БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ

Две пожилые женщины — мать и дочь. В декабре 1989 года Екатерине Андреевне Сапунцовой исполнилось восемьдесят, а дочери ее, Надежде Алексеевне, по мужу Карагулиной, «стукнуло» шестьдесят. Когда сталинские беззакония прокатились по всей многочисленной родне Сапунцовых, дочери шел девятый. А весной 1989-го она, прочитав сообщение о «неделе совести», призвала на помощь детские свои воспоминания и напомнила матери самое яркое и больное, как оно запомнилось ей самой. И стали женщины вечер за вечером, между телевизором и спицами, вспоминать те времена, а Надежда Алексеевна — записывать, орошая платок слезами. А потом, по следам этих записей, последовал и рассказ корреспонденту областной молодежной газеты. Сначала, по нраву старшей, с надрывным покашливанием говорила мама. Но стоило ей что-то запамятовать или замешкаться, как тут же пулеметной скороговоркой вступала дочь.

Когда будущему мужу Екатерины Андреевны и отцу Надежды Алексеевны Алексею Сапунцову, 1903 года рождения, исполнилось 18, он решил, что мало ему руководить комсомольской ячейкой, и поехал в Хабаровск учиться на чекиста. Только бедственное положение семьи (кроме Алеши еще четыре брата и пять сестер) не позволило закончить учебу. Пришлось парню вернуться в родную Астрахановку, где после сельхозтехникума справил с Катюшей комсомольскую свадьбу и работал механиком на радиостанции.

— А уж как любили родители друг друга, — вспоминает Надежда Алексеевна, — ой, как сильно любили! Может, потому и жили весело. В любой мелочи умели чему-то порадоваться или посмеяться. И что в их доме появилась первая в Астрахановке электролампочка — от дизеля, стоявшего через дом. И что приходил папка с работы в замасленной робе в первым делом грязными ручищами своими тискал самую младшенькую, Раечку...

А возьмет папка ее, Надюшку, на плечи, да прокатит, — так и большего счастья не надо, — так вот они жили!

А подкрался незаметно, вод хлопанье флагов и восторженных лозунгов, 1937 год, — а оказалось неожиданно, «то жили то они слишком беспечно: то там, то тут по округе людей арестовывали и объявляли «врагами народа». Что-то грозное и непонятное носилось в воздухе: один за другим бесследно исчезали друзья и соседи, знакомые и друзья знакомых. Похоже, по должности ли, по совести ли, из-за страха ли за свое положение больше всех выявлением врагов народа» были озабочены председатель сельсовета Николай Крысов и председатель колхоза имени Блюхера Федор Назарович Киселев, которого народ наградил кличкой «Кисель пузатый». А жена Крысова, сама в этом плаце активная помощница мужа, даже гордилась этим. О том, что доносы пишут именно они, знала вся Астрахановка и говорила: "Крыса съела" (Видимо, у начальства помимо полных списков всех жителей имелось еще на каждого что-нибудь этакое, «козырное».)

Вспоминая репрессированных, Екатерина Андреевна назвала Ивана Родоманцева, опять коричневое лицо ее покрылось горестными складками, и махнула рукой: «Аи, да там, у нас в Астрахановке, почти всех мужиков подмели. И ни один не вернулся!» А Надежда Алексеевна мигом достала откуда-то номера «Амурской правды» от 29 апреля, 29 июня я 12 августа и с обидой в голосе произнесла: «А вот в списках реабилитированных нет ни одного астрахановского!» И затем, торопливо листая свою тетрадку, стала зачитывать свой страшный список, который мать время от времени комментировала, натужно прикашливая:

— Так, Лепехин Андрей Иванович — это мамин отец и мой дед. Еще в германскую воевал, и семь лет в плену был. Правда, о его реабилитации было написано еще раньше.

Потом пропали папины дядья, Сапунцовы: Петр Иванович, восьмидесятилетний Захар Иванович и Федот Иванович, у которого в свое время прятался Федор Мухин и сына которого Никиту арестовали затем в Хабаровске.

—   Как, — встрепенулся я, — как Мухина прятали?

—   А так, — рассказывают женщины. — Приходит как-то Федот Иванович и говорит, что Мухина повсюду разыскивают, надо спасать, что-то делать. И придумали: на телегу наложили стожок сена, в него лег Мухин, а сверху его прижали бастригом. И Никитка, пятнадцатилетний пацан, про-

вез его благополучно в тайгу, на заимку. — Дальше,— продолжает Надежда Алексеевна, — двоюродные братья Алексея Васильевича — Иван Яковлевич, Михаил Яковлевич (дочь его живет в Астрахановке возле спиртзавода) и Николай Петрович Сапунцовы.

А когда был арестован и бесследно исчез брат Екатерины Андреевны Григорий, тридцатилетний красавец-кузнец, как-то не так подковавший колхозного коня,  когда на радиостанции взяли дизелиста Ивана Глужбицкого, оставив четырех детей сиротами, — Алексей Сапунцов убежденно заявил: «Если возьмут и меня, значат, арестовывают не врагов народа, а враги народа! И эту свою мысль повторял неоднократно и открыто, к месту и не к месту, не чувствуя 8а собой никакой вины перед властью в партией (а он был уже членом ВКП(б). И его действительно долго не трогали — то ли побаивались, то ли не имели повода. Соседи частенько заглядывали к Сапунцовым «на огонек» за советом и помощью, за прямым словом, и его Катюша при людях с гордостью говорила: «Ну ты у меня прямо как прокурор!»

Между тем Надежда Алексеевна продолжила список репрессированных:

—     А Барышев Архип Иванович, сосед наш, — это тоже родственник какой-то, да, мам?

—  Родной дядя!

—  Дальше. Рязановы братовья, Иван Иванович и Варфоломей Иванович. Иннокентий Иванович Зеньков — ой, какой же он был директор школы хороший! Кирсанова Ульяна Ефимовна... Эта простой колхозницей была, а съездила в Москву на съезд, что ли, и ей пришили, будто с японцами снюхалась. Так и не вернулась оттуда.

Дивизиону речных катеров, который в тридцатые стоял в Астрахавовке, тоже крепко досталось. Первым взяли его командира Петра Погорелова. Не прошло и месяца, арестовали и его преемника Кучеренко, заменив Михайловым. А потом бесследно исчез и Михайлов, которого сменил Сидельников. Подумалось: а есть ли сегодня в истории этой небольшой части их имена? А если нет, то почему?..

Не помнят женщины, за кем из первых арестованных командиров дивизиона толпой бежали матросы и плакали в голос, но факт этот отложился в их памяти своей вопиющей нелепостью: бегут мужики в тельняшках и воют, как бабы... Зато чисто по-женски запомнили Анну Андреевну Кучеренко, редкостную красавицу, и детей ее красивых, как на подбор: Аллу, Кима и Майю. Она с женщинами из дивизиона частенько заходила к Сапунцовым то за молоком, то за яйцами. Уж такая красавица была!

Теперь Надежда Алексеевна Карагулина частенько повторяет, что за всю свою жизнь она была по-настоящему счастливой трижды: когда папка был жив, когда ей от профсоюза дали путевку в дом отдыха в Бузули и когда на заводе стройматериалов, где она работала в детсадике, ее всем трудовым коллективом провожали на пенсию. Трельяж подарили, занавеси на окна. Но самой счастливой была, когда палка был жив...

В Астрахановке его забрали последним, перед Первомаем 1938 года. К празднику родители сходили в баньку, а когда в доме все улеглись в предчувствии праздника ли, беды ли неминуемой, в полночь дети проснулись от шума. В доме ярко горел свет, а мама, не помня себя, в сорочке носилась по комнатам и кричала: «И детей заберите, все заберите!» В дверях в мрачном ожидании стоял друг и бывший сотрудник Алексея по ЧК Петр Смирнов (обычно аресты в Астрахановке производил Драчев), и с ним понятые — начальник радиостанции Щербаев и начальник радиоузла Беликов (впрочем, может быть, Беляков или даже Беляев).

Сегодня Екатерина Андреевна с непередаваемой горечью вспоминает тот иудин поцелуй бывшего «друга» ее мужа, который раньше частенько наведывался к нам на дыни и арбузы: накануне Смирнов целый день буквально охотился за Алексеем и будто бы не мог предупредить его: ты, мол, Алешка, уходи с глаз, арестовать тебя хотят. Сегодня-то мы знаем, что иным, заранее предупрежденным, удавалось избежать, казалось бы, неизбежного...

Сборы были недолги и суетливы: даже ничего съестного не успели собрать в дорогу. Только бабушка Евдокия Макаровна спросила, надолго ли забирают ее сына. «Ненадолго», — успокоили ее «друзья народа». А оказалось — навсегда.

С тех пор время для Сапунцовых раскололось на две неравные половины: при отце  после него. Разом прекратились визиты Анны Андреевны Кучеренко с подругами: своих товарок она предупредила, чтобы больше в этот дом ни ногой, там жил враг народа. Но вот ведь ирония судьбы! Когда вскорости арестовали и се Петра, наша красавица первым делом прибежала вся в слезах к Сапунцовым же — просить прощения за наговоры и излить свое горе да узнать, каюте муки поисков истины предстоят ей самой: я се муж оказался врагом народа, а какой же он враг?!

А Екатерина Андреевна долго еще ходила пешком (какие тогда автобусы!) от Астрахановки до управления НКВД на улице Пионерской (по сей день дочь не может спокойно проходить мимо этого учреждения, а мать не может уже физически). То сама приходила, то ее вызывали. То, вселяя надежду, то откровенно издеваясь. Первым делом Смирнов отослал ее к следователю Рожину, для которого после длинного допроса она словно бы перестала существовать. Увидев ее еще в окно, он махал рукой: не мешай, мол, работать! А если она все-таки проходила в здание к его кабинету № 5, он кричал: «Ну чего ты, сука, ходишь? Надо будет — освободим. А нет — так и нет!» При этом вороньи волосы его цветом напоминали холодный вороненый ствол нагана. Ходила она ж по прокурорам, и писала по инстанциям вплоть до Ворошилова, но послания ее, надо полагать, возвращались к тем же

людям, на беззаконные действия которых она жаловалась.

Надежду увидеть в живых своего Алешеньку Екатерина Андреевна начала терять, когда в августе 1938 года освободили Ивана Яковлевича Сорокина. Вот уж он-то порассказал, и как били его самого, и как пытали других, и с безнадежным воем выплакивал: «Катюха, не жди! Он не вернется...»

И перестала она ходить в НКВД, унижаться. Да и что толку: куда ни сунешься, везде самодовольные и вроде бы чем-то занятые, в кубиках своих и ромбиках, никого и ничего не замечающие: ну чего пришла (нецензурное), видишь, не до тебя! Или, в лучшем случае, начинают еще заигрывать: «Товарищ Сапунцова, ты же такая симпатичная, чего замуж не выходишь?» На что бойкая на язык и ничего уже не боявшаяся потерять Екатерина Андреевна отвечала: «А вот жду, когда кто-нибудь из ваших жен умрет!»

Но однажды участковый милиционер Пазин пригласил-таки ее в НКВД. В том же кабинете № 5 ее встретили приветливее обычного. Предложили стул. Там же сидели еще трое, один из которых, на вид еще совсем молоденький, но уже совершенно седой, поднял на нее заплаканные глаза: «Вот хотим поговорить с вами о Рожине, следователе. Что вы можете о нем сказать?»

Ну и выложила им Сапунцова все, что о нем думала. И как издевался, и как оскорблял и угрожал. На это ей новый следователь Тюгаев, сидевший на месте Рожина, в заключение сказал, что «Рожин полетел туда же, куда и ваш муж». А присутствовавший при этом Смирнов сквозь зубы проговорил ничего не говорящие слова утешения: «Не расстраивайтесь, Екатерина Андреевна, живите как жили!»

А уж они жили в войну и после нее, как жили! Пусть мурашки по коже, пусть спазмы в горле, но не рассказать об этом считаю себя не вправе.

Кроме безутешной вдовы и слепнущей от слез бабушки Евдокии Макаровны «враг народа» Алексей Сапунцов оставил после себя девятилетнюю Нину и восьмилетнюю Надюшу, пятилетнего Борьку и семимесячную Раечку. С началом войны, когда Екатерина Андреевна работала на спиртзаводе дрожжеваркой (не выслали ее лишь как мать многодетной семьи, хотя других жен и детей «врагов народа» высылали, куда Макар телят не гонял), — семью выручала... корова. Продовольственных-то карточек на семью, конечно, и на дух не давали.

...Бывало, запрягут Нина с Надей свою кормилицу «через пень колоду», как смогут, и едут с бочкой на спиртзавод за бардой. А там уже длиннющая очередь таких же коровьих экипажей. Выстоит эту очередь, прикроют горячую барду мешковиной и прижмут сверху кругом, чтобы не плескалась, — и домой, счастливые. Помимо натурального налога в 120 литров молока и 46 килограммов мяса в счет контрактации для фронта обязаны были сдавать почти все выращенное в огороде. Картошки хватало лишь до нового года, после чего наступала настоящая голодуха. Весной люди выходили на поля собирать неубранную с осени, но годную еще на крахмал картошку (ах, как же вкусны были испеченные на голой плите лепешки!). В лужах вокруг телефонных столбов можно было найти разбухшую сою. Побродив так от столба до столба, набирали этого ценного продукта, жарили и наслаждались даже запахом. Еще и бабульке приносили.

А в 1945 году ослепшая от слез бабушка Евдокия Макаровна, так и не узнав ничего о судьбе своего сына, умерла. Командир понтонной части Фруленко выделил пять солдат, которые и выкопали ей могилку. А матери, которая была объявлена единоличником (имела земли 70 соток), пришлось уйти с завода в колхоз, который оставил семье 15 соток: все ж таки семья да корова!

Но недолго бегали девочки сдавать молоко к заведующей фермой Альбине Оттокарь (тоже, кстати, в 1937 году арестованной, но выпущенной): через два года корова не отелилась, мясо сдать не смогли, и в счет долга пришли в семью описывать корову, их кормилицу. По сей день в глазах у Надежды Алексеевны картина, как стоят они возле дома у столба и плачут с сестрой навзрыд. Столько слез пролито за полвека, и Нина уже умерла, а столб тот стоит еще на месте. До сих пор...

Вот когда пришлось хлебнуть лиха полной мерой! В доме ни спичек, ни мыла, ни дров, ни керосина. Затопят печку кизяками из навоза и при свете ее режут найденную в кладовке старую бычью шкуру. Потом эти ремешки жарят на углях и едят. А на печке сушат сшитые мамой тряпичные бурки, которые носили с калошами. В другое время источником света служила масляная лампадка на блюдечке.

Лишь 24 января 1956 года в Благовещенском райзагсе «родилось» за подписью Ершова ли, Ершовой ли свидетельство о смерти Сапунцова Алексея Васильевича, которая последовала 25 сентября 1941 года от крупозного воспаления легких (без указания места смерти и захоронения). А 25 августа 1956 года заместитель прокурора области советник юстиции Гаврилкин известил Екатерину Андреевну, что 10 октября 1955 года президиум Амурского областного суда отменил постановление «тройки» УНКВД по ДВК в отношении ее мужа и дело производством прекратил за недоказанностью обвинения. В качестве компенсации (на похороны, что ли) ей была выслана какая-то денежная сумма (не помнит).

И возникают вопросы: откуда в загсе свидетельство о смерти появилось через пятнадцать лет после собственно смерти? И можно ли ему в таком случае верить; почему о прекращении дела сообщено по прошествии почти года? Если суд «дело производством прекратил», значит, все это время оно находилось в чьем-то производстве, — в чьем именно и в чем оно заключалось? Если за «недоказанностью обвинения», то в чем именно Сапунцов А. В. обвинялся?

Позже Екатерине Андреевне сказали, что

она вправе рассчитывать на пенсию за мужа. Проработав пять лет па заводе и десять в колхозе, да потом еще пять лет уборщицей в школе, по достижении 55 лет (в 1964) попыталась она похлопотать насчет пенсии. И на мужа документы взяла у директора предприятия Вахтанга Брегадзе, но в горсобесе обдали ее таким холодом, окатили таким неожиданно грубым окриком: «Работать надо было!», что Екатерина Андреевна опешила. Тяжко вздохнула я ушла, как оплеванная, решив, что подойти надо было совсем не с теми бумажками, которые собирала. И вот закавыка: почему после всего пережитого и реабилитации мужа ее встретили в государственном учреждении опять как жену «врага народа»? Почему, наконец, сегодня все ее дети на пенсии, а мать не получает от государства ни копейки?

Однако поразительно даже не это: наша советская бюрократия еще и не на такие изощренные финты способна! Лично меня больше всего поразило то, что после всего пережитого и вопреки творимой в отношении их несправедливости Екатерина Андреевна и ее дочь живут себе дружно и даже весело, не утратив наследственной способности радоваться. И что за четырнадцать лет с помощью мужа Надежды Алексеевны «слепили» себе добротный кирпичный дом, где комнатки своей чистотой и светлой прибранностью напоминают скорее горницы, светлицы. И что вдобавок к дочериной пенсии в 77 рублей им ежемесячно «подкидывают» по двадцать рублей из своей пенсии, живущие в Благовещенске Борис и Рая, ведь не забывают! И что картошку в этом году собрали хорошую. И что даже собачонка-дворняжка у них симпатичная, этакий ухоженный собачий колокольчик. А как удачно получилась вышивка или вот вязаные тапочки. А уж вязаный пупсик до чего красив получается, так и хочется взять его в руки и погладить. Что в кои-то веки их навестил журналист, наконец, и ему можно рассказать о хворях матери: вот и правая рука уже отказывает, и голова часто болит, но это все ерунда, пережили и не такое!

Насильно врученный мне вывязанный пупсик и сегодня стоит у меня на полке, напоминая об этих не утративших оптимизма людях — матери, чьи глаза сохранили глубинное тепло, и ее дочери с живыми, веселыми искорками в глазах. В них я прочел, что живут они со спокойной совестью и даже без обиды на государство, которое сегодня, похоже, и не подозревает о существовании Екатерины Андреевны Сапунцовой. Когда я спросил их об этом, они в один голос ответили: «Да что вы, какая обида?!»

И невольно задаешься вопросом: а как живут сегодня палачи семьи и рода Сапунцовых? Ведь не может же быть, чтобы все они уже померли! Неужели так же с чистой совестью смотрят людям в глаза и спят спокойно, как наши старушки? И даже, может быть, получая хорошую персональную пенсию? В том числе и те, кто писал доносы? Старушки вспомнили, что, когда в число «врагов народа» попал Блюхер, это именно они, предсельсовета Николай Крысов с женой и предколхоза Федор Киселев сорвали со стены портрет полководца и принародно выкололи ему глаза, а потом разорвали портрет на мелкие кусочки. А колхоз был переименован в «Путь Ильича». Впоследствии так же поступили и с портретом Ежова.

Уж и не знаю, стоит ли вслед за Надеждой Алексеевной и ее матерью повторять фамилии тех, кто работал перед войной в НКВД и имел непосредственное отношение к репрессиям, да и не могут они помнить всех. Назвали еще Котова и Блинова. Тем более что у палачей могут оказаться совсем непричастные однофамильцы. Их жертвы сегодня куда великодушнее. «Не надо их расстреливать, чего с них теперь возьмешь», — говорит Екатерина Андреевна. Только одного, Драчева, она ни забыть, ни простить не может. «Перед народом бы его поставить да ответа потребовать», — вот чего единственно хочет сегодня вдова Сапунцова. Да лишить бы его персональной пенсии. А »тот палач вполне может еще жить я здравствовать: в то время он был еще в средних летах.

Вот уж он-то лютовал больше всех. 8 марта 1938 года он арестовал большую группу астрахановских мужиков, в том числе Варфоломея Ивановича Рязанова, Иннокентия Ивановича Зенькова и других — в машине их был полон кузов, и никто не вернулся. Потом вся Астрахановка с тихим ужасом говорила, как на Соколовском бугре из машины на ходу выскочил бывший председатель колхоза Иннокентий Васильевич Иванов, но убежать не успел: был убит Драчевым «при попытке к бегству»...

С остальными, видимо, расправились так, как об этом рассказала Галина Николаевна Иконникова. Я случайно вышел на нее и поисках сестры Екатерины Андреевны — Евдокии Андреевны Мининой, и оказалось, что тогда Иконникова жила в Астрахановке и даже играла в куклы с девочками Сапунцовыми, которые жили наискосок. Помнит, как к дому Сапунцовых однажды подъехала машина, и мужчина в короткой кожанке забрал сразу двоих — отца и сына. Ни один не вернулся... Те ли это были Сапунцовы, что входили в круг родственников Алексея, установить пока не удалось.

А однажды ее папа Николай Яковлевич с сыном Виктором во втором часу ночи осмелились пойти к молоканскому кладбищу, где раньше играли дети в густых зарослях орешника в прятки н где в последнее время по ночам гремели выстрелы. И вот они увидели, спрятавшись, как подошла грузовая машина и выключила фары. Спрыгивавших из кузова людей выстроили цепочкой вдоль рва. Затем вдоль этой шеренги прошли несколько человек из охраны, стреляя каждому в затылок. Полная луна освещала эту дикую картину, а тихая ночь доносила глухие звуки выстрелов и короткие крики падавших в ров людей. Когда шеренги не стало, машина тут же ушла. Отец и сын Иконниковы, преодолев страх, вышли на стон: кто-то еще живой просил добить его. Однако тут же свиде-

тели спрятались, потому что машина вернулась (а может, это была уже другая машина?). А когда ушла и она, трупы уже оказались присыпанными землей. И жуткая тишина...

Было известно, что закапывать трупы заставляли кладбищенского сторожа, который «дорожил» своей новой должностью могильщика и не позволял родственникам забирать трупы для погребения: «Вы что, хотите, чтобы я вместе с ними оказался?!» И все-таки однажды Иконниковы принесли оттуда раненого китайца. Три или четыре дня мать выхаживала его, пряча в погребе, пока он не смог переправиться в Сахалян. А в ноябре 1945 года Галина Николаевна, приглашенная туда знакомым переводчиком на свадьбу, встретила и того китайца. Не узнав ее, он горячо рассказывал гостье из Благовещенска обстоятельства его спасения. А когда она напомнила ему и некоторые детали, разрыдался во весь голос.

Еще в 1971 году Иконниковы хоронили на православном кладбище (по соседству с молоканским) одного родственника, Женю. Выкапывая могилу, наткнулись на шесть-восемь скелетов с черепами, имеющими характерные отверстия: все выстрелы были сделаны в затылок... Сегодня ясно, что в 1937—1938 годах именно там в массовом порядке уничтожались жертвы сталинских репрессий: такие же черепа находили, когда застраивались улицы Рабочая и Пролетарская в районе столовой № 33. Конечно, после драки кулаками не машут, и многое в плане восстановления памяти утрачено, поезд ушел. Но почему бы пе подумать об основательных раскопках на том месте на общественных началах — скажем, силами студентов мединститута, чтобы по возможности установить личности погибших и обнародовать их имена, восстановить историческую правду и справедливость и что-то, возможно, передать в музей, а останки предать земле по-людски, отметив место захоронения достойным памятником? Ведь еще далеко не все в том районе застроено. Мы можем сколько угодно проводить недель и даже месячников совести, но есля совесть власть предержащих будет спать, все наши разговоры о памяти жертв сталинских репрессий останутся пустым звуком. С этим непременно надо что-то делать, — так считает и заместитель прокурора области Валерий Петрович Макий, уже год занимающийся реабилитацией репрессированных.

...Его рабочий стол завален папками с делами, которые нужно тщательно изучить и по каждому принять законное решение. Ему, уже набившему руку на этих самых делах, сразу видно, где обвинение шито белыми нитками, с грубыми нарушениями уголовно-процессуальных норм (процессуальная безграмотность ТЕХ следователей бывала поразительна!), где показания давались под пытками, а где просто сломленным человеком. «Там, где причиной смерти значится «сердечный приступ» или «воспаление легких», — там гарантия, что был расстрел! Просто фальсификация дела производилась от ареста до самой смерти». В семидесятые годы волна реабилитации прокатилась по тем лишь делам, по которым поступали заявления. При этом по одному делу могло проходить и двадцать, и сорок, и больше человек. Но даже если реабилитировали всех, те ответ давался только заявителю. Вот оно как... Видимо, и Сапунцов проходил по делу не один, и поэтому сообщение о его реабилитации поступило с большим опозданием, уже после запроса его вдовы...

Теперь же пересматриваются все «политические» дела подряд, начиная с партийных и советских работников. Возможно, поэтому до астрахановских мужиков очередь не дошла — и еще этих папок (Макий показывает на стол) предстоит изучить на несколько тысяч человек. У Валерия Петровича усталый вид, мешки под глазами, но он терпеливо и обстоятельно объясняет, почему работа движется не так быстро, как хотелось бы. Несмотря на то, что пересмотр дел, решения по которым принимались «тройками», значительно упрощен (на основании постановления правительства решения теперь принимают не суды, а комиссия), все-таки каждое дело должны просмотреть и подписать представитель КГБ, сам Макий и утвердить прокурор области. Представляется, что при колоссальном объеме работы это дублирование — просто дурная, лишняя работа. Было бы проще иметь что-то вроде именного штампа, который достаточно поставить любому из этих работников: «Проверено, мин нет!» И ответственность не снимается, и дело быстрей бы пошло. Что с того, что три подписи: до сих пор по всем без исключения сотням рассмотренных дел решение было принято одно: реабилитация! Но если бы только эти дела... Вот в кабинет робко заглядывает пожилая женщина и понимающе тихо спрашивает: «Мне подождать?» И опять Макий терпеливо и обстоятельно объясняет Галине Васильевне Касьяновой (по мужу Придолиной), разыскивающей родных, что он не сможет найти ее племянников, а вот если дела всех ее репрессированных родственников сохранились (дела-то были на всех, да не на всех сохранились!), то он постарается ей помочь найти следы Касьяновых — деда Тимофея и бабки Варвары Васильевны, дядьев Степана Тимофеевича и Василия Тимофеевича, тети Елены Тимофеевны и мамы Таисьи Тимофеевны (отца она не видела и не помнит).

«Все они до 16 июля 1937 года были живы, — задыхается от волнения Галина Васильевна, — в тот день хоронили родственника, и на фотографии у могилы они все были. А я воспитывалась в детдоме на станции Тахтамыгда, откуда в три-пять лет меня перевезли в Ольдой». Невероятно, но факт: когда в 1976 году Придолина решила разыскать хоть кого-то из родственников, чтобы узнать хоть собственный возраст, — она нашла в Тахтамыгде детдом, в котором воспитывалась (только дверь переставили с другой стороны), ни никаких следов родственников. Зато в Ольдое продавщица Дуся вспомнила Степана Тимофеевича и рассказала, как она хотела предупредить его об аресте, просила спрятаться: «А я тебе еду буду носить!».

но Степан отмахнулся: А мне чего бояться, я комсомолец! На мельнице дело было. Увидев, что идут за ним, присыпала его чуть мукой, но нашли и забрали. Выжил бы — вышла бы за него замуж, ведь и ребеночка прижила от него...

Обо всем этом Макий предлагает Галине Васильевне написать заявление, неуловимым жестом коснувшись бумажки на столе, — и тут я замечаю, что помимо дел у него еще целая куча заявлений, которые тоже требуют рассмотрения и ждут, ждут своей очереди.

Но вернемся к нашим бабулькам в Белогорье. Екатерина Андреевна Сапунцова была так долго лишена пепсин на мужа и на себя и положенных льгот, и сегодня она так немощна, что Благовещенскому райсобесу, право же, было бы не зазорно самому поискать необходимые документы для восстановления справедливости. А в идеале — возместить положенное по закону за все прошлые годы (впрочем, идеал — это то, чего достичь в принципе невозможно). А я бы на месте райсобеса еще и извинился. Могу напомнить адрес: Белогорье, ул. Железнодорожная, 25.

И еще через журнал хотелось бы обратиться к неведомому мне бывшему работнику НКВД Драчеву: вы еще живы? Когда в 1940 году в результате судебного процесса над работниками НКВД, виновными в злоупотреблении властью, из десяти-двенадцати человек двух даже расстреляли, вам дали только семь лет лишения свободы, потому что оперуполномоченный Драчев был мелкой сошкой, имел звание сержанта и ретиво исполнял указания свыше. Ну как же! Когда на Дальний Восток, «оплот троцкизма», приезжал сановным уполномоченный из самой Москвы, как можно было не выполнить его указание арестовать столько-то человек! Вот вы и старались каждый, кто как мог...

Если вы живы, Дрячев, даже если и переехали из Амурской области, — то как вам спится? А если получаете очень приличную пенсию (что тоже не исключено), то как вам кажется — не правильно ли было бы урезать ее до самой минимальном в пользу той же Сапунцовой? Вы не чувствуете, что это было бы по справедливости? Я не верю, чтобы вы этого не чувствовали!

АСТРАХАНОВКА САПУНЦОВЫХ

Едва 18 ноября 1989 года в «Амурском комсомольце» появился очерк «И был год 37-й», меня разыскала моя бывшая соседка по Чигирям (забор в забор жили!), продавец магазина «Кооператор» Галина Ивановна Толбина. Оказывается, и прадед ее Петр Иванович, и дед Алексей Петрович тоже были Сапунцовы, а дед даже приходился двоюродным братом Алексею Сапунцову, мужу Екатерины Андреевны. А еще были брат прадеда, дядя Коля, и двоюродный брат, дядя Яша, бывший председатель колхоза. И всех, всех их постигла смерть. Так что точку в этой истории ставить рановато. Правда, сама Галина о тех событиях знает больше по рассказам матери.

...Кажется, в 1938 году, как раз перед 8 марта, настряпали пельменей и выставили их в прихожей на батарею пустых бутылок. Поздней ночью дед собирался с утра по дрова и точил пилу. Она пела, а «дядька Валька», которому было два годика, плясал под нее... И вдруг стук в дверь. Бабка сразу все поняла и запила: «Ой, пришли!» Знали уже в Астрахановке, что именно глухими ночами, и чаше всего под праздник, можно ждать рокового визита. Зашли незваные гости, и первое: «О, бакалею тут выстроили, богатеи!» От пинков по бутылкам гром, звон...

Пока дед был жив, они и в самом деле жили хорошо: корова, хозяйство. А как его арестовали, то все отобрали — и корову, и дом. Под жилье дали баню, которую Галя хорошо помнит, поскольку провела в ней детство. Когда же бабке пришло время хлопотать насчет пепсии, то на ее запрос о судьбе мужа ответили, что через два года после ареста он умер от кровоизлияния в мозг. Запомним это!

Муж Гали Володя провез меня по Астрахансвке, и состоялись новые встречи, добавившие немало новых подробностей. Первая встреча — сразу с двумя Сапунцовыми, двумя пенсионерами — Борисом Михайловичем и Геннадием Алексеевичем.

Первый хорошо помнит череду председателей колхоза имени Блюхера. Сначала на его памяти председателем был Петр Исаевич Лепехин. Арестовали. Поставили Иннокентия Иванова. Арестовали. В 1036 году из бригадиров в председатели перевели его отца Михаила Яковлевича. Через два года арестовали — в ту же кошмарную ночь с 7 на 8 марта 1938 года. Прямо в кальсонах увели. На курорты в кальсонах не пускают.

А Геннадию Алексеевичу, племяннику уже арестованного к тому времени Федота Ивановича, было тогда десять лет. Заявились сотрудники НКВД в ту же ночь и к его отцу. Алексей Петрович хотел подойти к зыбке того, кого сегодня Галя называет «дядькой Вальком», чтобы попрощаться с ним. А ему путь преградили с наганом: «Куда, назад!» Стал было одеваться, но ему говорят: «Успеешь, там оденешься!» Там — это где? Ясно, что речь заведомо шла о деревянной «шубе»...

А прошло недели две — и забрали мать, Надежду Ивановну, и деда Петра, их защиту, конюха. И остался Геннадий с двухлетним братиком Валентином и с сестрой Любой 1919 гола рождения. Мать вернулась лишь через полгода, но страшное клеймо было уже поставлено. Уж как хотела сестра с семиклассным образованием продолжить учебу — не берут. И матери в колхозе не дают никакой работы. И только Геннадию «доверяли» должность конюха. А тут беда: возьми да утони жеребец. «Видно, ты, сукин сын, весь в отца пошел, во вредителя, — заявил Геннадию на общем собрания предколхоза Киселев. — Гнать тебя с работы надо к чертовой матери!» И ведь выгнал! А в скором времени и вообще сослали семью на остров Рейнике, что под Владивостоком. Года три там жили...

А личность председателя колхоза Кисе-

лева, который принял должность после ареста Михаила Яковлевича, лучше всего высветила... корова. Та самая, которую увели за неуплату налога у Екатерины Андреевны. Она запамятовала детали, а Геннадий Алексеевич помнит эту картину: стоит Киселев у двора Сапунцовых и говорит налоговому агенту: «Да что ты с ними церемонишься, забирай корову!» И еще смеется: «Вот вам ваша Советская власть! Она вам нужна была?!» Слушая Геннадия Алексеевича, я не поверил своим ушам: «Что, так прямо и говорил?» — «Да, так прямо и говорил!»

И это в те-то времена, в том-то страхе за любое неосторожно сказанное слово... Непостижимо!

И опять наш разговор «на троих» Геннадий Алексеевич с моей «подачи» возвратил к трудной судьбе Екатерины Андреевны.

— Это если бы про нее кино снять или книгу написать, так страшное произведение получилось бы, — ужасается он. — Только она все мужественно переносила. Сама худющая, невысоконькая, а силы духовной на троих мужиков хватило бы. Ничего абсолютно не боялась! Возле НКВД сутками сидела. А моя мать после того, как Надежду Ивановну арестовали, приготовила сумку с продуктами, садилась на лавочку и ждала: если за нею придут, так чтобы не булгачить нас (его выраженьице!). Чтобы сразу забирали. Вроде боевой готовности. Впрочем, обошлось.

В конце нашей встречи старики передали мне письмо, полученное из Кемерова, от сестры Галины Толбиной — Нины Ивановны Горневой, содержащее ответ из управления КГБ на ее запрос относительно судьбы репрессированных родственников. «По данным архивного уголовного дела, — сообщается в этом документе, — Сапунцов Алексей Петрович, 1899 года рождения, беспартийный, работавший колхозником колхоза имени Блюхера в селе Астраханов-ка, постановлением «тройки» УНКВД по Дальневосточному краю от 16 марта 1938 года незаконно осужден как член контрреволюционной право-троцкистской вредительской повстанческой организации к высшей мере наказания (напомню, что бабке в свое время сообщили, будто бы он умер через два года после ареста от кровоизлияния в мозг.— Г.Х.). Место его захоронения установить, к сожалению, не представляется возможным, так как такие данные в материалы архивов не заносились, а наоборот, скрывались от окружающих. Дело Алексея Петровича пересмотрено, и постановлением президиума Амурского областного суда от 27 января 1958 года он реабилитирован за отсутствием состава преступления.

Вместе с ним к высшей мере наказания вышеназванной «тройкой» незаконно осуждены жители с. Астрахановки:

Сапунцов Петр Иванович, 1871 года рождения, уроженец с. Астрахановка Амурской области, беспартийный, тракторист;

Сапунцов Иван Яковлевич, 1899 года рождения, беспартийный, колхозник;

Сапунцов Захар Иванович, 1870 года рождения, уроженец с. Шавкай Мелитопольского уезда Таврической губернии, беспартийный (здесь хочу обратить внимание на год и место рождения: мы к этому еще вернемся. — Г. X.);

Сапунцов Михаил Яковлевич, 1897 года рождения, беспартийный, председатель колхоза имени Блюхера;

Сапунцов Николай Петрович, 1914 года рождения, беспартийный, тракторист.

Все они реабилитированы упомянутым постановлением 1958 года за отсутствием в их действиях состава преступления».

Теперь очевидно, что список этот далеко не полон и нуждается в дополнениях, которые потребуются при решении вопроса об увековечении памяти жертв репрессий.

А вот еще кое-что о Сапунцовых из рассказа дяди Екатерины Андреевны, Владимира Архиповича Барышева, 1911 года рождения.

О ее муже он вспомнил, что тот закончил сельхозтехникум вместе с его братом Василием и был специалистом не только своего дела на радиостанции, но и частенько помогал наладить колхозный трактор «Фордзон». А бывший предколхоза Михаил Яковлевич Сапунцов запомнился как заботливый о деле и обходительный с людьми, особенно с женщинами. Рассказывая о Захаре Ивановиче Сапунцове, Барышев подчеркнул любопытную подробность: был тот уже пожилым, и жена уже умерла, так он принял в дом старушку-нищенку (сбор подаяний не был тогда явлением исключительным).

...Петр Иванович был старичком, и в 38-м работал не трактористом, как сказано в письме из КГБ, а конюхом: какой уж там трактор в шестьдесят-то лет! А вот его сын Николай — тот действительно был трактористом. Другой сын, Алексей, дед Нины Ивановны Горневой, работал вместе с Барышевым машинистом на жнейках, на молотилке. Не мужик, а золото! Человек безотказный, он работал в кузне, бывало, босым... (И тут восьмидесятилетний Владимир Архипович неожиданно заплакал — видимо, что-то вспомнил.) И рассказал старик о том, как забрали отца Екатерины Андреевны, Андрея Ивановича Лепехина. Был тогда у него бригадиром Михаил Яковлевич Хомутов, человек понятливый и доступный. Чуть свет — он уже на ногах: обходил дома своей бригады, будил колхозников и наряжал на работу. Владимир Архипович пешочком ковылял в поле к своему трактору, чтобы закончить уборочную любой ценой к Седьмому ноября. Чтобы с молотьбой успеть к сроку, обед им привозили прямо в поле. Работали на энтузиазме и разговоры вели соответствующие: что в деревне сейчас стало жить лучше, чем в городе,— по крайней мере, хлеб едят досыта, А то, бывало, мужик маленько выпьет, а закусить уже и нечем. А ведь еще и семья!..

...В тот день в связи с окончанием молотьбы (успели-таки к седьмому!) обед работникам варили не в поле, а в доме у Лепехиных. Приняли мужики по сто праздничных, как полагалось. И тут к дому подкатывает «газик» с военными, которые удивились:

—  А это что за публика?

—  Да все колхозники наши обедают.

—  А где Андрей Иванович? — спрашивают.

—  Да у дочери. — А она как раз гусей резала для родительского дома. Тогда у Барышева потребовали показать, где она живет. Андрея Ивановича подняли прямо из-за стола:

—  Вы арестованы! — и пригласили его к нему же домой, где произвели обыск. Сняли со стены охотничье ружье Григория, сына Лепехина, и забрали старика вместе с ружьем и патронами. А в ночь с седьмого на восьмое «взяли» и отца Барышева.

Тогда накануне на спиртзаводе состоялось посвященное Октябрю торжественное собрание, на котором лучшие колхозники были премированы — кто платком, кто парой носков: дело не в цене, дорого снимание. Была отмечена и мать Владимира Архиповича. А когда виновники торжества расходились по домам, к ней стал приставать пьяненький счетовод — ставь, мол, магарыч за премию! И услышал в ответ: «Отвяжись, Петрович, ради бога! Поздно уже, завтра приходи!»

Но Петровича завтраками не корми, когда «трубы горят»! Только Надежда Барышева пришла домой, как стук в дверь: откройте, милиция! Отец из смежной комнаты прошептал, чтобы не смела открывать, но работники НКВД — их было двое, третьим был тот самый куражливый счетовод, который, видимо, еще крутился возле дома и оказался кстати, — выломали дверь и ворвались в дом. «Поднимайся. — Подошли к отцу Барышева. — Ты арестован!» И больше о его судьбе никто ничего не знал. А 8 марта 1937 года арестовали и сына Лепехина, Григория, искусного кузнеца тридцати лет.

И тут Владимир Архипович высказал свою выстраданную мысль: арестовывали, как правило, самых лучших и достойных. А лодыри, не очень-то нужные колхозу, были не слишком нужны и властям.

А и в самом деле! Мы часто вспоминаем, что из пяти советских маршалов трое встретили свою смерть не в бою, а из десяти командармов второго ранга — все десять, из 57 комкоров — 50, из 180 комдивов — 154. А в народном хозяйстве, даже в самых глухих деревнях, на далеких окраинах, разве не делалось то же самое — по существу, умышленно уничтожались самые лучшие, самые достойные? Еще как делалось руками прихвостней и доносчиков, в числе которых Барышев не раздумывая назвал Киселева, Крысова и Осипа Петровича Иванова. «Был такой старичок, — пояснил он, — бывший секретарь сельсовета. Сидел себе в домике под горой и кропал доносы. И ни для кого это не было секретом».

А Крысов запомнился жителям Астрахановки тем, что подрабатывал, подшивая им валенки. Видимо, гнилыми нитками: походишь в них дня три-четыре — и опять деду Крысову бутылку ставь! Его боялись и ненавидели так, что даже родной сын, тоже Николай, уже после войны принародно назвал родителей предателями: вы, говорит, все село поели! И хоронили Крысова необычно. Если у других за гробом идет вся Астрахановка, то тут за машиной с покойником шли жена да сын с дочкой. Да еще пара не очень трезвых мужиков. Пустая улица провожала Крысова в последний путь. Пустая душа уходила...

Когда, кажется, уже ничто в этой Астрахановке не могло меня удивить, сравнительно молодой внук Алексея Петровича Сапунцова, названный в честь деда Алексеем, сказанул такое!.. Оказывается, Сапунцовых в Астрахановке целая улица, да не одна! Когда мы с ним же стали подсчитывать число репрессированных по фамилии Сапунцов, оказалось 37 человек. Тридцать семь!

Ответ на вопрос — откуда их столько — пришел в письме из Кемерова, от медсестры Нины Ивановны Торцевой, и, как вы догадываетесь, от одного из потомков Сапунцовых.

«Дорогой Геннадий, — пишет она, — низко кланяюсь Вам за всех Сапунцовых: мне выслали газету с Вашим очерком. Я всю ночь не могла спать: в памяти проносилась вся трагедия жизни моей бабушки Сапунцовой Надежды Ивановны, 1903 г. р., и мамы Сапунцовой Любови Алексеевны, 1919 г. р. И моих дядек, и меня лично коснулась вся эта страшная жизнь. Я не знала всех дедушек и дядек, но я знала и слышала, что четыре брата Сапунцовых из Таврии Астраханской области и еще три рода — Лепехиных, Поповых и Долговых приехали на плотах с далекого запада и обосновались неподалеку от Благовещенска на реке Зее в местечке, которое назвали Астрахановкой (так вот, вот откуда в Приамурье Сапунцовы и название этого местечка!) Их дети были нашими прадедами, — продолжает Нина Ивановна. — После революции все они вступили в колхоз имени Блюхера».

Знает Нина Ивановна и про то, как первый председатель Амурского облисполкома Федор Мухин прятался у прадеда на сеновале, а бабушка Надежда Ивановна носила ему хлеб я яйца. Когда братья ее деда Алексея Петровича (а он работал мотористом на мельнице, на развалинах которой Нина играла потом с ребятами в прятки) увезли Мухина на телеге в сене, самого деда арестовали японцы и долгое время держали в тюрьме, куда бабушка носила передачи. И удивляется Горнева, что Екатерина Андреевна забыла упомянуть имя ее деда: ведь и бабушка Надежда Ивановна, и «баба Дуня» были снохами у двоюродных братьев ее Алексея — Николая и Алексея Петровичей. Впрочем, что касается младшего, Николая, 1914 года рождения, то в 1938 году обстановка стала такой невыносимой, что после его ареста жена его сменила фамилию и не разрешала никому из родственников, даже бабушке Маше, до конца ее жизни видеться с внуком. Вот не разрешала — и все!

Семнадцатилетнюю будущую маму Нины — Любовь Алексеевну — выселили и по существу обрекли на бездомное существование с двумя братиками десяти и двух лет — Геннадием и Валентином Алексеевичами. В октябре 1988 года умерла и она, а о дядьях Нины Ивановны мы уже знаем.

Но вернемся к нашим бабулькам в Бе-

логорье, — как они там'? А они написали, что у них побывали две женщины из райсобеса, порасспросили и сделали заключение: Екатерине Андреевне пенсии не положено. Ни копейки! Я подивился этому, кинулся в райсобес — и точно! Словно и не было у Екатерины Андреевны репрессированного и посмертно реабилитированного мужа, и не было четверых его детей, выращенных в голоде и холоде. И не было работы ни на спиртздводе, ни в колхозе. Пытался что-то доказать, по своему незнанию предмета, но мне возражали убедительно, по пунктам: да не положено же! Ни по случаю потери кормильца, потому что ТОГДА Екатерина Андреевна могла еще «кормить» свою ораву. И уж, конечно, не по старости, потому что какая же она ТОГДА была старая! А теперь и стажа не хватает — шести лет. Не положено!

Впрочем, если проект новою закона о пенсиях будет принят, то воспитание детей, уже ставших пенсионерами, может быть, будет зачтено Екатерине Андреевне как раз в счет недостающего трудового стажа. Другой вопрос — доживет ли до этого сама будущая пенсионерка. А пока в горьком письме из Белогорья безысходность и просьба: «Геннадий Николаевич, надо писать куда-то!» А куда? Если я и сам не представляю, то где уж восьмидесятилетней старухе найти копны в клубке колючей проволоки рогаток, намотанных на тягомотину разговоров о милосердии?! Это секретарю сельсовета было легко посоветовать Карагулиным сдать бабульку в дом престарелых, а если мест нет? А если, в конце концов, нет желания у самой бабульки кончать свою жизнь в богадельне?

Похоже, у нашего социума на сегодня два полюса, на одном из которых тридцать тысяч советских миллионеров, а на другом — не менее ста тысяч обездоленных стариков и старушек, не имеющих средств к существованию и ожидающих очереди в дома престарелых. Впрочем, эта цифра достаточно условна, потому что людей преклонного возраста вроде Екатерины Андреевны Сапупцовой никто не считал. Не удивлюсь, если их окажется во много раз больше. В отличие от первых, от акул мафии и боссов теневой экономики, эти вторые абсолютно никакой угрозы ни для аппарата, ни для государства нашего не представляют, потому что немощные и часто безграмотные, беззащитные и частенько позабытые даже собственными детьми, законов они не знают, а обивать пороги официальных учреждений уже не могут.

Если наша перестройка действительно революция, то не пора ля потребовать социальной справедливости революционными способами? Одним из таких способов могла бы стать денежная реформа, а если кому-то захочется назвать это революционным словом «экспроприация», то я не возражаю. Ведь и отбирать есть у кого, и поделиться от имени государства есть с кем. Только лучше бы сделать это сразу и повсеместно — так, например, возвращаться к старым названиям городов и весей наших постепенно куда дороже, чем сделать это единым актом. Уж если действовать, так решительно и только именем революции!

...2 марта 1990 года в объединении «Амуртурист» я слушал за стенкой перекличку туристов, отправлявшихся по турпутевке в Ленинград, и вдруг вздрогнул, услышав: «Сапунцов Александр Петрович!» Сапунцовым оказался молодой парень, Саша, и жил он, конечно, в Астрахановке. О гребенке репрессий, прошедшей по его предкам, он, конечно, ничего не знал и даже очерка моего не читал. Доброго тебе пути и хороших впечатлений, Саша Сапунцов!

Получил из Белогорья письмо. Еще дважды приезжали из райсобеса к Екатерине Андреевне Сапунцовой — теперь уже как к вдове реабилитированного. Сначала понадобились две фотокарточки. Потом — документ, подтверждающий дату ареста Алексея Сапунцова. Но поскольку ТОГДА, расстреливая «врагов народа», справку об этом родственникам не давали, в райсобесе поверили на слово: под Первомай 1938 года.

Дождалась-таки пенсии Екатерина Андреевна. Получила за апрель и май 1990 гола по тридцать рублей и уехала в Хабаровск к младшей дочери, Рае. А 9 июня ее не стало...

Из ее накоплений (целых сто рублей), да еще сдав свинью на мясо, Надежда Алексеевна наскребла двести рублей и послала их в Хабаровск вместе с телеграммой: приехать не могу, ноги разболелись, прости, мамочка!

Из письма: «А родители мои, Геннадий Николаевич, у меня в памяти всегда живы будут. Да таких бы побольше, чем бюрократов. Вот бы все жили хорошо. И талонов никогда не было бы».