившихся как попало семей. Дважды Мишка получал по шее за то, что пролез в неположенном месте и развалил ворох сложенного кое-как барахла. Били не из-за озлобления, а ради порядка, и Мишка не плакал, чувствуя, что сам виноват.

С Агафьей он едва носом к носу не столкнулся, вывернувшись из-за штабеля пустых ящиков. Бабка даже вздрогнула от неожиданности.

- Ты не ко мне ли снова идешь? - спросила озабоченно она. - Я задержалась с одной молодой роженицей. У всех одно горе, а радости ни у кого нет.

Екатерина обрадовалась, услышав знакомый голос Агафьи.

- Вот хорошо, что пришла, сердешная, - прохрипела натуженно она, - а то я совсем было забеспокоилась, думала, что ты не придешь. А вы теперь идите куда-нибудь поиграйте, - махнула Екатерина рукой на ребятишек. - Когда надо будет, мы вас позовем. Может, еду какую-нибудь приготовим.

"Красный богатырь" по-прежнему шел с потугами вверх по Вычегде, увлекая за собой обшарпанную баржу с очумевшими до одури деревенскими "богачами". Измученные люди едва двигались среди хаотически нагроможденных куч разного барахла и сами толком не осознавали, зачем они это делали, вместо того, чтобы сидеть или лежать на месте в ожидании конца опостылевшего путешествия в беспредельно туманную даль.

Выпроводив ребятишек за пределы отведенного надзирателем места проживания Ларионовым на барже, бабка Аграфена занялась своим повивальным делом. Над Екатерининым ложем старуха натянула наклонно на веревках две клеенки, создав что-то вроде защитного ската от солнечных лучей. Рядом заготовили в тазу и двух ведрах воду. Ее почерпнули из Вычегды троицкие бабы. В случае необходимости они готовы были помочь Аграфене, как только от нее поступит необходимый сигнал.

Ребятишки удалились на корму баржи, где были сложены в штабеля ящики, железные и деревянные бочки, какие-то жестяные банки. Мишка с Витькой пытались найти здесь что-то полезное, а Нюрка уселась на ящике и неотрывно следила за проплывающими мимо баржи буксирами и лодками.

Её всегда радовало сияние солнышка, пение птичек, купанье воробьишек в дорожной пыли, очаровывал полет нарядных бабочек на весеннем лугу.

Тот день навсегда запомнился Ларионовым ребятишкам. Не потому, что он выделился чем-то особенным среди серой череды тех обыкновенных июльских дней плавания на барже по Вычегде. Именно в тот день родился младший братец Ларионовых ребятишек Сашенька, который стал любимцем всей семьи, и которому суждено было умереть с черным клеймом "врага народа", не достигнув и четырех лет от рождения.

С утра было тепло и солнечно, и ничто, казалось, не предвещало перемены погоды. К обеду над зубчатой стеной леса на юго-западе от Вычегды неожиданно появилось небольшое продолговатое облачко. На глазах увеличиваясь в размере, оно поплыло по направлению к Вычегде. А через полчаса облачко превратилось в большую темную тучу с нависшими седыми кромками над притихшей землей.

В середине тучи начали ярко вспыхивать змеистые молнии и оттуда донеслись до "Красного богатыря" с баржой тревожные раскаты грома. А по прошествии еще какого-то незначительного времени разбухшая туча уже загородила собой более половины неба. Утихли птицы, забродил, заухал вокруг шальной ветер, взбугрив зеркальную гладь реки.

- Я боюсь, - чуть не плача, протянула Нюрка, - скоро дождь пойдет, и всех нас намочит. Видите, как сердито молнии полыхают. Они могут до баржи долететь и поубивают нас как крошечных букашек. Надо скорее найти место, куда спрятаться, а то потом поздно будет.

- От молний, Нюра, - никуда не спрячешься, - возразил Мишка. - Она, если захочет, любого и под землей найдет. А от дождя давайте вот в этой большой бочке спрячемся. От нее шибко селедкой воняет, но никакой другой подходящей бочки здесь нет. - Так и сделали - все нырнули в бочку. В ней были мелкие стружки. Видать, кто-то до ребятишек находил для себя здесь жалкое убежище.

Туча затмила все небо, и вокруг стало темно, как в вечерние сумерки. Совсем рядом дважды подряд ударил гром. И тут же по клепкам бочки забарабанили крупные капли дождя. А еще через минуту, другую дождь полил сплошными потоками, захлестывая все вокруг. На головы съежившихся ребятишек через щели рассохшихся клепок потекла грязная вода. Она попадала за ворот рубахи, стекала за пазуху, пропитывала вонючими струйками ветхую одежонку детишек.

Нюрка первая начала зябнуть, жаться к братьям, нещадно клацая зубами. Мишка с Витькой и сами стали дрожать, отплевываясь от вонючих селедочных потеков. Бочка не защищала ребятишек от дождя, и оставаться в ней дольше не имело никакого смысла.

- Идемте отсюда, - сказал Мишка, - Под худой бочкой, как под решетом, от ненастья не спасешься. Давайте лучше к своему месту пробираться. Там, может быть, скорее укрытие найдем. Зачем зря торчать?

Дождь по-прежнему лил и лил как из ведра. Небо во всех направлениях полосовали огненные молнии, все вокруг булькало, хлюпало и клокот грозил все пожитки несчастных пассажиров и их самих сбросить в вспененные волны Вычегды. Ребятишки шли гуськом, держась за руки, будто слепые нищие пробираясь между ворохами растрепанного скарба и сбившихся в кучи закутанных в тряпье людей. Говорить теперь было бесполезно: шквал разыгравшейся стихии заглушал все звуки.

Мишка шел впереди, за ним тянулась Нюрка. Живую цепочку замыкал Витька. Он то и дело задевал ногами за выступы палубы, путался между протянувшимися веревками, дважды, поскользнувшись, упал.

- Ты не туда нас ведешь, - раздался среди стона разыгравшейся стихии скорбный Нюркин голосок. - Ты забыл, наверно, откуда мы давеча вышли.

Бешеный ветер с дождем все перепутал и сделал неузнаваемым. Тут и сам дьявол мог сбиться с толку и оплошать, а простой мальчишка и подавно рисковал попасть впросак.

Обходя на пути очередной ворох мешков, узлов и чемоданов, Мишка неожиданно уловил сквозь шум дождя пронзительный детский крик. Парнишка насторожился и тут же невольно вспомнил о подобном случае в Троицком, когда родился братец Коленька. Он видел это своими глазами и узнал, как "покупают" братьев и сестричек, но никому о своем открытии не поведал, не желая разоблачать себя в тайном подглядывании за недозволенным через щель в чулане. Тогда он сделал для себя довольно многозначительный вывод: покупать братьев и сестричек намного труднее и канительней, чем покупать конфеты в любой лавке.

Уяснив суть дела. Мишка насторожился и стал действовать более осмотрительно. Теперь он не лез напрямик, а обдумывал каждый свой шаг, не желая оконфузиться. А чтобы одернуть в нетерпеливости Витьку с Нюркой,

цыкнул на них по-матерински строгим тоном для внушительности:

- Чего прете, как бешеные. Или не слышите, что мамка братца купила! Дождь начал стихать, и Витька с Нюркой отчетливо услышали, что сказал Мишка, но в ответ на его сообщение ни тот, ни другой не проронил ни слова, не зная, что им делать по случаю появления братца: радоваться ни огорчаться. Мишка и сам недоумевал, стоит ли ему особенно умиляться по случаю прибавления семейства. Вся беда состояла в том, что у них не было никакой еды, и им самим было муторно от голода. А тут появился еще один едок, младенец, которому нужно было молоко. А где его взять молоко-то, которого они уже пятый месяц не видят?

Теперь ребятишки почти вплотную подошли к своему месту, могли свободно видеть, что происходило в их закутке, но показываться на глаза кому-то ни было, они не решались, боялись вызвать недовольство матери и запретительных окриков Агафьи. Дождь почти совсем прекратился, порывы его ослабели, вокруг стало светлее, тучи уходили куда-то в сторону, а раскаты грома слышались глуше и сдержаннее.

Ребятишки увидели мать, лежащую на возвышении. Она что-то шептала посиневшими губами, что-то хотела, видно, посоветовать или наказать сделать старушке, но та, занятая купанием в тазике новорожденного, не прислушивалась к ее голосу. Новорожденный буйно орал. То ли ему было холодно, а может, он выражал свой протест негодования на несовершенства подлунного мира, в котором так некстати оказался по чистой случайности, как лишний и никому не нужный в этом огромном, нелепом мире.

- Он маленький, - тихо сказала Нюрка, - ему холодно. Его надо в теплые пеленки завернуть, а его зачем-то купают в такую непогоду.

Теперь и Екатерина, и Агафья заметили ребятишек и велели зайти им в закуток. Ребятишки вышли из-за своего укрытия и остановились на одном месте, не зная, что им делать дальше. Кругом хлюпала вода, в закутке все было перевернуто, так что негде было ни присесть, ни толком приспособиться. Пересилив себя, Екатерина снова решительно повторила:

- Присаживайтесь, где удобнее. Сейчас вам Агафья поесть принесет.

5

Однажды, когда не только у узников баржи, но и у сопровождавших их охранников пропала всякая надежда прибыть до наступления холодов в конечный пункт следования горемычного транспорта, на горизонте показалось какое-то большое селение с почерневшими приземистыми избами и возвышающимися над ними куполами церквей. Как вскоре выяснилось, это и был тот самый неведомый Усть-Кулом, куда везли с такими нещад-

ными мытарствами обреченных на погибель лишенцев.

Сообщение о конце горестного путешествия не вызвало у истомившихся людей ни единого вздоха облегчения. Их уже не первый раз перевоз места на место, но лучше от этого никому ни на йоту не стало. Несчастные свыклись со своим бесправным положением и не ожидали от кровожадных погонял власти ни малейших проявлений чувств сострадания по отношению к себе. С ними обращались как с бессловесными животными, и воспринимали это как должное, потому что их гонители по врожденной природе своей не способны были делать ничего иного, кроме омерзительных гадостей подлостей людям.

К дебаркадеру подкатили на небольших лошаденках возчики народности коми. Их мобилизовали местные власти для развозки доставленных спецпереселенцев на квартиры к состоятельным крестьянам. Послышались на непонятном для лишенцев языке возгласы и крики собравшихся в одну кучу возбужденных чем-то возниц. На пристань прибежали ватаги местных чумазых, горластых ребятишек. Приковыляли на берег Вычегды и совсем дряхлые старцы. Им тоже интересно было видеть своими глазами то, чего не случалось никогда ранее. Разных государственных преступников привозили в Усть-Кулом до революции, а вот чтобы в числе таковых оказывались женщины, дети и немощные старцы, произошло лишь впервые.

ГЛАВА 12

УСТЬ-КУЛОМ

1

Где собирались люди, туда, как голодных псов на падаль, неудержимо тянуло сотрудников милиции. И везде они отличались одними и теми; характерными свойствами поведения: выслеживали, вынюхивали, пороли и колотили, норовя укусить так, чтобы на всю жизнь памятная отметина осталась. Девизом их мордобойной профессии был боевой лозунг: "Бей первым, если не хочешь сам быть побитым!" И они били со смаком, не жалея своих кулаков и скул избиваемых. И всегда в зачетном счете лихо выигрывали.

Блюстителей порядка на сей раз раздражало то, что по внешнему виду трудно было отличить истинных друзей от врагов Советской власти. В частности, среди собравшихся на пристани людей были и богатые, и середняки и голь перекатная - голоштанные бедняки, надежная опора власти на селе. И все собравшиеся без исключения возбужденно размахивали рука-

ми, указывая на доставленных в Усть-Кулом захудалых крестьян из центральной России. Вот попробуй тут и разберись с политически малосознательным народом: кого надо безжалостно бить по харе, а кого спокойненько отводить в сторону и брать под козырек, великодушно извиняясь.

Мишка с Витькой против своих сверстников пока еще храбро держались, не доходили до патологического уныния и панической растерянности. Как и воем незаслуженно обиженным Советской властью детям, им очень тяжело было сносить обрушившиеся на их долю ужаснейшие испытания. И, тем не менее, они со всей неудержимой стойкостью, перемогали удары злодейки-судьбы, не поддаваясь гнилой червоточине надломить упорство духа.

Суровая школа жизни рано научила братьев Ларионовых мыслить самостоятельно и делать осторожные шаги по краю обрыва, чтобы не оступиться. Каким-то едва уловимым внутренним чутьем они просматривали хмурую завесу сегодняшнего дня и видели озарение лучей солнца впереди.

- Только надо, Витя, очень сильно верить, что плохой жизни не бывает, - наставительно рассуждал Мишка, - Придет время, и для всех голодных и обиженных наступят счастливые дни. Еды всякой будет вдоволь, и, милиционеры никого зря лупить не станут. А ежели кто заболеет, того до полного выздоровления станут врачи лечить. Не будут дети, как наши Коленька и Ниночка, маленькими умирать. Подолгу люди на свете станут жить, пока на все вдоволь не насмотрятся и не нарадуются.

- А куда, Миша, эти самые, которые нас от самого Троицкого гнали ровно скотину и сейчас обращаются, как с глупыми баранами денутся? - с детской непосредственностью спросил Витька, запустив пятерню в давно немытую и нечесаную голову. - Ведь они наши мучители, а мы для них сплататоры, которых они всех до единого собираются в гроб загнать. Ты сам мне об этом сколько раз говорил, да забыл, наверно, потому что когда человек долго голодный ходит, у него мысли пропадают, а потом вместе никак не соберутся.

Мишка сник и крепко задумался, не зная, что ответить настырному братишке. Сказать что-нибудь наобум, Витька обидится на несуразный ответ. Он тоже стал кое в чем разбираться. Только после некоторого мучительного раздумья, собравшись с мыслями, Мишка сказал:

- К тому времени, Витя, когда все к лучшему изменится, большинство теперешних вредных милиционеров и начальников состарится и поумирает. А молодые люди, которые заступят на их место служить, не будут такими злыми и ненавистными, как теперь. При хорошей жизни, как на большом празднике, совесть не позволит людям подлости делать.

- Как бы хорошо было, если мы до такой счастливой и свободной, как у

птичек, жизни дожили. Было бы столько радости, как в нашей троицкой солнечной роще за рекой, где дедушка Андрей овощи растил.

- Доживем, Витя, - отозвался Мишка. - Обязательно доживем. Вот посмотришь. Только надо стараться и не делать никаких глупостей.

2

Толмачи сбились с ног, объясняя возницам, кого куда везти. Ларионовых с Малютиными и Пегрянкиными из Большого Томылова поставили к хозяину средней руки, у которого был двухэтажный деревянный дом в центре села неподалеку от пристани. Квартирантов милиционеры поселили на нижнем этаже, а хозяевам велели убраться на второй этаж. Богачей в Усть-Куломе с добротными, просторными домами оказалось не так уж много. Но это не очень смущало начальство. Оно решило восполнить недостаток квартир для размещения лишенцев за счет привлечения к этой цели подворья середняков. Некоторых пассажиров баржи разместили в хлевах, сараях и пустующих амбарах, благо, что на дворе стояла сухая и теплая летняя пора, когда ночевать еще можно было и под открытым небом.

На первых порах между хозяевами и квартирантами вспыхивали ссоры и скандалы, которые подчас перерастали в горячие потасовки. Вспышки вражды тут же прекратились, как только зачинщикам скандалов пригрозили сыктывкарской тюрьмой. Люди присмирели, и все пошло как надо, а у детей даже лучше, чем у взрослых. Они скорее нашли общий язык в объяснениях между собой. Потом и взрослые научились понимать друг друга. Хозяева Троицких и Большетомыловских квартирантов оказались на редкость благожелательными и отзывчивыми к чужому несчастью людьми. Здесь всегда был мир и лад между сторонами.

Из всех детей квартирантов хозяева больше других Мишку Ларионова. А хозяйская дочка Наденька в Мишке души не чаяла. Когда ее звали обедать, она часто тянула за стол и Мишку. К этому в доме все привыкли и звали Мишку с Наденькой жених и невеста. Благосклонно относились к Мишке не только Наденькины родители, но и ее бабушка, кругленькая, полненькая, как колобок старушка.

- Где твой друг? - спрашивала бабушка внучку, когда долго не видела парнишку. - Иди найди его и приведи сюда. Скоро будем обедать. A он, наверно, шибко есть хочет. Иди быстро и не задерживайся.

Чем Мишка покорил членов хозяйской семьи, оставалось загадкой. Он был тихим, скромным и неизбалованным парнишкой. Кроме того, он был очень застенчивым человеком и ужасно смущался, когда его публично хвалили. Излишнюю похвальбу он также с трудом переносил, как и

недостойную награду. Возможно, этих скромных достоинств было вполне достаточно, чтобы создать о себе приличное впечатление.

Мишка редко видел родительницу плачущей и убивающейся от какого-либо потрясения, а на этот раз с ней случилось поистине небывалое: она вовсю заливалась горькими слезами и что-то шептала про себя, ни на кого не обращая внимания. Ребятишки невольно притихли и насторожились, ожидая от родительницы каких-нибудь непредвиденных выходок. Похоже было на то, что она хотела что-то сказать, но какая-то причина удерживала ее это беспрепятственно сделать. И все-таки решилась.

- Может быть, родные мои, попробуете милостыню собирать? - вскинула Катерина виноватый взгляд на Мишку с Витькой. - У нас ничегошеньки из еды не осталось. И о пайке молчат. Когда его дадут, пока неизвестно. Ума не приложу, что дальше делать. Хоть в петлю лезь. Вот ведь до чего дело дошло. Разве кто думал, что до такой непоправимой беды доживем?! - Екатерина уронила голову на грудь и стала непривычным голосом подвывать, словно ее начала сама нечистая сила душить.

- Ты, мама, не очень-то расстраивайся, - поспешил Мишка утешить родительницу, подумав, что она о ума от горя спятила. - Мы будем с Витькой помогать тебе. Завтра же пойдем побираться. Только сумки с лямками сшей нам, с какими все нищие ходят побираться. Ты же видала.

- Знаю, Мишенька, все знаю, - начала оправляться от удара Екатерина. - Разве я не понимаю, какое это унизительное дело ходить с сумкой по порядку, перед каждым кланяться и выпрашивать с протянутой рукой: "Подайте Христа ради, люди добрые!" Не по своей капризной прихоти мы стали нищими, босыми и нагими. Это они нас, ироды проклятые, сделали последними голодранцами и потерянными побирушками. Через них, мерзавцев, все наши несчастья и муки пошли. Из-за их сатанинских козней раньше времени стали на тот свет уходить. У кого искать правду и защиту? Негде. И не у кого. Все кругом извратили и опоганили. Никому мы теперь не нужны, и все на нас махнули рукой как на отпетых бродяг.

Родительница тяжело вздохнула и, утерев лицо руками, снова скорбным голосом заговорила, выражая неизбывную боль исстрадавшийся души:

- Я, родные мои, все бы для вас сделала, если бы это было в моих силах. Но я сама хожу как потерянная, не зная, за что мне взяться и к чему лучше руки приложить. Вот хотя бы взять эти нищенские сумки, про которые ты мне, Мишенька, толковал. Я их сшила, давно сшила, только показывать

не решалась, не хотела раньше времени душевную боль причинять. Думала, может быть, как-нибудь без попрошайничества обойдемся, но, видно, суждено этому быть. Вот они, сумки-то нищенские, - подала Екатерина свою неблагодарную работу Мишке с Витькой. - Попробуйте примерьте. Если что не подходит, я сейчас же подправлю. Долго ли?

Сумки оказались впору каждому, будто их шили строго по мерке. Оба прошлись с сумками через плечо по комнате, придирчиво осматривая друг друга, будто новички-солдаты в новом обмундировании.

- Хорошая обнова, - сказал шутливо Мишка, - только не радует она, как новая рубашка умирающего. Постараемся, чтобы не пустыми они были, наши новые сумки, и в них всегда нашелся хороший кусочек для нашего крошечного братца Сашеньки. Так ведь, Витя? - Не знаю, - неопределенно буркнул Витька, - как подавать будут. Вечером Екатерина перебрала все мешочки из-под крупы с мукой, вывернула их и старательно перетрясла, надеясь найти в уголках и складках материи чудом застрявшие крупинки и пылинки. Вышло, что она не зря старалась: со всех мешочков родительница натрясла около стакана мучных и крупяных пылинок, чему была несказанно рада.

Вскипятив чугунок воды, Екатерина высыпала в него, помешивая содержимое вытрясенных мешочков. Дав воде с мучной пылью еще чуточку покипеть, мать подала чугунок на стол. Когда бурда немного остыла, разлила ее по чайным чашкам. Мишка с Витькой моментально выпили приготовленный родительницей серо-пепельный суррогат, а Нюрка принялась хлебать его ложкой. Под конец, морщась, сказала:

- Хоть эта похлебка и из муки, а пахнет почему-то мышами.

- Пусть она пахла бы старыми лаптями, - серьезно возразил Мишка, - была эта похлебка погуще и было ее раза в два побольше.

4

Привыкший еще в Троицком рано вставать поутру в дни поездок с дедом Андреем на базар в Иващенково, Мишка рано проснулся и на этот раз, хоть в этом и не было ни малейшей необходимости. Такой уж сызмала у парнишки характер выработался: если задумал что-то сделать, от затеянного ни при каких обстоятельствах не отступится. Тут уж никакие бури и штормы не остановят его на пути к цели!

Екатерина услышала Мишкину возню, подошла к нему сдержано шагом, спросила полушепотом, чтобы не разбудить других ребятишек:

- Ты что это, Миша, такую рань поднялся? Или есть захотел?

- Нет, мама, если я буду часто про еду думать, то еда меня самого быстро

с потрохами слопает. А есть, откровенно говоря, я с самого Троицкого не перестаю хотеть. Сейчас я думаю о другом, как бы нам с Витькой побольше милостынь насобирать, а потом всем вдоволь наесться и не сидеть с подтянутым животом как голодным собаками.

- Ходить по миру, говорят, не позор, - рассудительно высказалась родительница,- но ж почести в этом никакой нет. Нищих везде гонят как ненавистных бродяг, потому что ожидают от них одной шкоды да воровства. Смотрите, не вздумайте что-либо тайком у хозяев взять. Обнаружат кражу, могут насмерть забить. И никто не заступится за вас. Ради Бога прошу: не связывайтесь с этим делом. Не подали в одном доме, в другом подадут. Вольный свет не без добрых людей. Так было всегда и будет впредь до скончания века. Это светлая заповедь, и ее никогда не надо забывать, если вы хотите сохранить в чистоте свою совесть и не вызвать сурового осуждения и кары Всевышнего.

- Я и сам про это уже давно знал, - отозвался Мишка. - Мне дедушка Андрей много о разном хорошем еще в Троицком рассказывал. Он и сам такой добрый человек, каких в нашем селе, может больше ни одного нет.

Витька любил долго поспать. Просыпался часто мокрым, потому что мочился под себя. У него были какие-то ненормальности с мочевым пузырем, а лечить болезнь в сложившейся обстановке не представлялось возможным. Вот и вставал Витька почти каждый день "мокрым рыбаком" как шутили над ним домашние. Парнишка привык к этому и никогда не обижался на беззлобно высказываемые реплики. Он верил, когда подрастет, все неприятности с "ночной рыбалкой" сами по себе отпадут. Потом так оно и вышло: после четырнадцати лет с мочевым пузырем Витькины беды кончились, и все пошло своим нормальным чередом. Пока Екатерина искала смену белья, время ушло, и братья отправились в первый поход за подаянием намного позже намеченного.

5

Выпрашивать милостыню оказалось не таким простым делом, как представлялось вначале. Мишка с Витькой миновали несколько дворов и все никак ни в один дом не решались зайти. Они всего боялись: и злых хозяев, и цепных псов и даже бодливых коров с козами. Главная их неудача состояла в том, что они были слабыми, беззащитными существами, которых мог каждый без всякого на то повода оскорбить и даже основательно поколотить, не отвечая за сбои вероломные действия. За кулацких побирушек, как за бродячих собак, мало у кого было охоты заступаться. На них смотрели как на нечто зазорное и недостойное, от чего, на худой конец, старались

держаться подальше.

Время приближалось к полдню, а мальчишки осмелились заглянуть лишь в несколько дворов. Им ни только не подали ни крошки хлеба, но подняли на опешивших ребятишек такой вой, будто бы причинили хозяевам ужаснейшие каверзы. Оба даже онемели от такого переполоха.

Прошло еще какое-то нудное выжидательное время, и у Мишки с Витькой словно под воздействием дурного глаза начались голодные боли в желудке. Они с каждой минутой усиливались, сковывая движения ребятишек, которым и без того небо казалось с овчинку.

Первым под воздействием голодных спазм был опрокинут наземь Витька, а через несколько минут тоже самое произошло и с Мишкой. Поджав животы руками, оба катались у забора ветхого дома, не в силах справиться с захватившей их болью. Сидевший у соседнего двора старичок с клюкой заметил скрюченных, клубком катающихся по земле мальчишек, подался туда, чтобы выяснить причину случившегося.

Братья так одурели от приступов боли, что даже не заметили подошедшего к ним человека. Старичок был в явном замешательстве, не в силах по достоинству оценить происшедшее. А мальчишки между тем продолжали бессознательно выделывать такие невероятные фокусы, что у старичка в глазах зарябило, и он подумал, что это наваждение.

- Что вы делаете, дети? - вдруг заговорил на ломаном русском языке старичок.- Может быть, вам плохо и нужна какая-то помощь?

Мишка сделал отчаянную попытку пересилить рези в животе и подняться на ноги, но очередной приступ еще большей рези в животе опрокинул его навзничь. Витька раньше Мишки превозмог навалившуюся на него немощь и перестал корчиться как березовая кора на костре.

- Животы у нас, дедушка, от голода скрутило, - ответил Витька сердобольному старичку. - Никакой еды у нас нет. Умереть лишь осталось, - подытожил с прямолинейной откровенностью парнишка.

Старичок несогласно покачал головой, ударил несколько раз клюкой о землю и, коверкая русские слова со своими, заговорил убежденно:

- Такой совсем молодой помирайт не надо. Вам, детишкам, еще много впереди жить будешь. Это совсем плохой, когда молодой могила. Сейчас айда наш дом. Там мой старуха ваша еда даст. Наши дети давно померла. Один сына остался. Совсем большой. Нами мести живет. Дети помирайт, когда кругом страшный болезнь ходила.

От ласковых, участливых слов незнакомого старика у Мишки потеплело на душе и даже боль в животе начала понемногу утихать. Он встал на ноги и поплелся за стариком к его дому, поначалу не слишком доверяя многообещающим словам пожилого благожелателя. Мишка окончательно утвердился в доверии к старику, когда тот еще из сеней крикнул бабке,

чтобы готовила молодым гостям, как он выразился, хороший обед. "Значит, и здесь есть не только вредные, но и хорошие люди", - заключил Мишка, стараясь держаться как можно скромнее.

У обоих братьев даже глаза разбежались от радости, когда старушка поставила перед каждым по кружке козьего молока и положила по две шаньги с творогом. Мишка с Витькой почти не жевамши проглотили поданную пищу. Старик не мог не заметить, с какой поспешностью набросились на еду ребятишки, с благоразумной озабоченностью сказал:

- Когда долго голодный был, сразу много есть не можно: помирать будешь. Это вы мои дети поминайт делали. Не забывай моя со старухой, другой раз ходи. Мы простой люди. - Старик проводил ребятишек до калитки, не переставая повторять: - Самый страшно, когда голод, и людям нет еда никакой. - Он перекрестил ребятишек, сказал на прощанье: - Пусть ваша жизнь будет светлый как солнышко и длинный как дорога до Сыктывкар. Всегда приходи, а праздник - обязательно.

После деда Акима Мишка с Витькой побывали еще в нескольких домах. С легкой руки доброго человека братьям не отказали в подаянии и другие хозяева. Помня наказ старого благожелателя, Мишка с Витькой съели одну лепешку на двоих, а остальные милостыни принесли домой. Екатерина была очень довольна сыновьями и горячо расцеловала их. Братья даже немало удивились такой редкой нежностью со стороны родительницы, ибо она не слишком была щедра на душевные излияния.

На радостях Екатерина вскипятила чай и сделала фруктовую заварку. Пили его с сахаром, который подсунула бабка Акима во время угощения козьим молоком с шаньгами. Братья ожили и заулыбались. Им было хорошо, даже немножко весело. А жизнь поворачивается к человеку светлой стороной, у него и на сердце наступает праздник. После того, как встали из-за стола, к Мишке подошла мать, сказала: - Тут, сынок, тебе одна работенка подвернулась: просили погонять лошадь при конной молотилке. Хотели на это дело Гришку Малюшина уговорить, да он отказался наотрез. Сказал, что боится лошадей, а басурманских тем более. Они могут так лягнуть, что и мозги вон вышибут. Пусть, говорит, ваш Мишка погоняет, он любит лошадей, и они его слушаются. Как ты, согласен? Не забоишься, что лошадь лягнет? Ведь ты сколько раз в Троицком верхом на Сером ездил. Помнишь?

Мишке льстило такое заманчивое предложение. Главное надо было доказать Гришке, который хвалится без конца, что все умеет делать, а другие ничего не умеют, кроме как чижика гонять. Не менее заманчивым было и то, что предлагаемая работа впервые сулила ему самостоятельный заработок, что далеко не каждому восьмилетнему парнишке дается. А в нынешнюю голодную пору тем более. - Только бы норовистая, отбойная не

попалась, - сказал Мишка. - С такой за день так устанешь, что потом до дома ног не дотянешь.

- Насчет этого не сомневайся, сынок, - вступилась Екатерина. - Хороших лошадей ходить по кругу при конной молотилке никто не ставит. На эту срамную работу лишь полуслепых да хромых доходяг определяют, которые, кроме как татарам на махан, ни на что не годятся. Хозяева обещали тебе за работу хлебца дать да еще что-то из съестного. Да и день на хозяйских харчах проживешь. И это находка для нас.

- Тогда надо скорее спать ложиться, - спохватился Мишка. - Если сам не проснусь, тогда разбуди меня, мама.

6

Оставив Сашеньку с Агафьей Малюшиной. Екатерина повела Мишку на гумно. Сын богача и сельского "мироеда" голодный парнишка шел впервые батрачить на местного богача. Он даже весь взмок от ожидания чего-то небывало нового и непостижимого. Когда подошли к копной молотилке, Мишка и подавно растерялся. Мать помогла Мишке взобраться на лошадь и сесть на матрасик. Это Мишка проделал трижды, приспосабливаясь к предстоящей работе с облезлой конягой, немало повидавшей всяких тягот на своем лошадином веку. Потом парнишку позвали завтракать.

Мишка недолго задержался с едой. Он быстро съел все, что ему подавали, и не понял, что это было. После завтрака выпил две кружки воды и снова ушел на гумно, где поджидала его мать.

Люди, сгрудившиеся у молотилки, разогнули спины и устремили взор на старую захудалую конягу и на не менее стяблого погонщика. Они начали что-то выкрикивать в один голос, размахивая руками и подав непонятные знаки. Из всего того, что люди выкрикивали, выделялось: - Жай! Жай!

Екатерина с Мишкой непонимающе таращили глаза на беснующихся у молотилки местных жителей и никак не могли попять, что это значило. Тогда один бойкий, увертливый мужичонка схватил палку и огрел ею со всего маху полусонную конягу. Кобыленка ошалело взбрыкнула мохнатыми ногами и тут же пошла по кругу. Мишка непременно бы слетел с лошади,+ если вовремя не схватился за гриву кобылы.

- Теперь мне понятно, что такое "Жай-жай"! - сказала Екатерина, когда молотилка остановилась. – Это значит "Езжай!"

Поначалу все шло ровно и гладко, и парнишка даже успокоился, польщенный таким серьезным доверием как управлением лошадью при молотьбе хлеба. От зависти лопнули бы троицкие ребятишки, увидав воссе-

давшего его на лошади и делавшего вместе со взрослыми такое большое дело. Радостно было видеть, как рядом с ним, одухотворенные азартом трудового возбуждения суетились многие люди, точно играючи кидали в барабан пучки ржи и заразительно смеялись, довольные своим благородным занятием. Молотилка натужено ревела, выбрасывая в воздух тучи мелкой пыли, которая тут же оседала на землю, на фигурки копошащихся людей пепельно-серым налетом. А Мишка все кружился и кружился как завороженный, постепенно погружаясь в сонливость.

- Ну, с Богом, Мишенька! - сказала под конец родительница, наблюдавшая неотрывно за своим первенцем. - Мне надо идти Сашеньку кормить, а молока-то от воды в грудях кот наплакал.

Екатерина ушла. Она еще долго оглядывалась назад, на качающуюся на лошади щупленькую фигурку сынишки, а тот в свою очередь, неотрывно следил за удаляющейся матерью до тех пор, пока она не скрылась за первым с краю улицы шатровым двухэтажным домом.

С уходом матери парнишкой завладело щемящее чувство одиночества, словно он один остался в дремучем лесу и еще более слабым и беззащитным, чем тогда, когда она стояла рядом с ним. Мишка так расчувствовался, что на какое-то время потерял самообладание и упал с лошади. Он ничего не зашиб и не ободрал, лишь немного испугался от неожиданности и почувствовал стыдливую неловкость перед чужими людьми, дав повод для насмешек с их стороны.

Лошадь, по-видимому, только этого и ждала. Она сразу встала, понуро опустив голову, безучастная к случившемуся. "Должно быть, умная лошадка, - благодарно подумал Мишка. - Другая бы в таком случае такое отчудила, что и сам дьявол не возрадовался. Выходит, мне шибко повезло, и я могу быть спокоен за свои не слишком крепкие кости."

Время было горячее, люди спешили в сжатые сроки закончить обмолот хлеба, поэтому старались не задерживаться на пустяках. Обнаружив, что с мальчишкой при падении с лошади ничего страшного не произошло, они начали его снова подсаживать на спину животного. Мальчишка закричал во все горло, отбиваясь руками и ногами от непонятливых коми, до которых не сразу доходило, чего хотел Мишка.

- Не надо сажать на лошадь,- орал парнишка,- я всю задницу измозолил. Не могу больше. Лучше буду следом за лошадью ходить.

Мишка ударил кобыленку кнутом. Та послушно зашагала по кругу, натянув постромки. Снова загудела молотилка, пожирая снопы.

- Карош! Совсем карош! - залопотали на разные голоса обмолотчики. - Много шибка не надо: машинка не поспевай и трах-трах сделай.

Мишка теперь ходил рядом с лошадью, держась одной рукой за упряжь. Из-за густо нависшей над током пыли ему плохо было видно, что

происходило вокруг. Пыль лезла в рот, в нос, в уши, она затрудняла дыхание и застилала зыбким туманом глаза. Мишка даже не заметил из-за нависшей пыли, как к нему близко подкрались местные мальчишки и начали его дразнить, высовывая язык и кривя рожи.

Парнишка не ожидал такого вероломного подвоха от чумазых чертенят и не сразу нашелся, какие меры против их козней предпринять. Чтобы не раззадоривать несмышленышей к еще более настойчивым проказам с их стороны, он сделал вид, что ему все совершенно безразлично и начал с презрением сплевывать по их направлению.

Ему и на самом деле было не до глупых проделок слюнявых мальчишек. У него разболелась голова, щемило в животе, хотелось для облегчения хоть немножко глотнуть водички. Кроме того, он сильно натер левую ногу. Ботинки были старые, разбитые, с чьей-то чужой ноги. Стельки в ботинках стоптались и покорежились, натирая ноги до волдырей. Мишка с нетерпением ждал, когда молотилка остановится, чтобы снять ботинки и выбросить из них стоптанные стельки. А молотилка, как назло безостановочно гудела и гудела, будто буравом сверля разламывающую голову. Он едва держался на ногах и уже перестал верить, что когда-то его муки кончатся. Его перестал радовать обещанный заработок, и от ужасной усталости расхотелось есть.

Остановка опостылевшей молотилки произошла раньше, чем Мишка ожидал. Один мужик подошел к кобылице и начал ее выпрягать. Пробормотав что-то на своем непонятном языке, человек повел лошадь в сторону хозяйской усадьбы. Туда следом повалили и другие участники обмолота хлеба. Мишка догадался, что это наступило время обеденного перерыва, и тоже поплелся по дороге за остальными.

Здесь Мишку поджидала еще одна неприятная неожиданность. Едва он переступил порог калитки, как в это время кто-то с крыши сарая бросил ему на голову дохлую кошку. Парнишка машинально отпрянул назад. Скользнув по плечу, кошка упала к Мишкиным ногам. Он мельком увидел шмыгнувшую по крыше фигуру подростка, но не успел хорошо разглядеть лица юного злоумышленника, шмыгнувшего в переулок.

Человек, подобно собаке, привыкает и к хорошему, и к плохому. Такова его тяготеющая к деформации натура. Она способна к удивительным превращениям под воздействием самодовлеющих причин. Она может терпимо соседствовать с разноликими понятиями, но не может находиться в одной плоскости с диким мракобесием.

Так случилось и с Мишкой. Он не вытерпел со злостным издевательством недозрелых шарлатанов и, спустив штанишки, показал им голую задницу. Обидчики не ожидали такого оскорбительного для них поворота дела и, сконфуженные, подались в сторону оврага, где играли в войну,

пиратов и разбойников.

Мишку давили злоба, гнев и отчаяние. Он чувствовал себя безмерно оскорбленным и бессильным что-либо сделать в отместку своим обидчикам. Ему было противно идти на обед. Он боялся, что и гам шкодливые ребятишки могут подложить ему свинью. Не желая еще раз остаться жертвой их проделок, он залез в кучу соломы на гумне и пролежал в ней до конца обеденного перерыва, чуть не плача от обиды и горьких раздумий о тяготах исковерканной жизни. "Какие злые люди могли хорошую жизнь превратить в каторгу?" - горевал Мишка.

7

Как только начали возвращаться на ток после обеда крестьяне, туда поспешил и Мишка, не подавая виду, что был голоден и едва держался на ногах от усталости. Ему самому было непонятно, откуда у него брались силы, чтобы сопротивляться злодейским ударам судьбы.

После обеда Мишке привели другую лошадь, тоже кобылицу, но более крепкую, забракованную ввиду слабого зрения. На спине лошади был привязал все тот же матрасик. Мужики помогли юному погонщику взобраться на круп кобылицы и дали ей два пинка под задницу. Лошадь натянула упряжь и покорно пошла по кругу, не дожидаясь лишних понуканий. "Видать, ученая, - с удовлетворением подумал Мишка, - сразу поняла, что ей надо делать. Это хорошо. С такой и хлопот меньше".

Юные самодуры не преминули явиться на ток и после обеда, чтобы продолжить свои дурацкие козни против и без того крепко обиженного судьбой мальчика. Однако из их сумасбродных затей ничего не вышло. Мишка держался с непоколебимым достоинством, не давая ни малейшего повода для торжества выходкам глупых ребятишек. Он не стал даже смотреть на их обезьяньи кривлянья, чем охладил с самого начала воинственный пыл неразумных злопыхателей.

По окончании работы Мишка благополучно соскользнул с лошади, передал поводок с кнутом в руки подошедшему коми и направился поступью вволю наработавшегося и порядком уставшего человека домой, а не к хозяевам на ужин согласно предварительного уговора.

- Карош, совсем карош малый мужик, - твердили коми, выражая свою благодарность за старательность парнишки. Мишка не понял всех сказанных коми слов, но внутренним чутьем уловил их смысл, сводившийся к тому, что всякий прилежный труд достоин вознаграждения, а сам человек - всякой почести и глубокого уважения.

Голодный, измотавшийся за день на трудной работе, парнишка почти

ничего не различал перед собой, машинально переступая ногами, не осознавая свои поступки. Он незаметно пробрался задами в сарай и брякнулся здесь на кучу сена в изнеможении. На него в один миг все свалилось тяжелой глыбой, чем были наполнены последние дни его сердце и разум. А было всего невообразимо гадкого и обременительного более чем достаточно, чтобы задавить насмерть ни одного самого крепкого быка, а не то что слабого, измученного голодом мальчонку.

Мишке начало мерещиться, будто бы он проваливается в преисподнюю и плавится как воск на жаровне. От него уже почти ничего не осталось, кроме розового облачка, готового вот-вот рассеяться крошечными золотистыми искорками по трепетно убегающей под ним вдаль земле.

Когда прошло наваждение, призраки таинственного исчезли, остались лишь строгие картины реальной действительности, мало чем отличающие от нагромождений патологической психики. Мишке сделалось непривычно одиноко среди холодной пустоты опустившейся на село северной ночи, него было такое скорбно подавленное, гадкое чувство, будто бы его ошибке положили в большой гроб с мертвецами и собираются опустить в могилу, а она мала и из-за этого встало все дело. Мишка надрывно плакал, метался как очумелый, а когда неожиданно пришел в себя, ничего устрашающего не увидал вокруг.

Где-то верещал невидимый сверчок, ему вторила за соседними огородами заплутавшаяся ночная птаха, а в порту сонно пыхтел запоздалый буксир. А на небе загадочно-маняще мерцали холодные светлячки далеких звезд, безучастно равнодушные к делам и судьбам людей.

На душе у Мишки было темно и неуютно как в трубе давно нетопленной печи поздней осенью. Он зябко поежился и встал со своего ложа, прикидывая, что ему теперь делать? Здравый смысл подсказывал: надо идти в дом. Мать, вероятно, давно уже его ждет или разыскивает, а он торчит здесь из-за своего упрямства перед тупорылыми шалопаями, на который порядочный человек и плевка бы пожалел.

Придя к такому благоразумному решению, Мишка не стал тянуть время и тут же мотнулся из сарая прочь, не дожидаясь, пока его засекут. Сделав несколько торопливых шагов к сенной двери, он остановился и стал прислушиваться к тому, что происходило в доме. В одной из комнат квартиры мать сидела с Сашенькой на руках. На столе горела самодельная коптилка. Витьки с Нюркой в комнате не было. Они, должно быть, уже спали. Не показывались и другие обитатели дома.

Это было Мишке на руку. Он не хотел попадаться матери на глаза и начал тайком пробираться в дом. Но при первых же шагах сплоховал, свалив в сенях со скамейки ведро, которое наделало много шуму и выдало его тайну. В ответ на шум отворилась избяная дверь и послышался

испуганный голос матери:

- Это ты что ли, Миша? Где так долго пропадал? Я уж куда только не ходила и нигде не могла тебя найти. Всякие тревожные мысли в голову лезли. Ну, проходи, чего встал в проходе. За день-то, поди, как пес, намаялся. За работу тебе полведра зерна дали, да немного репы. Расспрашивала про тебя, да так ничего не выяснила. Ужинал ты?

- Нет, - откровенно признался Мишка. - Меня мальчишки обидели. С крыши сарая на голову дохлую кошку бросили. В отместку косоглазым сморчкам я ни обедать, ни ужинать не ходил. Пусть знают, лягушата противные, как рожи обезьяньи строить и дохлых кошек на других кидать, когда сами, дерьмо собачье, и кнута в руках держать не умеют. Я бы им отомстил за это, если они кошку бросили на меня не здесь, а в Троицком, где мне каждый кустик заступником был.

- Ай-ай-ай! - взялась за голову Екатерина. - Вот, чадо неразумное! Выходит, ты не обидчиков проучил, а самого себя наказал. Да еще как!

В это время тихонько скрипнула дверь, и в дом вошла хозяйская дочка Наденька. Она смущенно переминалась с ноги на ногу, что-то хотела сказать, но не решалась или не находила нужных слов для этого.

- А-а-а, - подруженька, Миша, твоя пришла, - будто пропела Екатерина. - Ну, проходи, проходи, коль такое дело. Миша сам только домой заявился, - приветливо сказала девочке Екатерина.

Наденька стесненно подошла к Мишке, подала ему две шаньги с творогом и глубоко вздохнула, словно после быстрой ходьбы.

- Я знаю, ты всю день много работал и шибко устал, - весело пролепетала девочка. Вот на тебе и кушай. Я ожидал тебя. Долга окно смотрела, когда будешь идти. Теперь карашо, что совсем пришел. И беспокойна не нада. Когда дома, никто не трогайт. И спим спокойна.

Утром Екатерина потолкла в ступе рожь и сварила из полученной дробленки с репой жидкую кашицу. Ели это блюдо ребятишки охотно, даже похваливали как давно зарекомендовавший себя деликатес. А флегматичная Нюрка высказалась по поводу ржаного супа с репой более заманчиво:

- Если бы добавить в этот пустой постный суп хоть одну ложечку топленого масла, еда получилась слаще меда. Только где его взять?

- Ишь, чего захотела, сластена! - осуждающе возвысил голос Мишка. - Была бы такая еда вдоволь каждый день, и то с голоду не умерли. А с маслом можно за милую душу и старый лапоть в охотку съесть.

После завтрака Мишка с Витькой вышли из квартиры, сели на завалинку дома. Им было не до обсуждения детских игр и забав. Их детство кончилось еще в Троицком. Теперь у них были другие заботы и интересы, порой не менее серьезные, чем у взрослых, хоть и были они сопливыми мальчишками, не достигшими отроческого возраста.

Оба некоторое время молчали, каждый по-своему оценивая события минувшего дня и прикидывая, что можно будет сделать завтра насчет добытия какой-то ни было еды. Первым заговорил Мишка. Витька научился терпеливо выслушивать высказывания старшего брата и только после этого спрашивал о непонятном или делал свои замечания.

- Ну, как, пойдем? - сказал Мишка как о чем-то известном и давно решенном. - Ведь ржи, которую мамке дали за мою работу, больше как на неделю не хватит. А потом что? Зубы будем на полку класть? Давай-ка снова по миру ударим. Для отбоя от собак палки хорошие из ракитника вырежем. Ножик складной у меня есть. Ты знаешь об этом. До самого конца села надо дойти. Узнаем, где лучше подают. Будем пеньками на одном месте сидеть, ничего не дождемся, лишь с голоду умрем. А зачем нам умирать, когда мы еще и на свете не жили?

- Я и без тебя все знаю, - горделиво возразил Витька. - Подают плохо, - жадюги проклятые! Особенно богатые и бедные. Богатые скупятся подать милостыню из-за жадности, а бедные потому что самим лопать нечего. Самые хорошие люди те, которые средне живут. Такие не жалеют голодным ребятишкам, как мы с тобой, кусок хлеба или картофелину сунуть. Разве они от этого обеднеют, если у них в сусеке станет на одну картофелину меньше? Конечно же, нет, а нам с тобой - большая находка. Нас, может, эти кусочки с картофелиной от голодной смерти спасут и дадут возможность до хорошей жизни дожить.

- Ну, ты так размечтался, будто бы тебе кто-то мешок конфет посулил, - заметил Мишка, - а ты по глупости поверил, что тебе их и взаправду дадут. В жизни всякое бывает, и это надо учитывать.

- Я все понимаю, - решительно возразил Витька, - и знаю, что в жизни хуже всего бывает смирным и честным людям, потому что их может каждый ни за что ни про что обидеть.

- Как нас с тобой обижают кому не лень, - вставил Мишка. - Не так ли?

- Конечно, так, - согласился Витька. - К тому же мы еще и маленькие. А маленького каждому хочется пырнуть и ущипнуть. Для интереса.

- Уходите? - сквозь слезы спросила Екатерина, когда братья взялись за сумки-кормилицы. - Дай бог вам удачи...

8

Для начала Мишка с Витькой зашли в прибрежный тальник. Мишка вырезал здесь две ровных, гладких палки, которые предполагалось использовать как оружие отражения нападения со стороны собак. Подавая палку покороче Витьке, Мишка проинструктировал братишку:

- Бестолку палкой не размахивай: собаки этого не любят и беснуются еще сильнее. Иди смирно и спокойно, делай вид, что тебя вовсе не интересуют ни собачьи, ни кошачьи твари, и ты никого не собираешься обижать. Если псиная свора замышляет сделать на тебя злодейское нападение, вовремя приготовься к защите и держи палку наготове, чтобы зубастая свора не застигла тебя врасплох. Ну, а если какая обалделая дворняга вплотную подкрадется к тебе и начнет показывать зубы, раза два долбани ее палкой по башке. Делай только это осторожно, чтобы хозяин не видел. Иной жмот может за четвероногую тварь и человеку черепок размозжить. И люди некоторые бывают злее бешеных собак. С такими гадами лучше от греха подальше.

Мишка сделал перерыв в своей наставительной речи, тяжело вздохнул, после чего многозначительно откашлялся и снова продолжал:

- При входе в дом палку за дверью оставляй. У кого во дворе две собаки, к таким лучше в дом не заходи: все равно не подадут. Это скаредные люди, которые над каждой мелочью трясутся, очень беспокоятся, кабы у них что-нибудь не пропало. Вот и охраняют они свое добро сворами собак как Кашей Бессмертный несметные богатства.

На этот раз обстоятельства со сбором подаяния у братьев складывались несколько лучше. И в первую очередь, в отношении безопасности от собачьего нападения палки помогали мальчишкам лучше некуда. Не каждая дворняжка отваживалась теперь лезть на рожон, не рискуя быть побитой. Зашли братья в десяток дворов, и только в одном из них ветхая старушка подала им несколько сырых картошек. Крепко расстроились братья от неудачи, не зная, что им делать дальше.

- Может, зырян, коми и других здешних мужиков тоже раскулачили, как нас, и у всех у них отобрали до зернышка? - высказал свою догадку Витька. - Только вывезти из Усть-Кулома никуда не успели. Из-за этого, видать, они нам и милостыню не подают, потому что самим нечего на зуб положить. А не увозят их из села скорее из-за того, что дальше уже и везти некуда. Агафья сказала, что за Усть-Куломом и земли-то подходящей для проживания людей нет, а только одни тухлые болота.

На высказывания брата Мишка не сделал никаких возражений, словно неожиданно о чем-то важном вспомнил и, оживившись, решительно зашагал к забору, возле которого росли жирные лопухи. Остановившись рядом с камнем-валуном, начал торопливо рвать этот буйный сорняк, набивая им свою нищенскую сумку. Когда сумка наполнилась более чем наполовину зеленью сорняка, Мишка разогнул спину, сказал брату: - Сделай тоже самое и ты. Да поскорее, пока никого рядом нет. Живее! Витька опешил, вскинув изумленный взгляд на брата, не понимая, зачем тому понадобились никому ненужные лопухи, запастись которыми приказал и ему. Витька подчинился,

хоть и отвергал Мишкину затею с паршивыми лопухами. Справившись с глупым поручением, Витька спросил:

- Миш, а зачем нам лопухи нужны? Или из них мамка щи будет варить?

- Это мы делаем для отвода глаз. Пусть все думают, что у нас в сумках не лопухи, а милостыни. А то коми смотрят на наши пустые сумки и думают: "Другие не подают кулацким выродкам, а с какой стати мы им должны подавать? Пусть подыхают. Туда им и дорога, собачьим детям. Понял, для чего это надо делать? Если нет, голод научит."

Витька ничего не сказал, а про себя подумал: "Мишка наш хитрый. Он знает не хуже мамки, что и как надо делать, чтобы лучше с едой вышло. Будет ходить по миру, тогда и у нее начнет лучше получаться."

Пошли на этот раз по другому порядку улицы. Заглянули в один дом - отказ, в другой - тоже. Лишь в третьей избенке повезло: здесь дали две шаньги и кусок брынзы. Потом дело как по маслу пошло - что ни дом, то удача, будто бы хозяевам чародей волшебное слово шепнул. Лопухи пришлось выбросить, сумки и без них сильно раздулись. Братья так далеко забрели в конец села, куда они еще ни разу не заходили до этого. Обоим стало весело и как в большой праздник радостно. В их сумках было столько кусков ржаного хлеба, сухарей, картошки, шанег и другой снеди! Они присели возле колодца, съели по две шаньги и, напившись из бадьи холодной воды, пошли домой, довольные успехами яркого субботнего дня.

9

Хождение по миру стало отныне для братьев Ларионовых главной заботой жизни как способа существования и непременной гарантии от голодной смерти. Не будь страшного лихолетья, в котором дети крестьян по воле злого рока оказались, играли бы Мишка с Витькой со своими сверстниками в лапту в Троицком, бегали взапуски по берегу тихой Мочи или ездили пасти лошадей в ночное. А зимой у них было бы не меньше разных забав и занятий. И все они радовали и наполняли ребятишек блаженством восторга окружающей действительности. Не терзались бы малыши думами о куске хлеба как о самой величайшей драгоценности для них, которую надо в жестоких муках выстрадать каждому ребенку, если он хочет топтать землю социалистической Отчизны и быть хоть капельку счастливым под ее славными алыми стягами. Новая власть установила и новые порядки. На смену старым бедам и несчастьям пришли новые, более тяжкие и изощренные, чем прежде. На смену светлым детским радостям пришли удушливые сумерки животного одичания. И солнышко стало не таким ярким и лучезарным, словно злой лихоимец облил его дегтем. И птицы

перестали петь так звонко и вдохновенно будто напуганные страшным ураганом. И сама земля-кормилица повернулась к детям лишенцев своей мрачной стороной, чтобы обрушить на них неимоверные страдания. И страшно стало ребятишкам в подлунном мире, таким оскудевшем и одичавшем.

Ходили братья на свой нелегкий, унизительный промысел ежедневно. Исключением из этого правила были дни ненастья, болезни и непредвиденных обстоятельств. Случалось, что Мишка с Витькой возвращались домой с полными сумками всякой еды, а то и с пустыми руками. Обижаться было не на кого да и бесполезно: в жизни не все происходит аккуратно и планомерно, как движение поездов на железной дороге. Братья не были властными хозяевами своей судьбы и не могли предрешать течения мутного потока жизни.

При таком удручающе убийственном положении дел жизнь на каждом шагу подставляла ребятишкам подножку. Поначалу братья терялись, брались в отчаянии за голову, не находя выхода из создавшегося тупика. Потом начали цепляться за любые представлявшиеся возможности и, упираясь изо всех сил, карабкались к поставленной цели.

Как-то из-за угла большого пустующего дома на мальчишек набросилась невесть откуда взявшаяся свора собак. Это произошло так неожиданно, что Мишка с Витькой даже не успели опомниться, как оказались наземь сшибленными собачьим натиском. Взбесившиеся дворняжки начали рвать на ребятишках одежонку, кусать за руки и за ноги, точно собрались разорвать несчастных побирушек в клочья. Братья орали что было мочи, но их охрипшие голоса бесследно потонули в оглушительном реве и визге собачьей стаи.

Оба брата так ошалели от испуга, что в первый момент не смогли оказать четвероногим налетчикам никакого сопротивления. Они даже забыли про свои палки и отбивались от разъяренных псов камнями и комьями земли. Но их потури почти не причиняли налетчикам никакого вреда. Никто не спешил на помощь попавшим в беду мальчишкам, хоть в отдалении какие-то люди наблюдали за этим событием.

Витьке первому удалось вырваться из собачьих лап, и он со всех ног пустился наутёк от наседавших на него дворняжек. Увидя убегающего мальчугана в окружении своих ликующих собратьев, кинулись на подмогу к ним и остальные собаки, оставив в покое свою первоначальную жертву, то есть Мишку. Зубастые разбойницы повисли на Витькиной ветхой шубенке, волочась за ним по пятам. Самого Витьку уже не было видно, он затерялся в тучах пыли ничтожной козявкой.

Воспользовавшись полученной свободой, Мишка вооружился палкой и пустился догонять беснующихся псов, остервенело наседавших на

братишку со всех сторон. Огрел одного по башке, другого по морде, третьего звезданул вдоль спины. А когда залимонил голенастому кобелю по уху, ошалело взвыл и, перепрыгивая через своих собратьев, ударился с места свалки вон. Опомнившись, той же дорогой за ним ринулись спасать свою шкуру и другие налетчики. Витька был избавлен от собачьего плена, весь изодранный и перепачканный в крови.

- Что теперь будем делать, братец мой родненький? - участливо проговорил Мишка. - Всю одежду в клочья изодрали, твари пакостные, самих сильно покусали, шакалы вонючие. Как в таком виде по селу пойдем? На нас будут смотреть как на последних бродяг и воришек. Никто нам таким и куска не подаст, да и к дому близко не подпустят.

- У меня ботинок так расхватили, что пальцы выглядывают, - пожаловался Витька. - Надо хоть проволокой прикрутить подошву, иначе и идти нельзя будет. Вот как здорово досталось нам сегодня!

Больше недели братья вынужденно отсиживались дома, перевязанные бинтами и лоскутьями разной материи. Болячки и многочисленные ссадины сделали братьев не похожими на самих себя, и их мало кто узнавал в эти дни. Покусанные места обоих братьев ужасно болели, не давая и тому и другому покоя. Пока заживали укусы и ссадины, Екатерина латала исполосованную собаками одежонку. Кое-как захомутала и изодранный Витькин ботинок. Но работа матери оказалась такой неуклюжей, что Витька категорически забраковал ее. Екатерина вспомнила про найденную когда-то калошу и берегла ее про "черный" день. Этот злополучный день наступил. Екатерина нашла ту калошу в своем тайнике и подала ее Витьке. Тот примерил калошу, прошелся в ней взад и вперед по комнате. Обновка пришлась по ноге, была мягкой и просторной.

- Ладно, - согласился Витька, - раз ничего другого нет, буду ходить в одном ботинке и в одной калоше. Босиком все равно никуда не пойдешь, а чтобы не спадала, буду веревкой ее привязывать. Вот и все.

В первый же день после собачьего карантина братья так далеко забрели на окраину Усть-Кулома, что неожиданно растерялись даже. А когда увидали поблизости от себя церковь, и подавно опешили. Удивляло еще и то, что из отворенных дверей храма тянуло вкусным запахом съестного как из солидной общественной столовой. Братья заинтересовались своим заманчивым открытием и стали шаг за шагом все ближе подступать к зданию церкви. Когда оказались перед ступенями входа в храм, увидали, как через массивные двери церкви сновали туда и обратно многочисленные посетители, а вместе с ними вырывались на улицу аппетитные запахи свежеприготовленной пищи. Теперь у Мишки с Витькой сомнений не оставалось: в бывшей церкви работала столовая.

10

Прислонившись к одной из колонн рядом с обеденными столами, мальчишки замерли в ожидании получить от обедающих хоть крошку съестного. Глотая слюну, они с затаенным дыханием наблюдали за счастливчиками, которые ели мясные щи из алюминиевых чашек, а вслед за щами уплетали гороховое пюре с топленым маслом. Под конец пили кофе с молоком.

Витька был так поглощен наблюдением за обедающими людьми, что неожиданно потерял самообладание и упал в обморок. Только теперь на Витьку с Мишкой люди обратили внимание. Двое мужиков подняли Витьку с пола и посадили на стул, натирая ему уши, чтобы скорее очухался. Люди что-то говорили на своем языке, но Мишка ничего не понимал в их разговоре. Когда Витька пришел в себя, Мишка стал пояснять собравшимся коми, размахивая руками и пытаясь жестами передать свою мысль, чтобы возбудить у людей жалость к себе:

- Это от голода с братишкой приключилось. Есть мы очень хотим.

Люди, видно, сами внутренним чутьем поняли в чем дело и поставили перед Витькой чашку с гороховым пюре и дали ему кусок хлеба.

- Он тоже хав-хав хочет, - указал Витька на прижавшегося к колонке Мишку. Мы с ним братья. Есть у нас и братец Сашенька. Он совсем недавно народился. Он ничего не понимает, только плачет да сиську мамкину теребит, а она пустая, без молока. Вот он и сердится.

Неизвестно, какой вывод сделали люди из Витькиного объяснения, только кто-то из них догадался поставить на стол другую чашку с гороховым пюре и посадил рядом с Витькой за стол и Мишку. Ребятишки ели и благодарно кивали головами своим благодетелям, проявившим к ним такую душевную чуткость и щедрую заботу.

Обнаружение столовой в здании церкви было для братьев Ларионовых чудесной находкой. Они стали приходить сюда каждый день. Мишка с Витькой не только наедались в столовой сами, но и приносили оттуда домой куски хлеба и остатки каши в котелке матери с Нюркой.

Об отце, которого угнали с другими мужиками куда-то еще из Лузы, не было ни слуху, ни духу. Поговаривали, что из тех арестованных мужиков уже никого и в живых не осталось.

По примеру братьев Ларионовых в столовую повадились ходить ж другие ребятишки из числа спецпереселенцев и местных босяков. Пока нищих попрошаек было немного, и вели они себя довольно прилично, не причиняли посетителям столовой и ее сотрудникам никаких неприятностей, к голодным ребятишкам относились терпимо и даже благожелательно. Но когда голодранцев в стенах столовой развелось больше, чем мышей, и они

начали творить безобразия, вымогать подаяние, а зачастую и тащить, что плохо лежало, побирушек из столовой стали гнать в три шеи. Безобразничали в основном дети местных бедняков и опустившихся бездельников-шалопаев.

Мишке с Витькой с их неиспорченными нравами отныне в столовой стало туго и неуютно, хоть сметливые посетители выделяли их среди блатной шатии и порой сами подзывали к столу, чтобы они поели. За проделки других иногда незаслуженно попадало на орехи и Мишке с Витькой. Было не столько больно от полученных пинков и подзатыльников, сколько угнетала обида от незаслуженного оскорбления.

Мало того, посетители и сотрудники столовой, словно сговорившись, повели против обнаглевших голодранцев беспощадную войну, не брезгуя самыми изуверскими средствами. Прежде всего, это проявлялось в том, что они в недоеденную и специально оставленную пищу подсыпали соли, перцу, махорки, а то и просто сморкались в чашки как в плевательницы. Однажды произошел поистине дикий случай, когда не в меру озлобленный воитель с юными проказниками подсыпал в кашу с маслом толченого стекла. Попробовавший эту "еду" парнишка едва не отдал концы. Злоумышленника не только не наказали за злодейство, но и не стали устанавливать личность этого жестокого злодея.

Мишке с Витькой противно было видеть все эти козни и безобразия. Свой жгучий протест против дикости и изуверства как взрослых, малолетних идиотов они выразили простым предприятием: решили в столовую до поры до времени не ходить, пока накал страстей не уляжется и положение дел не войдет в нормальное русло.

11

Нужда и инстинкт самосохранения заставляли Мишку с Витькой делать то, что было свойственно взрослым людям, немало повидавшим на своем жизненном пути. В борьбе с повседневными материальными трудностями они набирались практического опыта и житейской мудрости, чего бы не приобрели с такой легкостью за многие годы спокойного существования.

Отныне, отправляясь на сбор милостыни, они непременно вооружались палками, заранее обдумывая каждый свой шаг и возможные непредвиденные случаи во время опасного хождения по селу, осторожно, внимательно присматриваясь к людям, старались все запомнить, чтобы впоследствии не повторять прежних ошибок и не оказываться в затруднительном положении. Туда, где им отказывали в подаянии, травили собаками, причиняли неприятности, они больше не заходили. С каждым днем

братья все больше убеждались, что легких дорог в жизни не бывают и терпеливо преодолевали трудности. И реже стали приходить с пустыми сумками.

С наступлением слякотных осенних дней ребятишкам стало хуже заниматься нищенским ремеслом. Плохо обстояло дело с одеждой, не было даже мало-мальски пригодной обуви. Чтобы что-то купить, требовались деньги. У лишенцев их не было, как не было и возможности их заработать. Ничего не оставалось, как донашивать старые шмотки с плеча ушедших в небытие репрессированных крестьян-мироедов. Каждый новый день приносил с собой еще большие лишения, и люди оцепенели с страха перед черной хмарой наползающего на них ужасающего будущего.

Никто ничего не знал, как долго еще будут держать в Усть-Куломе семьи кулаков-кровососов и собираются ли вообще куда-либо в другое место их перевозить. Дочь хозяйки, молоденькая учительница начальных классов, написала от имени Екатерины письмо матери в Троицкое. Рассказала в нем о бедственном положении ее семьи и голодании ребятишек. В ответ на письмо дочери родители прислали на имя учительницы для Екатерины посылку с сухарями. После этого учительница еще несколько раз писала письма в Троицкое и каждый раз в ответ на них родители присылали дочери посылки с продуктами, которые были хорошим подспорьем к мизерному пайку голодным внучатам и самой Екатерине.

В жизни не наблюдалось ничего бодрого и обнадеживающего на перемену к лучшему. Все вокруг погрузилось в состояние дикой спячки и тупой отрешенности. Не было бодрого настроя и у братьев Ларионовых. Нищенские сумки Мишки с Витькой очень помогали семье. Только благодаря этому все дети Ларионовых к марту 1931 года остались живы. Выжил и родившийся на барже во время штормовой непогоды Сашенька. Несмотря на все казусы невыносимой жизни, худосочный малыш уверенно сидел в большом ящике и бодро держал голову. Сашенька то и дело протягивал к кому-нибудь ручки и без умолку лепетал: "Да-да, нет-нет", что означало: "Возьмите меня на руки, потому что мне одному скучно".

Если не принимать во внимание того, что многие за восемь месяцев жизни в Усть-Куломе отдали Богу душу, а другие некстати появились на свет, то ничего примечательного за это время здесь не произошло.

Изгнанники, как говорится, остались между небом и землей, повисли в ничейном пространстве, никому ненужные и подчас презираемые привилегированным кланом местной власти и оголтелыми подонками общества, каковой повсюду являлась горлохватная беднота. Некоторые фанатичные старожилы Усть-Кулома противились даже тому, чтобы лишенцев вместе со всеми хоронили на общем сельском кладбище, считая это кощунственным нарушением священных заветов богобоязненных предков.

В марте 1931 года случилось неожиданное: некоторым семьям лишенцев приказали упаковывать вещи и быть наготове к выезду из Усть-Кулома. Собственно, жизнь репрессированных, изгнанных из родных мест превратилась по злой воле деспотов власти в непрестанные гонения и пертурбации, в чем не было ни грани оправдательного смысла. И было бы наивно ожидать чего-то хоть капельку разумного от узурпаторов верховной власти. Вся беда в том и состояла, что в России тогда не было надежной силы, способной задержать накатывающийся вал безудержного вандализма, возведенного в рамки узаконенной государственности.

С каждым днем таяли ряды деревенских "богатеев". От прежних селян-богатырей, розовощеких и мускулистых, остались лишь жалкие тени, которые вот-вот должны были покинуть загаженную Родину и рассеять жалким пеплом на ее огромных, осиротевших до предела просторах.

Узнав о предстоящем отъезде квартирантов, пожилая хозяйка расплакалась, словно ей надлежало надолго расстаться с близкими людьми.

Не откладывая дела в долгий ящик, она тут же поставила тесто, чтоб приготовить квартирантам в дорогу необходимые продукты питания.

Покончив со стряпней, хозяйка спустилась со второго этажа к квартирантам, принесла им в бачке пироги с творогом и картошкой, булочки с запеченными в них яйцами. Немного спустя пришла Мишкина подружка Наденька. Она не менее бабушки была очень возбуждена и тоже расплакалась. Девочка по-взрослому сокрушалась и была недовольна, что Мишка с Витькой от них уезжают неизвестно куда, где им будет очень худо и голодно, и никто тогда им не поможет в беде. Она сильно разволновалась, что ее пришлось успокаивать.

- Будет шибко плохо там, - наказывала девочка, - приезжайт обрат наш дом. Мы будем большой радость встречает вас как свой люди. И много-много с бабушкой станем шаньга напекать. Не забывай дорога, наказывала Наденька Мишке, - шибко смотри, как она туда-сюда, чтобы потом обратно не надо заплутаться.

За восемь месяцев жизни в Усть-Куломе Мишка неплохо научился от Наденьки говорить на языке коми, а девочка от Мишки - по русски. Взрослые коми и русские плохо или почти совсем не понимали в разговоре друг друга. В таких случаях на помощь взрослым приходили Мишка с Наденькой. Их так и называли - наши толмачи.

Мишка с Наденькой так привыкли и привязались друг к другу, стали будто родными. Вот почему обоим им было так грустно в минуту прощания. Мишка смотрел на Наденьку жалостным взглядом и чувствовал, как из глубины души поднимался у него спирающий дыхание комок, отчего сами собой затуманивались глаза и становилось горестно на сердце. У него никогда ранее не было подобного душевного трепета, от которого,

казалось, все пришло в движение в груди.

- Мне, Наденька, не надо запоминать дороги, по которой бы я мог вернуться назад, - взволнованно сказал Мишка. - Я - кулацкий сын, лишенец, у которого стражи власти отняли все, а значит, и право выбирать свою дорогу. Арестанты, как и любые невольники, во все времена, ходят дорогами, которые им указывают тюремщики. Эти дороги ведут только на каторгу или на тот свет. Для многих дороги страданий окончились. Для других, как для нашего Сашеньки, они только начинаются. Лучше бы не родиться на свет, чем стать спутником невольничьих дорог, быть рабом гнусных насильников.

Чтобы не заплакать на виду у всех, Мишка ушел в угловую комнату.

ГЛАВА 13

ЭТАП ЧЕРЕЗ ТАЙГУ

1

Как всегда, лошадей с санями-розвальнями подали утром, когда косые по-зимнему холодные лучи мартовского солнца скользили длинными тенями по заснеженным просторам полей в излучине Вычегды. В морозной дымке утра чувствовалось дыхание приближающейся весны и первых робких оттепелей. Кругом пустынно тихо, свежо и неизъяснимо покойно.

На проводы увозимых из Усть-Кулома лишенцев собралось немало людей. Одни пришли к крутому спуску к Вычегде ради праздного любопытства, другие посочувствовать несчастным в предстоящих бедах на неизведанном пути, третьи, среди которых были в основном спецпереселенцы, не вошедшие в число отъезжающих, чтобы разделить тревоги своих собратьев и разведать кое-что о перспективах на будущее.

Люди метались от подводы к подводе, что-то раздраженно выкрикивали по адресу сумасбродных распорядителей очередной переброски лишенцев на новое место проживания. Говорила собравшаяся толпа на разных языках народов России и, казалось, люди без переводчиков неплохо понимали друг друга, ибо тема их разговора носила интернациональный характер, доступный всем и каждому.

Совсем немного было на теперешних приготовлениях к очередному, проводу спецпереселенцев этапом через тайгу в царство непуганых птиц, милиционеров и дружинников. Да и держались они как-то скованно и отчужденно. Не замечалось и прежней наступательной строгости. Блюстители порядка, должно быть, поняли: полуживые, голодные бабы с

ребятишками не в состоянии были угрожать кому-то контрреволюционными выступлениями и подрывать основы социалистической государственности. И уж тем более поднять мятежный бунт.

Екатерину с Нюркой и Сашенькой посадили на одну подводу, а Мишку с Витькой - на другую. Их даже не прихлестнули веревкой к возу, как перед отъездом из Троицкого, считая, что, они уже достаточно повзрослели, чтобы обходиться без строгих мер предосторожности. Ребятишки постелили соломы между сундуком и мешками с уцелевшим барахлом. На этой же подводе предстояло ехать вместе с братьями, сидя на сундуке, как на козлах, и Хозяину лошадей.

Наденька волновалась и переживала за своих друзей больше всех. Она без умолку говорила, как ей теперь будет скучно одной в большом доме без ребятишек. Девочка угрюмо хмурила заплаканное личико, быстро мигая голубыми глазенками. Глядя на Мишку, сокрушенно охала:

- Зачем, когда немало холодно, надо далеко саням ехать. Можна совсем замерзай и падать снег, как мертвая воробей. Лето надо жди.

Обоз не спеша тронулся с места. Заскрипели полозья саней, заплакали женщины, тревожно взвыли в ответ настороженные деревенские псы. Миновав спуск, обоз десятка в три подвод на мелкорослых лошаденках растянулся по санному пути посредине Вычегды. Извиваясь огромной рептилией, обоз с каждой минутой отдалялся от столпившихся на берегу Вычегды людей, все еще махавших руками вслед увозимым в темную неизвестность несчастным крестьянским мученикам.

Воспользовавшись тем, что лошади шли размеренным шагом, Мишка соскочил с саней и, ухватившись одной рукой за конец веревки, пошел следом за санями, как это делал их возница, человек угрюмой братии из подводной повинности. Пройдя километров пять по Вычегде, обоз на очередном изгибе реки круто повернул вправо и взял курс на темнеющий впереди лес. Дорога здесь была гладкой и пошла под уклон. Лошади перешли на тихую рысь. Извозчик взгромоздился на сундук, a Mишка проворно прыгнул в сани, усевшись рядом с Витькой на сено.

К обеду слегка пригрело. Многие седоки сошли с саней, следовали за своими подводами. Обоз тащился прямо на солнышко. Лучи его слепили людям глаза, затрудняя возчикам управлять лошадьми. Они и не стали этого делать, дав им волю. Километрах в пятнадцати от Усть-Кулома дорогу с обеих сторон плотно обступил лес. Лошади без понуканий прибавили шаг, словно почуяли впереди желанный отдых.

Не поспевая за бойко идущими лошадьми, люди снова уселись в сани, ожидая с минуты на минуту увидеть что-то желанное и не хотели упустить этого примечательного случая. При всей их болезненной апатии к происходящему, людям все-таки хотелось узнать, куда их везут и каково

оно само по себе, это таинственное пристанище. Прошло еще минут десять томительного ожидания, и первые подводы обоза уперлись в стены двух обветшалых рубленых бараков.

- Приехали! - заорали как из земли выросшие конвоиры. – Можете, пока возчики кормят лошадей, обогреться в бараках и наскоро перекусить. Далеко не отлучайтесь: через час снова двинемся в путь. Опоздавших к моменту отбытия обоза дожидаться не будем. Некогда.

2

В одном из бараков имелась отдельная комната, предназначенная для ночлега начальствующего персонала и лиц благородного звания. Этот порядок, по-видимому, здесь был заведен еще до Октябрьской революции, и он неукоснительно соблюдался до последнего времени.

К охраннику, спешащему с чайником в руках за водой к родниковому колодцу, вышла навстречу опухшая от слез женщина. Поравнявшись с представителем власти, горестно спросила, жадно глотая ртом воздух:

- Что мне, гражданин начальник, посоветуете делать: ребеночек враз помер. Даже ни разу пикнуть не успел. Только поикал малость и представился. Ведь он не животная тварь, его как кутенка не выбросишь.

- Про какого ребенка ты мне толкуешь, чучело огородное? - передернул плечами мужчина в дубленом полушубке. - Говори толком, что случилось, у тебя, лопоухая тетеря? Мне некогда с тобой балясничать.

- Я и так все толком объясняю, - прослезилась пострадавшая женщина.- Вы только выслушайте меня внимательно. И все станет ясно.

- Ну, уж так и быть послушаю, - согласился охранник, уступая настойчивости убитой горем молодой матери. Только побыстрей поясняй.

- Я и говорю как было, - хмыкнула женщина, - сперва Васенька поплакал, поикал малость, а потом замолк, сердешный. Думаю: уснул, наверно. Значит, легче стало, горемычному. Я и сама успокоилась от радости и задремала даже. А очнувшись, нечаянно обнаружила: Васенька мой мертвый. Как теперь мне быть с ним? Хоронить здесь или везти дальше, до конца следования обоза, где и земле предать потом.

- Глупая же ты баба, как я погляжу. Зачем ты его мертвого дальше повезешь, дурья башка? Вон видишь вывороченное бурей дерево? Возле него большая куча хвороста. Разведи из него костер и предай трупик огню. Вот и вся забота. К тому же и могилки копать не надо. Да и нечем: никакого инструмента здесь и в помине нет, кроме зазубренной пилы, которой и зайчонку головы не отпилишь.

- Сжигать-то, поди, негоже? - возразила баба. - Душу младенца в таком

разе загубить можно и на себя грех тяжкий навлечь, который потом никакими усердными молитвами не искупишь.

- Душу загубишь!- осклабился с издевкой охранник.- Сколько взрослых на этапах сжигали, некоторых до конца дух не испустивших, да и то ничего страшного с нами не случалось. А тут ребеночек трехмесячный. У него и души-то еще никакой не должно быть. Откуда ей взяться в крошечном тельце? Ты не тяни, баба, волынку, а действуй решительно, как я тебе по своей доброте присоветовал. У самой духу не хватает, тех же извозчиков попроси. Им большой трудности не составит крошку спалить. Тьфу, разговору-то сколько из-за пустяка. Побегу, я и так с тобой задержался. А ты не одна у нас.

Вскоре бараки загудели как улей. Пошла такая заваруха, что и чертям стало тошно. Печки-времянки гудели хлеще паровозных топок. С ведрами, котелками, чугунами протискивались со всех сторон женщины к времянкам в надежде если не сварить что-то детишкам, то хотя бы согреть для них горячей воды. Но мало кто из числа сгрудившихся женщин достиг своей цели: дно бочки вмещало всего лишь несколько небольших посудин. Другие начали разводить костры у бараков, и там тоже возникли горячие перепалки, хоть к этому и не было веских причин. Бабы всегда оставались бабами: если не назревало объективного повода для раздора, его разжигали специально, чтобы утолить врожденное тяготение женщины к житейским мелодрамам. Но глубокой ненависти враждующие стороны друг к другу не питали. Примирение наступало с такой же неожиданностью, как и возникал раздор. Другое дело, если потасовка наступала ввиду ревности и измены, когда две бабы не могли поделить одного мужика между собой и когда обе держались за него, как черт за грешную душу.

В нависшем чаду бараков, в обстановке непрестанных склок и потасовок ревели голодные детишки, плакали сами матери, бессильные помочь своим измученным чадам. Время кормления лошадей кончилось. Послышалась повелительная команда приготовиться к отъезду, а женщины не успели накормить ребятишек, постирать и просушить пеленки. Конвоиры торопили людей, возчикам тоже хотелось поскорее двинуться в дальнейший путь, чтобы не запоздать с приездом засветло на следующую стоянку на ночевку. Как ни свирепствовали охранники с ускорением отъезда обоза, голодные, обессиленные невольники двигались не живее моровых тараканов. Не помогали ни плети, ни суровые угрозы. Люди, казалось, настолько одеревенели в своем безысходном горе, что разучились даже испытывать чувство боли и физической уязвимости.

У Екатерины Ларионовой с приготовлением пищи дело тоже сорвалось. Она сумела лишь просушить Сашенькины пеленки с рубашонками да раздобыть у добродушного старичка три кружки кипятку. Екатерина дала

ребятишкам по две ватрушки с картошкой, а Сашеньке заварила кипятком две ложки манной крупы, которую берегла со времени отъезда из Троицкого на черный день. И он пришел, властно заявив о себе.

Хоть и не отличался Сашенька завидным здоровьем, держался малыш на удивление спокойно и терпеливо. Даже не кричал, как другие дети, будто догадывался, что еще во чреве матери был лишен права голоса. Он лишь потихоньку кряхтел и стонал, не желая за громкий голос авансом зарабатывать пятьдесят восьмую статью с отбыванием наказания в концлагерях на Колыме. От тех, кто обращается с младенцами как с кутятами, можно ожидать каких угодно каверз и даже самых невероятных по своей людоедской жестокости и беспощадности.

Сочувствие - дело тонкое и благородное. Не каждый это умеет разумно делать и не каждый смертный в этом нуждается. Порой человеку выражают таксе невероятное сочувствие, от которого его и в июльскую невыносимую жару мороз по коже подирает.

Долго еще обоз тащился по пустынным перелескам и косогорам с шумом и гамом, криками и воплями отчаявшихся женщин, ревом обмочившихся и обмаравшихся детишек. Ездовые гнали и гнали лошадей, ж давая им передышки, опасаясь добраться до ночевки засветло. Двух женщин, дошедших до последнего предела терпения и пытавшихся наложить на себя руки, связали веревками и везли на санях следом за конвойной подводой. При вспышках приступов ярости конвоиры дважды усмиряли бунтарок кнутами и натирали им уши до крови.

Потом дорога пошла по густому лесу, теряясь в глубоких снежных заносах. Привычные к суровым климатическим условиям, низкорослые лохматые лошади довольно успешно преодолевали любые невзгоды нелегкого пути. Но и у них был предел выносливости. Оказавшись по самое брюхо в снежных заносах, лошади едва волокли за собой сани, с каждой минутой выматывая остатки слабеющих сил. Особенно трудно приходилось ведущим подводам обоза, идущим сплошь и рядом по снежной пелене. Людей, способных держаться на ногах, ссадили с подвод, заставили идти пешком. Но таких было очень мало, они то и дело падали и не могли без посторонней помощи подняться из снежного месива. Под конец и этих пришлось вновь посадить на подводы.

Начинало темнеть. Обоз тащился по трудному участку пути перед выходом на открытую равнину. Дорога здесь оказалась менее занесенной позавчерашним бураном. Лошади уверенней пошли среди белого безмолвия, повеселели и люди до последней дряхлой старушки. Каждому хотелось скорее добраться до зимовья, в тепле отвести душу.

3

До очередной стоянки добрались поздно вечером ужасно измученные и голодные. Бараков при подъезде даже не заметили, их увидали, когда сошли с саней и почти лбами не уперлись в их замшелые стены. Когда-то это были более или менее сносные жилые помещения, где невольники проводили кратковременный отдых после непосильных работ.

Из трех бараков один оказался наполовину разрушенным. В нем уже года два как никто не отваживался оставаться на ночлег. Даже лесные зверюшки не устраивали в заброшенном бараке своих обиталищ не надеясь найти здесь для себя надежного укрытия.

Убогим было и внутреннее убранство еще уцелевших двух бараков. В каждом из них, помимо двух печек-времянок, наполовину разобранных нар да нескольких массивных замызганных лавок, ничего другого заявившийся сюда на ночлег путник обнаружить не мог.

Разместить всех приехавших с обозом людей на нарах не представлялось возможным. По распоряжению конвойных на нарах расположились женщины с грудными и малыми детьми, люди преклонного возраста, больные. Остальным предстояло коротать ночь вповалку на полу и у костров возле бараков. Иного выхода не было.

Связанных за буйство женщин к моменту приезда на ночевку развязали, им разрешили ночевать вместе со всеми на полу в бараке или у костра на воле. По всей видимости, помешавшимся женщинам стало легче, может они смирились со своим бедственным положением, как тысячи, миллионы других крестьян, отказались от поисков лучшего в своей загубленной судьбе. Может, у них были и другие намерения, но они никому не открыли тайны об этом. Люди тоже не обращали на свихнувшихся пристального внимания, чтобы не возбуждать у несчастных напряженных реакций. А началась трагическая история с теми женщинами прозаически просто и непринужденно.

Хозяин саней, на которых ехали помутившиеся разумом женщины, напомнил старшему охраннику о своих горемычных пассажирках, дабы потом не иметь из-за них каких-либо неприятных недоразумений.

- Бабы-то, по-моему, обмарались, - сказал он, шумно шмыгая носом. Их надо бы на ночь развязать и отпустить на свежий воздух. Пусть на свободе проветрятся и приведут себя в должный порядок.

- А ты сперва проверь их сам, в каком они состоянии, - не то приказал, не то съязвил охранник. - Если есть в этом необходимость и полная гарантия, что все сойдет как по маслу, отпусти на волю своих красоток. Может, на лоне природы бодрее воспрянут духом.

И подался куда-то торопливо по своим неотложным делам, что-то

бормоча себе под нос. Видно, и ему, жалкому холую вероломных хозяев, не слишком было сладко на грязной лакейской службе.

Извозчик бездумно развязал женщин, сказал, чтобы шли куда им надо, а сам, подвесив лошади торбу с овсом, направился к родниковому колодцу за водой. Здесь шла горячая потасовка женщин из-за неуступчивости очереди и желания обыграть других со взятием воды.

Почувствовав свободу, помешавшиеся пленницы какое-то время сидели в полусонном оцепенении, веря и не веря случившемуся. Потом не спеша поднялись со своих мест и лениво потащились, не обращая ни на кого внимания в сторону недалеко вставшую стеной тайгу. Снег был глубокий, чуть не до пояса женщинам, но это не пугало, и не останавливало отважившихся на смелый риск бедных женщин. Посторонних тоже никого не занимал уход двух свихнувшихся баб в тайгу. Люди знали об их страшной беде и не могли в чем-либо им помочь. "Пусть идут, куда им надо, - думали они, - если есть в этом неотложная необходимость и находят то, к чему стремятся."

Заняв со своими детишками отведенное место на нарах, Екатерина наказала Мишке никуда не отлучаться, следить за Сашенькой, а сама пошла к кострам наружу. Ей надо было для начала хотя бы вскипятить воду и накормить детей перед сном. Благо, что у нее еще кое-что имелось из хозяйкиной стряпни, которой та снабдила Екатерину в дорогу. Только теперь она по-настоящему поняла всю доброту хозяйки и всех членов семьи, которых с расстояния разглядела лучше, чем вблизи. Это всегда так бывает: доброе на расстоянии лучше просматривается и становится более ценным и привлекательным.

Далеко за полночь страсти возле колодца и печек-времянок мало-помалу улеглись. Люди засыпали чуть ли не на ходу. Усталость не щадила никого: ни детей, ни взрослых. Сон на время сравнял всех: и лишенцев, и конвоиров. Спали кто где попало, не разбираясь в классовой принадлежности, порой охранник чуть ли не в обнимку с извозчиком, а иногда в тесных объятиях с ними и лишенец. Что касается видения снов, то здесь было еще почище: вместо лошадей в сани запрягали охранников, а погоняли их кнутами и палками подростки лишенцев. В этих сновидениях лишенцы ели копченую рыбу и колбасу, а охранники со своим начальством - свиное месиво из отрубей с гнилой картошкой и мякиной. Хорошие сны видели лишенцы, а плохие - охранники. Поэтому они были злые, как бешеные собаки, и норовили спросонья кому-то дать пинка или наградить затрещиной.

Во второй половине ночи Екатерина сварила ребятишкам кашу, согрела воды и постирала Сашенькины пеленки. Успела даже и просушить их на протянутых жердочках у костра рядом со спящими на хворосте.

Ей почти никто не мешал, и это позволило Екатерине управиться со

многим, что не успели сделать другие.

4

Только в последний момент охранники спохватились, что пропали помешавшиеся разумом бабы. Начали шарахаться в разные стороны, осмотрели каждый закоулок поблизости, а баб и след простыл. Старшина охранников дал задание еще раз обследовать тщательно всю местность поблизости, не допуская мысли, чтобы по такому глубокому снегу бабы могли далеко уйти. Тем более, что они были ужасно голодные. Чем бы не кончились поиски исчезнувших беглянок, участникам розыска приказано было через час вернуться на место.

- Найдутся ополоумевшие шалавы или нет, - со всей категоричностью подчеркнул старший из охранников, - в путь двинемся без промедления. У нас не осталось времени на неоправданные выжидания. Того и гляди оттепель стукнет, а мы и половину пути не прошли. С обратной дорогой нам еще предстоит двести пятьдесят — триста километров отмахать. Это нешуточное дело, чтобы мы могли рисковать, занимаясь пустопорожними проволочками с отысканием глупых баб.

Конвойные поначалу двинулись вместе на прочесывание местности вокруг бараков, а потом разошлись порознь и осматривали метр за метром лесной массив на некотором расстоянии друг от друга. Стражники сделали почти полный круг вокруг лесозаготовительного зимовья, когда один из конвоиров натолкнулся на загадочный двойной след, уходящий в глубину тайги. Обнаруживший след тут же дал знать своему напарнику, и тот вскоре оказался на месте подозрительных отпечатков человеческих ног на нетронутом насте снега.

- Видишь, - указал открыватель загадочных следов на потоптанный снег. Это, наверно, их следы и есть. Только непонятно, зачем им, полудуркам, надо было переть в глубину леса, а не в направлении торной дороги, если собирались смыться от преследования? Или, тютям, уже никуда не оставалось идти, кроме как на ночной шабаш ведьм? Во всяком случае, давай немного пройдемся по лесу и удостоверимся, куда он все-таки идет, и нет ли там чего-нибудь обнадеживающего.

Лес дремотно молчал, и малейший звук отдавался в нем гулким эхом. На рассвете потянуло с севера свежим ветерком. Он резво порхал между сосен и елей, незримо забирался под полы полушубков конвоиров. Они мало спали, были в скверном расположении духа и теперь с большой неохотой тащились по пустынному лесу, проклиная забулдыжных баб и тех, кто послал их сопровождать обоз в такое неурочное время.

- Может, повернем назад. Федя? - проговорил один из охранников, зябко передергивая плечами. - Найдем мы с тобой проклятых баб или нет, проку нам от этого никакого не будет. Скорее, наоборот — на горбу переть к баракам отсюда их придется. Ведь они уже наверняка где-то мертвые валяются, а души их к Богу в рай спешат. Представляешь, чем это пахнет, друг мой любезный? Идем скорее обратно!

- Что верно, то верно, - согласился со своим напарником Василий, - дело наше с тобой, голова, незавидное как не прикидывай.

Охранники закурили и совсем было собрались направиться к баракам, как Василий настороженно застыл в выжидательной позе, приглядываясь к чему-то заинтересовавшему его в отдалении.

- Постой, постой, друже! - заговорил он с расстановкой. - Там будто что-то чернеется возле одного дерева? Надо взглянуть, что это?

Не дожидаясь ответа своего сподвижника по мордобойной части, Василий с удивительной поспешностью устремился в направлении заинтересовавшего его предмета, словно подхваченный волшебной силой. Федор не успел ничего разглядеть и толком сообразить, чем был встревожен напарник и тоже побежал следом за ним, тяжело отдуваясь, и как птица крыльями, широко размахивая руками, чтобы не упасть.

Около широкоствольной сосны Василий остановился, точно громом оглушенный: перед ним будто бы из-под земли вдруг встало кряжистое дерево с прислоненными к нему на корточках разыскиваемыми женщинами. Обе были мертвы, с обгрызенными какими-то зверьками лицами. Это было поистине ошеломляющее зрелище.

Василию доводилось встречаться и с более драматическими картинами, но эта почему-то произвела на него особенно удручающее впечатление. Он машинально отступил несколько шагов назад и остолбенел здесь как завороженный, почувствовав холодную дрожь в груди. Здесь и настиг его запыхавшийся Федор. Он тоже до некоторой степени испугался увиденного, но не потерял чувства самообладания.

- Вот ведь какая несуразная история приключилась, - сказал Федор. - С бабами часто и более удручающие беды случаются, когда не все дома у них. А от этих и подавно надо было самых невероятных казусов ожидать. Все это из-за потери нашей бдительности произошло, иначе у нас не было бы теперешних обременительных хлопот.

... Старшой был не в духе. Он никак не мог подготовить людей к отъезду и очень нервничал. Ему уже было не до исчезновения свихнувшихся баб. Он был озабочен другим, и за этим заслонившим собой все остальное, перестал думать о менее важном. Для него исчезновение помешавшихся разумом женщин было таким же малозначащим фактом, как пропажа старых рукавиц или погибель шелудивой собаки.

К сообщению подчиненных о результатах поисков пропавших баб старшой конвоя отнесся благодушно и приказал как можно быстрее поставить обоз в походный марш. Василию с Федором такой поворот дела пришелся по душе. Все, что им предстояло делать, было более простым и менее обременительным делом (занятием), чем переноска на горбу трупов замерзших баб чуть ли не за версту к баракам. Каждый из лишенцев обоза был настолько занят своими тяжкими заботами, что даже и не вспомнил об отсутствии рехнувшихся беглянок. Семьям попавших в беду женщин старшой конвоя пояснил, что их потерпевшие несчастье родственницы едут, как и положено душевнобольным под надежным присмотром охранников на одной с ними подводе.

5

Впереди было еще две таких же стоянки с ночевками, как и на первой. И везде наблюдалась одна и та же тяжелая, уродливая картина: бабы ссорились между собой из-за места ночлега на нарах, пристройки котелка к огню, очереди за водой. Много было и других поводов для перепалок и враждебных выпадов. Для голодных, издерганных людей достаточно было одного нелестного слова, чтобы они разразились в ответ несуразной бранью. Порой они сами не помнили, чего говорили, кого и за что ругали. Страшные тяготы жизни сделали людей тупыми и ограниченными существами, неспособными по достоинству оценивать происходящее вокруг них. Имея глаза, они мало что видели, имея уши, почти ничего не слышали. Они жили во тьме долгой, смрадной ночи и не видели конца ее одуряющего воздействия.

Во второй половине дня после кратковременной передышки под открытым небом у таежной, ржавой речушки конвоиры объявили измотавшимся спецпереселенцам, что осталось всего лишь несколько десятков километров до того места, куда их везут. Завтра они увидят своих мужиков, которых угнали туда из Лузы в апреле 1930 года.

Это радостное сообщение взбудоражило всех лишенцев от крошечного карапуза до древней старушки. Окрыленные надеждой на близкую встречу с дорогими людьми, едущие в обозе семьи лишенцев готовы были оставшийся путь преодолеть без остановок на отдых, какое-то расстояние пройти пешком, лишь бы как можно скорее приблизить свидание с мужьями, отцами и братьями, увидеть их суровые, но такие дорогие их сердцу лица, услышать их милые голоса.

В последнем лесорубском убежище на ночевке оттаявшие под воздействием радостной вести обездоленные люди вели себя тихо и спокойно,

даже не ссорились возле печки-времянки из-за очереди вскипятить воду, Как будто бы всех их до единого напоили святой водой и заворожили волшебными заклинаньями. Время словно остановилось на одном месте, а людям так хотелось, чтобы оно не шло, а стремительно летело, приближая их долгожданную встречу с теми дорогими людьми, кого они уже столько времени не числили в живых. К пяти часам утра все невольники обоза уже или на ногах и заняли свои места на санях. Охранникам ничего не оставалось делать, как дать указание ранее назначенного времени сняться с ночевки и двинуться в путь. Извозчики с готовностью подчинились этому приказанию и тут же дружно взялись за вожжи. Сани дернулись и покатились под уклон навстречу пробуждающимся голосам нового, по-зимнему еще ядреного дня. Непривычно бодро чувствовали себя сегодня и вчерашние, пессимистически настроенные люди. Весна в душе может опережать весну в природе. Так произошло с людьми обоза на заре сегодняшнего необычного для них по своим щедротам дня. Хоть и крошечный впереди мигал огонек, он зажигал в сердцах измученных людей неугасимый свет большой надежды. Дорога теперь пошла по руслу реки Весляна. Кругом тихо и пустынно. Даже трудно было поверить, что в этом суровом, безмолвном крае непуганых птиц могли жить больные люди и быть довольными своей ледяной судьбой. Скорее всего, они и не пытались найти что-то лучшее в другом месте из опасения потерять и сносно имеющееся.

На подступах к Усть-Черной Весляна приняла в свои объятия Чёрную и, соединившись вместе, эти небольшие таежные речки образовали более сильное русло, но не настолько глубоководное, чтобы дать в этом места начало регулярному судоходству. Судоходство устанавливалось здесь лишь во время весеннего паводка, когда от райцентра Гайны до Усть-Черной буксиришки доставляли сюда на плоскодонных баржах необходимые грузы. Кончалось весеннее полноводье, и снова наступало затишье на этой Глухой водной артерии. Лишь парусные лодки да грузовые завозил ходили летом по Весляне со скудными продуктами для тех, кто еще чудом оставался живых на этой забытой Богом земле. И двигала эти неповоротливые завозны по Весляне все та же рабская сила крестьян-кулаков.

Справа и слева почти вплотную к берегам реки подступала угрюмой стеной девственная, редко где тронутая рукой человека тайга. Проглянуло впервые за несколько пасмурных дней по-весеннему ласковое солнце. Трепетные лучи дневного светила робко заскользили по верхушкам деревьев, постепенно разгораясь все ярче и ярче, разгоняя последний затаившийся сумрак в чаще тайги.

6

На изгибе русла реки подводы обоза вывернули на прямую, будто по линейке проведенную колею. А вскоре показались и первые дома Усть-Черной. Завидев загадочное селение, мальчишки повскакали с саней и понеслись в обгон подводам к поджидавшим их отцам и старшим братьям. Они подскочили к крыльцу углового дома с замысловатой вывеской и разочарованно опешили: ни на улице, ни вокруг домов не было ни души. Только одна невесть откуда взявшаяся лохматая собачонка рьяно набросилась на неожиданных пришельцев, тявкая до истошной хрипоты, пока разозлившиеся мальчишки не прогнали ее камнями.

Старший конвоя грубо обругал ребятишек, приказав каждому из них возвратиться на свое прежнее место в санях. По его словам выходило, что это была база проживания разного начальства и главный штаб надзора за всеми сосланными сюда лишенцами в поселках Дедовка, Ломовка и Смагино. По этим поселкам и предстояло теперь разъехаться прибывшим сюда из Усть-Кулома семьям спецпереселенцев.

Мальчишки обиженно зашмыгали носом, нехотя подавшись назад к опостылевшему обозу, на ходу переговариваясь между собой. Они не поверили заверениям охранника, усматривая в его словах очередной подвох насчет отцов и братьев. Слишком много и бесстыдно обманывали ребятишек взрослые злые дяди, чтобы они могли с легкостью поверить их новым лживым сообщениям. Обман слишком остро ранит детей и причиняет им большие, чем взрослым, страдания.

Юркнувший в тяжелую дверь дома конвоир вернулся через полчаса с двумя местными начальствующими лицами. Оба встали у головной подводы, окинули оценивающим взглядом обоз с жалкими представителями деревенских "мироедов". Тот, что был в черном полушубке и мерлушковой шапке-ушанке, передал старшему конвоиру бумаги и дал указание разделять людей обоза на три группы по списку прикомандирования к тому или иному поселку. Только теперь подводы двинулись в трех разных направлениях согласно полученных предписаний. Все троицкие семьи были направлены в какую-то неведомую Ломовку. Лишь одно то, что односельчане оказались вместе, придавало им бодрости перед лицом новых испытаний, может быть, не менее суровых, чем были впереди. Пять-шесть километров, отделявших Ломовку от Усть-Черной, показались истомленным людям неизмеримо длинными и непостижимо трудными. Их преодолевали люди почти не помня самих себя.

Денек выдался на редкость яркий, теплый, в изумительных солнечных блестках, такой неповторимый в своем одухотворенном величии. На солнечном припеке начало подтаивать. Над низинами поднимался пар, тут

и там задорно галдели, видимо, только что прилетевшие грачи. Воспрянула к жизни после долгой зимней спячки природа, а вместе с ней оживали и обреченные на погибель двуногими хищниками смиренные деревенские невольники, лучшие люди России.

Да, это была весна скорби и человеческой печали, потому что весна 1931 года явилась прологом новых, еще более ожесточенных страданий оторванных от насиженных мест многих тысяч крестьян, для которых здешняя суровая сторона станет последним горьким пристанищем в неуютном, до безобразия обшарпанном Российском доме.

Мишке Ларионову нездоровилось. Закутанный до самых глаз старой материнской шалью, он потерянно сидел в санях, очень досадуя на самого себя, что так некстати поддался хвори, когда начиналось самое примечательное за все их мытарства за долгие месяцы ссылки. И как можно было не терзаться, когда в их жизни наступала такая разительная перемена! Они через час-другой приедут в Ломовку, их встретит отец, будет расспрашивать обо всем: и как жили без него в Лузе, в Котласе, в Усть-Куломе, какие трудности перенесли в разлуке с ним, как чувствовал себя в дороге Сашенька, а он сидит, как малютка, закутанный шалью и ждет, когда его самого понесут на руках в дом, вместо того, чтобы шел впереди других, указывая дорогу и помогал маленьким. Мишке стало невыносимо больно, и он чуть-чуть не заплакал, да чудом сдержался, не желая конфузиться в такой небывалый для всех радостно-печальный момент, когда люди будут смеяться и плакать.

Пользуясь тем, что, кроме Витьки, в санках никого не было, Мишка потихоньку развязал шаль, стал высвобождаться из нее. Потом начал заинтересованно осматриваться, что происходило вокруг.

7

А кругом было тихо и до одури безжизненно пусто. Обоз вдруг остановился, когда сани с Ларионовыми поравнялись с ломовским кладбищем. Среди вековых мачтовых сосен и редких елей над снежными заносами кладбища тут и там проглядывали скромные надгробия в виде деревянных крестов с еле заметными надписями. И нигде не проглядывала над могилами усопших пятиконечная звезда. "Значит, похоронены здесь одни лишь православные христиане, - с убежденностью бывалого человека заключил Мишка. Стало быть, нет среди умерших ни одного "товарища". Да и с какой стати они будут умирать, когда жрут в три горла и ничего не делают, если не считать порки нашего брата?

Позади Ларионовых кто-то громко крикнул, будто радовался приезду

в гости к очень богатым и влиятельным в обществе родственникам:

- Сейчас Ломовка будет! Вот увидите. Милиционер сказал... У Мишки невольно защемило под ложечкой. А отчего, он и сам себе не мог объяснить. Ему казалось, что на новом месте все останется по-старому и ничего не изменится к лучшему. Если бы кто-то захотел им сделать добро, он сделал это раньше, не гоняя их с места на место. Не затем их в такую далищу везли, чтобы порадовать здесь чем-то особенным. Те, кто содрал с мужиков по три шкуры, не остановится в алчном устремлении содрать с них еще по дюжине. Убивший родного отца, не содрогнется убить мать и еще десяток невинных людей.

- Вот она и Ломовка! - рявкнул чей-то захлебывающийся от нетерпения мужской голос. - Слезайте, господа эксплататоры голопузые!

Лошади тут же остановились, с саней начали соскакивать ребятишки, побежали к рубленым из леса-кругляша домам, выстроившимся в ряд почти перед самой стеной леса. Около домов не было ни души, словно их обитатели все умерли или спали непробудным сном.

Через минуту, другую все вокруг смешалось, загудело и заухало, наполняясь радостным возбуждением встречи с отцами, которых еще : которые из детишек, как Сашенька Ларионов, ни разу не видали. Мальчишки первыми подбежали к домам-баракам, стучали палками по ступенькам крыльца, в рамы окон. Но никто не откликался на их настойчивый зов. Как выяснилось, все мужчины были на работе и ничего не знали о прибытии своих семей. Они узнают об этом только вечером, когда будет окончен каторжный трудовой день, после того, как будет неукоснительно выполнена дневная норма выработки по заготовке древесины. Это - основа основ, на которой зиждется вся жизнь Ломовки. Выполняющему выработки и паек прибавляли, а невыполняющему - срезали и даже за симуляцию болезни драли плетьми...

ГЛАВА 14

ЛОМОВКА

1

Немного более года прошло с того памятного кошмарного дня, когда Троицких лишенцев выдворили из родного села и погнали чуть ли не на край света в каторжную ссылку. Этим последним ужасающим местом очередной ссылки будет Ломовка. Их стало к этому времени значительно меньше. Многие остались лежать в неприютной земле Лузы, Котласа, Усть-

Кулома, некоторые сложили головы на этапах.

Нет, не туда стучались ребятишки, не там их ждал приют. Приезжим кто-то по ошибке указал не те дома. Разобравшись в сути дела, лошадей повернули обратно, погнали к зданию комендатуры, размещавшейся в таком же по-медвежьи неуклюжем бараке, в каких размещали лишенцев. Охранник пошел с донесением к коменданту. Не прошло и четверти часа, как он вернулся обратно в сопровождении коменданта и милиционера. Прибывшие подводы разделили на две группы, возчикам пояснили, какой семье, к какому бараку надо ехать. Софроновы и две семьи Ларионовых оказались в одном бараке.

Он находился в первом ряду домов за пустырем, едва ли не в центре поселка. За этим домом было еще три барака, за которыми снова простирался небольшой пустырь. Последние четыре дома-барака завершали первый ряд домов, или, как часто называли, Верхнюю улицу. При первом беглом осмотре Ломовки досужие грамотеи насчитали в ней двадцать пять домов-бараков. Никаких других строений в Ломовке тогда не было. Они появятся несколько позже, когда бараки поселка до отказа набьются завезенными сюда спецпереселенцами.

В каждом бараке - четыре комнаты с двумя окнами и кирпичной плитой. При входе в барак - просторная прихожая с большой русской печью и окошком. Печь никто никогда не топил. У барака большой деревянный сарай для дров. Но дров в нем почти никогда никто не держал, а равно и не заготавливал их. Да и зачем это было делать, когда в сорока-пятидесяти шагах от барака начиналась дремучая тайга с несметными завалами бурелома. Дров здесь непочатый край, бери сколько душе угодно. А из сарая, кто их пытался заготавливать заранее, растаскивали. Это были те, кто ослабев, и до сарая-то едва ноги дотаскивали. А совершенно здоровых и крепких в поселке было мало. Тут уж было не до высоких побуждений милосердия.

Войдя в прихожую барака, милиционер пнул ногой в дверь одной комнаты, потом другой. Никто не отозвался. Шагнул к третьей двери. Она была чуть ли не наполовину приоткрытой. В комнате раздавалась сдержанная возня, старческое бормотание. Этого и добивался блюститель порядка, чтобы найти хоть одну живую душу.

- Эй, Акулина, жива ли ты там, дряхлая кочерыжка? - крикнул он словно в рупор, приложив к лицу ладони. - Иди сюда живее!

- Жива покуда, сердешный, - отозвался из комнаты сиплый старушечий голос. Она подошла к двери. - Куда денешься, голубок, ежели господь смерти не дает? Забыл, видно, про меня убогую, бог-то?

- Хватит болтовню разводить, чучело неумытое, - грубо одернул старуху милиционер. - Скажи мне, где Софронов с Ларионовыми?

- Где же им быть,

соколик, как не на работе? - молвила Акулина.

- Так вот что, старая, - хмыкнул страж порядка, - к ним семьи из Усть-Кулома привезли. Сейчас будут вселяться. Помоги им в новом домашнем хозяйстве разобраться. А я побегу другие семьи по квартирам определять. Народ бестолковый, прет, куда не следует, скотина.

И тут же ушел, шаркнув начищенными до блеска лакированными сапогами. Акулина проводила взглядом в окно милиционера и вышла на крыльцо зазывать в дом приехавших. Люди зашевелились, но никто не хотел заход в барак первым, опасаясь козней нечистой силы.

- Идите, ничего не бойтесь, - подбадривала остолбеневших людей Акулина. - Я все углы святой водой окропила. Всю нечистую силу изгнала прочь. Она уже не сможет вам причинить никакой беды.

- Слазь, Мишенька, - засуетилась Екатерина, - видишь, как возчики торопятся. Им надо до начала распутицы сызнова в Усть-Кулом вернуться. Собирайся, дружок, пока силой не вытряхнули. У них хватит!

2

Убранство комнаты было убого нищенским. Рядом с дверью, у окна стояла грубо сколоченная из неостроганных досок койка. Возле койки небольшая тумбочка с тремя полочками. У другого окна, в двух шагах от двери, возвышался обеденный стол. Он также не отличался прилежной отделкой. У стола, как и подобало, была лавка. Самая большая, широкая и длинная лавка стояла у задней стены комнаты, в один ряд с койкой. При необходимости на ней, как на койке, можно было спать. Гардероб Ивана Андреевича Ларионова состоял из большого фанерного чемодана, ведра, чугунок с котелком да чашка с кружкой и деревянной ложкой - вот и вся домашняя утварь, которой обзавелся бывший сельский богач к приезду семьи.

- По-моему, неплохо,- с заметным облегчением вздохнула Екатерина после осмотра отведенной семье квартиры, - дом как дом и обстановка вполне подходящая. Если бы давали мало-мальски приличный паек и подавно жить можно было. Вся радость в хлебе, а не в обстановке. Лучше есть кашу с маслом на полу, чем сидеть голодным на мягком диване. Мы теперь люди зависимые, живем не так, как нам надо, а как прикажут. Невольник, что спутанная лошадь, не может уйти дальше указанного места. Загнали нас в этот барак, а перед окном - непролазная тайга высится будто тюремная стена. Ходу никуда нет. Та же каторга, только под другой охраной, с новыми кандалами.

Екатерина положила Сашеньку на отцовскую арестантскую койку, с

болью подумала: "Без отца родился. Не знает его. А сколько таких, как он, без отца родились, без отца и в чужую неприютную землю легли".

Витька с Нюркой пытались затащить на высокое крыльцо один из мешков, но никак не могли преодолеть крутых ступенек. Подоспевшая родительница подкинула мешок на площадку крыльца, а тут подхватили его Витька с Мишкой. Не дожидаясь распоряжений матери, потянули дальше. То, что Екатерина не успела снять с саней, возчик побросал наземь возле крыльца и погнал свою лошаденку к комендатуре, куда уже подъехали ранее освободившиеся его собратья по гужевой повинности. Сундук заносить в дом помогали Настя Софронова и Марья Ларионова.

Бабушка Акулина Маврина по праву считалась старожилом Ломовки. Привезли их сюда со стариком в числе первых, поместили на кухне. Бараки тогда только начали строить, и людей размещали где придется. Некоторым пришлось даже начинать здешнюю жизнь в сырых, холодных землянках. Загнанные сюда люди помирали от перемены климата, от разных болезней, от тоски по родине и больше всего от недоедания и каторжного труда. Домов со временем в Ломовке стало больше, а людей меньше от первого завоза, и им уже всем стало довольно места в домах. Лишь с очередным завозом лишенцев бараки набивали до отказа.

- Тю, - спохватилась под конец Акулина, - голова ты моя непареная тыква! Наговорила целый ворох всякой всячины, а о главном сказать из ума куриного упустила. Пора плитки затапливать, иначе ваши ребятишки в нетопленых хоромах совсем закоченеют. Тем более этот пупсик и подавно, указала бабка Акулина на Сашеньку. - Дрова, касатушки мои, в сарае. Мужики постарались, будто догадывались о вашем приезде. Под дерюжкой Петра Софронова дровишки, под рогожей - твоего Ивана, Катя, а Марьиного Михаила - отдельной кучей в углу сарая. Пойду я, не хочу мешать вам, молодушки. Дай бог вам удачи на новом месте, - сказала, извиняясь, старушка, и направилась в свою комнату, на ходу крестясь и шепча богобоязненно молитву.

По случаю приезда семей к некоторым лишенцам, этих счастливчиков начальство отпустило с работы несколько ранее положенного часа. Хоть и редко такое случается, но иногда и на последнюю закоснелую в дикости свинью находит нежное умиление.

Екатерина принесла дрова, затопила плиту. Надо было хоть что-нибудь сварить на обед, но у нее, кроме ячневой крупы, ничего из продуктов не осталось. Пришлось остановить выбор на каше. И снова, в который раз, вспомнила молодая мать-невольница добрыми словами квартирную хозяйку, снабдившую ее в дорогу испеченными пирогами. Что она стала бы делать в дороге с ребятишками, если бы не проявила добродетельная женщина по отношению к ней самой и ее детишкам душевного благородства?

Ей было бы невыразимо плохо, а детям особенно. Если бы в мире не было добрых людей, человечество давно погибло от подлости мракобесов, захлебнувшись в потоках невинно пролитой крови. Двадцатый век породил такие чудовищно преступные силы в мировом масштабе, которым суждено сыграть роковую роль. Если люди доброй воли планеты не объединятся для отпора этим деспотическим, кровожадным силам, не создадут против них надежный заслон, весь цивилизованный мир погибнет и от него останется один лишь пепел.

Через полчаса по комнате начало распространятся тепло. Мишка разделся, снял с головы шапку, сел к столу. За окном, в непосредственой близости, сплошной волшебной стеной распростерлась могучая тайга. По существу, Ломовка занимала строго размеченный прямоугольник вырубленного леса, в который вписались большими коробками четырехкомнатные бараки. Вчерашние хлеборобы сами для себя, своих семей и других обездоленных сельских тружеников создавали этот поселок. Он стал для многих лишенцев не только каторжным обиталищем, последним жалким пристанищем в подлунном мире. Мишка неожиданно вздрогнул, когда увидел в окно подходящих к бараку отца и Петра Софронова. Они помахали ему снятыми шапками да что-то крикнули, но он не расслышал слов и сам помахал им в ответ рукой. Мишку словно волшебная сила подхватила. Забыв о хвори, он тут же соскочил с лавки, оторопело крикнул матери:

- Идут! Иди посмотри, уже к крыльцу приближаются, шапками машут.

- Кто идет? - не сразу поняла Екатерина, отойдя от плиты.

- Кто, кто? - обиделся Мишка, - Известно кто: наш отец с дядей Петром Софроновым. Они какие-то потешные, будто их кто-то помял обоих.

Екатерина моментально вспыхнула, непривычно бойко засуетилась возле плиты, потерянно - хватаясь то за одно, то за другое. Она подбежала к окну, мельком поправила растрепавшиеся волосы, вскрикнула:

- Приехали! Приехали! С работы вернулись, а у меня и каша не готова. Вот оказия-то какая. Что же делать?

- Они вовсе и не ехали, - критически заметил Мишка, - а пешком шли.

- Я и сама, Миша, не помню, что говорю. У меня в голове все перепуталось, как у слепого нищего в мешке. Даже кашу еще не сварила.

3

Теперь все выжидательно уставились на дверь, чтобы не пропустить радостного момента встречи с отцом. А он почему-то непростительно медлил и не торопился заходить в комнату, будто нарочно оттягивал время, чтобы

понервировать ожидающих. Мнительная Нюрка тут же ударилась в печальную крайность, высказывая самые невероятные предположения. Не желая себя мучить всевозможными ужасающими догадками, Мишка собрался выйти из барака и на месте выяснить причину задержки отца, как в ту же минуту он сам распахнул дверь и шагнул в комнату. Все замерли, и в комнате сделалось тихо-тихо.

- Здравствуйте, мои дорогие птенчики! - произнес нараспев Иван, поводя глазами по комнате. - Как живы-здоровы? Много ли бед выпало без меня на вашу долю?.. - Тут Иван вдруг осекся, перевел взгляд на зардевшуюся супругу, подавленно спросил: - Ниночки нашей что-то не вижу? Или ушла уже куда-то? Вот непоседа...

Екатерина не сразу нашлась, что ответить Ивану. У нее язык не поворачивался прямо с ходу выложить горькую истину, она хотела как-то исподволь сообщить о случившемся, не причинить супругу внезапную боль. Смерть Ниночки произвела на Екатерину такое удручающее впечатление, которое до последнего времени не покидало ее.

- Что же все-таки случилось с нашей Ниночкой? - еще раз спросил Иван, предчувствуя недоброе. - Почему вы все молчите, как немые?

- Умерла, папа, наша Ниночка еще в Лузе, - не дожидаясь ответа матери, проговорил Мишка. - В тот праздничный день страсть как много ребятишек умерло, что даже гробов не из чего было делать. Многих покойников хоронили завернутыми в рогожи и тряпье разное.

- Вон оно что! - взялся за голову, сняв шапку Иван. - А это, стало быть, классовому врагу молодая смена растет, - указал он на Сашеньку. - Как назвали его, сердитого упрямца? Ишь, как насупился.

- Сашенькой, - всхлипнула Екатерина, не зная куда деть ставшие вдруг лишними неуклюжие жилистые руки.

Иван небрежно сгреб в охапку Сашеньку и начал его высоко подбрасывать к потолку. Сашенька недовольно кряхтел, а под конец протестующе расплакался, дергая отчаянно ножками.

- За чужого тебя принял, - пояснила Екатерина. - Даже ласки твои отвергает. Не гляди, что пупырышек крошечный, а понимает уже, к кому надо ластиться, а от кого отворачиваться. - Чуть что не по нему, сразу топыриться начинает. Ужас, какой смышленый и настойчивый!

- Так и должно быть, - одобрил Иван. - Смирного да квелого захудалая курица обидит, а в наше разбойное время и подавно.

Потом Ларионов-старший погладил поочередно по голове каждого, снял ватник, усаживаясь поудобнее на лавку.

- Ну, а теперь рассказывайте, - кашлянул Иван, - как жили без меня, какие невзгоды пережили, помогал ли кто вам в трудные минуты?

- Сперва давайте пообедаем, а заодно и позавтракаем, - заявила

Екатерина. - Ведь мы сегодня ничегошенько не ели. Потом поговорим.

Ячневую кашу с остатками черствого пирога, случайно обнаруженного Екатериной в маленьком сундучке, съели не оглянувшись. Витьке с Нюркой разрешили выйти на улицу. Сняли карантин и с Мишки, позволив и ему познакомиться с "достопримечательностями" Ломовки.

Иван Ларионов был заядлым курильщиком. Не успев, как следует продрать глаза спросонья, он первым делом начинал чадить. Курил до одури не только днем, но и вставал ради этого собачьего удовольствия раза два ночью. Первые дни после женитьбы Екатерина пыталась отучить молодого супруга от дурной привычки, но тот оказался неподатливым на разумные уговоры, продолжая с одержимостью фанатика коптить свои внутренне и отравлять вредным смрадом окружающих.

Так было и на этот раз. Не обращая внимания на Сашеньку, он свернул из самосада цигарку и начал с жадностью затягиваться удушливой гадостью. Когда табачная вонь дошла до Сашеньки, он сильно закашлялся и, отмахиваясь ручонками от клубов никотинной отравы, дерущей в носу и горле, со слезами на глазах прохрипел:

- Уходи, деда, далеко уходи со своим горьким дымом...

- Ты посмотри, что вытворяет галчонок! - удивился Иван. - Ведь и годика нет. Значит, милицейская плеть лучше святого креста воспитывает. Этак можно и без университета шибко грамотным быть.

- Вот то-то и дело! - подхватила Екатерина. - Дошлый ребенок, слышит от кого-нибудь незнакомое слово и без конца повторяет его, словно запомнить хочет. Вот ведь какой ушлый чертенок. В кого он?

- Да, дела, - задумчиво проговорил Иван, - придется идти курить на улицу, пока сыновья шею не намылили. А кому пожалуешься? - Какое-то время пораздумав, с сожалением прибавил: - Далеко все-таки, Катя, от дома нас завезли. Глушь такая непроглядная, что хоть волком вой!

- А ты чего бы хотел, мой милый, чтобы тебя, врага народа, в шикарной карете в край вечного лета привезли, где всякие диковинные плоды произрастают? Подходят к тебе этакие представительные особы и спрашивают, расшаркиваясь в любезностях:

- Не желаете ли, Иван Андреевич, с похмелья свежих сливок откушать или жигулевского пивка для улучшения самочувствия отведать?

- Ну, уж ты, дорогая, чересчур загнула, - обиделся Иван, берясь за ручку двери. - Шутить тоже надо умеючи, а не гнуть через дугу.

Дети везде и всегда остаются детьми. Они с легкостью к любой обстановке привыкают, потому что у них нет глубоких душевных обязанностей. Они быстро меняют одно увлечение на другое. Детям легче порвать с прошлым и приспособиться к новым интересам и новому образу жизни. Только у талантливых натур перестройка мышления происходит

болезненно. Тоже самое происходит и с закоренелыми фанатиками. К такому выводу пришел Иван на примере своих детей.

- Все в порядке, - сказал он, - Уже играют наши наследники с новыми друзьями, будто бы с давних пор были с ними под одной крышей.

- Это хорошая примета, Ваня,- заметила Екатерина.- Пусть хоть в играх о своей искалеченной жизни забудутся.

4

- Было так, Катя, - начал свой рассказ об этапных злоключениях Иван,- сперва потолкали в товарные вагоны в Лузе всех арестованных и повезли в Котлас. После выгрузки из вагонов походным маршем на пристань погнали. Там нас у дебаркадера допотопный буксиришка с баржой поджидал. Гнали, как стадо баранов, чуть кто замешкается, плетьми и дубинками подгоняли. Никому никакого спуска не делали, даже с заболевшими не считались. Натолкали в ту вонючую баржу что селедки в бочку. Мы - голодны, как бродячие псы, а нам ни крошки никакой еды не дают. Конвоиры морочат арестантам голову, обещают даже горячий обед выдать, но обещания выполнять никто и не собирается. Двое суток у нас ни у кого во рту и маковой росинки не было. Думаю: "Неужели нас, псы поганые, голодом хотят заморить?"

Слышим, громыхая на колдобинах набережной, к дебаркадеру направились две колымаги с какими-то ящиками и мешками. Кто-то заорал:

- Жратву везут умирающим кормильцам России. Позор гонителям и истребителям невинного люда! Прощайте наши защитники и благодетели. Мы никогда не забудем ваших жертв во имя народа.

На какое-то время гневный, протестующий голос умолк, захлебнулся.

Толпа на набережной дрогнула, вокруг выкрикивавшего слова в нашу защиту возникла потасовка. Какие-то люди пытались схватить говорившего патриотические призывы, другие начали колошматить налетчиков на возмутителя спокойствия. Нам было видно с баржи, как клубок сцепившихся тел, обрастая новыми участниками уличной схватки, стал подаваться в сторону речного вокзала.

Бунтующий человек вырвался из лап насильников, снова возвысил свой гневный, протестующий голос, звонким эхом отдаваясь над набережной, замирая где-то в отдалении надеждой на умиротворение:

- Сколько ни злобствуйте, кровопийцы, всех людей не пересажаете, в тюремных застенках не истребите. Оставшиеся в живых вернутся назад, когда над окровавленной Родиной зажжется яркая заря правды и справедливости. Могучий поток отмщения сметет на своем пути все гнилое,

преступное, захлебывающееся в мутных потоках чиновничьей лжи, ханжества и деспотического насилия. - На этом мужественный гол смельчака умолк. Ищейки тайной гвардии, видно, снова схватили его. Над набережной поплыли трели милицейских свистков, толпа шарахнулась во все стороны, сюда с воем подкатила патрульная команда.

И в самом деле перед отходом буксира нам кое-что подбросили из продуктов. Колымаги остановились недалеко от баржи, и ответственный за продукты, сложив ладони рупором, крикнул:

- Эй, ты, старшой, иди принимай для своих чудо-богатырей паек!

Какой-то бойкий человек в военной форме и револьвером на боку подбежал к колымагам. Подписал две бумаги, поданные ему доставщика продуктов. Копии бумаг оставил у себя, оригиналы отдал хозяину. Продовольствие немедленно переправили на баржу.

Буксир дал дребезжащий сигнал к отправлению и потянул расхлябанную баржу против течения в Вычегду. Некоторое время спустя нам выдали по пригоршне ржаных сухарей. Не мешкая, мы с жадностью принялись за их истребление. Воду брали из Вычегды котелками, привязанными веревками и поясами. Нам ничего не сказали, куда повезут и долго ли мы будем находиться в пути.

Почти двое суток тащил нашу баржу буксир вверх по Вычегде, а преодолел за это время не более двухсот километров расстояния. Он часто ломался, подолгу простаивал на ремонте и снова тащился вперед со скоростью старой черепахи. У нас пропала всякая уверенность в благополучном исходе сомнительного путешествия.

При всей нашей строжайшей экономии, сухари у арестантов кончились, и мы снова стали испытывать ужасные муки голода. Люди потеряли всякое самообладание, требовали выдачи какой бы там ни было пищи, а конвойные отвечали на наши требования безразличным молчанием или на худой конец сулили кое-что сделать по прибытии в Сыктывкар. Многие находились на грани помешательства и могли совершить непредсказуемое. Конвойные насторожились, но никаких конкретных мер не предпринимали, чтобы выправить крайне накаленную обстановку.

В третью ночь с баржи исчезли двое охранников. Это взорвало конвоиров, и они учинили арестантам допрос с пристрастием. Озверевшие насильники не жалели ни кулаков, ни плеток, ни дубинок. Особо упорствующим выбивали зубы, выкручивали руки, а то и ломали ребра. Но никто ничего так и не сказал осатаневшим изуверам.

- Не видел, не знаю, - только и слышали в ответ от истязаемых распоясавшиеся мародеры. У этих жалких пигмеев мало что осталось от подлинно человеческого. Они разменяли его на грошовые подачки.

Четвертая ночь на Вычегде тоже не обошлась без очередного дра-

матического потрясения: на барже неожиданно возник пожар. Во время борьбы с огнем погибло до десяти арестантов и трое конвоиров. Атмосфера на барже с часу на час накалялась, угрожая перерасти в открытый бунт. Сыктывкар прошли поздно вечером на предельной скорости, какую мог сделать обветшалый "Красный богатырь?

На первой же после Сыктывкара глухой пристани нас выгнали из баржи, разделили на две партии и под усиленном конвоем повели по проселочной дороге куда-то на юг. К всеобщему удивлению, нас даже не особенно подгоняли, и мы шли спокойно, тихо переговариваясь между собой. Часа через два нас догнал конвойный эскорт, в составе трех вьючных лошадей и двух походных двуколок с продовольствием и принадлежностями конвойных. У небольшой речки сделали привал. Для "подкрепления сил" нам выдали по три ржаных сухаря и по две вяленых воблы. Разрешили вскипятить "чай". Через час снова в путь.

Люди валились с ног. Появились первые больные. Их стали ставить в хвост колонны. Если они не поспевали за впереди идущими, их подгоняли плетками и дубинками. Получив подкрепление, конвоиры повели себя с большей непринужденностью и бесшабашностью. Окончательно выбившихся из сил поначалу сажали на двуколки. Но больных с каждым днем становилось все больше, и их уже некуда стало сажать. Охранники начали беспокоиться, не зная, что им делать с кандидатами в покойники. И выход из положения вскоре был найден.

В одном месте дорога пролегала вдоль берега небольшой речки. Под прикрытием накормить и напоить лошадей конвоиры отстали от основной колонны с больными арестантами на двуколках. Выждав, когда колонна ушла вперед от отставшей группы, конвоиры прикончили больных выстрелами из винтовок, а трупы убитых бросили в речку.

Услышав позади себя приглушенные выстрелы, мы подумали, что стражники обороняются от напавших на них зверей. Но когда увидели, что в обозе не осталось наших больных товарищей, мы сразу догадались, что с ними стряслось. На вопрос, куда девались больные арестанты, главарь конвоя ответил, что они умерли. А на вопрос, в кого палили стражники, тот же тупорылый распорядитель конвоя ответил:

- В небо, чтобы почтить салютом память замечательных людей.

- Учтите, - выступил вперед один наш смелый товарищ, - если сделаете еще хоть один такой выстрел, кому-то не поздоровится за это.

Отныне ослабевших арестантов не пристреливали, а приканчивали холодным оружием. Мы слишком поздно спохватились, чтобы отомстить злодеям за смерть наших товарищей. У нас еще есть впереди время, чтобы наверстать упущенное. Такое не забывается и никогда не прощается.

Вот так мы и добирались сюда, каждый день рискуя жизнью. Обижаться

нам не на кого. Советскую власть мы завоевали сами.

Мы были здесь не первыми. Обживали эту дикую глушь другие. Их мало осталось в живых. Это они вырубили и отвоевали у тайги участок под строительство будущего поселка. Мы продолжили их каторжное дело. Здесь нам, может, долго придется ишачить и даже умереть.

5

И начал Иван Ларионов, как и другие закабаленные крестьяне, обзаводиться хозяйством на новом месте с простой деревянной лопаты. Был у него кое-какой плотничный инструмент. Удалось достать за услугу десятнику несколько досок-дюймовок и пару брусьев. На первых порах он занялся изготовлением детских коек. На работе был от зари до зари, и свободного времени не оставалось. Больше приходилось делать при свете коптилки и лучины поздними вечерами в сарае.

Лишь через месяц задуманное Иван выполнил, чем немало обрадовал своих ребятишек. Больше всех радовался Сашенька. Из всего того, что малыш лепетал, особенно отчетливо выделялись два слова "Моя харош" что означало "моя коечка лучше всех". И очень обижался, когда кто-то не до конца выслушивал его восторженные объяснения. Теперь две стены в комнате Ларионовых почти сплошь были заставлены койками, а сама квартира стала похожа на коммунальное общежитие.

Основное занятие спецпереселенцев состояло в заготовке деловой древесины. Никаких промышленных производств в округе Усть-Черной не было из-за ее оторванности от индустриальных центров. Древесины требовалось ужасно много, и с заготовителей три шкуры драли, добиваясь увеличения ее поставок на легендарные стройки пятилетки.

Ходили слухи, что в ближайшее время в Ломовку и в другие поселки пригонят новые партии лишенцев. В связи с этим началась дополнительная вырубка леса под строительство новых домов, школы, столовой, торгового ларька. Не имея достаточного количества рабочих рук, начальство распорядилось привлечь к трудовой повинности детей, начиная с девятилетнего возраста. Попал в эту категорию и Мишка Ларионов: ему уже в ноябре 1930 года исполнилось девять лет. Первые месяцы после приезда лишенцев из Усть-Кулома продуктами питания снабжали несколько лучше, чем в Лузе и Котласе. Помимо трехсот-четырехсот граммов хлеба на иждивенца, выдавали по тридцать-сорок граммов ячневой крупы на день. Кроме того, подбрасывали по две селедки и сто граммов сахару на декаду. Паек работающих был значительно выше и зависел от выработки дневного задания.

Никакой техники и механизации на лесозаготовительных участках в пределах Усть-Черной не существовало. Если бы даже таковая и была, в места ликвидации кулачества как класса, ее не направили. Зачем облегчать труд тех, кого обрекли на истребление?

На вооружении лесорубов были допотопные инструменты: пила, лом и топор. Сменные задания давались высокие. Всех мерили одним аршином. Скидки не делали ни слабым, ни больным, ни женщинам. Все работали в одной лошадиной упряжке, к которой под конец подстегнули и ребятишек. Они тоже были вражеского племени. Зачем их жалеть?!

Заготавливали древесину на лесосеках километрах в двух-трех, а то и пяти-шести от сплавочной площадки на берегу Черной. Трелевка леса производилась по просекам волоком на примитивных приспособлениях-волокушах, в которые впрягались лошади. Но лошадь не всегда осиляла тянуть толстое бревно по земле, ей требовалась подмога. Этой подмогой становились люди, а их было мало, и они требовались на другой неотложной работе. Специалисты лесозаготовительного дела нашли выход из положения: они проложили по всей длине просеки поперечные лаги, прикрепив их к земле кольями.

Положение выправилось, но тут обнаружилась другая несостоятельность с новшеством. Скатываясь под уклон по лагам с заметным ускорением, бревно по инерции наседало лошади на ноги, нанося зачастую ей травму. В результате ни одна лошадь не выдерживала на трелевке леса больше недели или двух. Позже лошадей стали использовать только в местах ровного рельефа, где лошадям не угрожало увечье. Однако ровной местности в пределах Ломовки было мало.

Отныне основные трелевочные работы стали осуществляться за счет силы человеческих мускулов. В зависимости от величины бревна или двух бревен, а также и рельефа местности, в волокушу впрягалось от четырех до шести-восьми и более человек. Находясь на лошадиной работе, люди подвергались той же опасности травмирования, что и животные, но за увечье лишенцев никто не нес никакой ответственности, как за увечье лошадей. Поэтому начальство не так горевало при несчастных случаях лишенцев, как при травмах животных.

Начальствующий персонал на лесоразработках и административных должностях состоял из вольнонаемных или мобилизованных специалистов. Жили они в Усть-Черной. Первое время руководящие администраторы аккуратно относились к своим служебным обязанностям и не нарушали заведенных правил. Установив, что невольники и без того добросовестно работают ради неурезанного пайка, они отказались от прежней неусыпной слежки за покорными лишенцами. Все чаще не стали выходить десятники-смотрители на лесозаготовительные участки, и дело от этого ничуть не

страдало. Достаточно было сведений учётчиков, чтобы составить картину дел на лесоразработках. Так шло тихо, мирно, пока гром не грянул, и люди в суматохе не зашевелились.

А началось все с драконовского распоряжения начальства о привлечении детей с девятилетнего возраста к трудовой повинности. Это был предел жестокости со стороны властей. Возмущенные родители покричали, поспорили между собой, а идти жаловаться в комендатуру побоялись. С тем и разошлись по своим норам, ничего не добившись. И стали дети наравне с отцами и матерями рабочими, занесены в списки на доске под стеклом комендатуры. Теперь туда и должны были по ударам в рельс каждое утро бежать на перекличку.

Детей послали работать на участок, который начинался перед первым рядом бараков Ломовки. Здесь приступили к разработке площадки под строительство новых домов и будущей плантации овощей. Взрослые валили деревья, ребятишки постарше обрубали с них сучья, оттаскивали в сторону, где другие вытесывали из них колышки для крепления лаг на просеках. Одни таскали эти колышки на просеки, другие оставшиеся сучья волокли к кострам, сжигали их. Работы хватало всем.

Дети приходили с работы поникшие как старики. Они сидели какое-то время безучастные и подавленные, словно пришибленные внезапно обрушившимся на них потоком небесной кары.

6

В весеннее время, как правило, всюду и в добрую пору возникая вспышки желудочно-кишечных заболеваний. Не обошлось это без существенных злоключений и в забытой богом Ломовке. Случилось так, что за одну неделю расстройством желудка переболело более десятка работающих на вырубке леса ребятишек. Начальство усмотрело в этом злой умысел и вызвало из Усть-Черной доктора на предмет выяснения чрезвычайного происшествия. Обследовав юных пациентов, самодур-лекарь сделал поистине ханжеское заявление:

- Хвороба у всех змеенышей одна: воспаление хитрости, и этим старинным испытанным способом пытаются увильнуть от трудовой повинности. Кулацкие выродки, они по примеру взрослых пытаются любыми способами вредить нам на каждом шагу. Принимайте самый надежный способ лечения малолетних симулянтов - кнут. При необходимости курс лечения повторяйте. Польза в этом несомненна.

Однажды у Мишки Ларионова так схватило живот, что он не знал, что ему делать, чтобы избавиться от скрутившей его страшной боли. По совету

бабки Акулины, пил настой какой-то травы, принял несколько капель нашатырного спирта, глотал кристаллики квасцов, но ничего не помогало. Живот словно ножами вспарывали, мальчишка ужом извивался, стиснув зубы и корчась, как кора березы на костре. Мать с отцом чуть свет ушли на лесосеку, поручив уход за Сашенькой Нюрке. Он заплакал от стиснувшей его боли и бессилия избавиться от постигшей напасти. Нюрка давала брату свои советы, но Мишка даже не слышал ее голоса. Жгучие спазмы хвори сковали все тело парнишки, и он уже не в состоянии был подняться на ноги.

У комендатуры ударили в рельс. Мишку будто кирпичом по голове стукнули. Он не придумал ничего более надежного, чем спрятаться под койку, загородившись с краю чемоданом и ящиком из-под белья.

Он знал: не явившихся на поверку к комендатуре придут разыскивать в барак. Спрятавшись, он лежал на полу и дрожал, ожидая неминуемой порки. Мишка не ошибся в своих предчувствиях. Не прошло и четверти часа, как в комнату шальным ветром ворвался милиционер.

- Где брат - рявкнул разгоряченный служитель правопорядка. - Почему он не явился на поверку? Или хочет, чтобы его выдрали как Сидорову козу? У нас за этим дело не встанет. Мы не спустим лодырям и симулянтам, которые пытаются сорвать планы социалистического строительства, чтобы выполнить пятилетку за три-четыре года. Понимаешь?!

Мишка тем временем затаил дыхание, сжавшись в комок за своей баррикадой; Нюрка испугалась милиционера, уткнувшись лицом в подушку и задыхалась от подступавших к горлу слез. Пересиливая себя, она робко проговорила, не помня того, что делала и вех дрожала:

- Наверно, на работе наш Мишка, - всхлипнула Нюрка. - Где ему еще больше быть? Он не маленький, как Сашенька. Он хорошо знает, что ему надо делать. Разве Миша виноват, что у него третий день животик болит? Он не звал эту болезнь. Она сама к нему пришла насильно.

- Животик, говоришь, заболел у вашего Мишки? - свирепо покосился на Нюрку взъерошенный потомок Держиморды. - У нас есть испытанное средство, которое с легкостью излечивает любую самую закоренелую болезнь.

Мы не одного такого хитреца-симулянта от хвори избавили. Поможем по этой части и вашему шаромыге Мишке. Провалиться мне на этом вонючем месте, если я беспардонно лгу. Мишка - не иголка, на ровном месте не потеряется. Я везде все переверну вверх тормашками, а вашего гадкого прохвоста Мишку непременно найду. Вот посмотрите!

Милиционер, как сыскной пес, рыскал по комнате, стреляя глазами из угла в угол, заглянул за плиту, раскидал постели на койках. Нюрка застыла на месте, боясь пошевельнуться и выдать тем самым местонахождение затаившегося брата. Но все ее старания оказались безуспешными.

Милиционер заглянул под одну койку, под другую, отодвинул ящик, потом чемодан. Здесь он увидел Мишкину ногу в рваном ботинке, злорадно рявкнул, будто напал на драгоценный клад:

- Вот он где спрятался, гад полосатый! А ну, вылазь сейчас же, шкура собачья, пока задницу в отбивную котлету не превратил!

- Дяденька минцанер, - задрожал хрупкий Нюркин голосок, - не бейте его, не надо: у него животик болит. Мишка наш хороший, смирный мальчик, он никому ничего плохого не сделал.

- Э-э-э, знаю я вашего блуднего брата, - огрызнулся милиционер, - не первый год имею дело с враждебными элементами. Сделай вам только раз послабление, потом вы навсегда на шею сядите. Да-а-а!

Милиционер ухватил Мишку за ноги, с сердцем потянул его на себя из-под под койки. Парнишка ударился лицом о койку, расквасил себе нос. В ту же минуту очередная спазма подступившей боли пронзила все Мишкино тело, а в животе одновременно забулькало и заурчало, будто в нем засело не менее десятка лягушек. У него искры брызнули из глаз, а вокруг на какой то миг сделалось темно как ночью.

- Вставай, гаденыш, - огрел Мишку милиционер плеткой по спине. Или хочешь, чтобы я тебе еще по харе раза два съездил?

- Дяденька, товарищ минцанер хороший, - заплакала Нюрка, прижимая к себе насупившегося Сашеньку, - не бейте Мишку, а то он может умереть как наша сестренка Ниночка в Лузе. Кто тогда будет за нас с Сашенькой заступаться? Витька еще сам маленький, а мать с отцом с утра до ночи на работе бывают. Когда подрастем, сами за себя постоим, не дадимся в обиду всяким лопоухим проходимцам.

Увидав на лице Мишки кровь, Сашенька испугался, весь затрясся, закатившись истерическим плачем, будто бы кто-то злой и жестокий начал из него безжалостно кишки выматывать. Мишке сделалось так плохо, что он не выдержал и напустил себе в штаны.

- Эй, ты, Нюня, - взял Нюрку милиционер за подбородок, - есть у твоего защитника другие портки или нет? Если есть, неси их сюда, а то покровитель вовсю обмарался, сопливец.

- Если бы тебя самого так отшпандорить, - тихо проговорила Нюрка, - может, и ты полные галифе навалил. А Мишка больной, ему простительно. Он арестант, его ни за ни про что мучают. Он - герой.

Мишка обтер себя мало-мальски обмаранными штанами, натянул чистые портки и вышел из комнаты в сопровождении милиционера с револьвером на боку. Мишка знал, где работает его вспомогательная бригада и, не дожидаясь окриков милиционера, потащился туда из последних сил. В животе все еще нудно ныло, но он не терял надежды, что все скоро пройдет, и он не умрет от прицепившейся к нему дизентерии, как умерли десятки его

товарищей по несчастью.

Блюститель порядка, не желая ударить в грязь лицом, старался безукоризненно соблюдать служебный этикет: он шел следом за Мишкой в трех-четырех шагах с гордо поднятой головой и выпяченной грудью, всем видом показывая, с каким верноподданическим прилежанием исполняет свою ответственную службу.

Так они оба и шли: полный собственного достоинства девятилетний крестьянский парнишка с разбитой физиономией, с чистой и незапятнанной совестью и двадцатитрехлетний мордастый прихлебатель изуверов-властителей, с душой прожженного насильника, способного изуродовать невинного парнишку, взять за горло ребенка. Подтолкнув Мишку к развалившемуся у костра десятнику Угрюмову, сказал:

- Еще одного симулянта привел. Под койкой за чемоданом укрылся.

- А с рожей-то у него что? - поинтересовался десятник.

- Пришлось немного приласкать за оказание сопротивления представителю власти, - простодушно признался блюститель законности.

- Вот как! - сделал на своем сытом лице удивленную мину десятник. - Шкетик сопливый, а тоже бунтовать лезет. Все они враждой к социализму дышат. Пороть надо почаще, тогда скорее, сволочи, образумятся. Злобно покосившись на Мишку, властно приказал: - Иди сучья к костру таскай. За отлынивание от работы, лишаешься второго блюда на обед. В другой раз будешь знать, как волынить да нарушать установленные правила трудового законодательства. Иди занимайся делом, рыло противное.

Мишка шмыгнул носом и ничего не сказал. Да и зачем было говорить что-то разумное тем, кто потерял дар речи и умение по-человечески объективно рассуждать.

Около недели Мишка мучился от расстройства желудка и милицейской взбучки. Принимая разные домашние снадобья, какие предлагали родительница с бабкой Акулиной. Никому не жаловался на свою беду, зная, что это также бесполезно, как черпать из колодца воду решетом. Вопреки пессимистическим предсказаниям незадачливых прорицательниц, Мишка успешно поборол скрутившую его дизентерию и включился в привычный, как и для всех невольников Ломовки ритм жизни. Правда, после скандальной истории с дизентерией Мишку какое-то время дразнили "тухлые штанишки", но потом об этом забыли, как многое в нашей мимолетной жизни забывается и исчезает бесследно за гранью Леты тьмы.

7

Лес вырубаемый рядом с бараками, предназначался на собственные нужды. Бревна подкатывали и подтаскивали на себе на заранее расчище-

нные площадки и тут же распиливали их маховыми пилами на доски, брусья. В центре Ломовки начали строить большое здание с целым рядом комнат и просторных помещений. В этом здании планировали разместить начальную, школу, клуб, квартиры коменданта и учителя. Продолжали строить и новые дома-бараки для очередных партий лишенцев.

Работать рядом с бараками ребятишкам было значительно легче, чем на отдаленных лесозаготовительных участках. Поблизости с домом и любая беда казалась менее страшной и обременительной. В случае крайней необходимости можно было заскочить в свою комнату, отряхнуть с себя в семейной обстановке суровое бремя подавленности. Делалось это тайком, когда поблизости не торчали смотрители и погонщики юных невольников. В один из таких безотрадных рабочих дней на вырубке леса произошел трагический случай, который до глубины души всколыхнул детей и взрослых жителей Ломовки. Люди будто очнулись от глубокой спячки, по-настоящему осознали всю глубину своего беззащитного рабского положения. И не только осознали, но и до глубины души поняли, что с этим злом надо бороться, не содрогаясь ни перед чем.

Как и раньше, работа шла нудно размеренным рабским чередом ничего не предвещая исключительного и особенного в хилой суете сонного угара. Взрослые валили деревья, старики и больные мужики обрубали с деревьев сучья, подростки вытесывали из сучьев колышки, малолетние мальчишки и девчонки таскали все отходы от деревьев к кострам.

Лес состоял в основном из сосен, попадались ели и лиственницы, a порой и ольха. Встречались деревья в полтора обхвата, высотой до двадцати и более метров. Спилив несколько таких деревьев-великанов, лесорубы садились на перекур. Их примеру следовали и дети. Во время перекура они занимались простейшими играми. Мальчишки в основном резались на самодельных картах в подкидного или дурака, а девчонки на брусничных или других листочках отгадывали свою судьбу. Игру-гадалку изобрели сами и очень увлеклись ею. Может, оттого, что она была весьма примитивна, но интригующе заразительна. А для девочек, более склонных к фанатическим предрасположениям, особенно.

В серой череде буден не был исключением и тот печальный памятный день. Он был похож на все предыдущие дни как пятаки одного года чеканки. Для Машеньки Жаворонковой он стал, этот день, роковым, последним днем в ее коротенькой, неудавшейся жизни. Дурная примета выпадала ей в игре-гадании с самого утра. Машенька загадывала на свою лукавую карту и в следующие "перекуры". И снова с фатальной неотвратимостью все та же дурная примета - она должна умереть. Машенька всерьез расстроилась и упала духом. Из-за нелепых крошечных листочков куда только делась Машенькина резвость и веселость.

Мишка Ларионов был рядом с той кучей хвороста, под которой сидели девчонки. Он не любил пустые забавы, предпочитая этому в одиночку ходить по лесу, постигать его секреты и могучую силу. Чем больше он бывал в лесу, тем сильнее привязывался к нему, зачарованный его животворным дыханием. В каждом кустике и листочке ему чудился огромный неразгаданный секрет. Он сравнивал любой кустик с живым существом, способным испытывать боль и незаслуженную обиду.

Занятый своими глубокими раздумьями, парнишка не заметил, как кончили перекур лесорубы и снова приступили к работе. Парнишка сидел в состоянии летаргической отрешенности, позабыв о своей обязанности.

Он инстинктивно вздрогнул, когда услышал запоздалый крик: "Берегись!" Глянув кверху, он со страхом увидел, как высокая прямоствольная сосна дала крен в его сторону. Парнишка машинально сделал несколько прыжков в сторону и замер в немом оцепенении, прижавшись дрожащим телом к мохнатой ели. Он уже больше почти ничего не видел с этой минуты, а лишь слышал всполошенные голоса разбегающихся из-под кучи хвороста в разные стороны девчонок.

Набирая скорость крена, сосна врезалась в верхушки других, менее высоких деревьев. Под напором собственной тяжести она обламывала на них сучья и оседала все ниже и ниже, отклоняясь от первоначального угла падения в сторону, куда бросились врассыпную девчонки. Соскользнув с последних прогнувшихся веток деревьев, сосна под давлением всей своей многопудовой тяжести рухнула на землю. Мишка от страха зажмурил глаза и схватился, сам не зная зачем обеими руками за голову. Видно, тут действовал безотчетный инстинкт самосохранения, хоть и не было в этих действиях целеустремлённой необходимости.

Как бы там ни было, а в Мишкином сознании с предельной последовательностью отобразилась вся трагическая история с падением дерева.

Последним страшным видением в этой трагедии было то, как верхушка падающего дерева ударила Машеньку по голове и из нее брызнули на траву белые комочки мозга. Это было в двух-трех шагах от Мишки. Он не выдержал этого потрясающего видения и как подкошенный упал наземь. Он громко заплакал, не веря тому, что сам чудом остался в живых. Парнишку судорожно передернуло и бросило в жар. Потом открылась ужасная рвота, будто из него выворачивало кишки.

Смерть Машеньки была мгновенной. Падая, она успела только машинально произнести: "Ах!". На этом все и навсегда для нее кончилось. Машеньке Жаворонковой было всего-навсего девять лет. Она не успела в своей коротенькой, как майская зорька, жизни увидеть светлых дней радости, зато успела вволю хлебнуть горестей и страданий. Она еле-еле начала соприкасаться с солнечными далями родного села, восторгаться

прелестью родных полей и лугов, как неожиданно в дома селян нагрянул чужие, воинственно настроенные дяди, учинили разбойные погромы обругав многих мужиков нехорошими словами, отправили их с семьями на край света на адские муки и неминуемую погибель. Машенька была одной из бесчисленных жертв кровавого разгула деспотической тираний прокатившейся от берегов Невы до горных перевалов Чукотки и Камчатки. Та же участь ожидала и других ее сверстников. Машеньке тем не мененее повезло: она умерла мгновенно, не испытав пыток мучительного увядания от голода.

Хоронили Машеньку на третий день после несчастного случая. Все ее подружки и семеро мальчишек были на время похорон освобождены от работы. Друзья сами выкопали могилку, сделали, как маститые мастера аккуратный гробик. Девочки заботливо снарядили подружку в последний траурный путь. Гроб утопал в цветах и пышной зелени.

Гробик с телом покойной жертвой социального насилия несли на полотенцах мальчишки, ее бывшие друзья и сподвижники по играм, за гробом шли в скорбном молчании Машенькина матушка, сестренка с трехлетним братишкой, ее подружки, друзья да с десяток пожилых людей. И конечно же, голопузые малыши, на которых вероломное начальство не успело взвалить ярмо трудовой повинности.

После предания тела погибшей земле, Колька Софронов произнес речь:

- Прощай наша дорогая Машенька! Спи спокойно, и пусть эта холеная земля станет для тебя мягким пухом! Мы никогда не забудем твой светлый образ и если доживем до дней свободы, поставим в твою честь нерушимый памятник, который будет напоминать всем о годах лихолетья нашего загубленного поколения. Ты всегда будешь с нами, в наших сердцах, дорогая Машенька. Еще раз прости и навеки прощай!

Еще два месяца работали на лесосеках и других участках лесозаготовительного хозяйства юные невольники. Они никак не мог опомниться от потрясений недавно случившегося несчастья. Оно преследовало их днем и ночью, во сне и наяву. Особенно долго не могли избавится от наваждений страшной трагедии девочки, более чувствительные ко всему жестокому и суровому. Они теперь сломя голову разбегались при малейшем скрипе дерева, свиста ветра, крике птицы.

В конце сентября в спешном порядке было закончено строительство школы. Парты, по-видимому, делали в Усть-Черной заранее, ибо их тут же привезли в школу, как только все было готово к ее открытию. Помимо классных комнат, в одном здании разместились квартиры коменданта с учителем и клуб. Рядом со школой строили столовую.

Вопреки здравому смыслу, ребятишки не проявляли к школе ни малейшей заинтересованности. Голодные, кое-как обутые и полураздетые,

они пребывали в состоянии патологической отрешенности и безразличия ко всему новому, усматривая в нем новые путы для себя. Между тем начальство не спрашивало, хотят или не хотят ребятишки посещать школу. Оно обязало родителей обеспечить явку детей школьного возраста на занятия. За неявку ребятишек на занятия, родителей наказывали испытанным способом - урезывали паек. Эта изуверская мера действовала безотказно.

8

Жить лишенцам в Ломовке с каждым днем становилось все хуже и хуже. Постоянно ухудшалось снабжение продуктами питания. Если первое время хлеб выдавали без каких-либо значительных примесей, то со второй половины 1931 года он стал выпекаться с добавками отрубей и картофеля. Мало того, снизили и норму пайка до трехсот граммов хлеба на иждивенца и до шестьсот граммов на рабочего.

Урезывая питание, начальство в то же время увеличивало задания на заготовку древесины. Иными словами, за меньшее вознаграждение пытались выжать больше мускульной силы из лишенцев. Этого требовали жрецы верховной власти в Кремле, послушные их железной воле, свирепствовали проводники политики гигантомании на местах. Мужики в бессилии падали, и умирали в немом безмолвии, как и жили в непроглядной мгле. Кумиры власти рассуждали просто: пусть на несколько миллионов мужиков станет меньше, зато на их костях вырастут гиганты социалистической индустрии на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, в других регионах нашей многонациональной Отчизны. Вместо замученных, загнанных в гроб миллионов мужиков на шахты, рудники, на прокладку стальных магистралей, сооружение гигантов индустрии через десять-пятнадцать лет придут десятки миллионов других узников Красной империи, чтобы творить чудеса во славу грядущего века мирового коммунизма. Это было очень заманчиво, но трудно достижимо.

В Ломовке, Дедовке, Смагино - везде в муках и слезах исходили обездоленные люди, и никто не спешил к ним на помощь. У кого остались кое-какие пожитки, их везли в райцентр Гайны, где обменивали на какие-нибудь продукты питания. У кого их не было, те раньше других уходили в потусторонний мир, где всем было хорошо и радостно.

Рабочий день у лесорубов-лишенцев не нормировался. Они работали от зари до зари, не имея практически ни выходных дней, ни отпусков. Ввиду участившегося травматизма со смертельным исходом, детей до шестнадцати лет на постоянные работы гонять не стали. Их привлекали лишь на сезонные и авральные работы - на тушение пожаров и расчистку подъездных путей

от снежных заносов.

После долгих задержек и отсрочек, осенью 1932 года школа и клуб начали работать. Всех неграмотных людей в принудительном порядке обязали посещать ликбез. Освобождались от этой принудительной повинности люди преклонного возраста и тяжелобольные. Пожилые люди недоумевали, зачем их надумали учить, когда не сегодня-завтра надлежало умереть. Матвей Кутырев и на этот счет нашелся что сказать: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", "Коммунизм сметет все границы". Вот зачем нас учат, чтобы мы умели лозунги читать".

В первый год учебы ребятишки занимались от случая к случаю, да и то только те, кто ходил в первый и второй класс. Учитель на всю школу был один, и если он болел, то школа в этот день не работала, чему дети всегда были очень рады, а Нюрка Ларионова больше всех.

Учитель попался молодой, одинокий холостяк, болезненный и квелый. Ученики часто болели не только от простуды, но и постоянного недоедания. На занятия иной день приходило по пять-шесть человек. Сидели ребятишки в одежде и шапках, часто и варежки не снимали.

Мало того, многие родители променяли зимнюю одежонку на продукты, оставив одну шубу и одни валенки на двоих, а то и на троих ребятишек. Поэтому дети ходили в школу по очереди: то один, то другой, то третий. О покупке какого-либо белья или обуви не могло быть и речи. На это нужны были деньги, а у лишенцев их и в помине не было. Они рады были бы хоть старое сберечь, да нужда распоряжалась по-своему, не считаясь со здравым смыслом и добрыми намерениями.

Единственным доступным способом достать одежду, это была лишь маловероятная надежда получить ее в наследство после умершего. Но ввиду того, что претендентов на наследство покойника было немало, то шансов на получение его почти не оставалось.

Ни о какой положительной успеваемости и дисциплине и речи не могло быть тогда. Отвечая на вопрос учителя, школьники иногда городили такую чепуху, от которой у того глаза на лоб лезли.

- Ты хоть чуточку представляешь, что плетешь? - возмущался учитель, - Ведь ничего подобного я вам не говорил. Откуда ты все это взял? Или ты тогда спал на уроке и увидел подобное во сне?

- Говорили, говорили, - орали в ответ в один голос ребятишки, - вы только сами все забыли. Тогда в классе было шибко холодно. Дрова не привозили, и буржуйку топить было нечем. А когда бывает холодно, тогда и в башке все мысли путаются. Вот и у вас так вышло. Придет весна, все по-другому наладится. Только дожить трудно.

Другой ученик при упоминании его имени безразлично поднимается с места и стоит истуканом перед учителем, как баран перед новыми воротами.

На его физиономии застыло выражение тупой безучастности к пояснению учителя. Он нарочито кривит рожу, будто сосредоточенно напрягает память, а на деле думает совсем о другом. - Ты присутствовал на том уроке, когда я рассказывал об Америке? - спрашивает учитель. - Или ты ничего не понял из того, что я говорил? - А как же? - неопределенно буркнул ученик. - Я только не слышал, о чем вы говорили. Я не люблю слушать, когда говорят неправду. Вы нам толковали, что в Америке много голодных бродяг, а у нас все люди сытые и окружены всякими заботами партии и рабоче-крестьянского государства. Это же неправда. Вот мы, которые сейчас сидим здесь как собаки голодные, а вы болтаете, что у нас все сыты. Не думайте, что мы еще маленькие, и нас можно как-угодно обмануть.

- Вот как! - вспыхнул учитель. И, несколько поостыв, спросил: - Чем же все-таки ты занимался на том уроке, милейший правдолюбец?

- Я думал. Много думал, только не о том, чем вы нам головы морочили, Виктор Максимович. От таких уроков еще сильнее живот болит.

- И чем все-таки так глубоко ты озабочен? - допытывался учитель, желая до конца проанализировать работу мысли своего воспитанника.

- Я думал о том, - продолжал пояснять учителю парнишка, - как бы поскорее умерла бабка Пелагея. Тогда я возьму оставшуюся после нее шубу и буду есть ее, поджаривая на костре, как это делает со своей шубой Мишка Ларионов. Видите, какая она стала у него коротенькая. Отрежет еще несколько ленточек и носить нельзя будет.

-Ты тоже, Ларионов, о шубе думал? - посмотрел на Мишку учитель.

- Нет, Виктор Максимыч, - чистосердечно признался мальчишка, - я думал о куртке и фуфайке. Если бы мне попалось что-нибудь подходящее, я тогда шубу совсем снял с плеч и стал ее есть без всякого стеснения. О шубе я не мечтаю, на шубу охотников много. Мне пока добавлять к пайку и своей хватило бы. А там видно будет.

- Ну, а ты, Абызов, тоже тогда о шубе думал? - подстраиваясь под своих изобретательных питомцев, спросил с хитрым прищуром глаз учитель. - Или ты мыслишь более внушительными категориями, имея ввиду новенький комендантский тулуп? Не так ли?

Школьники насторожились, глаза их заблестели азартом охотника.

- Вот бы было дело, - загорелся Федя Прохоров. - Такого тулупа на всех ребятишек хватило. С месяц бы нужды не знали.

- Ну, понес, Емеля, - одернул Федю учитель, - я Абызова спрашиваю.

- Я, Виктор Максимович, тогда ни о чем не думал, я спал и сон какой-то несуразно смешной видел. Крест святой не вру. Даже самому не верится, что сон такой может присниться. Случилось так, будто бы все наши начальники-мучители и вы вместе с ними в ослов превратились, а мы, мальчишки, на этих ослах верхом ездили. Вот умора какая произошла!

Нам с Мишкой Ларионовым досталось на вас ездить, Виктор Максимыч. Вы брыкались, хотели нас сбросить со своей спины, а мы с Мишкой поддавали вам пинками под бока и хлестали толстыми прутьями по ушам. Старик Бортников кричал нам с Мишкой:

- Хлеще его лупите, подлеца! Он заодно с нашими супротивниками кровь из нас сосет. Не жалейте его, мошенника тупорылого, бейте покрепче!

На столе под руками учителя всегда лежала увесистая линейка. Он по ней ни только проводил в журнале и тетрадях разные вертикальные и горизонтальные линии, но и зачастую лупцевал ею по головам провинившихся школьников. Больше всего мальчишек, потому что они никогда, как девчонки, не орали после линеечной порки.

Когда Женька кончил рассказывать про диковинный сон, Виктор Максимович побагровел до корней волос и несколько раз треснул линейкой по голове и ушам Абызова, а заодно и Мишку Ларионова. Последний подпрыгнул как ужаленный за партой и обиженно спросил:

- Меня-то за что долбанули, Виктор Максимыч? Я ни в чем перед вам не провинился, и снов, оскорбительных для вас не видел.

- За то самое, чтобы в другой раз не ездил на мне верхом со своим забулдыжным другом. Вас если не учить уму-разуму, вы совсем обнаглеете. Вас надо не только драть, но и по неделе в темной комнате голодными держать. Тогда, может, из вас вся дурь выйдет вон.

- Так то было во сне все, - оправдывался Мишка. - И сон этот видел Женька, а не я. Зачем мне за чужой сон на башке шишки наживать? Награждайте шишками тех, кто про вас дурные сны видит. А я чист...

- Все вы одинаковые, все одного гнилого поля ягоды, - рассерженно бросил учитель. - Всех подряд надо драть самым жесточайшим образом.

Учитель поспешно схватил со стола портфель и, нервно передергивая острыми плечами, без оглядки поспешил к выходу из класса.

- Заболел с расстройства, - проговорил Ларионов. - Теперь дня три хворать будет. Занятия отменят. Только бы коменданту не донес...

9

Разнузданная кампания по ликвидации кулачества как класса все крепче затягивала петлю на шее лишенцев. Дело со снабжением продуктами питания репрессированных крестьян в округе Усть-Черной приобретало день ото дня поистине катастрофическое положение. Люди были поставлены на грань неминуемой голодной смерти. Даже тот мизерный паек, который предназначался узникам деспотической олигархии, расхищали и разбазаривали представители местной командной власти. Люди

стремительно слабели, пухли, их валил с ног страшный голод. Вчерашние крепкие, пышущие здоровьем крестьяне, они на глазах превращались в жалкие тени и ходячие трупы. Смерть косила всех без разбора: мужчин, женщин, детей, стариков. Умирали люди повсюду: дома, на работе, в пути на лесозаготовительные участки, ночью в постели.

Крайне трудной выдалась весна 1933 года. До предела срезали людям пайки. Дети, кормящие матери, нетрудоспособные лишенцы получали 200 граммов "хлеба" и 30 граммов ячневой крупы на день. Время от времени жаловали по одной ржавой селедке и граммов по 100 конфет-леденцов. Работающим взрослым хлеба выдавали по 400-600 граммов на день и по 50-70 граммов крупы. Эта норма сохранялась при условии, если работающий справлялся с плановыми заданиями. В противном случае паек срезали почти наполовину. Но плановые задания были так завышены, что их практически мало кто выполнял.

С весны работы значительно прибавилось. Помимо заготовки древесины, теперь надо было на вырубленном участке леса перекапывать землю под овощеводческую плантацию, где планировалось выращивать картофель, капусту, горох, чечевицу, репу, турнепс. Замысел сам по себе был примечательный, но реализовался он изуверскими методами, когда не только со взрослых, но и детишек драли на перекопке целины под посев по три шкуры. Сплошь и рядом "пахари" завершали свою рабскую долю в обильно политой слезами и потом борозде. А те, что выдерживали адский труд до окончания "рабочего дня", вечером не в состоянии были самостоятельно добраться до барака. Их сопровождали, напрягая последние усилия или несли на руках юные строители Страны Социализма.

Такая же жестокая картина эксплуатации невинных людей наблюдалась и на лесосеках. Лошади сбивали то и дело ноги, падали от постоянной бескормицы и чрезмерной перегрузки при трелевке древесины с лесосек к местам сплава и предварительного складирования. В результате критически сломившейся обстановки с транспортировкой заготовленной древесины на лесозаготовительных участках главной тягловой силой стал человек. Его приравняли к лошади и другому рабочему скоту. Иной участи у деревенских "богатеев" больше не оставалось. С этим быстро свыклись, и это стало вполне привычным.

Как бы там ни было, а лошадь у бездушного начальства пользовалась большим снисхождением, нежели презренный лишенец. По этой причине ее и жалели больше кулака. Как правило, павшую лошадь конюха делили между собой, наделяли кониной своих родственников и дружков. Начальство стало подразумевать, что лошадей на трелевочных работах калечат сознательно, а конюха в добавление к этому прикладывают свою руку. Специалисты подсчитали: содержание лошадей обходится

значительно дороже, чем даровых невольников. Это и решило исход дела - на трелевке в основном стали использовать людей, а на менее опасных, вспомогательных работах - лошадей. Так глумливое начальство и распорядилось: коль мускульная сила презренных людей дешевле силы лошадок, пусть они и выполняют их работу. Не беда, если некоторые из них отдадут богу душу. Вместо усопших пригонят на строительные площадки тысячи других. Россия велика, мужиков на ее просторах тьма. Из свободных в рабов их превратить дело плевое. У мудрого руководства социалистической державой имеется в этом богатейший опыт. Нет никакого смысла жалеть то, что почти ничего не стоит. Человеческое море России также безгранично, как и Матушка-Волга. Сколько это море не черпай, оно не убавится. Вот почему у начальства не было причин сокрушаться о человеческих потерях. Чего много, того никогда не бывает жалко.

Бревно длиной метров в двадцать, а толщиной в два обхвата даже с места не сдвинулось, когда за него четверо взялись. Только когда за оглобли волокуши шестеро вцепились да четверо стали подталкивать ее с боков и сзади баграми, бревно дрогнуло и поползло вперед. Люди напружинились, что было сил, удерживая равновесие.

Просека - не гладкая столбовая дорога, а всего-навсего лишь узкая полоса в лесу, очищенная от деревьев и всякой зеленой поросли. На этой полосе земли немало разных неровностей, переплетений корней от деревьев и кустарника. Здесь можно было свободно споткнуться, упасть на лаги, сломать ногу или руку, разбить голову.

10

Мишка Ларионов не засиживался подолгу дома. Он часто бывал на лесосеках, с интересом засматривался, как лесорубы валили деревья, обрубали с них сучья, а потом волокли бревна на заготовительную базу, вязали их в плоты. Он порой даже забывался про еду за этими заворожившими его наблюдениями. Было в них что-то притягательно интригующее, от которого веяло загадочной настороженностью.

Чаще всего Мишка ходил в лагерь заключенных, где его отец работал пилоправом. Этот штрафной лагерь, как его часто называли, находился километрах в четырех от Ломовки. А в километре от лагеря была большая яма, куда сваливали в любое время года умерших заключенных. Там всегда сновали какие-то зверьки и взлетали разные горластые птицы. Весной обглоданные и полуистлевшие трупы обкладывали сухим хворостом и поджигали. Жутко было видеть эту потрясающую картину. Мишка часто забредал сюда один, но особого страха перед останками вчерашних

заключенных почему-то не испытывал. Скорее всего, оттого, что уже успел привыкнуть к таким удручающим зрелищам.

В штрафном лагере находилась и Мишкина мать Екатерина. И без того обворованную свободу горькой жизни она усугубила из-за своего буйного, неуживчивого характера. А было это так.

Поставила она однажды на плиту варить картошку в мундирах, а сама пошла с топором в руках за дровами в лес. После прошлогодней весенней вырубки под огород тайга несколько отступила от бараков, и чтобы добраться до валежника, требовалось какое-то время. Мишка был ужасно голоден, ему невмоготу хотелось есть. Не дожидаясь, когда картошка сварится, он вынул из чугунка две картофелины, отдал одну из них Витьке с Нюркой, другую почти сырьем проглотил сам. Едва он управился со снятием пробы, в комнату вошла с вязанкой дров и топором в руке мать. Опустив на пол дрова, родительница тоже потянулась в чугунок за пробой. И вдруг отдернула руку назад, будто обожгла ее. Жестко спросила, сурово насупив белесые брови: - Кто взял картошку? - гневно скользнула глазами по детишкам. Зная суровый характер родительницы, Мишка даже в мыслях не таил, чтобы скрыть от нее какие-то секреты. Он откровенно признался: - Я взял две картошки. Одну им отдал попробовать. Екатерина взъерошено вскинула на сынишку колючий взгляд, схватила как помешанная топор и ударила им Мишку по голове, едва не угодив в темечко. Витька с Нюркой уткнулись лицом в постель, боясь пошевельнуться. В минуты гнева от матери можно было ожидать самых неожиданных выпадов. И тем более ни в чем нельзя было ей перечить. Материнская сила гнева подчас принимала грубую форму.

Удар обухом топора по голове свалил Мишку с ног. Он лежал какое-то время без памяти, но быстро пришел в себя. Он в ту же минуту почувствовал, что по его лицу стекают теплые струйки крови, алыми пятнами оседая на давно не стиранной рубашке. Пораженные случившимся, Витька с Нюркой молчали, словно дар речи потеряли. Долбанув Мишку топором по голове, Екатерина с той же железной невозмутимостью швырнула топор под скамейку и вышла из квартиры по своей надобности. Нюрка высунула из-под одеяла испуганную мордочку, со страхом присматриваясь к братишке. Потом полушепотом спросила:

- Ты немножко живой, Миша? Не умер еще? Зачем она это сделала?

- Живой, Нюра, - икнул Мишка. - Она меня не острием, а обухом двинула. В темечко попала бы, мне конец был. Пойду к роднику умоюсь...

Только Мишка спустился с крыльца, а навстречу ему из-за угла барака отец вывернулся. Увидав окровавленного сынишку, встрепенулся:

- Что с тобой случилось, сынок? Или упал откуда?

- Мать обухом топора по голове стукнула. Я две картофелины из чугуна

взял, чтобы попробовать, сварились ли они, а ей не понравилось.

- Иди сейчас же к коменданту и объясни, как было дело. Она, видно совсем сума спятила. Пусть ее комендант немножко припугнет.

- Может, не надо к коменданту идти? - воспротивился Мишка. - Она потом еще больше в отместку будет колошматить. Лучше потерплю немного. Заживет недели через две, как и раньше все болячки без доктора заживали. Да и голова не сильно болит, терпеть можно.

- Нет, идти надо, чтобы проучить ее, шалаву, - настаивал отец. - Иначе она возьмет себе за привычку и будет нас всех без разбора лупить. Сейчас у всех жизнь хуже, чем у бешеной собаки, но не все так распускаются, как она. Иди, родной, объясни всю правду, пусть ее взгреют.

Мишка не мог ослушаться приказанию отца, нехотя потащился к коменданту, не чувствуя в душе к матери никакой обиды. "Может, и в самом деле с ума спятила от горькой жизни и сама не помнила, чего делала. Мало ли дураки всяких глупостей сотворяют и их не наказывают за это, рассуждал Мишка. - Разве она рада этому несчастью?" И тем не мене Екатерину взяли под стражу и отправили вечером в штрафной лагерь для отбывания наказания.

А это означало: теперь она будет находиться под постоянной стражей круглые сутки, жить в бараке с другими заключенными, получать жиденькую лагерную похлебку, а работать до седьмого пота. Мало того, за малейшую провинность и ослушание лагерного начальства будут наказывать плетьми и сажать в карцер.

11

Мишке никак не сиделось дома. Едва зажила рана на голове, его снова потянуло в тайгу. Уж такая непоседливая была у него натура: чем больше ходит он по тайге, тем сильнее притягивает она его своей сказочной загадочностью, глубиной раздолья.

Сколько раз бывал парнишка в штрафном лагере, где отец работал пилоправом, и вот снова потянуло заглянуть туда. Может быть, это было безотчетной потребностью увидеть мать. Ведь уже прошел месяц, как ее отправили в арестантский лагерь, а он за это время ни разу не видел, какой она стала в принудительных условиях. Отец о матери Мишке ничего не говорил, не желая, видимо, бередить больное для него место. Не спрашивал о родительнице и Мишка, считая это нескромностью со своей стороны. Даже Нюрка не часто заводила разговор о матери, да и то, когда дело касалось ее ухода за Сашенькой.

Однажды отец сам заговорил на эту щекотливую для Мишки тему:

- О матери-то, поди, скучаешь? - украдкой посмотрел Иван на своего рассудительного первенца. - Ведь ее более месяца дома нет?

- Зачем мне об ней шибко тосковать, если она обо мне не тоскует? - напрямик возразил Мишка. - Я - не маленький, в сиське ее не нуждаюсь.

- Да-а-а, - раздумчиво проговорил Иван, - мать наша суровый человек. Она не слишком ласковой была и до ссылки, а в мытарствах загубленной жизни и подавно огрубела до последней крайности. - Иван на минуту-другую задумался, сосредоточенно помолчал, потом наставительно прибавил. Все-таки сходи, сынок, проведай ее. Какой бы она ни была, она все-таки мать тебе. Всякое в жизни бывает. Может со временем сама одумается, раскаиваться станет в своей жестокости. Сердце-то у нее, наверно, не каменное, отойти должно. На второй просеке она. Оттуда сейчас древесину возят. У провинившихся это главное занятие, а для тех, кто пилы в руках держать не может и подавно. Дорогу туда знаешь? Это правее излучины Черной, за лагерем.

- Знаю, - ответил Мишка, - мы там с Колькой Софроновым были. За кедровыми шишками туда ходили. До той лесосеки километра три будет. Там мы с Колькой чуть зайчонка не поймали. Вырвался, косой.

- Вот-вот, - подхватил Иван, - тогда шагай, а я пойду пилы точить.

За час, примерно, Мишка добрался до второй просеки. В одном месте арестанты валили деревья, в другом - столпившиеся невольники скрепляли скобами два бревна вместе для трелевки их по просеке. Третья группа штрафников, слабые и болезненные людишки, обрубала со сваленных деревьев сучья, стаскивала их в кучи. В одном месте среди куч горел костер. Сколько ни напрягал Мишка зрение, он нигде, среди работающих на лесосеке, не заметил матери. Он совсем было собрался отправиться в обратный путь, как в это время из чащи леса вывернулась на лесосеку фигура женщины в брезентовой спецовке. Она направилась к кучке людей, копошащихся с краю лесосеки, откуда начиналась трелевочная просека по направлению к штрафному лагерю, рядом с которым заготавливались плоты для сплава по Черной.

- Мать! - невольно вырвалось у Мишки. - Это она так прыгает при быстрой ходьбе как подстреленная галка, - проговорил парнишка.

При виде родительницы Мишка смутился и стоял какое-то время в замешательстве, не зная, что ему делать дальше. Он был от матери сравнительно далеко, и она не могла его заметить, да и не ожидала этой встречи. Свидание с родительницей не вызывало у Мишки ни радости, ни злости, ни сочувствия к ней. По существу, встреча сына с матерью не произвела и не могла произвести отрадного впечатления, как мимолетная встреча незнакомой женщины с чужим ребенком. Какое-то смутное, до конца не осознанное внутреннее чувство подсказывало ему: идти на сближение с

матерью преждевременно и даже рискованно. Слишком глубокий след проложил между ними удар топора. Если он не сделал мать с сыном заклятыми врагами, то и не прибавил ничего нового в их холодной отчужденности друг от друга. И тем не менее Мишка не питал к матери затаенной обиды. Она лишь незаметно отодвинулась от него на такое расстояние, с которого виделась не такой родной и желанной, как ранее.

"Ишаки", как часто называли трелевщиков древесины, заканчивали последние приготовления к очередной вывозке спаренных бревен к берегу Черной. Прошло еще несколько томительных минут, и хриплые мужские голоса вразброд затянули: "Дернем, подернем, эх, зеленая, сама пойдет!" Но запев тут же оборвался, перешел в яростный мат, который, видать помогал штрафникам лучше "Дубинушки". Слегка покачиваясь, бревна со скрежетом поползли по лагам, откатываясь то к правой, то к левой стороне просеки. Коренники натянули лямки, полусогнувшись, устремились вперед, увлекая за собой пристяжных и вспомогательных с баграми. Десятник что-то наказывал трелевщикам, но он был далеко от Мишки, и слов его нельзя было разобрать.

- Береги ноги! - подает команду старший трелевщик. - Не вешай голову! Дружно, братцы, дружно! Так, так, не надо отчаиваться...

Чтобы не выдать своего присутствия, Мишка присел за кустами жимолости и, сделав в них просвет, стал наблюдать за всем, что происходило на лесосеке. Когда двинулись по просеке "ишаки", он стал наблюдать только за ними, чтобы не пропустить момента их прохождения перед его засадой. Дальше "ишаки" должны повернуть вправо, по направлению к излучине Черной. Туда и он держал свой путь.

Мать тянула лямку волокуши с его стороны, откуда ему хорошо было видно родительницу. В упряжке шли шестеро мужиков и четыре женщины. Вначале "ишаки" без особых затруднений поволокли свой опостылевший груз. С каждым шагом продвижения вперед груз становился все тяжелее, словно черти тянули его назад или наполняли бревна свинцом. Сделать бы лишний привал, посидеть чуть подольше во время перекура, разогнуть во всю спину, да где там: потеряешь зря время, а это уже вело к срыву выполнения задания, за что срезали паек.

Вот и трудились до полного изнеможения, до потери сознания, почти ничего не видя перед собой, падали на ходу и снова вставали, не выпуская из рук арестантских лямок. Были и такие, кто уронив в бессилии лямки, уже больше никогда не брал их в руки, испустив в рабских потугах последний человеческий дух. Умершего прихлестывали веревкой к бревнам и вместе с ними волокли в расположение лагеря. Здесь скончавшийся штрафник попадал в распоряжение санитара-могильщика, который вез его в похоронную яму для последующего сжигания. Штрафники умирали часто,

иногда по два-три человека в день, и родным не сообщалось об этом. Когда родные случайно узнавали о смерти своего несчастного арестанта, его уже трудно было отыскать в куче наваленных трупов, чтобы поклониться ему или с почестью захоронить. Обезображенные птицами и зверьками сваленные в яму трупы уже через два-три дня были неузнаваемы.

Вытряхнув в яму покойника из ящика, санитар, сидя на этом видавшем виды ящике верхом, ехал обратно в лагерь, не испытывая в душе ни малейшего чувства подавленности. Скорее наоборот: он был в хорошем расположении духа и ни чуточку не сетовал на свою судьбу. Он почти каждый день возвращался от похоронной ямы с какой-нибудь поживой - со снятой с умершего мало-мальски пригодной одежонкой, шапчонкой или обувкой. В лагере санитар продавал свою поживу нуждающимся по сходной цене или выменивал на какой-то другой товар, а то и на махорку. "Зачем добру пропадать, - рассуждал практичный санитар, - если ему можно найти достойное применение?"

Трелевщики приближались со своими бревнами к месту Мишкиной засады. До его слуха уже отчетливо доносились напряженные вздохи, тяжелое пыхтенье, трехъярусная ругань, отчаянные проклятья. Мишка видел, как мать запуталась ногами в переплетениях корней, но сумела вовремя увернуться от наката бревен и избежать увечья. Она по-мужски непристойно выругалась, сильнее натянула лямку, будто этим хотела загладить свою оплошность. Никто не сказал в ответ матери ни слова: людям трудно было даже выдавливать из себя слова.

Мишка смотрел на мать и с трудом узнавал ее. Прошло немногим более месяца со дня ее заключения в штрафной лагерь, а как неузнаваемо сильно изменилась она за это короткое время! Лицо матери почернело, словно опаленное зноем пустыни, глаза выцвели и ввалились, нос, кажется, значительно вытянулся и стал намного длиннее. Это уже была не двадцатидевятилетняя молодуха, а пожилая женщина, за плечами которой остались десятилетия рабской жизни и кабального труда. В глазах - смертельная тоска и безразличие ко всему окружающему. Казалось, эта преждевременно состарившаяся баба уже не в состоянии была отличить хорошее от плохого, счастливое от горестного, суровое от нежного. Одним словом, это уже было совершенно другое существо, в котором мало что осталось от некогда пышущей здоровьем молодой женщины-селянки. Не лучше выглядели и ее подружки по каторге.

На ногах матери надеты чужие рваные ботинки с отвалившимися подошвами, которые подвязала она проволокой. Мишка заметил, что мать давно не мыла голову. Выбившиеся из-под заношенного платка ее природные светло-льняные волосы отливали на солнышке грязно-шоколадным цветом. Да и вся она была какая-то измятая, запущенная, словно

матерчатая детская кукла, месяцами валявшаяся на чердаке, обглоданная мышами и источенная насекомыми. Мишке даже боязно было к не подходить, не то что заводить непринужденные, милые любезности.

Трелевщики постепенно удалялись все дальше от Мишкиной засады, унося с собой шум и перепалку в сторону Черной. Он вышел из-за своего укрытия, потащился по следу трелевщиков, придерживаясь правой стороны просеки. Теперь его путь будет проходить за трелевщиками вплоть до похоронной ямы, а там он круто повернет мимо болота на Ломовку. Он не хотел, чтобы его узнали, и все время держался на определенном расстоянии при необходимости забегая в лес.

Мишка, как никто из ломовских мальчишек, исходил бесчисленное множество глухих таежных мест, забирался в такую страшную глухомань, где, казалось, никогда не ступала нога человека. И что удивительно, хоть бы раз заблудился, потерялся в дремучем лесу, не вышел на нужную тропинку, пропал в буреломе или топи, как слепой котенок. А ведь он в большинстве случаев ходил по тайге один и забредал невесть как далеко от гиблой Ломовки. Наверно, у него был меткий глаз таежного следопыта, который и оберегал мальчишку от всяких бед.

12

Редко кто из мальчишек сюда заходил. Боятся недавно выброшенных в яму трупов и обглоданных скелетов, зловещего крика воронья окрест! Больше всего страшатся заключенных лагеря, которые, якобы, ловят зазевавшихся ребятишек, убивают их, а потом пекут на костре и жрут с безумной жадностью будто вкусную курятину. Мишка не верил этим выдуманным сплетням, хоть порой и допускал, что голодные люди способны на проявления жестокости и всяческой злой пагубы.

Занятый печальными раздумьями о неуютности человеческого бытия, Мишка не заметил, как просека пошла на подъем. Волокуша с бревнами стала вдвое тяжелее. Да и сами "ишаки" с каждым рейсом выматывались и становились слабее. Они натужено сопят и отдуваются, отчаянно напрягая силы, чтобы взять последний трудный подъем перед Черной. "Ишаки" окончательно изнемогают, то и дело спотыкаются и падают, превозмогая то, что кажется выше их человеческих возможностей. С них требуют больше, чем с любого тяглового животного, потому что для начальства они классовые враги, которых не стоит жалеть.

Теперь Мишку разделяют с измученными каторжанами десятки шагов. Штрафники до такой степени измотались, что уже ни только ничего не видят вокруг, но и самих себя едва различают. Трелевщики обливаются потом,

автоматически натягивая лямки и не веря в то, что когда-то их каторжным мукам придет конец. Подобно рыбам, выброшенным на берег, они широко разевают рот, жадно хватая воздух, чтобы снабдить новой порцией кислорода обессиленный организм, дать ему возможность еще раз распрямиться и сделать новый шаг-другой вперед.

Сперва упала в полуобморочном состоянии Кутырева Анна. Некоторое время спустя свалилась как подрубленная Екатерина Ларионова. Волокуша с бревнами замедлила скольжение по лагам, а через какое-то время совсем остановилась. На грани обморока были и другие две женщины. Мужики еще кое-как держались на ногах, но силы безнадежно покидали и их. До такого убийственного состояния добрый хозяин никогда свою скотину не доводил. В противном она бы подохла, и неразумному крестьянину не на чем было вести свое хозяйство.

Мишка пробрался сбоку просеки поближе к терпящим бедствие трелевщикам. Спрятавшись за бурей вывороченной сосной, парнишка стал неотрывно следить за действиями выбившихся из сил штрафников. Как бы там ни было, а судьба матери волновала его больше других заключенных. Поэтому он и следил за ней с особым вниманием. Первое время Екатерина лежала будто мертвая, не шевельнув ни единым мускулом. Все молчали, и никто не спешил ей на помощь, потому что у каждого своя болячка безмерно ныла. К тому же смерть за оглоблями волокуши случалась очень часто, и это уже никого не удивляло и не приводило в панический переполох. Родительница лежала лицом вниз, скорчившись возле волокуши с лямками за плечами. Руками она инстинктивно схватилась за выступавший над землей голый сосновый корень, напоминавший собой ребро доисторического животного. К Екатерине подошел старший трелевщик, встряхнул пострадавшую за воротник спецовки и положил ее на спину. Ее обезумевшие глаза бессмысленно уставились в синеву неба, словно она ожидала оттуда спасения от всех земных бед и несчастий. Мужики еще несколько раз встряхнули Екатерину, поднесли ей к носу пузырек с нашатырным спиртом. Потом начали вдвоем встряхивать Кутыреву.

К удивлению Мишки, мать очухалась, задвигала руками и ногами, как балаганный паяц, забормотала что-то несуразное. Мишка сперва сидел полусогнувшись на корточках, потом привстал из-за бревна, вытянул шею, пытаясь уловить смысл слов матери. Она открыла глаза, пугливо вздрогнула и села на землю, щупая ее руками, будто хотела воочию удостовериться в ее неподдельной достоверности.

- Опять как с чахлой старухой обморок приключился, - с досадой проговорила Екатерина, - И снова паек урежут за невыполнение нормы вывозки древесины, мерзавцы краснобрюхие, чумы на них нет!

Она сделала порывистое движение и, не поверив самой себе, совер-

шенно неожиданно встала на ноги. И так расплакалась, что не в состоянии была сдержать минутных слез радости.

- На Сашеньку хотя бы одним глазом взглянуть, - тяжело вздохнула она. - Каким он без меня стал? Может, плохо ему там с Нюркой?

Анна Кутырева тоже оправилась от потрясения и приводила в порядок. Ни у одной из женщин не было вины за приступ слабости и тем не менее обеим было неловко за случившееся.

Екатерина не любила оправдываться за свои оплошности. А если и пыталась это сделать, то кроме конфуза из такой затеи ничего у нее не получалось. Она практическими делами заглаживала свои промахи. Ей одинаково претили как похвала, так и заслуженное порицание.

В тоже время это не мешало ей быть необузданной гордячкой.

Едва оправившись от обморока, Екатерина без промедления заспешила взяться за прерванную работу. Она знала, что ее ждут, и не хотела, чтобы из-за ее незапланированного обморока товарищи по несчастью получили урезанный паек. Она тут же встала в упряжку волокуши, готовая не свой тяжкий жребий до последнего дыхания, У нее не было другого выхода, а кончать постылую жизнь самоубийством она еще не решалась, с надеясь, что произойдет какое-то чудо, и все изменится к лучшему. Так уж устроен человек, не имея условий для достойной жизни, он утешает надеждами получить это в недалеком будущем.

В таком тесном контакте с другими, как отбывание наказания в местах заключения, где порой трудно бывает скрыть друг от друга даже самые сокровенные движения души, человек познается быстро и безошибочно. Поэтому стоило Екатерине сделать лишь один условный жест, как сразу же все поняли, что от них требуется.

По знаку готовности, поданному Екатериной, за лямки и багры взялись без промедления все члены бригады. Не потому взялись быстро и решительно за прерванное дело, что почувствовали свежий прилив сил. Подгоняла опасность быть наказанными за невыполнение задания урезкой пайка. Это было самым страшным для каждого узника. Находили надсмотрщики и другие, не менее изуверские способы поглумиться над беззащитными жертвами. Им доставляло огромное удовольствие, как мучились в страшной агонии их безответные подчиненные.

Дальше начинался спуск к излучине Черной. В лагере измотавшихся штрафников ожидал очень скудный, но зато такой желанный горячий обед, последняя единственная радость в их загубленной скотской жизни.

13

На повороте дороги, отстав от удаляющихся "ишаков", Мишка свернул по направлению к Ломовке. Прибавив шагу, он ни разу не обернулся назад, подавленный тайной встречей с матерью. Ничего, кроме тревожного разочарования, от этой встречи он не получил. "Отец во всем виноват, - горестно подумал парнишка. - Это он меня подбил на такое бестолковое дело. Сам бы я до этого ни за что не додумался."

Неподалеку от Ломовки Мишка встретил деда и Сережку Прохоровых. Был с ними и Женька Абызов. От каждого из них несло запахом тухлой рыбы. Они несли ее в ведрах и сумках. Сразу виновницу тухлого запаха парнишка не заметил: она была тщательно прикрыта травой и листьями осины. Увидав Мишку, дед Гаврила, как говорят, сразу взял с места в карьер, выдавливая из себя слова с присвистом:

- Где это ты блуждал, лопух непутевый? Пока по лесу шатался, тут такое сотворилось, что и во сне не часто увидишь. Это точно я тебе говорю. И старик повел экспрессивный рассказ про историю с рыбой, которая началась еще до приезда в Ломовку семей крестьян-лишенцев.

А произошло это зимой 1930 года. В Усть-Черную пригнали несколько партий раскулаченных мужиков. Они и начали в округе Усть-Черной строительство трех будущих поселков: Смагино, Дедовка, Ломовка. С продуктами питания дело тогда обстояло весьма терпимо. Были в ту пору и такие продукты, которых к 1933 году и в помине не осталось. Прижимистое начальство за счет экономии на желудках невольников сумело создать излишки запасов продовольствия. Многие продукты стали портиться, их выбрасывали в речку, закапывали в лесу и в оврагах, вместо того, чтобы отдать голодным людям.

Так поступили и с протухшей рыбой: сельдью, треской, пикшей. Ее закопали в ящиках и бочках по правую сторону дороги из Усть-Черной в Ломовку. Когда голод взял железными клещами людей за горло, кто-то из сведущих мужиков вспомнил о захоронении порченой рыбы. Отыскали то место, взяли рыбу на пробу. Она оказалась вполне съедобной. Одного этого оказалось достаточно, чтобы к месту находки тут же потянулось многочисленное паломничество. В первую очередь из Ломовки. Она была намного ближе других поселков к яме с рыбой. В ней раньше других и узнали о найденном кладе, который был для голодных людей важнее кучи золота. К вечеру слух о яме с рыбой докатился до Дедовки и Смагино. Потянулись и оттуда голодные люди на запах залежалой рыбы, обгоняя друг друга и не замечая ничего вокруг. Голод подстегивал людей хлеще кнута, и они бежали как безумные.

Узнав о представившейся возможности поживиться хоть бросовым пр-

одуктом, Мишка сломя голову помчался в Ломовку за посудой. Он понимал, что кроме него, в их семье этого никто не сделает: мать с отцом были в штрафном лагере, а Нюрка занималась с Сашенькой. Не найдя ничего подходящего, Мишка схватил отцовский фанерный чемодан и побежал с ним вон из барака. У крыльца он неожиданно столкнулся с братом Витькой. Тот даже рот разинул, когда увидел в руках Мишки отцовский чемодан. Овладев собой, осторожно спросил:

- Ты куда это собрался, Миша? Может, в штрафной лагерь зачем-то?

- Некуда мне уходить, Витя, - отозвался Мишка. - Отсюда никуда дальше, братишка, и дорог нет. Кругом одни болота да тайга непролазная. Пойдем за рыбой, пока ее всю не растащили. Возьми для себя хоть какую-нибудь сумочку, куда будешь рыбу складывать. Скорее.

- За рыбой уходим! - поспешил поделиться своей радостью с Нюркой Витька. Смотри никуда не уходи, принесем рыбу, жарить будешь.

Братья будто на крыльях летели, обгоняя старух и стариков. Навстречу Мишке с Витькой тянулись по дороге обвешанные кошелками и сумками с рыбой удачливые искатели съедобного продукта. Люди были выпачканы грязью, рыбными потрохами и чешуей, но все веселые и довольные в предвкушении ожидаемой рыбной трапезы.

Когда братья оказались на месте рыбного захоронения, здесь творилось настоящее столпотворение. Народу собралось тьма-тьмущая, и подступиться к яме было не так-то просто. Перебивая друг друга, одни извлекали рыбу из-под земли лопатами, другие приспособили с этой целью еще не успевшие сгнить досточки от ящиков и клепки от бочек, а у кого не было ни того, ни другого, те извлекали рыбу из-под земли голыми руками, обдирая их в кровь. Сильные, как водится, в таких случаях, оттеснили слабых, норовили у них перехватить добычу в свои руки. Сильных буквальном смысле слова здесь по существу не было, ковырялись, как в навозе, одни доходяги. Среди них были и такие, которые добрались сюда с помощью клюшек.

Мишка умудрился все-таки выхватить из ямы три рыбины и передал быстро Витьке, который стоял возле него с чемоданом, тоже приноравливаясь как бы что-нибудь ухватить в свою пользу. Ему, конечно, не по силам было тягаться с другими, взрослыми, более сильными и расторопными, но и он старался не пропустить любой подвернувшейся возможности. И в самом деле вскоре и ему повезло: он вытащил из-под земли за голову больше половины крупной рыбины. Витька вошел в азарт и уже через минуту снова подцепил целую треску с вывалившимся брюхом. Сложив добычу в чемодан, Витька с еще большим ожесточением заработал обеими руками, то орудуя клепкой, то используя доску с заостренным сломом, в то же время поминутно следя за чемоданом.

Совершенно случайно Мишка заметил, как горбатый старик с лопатой, набрав полную корзину рыбы, понес ее торопливо куда-то в сторону от ямы. Это насторожило Мишку. Он ждал, чем дело кончится. Старик вывалил добычу под кустом, прикрыл ее травой и снова подался со своей корзиной в сторону "рыбной" ямы за очередным уловом. Тут-то и осенила Мишку счастливая мысль: "А почему бы эту рыбу не забрать нам с Витькой? Старик в такой заварухе ничего и не увидит. Если даже и увидит, все равно не догонит. К тому же рыба-то не купленная, а бросовая. И зачем ее столько старику со старухой? Объедятся по-старческому недоумению, потом будут животами страдать.

Долго раздумывать было некогда. Упустишь удобный момент, с голыми руками останешься. Мишка решил действовать без промедления. Он дернул Витьку за руку, потянул его от ямы с рыбой в сторону. Витька уперся, непонимающе тараща глаза на Мишку, не догадываясь, чего он хотел от него. А тот по-прежнему стоял на своем.

- Не топырься, бестолочь лопоухая, - рассерженно цыкнул Мишка на Витьку. - Ни с того, ни с сего я бы не потянул тебя куда не надо. Идем скорее отсюда. В другом месте рыбу возьмем. Там ее больше.

Витька перестал упираться, он решительно двинулся за находчивым Мишкой, перед которым преклонялся, считая его дельным и смекалистым человеком, не способным на глупые выходки. "Плохое Мишка не затевает, - подумал Витька. - Если сказал, что где-то в другом месте рыбы больше, значит, так оно и будет. Мишка наш зря болтать не станет".

Возле куста, где горбатый спрятал рыбу, Мишка остановился, присел на корточки, приказал тоже самое сделать Витьке, шепнув ему на ухо:

- Эту рыбу спрятал горбатый старик. Столько ему ее, жадине, и не унести. Давай поможем скряге. Ты клади рыбу в мешок, а я буду складывать в чемодан. Если горбун заметит нас, я побегу в одну сторону, а ты дуй в другую. Пока дед доковыляет на своих кривых ходулях, мы за это время далеко убежим. Глядеть только надо в оба.

Мишкин замысел удался самым наилучшим образом. Ребятишки быстро сложили в мешок с чемоданом стариковскую рыбу, полусогнувшись отошли на некоторое расстояние от куста. Для отвода глаз вначале шли по направлению к Усть-Черной, потом обочиной дороги пошли в противоположную сторону, к Ломовке. Мишка нес чемодан, Витька - мешок за плечами, через который просачивалась вонючая жижа.

Пройдя километра полтора, ребятишки остановились, аккуратно переложили рыбу. Мишка начал прикидывать на руках вес добычи.

- Не меньше ведра будет, - со знанием дела сказал он.

- Ого! - подпрыгнул удивленно Витька. - Вот здорово! Вечером пожарим и от пуза нажремся. И отец нас похвалит, молодцы скажет.

Время было к вечеру, но отец еще с работы не пришел. Стали ждать его с нетерпением, а он, как назло, не шел и не шел. У Мишки с Витькой лопнуло терпение, и они решили пожарить рыбу сами. Оба хорошо знали, что рыб жарят на постном масле или на каких-то других жирах.

У Мишки с Витькой никаких жиров и в помине но было. Они и вкус их забыли. А есть хотелось как из ружья. Даже затошнило обоих.

- Миш, - подал голос Витька, - а зачем мы отца ждем? Ведь масла то он нам все равно не принесет. Давай будем на воде жарить, а?

Мишка согласился. Сам он стал шуровать за старшего повара, а Витька помогал ему. Нюрку не стали привлекать к поварскому делу. У нее без того забот хватало по уходу за Сашенькой.

Пока Витька ходил за водой, Мишка тем временем почистил рыбу, она еще не совсем сопрела и развалилась, попадались и не тронутые тлением рыбины. Когда Мишка внимательно присмотрелся к будущему лакомству, он обнаружил на рыбе множество червей. Начал их поспешно выбирать, поручил тоже самое делать и Витьке. Но червей в рыбе оказалась такая пропасть, что выбрать их всех не представлялось возможным. Оставалось одно - жарить рыбу с червями.

Часть червей вышла из рыбы при промывке водой, другие начали выползать при жарении. Мишка устал их выбирать и пустил дело на авось, считая, что на сильном огне от них ничего не останется.

- А какие не пережарятся, останутся целыми, мы их будем при еде выбрасывать, - пояснил Мишка. - И воспаляясь от собственного вдохновения, для пущей убедительности прихвастнул: - Дедушка читал мне книгу про дикарей. Так те не только червей, но и лягушек целехонькими заглатывали и ни один не подавился. А черви - ерунда, они крошечные и не колючие, их можно без всякого затруднения проглатывать.

Сколько времени полагалось жарить рыбу, ни Мишка, ни Витька не знали. Когда спросили об этом Нюрку, та сказала, что при полной готовности рыба бывает мягкой и порой разваливается. На такое пояснение сестры братья и возражать не стали: их рыба и без того развалилась.

К исходу дня из конца в конец Ломовки носился тухлый рыбный запах. Рыбу жарили и варили в каждом бараке и почти в каждой комнате. Кому не удалось раздобыть рыбу самому, с тем поделились соседи. Чего другого, а такого червивого добра никому не было жалко. Набросились на дармовую еду как на божий дар и взрослые, и дети, потому что все были голодны как собаки, которых в поселке не было, их уже съели. Нюрка с Сашенькой ели рыбное месиво неохотно, под конец отвернулось.

- Не хочу больше, - категорически заявила Нюрка. - Ешьте сами. Ванша рыба тухлым болотом пахнет. От нее потом все кишки протухнут.

Мишка с Витькой ели свое неуклюже приготовленное блюдо вволю,

пока обоих не затошнило. Всю ночь братья мучились животами, много пили кипяченой воды, лишь утром им обоим значительно полегчало, и они спокойно уснули, чем немало обрадовали порядком перетрухнувшего отца.

На другой день трое ребятишек и две старухи умерли от отравления гнилой рыбой. Слух об этом дошел до Усть-Черной. В Ломовку немедленно нагрянули милиционеры, врач с санитаром, какие-то следователи и начальствующие чиновники. Компетентная комиссия признала взятую из ямы рыбу непригодной в пищу и наложила на нее строжайший запрет. Сотрудники милиции со своими помощниками пошли по баракам, забирали рыбу вместе с посудой и выбрасывали в туалеты. Яму с тухлой рыбой обложили хворостом и подожгли. Несколько дней там дежурил специальный караул. Всех, кто снова пытался разжиться злополучной рыбой, брали под арест и отправляли в штрафной лагерь. Начальство не столько заботилось о здоровье и жизни лишенцев, сколько о собственном благополучии и дутом престиже.

Возмущало вероломное поведение начальства, которое использовало частный случай с порченой рыбой в своих гнусных целях, а именно: хотело доказать, что бытующие измышления о голодном пайке ссыльных не имеют ничего общего с реальным положением вещей. Из выводов комиссии явствовало, что лишенцы умирали не из-за плохого снабжении продуктами, а ввиду своей темноты, несоблюдения норм санитарной гигиены, употребления в пищу негодных продуктов. А что заставляло людей есть суррогаты и гнилые продукты, комиссия никаких разъяснений на этот счет не делала. Это ей было не выгодно.

14

При новой Советской власти не все атрибуты старого мира канули в Лету забвения. Напротив, некоторые из них, как тюрьмы и лагеря строгого режима, получили более широкое развитие. Здесь глумление над человеческой личностью осуществлялось с еще большей садистской жестокостью. Палачи любили издеваться над невинными жертвами. Это лучше всего потрафляло их низменным инстинктам. Они давно перестали быть людьми, а может, никогда ими и не были, а лишь числились. Не зря некоторых человекоподобных называют собакой, хоть они и не имеют хвоста.

Еще худшие ужасы страданий нес вчерашним крестьянам, загнанным на край света новый 1933 год. Этот чудовищный, захлебнувшийся в потоках человеческой крови и слез год черной гадюкой полз по земле, ввергая в смертельный ужас все живое вокруг. Апокалипсическим чудовищем

добрался до затерянных в болотах поселков, голодным шакалом загнал в каждый барак и в каждую комнату, всюду нес с собой людям удесятеренные страдания, адские муки голода и смерть.

Отчаявшиеся обитатели бараков съели все, что можно было съесть: кошек, собак, добрались до лягушек и крыс, всяких изделий из кожи. Это уже были не люди, а жалкие призраки, духовно опустошенные и ко всему безразличные. Все, чем они жили когда-то, что наполняло радостью бытия, потеряло безвозвратно для них какой бы то ни было смысл.

К началу 1932 года все бараки в Ломовке были заселены полностью. В каждой семье имелось по трое, четверо детей. Малодетные семьи размещали по две в одну комнату. В каждый барак таким образом вселяли до 35-человек. В дальнейшем начальство планировало каждой семье выделить отдельную комнату. Конечно, по мере того, как будет возрастать жилой фонд поселка. Однако увеличения жилья в Ломовке вовсе не потребовалось. Свирепый голод стал валить людей с жестокой беспощадностью. С каждым днем в поселке становилось все тише, пустынней, даже дети перестали выходить на улицу, больше как старички сидели дома: с голодного пайка не тянуло резвиться.

Крайне плохо стало с продуктами с осени 1932 года. Какие-то две граммов хлеба-суррогата на иждивенца и те начали выдавать с перебоями. Из пятьсот граммов хлебного пайка работающего до половины уходило на удержание за невыполнение плановой выработки. Новоявленные хозяева умели за жалкие подачки выжимать максимум мускульной силы из своих подчиненных во имя несбыточной химеры.

Голодный паек, убийственный каторжный труд, невероятно тяжелые жилищные условия, отсутствие какой бы то ни было медицинской помощи - все это и привело к повальной смертности среди ссыльных кулаков.

Отдавших душу во имя светлого царства будущего порой не хоронили неделями, а тем более зимой. Покойников выносили в общий дровяной сарай и забывали про них до подходящей оказии. Некому было ни гроб делать, ни могилу копать. Полуживые люди-тени, едва дотащившись после работы до барака, сваливались возле высокого крыльца и спали здесь до утра, порой уже не пробуждаясь для очередного выхода на работу. Их затаскивали в сарай, и все начиналось сызнова.

Зимой часто гробы с телами умерших закапывали на кладбище только в снег. Вырыть могилу у полуживых людей не было сил. Весной, когда солнце сгоняло с земли снежный покров, гробы стаскивали в кучу, обкладывали сухим хворостом, и от бывших сеятелей и хранителей оставался один пепел. Такой дикий порядок никого не смущал, ни у кого не вызывал негодования и протеста. Люди перестали быть людьми, новые хозяева их низвели до положения скотов, а скоты не обладают мыслительной

способностью. Они довольствуются тем, что дают им хозяева и не в состоянии подняться до осознания борьбы с ними.

15

Находились фанатики, которые пытались спастись от неминуемой погибели бегством. Сэкономив кое-какие крохи продуктов от мизерного пайка, горячие головы пускались на поиски давно отшатнувшегося от них счастья. Далеко беглецам уйти не удавалось. Они погибали летом среди болот и обступившей их тайги. Зимой замерзали выбившись из сил в непроходимых сугробах, У них не было ни малейших шансов на спасение, и они становились добычей хищных зверей и птиц.

Некоторых беглецов комендант с милиционером настигали недалеко ушедшими от Ломовки. Отважных смельчаков избивали до полусмерти и возвращали обратно в Ломовку. С отбитыми печенками они уже вскоре умирали, найдя свой покой на далекой чужбине, в земле, холодно принявшей их в свои нелюбезные объятия. Так было с отцом и дочерью Бортниковыми, Васильевым, Гавриловым и другими искателями призрачного счастья. Такие же неудачи терпели и беглецы с других поселков. Не было случая, чтобы кто-то из бежавших достиг заветного берега. Все бежавшие пропадали бесследно. И тайга надежно хранила тайну о них. Попробуй сосчитай, сколько их пропало несчастных мучеников на суровых просторах Отчизны от Соловков до Колымы. Неудачи преследовали отважных искателей счастья с первых же шагов. Главная их беда состояла в том, что они шли наугад по нехоженому пути, не зная ориентира, куда им идти и где им искать обетованную землю, к которой они так вожделенно стремились. По существу это было безрассудной попыткой преодолеть непостижимое, и эта безрассудная дерзость оканчивалась для них в большинстве случаев трагедией. Собственно, они на то и шли, что ничего другого у них не оставалось. Отчаявшиеся рабы уже не задумывались о результатах затеянного предприятия, потому что потеряли все шансы на успех, руководствуясь лишь безотчетной надеждой на волшебное чудо.

Голодный человек меньше всего думает о смерти и не терзается сознанием того, что скоро умрет. И даже во сне не видит ангела грусти на своей могиле. Он занят одной, не покидающей его ни на минуту думой, где бы достать хоть малую толику какой-то пищи и набить ею пустой желудок. Все остальное выступает в его воображении как производное от органов пищеварения.

Такими же неотвратимыми будничными заботами жил в эти черные дни главный герой нашего повествования Мишка Ларионов. Он все чаще

обращал свой унылый взор на созревающий впервые в истории гнилой Ломовки урожай гороха и репы. Огородную плантацию бдительно охранял дед Ефим Трифонов, обходя ее из конца в конец, наводя страх на зарившихся полакомиться стручками гороха мальчишек.

Воровство Мишка всегда относил к числу подлых занятий и старался быть подальше от этого постыдного, пагубного промысла. Иное дело, когда разговор заходил о таком предприятии, которое вызывалось крайне необходимостью и имело веские оправдательные мотивы. Иными словами, чтобы все имело гуманную мотивировку и не противоречило требованиям закона и социальной справедливости.

Как заметил Мишка, "товарищи" многое перевернули наоборот. Что раньше считалось недопустимой подлостью, теперь утвердилось как узаконенная необходимость. Раньше у крестьянина нельзя было ни за что ни про что отнять нажитое добро, а самого его вместе с малыми детишками вышвырнуть из дома на мороз, как ненужных кутят, и сослать к черту на кулички и не испытывать при этом ни угрызения совести, ни малейшего раскаяния за причиненное зло очень многим людям. Напротив, теперь это стало не только допустимым, но и вполне оправданным и даже крайне необходимым. Не будь этого узаконенного принуждения к насилия, пятилетка по многим показателям не была выполнена, а начальству нечем было похвалиться перед жадными капиталистами. А что многие тысячи людей погибли на этих стройках пятилетки, это все пустяки. В такой большой стране, как Россия, народу хватит. Жалеть его ради великих дел нечего, особенно деревенских кулаков и мироедов, заклятых врагов Советской власти.

- А коль так, - рассуждал глубокомысленно Мишка, - почему бы мне не взять немножко репы и гороха, если мне как из ружья жрать хочется? К тому же мы его все и копали, этот огород. А "товарищи" ничего не делали, а все у нас отняли как свое. И никто их не обвинил в воровстве. Почему же мне не взять самую малую толику ради того, чтобы не умереть с голоду? И возьму-то я малость из того, что сделали своей семьей: отец, мать, я и Витька с Нюркой. Они тоже таскали золу на удобрение, сажали огород, делали прополку.

Прежде, чем отправиться за добычей, Мишка почти целую неделю следил за сторожем Ефимом, а последние две ночи наблюдал за каждым его шагом с чердака бани, откуда огородная плантация в лощине была видна как на ладони. Благодаря заблаговременному ознакомлению с положением дел на плантации, Мишка выяснил, насколько строго охранялись посевы гороха и репы, как вел наблюдение за плантацией сторож в ночные часы, где чаще всего присаживался на перекур и отдых. Только после такого обстоятельного обследования Мишка решился на рискованную вылазку.

Это требовало большой выдержки и отваги с его стороны. В случае разоблачения ему грозили большие неприятности, уж не говоря об основательной, беспощадной порке.

Мишка даже не взял с собой на ''огородную" операцию Витьку, который так настойчиво напрашивался, опасаясь, чтобы тот по неосторожности не подвел его. Он предпринял и личные меры предосторожности: вытащил из карманов все железные предметы и побрякушки, чтобы не выдавали его звяканьем в ночной тишине. Вышел из дома с мешком под мышкой почти засветло и подался в лес, делая вид, что пошел за дровами. В лесу просидел до полуночи и только потом пробрался на середину горохового участка. Присматриваясь к очертаниям предметов, ждал, когда сторож начнет отмеривать самый тяжелый для него ночной обход плантации. Мишка изучил этот круговой путь сторожа до мельчайших подробностей, каждой рытвины и неровности.

Только когда сторож удалился от парнишки на довольно значительное расстояние, Мишка осторожно приступил к делу. Стручков вовсе не видно. Их пришлось обрывать ощупью. Это не так споро получается, но другого выхода не было. Он намеревается еще ни раз здесь побывать и старается все хорошо запомнить, чтобы потом не плутать как с завязанными глазами. Спешить тоже нельзя, можно в таком случае натоптать и нагадить, что завтра же заметит сторож и усилит бдительность, после чего другой раз к этому месту уже не подступишься.

Около ведра стручков и репы набрал Мишка часа за полтора. Правда, третья часть стручков была еще зеленой, но это все равно намного лучше, чем березовая кора и болотный мох, которые они ели. Нюрка с Витькой и такому лакомству будут рады до безумия.

16

Однажды Мишка Ларионов был вовлечен в неблаговидную затею и попался с поличным. После он и сам не мог дать себе отчета, как поддался на заведомо рискованную аферу и не раскусил в ней каверзного подвоха, за что одному пришлось расплачиваться крепкой поркой. А дело было так.

Произошла эта скандальная, очень неприятная для Мишки Ларионова история зимой 1933 года, когда железными тисками душил обитателей Ломовки лютый голод. Мишке вдруг ни с того, ни с сего начал навязываться в друзья Петька Самарцев. Был он на два года старше Мишки и учился в третьем классе. Мишке поначалу даже показалось лестным, что старше его возрастом мальчишка навязывается ему в приятели. От такого заманчивого предложения нелегко было отказаться, и Мишка по наивности

оказался в одной компании с Петькой Самарцевым. Несколько раз друзья ходили в лес ставить петли на зайцев, но пушистые зверьки оказались не такими глупыми, чтобы добровольно лезть в расставленные на них мальчишками ловушки. Иногда и косой хорошо видит, чего не замечает и дальнозоркий. Оттого и не попадается в беду.

Однажды, когда новоиспеченные друзья ели обжаренные на огне на резанные кусочки сыромятного ремня, спертого Петькой у зазевавшихся конюхов, рыжий дружок Мишкин неожиданно предложил:

- Знаешь что, давай немножко в нашей столовой хлеба стащим, а?

Мишка испуганно вздрогнул, словно его сзади кто-то палкой огрел. Он даже не сразу нашелся, что ответить на поставленный вопрос другу, как сидел, так и застыл в немой позе. Видя, что Петька ждет от него подтверждения согласия, Мишка отрицательно покачал головой, как бы отгоняя от себя назойливую муху.

- Ты что, Петька, с ума спятил? - выпучил Мишка глаза на друга, - нас с тобой за такие проделки в штрафной лагерь упятят. И ребята тогда без обеда останутся. Нет, я боюсь, не могу на такое согласиться. Лучше шубу буду есть или у конюха старый хомут выпрошу... - Какой ты бестолковый, Мишка, как я погляжу! - осерчал Петька. - Где ты видел, чтобы малолетних ребятишек в тюрьму забирали? В крайности малолеток за провинности лишь вздуть могут и больше ничего. Нас и до этого несчетное число раз драли. A что нам от этого стало? Ничего. Зато, если удастся, мы хоть раз вволю нажремся. Ясно?

- Стыдно будет перед ребятами, - подал голос Мишка. - Из-за нас голодными останутся. Это же нечестно. А если они узнают про нашу кражу? Сперва вздуют всей оравой, а потом будут проклинать без конца.

- Ты зря так думаешь, - настаивал на своем Петька, - ребята без обеда не останутся. Хлеба завозят больше, чем дают нашему брату. Кроме того, для коменданта, учителя, милиционера, для дружков ихних пекут хлеб особо, из хорошей, чистой муки. От того хлеба дух идет на версту ароматный. Я сам видел. Он круглый, высокий. Если его только понюхать, одним запахом сыт будешь. Это не хлеб, а чудо. Во! Он в ларе лежит отдельно. Там специальное место для него. Разрази меня Бог на этом месте, если я вру или в чем-то обманываю тебя.

Два дня Петька неотступно уговаривал Мишку на соблазнительную затею. Какие только заманчивые доводы в защиту своего тайного замысла ни приводил, Мишка оставался к соблазну непреклонным. Только на третий день под воздействием сосущих голодных болей в желудке Мишка не вытерпел перед Петькиными уговорами отведать чистого пшеничного хлеба, которым питались от пуза начальники, и сдался.

17

На осуществление рискованного замысла отправились после одиннадцати часов вечера, когда в окнах бараков поселка не угас последний свет лучин, и не воцарилась вокруг мертвая тишина. От здания школы до столовой было несколько десятков метров. Столько же от столовой до квартиры коменданта, но это уже не пугало ничуть отважившихся смельчаков. Азарту дан старт. Дружки ставили себя под двойной удар, но они теперь не думали об этом, действовали как одержимые. Для голодного, как и пьяного, и море кажется лужей по колено.

Мишка был как будто и неглупым человеком, но на этот раз свалял дурака. Попросту, Петька надул его самым бессовестным образом, поставил под удар, а сам остался в тени в этой неблаговидной игре. По замыслу Петьки, Мишка должен был через форточку проникнуть на кухню столовой и найти там продуктовый ларь и взять из него буханку заветного пшеничного хлеба. Выбираться из столовой предстояло тем же рискованным путем. Форточка была небольшая. Через нее мог пролезть щупленький парнишка вроде Мишки Ларионова. Ему и надлежало сыграть главную роль в похищении заветного хлеба из столовой. Форточка закрывалась изнутри на защепку, но Петька сумел ее поддеть ножиком, в чем изрядно поднаторел заранее.

Ночь была темная, морозная, луна еще не взошла над горизонтом, и вокруг было темно как в погребе. Это было на руку юным злоумышленникам. Держась за долговязого Петьку, Мишка сперва протолкнул в форточку ноги, потом стал протискиваться сам. Недоеденную шубу Мишка снял сразу, положив ее на завалинку. Холод крепко пробирал тело парнишки с головы до ног, но он терпеливо сносил все боли и неприятности, надеясь после проведенной вылазки компенсировать перенесенные невзгоды за счет пшеничного каравая. Надежда заполучить сказочное лакомство прибавляла сил, заражала на преодоление трудностей, чего Мишка не мог бы сделать в обычных условиях. Дергаясь в тесном форточном проеме, Мишка ободрал себе руки, живот, располосовал еще больше и без того рваную рубашонку. Только когда Петька подтолкнул посильнее друга в плечи, Мишка в ту же минуту полетел за окно, громко шмякнувшись на пол, громыхнув задетым при падении ведром. Ему показалось, что он попал в западню, откуда уже невозможно было просто выбраться.

Потирая ушибленное место, Мишка с трудом встал на ноги и, придерживаясь за стену, стал приглядываться к незнакомой обстановке. Он дважды чиркнул спичкой и сам испугался, делая непоправимо большую оплошность. От шума, наделанного Мишкой при падении, Петька дал

стрекача за угол школы и некоторое время стоял там в ожидании погони. Но никто не погнался за перетрусившим Петькой, а оправившись от испуга, он снова занял наблюдательный пост у открытой форточки.

Мишка между тем еще дважды громыхнул задетой посудой, пока не нашел проклятый ларь с заветным караваем. А обнаружив ларь, невольно похолодел: он был закрыт на огромный висячий замок. Мишка с горя чуть не заплакал, и такая обида взяла его на Петьку, что он тут же повернул обратно к форточке, забыв о всякой предосторожности. Услышав Мишкину возню, Петька обрадовано потянулся к открытой форточке, заранее предвкушая удовольствие от проделанной затеи. Но вместо ожидаемой буханки хлеба, которую должен был подать Мишка, из форточки высунулась лохматая башка его самого, а недовольный голос неудачливого искателя заманчивого клада обиженно прохрипел:

- Надул ты меня, Петька, как последнего дурака, ларь-то железом обит и висит на нем преогромный замок. А ты мне об этом ничего не сказал.

- Это когда же успели сделать? - возмутился Петька. - Еще позавчера никакого замка не было. Я специально несколько раз в окно заглядывал. Все было в порядке. Я как задумал провернуть эту нелегкую хлебную операцию, целыми днями с кухонного окна глаз не отводил.

- Заглядывал он, - фыркнул Мишка, - а толку мало от твоего заглядыванья, коль самого главного не увидал. Тебя бы самого сюда засунуть, ты не стал других на глупости подговаривать. Тюфяк ты!

- Ну, ладно, - не стал оправдываться Петька, - вылазь быстрее.

- Больше я с тобой и связываться никогда не стану, — заявил Мишка. - Ты болтун, а от болтуна можно любых каверз ожидать. И стыда из-за тебя, шалопая непутевого, не оберешься, - подытожил Мишка.

- Вылазь быстрее, - еще раз говорю тебе, - пока нас не заштопали. Мишке и самому хотелось как можно скорее выпутаться из той западни, в которую он попал из-за Петькиной дурацкой выдумки, да не так-то просто удавалось. Мишка дрожал как пес, не попадая зуб на зуб. Он был не только без шубы, но и без шапки, в то время как мороз на улице подпирал градусов под тридцать. Он не мог позвать кого-то на помощь, ибо это было бы равносильно признанию в краже.

В довершение ко всем свалившимся бедам в эту критическую минуту кто-то крепко схватил Мишку сзади за ногу и начал хлестать деревянным половником по заднице, а потом где попало. Он взвыл дурным голосом, дергаясь во все стороны, но вырваться из плена никак не мог, хоть и прилагал к этому до предела напружинившиеся силы.

- Петька! - крикнул Мишка. - Выручай быстрее: на меня черти напали. Того и гляди на части разорвут или укокошат как цыпленка.

- Какие еще черти?! - всполошился Петька. - Откуда бы им взяться тварям

хвостатым? Это тебе, наверно, померещилось со страху. Карабкайся посильнее, все черти отцепятся. Они не терпят буйных-то.

Петька не успел больше дать никакого совета. Его самого кто-то цепко схватил сзади за руки, не дав опомниться, накрыл пологом и поволок куда-то прочь от столовой. Голос Мишки умолк, будто он сам в эту заколдованную минуту начал сквозь землю проваливаться.

Вскоре открылась наружная дверь столовой и послышался грубый мужской голос. Потом морозную ночную тишину всколыхнуло тихое детское всхлипывание. Петьку словно кипятком ошпарили. То, что с перепугу показалось дьявольским наваждением, теперь обрело реальную значимость: это вышел из столовой учитель, держа за руку Мишку.

Только теперь Петька по-настоящему осознал всю безысходность случившегося. Ни минуты не мешкая, он что было духу поднатужился, вырвался из пут полога и побежал в свой барак. Было бы лето, он ударился в лес, но сейчас в лесу делать нечего, там неминуемо ждала его смерть. А Петька умирать еще не собирался, он почему-то хотел жить, она и была, жизнь лишенцев, хуже собачьей, но он, видно, по глупости надеялся, что все-таки когда-то она изменится к лучшему.

Учитель подвел Мишку к завалинке, дал ему возможность одеться. Потом повел к коменданту. Страшнее этого для Мишки ничего быть не могло. Что будут бить, он в этом не сомневался. Он знал и другое: будут издеваться, всячески унижать человеческое достоинство. Мишка такое уже ни раз испытывал. Попадали в такие переплеты и другие.

В квартире коменданта света не было. Учитель сердито сплюнул и потянул парнишку в здание школы. Он закрыл Мишку в комнате уборщицы, где та содержала свое поломойное хозяйство, и ушел в свою квартиру, расположенную здесь же, в конце коридора.

18

В чулане было холодно и сыро. Продрогнув на морозе, Мишка никак не мог согреться. Пошарив вокруг себя закоченевшими руками, он обнаружил какие-то лохмотья, веник с косырем и фуфайку уборщицы. Он понял: ему придется сидеть в этой темной, вонючей дыре до утра. Он приспособил лохмотья, под постель, а фуфайку использовал как одеяло.

Парнишка ежился и так и сяк, но удобно расположиться в промозглой клетушке так и не смог. Где-то рядом скреблась одинокая мышь. Больше нигде не было слышно ни единого звука: Мишка долго не мог уснуть. Мучило угрызение совести и сознание того, что завтра он станет посмешищем для всего поселка. Однако незаметно подкравшаяся усталость

взяла свое, и мальчишка забылся тяжелым кошмарным сном. И никто, кроме учителя, не знал, куда он делся, и что с ним стряслось. Да и никому, пожалуй и в голову не приходило особенно убиваться о нем.

Как долго Мишка спал, он и сам этого представить не мог. Едва очнувшись от кошмарных видений, услышал в коридоре чьи-то тяжелые шаги. "Учитель, должно быть, - подумал парнишка. - И чего это он в такую рань поднялся? "Мишка был уверен, что спал он недолго, потому что не почувствовал ни малейшего облегчения после неуютного ночлега.

Прошло совсем немного времени, и снова хлопнула входная дверь. Человек шел к чулану. Сомнений не оставалось - это за ним, чтобы вздуть за вчерашний проступок. Он поднялся с лохмотьев, сел на полу, по-цыгански поджав под себя иззябшие до ломоты ноги.

Неизвестность томила мальчика, хоть и не было в ней ничего пугающе неожиданного. "Ну, изобьют, обругают похабными словами, даже в рожу могут наплевать или еще что-то изуверское сотворить, - рассуждал Мишка - Разве мало случалось подобного со мной раньше? Было, и сколько раз было, что и не счесть, и все-таки я живой остался. А у них, которые зря нас бьют, может, от этого руки отсохнут или глаза повылазят. Так зачем же нагонять на себя такие страхи, если в этом нет смертельной опасности. Детей всегда били и бить будут, потому что с ними каждый дурак сладить может и отвечать не надо".

Чуланная дверь вдруг с шумом распахнулась, и перед Мишкой встал с карманным электрическим фонариком в руке учитель. Он был явно озлоблен и с раздражением выдавил из себя, словно его за горло душили, а он порывался кого-то на помощь позвать, да безуспешно:

- Идем к коменданту, "Грязная рубашка!"

Это прозвище Мишке дал все тот же учитель, человек нелюдимый и мстительный. Поводом для такого прозвища послужил один реальный случай, сам по себе ничего не значащий, но для Мишки огорчительный.

Однажды учитель приказал ученикам снять верхнюю одежду. Мишка наотрез отказался это сделать, потому что у него была грязная рубашка. Короче говоря, она редко когда была чистой. Мать вечно была занята своими делами и до рубашек ребятишек у нее руки не доходили. В результате сложился раз и навсегда установленный порядок: кто хотел ходить в чистых рубашках, сам для себя стирал их. Летом со стиркой было легче, а зиме Мишка порой месяца по два ходил в не стиранной рубашке. К тому же всю зиму в классах было холодно, и ребятишки сидели в верхней одежде. Шубы и пиджаки скрывали грязные рубашки. И вдруг на тебе: снимайте верхнюю одежду.

- Шубу я не сниму, - заявил Ларионов на приказание учителя. - У меня грязная рубашка. И только одна она, другой нет. Если я ее постираю, то в

чем тогда ходить буду, пока она не высохнет?

Так и прилипло к парнишке, как банный лист к ненужному месту, прозвище "Грязная рубашка". Не только учитель, но и школьники с тех пор стали называть его "Грязная рубашка". И тем более те, кто был на него в обиде, хотел причинить ему оскорбление...

Комендант не спеша кончил завтракать, отодвинул на край стола сковородку с недоеденной картошкой со свиной тушенкой, вытер сальные губы салфеткой и вылез из-за стола. После этого с удовольствием затянулся папироской и, пуская колечки сизого дыма к потолку через нос, замурлыкал самодовольно как сытый кот:

- Значит, Ларионов, ты решил грабежом заняться, посягнуть на общественную собственность. Да представляешь ли ты, что это значит? Был бы ты взрослым человеком, тебя за такое мошенство в лагерь строгого режима лет на пять упятили. Ведь ты не маленький, должен ясно себе представлять, на какую подлость решился, посягая на коллективное добро, плод труда многих и многим принадлежащий. Ты, видно, не думал о причитающемся возмездии за содеянное? Для начала придется провести с тобой воспитательный урок, чтобы ты впредь знал, что тебе дозволено, а что нет. Злодеяния не остаются безнаказанными. Иначе мы никогда никакого социализма не построим. Понял?

- Лезть в столовую за хлебом я сам сроду бы и не додумался, - начал оправдываться Мишка. - Меня на это подговорил Петька Самарцев. Он велел мне только одну буханку вот такого хлеба взять, какой вы сейчас ели. Петька сказал, что такой хлеб выпекают только для начальства и расходуют его, сколько кому потребуется. Словом, от пуза. Социализм по-прежнему стоит на месте и не собирается разваливаться. Ничего бы ему не сделалось, если и мы еще одну буханку с Петькой взяли. Это я к слову сказал, а сам я никакого пшеничного хлеба и брать не собирался, потому что и не знал, что он есть в Ломовке. Это все Петька подглядел, а я думал вы тоже такой же, как и мы, лишенцы, гадкий хлеб едите. Оказывается, я напрасно так думал.

От Мишкиных откровений коменданту сделалось так дурно, будто бы его по голой спине чересседельником крепко отстегали. Он даже необычайно позеленел от злости и что-то невнятное буркнул учителю.

- Придется, коллега, для профилактики твоего воспитанника подвергнуть более радикальному способу воздействия с целью выработки у оного смутьяна лучших мировоззренческих качеств. Приготовьте дерзкого злоумышленника к экзекуции. Без всяких дамских нежностей.

Учитель с собачьей преданностью поспешил исполнить указание своего шефа.

Поначалу Мишка даже не догадался, что комендант замышляет против

него коварное дело. Только когда учитель начал стаскивать с парнишки штанишки, положил животом вниз на широкую лавку в прихожей, Мишка понял, какую экзекуцию задумали над ним учинить комендант с учителем. Но он и виду не показал, что испугался этого. Пощады просить у садистов он не собирался, зная по собственному опыту их бесчувственность к человеческим страданиям. Он только крепко стиснул зубы и сжался в комочек, чтобы не расслабиться при истязании.

Комендант исподлобья смотрел на замершего в ожидании порки парнишку и не торопился с началом изуверской процедуры, добиваясь, чтобы жертва испытала не только физическую, но и нравственную боль. Палача Ломовки раздражала невозмутимая стойкость, с какой этот сопливый мальчишка умеет защищать свое человеческое достоинство, всеми фибрами души презирая своих господ-насильников.

"Видно, велика у него, змееныша, ненависть к нашему командному сословию, - подумал с сарказмом комендант. - Посмотрим, как он запоет, когда полной мерой отведает "горячих" натощак. Не таких переламывали и обращали в свою праведную веру. Собьем спесь и с этого ерша.

"Уж скорей бы порол, злодей, - досадовал Мишка, - чем мучить страхом предстоящей расправы. Он, может, ждет, чтобы я запросил у него рабской пощады? Нет, чучело огородное, этого от меня ты не дождешься. Я лучше умру, чем пойду на поклон к таким гадким хамам".

При первом ударе плети Мишка так ошалело дернулся, что если бы его не поддержал учитель, он наверняка слетел с лавки на пол. Мишка сам удивился, что ни только не взвыл от удара комендантской плети, но даже не издал сколько-нибудь жалобно просящего стона, будто это были не удары озлобленного насильника, а лишь жалкие укусы комара в троицкой роще предзакатным вечером.

Второй и третий удары плети Мишка снес с такой же стойческой выдержанностью, как и первый, хоть и были они не менее жгучи и хлестки из-за профессиональной приверженности экзекутора к наслаждению муками истязаемых жертв. Бил комендант с таким упоением, с каким скрипач-виртуоз играет на скрипке. Его даже слеза прошибла от умиления, вызванного повышенной чувствительностью к кровопусканию.

Наконец, Мишке разрешили собираться. Он хотел встать, но при первом же движении все его тело пронзила острая боль. Только после нескольких попыток ему удалось соскользнуть с лавки на пол. Опираясь руками о лавку, Мишка сперва приподнялся на колени. Потом делает еще одну попытку за другой, пока не встал на ноги. Однако ни одного шагу сразу сделать он не мог, ноги как свинцом налились.

- Ну, как, "Грязная рубашка", захочется тебе после этого пшеничного хлеба попробовать, который достойные люди Родины едят? - с явной

издевкой спросил комендант? Или пропал теперь у тебя к нему аппетит?

- Так точно пропал, гражданин комендант! Горек и черств ворованный хлеб. Им в два счета можно подавиться. Пусть его большие жулики жрут, у кого волчья пасть, телячья совесть и коровье брюхо. А я и без калача обойдусь. От чистого хлеба с непривычки может и живот заболеть. Особенно у нашего голодного брата, кто к шубам и ремням привык.

- То-то же, паршивец негодный! - повеселел комендант. - Теперь ступай, да помни о нашей доброте, что уму-разуму наставляем.

После комендантской порки Мишке полмесяца нельзя было ни сесть, ни согнуться, ходил жердь-жердью. Здорово давала себя знать отеческая забота ретивого коменданта о коммунистическом воспитании подрастающего поколения в духе верности социалистической Отчизне!

Мишке приходилось больше стоять или сидеть, остерегаясь резких движений. Он отлично понимал, что совершил большую глупость и не мог никак простить себе этого.

ГЛАВА 15

БУНТ ШКОЛЬНИКОВ

1

Их без того осталось против первоначального немного и с каждым днем становилось все меньше. Одних валил нещадно голод, других истребляли болезни, третьи гибли при несчастных случаях на работе. Дети, подобно взрослым, считали, что все издавна так было, так будет и впредь ничего к лучшему не изменится до скончания века. Установленные Октябрьским переворотом порядки вечны, и никакая дерзновенная сила не в состоянии их поколебать.

До определенного времени дети мирились со всем, чтобы не творили над ними злые гонители по инструкции свыше и по собственным варварским установкам. У ребят даже и мысли не рождалось в голове, что со своими врагами и притеснителями можно ни только не соглашаться, но и смело бороться с ними.

И вдруг, словно очнувшись от глубокой спячки, ребятишки почувствовали себя обойденными не только в радостях детства, но и в самом необходимом, без чего немыслима жизнь людей на земле. Осознав бедственность своего подневольного положения, забитые и униженные существа прониклись осознанием собственного достоинства и встали на защиту своих украденных и растоптанных человеческих прав.

В числе тех, кто встал на подготовку школьной забастовки или буи как некоторые называли, были Колька Софронов, Сашка Прохоров, Тимошка Васильев. Девчонок, сыновей коменданта и секретаря в затею с бунтом не посвящали, опасаясь их как возможных предателей замышляемого предприятия. Помощниками старших товарищей в организуемой забастовке назначили Мишку Ларионова, Сережку Прохорова и Федьку Усова. С каждого взяли клятву, что он будет строго хранить тайну подготовляемого к Первомайскому празднику мероприятию.

Организаторы предстоящего бунта проводили со школьниками отдельные собеседования, пытаясь по-своему уяснить причины своего ужасающего положения и выявить главных виновников всех своих бедствий. У ребят еще не было достаточного жизненного опыта, как у взрослых, и они не могли подняться до обобщения происходящих событий. Они делали свои выводы на основании рядом с ними бытующими явлениями окружающей действительности. Короче фиксировали то, что давало им наглядную картину для серьезного размышления.

Ребятишки начали постепенно разбираться в том, почему у одних все есть, они сыты и хорошо всем обеспечены, а у других ничего нет, они, как собаки голодные и ничего не имеют, хотя по природе своей все одинаковые и должны пользоваться одинаковыми благами и правами на грешной земле. Словом, "агитаторы" пересказывали хрестоматийные истины, заменив лишь слово "буржуй" на "большевик", остальное и без того становилось предельно ясным и понятным.

Общими усилиями разобравшись в сложной жизненной путанице, мальчишки увидели в коменданте, милиционере, секретаре комендатуры, других представителях местной власти не добрых своих защитников и благодетелей, якобы пекущихся об их интересах и всяческих благах, а заклятых врагов, которые по указке свыше держат лишенцев в рабском повиновении и эксплуатируют их как тягловый скот. Лишь некоторое время спустя, кода был создан благоприятный общий настрой, согласились на проведение забастовки. Поводом для этого решили использовать Первомайский праздник - день солидарности трудящихся.

2

С вечера школьники приготовили все необходимое, чтобы назавтра организованно продемонстрировать свои обвинения правоверным защитникам светлого благоденствия народов России, где, якобы, все люди одинаково ответственны перед законом и пользуются одинаковыми благами жизни, как родные братья великой семьи народов.

Ребятишки задумали показать на простейших примерах всю беспринципную фальшь утверждения по части процветания социалистической Отчизны. И в первую очередь, показать то, что было связано с их голодной жизнью и уродливым бытом, что заботило их больше всего.

Организаторы первомайской забастовки пришли в школу раньше других и принесли с собой вещественные доказательства своих обвинений. Каждому активисту было поручено определенное задание, и он должен был выполнить его с подобающей аккуратностью борца за всеобщую справедливость. Благодаря принятой предосторожности, подготовка к забастовке прошла успешно и не вызвала у начальства ни малейших подозрений. Голод и каторжные условия жизни объединяли ребятишек, придавали им энергии в борьбе с гнусными насильниками, крепко сроднили перед лицом грядущих испытаний.

Колька Софронов и Мишка Ларионов жили в одном бараке. В школьной холщевой сумке у Мишки лежали образцы и макеты голодного пайка и того, что удавалось раздобыть малолетним узникам в пищу на стороне. Кольке Софронову предстояло сыграть в забастовке роль вожака, повести за собой других, невзирая на противодействие представителей власти и их подручных. Он гордился своей ответственной ролью вожака, и в то же время побаивался возможных стычек с местными оголтелыми чиновниками и их покровителями из Усть-Черной.

Ничего подобного в Колькиной жизни отродясь не было, и он в ожидании надвигающихся событий порядком волновался. И было отчего: противоборствовать предстояло опытному и сильному врагу, за спиной которого стояли крепкая надежная защита и неограниченная власть. Кроме всего прочего, в присутствии чванливого начальства предстояло исполнить хором песню, своего рода гимн обездоленных, сочиненную Колькой совместно со своими друзьями. Скрывая свою внутреннюю настороженность перед возможными неприятностями перед встречей с начальством, Колька участливо спросил Мишку:

- Не боишься, Миша, что взбучить могут основательно за такое дело?

- А чего мне бояться? - отозвался Мишка, - Порки? Я ее испытал столько, сколько блудливому кобелю и во сне не снилось. Стегали меня и учитель, и комендант, пороли и многие другие. Задело и без дела, а некоторые чтобы руки об меня почесать от зуда. Била палками и тюкала по башке топором матушка, а я чудом жив остался. Чего еще осталось бояться много раз битому и ни разу не убитому?

- Бояться, Миша, не надо. Боязнь - это удел рабов и жалких трусов, людей не способных постоять за себя. Гордым, умеющим постоять за себя людям такое не подходит. Но и неоправданный риск тоже никому пользы не приносит. Надо, дружище, сделать так, чтобы в дураках не остаться. И еще

вот что, - Колька снизил голос до шепота, - как придешь в класс, разложи все свои "гостинцы" на учительском столе. И последи, чтобы никто их никуда не запрятал. Мы предложим их нашим именитым гостям, - закончил Колька с насмешливой улыбкой.

На улице к Кольке с Мишкой присоединились Женька Абызов и Сашка Прохоров. Оба обрадовались встрече друзей. Ребятам хотелось узнать, как настроены остальные школьники, готовы ли они поскупиться личным благополучием ради лучшей доли для всех?

- Как только появятся девочки, - наставлял своих помощников Колька, - дайте им текст песни и спойте с ними вполголоса раза два. Потом пусть перепишут песню и передадут текст другим. Дежурными назначу надежных и крепких ребят, чтобы они в состоянии были справиться с дебоширами и баламутами. Пусть повнимательнее следят за входной дверью и переходом в красный уголок. Может, кто-нибудь и с этой стороны к нам пожаловать. Надо и к этому быть готовым. Кто хочет перехитрить врага, тот и затылком смотрит.

Уже перед школьным крыльцом Софронов сделал еще одно замечание:

- Наша бунтарская песня не может порадовать представительных гостей. Скорее наоборот, она вызовет у них возмущение и гнев. Не исключено, что они попытаются успокоить нас силой. Как бы там ни было, а песню надо во чтобы то ни стало пропеть до конца.

Вопреки ожиданиям, почти все учащиеся пришли в школу без опоздания. Вчера выдали паек, и сегодня люди выглядели повеселевшими. Не явились в школу лишь две девочки и один мальчик, которым было уже не до праздника. Все трое дышали на ладан и не в чем не нуждались. Этим уже больше всего импонировал вечный покой, где не было варварских порок и удушливой атмосферы бытия, где все чахло и неизбежно погибало, предопределенное злыми силами разрушения.

Ученики собрались в большой классной комнате, в которой занимались первоклассники. Мест хватило всем. Даже свободные остались. Комната по первоначальному замыслу была рассчитана на значительно больший контингент учащихся, а их, напротив, становилось день ото дня все меньше и меньше. Зато становилось все больше могильных холмиков на Ломовском кладбище. И мало было здесь тех, кто оплакивал усопших, склонял перед ними печально голову. У голодных людей притуплялись чувства сострадания, они становились равнодушными ко всему, что ранее представлялось совершенно неотразимым.

3

Учитель вбежал было в комнату третьего класса, но, обнаружив ее пустой, устремился в комнату первоклашек, откуда доносились сдержанные детские голоса. По давно выработанной привычке он поспешно подскочил к столу, чтобы положить на него большой кожаный портфель и фетровую шляпу. Увидав стол заставленным какими-то блюдечками, ржавыми тарелочками и баночками с непонятными на них раскладками, Ефим Назарович машинально отпрянул назад, будто обнаружил на своем столе нечто крайне оскорбительное для себя. Брезгливо фыркая носом, учитель спросил, обращаясь к застывшему в выжидательной позе классу, нервически дергаясь:

- Что это значит, твари мокрохвостые?!

- Это, Ефим Назарыч, - поднялся из-за парты Мишка Ларионов, - образцы нашего скудного, отвратительного питания. Вам, наверно, никогда таких блюд не доводилось кушать. - Мишка передернул несколько раз плечами, смущенно зашмыгал носом, потом сбивчиво прибавил: - Если не побрезгуете нашим угощением, Ефим Назарыч, можете попробовать. Мы будем очень довольны вашим вниманием к себе. Пожалуйста!

- Что ты сказал, Грязная рубашка? - едва сдерживая раздражение, заскрипел зубами взъерошенный учитель. - А ну повтори свои гадкие слова, паршивец! Ты слишком язык свой собачий распускаешь. Мало тебя пороли, змееныша. Придется еще вздуть как следует. - Я вам, Ефим Назарыч, ничего плохого не сделал. Вы напрасно на меня злобитесь. Я вам сейчас все покажу и пояснение дам, что к чему.

- Я вам сейчас, мерзавцы вонючие, такие примеры покажу, от которых мигом всех понос прохватит. За мной дело не станет, я на это инструкции имею. - И он тут же выскочил как угорелый из класса, направляясь как угорелый в квартиру коменданта и что-то выкрикивая на ходу. Ребятишки застыли в безмолвии, ожидая чего-то страшного.

Учитель не заставил долго себя ждать. Минут через десять он снова вернулся в класс в обществе коменданта и двух милиционеров, присланных из Усть-Черной для подкрепления на случай эксцессов, в связи с Первомайскими торжествами. Бабий бунт еще не выветрился из умов ссыльных и их надсмотрщиков. Знало о Лузском бабьем бунте и здешнее начальство и старалось не допустить его повторения. Больше всего болели душой те, у кого совесть была не чиста.

"Гости" по-хозяйски деловито вошли в класс и сделали несколько размеренных шагов к столу учителя. Последний поспешил с лакейской угодливостью подать потомку унтера Пришибеева табуретку, а его младшим собратьям придвинул лавку. Те чинно расселись, делая неприну-

жденный вид людей достойных всяческого почитания.

Грязные, испитые, со старчески сморщенной кожей лица, ребятишки уставились на вошедших представителей власти, а попросту на своих гонителей и недругов с такой злой настороженностью, с какой глядит i волка зайчишка, оказавшись в его разбойных лапах.

Для начала учитель выжидательно откашлялся, вскинул руку над головой, призывая своих полуживых питомцев к вниманию. На его растерянной физиономии застыла ледяной сосулькой озлобленность, и весь он застыл в одеревенелой сосредоточенности на важности задачи.

Ефим Назарович на ниве просвещения был новичком. Он всего лишь год назад как окончил педагогический техникум и попал по направлению районного отдела народного образования в эту несчастную Ломовку! Главная его забота на сегодняшний день состояла в том, чтобы провести с учащимися беседу о Первомайском празднике, рассказать детишкам о братской солидарности трудящихся всех стран, а потом с пением "Интернационала" и революционных песен пройти дважды с ними под красными флагами из конца в конец Ломовки, выкрикивая зажигательные патриотические лозунги. Задумано было все превосходно, а на деле ничего не получалось и заканчивалось глупым конфузом.

Пока учитель собирался с мыслями, как называть учащихся на торжественном собрании: "Дорогие ребята!" или просто "Дети!"; школьники сами подсказали учителю выход из положения, именуя друг друга то злоумышленниками мирового империализма, то мировой гидрой.

- А ну-ка, Ефим Назарыч, заставь Грязную рубашку продемонстрировать нам, что он показывал тебе до нашего прихода. Очень даже этого забулдыжного огрызка любопытно послушать. Сделайте одолжение.

- Стоит ли, товарищ комендант, связываться с этим шалопаем? Вся эта дурацкая затея ломаного гроша не стоит? От него никогда путного слова не услышишь. Он весь ложью протух насквозь.

- Ну, и пусть, - настаивал на своем комендант. - Куда он делся скотина? Или опять на какую-то шкоду подался, мерзавец?

- Не болтайте, я тута, - выглянул Мишка из-за голов впереди сидящих.

- Иди сюда скорее, стерва поганая, кол тебе в горло, - нервничал комендант. - Расскажи нам, что это ты там на столе за бутафорию разложил? Не стой пеньком, болван, шевелись туда-сюда, пока плетью не взбодрили, как зимой у меня в прихожей. Или ты забыл тот урок?

4

- Так вот, - начал Мишка, окинув нервным взглядом и "гостей" и друзей- школьников, как бы желая заручиться поддержкой последних, - все, что здесь разложено, наша пища детей кулаков, как называют нас все люди высокого пролетарского звания. У нас в Троицком до колхозов такую редкостную еду даже голодные собаки есть не стали бы.

Мишка мельком скользнул взглядом по "гостям", по лицам друзей и, чувствуя их горячую поддержку, с воодушевлением продолжал:

- Это дневной паек нашего "хлеба". Вы, должно быть, по началу и не догадались даже, что это такое. Могли подумать, что это засохший кусок глины. В этом "хлебе" в четыре раза больше всяких отходов, чем чистой ржаной муки. Дают нам этого хлеба-суррогата по двести граммов в день. Кормят нас этим "чудо-хлебом" начальники уже четыре года. За это время многие наши друзья умерли с голоду.

Мишка отодвинул на другой конец стола "хлеб", взял в руки завернутую в тряпочку, ячневую крупу. Развязав тряпочку, он высыпал крупу на исписанный тетрадный листочек, потом продолжил пояснение:

- Это дневной паек крупы на иждивенца. Его здесь ровно тридцать граммов. Однажды мы высыпали дневной паек крупы на подоконник и отошли в сторону. Подлетели три воробья и в один миг всю крупу склевали. И, наверно, вдоволь не насытились, потому что после этого долго крутились на подоконнике, ожидая повторной подачки. А каково от такого крошечного пайка человеку, когда его воробью не хватает.

Парнишка отложил в сторону и этот образец питания детишек. Взял в руки тухлую селедку, поднес ее к своему носу, потом протянул представительным гостям. Те озадаченно переглянулись между собой, полушепотом высказывая друг другу свое недоумение. Школьники насторожились, чувствуя надвигающуюся грозу и крепкую порку.

Гостями обуяла бешеная ярость, когда Мишка развернул перед ними на столе завяленные, с душком кусочки крысиного мяса и обожженные на огне полоски шубы. В классе воцарилась такая напряженно выжидательная тишина, что можно было подумать, что в классной комнате в эту минуту никого не было. Можете попробовать это прекрасное кушанье, - протянул Мишка руку с "угощением".

- Что он сказал, мерзавец? - грозно обратился комендант к своим собратьям по скулодробительному делу. - Комендант был порядком под мухой, от него разило как от бочки с закисшей брагой. Грязная рубашка, должно быть, забыл, наглец, как я его порол зимой за попытку ограбить столовую. Придется еще разок всыпать похлеще на память.

- Он, видите ли, товарищ комендант, предлагает нам отведать крыси-

ного мяса. Этот паршивец уверяет, что мы многое потеряли, не отведавши этого прекрасного деликатеса. Вот какую ахинею прет этот отъявленный негодяй! Попросту он издевается над нами, змееныш!

- Вон оно что! - взвыл как ошпаренный комендант. - И вы до сих пор молчали?! Надо сразу же было вздуть основательно этого шкета, чтобы надолго, стервец, запомнил. От него хорошего ждать нечего, он до мозга костей закоснелый прохвост. Таких жалеть нечего.

- Я думал, что вы сами уже обо всем осведомлены, - вставил учитель. И не считал нужным лишний раз напоминать об известном.

- Нечего без толку взвешивать да прикидывать! - пуще прежнего взъярился комендант. - Заприте этого идиота на сутки в чулан. Он тогда узнает, как голову морочить начальству и вытворять всякие мерзости. На то нам и власть дана над ними, чтобы мы этой сыромятной швали рога обломали и в порядок надлежащий привели ее.

В эту минуту встал из-за парты Колька Софронов и запел смело:

- Зимою лихого тридцатого года

В дома мужиков заглянула беда.

Весь класс моментально подхватил песню, и поплыла она набатным призывом над головами воодушевленных юных невольников, заполняя всю комнату волной буйного протеста против гнетущей несправедливости и, преодолевая стены здания, вырывалась мощным порывом на улицу, неодолимая в своем победном звучании на пути к счастью грядущему.

- И дрогнуло сердце в ту пору народа

И в скорби застыло оно навсегда.

Комендант забегал вокруг стола, носился между рядами парт, топал ногами и размахивал плетью над головой, приказывая школьникам прекратить пение бунтарской песни. Но юные мятежники так разошлись в своем порыве отстаивания свободы, что и не собирались подчиниться приказанию Ломовского шалопая-диктатора, человека негодного и мстительного. Они пели окрепшими голосами, в которых чувствовалась неодолимая жажда счастья и светлого будущего:

- И дрогнуло сердце в ту пору народа

И в скорби застыло оно навсегда.

Комендант забегал вокруг стола, носился между рядами парт, топал ногами и размахивал плетью, приказывая прекратить пение возмутительной

бунтарской песни. Но школьники и не собирались подчиниться приказанию всесильного коменданта. Они пели с восторгом:

- Имели мы все, чтобы жить без печали

И бремя не зная суровых забот.

Лишенные детства, рабами мы стали

По воле засилья незваных господ.

Ломовский властитель окончательно взорвался, он перешел от угроз к насилию. Комендант хлестал плетью по головам, спинам, по чем попало, ругал ребятишек похабными словами, плевал в лица взбунтовавшихся школьников. Под конец, весь взмокнув от натуги, он поручил дело усмирения ребятишек своим собратьям по зуботычинам. Лягавые только этого и ждали: у них давно зудели руки, чтобы почесать их о чью-нибудь провинившуюся рожу. А охотников быть обласканным милицейским кулаком-скулодробителем находилось мало. Зато, когда такой храбрец объявлялся, блюстители порядка вдвойне отыгрывались на его невинной физиономии.

Девчонки поначалу немного струхнули, но, видя, как непоколебимо бесстрашно вели себя их товарищи, они быстро приободрились и стали уверенно подстраиваться под бунтарский мотив песни:

- На муки сослали нас подлые гады

Морили нас голодом, плетью секли

И многие наши собратья в награду

В могиле сырой лишь отраду нашли.

Теперь комендант со своими подручными действовал напропалую. Обнаглевшие самодуры в мантиях блюстителей социалистической законности обрушили плети и кулаки на детей, словно на отпетых уголовных преступников. Они хватали их за горло, зажимали рот ладонями рук, хлестали по ушам и голове, рычали при этом злее хищный зверей и извергали из своих злодейских уст такую матерщину, от которой наверняка покоробило бы самых отъявленных мерзавцев.

- Заткните, гаденыши, свои вонючие глотки! - орал то один, то другой беспощадный охранитель высокой государственной законности.

А они, невзирая ни на какие угрозы и избиения, продолжали петь. Песня то на какое-то мгновение замирала, то снова взлетала с большей напряженной силой, поднимаясь до наивысшего взлета звучания.

- Свобода сама никогда не приходит,

Свободу никто, как коня, не дарит,

Свободу лишь сильный в боренье находит,

Кто жизни в бою за нее не щадит.

Мишку нещадно лупит плетью один из милиционеров, а он, пытаясь вырваться из цепких лап своего мучителя, не перестает петь песню, старая не сбиться с боевого ритма:

- Вставайте же, братья, за правое дело,

Теснее смыкайте в походе ряды,

С врагами боритесь отважно и смело

И будьте борьбою за счастье горды.

Как не измывался комендант со своими подручными над юными бунтарями, он не смог сломить их волю к сопротивлению. Кроме песни, де выкрикивали лозунги: "Позор красным драконам, мучителям невинных людей!", "Да здравствует солнце правды!", "Кто избивает и мучает детей, тот безжалостно наказывает Родину!", "Кто оборвал тебе палец, тот не побоится любому оторвать и голову!"

Дойдя в возне с юными бунтарями до седьмого пота, комендант махнул на все рукой, крикнув своим ретивым помощникам по мордобою:

- Заберите зачинщиков бунта и посадите их в арестантский изолятор. Оставшись без смутьянов, остальные сами по домам разойдутся.

Милиционеры не замедлили подчиниться приказанию грозного повелителя. Они забрали Кольку Софронова, Женьку Абызова, Мишку Ларионова и других. Сопровождали их в Ломовскую кутузку словно важных государственных преступников с оружием наголо. Оставшиеся без вожаков школьники покинули школу и собрались тесной кучкой у кромки леса. Кроме двух заболевших девчонок, домой никто не уходил. Посовещавшись между собой, ребята решили послать связных к кутузке, чтобы узнать у старших товарищей, что им делать теперь дальше.

5

Через час связные вернулись, получив план действий на ближайшее время во имя вызволения товарищей из-под ареста. Держались школьники стойко и организованно, показывая таким образом свою готовность стоять за общие интересы до победного конца.

Построившись в небольшую колонну, ребятишки с красными флагами

направились к комендатуре, чтобы заявить о своей солидарности с вожаками забастовки. В старую революционную песню "Смело, товарищи, в ногу" они вкладывали новое идейное содержание, удачно приспособив ее к духу времени и сложившимся обстоятельствам.

- Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Комендант и его подручные куда-то вдруг исчезли. Их нигде не было видно. Скорее всего они сидели в уютной квартире коменданта и встречали обильным возлиянием праздник пролетарской солидарности.

Пели ребятишки так вдохновенно и громко, что их слышала вся поникшая в горести и унынии Ломовка. Отцы и деды не только слушали волнующую песню, но и сами потихоньку подпевали ребятишкам, загораясь надеждой на свободную жизнь без кандального звона и свиста милицейских плетей. Чьи-то сильные голоса, перекрывая общее слитное пение, взлетали высоко над головами юных демонстрантов, звучали в несколько ином, обновленном виде:

- Время на бой нам подняться:

Память погибших зовет.

Храбро с врагами сражаться,

С нами пойдет весь народ.

Из квартиры коменданта сперва вышел учитель. Остановился у крыльца, посмотрел враждебно на удаляющуюся от школы группу ребятишек с флагами. Что-то непривычное уловил его слух в пении с детства знакомой песни. Чем больше напрягал слух Ефим Назарович, тем сильнее убеждался он в затеянной шкоде ребятишек. Теперь уже ни малейших сомнений не оставалось в том, что его одурачили шкеты.

Ефим Назарович пришел в неистовство, когда отчетливо услышал последний куплет песни, в котором недвусмысленно звучала угроза расквитаться со своими врагами-обидчиками, несущими им страшные беды и не менее ужасающую, мучительную смерть. Бедного учителя даже в жар бросило от сознания того, что и он в значительной мере повинен в бунте протеста своих непокорных питомцев:

- Отняли все у нас, твари,

Многих во гроб низвели.

Смажем же всем им по харе

Больше чтоб бед не несли.

"Что скажет комендант, когда услышит эту подлую песенку? - побледневший Ефим Назарович... - Бежать за смутьянами или крикнуть, чтобы прекратили хулиганские действия? Да разве послушаются такие закоренелые мазурики? Скорее башку об стенку разобьют, чем прислушаются к голосу благоразумия. Вон как их мерзавцев молотили в классе по рожам, а им хоть бы что: поют вовсю.

Вышел из своей квартиры и комендант с милиционерами. Все трое были навеселе и чувствовали себя наверху блаженства. Даже улыбались до ушей. Их мало занимала судьба обездоленных ребятишек. Они были для ни такими же жалкими ничтожествами, как щенки бродячих собак, обреченными на истребление. А что обречено на истребление, не вызывавало как правило, хотя бы малейшего сострадания.

- Ну, что, Ефим Назарыч, успокоились твои воспитанники? – обратился к поникшему учителю комендант. - Или продолжают митинговать на пустой желудок. А с каким озлоблением они смотрят на нас! Как волки!

- Они, как мне кажется, совсем с ума спятили, - флегматично отозвался учитель. - Словно, сбесились, прохвосты: по-прежнему свою дурацкую песню горланят. И с чего бы? Ведь голодные, как собаки...

- Оттого и бунтуют, коллега, что голодные, - заметил комендант. - Сытые да хорошо обеспеченные не бунтуют. Опасен голодный бунтарь. Eму терять нечего. Такой на любую крайность пойдет. А взрослый да вооруженный тем более. Но нас, как говорят, Бог миловал. Мы имеем дело с полудохлой мелюзгой. С этими сопливыми козявками намного проще, не то, что со взрослыми, от которых можно в два счета сдачи получить. Но это пока до нас не дошло. Идемте, друзья, в мою конуру. Нас ждет там праздничный обед с живительной примочкой. А с сопливыми инсургентами дело в любое время и в любую погоду успеется.

6

Однако расправиться с голодными, озлобленными до предела ребятишками-бунтарями оказалось не так-то просто, как предполагал самонадеянный комендант. Кстати, это было первое в истории Ломовки выступление задавленных засильем власти юных страдальцев-невольников.

До прихода коменданта с милиционерами к кутузке демонстранты ус-

пели не только переговорить со старшими товарищами, но и получить от них соответствующие указания о дальнейших действиях в сложившейся обстановке. Они поступали так, словно не впервые занимались этим не свойственным их возрасту и разумению делом.

Некоторые отчаянные мальчишки забрались на крышу дома, расселись там подобно воробьям и начали распевать неугодные ломовским хозяевам песни. Мало того, завидя коменданта с милиционерами, юные храбрецы стали выкрикивать такие едкие фразы, от которых служителей мордобойной законности стало трясти как в лихорадке: "Смерть палачам трудового народа!", "Позор насильникам и убийцам невинных людей", "Да здравствует светлое царство народа без всяких убийц и тиранов!".

Ребятишки не испугались и после того, как заправилы Ломовки замахали на них револьверами. Школьники лишь отбежали подальше от коменданта и его алчных дружков и снова запели бунтарские песни.

Комендант приказал своим дружкам принести с конного двора пожарную лестницу и подвергнуть разбушевавшихся бунтарей нещадной порке. Но справиться с этим суровым заданием оказалось намного труднее, чем поймать голыми руками плавающую утку в озере. Пока карабкались милиционеры по шаткой лестнице наверх крыши, мальчишки успели перебраться на другую сторону кровли. Кривя рожи и показывая преследователям дули, они торжествующе выкрикивали:

- На-ко, выкуси, пердун легавый!

Не успевали милиционеры спуститься обратно на землю, как школьники уже оказывались снова на прежнем месте, показывая оттуда своим обидчикам укорительные рожи, а некоторые и оголенные задницы.

Совершенно неожиданно со стороны школы вышли на соединение со своими друзьями-демонстрантами троеребятишек.,Они несли транспарант из старого красного материала, на котором было крупно углем начертано: "Позор Ломовским хозяевам-душегубам!". Поначалу никто не обратил внимания на идущих с красной тряпкой на колышках ребятишек и размашисто намалеванном на тряпке лозунгом. Тем более был прославленный пролетарский праздник, когда свойственно было размахивать красными тряпками и выкрикивать всяческие зажигательные в честь партии и выдающихся руководителей государства славословия.

Только после того, как учащиеся у кутузки хорошо разглядели своих товарищей с транспарантом, они начали выражать им восторги одобрения и приветствовали их как бесстрашных борцов за дело справедливости и счастья всех униженных и обездоленных народов России.

Из кутузки в ту же минуту послышались радостные возгласы юных мятежников. Колька Софронов и его сподвижники вскочили на подоконник и забарабанили кулаками и ногами в железную решетку. Они выкрикивали

слова гнева против разгула хищных драконов и требовали освобождения себя от незаконного помещения за решетку.

Комендант остолбенел, когда увидел необычный транспарант с чудовищно обличительной для его авторитета надписью. Он стоял какое-то время в застывшей позе, не решаясь что-либо предпринять. На крутые меры идти было опасно. Это могло возмутить взрослых и привести к еще более обостренному конфликту, что не обещало ему ничего утешительного. У коменданта были и другие соображения по части желательности сохранения спокойствия в поселке. Дело в том, что в ближайшее время коменданту намечалось продвижение по служебной лестнице, и он не хотел каким-либо неосторожным действием навредить этому приятному событию в его жизни.

Ломовский диктатор не успел до конца взвесить всей серьезности создавшегося положения, как недалеко от конного двора вспыхнул огромный костер из сухого хвороста, у которого суетились все те же ненавистные ему оборвыши-школьники. Пламя костра могло перебросится на конюшню, пожарный сарай и рядом расположенную теплицу с рассадой огородных культур. Комендант тут же схватился руками за голову, взбешенный случившимся и не в силах был что-либо придумать в целях пресечения необузданных действий разгулявшихся юных правонарушителей.

- Ума не приложу, что с ними делать! - с трудом перевел дыхание взмокший комендант. - Так разошлись, сучьи дети, будто в каждого из них по сорок чертей вселилось. Всех змеенышей не перевешаешь, да и не каждый захудалый сопляк приличную порку выдержит, тем более если я во в вкус войду. Тогда при моей классической порке и у взрослого силача через лопнувшую кожу могут кишки наружу выйти. Были такие случаи, когда при областной тюрьме стажировку на милицейскую зрелость проходил. Тут нужна особая сноровка, чтобы такой завидной классности достичь. Как и в любом деле в милицейской и чекистской работе необходим врожденный талант. Без этого одна дорога - в водовозы или ассенизаторы. С пузатой шантрапой душу на отменную порку никак не настроишь. В таком благородном намерении не так просто лавры урвать.

Комендант не стал себя долго мучить неприятными раздумьями. Он устал от мелочной возни с полудохлыми шкетами и решил отдохнуть в спокойной обстановке. Комендант приказал оставить милиционерам преследование сопливых бунтарей и спуститься с крыши дома на землю. Учуяв в этом что-то коварно злодейское, юные мятежники шарахнулись врассыпную, но погони за ними почему-то не последовало.

Комендант тем временем сделал подчиненным какое-то новое указание, и те отправились на его незамедлительное выполнение. Один из блюстителей порядка шмыгнул в комендатуру, другой ударился в сторону пожарной вышки, что находилась рядом с конным двором.

Ребятишки насторожились, почувствовав в неожиданной перемене поведения коменданта и его подручных нечто коварно подозрительное и рискованное для них. Смолкли песни и разговоры, все оборвыши и доходяги затаились в немом ожидании. Выползли из баранов и полуживые старики и больные детишки посмотреть на безотрадный и печальный для них праздник пролетарской солидарности всех бедных и сирых.

И вдруг произошло самое неожиданное: из входных дверей комендатуры выскочили с шумом Колька Софронов, Женька Абызов, Сашка Прохоров и Мишка Ларионов. Они бросились навстречу поджидавшим их товарищам, ликуя и радостно выкрикивая в порыве торжествующего наития:

- Ура-а-а! Наша взяла! Слава всем несчастным обиженным людям!

Через полчаса все школьники собрались вместе, построились в небольшую колонну и с пением "Интернационала" под красными лоскутками материи над головами пошли по поселку как заправские революционеры, протестуя против оголтелых палачей обманутого народа.

- Пусть поют, - сказал комендант, когда к нему подошли оба милиционера. - Жрать до чертиков захотят, сами без нас разойдутся. А их проказы, кроме их самих, и смотреть некому. Пусть тешат свои темные души, дурачатся во Славу Аллаха, вреда от этого никому не будет.

И верно: прошли школьники еще несколько раз из конца в конец поселка и разошлись по баракам. Они были довольны и тем, что сумели дружно и организованно продемонстрировать свою жгучую ненависть к подлым насильникам новой власти и одержать над ними первую, пусть хоть и маленькую победу над своими жестокими мучителями.

А это уже что-то да значит! Любое большое дело начинается с крошечного зачина. Лишь потом оно разрастается в неодолимый поток грандиозных свершений, который захватывает широкие народные массы.

Это время придет. Оно уже не за горами. Если все обиженные и обездоленные решительно пойдут на схватку со своими насильниками и поработителями, мы уже сами станем свидетелями этого торжества.

ГЛАВА 16

МИШКИНЫ БЕДЫ

1

Весна принесла с собой не только радости созерцания пробуждающейся природы, но и новые горести каторжной жизни. Крайне неблагоприятно складывалось положение со снабжением продуктами питания. Мало того,

что продукты были самого низкого качества, их завозили очень мало и с большим запозданием. Особую озабоченность у каждого жителя Ломовки вызывал хлеб. Он напоминал кусок самана или дорожной грязи, перемешанной с опилками. Помимо незначительного количества ржаной муки в состав "хлеба" входили отруби, гнилая картошка и другие отходы сельскохозяйственного производства. Такой "хлеб" обходили стороной даже бродячие собаки и кошки.

Весна 1933 года была для главного героя нашего повествования, двенадцатилетнего сына кулака Мишки Ларионова одной из самых страшных за всю его короткую, несчастную жизнь. Мишка Ларионов той поры был уже не прежний деревенский жизнерадостный парнишка, а уродливый, ничего общего не имеющий с его прежним естеством двойник. Опухший, с огромным паучьим животом, он производил удручающее впечатление. Даже хорошо знавшие ранее Мишку, теперь не узнавали его.

Голод творил свое убийственно разрушительное дело со строгой неудержимостью. Трудно было устоять перед его ударами не только детям, но и взрослым. В некогда веселых, бойких глазах Мишки появилась безысходная угрюмая тоска. Все, что ранее волновало и захватывало его неутомимую натуру, отныне потеряло какой бы то ни было интерес. Голод силою своего неотразимого диктата превратил парнишку в замкнутого в себе старичка, не способного на проявления юного задора.

Притихла, заглохла в безмолвном оцепенении затерянная в непроходимой болотной глухомани убогая Ломовка, словно над нею пронесся ужасный смерч и испепелил все живое насмерть. Не слышно стало теперь на улице детских голосов, лая собак, мяуканья кошек. Голодные люди съели все, что можно было съесть: кошек, собак, добрались до лягушек и крыс. Употребляли в пищу голодные люди и то, к чему никогда не прикасались ни кошки, ни собаки: старые, забытые на чердаках лошадиные шкуры, кожи, ременную сбрую, кожаную обувь, шубы. Короче, ели абсолютно все, что имело хоть самое отдаленное отношение к съедобному. К осени 1933 года в Ломовке не осталось ни кошек, ни собак, на грани полного истребления оставались и разбойницы-крысы.

И самих жителей Ломовки за три года поубавилось более чем на две трети. В бараках стало не только просторно, но и непривычно пусто, особенно там, где были поселены зимой 1932 года выселенцы белорусы. Они почти все погибли, за исключением нескольких чудом спасшихся людей. Этих горемык привезли буквально в одних лохмотьях, и у них не было с собой даже самого ничтожного барахла. Непонятно, какой злоумышленник отнес этих оборванцев к категории сельских богачей?

Те, что еще кое-как держались на ногах, напоминали собой живые трупы. И тем не менее, их аккуратно гоняли на работу, заставляли выполнять

норму выработки. Если обессиленный человек сваливался от изнеможения, его ужасно секли плетьми, чтобы привести в чувство. Если же он умирал в упряжке, не приходя в сознание, его оттаскивали в сторону как отработанную ветошь, и все начиналось сызнова.

Люди - ничтожные винтики. Их много, может быть слишком много, чтобы заботиться и печалиться о каждом из них. Начальству, партийным боссам важно было не то, сколько людей пало от голода, холода, болезней при возведении новостроек пятилетки, а как далеко вперед шагнула Советская держава по пути к блистательным вершинам коммунизма.

2

Мишка Ларионов потерял счет времени. Он не знал, какой сегодня день недели, наступило утро или близился вечер. Наконец, ел он сегодня или нет, потому что изо дня в день, из месяца в месяц испытывал боль голода в желудке. Брат Витька тоже больше отлеживался дома или выходил из барака, чтобы погреть на солнышке свои больные с раннего детства ноги, чувствуя облегчение. А когда за окном было пасмурно, он, как и Мишка, оставался в комнате, предаваясь тщетным раздумьям о желании найти невесть куда ускользнувшее счастье.

Смертельный паек - двести граммов "хлеба" и тридцать граммов ячневой крупы на день каждый иждивенец использовал по-своему: съедал в один раз или делил его на части. Варили похлебку из ячневой крупы в складчину или каждый сам себе в чугуне или котелке. Ларионовы варили каждый отдельно летом недалеко от барака, среди корявого кустарника. Близко был и родничок, да до него не осилили дойти.

Даже находясь в самом безнадежном положении, человек и тогда не терял уверенности в завтрашнем дне. Мишка с Витькой не составляли исключения из этого правила. Начиная полученный на декаду паек, они каждый раз брали от него несколько больше, чем полагалось дневной нормой, считая, что к концу декады их выручит какой-нибудь счастливый случай. Но чуда не происходило, и они снова два дня перед пайком едва передвигали ноги, как старички опираясь на суковатые падки. Большую часть суток братья лежали. Спали они в это время или предавались соблазнительным мечтаниям о будущем, сказать трудно. Братья и сами порой не могли определить, оставались они живы или уже померли. Да и нелегко было в их положении отличить жизнь от смерти.

Иногда Мишке с Витькой кое-что перепадало из отдаленного подобия съестного, и они на какое-то время оживлялись от одуряющей их свинцовой спячки. В такие редкие минуты нахлынувшего бодрствования "кандидаты

в покойники" выползали из своего унылого обиталища и устремлялись на поиски чего-то хоть чуточку похожего на пищу.

Некоторые люди уходили в лес, собирали там грибы и ягоды, ловили ящериц и лягушек, беспомощных птенцов и покалеченных птичек. У Мишки с Витькой не было сил, чтобы бродить по тайге и гоняться за безобидными обитателями. На худой конец они могли лишь пробраться в последние пустые бараки, где жили белорусы, но там уже ничего не осталось, кроме бросового тряпья и голодных мышек, Ларионовым ребятишкам труднее других было еще и потому, что они были без матери.

Нюрка часто заглядывала к Мишке с Витькой, желая убедиться, живы они или уже померли, чтобы сообщить об этом в комендатуру. С тех пор как родительницу отправили в штрафной лагерь, Нюрка живет с отцом и Сашенькой в соседней комнате. Матери два месяца нет дома, и никто о ней не спрашивает, будто ее давно похоронили.

- Миш, - подает голос Витька, когда Нюрка закрыла за собой дверь, может быть, пора вставать "кулацкую похлебку" заваривать?

- А вода-то есть у нас с тобой?

- Кажется, есть, - неопределенно ответил Витька. - Вчера ходили.

Некоторое время оба молчат. Говорить было не о чем и не хотелось. О еде сказано много, но от этого ничего не изменилось. Хоть тысячу раз повтори хлеб, голодные боли в желудке не пройдут. Мишка спускает с кровати босые ноги, двигает ими по шершавому полу, будто проверяет их способность к передвижению. Он кряхтит как дряхлый старикашка, не силах справиться со своим одеревеневшим телом.

Спят братья в грязных, замызганных до блеска штанишках, в залатанных заплатка на заплатке рубашонках. Одеваются старыми дерюжками и оставшимися после умерших затасканными пиджаками и фуфайками, забыли о радостях прежней жизни и не надеялись на что-то лучшее впереди. Дети обреченных родителей, они и свою жизнь считали тоже пропащей. Начальство смотрело на них не менее косо, чем на всех стариков, не делая между ними никакого различия. Иными словами, большевики смотрели на детей кулаков как на врагов народа.

С трудом переставляя непослушные ноги, Мишка дошел до убогогго стола из неостроганных досок. Взял свой жестяной чайник с помятыми боками. Также неуклюже неуверенно направился к выходу из барака. Витька следом схватил свой котелок и тоже заспешил за братом к роднику за взгорком. До него было метров полтораста.

3

Для нормального, здорового парнишки, не обремененного жесточайшим истощением от голода пройти это расстояние было пустяковым делом. Для заморышей же Мишки с Витькой такое расстояние являлось крайне обременительным испытанием. Братья заранее приходили в ужас, что с ними станет зимой. Последние шаги к дому делали чуть ли не со слезами на глазах, не в силах совладать с отяжелевшим телом.

Мишка делал отчаянные усилия, но с каждым шагом отставал от брата, который, казалось, и шел не так споро, а заметно опережал Мишку. У Мишки и брюхо раздулось намного сильнее, чем у Витьки, и ноги стали толстыми и негнущимися, как пеньки, словно к ним привязали пудовые гири. Он теперь уже не старался поспеть за Витькой и едва передвигался по узкой тропинке, весь обливаясь потом. Мишка сделал еще один отчаянный рывок, но неуклюже колыхнулся в сторону, не сдержав равновесия из-за непомерно огромного живота. Чайник вырвался из ослабевших рук парнишки и покатился под уклон, гремя и расплескивая воду. Витька услышал громыхание чайника и вернулся назад.

- Что, ножки не идут? - озабоченно сказал он. - Посиди здесь. Я отнесу свою воду и приду тебе помогать. Я быстро вернусь.

Тропинка петляла между кочек и рытвин. По обеим сторонам ее росли чахлый кустарник, болотная трава, какие-то кустики с незнакомыми ягодами. Витька сколько раз пытался их есть, но каждый раз сплевывал из-за ужасной горечи и неприятного запаха.

Мишкой завладела злость за свою беспомощность. Он решил преодолеть в себе слабость, и во что бы то ни стало подняться на ноги. Он раз пять или шесть дергался на месте, поднимался словно начинающий ходить ребенок на колени, полз несколько метров на карачках и снова опрокидывался наземь, не в состоянии совладать с самим собой.

- Ты вот что, Витя, - сказал Мишка вернувшемуся брату, - найди мне палку, на которую я мог бы опираться при ходьбе как калека. Тогда мне и подниматься будет легче, когда я упаду как теперь.

- Это что-то вроде клюшки, как у деда Гаврилы Прохорова?

- Вот-вот, - подтвердил Мишка. - Только голыми-то руками такую не смастеришь. Для этого хотя бы ножик нужен. Мне хотя бы чуточку за силы взяться. Я тогда и сам любую клюшку сделал.

Только через час Мишка с Витькой разожгли костер и поставили на камни чугуны с водой. Когда вода начала булькать, братья запустили дневную норму крупы. Хлеба у них осталось лишь граммов по сто в виде засохших кусочков вовсе не похожих ни капельки на съедобное. У них даже чудом сохранился деликатес - полпузыречка прогорклого

подсолнечного масла. Получили его к первомайскому празднику драгоценный подарок местных представителей власти ко дню солидарно трудящихся. Машка с Витькой расходовали масло по чайной ложке на каждого лишь по воскресеньям. И мало что давала им эта капля.

Грибы еще не поспели. Их массовый сбор начинался во второй половине лета. Да и не умели братья отличать съедобных грибов от ядовитых и однажды, наевшись поганок, едва Богу душу не отдали. Ладно от беды старик Бортников спас. Отощавшие, они оба и ходить-то по лесу разучились. Вот и валялись в бараке как полуживые, поджидая своего черного часа, никому ненужные и всеми забытые.

Долго варили братья ячневую баланду, ожидая от нее щедрого приварка. Но и через час ложка крупы мало что прибавила по части загущения трех литров воды в чугуне. Еще целый час братья подкладывали под свои чугуны хвороста, то и дело разглядывая осевшую на самое дно крупу. Она слабо замутняла воду и оставалась, как казалось ребятишкам, вовсе не способной к развариванию. Так и сняли Мишка с Витькой свои чугун с огня, не дождавшись желаемого результата. Мишка тяжело вздохнул и сказал братишке рассерженно:

- Крупа, видно, порченая попалась. Такую хоть неделю вари, она так и не разварится как медвежье мясо в Лузе. Помнишь?

За первой чашкой мутноватой жидкости последовала вторая. Братья хлебали с растяжкой, то и дело следя друг за другом, не делая забега вперед и не отставая с истреблением похлебки в хвосте. Вторая чашка сливалась в желудок с большей потугой, начинала вызывать неприятные ощущения. Главное состояло в том, чтобы благополучно добраться до желанной на дне чугуна сладости, а именно: загустевшего слоя разваренной до предела ячменки. Последняя, самая мучительная, третья по счету чашка холостой жидкости окончательно убивала в братьях всякую сколько-нибудь осознанную волю к сопротивлению.

Мишка совсем осоловел. Он почти механически черпал горячую бурду и сам себе не верил, что справится с ней, но делал это с фанатическим упорством, надеясь под конец испытать хоть крошечное удовольствие насыщения. Он несколько раз поднимался с пенька, прохаживался взад и вперед и порой, как ребенок срыгивал.

У него заложило живот, сам он будто стал деревянным, не в силах сделать ни одного резкого поворота. Его ужасно тяготил огромный живот, который превратился для него в излишне обременительный груз.

Опорожнив чугуны, братья сидели после этого мучительного потения за истреблением пустопорожней бурды на солнышке, дико икая от насильно влитой в себя "похлебки". Как всегда в такие после трапезные минуты братья ни о чем не говорили и лежали с закрытыми глазами и походили

скорее не на людей, а на каких-то странных доисторических чудовищ. Они давно пугались самих себя, когда видели свое отражение в котелках с водой. Мишка иногда подавал хриплый голос:

- Витя, неужели это мы с тобой такими страшными уродами стали?

- Наверно мы, - отвечал Витька, - никого другого с нами больше нет.

4

Мишке с каждым днем становилось все хуже. Витька с Нюркой кое-как еще держались, а он явно собирался отправиться на тот свет. Он не очень много раздумывал об этом, ибо хорошо знал: все голодные люди умирают. Он - тоже голодный, а поэтому тоже умрет, как умирали сотни и тысячи крестьянских детей. Раньше умирали больше старики, а теперь - дети. Значит, кому-то так выгодно и скорее всего - товарищам. Они и дали такое злое распоряжение. От этого и пошла вся беда.

Но Мишка не умер. Живыми остались и Витька с Нюркой. Их спас от смерти отец. При всей своей умственной ограниченности, он был пронырливым до бесстыдства и безответственности человеком. Если надо было чего-то достичь в жизни, он мог бездумно ринуться на рискованное предприятие, не брезгуя тем, что это может замарать его репутацию.

Наивный человек, он не отдавал себе отчета в том, что жил в страшно убогое время, когда на "кулаков" смотрели со звериной злобой. Уяснив для себя, что возврата к прошлому нет, а светлое будущее зависит от своеволия новых самодуров-господ, он стал им угодливо прислужничать, чтобы заслужить с их стороны всяческих благосклонностей. Когда в Ломовке затеяли организовать овощеводческую бригаду, Иван назвался знатоком этого дела. Как-никак он часто отирался возле отца на плантации, помогал родителю в уходе за двигателем на поливе и считал, что со многим преуспел в овощеводческом дерзании.

Так много раз битый и только чудом не убитый Иван Ларионов вступил на первую ступеньку унижения перед своими заклятыми врагами и мучителями, чтобы получить со стола красных господ кое-какие объедки.

Как-то случилось, что забредший с Усть-Черной в Ломовку теленок забрался в лесную чащу и задавился в ней. Иван первым обнаружил несчастного животного, и об этом тут же было сообщено начальству. Приехал эксперт с Усть-Черной, обследовал телка и не нашел в его погибели ничего противоестественного. Удавленника приказали сжечь.

Телка сжигать не стали. Его поделили между собой Ларионов с Никишкиным и Селивановым. Мясо с душком посолили и ели по кусочку как величайший деликатес. Кое-что досталось от этого мясца и ребятишкам

Ларионовых. От этой телятины Мишке легче стало, а вскоре он на ног поднялся и стал довольно резво из барака выходить, радуясь выздоровлению и наступлению просвета в долгой череде полумертвой скованности.

Нюрка сызмала была квелой и болезненной. Она всего боялась и редко вступала в коллективные подвижные игры. Очень переживала, когда игра заканчивались шумным спором и тем более горячей потасовкой. Во всей ее рабски покорной фигурке сквозила апатия и пугливая настороженность. В свои десять лет Нюрка напоминала патриархальную старушку, у которой все позади и ничего не осталось от прожитого.

К Мишкиному удивлению, Нюрка сегодня чувствовала себя довольно бодро и непринужденно. Мишка отлично понимал, как трудно было жить сестренке с замкнутым характером и постоянной робостью перед людьми, от которых все время ожидала разных козней. Может, это происходило из-за того, что она почти никогда не получала от них ни сочувствия, ни добра. Желая приободрить сестренку, Мишка пообещал с ней сходить в лес за ягодами и грибами. Нюрка так обрадовалась возможности побывать в лесу, что тут же захлопала в ладошки, весело приговаривая:

- Мы там увидим много разных птичек и хвостатых зверюшек!

5

Забрели Мишка с Нюркой километра за три от Ломовки до заброшенного старого домика у таежной речушки. Бывали они здесь и раньше, знали все тропинки и дорожки вокруг. Сперва прошлись по Заболоченной низине, собирая попадавшиеся изредка моховики и маслята. Потом выбрались на солнечную поляну, откуда начинался пологий подъем в сосновый бор. Здесь было столько простора и чистого воздуха, что даже дух захватывало от непривычной обстановки.

Неподалеку от домишка паслось с десяток лошадей. Людей нигде не было видно. "Откуда они взялись? - подумал Мишка. - Ведь на нашем конном дворе не более пяти лошаденок. А тут вдвое больше". - Причем животные не имели на ногах пут и свободно переходили с места на место, отфыркиваясь. Мишка какое-то время стоял в недоумении на одном месте, молча обдумывая разгадку с лошадьми.

Перед тем, как натолкнуться на лошадей, Мишка отбился от Нюрки, отклонившись от нее в сторону соснового бора. Сам того не осознавая, Мишка как-то совершенно произвольно приблизился вплотную к домику. Смотрит, и даже глазам своим не поверил: на подоконнике лежит дорожная сумка. Откуда бы ей взяться? Ведь людей-то вокруг ни души. Ни с неба же она свалилась как дар божий. Любопытство толкает Мишку вперед. "Это

не иначе, как пастухи оставили, - с молниеносной быстротой подумал Мишка. - Больше ей неоткуда взяться".

- А куда они сами подевались? - уже вслух пробурчал парнишка.

- Надо посмотреть, что у них в сумке спрятано? А вдруг съестное?

От такой догадки Мишку даже в жар бросило. Не мешкая больше ни одной минуты, он тенью мотнулся к подоконнику и тут же схватил сумку. Так и есть! В сумке была большая горбушка чистого, душистого хлеба, от одного запаха которого у Мишки голова закружилась. Позабыв про осторожность и все остальное на свете, он быстро переложил горбушку из сумки в свое ведро и как очумелый ударился наутек. Он ничего не видел и не слышал в эти минуты, будто бы за ним гналась целая свора бешеных псов. Он начал мало-помалу приходить в себя, когда отбежал от заброшенного домика метров на сто.

Мишка со страхом вспомнил про потерянную сестренку и невольно вздрогнул от тревоги, что она могла забрести Бог знает куда и даже заблудиться. Он хотел окликнуть Нюрку, да вовремя спохватился, одернув себя за опрометчивое намерение, чем мог причинить себе большую беду из-за украденного у пастухов хлеба.

Спрятав ведро с грибами и горбушкой хлеба в кустах, Мишка побрел в состоянии гнетущей подавленности разыскивать сестренку. После минутного блуждания по болотной низине Мишка хоть и не хотел этого, как-то само собой оказался неподалеку от злополучной избушки.

Мишка хотел повернуть обратно, как неожиданно услышал нарывный Нюркин голос. Он доносился из-за угла дома, будоража дремотную тишину прилегающей окрестности. Мишку будто кипятком ошпарили. Он тут же сорвался с места и вихрем помчался в направлении крика.

Увиденное потрясло его до глубины души. Один крепкий пастух держал Нюрку за руки, а другой хлестал ее плетью по спине. Нюрка уже не плакала, а лишь беззвучно задыхалась в нервном потрясении.

- Вот тебе, стерва вонючая! - кричал рассвирепевший мужик. - Вот тебе шельма чахлая! Признавайся, ворюга подлая, куда хлеб дела, пока с тебя поганой три шкуры не содрали! От нас не отвертишься, мерзавка!

- Дядечки! Маленькие! - бросился Мишка на защиту сестренки. - Не надо, не бейте ее: она слабенькая, больная. Она ничего у вас не взяла. Она смирная, жалостливая, скорее с голоду умрет, чем хоть крошечку чужую возьмет. Это я вам точно говорю; как на святой исповеди!

- Тогда ты сам стянул, шкура собачья! Больше некому. Кроме вас двоих здесь и близко никого не было. Вот вмажу за компанию и тебе, тогда узнаешь, как воровать да добреньким прикидываться.

- Нет, дяденька, - истово перекрестился Мишка, - вы на нас с ней не грешите. Мы ничего не брали и брать не собирались. За украденное

Боженька накажет, руки отнимет. Клянусь как перед Богом, ваш хлеб стащил какой-то диковинный зверек. Он совсем близко мимо меня пробежал. Я чуть его палкой не зашиб, да промахнулся с испуга. Он в сторону речки побежал. Провалиться мне сквозь землю на этом месте, если я вру. Пусть глаза мои лопнут, если я неправду говорю.

После такого неожиданного поворота дела пастухи перестали истязать Нюрку, отпустили ее. Выдумка со зверьком, видимо, показалась пастухам очень убедительной и правдоподобной.

- Ладно, идите, - сказал тот, что стегал Нюрку кнутом. - Если уличим в краже другой раз, пощады не будет: изобьем до смерти и выбросим волкам на съедение. Запомните это, твари поганые!

Отойдя от пастухов за пределы видимости, ребятишки остановились среди молодого березняка. Мишка стоял с минуту в растерянности, что-то прикидывая в уме. Потом подошел вплотную к сестренке, сказал:

- Посиди здесь немного. Я сбегаю за ведром и быстро вернусь.

6

Сестренке Мишка вовсе не собирался открываться в том, что стянул у пастухов хлеб. Прежде всего, он сделал это не ради озорства, а по великой нужде. Оправдывал себя парнишка все теми же убедительными аргументами: товарищи отняли у них все до зернышка, а самих увезли в далекую Сибирь на неминуемую погибель. Пастухи, по его разумению, тоже не были безгрешными людьми, коль ели, как начальники, от пуза чистый хлеб. Значит, они тоже отпетые жулики. У жулика взять, все равно, что свое кровное назад вернуть. По этой части Мишка не испытывал угрызения совести и не признавал за собой какой-либо провинности.

Терзался Мишка лишь из-за одного, что своим необдуманным действием подвел сестренку. Теперь он хотел хоть как-то оправдаться перед Нюркой, умалить тяжесть вины перед ней и тем самым облегчить ее страдания. Вернувшись назад с ведром и горбушкой хлеба в нем, сказал:

- Нашел я горбушку-то пастушью. Глупый, видно, зверек-то был, бестолковый. Да и не все звери хлеб едят. Взять, к примеру, кошку. Ей больше мяса, рыбы, молока подавай. Любит она слопать зазевавшихся воробьишек и прочую пернатую мелюзгу. Вот она, горбушка-то. Фунта три потянет. Нам бы с тобой такую горбушку. Как важные начальники наелись бы!

- Нашлась, значит, - глотая слюни проговорила оживленно Нюрка. - Вот и отдай ее тем пастухам, чтобы не считали нас воришками. Отдай, Мишенька, мужики тоже есть хотят. Они, может, с утра ничего не ели.

Мишка стоял как вкопанный, не в состоянии оторвать голодного взгля-

да от сводившего его с ума хлеба. Он не удивился, услышав от сестренки такие поразительно справедливые слова. Мишка слишком хорошо знал непреклонную натуру своей сестренки, чтобы ожидать от нее другого мнения. Ее справедливость доходила до грани религиозного фанатизма.

- Такой хлеб, Нюра, который обмусолил паршивый зверек, пастухи и есть не станут, побрезгуют. Зачем им есть завалящий хлеб, когда и добротного вдоволь хватает. Если надо, они в один миг в Усть-Черную смотают. Ты о них так беспокоишься, будто пастухи крошечные дети.

В конце концов, Нюрка уступила Мишкиному настоянию: приняла от него кусок отломленного от горбушки хлеба. Перекрестившись, начала с поспешностью есть. Такой же кусок Мишка отломил от горбушки и себе. Спустились к самому болоту и уселись на берегу речушки. Ели хлеб с небывалым аппетитом и запивали его прогорклой водичкой.

- Остальное Витьке с Сашенькой отдадим. Пусть чистого хлеба попробуют, а то уж как и мы с тобой они и вкус его давно позабыли.

- Верно, Миша, этому они очень обрадуются! - восторженно пролепетала Нюрка, все еще завороженно продолжая рассматривать показавшийся ей таким невероятным деликатесом самый обыкновенный, без примеси хлеб.

С едой управились в считанные минуты. Еще раз попили болотной водички и пошли домой. Оба повеселели, даже про усталость забыли.

- Спина-то, наверно, сильно болит, Нюра? - спросил Мишка.

- После хорошего хлеба легче стало, - ответила Нюрка. - Если бы я каждый день ела вдоволь чистый хлеб с каким-нибудь неплохим супом, я не была такой квелой, как теперь, и никого не боялась.

Не желая портить Нюрке радостного настроения, Мишка в ответ сестренке ничего не сказал. "Пусть, - подумал он, - порадуется светлой мечте, коль нет счастливой яви. Все товарищи отняли у нас и обрекли на вечную муку. Только непонятно, за что нас так терзают, если за нами нет никакой вины? Может, они ничего не понимают и зазря нападают на нас, как бешеные собаки на любого попавшегося им на глаза человека?

7

Прошло еще две недели как в густом, липком тумане. Мишка начал все настойчивее убеждаться, что надо чего-то предпринимать, чтобы не стать добычей прожорливой смерти. Побег представлялся ему единственным выходом из критического положения. Этим воспользовались многие отчаявшиеся люди, хоть и не все из них достигли желанной цели.

Одного лишь страстного желания отважиться на рискованный шаг было явно недостаточно. Надо было запастись хоть какими-то продуктами пи-

тания на дорогу и мало-мальски подходящей одеждой и обувью. Ведь невероятно трудных условиях предстояло провести в неведении не менее десяти суток, если роковая случайность не подставит в дороге подножку. Важным было и то, чтобы подобрать в дорогу надежных спутников, которые готовы были вместе о тобой идти в огонь и воду ради успеха дела.

Для начала Мишка стал наведываться поздно вечером или глухой ночью на овощную плантацию. Горох едва набирал молочную спелость, не это не мешало парнишке есть его в сыром и вареном виде. Постепенно оправляясь от сковавшей его слабости, Мишка с каждым днем все дальше уходил в лес. То подстерегал там неопытного пернатого, то вылавливал на Черной раков и улиток, а однажды даже напал на дупло с медом диких пчел. Так изо дня в день он набирался сил для предстоящего совершения задуманного бегства из болота гниения и медленного умирания.

Бродя по лесу, он как-то заметил у густого ельника поднимающийся над деревьями кудрявый дымок костра. Мишка насторожился, не желая преждевременно выдавать себя. Он лег в траву и стал неотступно следить за тем, что происходило у костра. А что там были люди или хотя бы единственный человек, парнишка в этом не сомневался. Надо было лишь терпеливо выждать, а все остальное непременно прояснится. Так оно и случилось. Вскоре из ельника вывернулся парнишка с котелком в руке и направился быстрым шагом к костру. Мишка едва не вскрикнул, узнав в парнишке Петьку Панарина, за которым прочно укрепилась слава квартирного вора, а попросту называли его Инспектором.

Встреча с Петькой Панариным для Мишки Ларионова была поистине невероятной. Дело в том, что после того, как весной его избили до потери сознания сыновья коменданта и секретаря. Петька исчез из Ломовки. Панарина считали погибшим, и старушки поминали его за упокой.

Случались в поселке квартирные кражи, но виновных в этом не находили. Мало того, даже не предполагали, кто мог это совершать. На минувшей неделе была обнаружена пропажа муки в штрафном лагере. И похитителя снова не обнаружили, будто он сквозь землю провалился.

Встреча Мишки Ларионова с Петькой Панариным приоткрыла ему завесу над тайной последних краж. Но больше всего, Мишку удивило то, как Петька после такой зверской взбучки мог остаться в живых.

Немало озадачило Мишку и то, как ему теперь следовало держаться по отношений к Панарину: подойти к нему без всякого опасения и предложить совместный побег из Ломовки, или вовсе на глаза не попадаться во избежания всевозможных неприятностей. Петька был невыдержанным и заносчивым человеком. Он мог затеять нелепый скандал из-за какого-нибудь пустяка и даже драку. Может быть, по этой причине у Петьки Панарина не было никогда друзей, и он не слишком тяготел к товариществу, несовместимому

с его метущейся мятежной натурой.

Едва Петька скрылся из поля зрения, Мишка тут же поспешил к ельнику. Его разбирало любопытство узнать, нет ли в ельнике чего-нибудь такого, о чем никто даже и не догадывался. Только оказавшись в непосредственной близости, Мишка установил, что копна сена вовсе не сено, а верх хорошо замаскированного шалаша, глубоко уходящего на месте вырванного дерева в землю, образуя просторную землянку.

Справа в шалаше была устроена лежанка, застланная войлоком, с туго набитым мешком соломы в изголовье. Левую сторону шалаша хозяин превратил как бы в миниатюрный чуланчик, где лежали чашка, кружка, небольшой топорик, саперная лопата, другие вещи домашнего обихода.

В углу шалаша стоял двухведерный железный бачок, неведомо как попавший сюда. В бачке Мишка обнаружил два узелка: один с мукой, другой с дробленым горохом. Не помня себя от радости, Мишка торопливо переложил в свою сумку половину отсыпанной муки и столько же гороха. Попутно прихватил из баночки горсть соли. В Ломовке с ней тоже туго было.

Мысль работала с молниеносной быстротой. Церемониться было некогда. Что ему делать? Решать этот вопрос надо было без промедления, ибо другой такой возможности больше могло и не представиться. И он бесповоротно принимает решение перешагнуть порог дозволенного. Это не только безнравственно по отношению к другому, но даже подло, а другого выбора не было. И Мишка вынужденно идет на предательство, не останавливаясь перед подлым вызовом самому себе. Ему сейчас ужасно туго, и он должен любой ценой выйти из тупика. Давать ответ за подлость можно будет потом, когда свежий ветер перемен разгонит мглу тирании.

ГЛАВА 17

ПОБЕГ

1

Голод все туже затягивал петлю на шее лишенцев, еще не успевших отдать Богу душу под плетьми ретивых погонщиков в "светлое царство социализма". Те же невероятные тяготы красной каторги испытывал наравне с другими и Мишка Ларионов. Если он еще чудом оставался живым, то этому был обязан чистой случайности и своему умелому практицизму.

Будучи от рождения смышленым и сообразительным парнишкой, он отлично понимал, что его ожидает в самом ближайшем будущем, если оста-

нется еще хоть одну зиму в проклятой Ломовке. Он стал искать любую спасительную лазейку, с помощью которой можно было удержаться временно на плаву, пока не подоспеет какая-то обнадеживающая помощь. Ничего нового, кроме испытанного другими, Мишка придумать не мог. Это был старый, далеко не идеальный способ самосохранения - побег. Для двенадцатилетнего юнца он являлся всего лишь безрассудной затеей.

Мишка мучительно задумался. Никогда до этого ему не приходилось решать такой ответственной задачи самостоятельно. У парнишки голова шла кругом от обуреваемых мыслей. И посоветоваться было не с кем и нельзя из-за опасения выдать свою большую тайну и быть разоблаченным раньше времени. Заманчивой казалась мысль совершить побег в сообществе таких же, как он, отчаявшихся мальчишек, но он затруднялся в выборе единомышленников, на которых можно было смело положиться. Внешне никто из одноклассников не вызывал у него особого недоверия стать спутником в рискованном предприятии. В тоже время он не мог за каждого поручиться, что тот или иной на деле не окажется трусом, когда надо будет проявлять железную выдержку и силу воли.

Как всякий серьезный и взыскательный человек, к осуществлению задуманного Мишка подходил с большой осторожностью: прощупывал почву, внимательно присматривался ко всем более менее смекалистым ребятишкам, намекая им о возможном путешествии "зайцами" на родину, сам исподволь приглядывался, как реагировали на его высказывания товарищи по несчастью. От таких невероятных замыслов у мальчишек даже дух захватывало, и они очумело таращили глаза, не смея слова сказать.

В интересах сохранения тайны Мишка говорил об уходе из Ломовки в полушутливо наигранном тоне, делая вид, что все его мальчишеские восторженные затеи не имеют ничего общего с реальной действительностью. Парнишка научился, когда требовала этого обстановка, надежно держать язык за зубами, не давая никакого повода для лишних разговоров. В то же время сам был предельно зорок и осмотрителен.

Из-за частых переездов с места на место и длительной неустроенности с местом постоянного проживания детишек школьного возраста лишенцев два года грамоте не учили. Да и зачем было учить тех, кого обрекли на неминуемую смерть?! Школу открыли лишь в сентябре 1933 года, когда к этому времени из былого числа детишек более половины лежало на Ломовском кладбище. Ребятишек насильно загоняли в классы, а они снова разбегались по своим лачугам, шарахаясь от принудительной накачки к тому, что не давало им ни малейшего утешения.

2

Не умея ни читать, ни писать, и даже не догадываясь о существовании книг о сыщиках и шпионах, Мишка по какому-то внутреннему чутью действовал подчас с такой же чуткой осмотрительностью, чему мог позавидовать даже Шерлок Холмс. Откуда бралась эта небывалая для простого деревенского парнишки смекалка, Мишка и сам себе объяснить не мог. Скорее всего, это был стихийный отзыв сердца на суровые превратности каторжной жизни, когда лучи живого света сами по себе пробивались через неприступную толщу застоялой тьмы.

Какое-то время спустя Мишка сделал свой осторожный выбор как на возможных участниках тайного заговора Федоре Гончаренко и Иване Капустине, с которым он был всегда в хороших отношениях и никогда не ссорился. Мишка надеялся, что такие никогда не подведут и в беде не оставят. Кроме того, оба они были добрыми и справедливыми людьми.

На подготовку к побегу ушло около месяца. Ребятишки запаслись мешками, котелками, спичками и зажигалками. Нашли в бараках после умерших белорусов мало-мальски пригодные для носки ботинки и одежду. Запаслись и кое-какими продуктами, которые измерялись уже не килограммами и фунтами, а граммами и ложками. Пытались ночью забраться в продуктовый ларек, да воришек так шуганули сторож с конюхом, что бедняжки не помнили, как ноги до дома унесли с перепугу.

В предпоследний день перед уходом из Ломовки друзья должны были получить паек на декаду. С этим скромным запасом продуктов, не считая мелочей, собранных незадолго до этого, беглецам предстояло пройти не менее ста пятидесяти километров пути по нехоженым дебрям и болотам. Это расстояние путники должны были преодолеть за неделю, дней за десять, при условии, если бы они шли в правильном направлении и не заплутались среди неведомых трясин и дремучей тайги.

В самый ответственный момент, когда все было, казалось, до последних мелочей выяснено и продумано, вдруг произошло непредвиденное. Вечером, когда Мишка пришел узнать о готовности друга к предстоящему уходу из Ломовки, он застал Федьку в подавленном состоянии духа. Гончаренко встретил Мишку в растерянности, явно недовольный его приходом. Насупившись, Федька молчал и в этом молчании Мишка уловил что-то подозрительно недоброе и настораживающее. Федька промолчал и тогда, когда Мишка вторично напомнил ему о себе. Стало и без слов понятно, что с другом случилось что-то неладное, и ему было крайне тягостно даже несколько необходимых слов произнести.

- Ты что заболел, видно? - спросил Мишка. - Или беда какая стряслась?

- Нет, не заболел, - скользнул виноватым взглядом по лицу Мишки

Федька. Мне паек в ларьке не дали. Сказали, чтобы с матерью пришел. А она еще рано утром зачем-то к тетке Дарье в Дедовку ушла. Я даже не знаю, когда она назад вернется. Вот ведь какое недоразумение вышло! На Мишку будто целый ушат холодной воды вылили. Он и без всяких объяснений понял: Федька сдрейфил, побоялся отважиться на сомнительную затею. Доводы Федьки повисли в воздухе тонкой паутиной. Не успел Мишка прийти в себя от первых Федькиных признаний, как тот обрушил на него новый предательский удар. Растягивая слова, он с трудом выдави из себя, будто отрыгивая насильно проглоченную пищу:

- Иван тоже не сможет завтра пойти с тобой. У него после ядовитых грибов сильно живот скрутило. Бабка Агрипина ему клизму ставила. После этого какой-то рвотный настой дала. Хочешь, идем проведаем его, а то можешь подумать, что я тебе зря наболтал.

У Мишки вдруг даже в глазах зарябило. Федька словно в густом тумане передним поплыл. Он хотел что-то сказать Федьке осуждающее, но не захотел озлоблять того тяжелыми упреками, зная, что этим уже не спасешь расстроенного положения, а лишь усилишь к себе неприязнь.

- Выходит, я зря на вас с Иваном надеялся? - сдержанно сказал Мишка, остывая от возмущения. - Лучше бы было не затевать всей этой бессмысленной канители, а поступить, как сердце подсказывало.

Федька по-прежнему продолжал молчать, как воды в рот набрал. Мишке даже жалко стало друга и, чтобы умалить неловкость тягостного расставания, он сказал с бодрой примирительностью:

- Разве ты виноват, Федя, что так все неудачно вышло? - Немного подумал и сказал еще более вразумительно: - в жизни не такое случается да и то проходит. Может, чему быть, того никакой другой дорогой не обойти. Прощай, друг любезный. Не исключено, что, может, быть, больше и не увидимся никогда. Возьму да и умру завтра с расстройства. Разве с человеком такое не случается в детстве? И никто ему не поможет в таком разе, если он и очень захочет стороной обойти смерть.

- Этого, Миша, не надо делать, - возразил Федька. - Умирать-то...

Мишка и виду не показал, что сильно расстроился из-за разлада сговора с друзьями. Напротив, он говорил с таким беспечным безразличием, будто дело касалось самого пустякового вопроса. После распада тройственного союза об избавлении от сатанинской каторги Мишка ни только не оставил мысли о побеге, но и еще с большей одержимостью загорелся стремлением достичь задуманного, доказать другим, что он и в одиночку способен сделать то, что не под силу и целой ватаге взрослых.

Никто в бараке не догадывался о смелых Мишкиных намерениях, никто даже в голову не мог взять, чтобы забитый, слабосильный парнишка мог отважиться на поистине героический поступок. Это была вершина мужес-

тва истерзанного краснохимерной каторгой мальчонки и его последняя отчаянная попытка вырваться из когтей подступающей к горлу смерти.

Почти всю эту короткую июльскую ночь Мишка не спал. В голову лезли всякие беспокойные мысли, обгоняя одна другую, заставляя пугливо вздрагивать и настораживаться. В таких случаях, когда человек ставит на карту все до последнего вздоха жизни, не может быть спокойным. Он горит в эти минуты небывало напряженным пламенем и уже не в состоянии думать о чем-то другом. Он становится воплощением захватившей его мысли, и все сосредотачивает на осуществлении задуманного.

За последние полтора года Ломовка почти на две трети вымерла. Люди гибли на каждом шагу, и это стало неотвратимым явлением. В зимнее время мертвецы порой неделями валялись на улицах Ломовки, и никто их не подбирал. Сделать это было некогда и некому. Голодные люди едва передвигались среди снежных заносов и бессильны были что-либо сделать для недождавшихся обитателей царства светлого будущего.

Из-за повальной смерти в каждом бараке по одной-две комнаты оказались пустыми. Пустели и целые бараки. Оказавшиеся в одиночестве и беспомощности люди собирались вместе и сообща преодолевали трудности. А их, этих разных трудностей, день ото дня становилось все больше, а силенок у выдыхающихся обитателей бараков все меньше и меньше.

Жить в отдельной от родителей комнате Мишке казалось намного удобнее и спокойней. Прежде всего, не надо было постоянно встречаться с суровым взглядам матери, ожидая от нее строгих замечаний, а то и щедрых подзатыльников. За любую оплошность. Главное же состояло в том, что ты сам себе хозяин и волен поступать как тебе вздумается и ни перед кем не отчитываться за каждый свой шаг и поступок.

За три с лишним года каторжной жизни Екатерина Ларионова из молодой женщины превратилась в грубое, опустившееся существо. От нее мало что осталось как от многодетной женщины-матери, но и как обыкновенного человека вообще. Рабски обездоленная и искалеченная жизнь вытравила из нее все доброе и хорошее, наградив повадками дикого животного. Она стала небывало грубой даже к своим детям.

3

Едва на востоке забрезжила оранжевая полоска зари, Мишка озабоченно вскочил на ноги. Из родительской комнаты доносилась тихая возня, но голоса Сашеньки не было слышно. Это отец с матерью собирались на работу и должны были вот-вот позвать Нюрку следить за братцем. Родительницу стали раз в неделю отпускать из лагеря после работы на

побывку к детям. Она едва успевала сделать кое-какие наказы ребятишкам, какие они должны были выполнить в ее отсутствие. Мишка понял, вскочил ранее положенного и, чтобы не попадаться матери на глаза, снова улегся на свою неуклюжую досчатую койку, притворно закрыв глаза. Не прошло и четверти часа, как жалобно скрипнула дверь родительской комнаты. Это Екатерина повесила на гвоздь ключ от своей комнаты и зашагала из барака на улицу.

Отец еще раньше вышел на крыльцо, нещадно чадил своим крепчайшим самосадом. Едва стихли голоса родителей, Мишка тут же моментально сбросил с себя постельные лохмотья, выглянул в окно. Отец с матерью подходили к комендатуре, где уже толпилось несколько лесорубов.

Наступил и Мишкин черед собираться. Только не на работу, а может, и к самому черту в пасть, у парнишки было ничтожно мало шансов выбраться из гиблой Ломовки. Если бы у него оставался хоть один шанс из тысячи на успех, он и тогда не отказался бросить жребий.

Нюрка с Витькой еще не проснулись, а Мишка уже успел уложить свои пожитки в походный мешок. Одевать его сразу за плечи Мишка не стал, а положил предусмотрительно в ведро. Люди всегда ходили по ягоды с ведрами. Пусть жители поселка подумают, что он и сегодня отправился лес по той же привычной для всех надобности.

Наступило время покидать Ломовку, расставаться со всем темным и страшным, что было связано со здешним невероятно убийственным житьем. Мишка разбудил Нюрку с Витькой, стал с ними прощаться. Те никак не могли спросонья понять, чего от них добивался в такую рань брат.

- Я ухожу, - сбивчиво говорил Мишка, путая от охватившего волне слова. - Прощайте, мои дорогие! Я ухожу из Ломовки навсегда. Может, больше никогда не увидимся и не узнаем друг про друга ничегошеньки.

Нюрка с Витькой очумело таращили на брата глаза и не только не осмысливали обращенной к ним речи, но и всего происходящего сейчас рядом с ними. Поэтому они оба тут же сразу уснули.

Мишка крадучись вышел из барака и с видом очень занятого человека торопливо направился к опушке леса, где начиналась дорога к заброшенной среди болот избушке. До нее дважды добирались ломовские ребятишки в попытках найти таинственный клад какого-то богача-скряги.

Перед вступлением в лес мальчишка не удержался еще раз оглянуться на Ломовку, чтобы навсегда сохранить в памяти ее удручающий вид. Кроме того, там остались родители, два брата с сестренкой. На встречу с ними не оставалось почти не малейшей реальной надежды.

Только после того, как Ломовка осталась километрах в шести—семи позади, Мишка почувствовал себя вне опасности и решил спокойно передохнуть, еще раз серьезно поразмыслить, что делать дальше.

Солнце уже высоко поднялось над верхушками сосен и елей, разгоняя туман ожившего леса. Защебетали тут и там птицы, засуетилась белочка, кося сверху на одинокого путника, пустившегося на поиски туманного счастья, не отпущенного злодеями власти юному каторжанину.

С этого драматического момента Мишка превратился в полновластного хозяина и одновременно жалкого пленника тайги. Он мог безраздельно владеть своим невиданным богатством, в то же время по трагической случайности мог стать его жалкой жертвой. Отныне ему предстояло быть до предела бдительным и собранным, готовым на каждом шагу столкнуться с подстерегавшей его опасностью, вовремя отразить занесенный над головой истребительный удар. У него, кроме перочинного ножа, другого оружия самозащиты не было. Была, правда, выструганная перочинным ножом осиновая палка, вооружившись которой, парнишка двинулся на штурм неизведанных высот. О возможных бедах в пути он просто старался не думать.

Тайга жила своим, издревле установленным чередом. Горько было тому, кто не знал или пренебрегал этими суровыми неписаными законами тайги. Мишка Ларионов был еще мал, чтобы основательно разбираться ни только в сложных законах природы, но и в менее мудрых вопросах жизни.

Парнишка бесчисленное множество раз бывал в тайге, исколесил вдоль и поперек ее тропинки и просеки вокруг Ломовки и только теперь с ужасом осознал, как плохо изучил ее скрытые тайны и внутренние особенности. Из-за этого он при первом же беззаботном углублению в тайгу едва не стал жертвой легкомысленного поведения, но быстро спохватился и нашел нужный выход из угрожающего положения.

Мишка и раньше благоговел перед девственной красотой тайги, мог часами наслаждаться ее богатырской силой. Она навевала глубокие раздумья, вселяла всякий раз при общении с нею светлую надежду на избавление от мук жестокой тирании. Он и в эти тягостные для него минуты оставался в состоянии очарованности могучей волшебницы природы.

Пока парнишка не отвлекался на рассматривание таежных чудес, все шло исправно и не возникало ни малейшей тревоги на возможную, оплошность в нелегком пути. Но стоило ему чуточку расслабиться, потерять контроль над собой, как он оказался в стороне от тропинки с телефонными вешками в окружении мохнатых елей, надвинувшихся на него с правой стороны. Ему стало немножко не по себе от такого неприятного открытия. Он даже не вздрогнул и не заплакал от первого промаха в лесу, а лишь дважды сердито сплюнул, как взрослый, и зашагал дальше, уверенный, что потерянный путь будет найден, и он, вопреки любым превратностям судьбы, достигнет желанной цели, если не погибнет в единоборстве со злыми силами тьмы, подстерегающими его на каждом шагу.

За густыми кронами деревьев неожиданно скрылось солнце. Пропали и

стаи барашковых облаков, которые просматривались среди поляны редколесья. Над головой опешившего мальчика быстро сгустилась мгла прохладных сумерек. Мишка на какой-то миг застыл на месте, не зная, что ему делать и в какую сторону податься. Звать кого-то на помощь было также бессмысленно, как бить самого себя палкой по заднице. Тайга никогда не была благосклонной к нарушителям ее законов и благородного покоя.

С Мишки градом пот лил, а он все носился как помешанный по болоту, перепрыгивая с кочки на кочку, пока болото с ельником не расступились перед ним и он не очутился среди соснового бора, щедро залитого яркими лучами солнца. Ему стало легче, хоть он и не обнаружил под ногами потерянного пути. Свет солнца и прелесть бора приободрили его.

После короткой передышки юный беглец начал пересекать сосновый бор с севера на юг. Он предполагал, что где-то именно там, за много километров впереди, было то первое зырянское село, которое должно открыть перед ним путь к спасению от всех адских ужасов ссылки.

Им овладело одно неодолимое желание, невзирая ни на какие преграды идти только вперед, идти до тех пор, пока в теле не иссякнет после живая капля силы. И он снова с настойчивостью одержимого шел навстречу туманному счастью, не в силах отступиться от задуманного.

Тропинка с телефонными вешками нашлась также неожиданно, как и потерялась. Она словно из-под земли проступила в тот самый момент, когда он и не ожидал этого. "Значит, не суждено мне сгинуть на этой забытой людьми и Богом земле", - подумал парнишка и зашагал еще быстрее, окрыленный Фортуной удачи и нового прилива вдохновения.

Вот черно-белый дятел с ярко-малиновым пятном на подвижной головке. Озабоченно постукивая по стволу высоко взметнувшейся в бездонное небо сосны, он хитро косил настороженным взглядом на странного путника, как бы осуждая его за легкомыслие и наивную самоуверенность: спешишь, дружок, злому духу на утешение. Вернись назад и дожидайся своего уготованного судьбой жребия без лишней тревоги? А может, коварная птица испытывала Мишкину силу воли и хотела снова ввести парнишку в непоправимое заблуждение. Мишка показал дятлу кукиш и двинулся решительно дальше к заветному берегу своей мечты.

К полудню юный беглец миновал еще три болота, четыре бурелома, пересек две таежных речушки шириной метра в полтора и глубиной повыше колен. Вода в речушках была черно-коричневой и отдавала неприятным гнилостным запахом. Пить такую воду Мишка не стал, по опыту зная, чем это могло кончиться. Он терпел до чистого родничка, до которого оставалось километров пять. Там он задумал и передохнуть.

Старые Мишкины ботинки после хождения по болотам и буреломам окончательно развалились. Подошвы отстали, верх у обоих ботинок расху-

дился. Как парнишка не ухищрялся перевязать их прихваченными в Ломовке обрывками шпагата, они вовсю, как говорили люди, просили каши.

Кроме того, при преодолении бурелома, Мишка дважды напорол об острия сучьев правую ногу, и она час от часу ныла все сильнее от начавшихся нарывов. Пришлось поневоле расстаться со старыми ботинками и надеть новые, невесть как уцелевшие от обмена на продукты питания. Это, собственно, было последнее, что осталось на память о Троицком.

Высоко в небе горит лучезарное солнце. В воздухе таинственно тихо и настороженно, над всем повисла невыносимая жара. Дневное светило отчаянно палило грешную землю, словно хотело испепелить все живое вокруг как неугодное небесной силе. Но оно сопротивлялось, всячески не поддаваясь проискам злонамеренных устремлений свыше.

4

Вот и долгожданный родничок. С каким нетерпением Мишка ожидал встречи с ним! Последние шаги к нему парнишка не шел, а словно летел на крыльях. Тайга здесь расступилась, образовав ровную светлую поляну с примкнувшим к ней небольшим пологим взгорьем. На поляне среди разнотравья стрекотали кузнечики, порхали бледно-желтые мотыльки, а где-то поблизости, в чаще леса, слышался время от времени тревожный зов какой-то затерявшейся птицы, что было созвучно Мишкиному настроению в поисках украденного права на сколь-нибудь сносную человеческую жизнь.

Юный беглец присел на камень у родничка, положив рядом с собой мешок с жалкими харчами. Утолив жажду кружкой воды, Мишка взял в руки драгоценную горбушку "хлеба", прикидывая, сколько можно отделить от нее на "обед". Ел потом не спеша, чтобы растянуть удовольствие насыщения, хоть он и не помнил, когда этого последний раз достигал. Между тем крошечный кусочек "хлеба" таял во рту с удивительной быстротой, ничуть не утоляя позывов голода. Через две-три минуты от ничтожного дневного пайка остались лишь досадные воспоминания.

Между тем есть хотелось как из ружья. И ничем, казалось, нельзя было умалить этот шальной позыв. Вскинув мешок за плечи, Мишка отправился с котелком собирать ягоды. Ему пришлось далеко уходить от родника в поисках черники и голубики. Этих ягод было вполне достаточно в конце поляны, где начиналась очередная болотная топь. Хватило и десяти-пятнадцати минут, чтобы наполнить ими котелок доверху.

Едва ли есть надобность рассказывать о том, с каким нетерпением истреблял парнишка набранные ягоды с дополнительно отрезанным кусочком "хлеба" в счет пайковой нормы на завтрашний день. Если бы Мишку

спросили, что он сейчас ел и каков был вкус пищи, он едва ли сумел безошибочно ответить на такой вопрос, ибо не успел разобраться вкусовых свойствах машинально проглоченной еды.

Мишка не получил ни малейшего успокоения от истребленной пищи. У него лишь неприятно расперло живот и начало слегка поташнивать. Кроме того, им завладела неодолимая сонливость, а по всему телу разлилась слабость. Стоило ему поддаться натиску апатии, и все пошло кувырком. Он был один, и уже одно это обязывало его многому, чтобы выстоять до конца в трудном состязании. Часа через два после передышки юный бунтарь вышел на ровный отрезок тропинки среди кустарника. Отсюда уже видна была почерневшая от времени бревенчатая избушка. Кто и когда ее построил, кто в ней в свое время жил, чем занимался и был ли свободным гражданином или подневольным изгнанником в суровой стороне, никто этого в Ломовке не знал. Мишка дважды забредал сюда с ватагой мальчишек, когда ему не было и полных десяти лет. Тогда он так умаялся от хождения по тайге, что даже не заглянул во внутрь дома, оставшись сидеть с разинутым ртом в двадцати шагах от него. Многие из ребятишек уже померли. Они стали жертвами "великого перелома".

На этот раз Мишка основательно обследовал давно забытое людьми обиталище. Дом оказался не таким скромным по своим размерам, каким представлялся издали в самом начале. Сделан он был из кряжистых сосновых бревен и такими же бревнами разделен на две половины. Короче, заброшенный дом напоминал деревенский пятистенник в несколько окон. Вблизи выяснилось, что в доме были две отдельные двери, по одной с каждой половины обиталища. В свою очередь, и обе половины дома соединялись между собой общей дверью. К моменту Мишкиного прихода самих дверей и оконных рам уже не было. Остались лишь дверные проемы с еще довольно прочными косяками. Видимо, после оставления дома его жильцами досужие люди приложили к нему свои загребущие руки и увезли по первопутку пригодившиеся им детали строения. Сам дом остался памятником неумирающей скорби, навевая случайным путникам уныние.

Настоящим открытием для Мишки явилось обнаружение в одной из комнат телефонного аппарата с большой трубкой на рычаге. Подобные телефоны парнишка видел в Троицком сельсовете, у коменданта в Лузе, у больших начальников, которые безжалостно издевались над мужиками, не считая их достойными людьми. Говорить по телефону самому Мишке никогда не доводилось. Теперь такая реальная возможность представилась и он решил этим воспользоваться незамедлительно.

Для начала Мишка взялся за трубку, чтобы проверить исправность аппарата. Он видел, как поступали при подобных обстоятельствах другие, проделал подобное и сам. Едва он приложил трубку к уху, как в тот же миг

в ней раздался сильный треск. Это были отзвуки грозовых разрядов. "Значит, телефон исправен, - подумал Мишка, - как он уцелел здесь, в такой дикой, заброшенной глухомани? Надо же такому случиться!"

С минуту телефон молчал, только тихо шипело в трубке. Потом в ней неожиданно раздался хлесткий взрыв, будто над Мишкиной головой небо раскололось пополам и тут же через оконный проем он увидал змеевидную вспышку молнии огромной силы. На западе от дома вставала над лесом черно-синяя лохматая туча, угрожая разразиться проливным дождем.

- Вон чем все это рокотание вызывается! - только теперь установил парнишка природу звуков в телефонном аппарате. - Эта гроза может и сюда докатиться. Пожалуй, так по башке трахнет, что и мозгов не соберешь. - Он повесил трубку на место и стал с суеверным страхом наблюдать за беснующимися огненными всполохами. Мишка не был человеком робкого десятка, но сейчас немножко сдрейфил и истово перекрестился.

Туча ширилась и угрожающе наползала на Мишкино убогое пристанище. Надо было позаботиться об укрытии, где можно было переждать ливень и не вымочить ветхую одежонку. Такое укромное место нашлось в одной из половин дома, где сохранился в углу комнаты уцелевшим потолок. Туда парнишка и перебрался со своими немудрящими пожитками.

К неописуемой Мишкиной радости, туча грозившая с минуты на минуту обрушить на него потоки бешеного ливня, неожиданно начала отклоняться от своего первоначального направления в сторону Усть-Черной. Мишка облегченно вздохнул и благодарно перекрестился.

Последний раз молния с яростью ударила в высокую сосну, особняком стоявшую на открытом пространстве между болотом и домом. Дерево моментально вспыхнуло ярким пламенем, выбросив со своей, будто керосином облитой кроны, огненные брызги. Едва они достигли приствольного круга почвы, как в ту же минуту от сосны по ветру побежали бойкие струи пламени. Это загорелся сухой, как порох, ягель.

Лесной пожар быстро уходил вперед, вызывая переполох среди птиц и других обитателей тайги. На парнишку потянуло со стороны горящего леса удушающим смрадом. Ему стало ясно: оставаться здесь дальше было небезопасно. Он решил незамедлительно покинуть убогое убежище.

От дома, случайного пристанища парнишки, в разных направлениях уходили в неведомую даль три тропинки. Кто их проторил, кем были эти люди, оставалось загадкой. Не вызывало сомнения одно: эти люди, как и сам Мишка, были чужими в своем Отечестве, гонимыми и презираемыми народной властью". И не только гонимыми и презираемыми, но и жестоко угнетаемыми и беспощадно истребляемыми, как великие злодеи и убийцы.

Одна из тропинок, более двух других проторенная, начиналась сразу

же от заброшенного дома и уводила путника на юг. Она внушала Мишке больше доверия, и он без колебаний остановил свой выбор на ней, полагая, что торная дорога к гиблому омуту не ведет.

Пожар с каждой минутой разгорался все сильнее, устремляясь в направлении болота, откуда доносились всполошенные голоса птиц. Не успел парнишка пройти по выбранной тропинке и сотни две шагов, как в голове начали биться противоречивые мысли: "Не заведет ли меня эта тропинка к черту на кулички, откуда потом и ног не унесешь? - терзался обуявшими его сомнениями. — Нет, не пойду я по этой бесовской тропе. Может, она к какому-то арестантскому лагерю ведет? Там меня в два счета охранники сграбастают. Потом под конвоем отправят обратно в проклятую Ломовку. Я не хочу этого".

И Мишка, не долго колеблясь, тут же повернул на другую тропинку, уводящую его влево от бушующего поблизости с неуемной силой пожара.

5

Лес здесь редкий, больше могучие сосны. Попадались и ели, но они не шли ни в какое сравнение по могуществу и величию с первыми. Лес этот тянулся по отлогому увалу параллельно с низиной, из которой несло сыростью и нездоровыми гнилостными испарениями.

Мишка старался держаться подальше от этих гиблых мест, способных упрятать в своей бездонной хляби и самых рослых великанов. Может быть, это было далеко не последним поводом к тому, что парнишка подался именно по этой, а не по другой тропинке, которая представлялась менее рискованной и безнадежной. Тайга не любит слабых и беспечных.

Лесной пожар свирепствовал с поистине невероятной силой и быстротой. Стоило парнишке чуть-чуть замешкаться, как пламя начинало опережать его. Этому в большой степени способствовал сухой ягель, стремительно перемещая огонь от одного дерева к другому. Теперь между беглецом и недавно оставленным им домом яростно бушевала огненная стихия. Если бы Мишка захотел снова вернуться к покинутому дому, ему надо было сделать большой круг, чтобы достичь этого.

Через полчаса парнишка намного опередил воинственное шествие по земле всеиспепеляющего огненного смерча и уже не видел его разрушительной работы. Лишь какое-то время спустя огонь напомнил о себе грохотом падающих на гулкую землю поверженных пламенем сухих стволов деревьев, или конд, как называют их лесорубы.

Со стороны бушующего пожара, спасаясь от разъяренной стихии, бежали с насиженных мест лесные зверюшки, криками предостерегая своих соб-

ратьев о надвигающейся опасности. Им вторили перепуганные птицы, бессильные перед приближающейся бедой, которая угрожала их неопытным детенышам неминуемой погибелью. Над тайгой все гудело смертельным ужасом, и ничто не в силах было положить ему конец.

Потом для Мишки все стихло, отгороженное расстоянием. Казалось, уже ничто не напоминало о промчавшейся грозе и лесном пожаре. Солнце клонилось к западу, а Мишка ничего толком не определил с ночлегом. Мало того, в сухом сосновом лесу он не встретил ни речки, ни родничка, где можно было утолить жажду и приготовить на ночь хоть какую-нибудь захудалую похлебку. Хорошо, что у него осталось в котелке к предстоящему ночлегу немного родниковой воды, которую берег он как зеницу ока. Держался мальчишка еще довольно бодро, хоть и не имел достаточных оснований для оптимизма. Он шел, как слепой нищий, ощупью и не видел, куда его приведет случайно выбранная дорога.

Все дальше и дальше уходил парнишка от Ломовки, от общества полуживых людей и их мучителей, отдаваясь во власть слепой неизвестности. Вспоминая о Ломовке, обо всем в ней пережитом, он мысленно давал себе клятву скорее умереть на полпути к счастью, нежели встать на колени перед презренными душегубами-палачами. После часового безостановочного пути тропинка вывела Мишку на какой-то широкий песчаный тракт. По-видимому, когда-то здесь кипела напряженная жизнь, невольники аккуратно исполняли свои трудовые обязанности, подгоняемые жестокими изуверами из легиона отпетых громил. Думать, что в этом медвежьем углу могла в прошлом процветать творческая инициатива свободных предпринимателей, людей светлой судьбы было бы просто неразумно, как увидеть чистой свинью рядом с лужей.

Перед озадаченным путником встала сложнейшая проблема: куда теперь податься - на восток или на запад по тракту? Никаких опознавательных знаков вокруг не было. Да и кому они были нужны, эти самые знаки, в этой непроходимой глухомани? Куда не подайся по тракту, везде так или иначе упрешься в неприступную болотную хлябь. Направо пойдешь - серо-желтый песок, налево - тоже самое. И откуда он только взялся?

Идти по песку было также трудно, как и по грязи. Мишке пришлось снять уже порядком побитые и ободранные новые ботинки. Он зашагал по зыбкой песчаной полосе тракта босиком. Стадо легче идти, но прохладнее ногам. Время клонилось к закату, а парнишка еще не выбрал ночлега.

Вскоре Мишка заметил на левой стороне тракта потемневший указатель с намалеванными дегтем на доске словами в раскоряку: "Дорога на плотбище Боковая". Этот дорожный знак ни только не внес дополнительного прояснения в сознание беглеца, но и еще больше усугубил его ориентир в создавшейся обстановке. У парнишки даже голова пошла кругом.

Непонятно было, о каком плотбище оповещала табличка: о ныне существующем или давно заброшенном и всеми забытом. Судя по тому, что вокруг не было обнаружено ни малейших признаков присутствия человека, Мишка сделал вывод: дорожный знак отсылал путника к давно ушедшему.

С низины, тянувшейся с правой стороны тракта, повеяло сыростью и прохладой. Это лишний раз напомнило парнишке о приближении заката солнца и холодной ночи. На Мишке едва держащийся на заплатах пиджачишко с чужого плеча и не менее ветхие штанишки, а на голове - старый-престарый картуз небывалого размера, который то и дело сползал ему чуть не до самых плеч. В мешке у Мишки лежит кусок затасканного рядна, служащего ему не первый год одеялом, а подчас и универсальной постельной принадлежностью, как у солдата шинель. В этом и состояли все ничтожные пожитки юного беглеца. Теперь он очень сожалел о своем просчете.

Ночевать в лесу под открытым небом с дырявой дерюжкой не сулило парнишке ничего утешительного. Взвинченные до предела нервы начали предательски сдавать. На минуту Мишка болезненно съежился и начал безвольно приседать на корточки, будто бы все его измученное тело пронизали острые колики. В голове все смешалось в беспорядочный клубок, и сам он потерянно сник в скорбном оцепенении.

Как-то само собой получилось, что Мишка произвольно замедлил шаги, а некоторое время спустя совсем остановился как вкопанный на месте. Парнишке не хотелось даже самому себе признаться, что он побоялся наугад идти вперед и решил повернуть назад, чтобы провести ночлег в доме с телефоном, а утром податься обратно в Ломовку.

Мишка не считал такой внезапный поворот дела провалом плана побега. Напротив, временная отсрочка исполнения задуманного позволит ему исправить ошибки прошлого и лучше подготовиться к побегу из неволи. Мишка верил, что все так и будет, если он поступит разумно.

Нет никакого геройства в том, чтобы отважиться на уход из поселка только затем, чтобы сложить голову неподалеку от Ломовки в болотной трясине, где тебя растерзают лесные звери как беззащитного зайчишку. Умереть бесцельно в страшных муках можно и в бараке, не слезая с койки. Только кому нужна такая глупая смерть и кто ей порадуется? Опять все те же зверюшки-побирушки, для которых и вонючая падаль замечательное лакомство, если свеженькое им недоступно.

Зачем в таком случае надо обладать высочайшим даром природы - разумом, чтобы совершать в жизни поступки, недостойные великого звания Человека, творца и созидателя самого чудеснейшего на земле?!

6

Возвращение в Ломовку угрожало Мишке большими неприятностями. Прежде всего ему были обеспечены две порки: одна дома, другая - в комендатуре. Начнут подтрунивать, дразнить беглецом. "Ну и пусть себе потешаются на здоровье. Мне от этого худа не прибавится, а насмешники сытыми себя не почувствуют, - заранее готовился парнишка к отпору злопыхателям. — А своего рано или поздно я все равно добьюсь, убегу из Ломовки. Никакая сила не удержит меня здесь. Теперь мне понятно, что и как надо делать, чтобы не попасться впросак. Может, спутников найду. Тогда нас сам черт с пути не собьет, и никакими соблазнами голову не заморочит. Как еще люди позавидуют нам!"

Через полчаса Мишка вернулся к стыку тропинки с трактом. За день он отмахал около тридцати километров. Сказать, что этот путь был пустым и ненужным, значит, сказать не всю правду или принизить значение случившегося. На самом деле от хождения и блуждания по тайге мальчишка получил большой познавательный урок, узнал много такого, о чем даже в голову не брал до этого. Сидением в бараке опыта не приобретешь.

Нужда подгоняла парнишку. Совсем немного прошло времени, и он уже шел по тропинке, откуда пожар переместился к болоту. Тут и там догорали сухие деревья. С грохотом пушечных выстрелов падали на опаленную землю горевшие на корню конды, разбрызгивая вокруг себя снопы огненных искр. В воздухе пахло гарью и приторно паленым. Мишка осторожно обходил горящие на земле деревья, с тревогой взглядывал на пылающие на корню конды, опасаясь их неожиданного падения.

Парнишка благополучно миновал зону пожара и очутился на поляне перед домом с телефоном. Мишка облегченно вздохнул, будто встретился со старым другом. Ветер отогнал тучу в сторону и по другому пути направил яростно бушевавший на поляне пожар.

Огромное багровое солнце устало садилось за стену притихшего леса. Мишка по-хозяйски деловито обошел дом, высматривая подходящее место для ночлега. Он несколько раз обогнул полуистлевшее обиталище, надеясь найти что-нибудь для постели. Но поиски были безуспешны. И вдруг парнишка натолкнулся на рваную рогожу. На всякий случай прихватил и ее, принес в дом. Теперь усталому путнику уже было не до выбора.

Ничего лучшего Мишке обнаружить не удалось. Он был доволен и тем, что ему на худой конец досталось. Парнишка даже трижды перекрестился, благодарный Всевышнему за проявленную по отношению к себе благодать.

Солнце село. Пока совсем не стемнело, парнишка решил на ночь немного перекусить. Варить похлебку было уже поздно. К тому же он измучился до изнеможения, что уже едва держался на ногах. Отложив дело с похлебкой

до утра, Мишка направился со своим мешкам к речушке. Она ничем отличалась от других таежных речушек, со слегка прогорклой желтовато-коричневой водой. Сперва парнишка набрал пол котелка костяники и уселся на сваленную ветлу в двух шагах от речушки. Ел, почти засыпая, уже ничего не различая даже вблизи. Он не помнил, как добрался до рогожи в углу дома и тут же уснул как убитый под дырявым рядном. А кругом было тихо и угрюмо пустынно, как в склепе. Проснулся наш беглец поздно, когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом и уже успело разогнать висевший над болотом седой туман.

Только в эту минуту Мишка почувствовал, что сильно озяб и быстро вскочил на ноги. Мешок с его пожитками был на месте. По-видимому, ни один зверек не отважился вытащить его из-под Мишкиной головы. В мешке была его надежда на жизнь, на лучшую долю, на счастье, которого парнишку лишили негодные люди, злодеи с каменными сердцами и холодною кровью как у противных лягушек.

Вскинув заветный мешок на плечо, Мишка подошел к телефону и без всякого опасения снял трубку с рычага. Потом повесил обратно, покрутил ручку и снова приложил трубку к уху. После неоднократных попыток вызвать к жизни телефон Мишка добился своего: телефон заговорил. Парнишка отчетливо услышал голос ломовского коменданта. Он спросил:

- Кто у телефона? Я еще раз спрашиваю: кто у телефона? Мишку будто бы кипятком ошпарили. Ему на миг показалось, что комендант дернул его за ухо и сильно треснул кулаком по затылку. От злобного рыка коменданта у парнишки даже на расстоянии поджилки затряслись, и он едва трубку из рук не выронил. Немного оправившись от испуга, Мишка насильно выдавил из себя дрогнувшим голосом:

- Это я, Мишка Ларионов, в заброшенном доме с телефоном нахожусь. Ночевал здесь. От удара грозы в дерево вчера тут пожар начался.

- Вот ты куда, скот безрогий забрался? Ну погоди же, мерзавец, я тебе покажу, где раки зимуют! После этого не захочешь в бега пускаться!

Голос в трубке моментально замолчал, словно говорившему паклей рот заткнули, а может, коменданту показалось унизительным с кулацким сосунком по телефону разговаривать как со свиньей из одного корыта месиво есть. Комендант - большой начальник, ему неприлично с каждой шантрапой быть на равных. Тогда он потеряет свой престиж перед народом. Потерять престиж, значит лишиться хорошей должности и сытой жизни.

Мишка мог только порадоваться тому, что комендант не стал его по телефону распекать, угрожая чуть ли не в порошок стереть. Ему был до омерзения противен ломовский комендант, жестокий истязатель взрослых и детей. Мишка и без телефонного разговора знает, что ему уготовано за совершенный проступок. Много его били всякие злодеи и человеконена-

вистники, а он не умер и живым остался. Значит, не суждено ему мертвым быть, а ведено долго жить и поведать новым людям, как невинных крестьян в могилы загоняли и заставляли палачей до небес славить.

Мишку мучили и угнетали не столько физические боли, сколько сознание того, что его наказывали необоснованно, а попросту напрасно. По его твердому убеждению, наказывать невинных, значит творить подлое дело. Удивляло его и то, откуда берутся такие люди, которые могут с легкостью издеваться над другими, не испытывая при этом угрызения совести? Ему невольно вспомнился прадед Ларион, который сказал однажды:

- Все подлецы и мерзавцы - выродки бешеных обезьян. От них в жизни все зло идет. Не хочешь в беду попасть, держись от них подальше.

На минуту забывшись о предстоящих злоключениях, парнишка принялся собирать грибы и ягоды. Их здесь оказалась тьма-тьмущая, хоть лопатой греби. Через полчаса Мишка развел на берегу речушки костер, поставил варить грибы. Под конец к сварившимся грибам добавил ягоды и еще раз эту смесь перекипятил. Приготовленное варево снял с костра и поставил остывать. Солнце стояло в зените, снова стало жарко.

Не задумываясь о том, что он переступает пределы дозволенного, Мишка решил от декадного пайка отрезать на запоздалый завтрак еще одну, третью по счету за сутки дневную норму хлеба. Таким образом, последние три дня декады ему придется жить без хлеба и питаться одними ягодами, грибами да случайно найденными суррогатами.

Еда без хлеба вызывала тошноту и часто сильную рвоту. И тем не менее, парнишка пренебрег этим, съел сегодня несколько больше дозволенного, в который раз надеясь на "счастливый" случай в последние дни перед получением пайка. Но счастье навсегда отвернулось от тех, кого лиходеи-товарищи с собачьей легкостью окрестили врагом народа.

Сегодня, невзирая на сгустившиеся над его головой тучи, Мишка чувствовал себя сравнительно терпимо. После довольно сытного по ломовским меркам завтрака у парнишки полегчало на душе, и он повеселел.

7

Бодрого, приподнятого настроения у героя нашего повествования Мишки Ларионова хватило ненадолго. В преддверии надвигающейся расплаты за совершенный проступок им снова завладело уныние. Приведя себя в порядок, Мишка уже без всякого вдохновения потащился в свою опостылевшую Ломовку. Вчерашней былой восторженности и следа не осталось. Возвышенное чувство, охватившее его с таким упоением до побега, растаяло как нежное облачко в бездонной глубине неба под порывами во-

здушных масс, надвигающихся со стороны болотной топи. Ему было до предела ясно, как встретят его дома отец с матерью, старые друзья и товарищи по каторге. Он и в мыслях не держал, что кто-то посочувствует ему и искренно сжалится, как над невинно обиженным и наказанным. Парнишка так много всего худого и мерзкого видел вокруг, еще больше обо всех вопиющих несправедливостях передумал, что иссушенный этими невероятно гнетущими впечатлениями мозг ничего нового не мог вместить в свои до предела атрофированные извилины.

Посторонний наблюдатель усмотрел бы в этом бесцельно бредущем в тайге худом, измученном оборвыше скорее страшное видение, чем реальное существо, стремящееся к чему-то разумно осмысленному. Мишка хотел было остановиться, присесть на сваленное ветром дерево, чтобы немного передохнуть. Но он тут же отогнал нелепую мысль, зашагал еще торопливее, словно его ожидало впереди нечто очень желанное и дорогое. Нет, он просто не хотел оттягивать время из-за своей нерасторопности и оказаться еще одну ночь под открытым небом в плену нелепой случайности. Хочешь - не хочешь, а в проклятую Ломовку идти надо непременно и начинать сначала, не дожидаясь, пока хищные прислужники красного дьявола не загнали в гроб и не слопали живьем.

Приступ голодного нетерпения в конце концов заставил парнишку остановиться, чтобы перевести дыхание. Во рту сделалось горько и сухо. Чем ближе подходил Мишка к Ломовке, тем муторнее становилось у него ни душе. "Господи, за что же ты нас так строго наказываешь? - по взрослому взмолился, простирая сострадательно скрещенные руки к небу. - В чем мы несчастные, провинились перед тобой, Боже всесильный?"

Наконец, измученный беглец решился еще раз перекусить перед расплатой за свое своеволие в попытке уйти от неизбежной погибели. Сперва ой сварил в котелке три ложки крупы, потом добавил в варево брусники с черникой. От завяленного кусочка "хлеба" откусывал крошечные дольки, лишь бы хоть чуточку при этом запах былого хлеба был.

После еды оставалось предпринять самое ответственное - преодолеть труднопроходимые болота на подступах к Ломовке и не дрогнуть перед экзекуторами, не расслабиться перед их изуверством и дикостью.

Вышло все так, как заранее и предвидел парнишка. Едва он заявился на безлюдной Ломовской улице, как его тут же сграбастал милиционер и без промедления поволок в комендатуру. Комендант не стал ни о чем расспрашивать Мишку, а прямо с ходу начал стегать его плетью.

- Вот тебе, шкура собачья, - скрипя зубами, приговаривал Ломовский палач, - вот тебе гаденыш пакостный! Я тебе покажу Кузькину мать! Ты не захочешь после этого в бега ударяться! Не таких, как ты сопляков, в бараний рог скручивал, а из тебя в два счета пшик сделаю!

Парнишка не успел опомниться, что ему делать, как новые пинки Ломовского властителя-самодура помогли ему вылететь из комендатуры и шмякнуться на пузо возле крыльца. Мишка не сказал разъяренному мракобесу ни единого слова, зная, что тот ничего не поймет и ни в чем ему не посочувствует. У кого шакалье сердце, тот не станет овечкой.

Не менее опасной представлялась Мишке и встреча с родительницей, которая воспользуется подвернувшимся случаем, чтобы отомстить ему за штрафной лагерь, хотя вины за ним в этом никакой не было: он всего лишь исполнил то, что приказал отец. И тем не менее, идти домой сейчас он не решился, счел необходимым какое-то время переждать в лесу.

Прихватив с собой чудом уцелевший мешок со своими пожитками, Мишка подался в тайгу, которая с некоторых пор стала для него защитницей в минуты тяжких бедствий. Проходя мимо знакомого родничка, зачерпнул котелок воды, пересек с длинной палкой болото и устроился с краю леса в яме под корнем вывороченного дерева. Отсюда хорошо было видно, что делалось в Ломовке, если залезть на высокую мохнатую ель, стоявшую в четырех-пяти метрах от ямы. Он хорошо это знал по прежним набегам сюда, когда ему надо было наедине побыть час-другой со своими мыслями.

Мишка набрал грибов, по стариковски кряхтя и охая, сварил суп с ячневой крупой и маслятами. Потом с трудом взобрался на ель, чтобы посмотреть, что делается в ненавистной Ломовке. Но там было по-прежнему пустынно тихо, как во время чумы или в преддверии надвигающейся страшной бури. Парнишка просидел на дереве около часа, но за это время так никто и не вышел ни из ихнего, ни из соседнего барака, будто все люди в Ломовке сквозь землю провалились. Даже никого из ребятишек не было видно. "Неужели там что-то случилось без меня? - подумал Мишка. - Только едва ли что может случиться в таком гиблом болоте, кроме смерти?"

А время приближалось к вечеру, начало смеркаться, стало прохладно и зябко. Оставаться в лесу на ночь парнишке не хотелось. Да и ради какой корысти? Ведь ответ держать перед родителями рано или поздно придется, Чем душу томить, лучше сделать это сегодня же без колебаний.

8

И Мишка решился. Не дожидаясь, пока окончательно стемнеет, он обратно перешел болото, то и дело рискуя навсегда застрять в трясине. На несколько минут задержался напротив своего барака, высматривая, не выйдет ли кто из знакомых. Но сколько же таращил парнишка глаза, ни мимо дома, ни в дом никто не проходил. И свет в комнате Витьки с Нюркой ни разу не загорался. Видимо, отца с матерью дома не было, а братишка с

сестренкой в потемках без лучин сидели или лежали.

Мишка делает последний напряженный шаг к входной двери, беря рукой за скобу, чтобы открыть ее. Но он не успел вовсю распахнуть наружу, как в ту же минуту получил хлесткий удар палкой по шее и упал моментально на крыльцо. Он не смог даже от неожиданности случившего разглядеть нападавшего. Его словно ярким светом ослепило вдруг.

Потом удары посыпались один за другим с поразительной настойчивостью как барабанная дробь на быстром марше. Налетчик схватил истязаемого за ноги, и швырнул его как котенка на кухню. Тут и подавно была кромешная темень. Истязателя это еще больше вдохновило на экзекуцию. Он бил с хладнокровным усердием и изуверским наслаждением, точно пытался растянуть удовольствие от совершаемой расправы, не жалея своих рук.

Когда Мишка после первого испуга немного пришел в себя, он сразу понял, кто его так старательно истязал. С таким боксерским мастерством порола своих чад только мать. От голода она не только ужасно одичала, но и озверела как затравленный волк. Сперва она порола своего и без того жестоко избитого комендантом первенца молча, потом начала сопровождать каждый удар довольно внушительными угрозами:

- Вот тебе, орясина непутевая! Вот тебе пакостник вонючий! Я те мерзавцу покажу, как на мать коменданту жаловаться! Попробуй еще хот раз такое сделать, я тебе покажу почем фунт лиха! Вот увидишь, скот!

Вволю натешившись, мать перестала дубасить онемевшего от классической взбучки Мишку и ушла в сваю комнату. Она, кстати, никогда после порки детей не переживала, словно делала простое и очень полезное занятие, без чего нельзя было научить уму-разуму ребятишек и вывести их в люди. Сама Екатерина была физически закаленной, легко переносила любые боли и страдания. Не в пример другим, к ней редко когда приставали болезни и распространенные среди женщин недомогания. Она порой ночевала зимой в стогу сена, и не схватывала даже насморка.

Более двух недель после комендантской и материнской порки Мишке нельзя было как следует ни сесть, ни лечь, не разогнуть спину. Все его тело ныло и саднило, будто с парнишки живого шкуру содрали. После двойной порки Мишка еще больше загорелся мыслью о новом побеге. Он стал с осторожностью подыскивать надежных партнеров на отчаянную вылазку, заранее подготавливая все необходимое для этого.

Однако очередного побега из жестокой неволи Мишке Ларионову совершать не пришлось, ибо отпала в этом необходимость. Его выручила из беды счастливая случайность. И улыбнулась она лишь ничтожной горсточке отчаявшихся людей. В том числе и семье Ларионовых. Люди радовались, хоть и не знали еще, что их ожидало впереди. Один только факт выезда из Ломовки наполнял сердца обездоленных надеждой на лучшее. Забитым сталинскими палачами узникам даже не верилось, что на свете есть нечто более худшее, чем Ломовка - гнилое кладбище "кулаков".

ГЛАВА 18

СМЕРТЬ САШЕНЬКИ

1

Мишка был первенцем в семье Ларионовых. Екатерина родила его в 1921 году, когда ей самой и полных восемнадцати лет не было. К моменту высылки из Троицкого в 1930 году в семье Ларионовых было пятеро детей один другого меньше. По пути в сталинскую ссылку в вагоне-теплушке умер крошечный Коленька. Должно быть, Бог пожалел его, заранее избавив от будущих ужасов страданий. А в июле как бы на смену ему на барже, в проливной дождь, когда везли лишенцев в Усть-Кулом, родился Сашенька, которому заранее была уготована страшная судьба невинного мученика, как и другим малышкам, пришедшим в то жестокое безвременье в удушливый мир мучительной жизни в тисках свинцовой тирании.

Это был на редкость одаренный ребенок, и я решил о нем рассказать особо, посвятив ему целую главу своего повествования. Жизнь Сашеньки была яркой вспышкой падающей звезды во мраке холодной ночи. Рассказывая об этом удивительном ребенке, я хочу на живом примере показать, как тупые властители-самодуры сталинской эпохи бездумно губили будущих талантливых людей в самом начале жизни как чудесные цветы в первые таинственные мгновения их нежного распускания, когда силою своей божественной красоты осеняют нежностью все живое вокруг.

Рос Сашенька живым и смышленым ребенком. Уже сызмала он пытался постичь первопричину явлений окружающего мира. "А это почему так бывает? А кто луну на небо прилепил и почему она на землю не падает?" - то и дело спрашивал он. Первым его четко произнесенным словом было не "мама", а словосочетание "не надо!" Этим словосочетанием он выражал свое несогласие с дурным поведением кого-то, грубыми действиями окружающих и их рваческими замашками. Когда Екатерина ударила Нюрку половником по спине за какую-то провинность, и та заплакала, Сашенька погрозил матери крошечным кулачком и сердито сказал, хмуря бледное личико:

- Не надо!

Уже в возрасте двух лет он к каждому приставал со своими любозна-

тельными вопросами и очень обижался, когда ему в ответ несли несусветную чепуху или равнодушно изрекали:

- Я этого, деточка, не знаю.

- Большой, а не знаешь. Это не хорошо! - с укоризной упрекал незнайку дотошный малец. - Он гневно отворачивался от незнайки и внушительно говорил вполголоса про себя: - Когда я вырасту большим, я буду знать все. Вот увидишь, большой бестолковый...

В три с половиной года Сашенька намного обогнал в умственном развитии всех своих сверстников. Он покорял всех феноменальной памятью и изумительной находчивостью. Многие сходились на том, что у Сашеньки богатое воображение, и он станет со временем талантливым человеком, способным творить чудеса и приносить людям большую ползу. Люди сходилось при этом на одном главном условии, что для развития Сашеньки будут созданы соответствующие благоприятные условия. Этого однако не случилось. Сашенька был отвергнутым властью ребенком, для которого создавались прекрасные условия для ухода в темное небытие.

Все зло состояло в том, что Сашенька родился в самое неподходяще для развития народных талантов время, когда все яркое, животворное обрекалось, на удушение и гнусное истребление. С неминуемой неизбежностью это произошло и с Сашенькой, нераскрывшимся цветком многообещающей человеческой личности. Молот тирании раздавил малютку.

Стояло сухое, голодное лето 1934 года. В Ломовке тут и там бродили застоялые трупные запахи и аромат жженого ладана, а чаще просто древесной смолы. Люди умирали от голода и болезней, и их некому было хоронить. Одни целыми днями пропадали на работе, другие корчились в предсмертной агонии. Те, кто мало-мальски держались на ногах, напоминали живые трупы. У каждого по горло было своего горя, и он не знал, как от него избавиться. Люди рождались для того, чтобы жить, продолжать дела своих предков, а хищники от черносотенной власти готовили из них покойников. В такой смрадной обстановке протекала и Сашенькина обреченная жизнь. И не было ни у кого никакой надежды на перемену к лучшему. До светлого горизонта коммунизма было намного дальше, чем до райского блаженства праведников в загробном мире.

В одном бараке с Ларионовыми жил с матерью некий молодой человек - Николай Раков. Был он холост, знакомств ни с кем не заводил, жил замкнуто, будто отшельник, тяготящийся тщетной суетливостью мирян. Работал Раков на лесоразработках каким-то специалистом. Пользовался уважением как у вышестоящего начальства, так и у коменданта. Знали о Ракове соседи и то, что он не испытывал особых материальных затруднений. У Раковых водились и мука, и крупа, и мясо, и рыба и даже сахар с конфетами, о чем и в голове не держали их несчастные соседи.

Никто толком не помнил, с чего и как это началось: в два года Сашенька начал частенько наведываться к Раковым. Раньше такого не случалось, чтобы к Раковым кто-то заходил или они сами кого-то навещали. Теперь Сашенька стал постоянным, желанным гостем Раковых. Были в бараке и другие дети, но почему-то никто из них не пользовался у Раковых такой благосклонностью, как Сашенька. Его звонкий голосок то и дело раздавался заливчатой трелью за дверью Раковых, радуя хозяев.

Сашеньку никто не наставлял правилам хорошего тона, не учил быть почтительным со старшими. Попросту говоря, в тех ужасающих условиях некому и некогда было заниматься воспитанием мальчика: он все премудрости постигал своим умом, умело выделяя хорошее в потоке жизненных явлений. Даже если бы и нашелся благожелательный воспитатель,

Сашенька едва ли понял его, ибо был очень упрямым и не любил, когда ему в чем-либо перечили. В нем развивался признак гордого самолюбия. И тем не менее, ребенок делал в подобающие моменты все так, как делал бы прекрасно воспитанный молодой человек.

Муки каторжной жизни рано заставляли ребятишек задумываться о противоречиях общественной жизни. На заре мрачного детства Сашенька сделал для себя неожиданное открытие: ничего в жизни так не дается. Чтобы чего-то получить, надо для этого затратить необходимый труд. Ребенок не одним махом усвоил эту непреложную истину. Для усвоения ее потребовались недели, а может, и месяцы пристальных наблюдений, пока это открытие не стало прочным свойством его бытия.

2

Крошечный человечек внимательно наблюдал за делами Евдокии Макаровны Раковой. Он называл ее по-разному: то тетей Дусей, то Марьевной, искажая отчество. Ребенок видел: чтобы разжечь дрова в плите, тетя Дуся подкладывала под них растопку. Он уже ни раз ходил в лес с Марьевной за растопкой. Собирал сухие веточки, березовую кору, мелкий сушняк. Макаровна угощала своего "помощника" супом или пшенной кашей с маслом. Под конец она подавала Сашеньке стакан киселя.

- Большое вам спасибо, тетя Марьевна, - раскланивался на прощанье малыш, приложив правую руку к груди. - Я и завтра пойду с тобой собирать растопку. Только не уходи без меня. Двоим лучше, чем одному.

Иногда Сашенька вставал вместе с родителями, когда те собирались на работу, и уходил в лес один за растопкой для тети Дуси. Лес находился в непосредственной близости с бараками, и малыш смело заходил в его безмолвную чащу, не испытывая ни малейшего страха.

Приносил Сашенька сухие сучочки Раковым в холщевой сумке, вытряхивал их в тазик возле плиты и снова шел в лес собирать растопку Марьевне назавтра. Евдокия Макаровна пыталась отговорить мальца ходить в лес, стращая его встречей со зверями и разбойниками. Но Сашенька никаких уговоров и слушать не хотел. В ответ на запугивание зверями и разбойниками, Сашенька бойко возражал благодетельнице:

- Разбойники, Марьевна, детей не трогают, а медведей и волков я палкой прогоню. Пусть только попробуют напасть на меня!

Однажды Сашенька по обыкновению проснулся рано и начал coбираться за растопкой. Мать с отцом уже ушли ни работу. Сашенька одел штанишки с рубашкой, натянул на острые плечи курточку с потертым воротничком. Малыш казался каким-то квелым и утомленным, будто всю ночь не спал в ожидании чего-то ужасно страшного. Он ничего не сказал Нюрке, хоть та и уговаривала его сегодня никуда не ходить.

- Я сегодня только раз принесу, - мимоходом заметил Сашенька. - У Дуси немного растопки с вечера осталось.

Глядя в окно на братишку, Мишка с болью в сердце подумал: "Малышу и четырех лет нет, а он уже на хлеб себе зарабатывает. Вот какую счастливую жизнь дала нам, крестьянским детям, новая власть! А учитель толкует нам в школе как последним дуракам, что о такой прекрасной жизни как у нас, люди и не мечтают в странах капитала. Нам же от такой хваленой жизни на свет божий глядеть тошно."

Убрав свою горе-постель из обносков умерших, Мишка начал одеваться. Он решил последить за Сашенькой, от которого можно было любых причуд ожидать. Не успел Мишка выйти за порог барака, как тут же увидел плетущегося назад с пустой сумкой сникшего Сашеньку.

- У меня, Миша, животик заболел, - словно извиняясь за свою оплошность, молвил запекшимися губами расстроенный Сашенька. Я не могу за сучочками идти. Схожу другой раз, когда животик перестанет болеть. Сходи за меня сегодня сам, а то тетя Дуся обидится. Она хорошая, добрая, жалеет меня. Скажи ей, что я заболел и полежу немножко.

Мишка укрыл братишку одеяльцем, поставил перед ним кружку с настоем шиповника. Проснулись Нюрка с Витькой. О болезни Сашеньки быстро узнала Макаровна, принесла своему любимцу кашу с маслом, и выпить какого-то отвара от боли в животе. Малыш обрадовался, хотел приподняться и сесть на койку, но не смог этого сделать. Точно извиняясь за свою слабость, болезненно вздохнул и снова опустил голову на набитую мхом подушку. Смахнув слезу, Макаровна погладила Сашеньку по голове и ушла к себе, явно удрученная случившимся. Она так привыкла и привязалась к Сашеньке, что уже и души в нем не чаяла, переживая словно за своего кровного ребенка.

Малыш лежал с заострившимся носиком и тенью недетской серьезной вдумчивости на строгом личике. Казалось, он хотел сказать что-то очень важное, но не решался, чтобы не обидеть искренностью признания братьев и сестренку. У Мишки у самого, глядя на Сашеньку стало тягостно на душе. Ему жалко было братишку, такого чудесного, умного человечка, родившегося в ледяную каторгу-ссылку. Сколько было в этом крошечном живом существе духовного благородства и неземной святости, чудом уцелевших среди гнусности и зловония тех смрадных безрадостных дней.

К полдню Сашеньку начал мучить понос. Сперва он сам слезал с койки и садился на горшок. Вскоре ему стало еще хуже. Он уже не мог самостоятельно слезать с койки на горшок, его начало знобить и трясти как в лихорадке. Нюрка бессильна уже была помочь занемогшему братцу, и все заботы о нем принял на себя до прихода родителей Мишка.

Сашеньке между тем час от часу становилось все хуже. Он прямо-таки на глазах таял. Пропал аппетит. Он даже ни одним пальчиком не притронулся к еде, которую принесла ему тетя Дуся. Малыш то и дело просил пить, а едва прикоснувшись губами к кружке, тут же отталкивал ее прочь. Не выдержав подступавшего к горлу комка слез, Макаровна вышла на кухню, потом закрылась в своей комнате, чтобы дать волю слезам. Она не хотела, чтобы кто-то посторонний увидал приступ ее слабости.

Когда вечером вся семья собралась вместе, малышу стало немного легче. Он радостно оживился, даже неожиданно улыбнулся, разглядывая посветлевшими глазенками то одного, то другого члена семьи, точно с трудом узнавая каждого из них. Он бойко лепетал, размахивая ручонками. Дважды, казалось, Сашенька ни с того ни с сего спросил отца, скоро ли будет новая революция. Все подумали, что больной малыш бредит и не придали его бессмысленному лепету никакого серьезного значения.

Все были рады Сашенькиному облегчению и старались всячески приободрить и развлечь его. Малыш съел несколько ложек каши с размоченным сухарем, выпил полстакана чаю с конфеткой, гостинцем тети Дуси. Он даже сделал попытку сойти с койки, но слабые силы заставили его отказаться от этой затеи. Забираясь обратно на койку, Сашенька нечаянно ударился головкой о плиту. "Какая злая печка, - морщась проговорил малыш, укладываясь на ветхий матрасик, - ни за что ударила меня."

Несколько минут Сашенька лежал в забытьи, ни разу не пошевельнувшись. Можно было подумать, что он уже умер и навсегда покинул бренный мир и теперь отдыхал от земных страданий. На самом деле малыш был жив, в нем все напряглось до предела, сопротивляясь подступающей к сердцу леденящей неподвижности, готовой захватить все тело до последней жилочки. Прищурив левый глаз, как он обычно это делал, когда собирался сообщить нечто из рук вон выходящее, сказал родителю:

- Ты, может, подумал, что я уснул? Нет, папа, я не спал. Я думал, почему ты не хочешь ответить на мой вопрос? Или ты сам этого не знаешь. Ну, скажи ты мне, пожалуйста. Не думай, что я маленький и ничего пойму. Если не хочешь по каким-то причинам пояснить, так и скажи.

Иван даже вздрогнул. Он никак не ожидал, что Сашенька станет донимать его такими мудрыми вопросами, которые и взрослому-то не каждому бывают доступны разумению. Ивану было тяжко. Он с трудом выдавил.

- Где это ты, сынок, такой мудрости набрался? Или сон дурной видел?

- От вас с дядей Петей Софроновым такой разговор слышал. Забыл? Вы говорили, что революцию делают для того, чтобы прогнать всех правителей-злодеев и поставить на их место новых вождей, которые заботились бы о всех людях как о своих детях. Если и новая революция не приносит людям облегчения, то надо и новых вождей гнать прочь. И так до тех пор, пока все не изменится к лучшему и все люди не превратятся в одну счастливую братскую семью, где не будет никакого обмана и раздора, и каждому будет хорошо и радостно как в раю.

Ларионов-старший окончательно растерялся, не зная, что ему делать. Неотразимая логика Сашинькиного мышления выбила его из привычной нормы поведения и вынудила глубоко задуматься. Ничего подобного от своих детей Иван никогда не слышал. Его до глубины души поразила способность Сашеньки подниматься до таких высот обобщения жизни, он сам невольно растерялся. Не находя вразумительного ответа на сыновний вопрос, Иван неуверенно проговорил виноватым голосом:

- У меня, сынок, сильно голова болит. Лучше, родненький ты мой, на твой вопрос я в другой раз отвечу, когда тебе и мне самому будет легче.

- Мне все равно, - папа, - тяжело вздохнул малыш. - В другой раз так другой раз. Только смотри не забудь про обещанное. Я буду ждать.

Неприятно конфузясь, Иван в душе подумал: "Беда мне с дотошными сыновьями: один в бега ударился, другой, от горшка два вершка, на революции помешался. Начальство может подумать, что это я их бунтарскому уму-разуму наставляю. Чего доброго, могут и в антисоветской пропаганде обвинить, за злостного подстрекателя счесть. От мастеров ярлыки наклеивать можно и более гнусного ожидать. Сейчас это в больше моде.

3

За полночь Сашеньке стало еще хуже. Минутное облегчение сменило кровавым поносом и рвотой. Сомнений не оставалось: у малыша открылся

острый приступ дизентерии. Требовалась срочная медицинская помощь. В Усть-Черной была кое-какая амбулатория, но она обслуживала лишь начальствующий персонал. Кулакам и их детям доступ сюда был воспрещен.

А кто мог ухаживать за Сашенькой, оказавшимся в таком тяжелом состоянии? Екатерина с Иваном чуть свет уходили на работу. Невзирая ни на какие объективные причины, они должны были выполнить дневную норму выработки, если хотели получить неурезанную норму пайка. Никаких освобождений от работы лишенцам не полагалось. Убедительным доводом невыхода на работу кулака-лишенца могла послужить лишь его достоверная смерть.

Безнадежно больной ребенок по людоедскому закону красных вампиров обрекался на верную смерть. Он был постыл и мерзок для них как нечто несовместимое с их благородной пролетарской кастой. Им куда более приглядным и близким по крови был бросовый кутенок нежели ребенок презренного кулака. Теперь умирающего братца опекали Мишка с Нюркой, хоть и самим им небо казалось с овчинку. И все-таки они не опускали рук, старались сделать для Сашеньки что угодно, лишь бы ему не было так мучительно больно.

Плохо бы пришлось детям Ларионовых, если не позаботилась о них Евдокия Макаровна Ракова. Многое она делала для Сашеньки, приносила еду и другим ребятишкам. Только человек доброй души мог с таким самопожертвованием творить доброе дело для других.

Больно было смотреть, как мучился несчастный малыш, метаясь из стороны в сторону, пытаясь поймать кого-то глазами, в которых отражалась гнетущая тоска и безнадежность. Он то впадал в беспамятство, то снова приходил в себя, тщетно пытаясь поймать кого-то затуманенными глазами. И, не находя кого надо, томно опускал взгляд вниз.

- Витя ушел? Он скоро придет? - спросил Сашенька, когда боли несколько отпустили и в голове на какое-то время наступило просветление. - Перестану болеть, пойдём с Витей за брусникой в лес. Она уже поспела. Я сам видел, когда ходил за растопкой для тети Дуси. Красная она, брусника-то, как солнышко на закате. А как хорошо кругом, что и в барак бы не заходил. Он страшный, барак-то. В нем жить скучно, как в бане без окон. А мы живем, мучаемся, как лягушки в тухлом болоте.

Над Ломовкой начали сгущаться трепетные сумерки. Где-то жгли костры. В воздухе носились запахи жженых листьев, смолы, болотной гнили. Вокруг было тихо и мертвенно пусто. Ломовка прощалась с душами вновь отходящих на вечный покой. Богом забытая, людьми проклятая Ломовка ни разу за свою историю не оглашалась веселыми народными песнями, зато каждый день содрогалась от горького плача и надрывных рыданий закабаленных в неволе детей и женщин. Ломовка никогда не видала

человеческой радости, зато здесь беспрепятственно вольготно свистела по спинам обреченных людей плеть палача и злого садиста.

Сашеньке будто кто-то на ухо шепнул. Едва родители порог комнаты переступили, как он моментально очнулся и загорелся светлой радостью, замахал ручками, как птичка крылышками, готовый вспорхнуть к потолку и оттуда посмотреть на всех восторженными глазами.

- Папа! Мама! - заворковал воспрянувший духом парнишка. - Как хорошо, что вы пришли! А я уж думал, что больше никогда не увижу вас. Мне очень плохо, и животик не перестает болеть. Видно, умру я скоро. Потом у малыша снова открылась рвота. Его ужасно знобило, и он едва переводил дыхание, широко разевая рот. Братьев и Нюрку проводили в другую комнату, чтобы не мешались под ногами и не казнились, глядя на муки братца. Он метался как в огне, не замечая никого вокруг.

Нюрка с Витькой долго разговаривали между собой, припоминая интересные случаи из жизни Сашеньки. Много загадывали о наступлении счастливого времени, когда не станет кровожадного начальства и будет вдоволь щей, хлеба и каши хотя бы с чистым подсолнечным маслом. Главное, все свои надежды ребятишки связывали с переездом в Троицкое, где они намеревались учиться в школе и помогать отцу с матерью по хозяйству.

Сколько еще времени находился Мишка между сном и смутным бодрствованием, он уже не помнил. В конце концов, сон одолел и его. Это было под утро. Когда Мишка проснулся, он с горечью узнал, что Сашенька умер. От этой скорбной вести у него у самого будто что-то внутри оборвалось. Сашенька не дожил десять дней до своих именин, когда бы ему исполнилось четыре годика. На совести правителей-громил прибавилась еще одна мученическая, святая жертва, которая им вменится в день страшного суда за преступления обагренного кровью двадцатого века.

4

Эту скорбную весть сообщила Мишке Нюрка. Она предупредила, чтобы о смерти Сашеньки он никому ничего не говорил. Такое предупреждение сделала мать. Она пояснила: послезавтра день выдачи пайка. Его на Сашеньку не дадут, если начальство узнает, что он умер. Поэтому надо молчать. Пусть все думают, что Сашенька жив. А после получения пайка, объявим, что он умер. Какая разница, если начальство вычеркнет его из списка живых на день или на два дня позже? Мертвому все равно, где и когда его хоронят. Но начальство по этому поводу рассудило иначе.

Мишка никак не мог примириться с мыслью, что неугомонного жизнелю-

ба Сашеньки нет больше на свете. Без него и в комнате, и во всем бараке стало намного безотрадней, чем было раньше. Мишке казалось, словно и солнце стало менее лучезарным, и птицы распевали менее голосисто и завороженно как при Сашеньке. И небо будто потускнело, придавив землю своей омраченной тяжестью. И как много тепла и света ушло с земли вместе с этим маленьким одухотворенным человечком.

Унизительным было то, что из-за горсточки недоброкачественной, прелой муки приходилось кривить душой, утаивать о смерти ребенка от посторонних глаз, надрывать душу и отравлять себе настроение. И все это делалось в силу крайней необходимости, из-за безысходности создавшегося положения, в которое поставили невинных людей распорядители разбойной власти, так искусно спекулирующей на имени народа.

После работы отец посвятил Мишку еще в одну тайну: сегодня ночью они пойдут в лес делать для умершего Сашеньки гробик. А пока Сашенька лежит под койкой, завернутый в тряпье. Мишку невольно покоробило от всех этих тайных приготовлений. У него в голове не укладывалось, как это можно было делать вопреки здравому смыслу? Между тем голод диктовал свои условии, он не считался со здравой логикой.

Вышли отец с Мишкой из барака в двенадцатом часу ночи. Кругом безмолвствовала мертвая, как в гробу тишина. И собачьего тявканья не слышно. Четвероногих друзей человека давно всех съели, добрались до крыс. Даже этих подлых тварей стало днем с огнем трудно сыскать.

Иван нес на плече завернутые в дерюгу клепки от старой бочки. У Мишки в корзине лежали молоток с ножовкой и нарубленные из проволоки гвозди. Плотничий топор у Ивана висел за поясом. Луна еще не взошла над лесом, и вокруг было темно как в погребе. Это было наруку вынужденным "злоумышленникам", и они без особой предосторожности пробирались в нужном направлении. Заядлый курильщик, Иван набрался терпения не касаться кисета с махоркой до конца тайного путешествия.

Остановились ночные путники в болотной низине, километрах в трех от Ломовки, возле сваленной ели. Мишка набрал на просеке сучьев и сухих листьев, развел костер. Иван начал при отблесках пламени мастерить гробик. При необходимости Мишка поддерживал сколачиваемые клепки, подавал гвозди, а то и отпиливал по отцовской мерке вонючие досточки. В пляшущих вспышках костра Иван казался сказочным гномом, ловко чародействующим над чем-то таинственно непостижимым. Отклепок несло запахом селедки, укропа, терпкой ржавчины, отчего у Мишки першило в горле и позывало чихнуть. Никакого другого материала для устройства гробика Ивану найти не удалось. Да и не хотел он лишний раз попадаться кому-то на глаза, чтобы не выдать своей тайны. Как не спешил Ларионов-старший с сооружением гробика, дело подвигалось медленно. Лишь в три

часа ночи отец с сыном вернулись домой. Тело Сашеньки положили в корявую хоромину и задвинули ее под койку, загородив с краю корытом и тазиком. В комнате пахло хвоей, селедкой, нашатырным спиртом, клопами и еще чем-то остро дурманящим.

Перед сном Иван предупредил Мишку, глядя строго в упор:

- Днем постарайся хорошо выспаться. Ночью пойдем с тобой хоронить Сашеньку. Выдачу пайка задерживают, а оставлять покойного дома еще на день опасно. - Он пристально посмотрел на сына, прибавил внушительно: - Если кто спросит про Сашеньку, скажи, что он очень болен, комнату не открывай, пусть все время будет закрытой. Иначе погорим.

Остаток ночи Мишка почти не спал. В голову лезли всякие несуразные мысли. Они камнем давили на сердце, отягчая и без того взбудораженное сознание. Ему начало вдруг казаться, что это не Сашенька, а сам он умер, и его собираются тайком закопать в наспех вырытую могилу вместе с горбатым старичком. Он упирается, отталкивает насильников, а те неотступно наседали на него, корча страшные рожи.

Чем меньше оставалось времени до отхода на кладбище, тем сильнее завладевало парнишкой мучительное ожидание чего-то потрясающе ужасного. В последний момент отец предложил Мишке немного перекусить. Парнишка был голоден, но еда ему сейчас не лезла в горло. Он через силу проглотил кусочек засохшего "хлеба", а к грибному супу с неочищенной картошкой даже не прикоснулся. Он все видел как в густом, смрадном тумане и ходил будто ощупью, то и дело спотыкаясь.

Мишка боялся идти на кладбище. Его и днем-то иногда пугала гробовая тишина над вечным покоем. Идти же туда ночью, когда за каждым могильным холмиком прячутся черти и ведьмы, это пугало. Тем более, что они собирались не просто побыть на кладбище, а хоронить дорогого умницу и безгрешного праведника, каким был Сашенька, при таких оскорбительных обстоятельствах, которые волей-неволей явятся кощунством и издевательством над святой памятью замечательного малыша.

О страхе своем перед нечистой силой признаться отцу Мишка не решился. Не хотел он, чтобы потом родитель при Нюрке с Витькой трусом его назвал. Это было бы для него самым унизительным. Мишка очень дорожил своим авторитетом среди младших и не хотел его потерять из-за собственной оплошности. Пусть что будет, а он по-прежнему останется самим собой, не станет лопоухим ротозеем и посмешищем сопливых мальчишек.

Идти или не идти хоронить Сашеньку с отцом, этот вопрос для него был решен бесповоротно с самого начала. Хотел он того или нет, а идти ему до зарезу надо, потому что кроме него помогать отцу было некому. Что мог сделать родитель один да еще темной, безлунной ночью?

С одной стороны, Мишка был против участия в похоронах братишки

из-за страха встречи с привидениями и оскорбительности тайной процедуры похорон, а с другой - ему хотелось увидеть Сашеньку перед тем, как сырая могила скроет его в своих холодных объятиях навсегда.

Терзаемый противоречивыми чувствами человеческой неустроенности в мимолетной земной жизни, парнишка выполнял приказания отца машинально, не давая себе отчета в том, что и как он делал и не видя в этом никакой логической осмысленности. Он даже не помнил, как они вышли с отцом из дома и направились обходным путем на кладбище, минуя хорошо проторенную туда почти за четыре года каторжной ссылки дорогу.

Пробирались отец с сыном по лесным дебрям, куда и средь бела дня мало кто забредал. Мишка начал выбиваться из сил. Он нес лопату с киркой, небольшой охотничий топорик. Преодолевая густые заросли, он ободрал: себе лицо и руки, порвал и без того дырявые штанишки с рубашкой.

5

Место для могилки Иван выбрал подальше от дороги на Усть-Черную, где за стволами деревьев их мало кто мог заметить. В такое время сюда почти никогда никто не заходил. Опасаться по сути дела было нечего, что их кто-то застанет за тайным занятием. Мишка осторожно занялся разведением костра, привычным для него делом, с чем отлично справлялся как бывалый охотник. Иван наметил контуры могилки, начал копать. Земля была мягкая, супесчаная, она легко шла под лопату, не требуя применения кирки. Это были первые прощальные соприкосновения лопаты с безучастным человеческим страданиям грунтом. Земля с одинаковым равнодушием принимала в свои объятия и убийц детей, и ангельски светлых младенцев.

Мишка то и дело подбрасывал в костер сухой валежник, а когда он кончался, снова шел за ним в сторону от погоста. Ему казалось, что в пламени костра фейерверком вспыхивали и улетали в поднебесную высь не искры, а горячие капельки Сашенькиной крови, яркими дрожащими светлячками загорались над кладбищем, раздвигая на какое-то мгновение ночную тьму. Когда могилка достигла чуть более метровой глубины, отец вылез из тесной ямы и, немного отдышавшись, угрюмо проговорил:

Хватит! Другие и взрослых-то на большую глубину не опускают. - Он поднес к краю могилки гробик, снял с него крышку. Не веря в Бога, Иван автоматически перекрестился, задрав голову в темный провал неба, а по том сказал дрогнувшим голосом, размахивая кисетом с махоркой:

Иди, сынок, прощайся с братишкой. Слабым он оказался перед ухабами новой разбойной жизни. Все запоминай, что ты вкусишь от этого лозун-

гового каравая. На старости будешь детям и внукам об этом рассказывать, если раньше времени товарищи в рай тебя не отправят, как врага трудового народа. Для них это самое разлюбезное дело - врагов истреблять. Не мешкай, иди прощайся, нам надо домой возвращаться.

Мишка остолбенел в двух шагах от Сашенькиного гробика и не в состоянии был сдвинуться с места, словно ступни его ног прикипели к земле. Как ни крепился парнишка, призывая всю силу воли на помощь, слезы сами собой брызнули из его глаз, и все перед ним тут же заплясало как в бешеной круговерти. Казалось, еще минута-другая, и его самого подхватит волшебный вихрь как легкую пушинку и поднимет высоко над землей.

Перед мысленным взором Мишки с быстротой молнии замелькали эпизоды из коротенькой, исковерканной Сашенькиной горе-жизни. С первого дня появления на свет до последней удушливой минуты страдальческой жизни его неотступно преследовали, как и всех детей лишенцев, одни горести и несчастья. Для него было величайшей радостью держать в руках кусочек чистого, без суррогатных примесей хлеба. Никаких привычных детских радостей у малыша и быть не могло. Ему даже во сне перестало отрадное представляться. Еще задолго до появления на свет божий у Сашеньки все хорошее авансом было отнято. Он пришел в мир на страшные муки и лихую смерть. Злые вандалы не желали ему блага.

Поборов в себе все страхи и колебания, Мишка подошел вплотную к гробику и встал на колени, истово крестясь, как учили его набожные дедушка Андрей и бабушка Поля. Потом набрал полную грудь воздуха, будто собрался на большую глубину в воду нырнуть. Еще раз осенил свою грудь крестным знамением и поцеловал тронутый тлением Сашенькин лобик. И тут же, не сдержавшись, заплакал навзрыд. Отец молчал, плотно сжав губы. Он тоже тяжело переживал трагические минуты прощания с сынишкой и не выказывал своих душевных переживаний.

При последних вспышках догорающего костра Иван спустился в могилку. Взял легкий с телом Сашеньки гробик, бережно поставил его на дно вырытой ямы. Выбравшись из могилки, наверх, сказал покаянно:

- Прости, сынок, за все, если обидели тебя в чем. Извини и за то, что хороним по-большевистски разбойно, не соблюдая канонов православия. И все из-за них подлых тварей! Да простит нам Бог эти согрешения.

Мишка тоже сказал несколько проникновенных слов, от которых даже самому сделалось непомерно грустно. А когда ударились о крышку гроба первые комья земли, ему вдруг почудилось, что это упало в Сашенькину могилку его самого в кровь истерзанное сердце. У Мишки все оторвалось в груди, сжавшись острой болью, и лес будто сплошной стеной начал наваливаться на него. Отец окликнул сникшего Мишку:

- Все кончено, сынок. Идем скорее домой, пока нас не засекли, псы.

Костер погас. Тьма скрыла своим покрывалом еще одну свежую могилку в которой остался лежать с позорным клеймом врага народа совсем чистый, как ангел, Александр Ларионов. Сталинские палачи не дали ему дожить до четырех лет. Он был самым несчастным из рода Ларионовых.

Лишь черный ворон будет изредка прилетать на скромную могилку всеми забытого узника кровавой эпохи и напоминать гортанным криком лесным обитателям о его ничтожно короткой невольнической жизни, успевшей вместить так много страданий во славу туманного будущего, до которого трудно добраться, как пешком дойти до Луны и попить там птичьего молока.

Оба подавленно молчали. Каждый по-своему осмысливал события последних тревожных дней. На душе у обоих было черно и скверно, что впору хоть с тоски волком вой. Вокруг диковинно тихо и пустынно, словно всех лесных птиц и зверюшек строгие охранители порядка права голоса лишили. Немало пришлось пережить Ларионовым за последние дни. А самая страшная беда ожидала их впереди. О ней они даже и не догадывались.

6

Рано утром, когда еще Иван с Екатериной не ушли на работу, к ним пожаловали из Усть-Черной на тарантасе врач с милиционером. Они имели предписание на право вскрытия трупа тайком похороненного Александра Ларионова, насильно умерщвленного якобы ради получения на него декадного пайка - двух килограммов хлеба и триста граммов ячневой крупы.

Екатерина тут же дала реву, а Иван начал оправдываться в абсурдности сфабрикованного по тайному доносу обвинения. Оба ревностных исполнителя указаний начальства не захотели даже и выслушивать возмущенного Ивана Ларионова. Милиционер безапелляционно заявил:

- Мы, гражданин Ларионов, приехали устанавливать суть вашего преступного деяния, а не выслушивать голословные оправдания. Истину можно установить только фактами вещественных доказательств. Ради этого мы и приехали в Ломовку. Не тяните время, собирайтесь побыстрее.

Ивану приказали взять с собой лопату, топор, молоток, щипцы и повезли на кладбище откапывать могилку, чтобы произвести экспертизу на предмет установления причины смерти тайно погребенного малыша.

Ларионова до глубины души оскорбляла сама суть изуверской постановки вопроса об установлении "справедливости" теми, кто творил постоянно злодейские преступления против человечности, истреблял тысячами невинных людей, гноил их в тюрьмах и лагерях, гнал на верную погибель в

отдаленные места безбрежной матушки-России, душил на месте.

"О какой еще справедливости могут лицемерно рассуждать эти выродки, - с болью в сердце размышлял Иван, - если сами повинны в смерти множества взрослых и детей Ломовки? Взять того же доктора. Если бы он хоть время от времени бывал в поселке, оказывал больным какую-то помощь или принимал их в амбулатории при Усть-Черной, люди не умирали как моровые тараканы от болезней. Не умер бы от поноса и Сашенька, если в его беде принял живое участие жестокосердный доктор. И хоронили ребенка тайком не от каких-либо злонамеренных побуждений. Хотели той же ничтожной пайковой малостью хоть на какое-то время отдалить смерть друтих ребятишек. Какой может быть в этом лихой умысел в смерти чудного ребенка? Придумают же такое, сказать чего и язык никак не повернется?

Как только скрылся за поворотом дороги проклятый тарантас с доктором и милиционером и улеглась за ним дорожная пыль, Мишка незамедлительно отправился на кладбище посмотреть, что там будут делать с мертвым Сашенькой отпетые головорезы в обличье мужественных борцов за народное счастье. Это было не простое любопытство мальчишки, а неудержимо желание принять участие в судьбе теперь уже мертвого братишки, которым ненасытные людоеды продолжали издеваться и после его смерти.

Шел Мишка с видом занятого человека, уверенного в своей непогрешимости перед памятью истребленного приспешниками красного дракона братишки. Его до слез возмущало, что умершему и в гробу не давали покоя, продолжали осквернять кровавыми руками и в мире вечного блаженства. Не натешившись в издевательствах над живым малышом, он измывались в звериной злобе над его трупом. И почему их только, мерзавцев, Бог терпит? - подумал Мишка. - Собрал бы всех до единого, вместе истребил, шкуродеров, смерчем огненным, чтобы потом всем людям легко и радостно жилось".

Ломовское кладбище Мишка знал превосходно. Много раз бывал здесь, исходил его вдоль, и поперек. Он мог найти его с завязанными глазами. Только не любил бывать здесь: потом долго мучился, вспоминая умерших товарищей. Тоже печальное настроение завладело им безотчетно и теперь, только он старался не дать широкий простор угнетающим душу раздумьям.

Мишка чувствовал себя отвратительно. Такого в его жизни отродясь не бывало, чтобы он собственными глазами видел, как потрошили человека, а тем более родного. "Не иначе как у доктора собачье или волчье сердце, в противном случае он мог бы сбеситься от потрошения людей, - подумал с отвращением парнишка. - А может, он сам хуже собаки, потому что на таком пакостном деле нормальный человек никак не выдержит, - рассуждал сам с собой Мишка, настороженно оглядываясь по сторонам.

Прежде всего, Мишка не хотел, чтобы душегубы раньше времени

обнаружили его и тем самым не дали тайком взглянуть, какую мерзость творят подлые шкуродеры. Мишка свернул с дороги и начал подходить к кладбищу со стороны солнца, где его труднее всего было заметить мастерам трупных дел. Он то и дело припадал к земле, чтобы слиться с травой.

Последние десятки метров на подступах к кладбищу парнишка уже не шел, а пробирался ползком или делал перебежки от сосны к сосне, затаившись на какое-то время за стволом то одного, то другого дерева. Под конец ему стало хорошо видно все кладбище и отдельные его уголки за редкими соснами и лохматыми елями, с сучьями почти до самой земли. Теперь он был особенно зорок и осмотрителен.

Отец еще не кончил откапывать Сашенькин гробик. Он весь взмок, выкидывая из могилки наверх землю. Милиционер с доктором сидели за холмиком соседней могилы на разостланном войлоке. Перед ними стоял пузатый пузырек с какой-то бесцветной жидкостью и лежала на бумажке колбаса с ломтиками хлеба. Дружки-единоверцы о чем-то азартно спорили, размахивая друг перед другом энергично руками.

- Спирт, поди, лопают, которым болячки должны были прижигать, - подумал Мишка.

Парнишка понял, что экспертов мало занимала работа отца и, пользуясь этим, он стал смелее подходить к могилке, чтобы с близкого расстояния лучше увидеть, что будут делать с покойным братишкой подвыпившие изуверы. Он даже бояться перестал насильников и встал во весь рост. Да и рост-то у него был такой, что можно было за кустиком спрятаться. Вскоре парнишка приблизился к могилке так близко, откуда ему все стало видно как на ладони, даже рожи захмелевших потрошителей в ехидном оскале. На минуту, другую Иван распрямился, задыхаясь от обуреваемого гнева, с укором заметил флегматичному доктору:

- Если бы вы нашему малышу вовремя оказали помощь, он остался жив.

- Вы кулаки, лишенные гражданских прав, - отпарировал с попугайской настойчивостью доктор. - Вам не положено пользоваться одинаковыми благами наравне с другими представителями Социалистической Отчизны. Вот когда вас перевоспитают на коммунистических началах, когда из вас выбьют всю эксплуататорскую психологию до последней пылинки, тогда только вы получите все сполна наравне с другими. А пока довольствуйтесь тем, что для вас по великодушию делает Советская власть.

- До конца такого разбойного перевоспитания нашего забитого брата мало в живых останется, - скорбно заметил Ларионов.

- А нам вашего брата кровососа-эксплуататора много-то и не надо, а потребуется, других привезут, - огрызнулся милиционер. К тому же когда меньше вокруг всякого двуногого человеческого сброда, жить бывает просторней и легче.

- "У этих чумных изуверов, как у бешеных собак, одна гадость на уме" - зло сплюнул Иван и снова принялся за свое убийственно горькое дело.

- Мало еще, - сказал доктор Ларионову, пытавшемуся выбраться из могилы. - Копай глубже, чтобы можно было гробик из ямы вынуть и здесь поставить. В могиле я развернуться не смогу. Тесно очень в ней.

Оба дружка-насильника следили теперь за Иваном неотрывно и стояли к Мишке спиной. Ему начало казаться, что сейчас произойдет самое важное, а он из-за вставших перед ним мракобесов ничего не увидит. Парнишке не хотелось пропустить главного, он взобрался на лохматую ель, устроившись на ветках для лучшего наблюдения за доктором и милиционером. Самого его в густой кроне дерева со стороны могилки не было видно. Теперь он все хорошо рассмотрит и расскажет потом Нюрке с Витькой как было дело без всяких лишних домыслов и прибавлений.

Отец поставил вынутый из ямы гробик на бровку, снял с него крышку, сам отошел в сторону, предоставив свободу действий доктору. Тот не спеша, засучил рукава, натянул на толстые, как сосиски пальцы, резиновые перчатки, взялся трясущимися руками с перепоя за скальпель.

Не успел Мишка трижды глазами моргнуть, как блестящее лезвие скальпеля доктора уже с треском полосовало почерневшую Сашенькину брюшину. Еще минута, и волосатые руки доктора вытащили Сашенькины внутренности на подостланную клеенку. У Мишки от увиденного даже глаза на лоб полезли. В тот же момент перед взором парнишки все поплыло, кувыркаясь, будто подхваченное шальным ураганом. Самого его тоже подхватила неведомая сила, сбросив с дерева наземь. Было ему больно; нет, он даже не успел почувствовать. Увиденное крепко отшибло Мишке память. Все вокруг казалось таким зыбким и непрочным.

Придя в себя, Мишка не сразу сообразил, что с ним произошло, и куда он попал. Ни доктора, ни милиционера вокруг не было. Их словно ветром сдуло. Гробик с трупом Сашеньки отец снова закопал в могилу и сидел около Мишки на обрубке дерева, глубоко затягиваясь вонючим самосадом. У него мелко вздрагивали колени, а в глазах отражалась гневная боль за кошмарные ужасы всего происходящего.

- Ну, как, очухался немного? - вскинул воспаленные глаза на сына Иван.

- Вот и слава Богу! Я так перепугался, думал, что ты совсем концы отдашь. Сколько раз я давал тебе нюхать нашатырный спирт, что доктор оставил. Самих, их, шакалов, зачем-то черти в Дедовку унесли. Даже протокол забыли. Ничего подозрительного в смерти Сашеньки не нашли. Это кто-то на нас по злому умыслу накапал.

7

После пережитого в те трагические дни Мишка еще много раз мысленно возвращался к драматическим событиям последних дней горькой Сашенькиной жизни. Все это напоминало еще одно посмертное издевательство над скорбной детской судьбой. И это была одна из миллионов человеческих трагедий в ту смрадную сталинскую эпоху. С того лихого безвременья пройдет немало эпохальных событий, Мишка проживет нелегкую обкраденную жизнь, одряхлеет и состариться, будет одной ногой у могилы стоять, а пережитого до последнего вздоха не забудет. В страшном вопле станут потом исходить дети ни одного поколения, когда увидят во сне потрясающие картины тех ужасно удушливых лет. Великими лжецами назовут тех, кто будет отстаивать сталинщину как период наивысшего процветания народов СССР. Этими проповедниками могут быть только отпетые жулики и головорезы, тоскующие по широкомасштабному разбою, и непрестанному кровопролитию.

Таким и запечатлелся Мишке на всю жизнь братец Сашенька: крошечным мудрым существом, уже в три года научившимся ценить и добывать трудом свой хлеб и мудро сказавшим в неполные четыре года перед смертью слова, которые могли стать знамением всех голодных и обездоленных. Если революция не дала всем людям свободы и хлеба, то надо делать новую революцию и этим исправить существующую несправедливость.

Иначе эта фраза может звучать несколько конкретнее: "Если революция не принесла людям свободы, социальной справедливости, не обеспечила их всеми благами жизни, то люди вправе совершить новую революцию и тем самым покончить с властью насилия и беззакония".

ГЛАВА 19

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ЛОМОВКЕ

1

С каждым днем все меньше оставалось жителей в Ломовке. Зато больше становилось могил на кладбище. Пустели комнаты в бараках, а во второй половине 1934 года заброшенными оказались и целые бараки. Люди умирали повсюду: на работе, дома, в пути на работу. Голод и непосильно тяжкий труд как косой валили людей. Смерть для многих людей стала единственным спасением от мук большевистского ада.

Черная злодейка неотступно ходила и за Мишкой Ларионовым. Она преследовала его днем и ночью, в лесу и дома, показывая свой хищный оскал во сне и наяву. Он мужественно от нее отворачивался и продолжал заниматься своими нехитрыми делами. Не потому ли он не боялся смерти, что ему нечего было терять. Если говорить откровенно, в его положении от смерти никак нельзя было спастись. Все пути в Ломовке вели только на кладбище. Он жил, как и все лишенцы, одним днем. В этом и состояла его неизбежная стопроцентная обреченность.

В Ломовке, как и в других поселках в округе Усть-Черной, у людей все было отнято, и они ни на йоту не принадлежали самим себе. Они были вещью для других, которой помыкали кому не лень. Лишенцев избивали и убивали под любым надуманным предлогом. Их ни только не оплакивали, но и не хоронили по христианскому обычаю, а часто закапывали по два, по три трупа в дну яму. В штрафном лагере поступали и того хуже: сжигали, как скотину, в общей яме. От бывших людей и их трагических судеб оставался лишь один пепел.

Неумолимый поток времени безжалостно расправлялся с памятью ушедших в загробный мир страдальцев. Их чудом уцелевшие дети и внуки лет через пятьдесят после описываемых событий будут знать о своих предках не более чем ворона о татаро-монгольском нашествии. Ловкие дельцы от политики постараются сделать все от себя зависящее, чтобы обелить кровавые страницы истории, придать им новый колорит, где не останется ни малейших пятен от кровавых потоков разбойной эпохи.

Разглагольствуя о беспредельной любви к ближнему, поднаторевшие лакеи новых господ действуют с изощренностью матерых палачей, которых избиение себе равных превращается в ненасытную потребность. Ломовка являла собой самое ужасающее зрелище по части глумления над человеческой личностью. Это был земной ад со всеми его омерзительными атрибутами. Здесь все было подчинено истреблению человека, превращению его в покорное животное. Сам воздух в Ломовке был пропитан запахом крови и трупного гниения. Если бы в эту закованную в цепи рабства Ломовку чудом занесло постороннего человека, он подумал, что попал в разбойный вертеп, где истребляют невинных пленников и пируют в сатанинской экстазе, заедая жареным человеческим мясом.

В результате напряженной физической и психологической обработки из некогда крепких, жизнерадостных крестьян гнусные прислужники деспотической власти сделали нечто хилое и безжизненное, неспособное на проявления животворных действий. Эти молчаливые, обескровленные существа редко выходили из бараков, а если и выходили, то тут же спешили обратно, где больше лежали, отрешенные от каких-либо серьезных устремлений к опустошенной для них и мучительной жизни. Проходили

дни, недели, месяцы, а в исковерканной жизни обреченных крестьян ничего не менялось. Менялись сами лишенцы: из полуживых, издерганных, существ они превращались в безымянных покойников. Там, куда они уходили от тягот каторжной жизни, наступал для них отрадный покой.

2

Случалось, что несчастным узникам затерявшимся среди дебрей и болот Ломовки начальство делало великодушное одолжение - им давали выходной день. Он превращался для уцелевших от смерти обитателей поселка в домашний субботник. В этот день люди устраивали свои личные дела, до которых не доходили руки в дни невольничьих отработок на казну. Члены каждой семьи собирались вместе и решали, как быть дальше. Но и в эти дни люди трудились до седьмого пота, подчас доходили до полного изнеможений, валились с ног, где застигала слабость.

Мужики и подростки отправляли в такие дни заждавшихся погребения усопших на погост, чтобы освободить в общественных сараях места для других собирающихся покинуть бренный мир страдальцев. Женщины в выходные дни уходили в лес с ребятишками за ягодами и грибами.

На этот раз увязалась за ватагой ягодников и Ульяна Ларионова, которой в ту пору и дома-то сидеть было невмоготу, но голод заставлял делать и невозможное. Дело в том, что около месяца назад она упала в потемках с крыльца и пропорола себе насквозь о торчащий кол брюшную полость, только чудом не повредив внутренности. После неоднократных напоминаний о случившемся приехал через неделю доктор, смазал брюшину йодом и сказал, что все заживет само по себе, как на бешеной собаке, а на бабе тем более. С тем и смотался спешно восвояси, не сделав никаких рекомендаций пострадавшей.

Шло время, а сквозная рана и не собиралась заживать. И домашние средства не помогали. Нагноение распространялось все дальше от первоначального очага поражения. Пострадавшую начальство занесло в список инвалидов, снабдило ее иждивенческим пайком в двести граммов хлеба и забыло про нее как про ненужную ветошь. Марья Ларионова, женщина крутого нрава, перевела больную золовку в пустую комнату, сказала ей с деланной озабоченностью как о чем-то давно решенном:

- Здесь тебе, милая моя, будет намного спокойнее: хочешь сиди, хочешь лежи, никто тебе не помешает, и ты никому обузой не станешь. Сама себе хозяйка, делай, что вздумается. Если какое затруднение возникнет, позовешь. Чай, мы родные, в беде не оставим. Об этом святые апостолы завещали. Мы не нехристи какие-нибудь, чтобы в беде не помочь.

Лучше больной пожилой женщине в отдельной комнате не стало. Ни Марья, ни ее дети никакого внимания Ульяне не уделяли. Она все делала сама: варила, стирала, ходила за водой, занималась другими делами. Можно было себе представить, какие невероятные муки испытывала эта чудесная богобоязненная женщина, мужественно, преодолевая трудности!

Кроме того, надо было позаботиться о какой-то хоть малой прибавке к мизерному пайку, которого и трехлетнему ребенку не хватало. Вот и увязалась несчастная Ульяна за женщинами и ребятишками в лес за ягодами, надеясь хоть какую-то толику лесных даров для себя ухватить. Как всякое живое, разумное существо, она автоматически цеплялась за жизнь тогда, когда на это оставалось ничтожно мало шансов. В ней как инстинктивно тлела устремленность к содеянию полезного, без чего немыслима честная, логически оправданная жизнь любого человека.

У каждого отправившегося в лес собирателя ягод хватало по горло своих тягот и забот и поэтому ни у кого не оставалось времени позаботься о других. Так и случилось, что по дороге в лес Ульяна Ларионова осталась одна. И никому никакого дела не было до нее: шла она вперед по просеке или свалилась в изнеможении среди лесной чащи. Так и тащилась она по просеке одна позади всех, огромным напряжением сил передвигая опухшие ноги, плохо осознавая, зачем она это делала.

Мишка с Витькой не торопились обгонять других или хотя бы идти в ногу со всеми. По прежнему опыту братья знали, если входишь с большой ватагой, удачи не жди - все из-под рук выхватят. Не успеешь отыскать новую поляну с наливной брусникой, как тут же налетят шальные попутчики и все подчистую снесут, оставив тебя на бобах. Собирая ягоды подальше от других, братья всегда возвращались домой с полными ведрами, а их дружки-попутчики почти каждый раз с половинными корзинами. Не очень торопились братья поспеть за компанией и по возвращении домой. Они свободно ориентировались в тайге, и ни разу не заблудились в лесу. В знании законов тайги Мишка не уступал и многим взрослим.

Солнце уже давно перевалило за полдень, когда Мишка с Витькой до верху наполнили ведра брусникой. Кроме того, они набрали и сумку грибов. Стали собираться домой. Обратный путь проходил по загущенной молодой порослью просеке. Они были километрах в семи от Ломовки. Ватага ягодников ушла домой намного раньше и уже успела добраться до поселка.

Без горластой ватаги женщин и ребятишек в лесу воцарилась тишина. И птицы умолкли, и зверюшки перестали насвистывать. Все обитатели тайги готовились к ночному отдыху и покою. Здесь был свой порядок, неподвластный комендантскому и милицейскому окрику и плети со свинчаткой. В тайге каждый обитатель был равным среди своих собратьев и обладал полным правом голоса. В этом отношении они были счастливее лю-

дей, над которыми властвовало целое сонмище всяких хамов надсмотрщиков.

Изнуренные нелегкой ходьбой по таежным завалам и топям, переходами с одного лесного массива на другой, братья уныло тащились по едва заметным тропинкам отягощенные мрачными раздумьями о своей горемычной судьбе. Они не спешили. Да и некуда и незачем им было спешить. Никакие радости не ожидали братьев в Ломовке. Даже скудного ужина не предвиделось. Единственным утешением, что их ожидало в Ломовке, это была жесткая постель да крыша над головой на ночь. Ради этого ни у Мишки, ни у Витьки не было особого рвения спешить сломя голову в Ломовку. И силы с каждым шагом убавлялись как у дряхлых старичков.

При кажущейся отрешенности Мишка все время был сосредоточен, то и дело задирал голову кверху, устанавливая в просветах между кронами деревьев положение дневного светила на небосклоне, а по нему определял путь следования на Ломовку. Порой в поисках ягод забредали так далеко вглубь леса, что приходилось пересекать при возвращении назад не одну поперечную просеку, а это требовало хорошо натренированной смекалки, чтобы не сбиться с правильного ориентира.

На сегодняшний день братья далеко вглубь леса не забирались. Обратный путь не представлял для них особого затруднения. Места сплошь и рядом были знакомые, много раз исхоженные. У большой сосны с дуплом, откуда оставалось до Ломовки не более километра, присели отдохнуть, начинало смеркаться. В лесу повеяло сыростью, а со стороны болота начали наползать хмурые тучи. Это заставило братьев прервать отдых и ускорить шаги, чтобы не быть застигнутыми в ночь собирающимся дождем.

3

Витька плелся позади Мишки и начал понемногу отставать от него. Это обозначало, что храбрец Витька порядком выбился из сил, иначе бы раньше времени носа не повесил и обогнать себя не позволил. К тому же он был почти на четыре года моложе Мишки. Ему недавно исполнилось девять лет. Иными словами, не смотря на свое малолетство, он уже успел отстукать четыре с лишним года лютой сталинской ссылки за неведомые согрешения безобидных предков и познать, почем фунт лиха.

Сникший Витька вдруг совсем остановился, будто перед ним возникла непреодолимая преграда. Подавая Мишке какие-то непонятные знаки тревоги, зазывал брата к себе назад, чтобы вместе разрешить трудную задачу.

- Иди сюда, - тихо молвил настороженный Витька. - Здесь что-то пыхтит и шевелится. Может, человек одичавший, а то и чудище лесное. Иди живее,

я боюсь один к нему подходить. Кабы не укусил, вражина!

Мишка не сразу поверил в достоверность Витькиных слов. Подумал, что тому померещилось что-нибудь. И тем не менее, он потащился назад.

- Чего ты там еще обнаружил сослепу? - недовольно пробурчал Мишка, с трудом волоча заплетающиеся ноги. - Или сон страшный на ходу приснился? Говори, чего как баран перед новыми воротами уперся.

- Какой тебе еще сон! - обиделся Витька, указывая на что-то шевелящееся в трех-четырех шагах от тропинки, рядом с большим муравейником.Слышишь, как жалобно стонет по-человечьи, ну, чуешь? Идем посмотрим, что это там такое. Не боишься? На всякий случай давай палки возьмем. Если чудище вздумает напасть на нас, палками отобьемся. Чай мы не такие слабенькие, как наш покойный Сашенька. Идем, а то скоро совсем стемнеет. Что тогда будем делать в потемках?

Витька поначалу храбрился, как молодой петушок, готов был лезть хоть черту в пасть, а когда дело дошло до выполнения необходимого действия, он начал пятиться назад, стараясь спрятаться за спину Мишки.

- Оно не очень страшное, чудовище-то, - бормотал Витька, высовывая вперед палку. У него нет ни хвоста, ни рогов. Выходит, ему и обижать-то нас нечем. И чего это мы его вдруг как маленькие испугались?

Витька сделал два шага вперед, обогнал Мишку, но тут же испугался своей решительности и остановился как вкопанный, будто оказался пепед зияющей пропастью, где грозила ему смертельная опасность.

- Постой, постой, Миша! - насторожился Витька. - Это вовсе не чудовище, а самый обыкновенный человек, женщина, кажется. Так и есть! Это Ульяна Ларионова. Вот тебе крест святой, она, - перекрестился для убедительности Витька. - Идем! Теперь нечего бояться, - шагнул он к кустам.

Это, действительно, была бабка Ульяна, отставшая от ватаги ягодников, опрокинутая страшным недугом наземь. Никто из голодных людей не обратил на старуху никакого внимания. Каждому своей беды по горло хватало. Когда тут было за другими примечать да участливость проявлять? Под прессом истребительной машины люди с каждым днем теряли не только физические силы, но и остатки нравственных достоинств. По существу они были доведены до такого унизительного состояния, что не способны были на проявления высоких моральных качеств. Попросту в человеке были ханжески истреблены все гуманистические начала, а сам человек доведен до последнего животного отупения.

Братья порядком растерялись, не зная, что им делать. Они впервые столкнулись с таким небывалым случаем, который поставил их в затруднительное положение. Какое-то время оба неловко молчали, собираясь мыслями. Оба понимали, что пожилая, больная женщина попала в страшную беду, оказавшись в безвыходном положении. Вокруг, кроме их двоих ребя-

тишек, никого нет. Старухе нужна незамедлительная помощь. Но кто ей ее окажет в этот критический момент? Кроме них - некому. Как это сделать братья и представления не имели. Идти Ульяна не может. Ее надо на руках нести. А разве у них хватит сил справиться с такой задачей?

- Если мы ей не поможем, - заговорил Мишка, - Она помрет. И грех за смерть ее на нас с тобой ляжет. Так дедушка Андрей говорил, а он не такой человек, чтобы зря болтать. За то его и в тюрьму посадили, что он всегда и всем правду говорил. Понятно?

Братья стояли теперь рядом с Ульяной. Несчастную страдалицу с головы до ног облепили муравьи. Они заползали ей в ноздри, в уши, набились в полуоткрытый рот. Несчастная, казалось, не чувствовала укусов осатаневших насекомых, безропотно отдалась им на съедение. Несколько раз ребятишки окликали Ульяну, пытались привести ее в сознание, но больная пожилая женщина оставалась безучастной к их стараниям.

Было похоже на то, что Ульяна отрешилась бесповоротно от всего земного и готовилась навсегда покинуть погрязший в сатанинских смутах подлунный мир, который принес ей столько безмерных страданий. Она ни только не видела ни одного счастливого дня за четыре года ссылки, но и ни разу не вздохнула полной грудью.

Мальчишки настойчиво добивались своей цели. Они не хотели оставить ее на произвол судьбы и настойчиво старались предотвратить несчастье. В конце концов, и Ульяна, против ожидания, очнулась от тяжелого беспамятства, заметила ребятишек. Она вдруг заговорила таким непривычно убийственным голосом, что обоих братьев оторопь взяла. Это был голос выходца с того света. Но мирный тон Ульяниных слов вернул братьям чувство самообладания, и они еще ближе подошли к пострадавшей.

- Каким это ветром вас занесло сюда, ребятки, - прохрипела Ульяна. - Ба! Да это Витя с Мишенькой! И вам не страшно быть в дремучем лесу рядом с умирающей старухой? Это доступно только храбрым людям.

- Мы отстали от остальных, - поспешил объяснить старухе Мишка, как все было. - Шли одни. И тут нечаянно на тебя напали. Скоро ночь наступит. Если тебя оставить здесь, то до утра едва ли ты вытерпишь. Главное, тебе бы как-то на ноги встать, а идти мы тебе поможем.

- Вон чего задумали, - все тем же отрешенным голосом протянула Ульяна. - Обо мне, соколики, уже ни к чему беспокоиться: моя песенка спета, я умираю. Мне уже безразлично, где это делать: в лесу или дома. Здесь мне даже легче богу душу отдать. Никому не мешаю и хлопот никому не доставлю. Вы лучше, ребятки, о себе позаботьтесь, пока ночь не наступила. В темноте с дороги собьетесь. И заплутаться недолго.

Братья смотрели друг на друга в немом недоумении и не знали, что им делать: поступить, как советовала Ульяна или сделать наоборот. После

минутного колебания, вопреки Ульяниным советам, ребятишки порешили не отступать от первоначальных намерений. Старуха снова впала в беспамятство, усугубляя и без того затруднительное положение.

- Слушай, Миш,- заговорил Витька, а может, и взаправду нам лучше без нее уйти. Ведь все равно на себе мы Ульяну с тобой не утащим.

- Нет, так не пойдет, - возразил Мишка. - Бог нас с тобой накажет, если мы бросим больную старуху одну среди леса на ночь глядя. Так могут делать только последние негодяи, у которых на душе одна слякоть.

- А как обо всем этом бог узнает, если рядом с нами никого нет? - возразил Витька. - Или ты думаешь, что за нами кто-то издали подглядывает?

- Экий ты бестолковый, - вспыхнул Мишка. - Так могут рассуждать только глупые девчонки, которые мало в чем смыслят. Пойми одно: бог всемогущ и всеведущ. Он видит все, потому что стоит за каждым из нас. От него ничего нельзя спрятать, даже черных мыслей. Понятно?!

Витька лишь сконфуженно шмыгнул носом и не нашелся что-либо возразить на замечания Мишки. Он понял, что спорол чушь и не знал, как оправдаться перед братом. Опустив глаза вниз, стоял как пришибленный.

- Ульяну надо поднять и отвести в Ломовку, - твердо сказал под конец Мишка. - Если не сможем этого сделать, пойдем как можно быстрее без нее. Расскажем обо всем Марье. Они придут и заберут ее.

От Ульяны шел тяжелый дух. Но братья не обращали на это внимания. Им было не до нежных сентиментальностей. Они делали отчаянные потуги, чтобы поставить старуху на ноги. Старания ребятишек придали, наконец сил и самой Ульяне. Она сперва встала на колени, потом - и на ноги. Братья приободрились, смелее повели под руки старуху домой.

Чем дальше уходили братья к Ломовке, тем чаще падала Ульяна на землю, и ребятишкам приходилось начинать все сначала, чтобы продолжить вынужденно прерванный путь. Под конец Мишка с Витькой сами едва держались на ногах и больше, чем наполовину рассыпали по дороге набранные ягоды. Они уже не жалели об этом, а думали как бы скорее добраться до поселка, самим не свалиться в дороге вместе с Ульяной.

Оба они - и Мишка и Витька - не помнили, как дотащились со старухой до Ломовки и как легли в постель. А проснувшись на другой день почти перед самым обедом, с горечью узнали, что бабка Ульяна в приступе отчаяния покончила с собой самоубийством, отравившись нашатырный спиртом, который долго берегла на черный день.

Смерть Ульяны никого не удивила и не встревожила. Даже не вызвала простого любопытства ни у взрослых, ни у детей. Со смертью в Ломовке свыклись как с каждодневной жизненной необходимостью, которая стала в каждом бараке как бы желанной гостьей. Лишь на четвертый день взглянул на труп Ульяны в сарае поселковый комендант и, матерно выругавшись,

рысью укатил на оседланной лошади в Усть-Черную. Лишь пыль столбом вздыбилась позади него вдоль всего порядка бараков.

4

Однажды Екатерина от кого-то узнала, что назавтра назначено сожжение трупов околевших от какой-то "заразной" болезни животных. На самом деле пала всего-навсего одна лошадь и не от какой-то там "заразы", а всего лишь от бескормицы и плохого ухода. Конягу собирались сжечь на костре рядом со скотным двором. Этим решила воспользоваться Екатерина в своих интересах, а попросту кое-что урвать от останков околевшей кобылицы и предупредила об этом Мишку, чтобы был начеку.

Мишка не такой тюфяк, чтобы впустую тратить время. Днем он несколько раз подходил к конюшне, высмотрел, что там делают конюхи. В результате наблюдений выяснил: мясо конюхи поделили между собой, а требуху, ноги и башку свалили на кучу навоза, обложили хворостом и подожгли, делая вид, что все совершают, как и указал санитарный надзор. Это было на исходе дня, когда на Ломовку наползали ранние сумерки.

Когда совсем стемнело, Мишка с матерью отправились на добычу. Заходили к месту сжигания останков лошади со стороны леса, пригибаясь над землей и стараясь не выдать себя какой-либо оплошностью.

В нескольких десятков шагов от конюшни оба остановились. Мишка взял у матери мешок, пошел к костру, а родительница осталась поджидать его возвращения в лощине на овощной плантации. Сторожа нигде не было видно. Он, по-видимому, ушел к конюхам и лакомился вместе с ними дохлой кониной. Он был с конюхами в дружеских отношениях и совместно с ними совершал разные комбинации по части добывания продуктов.

Поднявшись на бугор, парнишка еще раз остановился, чтобы оценить со всей определенностью сложившуюся обстановку. Порывы ветра доносили до Мишки со стороны костра запахи прелого навоза, горелого мяса, жженой шерсти. Ничего подозрительного для тревоги там не наблюдалось.

Кругом тихо, нигде ни звука, ни шороха. Как перед погружением в воду Мишка полной грудью вдохнул воздух и смело шагнул к затухающему костру, который уже едва чадил, не отбрасывая отблесков в стороны.

Заранее заготовленным крюком из толстой проволоки парнишка начал вытаскивать из кучи горячего навоза конскую требуху, которая сильно обжигала руки ж крепко шибала вонью в нос. Торопливо очищая требуху от навоза, Мишка тут же с воровской поспешностью заталкивая ее в мешок. Захваченный охотничьим азартом, парнишка не заметил, как из коню-

шни вышли люди, и один из них громко выкрикнул:

- Смотрите-ка, там кто-то копошится у костра. Должно быть, что-то хочет найти для себя, да в темноте не рассмотрит ничего.

Мишку словно плетью по спине протянули. Не успел парнишка осмыслить случившегося, как другой голос высказался еще более угрожающе:

- Это не человек, а зверек какой-то копошится. Жаль, что ружья нет, а то можно было пальнуть в него. Если с хорошей шкуркой, сняли бы ее.

После этих жутких слов Мишку и подавно в жар бросило. Выхватив из кучи еще один кусок вонючей требухи, парнишка со всех ног бросился в лощину, где поджидала его мать. Только добежав до этого условленного места, он остановился и облегченно перевел дыхание. Рад был, что не попался в руки злонамеренных преследователей, иначе снова оказался в комендатуре и получил очередную жестокую порку.

Перекинувшись несколькими скупыми словами, Екатерина принялась рыться в мешке с требухой. Мишка не сразу понял, что мать задумала делать и только когда увидел в ее руках вынутый из-за пазухи нож, догадался о намерениях родительницы: она безумно хотела есть и не могла сдержать нетерпения, чтобы тут же не проглотить кусочек требухи. Глядя на мать, начал раздирать зубами неподатливую добычу и Мишка.

Утром Екатерина аккуратно перебрала и перемыла требуху, разрезала ее на мелкие дольки и посолила в кастрюле. Целую неделю ели ребятишки варево из требухи с сечкой и были очень довольны. Они тут же приуныли, когда эта великолепная еда кончилась. Снова перешли на жалкий голодный паек, от которого скручивало животы и темнело в глазах. И снова им стало тяжко как в заледенелой тюремной камере.

Мишка часто ходил к конюшне, присматриваясь, не собирается ли какая коняга отбросить копыта. Но ни одна из трех заезженных в доску сивух не собиралась пока прощаться с проклятой лошадиной жизнью и попадать в голодные желудки своих не менее несчастных наездников.

ГЛАВА 20

ТЬМА ОТСТУПАЕТ

1

Вернулся как-то в Ломовку из Усть-Черной секретарь коменданта и привез оттуда ошеломляющую весть: приехали вербовщики по набору рабочей силы на новостройки пятилетки в Свердловскую область. Они отберут

нужное число трудоспособных людей и увезут их с семьями к себе.

Эта неожиданная радостная весть громовым раскатом всколыхнула притихшую в предсмертной агонии Ломовку. Будто неведомая волшебная сила взбудоражила вдруг полуживых людей от сонной спячки и поставила их твердо на ноги. Даже те, кто последние дни не вставал с постели, потянулись из бараков наружу. Воспрянувшие духом люди восторженно ликовали, словно в гнилую Ломовку пришел великий долгожданный праздник. На лицах изнуренных людей появились улыбки, а в глазах загорелась счастливая надежда на перемену к лучшему.

Страшно исхудавшие, будто привидения из преисподней, одетые в грязные, обтрепанные лохмотья, чудом держащиеся на костлявых плечах, эти жалкие тени былых полнокровных людей ходили, припадая к земле от барака к бараку, передавая друг другу невероятную новость, облекая ее наслоениями пылкого домысла, веря и не веря в ее осуществимость.

Случившееся взбудоражило своей небывалой неожиданностью всех: и тех, кому выпал жребий вырваться из мрака заточения, и тех, кого фортуна удачи обошла стороной. Как бы там ни было, а все воодушевились и загорелись искрой надежды на скорое спасение от тирании мракобесов.

В помощь коменданту для поддержания порядка на случай вспышки эксцессов в дни отъезда завербованных в Ломовку из Устьт-Черной было прислано десять милиционеров. У входа в комендатуру было организовано круглосуточное дежурство патрульных, а сама комендатура по существу превратилась в эти дни в форпост неприятельского войска.

Стражи социалистического режима напрасно ожидали от хилых узников каких-либо бунтарских действий. Люди мирных устремлений, они по существу одурели от одного осознания, что насилию может быть положен конец, а всем изуверам-насильникам дана досрочная отставка. И навсегда.

Тоже самое происходило с лишенцами в Дедовке и Смагино. Об отъезде счастливчиков в Свердловскую область говорили повсюду дети и взрослые, тайком пробирались из одного поселка в другой, мысленно прикидывая, а как им будет там, на новом месте, лучше или хуже, чем здесь и тут же сами себе объясняли: хуже, уж, пожалуй, нигде и быть не может.

Когда Мишке было трудно разобраться в сложных вопросах новой жизни, он обращался за разъяснениями к отцу, но тот отделывался шутками.

Позади были Луза, Котлас. Усть-Кулом. Везде было омерзительно плохо, а в Ломовке и того хуже. Это был земной ад со всеми его бесподобными ужасами и жесточайшими приспособлениями удушения рабов.

"Кстати, местная разбойная администрация стремилась сплавить приезжим вербовщикам кадры с изъяном, а попросту семьи с большим числом иждивенцев, от которых мало было казне проку в любом месте. По причине полученной инвалидности в числе завербованных оказалась и семья Ивана

Ларионова, в которой на пять едоков была одна трудоспособная добытчица Екатерина, женщина, кроме как к домашнему хозяйству, мало к чему способная. Если прибавить к тому ее норовистый характер, то ожидать чего-то путного и значительного от нее, было безнадежно пустым и наивным делом. Легче было руками переломить лом, чем Екатеринин упрямый характер. Тут, как говорится, завязан чертов узел, распутать который не под силу и десятерым матерым колдунам.

Мишка с Батькой будто сдурели от радости уезда из Ломовки. Они как чумные шныряли по поселку, расспрашивая встречных, скоро ли начнут завербованных отправлять в Усть-Черную, а оттуда куда следует на плотах или больших лодках до самых Гайн по Весляне, которая впадает в Каму. Мишка радовался больше Витьки. Ему не надо было теперь заботиться о новом побеге, повторно рисковать своей жизнью. Случаи с вербовкой очень помог ему в неотвратимой беде. Как тут было не воспрянуть духом!

Выданный неделю назад декадный паек братья съели за семь дней и питались последние три дня, чем придется, а больше репой, картошкой и капустой, украденными ночью на овощной плантации. Но вся эта еда без хлеба мало давала пользы. Дуло живот, часто тошнило и даже рвало. Да и такой еды не всегда удавалось раздобыть. Когда узнали о скорой перемене жизни, братья совсем приободрились. Утешало то, что впереди проглядывал упоительный луч надежды на лучшее, а ради этого можно было временно и большее претерпеть, чтобы потом вдоволь радостью упиться.

Вместе с другими взрослыми и ребятишками завербованных лишенцев Мишка с Витькой пошли на кладбище проститься с прахом Сашеньки и многих своих товарищей, не выдержавших убийственных условий ссыльной жизни. Они старательно оправили братнину могилку, обложили ее дерном, в изголовье посадили березовый кустик. Воду для полива березки носили в старых байках из болота, простиравшемся по другую сторону дороги на Усть-Черную. Покидая кладбище, братья встали на колени перед Сашенькиной могилкой, осеняя себя крестным знамением.

- Прощай, наш дорогой братец Сашенька! - сказал Мишка, а Витька следом повторил его слова. - Спи спокойно под этим суровым небом и пусть земля будет для тебя мягким пухом. Прости нас грешных и прощай до скончания века, когда придет Господь судить живых и мертвых. Братья отошли от кладбища к обочине дороги на Ломовку, еще постояли какое-то время в тяжком молчании, а под конец Мишка проговорил, утирая рукавом градом текущие по щекам жгучие слезы:

Если выдержим все выпавшие на нашу долю испытания и доживем до лучших дней, когда не будет подлых гонителей невинных людей, мы придем сюда, чтобы встать снова на колени перед светлой памятью твоей, дорогой братишка, которая до последнего дыхания будет жить в наших измученных

каторжной неволей сердцах. Прощай, и еще раз прости нас несчастных.

Ребятишки шли отягощенные недетски серьезными раздумьями о своем загубленном детстве, которое отняли у них вместе с сиськой матери злые товарищи. При всей своей беспечной доверительности к происходящему, они с опасением заглядывали в завтрашний день, который мог принести им вместо ожидаемого облегчения жизни еще большие тяготы и лишения.

До 1933 года в Ломовку привозили в основном лишь живых лишенцев, а из нее отправляли только мертвых на кладбище или в овраг на сжигание. Когда перед начальством впервые встал вопрос о вывозе живых лишенцев из Ломовки, оно даже с непривычки растерялось. Это было так необычно, что у них поначалу создалось впечатление, будто бы умерших предстояло снова переправить с кладбища в Ломовку. Вот как крепко засело в башку могильщикам их профессиональное дело, что они никак не могли быстро отрешиться от колом утвержденного мышления.

2

Для начала семьи завербованных предстояло перевезти в Усть-Черную, оттуда они должны были на лодках добираться до районного центра Гайны. Среди отъезжающих было немало больных и увечных людей, не способных и нескольких десятков шагов преодолеть самостоятельно. А до Усть-Черной не менее пяти-шести километров. Начальство решило: часть отъезжающих доставить в Усть-Черную на клячах, а остальных на плотах по реке Черной. Это было несколько труднее и сложнее, но другого выхода не было. А срок отъезда был определен заранее, и перенести его на более позднюю дату не представлялось возможным.

С этой целью в спешном порядке мужики с пилами и топорами направились к излучине Черной, в район расположения штрафного лагеря делать плоты. До Ломовки отсюда километра два-три. Вместе с мужиками направились помогать мужьям вязать плоты и жены. Увязались за родителями к Усть-Черной и ребятишки. Какое важное дело обходилось без них!

На дворе стоял сентябрь, уже по-осеннему было холодно. В излучине Черной дул промозглый ветер. По небу торопливо неслись лохматые тучи. Тут и там рассерженно кричали собирающиеся к отлету птицы. На всем вокруг лежал отпечаток взъерошенности и жалкого запустения. Ребятишки занимались любимым делом: азартно жгли костры. Они пылали во многих местах по берегу Черной, выбрасывая в небо хлопья седого пепла и яркие снопы желто-красных искр. Хвороста и сухого валежника поблизости было тьма-тьмущая, и мальчишки задорно палили сучья, будто собирались

отогнать от Черной завесу холодных туч и навсегда оставить здесь по себе добрую память неискоренимого тепла.

Ребятишки пекли и варили на кострах все, что удалось раздобыть в Ломовке и найти в тайге по пути к штрафному лагерю. У братьев Ларионовых, кроме картошки с репой и пойманного дорогой зайчонка, ничего не было. Зато у них с избытком было бодрого оптимизма и неистребимой надежды на перемену к лучшему. Это поднимало их дух и делало сильными.

Когда от ребятишек потребовалась помощь, они оставили костры и пошли таскать заготовленные старшими бревна на плоты. Они артелью, человек в десять-пятнадцать, волокли бревно за бревном к берегу Черной, пока вся древесина не оказалась на месте. Остальное делали старшие, кто имел хоть малейший навык в сборке плотов. Проворные да ловкие управились с вязкой плотов за один день. Слабые и нерасторопные корпели над сооружением плотов еще два дня, пока плети надсмотрщиков заставили их поторопиться. И тем не менее дело с отъездом затягивалось.

Хуже других дело ладилось с плотом у Ивана Ларионова. Кое-как пришитые неопытным врачом едва не прочь отхваченные саморезкой пальцы заживали медленно, а натруженные в чрезмерной спешке непосильной работой, они начали кровоточить. Ивану помогала в работе уже снова брюхатая Екатерина. Проку от ее помощи было мало, и Иван проводил супругу обратно в Ломовку. Если бы не помощь Малюшина с Прохоровым, один с плотом Иван не управился. А это грозило отстать от партии завербованных, чего больше всего боялся Ларионов. К счастью, этого не случилось. Благодаря участию добрых людей, Иван не остался на погибель в злополучной Ломовке. И вся семья его избежала роковой участи.

Теперь предстояло снова укладывать и упаковывать жалкий скарб, от которого мало что осталось за время жизни в Ломовке. Кроме заветного сундучка да стирального корыта ничего путного у Екатерины не осталось. Все ушло в обмен на что-либо съедобное.

На место заготовки плотов зачастили с проверками милиционеры, ответственные чиновники с Усть-Черной. Они торопили мужиков с окончанием работ и грозили лентяев заменить более расторопными людьми.

И вот этот волнующий день отъезда наступил. Провожающие стояли тесной толпой на высоком пригорке, махали вслед отплывающим в туманной дымке реки на плотах людям, выкрикивали им пожелания счастья и удачи, успеха в грядущей жизни без тирании. Начальство здесь уже не было. Оно поспешило смотаться в Усть-Черную. Главные события теперь перемещались туда. А где сосредотачивались толпы негодующего народа, туда всегда, как псы на падаль, устремлялись в звериной ярости ищейки скулодробительной команды.

Отдельные слова и фразы сливались в могучем порыве человеческого к

простору и свету грядущего. Над рекой будоражащим эхом неслось лишь одно нескончаемое повторение то ли живите, то ли не утоните с протяжным отголоском скорби и неизбывной печали в конце: - Ни-и-и - те...

3

Нюрка с матерью поначалу шли за подводой со своим жалким скарбом пешком. Потом Екатерине сделалось плохо, и она забралась на телегу. Нюрка тоже последовала ее примеру, и остальной путь они уже до причала в Усть-Черной ни разу не слезали с телеги. Им указали место, где надо разгружаться. Там они и расположились в ожидании прихода плотов с мужиками. Прибывшие сюда раньше уже разожгли костры и готовили кое-какую пищу, а больше картофельный суп с ячневой сечкой. Это была универсальная еда всех узников страны.

Плотик, как детский кораблик в весеннем ручейке, с удивительной легкостью выносило на середину реки, где очутившись на шальной быстрине, он начал выделывать такие виражи, то погружаясь в воду, то выныривая на гребень волн, что у Мишки с Витькой даже дух от страха захватывало. Они крепче сжимали в руках веревки и плотнее прижимались к мешкам и узлам, то и дело зажмуривая глаза, чтобы не испытывать боязни при встрече плота с бурлящим перекатом.

Опасность подстерегала незадачливых плотогонов не только на бурных перекатах угрюмо насупившейся таежной реки, но и на крутых поворотах, где течением нагромоздило целые заторы из застрявших бревен и старых коряг. Надо было обладать хорошим навыком, чтобы благополучно миновать этот коварный отрезок реки, не оказаться в бурлящей пучине.

Иван с тревогой осознал, в какой тяжкий переплет он попал при первой же встрече с поворотом Черной. Плотик крутило и вертело будто заколдованную чурку, и ему при всем своем старании никак не удавалось оторвать его от кустарника и коряг, вывести на простор течения. Багор, которым он орудовал с безуспешными потугами, увязал в илистом дне, и его нелегко было вытащить на поверхность реки, не рискуя опрокинуть сам колтыхающийся на водной глади плотик. Один шест Иван сломал при первой же встрече с препятствием, а другим не решался по-настоящему действовать, приберегая его как спасительное средство на критический случай. Торопыга и сквернослов, Иван не скупился на площадную брань, проклиная на чем свет стоит земных и небесных духов, будто они были виноваты во всех его бедах и злоключениях.

Мишка с Витькой присмирели и уже не болтали между собой, наблюдая с опасением за прохождением своего плотика по бурлящей быстрине. Они

не отрывали глаз от каждого движения отца, время от времени путли вздрагивая, когда их жалкий плотик начинало лихорадочно трясти захлестывать вспененным потоком набегающих волн.

Иван с завистью смотрел на обгоняемые его плоты, перебрасывался с мужиками суровыми фразами и снова оставался наедине со своими горькими раздумьями в ожидании чего-то неопределенно жуткого.

Чувствовал Иван себя отвратительно гадко, как после многодневного запоя. Все его тело ныло в тяжелой расслабленности, подкашивались ноги, и голова шла кругом. Невольно хотелось все бросить и забыться в бездумной отрешенности, пока не станет легче измученному вконец сердцу, в другое время он, может быть, так и поступил бы, но на этот раз только крепко стиснул зубы и начал с большей напряженностью орудовать багром.

Человек шатких идейных убеждений, Ларионов не мог даже толком разобраться, кто прежде всего виноват в его безотрадной судьбе, свои сельские лиходеи-доносчики или те, что сидели повыше на служебной ступени. Он даже склонен был думать, что с ним просто-напросто произошло досадное недоразумение и что стоит только в этом толком разобраться, и тут же незамедлительно все встанет на свое место.

Иван не был взыскательным к комфорту жизни. Он готов был жить где угодно, была бы постоянно на столе в достатке пища, а по праздникам бутылка сивухи. Остальное не очень занимало его воображение.

Ларионову доводилось во время весеннего сплава леса проходить с плотами Черную до слияния с Весляной. Он неплохо знал нравы и особенности этой реки и вовремя принимал необходимые меры предосторожности. Когда была пройдена большая часть русла реки, преодолены на ней опасные препятствия и начал вырисовываться последний перекат при впадении в Весляну, Иван наставительно предупредил сыновей:

- Здесь, орлы, держите ухо востро. Черная на перекате крепко свирепствует. Часто даже лодки опрокидывает. Чтобы не случилось, веревки из рук не выпускайте. Главное, на быстрине удержаться, а там уже ничего страшного не будет. За перекатом Усть-Черная видна.

4

Ребятишки еще крепче вцепились занемевшими руками в веревки и глубже вдавились в узлы под собой. С замиранием сердца следили братья за быстро проносящимися мимо них берегами реки, которая, казалось, взбесилась в своем неудержимом порыве соединиться с Весляной. Плот будто бы сама нечистая сила подхватила и собиралась на мелкие щепочки его разнести. Мишка с Витькой затаили дыхание, боясь пошевельнуться.

Чем ближе надвигался на плотик последний перекат реки перед Усть-Черной, тем неудержимей стало крутить и трепать шальными потоками воды беспомощный плотик, кренить его напором упругих струй набок. Иван уже отчаялся перед разбушевавшейся водной стихией и только безнадежно следил за дергающимся точно в лихорадке плотом, готовый к любым ударам судьбы при встрече с водоворотом слившихся рек.

Мишка с Витькой и подавно прикусили языки в ожидании надвигающейся катастрофы. Им так не хотелось, чтобы беда пришла именно теперь, когда наступал удобный момент к избавлению от неминуемой смерти.

Тут все закувыркалось и побежало перед глазами с такой невероятной быстротой, что даже невозможно стало что-либо усмотреть и запомнить в этой головокружительной смене явлений. Все это напомнило Мишке катание на карусели в Иващенкове, когда брал его с собой дедушка Андрей на базар. И сам Иван тоже на какое-то время растерялся, оказавшись перед лицом нелегкого испытания. Хоть и не верил Иван ни в Бога и ни в черта, сам того не осознавая, горячо взмолился к Всевышнему:

- Господи милостивый, помоги нам грешным и сирым одолеть проказы нечистой силы и остаться живыми и невредимыми до конца плавания.

Не успел непутевый Иван обратиться с пламенным призывом к Всевышнему о ниспослании ему с малыми чадами удачи, как в тот же миг плот неожиданно передернуло, закружило на одном месте, и он начал переворачиваться на бок, словно злая волшебная сила захватила его в свои крепкие объятия и вероломно потянула ко дну.

От резкого толчка Мишка с Витькой соскользнули с плота, и оба очутились в бурлящей воде. Иван сумел вовремя ухватиться за ручку надежно прихлестнутого к плоту сундука и удержаться на куче барахла.

Увидя чуть ли не с головой оказавшихся в воде сыновей, он тут же бросился в речку спасать их. Те отчаянно барахтались в гудящей пучине, хватаясь руками за мешки, узлы и крепления плота, чтобы подняться наверх, но набрякшая одежда сковала их движения и тянула вниз.

К счастью терпящих бедствие людей, глубина реки на перекате оказалась не более метра. Иван без особых усилий вытащил Мишку с Витькой из беснующейся круговерти и вызволил плот из плена старых коряг. Попавших в беду неудачников заметили на берегу реки ранее прибывшие в Усть-Черную и поспешили к ним на помощь на лодках. С теми уже прошел первый нервный испуг, и они сами начали выбираться из воды.

Набережная Усть-Черной напоминала в это время большой цыганский табор, остановившийся здесь на ночлег. Кругом громоздились кучи сундуков, узлов, мешков и другого домашнего скарба. Для дополнения настоящего таборного колорита не хватало лишь замызганных цыганских кибиток.

Вдоль берега дымили десятки костров. Люди готовили кое-какую горя-

чую пищу, перетряхивали и переупаковывали жалкие пожитки, старики и больные грелись у костров. Екатерина с Нюркой сварили чечевичную похлебку с картошкой и с нетерпением ожидали причала своих запаздывающих гореплавателей. Увидав вынырнувший из-за поворота реки плотик в сопровождении трех лодок. Нюрка с матерью побежали навстречу прибывающим, на ходу выкрикивая слова восторга и горестного удивления.

Иван был один на буксируемом плотике, а Мишка с Витькой сидели мокрые с головы до ног в одной из лодок, нещадно лязгая зубами. С них, как с огородных чучел в ливень, обильными струями стекала вода. Увидев съежившихся братьев, Нюрка громко заплакала, жалостливо причитая:

- Как они ужасно намочились и продрогли, родненькие! Эдак недолго заболеть от простуды. Надо их сразу к костру посадить. Вот беда-то!

Кто-то предложил ребятишкам сменить мокрую одежонку. Но сухой негде было взять. Все барахло на плоту до последней ниточки промокло. Оставался единственный выход: снять мокрую одежду и просушить ее у костра. Такое предложение сделала ловкая на выдумки Екатерина.

- А в чем они будут сидеть, пока рубашки со штанами высохнут? - шмыгнула носом расстроенная Нюрка. - Неужели нагишом как маленькие?

- Сейчас не зима, - сказала Екатерина. - Могут и каким-нибудь мешком накрыться. Не великие господа, чтобы с ними сейчас нежности разводить.

Мишка с Витькой отлично знали: что сказала мать, хоть умри, так оно и будет. У матери никогда слово с делом не расходится. Насчет этого она тверда, как Ломовский комендант, скорее всего который будет раскаленную сковородку языком лизать, нежели от своих людоедских замыслов отступится.

Продрогнув до чертиков, Витька сбросил с себя дерюжку и нагишом бросился в пляс вокруг костра, будто перед ним не было ни чужих девчонок, ни матери с Нюркой. Не прошло и десяти минут, как Витьке от прыганья и беготни стало жарко. Пример Витьки показался заманчивым и для Мишки, но он стеснялся не только прыгать, но и смирно сидеть у костра.

При подбадривании матери Мишка отбросил в сторону мокрый мешок и стал тоже бегать голым за Витькой вокруг костра. Все, кто наблюдал за этой уморительной сценой, от души хохотали, хоть и не до смеха было им.

Глядя на лязгающего зубами супруга, Екатерина в шутку сказала:

- Давай, старина, и ты выходи с ними на круг. Теперь ты калека, пострадавший за народное дело. Вот и будешь цыганской пляской вместе с сыновьями на хлеб зарабатывать. Не ляжешь же живым в могилу!

Иван промолчал, а про себя подумал: "И верно ведь подметила, шалава,

какой из меня теперь с культей работник? Всего лишь и осталось ходить по дворам с протянутой рукой и выпрашивать Христа-ради". Вслух же Иван не без обиды процедил сквозь зубы:

- Лучше бы ты, Катя, поменьше зря языком трепала. Не к лицу это тебе.

Мишка с Витькой все смелее входили в азарт, позабыв про свою наготу. Они всерьез рассмешили своим неожиданным представлением многих приунывших у костров людей. Им и самим стало на какое-то время легче от своей причастности к подъему настроения обездоленных.

Вынужденная робинзонада у костра - это последнее, что осталось в памяти у мальчишек о ненавистной Ломовке, где они провели более трех лет своей ужасно прискорбной жизни, где в ярме неволи погибло их детство и наступила преждевременная пора не менее жестокой зрелости. Всего пережитого братьями в одной Ломовке было бы вполне достаточно, чтобы сделать на всю жизнь несчастными сотни людей. Они по существу вынесли такое, что недоступно было вынести и не одному десятку крепких быков. Непонятно, откуда у них взялась такая живучесть и непомерная сила, которыми не обладали другие, падая под ударами кандального звона цепей?

Сердобольная Нюрка очень беспокоилась за братьев, опасаясь, как бы они не умерли от такой небывалой простуды. Она несколько раз бегала в прибрежный кустарник, приносила оттуда прибитые волной к берегу сучья и чурки, бросала их в костер. Через час просохли не только пиджаки, штаны и рубашки братьев, но и другие развешанные вещи.

Чечевичную похлебку ели после этого с такой поспешностью, что и опомниться не успели, как она кончилась. Не случись с плотом аварии, Мишка с Витькой постарались чего-нибудь раздобыть в лесу или на опустевших в поселке огородах. Но несчастный случай с плотом лишил их этой многообещающей возможности. Они надеялись наверстать упущенное.

ОтУсть-Черной до Гайны лишенцам предстояло добираться на больших лодках-завознях. Другого транспортного средства летом здесь не существовало, если не считать прихода в половодье грузовых буксиров. Этих лодок-завозней у причала стояло не менее десяти. На некоторых из них уже шла погрузка вещей ранее прибывших сюда из Дедовки и Смагино завербованных. Для Ломовских отъезжающих предназначили две завозни. Сейчас их спешно ремонтировали, конопатили, заливали смолой.

Отбывающих по вербовке строго-настрого предупредили, чтобы никто из места расположения лагеря дальше берега Весляны не отлучался. Для поддержания порядка и надежного слежения за сдвинувшимися с места лишенцами начальство установило несколько сторожевых постов на двух возможных направлениях массового бегства ссыльных, хотя в этом и не было абсолютно никакой необходимости: полуживой человек не мог далеко убежать, как уродливая черепаха освободиться от своего панцыря.

Костры на берегу Весляны не затухали до самого рассвета, а запылали еще ярче. Людям было не до сна. Новая дорога манила как далекая звезда и в то время пугала своей смутной неопределенностью. Сколько уж их было разных трудных дорог и ни одна из них не привела к душевному покою. И все так происходило оттого, что они не были вольны в своем выборе, а их везли как рабочий скот, куда надо было самонадеянным хозяевам.

6

Караван из десяти лодок переселяющихся лишенцев на новое место отбывания бессрочного наказания и одной меньших размеров лодки с двумя вербовщиками и полудюжиной сопровождающих охранников снялся со стоянки и двинулся навстречу непредвиденным испытаниям.

Русло Весляны значительно шире и многоводней Черной. Здесь больше было возможностей для маневрирования и в тоже время это требовало большего опыта в управлении средствами речного передвижения. Как и в любой реке, на Весляне встречались опасные места, где надо было проявлять достаточную сообразительность, чтобы избежать возможного бедствия. Дело осложнялось не только тем, что среди ссыльных мужиков не было нужного числа опытных гребцов и рулевых, но и патологическим бессилием каждого из них из-за постоянного голодания.

За каждым веслом сидело по два человека, а на каждой из лодок было по четыре весла на борту да одно на корме. Чтобы справляться с тяжелыми веслами на лодках, надо было обладать богатырской силой разинских удальцов-разбойников. А с чего было взяться силе у забитых держиморд страдальцев? Вот и брались на крутых поворотах по трое за одно весло. Да и тогда лодку крутило-вертело как игрушечный кораблик в весеннем ручейке, угрожая опрокинуть ее.

Ивану Ларионову с его незажившей культей весла за бортовой уключиной не доверяли. Знали, что не осилит и в критический момент других подведет. Поэтому и сажали его лишь помощником рулевого на корме, когда там оказывался не намного сильнее его самого гребец. Помогало горемычным путешественникам то, что они шли по течению реки.

Караван двигался только днем. С наступлением сумерек причаливали к берегу. Ночевали под открытым небом. Конвоиры и вербовщики раскидывали на ночь для себя две парусиновые палатки. Спали они поочередно. Двое из них несли бдительный караул. Они и полуживым "врагам народа" не доверяли, усматривая в каждом из них заклятого противника, которого нельзя ни на минуту освобождать от цепей рабского повиновения. Иначе он

сам превратится в господина, а бывший господин в его покорного раба. Так было всегда и будет, пожалуй, вечно. Такова железная логика господства сильного над слабым.

Преодолев немало трудностей, караван с завербованными лишенцами на третий день причалил в порту Гайны. Больных и немощных стариков выносили на берег из лодок на носилках. В добавок к прежним болезням некоторые слабые люди за время длительного соприкосновении с промозглой водной стихией прихватили грипп и воспаление легких. Но в сравнении с ранее пережитыми ужасами все это казалось не таким уж безнадежным делом, чтобы можно было в отчаянии терять голову. Если не считать двух умерших младенцев в эти суматошные дни да утонувшей старухи Мавриной, то плавание по Весляне на лодках можно считать удачи.

Для дальнейшей транспортировки завербованных к месту назначения к причалу Гайны была заранее подана большая закрытая баржа, в которую сразу же начали загонять прибывших из Усть-Черной лишенцев.

На закрытой, или как ее некоторые называли пассажирской, барже плыть было намного спокойней и удобней. Здесь не продувая ветер-сквозняк, не брызгал сверху дождик, не пугали бурливые водовороты, и не было опасений свалиться за борт плавучей посудины. В остальном все оставалось по-прежнему как в тухлой заводи без выхода на простор. Люди, казалось, и отличать-то разучились плохое от хорошего.

Ни только взрослые, но и чудом уцелевшие от смерти ребятишки оставалось безучастными к проявлениям новой митинговой жизни. У них не было особого желания пробираться в проходах между грудами барахла, чтобы лишь мельком взглянуть на проплывающие мимо них буксиры, плоты, лодки со свободными, еще не успевшими по воле счастливого случая попасть в невольническую кабалу людьми. Но она их очень ждала.

Не было для обездоленных ребятишек вокруг ничего заманчивого и притягательного, что могло бы их глубоко тронуть, возбудить в душе навсегда убитый детский восторг перед тайной загадкой жизни. Не были исключением среди своих сверстников и Мишка с Витькой Ларионовы, а тем более их непреклонная в убеждениях сестра Нюрка.

Выбравшись раз-другой на простор палубы, откуда хорошо просматривалась Кама с плывущими по ней пароходами, моторками, парусниками, они не слишком обольщались увиденным, хоть ничего подобного в своей жизни и не встречали до этого. Заветное былое навсегда ушло в Лету забвения, а корявое и колкое новое лишь неприятно раздражало и причиняло страшную боль. Дети разучились даже песенки петь и улыбаться.

- Сколько раз мужики и наш папанька толковали: Кама, Кама. А чем она лучше тухлых речушек Черной и Весляны? - возмущалась Нюрка? - Немного подумав, она авторитетно прибавила: - Разница разве лишь в том

и состоит, что она намного шире и глубже тех речушек да и вода в не немножко посветлей. А нам ни капельки не легче, что в Каме воды больше. Мы - не быки и не лошади, нам много воды не надо.

- Зато по Каме вон какие большие пароходы и буксиры туда-сюда ходят, всякие грузы развозят, - пытался противопоставить Витька Нюрке свои веские доводы в защиту богатырской силы Камы.

- Велика невидаль, - не сдавалась Нюрка, - пароходы туда-сюда ходят и разную чепуху развозят. Ну, и пусть себе на здоровье развозят, если кому-то это выгодно. Нам же от этой пароходной канители ни капельки пользы нет. Пусть бы лучше по маленьким речкам плавали небольшие моторные лодки да почаще привозили таежным жителям всякие продукты, от которых и нам могло кое-что достаться. Такому случаю и мы бы все немало порадовались. А то: пароходы большущие! - сделала Нюрка на своем кислом лице презрительную гримасу. - Пароход - не буханка хлеба и не головка сахару. Его ни с какой стороны не кусать, не облизывать не станешь. Пароходами любуются только барчуки да лентяи глупые.

Больше Нюрка не сказала ни слова и демонстративно подалась обратно в темную утробу баржи, где в самых неестественных позах сидели и лежали разочаровавшиеся в радостях жизни люди, которым устроители новой социальной справедливости обеспечили лишь право быть до последнего вздоха почетной тягловой силой наравне с ослом и лошадью.

Так и плыли они в немом оцепенении по Каме-реке несколько дней, не ведая, куда и зачем их везут. Обреченные на искоренение, надеяться на облегчение своей рабской доли они уже и мечтать не смели. Чудеса в жизни иногда и случаются, но деспоты тиранической власти ни с того ни с сего милосердными не становятся, а попросту жалостливыми к несчастным и униженным не бывают, как волк по воле слепого случая не превращается в безобидного травоядного животного.

На пятый или шестой день сиплый свисток буксира возвестил полусонным пассажирам баржи о прибытии в Соликамск. На усталый свисток буксира отозвались в порту протяжным эхом другие суда, а на железнодорожной ветке - захлебывающимся гудком допотопная кукушка, натуженно пыхтящая в клубах пара под непосильным сверхплановым грузом.

ГЛАВА 21

ПОСЛЕДНИЕ ЭТАПЫ

1

Лишь на четвертый день завербованных лишенцев, подобно обреченных на заклание животных, снова загнали в вагоны и, прицепив их к какому-то проходящему товарному составу, повезли еще куда-то дальше, может быть, к последнему страдальческому прибежищу на грешной земле.

Вся эта безрассудно убийственная канитель напоминала нечто поистине невероятное, затеянное помешавшимися разумом распорядителями, не способными отличать юбки от штанов. Идиоты с ослиными головами и львиными сердцами вагоны с лишенцами через час-другой от состава отцепили. Это был город химической промышленности Пермской области Березники. Разжалованные крестьяне впервые вдохнули аромат большой химии, увидели представителей класса гегемона - рабочих в замызганных комбинезонах с унылыми лицами и не слишком бодрой поступью в своей созидательной деятельности на всеобщее благо и процветание.

Приученные начальством к безоговорочной исполнительности, железнодорожники не замедлили исполнить приказание. Они загнали отцепленные вагоны на запасный путь и оставили их там на неопределенное время. Пассажирам теплушек разрешили при надобности выходить из вагонов и даже готовить пищу, у кого была такая возможность.

Опять, как в цыганском таборе, на набережной задымили костры, засуетились вокруг них насмерть измученные люди. Наступили новые мытарства под дождем и пронизывающим ветром. Насупившийся сентябрь все настойчивее давал о себе знать неласковым дыханием ранней осени.

Никто толком не знал, куда и когда повезут лишенцев дальше. Может, их привезли сюда ошибочно и надумают везти обратно. Разве мало случалось подобного в нелепой гонке чередующихся мрачных дней, когда все казалось, летело в тартарары, не оставляя по себе заметного следа. Некоторые нетерпеливые пленники сумасбродных гонителей пытались выяснить у караульных свою горькую участь, но те уклонялись от прямого ответа или давали такие туманные пояснения, от которых людей бросало в холодную дрожь. По существу, на лишенцев смотрели как на отпетых, и не хотели от соучастия к их бедствию нажить для себя неприятности.

Кто посмелее да побойчее, пользуясь послаблением надзора за собой со стороны охранников, занялись меной чудом уцелевших вещей на продукты питания. У кого из барахла ничего и в помине не осталось, те стали прирабатывать в качестве носильщиков в порту и на вокзале. Что касается

мальчишек, то они не придумали ничего более благоразумного, как заняться старым испытанным способом добычи пропитания - тащили у зазевавшихся пассажиров и торговок, что плохо лежало. Если не срабатывал один способ, прибегали к другому: выпрашивали Христа ради. После страшного и голодного года люди все еще никак не могли по-настоящему оправиться и встать прочно на ноги. Не говоря о лишенцах, не слишком сладко жилось гегемону пролетарской революции - рабочему классу России. Он тоже перебивался на скромных харчах, подчас довольствуясь овсяной чечевичной похлебкой без хлеба. При всем своем желании эти обманутые люди не могли положить в протянутую руку голодного ребенка ни крошки съестного.

Создавалось впечатление, что о вывезенных из Усть-Черной и других мест ссылки лишенцах стали забывать как о чем-то маловажном и, потерявшем свою изначальную ценность. В самом деле: на новостройках пятилетки немногих действующих заводах в минувшем году с кадрами сложилась крайне затруднительная обстановка. Пробел с кадрами и решили восполнять за счет дармового резерва - бесправных ссыльных.

Когда в конце концов по-настоящему разгляделись и прикинули, что к чему, оказалось: вывезенные из мертвого заточения люди в большинстве своем хилые ребятишки да надломленные каторжной работой и голодом немощные калеки, почти совсем непригодные к героическим трудовым подвигам по осуществлению величественной программы строительства социализма. Кого раздевают догола, тот уже не тужит об утерянном носовом платочке, как нелегко обольщаться красивым цветочком голодному.

Около недели завербованные оставались под открытым небом на запасных путях станции. Ночевали на грудах мешков и узлов, забирались в старые, заброшенные в тупике вагоны. Не успев куда-либо определить ранее завезенных сюда ссыльных, повелители судьбами бесправных невольников доставили в тупик еще три товарных вагона с лишенцами. Он были также наги и убоги, как и до этого привезенные несчастные люди.

Похоже было на то, что эти до предела измотанные жертвы тиранической власти стали всем в тягость и от них не знали, как избавиться, а истребить одним махом физически, по-видимому, не решались: ждали какого-то тайного или официального распоряжения. И оно пришло. Заждавшихся людей снова начали загонять в поданные вагоны, чтобы увезти куда-то в неизвестном направлении, где их ждала не менее суровая участь.

2

Вагонов-теплушек было девять. Подкатила кукушка и поволокла их к станции на магистральный путь. Здесь вагоны прицепили к какому-то товарному составу, и поезд отправился в путь. Бедным пассажирам не сказали, куда их повезли, да они и не очень интересовались этим. Им было все равно, куда ни ехать, лишь бы на железнодорожных путях не болтаться. Люди отлично знали: хорошее впереди их нигде не ждет. Поэтому они и не возлагали радужных надежд на встречу с отрадным.

Поезд шел довольно быстро, но почему-то подолгу простаивал на некоторых станциях. Миновали последнюю остановку в Пермской области Теплая Гора. После этого поезд пересек границу Свердловской области. Прошли станции Кушва, Баранчинский, приближались к Верхней Салде. Оставленные позади городки и рабочие поселки мало чем отличались один от другого. На каждом из них лежала печать дореволюционной нищеты и убожества. Ветер социальных перемен еще не всколыхнул этих медвежьих углов. Такой же оказалась и Верхняя Салда, конечный пункт следования поезда с голодными, измученными лишенцами. Некоторые наивно полагали. Что наступил конец их мытарствам и отныне все пойдет как положено в благопристойном человеческом обществе. И снова ошиблись, ибо строили свои предположения по старым, отжившим меркам. Революция все перевернула вверх тормашками: что раньше считалось благопристойным, то при новой жизни воспринималось наоборот. На то и совершают революцию, чтобы все прежнее отмести прочь.

В еще большее уныние пришли люди доставленные со станции в полуразрушенные бараки-шалаши и сараи предколлективизационной застройки в преддверии изгнания сюда деревенских богачей-мироедов. Нары в бараках были наполовину разобраны и растащены. В каждом бараке осталось не более двух-трех печек-буржуек без труб. Наступили осенние холода и слякоть, а на обносившихся деревенских богатеях болтались жалкие остатки былой одежды, от которой даже названия не осталось.

Спихнув в Верхнюю Салду измучившихся невольников, начальство снабдило их пайком ржаной муки по пятьсот граммов на едока да одной селедкой в придачу. На этом и успокоилось, рассуждая: "А разве этого мало для не работающих и ничего не делающих людей? А сколько государственных средств уходит на услуги этих обленившихся байбаков?! Одна транспортировка, не считая дарового жилья, в копеечку обходится!

Теперь и охраны за лишенцами никакой не было. Раньше на классовых врагах душу отвести можно было, вымещая на них свои неудачи и огорчения. Ныне и этого не стало. Полуживых людей и бить-то не доставляет удовольствия, равносильно дубасить шкуру с дохлой кобылы.

Лишенцам совсем стало туго. Они не знали, куда им и обращаться со своей беспросветной нуждой. Куда не пожалуются, всюду их в три шеи гонят, словно псов смердящих. Под конец несчастные отчаялись и никуда за помощью не стали обращаться. Поняли, что это бесполезно, как шилом щи хлебать. Как птички в тесных клетках перестают петь, так и кабаленные узники в неволе теряют дар разума и раньше времени уходят из жизни, порывая тем самым со всеми неудобствами подлунного мира.

Так случилось и с бабкой Васеной Устиновой после гибели мужа и сына при аварии на станции, и внука от отравления порченой рыбой найденной на железнодорожном полотне. Узнав о выдаче пайка или увидав представителя власти, бабка Васена орала истошным голосом, будто ее самое резали тупым ножом на мелкие кусочки:

- Не ешьте сатанинскую пищу, она отравлена змеиным ядом! Берегитесь самозванных каинов! Они задумали порешить нас всех до единого! Не верьте лживым посулам Антихриста, если не хотите оказаться в его позорном плену! Он только и ждет удобного случая, чтобы погубить вас.

Целый день билась бабка в припадочных конвульсиях, выкрикивая проклятья подлым мучителям народа. К вечеру явились в холодный барак сотрудники милиции и увезли старуху Бог знает куда. У бабки не осталось ни души из родни на белом свете. Поэтому никто и не плакал, когда выводили из барака. Да она теперь уже и не нуждалась в чьем-либо сочувствии, ибо ее угасшая память не способна была проводить параллели между злом и добром, грубым и чутким, тьмою и светом.

А еще через два дня переправили на станцию и погрузили в поданные товарные вагоны остальных завербованных лишенцев. Эти люди скорее походили на безупречных кандидатов в покойники, нежели на легендарных ударников пятилетки, способных творить чудеса доблести, мужества и геройства. Уж слишком они были тощи, и заморены, чтобы воздвигать своим трудом грандиозные монументы светлой эре сталинского социализма.

Их снова привезли не на ударную стройку пятилетки, а на очередной пересыльный пункт в Нижний Тагил, подобного которому троицкие "богатеи" не встречали до этого на своем горемычном пути. То, что они увидали здесь, превзошло их самые пылкие ожидания. Попросту, это была неприступная крепость, откуда редко кому удавалось бежать на свободу.

Нижнетагильский этапный двор, или Нижнетагильская пересыльная тюрьма была поистине уникальным творением строительной мысли. За ее могучими каменными стенами царила гробовая тишина. Здесь не было

случаев неповиновения, ибо боялись пуще огня штрафного карцера, где ослушников подвергали таким благотворным воспитательным воздействиям, после чего образумившийся бунтарь не осмеливался даже косо на надзирателя глянуть.

Кому хотелось, чтобы тебе оторвали руку или ногу, а то и открутили голову? Вот и молчали, как камни на мостовой, довольные тем, что тебя не собирались изрубить на кусочки, будто баранину в мясной лавке.

Как во всяком солидном тюремном заведении здесь не было окон, а были лишь крошечные зарешеченные оконца под потолком. Каждая камера освещалась электрической лампочкой средней мощности, которая горела круглосуточно, едва высвечивая жалкие контуры мрачных камер.

Узников на прогулки во двор не выпускали. Они находились в холодных, промозглых каменных склепах круглосуточно, не в состоянии даже мельком увидеть дневного светила над головой. Для посещения столовой узников перегоняли из арестантского корпуса по специально устроенному переходу из кирпича, похожему на тоннель под железнодорожным вокзалом. Столовая вмещала не менее двухсот человек одновременно. Когда она до предела наполнялась голодными людьми, здесь все заволакивало густой пеленой белесых испарений. Особенно осенью и зимой в столовой крайне неуютно: по стенам стекали мутные ледяные струйки, а с потолка на головы арестантов падала тяжелая, нудная капель. Арестанты поспешно расправлялись с тюремной баландой, а кто не успевал это сделать вместе со всеми, допивал баланду быком и бежал вставать в строй. Потом по команде гнали в столовую вторую очередь, третью, пока таким образом не пропускали всех арестантов каземата.

На смену сентябрю пришел октябрь, еще более холодный и ветреный. Он принес с собой моросящие дожди, которые сменились колючей поземкой, а под конец и буранами. Для узников тюрьмы наступила наихудшая пора года, когда к мукам голода присоединились муки холода.

Еще тоскливей и горше стало в каменных склепах. Люди сидели или лежали в немом оцепенении, совершенно безразличные к тому, что делалось вокруг. Их разум был жестоко подавлен, он уже не возгорался к высокому взлету осознания человеческого бытия. Для отверженных, забитых и обреченных не осталось ничего притягательного под луной. В камерах умирали дети, взрослые, старики, не выдержавшие свинцовой атмосферы тюремного режима. Их забирали санитары и уносили прочь.

Нар в камерах не было. Люди спали или просто лежали прямо на бетонном полу вповалку. Первое время охранники запрещали арестантам заходить в другие камеры. Через месяц этот запрет сняли. Только у измученных жесточайшей неволей арестантов не было особой охоты шататься по камерам, искать чего-то отрадного для себя. Красные власти всех

отверженных уравняли в нищете и убожестве и напрасно было бы пытаться найти среди них хоть одного до костей не ощипанного.

В середине октября снова случилось то, во что уже люди и верить перестали: их предупредили об очередном отъезде на новое место и приказали незамедлительно приготовиться к этому. У тюремных обитателей сообщенная новость не вызвала ни малейшего утешения, ибо по опыту знали, что она также наивна и обманчива, как и все предыдущие. То, что делали пустобрехи-распорядители в бездумной одичалости не могло не покоробить не только здравомыслящих людей, но и захудалых верблюдов», которым тоже не сладко жилось на общественной калде.

Из всего обещанного сбылось только то, что наутро большую часть завербованных лишенцев спешно вывезли на станцию и загнали в товарные вагоны. Потом прицепили их к какому-то эшелону, который, якобы, должен следовать на станцию Надеждинск. Первая продолжительная остановка на данном направлении была в Верхней Туре. На следующих стоянках начали то тут, то там отцеплять по одному вагону или ссаживать по несколько семей по чьему-то влиятельному распоряжению. Ни выдворенные из вагона, ни оставшиеся в нем не знали радоваться им или горевать от случившегося. Как начали помыкать их жизнью большевики, фортуна удачи стала всегда обходить мужиков стороной.

По прибытии в Новую Лялю от пяти вагонов, начавших свой путь в Нижнем Тагиле, остался только один. В нем ехала и семья Ларионовых. За полтора месяца пребывания в Нижнетагильском пересыльном каземате Мишка с Витькой по горло отведали арестантской баланды и прошли небывалое для их возраста крещение строгим тюремным режимом. Теперь они могли с полным основанием считать себя действительными узниками советских тюрем, перед которыми царские тюрьмы выглядели лишь забавными детскими балаганчиками, не способными так угроблять человека, с такой свирепой жестокостью вытравлять из него все лучшее.

За это гиблое время братья не только посинели и позеленели, но и, казалось, значительно усохли, стали по-старчески медлительными и неуклюжими, будто к ребятишкам незаметно подкралась преждевременная безотрадная старость и безнадежно искалечила дух их детской бодрости. Вагон с последними лишенцами стоял в тупике более суток. На другой день пять семей отправили из вагона в бараки к ранее привезенным сюда ссыльным лишенцам. В один из бараков поместили на временное жительство и семью Ивана Ларионова, намеченную к отправке в поселок Лобва,

расположенный в восемнадцати километрах от Новой Ляли. В конце концов, бедный Иван понял, почему его семью не высадили вместе с другими раньше, а везли все дальше и дальше, пока не уперлись в непреодолимый тупик. Повсюду нужны были крепкие рабочие руки, а у него в семье при пяти едоках работницей на предприятии могла стать одна лишь Екатерина. Поэтому и отмахивались везде, как от назойливых мух, лишних нахлебников. К тому же баба она и есть баба, от нее дельной работы никогда не дождешься. Кухня, дети - вот ее главная забота. На пайке прожить и думать было нечего. А на иждивенческом тем более - он ничтожно мал. К тому же за паек надо было платить деньги, а у Ларионовых их ни гроша. Вот и кумекают Иван с Екатериной, как быть, чтобы на новом месте с голоду не умереть. И так и сяк прикидывают, но путного ничего не получается, как в заколдованном круге мечутся. Задумались над безнадежностью своего положения и Мишка с Витькой. Нюрку братья в свои планы не посвящали. Знали, что сестренка в таких сложных вопросах мало что смыслит и дельных советов дать не может. - Слушай, Миш, - завел как-то Витька с братом разговор, - а что если нам с тобой попробовать, как мы это в Усть-Куломе делали, пойти милостыню собирать? Не все же здесь люди, как мы, бедные и голодные. Большинство из них - вольные и не ободранные, как кулаки, Советской властью люди. Неужели среди них не найдется ни одного сознательного, доброго человека, который бы не подал умирающему от голода парнишке хотя бы завалящую корочку хлеба или подпорченную картофелину? Нас вывезли из гиблой пропасти. Может, скоро начнется хорошая жизнь, а мы из-за своего глупого недогляденья возьмем да умрем на пороге этого. Что же ты ничего не отвечаешь? Или от голода и говорить разучился?

Мишка по-прежнему молчал. Слова брата доходили до него как из преисподней и отзывались в голове ржавым скрипом. Витька с недоумением смотрел на поникшего брата и снова повторил свой вопрос:

- Ты спишь, Миша, или совсем очумел от горькой жизни? Может, умирать собираешься? Сейчас многие в этом успокоение находят.

- Нет, Витя, я не сплю и умирать пока не собираюсь, - встряхнулся Мишка, клацая зубами. - Я замерз ужасно и устал от бесконечных переездов туда-сюда. Мне кажется, я вовсе не живу, а плаваю, как щепка, в мутном дождевом потоке и не знаю, куда меня злая сила вынесет. Кругом такие несуразные дела происходят, что и глядеть тошно.

- А как ты насчет пойти по миру думаешь? - не унимался Витька. - Или ты считаешь, что с этим дедом теперь ничего не выйдет? Разве в этом есть что-то позорное для нищего? Это не воровство, за что жуликов строго наказывают. Разве мы с тобой виноваты, что нас злые начальники голодными побирушками сделали? Нет за нами вины и в том, что мы дети и

не можем вместе со взрослыми работать. - Витька глубоко вздохнул и со всей решительностью прибавил: - Я думаю все наши несчастья от глупых распоряжений начальства пошли. Оно само не помнит, чего делает.

- Да-а-а, - протянул Мишка, - если бы все начальники и главные руководители были умными и добрыми, у нас никогда не было несчастных и голодных. От подлецов все зло исходит, как от бешеных собак.

- А если бы начальниками были такие люди, как наш дедушка Леонтий - подхватил Витька, - что бы тогда в жизни было?

- Тогда бы, Витя, не намного слаще было, чем сейчас. Дедушка Леонтий плохой работник и горький пьяница. Ему от отца досталось хорошее наследство. Он его подчистую пропил и в бедняках оказался. Поэтому его и ссылать никуда не стали, а лишь только из Троицкого выгнали как подкулачника. На этом вся история с Леонтием Кузьмичом кончилась, и он превратился в оплеванного бедняка, с которого и одной шкуры нельзя было содрать, как с других сдирали по две да по три.

Какое-то время Мишка сидел неподвижно, тяжело вздыхая. Чувствовалось, что над парнишкой тяготела непосильным грузом какая-то забота, он не знал, как с этим делом справиться. Выставив вперед правую ногу с отвалившейся подошвой, он сказал с горечью в голосе:

- В таких ботинках, Витя, в гробу не улежишь, не то, что по миру ходить. И пальто совсем изорвалось, что и на огородное пугало не сгодиться! Попробую сегодня подошвы проволокой прикрутить. И пальто надо хоть мало-мальски подлатать. А завтра и по миру стукнем.

5

Одетые в жалкие лохмотья, братья производили на прохожих не очень благоприятное впечатление. Скорее наоборот, старались обойти их стороной, словно боялись заразиться от мальчишек прилипчивой болезнью. Мишка с Витькой сами себе казались в этой бросовой одежде и обуви чужими и не в меру смешными, будто проказники-черти сотворили над ними злую шутку. Их никто не обижал, но и не собирался жаловать.

Поначалу братья пробовали кое-что выпросить из съестного на здешнем базаре. Но их постигла здесь с самого начала неудача. Увидя одетых в невероятные лохмотья побирушек, торговки осеняли себя с испугу крестным знамением и призывали небесную силу на помощь от сатанинского наваждения: "Свят, свят! Изыди, изыди прочь, нечистая сила!"

Только несколько опомнившись, торговки кидали в строну нищих ни столько из-за милосердия, сколько из-за страха перед темной силой картошкой и репой. Братья хватали на ходу случайную подачку и, не

дожидаясь быть жестоко побитыми разъяренными бабами, убегали прочь.

С враждебной настороженностью встречали братьев и жители поселка, где они пытались восполнить свои неудачи на базаре. Старушки и дети, едва завидев направляющихся к их дому нищих, спешили накрепко закрыть калитки дворов и сенные двери на запоры, а наиболее агрессивные хозяева натравливали на побирушек собак. На помощь братьям в войне с четвероногими разбойниками приходил испытанный опыт Усть-Кулома да и сами они были теперь на четыре года постарше. Иными словами, в единоборстве с Бобиками и Дамками Мишка с Витькой уже не были такими слабыми и беззащитными, какими вступали на стезю нищенства.

Но, как и повсюду, в Новой Ляле встречались добрые, чуткие к чужой беде люди. Они входили в бедственное положение ребятишек, не отказывали им в куске хлеба или давали пятачок, а то и гривенник. Братья благоговели перед такими сердобольными людьми за их сострадание по отношению к себе. Такие моменты превращались для братьев в настоящий праздник, и они начинали думать, что в жизни не все безнадежно плохо.

Нищенство никогда не доставляло человеку радости. Напротив, оно причиняло ему затаенные страдания. Тоже самое испытывали и Мишка с Витькой, но у них не было иного выхода, чтобы покончить с этим проклятым делом. Они все еще надеялись, что жизнь в самом скором времени наладится, и с попрошайничеством навсегда будет покончено. Они станут наравне с другими вольными и уважаемыми людьми, и никто их не попрекнет темным прошлым, которое останется саднящей болячкой на сердце каждого лишенца до гробовой доски. А может быть, и у их потомков!

Начальство, а вернее кто-то в местной комендатуре, вспомнил про семью несчастного Ивана Ларионова. В один из морозных дней в конце ноября к бараку подкатила старенькая грузовая автомашина и, прихватив в свой кузов семью Ларионовых с их босяцкими пожитками, помчалась вдоль железнодорожного полотна в сторону рабочего поселка Лобва.

Ларионовы разместились в кузове на настиле стружек, загородившись сверху двумя одеялами, а сами укутались разными шоболами. В кабине машины ехал с шофером какой-то человек средних лет в белой дубленке, шапке-ушанке и высоких меховых сапогах. Этот угрюмый, неразговорчивый человек с крупными чертами лица и был сопровождающим семьи Ларионовых к новому месту отбывания бессрочной сталинской ссылки.

Полуторка ошалело неслась по проселочной дороге, яростно подпрыгивая на ухабах и выбоинах, будоража тишину по-зимнему студеного леса. Иван дважды высовывался из-под укрытия рваных одеял, но ничего не увидел, кроме нахмурившегося серого неба над головой и обвешенных снежными хлопьями деревьев по обеим сторонам дороги.

Зло чертыхаясь, Иван снова уселся на прежнее место и до конца езды не высовывал носа из своего укрытия, не имея возможности даже раз-другой затянуться забористым самосадом, который берег как важную драгоценность. Екатерина с детьми и в мыслях не держала, чтобы сдвинуться с места и посмотреть, что делалось в это время вокруг. Ни Екатерину, ни ребятишек ничего не радовало в преддверии, приезда на новое место. Поэтому они и не собирались тешить себя какими-то обманчивыми надеждами. Они даже не пошевельнулись и тогда, когда полуторка перестала дребезжать на все лады, а сопровождающий их человек в теплой дубленке оповестил о конце путешествия и приказал высаживаться машины. Иван нехотя опустил один конец одеяла, накинутого над кузовом вплотную к кабине и выпрыгнул из машины, щуря глаза на свет божий. Зашевелились и ребятишки, зябко ежась от подбирающейся к телу стужи. Витька запутался в лохмотьях и упал в снег.

- Вот это и будет вашим новым жилищем, - указал рукой на правую половину дома из брусьев человек в дубленке. После того, как перетащите все вещи, сходите на отметку в комендатуру. Там вам дадут соответствующие указания и поставят на довольствие.

Сделав такое сообщение, человек счел свою миссию законченной и, не дожидаясь освобождения автомашины, подался в комендатуру, которая находилась неподалеку от отведенной Ларионовым квартиры.

Нюрка сидела в машине до последнего, пока не открыли борт полуторки. Девчонка сильно продрогла и вся тряслась, не попадая зуб на зуб. Он не могла самостоятельно подняться на ноги и тут же заплакала.

- Ну, это уже зря, - упрекнул Иван Нюрку. – Начальство приготовило нам такую замечательную хоромину, а она нюни распустила. - А ну-ка, идем посмотрим, что нам наши благодетели за жилище пожаловали?

ГЛАВА 22

ЛОБВА

1

Основной поселок Лобва раскинулся вокруг лесопильного завода. Здесь же находился и леспромхоз, поставщик древесины для завода. В полутора, двух километрах от основного поселка коренных жителей в канун коллективизации был предусмотрительно заложен на косогоре новый жилой массив - поселок для будущих изгнанников из родных мест кулаков-лишенцев. Первые пригнанные партии репрессированных крестьян из

центра России, Украины и Белоруссии развернули здесь основное жилищное строительство. Дома, поставленные из свежих, добротных брусьев, имели четкую планировку. Улицы были прямые и пересекались также со строжайшей аккуратностью. Если смотреть на поселок с высоты пожарной вышки у комендатуры, то он казался шашечной доской с квадратными домами-кубиками на ней. Начальство свирепо подгоняло лишенцев, до предела выжимая из них все живые соки. Многие и погибали на строительной площадке, не дождавшись и мало-мальски сносной человеческой жизни.

Поселок для спецпереселенцев начинался с вырубки леса под будущую строительную площадку. Зачинатели будущего поселения высадились на голом месте. Сперва соорудили кое-какие шалаши, потом принялись за землянки. Все осуществлялось под неусыпным надзором десятников, прорабов всевозможных смотрителей и контролеров. И комендатуры непременно.

Как вспоминали первопроходцы лобвинской ссылки, лишенцы проходили через те же адские муки голода, ужасных условий быта и всяческих унижений, как и их собратья но несчастью в Лузе, Котласе. Усть-Черной и других местах Советской империи. Лишенец, враг народа, униженный до положения животного в грандиозной эпопее по преобразованию России играл лишь роль силового механизма. Когда ломался этот безымянный винтик, его заменяли другим, ничуть не сожалея, что он быстро вышел из строя, не успев прослужить и половины отведенного ему срока.

Наибольший размах строительство жилья приобрело в конце лета, начале осени 1931 года. Работа начиналась чуть свет и заканчивалась в вечерние сумерки. Часто голодные, измученные люди засыпали там, где заставала их ночь. Нередко случалось, что утром они уже не просыпались, чтобы снова встать в невольническую упряжку, созидать светлое будущее. Уже через два месяца в недостроенные квартиры начали спешно вселяться заждавшиеся в шалашах и землянках семьи репрессированных мужиков. Возведено было около десяти домов, и, не дожидаясь команды начальства, люди бросились самовольно занимать жилища. Каждый стремился обогнать других и действовал как шальной, оттискивая вставших на его пути противников. Началась жаркая потасовка, в которой схлестнулись не только мужики, но и бабы с ребятишками. Прибывшие на место разгоревшейся свалки милиционеры и их добровольные помощники быстро усмирили разгоряченных соперников. Через полчаса на месте потасовки воцарилось молитвенное спокойствие, и никто не выказывал какого-либо притязания на свое преимущество перед другими.

Все одинаково незаслуженно наказанные люди, они уже по-настоящему и драться-то разучились, а просто по-бабьи царапались и рвали на себе

последнюю одежонку в такой неуклюжей свалке, почти не причиняя друг другу никакого урона. Так могли драться маленькие дети да старые слабосильные старушонки. Словом, каждый после драки оставался при своих интересах и благодарил бога, что не произошло худшего.

В каждый двухкомнатный дом с двумя отдельными входными дверьми набивали поначалу по четыре-пять семей. Это при общей полезной площади дома до сорока пяти квадратных метров. Печей в квартирах не было. Вместо них ставили железные бочки. Топили их круглосуточно, но тепла так и не было. И землянки, и вновь построенные дома освещались лучинами. Люди жили в постоянном холоде и смраде, при непомерной скученности и тесноте. Зато вольготно себя чувствовали в такой обстановке вши, блохи и клопы и другие вредные насекомые. В 1932 году стало плохо с питанием. Сильнее прежнего начали чахнуть и умирать ни только детишки, но и взрослые люди. А лишенцев все подвозили и подвозили, расширяя сферу применения дармовой, безгласной рабочей силы. Лишенцев стали направлять на работу в Леспромхоз, на лесопильный завод, в другие сферы производства. И повсюду им поручали самую трудную малооплачиваемую работу. Пасынки общества, лишенцы не могли и не имели законного права требовать достойного отношения к себе.

1933 год был тяжелейшим испытанием для большинства населения нашей страны, а загнанным в ссылку крестьянам тем более. Этот мрачный год принес для них не только невероятные беды и немыслимые испытания, но мученическую смерть в угоду самозваным деспотам-властителям. Предсмертные стоны умирающих праведников раздавались душераздирающим эхом от берегов Балтики до Камчатских горных вершин.

Как в Лузе, Котласе, Усть-Черной и других местах красной империи действовала все та же железная рука черносотенных громил из НКВД. Она и определяла каждый шаг и каждое дыхание отданных ей на растерзание крестьян. Жалкий паек муки выдавали на декаду вперед. Голодным людям его хватало с большой натяжкой на 4-5 дней. После этого начиналось ужасно невыносимое: лишенцы оставались несколько дней без еды. А что это значило, может понять только тот, кто сам оказывался в подобном положении, испытывая муки голода на себе.

Кое-кто ходил на колхозное поле, пытался найти под снегом картофельные клубни. Но мало кому улыбалась удача, и люди возвращались домой с пустыми руками. И тем не менее обреченные жалкими тенями плелись на работу, чтобы выполнить установленную норму. Случалось, что люди падали в обморок на рабочем месте, часто и умирали здесь...

Была создана похоронная команда из лишенцев, которая предавала земле умерших. Команда из 8-10 человек едва справлялась со своими обязанностями, ибо истощенные люди умирали каждодневно, целыми партии-

ями словно кто-то невидимый их железной рукой за горло душил.

Нормы выработки на лесосеках определялись очень высокие, пайки же лесорубам выдавали крайне ограниченные. Мало того, не справившиеся со сменными заданиями по заготовке древесины получали заниженное питание. От такого пайка каторжанин едва ноги носил, не то, чтобы совершать чудеса трудового героизма, как этого требовало начальство.

Лишенец - враг народа, существо обреченное. Поэтому, что бы с ним не случилось, вплоть до преднамеренного истребления, с начальства за это никто не спрашивал. А поскольку начальство сверху донизу состояло исключительно из оголтелых мерзавцев и душегубов, то искать правду было также бесполезно, как ожидать прыжка лягушки на Луну.

2

Войдя в отведенную им комнату, Ларионовы не обнаружили в ней даже грубо сколоченной лавки. Зато в правом углу гордо высилась солидная русская печь, а впритык к ней примыкала полуразрушенная плита. В комнате собачий холод. Должно быть, с самого начала осени никто здесь не жил. На стенах повис седым слоем иней. Надо было затапливать плиту или печь, а когда внимательно осмотрелись, не нашли нигде ни только дров, но и нескольких щепочек. Иван с супругой занялись заделкой вывалившихся кирпичей, благо, что в сенном чуланчике и глина с песком нашлись. Мишка с Витькой тут же на поиски топлива подались. Нюрка замерзла пуще всех и сидела на сундучке как пришибленная.

Братья заглядывали во все закоулки, даже залезали на чердак, но нигде ничего нужного так и не нашли. При обследовании приусадебного огорода они натолкнулись на торчащее из-под снега суковатое заледенелое полено. Попробовали сдвинуть чурку с места, но она даже не шелохнулась, прихваченная к земле ледяным налетом. Братья встали в тупик, не зная, что делать дальше. Оба взопрели и тяжело дышали, будто за ними только что целая свора разъяренных псов гналась.

Не долго думая, Витька поспешил сообщить матери с отцом о своей находке. Те только что занесли сундук в дом, приспосабливали его для начала вместо обеденного стола. Нюрка не соглашалась с таким замыслом, но с ней не стали считаться как с писком комара на болоте.

Прихватив с собой чудом уцелевший топор после Ломовки. Иван подался на подмогу сыновьям в огороде. Чурка оказалась довольно тяжелой, с глубоким переплетением сучьев в мерзлой земле. Общими усилиями чурбак извлекли из земли, притащили во двор. Но сколько ни бились, чтобы расколоть чурку, так и не смогли этого сделать. И уж тем более ничего не

прибавила к стараниям "мужиков" вышедшая из дома Екатерина.

- Ничего не выйдет без пилы, - молвила Екатерина, запыхавшаяся после нескольких взмахов топором. - Пойду к соседям загляну. Может, у них какая-нибудь завалящая пила найдется...

Во второй половине дома жили две вдовы с детьми. Приоткрыв дверь, Екатерина спросила, стараясь пересилить шум детских голосов:

- Можно к вам войти, люди добрые?

- Заходите, пожалуйста, тетушка, - бодро отозвался вихрастый паренек лет шестнадцати. - Я дома один. Другие кто в школе, а кто на работе.

Екатерина не спеша переступила порог, беглым взглядом окидывая обстановку квартиры. Она была убогой и по нерадению хозяев запущенной. Но это ничуть не удивило Екатерину. Она знала, в каких условиях жили теперь люди, и не предъявляла к ним строгих претензий. Ее интересовало данный момент другое - как узнал парень ее имя. Поэтому, прежде заявить о цели своего прихода, она с недоумением спросила:

- Как ты узнал мое имя? Ведь я впервые тебя вижу?

- Очень просто, - беззаботно отозвался парнишка, - вы меня не видели, а я вас видал, когда вы к дому подъехали. Тот дядько, с которым вы суп тащили, называл вас Катей. Меня же все кличут Василь Лейко. А насчет пилы я вам так скажу: она дюже тупая. Точить я не умею, да подпилка нет и не взять его негде. А взрослые батьки, которые умели править пилу, померли. Дрова я больше топором рубаю. Он тоже дюже тупой.

Отрекомендовавшись, Василь вышел в сени искать пилу. Он долго чем-то гремел там, громко ругал бестолковых дытын, запропастивших куда-то скаженную пилу, на которую и сам черт не мог никак позавидовать.

- Нашлась, пропадущая, - обрадовано воскликнул Василь. - Я же сам ее, чертяку, сюда положил, чтобы никуда не завалилась, а потом и забыл. Берите ее, тетечка, хоть насовсем, - подал Екатерине подросток пилу. - Мне она без всяких надобностей. Рейки, которые матка с Мариной с завода приносят, я топором рубаю, либо об спинку койки ломаю.

Пила оказалась настолько тупой, будто ею целый год лошадиные кости пилили, а может, так оно и было, когда два года назад в складчину полудохлых лошадок кололи. К счастью, у Ивана и подпилок нашелся.

Над распиловкой лиственничного чурбака Ларионовы пыхтели часа полтора. За ручки пилы попеременно брались все члены семьи, даже Витька с Нюркой. После распиловки чурбака с каждого пот лил как в пару бани.

- Для протопки плиты нам теперь дней на пять хватит, - облегченно вздохнула Екатерина. - А там видно будет. Может, что-нибудь придумаем.

Через полчаса от жарко раскаленной плиты тепло распространилось по всей комнате. А еще какое-то время спустя по стенам поползли потеки, с потолка начало капать, в комнате, как в бане, волнами пошел пар.

Екатерина еще раз перебрала в большом и маленьком сундуках и наскребла, сама того не ожидая, две небольших пригоршни муки и ячменки. Вскипятив чугун воды, запустила в кипяток обнаруженные поскребки. Получилась не ахти какая соблазнительная еда, но тем не менее после нее все повеселели и почувствовали себя не совсем безнадежными людьми.

Иван отправился в комендатуру доложить о своем прибытии к месту назначения и получить разъяснения по поводу проживания на новом месте. Екатерина с Нюркой занялись уборкой помещения. Мишке с Витькой мать дала задание натаскать воды в бачок и корыто. Колодец был близко, и братьям не стоило большого труда справиться с порученной задачей.

Потом Мишка с Витькой нащипали лучин, навели порядок на полатях, где решили теперь спать вместе. Иван вернулся от коменданта вечером со справкой на получение иждивенческого пайка в лавке с запиской к завхозу конного двора с ходатайством о выделении ему лошади для подвозки топлива.

3

Наутро Иван отправился на конный двор, а попутно зашел и в медпункт, чтобы сделать перевязку культи. Вместе с ним пошла в контору лесопильного завода устраиваться на работу и Екатерина. Очередной этап ссылки начинался с нового колышка и до конца не испитой чаши горестных страданий. Оба шли молча, отягченные неотступными думами о свалившихся заботах на новом месте, где все делалось по тем же обманным меркам.

Мишка с Витькой собирались идти по миру, но отец неожиданно предупредил, чтобы до его возвращения никуда не уходили, сидели дома. Нюрка убирала комнату, штопала чулки и варежки, делала это прилежно и добротно, как подобает заботливой и домовитой хозяйке. Она многому научилась от матери, и теперь была ей надежной помощницей во всех домашних делах. Одиннадцатилетняя Нюрка никогда не отказывалась от порученных обязанностей, выполняла их с таким исключительным прилежанием, будто создавала нечто особое и небывалое по своей значимости. Любую работу она выполняла с безупречной старательностью не ради похвалы и превосходства перед другими. Нет, Нюрка не была честолюбивым человеком, жаждущим мимолетной славы. Делать все хорошо это уж сидело у нее в крови, и этого у нее нельзя было отнять, как одноного научить ходить без костылей.

К удивлению и большой радости ребятишек отец вернулся домой на санях, в которые была запряжена тощая кляча со стертой холкой. Главное для детишек состояло не в том, какой была лошадь: тощей или упитанной, а важно, что на ней можно было привезти дрова и жить потом в тепле и

уюте, не клацая от стужи губами, как часто бывало раньше.

Съездить за дровами в лес загорелся и Витька, да отец отказал ему в этом, пугая всяческими непредвиденными злоключениями в пути.

- В чем ты, сынок, в лес поедешь, когда у тебя и шуба рваная, и валенки развалились, - привел Иван Витьке убедительный довод. - Надо всю эту рухлядь привести в порядок, а уж потом загадывать о серьезном деле. К тому же какой из тебя будет дровосек, если ты сам едва на ногах держишься. Ты видел в Ломовке, как это делается. Тут сила нужна.

Все тот же Васыль Лейко объяснил Ивану, где надо ехать до ближайшей лесной делянки. Дорога туда все время петляла по левую сторону реки Лобва. Было тихо и солнечно. Несмотря на свою худобу и неказистость, лошаденка ровно шла по накатанной дороге, и Ивану даже не приходилось ее понукать. Ему и самому было не до лихой гонки, когда все тело который день ныло в нудном изнеможении и болезненной слабости.

Лес, куда они приехали, был местами вырублен и кругом наблюдались следы безжалостного отношения к окружающей среде. Люди старались лишь побольше извлечь для себя выгоды, а после них хоть трава не расти. На словах много говорили о защите природы, а на деле варварски истребляли ее, не заботясь о том, что потомкам оставят в наследство голую пустыню. Тут и там валялось вразброс немало старых стволов сосен и елей, недавно сваленных дуплистых деревьев. Кто и зачем их спилил, оставалось загадкой. Да и не это теперь занимало Ивана. Надо было поскорее справиться с заготовкой дров, чтобы засветло доехать до дома.

Выбрали более подходящее дерево, обрубили с него сучья, принялись за распиловку. Ничего, казалось, мудреного в работе отца с сыном подростком и не было, а дело подвигалось медленно. Плохо повиновались Ивану все еще не зажившие пальцы. И силенки подводили обоих, потому что и тот и другой четыре года жили на голодном пайке. Оба задыхались, разинув рты и почти машинально дергая пилу онемевшими руками.

Последнее, восьмое полено Мишка с отцом отпилили чуть ли не перед самым закатом солнца. Пока Ларионовы разделывали стволы сосен над двухметровые чурбаны, их казенная коняга успела обглодать кору с двух осин и принялась за третью. Иван посмотрел с сожалением на полудохлую животину и сказал сострадательно, будто хотел выразить в корень измученной загнанной нерадивыми хозяевами лошаденке свое искреннее сочувствие:

- И тебе, видать, бедная мученица, как и нам грешным деревенским изгнанникам при большевиках кисло живется. Вот и грызем, что попадается.

Иван подобрал вожжи и повел конягу к месту распиленных деревьев. Вырубив две лаги, положил их одним концом на сани, чтобы легче было закатывать чурбаны на розвальни. Потом прихлестнул веревкой дрова к

саням и вопреки ожиданиям, кобыленка уверенно взяла воз, с места и ходко потянула его из леса по направлению к дороге на спецпоселок.

- Осилила, слава тебе, Господи! - обрадовался Ларионов-старший, едва поспевая непослушными ногами за возом, поднимающимся по отлогому въезду в узкий переулочек с захудалыми избушками самовольной застройки.

Проезжавший здесь кто-то до Ларионовых обронил на дороге охапку сена. Мишка подобрал ее и засунул за передок саней. Отцу сказал:

- Приедем домой, отдам лошадке. Пусть полакомится после тяжелой работы. Ее, бедняжку, на конном дворе, может, и не каждый день кормят.

- Правильно, сынок, - одобрил Иван, - рачительные хозяева так и делают. Поэтому у них и скотина справная, не как эта худоба. Так, поди, и нашу скотину в Троицком сыромятные хозяева заморили. Кому охота за чужой лошадью или коровой ухаживать? А свое, кровное ближе к душе липнет.

Вечером, когда со всеми неотложными делами было покончено, а лошадку отвели на конный двор, семья Ларионовых расселась за сундуком ужинать. Екатерина подала на "стол" такую еду, какой давно никто не видел.

Пока малосильные "мужики" занимались дровами, возились с доходягой лошадью, Екатерина успела сходить в ларек, получила такой небывалый паек, что у самой глаза на лоб полезли: по четыреста граммов на человека в день ржаного хлеба почти без всяких примесей, по пятьдесят граммов гороха и по двадцать пять граммов сахара. А поскольку паек выдали на десять дней вперед, то у Екатерины оказалась сразу на руках такая куча продуктов, каких она не видела за четыре года ссылки. Идя домой, она всю дорогу оглядывалась назад, думая, что ей пр ошибке дали лишнее и, спохватившись, отберут назад. Но этого не случилось. У калитки Екатерина встретила мать Васыля Лейко, которая дала ей две картофелины, чтобы сварить по случаю новоселья "добрый" суп.

Гороховый суп с картофелем по сравнению с прежней бурдой был поистине изысканным деликатесом, а в придачу с солидным ломтем хлеба - выше всякого пылкого воображения. Все ели, причмокивая:

- Вот это еда! Вот это ужин! Как бы хорошо, если бы такой чудесный ужин каждое воскресенье был! И жить бы стало веселей, - сказал Мишка.

- От еды все в нашей жизни зависит, - заявила Нюрка. - Когда человек голодный, его ничего не радует. Он даже сам себе тогда в тягость. И получается, что все счастье человека от еды идет. Без еды даже крошечные букашки дохнут. Вот и получается, что от еды все на свете зависит. Это даже крошечному ребенку понятно. Не понимают этого лишь дураки набитые. Если человеку не давать еды, он сбесится и дураком станет. Дурак хуже бешеной собаки, он что угодно может сотворить.

- Тоже сказала! - возразил Мишка. - Это могут так только бабы рассуж-

дать, потому что они всю свою жизнь у плиты проводят. За кастрюлями и чугунами мало что видят как слепые котята в чулане без окон.

4

Жизнь обитателей Лобвинского поселка лишенцев проходила от смены к смене на лесопильном заводе или леспромхозе в постоянных заботах о хлебе насущном и о тряпье разном, чтобы прикрыть кое-как наготу.

Тревожиться о своем спокойствии и неприкосновенности личности от чьих-то посягательств лишенцу не надо было. Об этом лихо заботился денно и нощно со своими шкуродралами комендант Бычий, контора которого за сплошным массивным забором располагалась на косогоре при въезде в поселок и производила на каждого вверенного его власти лишенца магическое воздействие. В случае возникновения непредвиденных обстоятельств на помощь коменданту всегда были готовы прийти сотрудники милиции головного поселка Лобва. В этом отношении здесь все было до мелочей отрегулировано. Так что ни один волос с головы ссыльного не мог пропасть бесследно. Сталинская агентура работала куда более изощренно, чем их собратья при царском режиме. Поэтому при кровавом сталинском социализме не было народных волнений, ни протестов недовольства любого свойства. Люди так были осчастливлены "вождем народов", что от радости умирали с его божественным именем на устах. Они скорее готовы был задушить своих родителей, нежели неблагодарно отозваться о "мудрейшем" из всех людей планеты. Человек бездумно шел к погибели.

В этом смрадном потоке свинцовой действительности и начался очередной этап каторжной жизни для семьи Ларионовых. Екатерину приняли чернорабочей в цех распиловки древесины. Это была не менее трудная работа, чем трелевка древесины в Ломовке с очень мизерной зарплатой. Иван целый месяц оставался на положении инвалида, топил плиту и печку, дважды ездил с Мишкой в лес за дровами. Бывали у него и случайные заработки: делал он на заказ табуретки, скамейки, подшивал валенки, ремонтировал, швейные машинки, паял ведра и тазы. Случалось, что и квартиры ремонтировал, делал санки и детские коляски. В начале 1935 года, когда с пальцами наступило улучшение, его взяли в механический цех. лесозавода шорником и пилоправом, с окладом в двести рублей.

Ни Мишка с Витькой, ни Нюрка в школу ходить не стали. Да и никто из начальства их к этому не принуждал. К тому же и времени с начала учебного года прошло более трех месяцев. И самое главное, пожалуй, состояло в том, что ребятишкам не в чем было идти в школу: у них не было даже мало-мальски пригодной обуви и одежды. А ходить в дырявых, замызганных

обносках, в которых они ходят по миру, стыдно. Наверстать упущенное они уже не могли и не очень рвались в постижению лживой науки. Ложь, которой начинял их ломовский учитель, надолго отбила у ребятишек охоту к балаганному ученью, пропитанному духом угодничества перед высокопарными представителями оболганной "народной" власти.

В то глухое время в Лобве не было никаких дошкольных детских учреждений. По старинке родители сами ухаживали за своими детишками, а кому позволяли средства, нанимали для них нянек—воспитательниц.

Из-за тяжелого материального положения Екатерина устроила Нюрку к одному местному чинуше в няньки-домработницы. Одиннадцатилетней прислуге помимо ухода за ребенком приходилось как взрослой стирать белье, топить печку с голландкой, мыть полы в доме, носить воду. Немало обид Нюрке причиняв хозяйский сын полудурок разными проказами и оскорбительными насмешками. В отсутствие хозяев, забившись на печку, она давала волю своим безответным слезам. И никто не принимал живого участия в горе юной страдалицы. Часто она плакала вместе с ребенком, не в силах унять горестных слез. В таких случаях нелегко было понять, кому из них горше: ребенку или его малолетней няньке.

Приходя в выходной день на побывку домой, Нюрка, плача, жаловалась на свои тяготы подневольной жизни у чужих людей, где всячески беспричинно обижали и травили под разными надуманными предлогами.

- Потерпи, доченька, как-нибудь до осени, - уговаривала Екатерина Нюрку. - Весной овощи посеем, начнем мало-помалу из нужды выбиваться. Сейчас мы все разуты и раздеты. Надо кое-что из одежонки купить. А осенью все в школу пойдете. Потерпи, милая, разве я не понимаю, как тебе трудно? Не по своей воле мы в эту трясину залезли, - прослезилась вдруг Екатерина.

5

Чтобы не сидеть с голодными желудками и не ждать манны с небес, Мишка с Витькой снова взялись за свои нищенские сумки. Сперва ходили по дворам, люди встречали их с неприязнью, а мальчишки натравливали собак на побирушек, затевали с ними потасовки. Выручила братьев случайность: они напали на столовую и стали по примеру Усть-Кулома наведываться туда. В это же время они обнаружили магазин, где кроме хлеба продавали кое-какие другие коммерческие продукты. Короче, у братьев появился большой выбор действий, и они старались в силу своих возможностей воспользоваться этими точно с неба свалившимися для них обстоятельствами. Не откладывая в долгий ящик, они сразу за взялись гуж.

На Мишке поношенное, кое-как залатанное пальтишко, на ногах старые

стоптанные ботинки большого размера. Витька одет еще хуже. Одна нога обута в калошу, другая - в большой ботинок с оторванной подошвой прихваченной кое-как проволокой. На Витьке такая страшная шубенка, от одного вида которой собаки приходили в неистовую ярость.

Стоят братья у входа в магазин. Один у правого косяка двери, другой - у левого. На улице холодно. Оба дрожат, продуваемые сквозным ветром. Казалось, пройдет еще несколько минут, и они совсем застынут.

Из магазина выходят две немолодых женщины, с любопытством рассматривают нахохлившихся нищих. Чернявая говорит курносой:

- Малыш, видать, из очень бедной семьи, а может и круглая сирота.

- Что верно, то верно, подруженька, - соглашается курносая и тоже подает Витьке кусок хлеба. - Лучше бы их в приют забрали, чем они так мучаются. Там бы им, бедняжкам, спокойнее было. И грамоте научили.

- Они думают, бестолковые, что мы чужие друг дружке, - сказал Витька, когда женщины скрылись за углом магазина. - Пусть как хотят толкуют, нам хуже от этого не станет. Куски-то мы все равно в одно место сложим. Лукаво подмигнув, Витька прибавил: - Одевай и ты, коль такое дело, на другую ногу старый сапог с отрезанным голенищем. Тогда и про тебя станут говорить, что ты тоже разнесчастный сирота. И подавать будут лучше, чем, теперь. А ноги надо портянками обматывать. - Неловко людей обманывать, - ответил Мишка, — но что поделаешь, если нужда заставляет. Попробую и я по твоему вырядиться...

6

Одинаково добрых и одинаково подлых людей на свете, по-моему, не бывает. Каждый добрый человек добр по-своему, а каждый подлец отвратителен на свой манер. Добрых людей объединяет желание делать добро, подлецов - творить пакости. И то, и другое можно совершать по-разному. Так было испокон века и осталось неизменным до наших дней.

Дело было ранней весной 1935 года. По утрам лужи покрывались звонкой ледяной коркой, ходить по которой было небезопасно. Братья ни раз это на себе испытали. А однажды произошло нечто худшее, чем простая неудача на заледенелой луже. В это время Мишка с Витькой часто бывали в рабочей столовой, чтобы утолить голод объедками со столов.

В тот день мальчишки пришли сюда довольно рано, когда столовая была еще закрыта. Возле нее не было ни души. Спрятавшись в тамбуре у входных дверей от северного ветра, братья стали с нетерпением ждать часа открытия столовой. Вскоре подошли сюда трое мужчин. Были они чем-то возбуждены и вели между собой спорный разговор.

Неожиданно распахнулась дверь столовой, и в тамбур быстро вышла крепко сложенная молодая официантка. Презрительно скользнув строгим взглядом по щупленькой фигурке Витьки, она одним ударом увесистого кулака в спину парнишки вышибла его в одно мгновение ока из тамбура.

Это произошло с такой поразительной быстротой, что Мишка даже не заметил, как это все случилось. Чтобы не словить от одуревшей девахи такой же затрещины самому, он в ту же минуту пулей вылетел из тамбура наружу, едва не распластавшись на льду лужи перед ступеньками.

К счастью, спорившие мужики позабыли о своей словесной перепалке, кинулись выручать распластавшегося на льду мальчугана. Они подняли Витьку на ноги, стали вытирать ему разбитое в кровь лицо. Витька даже не плакал, а только кисло морщился, часто сплевывая кровь изо рта.

- За что ты его так долбанула, шалава? - заступились за Витьку мужики. - Ведь он совсем еще почти ребенок, а ты с ним так свирепо обращаешься. Эдак ненароком можно и насмерть мальца зашибить.

- А чего жалеть, этого побирушку? - осклабилась официантка. Он не ребенок, а кулацкое отродье. Таких нечего жалеть. Нашлись мне тоже защитники?! Сами, видать, такие же шаромыги, как и он. Чихать я на вас с самой высокой колокольни хотела! - зло хлопнула дверью разбушевавшаяся от избытка жиру и скудости человеческого сострадания девка.

Мужики завели Витьку в столовую, умыли лицо из рукомойника, усадили с собой за один стол завтракать. Поставили перед пострадавшим суп с перловой кашей на постном масле, стакан чаю. Витька ел и млел от удовольствия, благодарно поглядывая на своих благодетелей. Один из мужиков небольшого роста, юркий, как мышь, убежденно доказывал, хлопая рукой Витьку по плечу, словно хотел заговорить его от дурного сглазу:

- Не унывай, сынок. Скоро всей этой мордобойной канители придет конец. Не станут тебя, ни других как ты, попрекать прошлым, и все будут равными перед законом. Никто не посмеет никого обижать безнаказанно. Каким еще орлом станешь, когда подрастешь! Старые обидчики не только пальцем тебя не тронут, но и косо посмотреть не посмеют. Держись, сынок. Это счастливое время не за горами! Ты доживешь до этого.

Предсказание вдохновенного человека во многом сбылось. Только одно долго тяготело над каждым лишенцем: оскорбительное клеймо "сын кулака", мучительно терзая необоснованностью подлых обвинений.

7

Так оно и пошло по однажды заведенному на новом месте порядку: Иван с Екатериной ходили на работу в завод, Нюрка отбывала тяжелую ненавистную службу домработницы у чужих черствых людей, а Мишка с Витькой по-прежнему добывали свой горький хлеб именем Христа.

Каждый член семьи терпеливо нес отпущенное ему бремя, неукоснительно свое место в общей обременительной упряжке. Каждый по своему воспринимал и возложенные на него обязанности, не надеясь, что кто-то другой подставит за него свои не очень крепкие плечи.

Все шло у Ларионовых как-то растерянно неряшливо, будто каждый боялся другому наступить на ухо и получить в ответ за это хорошую пощечину. Не случайно поэтому и держались друг от друга на почтительном расстоянии. У членов семьи не было никогда взаимных радостей, ни совместных тревог о чем-то утраченном, и бесследно ушедшем в небытие. У них не было и чувства близости друг к другу, как у соловья к вороне. Они могли долгое время не видеться, а сойдясь вместе, не находили общего языка. Возможно, виновницей во всем этом была Екатерина, ибо многое чуждое пошло от нее, от ее неуживчивого характера. Человек сурового, непокладистого нрава, она не любила миндальничать и любой порядок; утверждала окриком и строгими мерами принуждения. Какая бы беда с ее детьми не случилась, виноватым в конечном счете оставался пострадавший. "Никто никому за здорово живешь ничего не делает", - любила повторять невесть откуда извлеченный афоризм. Свои идиотские установки, одурев от каторжной жизни, Екатерина внедряла с одержимостью.

Как-то в сумерки на Мишку напали двое задиристых балбесов и расквасили ему нос. Когда он поведал об этом родительнице, та ответила:

- Ты видел, что они здоровее тебя? Надо было заранее обойти их, и морда твоя была невредимой. Ты уже не маленький, сам должен догадываться, а не ждать, когда тебе кто-то добренький ласковые советы подаст.

Другой раз, спасаясь бегством от гнавшейся за ним собаки, Мишка упал в лужу, разорвав рубашку и перепачкав брюки. Увидав сына в таком бедственном положении, Екатерина двинула Мишке по шее и сердито сказала:

- Сумел отгваздать, сам стирай и штопай. Я одна за всеми не успею.

Так было с каждым попавшим в неблагоприятное кризисное положение. Убедившись в железной неприступности родительницы, никто из детей Ларионовых не стал на что-то жаловаться матери, чтобы снискать у нее сочувствия и поддержки. Все это в конечном счете привело к тому, что дети стали замкнутыми и не искали сближения с родительницей.

В мае начали копать приусадебный участок под овощные культуры.

Поначалу разбили его на грядки, а между ними прокопали канавки. Грунтовые воды в поселке близко подступали к поверхности почвы. Летом часто лили многодневные дожди, и посевы в это время оказывались под водой. Чтобы оградить посаженные культуры от вымокания, грядки приходилось значительно поднимать, над уровнем огорода. Часть земли привозили на самодельных тележках от берега Лобвы, где узкой полосой тянулся рядом с озером мелкорослый загущеный лесок.

Посадили многое, что удалось Ивану с Екатериной достать из семян: картошку, свеклу, капусту, бобы, горох, репу, табак. Приусадебного участка в пять соток показалось мало. Поэтому под картошку прихватили еще два клина в поле: один под горой, недалеко от дома, а другой - за речкой. Как-то вернулся Иван с работы навеселе с плетеной корзиной в руках.

- Вот вам, пионерия, целый выводок сталинских быков купил, - насмешливо сказал он, вытряхивая из корзины пушистых зверьков вместе с черной самочкой. - Не ленитесь ухаживать за трусишками. Сколько в зиму у нас будет замечательного мяса! Потом коз заведем. Так и разживемся понемногу.

Шефство над кроликами взял на себя Мишка. Он сделал для лопоухих зверюшек сарай, а для самки отдельную клетку. Затащил ее на чердак. Там же сколотил для себя нечто похожее на топчан и занавесил его старыми дерюжками и мешками. Рядом с топчаном поставил вторую клетку с гнездом для окрола. Отныне чердак превратился как бы в подсобное помещение крольчатника со спальней для хозяина. Отгородил часть чердака горбылями, куда складывал заготовляемые на зиму кроликам сено и веники. С этого времени он уже реже ходил по миру, основательно сосредоточившись на ведении приусадебного хозяйства.

Отстал от испытанного способа добывания пропитания и Витька. Пробовал он побираться в одиночку, но из этой затеи ничего путного не вышло. Приходил домой с пустой сумкой то побитый ватагой хулиганов, то покусанный и потрепанный стаями беспризорных собак.

8

Жили Ларионовы все еще на полуголодном рационе, рассчитывая на улучшение материального положения за счет сбора урожая. Отец с матерью уходили на работу к семи часам утра. Разбуженный ими Мишка затапливал плиту, начинал заваривать в чугуне на всю семью постные щи.

В начале июля в огороде буйно пошла зелень. Теперь Мишка стал варить щи из ботвы картофеля, листьев капусты и свеклы. После значитель-

ной уварки зелени Мишка добавлял в чугун мелко порезанной картошки и стакан ячневой или овсяной крупы. Когда стали поспевать бобы и горох, заменял крупу зернами этих растений. Под конец парнишка поджаривал лук на постном масле, и еда его была готова к употреблению.

Причитающуюся норму хлеба Екатерина отрезала с исключительно точностью перед уходом на работу сама. Никому другому этого она не доверяла. Остальное ее не касалось. Хочешь, съедай дневную норму враз или дели ее на части. У Нюрки всегда оставался кусочек хлеба и на ужин, а у братьев не хватало на это терпения. Дневной паек они, за редким исключением, заканчивали в обед, считая, что спать можно и со слабо набитым желудком. В таком случае и сны кошмарные меньше мучили.

Картофельную ботву Мишка добавлял ради экономии капустных и свекольных листьев. Сколько их было надо, чтобы каждый день приготовить полуведерный чугун щей! С особой бережливостью расходовал Мишка и купленную на базаре картошку. Денег у Ларионовых кот наплакал, а надо было ни только прокормиться, но и кое-что из одежонки приобрести.

Осенью, после сбора урожая, с питанием дело стало налаживаться. Одной картошки накопали ведер восемьдесят, нарубили десять ведер капусты, насушили ягод, грибов, набрали немного бобов и гороха. С хлебом по прежнему было туговато, хоть карточную систему к тому времени отменили, но карман Ивана не позволял купить его в достаточном количестве. В 1936 году в поселке провели электричество и поставили в каждой квартире по одной сорокаваттной лампочке. Жители переселенческого поселка перестали задыхаться в дымном чаду лучин и увидали долгожданный свет. Даже плясали как чумные от радости люди.

Некоторые лишенцы попали в Лобву в первый год раскулачивания и жили здесь все годы безвыездно. Эти успели обзавестись хозяйством, имели кое-какую скотину и птицу. Таким было легче, чем кого привезли сюда в последние годы, ощипанных и оборванных, как Ларионовы. Теперь и они пошли на поправку. Были и такие, которые из-за своей лености и через четыре года пребывания на одном месте ничему не научились, оставаясь нищими и босыми в ожидании чего-то особенного.

В сентябре 1935 года все трое детишек Ларионовых пошли в школу. Витьку с Нюркой записали в первый класс, а Мишку - во второй. Худенький, щупленький, Мишка в классе был старше всех по возрасту, но с виду почти ничем не отличался от своих собратьев второклашек. В конце ноября ему исполнится четырнадцать лет, пора семилетку кончать, а он за годы ссылки и бесчисленных этапов и второго класса не осилил. О чем бы ни рассказывал глупым второклашкам на уроках учитель, мишке уже было известно. До многого он своим пытливым умом доходил в результате жизненных наблюдений. Поэтому парнишке было скучно до обалдения

слушать малозначащие, а зачастую и ложные слова о сути происходящего вокруг. Чтобы отвлечься от тягостных раздумий, Мишка тоскливо смотрел в окно на школьный двор, пытаясь обнаружить там сосредоточенным взглядом хоть что-то мало-мальски обнадеживающее.

Учителя раздражает пренебрежительное отношение ученика к его урокам, и он пытается как-то втянуть подростка в учебный процесс. Но Мишка остается безучастным к стараниям учителя. Оборвав пояснение нового материала, Иван Федорович начал задавать ослушнику самые каверзные вопросы. Мишка не спеша поднимается из-за парты и начинает без запинки отвечать учителю. Ивану Федоровичу становится не по себе, он пытается "непутевого" школьника одернуть, когда тот заходил слишком далеко в своем произвольном толковании социальных проблем.

- Справедливость, - не обращая внимания на подаваемые знаки учителя, продолжал Мишка, - можно понимать по-разному. Сильный, незаслуженно избивавший меня, считает, что он правильно поступил. Я же, пострадавший, ни за что с этим не соглашусь, потому что мой обидчик сделал гадость. Так что добро и зло можно понимать по разному. Всегда были богатые и бедные, и всегда между ними была вражда, и богатый всегда был прав.

Недели через две перед началом урока Иван Федорович сказал Мишке:

- Вот что, Ларионов, забирай свои пожитки и иди в третий класс. Во втором тебе делать нечего. Так решил педсовет. Отправляйся.

У Мишки все пожитки состояли из двух потрепанных учебников да трех школьных тетрадок. Сложив их в холщевую сумку, он вышел из класса.

При начальной школе, в которой стали учиться ребятишки Ларионовых, был большой огородный участок. Под руководством учителей и завхоза школьники ухаживали за посевами, поливали и пропалывали овощи, а осенью убирали их и закладывали на хранение в пришкольные погреба, делая это с усердием домовитых хозяев. К началу учебного года для школы была построена небольшая столовая. Обеды в ней готовили из припасов своего производства. Помимо щей и каши ребятишкам давали в обед по небольшому куску хлеба. Среди детишек были и такие, которые не очень нуждались в дополнительном школьном обеде. Побултыхав раз - другой в миске с постными щами, они отодвигали их в сторону. Подчас нетронутой оставляли и жиденькую ячневую кашицу. Недоедки более обеспеченных товарищей шли в пользу Мишки с Витькой. Стеснительная Нюрка не решалась с такой легкостью воспользоваться чужими остатками еды, как это делали братья. Зная застенчивость сестренки, Мишка с Витькой сами позаботились о Нюрке, не дожидаясь, когда это сделает кто-то другой, то есть подаст ей оставшуюся кашу или щи.

Черной, непроглядной свинцовой хмарой выползал из тьмы веков на арену исковерканной до безобразия российской жизни страшный в своей

жестокой неповторимости 1937 год, год начала кровавого разгула сталинских головорезов, утопивших на необъятных просторах нашей священной Отчизны все живое в потоках человеческой крови и слез.

В этот памятный, оставивший по себе смрадный след на века отечественной истории год Мишка Ларионов, прибавив себе полгода шестнадцатилетия, пошел на время летних каникул работать в завод. Для него наступила новая полоса в жизни, когда перед молодым человеком открываются совершенно иные перспективы на будущее и все представляется ему в другом измерении и сам он существенно преображается.

9

Мишку поставили на такую невероятно трудную и рискованную работу, от которой все шарахались словно от бешеной собаки. Дело в том, что на этой работе приходилось всю смену, каждую минуту рисковать жизнью или стать калекой до самой смерти. Причем, человек всю смену мог передвигаться только на коленях или елозить на животе. Подняться в рост добровольному мученику в темном заточении мешал низкий потолок.

После распиловки бревна на доски или брусья, горбыли отделяли от пиломатериала и, разрезав их циркулярной пилой на двухметровые чурки сбрасывали в продолговатый люк в полу на ползущий под ним цепной конвейер. Сброшенный в люк горбыль не всегда падал концами на цепи, часто параллельно с ними, создавая затор в работе конвейера. Рабочий, сидящий рядом с цепью, должен в считанные секунды положить горбыль в положенное место. Стоило человеку чуточку замешкаться или что-то недоглядеть, следом брошенный горбыль мог ему вдребезги размозжить голову и изувечить до неузнаваемости всего. Всякому неповоротливому человеку на этой работе делать было нечего. Платили же за эту адскую работу всего лишь девяносто рублей в месяц.

Иногда поручали Мишке и более спокойную работу - перевозку в вагонетке полутораметровые доски из цеха распиловки на склад готовой продукции перед железнодорожной платформой. Эта работа на свежем воздухе без риска свернуть голову вполне устраивала Мишку. Главное было то, что над ним никто не стоял, душу не выматывал, и он как бы был хозяином своего положения, ни перед кем за каждый шаг не отчитывался.

Эту работу проводили сдельно. Каждый день в конце смены на склад приходила учетчица и замеряла Мишкой сложенные штабеля. Подсчитав в своем блокнотике, она тут же говорила парнишке, сколько он заработал за смену. А трудился Мишка, не разгибая, спины, но больше четырех рублей

за смену так и не вытягивал. Да и мать чуть-чуть побольше Мишки зарабатывала. Вот отец тот до двухсот рублей в месяц зашибал, сколько Мишка вдвоем с матерью едва вытягивали. Но зато он и был не какой-нибудь шаляй-валяй, а опытный пилоправ высшего класса!

На территории завода была рабочая столовая. Мишка познакомился с ней еще в январе 1935 года, когда они ходили с Витькой побираться. Заходил Мишка на территорию завода со стороны речки, по которой сплавом гнали на распиловку лес. Там он собирал недоедки и никто его не попрекнул за это. В столовой он встречал иногда отца за обедом, оба делали вид, что не знают друг друга. И все-таки Мишка испытывал здесь неловкость из-за опасения встретить кого-нибудь из знакомых.

Теперь Мишка - рабочий, побираться ему неудобно. Его теперь многие знают и могут попрекнуть за попрошайничество. Денег на обед у него не было. К тому же если каждый день ходить в столовую, то от его нищенской зарплаты почти ничего не останется за месяц. Мать каждый день наливала ему на обед четвертинку козьего молока и клала в холщевую сумку ломоть черного хлеба. Суровый, подтянутый, Мишка степенно, как положено рабочему человеку, шел на завод, когда подавляющее большинство его школьных товарищей еще спали, досматривая радужные утренние сны. Перед уходом на работу он ел вчерашние холодные щи. Они теперь заправлялись козьим молоком, и в них было намного меньше картофельной ботвы. С устройством Мишки на работу, еду попеременно варили то Мишка, то мать в зависимости от того, в какую смену тот или иной ходил. За Толиком, родившимся ранней весной, ухаживала Нюрка.

Какими нескончаемо долгими казались Мишке часы в нетерпеливом ожидании обеда! И какими вкусными были тогда ржаной хлеб и козье молоко во время еды! Как ни старался Мишка растянуть удовольствие насыщения, еда досадливо быстро таяла у него во рту. Разочарованно облизнувшись, он снова принимался за свой не приносящий удовольствия труд.

После работы дома Мишку ожидало много других неотложных дед. Если день был жаркий, парнишка по пути с работы заворачивал к глубокой яме под горой напротив комендатуры и наспех купался в ней вместе с мелюзгой. Освеженный, он уже быстрее поднимался в гору. Проходил мимо пожарной каланчи, потом почти наугад оставлял позади себя несколько примелькавшихся домов, за последним из которых поворот влево, а второй за угловым домом - Мишкина квартира, где волею мятежной судьбы ему будет суждено прожить еще три не очень отрадных года.

ГЛАВА 23

ДЕДУШКА АНДРЕЙ

1

Мишка часто вспоминал о своем любимце, учителе и наставнике дедушке Андрее, или как все ребятишки Ларионовых в Троицком звали его батянькой. Придавленный рабской неволей и забитый жестокими поработителями парнишка уже потерял всякую надежду на встречу с этим дорогим для него человеком. Это было равносильным для него встретиться наяву с давно умершими людьми как братец Толенька и сестра Ниночка.

Однажды, возвратясь с работы, Мишка с радостью узнал, что дедушка Андрей прислал письмо и собирается приехать к ним в Лобву. Он дважды прочитал письмо и все никак не верил, что это скоро сбудется. И дедушка действительно приехал, когда его и не ожидали. Без вторичного уведомления телеграммой, свалившись как снег на голову в жаркий день июля. Мишка даже оторопел от неожиданности, увидя во дворе пожилого человека с подкрученными седыми усами и красивой профессорской бородкой. "Это он, батянька, - подумал парнишка, застыв на месте. - Только как он сильно изменился за годы насильственной разлуки. Каким крепким и бравым дедушка был, когда в январе 1930 года забирали его сотрудники ОГПУ! У него не было тогда бороды, а усы и волосы головы отливали светло-золотистой желтизной. Высокого роста, широкоплечий, обладающий силой натренированного атлета, он производил на односельчан покоряющее воздействие. Теперь он был уже не тот: надломленный, постаревший, белый, как лунь. Суровая Колыма безжалостно наложила на него свою хищную лапу. А сколько таких, как он, навсегда упрятала в могилу".

- Чего торчишь, как пенек? - одернула Мишку откуда-то возвратившаяся Екатерина. - Вон батянька к нам приехал. Или ты не узнал его? Это товарищи его так отделали, идолы, что человек на себя не стал похож. Иди скорее к нему. Мы столько лет не видались с ним. Он соскучился о каждом из нас. Один-одинешенек он был там да в какой кабале!

У Мишки так и дрогнуло все внутри, будто через него электрически ток пропустили. Он мало-помалу пришел в себя и двинулся навстречу дедушке, не в силах унять поднявшегося волнения. Ноги дрожали, и сам он весь как-то неестественно напружинился, словно перед ним неожиданно встало на пути крайне затруднительное препятствие. Он даже не помнил, как подошел к батяньке и расслабленно уткнулся ему головой в грудь. Дедушка поцеловал внука в лоб и стал гладить огрубевшей рукой по голове. У Мишки жгучим комком встали в горле слезы, и он тихо заплакал. А

следом за этим на непокрытую Мишкину голову упало несколько дедушкиных слезинок. Внук понял, какая горькая беда терзала старое, разбитое сердце деда в эти волнующие минуты встречи.

Сейчас оба они, шестидесятиоднолетний дед Андрей Ларионов и его шестнадцатилетний внук Мишка, стояли в бурном смятении чувств, совершенно невиновные перед Советской властью и жестоко наказанные ею. Сколько не ломали голову, объяснения этому не находили.

- Что вы тут стоите среди двора, как чужаки какие, тятенька? - вдруг подала голос Екатерина, отрешившись от состояния патологической подавленности. - Заходите в дом. Там и поговорите о всех своих лютых мытарствах на чужой стороне. Нелегкое это дело - остаться бездомным на старости. Ступайте. А я пойду что-нибудь наскоро поесть приготовлю.

2

Они рассказывали друг другу о пережитых невзгодах сперва в квартире, потом вышли во двор, и уже с этого времени, казалось, вовсе перестали сколь-нибудь соотноситься с окружающим их миром. Мишка больше слушал, чем говорил, потому что каждое слово дедушки Андрея было для него чудеснейшим откровением. Перед ним страшно уродливыми видениями вставали эпизоды из дедушкиной лагерной жизни, которые как бы когтями хищника рвали Мишкино сердце на части. Мишке казалось, другой бы на месте батяньки подобных адских мучений не выдержал, а дедушка устоял, потому что ему Бог помог за праведную жизнь и соблюдение святых заповедей. Другие были сильнее и моложе его, но не сумели выдержать железного натиска истребительной машины, действующей с фантастически неудержимой силой. Она работала круглые сутки, изо дня в день, требуя вновь и вновь запланированных жертв, которых бесперебойно поставляли специальные команды со всех концов Союза на его малообжитые окраины. Когда рассказ, дедушки дошел до вершины человеческой трагедии. Мишке сделалось не по себе, даже очень плохо. Потом дед повел свой рассказ о том, с чего все это пошло и как на чистое небо Родины наползли черные тучи.

А началось это совершенно неожиданно. Однажды зимой 1906 года в Троицкое нагрянули приехавшие в Россию на заработки болгары. Они поселились на квартиру в большом доме Ларионовых. Братушки сняли в аренду несколько десятин земли, а ранней весной приступили к закладке парников. Крестьяне посмеивались, считая затею болгар пустопорожним делом. Мужики удивились, когда те получили богатый урожай овощей и стали хорошо зарабатывать от продажи их. У мужиков и вовсе глаза на

лоб полезли.

Болгары-огородники произвели такое количество овощных культур, что их не удалось реализовать среди крестьян местной округи. Кто-то подсказал болгарам: овощи большим спросом пользуются в Самаре. Туда надо их везти. Братушки плохо понимали по-русски, им потребовался компаньон из местных крестьян, который мог бы успешно продавать их товар. Они стали подыскивать такого человека, развитого и грамотного и в то же время честного и безукоризненно справедливого.

Андрейка Ларионов лучше, чем кто-либо другой, подходил на эту роль. Он окончил четырехклассную церковно-приходскую школу, работал два года волостным писарем, был расторопным, смекалистым молодым человеком. А главное Андрей был искренним и неподкупным христианином, духовно чистым, как слеза младенца. Такой человек не мог кого-то обмануть или хоть на копейку обсчитать. Совершив по оплошности малейшее отступление от принципов справедливости, он долго мучается и обращается с молитвами к богу о прощении, изводит себя всякими запретами за грехопадение. Что касается вина, то он пил его только по большим праздникам и чуть ли не наперстками. Не под какими предлогами не пропускал богослужения, считая это чуть ли не самым тяжким грехом.

Зная положительные достоинства Андрея Ларионова, болгары при первой же необходимости обратились к нему с предложением стать их компаньоном. Когда Андрей заговорил на эту тему с отцом, тот категорически заявил ему свое несогласие. В упрямстве Лариона трудно было сломить и тем не менее после долгих препирательств он уступил настоянию любимого сына, на которого возлагал большие надежды под старость.

Так Андрей Ларионов, выйдя из отцовского хозяйства, первым в Троицком порвал с хлебопашеством и занялся новым для него делом. В помощники себе принял Прошку Трифонова, человека не очень охочего до хлебопашества. Для начала Андрей взял у озера в аренду десятину общинной земли и с этого приступил к воплощению задуманного. Поливали огород чигирем, за которым ходила полуслепая лошаденка, а урожай получили не хуже, чем братушки, и к неожиданности хорошо заработали.

Окрыленный удачей, на следующий год Андрей Ларионов размахнулся с огородом уже на двух десятинах. Приобрел небольшой двигатель для полива, обзавелся добротным огородным инвентарем. Недоброжелатели в первую очередь братушки, пророчившие Андрею неудачи на новом поприще, были жестоко посрамлены и теперь встали на путь вредительства ему.

Год от году Андрей все прочнее утверждался на ниве огородничества, увеличивая производство овощей. Он купил в Иващенково под строительство дома и овощехранилища участок земли. Собирался заиметь просору-

шку, открыть овощной магазин, с круглогодичной продажей огородной продукции. Он начал подумывать и о наследниках своего дела.

Но тут пошла такая заваруха, что всем чертям стало тошно. Сперва разразилась первая мировая бойня, потом всколыхнул необъятную матушку-Русь большевистский Октябрьский переворот. За Октябрьским переворотом последовала братоубийственная гражданская война. На необъятных просторах Отчизны все пошло кувырком и нельзя стало за что-то прочно уцепиться в надежде на выживание. Человек превратился в придаток станков и механизмов, в покорную игрушку в руках всесильной повелевающей плутократии. Все кругом рушилось и приходило в запустение.

Пока Андрей мыкался по фронтовым дорогам, болгары решили подсидеть своего конкурента: они обманным путем скупили за бесценок у супруги Ларионова Пелагеи и двигатель, и весь огородный инвентарь. Демобилизовавшись из армии, Андрей вернулся домой к разбитому корыту. Деньги к тому времени обесценились, и на всю вырученную сумму от продажи супругой инвентаря болгарам Андрей сумел купить лишь стригуна и кое-какой инвентарь. При поддержке отца и брата Андрей снова взялся за огородничество, от чего уже не мог отстать как завороженный.

При новой власти дела с огородничеством пошли у Ларионова туго. Он почувствовал, что над ним довлеет подспудный груз, который мешает ему во всю силу развернуться, сдерживает его инициативу и самостоятельность. Его начинают одергивать представители местной власти, какие-то загадочные приезжие типы. На него глядят косо, начинают прижимать налогами, угрожают репрессиями, словно он совершал темное дело.

Как бы он ни прикидывал, получалось одно и тоже: надо все бросать и убираться куда-то подальше от родного села, от всего привычного, что вошло в плоть и кровь и навсегда завладело всем существом. Пока Андрей взвешивал да прикидывал, с какой стороны подступиться к решению нелегкой задачи, произошло то, что спутало все его карты и ошеломило даже самых стойких Троицких мужиков.

3

Случилось такое, о чем никто, никогда и подумать не мог: Андрея Илларионовича Ларионова в январе 1930 года забрали приехавшие сотрудники ОГПУ как врага народа и Советской власти. Через несколько дней Андрея после допросов под дулом пистолета отправили из Иващенкова в Самару. С этого времени бывший крестьянин-огородник как в воду канул, никаких следов о нем не осталось, будто бы он сквозь землю провалился.

Только в начале 1934 года от пропавшего бесследно Андрея Ларионова

пришла коротенькая весточка с сообщением, что его досрочно освободили из места заключения, и он скоро вернется домой.

Это обещанное "скоро" произошло осенью того же 1934 года. Пока оформлял он документы в органах ОГПУ да таскался по различным инстанциям, зарабатывал себе на хлеб с тележкой носильщика на железнодорожном вокзале в Самаре. Там и ночевал, полусогнувшись на диване или отдаленном закуточке, куда реже заглядывали сотрудники милиции.

Случайно встретил на вокзале знакомых людей из Троицкого, которые сообщили, что его зять с дочерью изгнаны из села как подкулачники и живут теперь в Чапаевске. С ними выехала из Троицкого и его болезненная супруга Поля, добывая себе на пропитание хождением по миру. За четыре года невероятной сталинской каторги Андрей так изменился, что его не сразу узнавали даже родные. Он так натерпелся от тюремных надзирателей, что стал крайне пугливым и раздражительным, словно его долго держали под ледяным душем и жестоко истязали.

Оказавшись на свободе, он по-прежнему всего боялся, постоянно оглядывался назад, опасаясь снова быть схваченным тайными агентами и упряченным в места заключения без всякого на то повода как и раньше.

Будучи уже среди своих, он не сразу отважился рассказать всю правду о пережитом, потому что боялся из-за этого снова загреметь на Колыму. Такое в то лихое время заработать было проще пареной репы.

Только заручившись клятвенным заверением близких хранить по поводу услышанного гробовое молчание, дедушка Андрей рассказал об ужасах, которые он увидел и испытал в сталинских концлагерях.

Куда только коварная судьба не забрасывала вчерашнего огородника: и на Колыму, и на Камчатку, и во многие другие труднодоступные места Дальнего Востока и Чукотского полуострова. И везде "врагов народа" использовали на самых тяжелых работах под проливным дождем, палящим солнцем, по колено в ледяной воде. Ночевали заключенные под открытым небом на ворохе соломы. Единственной постельной принадлежностью политзаключенных было лишь байковое одеяло. Морозы же в местах отбывания сфабрикованного наказания достигали пятидесяти градусов по Цельсию. Имущество заключенного свободно умещалось в одном мешке. Не считая одеяла, в нем, кроме котелка, кружки и ложки ничего не было.

Заключенных часто перегоняли с места на место и в этом отношении они, как солдаты, готовы были в любое время по команде конвойных сняться с места и двинуться, куда им прикажут. Лагерное начальство было для каждого заключенного неограниченной властью. Политзаключенных избивали до потери сознания за малейший проступок, а порой и лишали самой жизни без всякого на то основания, потому что "враг народа" не имел прав.

Однажды из лагеря убежали двое заключенных. Узников подняли по тревоге и выстроили в колонну по четыре человека в ряд. Перед замершими в неподвижности политкаторжанами начальник лагеря выстроил в линейку взвод стрелков охраны. Угрожая всяческими карами, он кричал на узников голосом разъяренного зверя и готов был растерзать любого на кусочки.

- Признавайтесь, суки вшивые, куда подались ваши сообщники по контрреволюционному подполью! Вы не можете не знать этого. Вы заодно с ними, вам всем поперек горла Советская власть. Признавайтесь, шакальи морды, пока я вас до единого собственной рукой не прикончил! - размахи вал над головой револьвером разъяренный живодер. - И, обратившись к конвоирам, приказал со звериной истерикой:

- Расстрелять врагов социалистической Отчизны. Нет пощады контре. Солдаты застыли в немом оцепенении. Лишь некоторые клацают затворами, но не собираются поднять руки на своих вчерашних товарищей по оружию, с которыми вместе шли на штурм самодержавия и вековых угнетателей. Еще яростней свирепеет исчадие преисподней, отдавая новое приказание стрелкам совершить людоедскую расправу над беззащитными людьми.

- Что, не можете подлую нечисть в упор прикончить?! - заорал во всю глотку сталинский подонок. - Так сделаем по-другому: расстреляем каждого десятого в шеренге. Встать в линейку по одному. Выше голову, мразь поганая! Взгляните последний раз на своего всемогущего Бога, который не хочет своих светлых очей одним взглядом на вас поганить.

Едва узники успели перестроиться, как тут же последовала команда рассчитаться по десяткам. Все происходило словно в тумане. Каждого трясло как в лихорадке. Рядом стоящий с Андреем сельский староста Елистратов напустил себе от страха в штаны. Другие в испуге перед смертным часом как подкошенные падали в обморок, бились в жутких конвульсиях.

- Десятый три шага вперед! - слышится роковая команда.

У обреченного земля колышется под ногами. Он видит все как в зыбком мареве и, путаясь в словах, начинает оправдываться в своей абсолютной невиновности ни перед людьми, ни перед социалистической законностью...

- Я, гражданин начальник, никогда не замышлял ничего враждебного против своей великой Родины и готов отдать за нее жизнь, если потребуется.

- Ты что, издеваться надо мной, мерзавец вздумал?! — ошалело взревел в ответ на слова заключенного начальник. Прикидываешься добреньким патриотом, бандитская рожа. Знаю я вашего лукавого брата. Меня вокруг пальца не обведешь, я стреляный воробей, а ты мне собрался зубы заговаривать.

Обреченный на смерть узник не успел сказать последних слов оправдания, как тяжелый удар пистолета в лицо, оборвал его речь. Захлебываясь

кровью, он тщетно пытался все-таки произнести что-то последнее в жизни, но второй удар пистолета по голове опрокинул несчастного наземь.

- Расстрелять врага народа! - приказал пышущий злобой самодур.

Двое конвоиров подбежали к теряющему сознание узнику, поволок его с поляны за ноги в сторону леса, а на снегу следом за дергающимся человеком оставался густой кровавый след.

А начальник лагеря занимался в это время допросом с пристрастием другого десятого, вышедшего из строя. С ним происходит тоже самое, что произошло с первым: избитого до потери сознания узника подхватывают конвоиры и волокут за ноги или за руки в тот же лес на расстрел. Конвойные патронов не жалеют и для пущей убедительности всаживают в каждого заключенного по две-три пули кряду.

За час отъявленный живодер избил до полусмерти семь человек. Конвоиры уносили изувеченных узников в лес и пристреливали там. Сколько бы еще несчастных страдальцев отправил на тот свет распоясавшийся мародер со своими кровожадными сподручными, если бы не помешали этой злодейской расправе подоспевшие на хлопки выстрелов из соседнего селения мужики с охотничьими ружьями, топорами и вилами. Они с таким бесстрашием набросились на оголтелого палача, что тот вынужден был прекратить дальнейшее истязание беззащитных узников. Через два дня палача-насильника убрали с занимаемой должности и на его место прислали другого, менее приверженного к садизму и кровавому насилию. Политкаторжанам улучшили условия быта и питания, их не стали, как при прежнем злодее-начальнике безнаказанно истязать и пускать в расход.

4

Где только не пришлось побывать дедушке Андрею за годы отбывания "наказания". И всюду этот путь был отмечен жестокими муками и обильно пролитой кровью невинных жертв. На долю заключенных выпадали такие невероятные испытания, которым, наверное, не подвергаются грешники в загробном аду. В любом лагере все было подчинено одной изуверской цели: максимально большему истреблению "врагов народа". Кто не падал от голода, болезней и побоев лагерной администрации, того добивали изощренными способами насилия. За убитого каторжанина никто из лагерного персонала не отвечал, как за случайно раздавленную букашку.

Самое потрясающее по своей садистской жестокости случилось во время пребывания Андрея Ларионова в Приморском крае. У Мишки волосы на голове вставали дыбом до самой смерти, когда он вспоминал об этом изуверском случае истребления лучших людей православной России.

Политкаторжане не сразу догадались, как это началось и кто первый придумал такую гнусную вакханалию. Вопреки установившемуся правилу, поздно вечером в бараки стали приходить вооруженные конвоиры. Они забирали с собой по нескольку человек заключенных и уводили их невесть куда. Подобные визиты тайных могильщиков все больше настораживали заключенных, пугая их своей строжайшей секретностью.

Так было поначалу. А некоторое время спустя секрет стал известен многим. Люди узнали: тех, кого уводили ночью с вещами, пускали в расход. Обреченных привозили в порт, сажали на катер, и он шел в море.

Специально вышколенные для разбойных дел подонки связывали узникам руки и ноги, вешали на шею тяжелый груз и сбрасывали несчастных в морскую пучину. Проводилось это по-хозяйски аккуратно, будто осуществлялась очень важная манипуляция. На смерть заключенных смотрели как на обыденное театральное представление, которое ни капельки не удручало лагерных живодеров. Скорее наоборот, очень потрафляло их волчьим вкусам, скрашивая серые будни тюремной жизни.

Других узников истребляли еще более изуверским способом, при одном воспоминании о чем людям становилось непомерно дурно. Суть этого злодейства состояла в следующем. Катер с очередными жертвами выходил ночью в открытое море. Связанным арестантам затискивали в рот кляп, а потом по два человека сажали в куль из-под угля, клали туда же камни или кирпичи, сверху куль с обреченными узниками завязывали, чтобы содержимое его не вывалилось раньше времени. Непонятно, ради чего совершалась эта гнусно жестокая вакханалия?

Не много требуется усилий, чтобы убить человека. Изуверов-насильников это не устраивало. От простого убийства они не получали удовольствия. Вот они и изощрялись в искусстве мародерства, чтобы вдоволь насладиться нечеловеческими страданиями жертвы, увидеть, как она страшно корчиться, задыхаясь в последних потугах вырваться из цепких лап подступившей к ее горлу смерти.

А море безумно рокотало, готовое с холодным безразличием принять в свои ледяные объятия как великих праведников, так и матерых злодеев.

5

Едва ли Андрей Ларионов выдержал отмеренный тройкой пятилетний каторжный срок, если бы его не выручила счастливая неожиданность. Он сам себе не мог объяснить, чем была вызвана по отношению к нему как с неба свалившаяся милость. Суеверный человек, он приписал это божьей благодати и еще усерднее стал обращаться с молитвами к богу.

Случилось, может быть то, чего сам новый начальник лагеря Делягей не ожидал. К нему ни с того ни с сего вдруг из Москвы жена с матерью и двумя малолетними дочерьми погодками приехала. Это внесло крутую перемену в жизнь начальника-одиночки, заставило коренным образом перестроиться. Раньше Делягей столовался в лагерной кухне, забегая туда с черного хода. С приездом семьи встал вопрос об организации питания в домашней обстановке. Начальник поручил своим подчиненным подыскать из числа заключенных подходящих людей на должность повара и прислуги.

На должность прислуги жребий выпал Андрею Ларионову. Лучшей кандидатуры в лагере не нашлось: Андрей Ларионов скромен, честен, справедлив. Как примерный христианин, он не мог произнести бранного слова, обидеть беззащитную птичку, обмануть кого бы то ни было, и даже пожелать худа своему заклятому врагу. Это был поистине святой человек.

Последние полтора года лагерной жизни Андрей провел как у Христа за пазухой. Это было похоже на чудесный сон. Он пролетел словно один миг. Андрей даже не успел осмыслить всего случившегося, как невозможно с отчетливостью проследить путь падающей звезды на небосклоне.

Ларионов быстро освоился с возложенными на него обязанностями. Да и много ли было трудного и непостижимого в простом для смекалистого крестьянина деле. А прилежания и аккуратности Андрею не надо было занимать. К этому он приучился с детства и уже никогда от ранее выработанного правила не отступал. Сделать что-то плохо, для Андрея было равносильно, что плюнуть хорошему человеку в лицо,

То, что приходилось ему выполнять на лагерных работах, в услужении начальнику представлялось детской забавой. А питание с хозяйского стола что душе угодно: мясо, рыба, сыр, копчености, разные печенья и варенья. Даже спиртные напитки на выбор: водка, коньяк, марочные вина. Но Андрей Ларионов не был охотником до горячительных напитков, он предпочитал им хороший крепкий чай и ядреный домашний квас.

Как правило, все распоряжения на следующий день Делягей отдавал с вечера. Чаще всего они были изложены в записке, где все было размечено, что надо приготовить назавтра и на сколько персон. К нему время от времени приезжали откуда-то представительные гости, и они вели с Делягеем неторопливые беседы за рюмкой вина далеко за полночь. В такое время окна в квартире начальника лагеря плотно занавешены, и повар с Ларионовым не смыкают глаз до утра, оберегая покой своих господ.

Вскоре Делягей убедился, что его слуга человек с понятием, умеет держать язык за зубами, знает, с кем и о чем говорить. Сделав для себя это неожиданное открытие, начальник стал больше доверять Ларионову, рассказывал иногда такое, о чем раньше предпочитал умалчивать.

В результате установившейся доверительности к подчиненному, Ларио-

нов узнал о своем начальнике много такого, о чем даже и подразумевать не смел. Не встретившись на тернистом пути с этим загадочным человеком, он вряд ли сумел вынести суровую каторгу.

По рассказам самого Делягея выходило, что он еще до революции получил инженерное образование и вплоть до Октябрьского переворота работал в составе дипломатической миссии в Японии. Там и захватила его революционная буря. Пришлось делать нелегкий выбор: идти в одном строю с восставшим народом или сражаться против него. Делягей предпочел остаться с народом, хоть и явно недолюбливал взбунтовавшуюся чернь.

Вернувшись из Японии на родину, возглавил партизанский отряд в Приамурье, ратным подвигом подтверждая свою преданность Советской власти. Этот патриотический поступок Делягея был по достоинству оценен большевистским правительством. Его наградили орденом Красного Знамени, он стал членом привилегированной верхушки обновленного общества. По существу вчерашний буржуазный аристократ в результате незначительной модернизации превратился в советского бюрократа. Откровенно говоря он мало что потерял от прежней дворянской привилегии.

Более чем странными представлялись Андрею Ларионову некоторые поступки и действия Делягея. Однажды жеребенку отдавило скатившимся из штабеля бревном передние ноги. Начальник приказал конюхам спалить покалеченного жеребенка или хотя бы закопать его в одной яме с умершими заключенными. Ларионов слышал этот разговор и с озабоченностью милосердного человека высказал по этому поводу свое осторожное мнение:

- Зачем же, мой благодетель, закапывать жеребеночка, когда его можно заключенным отдать. Они будут очень довольны вашим великодушием. И забот поубавится: жеребенка не сжигать, не закапывать не надо будет, от него одни копыта с хвостиком останутся, остальное, как, на горящем костре в голодных желудках заключенных расплавится.

В ответ на слова Ларионова Делягей заразительно расхохотался, поджимая живот. Потом рассудительно проговорил, сделав решительный жест:

- Если бы мы с тобой, братец, проявили такую телячью жалость, о которой ты только что намекнул, нам обоим крепко не поздоровилось бы. Прежде всего, нас обвинили бы в сочувствии классовому врагу. А те, кому мы отдали покалеченного жеребенка, на другой день поломали бы ноги другим жеребятам в надежде, что с ними произойдет та же история, что и с первым. Не забывай, что в наше время не слишком высоко ценятся любые благонамеренные порывы души. Прежде всего, нужно помнить о том, что сытыми, счастливыми и довольными всех никогда не сделаешь. Это нелепое заблуждение чудаков, которые оторвались от реальной жизни и не хотят понять того, что все в мире основано на взаимно полярных противоположностях, и этого никакими ухищрениями пылкого воображения

не изменишь.

6

Не желание повидаться с сыном и внуками заставило Андрея Ларионова ехать в незнакомую ему Лобву, а страх перед завтрашним днем толкнул его на этот нежелательный шаг, чтобы избежать надвигающейся беды, которая угрожала потопить в бездне лютого кошмара все живое на своем пути.

Эта беда тайно подкрадывалась к обреченным судьбой людям, которые чем-то не угодили властям и уже побывали за решетками сталинских тюрем и колючей проволокой концентрационных лагерей. Теперь за этими людьми рыскали вышколенные Ежовым тайные ищейки и снова гнали их на Колыму, в отдаленные районы Сибири и Дальнего Востока, где остро требовалась даровая рабочая сила на грандиозных стройках социализма.

Из Троицкого и Чапаевска приходили тревожные вести: тайные агенты хватали повсюду подозрительных людей, увозили в Самару, а из Самары исчезали бесследно, будто сквозь землю проваливались. Ни родным, ни близким не приходило о них никакого уведомления.

При таких удручающих обстоятельствах возвращаться домой Андрей побоялся решил лихое время переждать до весны в Лобве. Он устроился истопником в новую Лобвинскую среднюю школу, построенную в поселке лишенцев. В здании школы было двадцать с лишним голландок. Причем, истопнику надо было самому и дрова колоть. При мизерном окладе для одного человека это была очень трудная работа, но другого выхода не было, и Андрей согласился на эти кабальные условия.

В этой школе начали учиться и дети Ларионовых. Мишка стал первым и единственным помощником дедушки Андрея на работе. Колол дрова дедушка сам, а Мишка разносил их по голландкам, закладывал в топки. И так было каждый день, кроме выходного дня. В герметически закрытой голландке дрова горели медленно, постепенно тлея, и жар в них держался целые сутки. Разжигать голландки приходилось лишь раз в неделю, после выходного дня.

Спокойный и уравновешенный, дедушка Андрей никогда не повышал голоса на Мишку. Даже тогда, когда тот в чем-то был виноват или что-то сделал не так. В лексиконе дедушки Андрея не было ни единого матерного слова. Кроме, чума его убей или лихоманка его возьми никаких других бранных выражений от него никто не слышал.

Дедушка Андрей был прямой противоположностью своего сына Ивана, Мишкиного отца, который мог по любому пустяку вспыхнуть, наговорить массу неприятностей, хоть и не доходил в своей раздражительности до пре-

дельного накала, как супруга Екатерина, способная в такие моменты совершить самые дикие выходки аморальной безответственности.

День ото дня Мишка все крепче привязывался к дедушке Андрею, видя в нем ни только замечательного человека, но и прекрасного, чуткого друга и наставника, который участливо разделял его печали и неудачи.

Наблюдая за взаимоотношениями между отцом и дедом, Мишка невольно заметил, что между ними было так ничтожно мало общего, что могло бы их крепко объединять и роднить. Связанные кровными узами, они оставались людьми чужими и далекими друг от друга по идейным убеждениям. У них даже не находилось общей темы для разговора. Обменявшись друг с другом малозначащими фразами, они быстро расходились порознь, занимаясь каждый своим делом, и не испытывая потребности к обоюдному общению.

Что касается Екатерины, тупой и ограниченной бабы, то ее поведение не вызывало ни у кого двусмысленной реакции. Она не в состоянии была скрыть своих симпатий или антипатий к кому-то. Как пожарная каланча, она у всех была на виду и поэтому до конца была понятной каждому. Екатерина тяготилась свекром. И только из-за того, что он в какой-то мере стеснял ее своим присутствием в доме. Чтобы избавиться от свекра, Екатерина порола на него мужу самую, несусветную чушь.

Дед Андрей понял, куда клонит сноха, и решил найти способ избавиться от ее ехидных происков. Он даже хотел уйти от сына на квартиру к новому другу Черняку, но Иван воспротивился этому, считая такой поступок отца унизительным для себя. Андрей не прочь был уехать обратно в Чапаевск, но тревожные письма из дома удерживали его от этого рискованного шага. Не выдержав внутренних борений, дедушка Андрей излил душу перед Мишкой как перед равным, сказал ему со всей прямотой: - Мать ваша, Миша, была всегда нелюдимой и черствой. С ней трудно ужиться. Я, вижу, и тебе с такой колючей мамашей нелегко приходится.

Больно уж щедра она на оплеухи и подзатыльники. Так и норовит кого-нибудь по шее огреть. Без этого она никак не может. Врожденное это у нее.

- Ласковой, батянька, она и во сне, наверно, не бывает, - грустно ото звался Мишка. - Все время, как шкодливая коза, так и норовит боднуть.

- А ты не связывайся с ней. Помалкивай больше. Пофыркает-пофыркает да перестанет. Таким забулдыгам ничего не докажешь. И доказывать не собирайся. Я еще с месяц поживу у вас, а там видно будет. Может, обратно домой подамся. А если говорить по правде, то теперь у меня нигде никакого дома нет. Товарищи бездомным бродягой сделали.

Дедушка Андрей смастерил из досок топчан и затащил его на сеновал. Вместо ватного матраца, положил на топчан набитый сеном большой мешок, а подушку дедушке заменила старая фуфайка. Свободное время деду-

шка теперь проводил здесь за чтением церковных книг и газет, которые давали ему новые друзья. За неимением ничего другого, он читал и старь подшивки газет, которые давал ему директор школы Никонов.

При клубе спецпереселенческого поселка была небольшая библиотека с читальным залом, где можно было почитать не только центральные, но и областные и местные газеты. В газетах много писалось о процессах над врагами народа, о происках фашизма и тому подобное.

Мишка сперва читал газеты только в библиотеке, а потом рассказывал о прочитанном дедушке. Тот очень жалел, что не имел возможности прочитать газеты сам и сделать из прочитанного более объективные выводы. Сообщения внука о прочитанном казались дедушке Андрею зачастую наивными и неубедительными, где не было доминирующей линии вопроса.

- Ты, Мишенька, должно быть, невнимательно читал, - делал старик внуку замечание, - потому что в жизни так не бывает, как ты поясняешь. По неопытности это происходит. Со временем все наладится, и ты много поймешь, до чего раньше своим умом не доходил. Без жизненной практики в сложных вопросах политики, дружок, никак не обойтись.

Все чаще по вечерам стал заходить Мишка в клуб. Не для того, чтобы посмотреть концерт или новый кинофильм, хотя было и такое желание, но у него, как всегда, не было денег на билет. На детские сеансы билеты стоили в три раза дешевле, но на них ему никак не удавалось попасть из-за своей постоянной занятости на работе и возни с кроликами и козами. Летом он всегда крутился как белка в колесе, не видя просвета.

Основная его цель посещений клуба состояла в том, чтобы почитать газеты, узнать, что в них пишут о гражданской войне в Испании, где развернулась мужественная борьба интернациональных бригад с фашистскими разбойниками. По убеждению деда Андрея война в республиканской Испании была лишь прологом войны фашизма с первой страной Советов - Советским Союзом. Вот почему дед Андрей так пристально следил за развернувшимися событиями в Испании и заразил этим интересом внука. Это еще больше сблизило обоих и сделало неразлучными.

Центральных газет в читальне было мало, и все они аккуратно подшивались. А "Лобвинского рабочего" на столах лежало три экземпляра и два из них даже не подшивались. Мишка задумал один экземпляр унести домой, чтобы показать его деду. Заведующий клубом привык к парнишке как к активисту и стал поручать ему кое-какие задания, и даже пускал его в зрительный зал на вечерние киносеансы, чем немало подкупил Мишку.

Многотиражка понравилась деду Андрею и особенно тем, что в ней была постоянная рубрика "За рубежом", в которой давались сообщения о военных действиях в Испании. Прочитанную газету парнишка относил на другой день в читальню и тайком выкладывал на прежнее место.

Как Мишка не изощрялся с проделками с газетой, заведующий узнал о таинственных приключениях многотиражки и однажды сказал своему добровольному помощнику без всяких предисловий как о чем-то безобидном:

- Я вижу, дружище, ты любишь газеты читать. Это похвально. Так бери их, когда надо, только записывай на память вот в эту тетрадь. И не забывай их аккуратно возвращать назад. Газеты на то и издаются, чтобы их люди читали. А насчет твоей добросовестности я не сомневаюсь.

- Мы вместе с дедушкой газеты читаем, - смущенно пролепетал в ответ Мишка. - Он здорово в них разбирается. И мне непонятное поясняет.

- Знаю, знаю, дружище, - отозвался заведующий клубом. - Кто отбывал срок по пятьдесят восьмой статье, в политике разбирается недурно...

- Откуда вы это знаете, Сергей Васильевич, - не сразу осмелился задать вопрос Мишка, - что дедушка в заключении был?

- Такой человек по земле боком ходит, всего боится, - сказал Мишкин собеседник. - А для чего ты думаешь у нас на бугре дом за высоким забором раскорячился? - махнул Сергей Васильевич рукой в сторону комендатуры. Там умеют читать мысли на расстоянии. И тем более у тех, кто интересуется политикой, вместо того, чтобы до хрипоты в голосе орать к делу и без дела здравицы великому "отцу народов." Мишка молчал, не зная, что ответить Сергею Васильевичу, будто его неожиданно засекли за неблаговидным занятием. Но собеседник сам заговорил первым, выручив парнишку из затруднительного положения. Он похлопал Мишку по плечу как старого дружка-приятеля, сказал ему:

- Ты уж не бери себе ничего лишнего в голову. Сказанное останется между нами. Я не какой-нибудь лихоимец-доносчик, а такой же как и ты лишенец, у которого отняли Родину и загнали на задворки как неисправимого преступника. Короче говоря, мы с тобой оба одинаково жестоко наказаны и делить нам, кроме цепей, нечего. На предательстве счастья не заработаешь, скорее потеряешь последнее, что имеешь. Вот так-то!

Мишка сделал небольшое оконце на сеновале, набил два мешка сеном и стал ночевать теперь с дедушкой, когда они засиживались допоздна за чтением книг и газет при свете самодельной коптилки. При подозрительном шорохе за стеной их убежища дед Андрей боязливо вздрагивал и посылал внука посмотреть, не подслушивал ли кто их разговоры. Может быть, еще какое-то время дедушка Андрей пожил в Лобве, если бы не всколыхнуло его письмо дочери о тяжелой болезни бабушки Пелагеи. С неделю старик мучился от горьких раздумий. Под конец не выдержав душевных страданий, взял расчет в конторе и уехал в Чапаевск.

На прощанье дед Андрей озабоченно сказал Мишке полушепотом, как заклинание, в котором слилось воедино, все что тяготило его душу:

- Чует мое сердце, милок, что скоро должно произойти нечто очень

важное и взбудоражит оно всю страну от летаргического сна. Чтобы случилось, духа не теряй. Страшнее того, что выпало на нашу долю, будет. Хотя в наше смутное время, при наших вероломных правит допустимы и самые бесподобные столпотворения. Можно подумать, что у каждого нашего теперешнего государственного руководителя по десять, то и более чертей вселилось. Иначе отчего бы им быть такими подлыми и кровожадными?

ГЛАВА 24

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

1

К концу 1937 года материальные условия жизни лишенцев в Лоби заметно улучшились. Люди наелись вдоволь ржаного хлеба, начали справлять новую одежду и обувь, приобретали предметы первой необходимое

Улучшение благосостояния на первых порах происходило за счет расширения и улучшения ведения приусадебного хозяйства. Работа на допотопном лесопильном заводе с устаревшим оборудованием и широким применением тяжелого ручного труда не давала достаточного заработка для более менее сносного прожиточного минимума.

Тягу к лучшей жизни у обездоленных нельзя было подавить никакими распоряжениями и запретами. Это была такая же органическая потребность, как дышать воздухом и исполнять физические потребности живого организма. Горячие головы дошли до того, что начали высказывать смелые мысли об ожидаемом Указе Верховного Совета СССР о полной амнистии кулаков-лишенцев и предоставлении им одинаковых прав наравне со всеми трудящимися страны Советов.

Но все эти разговоры и пылкие мечтания оказались лишь пустыми звуками, далекими от истинного положения вещей. На деле кому-то было выгодно держать лишенцев на положении бесправных изгнанников неопределенно долго, чтобы при необходимости использовать их как дармовую рабочую силу на важнейших стройках пятилетки. Осуждая рабство, перекрасившиеся деспоты нового времени использовали его в своих гегемонистских целях в искусно замаскированной форме. Они порабощали не вольных людей, а перевоспитывали в рабском труде при суровых условиях государственных преступников, врагов народа, каковыми делали по фальшивому обвинению совершенно невинных, честных людей. Внешне все выглядело благопристойно и не вызывало у большинства народа трево-

ги и осуждения за происходящее. А те, что подавали голос в защиту невинных жертв, сами оказывались за тюремной решеткой. Кровавый вал нарастал и захлестывал всю страну из конца в конец.

Прошло три месяца, как уехал обратно в Чапаевск дедушка Андрей. Мишке было скучно без этого чудесного человека. Он словно потерял что-то очень ценное и никак не мог найти этой дорогой потери. Он по-прежнему часто ходил в клуб, читал газеты и журналы, о непонятном спрашивал у учителя Треногина, который был старше его на три года. Но беседы с учителем не были такими искренними и откровенными как с дедушкой Андреем. Без дедушки для Мишки все казалось каким-то тусклым и незначительным. В груди у него образовалась нудная пустота, которую нечем было заполнить. И сам парнишка как-то осунулся и обмяк.

В один из декабрьских морозных вечеров 1937 года на улицах спецпереселенческого поселка появились пролетки и простые сани с вооруженными милиционерами и людьми в штатском. Жители напугались и стали поспешно прятаться в квартирах, как тараканы в щелях. Ничего подобного в поселке ранее не случалось. Пролетки носились в разных направлениях, подъезжали то к одному, то к другому дому. Хватали всех мужчин без разбору в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. Потом везли их сломя голову в поселковый клуб. Прошло еще какое-то время, люди, поборов в себе страх, начали сновать настороженными тенями по поселку, допытываясь, какую каверзу замыслили учинить над мужиками тайные ищейки кровожадного спрута. Вскоре лишенцы узнали, с какой целью нагрянули к ним непрошенные визитеры. Те, кто замышлял против людей недоброе, всегда действуют крадучись под покровом ночи.

Они, как верные псы, исполняли с собачьей угодливостью поручения своих жестокосердных хозяев, а попросту делали облаву на будущих узников концлагерей, чтобы восполнить за их счет значительно поредевший контингент даровой рабочей силы на ударных стройках коммунизма. Брали всех подряд: безусых юнцов и убеленных сединой старцев, здоровых и едва держащихся на ногах от болезней людей. Кто сопротивлялся, связывали руки и усмиряли крепкими затрещинами. Во многих семьях забирали мужчин подчистую, не оставляя ни единого кормильца. Старика Махлая увели с тремя сыновьями, следом за ними с сыновьями забрали Захарина, Богдановича и целый ряд других немолодых лишенцев. Облава продолжалась две ночи, каждый раз почти до утра. По одним сведениям арестовано было двести пятьдесят человек, по другим - до четырехсот.

Спецпереселенческий клуб был набит арестованными до отказа. Люди могли только сидеть впритирку друг к другу. На третий день чуть свет на пригорке против клуба начали собираться люди - матери, жены, невесты, дети арестованных. Они хотели передать кое-что на дорогу из продуктов

своим попавшим в беду людям, но их и близко к клубу не подпустили. Мальчишки, что были посмелее, подошли к клубу ближе других, и хорошо видели, как выводили конвоиры арестантов, в плохонькой одежонке, с посеревшими, хмурыми лицами. Их выстраивали в колонну по пять человек в ряд. Кто не поспевал за командой конвоиров, того подгоняли как скотину, обзывали последними бранными словами.

Когда охранники вытолкнули из клуба последнего съежившегося арестанта, к голове колонны подошел главный распорядитель облавы и начал угрожающим тоном зачитывать приказ о правилах поведения арестантов в пути. Грозным предостережением несчастным звучали в морозном воздухе свинцовые слова ежовского ублюдка, делающего карьеру на несчастье и страданиях невинного Российского крестьянства.

- Внимание, предупреждаю! Если кто во время следования колонны к месту назначения сделает шаг в сторону от нее или отстанет на два шага, это будет рассматриваться как попытка к бегству и по отношению к злоумышленнику конвойные применят оружие. Так и запомните, суки: пощады никому не будет! А вы чего хлебальники раззявили? - рявкнул начальник конвоя на женщин, провожающих на каторгу родных мужиков. - Марш по домам, стервы.

- Вон как здорово гавкает, пес борзой, - сказал Мишка Ларионов. Видать, на этом пакостном деле ни одну бешеную собаку слопал.

2

Начальник конвоя дал команду, и колонна тяжело сделала первый шаг навстречу своей коварной судьбе. Над головами арестантов дымились клубы испарений. Мальчишки отбежали от дороги на косогор, на котором возвышалась за высоким забором злополучная комендатура, как символ всех бед и несчастий переселенцев поселка. Ребятишки неотрывно следили за удаляющейся в сизой дымке колонной арестантов, позабыв про подбирающийся под полы ветхой одежонки леденящий холод. Когда колонна скрылась за окраинными домами головного поселка Лобва, провожающие в печальной задумчивости начали расходиться по домам, будто возвращались с кладбища после похорон своих близких родственников. Не которые старушки плакали, другие угрюмо молчали, и у каждого на душе было непроглядно темно, как в печной трубе. И все казалось таким удручающим, словно кто-то злоехидный подстроил людям недобрую шутку.

Мишка Ларионов шел рядом с бабкой Ульяной Лейко. Старуха почти все время молчала, тяжело отдуваясь от быстрой ходьбы, не желая отстать от других. Почти у самого дома бабка неожиданно молвила:

- Вашему батьке повезло: его не забрали вместе с другими. Видать, на то была какая-то важная причина. А то как же? - вопросительно посмотрела она на Мишку, пытаясь найти ответ на трудный вопрос.

Мишку и самого порядком озадачила история с уцелевшим от ежовских громил отцом. У него были на этот счет противоречивые догадки, но наиболее убедительным доводом он считал отцовскую культю, из-за которой его относили к неполноценному работнику на любой строительной площадке великой Сталинской эпохи. Так он и сказал бабке Лейко. Та спокойно выслушала Мишкины аргументированные доводы и сказала в ответ:

- Им, нехристям, все равно кого ни брать, лишь бы счет шел. - Она боязливо оглянулась по сторонам, опасаясь, как бы кто из посторонних не подслушал не совсем лестный разговор о прислужниках самозванной власти: - Они могут забрать и такого, который хоть трошки по земле передвигается. Никиту-то Зарудного однорукого взяли? Взяли. Вот так-то! А ты про культю толкуешь. - Она еще раз оглянулась назад а потом с большей откровенностью прибавила: - Они, дуроломы, умеют из любого здорового человека не только хворого калеку, но и покойника сделать. Ты уже большенький, сам должен догадываться, что это за люди и на что они способны, ироды. Были бы добрые, людей, как собак, не душили. Ну, ладно, иди, милый, а то я дюже озябла. Лишнего с посторонними не болтай. Сейчас и за два неласковых слова могут в тюрьму упрятать.

Что касается отца с матерью, то они по-прежнему делали вид, что ничего особенного не случилось и никакого разговора на эту тему не заводили. Зная упрямый характер матери и ее агрессивную настроенность, Мишка ни только не заводил с родительницей серьезных разговоров, но и держался от нее подальше, чтобы не вызвать с ее стороны неприязни и сурового гнева. А с отцом о политике и подавно бесполезно было заикаться. Его эта тема занимала не больше, чем разговор об издохшей собаке соседа. А Мишке невмоготу было оставаться наедине со своими тревожными мыслями, которые глубоко засели в душу и не давали ему покоя. Друзей у Мишки не было, да и некогда с ними было заниматься, имея за плечами массу всяких обязанностей.

Парнишка очень жалел, что рядом с ним не было дедушки Андрея, перед которым всегда можно было излить душу, выяснить любую затруднительную задачу. С дедушкой, как в светлый весенний праздник, всегда было легко, свободно и радостно. Он сам светился каким-то чудодейственным озарением доброты и благожелательности. Рядом с ними в холод было тепло.

Мишке оставалось одно: дожидаться, пока история с арестованными мужиками не проясниться сама собой. Не должны же в конце концов сотни

невинных крестьян исчезнуть бесследно как крошечные букашки. Так убежденно полагал шестнадцатилетний Мишка Ларионов. Только много позже он с содроганием узнает, как глубоко ошибался в этом.

3

Забранные ежовскими душегубами мужики как в воду канули. О них не было ни слуху, ни духу, словно они сквозь землю провалились. В поселке стало настороженно тихо и безлюдно. Случившееся не давало покоя ни старым, ни малым. Люди не знали, как им теперь быть, когда семьи лишились главной опоры в жизни и средств к существованию.

Лишившись кормильцев, жены и матери репрессированных мужиков безнадежно ломали голову над тем, как им теперь прокормить ребятишек и не дать им пропасть с голода. Как они не прикидывали, а оставалось одно: надо идти самим работать на тяжелую, более высокооплачиваемую должность, которую ранее занимали мужчины. Но и этого оказало недостаточно, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Пришлось и многим подросткам бросить школу и пойти работать. С угоном мужчин на заводе не хватало рабочих рук, а поэтому охотно принимали и ребятишек.

Другого выхода у детей лишенцев не было, и они вынуждены были соглашаться с тем, что им на худой конец выпадало. Кулаков и их детей представители власти относили к людям третьего сорта, которым не дозволялось иметь то, что имели люди пролетарского происхождения.

Люди поселка ни только приуныли, замкнувшись в скорлупе безотрадных переживаний, но и окончательно разуверились в приходе лучших времен для себя. Этого им никто и никогда не обещал. Люди сами сочинили эту красивую легенду и самозабвенно верили в нее. А родилась эта легенда из естественной предпосылки того, что и идиот бывает иногда добрым. Каменное сердце человеконенавистников не взыграло ни на минуту нежной благожелательностью. Волк не превратился в ягненка, и все осталось по старому. Страшный лозунг об искоренении кулачества когтями хищника рвал сердце каждого лишенца. И сколько было в нем злобы на крестьянина!

Какое-то время в магазинах Лобвы было в достаточном количестве разных продуктов питания. Главное, всегда имелся и белый, и ржаной хлеб. И вдруг полки магазинов начали пустеть. Лишенцы не очень жалели об исчезновении с прилавков деликатесов. Они им были не по карману. Бабы всполошились, когда возникли перебои с хлебом, особенно со ржаным, который был главным продуктом питания в многодетных семьях.

У хлебных магазинов выстраивались огромные очереди. В магазин пере-

селенческого поселка хлеба завозили мало, да и то не каждый день. Не намного лучше обстояло дело с хлебом в головном поселке. Мишку мать будила в три-четыре часа утра, и он шел занимать очередь, когда еще было темно и безжизненно пустынно. Собак в поселке было мало, и он не опасался, что откуда-то выскочит дворняжка и покусает его.

Неизвестно по какой причине, только перебои с хлебом приходились на зимние месяцы. А морозы тогда на Урале в декабре в отдельные дни достигали пятидесяти градусов. Не каждый мог три-четыре часа до открытия магазина простоять в такую лютую стужу под открытым небом.

Однажды в пятидесятишестиградусный мороз с Мишкой произошла печальная история. В ожидании открытия магазина он простоял на морозе четыре часа. Зайти погреться было некуда. Рядом - никакого общественного здания, ни сарайчика, ни сторожевой будки. Частным хозяевам просители "погреться" надоели до чертиков, и они посылали их дальше некуда.

У Мишки сердце начало заходиться и ноги онемели, когда подошла его очередь хлеб покупать. Он не мог даже денег вытащить из кармана. Ему помогли это сделать сжалившиеся над ним люди. Купив хлеб, Мишка хотел немного погреться возле топящейся голландки, но его тут же проводили за дверь, чтобы не мешал работать. Таких, как он, было много, и всех их приютить у одной голландки в тесном магазинчике было невозможно.

Так и шел он, закоченевший, скрюченный 56-градусным морозом по узкой кривой улочке Лобвы, такой немощный и незначительный, до которого никому никакого дела не было. Даже собаки на него не брехали. Ему вдруг захотелось помочиться, но тут и там начали попадаться одинокие прохожие, и он решил какое-то время потерпеть, пока не окажется за пределами избушек и сарайчиков, где раскинулся вдоль берега речки пустырь.

За пределами усадеб попытался расстегнуть пуговицы штанишек, а их на нем было двое, но не смог: руки почти не гнулись, а пальцы и подавно не повиновались ему. Оставалось одно - терпеть до прихода домой.

Парнишка выходил из себя от потуги не допустить самопроизвольного мочеиспускания, но естественная потребность брала верх свое. Навстречу Мишке шел какой-то человек в длиннополой шубе. Он мог обратиться к нему с просьбой о помощи, но из-за своей чрезмерной совестливости постеснялся. Еще минута - и Мишку прорвало: он напустил в штаны. Моча потекла в валенки, стала хлюпать, постепенно сковывая обувь, и она превращалась в тяжелые кандалы, сильно мозоля ноги.

Когда Мишка дотащился до дома, Витька с Нюркой уже ушли в школу, и в квартире хозяйничал один пятимесячный братец Толик. Не надеясь на постоянное пристальное внимание к себе, он редко плакал, а больше мурлыкал что-то непонятное про себя, будто хотел показать, что у домашних

и без него всяких дел по горло, а поэтому и не докучая им своими претензиями. Да и вообще мало кто интересовался им, как чем-то лишним и ненужным в доме. Жизнь была такая, что каждый себе-то был в тягость.

Мишка затопил плиту, положил на табуретку перед топкою сушить валенки. В доме не было никакой другой обуви, а ему надо к двум часам дня идти в школу. Вскоре от валенок повалил пар, и в квартире стало вонять как в общественном нужнике. Вернувшимся из школы брату с сестренкой Мишка сказал, что мочой воняет от висящих у плиты пеленок.

Под Новый, 1938 год в поселке снова повторилась облава на "враге народа". Как и год назад по улицам рыскали ищейки НКВД, хватая без разбора мужчин в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. На сей раз "врагов народа" бесцеремонно ловили и в головном поселке Лобва.

Арестованных в клуб не сажали, их увозили куда-то в другое место. Да и забирать-то, собственно, после первой генеральной облавы было уже некого. Но это не остановило погромщиков, они неумолимо делали свое черное дело, неукоснительно выполняя спущенную сверху разнарядку. Арестовали даже троих старшеклассников, одного пожилого горбатого человека и ряд других лишенцев с различными физическими недостатками. Как потом оказалось, при всей собачьей старательности шакалы истребительной команды упятили за решетку немногим более пятидесяти жертв.

4

Особенно отчаянно убивалась после ареста мужа Дарья Лопатина. На ее попечении осталось четверо малолетних детей. Сама она страдала какой-то неизлечимой болезнью и была плохой добытчицей. Помощи ждать Дарье было неоткуда, а в поселке у нее не было ни души из родных и близких. Кроме того, после разбойного разгула тайных лазутчиков в поселке осталось очень мало семей, которые не испытывали крайне острых материальных затруднений. С ухудшением обеспечения продуктами питания населения лишенцам снова стало невыносимо трудно сводить концы с концами.

Дарья окончательно слегла в постель. Как восковая свеча, она таяла на глазах, и уже ничто не в состоянии было предотвратить ее трагического конца. Дарья и сама знала, что дни ее сочтены, отчаянно мучилась и со слезами на глазах спрашивала ребятишек, бессильная в своем горе:

- Как теперь одни жить будете? Вы ведь еще ни к какой работе не пригодны. Самому старшему Коленьке на днях четырнадцать лет только исполнилось. А остальные и подавно мелкота зеленая.

- Не пропадем, мамочка, - храбро ответил восьмилетний Костик. - Нас устроят в детдом. Будем на всем готовом жить, в школе учиться. Разве мы

одни такие обиженные на свете? Когда подрастем да выучимся, начнем работать, заживем не хуже самого коменданта. Только бы никто нам не помешал до тех пор, пока мы большими станем и научимся все сами делать.

- Глупенький, - сказала в ответ Дарья, - ничегошеньки ты в этих делах не понимаешь. В детдоме такие ужасные порядки, которые мало в чем тюремным уступают. А лишенцам, куда ни поверни, везде худо. Года три назад в такой детдом братьев Луковых Генку с Федькой отправили. Младшего, Федьку, до полусмерти там воспитатели избили, а старший, Генка, от невыносимых порядков сам на себя руки наложил - на чердаке повесился.

Через неделю Дарья Лопатина померла. Ребятишки очень испугались от постигшей их беды и оцепенели в страхе перед мрачным будущим. Им нечего было есть, и они второй день сидели совершенно голодные. В школу они уже не ходили, учеба им теперь и на ум не шла. Нашелся сердобольный старичок, который принес несчастным ребятишкам свеклы, картошки, две брюквы и полбуханки ржаного хлеба. Детишки несказанно обрадовались этому бесценному для них дару и от души благодарили своего благодетеля.

Кто-то кое-как сколотил для покойной из досок и горбылей гроб. Его привезли ребятишки на двух больших салазках и установили в переднем углу перед иконой Николая Чудотворца. Пришли две старушки, хромой, с длинной бородой старик и две полоумные бабы. Они обрядили покойницу, положили в неуклюжий гроб. Обложили покойницу ветками сосны и ели, снабдили на вечный покой небольшой иконой и церковными венчиками.

Гроб с покойной Дарьей везли на облезлой лошаденке, которая с большой потугой волокла сани, готовая и сама вот-вот протянуть ноги и последовать за умершей в потусторонний мир, где не было земных мук и чудовищных издевательств над всем живым. Она хоть и была неразумным существом, всем своим лошадиным нутром понимала, что такая каторжная жизнь не заслуживает ни малейшего сожаления и лучше от нее избавиться.

Могила была выкопана лишь наполовину нужной глубины, но копавшие ее на большее и сил не имели. Бабка Федосья сказала, что и на этом спасибо, иначе бы никакой не было и пришлось бедную страдалицу в сугроб ставить. Да и кому какое было дело до того, хорошо или плохо закопали всеми позабытую вдову, когда вокруг рыскали двуногие шакалы и могли любого смертного с потрохами слопать, не оставив ни единой косточки преданию земле.

Они стояли все четверо в ряд возле свеженасыпанного холмика с сосновым крестом в изголовье, на перекладине которого тот же бородатый старичок неуклюжими буквами написал краской или дегтем краткую эпитафию: "Здесь покоится прах несчастной вдовы-переселенки Дарьи Лопатиной, ушедшей из жизни в возрасте 36 лет 27 декабря 1938 года."

Дети были одеты в самые ветхие лохмотья со множеством дыр и заплат

разного цвета. На ногах были такие изношенные валенки, от которых даже первоначального названия не осталось. Коля стоял первым в ряду. За ним, справа, стояли десятилетние сестры-двойняшки Вера и Надя. Замыкающим в траурном ряду был восьмилетний храбрец Костик. Старухи читали и пели по усопшей молитвы, старичок жег в баночке какую-то пахучую смолу, а полоумные бабы голосили что-то похожее на "Со святыми упокой". Всем было холодно, грустно и крайне неуютно.

Ребятишки стояли нестерпимо продрогшие, они уже не плакали, а только нещадно клацали зубами и, чтобы окончательно не закоченеть, изо всех сил топали ногами. В их немного прожитой жизни было столько всякой невероятной мерзости, что они уже привыкли к суровым ударам судьбы как к чему-то обыденному и неизбежному, отчего нельзя никакими способами и заклинаниями не отгородиться и не избавиться. Хоть и были они детьми, почти неграмотными и недостаточно воспитанными, но уже понимали, они есть и что им положено и на большее нечего рассчитывать. Они - люди низшего сорта, над которыми довлеет классовый грех родителей и в силу одного этого обречены на всякие ограничения и притеснения со стороны власть имущих.

На той же захудалой лошаденке, с не менее, может быть, чем у них самих трагической судьбой, они благополучно доехали до своей нетопленой квартиры и только теперь со всей категоричностью осознали, перед какой страшной бездной безысходности оказались.

Старичок погнал лошадь обратно туда, где ее взял, а старушки затопили плиту и стали готовить еду. Когда квартира наполнилась теплом, и на столе появились щи из мерзлой капусты, брюквы и свеклы, ребятишки оживились и начали вспоминать случаи из жизни матери, которая так хотела, чтобы все они одолели трудные дороги жизни и вышли живыми и невредимыми на широкий солнечный простор. Теперь матери нет, и никто не мог предсказать, что с каждым из них станет и куда их выведет усыпанная шипами и острыми каменьями нелегкая дорога.

Через три дня приехали к Лопатиным двое милиционеров, забрали всех четверых ребятишек и, усадив в сани со стружками, поехали с ними по направлению к железнодорожной станции. Второй день в поселке не было облавы на мужиков, но кругом было пустынно тихо, и люди по-прежнему не верили установившейся тишине, усматривая в ней дурную примету к большой беде. Никто никуда без особой надобности в эти дни не ходил.

Куда увезли ребятишек Лопатиных, никто не знал, а сотрудники милиции хранили об этом гробовое молчание. Никто ничего не узнал об их судьбе ни через год, ни через два года. Они словно сквозь землю провалились, и постепенно люди о них стали забывать. И кто их мог разыскивать, если у ребятишек на всем свете из родни ни души не осталось. А те, что подчас

особенно любопытствовали, стали сами бесследно исчезать. После этого люди не стали даже о своих близких расспрашивать.

На смену вездесущей ежовщине пришла не менее коварная бериевщина. А это было намного пострашнее, чем "ежовские рукавицы". Вот и замкнулись люди в молчаливом онемении, пугаясь даже до полусмерти собственного храпа во сне.

5

В те же тревожные дни случилось такое, чего никто из семьи Ларионовых не ожидал: без всякого уведомления в Лобву нагрянул дедушка Андрей. Он сильно волновался, не высказав до конца начатой мысли, переключался на другую тему, то и дело взглядывая то на дверь, то на окно, будто ожидал, что вот-вот кто-то придет и схватит его.

Дело было утром, когда начинало светать, и отец с матерью уже ушли на работу, а Мишка занимался своими обыденными делами: топил печь, варил щи, присматривал за Толиком, который успел проснуться и требовал каши. Каша еще не была готова, а Мишка пошел давать корму козам и кроликам и заодно принести воды из колодца, когда и столкнулся с дедом.

Он даже растерялся от неожиданности, увидав возле двери батяньку. У Мишки вдруг дух захватило, и он не сразу нашелся, что сказать своему защитнику и другу, а лишь потерянно проговорил сквозь слезы:

- Дедушка, как это ты надумал к нам приехать в такое время? Об этом отец с матерью ни разу и разговора никакого не вели. Вот что удивляет.

- При такой жизни, Мишенька, поневоле с пути собьешься, когда тебя каждый день норовят с потрохами слопать, - заговорил дедушка Андрей. - Мы все живем с петлей на шее и ждем, что она может с минуты на минуту захлестнуться над головой. Вот и прячемся от этой петли, бегая с места на место, чтобы избежать роковой участи. - Он откашлялся и продолжал с дрожью в голосе: - У нас в Чапаевске снова начали рыскать тайные громилы и хватают любого встречного. Из-за этого я и смотался к вам сюда, пока не засекли, мерзавцы кровожадные. Некоторых моих знакомых забрали. Они уже немолодые. Есть среди них и больные, калеки.

- У нас, батянька, тоже облава на мужиков была, - поспешил сообщить Мишка дедушке страшную новость. - И инвалидов разных брали. Видно много до назначенного числа людей недоставало. Вот и гнали всех кряду.

- Выходит, неспроста вся эта гнусная заваруха пошла, - тяжело вздохнул дедушка Андрей. - Получается, что я зря к вам ехал. Надо было куда- то в другую сторону податься. Этак можно здесь, не моргнув глазом, новую путевку на Колыму отхватить. Жаль, что сейчас зима на дворе, а то бы я

некоторое время в лесу переждал, пока красные опричники разбойные вылазки не прекратят, хотя от волчьей своры напрасно добра ждать.

Вернувшихся из школы Витьку с Нюркой строго-настрого предупредили, чтобы никому ни слова о приезде дедушки не говорили. Ему предстояло с полмесяца прятаться дома, чтобы его шакалы энкавэдэшники не засекли.

Иван с Екатериной не менее ребятишек удивились неожиданному приезду старика, но не очень испугались перед возможными последствиями этого необдуманного шага бывшего узника сталинских концлагерей. Люди легкомысленные и безответственные, они даже и мысли не допускали, чтобы дедушку могли повторно упятить за решетку. По их мнению, за одну провинность человека дважды не наказывают. Они исходили в своих умозаключениях из наивных предпосылок и незнания истинного положения вещей. А попросту говоря, восемь лет находясь под пятой жестоких самодуров тоталитарной власти, они так и не поняли, с кем имеют дело.

- Э-Э-Э, дорогой мой, - возразил Андрей на легкомысленные рассуждения сына, - у потерявших всякую человеческую совесть прихвостней все возможно и допустимо. У нас в лагере было немало случаев, когда чело века ни за что ни про что избивали до полусмерти по нескольку раз и даже в распыл пускали. Ни один хищник не терзался от сознания того, что он загубил невинную жертву. По-моему, ты их по-настоящему не знаешь, коль так примиренчески о людоедских замашках этих отпетых головорезов отзываешься. Видно, ты забыл, что они над нами сотворили?

- Ну, это ты, тятя, чересчур загнул, - с легкостью возразил Иван. - При желании с ними можно кой о чем и в свою пользу договориться.

Такое примиренческое рассуждение сына о злейших притеснителях народа ни только насторожило, но и ввергло Андрея в глубокое уныние. Он не мог понять, что повлияло на перемену настроений во взглядах Ивана и привести к деформации его коренных убеждений. Тут было о чем задуматься.

Вызывать на откровенный разговор Ивана Ларионов-старший не стал. Он знал, что это приведет к еще большему отчуждению между обоими, а в такой критический момент подобное для Андрея было опасно. К тому же старик отлично понимая, что вразумительного объяснения Иван не сделает, а лишь отговорится какой-нибудь малозначащей выдумкой.

Андрей пожалел в душе, что из-за сложности создавшегося положения не успел в спешке списаться с сыном и заручиться его согласием на поездку в Лобву. Теперь все это осталось позади, и надо было приспосабливаться к создавшейся обстановке, находить пути к спасению. В конце концов так и порешили: некоторое время дедушка Андрей будет жить тайком, никому не показываясь из посторонних, пока в поселке не воцарится полное спокойствие, и тайные сыщики перестанут рыскать в поисках новых жертв

для сталинской мясорубки.

Иван пришел к такому согласию скрепя сердце, а про Екатерину и говорить не стоит - она и подавно принятую договоренность встретила агрессивно, будто ее самое собирались подвергнуть жесточайшей порке. После настойчивых уговоров взъерепенившаяся баба уступила настоянию мужской половине дома. Екатерине не по душе было присутствие в доме свекра и связанная с этим лишняя канитель с ним. Скупая и самолюбивая, она тяготилась лишним ртом в семье. Она забыла, кому была обязана в голодный 1921 год, когда люди умирали с голода, а у нее благодаря Андрея не было никаких затруднений с продуктами питания. Не будь щедрой материальной поддержки того же бескорыстного свекра, никакого нового до-дома в 1929 году Иван с Екатериной не построили. Не его вина, что потом все пошло черту в пасть. Не стесняясь в выражениях, сноха сказала:

- Делайте, как хотите, у меня и без вас забот полон рот. Вас много, а я одна. Где мне со всеми заботами управиться?

И дедушка Андрей, этот во всех отношениях чудеснейший человек, что называется, ушел в буквальном смысле этого слова в подполье. Отныне он вынужден был каждую минуту трястись и вздрагивать, ожидать ареста и новой каторги за свою беспредельную доброту и честность. По существу он стал изгнанником в родном отечестве, которому служил верой и правдой, перед которым благоговел как перед святыней, ни с чем не сравнимой и ничем незаменимой. Без Отечества он, что птица без крыльев.

Самозванные властители отняли у него все, что он имел, и сделали его, как и миллионы других Россиян, самым несчастным человеком, которому уготован печальный конец отчуждения от всего сущего на некогда священной земле предков и невозможности даже оставить на ней прах свой.

6

Мишка стал первым и единственно надежным помощником дедушки Андрея в тяжелые дни его вынужденного подполья на далекой чужбине. Дедушка еще до рассвета ел в Екатеринином кухонном закутке холодные щи с ржаным хлебом, запивал еду кружкой холодного чая, потом снова забирался на полати или на печку и отсиживался там до прихода из школы Витьки с Нюркой. Старик съедал поданный ребятишками обед, ходил в сени помочиться, после этого снова забирался на свое место. Убирал ведро за батянькой Мишка. Он знал, что кроме него, этого никто не сделает и никогда не тяготился и не брезговал этим.

Как-то нагрянул к Ларионовым незнакомый молодой человек. Отрекомендовался он инспектором жилищно-коммунального хозяйства и

стал осматривать помещение на предмет якобы предстоящего ремонта домов первой улицы с наступлением весны. Держался инспектор непринужденно, присматриваясь цепким взглядом к каждой мелочи, будто собирался снять квартиру и оценивал ее достоинства и недостатки для проживания.

Молодой человек ушел, а батянька еще долго сидел в неподвижности, не осмеливаясь даже пошевельнуться, опасаясь возвращения инспектора. Настораживало то, что со времени приезда в Лобву в 1934 году ни к Ларионовым, ни к другим жителям спецпоселка ни разу не наведывался никакой инспектор. Возможно, в комендатуре что-то пронюхали о появлении нового человека у Ларионовых и решили это незаметно проверить.

Дедушка Андрей сильно напугался случившегося и, расстроившись, потерял всякий покой. По его мнению, если злодеи из тайного розыска действительно что-то прослышали о его появлении в поселке, они на полумерах не остановятся, пока не выяснят все до конца. Иными словами, вслед за первым инспектором можно ожидать другого, более опытного и вероломного, который постарается заглянуть во все темные места и закоулки.

А это заставляло старика уйти в еще более глубокое подполье, и тем самым надежнее замаскировать свой след от сыщиков. Сделать это было очень трудно, потому что квартира Ларионовых, как и других лишенцев, состояла из одной комнаты да чуланчика в сенях. Не слишком размашисто было и с надворными постройками у Ивана Ларионова. Не считая нужника, богатство двора состояло из сарая с надстройкой для сена да хлева с козами и племенными кроликами. Укрыться на таком скромном подворье да еще зимой было практически невозможно. Это отлично понимал и сам Андрей.

Когда все другие возможности конспирации были отвергнуты, остановились на одном допустимом, хоть и не совсем удобном варианте -поместить дедушку в подпол, где был погреб с картошкой и соляниной. Это была квадратная яма метра на два глубиной и такой же ширины. С боку погреба верхний слой земли выбрали и здесь стало можно сидеть, не задевая головой досок пола. Вот сюда и решено было упрятать дедушку Андрея, человека выше среднего роста и не худосочной комплекции. У Нюрки даже глаза на лоб полезли, когда она узнала, что такого большого человека задумали, как куклу, в погреб спрятать. Это было не понятно ей.

С краю погреба постелили сена, на сено положили матрас, набитый соломой. Рядом с изголовьем поставили ящик вверх дном, а на нем поместили кружку с водой. Снабдили дедушку свечами, которые он зажигал во время приема пищи. Тут же поставили старику парашу, которую Мишка выносил каждый день рано утром.

Люк над погребом находился посредине комнаты. Его стали для маскировки покрывать сверху дерюгой. Обеденный стол отодвинули от окна и

поставили над люком, чтобы не бросался он каждому в глаза. На ночь дедушка выбирался из своего логова и спал на печке.

Когда дело с арестами затихло, и подозрительные личности перестали шастать по улицам поселка, дедушка Андрей вылез из своего душного подполья, на другой день отметился у коменданта Бычина. Начал выходить во двор, откидывал снег, вычищал хлев у коз, приносил воду из колодца, занимался другими домашними делами. Екатерина стала меньше коситься на свекра, но до полного взаимопонимания дело между ними так и не дошло. Уж слишком гордой и каверзной была Екатерина, чтобы можно было с нею по-человечески доверчиво находить общий язык.

Оставаться долго на положении нахлебника дедушка Андрей не мог. Он тяготился своим вынужденным бездельем и начал все чаще поговаривать об устройстве на работу. В связи с очередной облавой на мужиков повсюду ощущался острый недостаток рабочих рук. Особенно на лесопильном заводе и в леспромхозе. Но там была адски трудная работа, а у чернорабочих и подавно. Дедушке Андрею надо было подыскать что-то полегче. Подорванное в лагерях здоровье все чаще давало о себе знать. Больше всего беспокоили боли в пояснице, начало сдавать сердце.

Незадолго до Крещенья вернувшийся из школы Мишка сообщил батяньке отрадную весть - на работу в школу требуется истопник. Ранее работавший на этой должности старичок сломал себе ногу и оказался на излечении в городе Серове. Временно взяли на место пострадавшего человека двух пожилых женщин, но у них дело плохо клеилось, и они собирались оставить непосильную работу и податься в сторожа.

Директор школы Никонов встретил Ларионова как старого знакомого, усадил Андрея как почетного гостя за стол, налил ему стакан динатурки, выпил с ним за компанию сам, потом начал расспрашивать старика о житье-бытье и поделился с Ларионовым о своих планах на будущее.

Через два дня дедушка Андрей приступил к работе. Дело ему было знакомое, до предела понятное и не требовало высокой эрудиции. Как и прежде, помогать старику в работе стал его неизменный, испытанный единомышленник Мишка, который не мог этого не сделать в силу глубокой привязанности и уважения к своему замечательному деду.

7

Как-то незаметно прошла суровая зима. Наступила весна, звонко говорливая, с веселой капелью, задорным трезвоном пернатых, дурманящими запахами расцветающей природы, с будоражащими душу восходами и закатами солнца, с нахлынувшими грезами о хрупком будущем и печальными

воспоминаниями об ужасах недавнего прошлого. Хотелось чего-то особенного, возвышенного, стремительно захватывающего, как восторженный полет ласточки в высоком поднебесье: вспыхнуть самому чудесным фейерверком и озарить мрачную бездну изгаженной Отчизны лучами света и великой надежды торжества добра и справедливости на ее просторах.

Весной у каждого прибавлялось забот и волнений, поисков лучшего на будущее. Кто не хотел жить впроголодь, засевал приусадебный участок овощами, прихватывал клочок земли на стороне под картошку, держал кое-какую мелкую скотину. Все это было у Ларионовых, и они основательно трудились летом, чтобы не бедствовать зимой и не испытывать особых затруднений с овощами. Восемь лет голодной ссылки многому научили каждого члена семьи, сделали и здесь рачительными хозяевами.

После окончания отопительного сезона в школе дедушка Андрей устроился на лесопильный завод конным возчиком. По окончании рабочей смены он отгонял лошадь на конный двор, который находился за пределами завода. Летний день был долог, и старик легко со всем управлялся засветло. У него ухудшилось зрение, и он стал плохо видеть с закатом солнца. Это была куриная слепота. Избавиться от нее можно было говяжьей печенью, но ее негде было взять. Да и не старалась об этом Екатерина.

С уходом на каникулы Мишка тоже устроился на работу в завод на ту вакантную должность, на которую мало было охотников. Месячный заработок у него остался прежний - не более ста рублей. После смены, забрав с собой коз, Мишка отправлялся с тачкой в лес за вениками. Когда работал во вторую смену, заготовкой корма занимался утром.