От автора

В декабре 1937 года, когда мне, студенту четвертого курса Карельского индустриального техникума, едва исполнилось восемнадцать, я оказался в тюрьме. Был осужден по обвинению в сочувствии к расстрелянному «врагу народа» маршалу Тухачевскому и отправлен этапом в Ухтижемлаг НКВД. О трудном периоде своей пятилетней неволи я написал воспоминания «Жизнь продолжится. Записки лагерного лекпома», которые в 1990 году были опубликованы журналом «Север» и вышли отдельной книгой в издательстве «Карелия». Многие читатели не только прислали теплые отзывы о повести, но и выразили желание узнать, как же складывалась жизнь в дальнейшем. В новой книге я продолжил воспоминания, охватив период работы в Ухте в положении прикрепленного к производству лагеря до конца войны при лишении прав на три года.

В повести использованы не только мои дневниковые заметки, но и письма бывших заключенных Ухтижемлага Я. И. Каминского, 3. М. Соколовской, Э. А. Борутене (Кактынь), К. А. Соловьевой, Б. 3. Мотузы-Матузявичюса, Г. И. Великановой и других, материалы их личных архивов (Остап Вишня, Э. В. Эйзенбраун, М. И. Протасова), а также воспо-

минания ближайших родственников репрессированных (В.Э. Трифанова, Т.Л. Олейник, Т.Л.Чугунова, Т.А.Рудзит, Л.С. Кристальный, Т.Н. Протасова). Они прислали также давние фотографии. Карандашные рисунки обитателей лагпункта Ветлосян, выполненные преимущественно в виде дружеских шаржей в 40-е годы рентгенотехником заключенным А. М. Ковнацким, сохранила Т. Л. Олейник, хорошо знавшая художника-любителя. Большое спасибо всем названным и другим товарищам и друзьям, оказавшим помощь в работе.

Посвящаю светлой памяти родителей

Удивительная была сущность жизни, в тяжкие годы, в трудных условиях никогда она не лишала людей якоря надежды. Бросала им его так неожиданно! Да, существо жизни была — Надежда. И, должно быть, так было во все исторические времена!

Анастасия Цветаева. Моя Сибирь

Не живи как хочется, а живи как можется

Что нужно для счастья, когда выпустят на волю? Иначе говоря, когда выйдешь из лагерной зоны, начнешь ходить и ездить без конвоя, куда вздумается? Когда не будешь изо дня в день слышать дребезжащих звуков, производимых ударами железной трубы о подвешенный кусок рельса и обозначающих режимный порядок существования: подъем, развод, отбой? Когда избавишься от жидкой баланды, не утоляющей голода и не восстанавливающей сил? Когда оставишь мрачный барак с двухъярусными нарами?

Итак, что было пределом моих мечтаний? Конечно, в первую очередь — чтобы было хлеба вдоволь. Да какой-нибудь каши, а еще лучше — картошки с рыжиками. Своя крыша над головой, отгороженность от беспокойного и суетного мира. Пылающий огонь в очаге в зимнюю стужу. Вид озерной голубой ряби из окна в летнее время. И еще — скромная фельдшерская работа, без помыканий и понуканий, тихая, с верной подругой — женой. Быть тише воды, ниже травы, не дерзая соваться в высокие материи...

Выйдя на волю, я убедился, что построить жизнь по задуманному образцу нереально. Главным пре-

пятствием было прикрепление к производству лагеря до конца войны. Следовательно, не только оставался на прежней работе в зоне, но был лишен права выезда за пределы лагеря. К тому же еще и документа о медицинском образовании не имел. Прошло семь месяцев после освобождения, прежде чем мне в июле 1943 года удалось вырваться в Сыктывкар и сдать экстерном экзамены на звание фельдшера. Вернувшись, я часто доставал из-под матраса свежее свидетельство, бережно раскрывал красные корочки, ощущал их теплоту, готов был погладить.

Однако утешение вмиг рассеивалось, как только начинал осознавать, чего оно стоило. Небывалая авральность в сдаче экзаменов в совокупности с недоеданием довели меня до крайней степени истощения физических и духовных сил. С трудом сам себе верил, что, связанный кратковременностью отпуска, экзамены по четырнадцати предметам осилил за три дня.

Пораженные и обеспокоенные моим превращением в дистрофика, главврач нашей лагерной больницы О.А.Мебурнутов и его заместитель Е.И. Харечко заменили мою дополнительную нагрузку — патологоанатомические вскрытия умерших в больнице — несравненно более легкими, а главное, более полезными для дистрофика обязанностями: осуществлять санитарный контроль за больничной кухней и давать оценку качества пищи.

В моем же корпусе № 2 за время моего отсутствия больных прибыло, пришлось поставить дополнительные койки. Умерли двое. Однако в состоянии ряда больных появились и приятные изменения. Особенно порадовал Алексеев. При поступлении у него спина была усеяна многочисленными гнойниками. Перепробовав без особого эффекта различ-

ные мази и растворы, я остановился на серно-борно-нафтолановой мази, состав которой заимствовал из журнала «Фельдшер и акушерка». Местное и общеукрепляющее лечение было дополнено аутогемотерапией (внутримышечным введением собственной крови больного) и внутривенными вливаниями хлористого кальция. Больной явно шел на поправку.

Я начал вызывать больных на обследование, назначать лечение. А затем включился и в дополнительную работу. Обошел больничную кухню, заглянул в котлы и кастрюли, попробовал приготовленную к обеду пищу. Вписал в специально заведенный журнал свое заключение. После этого был приглашен в дальний угол кухни за столик, на котором уже стояла тарелка с дымящейся чечевичной похлебкой, а рядом другая — с порядочной порцией овсяной каши.

— Кушайте на здоровье,— сказал повар, услужливо склонившись.— А насчет мух мы учтем.

Конечно же, я испытывал неловкость, дублируя дежурного врача по снятию пробы. Но что делать, я не просился, меня назначили, посчитав, по-видимому, что это наиболее реальный способ вывести меня из состояния дистрофии без отрыва от работы.

В начале августа я уже почувствовал благоприятный перелом в своем физическом состоянии: несколько поправился в теле, выйдя из состояния резкого истощения, заметно прибавилось сил. Если в последние дни июля я был вынужден долго оставаться в корпусе после окончания рабочего дня, то к августу, когда подогнал неотложные дела, появилась возможность уходить из больницы в обычное время. Однако в своем углу (хозяйка, работавшая в лагерной кухне, приходила домой только после ужина) я не находил себе места, не мог

избавиться от чувства одиночества, порой даже обреченности.

Лучше всего я чувствовал себя на работе, когда отвлекался от мрачных мыслей. Но именно на работе произошел нервный срыв. У одного из больных, истощенного пожилого мужчины с облупившейся кожей на переносице и скулах (остатки пеллагрозного дерматита), пропала хлебная пайка — пятьсот граммов тяжелого ржаного хлеба, ее каждый заключенный ждет с нетерпением, мечтая при этом, чтобы в очередной раз ему досталась не середина буханки, а горбушка с поджаристыми корками.

Случившееся взволновало не только пострадавшего, но и весь корпус. Как вскоре выяснилось, хлеб похитил и сжевал, накрывшись одеялом, сосед по койке. Это был парень из бытовиков по фамилии Нечипоренко. Если бы у него было только истощение, то он, возможно, и воздержался бы от искушения. Но пеллагра обычно сопровождается более или менее выраженными нарушениями психики. Такое смягчающее обстоятельство я мог бы иметь в виду. По представлениям же зеков, украсть «кровную» означает совершить тяжкое преступление.

Я вызвал провинившегося в нашу крохотную дежурку и отчитал его, не сдерживаясь в выражениях. Однако он тупо молчал, не проявляя ни малейших признаков раскаяния.

— Иди, я доложу главному врачу, чтобы выписали тебя и определили в кондей.

Выпроводив больного, я почувствовал некоторые угрызения совести. Надо было воздержаться от вспышки гнева и грубых ругательств. Следует держать себя в руках, хотя и сам превратился в неврастеника. Пострадавшего, то есть лишившегося пайки, успокоили, компенсировав его потерю всем

тем, что было взято к чаю из дома мною и обеими сестрами, а Соня добавила также несколько картошин в мундирах.

Я конечно не собирался жаловаться администрации. Но когда зашел в контору с очередными бумажками, от взгляда заместителя главврача Е. И. Харечко не ускользнуло хмурое выражение моего лица.

— Что с вами, какие-то неприятности?

— Да нет, пустяки, все в порядке, произошел небольшой внутренний конфликт, но он улажен.

Евгений Иванович смотрел на меня вопросительно, и пришлось рассказать ему о происшествии, а заодно и покаяться в своей невыдержанности.

— Ну и хорошо, что уладили: от пеллагрика всякое можно ожидать, но ведь не выпишешь же больного из больницы. Что же касается вашей реакции, то сказывается перенесенная перегрузка нервной системы.

Он участливо посоветовал стараться воспринимать события спокойнее, попить бром с валерианой. А еще — почаще бывать на свежем воздухе.

—  А как сон?

— Сплю плохо, часто с кошмарами. Евгений Иванович пояснил, что переход от предельной физической и умственной нагрузки к уменьшенному объему привычной работы может отрицательно сказаться на нервной системе. Поэтому после работы не следует оставаться наедине с собой, в бездействии. В противном случае, если не заполнить «вакуум», может развиться даже гипертония.

— Так что подумайте, чем загрузить себя после работы. Спектр занятий может быть очень широким: хозяйственные дела, беллетристика, художественная самодеятельность и даже научная работа, например

анализ историй болезни по какой-нибудь группе заболеваний. Да-да, не удивляйтесь. Кстати, вы не забыли о том, что скоро очередная научно-практическая конференция? А затем еще по итогам года?

После доверительного разговора с доктором Харечко я возвращался в корпус успокоенным, с верой в скорое восстановление своей физической и психической формы.

Однако, к сожалению, неприятности продолжились. Войдя в дежурку, я сразу решил заняться записями в историях болезни по результатам обхода и обследования больных. Но где же папка с историями болезни? Хорошо запомнилось, что она лежала на столе. Теперь ни под ним, ни в шкафу, ни на полке ее не оказалось. Сестры не брали. О ужас! Неужели исчезла медицинская документация на каждого из семидесяти больных! Но куда? Я не находил места от волнения, хотя и старался владеть собой. К поискам подключились обе сестры и даже санитары.

— Окно было открыто? — спросил санитар Игорь сестру Нину Андреевну Гладкову.

— Открыто.

— Тогда ясно.

Игорь ринулся к выходу. Вскоре мы услышали за окном какой-то треск. Выглянув, я увидел, что санитар оторвал доску от обшивки фундамента. Под ней лежала знакомая папка. Игорь подал ее прямо через окно, и мы убедились в том, что все истории целы и невредимы.

Но как они оказались там? Подозрение пало на Нечипоренко, который таким образом мог отомстить за проработку и угрозу выписать из больницы. Но он отрицал свою вину. Как говорится, не пойман — не вор.

— Это я виновата, что оставила окно открытым,— каялась вольнонаемная сестра Софья Ивановна Ильичева, капая валерианку в мензурку.

Я очень обрадовался, когда было объявлено, что на очередное воскресенье назначен выезд вольнонаемных сотрудников больницы на сбор голубики в фонд обороны. Норма — сдать четыре литра ягод. Набранное сверх каждый может взять себе. Я сразу же принялся за изготовление комбайна — нехитрого приспособления для сбора ягод в виде деревянной коробки с проволочной гребенкой.

Аля. Встречи на Ветлосяне

На воскресник явилось с ведрами или корзинами порядочно народу, и кузов грузовика с трудом всех вместил. После основательной тряски на разбитой дороге мы прибыли к месту назначения.

Мы брели по хвойному лесу, затем сменившемуся вырубкой. Здесь среди лиственного мелколесья попадались старые штабеля дров. Двухметровые кругляки почернели, заплесневели, местами полурассыпались. Когда-то заключенные, приведенные сюда под конвоем, рубили и пилили деревья, носили тяжелые чурки на потертых и уже ослабевших плечах, зарабатывая свою баланду и пайку. Быть может, в лютые морозы или под проливным дождем. Прикидывали на глаз кубатуру, чтобы оценить, на какую пайку — полную или урезанную — можно рассчитывать. Некоторые из них обессилевали, заболевали, уходили из жизни раньше окончания срока. Теперь же эти дрова, на которые потрачено столько пота и крови, остались никому не нужными и превращаются в труху.

Неужели та же участь постигла и результаты моей трудной работы на лесоповале? Неужели они тоже остались гниющими памятниками бездушию, бесхозяйственности, хищническому уничтожению леса, бесполезной трате человеческих сил и здоровья? Грустные размышления навевали траурно черневшие штабеля.

Болото не обмануло ожиданий: ягод было много. Поэтому все сборщики, вернувшиеся после полудня по громкому сигналу грузовика к дороге, были в приподнятом настроении, хотя их лица и руки горели от укусов мошкары. Я с трудом тащил почти полное ведро голубики. К тому же и наелся вдоволь. Усевшись в кузов машины, недружно, но с чувством запели.

Рядом со мной на скамейке оказалась девушка Аля. Голос ее выделялся в общем хоре. Она звонко смеялась над шутками. Когда на одном из ухабов машину тряхануло и подбросило вверх легкое тело Али, она, взвизгнув, ухватилась за меня обеими руками. Это взволновало меня.

Машина остановилась у вахты, где мы должны были сдавать ягоды. Аля, заглянув в мое ведро и лукаво сверкнув глазами, сказала:

— Вот бы мне такого мужа: сколько ягод набирает! Да еще и грибов!..

— Давай познакомимся. Еще ведь надо убедиться, годишься ли ты в жены.

— Где знакомиться-то? Живешь как отшельник. На танцы не ходишь. А какие в Ухте танцы! Не только под радиолу, но и под оркестр, а то и под джаз! А может быть, сегодня пригласишь?

— Неужели ты сегодня не натанцевалась по болоту? Приглашу в другой раз, если не откажешься.

Я едва плелся к дому, хотя в ведре осталось лишь около трех литров ягод. Вспоминались все

подробности разговора с бойкой медсестрой. На душе было радостно, тепло. Права девчонка, упрекая меня в отшельническом образе жизни. Пора перестраиваться. Немного приодеться — и приобщаться к молодежному обществу. А то можно совсем закиснуть

Когда в ближайшие дни подвернулся по весьма сносной цене поношенный костюм, я вспомнил об этом. Хозяйку, которой я был должен четыреста рублей, попросил отсрочить выплату долга. Она, так же как и медсестра Соня, которой я задолжал две сотни, согласилась потерпеть.

И вот я в больших долгах, но зато при костюме. С долгами же как-нибудь разделаюсь. Во-первых, в лесу появились грибы и ягоды, и они могут быть подспорьем. К тому же капустная грядка во дворе сулит хороший урожай: уже завиваются и плотнеют кочаны. Но, пожалуй, самое главное — это табак. Я вырастил его для того, чтобы наделать махорки-самосада и послать в подарок отцу в Хакассию. Однако на днях я получил письмо от мамы, в котором она сообщила, что они тоже вырастили табак и отец обеспечен. Сам же я уже давненько бросил курить, чтобы не жертвовать частью пайки в обмен на махорку. Здесь на базаре стакан самосада стоит 50 рублей. Поэтому если мне удастся свой урожай переработать до конечного продукта и реализовать его, то выручка позволит в основном покрыть долги.

Таким расчетом я пытался убедить себя в том, что приобретение костюма не было совсем безрассудным шагом. Теперь будет в чем пойти на танцы или в ухтинский театр, пригласив Алю.

Однако в ближайшие дни пришлось испытать очень серьезный удар. Подойдя после работы к дому, я по обыкновению заглянул на свою «плантацию»,

состоявшую из двух грядок. То, что предстало перед моим взором, поразило и страшно расстроило меня. Капустная грядка, на которую я возлагал столь радужные надежды, была опустошена. На земле, усеянной ошметками капустных листьев, были отчетливо видны множественные отпечатки лошадиных подков. Несомненно, здесь побывала вохровская лошадь. Неужели никто не видел, не догадался отогнать?!

Ничего не оставалось, как забрать одинокий обгрызенный кочан, из которого можно сварить щи, и радоваться тому, что табак, занимавший вторую грядку, лошади не понравился. Я решил не испытывать судьбу и срезал весь табак, целую охапку. Я натянул веревку над своей койкой и развесил на ней для просушки толстые стебли с широкими листьями.

На следующий день молодая женщина-солдатка из соседнего дома зашла ко мне с увесистым кочаном капусты. Несколько месяцев назад за мной прибежали помочь ей в родах. На днях же, возвращаясь из леса, я предложил ей голубики. «Не возьму, ешь сам. Вон какой худющий и бледный»,— смущенно отказывалась она. Но я наполнил голубикой стеклянную банку, которую увидел у нее в корзине. Теперь солдатка, по-видимому, решила проявить солидарность в связи с потравой моего скромного огорода. Я был очень растроган вниманием, но пытался отказываться от преподношения.

— Бери, ведь я работаю на сельхозе...

Итак, сбылась моя мечта: в течение нескольких дней смогу жевать сырую капусту. Она да еще голубика послужат хорошим противоцинготным средством, укрепят рыхлые, кровоточащие десны.

Я попросил главного врача О.А.Мебурнутова освободить меня от санитарного надзора над пище-

блоком больницы. Эта нагрузка тяготила меня в моральном отношении, когда я на кухне съедал тарелку супа и порцию каши. Он принял мою отставку, поблагодарив за проделанную работу.

— Скорее я должен благодарить вас и Евгения Ивановича. Спасибо за поддержку в критический момент.

Оганес Александрович улыбнулся и пожелал успехов.

Когда была опробована первая щепотка самосада собственного изготовления, курильщики отозвались о нем с восторгом. Окрыленный удачей, я целыми вечерами рассекал табачные стебли на узкие полоски, затем разрезал их поперек на мелкие крупиночки. Это был крайне однообразный, изнурительный труд. Пальцы немели, на ладони появились мозоли. Казалось, что проходило крайне много времени, прежде чем в результате набирался стакан махорки. Но радовало то, что с каждой порцией я приближаюсь к ликвидации долгов. Женщина, взявшаяся продавать махорку на ухтинском базаре, брала с покупателей по 50 рублей за стакан, из которых, по договоренности, пятерка оставалась у нее за реализацию товара, владельцу же его, то есть мне, приходилось сорок пять.

Порадовали и лесные дары, которыми в это время года щедра северная природа,— грибы, голубика, а затем и клюква. Вместе с тем — очарование тишины и прохлады предосеннего леса, с детства знакомые и волнующие запахи болота. Нарастающее многоцветье ранней осенней поры. Быстрые и прозрачные струи ключевых ручейков, стекающих по крутым склонам к реке Ухте. Чистый воздух. На душе умиротворенность и теплое торжество. Тело наполняется силой, подавляющей усталость. Лишь на обратном пути эти ощущения

меняются, я с трудом переставляю ноги, о танцах не смею и помышлять. Но это здоровая усталость, обеспечивающая крепкий и спокойный сон.

В отделении (в корпусе) все шло своим чередом. Обходы, обследование больных, внутривенные вливания, перевязки, малые оперативные вмешательства. Распределение молока с учетом мнения сестер, чтобы не обойти наиболее нуждающихся, поскольку выдавалось всего лишь два-три литра на семь десятков больных. И еще выписка подлеченных больных, прием и обследование вновь поступающих. Среди них по-прежнему значительную долю составляли пеллагрики. Однако внешний вид их заметно изменился по сравнению с июнем и июлем, так как с уменьшением солнечных дней почти исчезли острые дерматиты («ожоги») лица, кистей, а тем более стоп.

Текущие занятия сочетались с отбором и анализом историй болезни для сообщений на научно-практических конференциях больницы. Дело в том, что на сентябрь намечалась конференция, посвященная лечению сульфаниламидными препаратами, а на февраль сорок четвертого года — особенностям течения различных заболеваний в сочетании с дистрофией и авитаминозами.

— Вам, Виктор Александрович,— сказал Е.И. Ха- речко,— надо тоже включиться в повестку конференций. Можно было бы поделиться наблюдениями над местным лечением сульфазолом язвенных поражений голени. Можно подготовить доклад об особенностях течения гнойно-воспалительных заболеваний при алиментарной дистрофии...

Я обещал и незамедлительно приступил к работе. Выполнение ответственного задания даже повысило общий тонус. Посоветовавшись с Е. И. Харечко, я решил откладывать также истории больных

пеллагрой с кожными поражениями. Прикинул, что до конца года можно справиться с их анализом.

На сентябрьской конференции присутствовали все врачи и свободные от дежурства средние медработники. В своем докладе вольнонаемная врач Порец убедительно показала хорошие результаты лечения сульфидином крупозного воспаления легких. Если раньше не удавалось спасти жизнь каждого пятого-шестого больного, то теперь процент смертельных исходов снизился в несколько раз. Важно было только правильно распознавать заболевание и своевременно направлять больного на госпитализацию. Были названы ошибки в диагностике, случаи позднего направления в больницу, что сказывалось на исходе заболевания.

В программе конференции значилось также мое фиксированное сообщение под названием «Опыт местного лечения незаживающих трофических язв голени сульфапрепаратами». Я сообщил о наблюдениях над семью больными. В подтверждение полученных данных были продемонстрированы четверо больных. Приведены также сведения из литературы о положительных результатах местного применения сульфаниламидных препаратов при ранах и пиодермиях.

При обсуждении моего сообщения было высказано замечание, что для суждения об эффективности лечения недостаточно знать его непосредственные результаты, надо проследить их в отдаленные сроки. Известно, что трофические язвы очень часто рецидивируют. Тем более в условиях лагеря, где почти исключается возможность перевода на щадящую работу и может сказываться недостаток витаминов. Все это я «мотал на ус», учился, слушая опытных врачей, анализировать, делать выводы, прогнозировать.

Когда после конференции вышел на улицу, увидел Алю. Мы поздоровались.

— Кого поджидаешь?

— Сарру Порец. Подговорилась к ней попутчицей до Ухты.

— Может быть, проводить?

— Не стоит: замерзнешь в костюме. Знаю, что ты мне не попутчик: живешь рядом.

— Откуда тебе это известно?

— Я все знаю. Это ты лишь копаешься в историях болезни и ничего вокруг не замечаешь. А я знаю даже, что вохровская кобыла сожрала твою капусту... А костюм тебе идет. Совсем франт, при сорочке с галстуком. Парень хоть куда, а на танцы не являешься.

Аля, привстав на цыпочки, поправила мой галстук, подняла воротник пиджака:

— Простудишься... Ведь некому позаботиться. Уж если только хозяйка поухаживает. Все еще живешь у этой жирной поварихи?

— А где же еще? Разве плохая хозяйка?

— Может быть, и не очень плохая. Румяная. На готовых-то харчах почему не быть румяной? К тому же не слишком и старая. Ну ладно, не обижайся. Вот и Сарра...

Я шел домой легкой походкой и даже что-то напевал. Краткая встреча с Алей придала какую-то раскованность, разгрузила голову после волнений конференции. Вспоминая разговор, я удивлялся контрастам ее натуры. С одной стороны, нежный румянец, пухлые губки, признаки дружелюбия. И не вяжущаяся с этим обликом резкость выражений. А с каким пренебрежением произнесено слово «повариха». В то же время подкупает прямота суждений. Несомненно, справедлив упрек в мой адрес: копаюсь в историях болезни и ничего

и никого не замечаю вокруг. Для начала мог бы уже и пригласить Алю, например, на танцы. Но тут же с грустью вспомнил о своих ботинках. Пока доберешься по осенней грязи до Ухты, окончательно развалятся. В сапогах же на танцы не пойдешь. Но почему бы просто не прогуляться? С Алей как-то легко. А то годы уйдут: вот-вот будет двадцать четыре.

Но вскоре мои размышления переключились на перспективу встречи с давними учителями и друзьями больницы Ветлосян. В октябре, как было объявлено, там состоится общелагерная конференция, на которую приглашены и мы, медики олп № 1. Программа ее включала вопрос о диагностике и лечении туберкулеза легких. А докладчиком будет главный врач Я. И. Каминский — инициатор борьбы с туберкулезом у заключенных на Ветлосяне. Именно он организовал массовые исследования на бациллы Коха, оборудовал рентгеновский кабинет, открыл новое туберкулезное отделение.

Мне очень хотелось послушать доклад такого специалиста. Туберкулез легких, наряду с алиментарной дистрофией и пеллагрой, являлся в лагере одним из наиболее частых и тяжелых заболеваний. В связи с тем, что еще не были открыты специфические лечебные препараты, а также из-за тяжелых условий жизни и работы туберкулез нередко отличался скоротечностью и приводил к смерти. В этом я убедился, когда в 1939 году работал медбратом в туберкулезных палатах, а затем был привлечен к вскрытию трупов. При этом в больнице и в морге приходилось видеть картины, которые столь ярко и образно описал Кирилл Левин в своей книге «Записки из плена» (1934): «Туберкулез высушивал свою жертву, он выедал живое мясо на костях и зловеще показывал всю

утлую постройку человека — решетку его ребер, узлы костей на коленях, утесы бедер и лопаток и узкие балки ключиц — весь костяк, пока еще прикрытый непрочной, похожей на серую бумагу кожей».

Значительный интерес у врачей вызвал и второй вопрос, включенный в повестку дня конференции,— о лечебном действии местных минеральных радиоактивных вод.

Общелагерные научно-практические конференции медиков периодически проводились как в центральной больнице Ухтижемлага НКВД — Ветлосян (при олп № 7), где лечили заключенных, так и в Сангородке (километрах восьми от Ухты), куда госпитализировали главным образом вольнонаемных. Эти конференции всегда были для нас радостным событием не только в связи с обменом профессиональным опытом, но и из-за возможности человеческого общения медицинских работников, закрытых в различных зонах. Я же был особенно обрадован перспективой побывать на Ветлосяне, где проработал несколько лет, начав свою медицинскую карьеру с должности санитара. Прошло уже около двух лет, как я был переведен в больницу при олп № 1, и с тех пор не имел возможности встретиться со своими ветлосянскими учителями и друзьями. Теперь, поработав самостоятельно, я с возросшим уважением вспоминал заведующего хирургическим отделением (корпус № 5) С. И. Кристального, его деловитость, широкий спектр врачебного опыта, простоту и доступность. Я вспоминал, как по коридору и палатам корпуса № 5 чинно шествовал, выставив солидный живот, врач-невропатолог А. И. Серебров, который когда-то изрядно и по заслугам отчитал меня за неудачное внутривенное вливание. Говорят, ранее он работал в крем-

левской больнице. Запомнился польский хирург, который отважился при неопытном наркотизаторе (а таковым являлся я) провести операцию пластики пупочной грыжи своей землячке. Акушер-гинеколог профессор В.В. Виттенбург начал обучать правилам описания кожных ран и других поражений, а впоследствии прошел со мной основы акушерства. Молодой выпускник Ленинградского медицинского института терапевт Э. И. Гаав (вольнонаемный) вызвал мою зависть обилием привезенных с собой руководств и справочников, и он разрешил мне пользоваться всеми ими. Но Семен Ильич Кристальный неизменно оставался заведующим отделением, и именно он очень многому меня научил, так как был врачом с универсальной подготовкой,

а внутренним обликом своим напоминал мне земского врача. И все это несмотря на то, что в лагере он навсегда утратил возможность использовать свой большой опыт по полостным операциям, так как у него была повреждена правая рука. До ареста же (до лета 1938 года) Семен Ильич успешно оперировал не только на животе, но и на голове и груди.

Конференция была назначена на три часа дня, но я прибыл на Ветлосян на несколько часов раньше. Поднявшись от вахты по пологому склону на территорию больницы, я увидел полного мужчину, медленно идущего по направлению к терапевтическому корпусу. Поверх белого халата на его плечи был наброшен бушлат, полы которого не смыкались на заметном животе. По своеобразной походке я сразу узнал доктора Кристального и догнал его. Поздоровались. Я справился у Семена Ильича о здоровье.

— Не жалуюсь. Вот, иду на консультацию.

— Семен Ильич, мне очень хотелось бы также проконсультироваться с вами по некоторым вопросам. Можно?

— Заходи в корпус. Вернусь — и в твоем распоряжении.

Подходя к корпусу № 5, я мысленно представил все внутреннее устройство этого одноэтажного здания из двух перекрещивающихся коридоров с дверями в палаты. Примерно по такому же плану были построены и другие больничные корпуса.

Сестер в дежурке не оказалось. Но подошедшая пожилая санитарка сразу узнала меня, с радостным возгласом чуть не бросилась в объятия и затащила в раздаточную. Начались расспросы

о том о сем. При этом, совсем как и раньше, эта женщина-заключенная из города Сарапула то и дело восклицала: «А у нас в Сарапуле...» Утолив ее любопытство, я наконец спросил, что нового здесь.

Санитара Василия (он себя именовал Васькой) уже нет. Его выпустили из лагеря досрочно и отправили вместе с другими освобожденными бытовиками «в Россию». Предполагают, что их подготовят и направят на фронт. Однако в пути следования произошла драка, Василия убили и выбросили из теплушки. Об этом написал сюда кто-то из очевидцев.

Бедняга Василий! Три года назад, когда мы ходили с ним зимой в лес в поисках болотного мха для замены ваты, он мечтал о том, что летом уйдет «к зеленому прокурору» — убежит, значит. Не ушел. Судьба распорядилась по-иному.

Семен Ильич очень тоскует по семье. У него сын и дочь. Сына, Леонида, ласково называет Лёликом. А дочь Риту — Лилей.

— Очень много работает. Так устает, что частенько сидя засыпает. Прямо среди бела дня.

И еще новость: Семен Ильич изобрел карманную грелку. Химическую. Для фронта. В корпусе организована лаборатория по изготовлению опытных образцов. Сарапулка с гордостью заявила, что она прикреплена помощницей к изобретателю и теперь числится лаборанткой.

Устройство грелки содержится в строгом секрете, лаборатория закрывается на замок. А расположена она, оказывается, в маленькой одноместной палате-изоляторе.

Эта новость более всего удивила меня. Не являясь химиком, доктор Кристальный изобрел химическую грелку — невероятно! Хотя, впрочем, я неоднократно убеждался в его необыкновенной изобретательности.

Думаю, что сарапулка посвятила бы меня в курс ряда других событий, даже в масштабе всей больницы, если бы в это время не открылась дверь и я не услышал бы твердый голос старшей медсестры Е. И. Паниной:

— Виктор, здравствуй. Мне сказали, что ты здесь. Заходи ко мне.

«Ко мне» означало в перевязочную: там была постоянная резиденция Елены Ивановны. Я последовал за этой высокой полнеющей женщиной. Она как всегда твердо шагала с серьезным лицом, которое делали особенно строгим очки в металлической оправе.

— Что же не зашел, когда освободился? Я сказал, что торопился поскорее все оформить, напуганный девятью сутками пересидки.

— А мы-то хотели тебя поздравить... Поздравляю, хотя и с запозданием.

— Спасибо, Елена Ивановна.

— Ведь меня перед окончанием твоего срока вызывали, спрашивали о тебе,— сообщила Елена Ивановна полушепотом.

Я без объяснения догадался, куда именно ее вызывали и о чем спрашивали, и был уверен в том, что эта честная женщина ничего плохого обо мне не сказала, «не настучала».

— Значит, нужно было... А вам большое спасибо, Елена Ивановна.

Я вспомнил, как в феврале сорок второго в этой же перевязочной она прошептала мне: «Виктор, в Воркуте было восстание». Меня поразило тогда исключительное доверие этой вольнонаемной женщины, так как сказанное ею считалось страшным не только произнести, но и услышать.

Из коридора донесся громкий голос Семена Ильича.

— Пришел,—сказал я, собираясь выйти навстречу.

— Обожди немного, пусть отдышится. В последнее время у него, кажется, усилилась одышка.

Разговор с доктором Кристальным состоялся за чашкой чая.

— Мой Лёлик должен уже окончить медицинский институт. Первый Московский. Мечтал быть хирургом. Скорее всего, уже на фронте,— мечтательно произнес Семен Ильич.

— Писем нет?

—У нас давно нет связи. Война.

— Семен Ильич, так вы изобрели карманную грелку?..

Доктор Кристальный взял со стола цилиндрический предмет высотой со стакан, но в два раза меньше его диаметром. На корпусе, изготовленном из белой жести, была какая-то кнопочка. Семен Ильич нажал на нее и подал мне прибор.

— Сожми рукой.

Через некоторое время я ощутил ладонью и пальцами, что корпус прибора начал нагреваться. Семен Ильич счастливо улыбался:

— Представляешь, как эта грелка может пригодиться на фронте. Солдат сунет озябшую руку в карман и отогреет...

Семен Ильич, пригласив обращаться к нему, если понадобится, в любое время, проводил меня до коридора. Там эстафету приняла сарапулка и вышла со мной на крыльцо.

— Узнаешь, кто там идет? — спросила она, указывая на энергично шагавшую девушку. Поверх ее белого халата была надета слишком просторная стеганая телогрейка, которая, однако, не могла скрыть стройность и женственность фигуры.

— Как же нет, это Эльга Кактынь. Она все еще сестрой в физиотерапии?

— Там же. Статная девица. Самостоятельная. Матусевич (знаешь его?), зачастил в физиотерапию. Да и она как-то забежала к нему в кабинку...

Это уже было похоже на сплетни. И я, как бы не расслышав, произнес:

— Вот уже и снег пошел.

— А у нас в Сарапуле в такую пору снега еще не бывает...

Здесь, в лагерном поселке, обнесенном высокой сплошной оградой с колючей проволокой, мир тесен, всё и все на виду. Конечно же я знаю художника Болеслава Матусевича. Настоящая фамилия этого молодого литовца, как мне довелось узнать много позже, Мотуза-Матузявичюс. В зоне было известно и то, что его суровые северные пейзажи пользуются повышенным спросом у высокого начальства. Поэтому оно благоволило к нему и разрешило проживать не в общем бараке, а в крохотной комнатушке, «кабинке», прилепившейся к бараку.

Эльга, смелая и решительная девушка, не скрывала, что бывает в кабинке, обустраивает ее. Там она и сфотографирована одним из друзей в 1943 году. Через многие годы она уступила моей настоятельной просьбе и прислала эту карточку, разрешив переснять. В кадр фотограф-любитель захватил и полочку с несколькими книгами — основным достоянием художника. Это были альбомы репродукций, которые заключенному разрешили иметь в порядке исключения. Рядом с полочкой на снимке видна и часть крохотного оконца с густой решеткой...

Профессора В. В. Виттенбурга я застал в его кабинете в женском корпусе. Он что-то писал, обмакивая перо в чернильницу, вмонтированную в знако-

мую мне скульптурную группу медведей. За три месяца с тех пор, как я виделся с Вильгельмом Владимировичем, он заметно изменился: выглядел уставшим, побледневшим. Пожаловался, что побаливает сердце, обостряется энтероколит.

— Говорят, что наши войска севернее Киева уже подошли к Днепру. Правда ли это?

— Да, по радио передавали.

— У меня был катер. Мы любили с сыном кататься по Днепру. Брали с собой и собаку...— мечтательно произнес профессор.— Теперь в Киеве ничего не осталось. Жена не знаю где, а сын, по-видимому, пропал без вести,— продолжал он.

Но вскоре переключился на профессиональные темы. Выразил сожаление, что нет гистологической лаборатории. Она очень нужна была бы для диагностических исследований соскобов, операционного материала. На днях Е.С. Шаблиовский произвел вскрытие умершей женщины — и тоже требовалось гистологическое исследование, чтобы уточнить характер опухоли. Посетовал на то, что Евгению Степановичу Шаблиовскому, известному профессору-литературоведу, приходится заниматься не своим делом.

Я направился в конференц-зал задолго до начала. У входа гостей любезно встречала Эльга Кактынь. Среди них я узнал докторов М. И. Протасову из Ухты, Я. В. Волоховского из Яреги, Э. В. Эйзенбрауна и Н. 3. Помуса из Сангородка. Был рад также встретиться и поздороваться с местными медиками. Затем прибыл врач Л. Л. Давыдов с Водного Промысла. Мне было известно, что он был арестован в декабре 1934 года в Москве, после убийства С. М. Кирова. Далее — Бутырки,

пятилетний срок по пятьдесят восьмой, этап в Архангельск, затем — Котлас, в 1936 году — Ухтижемлаг. Жена с маленькой дочерью была выслана из Москвы, с началом войны переехала к Льву Львовичу на Водный, где он продолжал работать по вольному найму. Ближе к началу конференции вошла и отряхнула заснеженный берет молодая блондинка с порозовевшими щеками. Это была медсестра из Сангородка К.А. Соловьева. Эльга сразу бросилась к ней на шею, едва не сбив с ног.

Точно такую же встречу я уже наблюдал года три тому назад на конференции в Сангородке. Тогда я узнал от Эльги, что ее подругу зовут Лерой, а полностью — Калерией Анатольевной. В декабре 1937 года они встретились на котласской пересылке и под самый новый год вместе с другими женщинами-заключенными (в группе было 30—40 человек) были отправлены пешим этапом на Чибью (ныне — г. Ухта). К счастью, в это время не было больших морозов. Но у многих ноги пострадали от потертостей. Лера, которая до ареста училась на 4 курсе Второго Московского медицинского института, оказывала в дороге медицинскую помощь. Кое-как добрались до поселка Чибью, но сама Лера заболела тяжелой ангиной. В лагере Лера вскоре начала работать по специальности.

Эльга же только что успела окончить десятилетку и не имела никакой специальности. Она рассказывала, что отец ее, латыш, перед самой Октябрьской революцией окончил Петербургский университет по специальности математика. Он активно участвовал в революции, затем работал в Совнаркоме, редактировал газету «Экономическая жизнь», а в тридцатых годах был направлен в Таджикистан на работу в качестве зампредседателя Совнаркома

республики. Эльга осталась с мамой в Москве до окончания средней школы.

Получив аттестат зрелости, она решила стать геологом. Отец же мечтал, чтобы его единственная дочь непременно получила гуманитарное образование. На этом он решительно настаивал, и для того, чтобы Эльга не поступила вопреки его мнению и одумалась, срочно вызвал ее в Душанбе, тогда именовавшийся Сталинабадом. Однако в 1937 году его арестовали, вслед за ним и жену, а вскоре (в конце июля 1937 года) и девятнадцатилетнюю Эльгу. Отец был в 1938 году расстрелян, мать погибла в лагере (они были реабилитированы в 1956-м).

Эльга прибыла в Ухтижемлаг НКВД с восьмилетним сроком по статье КРД. Более полугода выполняла довольно тяжелые общие работы на лагер-

ной сельхозферме недалеко от Ухты. Там после отморожений лица заболели глаза, по поводу чего она попала на лечение в Ветлосян. В больнице Эльге предложили остаться работать санитаркой, затем она прошла обучение на краткосрочных курсах медсестер и начала работать в терапевтическом отделении. В 1939 году была переведена на работу медсестрой в физиотерапевтический кабинет, который только что организовал и оборудовал доктор Я. И. Каминский. Там под его руководством Эльга освоила новую специальность.

В небольшой аудитории были развешаны многочисленные таблицы к докладу. С большим вниманием вслушивался я в тихий голос Я. И. Каминского. Он рассказывал о большой распространенности туберкулеза среди заключенных, неудовлетворительном состоянии ранней его диагностики. Ошибки в распознавании заболевания были связаны не только с нетипичным его течением у дистрофиков и недоступностью рентгенологического исследования, но и с недостаточной подготовленностью врачей и лекпомов. Затем Я. И. Каминский приступил к классификации, методам диагностики, особенностям клинических проявлений различных форм заболевания, рассказал о профилактике. Он рекомендовал больше внимания уделять санитарному состоянию бараков, тщательнее обследовать лихорадящих больных, своевременно госпитализировать, не забывать об исследовании мокроты на туберкулезные палочки, изложил свой опыт лечения с помощью наложения искусственного пневмоторакса — введения газа в плевральную полость для сдавления пораженного легкого.

В перерыве слушатели были приглашены на чашку чая.

Постояв в очереди в буфете, специально устроенном к конференции, я взял стакан чаю, бутерброд с селедкой, пару пирожков с капустой и высмотрел свободное место за столом в самом углу около Эльги с Лерой. Они оживленно беседовали, смеялись и не заметили моего приближения. Я увидел, что они рассматривают какие-то картинки.

— Разрешите присесть рядом с вами.

— Пожалуйста.

Эльга торопливо перевернула бумажные листки величиной чуть больше игральных карт.

— Эльга, если не секрет, что это такое? Оказалось, это были карандашные дружеские шаржи. На них были изображены некоторые медсестры («грации», как выразилась Эльга), врачи, в частности Я. И. Каминский, А. И. Серебров, С. И. Кристальный. На одном из рисунков я увидел

сидящего за столом тощего долговязого юношу в очках и белом сестринском халате.

— Правда, очень похож на вас? Я согласился.

— Но кто это так точно и остроумно всех запечатлел?

— Это Алоиз, рентгенотехник Алоиз Михайлович Ковнацкий. Вы его знаете. Он преподнес мне эту серию почти три года назад, на день рождения.

— Вы, я смотрю, весело живете.

— Что ж делать? Надо жить. А то раньше срока зачахнешь.

— А это кто такой — с котенком на плече? Да, лицо у старика и вся поза — «Ямщик, не гони лошадей: мне некуда больше спешить...»

— Это работник аптеки.

— Я знаю заведующего, Юдицкого Ноэми Львовича.

— А это — Натан Львович, его помощник. Он хорошо знал моего отца по Москве: они вместе работали в редакции «Экономической газеты». Был очень остроумным, и меня любил. Здесь жил при аптеке и почти никуда не выходил, кроме как на физиотерапию. Теперь, к сожалению, его уже нет.

По лицу Эльги пробежала тень.

Участники конференции, уже побывавшие в буфете, толпились в коридоре, продолжая обмениваться впечатлениями или беседуя на разные темы. Кто-то рассказывал, что недавно в Воркуте, где в больнице сосредоточены врачи очень высокой квалификации (из заключенных), тоже провели интересно научно-практическую конференцию.

— Я ведь тоже следовал на Воркуту,— сказал Я.И. Камин- ский. — Но начальник санотдела Викторов на пересылке в Княжпогосте отобрал меня, как рентгенолога, к себе.

Первый начальник санотдела Ухтижемлага Н. А. Викторов летом 1929 года был отправлен в Чибью (Ухту) этапом с Соловков по маршруту Кемь — Архангельск — Баренцево море — устье Печоры. Отсюда начался речной путь, который преодолевали сначала на баржах, а затем на лодках: их тянули против течения по-бурлацки.

— Викторов, когда лечился у меня в Сангородке, рассказывал об этой «экспедиции»,— сказал Э. В. Эйзенбраун.

И я с благодарностью вспомнил Николая Александровича Викторова, который, будучи главным врачом больницы Ветлосян, направил меня, отощавшего на лесоповале, на больничную койку, а затем, в октябре 1939 года, назначил на работу медбратом в терапевтическое отделение. В начале войны он уехал из Ухты куда-то в сельскую местность

Коми республики вместе со своей женой Эдит Федоровной Антипиной. Это случилось после того, как ее, врача-гинеколога, уже отбывшую в прошлом срок на Соловках, выслали из «столицы» обширной территории Ухтижемлага — как немку.

После перерыва состоялся доклад Л. Л. Давыдова об опыте использования в лечебных целях ухтинских минеральных радиоактивных вод. Первые наблюдения над применением их в виде ванн начались в 1932 году. С 1936 года большая работа в этом направлении была выполнена Л. Л. Давыдовым. Он анализировал лечение более полутора тысяч больных, страдавших хроническими заболеваниями кожи, суставов, нервов, женской половой сферы. Положительный эффект был очевиден, особенно при терапии ряда кожных заболеваний.

Докладчик привел данные о составе минеральных

вод и особенностях воздействия их на организм, выявленных рядом исследователей, в частности — заключенным профессором О. А. Степуном, который отметил, что реакция кожных сосудов подобна той, что наблюдается при приеме радоновых ванн в Цхалтубо.

Расходились неохотно, хотелось продлить наше общение. Во всяком случае, такое чувство испытывал я, охваченный самыми волнующими впечатлениями. Здесь, в ходе обсуждения профессиональных медико-биологических и социальных проблем, стирались барьеры между вольнонаемными и заключенными, старшими и младшими, чувствовалось творческое и человеческое единение.

Пестрый хоровод вокруг лагерной елки

После конференции на Ветлосяне я почувствовал какое-то воодушевление, прилив сил. Готовил свой доклад на больничную конференцию. В течение трех месяцев до позднего вечера делал выборки из историй болезни. За скупыми записями в каждой из них виделся живой человек, за которого пришлось переживать. А это без мала сотня истощенных мужчин с язвами, фурункулами, гнойниками. Да такая же группа с пеллагрозными поражениями кожи.

Доклад имел название «К Вопросу об этиологии и особенностях течения гнойно-воспалительных и септических заболеваний у дистрофиков». Он состоял из двух частей. Первая соответствовала названию. Вторая же была как бы придатком и посвящена анализу наблюдений над пеллагрозными дерматитами.

Свою работу я консультировал у Е. И. Харечко. Он был наиболее эрудированным терапевтом, кото-

рого постоянно приглашали для консультаций в разные больничные корпуса, что и было с симпатией отражено Я. И. Каминским в дружеском шарже на Евгения Ивановича. Харечко начал просмотр текста со второй части. Его особый интерес к пеллагрозным дерматитам был понятен. Я был свиделем того, как в 1940 году на Ветлосяне именно Евгений Иванович распознал первый случай пеллагры и затем приложил немало усилий, чтобы повысить осведомленность врачей и лекпомов об этом тяжелом заболевании, связанном в основном с дефицитом в организме никотиновой кислоты при недостаточном и одностороннем питании. Название болезни произошло от итальянских слов «сухая кожа». Поражение кожи, которое в остром периоде напоминает ожоги, было частным проявлением общего заболевания. В моем

сообщении приводились данные о кожных поражениях у девяноста больных, в основном за 1943 год. «Ожоги» возникали в основном на открытых частях тела, обычно в летнее время с наибольшим количеством солнечных дней. Начиналось это весной — в апреле, в мае, а после сентября ожоги исчезали.

— Весьма характерные данные. Самый пик — в июле, у пятьдесят одного больного. Вам следует представить их в виде кривой, она была бы очень демонстративной,— заметил Харечко.

Далее в рукописи следовали рисунки с изображением наиболее характерных мест кожных поражений с указанием их частоты и степени выраженности. Евгений Иванович похвалил за наглядность, а затем сокрушенно покачал головой:

— Но какими безобидными названиями в науке окрещены различные локализации дерматитов! На лице — «маска» или «бабочка», на шее — «воротник Казаля». Когда тяжелая работа и систематическое недоедание доводят людей до истощения и авитаминоза, пеллагра заменяет грубые рукавицы «перчатками», а полуистлевшие прокисшие портянки — «носками»... Хорошо бы эти рисунки увеличить для демонстрации.

Состояние больных при поступлении только в пяти случаях было расценено как удовлетворительное, во всех остальных — тяжелое, а в десяти наблюдениях — очень тяжелое. Возникновение поноса всегда означало нарастание тяжести заболевания: организм переставал в должной мере усваивать пищу. Истощение поддерживалось и медленно прогрессировало также в связи с недостаточностью больничного питания, которое едва поддерживало тлеющие силы больных. У части больных тяжесть состояния усугублялась сопутствующими заболе-

ваниями, в частности туберкулезом легких (у семи человек), хронической дизентерией (у троих).

Сведения о некоторых страдальцах воспринимались как поминальные слова, так как их уже не было в живых. Удавалось справиться с кожными поражениями, но не всегда с болезнью.

Доктор Харечко грустно произнес:

— Решающую роль в лечении должно бы играть питание, богатое полноценными животными белками. К сожалению, в наших условиях о таком питании не может быть и речи.

В целом Евгений Иванович одобрил «пеллагрозную» часть доклада, обещал принести только что изданную книгу Кассирского об алиментарной дистрофии и пеллагре.

— По части собственно гнойных воспалительных заболеваний вам лучше бы посоветоваться с хирургом. Не съездить ли вам к доктору Кристальному?

Я обрадовался возможности снова побывать на Ветлосяне.

На подходе к корпусу № 5 встретил сарапулку. От нее узнал, что Семен Ильич сегодня задержится, придет через пару часов: с утра он ходит в физиотерапевтический кабинет на процедуру, после которой немного там же отдыхает.

И вот я сижу и любуюсь зелеными, но уже начавшими осыпаться ветвями новогодней елки (позади уже и «старый» Новый год). На душе тихая радость и умиротворенность. В последнее время изрядно устал. Сейчас же торопиться некуда:

впереди свободных полтора-два часа. Поэтому можно и отдохнуть.

Медсестра Эльга Кактынь, вошедшая в кабинет в верхней одежде, быстро проследовала за ширму и вышла, на ходу надевая халат. Она увидела меня, поздоровалась и справилась, не на процедуру ли я явился.

— Нет, Эльга, мне просто приятно побыть в ваших уютных владениях.

— Спасибо, но здесь теперь не я хозяйка: переведена медсестрой в корпус.

Оказалось, что старшей сестрой в кабинете осталась бывшая ее помощница Валия Рудзит, которую сотрудники зовут на русский манер Валей. Эльга же пришла с ночного дежурства в хирургическом корпусе, чтобы помочь подруге. Это необходимо не только потому, что Валя еще недостаточно освоила некоторые виды физиотерапии (до ареста она была библиотечным работником), но и потому, что аппараты и приборы давно отслужили свой срок. И хотя рентгенотехник А. М. Ковнацкий все время поддерживает их, что-то придумывает, каждый из них имеет свои капризы. Эльга же хорошо их изучила и делится опытом с Валей.

Мне трудно было представить этот кабинет без Эльги. Она была королевой в этом царстве белых кушеток, ширм, приборов и аппаратов с потускневшим блеском никелевого покрытия деталей. Здесь Я.И. Ка- минский на свой страх и риск устраивал выставки работ художника заключенного Болеслава Матусевича. Одна из его картин и по настоящее время украшает кабинет. На ней масляными красками изображена высокая сосна, у которой крона сохранилась лишь на вершине. Она стоит на поляне, покрытой снегом. Кажется, что под ним скрыты

пни — остатки срубленных деревьев. И сосна — само одиночество и бесприютность. Однако сквозь тучи хмурого неба смутно пробивается какой-то свет, какая-то надежда...

Заключенные, попадавшие из бараков в необычный мир этого лечебного кабинета, встречали здесь к тому же внимательную, улыбчивую, всегда готовую остроумно пошутить девушку с румяными щеками и на какое-то время освобождались от чувства одиночества, обреченности, скованности. Я знал тощего стройного старика, которого в бараке называли полковником Мясоедовым. Он медленно передвигался шаркающей походкой, ни на кого не обращая внимания и ни с кем в бараке не разговаривая. За многие месяцы соседства по нарам я никогда не слышал от него ни одного слова. Однако в физиотерапии он, по словам Эльги, любил стоять у печки и предаваться воспоминаниям о жизни в Петербурге, а однажды, игриво подмигнув, произнес: «Надеюсь, вы не сомневаетесь, что в женщинах я знаю толк!»

Физиотерапевтический и рентгенологический кабинеты, разделенные общим коридором, возглавлял высокоинтеллигентный Я.И. Каминский. Удачный подобрался и коллектив сотрудников. Так образовался на Ветлосяне своеобразный оазис культуры.

Эльга уверенной походкой передвигается от аппарата к аппарату, что-то поясняет подшефной сестре. А потом возвращается ко мне.

— Наконец-то и я могу поблаженствовать у елки.

— Эльга, что это Валя такая грустная?

— Она вообще очень скромная, тихая, замкнутая. Необыкновенно добрая, честная и добросовестная. А грустная... Не очень-то весело, когда имеешь срок пятнадцать лет.

От Эльги я узнал, что Валия окончила в Москве

рабфак, библиотечный институт, работала по специальности, была секретарем партийной организации. В декабре 1937 года арестовали ее мужа, крупного инженера-строителя и архитектора, а менее чем через месяц и ее.

В лагере Валия около двух лет была на общих работах. Однажды осенью она с другими женщинами убирала капусту из-под снега. Голыми руками откапывала кочаны и укладывала их на подводу. Окончательно обессилев, Валия упала без сознания, не донеся очередной кочан. После выздоровления была признана способной лишь к легкому труду. Я. И. Каминский оставил ее работать при больнице, где она и подружилась с Эльгой.

О судьбе мужа Валия ничего не знает. Особенно же горюет по своим детям — двум мальчишкам, шести и двенадцати лет. Удалось выяснить, что младшего взяла к себе на воспитание тетя, найдя его в детском доме в состоянии крайнего истощения. О старшем же уже несколько лет ничего не известно. Валия Яновна пишет в разные учреждения в надежде что-либо узнать о нем, но пока безрезультатно.

— А вы, Эльга, каким же образом лишились своего привычного места? За какие такие грехи?

Эльга высказала предположение, что в Сангородке теперь будут оперировать только вольнонаемных. Для заключенных же оборудовано хирургическое отделение на Ветлосяне. Сюда были переведены два хирурга, оба заключенные. Главный врач уговорил Эльгу срочно переквалифицироваться на операционную сестру. Дал учебники. После сдачи «экзамена» она приступила к практическому освоению новой специальности.

— И дело пошло?

— На первой операции руки тряслись от волне-

ния. К тому же один из хирургов так матерился, что даже я, уже всего наслышавшаяся в лагерных бараках, была вне себя от возмущения.

— Но все-таки стерпели?

— Нет, после операции, едва отдышавшись, я ему сказала: «Если вы еще раз такое при мне позволите, я с вами работать не буду». Он так и оторопел, даже не нашелся что сказать. Но мата от него я больше не слышала.

Подошел доктор С. И. Кристальный. В разговоре я поинтересовался судьбой его грелки.

— Что-то все заглохло. Поблагодарили, но ответили неопределенно: то ли недостаточно греет и нуждается в совершенствовании, то ли нет возможности организовать производство. В общем, сейчас, конечно, не до грелок: нужны снаряды, танки, самолеты...

Когда я сообщил о цели приезда, Семен Ильич полистал мою тетрадь, фиксируя внимание на некоторых местах, задал несколько вопросов.

— Ну что ж, в целом доклад приличный. Чувствуется, что успели осмыслить полученные данные. Однако вопрос о пеллагрозных дерматитах здесь все-таки не по теме, лучше выделить его в самостоятельное сообщение. Пожалуй, многовато частных примеров...

Семен Ильич предложил мне также перенести ряд иллюстраций и диаграмм на большие листы — для демонстрации. Посоветовал уточнить и сделать лаконичнее ряд выводов, но в то же время включить в них довольно существенный опыт по аутогемотерапии и лактотерапии.

Я уже собирался уходить, когда в кабинет заглянул высокий мужчина в белом халате и накинутом поверх него изрядно поношенном бушлате.

По басовитому голосу я сразу узнал врача-терапевта Габунию.

— Василий Леонтьевич! — окликнул я его.— Здравствуйте!

— А, Виктор, привет!

— Я думал, что вы уже давно в Батуми.

— Шутишь, дорогой. Еще много срока, как бы ноги не протянуть здесь, на Севере. Извини, спешу. Будь здоров!

Наконец, там же, в физиотерапевтическом кабинете, я встретил другого своего старого знакомого — массажиста М. Я. Тяпкина. Когда я работал на Ветлосяне медбратом, он заходил выполнять врачебные назначения в больничные корпуса. И я всегда любовался им. Еще прежде, чем приступить к массажу, еще только засучивая рукава, этот лысый пожилой мужчина уже начинал рас-

сказывать больному какую-нибудь историю, как будто это входило в первейшую его обязанность.

Все любили его. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что по образованию он не медик, а военный полковник-артиллерист! Он происходил из потомственных дворян, в семье было принято, чтобы сыновья из поколения в поколение получали военное образование. Еще мальчишкой он был отдан учиться в кадетский корпус. Говорил, что одинок как перст и что вообще военному трудно иметь настоящую семью. Он и рад, что одинок: никто из-за него не страдает. Начал свою военную карьеру он еще в русско-японскую войну. К моменту ареста в тридцатые годы работал на КВЖД. Я поинтересовался у Михаила Яковлевича, где же он освоил массаж? «Попалась хорошая книжка, заинтересовался, начал тренироваться. Убедился, что массаж — великое дело»,— ответил он. Я попросил его показать мне основные приемы массажа. Он охотно давал пространные объяснения, во всех деталях рассказал об основных составных частях процедуры — поглаживании, растирании, разминании, вибрации. Каждый из этих приемов он многократно демонстрировал применительно к разным частям тела и заставлял меня повторять их. Я трудился в поте лица. В последующие годы я не раз с благодарностью вспоминал Михаила Яковлевича и очень обрадовался встрече с ним. Нельзя было не заметить, как он постарел.

— Знаете, стал очень уставать. Годы сказываются: шестьдесят восьмой. Но работаю... работы много.

...Я возвращался с Ветлосяна в Ухту на попутной грузовой машине, полный впечатлений от встреч в физиотерапевтическом кабинете. В воображении моем медленно проходили — как бы в хоро-

воде вокруг елки — рослая, неунывающая Эльга, миниатюрная, кроткая, замкнутая Валия Яновна, не в меру полный, в роговых очках, с зачесанными назад густыми волосами доктор Кристальный, сухопарый, со значительной горбинкой на носу, хмуроватый Габуния, лысый, с засученными выше локтя рукавами сестринского халата Тяпкин...

Но пяти человек для хоровода мало, и круг замыкали истощенные мужчины с пеллагрозными дерматитами, гнойниками, фурункулами и другими поражениями, лечившиеся в прошлом в «моем» корпусе, а теперь отчетливо всплывшие в памяти.

Пестрый хоровод зеков, возникший в моем воображении, опять поверг меня в тоску и безысходность.

Обзавожусь крышей и землей

Какой молодой человек, холостяк, не мечтает о комнате с отдельным входом! Чтобы в любое время можно было приходить и уходить. Принимать кого угодно и когда угодно. Расставить вещи на свой вкус. При желании снова переставить их. Заниматься чем вздумается: то ли завалиться на койку, то ли с книгой посидеть, то ли радио включить на «громко» или начать бренчать на гитаре.

О своих жилищных неудобствах я задумался в свой день рождения, 3 ноября, когда я не смог пригласить гостей. Однако тогда я вышел из положения: организовал скромное угощение (картошка, соленые волнушки, голубичное варенье) на работе. Мы недолго и тихо посидели за чашкой чая в тесной дежурке с сестрами Ниной и Соней. Я остался доволен, так как, вопреки моим предположениям, угощение было воспринято с восторгом, а Соня,

увидев соленые грибы, с радостью объявила: «Как я люблю посолиться!»

В предновогодний вечер я почувствовал себя особенно одиноко. И был даже рад, когда хозяйка ушла в гости, и я мог предаваться своей грусти, довольствуясь лишь концертом по радио.

Сразу же после первого января я попросил главврача О.А. Ме- бурнутова еще раз написать ходатайство в горисполком (незадолго до этого, в ноябре сорок третьего, поселок Ухта был повышен в ранг города) о выделении мне жилплощади. Это ходатайство, написанное убористым отчетливым почерком, заняло целых две страницы. В нем излагались все мои достоинства и достижения, которые, как мне казалось, неопровержимо доказывали мое право на приличную жилплощадь. Поэтому я стал собираться в горисполком с уверенностью в положительном решении вопроса.

В прошлый раз, взвинченный девятисуточной пересидкой сверх срока, я вел себя агрессивно. В результате меня определили в ужасное общежитие, мало отличавшееся от лагерного барака. Теперь, надев на себя все самое лучшее и надушившись тройным одеколоном, я решил вести себя соответственно полученной характеристике.

Начальник, ведающий жилплощадью, взял в руки представленную мною бумагу и начал читать ее, ведя карандашом по тесным строчкам, чтобы не сбиться. К нему вплотную подсела молодая женщина, по-видимому секретарша, и тоже начала ознакомление с ходатайством. Я спокойно сидел и искоса следил за передвижением карандаша, представляя себе мысленно, о чем там говорится. Сначала было подчеркнуто, что, являясь фельдшером, я очень успешно выполняю обязанности врача, всемерно стремясь возможно скорее и полнее излечивать

больных и восстанавливать их трудоспособность. Возглавляемый мною корпус № 2 больницы (подчеркнуто, что этот корпус является хирургическим) по итогам соцсоревнования признан одним из лучших.

Не обойдено вниманием мое активное участие в научной работе больницы и названы не только сделанные доклады («на чрезвычайно актуальные темы»), но и подготовленная демонстрация случая жемчужной болезни у человека.

На этом месте характеристики начальник оторвал от нее взгляд:

— Надо же, даже жемчужная болезнь бывает?

— Бывает, хотя и редко.

— Может быть, и золотая существует?

— Не то чтобы золотая, но встречается болезнь, именуемая золотухой.

В разговор вмешалась женщина:

— Это точно. Мне бабушка рассказывала, что я в детстве болела золотухой,— произнесла она с гордостью.

— Есть также болезнь под названием «платиноз»,— добавил я, закрепляя впечатление о своей профессиональной эрудированности.

Продолжая знакомиться с характеристикой, начальник имел возможность выяснить, что я чрезвычайно активно участвую в общественной работе, всегда перевыполняю норму на воскресниках в фонд обороны (это действительно было на заготовке веткорма, на сборе же голубики я сдал лишь норму, а по дикорастущему валериановому корню норма не была объявлена). Указано также, что я возглавляю бригаду по организации коллективного огорода больницы (пару раз мне удалось даже собрать горстку сотрудниц и вывести их по глубокому снегу для ознакомления с участком и вырубки некоторых

деревьев). Дана высокая оценка моему участию в санпросветработе, направленной на профилактику заболеваний. Не забыто и то, что я оказываю медицинскую помощь при любом вызове на дом вне моего рабочего времени и даже принимаю роды на дому, лечу детей. В заключение подчеркнуто мое примерное поведение в быту.

В перечислении многочисленных сфер моей плодотворной деятельности не хватало только указания на вскрытие трупов. По-видимому, руководство больницы посчитало, что эта работа, хотя и она проделывалась мною «на общественных началах», едва ли могла поднять мои шансы на получение жилплощади.

Женщина еще ближе подвинулась к начальнику и что-то заговорщически прошептала в его ухо.

— С жильем трудно. Даже очень трудно. Но мы подумаем, поищем резервы и постараемся в скором времени что-нибудь придумать,—сказал начальник.

Женщина подтвердила:

— Постараемся помочь.

Низкий одноэтажный деревянный дом с осыпавшейся штукатуркой вытянулся вдоль самой дороги, ведущей из города вдоль реки по направлению к олп № 1, где я работал. До больницы около четырех километров, до парикмахерской и бани полкилометра, до дома культуры не более километра. Так я оценил расположение дома. Оно вполне устраивало. Сопровождавшая меня представительница жилищной службы, свернув во двор дома, указала на окно, закрытое ставнем:

— Вот здесь.

Комната имела площадь около десяти квадратных метров. Справа от входа в углу находилась плита.

Оштукатуренные стены с трещинами и осыпающейся побелкой, некрашеный неровный деревянный пол, почерневший от грязи. Возле окна с обледеневшими стеклами из стены торчал конец болта с накрученной ржавой гайкой. Поразмыслив, я решил, что это не что иное, как крепление ставня. Гайка оказалась намертво зафиксированной ржавчиной.

Я вышел во двор. Слева стоял старый сарай из почерневших досок, вдоль него в дальний угол двора вела хорошо проторенная в снегу тропа, которая упиралась в характерную деревянную будку. Справа от нее — пустырь, отгороженный от дороги сплошным дощатым забором. «Нельзя ли будет там вскопать полоску земли под огород»,— подумал я.

На следующий день мне удалось с помощью гаечного ключа открутить гайку, препятствовавшую открытию ставня. Оказалось, что окно надежно защищено от проникновения в комнату снаружи также железной решеткой, довольно прочной. Я решил держать ставень пока закрытым для сохранения тепла, так как зимняя рама отсутствовала. На перспективу же наметил снятие решетки, так напоминавшей о тюремной камере.

Список вещей, подлежащих приобретению, и работ, намеченных к выполнению, был велик. Он включал ремонт, дрова, посуду, мебель, утварь. Чтобы разделывать дрова, нужны пила и топор, чтобы топить плиту — кочерга, а чтобы на плите что-то приготовить — кастрюли, чайник, сковорода. Не обойтись и без ведер для воды. Так строилась цепочка необходимых вещей.

У завхоза больницы я взял под расписку деревянную койку, тумбочку, пару ведер. Кое-что попросил во временное пользование у квартирной

хозяйки. Купил немного разделанных дров. Это позволило вселиться в новое жилище.

Я испытывал блаженство самостоятельности и независимости. Однако перечень необходимых вещей продолжал расти. Поэтому появились долги, а за некоторые приобретения пришлось расплачиваться продуктами, урезая свой скромный паек.

Поленница, сложенная во дворе, убывала в значительно большем объеме, чем я успевал сжигать, расходуя весьма экономно (по ночам было холодно, и я набрасывал на себя все, чем можно было накрыться). Поэтому перенес свой топливный запас в дом и сложил в углу, который пришлось завесить старым одеялом.

Чтобы успевать на работу, по утрам теперь вставал на час раньше. Но это была полезная прогулка. Обратный же путь был также и приятен, так как частенько моей попутчицей оказывалась Аля.

Когда однажды я заворачивал во двор своего дома, Аля спросила:

— Когда же на новоселье пригласишь?

Я смутился, ответив что-то неопределенное, сославшись на ремонт. Но это обязывало ускорить его и договориться с мастером хотя бы насчет побелки.

Неоднократно провожал Алю до ее дома. Для этого надо было перейти через реку и дойти до начала дороги на Ветлосян. Слева от нее были разбросаны небольшие одноэтажные дома. В одном из них жила Аля с родителями и младшей сестрой. Эта часть города называлась Рабочим поселком. Побывал с сестрами в Доме культуры в кино, на танцах, на оперетте «Роз-Мари». Постановка привела меня в восторг. Отличная игра артистов, попавших на ухтинскую сцену не по

своей воле из крупных театров страны, в сочетании с прекрасной музыкой сильно взволновала меня. Я перенесся в совсем иную жизнь, полную свободы, любви, страстей. Примиряло со скудостью бытия лишь то, что я не был исключением. Как рассказала Аля, дирижер оркестра В. М. Каплун-Владимирский попал сюда из Большого театра, а большую часть оркестра составляли музыканты из Харбина.

В Ухте выпадали встречи с ветлосянцами. Натан Левин, медбрат-самоучка, удивил осведомленностью об именитых зеках здешних мест: о видном военачальнике А. И. Тодорском, о брате первой жены Сталина — Сванидзе. Даже о хорошо знакомых мне людях он знал гораздо больше меня. Например, что доктор Я. И. Каминский вовсе не одессит, что отцом его был уважаемый в Кировограде (бывшем Елизаветграде) врач-стоматолог, имевший ордена Святослава, Владимира и Анны на шее.

— Кстати,— продолжал Натан,— ты наверняка думаешь, что врач Каминская из Сангородка — родственница нашего Якова Иосифовича. А она — однофамилица. Жена бывшего наркома здравоохранения Григория Наумовича Каминского. Он получил «вышку», а она — ЧСИР — член семьи изменника родины — восемь лет.

Натан посетовал на скуку на Ветлосяне по сравнению с Ухтой. Конечно, он даже не заикался сравнивать свою нынешнюю жизнь с родной Москвой. Я заметил, что голос Натана не изменился к лучшему. Когда-то, следуя в Ухтижем-лаг в колонне заключенных пешим этапом, верткий юноша пренебрег предупреждением конвоира:

«Шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения». Винтовочная пуля пробила ему гортань.

Врачи, спасшие его жизнь, говорили о возможности частичного восстановления голоса. Однако, несмотря на прошедшие годы, сдвигов к лучшему не было. Жаль парня. Я дал ему адрес и просил заходить ко мне.

Меня захлестнула волна новых весенних забот и работ. Являясь бригадиром по подготовке площади под коллективный огород, я бегал по больничным корпусам, собирая на работы вольнонаемных сестер, санитарок и других сотрудников, включая замглавврача. Площадь под огороды, выделенная посреди леса на территории Двадцатой буровой, представляла собой вырубку с отдельными деревьями и пнями. Часть пней была уже вывернута из почвы, другую же часть надо было выкорчевать, а сохранившиеся деревья — вырубить. Администрация лагпункта выделила трактор, с помощью которого удалось вырвать пни с корнями и оттащить их за пределы поля. Отмеряли, кроили участки, размечали их колышками, распределяли по жребию.

На моем участке в три сотки уцелела старая ива, оживлявшая вид, и я решил ее сохранить. Большую часть площади отвел под картошку, небольшой кусок — под табак. Приобрел нехитрый огородный инвентарь, около десятка ведер золы, семенную картошку, которую рассыпал для проращивания.

Решил я разработать и пустырь во дворе. Правда, он был очень захламлен. Из-под земли торчали полусгнившие бревна, плахи, жерди. Приступив к делу второго мая, через неделю выровнял и перекопал площадь в 80 квадратных метров, а в стороне сложил большую кучу дров.

Затем я взялся за огород на Двадцатой буровой. Трудился по 2—4 часа до рабочего дня (иног-

да с 3—4 часов утра), столько же после него, и в течение недели земля была вскопана и проборонована. Казалось бы, настала пора денек-два передохнуть, но представилась возможность получить дополнительный участок на той же Двадцатой буровой, и я взял еще 60 квадратных метров раскорчеванной целины, начал и его перекапывать. Его я назвал участком № 2.

Похоже, что во мне заговорила крестьянская кровь предков, мужицкая тяга к земле. Хотелось и мне трудами на земле укрепить свое материальное положение, чтобы не жить постоянно впроголодь и иметь возможность чем-то помочь родителям, находившимся в эвакуации на чужбине, в далекой Сибири. Чтобы накапливать огородный опыт, я начал вести дневник, в котором фиксировал не только даты обработки земли и последующих посадок и посевов, но и этапы пробуждения природы.

Однако огород огородом, природа природой, но разве не следует записать в дневник и такое радостное событие, как получение дополнительной продуктовой карточки! Особенно в такой критический момент, когда снова отощал и заметно обессилел! Карточка же означала то, что кроме основного пайка мне положено 1500 г крупы, 1500 г рыбы и 300 г растительного масла. После отоваривания продуктовой карточки я рассчитал, что даже если несколько стаканов овсянки и пару селедок мне придется отдать в счет уплаты за побелку комнаты, то оставшегося хватит, чтобы в течение полутора-двух недель в дополнение к столовскому обеду готовить селедочный суп с крупяной подболткой. На базар же рассчитывать не приходилось: килограмм хлеба стоил там сто рублей.

Весна подгоняла. Прогремела первая гроза, закуковала кукушка. Я вставал в три-четыре часа

утра, чтобы еще до службы поработать на огороде. Давал знать о себе ночной холод, мерзли руки.

Поздним вечером в конце мая я плелся домой с Двадцатой буровой после посадки картошки.

— Виктор! Вот повезло. Ведь я должна проститься с тобой: завтра уезжаю в пионерлагерь. Фельдшером.

Аля была возбуждена, пылала свежестью. Она немного проводила меня, тихо напевая танго, а при расставании послала воздушный поцелуй и с нежностью в голосе произнесла: «Приезжай!» Мне стало грустно, как будто что-то потерял.

В первых числах июня огороды были засажены. Подсчитал, что картошки посажено 2280 гнезд, но частично мелкой или в виде «глазков». На грядках около дома размещено пятнадцать луковиц, десяток зубочков чесноку, немного моркови, свеклы, репы, редиса. Можно было наконец свободно вздохнуть, навести чистоту в комнате. Взял в библиотеке «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера, «Остров сокровищ» Стивенсона, стихи Омара Хайяма. А вскоре направился на Ветлосян на научно-практическую конференцию. На этот раз доклады о профилактике, диагностике и лечении дизентерии делали врачи И. И. Алексеев и В. Л. Габуния.

Страданья огонь

10 июня был взволнован сообщением о прорыве фронта нашими войсками на Карельском перешейке. Это укрепляло уверенность в том, что недалек день освобождения от оккупантов родных мест. Сразу же зашел к соседям Захаровым, чтобы поделиться с земляками радостной новостью (они были эвакуированы сюда из Карелии). Хозяин Иван Ва-

сильевич и его жена Клава были еще на работе, дома оказалась лишь бабушка. Узнав о важном событии, она перекрестилась перед маленькой иконой. Еще она мне сказала, что шестого был Духов день. Поскольку же на улице стояла настоящая стужа, то и лето надо ожидать холодное.

Предсказание вызвало беспокойство за огород, особенно когда на следующий день к вечеру пошел снег, создав унылую картину: зеленые кусты превратились в седые, нежные ростки свеклы, проклюнувшиеся из луковиц зеленые травинки оказались погребенными под снежным покровом. Однако поздним утром следующего дня, когда растаял снег, душа моя возликовала: молодая поросль уцелела.

Часто думал об Але. Написал и отправил ей небольшое письмо и стихи следующего содержания:

Солнце светит пока не жарко.

Ночи белые над Ухтой.

Среди сосен ухтинского парка

Были танцы под духовой.

В ЦДК — и концерты, и драмы,

Те же «Свадьба» и «Роз-Мари»,

И девчата, и парни, и дамы...

Снова танцы там до зари.

Но не мил мне поток фокстротов,

Я не рад суетной пестроте:

Не хватает на сердце чего-то,

Не хватает кого-то в Ухте.

Не волнует и даже картина

Живописных черемух в цвету.

А у вас как дела, Алевтина?

Вы когда возвратитесь в Ухту?

По пути с работы я почти каждый день заглядывал на Двадцатую буровую. Было радостно наблюдать, как появляется картофельная ботва. К тому же я получил из теплицы лагпункта более сотни штук табачной рассады и посадил ее. В огородном дневнике появилась запись: «Наконец-то посев-

ная закончена!» Однако, поскольку возникла надежда на урожай, начали одолевать новые проблемы: во что буду его собирать? Как и где хранить? Мешков не было. Дома отец сам плел корзины из лучины. Была бы здесь лучина, я попытался бы смастерить такую тару. Знатоки посоветовали воспользоваться ивовой лозой, и я нарезал ее в низинном участке речной долины. Знакомый украинец сплел мне из нее объемистую и прочную корзину. Тогда я принес еще три сотни гибких прутьев и начал работать в качестве его подмастерья. Когда появилась самодельная тара, я почувствовал себя независимым и даже возомнил себя Робинзоном Крузо. Осталось оторвать в комнате одну из половиц и выяснить, нельзя ли под полом устроить погреб.

Жилище мое приобретало обжитой вид. Были побелены стены и плита, с окна снята железная решетка, на нем появились ситцевые занавески-задергушки. Прибил к стене над столом книжную полку, повесил небольшое зеркало, купленное на базаре за 80 рублей. Украсил лампочку самодельным абажуром. Приятно отдохнуть вечером дома, и я даже почувствовал удовлетворение жизнью. Если бы не плохое питание! В столовой надо было выстаивать длинную очередь за обедом. Но и чувство насыщения от него было кратковременным.

Однажды на улице я услышал радостный оклик:

— Виктор! Привет, как у тебя дела?

Не вслушиваясь в ответ, Аля с ликующим выражением лица ухватилась за мои плечи и продолжала:

— Спасибо за письмо и за стихи. Не забывай, пиши. Завтра снова уезжаю. Приезжай ко мне в пионерлагерь, буду очень ждать. Ты придешь сегодня на танцы? Приходи в парк, потанцуем!

Я с волнением собирался в парк, который почему-то называли летним садом, хотя там росли только сосны. Аля была уже там, танцевала с подружкой. Когда раздались звуки танго, я решительно подошел к Але. Она слегка подалась ко мне в знак согласия, но сразу же отступила:

— Нет, я устала.

Но тут же подхватила подружку, и они вошли в круг танцующих, о чем-то бойко рассуждая и хихикая.

Я постоял в растерянности, затем пригласил ближайшую свободную девушку. Танцевал несколько раз с другими случайными партнершами, но быстро почувствовал пресыщение. Уже собираясь уходить, я подошел к Але.

— Счастливо оставаться.

— Виктор, приезжай девятого, я тебя буду ждать.

— Нет, мне там нечего делать,— ответил я независимым тоном.

— Не злись. Обязательно приезжай,— тихо произнесла она с покорным взглядом.

29 июня я узнал об освобождении от оккупантов Петрозаводска, Кондопоги, других населенных пунктов в Карелии.

— Ура! — закричал я, подпрыгивая от радости.

Написал восторженное письмо в Хакассию, поздравив родителей и всю семью с освобождением родных мест.

С энтузиазмом приступил к сооружению погреба. Пропилил пол, сделал люк и за вечер выбрал и вынес во двор более тридцати ведер грунта.

Четвертого июля при северном ветре началось сильное похолодание. Утром шестого земля, трава, крыши домов оказались покрытыми инеем. Мне сказали, что ночью температура воздуха местами пони-

жалась до минус двух. На Двадцатой буровой значительная часть ботвы почернела и завяла. Я помрачнел, почувствовал слабость, апатию, раздражительность. Еще бы, может пропасть столько трудов!

По радио было объявлено, что в ночь с восьмого на девятое ожидается мороз до минус четырех, рекомендовано жечь костры на полях. Пришлось отправиться спасать урожай. На части картофельных посадок, где ботва еще только появилась, удалось прикрыть ее землей, окучив тяпкой. Затем, натаскав из ближайшего леса валежника, мы жгли костры. Во втором часу ночи температура упала до минус одного. Вскоре же после двух, когда уже начало светлеть и на северо-востоке появились багровые отсветы приближающейся зари, наступил перелом в сторону потепления: термометр показал плюс один. Мы потушили костры.

Я шел домой в непроглядном тумане, быстро нависшем над землей, и раздумывал, ехать или не ехать на свидание к Але. Взвесив все «за» и «против», решил, что поеду: возможно, встреча внесет ясность в наши отношения. Вспомнилось, как однажды в начале лета мы ехали до работы в кузове попутной грузовой машины. Аля выглядела очаровательной в легком светлом платье. На ухабах нас подбрасывало и мотало из стороны в сторону. И она не спешила отодвигаться, когда нас прижимало друг к другу. А потом исчезли жилые постройки по сторонам дороги, и я правой рукой поддерживал спутницу за талию, а левой сжимал маленькую ручку, ощущая влажное ее тепло и испытывая неописуемое блаженство...

Пионерлагерь был расположен в очень живописной местности: роща, бор, поляны, река с островком. В разных направлениях сновали дети, роди-

тели, прибывшие на воскресенье, чинно шествовали люди явно начальственного вида, как с погонами, так и без них. В Ухте я редко встречал ребятишек и удивился, как много их здесь собралось. А вот и Аля в белом халате. Она останавливалась с некоторыми из родителей, беседовала с ними, исполненная достоинства. Но, поздоровавшись с ней, я почувствовал какую-то необычную ее озабоченность, наэлектризованность. Она сказала:

— Обожди у реки, я непременно скоро приду.

Все утро я прогуливался вдоль реки, но Аля не появлялась. Когда же я поднялся с берега и начал слоняться среди публики, Аля, проходя мимо, делала вид, что не замечает меня. И как только после полудня подошел автобус, я направился к нему. Аля вскоре подбежала, пыталась уговаривать остаться, но я категорически заявил:

— Мне здесь больше нечего делать.

— Ну, как съездили в пионерлагерь? — спросила меня на следующий день медсестра Маруся.

— Нормально. Там очень красиво.

— Это да.

— А откуда вы знаете, что я там был? Маруся сказала, что там была ее знакомая, которая видела меня. И при этом заметила, что я очень взволнован и расстроен.

— Вы ехали в автобусе с мрачным выражением лица, бледный, с плотно сжатыми губами.

Я подумал: «Оказывается, нигде не скроешься, все видят и замечают».

Маруся стала говорить, какая Аля эгоистичная и самодовольная особа. Задрала нос после того, как получила медпункт в пионерлагере. Об этом теплом местечке многие мечтали, но повезло Але. Поэтому, попав в должность на первую смену, она старается не замарать свою репута-

цию (и без того не совсем чистую) связью с лишенцами, чтобы остаться и на вторую смену.

— В чем же ее репутация не совсем чистая?

— Тут я воздержусь, чтобы вы не посчитали меня сплетницей...

По словам Маруси, людей в Ухте можно разделить на три категории. Первая — это «чистые», которые пишут в анкетах «не привлекался», «не состоял». Вторая — бывшие заключенные. Большинство из них лишенцы — лишенные избирательных и других гражданских прав. Третья категория людей — заключенные. Некоторые из «чистых» ощущают «дистанцию огромного размера» между собой и людьми других категорий и стараются не подпачкаться и не подмочить репутацию связью с лишенцами, а тем более симпатиями к зекам.

Разговор с Марусей заставил меня по-новому оценить свое положение и поведение Али. Не потому ли она перед поездкой в пионерлагерь отказалась со мной танцевать, а затем не подходила ко мне в лагере на виду у сильных мира сего? Не потому ли и заговорила со злостью на «вы», чтобы я, еще недавно выпущенный из зоны лишенец, знал свое место. Если так, то нам не по пути. Все забыть, поставить на этом точку.

Подошла одна из важнейших дат моей жизни — 14 июля. В этот день год тому назад я получил фельдшерский диплом, увенчавший трудный путь изучения основ медицины.

Вспомнив об этой годовщине, я начал мысленно подводить итоги прошедшего года. В общем, как мне показалось, сделано очень много. И я посчитал возможным провозгласить четырнадцатое июля Днем своей независимости. Однако какой ценой далась эта независимость! Сдача экстерном экзаме-

нов за курс фельдшерской школы привела меня к резкому физическому и нервному истощению. Много сил отняла разработка целины под огороды, обещающие, правда, теперь поддержку в питании.

Недавно пришлось побывать в Сангородке, чтобы выписать новые очки. Прием вела врач Н. В. Добротворская, у которой пять лет тому назад я работал на Ветлосяне санитаром глазного отделения. Она тоже тогда была еще заключенной. Теперь, после освобождения, Нина Васильевна работала по вольному найму. Она установила, что близорукость моя прогрессирует.

— Вам непременно следует избегать подъема тяжестей, иначе могут случиться серьезные осложнения, вплоть до отслойки сетчатки.

Эти слова опытного окулиста, ученицы академика В.П. Фи- латова, заставили меня пересмотреть наконец свои физические нагрузки. Мне давно об этом было сказано. Но тогда не могло быть и речи об освобождении от лесоповала, я был вынужден ворочать и таскать тяжелые бревна и чурки, чтобы обеспечить себе пайку. Теперь же я сам устраиваю себе недопустимую перегрузку.

Продолжив критическую оценку своей «независимости», вспомнил также о долгах и отсутствии многих необходимых вещей. К тому же независимость неотделима от понятия свобода, таковая же в положении лишенца резко ограничена.

Влипнув в нелепый и пустой роман, я еще более урезал свою независимость. Однако как я ни старался не вспоминать об Але, мысль невольно снова и снова возвращалась к ней. С одной стороны, я не мог смириться с ее демонстративным пренебрежением. С другой стороны, она была в пионерлагере, как говорится, при исполнении служебных обязанностей. Надо ли придавать особое значение

словам Маруси? Может быть, она охаяла Алю из-за зависти. Я тоже хорош. Аля, при всей ее гордости, все же попросила меня не уезжать. Я же уперся как осел. Может быть, не все еще кончено, может быть, возникнет взаимопонимание? Не случайно же ее мать, Дина Фроловна, встретив меня, затащила к себе на чай и говорила о теплых чувствах своей дочери ко мне.

Как бы то ни было, душа моя была растревожена...

Страданья огонь, что пожару сродни,

Я хотел навсегда погасить,

Разбросать безответной любви головни,

Горький пепел на ветер пустить.

Но не в силах порой и ливень крутой

Загасить без остатка пожар,

И я снова объят неотвязной тоской,

Погружен я в любовный угар.

Лето уже значительно перевалило за свою середину. Об этом напоминал не только календарь, но и иван-чай, украсивший обочины дорог, вырубки и гари яркими сиреневато-красными цветами. Прохладные и дождливые дни еще часто сменялись теплыми, солнечными. В лесу на смену сыроежкам все чаще появлялись подберезовики и подосиновики. По пути с работы я почти каждый день заворачивал на Двадцатую буровую, чтобы обойти свои посадки, немного поработать, посидеть на меже под старой ивой, любуясь цветущей картофельной ботвой. Это отвлекало от гнетущей больничной обстановки в лагерной зоне, от постоянных житейских забот, разрыва с возлюбленной.

Я встретился с ней в Ухте через пару недель после моей поездки в пионерлагерь.

— Виктор! Дай руку! — возбужденно воскликнула она.— Вот неожиданная встреча!

— Привет! Надолго?

— Сегодня же обратно: моих подопечных нельзя долго одних оставлять. Ну, что же не пишешь? Пройдемся немного — я до магазина.

Мы медленно шли на почтительном расстоянии друг от друга. Разговор получился несколько натянутым. Прощаясь у магазина и снова подавая руку, Аля сказала:

— Давай забудем все. Приеду — тогда погуляем.

Встреча еще больше растревожила меня. Придя домой, что-то запел мечтательное и грустное, подыгрывая на балалайке. Походил из угла в угол, вспоминая разговор, всю встречу.

Эх, играй-ка, подружка-балалайка,

О любимой песенку звени,

О такой курносой и кудреволосой,

О которой думаю все дни.

Ты взгрустни со мною жалобной струною,

Как девчонка руку не дала,

Как я жаждал встречи, а она в тот вечер

Танцевать со мною не пошла.

А потом пропой-ка ласково и бойко,

Как она сказала: «Мой родной!»,

О задорных шутках, радостных минутках

И о песне звонкой и простой.

Эх, играй-ка, подружка-балалайка,

Нежно мою песенку звени

Про ее капризы, частые „сюрпризы"

Да в глазах лукавые огни.

Это сочинение я назвал «Песенкой», подобрал мелодию. Отвел, можно сказать, душу. Но никому не рискнул показывать, даже Але. Я скучал по ней, и в моей тетради появлялись все новые стихи.

Любовь разжигает всю душу мою,

О ней тебе пел я и снова пою.

Любовь — это в пылкую бездну бросок.

Вдохновения взлет — он и крут и высок!

Люблю — значит, серых, с лукавинкой, глаз

Забыть не могу ни на день ни на час.

Люблю — это значит, вечерней порой

Навалится грусть тяжеленной горой.

Люблю — это бурное море мечты,

А в море русалкой купаешься ты.

Любовь разжигает всю душу мою.

О ней тебе спел я и снова спою.

Я с нетерпением ждал, когда она вернется в Ухту, после работы не хотелось никуда выходить. Заканчивал оборудование подполья. Объем ямы под полом превысил два кубических метра. Обшивал ее досками. Времени едва хватало на приготовление пищи и на чтение Хемингуэя.

Новое назначение. «На ковре» у начальника лагпункта

В августе 1944 года начальник больницы О.А. Ме- бурнутов попросил меня остаться после утренней пятиминутки и показал выписку из приказа начальника Ухткомбината НКВД комиссара госбезопасности Бурдакова по личному составу. Под параграфом вторым я прочел: «Перемещаются: 1. Фельдшер олп № 1 тов. Самсонов Виктор Александрович — на должность зав. отделением лазарета олп № 1 с 1 июля 1944 г. с окладом 500+ 50 % руб. в месяц...»

Было приятно, что после отказа оформить меня официально завотделением с повышением зарплаты начальство передумало и даже проводит на эту должность задним числом. Удивило, что для этого требуется приказ самого начальника лагеря. Я поблагодарил Оганеса Александровича и собирался уйти, но он остановил меня:

— Но главное-то в другом. Вас собираются

назначить начальником санчасти олп № 7. Готовьтесь к повышению...

Я был буквально ошарашен:

— Вы шутите?

— Нет, вполне серьезно.

Мне было известно, что фельдшер Галя Култышева, довольно бойкая и решительная девушка, занимает этот пост лишь около полугода, а до нее в течение трех или четырех лет начальником санчасти была обаятельная В. М. Красильникова, затем переведенная в лаборанты больницы.

— А что с Галей?

Оказалось, начальник олп № 7 Кальчевский категорически заявил: «Хватит уже на должность начальника санчасти назначать баб. Мне это надоело, через них одни неприятности. Найдите мне где угодно мужика».

По-видимому, «мужиков» не хватало, если остановились на моей кандидатуре.

Мне не хотелось менять относительно спокойную и уже привычную работу, обеспеченную наконец и повышением зарплаты, на более ответственную и хлопотную службу. Впереди у меня еще более года поражения в правах. Пугало то, что с лишенца спросят больше, чем с «чистого», а случись какая неприятность — строже и накажут.

Свои сомнения и доводы я высказал руководству больницы, коллегам. Но все рекомендовали мне не отказываться, обещали помощь.

Последующие события разворачивались быстро. Меня вызвали к начальнику санотдела Ухтижемлага Н.А. Ска- куновской. Она была очень любезна:

— Планируем перевести вас на хорошо знакомый вам Ветлосян, начальником санчасти. Мы уже советовались с руководством больницы, с самим Борисом Сергеевичем.

Наступила пауза. Скакуновская испытующе смотрела на меня. «Кто такой Борис Сергеевич?»— задался я вопросом и быстро вспомнил: это начальник олп № 7 Кальчевский. Кроме Ветлосяна ему подвластны еще две командировки — Лесзаг и Штрафной.

Поблагодарив, я выразил сомнение в своих возможностях. Скакуновская высказала обратное мнение и сразу перешла к перечислению важнейших задач санитарно-профилактической работы.

Я пытался отказаться от назначения, но не очень настойчиво. Во-первых, учитывая доброжелательное отношение авторитетных врачей, я рассчитывал на обещанную ими помощь. Во-вторых, если начальство захочет назначить, то много спрашивать о моем согласии не будет.

— Идите, продолжайте работать на своем месте, о решении сообщим.

Ждать пришлось недолго: через пару дней в больнице была получена телефонограмма о моем назначении.

Как говорится, тот не ошибается, кто не работает. Я не сомневался в том, что промахи у меня будут. Я даже назначил себе трехмесячный испытательный срок, чтобы убедиться, если начальство не догадается раньше, в своей пригодности или непригодности к административной работе.

Пятого сентября сорок четвертого года я с волнением подходил к отдельному лагерному пункту № 7, обнесенному высокой сплошной оградой из толстых жердей с несколькими рядами колючей проволоки над ними. Предъявив документы вахтеру и переступив порог проходной, я увидел знакомую дорогу, устремившуюся вверх по пологому склону в глубь лагерного поселка. Эта дорога являлась как бы главным проспектом, от которого

ответвлялись тропинки и дорожки к хаотически разбросанным баракам, а также улица жилых домов, спускавшаяся с плато влево — к бане, дезкамере, пекарне, столовой. Я четко представлял себе весь план зоны, так как в течение четырех лет, с осени тридцать восьмого (когда был переведен сюда для лечения глаз с Нефтешахты № 1) до осени сорок второго, отбывал здесь большую часть своего срока. В конце «проспекта», вдоль него и в стороне, располагались хорошо знакомые мне корпуса больницы (или, как ее часто называли, лазарета) Ветлосян — центральной больницы Ухтижемлага НКВД. Миновав их, я подошел к небольшому домику, в котором размещалась санчасть.

Свой больничный корпус при олп № 1 я сдал два дня тому назад, вчера получил расчет, оформился в новой должности в отделе кадров Управления лагерем. Затем представился начальнику олп № 7 Б. С. Кальчевскому. Пожилой мужчина небольшого роста, с бритой головой, в гимнастерке коричневато-зеленого цвета, глубоко сидя в своем кресле, разговаривал со мной благосклонно.

Култышева уже ждала меня в маленьком кабинете санчасти.

— Занимай, Виктор, место. Я рада поскорее его сбыть,— сказала она.

— Вот, почитай,— протянул я Култышевой бумажку.

Она начала читать вслух, с интонациями, иронически подчеркивающими не ахти какую важность текста:

— «Начальнику санчасти тэ Култышевой. Предъявитель сего тэ Самсонов В. А. назначен вместо вас на должность начальника санчасти, которому вам надлежит с получением сего передать должность с представлением соответствующих дел.

По сдаче — приему дел акт представьте мне. Зам. нач. олп Тарновский». Красиво пишет!

— Красиво.

— А теперь можешь принимать,— Култышева раскрыла дверцы шкафа, где лежали стопки папок.

Я сказал, что должен ознакомиться с состоянием санитарной службы не только по бумагам, но и на местах. Култышева упиралась, заявляя, что это пустая формальность и что я и без того не хуже нее знаю Ветлосян. Я настаивал.

Наконец мы условились, что сегодня сделаем обход больницы и других объектов олп № 7 (пекарня, кухня, столовая, баня, дезкамера и пр.), а завтра съездим на Лесзаг.

При обходе корпусов больницы с участием главного врача Я. И. Каминского я старался держаться с достоинством, подобающим начальнику, делал отдельные замечания персоналу довольно серьезным тоном. Медсестра Сарра Давидовна Кроль, женщина с красивым лицом, пышными седыми волосами и величественной осанкой, не без иронии заметила:

— Вы, Виктор Александрович, сильно возмужали. Чувствуется, что будете строгим начальником.

А другая сестра, миниатюрная Генриетта Векслер, спросила тоненьким голоском:

— А вы не будете нас обижать?

— Если не заслужите того,— полушутливо ответил я, а сам подумал: «Надо же, эта пигалица тоже поддевает».

Однако в целом медики приняли меня благосклонно.

На следующий день мы отбыли с Култышевой на командировку под названием Лесзаг. От Ветлосяна до Ухты и по городским улицам силь-

ная лошадь самого начальника олп № 7 легко мчала нас на двуколке. Затем же начались дороги с выбоинами, ухабами, и я крепко держал в руках вожжи. Над болотом с редкими низкорослыми соснами и чахлыми березками с пожелтевшей листвой еще не совсем рассеялся утренний туман. Эта картина напомнила мне кое-что, и я тихо запел на мотив известной песни:

Упал в тайгу закат багряный,

Умолкли птичьи голоса,

А лазарета Ветлосяна

В тиши уснули корпуса.

Там в хирургической палате

Везде порядок налицо.

Медбрат молоденький в халате,

Довольный, вышел на крыльцо.

С мечтой взглянул через дорогу...

В это время двуколка задрожала, замоталась и жалобно затрещала. Моя спутница испуганно вскрикнула. Оказывается, лошадь почти по брюхо провалилась в болотную жижу, она рвалась, но не могла вытащить ноги, застрявшие между прогнившими жердями лежневки. Я соскочил с сиденья и ласковыми словами и поглаживанием остановил и немного успокоил животное.

— Галя, сойди с двуколки. Ты не умеешь распрягать?

— Нет. Ох, ноги промочила! — воскликнула она, спрыгнув в лужу.

— Плохо дело,— сказал я, имея в виду, что распряженная лошадь легче бы освободилась из плена. Иначе она может поломать ноги.

Осмотрев двуколку, я убедился, что она не пострадала. Убрал некоторые жерди из-под ног коня.

- Ну, попробуй выбраться, милая, хорошая,

и не поломай свои ноги, а то плохо мне будет от начальника,— взывал я, подергивая за уздечку.

Лошадь как будто все поняла. Немного отдышавшись, она напряглась и выбралась из трясины, окатив меня бурой болотной жижей.

Галина после легкого испуга уже истерически хохотала. Мне же было не до смеха. Сердце учащенно билось от перенесенного страха за судьбу как лошади, так и свою.

— Давай, Виктор, продолжай свою ветлосянскую песню.

— Нет, не могу.

— Ну хотя бы доскажи, я забыла слова.

— На чем я остановился?

— «С мечтой взглянул через дорогу...»

Я неохотно продолжил:

С мечтой взглянул через дорогу,

В глазах огнями вспыхнул свет:

В окошке корпуса другого

Увидел милой силуэт.

Сестра, склонившись, что-то шила.

О чем задумалась она?

Или кому-то изменила,

Или в кого-то влюблена?

И лишь шептал он: «Валя, Валя!»

Не выпускал ее из глаз.

Но тут больные застонали...

Спешит на помощь... Весь рассказ...

— Здорово! Я помню, когда ты подарил мне эти стихи. Ты не был тогда влюблен в меня?

— Нет, не был. Это сочинение — просто фантазия. Оно так и названо, если помнишь,— «Фантазия».

— А жаль.

— Чего жаль?

— Что не влюблен и не про меня. Почему же так получается?

— Как говорится, где нам, голикам, за вениками гнаться. Я был бесправным и полузаморенным заключенным, ты же прибыла на работу с подружкой Марусей как вольная пташка, нарядная, веселая.

Прибыв в лагпункт и сдав лошадь на охрану и содержание, мы направились к начальнику. Я уже знал, что фамилия его Мальцев, а прозвище — Маршал, с ударением на последнем слоге. Говорят, прозвище исходило от его жены, которая однажды, обидевшись на его грубый приказ по семейным делам, произнесла: «Подумаешь, какой маршал».

Мне уже приходилось встречать Мальцева на Ветлосяне, но, кажется, в более низкой должности, скорее всего, коменданта. Хорошо запомнились его внушительный рост и начальственная выправка. С тех пор он мало изменился, если не считать, что несколько пополнел и стал высокомерен. Услышав, что мы собираемся посетить не только амбулаторию, но и пройтись по баракам, начальник сказал:

— Пожалуйста. Но мои работяги на полях, на картошке.

— Как урожай?

— Средний. Я собрал бы больше, если бы не подпортили заморозки. Хотя, надо сказать, земля на моих полях не самая лучшая.

В бараках, вопреки утверждению Мальцева, оказалось не совсем пусто. Там нас встретили нетрудоспособные инвалиды и больные, включая резко ослабевших от дистрофии. Один из дистрофиков жаловался, что был комиссован как способный к легкому физическому труду (ЛФТ). Теперь же он работать не может, перекомиссовки давно нет, а в больницу не берут. Лекпом подтвердил, что комиссовка запаздывает. Многим пора пересмотреть трудоспособность. В этом я убедился,

присутствуя также на амбулаторном приеме.

Намереваясь одолеть обратный путь по коварной лежневке засветло, мы с Култышевой ожидали у вахты, пока подадут лошадь. В это время возвращались с работы некоторые заключенные. На вахте каждого из них, прежде чем впустить в зону, обыскивали, извлекая при этом у многих из карманов по нескольку картошин. Одна из подошедших женщин возмутилась:

— Опять, поди, щупать будешь, окаянный?

— Что там у тебя щупать, одни кости да кожа. А ну, расстегни бушлат!

Женщина выполняла приказание неохотно и медленно, поэтому помощь ей оказал сам комендант. Распахнув полы ее бушлата, он с ехидством произнес:

— Полюбуйтесь, какие янтарные бусы у красавицы!

На шее женщины висел шпагат с нанизанными на него очищенными картошинами.

— Чтоб ты подавился, лягавый,— прошипела женщина, сбрасывая с шеи картофельные бусы...

На обратном пути мы долго молчали. Все увиденное и услышанное произвело весьма удручающее впечатление. Из моей головы не выходил образ обрюзгшей женщины с потухшими глазами, одетой в очень поношенный бушлат с чужого плеча. В ней я узнал бывшую ветлосянскую больную Марию Ионовну. Пять лет тому назад это была хотя уже и не очень молодая, но еще довольно красивая и стройная женщина, недавно прибывшая этапом и еще щеголявшая в больнице в туфлях-лодочках. Теперь на ногах ее были громоздкие грубые чуни и какие-то жалкие обмотки...

— Ты что приуныл? — прервала молчание моя спутница.

— После посещения этой зоны не до песен и стишков. Между прочим, ты сдаешь мне командировку с вошками. Много развелось доходяг. Почему запаздывает комиссовка?

— Да я напоминала о графике начальству...

— Ему устно сообщать — дело ненадежное. Надо требовать, причем путем докладных: устные слова к делу не пришьешь,— заявил я тоном знатока.

— Посмотрим, как у тебя, умного, дела пойдут,— обиженно сказала Култышева.

На следующий день она явилась в санчасть явно простуженной и пойти со мной на Штрафной лагпункт категорически отказалась.

Я не мог настаивать. Выяснил, что Култышева там ни разу не бывала. Она сослалась на то, что там работает опытный лекпом Ауце, знающий свое дело. Мне ничего не оставалось, как ознакомиться с состоянием дел на этой командировке пока лишь по бумагам.

Через пару дней, направляясь пешком на Штрафной (кажется, около пяти километров), я уже знал, что лекпом Ауце представлял месячные отчеты о заболеваемости и санитарном состоянии на командировке всегда в положенный срок. В этом отношении он был по-немецки пунктуален, за что отчасти можно было простить излишнюю краткость этих отчетов. Однако при сопоставлении данных годовых и месячных отчетов можно было проследить повышение заболеваемости дистрофией, снижение трудоспособности, особенно с весны текущего года. В последнем месячном отчете сообщалось также, что в больничке при амбулатории не хватает мест, а главное — одеял.

Прибыв на место, я убедился, что часть больных нуждается в госпитализации, но пока оставлена в бараках. Со слов Ауце, он обращался к началь-

нику лагпункта Чукичеву с ходатайством о переводе некоторых из них на Ветлосян, просил добавить одеял. На это начальник ответил, что переводить штрафников в общую больницу не положено, а одеялами больница обеспечена в соответствии с нормами на плановое число коек.

Ауце сообщил также, что нужна досрочная перекомиссовка заключенных, так как многие из них, имеющие категории ТФТ (тяжелый физический труд) и СФТ (средний физический труд), уже не в состоянии выполнять нормы на каменном карьере, имеющие же категорию ЛФТ «едва передвигают ноги».

— Где же вы были раньше, допустив такое состояние?

— Я докладывал своему начальству, но мне дали понять, что незачем жалеть пытавшихся уйти в побег, злостных отказчиков, мастырщиков и прочих штрафников.

Ауце рассказал о резком росте простудных заболеваний весной. Сушилка не работала, а промокшая одежда работяг за ночь в бараках не просыхала.

— Я сам заключенный, требовать не могу, просить же, может быть, не умею. Работать очень трудно, я полностью выдохся. Уже давно прошу перевести меня на другой лагпункт.

Голос Ауце дрожал, видно было, что этот молодой коренастый мужчина действительно устал и взывает о помощи уже без всякой надежды. Мне было трудно представить, что передо мной — бывший капитан морского судна, независимый, с твердым характером. Воспитанному на уважении служебных правил и законов, ему было трудно идти на компромисс как с начальством, так и с уголовными элементами, среди которых было немало отъяв-

ленных рецидивистов, открыто угрожавших «лепиле». Не считаться с этим было нельзя, так как его предшественнику, доктору Берману, урки проломили голову, сделав его инвалидом.

В облике лекпома была безысходность и отчаяние. Он не соответствовал тому дружескому шаржу Я. И. Каминского, на котором Ауце был изображен с беззаботным выражением лица, в морской бескозырке и в белом медицинском халате. Мне стало жаль лекнома. Немного помолчав, я сказал:

— Не падайте духом, поможем... Давайте пройдемся по баракам.

Отворив дверь одного из бараков, мы услышали грустную песню под аккомпанемент гитары. Пел истощенный парень лет тридцати с грязными марлевыми повязками на ногах. Заметив нас, он умолк, мотнул головой в мою сторону:

— Кто такой?

— Это новый начальник санчасти,— ответил Ауце.— Какие есть к нему вопросы, жалобы?

Жаловались на то, что доходяг не берут в больницу.

— Как будут места — возьмем,— привычно обещал лекпом.

Прозвучал короткий замысловатый струнный аккорд.

— Ну давай, играй,— послышался хриплый глухой голос из глубины барака.

Уходя, мы услышали, как гитарист запел знакомую песню под названием «Судьба»:

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы далеко не уйдешь,

Она во всем тобою управляет,

Куда велит — покорно с ней идешь...

Парень исполнял песню с неимоверным вдохновением, от всего сердца, с жалобным надрывом,

похожим на рыдание. В словах была исповедь и раскаяние, покорность злой судьбе и попытка оправдаться.

Ауце рассказал, что комендант пытался отобрать гитару. На защиту гитариста грудью стали все обитатели барака, пригрозив коменданту расправой.

В каждом бараке имелись больные, которые уже длительное время не работали в связи с различными заболеваниями. Я доложил об этом начальнику лагпункта Чукичеву.

— Все, что в моих возможностях, я делал и буду делать. Что же касается больных, то пусть лекпом лучше лечит,— сказал он и, отвернувшись к окну, дал понять, что разговор окончен.

На следующий день я вручил подробную докладную записку о результатах посещения Штрафного Кальчевскому. Нельзя было не заметить, что по мере чтения лицо его мрачнело. Затем он резко отодвинул бумагу в сторону и возмущенно произнес:

— Ты что же, не успев стать начальником, уже расписываешься тремя буквами с закорючкой?.. А на лагпунктах надо заниматься делом, выполнением своих непосредственных обязанностей, а не прослушиванием концертов из блатных песен. Не на то мы поставлены здесь...

Я был крайне потрясен весьма нелюбезным приемом начальника и понуро плелся в санчасть, сразу ставшую мне ненавистной. Вспоминая и анализируя каждое слово Кальчевского, я задумался о подписи под докладной. Вспомнил, что подпись самого начальника Ухтижемлага Бурдакова содержала все буквы фамилии и была разборчивой, завотделом Управления Борисова — тоже, замначальника олп № 7 Терновского — тоже. Подписи Кальчевского я еще не видел, но уже был уверен

в том, что она должна быть полной и хорошо читаемой. Итак, все представители лагерной иерархии должны были следовать единому эталону. К сожалению, меня об этом никто не информировал, а сам я не догадался.

Однако хуже с другим. Мне казалось, что я занимался на Штрафном именно делом. Замечания и предложения изложил устно Чукичеву и письменно Кальчевскому. Почему же так сильно раздражен начальник?

Подходя к санчасти, я встретил старого знакомого — статистика С.М. Сидорука, который знал, что я ходил на доклад по результатам посещения Штрафного.

— Я вижу, ты не очень угодил начальству. Что-нибудь натворил?

Я позвал Сергея Мартыновича к себе в кабинет.

— Изложи-ка по порядку, как проходил визит, как реагировал на доклад Кальчевский.

Я рассказал, почему решил побывать на Штрафном, куда и с кем там ходил, о чем говорил.

— Так вот, послушай, какие ты допустил нарушения. Во-первых, обход бараков ты должен был проводить в присутствии коменданта.

— Почему?

— Он должен был сопровождать тебя не просто для охраны от посягательств штрафников. Комендант — уши и глаза начальника командировки. Кто еще присутствовал в бараке, кроме тебя и лекпома, когда пел блатарь?

— Несколько дистрофиков, дневальный.

— Все ясно. Трудно допустить, чтобы дневальный на Штрафном не был стукачом. Это одна из его обязанностей. Обо всем доложено начальству, причем именно так: мол, в бараке состоялся концерт. Кстати, о чем ты говорил с дневальным?

— Спрашивал, как работает сушилка, нет ли педикулеза. А также попросил снять рубашку, чтобы убедиться, что в ней нет вшей.

— Симпатий у дневального ты тем самым не вызвал. Будь уверен, он разрисовал твой визит в барак в красках. «Концерт» в бараке, разговор с гитаристом, находящимся в контрах с комендантом,— оплошность за оплошностью.

Сидорук посоветовал помнить не только о существовании определенных уставов и инструкций, но также о неписаных традициях во взаимоотношениях вольнонаемных (тем более начальников) и заключенных. Установившемуся этикету, если можно так выразиться, надо следовать, иначе трудно будет работать.

Когда я успокоился и поразмыслил, то понял, что ничего особенного не произошло. Я не услышал от Кальчевского замечаний по существу дела, несогласия с предложениями. По-видимому, ранее у него сложилось определенное представление о состоянии медико-санитарной службы на Штрафном, раз не поступало сигналов о неблагополучии. Своей докладной я нарушил спокойствие. Не всякому начальнику это может прийтись по душе.

Самое первое, что надо сделать, это договориться с главврачом о графике комиссовок, о госпитализации больных, надо незамедлительно ознакомить больничных врачей с состоянием дел, призвав их на помощь.

Удача на Штрафном. Стихи в газете

Откажись я от начальнического портфеля — жил бы спокойно, без особых проблем, курируя

больных своего отделения. Прямо после работы в больнице мог бы каждый раз завернуть на свои огороды и, взяв в руки спрятанную в кустах лопату, действовать. Теперь Двадцатая буровая осталась в стороне от моего обычного пути. Да и как будет со временем?

Так я размышлял, идя на больничную пятиминутку. Главный врач больницы Ветлосян Я. И. Каминский не останавливал меня, когда я излагал ситуацию на Лесзаге и Штрафном, а также и на самом Ветлосяне. Я призывал к усилению санитарно-профилактической работы, особо подчеркивал необходимость срочно начинать комиссовку. Врачи и старшие лекпомы выразили готовность во всем помочь.

Надо начинать. Но с чего начинать хотя бы организацию комиссовки заключенных? Посоветовавшись со статистиком С.М. Си- доруком, Галиной Култышевой, знакомым нарядчиком, я убедился, что это выполнить много труднее, чем я мог предположить. Пересмотр трудоспособности заключенных по существующему положению проводился через определенные сроки. Подошел срок для самого олп № 7. На Лесзаге комиссовка была уже просрочена, поэтому не потребовалось убеждать в ее необходимости. О досрочной же комиссовке на Штрафном начальство не желало и слушать.

Было очевидно, что надо начинать с Лесзага. Однако требовалось время на подготовку. Необходимо было распоряжение начальника лагпункта с указанием конкретных сроков и утверждением состава комиссии. Он, выслушав предложения, отнесся к ним с пониманием, и было даже трудно поверить в его недавнюю вспышку гнева. Требовались списки всех заключенных, лучше всего побригадные. Их составляла учетно-распределительная

часть (УРЧ), проставляя после каждой фамилии категорию трудоспособности (ТФТ, СФТ, ЛФТ). Для каждой бригады устанавливалась дата и время явки на комиссию с таким расчетом, чтобы не было потерь рабочего времени.

Я бегал и звонил по разным инстанциям в течение трех дней, пока не родился график комиссовки. После же работы уходил на огороды и работал на них до изнеможения, чтобы успеть больше убрать до отбытия на Лесзаг. Картошка была рассыпана на просушку по всей комнате.

Наконец комиссовка пошла. Работа была напряженной и утомительной, продолжалась иногда до позднего вечера, но я чувствовал удовлетворение оттого, что дело тронулось. Категории трудоспособности заключенных были приведены в соответствие с состоянием их здоровья. Попутно были выполнены врачебные консультации, направлены на стационарное обследование и лечение выявленные больные. Одновременно шла подготовка к этой работе на Ветлосяне. Затем дошла очередь и до Штрафного.

Комиссовки продолжались в течение всего сентября и октября. Параллельно необходимо было выполнять контроль за санитарным состоянием бараков, пищеблока, работой амбулатории, участвовать в пятиминутках больницы, составлять планы и отчеты, решать текущие вопросы медико-санитарного обслуживания как заключенных, так и вольнонаемных.

Удалось договориться с руководством лагпункта о проведении санитарно-просветительных радиобесед. С первой из них (о профилактике гриппа) я выступил сам. Инспектор санотдела врач Д. К. Чудновский, посетивший Ветлосян с проверкой работы больницы и санчасти, в разговоре с Кальчев-

ским весьма положительно отозвался о состоянии дел.

В сентябре мне предложили переселиться на Ветлосян, была выделена комната — большая, светлая, с крашеным полом и всей необходимой обстановкой. Она показалась мне роскошной по сравнению с моей ухтинской конурой.

Однако на Ветлосяне, закончив работу в зоне, я видел бы из окна своей шикарной комнаты лишь колонны невольников, следующих на работу или возвращающихся в зону под конвоем, да сторожевые вышки. В Ухте же я пребывал все-таки среди вольного городского населения, недалеко от дома культуры, библиотеки, стадиона. Многие друзья и знакомые не советовали переезжать на Ветлосян. Кроме того, к городскому жилью меня привязывало овощехранилище под полом, на которое было потрачено много трудов. Поэтому, хотя и не сразу, я отказался от новой комнаты.

Материальное положение мое заметно укрепилось, хотя зарплата была даже несколько ниже по сравнению с той, которую получал бы, оставаясь на прежнем месте. В сентябре был сыт за счет урожая со своих огородов. Приобрел на базаре старые ручные часы, за которые наполовину рассчитался картошкой, оцениваемой от двухсот до трехсот рублей за ведро. Урожай дал возможность рассчитаться и за некоторые другие малые и большие услуги. За доставку урожая от огорода до дому на попутной машине отсыпал водителю два ведра, за починку ботинок отдал ведро, за перешивку галифе — тоже.

На октябрь мне выдали несравненно более «содержательную», чем на прежней должности, продуктовую карточку — группы III—А. По ней в течение месяца я мог выкупить 4700 г мяса, 1300 г жи-

ров, 3000 г крупы, причем мясной талон отоваривали именно свежим мясом. Дополнительно была выделена также молочная карточка. Кроме того, вскоре, зайдя в ветлосянский ларек, я узнал, что включен в список на получение 130 килограмм капусты. Пришлось потратить несколько вечеров, чтобы при помощи Натана Левина нашинковать кочаны и засолить две бочки капусты. Все это повысило мои возможности помогать семье.

Когда на торжественном заседании 6 ноября в приказе по олп № 7 мне была объявлена благодарность, я подумал, что, по-видимому, уже освоил обязанности начальника санчасти. Однако затем решил, что об этом судить еще рано, так как далеко не все удавалось. Кроме того, намеченный для себя трехмесячный испытательный срок должен завершиться только 5 декабря.

С завершением комиссовок и сбора урожая наступил некоторый просвет. Этому я был очень рад, так как изрядно выдохся, чувствовал слабость, раздражительность. В комнате наконец начал наводить порядок. Из выращенного на огороде осталось лишь порубить высохший табак, чтобы получилась махорка-самосад. Вечерами занимался этой нудной работой, а также с упоением читал «Жан-Кристофа» Ромена Роллана. Иногда возникала надежда, что смогу поступить учиться. Однако эта надежда растаяла, когда получил письмо из Хакассии от сестры Тони. Она сообщала, что стала студенткой сельскохозяйственного техникума в Абакане, живет в общежитии и бедствует в материальном отношении. Я подсчитал свои наличные, их оказалось только пятьдесят рублей. Пришлось занять и срочно выслать две сотни. На что же я буду жить, если поступлю в институт? Не говоря уже о том, что мне стукнуло двадцать пять, а пока открепят от

производства лагеря, будет еще больше. Видимо, учиться уже поздновато. К тому же подошли годы и для женитьбы. А связать себя семьей — значит окончательно лишиться даже слабой надежды на институт. Своими сомнениями я поделился в письме с Павлом Михайловичем Губенко (Остапом Вишней), который уже жил в Киеве.

С Алей встречался редко, так как работал в другом краю. Скучать было некогда, а после напряженной работы, особенно в первые два месяца, не хотелось никуда выходить из дому. Ее отношение ко мне было неровным. То шла танцевать со мной, то под разными предлогами уклонялась. Очевидной становилась ее неуравновешенность, нервозность. При встречах большей частью была внимательной, мило и открыто улыбалась. Иногда после танцев или кино я провожал ее под руку до дому. В гостях у нее в день ее рождения мы много танцевали и пели, а в свой день рождения я был поздравлен поцелуем. Но я, кажется, охладел к ней.

Знакомая девушка рассказала мне, что Аля всюду и всем болтает, что я от нее без ума. Это меня основательно задело, и я сочинил стишок, который, мне думалось, поставит ее на место. Однажды встретил ее вместе с сестрой и двумя подругами, и она сама напросилась на стихотворение.

— Виктор, что ты сочинил для меня нового?

— Вот, прочти вслух, у меня как раз в кармане. Аля, взяв в руки листок и бегло взглянув на первые строки, начала читать с довольно напыщенным выражением:

Милая девчонка унесла покой.

С перстеньком ручонка. Домик за рекой.

За рекой, в Рабочем, глянь, рукой подать,

Но и дни и ночи мне по ней страдать.

Я теряю разум от тоски по ней,

С горя сло...

Она запнулась на полуслове, покраснела и протянула мне листок:

— Это нахальство с твоей стороны.

      Девушки в один голос потребовали читать до конца.

— Слушайте, что дальше,— сказал я.— «Я теряю разум от тоски по ней, с горя слопал сразу три тарелки щей». Вот и все.

Девчонки смеялись. От души смеялась и Алина сестра Ася, которая по своей простоте восприняла последние слова стихотворения в буквальном смысле.

— Почему, Аля, ты так недовольна, ведь это же шутка? — спросил я.

Но Аля подхватила своих подружек под руки и потащила в сторону от меня. Я был доволен произведенным эффектом.

Однако Аля вскоре как бы забыла об этом инциденте. При встрече льнула ко мне, ласково и продолжительно заглядывала в глаза. Однажды, взяв меня под руку, кротким голосом сказала:

— Проводи, Витенька, меня до дому, здесь совсем близко.

Когда подошли к крыльцу, я уже собирался распроститься, когда вдруг услышал:

— Будь другом, устрой мне, пожалуйста, перешить шубку.

Я не смог отказать.

Начиная с первого декабря я находился в особом напряженном ожидании пятого числа. Эту черную дату в своей жизни, дату ареста, совпавшую с Днем конституции, я никогда не забывал. Всегда в этот день настроение было траурным, но в последние годы примешивалось и радостное чувство, когда сознавал, что все страшное, слава богу, позади.

Вспомнил также, что в этот день исполнится ровно три месяца моей работы в должности начальника санчасти: истечет установленный самому себе испытательный срок, и я уже предвкушал удовлетворение, что в основном удалось справиться с трудными обязанностями.

Однако еще до ожидаемой даты в санчасть явился с очередным месячным отчетом лекпом Ауце со Штрафного. Как всегда, отчет его был весьма лаконичным: он умещался на тетрадном листке. Но главным было то, что он сообщил устно. Хотя срок комиссовки на Штрафном еще не подошел, многие работяги уже ослабели настолько, что их категории трудоспособности не соответствовали физическому состоянию. Случались отморожения даже при относительно слабом морозе. Больничка переполнена, в ней по-прежнему не хватает одеял. Многие больные остаются в бараках. С начальником Штрафного Чукичевым ни о чем не удалось договориться. Он упрямо заявлял, что руководствуется категориями трудоспособности, установленными комиссией, плановым числом больничных коек и табелем мягкого инвентаря. Делать какие-либо отступления не имеет права, хотя и обеспокоен тем, что производственный план не выполняется из-за болезни зеков. У Чукичева, по словам Ауце, куча детей, и он очень держится за свое место, хлопотать за зеков не будет — вдруг сочтут пособником!

При первой же представившейся возможности я направился на Штрафной. Все подтвердилось. Согласно сложившейся традиции я должен был доложить свои замечания и предложения начальнику. И я придумал новую тактику. Я должен попытаться внушить Чукичеву, что если сейчас пересмотреть категории трудоспособности зеков, то

в план 1945 года могут быть внесены коррективы с учетом реальных возможностей рабочей силы. Однако вопрос о досрочной комиссовке может быть решен только начальником санотдела. В его власти также принять решение об увеличении числа больничных коек и мягкого инвентаря к ним. Если бы Чукичев согласился дать свою лошадь, чтобы привезти сюда начальника санотдела, все могло бы быть решено в нужном направлении.

Чукичев почти без колебаний согласился прислать лошадь с санями в Ухту. Должность начальника санотдела на время выезда Н. А. Скакуновской в отпуск исполнял Д. К. Чудновский. Его довольно быстро удалось убедить в необходимости такой поездки, и вместе с ним мы побывали на Штрафном. В результате основные наболевшие проблемы были решены положительно.

Я испытывал большое удовлетворение от этой операции. Однако получил за нее строгое замечание от Кальчевского: я должен был поставить его в известность о предстоящем посещении Штрафного начальником санотдела. Заместитель Кальчевского Терновский добавил:

— Впредь вам надлежит твердо знать: в нашем подразделении все должно делаться только с ведома и санкции начальника олп.

Внушение Терновского не показалось мне очень строгим, и я рискнул на следующий день обратиться к нему с просьбой выписать дров. Я топил плиту дважды в день. И все-таки почти всю ночь не спал от холода и слушал, как мышонок таскал и рвал бумажки. Приходилось вставать в четыре часа утра и топить. Печь быстро нагревалась, но столь же быстро и остывала. Я опасался, как бы не померзла картошка в подполье, и набросал на нее тряпья.

Но Терновский мне отказал:

— Если бы вы жили на Ветлосяне — другое дело. Городская жилплощадь вне сферы нашего обслуживания.

В горжилкоммунхоз мною давно была дана заявка на дрова, но не очень обещают. Что же остается? Поймать и купить «левую» машину дров? Не замерзать же!

Незадолго до Нового года я получил письмо от П. М. Губенко (Остапа Вишни) от 30 ноября 1944 года. В нем, отвечая на мои сомнения относительно учебы, писатель из далекого Киева писал:

«...Дилемма, говорите, перед Вами: жениться или учиться? А Вы объедините эти два «глагола»:

Вы вместо «или» поставьте «и». И жениться, и учиться. Одно другому не мешает. А учиться, конечно, обязательно. Молодой Вы еще: такому можно еще научиться, что аж страшно!»

Однажды, побывав у меня дома вместе со своей сестрой, Аля сказала мне с оттенком пренебрежения:

— Где тебе жениться: у тебя даже настоящей кровати нет. К тому же и портмоне слишком тощее.

— Но я ведь пока и не делал тебе предложения,— отпарировал я.

— Я выйду за тебя, когда ты станешь врачом, когда тебе будет тридцать...

Ее поведение все более меня возмущало. Совсем недавно уступил ее ласковой просьбе и устроил в ветлосянскую мастерскую шить бурки. Затем понадобилось вставить зубы ее маме, причем поскорее, хотя Але было известно, что существует очередь, а я ведаю нарядами на зубопротезирование только для сотрудников олп № 7. На сей раз я не смог ей помочь.

К февралю удалось расправить спину и вздохнуть после напряженной, нервной работы по составле-

нию годового отчета. Иногда вечерами я начал заходить на каток, устроенный на стадионе, там брал напрокат коньки и катался по кругу. Посмотрев хоккейный матч, написал под впечатлением стишок «Хоккеисты». Он был опубликован в многотиражной газете «За ухтинскую нефть» 5 февраля 1945 года. Сразу же после этого главный редактор Я. И. Гаврюшов попросил меня написать что-либо в стихотворной форме к лыжному кроссу. Через несколько дней я принес ему стихотворение, пафос которого выражался в таких строчках:

Хорошо, что стреляешь ты метко,

Кровной местью пылаешь к врагам,

Но готов ли пойти ты в разведку,

В дальний путь, по лесам и снегам?

Стихотворение завершалось призывом к молодежи становиться на лыжи. Оно было с восторгом принято редколлегией и опубликовано. В отличие от предыдущего стихотворения, которое было тесно зажато между колонками, «Все на лыжи!» было помещено более просторно, на двух колонках. Может быть, поэтому оно было замечено многими ухтинцами, и даже Е. И. Харечко поздравил меня с «литературным дебютом». Призвав к массовому участию в кроссе, я пытался и сам поддержать его, но неудачно. Из положенных десяти километров прошел лишь семь. Взмок, простудился и заболел тяжелым воспалением глотки и гортани, полностью лишившись голоса.

Не успел прийти в себя — новая неприятность. В Москве, в санитарном управлении ГУЛАГа, ознакомившись с отчетом нашего санотдела, обратили внимание на подскок заболеваемости сифилисом. В Ухту поступила телефонограмма с требованием срочного объяснения. Здесь же установили,

что все это касается моего отчета по олп № 7. Оказывается, все 16 случаев «старого» сифилиса (в латентном, скрытом периоде) были ошибочно внесены в графу случаев свежего заболевания.

Виновником, конечно, был я: подписал отчет, не вникнув внимательно во все цифры. Начальник санотдела Д. К. Чудновский, специально прибывший на Ветлосян, разразился в мой адрес громами и молниями:

— Разве можно допускать такую безответственность! Вместо того чтобы заниматься своим делом, вы занимаетесь ненужными стишками!

Однако Начальник лагпункта Кальчевский на всю эту историю реагировал спокойно. Это охладило и пыл начальника санотдела. Он уехал, даже не пригрозив взысканием. Кальчевский же посоветовал мне с простодушной усмешкой:

— Теперь, Виктор, ты сочини стихи про Чудновского.

Приходилось поистине удивляться, как невозможно иногда предвидеть реакцию начальства на тот или иной промах!

Лавры и шипы. Художник Матузявичюс

Я пребывал в каком-то приподнятом, окрыленном настроении. Основная причина — публикация двух новых стихотворений, замеченных ухтинским обществом. Первое из них было посвящено отправке в фонд обороны сверхпланового эшелона ухтинской нефти. Стихотворение «Ухтинцев привет» было напечатано в многотиражной газете к Дню Красной Армии. Многим друзьям и знакомым оно понравилось, а начальство даже стало относиться ко мне с заметно большим уважением. Начальник

санотдела разговаривал любезно и почтительно, а начальник лагпункта полушутя сказал:

— Чудновский-то отказался от слов про ненужные стишки.

Надо было начинать очередную комиссовку заключенных на Лесзаге, а для этого отвезти туда врача. Я позвонил Кальчевскому:

— Борис Сергеевич, вас беспокоит Самсонов, из санчасти.

— Слушаю вас,— раздался любезный голос начальника.

— Не сможете ли вы разрешить взять вашу лошадь съездить на Лесзаг?

— Пожалуйста, Виктор Александрович!

«Слушаю вас», «пожалуйста», по имени и отчеству — какие приятные слова! Причем я не успел объяснить, для чего еду на Лесзаг, а начальник и не поинтересовался. Доверяет, значит. Это приятно. Ведь много ли надо маленькому начальнику от большого?

Отвез на Лесзаг врача, а сам ходил пешком. Вечерами возвращался домой голодным, продрогшим. Входил в совершенно остывшую комнату. И все-таки радовался тому, что она у меня есть.

Над столом — полка с книжками, на стене над кроватью висит балалайка. Возможно, скоро рядом с ней повешу и гитару: предлагают за 400 рублей, даже в рассрочку, но пока еще не решился. У плиты на полу — большая охапка дров, принесенная еще с утра.

Все это свое, родное. Здесь я сам себе хозяин. Не раздеваясь, растопляю плиту. Машинально порываюсь открыть крышку погреба, но вспоминаю, что туда спускаться уже незачем: картошка своего урожая кончилась. Израсходована вся, не осталось даже на семена. Но в коридоре стоит бочка с капу-

стой, опустошенная еще только на три четверти. Топором нарубаю полузамерзшей капусты, набираю в миску. Огонь в топке уже пылает, ставлю на плиту чайник, кастрюли, начинают вариться щи и каша. Скоро зашумит и чайник. А пока все это готовится, приятно посидеть у топки с раскрытой дверцей, любуясь золотыми языками пламени, отогревая руки, слушая потрескивание дров. Когда воздух в комнате нагреется, можно раздеться и поужинать, побренчать на балалайке, прилечь, почитать.

Однако рано тянуло ко сну от систематического недосыпания. В восемь вечера протопишь плиту, а в десять в комнате уже снова холодно. Забирался под два одеяла, зачастую в шапке. Только так удавалось согреться и пару часов вздремнуть. Затем пробуждал невыносимый холод. Тогда я вставал и включал самодельную электрическую печь — вертикальный жестяной цилиндр высотой до полуметра, на ножках, покрытый слоем асбеста, а поверх него спиралью намотана проволока. Это нехитрое приспособление соорудил мне земляк Костя Западов, с которым когда-то прибыли в Ухту общим этапом. Оно натужно, как бы сердито и угрожающе гудело. Лампочка под потолком светила очень тускло, мигала, порой казалось, что вот-вот погаснет. Поэтому я решался включать в сеть свой незаконный обогреватель только по ночам, иначе пробки полетят, несмотря на жучки. Спать было нельзя: а вдруг случится короткое замыкание, возникнет пожар? Но можно было час-полтора почитать, пока воздух нагревался. Затем, выключив печь,— опять в постель часов до трех-четырех, когда холод снова заставлял включать отопление.

Вот почему я недосыпал, ходил с покраснев-

шими глазами. Однако привык и не очень замечал неудобства. Да и дело шло к весне, к теплу. На Лесзаг ходил не каждый день, поэтому иногда вечером бывал на катке, в кино. Посетил заседание библиотечного совета при ЦДК, в который был включен недавно.

Однажды у билетной кассы ЦДК ко мне подошел молодой человек примерно моего возраста и, широко улыбаясь, стал жать и трясти мою руку со словами: «Поздравляю вас, от всей души поздравляю!» Он расхвалил мое стихотворение. Его открытое и восторженное лицо мне показалось знакомым. Наконец вспомнил: на новогоднем вечере я оказался победителем литературной викторины и получил в награду книгу — киргизский эпос «Манас». Этот парень, проводивший викторину, и вручал мне книгу. При этом так же тряс мою руку, с той же широкой улыбкой, с тем же восторженным выражением и с теми же словами: «Поздравляю вас, от всей души поздравляю!»

Еще не иссякли поздравления по поводу публикации стихотворения ко Дню Красной Армии, как в той же газете «За ухтинскую нефть» появилось мое поэтическое сочинение к 8 Марта под названием «Гордись фронтовой сединой». Оно было написано на основе конкретного факта. Солдат, бывший ветлосянец, прислал своей жене письмо с фронта, в котором сообщил, что у него поседели виски. Однако вскоре мне передали нелестное мнение о моих стихотворных опытах. Оно принадлежало Николаю Ивановичу Мамину.

С этим молодым худощавым мужчиной я познакомился еще в начале зимы в библиотеке. Увидев, что я беру стихи Бальмонта и Надсона, он заговорил со мной. А однажды по пути из библиотеки пригласил меня к себе. Я был поражен бедностью,

убогостью обстановки его крохотной каморки, но проникся большим уважением к ее обитателю, когда он нараспев прочитал мне целую поэму собственного сочинения. Вот этот-то человек и заявил, что я должен больше работать над собой, а таких стихов писать не надо. Это расстроило меня и заставило задуматься.

Дома я взял в руки газету. Вся первая страница ее была занята призывами ЦК ВКП (б) к 27-й годовщине Красной Армии. На обратной стороне — телеграмма управлению, политотделу Ухтинского комбината, райкому союза нефтяников за подписью замнаркома внутренних дел СССР Завенягина. В ней НКВД СССР поздравлял комбинат с победой в соцсоревновании за январь с присуждением переходящего Красного знамени Государственного Комитета Обороны и премии в триста тысяч рублей. Сообщалось также, что второе место присуждено Воркутуглю.

Рядом с телеграммой — передовица «Высокая награда», заметки о перевыполнении планов передовиками производства и сельского хозяйства, о фронтовой пятидневке коллектива Газопромысла. И среди всех этих серьезных материалов — мое стихотворение «Ухтинцев привет». Начинаю его читать и оценивать.

Дикий север дремлет, нелюдим, суров.

Вот вонзились в землю лезвия буров.

И в борьбе упорной стал и север щедр:

Нефть рекою черной полилась из недр.

Во-первых, как бывший без пяти минут горный техник, я не мог не знать, что у буров лезвий нет и в землю буры «вонзаются» коронками. И что же эти «лезвия» — взяли да и вонзились сами по себе? А где же люди, заставившие их вонзиться? Непонятно также, о какой борьбе идет речь.

Однако основная часть стихотворения показалась мне весьма выразительной, и я, увлекшись, начинаю читать вслух нараспев:

Нефть — помощник верный, сила, солнце, жар,

Каждая цистерна — по врагу удар!

Нефть влилася кровью в славный Ленинград —

Отогрет с любовью богатырь-солдат.

Нефть — на полустанке путевой фонарь,

Нефть — несутся танки через дым и гарь.

И на бранном поле в подвигах больших —

Тружеников доля шахт и буровых.

Их порыв могучий знает вся страна,

На груди у лучших блещут ордена.

Нефть сверх плана — фронту ухтинцев привет.

Шире ж горизонты трудовых побед!

Патриотический накал стихотворения не мог не вызвать удовлетворения. Но я согласился с тем, что работать над собой надо больше.

Попутно я поразмышлял над передовицей «Высокая награда». В ней, в частности, сообщалось, что «дружный и сплоченный коллектив Нефтешахты № 1 освоил и даже перекрыл проектную мощность ее по добыче нефти». Но кем создавалась эта уникальная шахта — об этом нигде и никогда не говорилось и не писалось. Я же сам был свидетелем этой стройки в 1938 году, когда вместе с другими заключенными работал и бедствовал там. В достигнутых успехах велика доля и таких тружеников, помышлявших не об орденах, а только о том, как бы выжить.

Когда из лесхоза привезли и выгрузили во дворе машину горбылей, которые были заказаны уже давненько, я перетаскал их в сарай за один вечер. Сырые и промерзшие плахи сложил отдельно, с перекладинами между рядами, чтобы лучше просыхали. Но и сухих дров набралось порядочно,

как мне казалось, их могло бы хватить до окончания весенних холодов.

Однако, завершив эту работу, я почувствовал в пояснице прострел и понял, что начинается радикулит. Всего сгорбило, не мог расправить спину. Тем не менее был доволен, что убрал горбыли под крышу, пока их не замело снегом. В голове опять гуляли рифмы, а сложенные в два штабеля дрова рисовались даже как бы стихотворными строфами. И вот легко, как стайки птиц, выпорхнули одна за другой строчки:

Дрова, дрова! О вас бы песни петь:

Без вас, дрова, ни в чем не преуспеть.

Тепло, тепло, оно идет от дров.

Не будь же их — не будешь ты здоров!

Дрова, дрова, родные горбыли...

Они в сарай рядами залегли.

Им дела нет — спина моя болит:

Пока таскал, схватил радикулит.

И скрючен я, не встать мне и не лечь:

Дрова опять потребовала печь...

Этот бессмысленный шаловливый экспромт продолжался бы и дальше, если бы до меня вдруг не дошло, что радикулит не может давать оснований для веселости. На следующий день я с трудом доплелся до грузовика, отвозившего работников на Ветлосян, и лишь с посторонней помощью был поднят в кузов машины, а затем и выгружен из него по прибытии к месту назначения.

Доктор Я. И. Каминский назначил мне физиотерапевтические процедуры. И там у меня состоялась новая встреча с художником Болеславом Матусевичем (так его звали все на Ветлосяне; лишь через многие годы я узнал, что истинная его фамилия Мотуза-Матузявичюс).

Он ожидал своей очереди на процедуру.

— Начальники санчасти тоже болеют? — спро-

сил он, заметив, с какой осторожностью я садился на стул.

— Что поделаешь, бывает. А художники?

— У меня старая история.

В 1937 году, когда он работал художником при Ухтинском ЦДК, он получил травму. Случилось это после Октябрьского праздника. Заключенному Матусевичу было поручено снять с фасада здания праздничные лозунги и украшения. И он сорвался с большой высоты. В Сангородок он поступил с повреждением костей таза и позвоночника. Обошлось относительно благополучно, но с тех пор часто беспокоили боли в пояснице.

А потом вместе со всей художественной мастерской он был переведен из Ухты на Ветлосян. Под его руководством в зоне работали более десятка художников. Они выполняли вывески, плакаты для лагеря, а также репродукции картин, реализуемые и за его пределами.

— Периодически обследуюсь и лечусь у разных врачей, особенно здесь, у Якова Иосифовича. Вообще же я знал всех лекарей, даже работавшего до Губенко заведующим амбулаторией Бригера. Часто беседовал о литературе с Шаблиовским, Арияном. С Виттенбургом разговаривал по-немецки...

Я слушал и смотрел на картину Матусевича, которая висела на противоположной стене. Несколько лет назад доктор Я. И. Каминский устроил здесь его выставку. Середину экспозиции занимали три картины, изображавшие суровую таежную природу, включая пейзаж, оставшийся на стене до настоящего времени.

— Болеслав, вы не собираетесь еще раз выставить здесь свои работы?

— Я уже дважды их показывал. Теперь же отсиживаю последний год, и все мысли о воле.

— А на этой картине — сквозь мрак пробиваются лучи надежды...

— Это так. Такую же мысль я высказал в одном из своих стихотворений.

И Матусевич продекламировал свое небольшое сочинение о том времени, «когда вздохнут сердца, свободные от страха».

— Я не подозревал, что вы еще и поэт.

— Всякий художник в какой-то степени поэт. Тем более когда вращаешься среди людей искусства. Мне и в лагере в этом отношении повезло. Только вот здоровье...

Матусевич рассказал о работе в бригаде буровиков, о том, как в начале октября тридцать шестого года был отправлен этапом на тракт Чибью — Крутая. Пришлось заниматься разной работой, в том числе и на лесоповале. Лишь после этого его перевели обратно в Ухту — для работы по специальности при ЦДК.

— В общем, лагерь сделал из меня инвалида. Обидно. А я ведь с 1932 года коммунист-подпольщик. Кстати, вам знакома по Ветлосяну медсестра Людвиковская?

— Да. Когда я работал санитаром в глазном отделении, Елена Адамовна обучала меня некоторым сестринским процедурам.

— Она польский коммунист-подпольщик, а тоже попала в лагерь. Я по линии Коминтерна был направлен на учебу в Москву, а мне дали три года за нелегальный переход границы. В лагере же добавили еще пять. Утешает лишь то, что здесь много и других честных людей. Я близко познакомился со многими врачами, художниками, артистами. Много талантливых людей, например Константин Эгерт...

— Константин Эгерт? Кинорежиссер? — спросил я, вспомнив, что около шести лет тому назад,

когда я начинал работать медбратом у доктора С.И. Крис- тального в корпусе № 5, там на лечении находился Эгерт. Упоминание о нем меня очень заинтересовало, но в это время меня пригласили на процедуру.

К прерванному разговору удалось вернуться лишь через несколько месяцев, когда Болеслав Матусевич был уже освобожден. Я встретил его с этюдником на берегу реки Ухты.

— Хочу набросать этюды перед отъездом.

— Обещают отпустить?

— Не особенно. Но надеюсь. Ведь я для начальства, для меценатов-то своих, немало сделал.

— Где же вы сейчас?

— Снова в театре.

Так Матусевич называл ЦДК. Когда я выразил восхищение постановками в ЦДК, Матусевич рассказал об истории ухтинской сцены, о К. В. Эгерте, с которым он познакомился на олп № 1 в 1937 году. Там была бригада художественной самодеятельности, составленная из артистов-узников, попавших в лагерь из различных театров страны. Ведущую роль в этой бригаде играли кинорежиссер К. В. Эгерт, артист Л. Екельчик и солист Саратовской оперетты П. К. Рябых-Рябовский. Самодеятельная труппа в дальнейшем составила основу ухтинского театрального коллектива.

— Мы с Константином Владимировичем сделали много постановок, даже оперу «Кармен» и ряд оперетт ставили,— не без гордости вспоминал Матусевич.

Мы шли рядом вдоль реки. Он шагал мягко, оживленно рассказывая, но одновременно зорко всматриваясь в лесистые берега. Временами он останавливался и неподвижно смотрел вдаль. Мне казалось, что художник старался запомнить виденное

не только зрением, но даже ощутить запахи. Повернувшись ко мне, он восторженно воскликнул:

— Какая красота! Смотришь вокруг и, как говорится, летишь на крыльях вдохновенья! И все же хочу уехать подальше от Комии (так он называл республику Коми), чтобы не видеть больше лагерных вышек.

— И куда же думаете податься?

— Хотелось бы устроиться на родине, но не знаю, разрешат ли жить в Вильнюсе. Впрочем, можно жить и не в столице. Эльга хочет побывать в Латвии, на родине предков. Вместе решим, с чего начать. Надо еще немного и на дорогу заработать.

— У вас специальность хорошая, к тому же талант. Поэтому везде можно жить.

— Но мне трудно сидеть на одном месте. Художнику нужны новые «зрелища». Непременно хочу побывать на Кавказе, поездить по Средней Азии.

— Теперь вы вольный человек. Война закончилась. Везде успеете побывать и многое увидеть. Может быть, пожелаете еще побывать и у нас в Карелии?

— Если бог даст...

При этих его словах и я ощутил щемящую тоску по родине.

Ухтинцы празднуют победу

Когда в середине марта Аля предложила мне по телефону пойти на каток, я согласился, решив, что это подходящий случай, чтобы вручить прощальное стихотворение. Заказал коньки, в условленное время встретил Алю, прокатились за руку пару кругов. Затем я сказал:

— Спасибо, хватит. Теперь послушай, Аля, на прощанье.

Я начал декламировать:

Позабудь меня, былые встречи.

До свиданья. Нет, уже прощай!

Думал, полюбил тебя навечно.

Но ошибся. Все. Не вспоминай.

Свой бывалый парус поднимаю,

То ли на удачу, то ли на беду,

Но уверен: в новом светлом мае

Я к тебе с любовью не приду.

Мой корабль — лишь карбас просмоленный,

Неказисты парус и весло.

По волне холодной и соленой

Нас к тебе случайно занесло.

На борту ни блеска, ни уюта.

Вижу, нам с тобой не по пути:

Ищешь ты богатую каюту.

Так счастливо выждать и найти!

Аля презрительно поморщилась:

— И разошлись как в море корабли?

— В сущности, уже давно.

— Желаю удачи!

Эти слова Аля старалась произнести спокойно, но не смогла скрыть волнения. Мы расстались.

Я медленно пробежал еще круг и направился домой. Конечно, заново переживал холодное свидание. Временами казалось, что поступил грубо, можно было бы объясниться основательнее и без стихов.

Но вскоре от сомнений не осталось и следа.

Медсестра Маруся назвала Алю «занозой каких мало» и добавила:

— Помните, вы спрашивали, почему я считаю, что у Али подмочена репутация? Я тогда воздержалась объяснять, чтобы не выглядеть сплетницей. А имела в виду то, что Аля крутит с лаборантом Алексеем Матвеевичем, вызывая тем самым далеко

не радостные переживания его жены. Теперь могу сказать, потому что это уже для многих не секрет.

Когда через несколько дней вечером ко мне неожиданно зашел Алексей Матвеевич, от него разило спиртным. Это меня не очень удивило, так как накануне многим ухтинцам выдавали по спискам спирт, и в городе можно было встретить изрядное количество пьяных. Кстати, я тоже получил целый литр спирта, уплатив за него половину месячной зарплаты (325 рублей). Выдали также полтора килограмма колбасы, и я угостил соседей, немного выпив вместе с ними. Щедрость лагерных снабженцев, по-видимому, была обусловлена не столько приближающимся Первомаем, сколько очередным присуждением Ухткомбинату переходящего знамени ГКО с денежной премией.

Хотя явившийся ко мне Алексей Матвеевич был во хмелю, к его состоянию не подошло бы слово «навеселе»: он выглядел хмурым и потерянным. Сначала он рассказал о своих семейных раздорах. Я как мог пытался успокоить его, предложил выпить «для поднятия настроения». Он охотно согласился.

Пришельца быстро развезло, он стал не в меру разговорчивым и признался, что влюблен в Алю. По его мнению, ее выбор может быть только между ним и мной. Меня удивило, что теперь он советовал действовать энергичнее, «не вдаваясь в лирику». Аля, по его мнению, такая особа, которую «можно брать только с бою».

Мои попытки перевести разговор на иную тему не имели успеха: собеседник сразу же возвращался к навязчивому повторению тех же рекомендаций. При этом он часто употреблял словосочетания «твоя Аля», «твоя любимая Аля». В конце концов он признался, что она подает ему надежду, и реши-

тельно предупредил, что если я не послушаюсь его, то он ее отобьет и женится на ней. Он говорил напористо, упрямо, хотя я пытался сказать, что не являюсь соперником.

В напряженной текущей работе я уже редко вспоминал Алю и ее поклонника. Начиная с февраля шли комиссовки. Сначала они были проведены на Лесзаге, затем — на Штрафном, а в апреле еще продолжались на Ветлосяне. К концу месяца подошла пора готовить материалы очередного месячного отчета, на который обычно уходит несколько дней. Обеспокоенность вызывала вспышка ветрянки среди детей вольнонаемных. Как и в другие весны, среди заключенных отмечался подъем заболеваний, обусловленных односторонним и недостаточным питанием с дефицитом витаминов (пеллагра, цинга) и простудой, стали чаще наблюдаться случаи обострения туберкулеза. Это обязывало усилить профилактические меры, контроль за своевременной диагностикой и госпитализацией.

Весна напоминала о близости огородных работ. Еще в марте купил 30 килограмм картошки на семена и рассыпал в комнате для яровизации. Она прорастала очень медленно из-за холода, но все же к концу апреля уже радовала небольшими ростками.

В ухтинском обществе царило приподнятое настроение в связи с победами Красной Армии. Вот-вот можно было ожидать известия о полной победе. Сразу после первого мая я проводил подписку на заем. Сам подписался на полторы тысячи.

Напряженное ожидание разрешилось девятого мая. Я проснулся в три часа утра то ли от включившегося радио, то ли от холода в комнате и услышал сообщение о том, что ввиду победы этот день

объявляется праздником и нерабочим днем. Через несколько часов передали полную информацию о безоговорочной капитуляции Германии. Трудно словами передать ликование, охватившее душу. Готовлюсь к митингу, назначенному на двенадцать: наутюживаю галифе, тщательно начищаю сапоги и даже мою голову снеговой водой (за сараем с северной стороны сохранился еще целый сугроб). По случаю праздника мою пол в комнате.

На митинг выхожу с запасом времени. Солнечно, сухо, прохладно, ветер. По направлению к центру проезжают машины с народом и флагами из соседних поселков. У ЦДК уже собрались наши работники. Радостные лица. Поздравляем друг друга. Все в праздничных нарядах. Начинается митинг. Начальник политотдела зачитывает текст акта о капитуляции. Раздают листовки с текстом акта. Низко пролетает самолет, ребятишки ликующе кричат. Я держу плакат, его надувает ветром, как парус. Начальник Ухткомбината Бурдаков предлагает почтить память погибших за Родину минутой молчания. Все снимают шапки, раздается траурная музыка духового оркестра. Многие утирают слезы. Я слышу позади себя сдержанное рыдание. Затем выступил секретарь райкома партии, были зачитаны приветственные телеграммы Сталину и Берия.

Такими словами, приведенными выше почти дословно, был запечатлен день победы в дневниковой записи, сделанной по свежим следам и обозначенной названием: «Главная страница дневника».

Многие радовались победе сквозь горькие слезы, сознавая, что их мужья, сыновья или дочери остались где-то на полях брани и уже не вернутся в семьи, не испытают великой радости мира, встречи с родными и близкими. Некоторые еще не знали о судьбе фронтовиков, давно не подававших

весточки. Живы они или нет? Люди, эвакуированные в Ухту из разных мест страны, радовались скорому возвращению в родные края.

Многие бывшие зеки, прикрепленные к производству Ухтижемлага до конца войны, ждали избавления от этого ограничения свободы, разрешения на выезд (хотя и исключавший проживание в ряде крупных городов), воссоединения с семьями.

Весть о победе быстро проникла и в лагерные зоны и передавалась там из уст в уста. Витала радужная мечта о возможной амнистии. Особенно на нее надеялись женщины, разлученные со своими семьями и беспредельно истосковавшиеся по детям...

Так случилось, что моим попутчиком при возвращении с митинга оказался Евгений Иванович Харечко. Мы поздравили друг друга.

— Евгений Иванович, вы тоже мечтаете об отъезде?

— Мы с Екатериной Павловной пришли к убеждению, что самое лучшее в нашем положении — это оставаться здесь. Ухта нам очень нравится. Здесь мы всех знаем и сами у всех на виду. И никто не будет особенно копаться в нашем прошлом или смотреть на нас с каким-то подозрением. Это, пожалуй, главное. Существенно также то, что ни в России, ни на Украине нас никто не ждет, подаваться некуда. В Полтаве, где я родился, за долгие годы едва ли сохранилась память о моем отце. Он был врачом и пользовался у полтавчан большим уважением. В Ленинграде, где работал до ареста, не осталось жилплощади. Да и не пропишут. Что же касается Екатерины Павловны, то не может же она возвратиться в Харбин, так же как и я не могу поехать туда. Будем учить и воспитывать сына здесь. А как вы, Витя, планируете?

— Если открепят от лагеря, то думаю попытаться поступить в медицинский.

— Это хорошо. У вас есть способности и напористость. Однако хорошенько подумайте и взвесьте: материальную сторону, состояние здоровья. Не лучше ли к тому же сначала избавиться от судимости?

— Возможно, что и так. Но годы уходят... Вскоре нас нагнал высокий молодой мужчина, который перед митингом играл на площади на аккордеоне, а теперь нес его в футляре, перебросив ремень через плечо. Он присоединился к нам. Евгений Иванович представил его как артиста ЦДК, а сам близоруко сощурил глаза и внимательно всмотрелся в группу людей, стоявшую впереди на дороге. Издалека слышался их смех. Потом Евгений Иванович высоко поднял над головой шляпу и громко и торжественно произнес:

— Приветствую и поздравляю высоких представителей Сангородка и Водного!

Тут и я узнал в полном мужчине Э. В. Эйзенбрауна — главного врача и заведующего хирургическим отделением больницы Сангородка, в худощавом — Л. Л. Давыдова, дерматовенеролога, начальника санчасти Водного промысла. Молодая черноглазая женщина оказалась медсестрой из Сангородка.

Е. И. Харечко пригласил всех к себе. После тостов за победу разговор пошел на профессиональные темы. Говорили о нехватке врачей, особенно по детским болезням. В связи с этим Евгений Иванович лестно отозвался о Нине Исаковне Ратнер, ведущей амбулаторный прием в Ухте. Э. В. Эйзенбраун заметил, что ранее, с тридцать девятого, она почти два года работала в Сангородке и как в детском отделении, так и в доме младенца, куда свозили малюток, рожденных женщинами-

заключенными, тоже трудилась с душой, не щадя своих сил. К тому же до сих пор приходится самим готовить медсестер, подбирая наиболее грамотных молодых женщин. Не прошли мимо и недостающего инструментария, оборудования, медикаментов. Разговор прервала черноглазая медсестра, которую, оказалось, звали Мариной:

— Уважаемые и дорогие старшие друзья! Ну как же вам не стыдно! В кои-то веки встретились за столом, причем по такому торжественному поводу, и речь без конца о работе. Разве нельзя потолковать просто о жизни?

— Вы нас извините, пожалуйста, Марина. Работа — это и есть основная наша жизнь,— мягко возразил Харечко.— Но вы правы: всему свое время. Сегодня надо гулять, радоваться. Давайте выпьем за радости жизни!

— И за исполнение желаний,— обрадованно добавила Марина.

Послышался звон бокалов. Затем Евгений Иванович в сопровождении аккордеона исполнил украинскую песню, а после всеобщего одобрения и какую-то оперную арию. Его мягкий баритон звучал очень мелодично и вдохновенно. Для меня, знавшего доктора Харечко по работе уже многие годы, был большим открытием его новый талант. Все аплодировали певцу. Он улыбался, довольный успехом.

Я шел домой, испытывая чувство удовлетворения и гордости в связи с тем, что удалось побывать в столь солидном обществе, ближе познакомиться с судьбами и чаяниями известных ухтинских врачей.

Но война еще продолжается: остается в состоянии войны с нашей страной Япония. Вспомнились грустные письма сестры Валентины. Ее муж,

Владимир Иванов, бывший мой «одноделец», был мобилизован в армию в мае 1943 года. До конца года он проходил воинскую подготовку по саперной части в Красноярске, после чего отправлен на фронт. Его последнее письмо, датированное январем 1944 года, кончалось словами: «Доченька пусть растет большая и красивая. Папка скоро приедет. Целую. Володя». Приедет ли?

Мой брат Николай еще продолжает воинскую службу в десантных войсках в Венгрии. Давно нет вестей с фронта от моего дяди Степы. Он, младший брат моего отца, был мастером на все руки, обладал редкой природной технической смекалкой и изобретательностью, чем покорил меня в детские и юношеские годы, я преклонялся перед ним.

...Я вскоре узнал, что дядя, воевавший танкистом, к этому времени уже погиб под Одессой, а Владимир Иванов пропал без вести.

Полоса горьких разочарований

Десятого мая 1945 года дул северный ветер, было очень холодно. Зашел на квартиру к Але, чтобы взять свои книги. Она была холодна, раздражена, с серым сердитым лицом. Сразу же ушел. Начал копать землю около дома. На следующий день, отработав до вечера на комиссовке на Лесзаге, продолжил начатые огородные работы, перекопав еще около тридцати квадратных метров огорода. Еще через день, в воскресенье, выдался первый теплый весенний день, тронулась Ухта. В свой огородный дневник внес очередную запись: докопал весь участок во дворе.

На базаре встретил медсестру Марусю. Немного прошлись с ней, постояли у реки, по которой

плыли льдины, порой нагромождаясь друг на друга. Они плыли, плыли и скрывались вдали.

— Так и жизнь проходит,— грустно произнесла Маруся.— Я слышала, что вы мечтаете об институте?

— Не теряю надежды. Война кончается, возможно, что скоро и открепят от лагеря.

— Кончается, но еще не кончилась. А главное, у вас, кажется, еще не истек срок поражения прав. Не так ли?

— Осталось еще около семи месяцев.

— Прежде чем думать об институте, надо выяснить, принимают ли лишенцев. Думаю, что едва ли. И вообще, разве обязательно быть врачом? Можно и без этого неплохо прожить.

— Мне тоже когда-то думалось так. Остаться фельдшером и жить в тихой заводи. Но, видимо, натура не позволяет...

Во вторую половину мая и первую неделю июня после рабочего дня занимался огородами, часто до резкого переутомления. С упоением, но понемногу из-за недостатка времени читал «Жизненный путь» С.Бетлера. Иногда выходил в ЦДК. В один из вечеров гуляли в сумерках по улицам и парку с Ларисой. Медленно шли с ней под руку, ведя задушевные разговоры. Эта худенькая девушка со слегка раскосыми глазами поражала своим литературным языком, глубиной рассуждений. Я высказал мысль о том, что для нее лучше подошло бы гуманитарное, а не техническое образование (она училась в техникуме, кажется железнодорожном).

— Я сама мечтаю о педагогическом институте, о литературном факультете.

Как-то встретил Галю, которую еще четыре года тому назад, будучи в заключении, обучал сестринским процедурам и с которой возник тогда неболь-

шой тайный роман. После недавней прогулки с Ларисой отчетливо понял, какие они разные. Полногрудая Галя, пышущая здоровьем и женственностью, могла рассуждать лишь о житейских вещах, почти не вдаваясь в перспективы более широкие, чем выйти замуж и нарожать детей. Она призналась, что хранит сухие цветы и стишки, которые я когда-то ей преподнес (признаюсь, от всего сердца) на день рождения. Чувствовалось, что Галя сохранила привязанность ко мне. Это меня тронуло, и я подумал о том, что если бы остались прежними мои представления о будущей жизни, сложившиеся когда-то в лагере, то Галя могла бы быть подходящей женой. Но теперь мой идеал, к моему собственному удивлению, очень изменился: отталкивающим образом действует малый кругозор, посредственность.

В субботу девятого июня решил прогуляться по городу. Медленно шагал по улице с чувством раскрепощенности и свободы. Накануне завершил посевные дела и подвел итоги, которые порадовали: на четырех с половиной сотках было посажено около 62 килограмм картошки.

У знакомых играли в карты, непринужденно балагуря. Но вскоре настроение мое испортилось: хозяйка дома нагадала мне на картах неприятность. Я ушел от них с чувством какой-то тревоги.

И неприятность не заставила себя ждать. На следующий день, возвращаясь в первом часу ночи из ЦДК, обнаружил, что на месте моего окна — зияющая пустота: рама выставлена. На грядках свежие отпечатки протектора грузовой машины. В комнате все разбросано, полнейший хаос. Не оставалось никаких сомнений в том, что обокрали. Быстро произведя осмотр, обнаружил пропажу многих вещей, составил список недостающего:

пальто демисезонное, кожаные сапоги, кальсоны, пуловер, сорочка, пиджак шерстяной костюмный, 800 рублей денег, карты игральные, 3 килограмм пшена, сахар, банка консервированной колбасы.

К счастью, уцелели продуктовые карточки, документы (в том числе фельдшерское свидетельство), 130 рублей, спрятанные в укромном месте. Нетронутыми оказались также гитара и балалайка, висевшие, как и прежде, на стене над кроватью. Однако эти свидетели происшедшего не могли помочь беде. Бессильной оказалась и вызванная собака-ищейка: немецкая овчарка при каждой попытке пройти по следу отходила от окна лишь на пару метров и останавливалась около вмятин на грядках с колес грузовика. Почему-то я подозревал молодого мужчину-шофера, проживавшего с женой и двухлетним ребенком в одной из дальних комнат. Было известно, что он отбывал срок за кражи.

Накануне его жена заходила ко мне с необычной просьбой:

— Сделай аборт!

— Это не по моей части, я не могу.

— Неужели не сможешь?

При этом она удивила меня отсутствием какого-либо смущения. Она крутила головой и своим маленькими глазками на бледном веснушчатом лице лихорадочно зыркала по сторонам.

Но, как говорится, не пойман — не вор. Cам, простофиля, виноват. Не следовало снимать железную решетку с окна: не зря она была кем-то и поставлена. Уходя из дома, даже на несколько часов, обычно закрывал ставень, на сей же раз оставил открытым, понадеялся на белую ночь.

Через день та же женщина на тех же картах нагадала, что вещи должны найтись, но этого не случилось. Особенно жаль было пальто и сапог,

так как справил их с большим трудом, отказывая себе во многом.

«Вот гады! Не боятся ни тюрьмы, ни лагеря. Впрочем, пожалуй, права медсестра Е. Л. Дароган: что для них лагерь? Воры там — наиболее уважаемая начальством категория заключенных. В отличие от «контриков» их не заставляют вкалывать на лесоповале, а определяют в придурки — в бригадиры, нарядчики, каптеры, шоферы и на прочие более легкие и хлебные должности».

Уголовников, доносчиков и провокаторов, маскировавшихся под порядочных людей и даже друзей, немало было в нашем окружении, и это питало недоверие к людям, принуждало к замкнутости. Так «бытие определяло сознание», особенности которого могли закрепиться на многие и многие годы.

Пришлось решать, как выкарабкиваться из нужды. Надо было сшить новые сапоги. Вспомнил, что на полке давно валяется бумажка, на которой были подытожены затраты на прежние сапоги, которые теперь похищены. Приобретая материал на них в разное время по частям, я отдал за голенища одну банку бекона, 700 грамм хлеба и 60 рублей, за подошвы — 350 рублей, за переда — четыре стакана махорки-самосада собственного производства и 50 рублей, за стельки — 25 рублей. За работу уплачено девяносто (по госцене).

Сейчас такие расходы непосильны. Значительно дешевле обойдутся брезентовые сапоги. На них и материал достать легче.

Приобрести новое демисезонное пальто также не по карману. Надо попытаться купить какую-нибудь поношенную пальтуху и перелицевать ее. Не обойтись также без пиджака или хотя бы хлопчатобумажного свитера. А дальше будет видно.

Приятель принес на временное пользование

брюки, другой подарил кожаный ремень к ним, знакомая медсестра пожертвовала двести рублей. Спасибо добрым людям, но в основном надо рассчитывать на свои силы. Возможно, придется продавать гитару и балалайку, а также кое-какие оставшиеся мелкие вещи. Однако основная надежда на огороды: кое-что можно будет приобрести в обмен на картошку. Если, конечно, она вырастет. Следует усерднее поработать на земле, чтобы она не отказала в урожае. Главное же — не унывать! То, что случилось,— это плохо, но не следует забывать и об общеизвестной истине, что бывает и хуже. Программа по восполнению утраченного сложилась. А чтобы лишний раз не одолевала обида — больше работать, бывать с друзьями.

В середине июня получил сразу два письма (майских) от мамы. В них она с радостью сообщала, что получили пропуск для отъезда из Хакассии на родину и надеются в ближайшее время расстаться с Сибирью, выехать домой, в освобожденную Кондопогу. В конце месяца был обрадован очередным письмом: восьмого июня семья выехала. Затем пришло письмо, в котором мама сообщала, что они добрались уже до Свердловска.

Питался неважно, так как часть продуктов пришлось отдать за пошив брезентовых сапог и в счет оплаты за приобретенное старое демисезонное пальто. Остался еще и денежный долг. Пытался ввести в свой рацион необычные блюда, в частности суп из пекарских дрожжей с сушеной картошкой. Однако далеко не со всякой пищей справлялся желудок, он заставлял переходить на диету и кисель из сухой черники. На июль прикрепился обедать в столовой.

В первых числах июля, по моим расчетам, семья должна была уже прибыть домой. Очень тяну-

ло на родину, тем более что кое-кому удавалось уехать. Лариса с матерью собрались в Кривой Рог. Подарил девушке прощальное стихотворение: «Только дружба была между нами, но мне жаль расставаться с тобой...»

Попытался обратиться к начальнику лагпункта с просьбой о предоставлении отпуска для поездки домой. Он не возражал, но при этом оговорился, что надежды мало. Это подтвердил начальник санотдела Д. К. Чудновский, сказав, что отпусков не дают. Обеспокоили и слухи, передаваемые мне друзьями: лишенцы не имеют права занимать административные должности, к каковым относилась и моя. Возможно, что на этот счет поступили новые указания. Мне даже казалось, что некоторые знакомые и друзья начали относиться ко мне с какой-то настороженностью, холодновато.

В субботу седьмого июля я расписался под приказом Кальчевского о том, что с девятого мобилизован на сельхозработы. Труд оказался нелегким. Надо было подкармливать капусту и табак раствором сульфата аммония и фекалий. Целый день вместе с двумя работницами сельхозфермы таскал тяжелые ведра и поливал поля. Вся одежда пропиталась запахами, от них было трудно избавить даже руки, несмотря на мытье с мылом. После пятого дня работы удалось попасть на прием к Кальчевскому: накопилось много работы по санчасти, и надо было определить, кем и как она будет выполняться. Начальник был в благодушном настроении:

— Ну, что скажешь, Виктор?

Я изложил причину своего посещения.

— Хорошо, разрешаю демобилизоваться из сельхоза с понедельника.

Мое настроение поднялось. В конторе сказали, что премирован 150 рублями. Их я в тот же день

потратил, купив на базаре две катушки ниток (за 70 рублей) для перелицовки старого пальто и еще кое-какую мелочь.

Было приятно почувствовать себя в своей обычной стихии. Однако беспокоил подъем заболеваемости острыми кишечными инфекциями. Надо было срочно принимать целый комплекс мер: санитарно-просветительная работа, дезинфекция, контроль за качеством продуктов и работой пищеблока.

Знакомая работница отдела кадров сообщила по секрету, что на запрос из режимных органов о месте моей работы ответили: мобилизован на сельхозферму. Можно было понять, что я едва ли долго смогу продержаться на административной должности.

Наконец получил известие, что третьего июля, после очень трудного пути, благополучно добралась до родных мест моя семья. Там застали страшную разруху. От дома уцелели стены, крыша, печь, но жить в нем пока нельзя: крыша протекает, рамы во многих окнах отсутствуют. Нет ни кроватей, ни табуреток, ни стола. Поэтому пока остановились у родственников. Очень плохо с питанием. Отец часто болеет, ослаб.

Почти одновременно получил ответ из Управления лагеря на заявление с просьбой об отпуске, поданное три недели назад. Ответ был отрицательный. Было похоже, что надо готовиться зимовать, оставив мысль об отпуске на лучшие времена. С ужасом вспомнил, как всю зиму мерз в очень холодной комнате. Поэтому пора позаботиться об ее утеплении. Решил, что для этого следует обить дверь мешковиной, сделать перед ней небольшой тамбур, засыпать обшивку стен в подполье опилками. Постепенно приобретал материалы на все это, а также достал оконную замазку, а затем и машину дров.

Иногда заходил побеседовать к соседям-землякам Захаровым. Разговоры с этими приветливыми карелами всегда успокаивали, особенно после тяжелых служебных перегрузок с конфликтами на комиссовках, оформлением медицинских справок на амнистированных «бытовиков». Столовая в городе работала до восьми вечера, но я не всегда успевал.

Получил удовлетворение от скромного служебного успеха: удалось, преодолев всякие рогатки, заказать мебель для детских яслей. Освеженным и довольным возвратился с воскресника по заготовке дикорастущего валерианового корня. Втроем нашли и сдали в аптеку 66 штук этого ценного лекарственного сырья. Кроме того, набрал грибов, которые появились уже в большом количестве.

Но из дома пришла телеграмма, что отец серьезно болен. Я был сильно растревожен его болезнью. Был уверен, что телеграмма является достаточным основанием для отпуска, и в тот же вечер начал готовиться к отъезду. Рассчитал, сколько не хватает денег, чтобы подзанять, собрал багаж. Полученный по карточке хлеб порезал на сухари.

Не ожидал, что меня ждет глубокое разочарование. Начальники лагпункта и санотдела не возражали против отпуска, но отдел кадров лагеря отказал. Причина — прикрепление к производству Ухтижемлага НКВД до конца войны.

На работе, в постоянной суете, заботах, заседаниях, переговорах, я забывался. Но вечерами наваливалась апатия. Брался за книги, но как «Занимательная минералогия» академика Ферсмана, так и «Уолт Уитмен. Поэзия грядущей демократии» К. Чуковского отвлекали от мрачных мыслей лишь на недолгое время: не мог сосредоточиться на чтении. Бесстрастное бренчание на балалайке или гитаре также быстро надоедало. Выходил

во двор на свой огород. Вид зелени, ее цветения несколько успокаивал. Наконец вспоминал о неразделанных дровах, брал пилу и топор и направлялся в сарай. Долго пилил, а затем ожесточенно, остервенело раскалывал чурки и швырял поленья в угол. Рано ложился спать, но одолевала бессонница, а затем приходили неприятные сны. Однажды приснился самый кошмарный сон, будто бы я осужден на три года и очутился в лагере, испытывая тоску и безысходность. Сон такого страшного содержания давно не являлся ко мне.

Так продолжалось несколько дней. Затем решил выхлопотать хотя бы разрешение на посылку (на это тоже надо было иметь высокое разрешение). Кальчевский, к которому я пришел на прием с заявлением, подписывая ходатайство, успокаивал:

— Ничего, Виктор, есть директива об откреплении. Скоро поедешь в деревню банки ставить...

Через три дня получил разрешение на посылку и от самого начальника почты. Срочно упаковал в ящик четыре банки консервированной колбасы, около килограмма жиров, немного сахару и чаю, кое-что из белья, маленькую аптечку.

Побывав на Двадцатой буровой, ужаснулся: весь участок зарос лебедой. Картошка уже цвела, правда, еще не вся, но между нею пышно разрослись сорняки с высокими жесткими стеблями. Я начал их выдергивать и пучками бросать на межу. Для интереса вел счет, и в конечном итоге выяснилось, что избавил огород от 2200 штук лебеды. Два вечера потратил на сооружение кладовки-тамбура, отгородив часть коридора перед дверью. Это было нужно как для утепления комнаты, так и для хранения бочек с квашеной капустой и некоторого инвентаря.

Сообщения радио о победах Красной Армии

на Дальнем Востоке говорили о совсем близком окончании войны.

Сангородок и доктор Эйзенбраун

На утренних пятиминутках, проводимых ежедневно главным врачом больницы Ветлосян Я. И. Каминским, заведующие отделениями в первую очередь заслушивали рапорт дежурного врача об изменениях в составе больных. Это всегда волновало, так как мест не хватало, хотя в ряде отделений были поставлены дополнительные койки в коридорах и проходах. Дежурный врач кратко информировал также о состоянии тяжелых больных. Главный врач внимательно вслушивался, определяя по краткому, сухому рапорту пульс больницы. Выводы из заслушанных данных старался делать и я как начальник санчасти.

Здесь же решались некоторые текущие вопросы, заслушивались отчеты, делались объявления. Иногда эти объявления были приятными. Например, об освобождении врачей или сестер по истечении срока и переходе их в разряд вольнонаемных (это сопровождалось теплыми поздравлениями). Объявили, что Сангородок приглашает на научно-практическую конференцию, на сей раз посвященную аппендициту.

Главным героем ее был главный врач, он же заведующий хирургическим отделением больницы Сангородка Э.В. Эйзенбраун. С большим интересом мы слушали и обсуждали его доклад о клинике, диагностике и лечении острого аппендицита. Это были результаты глубокого анализа материала, накопленного за многие лагерные годы. Было подчеркнуто, что у истощенных людей заболевание нередко протекает нетипично и труднее распознает-

ся. Приведены примеры поздней диагностики, сказавшейся на исходе заболевания.

Перерыв всегда являлся существенной и приятной частью конференции. И в основном не по причине необходимости отдохнуть после доклада. Особенно это относилось к заключенным, доставленным из зон, где врачи и лекпомы многими неделями пребывали в однообразной и гнетущей лагерной обстановке. Здесь хорошую разрядку давала им встреча с коллегами во время перерыва.

Кроме того, всем хорошо было известно гостеприимство устроителей конференции. И на сей раз гости были приглашены к столу, где каждый получил свиную отбивную со свежей картошкой (такое недоступное заключенным лакомство!), а также чай с бутербродами. Главный врач больницы Э.В. Эйзенбраун имел возможность для организации угощения, по-видимому, в связи с тем, что Сангородок находился по соседству с совхозом «Ухта», которому коллектив больницы оказывал большую шефскую помощь. Однако решающее значение имела добрая воля Эмилия Вильгельмовича, а также и большое участие его супруги Ольги Яновны — старшей операционной сестры. Лагерное руководство косо смотрело на благотворительный акт, но мирилось: столь высоким был авторитет главного врача, прекрасного хирурга.

— Как вам, Лера, понравился доклад? — спросил я у нашего ветлосянского фельдшера К. А. Соловьевой, когда она, прихорашиваясь, остановилась у зеркала. До недавнего времени Калерия Анатольевна работала здесь, в Сангородке.

— Очень. Не менее интересной будет демонстрация.

— Недаром говорят, что у Эйзенбрауна золотые руки.

— И к тому же верный, точный глаз. И это проявляется не только у операционного стола. Он метко стреляет и редко возвращается с охоты без добычи. А если бы вы видели, как он играет в бильярд! Загоняет в лузу самые трудные шары,— сказала Лера с искренним восторгом.

Все разъезжались очень поздно (было уже за полночь) с праздничным настроением. Лишь комендант, который был должен сопровождать ветлосянских медиков-заключенных в обратный путь, поглядывал в темноту со скучающим и недовольным выражением лица: кто-то из зеков еще задерживался.

Я возвратился домой около двух часов ночи, порядочно продрогший в открытой машине. Был рад, что удалось своевременно приобрести и перелицевать демисезонное пальто, сшить брезентовые сапоги и купить галоши к ним, а то чувствовал бы себя намного неуютнее. Впрочем, все это сейчас казалось пустяками, прозой жизни. Главным было глубокое впечатление от конференции, давшей заряд бодрости, укрепившей желание совершенствоваться не только в профессиональном, но и в нравственном отношении. К этому призывал пример доктора Эйзенбрауна, о котором среди ухтинского населения ходили рассказы, близкие к легендам.

Крестьянский сын, он в 1925 году стал врачом, окончив медицинский факультет в Симферополе. За восемь лет самостоятельной работы получил хорошую практическую подготовку. В ноябре 1933 года, будучи заведующим хирургическим отделением районной больницы в Запорожской области, был арестован и сослан на три года на Север. Из Сольвычегодска, где он работал некоторое время, он летом 1934 года был переведен в поселок Ухту

(тогдашнее его название — Чибью) Коми АССР. Туда же вскоре перебралась и его семья.

Здесь ему предстояло организовать хирургическую службу в строящейся больнице в семи километрах от поселка. Имевшийся там маленький населенный пункт уже назывался Сангородком — в нем была примитивная больница. Эйзенбрауну было поручено коренное ее преобразование и расширение: он был назначен главным врачом.

Спустя десятилетие, бывая в Сангородке на научно-практических конференциях, я увидел уже комплекс деревянных, но оштукатуренных зданий в окружении соснового бора. У каждого больничного корпуса — ухоженные цветочные клумбы, внутри — чистота, современное оборудование, аппаратура, инструментарий. Коллектив больницы, воспитан-

ный Э. В. Эйзенбрауном, отличался профессионализмом, пунктуальностью и корректностью.

Некоторые сведения мне удалось получить лишь недавно из рассказов, писем очевидцев. Особенно же — из сохранившегося в семейном архиве доклада Э. В. Эйзенбрауна, написанного в 1966 году (за два года до кончины) к Дню медицинского работника. Этот материал предоставила мне его дочь В.Э. Трифанова.

По свидетельству Э. В. Эйзенбрауна, в 1934 году на территории Сангородка, расположенного в красивом сосновом бору на левом берегу Ухты, насчитывалось «около десятка деревянных приземистых построек барачного типа». Население составляло человек пятьсот, включая более сотни коечных больных и полторы сотни «ослабленных полустационарных»,— видимо, так называемая слабкоманда. Остальные входили в строительную колонну, начавшую возводить деревянные больничные корпуса. Пока же больница размещалась в двух деревянных зданиях и состояла из хирургического отделения на 45 коек и терапевтического на 70, с самодельной деревянной мебелью.

«В основном в больнице лежали больные с цингой самых разнообразных форм,— писал Э. В. Эйзенбраун.— Эти больные производили тяжелое впечатление, так как они физически выглядели хорошо, но цинготные поражения в виде кровоизлияний в глаза, характерной бронзовой кожной сыпи, кровоточащих десен, больших «одеревенелых» геморрагических мышечно-суставных инфильтратов конечностей с тугоподвижностью, кровавых цинготных поносов, кровавых выпотов в плевральную, околосердечную полость, а также способ передвижения больных — то на одной ноге, то на четвереньках, то ползком — так искажали облик больно-

го, что, казалось, он выбыл надолго из строя. Hо обычно назначение противоцинготного питания настоя хвои, зеленого лука, простокваши плюс аскорбиновой кислоты быстро восстанавливало их прежнее здоровье».

В числе болезней, кроме цинги, Э. В. Эйзенбраун упоминал гнойные заболевания кожи и подкожной клетчатки, травмы, острые желудочно-кишечные заболевания.

Нараставшее количество больных требовало расширения больницы. Было намечено возвести в течение двух лет комплекс одноэтажных деревянных корпусов для терапевтического, хирургического, инфекционного и детского отделений, а также водолечебницу, насосную станцию, ряд подсобных помещений. На стройке полностью отсутствовал автомобильный или гужевой транспорт, доски и бревна для стен пилились вручную.

«С моим назначением в Сангородок,— вспоминал Эмилий Вильгельмович,— должна была быть налажена хирургическая работа, а материальной базы и условий для развертывания ее вначале совсем не было. Помещения для операционной не было. Инструменты, имевшиеся в обиходе, в ежедневной работе, состояли из нескольких пинцетов, зажимов, скальпелей, хирургических игл и иглодержателей, в результате неправильного обращения и хранения они были изношены, пожжены и без всякого лоска. Операционное белье, салфетки, перевязочный материал не стерилизовались, инструменты, шприцы и иголки не кипятились. Пользовались только антисептикой: спиртом, раствором марганцовокислого калия и карболовой кислотой».

Уже в самые первые дни Эйзенбрауну пришлось провести две неотложные полостные операции при множественных ранениях живота. Оба больные

были оперированы в раздаточной комнате больничного корпуса. При этом один из них был уложен на кушетку, другой — на кухонный стол. Операции прошли успешно. Когда закончилось строительство одного из подсобных помещений, в нем временно был размещен операционный блок с послеоперационной палатой на 15 коек. «Недостающий инструмент был частично восполнен: брюшные зеркала, шпадели, крючки для расширения ран пришлось отлить из алюминиевой посуды»,— вспоминал хирург. Операционная комната была снабжена массивным деревянным столом, большой керосиновой лампой. Под потолок подвешивались простыни, смачиваемые сулемой. Операционной сестрой работала жена Эмилия Вильгельмовича, других сестер готовили сами. В этих условиях в течение первого года было проведено около 300 операций. «С переводом операционного блока во временное здание хирургическая работа начала уже понемногу налаживаться, а в 1936 году во вновь отстроенном первом большом больничном корпусе (ныне инфекционное отделение) хирургическая деятельность уже стала протекать более или менее нормально, так как операционный блок был расположен в специальном отсеке. К тому же времени появился электрический свет».

Известный писатель Олег Волков, находившийся в то время на лечении, а затем и на работе в Сангородке, в своих воспоминаниях («Погружение во тьму») отмечает гуманное отношение к заключенным со стороны главного врача — хирурга «из немцев колонистов». Очевидно, что писатель имеет в виду Э. В. Эйзенбрауна. По сравнению «с глухими лесными лагпунктами» зона Сангородка с его чистотой и двухъярусными вагонками в бараках показалась заключенному О. Волкову раем.

К концу 30-х годов было закончено строительство и оборудование еще четырех деревянных больничных корпусов, а затем — здания электроводолечебницы. Как отмечал Э. В. Эйзенбраун, «она была исключительно богато обставлена разной медицинской аппаратурой и красивой мебелью. Работал там высокоэрудированный врач-рентгенолог Б. О. Нестеров, который до этого оборудовал рентгенкаби-нет при первом больничном корпусе». Упоминались также опытные врачи Забаштин, Зиновьев, Скибицкий.

Б. Я. Липский, работавший в то же время в Сангородке рентгенотехником, в 1963 году написал очерк «Люди большого долга». Я ознакомился с ним по машинописному авторскому экземпляру из домашнего архива врача М. И. Протасовой. В этом очерке он называет Эйзенбрауна «богатырем труда», с большой похвалой отзывается о хирурге Д. К. Чудновском, терапевте И. П. Забаштине, окулисте Н. В. Добротворской, о многих других ухтинских врачах (М. И. Протасовой, Я. В. Волоховском, Я. И. Каминском, Т. М. Кравец, Н. А. Викторове, М.М. Чеховиче).

Сугубо деловой, насыщенный конкретными данными доклад Э. В. Эйзенбрауна и богатый эпитетами, восторженный очерк Б. Я. Липского очень отличаются друг от друга по стилю. Однако для них характерна одна общая черта: в них полностью отсутствуют слова «лагерь», «ссыльные», «заключенные», «зона». Врача-отоларинголога Н. А. Викторова, «человека с приятным открытым лицом, к которому так идет его небольшая, русского типа бородка», Липский именует «главковерхом» Чибьюской медицины», воздерживаясь от упоминания о его официальной должности — начальник санотдела Ухтпечлага НКВД. Я говорю

об этом, естественно, не в упрек авторам доклада и очерка: они руководствовались границами дозволенной гласности.

Не в свои сани не садись

Восемнадцатого августа 1945 года меня вызвали в контору олп № 7 и предложили расписаться под приказом, согласно которому я должен сдать дела по санчасти и принять заведование больничным корпусом № 8. Начальник лагпункта разговаривал в очень доброжелательном тоне, поблагодарил за работу, но ни словом не оговорился о причине смещения меня с должности. Я же надеялся услышать об этом от него, так как в приказе мотивировка отсутствовала. Но спросить воздержался, тем более что был приблизительно осведомлен и подготовлен психологически к переменам. За мной сохранялась прежняя зарплата. Как передала мне секретарь Кальчевского, он сказал обо мне: «Старательный парнишка». Насчет старательности я бы не имел возражений. Но несколько смутило то, что начальник все еще относит меня к «парнишкам», хотя для солидности я уже отпустил усики.

С одной стороны, я был рад, что перехожу (вернее, меня «переходят») на несравненно более спокойную работу, причем на максимально высокую должность, возможную для среднего медицинского работника: «завотделением с исполнением обязанностей врача». С другой стороны, освобождение от поста задевало, хоть я и понимал в чем дело. Через день я уже сдавал дела серьезной молодой женщине-фельдшеру из «чистых».

Из дома писали, что испытывают большие трудности в налаживании жизни, все недомогают,

особенно отец, который почти не встает с постели. Я был рад, что удалось собрать и отправить посылку.

Корпус № 8 назывался терапевтическим и имел 47 коек. Все они были заняты в основном больными алиментарной дистрофией и пеллагрой. Некоторые из них были в тяжелом состоянии, в крайней степени истощения, с неустойчивым стулом, поражениями кожи рук, реже — лица. Приступил к тщательному их обследованию, учитывая, что под диагнозом «алиментарная дистрофия» может скрываться туберкулез, а пеллагре может сопутствовать дизентерия, что у истощенных больных многие заболевания могут протекать скрытно, нетипично.

Старшая медсестра корпуса Варвара Дорзет, строгая женщина средних лет, из Прибалтики, старательно следила за чистотой и порядком, выпиской лекарств, выполнением назначений. Вскоре корпус посетило высокое начальство — сам начальник санотдела лагеря Д. К. Чудновский в сопровождении главврача Я. И. Каминского. Проверив состояние больных, их лечение, записи в историях болезни, они выразили удовлетворение состоянием дел, дали некоторые рекомендации.

После научно-практической конференции в Сангородке меня вновь заинтересовала хирургия. В свободное время частенько заходил в корпус № 5, в котором теперь производились и полостные операции. Там не только присутствовал на операциях хирурга-поляка (к сожалению, фамилию этого веселого и остроумного человека позабыл), но и несколько раз принимал в них участие — давал ингаляционный масочный наркоз.

Однажды после одной из операций возвращался в город пешком вместе с операционной сестрой Эльгой Кактынь. В августе она была освобожде-

на и оставлена работать на прежнем месте. Я спросил ее о планах.

— В первую очередь, если открепят от производства лагеря, хотелось бы побывать в Риге. А то ведь я числюсь латышкой, а ни разу не была в Латвии.

— Как же так получилось?

— Мои родители не могли до революции получить высшее образование на родине, поэтому переехали в Петербург. Отец закончил университет. А затем началась революция... Оба окунулись в нее с головой. После революции отец занимал ответственные посты в Москве. Там я и выросла в среде русской интеллигенции.

— Чем же будете заниматься в Риге? Может быть, будете поступать в медицинский институт?

— Хотелось бы познакомиться с родственниками. А то ведь я совсем одна осталась. Что же касается учебы, то едва ли пойду по медицинской части: мне кажется, это всегда будет напоминать мне лагерь. Меня больше устроили бы гуманитарные науки. Об этом мечтал и мой папа. В школе я очень много читала. Буквально запоем. Легко давались языки. Вот у Леры Соловьевой по-другому. Она очень начитанная и здорово разбирается в литературе, но глубоко интересуется медициной и не собирается расставаться с нею.

— Она тоже москвичка?

— Не совсем. Я подробно знаю ее биографию. Еще бы, месяц шли вместе этапом по зимней тайге, а в последнее время живем в одном бараке. Лера — умница, очень целеустремленная.

— Но замкнутая...

— Быть замкнутыми нас научили. Когда она училась в Харбине в коммерческом училище, у них была дружба со студентами политехнического

института. В этой молодежной компании они читали и обсуждали произведения Ахматовой, Гумилева, Пастернака. А потом это обсуждение «буржуазной» литературы вылилось в серьезное обвинение. Она получила по статье КРД восемь лет. Можно стать и замкнутой. По-видимому, лишь я исключение, слишком много болтаю.

— Болтовня болтовне рознь. Ведь не за нее же вам припаяли КРД?

— Нет, не за нее. Эту статью мне определили ошибочно. Более уместно было бы отнести меня к ЧСИР — член семьи изменника родины. Хотя отец мой никогда не был таковым. Вот я и опять лишнее болтаю... А вы слишком любопытный человек. Чувствую, вас не случайно заинтересовала Лера. Тут что-то нечисто. Симпатия?

— Да, я тоже мечтаю поступить в медицинский институт. Впрочем, правильнее сказать — мечтал. Едва ли получится. И все же не хочется окончательно терять надежду. Приятно сознавать, что в своей надежде я не одинок... А как Лера очутилась в Харбине?

— Очень просто, ее родители, оба фельдшеры, еще до революции (кажется, в 1915 году) были отправлены работать на КВЖД. Там Лера и выросла, закончила одиннадцать классов коммерческого училища с уклоном на изучение китайского и английского языков. Вышла замуж за студента политехнического института. В 1933 году он переехал на работу в Москву, на электрозавод, вслед за ним — и Лера, которая вскоре поступила на учебу во Второй медицинский институт. У них появился ребенок. Однако в конце 1936 года был арестован муж, а через год — и она. Дочка же их, которой не было двух лет, в это время находилась на даче у знакомых. Власти нашли ее и направили куда-то

в дом ребенка. Лерина мама об этом узнала много позже, так как работала в это время в Каргопольлаге, куда поступила по вербовке. Она разыскивала девочку по всему Союзу. Слава богу, нашла...

— Да, досталось Лере...

— Да еще надо добавить следствие в Бутырках (где, кстати, она сидела с сестрами Тухачевского), да трудный этап. Но теперь, слава богу, до освобождения остается немного.

— И все-таки — учиться?

— Ее мама очень хочет, чтобы дочь стала врачом. Она обещает помогать материально и продолжить воспитание внучки (теперь уже школьницы).

— Героическая мама!

— И дочь тоже...

С каждым письмом из дому все сильнее овладевало мною желание побывать на родине, повидаться с семьей. Надежда укрепилась, когда победа над Японией ознаменовала окончание войны. Третьего сентября 1945 года Ухта праздновала победу. В городе состоялся митинг.

Мне стало известно, что некоторым отбывшим срок узникам был разрешен выезд, в частности и Леониду Морозову, проходившему по нашему делу. Мы договорились с ним о прощальной встрече. Когда он зашел ко мне со старым самодельным чемоданом, на столе уже стояла бутылка с разведенным спиртом и закуска, а на плите, еще горячей,— кастрюля с овощным рагу и котелок с картошкой в мундирах, предназначенной земляку в дорогу. Первый тост был за встречу и за освобождение. Вспомнили о прошлом, о родных, общих друзьях, поделились планами на будущее.

— Как собираешься устроиться, Леня?

— Не знаю. После лагеря не страшна никакая

работа, лишь бы заработать на хлеб и быть около родных.

— Ведь ты же хороший спортсмен.

— Спортом я действительно увлекался. Юношей был рекордсменом Карелии по лыжам, немного понимаю в боксе. В лагере пришлось много работать физически. Так что еще в форме. Вот смотри!

Он сбросил с плеч пиджак, быстро перешел в стойку на руках, зафиксировал ее, затем ловко встал на ноги.

— Думаю, что преподавателем физкультуры не допустят,— сказал с сожалением.

— Почему?

— Да потому, что мы теперь заклейменные. Ни за что были посажены, вкалывали многие годы за баланду. Неужели власти никогда не разберутся? А теперь впереди пять лет поражения прав. Да еще упрекнут, почему не воевал, хотя без той продукции, что отсюда уходила, трудно было бы и воевать.

— Когда-нибудь разберутся... По пути до станции вспоминали бывших сокурсников.

— Ты помнишь, как Женя Смирнов залепил хлебной коркой по лысине Бурцева? — спросил Леонид.

Александр Кондратьевич Бурцев был полуглухой старик, но прекрасный и строгий преподаватель, который редко оценивал наши ответы выше тройки. Корка же угодила в него случайно.

— В лагере мне однажды этот случай приснился,— продолжал Леонид.— Однако с дополнением: я сразу бросился на эту корку — в опасении, чтобы меня не опередили. Завладев ею, я испытал великую радость, но в этот момент прос-

нулся, понял, что это не наяву, и был очень огорчен, поскольку доходил на общих работах, постоянно голодая.

Надеясь получить открепление от лагеря и отпуск, я готовился к поездке, стараясь подкопить денег и продуктов. Питался в основном картошкой и овощами со своих огородов, а также грибами (набрал целую корзину подосиновиков, а также других грибов для засолки). При этом удалось кое-что сэкономить из магазинного пайка, несмотря на то что он стал несравненно меньше, чем назначался мне в должности начальника. Наметил также кое-какие вещи на продажу, в том числе и балалайку. Однако когда взял ее в руки и несколько раз ударил по струнам, стало жалко расставаться со ставшим дорогим инструментом.

Из дому наконец написали, что отец поправляется от воспаления легких. В письме мама с большой признательностью отзывалась о враче Лидии Алексеевне Глазачевой, которая постоянно навещала отца, сама приносила микстуры и таблетки и даже делала «сердечные уколы». Теперь она выписала также рыбий жир и убедила отца, чтобы он непременно преодолел отвращение к нему и ежедневно принимал. Я с удовольствием прочел об этих действиях врача, решив даже познакомиться с «коллегой», если удастся съездить в отпуск.

Особенность моего положения как лишенца еще раз кольнула меня неожиданно на дне рождения знакомой девушки Люси Холодовской. Заранее забросив к ней патефон с двумя десятками пластинок (заимствовал у соседей), бутылку водки, белый хлеб и кое-что из овощей, я пришел на празднество с букетом цветов и подарком — специально

связанными по заказу красивыми перчатками, поздравил именинницу поцелуем в щеку. Она смущенно потупила взор. Когда же после тостов воцарилось всеобщее оживление и раздались звуки фокстрота «У самовара я и моя Маша», Люся подошла ко мне и, задорно блеснув большими голубыми глазами, пригласила на танец. Мы с чувством исполняли все фигуры, на которые были способны.

Но в перерыве между танцами ко мне подошла соседка Холодовских Нюра и шепнула, что хочет сказать что-то важное, но только трезвому. Это меня почему-то встревожило, я ушел из гостей рано.

На следующий день, зайдя к Холодовским за патефоном и пластинками, я заглянул к Нюре и спросил, что она хотела мне сказать.

— Зря ты ходишь к ним: с Люсей ничего не выйдет.

— Я сам знаю, что у нее есть парень, и ни на что не рассчитываю.

— Не в этом дело. Комсорг предупредил Люсю, что если она будет иметь дело с лишенцем, то пусть не надеется на поездку на спартакиаду в Ижевск.

— Какое же это имеет отношение к спартакиаде?

— Значит, имеет. И ты, как говорится, не в свои сани не садись.

Вскоре в ЦДК Люся дважды под различными предлогами отклонила мое приглашение на танец.

В письме Леонида Морозова из Петрозаводска сквозили разочарование и растерянность. После кратковременной эйфории, вызванной встречей с родными, он начинал впадать в состояние депрессии: в Петрозаводске его, как лишенного прав, не прописывают, а поэтому нигде не берут и на

работу. «Живу на правах (или, вернее, в бесправии) людей БОМЖ (без определенного места жительства) и БОЗ (без определенных занятий)»,—писал он. Он уехал бы в район, но мама, сильно постаревшая, поседевшая, часто хворающая, рыдая, умоляла побыть с ней. Сама же обивала пороги управлений и контор, надеясь добиться прописки сына в собственном доме. Но все безрезультатно. Леонид иногда заходил домой, чтобы разделать дров на зиму, помочь в чем-то. Однако о его визитах соседи доносили в милицию, как это и было положено, и семья уже была строго предупреждена. В заключение он писал, что, по-видимому, прав Павел Матвеев, решивший остаться в Ухте, и похвалил меня за то, что получил в лагере специальность.

Было ясно, что воля далеко не всегда и не всем улыбается.

В начале октября после больничной пятиминутки беседовал с профессором В. В. Виттенбургом. До него, по его словам, дошли слухи о том, что я собираюсь жениться. Он настоятельно советовал пока воздержаться от этого шага.

— Вам следует учиться. Непременно. Вы должны стать врачом.

— Но, Вильгельм Владимирович, как же можно рассчитывать на учебу, если не разрешают выехать даже в отпуск?

— Надо надеяться, Витя, что скоро настанут и лучшие времена.

— Не отпустят в институт, пока нет открепления от лагеря. Попробую подать заявление, а там уж будет видно, быть или не быть учебе.

— Попробуйте. Впрочем, не знаю. Сейчас, говорят, обострилась международная обстановка...

Я подал заявление начальнику лагпункта с просьбой ходатайствовать об откреплении меня

от производства лагеря. Он поддержал мою просьбу, и через три дня заявление вместе с характеристикой было отправлено в Управление лагерем (так сообщила секретарь начальника).

На всякий случай я уже составил список вещей и продуктов, необходимых для поездки домой. Продал балалайку, матрацный чехол, эмалированную кружку. Соседка, осуществившая эту операцию, вручила мне 235 рублей, что было значительно меньше суммы, потраченной мною на приобретение этих вещей. Решил продать также 4—5 ведер картошки. Около мешка отобрал на семена, столько же на текущие потребности, четыре мешка — для содержания в овощехранилище при подсобном хозяйстве. Заказал сшить рюкзак.

Я с нетерпением ожидал решения вопроса. Ни о чем другом не хотелось думать. В течение нескольких вечеров отвлекала засолка полученной капусты — выкупил по списку 90 килограммов. Как и в прошлом году, в этом деле мне помогал ветлосянский медбрат Натан Левин. Он много болтал, декламировал стихи, а также фантазировал:

— Представь: вызывают меня в Москву, в прокуратуру. Любезно приглашают сесть в кресло. Прокурор встает и с истинным почтением заявляет: «Уважаемый Натан Яковлевич! Я пригласил вас для того, чтобы объявить о вашей полной невиновности. Вы полностью реабилитированы. Прошу извинения за ошибку органов. Желаю счастья. Можете свободно проживать в Москве».

— Это еще не все, Натан. По-моему, он еще может добавить: «Если вы пожелаете, дорогой Натан Яковлевич, то мы готовы поместить вас в Кремлевскую больницу, чтобы самые лучшие профессора подлечили вашу гортань и восстановили ваш голос».

Натан улыбнулся широко, мечтательно.

— Да-да, этого я не учел. Я, конечно, дам согласие. Кроме того, потребую наказать стрелка, прострелившего мне гортань. По крайней мере, напечатать его позорное имя в газете.

— Это уж слишком, Натан. Впрочем, шутки шутками, но уверен, что когда-нибудь история свое скажет. Пока же, пожалуй, «ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют». Хотелось бы надеяться, что история нас рассудит еще при жизни нашего поколения. Без надежды жить нельзя...

Ожидание решения по моему заявлению было томительным. Поэтому был рад включению в медицинскую комиссию по «актировке». Дело в том,

что многие заключенные, отбывшие уже какую-то часть своего срока (чаще всего восемь лет из десяти), утратили трудоспособность из-за болезней и преждевременного одряхления. Они были балластом для лагеря, обязанного выполнять производственные планы. Надо было составлять акты медицинской комиссии, подтверждающие непригодность их к труду. «Актированные» намечались к досрочному освобождению.

Медицинскую комиссию возглавлял главный врач больницы Я. И. Каминский. Мне было доверено обследовать комиссуемых и составлять акты наряду с другими членами комиссии — врачами. Составить документ было далеко не всегда просто. Даже если перед тобой явный доходяга, едва передвигающийся, многократно побывавший в слабкоманде и в больнице, не подающий надежд на восстановление трудоспособности, нелегко убедительно доказать высокому начальству его непригодность к труду как в данный момент, так и в обозримой перспективе. Кроме таких очевидных видов патологии, как истощение, полиавитаминоз, преждевременная старческая дряхлость, приходилось выискивать и другие болезни, о которых сам обследуемый даже не подозревал или не считал нужным сообщать.

Люди жаловались на слабость, головокружение или «ноги болят, еле хожу». Однако при внимательном обследовании сплошь и рядом обнаруживалась какая-нибудь грыжа, бельмо на глазу с утратой зрения, тугоподвижность сустава после травмы, деформация позвоночника, отсутствие зубов. Многие из этих людей так привыкли к своим физическим дефектам, что уже и не считали нужным обращать на них внимание комиссии. При выслушивании грудной клетки иногда выявлялись

шумы, свидетельствующие о пороке сердца, и приходилось выяснять, не беспокоит ли одышка, не отекают ли ноги. Иногда между лопатками выслушивался целый оркестр разных хрипов.

— Есть ли кашель?

— А у кого его нет? Есть, конечно, и очень сильный.

По всем данным, комиссуемый страдал далеко зашедшим хроническим бронхитом. Надо было рентгенологически исключить также туберкулез легких. При простукивании грудной клетки иногда определялся так называемый коробочный звук, являвшийся признаком эмфиземы (вздутия) легких.

Лишь некоторые из комиссуемых сами называли все свои болезни. Были и такие, которые их придумывали или преувеличивали в надежде получить шанс попасть на волю. С другой стороны, при истощении и болезнях, обусловленных недостатком витаминов, многими людьми владели апатия, равнодушие к окружающему и своей судьбе. У них обнаруживалась глубокая психическая заторможенность. Таких пациентов требовалось обследовать особенно внимательно.

Это была напряженная и ответственная работа. Но она доставляла удовлетворение при сознании ее цели: многие будут иметь возможность досрочно избавиться от лагеря и, возможно, выжить, поправиться. И все же актировка основательно изматывала: приходилось пропускать через свое сознание множество, лиц с исковерканной судьбой. Было страшно подумать, что в таком же положении мог оказаться и сам, особенно если бы после пересмотра дела не получил бы сокращение срока с восьми до пяти лет. Тогда срок мой заканчивался бы еще только в декабре, через полтора месяца. Смог бы дотянуть до этих дней? Или пред-

стал бы перед комиссией некудышным доходягой? В общем, надо радоваться, что повезло.

Побывал в ЦДК на оперетте «Жрица огня». Прекрасная музыка, веселые танцы, искусная игра артистов, среди которых преобладали заключенные и лишенцы, отвлекли от невеселых мыслей, напомнили о том, что существует или, по крайней мере, может существовать иная жизнь, полная увлечений, страстей, свободы. В антракте встретил многих друзей и знакомых. Начальник санотдела Д. К. Чудновский подал руку и любезно справился о делах.

— Все хорошо, спасибо. Но очень жду открепления, чтобы съездить в отпуск. Что-то долго не отвечают.

— С откреплением сложно. Очень сложно,— сказал он и сразу перевел разговор на другую тему.

Я понял, что надежды мало. Возможно, вопрос уже решен отрицательно. По-видимому, начальник санотдела знает о решении, но умалчивает.

Действительно, когда я через пару дней в очередной раз позвонил в отдел кадров Управления, услышал ответ, которого более всего боялся:

— Открепление пока прекращено.

Я повесил трубку, не пытаясь выяснить причину. Уже мало удивился такому ответу, хотя в справке, выданной в декабре 1942 года, значится, что освобожден «с прикреплением к производству Ухтижемлага НКВД до конца войны». Могли же меня продержать в лагерной зоне лишних девять суток после завершения срока наказания. И никто не объяснял причины задержки, тем более никто не попытался извиниться за мрачные дни пересидки.

Так и теперь. Конец войны уже позади, однако остаюсь прикрепленным к лагерю. Почему и на какой срок, никто не скажет. Если же сам полюбопыт-

ствуешь, то даже обидишь неуместным, дерзким вопросом со стороны субъекта, у которого еще не истек срок поражения прав.

Придя домой, вспомнил о спирте. Полученный уже несколько раз по списку, он оставался почти нетронутым. Я берег его, чтобы взять в деревню. Там вполне хватило бы отметить встречу. Она же едва ли состоится. Не выпить ли стопку-с горя? Нет! Слишком много плачевных примеров перед глазами. Пока у меня приличная работа, есть друзья, хорошие книги, прекрасный театр, не говоря уже об огородах.

Я снимаю со стены гитару, она звучит грустно, но жизнеутверждающе.

В отпуск в Карелию!

Шесть месяцев в тюрьме в Петрозаводске, месяц в этапе на Север, четыре с половиной года заключения в Ухтижемлаге НКВД и почти три года на поселении в Ухте без права выезда. Восемь лет. Очень нелегких лет, долгих, томительных, с чередованием беспросветного отчаяния и слабых вспышек надежды выжить и стать на ноги, с непроходящим, обычно приглушенным, но порой сверлящим душу чувством обиды, с перспективой в случае выживания носить клеймо судимого за антисоветскую агитацию. И в то же время годы упорного стремления получить без отрыва от работы специальность фельдшера, чтобы обеспечить себе будущее. Восемь лет напряженной работы без отпусков, в тоске по родине.

И вот наконец осенью 1945 года, после ряда неудавшихся попыток, я еду в отпуск в Карелию, в Кондопогу, в свой отчий дом. Четыре месяца назад туда вернулись из Сибири мои родители после трех с половиной лет эвакуации.

Глаза смыкаются от недосыпания и усталости. В течение трех суток, после того как 28 октября получил телеграмму о болезни мамы, я был весь

поглощен хлопотами об отпуске, приобретением билета, сборами багажа и другими неотложными делами.

Мой багаж составляли три места: тяжелый чемодан с хлебом и некоторыми другими продуктами, объемистый рюкзак, вместивший остальную часть продуктов, спирт, валенки, белье. Наконец, третьим местом была сумка с чайником, кружкой и дорожной пищей. Продукты надо было вести на все четыре недели отпуска.

Общий вагон покачивает и трясет. Полно народу, накурено, душно, темно при тусклом мерцающем свете коптилки. Меня неотступно одолевает беспокойство за здоровье мамы. Каково ее состояние? Вдруг (не дай бог!) случилось что-нибудь совсем серьезное! Я должен помочь ей выкарабкаться!

Мне врезалось в память свидание с мамой в тюрьме.  Это было в марте тридцать восьмого, после того как на суде был объявлен приговор: восемь лет лишения свободы с последующим лишением прав на пять лет. «Сынок, как можно вынести такой срок?» — говорила мама, сдерживая слезы. «Ничего, мама, зима — лето, зима — лето, зима — лето...» — пытался я перечислить восьмилетнюю цепочку времен года. Но эти слова были перекрыты рыданиями мамы. Я не могу себе простить, что допустил такую глупость, пытаясь успокоить ее словами, услышанными как-то в тюрьме. Они подошли бы для срока в пару лет, для того и были придуманы. Я же, дурачок, запнулся, едва договорив до середины.

С тех пор, если я вспоминаю маму, то неизменно с заплаканным лицом сквозь железную сетку.

Мама была жизнерадостной женщиной, не только безропотно переносившей, но и активно преодо-

левавшей нужду и все невзгоды. Я не помню, чтобы она серьезно болела, если не считать редких простудных заболеваний, гриппа, когда она лежала с мокрой тряпкой на лбу. Теперь она представлялась мне именно в таком виде. Однако, как мне помнится, она никогда не уходила от семейных забот: тихим голосом напоминала, что мы должны поесть, выкупить продукты по карточкам, дать корм скотине, попросить тетю Настю Перласову подоить корову.

Какое счастье, что еду! Смотрю в окно, но там лишь кромешная тьма, и можно лишь угадывать за ней унылый осенний лес, кочковатую землю, запорошенную снегом. Вспоминается лето тридцать восьмого года, когда в составе маленькой геодезической группы где-то в этих местах я пробивал просеку от строящейся нефтешахты № 1 в таежном лесу. Наша узкая просека уперлась в широкую обезлесенную полосу. Старший геодезист, Бронислав Казимирович Юзефович, тоже заключенный, которого мне представили как бывшего доцента из Ленинграда, торжественно объявил, что здесь пройдет железная дорога, будет построена станция. По нашей же просеке пройдет дорога от шахтного поселка до будущей станции. Трудно было поверить, что это случится в скором времени: предстоял огромный объем работ до начала укладки рельсового пути (раскорчевка, выборка грунта, насыпка полотна) и постройки необходимых помещений. Но теперь все это позади: не пропали зря труды многочисленных многострадальных зеков.

Мерное постукивание колес на стыках отсчитывает время и постепенно уменьшающееся расстояние между Ухтой и Кондопогой. Когда поезд сбивается с расписания и долго простаивает где-

нибудь на разъезде, с нетерпением жду паровозного гудка, возвещающего об отправлении.

Чтобы не лишиться бесценного багажа, спал чутко, сидя. Однажды кто-то потряс меня за плечо. Это были проводник и мужчина в вохровской форме.

— Ваши документы!

С гордостью предъявляю паспорт, новенький, только что полученный.

— Куда следуете?

Достаю из кармана маленькую справку об отпуске, напечатанную на четвертушке бумажного листа.

Этот драгоценный документ я многократно перечитывал и четко представляю каждое слово. И тусклый штамп в левом верхнем углу со словами: «СССР. НКВД. Ухто-ижемский исправительный трудовой лагерь. ОЛП .№ 7». И каждую букву подписи за начальника АХЧ олп № 7, сделанной коричневато-красными чернилами: «Н. Лобкова».

Очевидно, что Надя Лобкова твердо усвоила традицию всех начальников Ухтижемлага, от мала до велика, расписываться не иначе как полной фамилией.

Что же касается частой проверки документов, то делалось это для того, чтобы с обширной территории здешних лагерей — от Котласа и огромных таежных территорий до заполярной тундры, Воркуты и севернее, со многими тысячами зеков и лишенцев — никто не смог удрать...

Когда подъезжали к Княж-Погосту (ныне г. Эмва), мне припомнилось, что сюда летом 1938 года я был доставлен в барже по реке Вычегде в числе многих сотен заключенных, этапируемых на Север. Дальнейший многодневный путь до Ухты был проделан пешим ходом, в колоннах, сопровождаемых вооруженными конвоирами с

немецкими овчарками. Это был тяжелый этап, измотавший мои силы и приведший к заболеванию куриной слепотой. Как хорошо, что все это далеко позади!

И снова меня одолевают мысли о доме. Хорошо бы, осень не спешила к зиме: так хочется увидеть родные берега без снежного покрова! Траву, хотя бы уже и омертвелую, высохшую, обласкать взглядом. Скальные кряжи и лбы с чахлой растительностью, огромные гранитные валуны, покрытые лишайниками, нежно погладить...

Миновали Котлас. Убегающая мимо земля порадовала своей обнаженностью, бесснежием. А еще - пролетавшая мимо сорока. При виде ее белых боков и частых взмахов крыльями всплеск ликования наполнил душу: восемь лет не встречался с этой птицей, и она показалась доброй старой знакомой.

Томительно тянулось время на пересадках, в переполненных пестрым народом грязных и душных залах ожидания. Когда же приближалось время посадки, охватывала решимость. Чтобы руки были свободны для штурма вагона, соединял ручку чемодана с рюкзаком, перекидывал ношу через плечо. Оказывалось на удивление много сил. Они позволяли внедриться в посадочную давку и протиснуться с очень весомым багажом к вагонным ступенькам.

Последняя пересадка была на станции Волховстрой. Когда-то, в годы моего детства, она называлась Званкой, и это ее название мне нравится больше, чем нынешнее. В нем звучало какое-то ласковое гостеприимство. Впечатление поддерживала и архитектура вокзала, вызывавшего светлое, торжественное чувство. Теперь, прибыв сюда ночью, я увидел во тьме лишь редкие тусклые огни, а вместо вокзала у железнодорожного пути

стояло какое-то деревянное строение, напоминавшее товарный вагон.

— Проехать бы сейчас в Ленинград, повидаться с дедом,— мечтательно произнес я, обращаясь к соседу по вагону.

— В чем же дело? Зачем тебе здесь слезать и затем неизвестно где коротать ночь и день до вечернего поезда? Я бы на твоем месте проехал до Питера.

— Но билет у меня без заезда в Ленинград.

— Это не страшно. До него осталось максимум четыре часа, едва ли будут проверять билеты. В крайнем случае уплатишь штраф, ночью с поезда едва ли сгонят. А рано утром будешь в городе.

— Пожалуй, надо рискнуть. Но я выйду сначала на разведку.

Выйдя из вагона, я почувствовал неуютность осенней ночи, промозглость воздуха, порывы налетающего ветра со снежинками. В темноте слышались голоса людей, чавкание торопливых шагов по слякоти. Я возвратился в вагон.

Ленинград еще только начинал просыпаться, когда я ранним утром, сдав багаж в камеру хранения, шагал по Невскому. После пережитых блокадных дней проспект напоминал больного, медленно выздоравливающего от тяжелой болезни. Стены многих домов были грязно-серого цвета, с осыпающейся штукатуркой, кое-где с трещинами, с указателями бомбоубежищ и другими надписями военного времени. Стекла окон еще были крестообразно оклеены пожелтевшими бумажными полосками.

Мне предстояло пройти по проспекту порядочный путь, до самого Казанского собора, а затем свернуть направо на улицу Софьи Перовской, где проживали старики Пименовы. Этот путь мне был хорошо знаком, как и всем деревенским род-

ственникам, так как дед Николай Степанович и его жена Елизавета Николаевна (ее мы звали тетей Лизой, она была намного моложе деда) всегда радушно принимали своих земляков.

Кондопожцы приезжали в Ленинград с трепетом. Питер издавна служил для них школой жизни. До революции многодетные деревенские семьи за небольшую плату отдавали сюда своих парнишек в мальчики владельцам магазинов. При этом глава семьи не только избавлялся от лишнего рта, но и надеялся, что питерская выучка поможет мальчишке выйти в люди и даже завести свое дело. Конечно, если повезет. Так говаривали: «Питер кому шубу сошьет, а с кого и шкуру сдерет». В десятилетнем возрасте был отправлен в Питер и мой отец, где был в мальчиках пять лет, но так и не поднялся выше приказчика и не стал богаче деревенского мужика.

Дед Николай Степанович когда-то тоже прошел питерскую школу, и считают, что ему на редкость повезло. Шустрый, исполнительный и смышленый парнишка выбился из мальчиков в приказчики кожевенного магазина, а затем и завел свое дело в Питере, тоже кожевенное, стал купцом.

Нашему семейству дед был родственником по маме, причем не ближним. Однако она, как и все Пименовы, боготворила деда как щедрого благодетеля, спасшего семью от нищеты в критический момент, после пожара.

Николай Степанович, тогда еще молодой, только что произведенный в приказчики, узнав про беду, решил помочь, и ему удалось построить новый дом, лучше прежнего. Сам дед рассказывал об этом событии кратко:

«Я упал на колени перед хозяином и попросил отпуск и денег взаймы. Хозяин был бережливым

и скупым, но сразу уступил. Я приехал в Кондопогу, уговорил своего друга Ивана Васильевича Самсонова, который был старостой деревни, стать подрядчиком. Тот нанял мужиков заготовлять и подвозить бревна, а затем и плотников. И был построен дом».

Это был двухэтажный дом со всеми подсобными крестьянскими помещениями — просторным сараем, скотным двором, хлевом, конюшней, чуланами.

Ввергнув себя в немалые долги, дед проявил большое милосердие, подарив новый дом погорельцам. За собой он оставил лишь заднюю комнату в верхнем этаже, куда иногда приезжал погостить в летнее время. После революции, лишившись всего своего купеческого состояния, дед оставался жить в Ленинграде, но ежегодно навещал деревенских родственников. Единственный его сын Константин был взят в тридцать седьмом и не вернулся, невестка осталась с двумя малышами. Поэтому дед и тетя Лиза, перенесшие блокаду, продолжали работать, хотя деду было уже около семидесяти. Я спешил, чтобы застать их дома.

Старики сразу узнали меня, встретили очень радушно. Они уже знали из писем мамы, что я давно собирался в отпуск, поэтому мой приезд не был для них неожиданным. После обычных приветствий дед начал складывать в ящик инструменты, лежащие на полу.

— Встал рано, что-то не спится, и решил наклеить заплату на галошу. Если их своевременно ремонтировать, то долго можно носить. А вот молодежь теперь ничего не бережет: чуть что — и в бросок. А то еще чище. Недавно заезжал наш Палька, Палька Пименов. Моряк, ухарь такой. Когда провожал его, у меня начала сваливаться галоша и я стал в карманах искать кусок бумаги,

чтобы затолкнуть в нее. Палька не растерялся, достает из кошелька рублевку, скомкал и говорит:

«Вот, возьми, дедушка!» Вот ведь до чего дошло! Тетя Лиза поддержала мужа:

— И хлеб не берегут: куски выбрасывают на помойку. Видно, скоро забыли про блокаду, про страшный голод. Бывало, шепчешь про себя: хлеба... хлеба... Мы с дедом работали на Ижоре — лебеду покупали, так это еще хорошо было...

— Сколько людей (царство им небесное!) голодной смертью погибло. Сами не верим, что выжили. Спасибо, дай бог здоровья Ивану Федоровичу Самсонову: несколько раз заглядывал к нам (воевал под Ленинградом) и помогал куском из своего пайка...

Старики ушли на работу, оставив мне ключ от комнаты. Я хотел пройтись по городу, несмотря на сильную усталость. Но после того как посмотрел в небольшое тусклое зеркало, стоявшее на старинном комоде, и увидел свое изможденное и осунувшееся лицо, решил отоспаться за бессонные дорожные ночи. Лег на старый диван со скрежещущими пружинами и быстро погрузился в глубокий сон.

Вечером с дедом поехали к двоюродному брату Петру Перласову, который проживал на Московском проспекте (в то время он назывался не то Международным, не то Сталина). Петр был старше меня почти на десять лет. Только что демобилизованный из Красной Армии, он был одет еще в военно-морскую форму, при орденах и медалях, и производил солидное впечатление. Я с восхищением и гордостью смотрел на его награды. Его жена Дуся, высокая молодая женщина с властным характером, именовала себя казачкой.

После тоста за встречу стало шумно. Меня мало о чем спрашивали, я мало что о себе говорил. В основ-

ном рассказывал Петр — о службе в морской пехоте, о подвигах, порой не без самолюбования. Выпили в память о его трех братьях — Иване, Михаиле и Леониде, погибших на фронте. А также в память об их отце, который был раскулачен, а затем посажен и, по-видимому, погиб в лагере.

— Когда меня спрашивают, кто был мой отец, причем часто с намеком на мое кулацкое происхождение, я отвечаю: «Мой отец был говночист!» Тогда сразу отстают. Пусть докажут, что я не прав! — говорил Петр, подчеркивая свое остроумие, удаль и независимость.

Его высказывание не требовало пояснений ни для меня, ни для деда. Нам обоим было известно, что в 1925—1926 годах между деревней Кондопога и железнодорожной станцией Кивач (ныне — станция Кондопога) началось большое строительство. По плану ГОЭЛРО здесь приступили к сооружению гидростанции и начали рыть канал между Нигозером и Кондопожской губой Онежского озера. Вскоре начали строить также бумажную фабрику. Из различных губерний России на Кондострой наехало много мужиков, завербованных в рабочие. Для них был построен целый барачный поселок.

Местные лошадные крестьяне неплохо зарабатывали на подвозке бревен, кирпича, гравия и других строительных материалов. Отец Петра, Александр Федорович Перласов, отличавшийся богатырским сложением и недюжинной силой, выбрал самую грязную, тяжелую и непрестижную работу — очищать общественные уборные в рабочем поселке. С утра до позднего вечера он орудовал большим черпаком с длинной рукояткой, загружал фекалиями огромный ящик, поставленный на телегу или сани. Однако он вывозил этот груз не на свалку, а на поля, разделанные на полуострове

(по местному — на наволоке). Тяжкий труд обеспечил крестьянину не только приличный заработок, но и повышение урожаев. В результате он оказался в состоянии не только прокормить многодетную семью, но и с помощью подросших сыновей построить дом, а также купить вторую лошадь и вторую корову. Таким образом, он попал в разряд кулаков...

Дед и Петр поехали меня провожать. На Московском вокзале мы зашли в ресторан. Он был переполнен, но Петр быстро нашел столик. Просмотрев меню, я был поражен высокими ценами. Заказал по сто грамм водки и по бутерброду с сыром.

Раздалась музыка, появилась певица. Эта молодая женщина с чувством исполняла «Не тревожь ты меня, не тревожь...» Я впервые слышал эту песню, она мне очень понравилась. Петр с восторгом смотрел на певицу.

Дед вспомнил, как, бывало, в молодости он восхищался в Питере певицей Вяльцевой. Посетовал на недоступную ресторанную дороговизну.

— Бывало-то, сколько вина было выпито...— с гордостью сказал он, разглаживая седые усы.

— И хватало?

— Хватало. Потому что торговать умели. Бывало, как зайдет в лавку покупатель, так перед ним вежливостью и любезностью рассыпаешься. Не нравится ему один товар, другой предлагаешь. Так хозяин научил. Старовер был. Водки не пил. Признавал только чай. Любил говаривать: «Колюшка, выпьем-ка чайку, да забудем тоску».

— Ты, дед, значит, не совсем в хозяина пошел.

— Так ведь когда свое дело завелось, то нельзя было не выпить: почти все оптовые сделки совершались в ресторане.

Повторили по сотне грамм, закусили бутербродом

с икрой, я попросил счет и уплатил по нему около трехсот. Веселой компанией направились к камере хранения.

В обществе ленинградских кондопожцев я почувствовал себя уже одной ногой дома.

Отчий дом

Когда поезд следовал уже по лесам и болотам Карелии, меня радовали знакомые названия станций и разъездов. Горел нетерпением скорее ступить на родную землю, перешагнуть порог старого отчего дома и убедиться, что мама поправляется.

Меня не встречали, так как я не подал телеграмму: все равно не успеют доставить. Люди с котомками, сумками и чемоданами устремились в разных направлениях. Как я и ожидал, в деревню автобусы не ходили. И шаг за шагом я начал преодолевать заключительный этап пути. Каждую сотню метров останавливался, чтобы отдышаться, дать успокоиться сердцу. Осматривался вокруг в надежде найти знакомые городские приметы. Однако от многих как старых, так и новых домов остались лишь пепелища, груды развалин, над которыми кое-где возвышались остатки кирпичных печных труб. Улицы стали неузнаваемыми. Вдоль них и по сторонам стояли отдельные маленькие домики и убогие хибары, сооруженные совсем недавно. Сердце сжималось при виде разрушений, оставивших многих людей без крова.

Страшное опустошение, нанесенное войной, особенно почувствовалось, когда доплелся до канала, несшего до войны поток воды из Нигозера в Онежское озеро, чтобы перед впадением в него приводить во вращение турбины ГЭС. Тогда канал был

заполнен чистой водой, а с моста, перекинутого через него, я любил наблюдать, как пластично и грациозно плавали салаки и целыми стаями набрасывались на хлебные крошки. А вечерами вдоль канала сверкала длинная цепочка электрических огней, отражавшихся в зеркальной водной поверхности.

Теперь канал был безводным, безжизненным — широкая и глубокая траншея с пологими бетонированными боками и с большими трещинами, припорошенными снегом. На месте моста лишь подгнившие культяшки бревенчатых свай. Чтобы перебраться на другую сторону, надо было опуститься на плоское днище по шаткой деревянной лестнице с наспех сколоченными поручнями, пересечь траншею по дощатому настилу и снова подняться по скрипучей лестнице. Мне четко запомнилась эта переправа, поскольку преодолел ее за два приема — сначала с чемоданом, затем с рюкзаком.

Я остановился с учащенно бьющимся сердцем и посмотрел в сторону деревни, хотя знал, что отсюда ее конец, где стоял наш дом, еще не виден. Смотрел на дорогу, как бы рассчитывая силы на вторую половину пути. Правее моему взгляду представился печальный вид бывшего целлюлозно-бумажного комбината. Это были заиндевевшие, местами полуразрушенные громады кирпичных корпусов. Не поднимался дым из их труб, не доносились шипение пара, приглушенный шум станков, стук парового молота, свистки паровоза. Это были немые, мертвые стены с зияющими проемами окон. Во время дальнейшего пути я невольно часто поворачивал голову вправо, в сторону оставшегося в низине бывшего комбината, как бы не веря в его безжизненность.

И вот наконец открылась долгожданная пано-

рама — цепочка почерневших бревенчатых деревенских домов вдоль губы Онежского озера и возвышающаяся над избами, как мать над выводком, древняя островерхая Успенская церковь. Это была родная деревня. Душа моя наполнилась глубоким волнением и радостным ликованием. Поставив на землю чемодан и сбросив рюкзак, я смотрел завороженно.

«Здравствуй, родная! Я выжил. Прибыл к тебе»,— с такими словами я мысленно обратился не только к деревне с ее церковью, но и к озерной глади, знакомым силуэтам раскинувшихся по ней островов, синей полоске леса за губой и даже к нависшему над всем этим серому небу. Вся совокупность видимого вместе с пройденной городской территорией означала для меня Родину, по которой так истосковался за годы изгнания. Она воспринималась как святыня, и я перекрестился бы перед ней, если бы уже не позабыл с детства, как это делается. Низко поклонился бы, но не был приучен низко кланяться. Лишь жадно впитывал всю эту знакомую до тонких деталей картину, как бы мысленно целовал ее пересохшими губами, пока не понял, что стою дольше, чем требует передышка. И снова двинулся вперед.

Близость цели прибавила сил, и я ускорил шаг. Движению способствовал и начавшийся пологий спуск. Когда дорога вышла на пригорок перед пересекавшей ее стремительной речкой, я увидел потрясающее опустошение: вплоть до нашего дома все другие деревенские дома, что стояли ранее вдоль самой дороги, отсутствовали. Места их обозначались лишь развалинами печей. Сохранились только избы в стороне от дороги, ближе к озерному берегу.

Наш старый бревенчатый дом выглядел каким-то куцым, так как огромный сарай, некогда примыкав-

ший к нему сзади, отсутствовал. Почерневшие стены выглядели слепыми: все окна обоих этажей были заколочены досками. И если бы не струйка дыма, поднимавшаяся из трубы, то дом выглядел бы необитаемым.

Оказалось, что семья занимает теперь не верх дома, а низ. Переступив порог избы, я увидел отца. Он удивленно воскликнул, произнеся мое имя. Я быстро, поставил на пол чемодан. Обнял отца, ощутил колючесть его небритого лица и необычную худобу тела. Не успел опомниться, как подскочила сестра Тоня, бросилась в объятья, оставив на моих щеках влажные пятна. Но я поспешил освободиться от объятий, так как из дальнего угла, где стояла кровать, услышал голос мамы:

— Сыночек... Живой... Прибыл.

Я устремился к ней, но отец попридержал меня, чтобы освободить от рюкзака.

— Неужели, Виктор, ты один допер такой груз? — удивился он.

— Понемногу, папа. С остановками.

Мама отбросила край одеяла и пыталась привстать. По бледному, заметно постаревшему ее лицу бежали слезы.

— Здравствуй, мама. Как видишь, прибыл. Лежи, лежи, успокойся. Как твое самочувствие?

— Слава богу...

Я присел на край кровати. Мама скользила своими иссохшими руками по моему телу, как бы стараясь убедиться, что это не сон. Я вытер полотенцем ее слезы, положил руку на ее лоб, нащупал пульс на запястье. Он оказался значительно учащенным, но ритмичным, удовлетворительного наполнения. Жара у мамы не было. «Значит, тахикардия (учащение пульса) скорее всего от волнения»,— быстро оценил я.

— Как доехал, дорогой?

— Очень хорошо, мама,— ответил я, а сам подумал: «Неплохо бы дать ей валериановых капель». Бегло просмотрел медикаменты на табуретке. Это были таблетки сульфидина, отхаркивающая микстура, рыбий жир.

— Сейчас, мама, я дам тебе успокоительное лекарство.

Быстро достал из чемодана пузырек и накапал из него в чашку настойку валерианы с ландышем, дал маме выпить.

— Признали воспаление легких. Очень плохая я была. Врач Лидия Алексеевна сказала: «Подлечим, Александра Васильевна, поправитесь: сердце у вас хорошее». Вот и поправляться начала... Тонюшка, ставь-ка самовар!

— Уже поставлен, мамушка, скоро зашумит.

Я сидел на краешке кровати, окончательно обессиленный. Тонус, поддерживаемый в пути беспокойством за судьбу мамы, теперь покинул меня, и я сидел как бы прикованный к постели. Но старался не показывать вида, вяло расспрашивая родных о житье-бытье. Вскоре такое состояние прошло.

Семья не скрывала восторга, увидев содержимое чемодана и рюкзака. Было решено почти весь хлеб порезать и посушить. Консервы отец доставал из рюкзака бережно, как будто жестяные банки могут разбиться.

На столе самовар. Его бульканье и фырканье вселяют бодрость. Нарезан хлеб, вскрыта банка консервов. В тарелке — соленые волнушки с луком. Тоня помогла маме подняться с постели. Ее усадили на единственный стул. Мне, как гостю, предоставили табуретку, а отец и Тоня уселись на толстые чурбаки.

Наконец-то за общим столом с семьей! Какое

счастье! Жаль только, что нет старшей сестры Вали с дочкой Люсей и брата Николая. Валя работает на севере Карелии, на станции Летний, на кирпичном заводе, куда ее направили как горного техника. Николай еще служит в Красной Армии и находится в Венгрии. И все же наши лица радостны и торжественны. Как мне сказали, за последнюю неделю мама впервые села за стол. Это дополняет общую радость.

Вскоре подошла тетя Настя Перласова, старшая сестра мамы. Прослезилась при встрече. Я едва успевал отвечать на вопросы.

Удовлетворив первоочередное любопытство родственников, я сам приступил к расспросам. Есть ли какие известия от мужа тети Насти, Александра Федоровича, взятого в тридцать седьмом?

— Никаких. Ни слуху ни духу, как и от других мужиков, взятых тогда же. Кобин, Щекин, Жогин, братья Дериглазовы, Самсонов Петр Иваныч, Белан, другие — как в воду канули. Едва ли кто из них уже живой.

Наступило продолжительное молчание.

Потом я узнал, что отец работает сторожем при разоренном целлюлозно-бумажном комбинате. Комбинат собираются восстанавливать, пленные немцы расчищают развалины. Возвращаются из эвакуации машины, оборудование. Но пока они, выгруженные на железнодорожной ветке, ржавеют под дождем и снегом, как сказал отец с горечью. Вряд ли их можно привести в рабочее состояние. Однако уже начинают оборудовать слесарную мастерскую, и отца наметили на должность инструментальщика.

Я подумал: «Машины возвращаются. Но вернется ли посаженный в тридцать седьмом директор бумажной фабрики Ярвимяки?» Еще пионером я много слышал о легендарном финском рабочем-

революционере, не раз сбегавшем из финляндских тюрем. В Кондопоге он пользовался очень большим авторитетом.

Тоня рассказала о школе. Учителя теперь все молодые, новые, директор же — наш старый учитель и всеобщий любимец Сергей Васильевич Шежемский. Однако деревенская школа-семилетка, в которой я учился, в войну сгорела. Сохранилось лишь дополнительное здание (бывший дом Евтюшкина). В нем открыта библиотека, чему более всех рад отец, который берет там свой любимый журнал «Вокруг света».

Основное больничное здание в городе уцелело, но поликлиника пока в бараке. Врачи тоже новые, девушки, в основном из Ленинграда. Глазачева Лидия Алексеевна, которая лечит маму,— из Архангельска. Все они «внимательные и старательные».

А с питанием очень плохо. Карточки отоваривают с опозданием и не всегда полностью. Возвратясь из эвакуации в июле, родители привезли с собой двенадцать картошин. Посадили их глазками, обрезками. Бережно лелеяли растения. Однако клубни не поспели. Немного поддержались лишь «подножным кормом» — крапивой (парили ее и ели в виде полужидкой массы или «котлет»), черникой, грибами.

— Лишь бы зиму как-то перебиться. А там все же что-нибудь на огороде посадим,— уже строила перспективы мама.

По тропе босоногого детства

Утром следующего дня я поднялся вместе с Тоней наверх, на второй этаж, где раньше проживала наша семья. Переступив через порог, я остано-

вился в темноте. Пока Тоня искала лучину, я успел немного присмотреться, так как сквозь щели между досками на окнах проникал свет. Затем при слабом мерцающем свете зажженной лучины я увидел русскую печь. Пощупал ее: холодная. Ни кроватей у стен, ни стола посредине, ни иконы в углу. Осталась только массивная лавка, стоящая вдоль стены. Она напомнила мне о двоюродном брате Толе, который делал возле нее первые шаги. Я и сам тогда был еще дошкольником. Теперь же Анатолий, возвратившись с войны в офицерском звании, с орденами и медалями, успел уже жениться.

Без мебели в большой избе стало удивительно просторно. Вспомнилось время, когда вечерами на пол ложились спать вповалку постояльцы. Это были «черепане» и «скобари», завербованные на Кондострой. Они выполняли в основном тяжелые земляные работы.

Панорама рытья канала прочно закрепилась в памяти благодаря картине, висевшей в последующие годы в фойе деревянного здания Дома культуры Кондостроя: земляные бока канала были как муравьями облеплены людьми с лопатами и с тачками.

Наши постояльцы приходили с работы очень уставшими, пропотевшими, грязными. По субботам мама с трудом отмывала широкие сосновые половицы, оттирая грязь голиком, с песком. По воскресеньям мужики напивались, громко размышляли о своей доле и матерились.

На потолке я увидел пляшущую тень от железного кольца, прикрепленного к балке. В него, теперь уже покрытого ржавчиной, раньше была продета упругая березовая оглобля, к концу которой подвешивалась зыбка. В ней качали два поко-

ления младенцев. Убаюкивали их старинными колыбельными песнями. Среди них я запомнил такую: «Баю-баю-баю-бай, Петя, спи, не умирай. Уж как, Петюшка, помрешь, ты наделаешь нам слез». Слова произносились спокойно, привычно, с сознанием неотвратимости, неизбежности потерь. Моя бабушка Мария Родионовна за свою жизнь родила шестнадцать детей. Из них выжили и выросли только шестеро — мой отец, тетя Дуня, дядевья Павел, Константин, Василий и Степан. У них рождались дети, и нас также усыпляли укачиванием в зыбке в этой же избе, под те же напевы.

В горнице тоже никакой мебели, голые стены. Нет старинной иконы, занимавшей красный угол. Отсутствует и моя самодельная витрина с коллекцией горных пород и минералов, собранных в Карелии, а также на Кольском полуострове (в Хибинах) и на Южном Урале во время производственной практики студентов горного отделения индустриального техникума.

В маленькую комнату, называемую задней, я не стал даже заглядывать. Мне было известно от старших, что до революции эту комнатушку занимала почта, а мой дед Николай Васильевич служил при ней ямщиком. Будучи мальчишкой, я видел овчинный тулуп и длинный красный кушак, сохранившиеся у деда от этой казенной службы, а также был свидетелем его любви к лошадям и склонности к выпивке. Он, в отличие от деда Федора Васильевича, хромого, занимавшего с семьей нижний этаж дома, балагура и весельчака, запомнился мне хмурым, неразговорчивым стариком. Он никогда не рассказывал внучатам сказок. Но мама всегда хорошо отзывалась о своем свекре, который как глава семейства был очень справедлив. Она сочувственно отзывалась о тяжелой

прежней его службе: в любую погоду надо было запрягать лошадь и трястись на козлах по лесным дорогам, развозя почту по деревням.

Почти до неузнаваемости изменился мой родной дом. Не остались прежними и члены семьи, родившиеся и жившие в нем.

За годы разлуки младшая сестра Тоня выросла из наивной маленькой девчонки-второклассницы в почти взрослую девушку. Деловая, практичная, легкая на подъем, она стала хорошей помощницей родителям. Мне рассказали такой эпизод. Когда старшая сестра Валя сообщила в письме о том, что на складе на станции Летний есть заплесневевшая кукурузная крупа, которую опасаются выписать даже на корм скоту, но пока не решаются и выбросить, Тоня срочно собралась и поехала туда. Сестрам удалось уговорить кладовщика выписать для них семь килограмм этого «продукта». Привезенная домой крупа в условиях полуголодного существования оказалась относительно пригодной для приготовления похлебки. Тоня отличалась общительностью, смелостью, решительностью. Она без смущения бралась за дело, если надо было что-либо выпросить, выменять или продать. Вопреки запрету, она однажды ходила продавать чернику пленным немцам, после чего одобрительно оценила их дисциплину: они строго соблюдали очередь.

Накануне октябрьских праздников приехала с севера сестра Валя, которая была на пару лет младше меня. Она явилась в новенькой военной шинели, опоясанная широким ремнем с портупеей, в пилотке, с солдатским вещмешком за плечами. Возмужавшая, подтянутая, она приветствовала меня с большой теплотой, но и с нарочитой бодростью.

О причине облачения Вали в военную форму мне было уже известно. Ей предложили команди-

ровку в Германию за промышленным оборудованием и в связи с этим уже выдали обмундирование. Теперь она ожидает вызова.

За самоваром обменялись новостями. Встреча с сестрой очень взволновала меня, и когда я затем побрел прогуляться по берегу, чтобы немного успокоиться, мысли о ней неотступно следовали за мной.

Будучи красивой девушкой, она привлекала к себе внимание многих сверстников как в школе, так и в индустриальном техникуме, где, как и я, училась на горном отделении. Однако к своим ухажерам она относилась очень разборчиво.

Впечатлительная, честолюбивая, с элементами романтики, она очень тяжело переживала мой арест, тем более что вокруг «разоблачения антисоветской группы» в техникуме было много шума. Со слов Вали, она две недели лежала в истерике, пока не пришла в себя. Ее не приняли в комсомол. Руководство комсомольской организации недвусмысленно давало понять, что она — сестра «врага народа». Тем не менее она явилась в тюрьму ко мне на свидание, как только оно было разрешено. Я не ожидал, что она может проявить такую солидарность и смелость.

Насколько я понял, Валя очень тяжело переживала невзгоды военного времени. В одном из писем из Хакассии она писала мне: «У меня впечатление о своей жизни такое, что я иду по длинному-длинному коридору, которому нет конца, и не знаю, куда я иду». Война кончилась, но ее гнетут новые переживания: муж Владимир пропал без вести, дочурка Люся растет без отца. Жизнь не только трудна в материальном отношении, но и монотонна: на работу и обратно. Быть может, поэтому сестра, несмотря на отговоры родителей, согласи-

лась на поездку в Германию, где обстановка еще сложная.

Старшее поколение заметно постарело, люди выглядели усталыми, похудевшими. Однако когда родственники собрались у нас за праздничным столом и выпили сущую малость разведенного спирта, все быстро развеселились, запели старинные народные песни. Я давно мечтал снова послушать их в натуральном деревенском исполнении и теперь сидел как завороженный, а иногда и сам подпевал. Отец, конечно, запел «Степь да степь кругом» и был доволен, что его дружно поддержали. Затем раздался громкий голос Тони:

Люби меня, девка, пока я на воле:

Пока я на воле — я твой,

А завтра, быть может, я буду жить в неволе,

Тобой завладеет кореш мой.

Я вор, я бандит, я преступник всего мира,

Пойми, меня трудно любить...

Тоне подпевала лишь Валя, другие не знали слов. Я слышал эту песню в лагере. Сестры же пополнили ею свой репертуар, несомненно, за годы эвакуации в далекой Сибири...

За время отпуска я много раз побывал на берегу озера. С отцом мы там разделали на дрова толстое бревно, несколько раз я выходил на лыжах ставить подледные ловушки на налимов. Однако прежде всего берег привлекал меня к себе как любимое место былых детских игр и забав. Там между двумя крайними домами (Нефедкиных и Романовских) находился широкий пустырь, который служил нам своего рода спортплощадкой. Мы играли в рюхи, лапту, щилец. Для желающих в стороне стоял турник. Когда игры, ограниченные этой площадкой, надоедали, начинались прятки или каза-

ки-разбойники, и мы носились между домами, по сараям и огородам.

Все мальчишки были вооружены и с возрастом заменяли свое оружие более совершенным. Если маленькие довольствовались рогатками, пугачами, самодельными луками и арбалетами, то затем заводили огнестрельное оружие. У каждого имелся поджигальник, напоминающий по форме старинный пистолет, а у отдельных из нас — и «поджигальное» ружье. Пристрастие к стрельбе отчасти поддерживалось сложившейся убежденностью, что империалисты готовятся к войне, поэтому все мы должны быть готовы к отпору.

Одним из постоянных мест нашего обитания в детстве было само озеро. Здесь на мелководье мы ловили колюшек, а подальше от берега купались, катались на плотах, а весной — на льдинах. Я передвигался вдоль берега и даже до ближайшего острова (Кудострова) также и на маленькой вертучей лодке-плоскодонке, которую сделал сам и оборудовал педальными колесами с лопастями. От постоянной сырости и тинистой грязи ноги мои летом были покрыты цыпками. Начиная с десятилетнего возраста я уже отчаливал от берега на рыбалку на настоящей лодке, а в сенокосную пору отправлялся с мамой на пожни, расположенные за губой.

Проходя по тропе вдоль берега, я вспомнил, как когда-то в этих местах испытывал только что изготовленное самодельное «поджигальное» ружье при избыточном пороховом заряде. Железное дуло разорвало по шву, а березовую ложу расщепило. Слава богу, я, как и двоюродный брат Степка, раздобывший из дедова чулана горсть пороху, отделались испугом. Однако когда на Кондострое мне подвернулась бесшовная бронзовая трубка, я сма-

стерил новое ружье, с более прочной ложей, и начал постреливать из него, но уже не рискуя испытывать его на прочность.

Шагая по местам своего босоногого детства, я сожалел о том, что не удалось попасть сюда летом, чтобы увидеть родную природу во всей ее красе, прильнуть всем телом к земле предков.

На семейном совете было одобрено мое стремление попасть на учебу в медицинский институт. Поэтому я постарался получить документы об окончании семилетки и учебе в индустриальном техникуме.

В кабинет С. В. Шежемского я вошел с большим волнением. Он сидел за столом, низко склонясь над бумагами. Я с грустью заметил, что за многие годы заметно расширилась его лысина и изрядно поседели волосы. Однако когда я представился, он быстро, по-молодецки встал и выпрямился во весь свой высокий рост. Такой же, как и прежде, стройный, худощавый, он, широко улыбаясь, протянул мне руку. Ответив на ряд вопросов учителя, я изложил свою просьбу.

Он сразу же взял листок, обмакнул перо в чернила и каллиграфическим почерком написал справку об окончании мною в июне 1934 года «полного курса Кондопожской семилетней школы при отличном (5) поведении и отличных (5) оценках по всем предметам». После краткого разговора он сказал несколько теплых напутственных слов.

К счастью, мама сохранила мою зачетную книжку за время учебы на горном отделении индустриального техникума.

С нею я и отправился в Петрозаводск. А через два часа уже шел вниз по проспекту Ленина в наркомат промышленности строительных материалов. Обратил внимание на то, что от тюрьмы, в которую был заточен на полгода, оста-

лись лишь одноэтажные здания и окружавшая их высокая кирпичная стена, основное же здание отсутствовало. Вот о чем я не пожалел. Следуя далее по проспекту, был поражен большими разрушениями, особенно крупных зданий — университета, гостиницы «Северная».

Получив справку, пошел опять бродить по городу. На месте старинного Гостиного двора на площади Кирова, несколько напоминавшего ленинградский, остались лишь руины. Вспомнилось, что здесь, в Гостином, осенью тридцать четвертого я купил настоящее новое ружье, потратив на него весь первый стипендиальный аванс, выданный в техникуме, и деньги, присланные родителями на ботинки. На улицах было немноголюдно, мало машин. Однако город уже заметно восстанавливался. В книжном магазине я купил несколько книг по медицине, пару старых учебников.

Лида

С врачом Глазачевой я познакомился на второй или третий день после моего приезда.

Войдя в избу, Лидия Алексеевна просто и непринужденно поздоровалась и, снимая плюшевое пальто, спросила:

— Никак долгожданный гость приехал?

— Он самый.

— С приездом. Родители давно вас ждут. Теперь у них появился свой лекарь, и я становлюсь уже ненужной.

— Вы всегда очень нужны. Большое вам спасибо за чуткость и внимание.

Хотя лицо девушки было разрумянено холодом, но мне показалось, что оно еще более вспыхнуло

от смущения.     Однако она, сняв с головы кротовую шапочку и поправляя сбившиеся толстые русые косы, заколотые на затылке, уже направлялась широким шагом к маме. Справилась о ее самочувствии, проверила пульс и прослушала.

— Все идет хорошо, Александра Васильевна. Но пока надо лежать. И непременно продолжайте принимать таблетки.

От чая Лидия Алексеевна отказалась, сказав, что недавно обедала и очень спешит на прием в поликлинику. Я вышел с нею во двор.

— Разрешите проводить вас.

Глазачева удивленно взглянула на меня своими большими голубыми глазами и, немного поколебавшись, ответила:

— Пожалуйста.

Она шла быстро, большими шагами, и я едва

успевал за ней. Одолевал ее вопросами. Она охотно отвечала, а в заключение пояснила:

— Сами видите: разруха. Плохо с питанием, еще хуже с жильем. Люди ослаблены, истощены. Не работает водопровод. Отсюда и разные болезни, в том числе и инфекционные.

— Я, к сожалению, плохо знаю эти болезни и всегда боюсь, как бы не пропустить,— признался я.

Я узнал, что после освобождения территории от оккупантов осталось порядочно больных сыпным и брюшным тифами, малярией, дизентерией. У некоторых больных сыпной тиф не был распознан и скрывался под видом малярии или иных заболеваний. У прибывших из Западной Европы иногда обнаруживается сифилис, поэтому почти у всех стараются исследовать кровь. Анализы (реакция Вассермана) недавно позволили выявить заболевание у офицера, прибывшего из Германии, а также у молодой женщины, находившейся в оккупации. Встречается клещевой энцефалит с тяжелым поражением головного мозга.

Узнал также, что Лидия Алексеевна прибыла из Архангельского медицинского института. Ее вместе с несколькими другими выпускницами распределили в Карелию, и здесь она работает с осени 1944 года. За прошедший год было очень много разных трудностей, они остаются и по настоящее время.

Расспросил и об Архангельском институте, не исключая возможности, что попытаюсь поступать именно туда.

Когда мы шли мимо руин ЦБК, моя спутница указала рукой на низкое деревянное здание:

— Вот в этом бараке и расположена поликлиника. Тесно, неуютно, но работаем. Спасибо за проводы, я должна попрощаться.

— Надеюсь, что мы еще встретимся. Извините,

что утомил вас расспросами. Хотелось бы посмотреть больницу. — Заходите при случае.

Примерно через неделю, осмотревшись дома, я направился в больницу. Кирпичное двухэтажное здание, расположенное среди сосен между скальных кряжей, выглядело запущенным: стены закопченные, грязно-серого цвета, штукатурка во многих местах осыпалась, краска рам и дверей облупилась. Во дворе понуро стояла тощая рыжая лошадь, впряженная в сани. Я попросил санитарку вызвать Глазачеву, и вскоре она вышла на крыльцо в белом халате и больничных тапочках.

— С мамой плохо? — озабоченно спросила она.

— Нет, мама здорова. Я просто пришел посмотреть больницу. И повидаться с вами.

— Я сейчас должна бежать по вызовам, чтобы успеть, пока светло.

— Возьмете меня в качестве сопровождающего?

— Не возражаю, если времени не жалко. Я оденусь и выйду.

Вскоре Лидия Алексеевна показалась в дверях одетой и медленно спустилась с крыльца, осторожно переставляя ноги, обутые в большие серые неуклюжие валенки. На ходу заговорила:

— Что касается больницы, то сами видите. Здание как снаружи, так и изнутри не ремонтировано с довоенных лет. Нет электричества, рентгена. Впрочем, об этом я уже вам говорила. Плохо с мылом, белье застиранное. Транспорт представлен только вот этим Россинантом, уже довольно старым,— она указала рукой на рыжую лошадь.

— На все вызовы пешком?

— Конечно. Несколько раз мне давали лошадь в леспромхозе, так пробовала ездить верхом.

— И как?

— Едва не убилась, сорвавшись с седла. Но в общем-то такая езда мне понравилась. Я люблю лошадей.

Открылся вид на озеро.

— Смотрите, Лидия Алексеевна, все острова как на ладони. Как бы хотелось побывать на них! Жаль, что не удалось вырваться сюда летом. Так мечтал выехать на рыбалку!

— Но мне больше нравится Белое море. На взморье, при впадении Северной Двины, река разделяется на множество рукавов, и там тоже много островов. А в самом море вода удивительно прозрачная.

— Здесь вода засорена промышленными стоками ЦБК. Если при восстановлении комбината не усовершенствуют очистку, то губа будет загублена. Боюсь, что спохватимся, когда будет уже поздно.

— Да, пора думать об охране природы... Кстати, вот там, за одинокой сосной, стоит дом, в котором мы живем. Совсем близко от берега, но воду из озера брать нельзя: она чем-то пахнет, мутная, берега забиты какими-то массами, хлопья в воде.

— И с кем же вы живете?

— С Верой Архиповой — врачом-педиатром, москвичкой. Кухню занимает канадская финка Хельми Андреевна Эриксон. Мы зовем ее просто Андреевной. Очень хорошая, остроумная, жизнелюбивая женщина. Работает сторожем в детском садике. Советует изучать английский язык и усиленно предлагает свою помощь, но мы лентяи. Жила также Нонна Талашенко, врач-эпидемиолог, из Москвы. Уехала в аспирантуру.

— Здесь и другие врачи из Москвы?

— Нет, почти все остальные — ленинградки. В разговорах я не заметил, как с шоссе свернули на узкую тропу, проторенную в снегу.

— Здесь без валенок никак не обойтись...

— Я приехала в резиновых ботиках. В прошлую зиму ноги страшно мерзли. Однажды так болели от холода, что даже заплакала, как маленькая девчонка. Начальник леспромхоза сжалился и выписал мне вот эти огромные валенки.

Вскоре тропа привела нас на узкую улочку из вновь построенных частных домишек.

— Улица Новая,— прочел я вслух табличку.

— Здесь не единственная улица с таким названием. Настроили домики и прибили на столб дощечку с надписью «Улица Новая». Попробуй найди, откуда поступил вызов.

Мы подошли к небольшому дому, собранному из старых досок, с маленькими оконцами. Вошли. У пожилого мужчины оказался острый бронхит с подозрением на начальные явления легочного воспаления. Лидия Алексеевна выписала рецепт и объяснила больному, как принимать таблетки и микстуру. Обещала завтра навестить и, если не будет лучше, направить в больницу.

Мы вышли на улицу и продолжали путь по адресу следующего вызова.

— Вечерами трудно как следует обследовать на дому. У лихорадящих больных надо исключать инфекционные заболевания, особенно острые — сыпной тиф, брюшной, малярию и прочие. Очень боюсь пропустить сыпной тиф: при тусклом свете коптилки или керосиновой лампы трудно рассмотреть сыпь.

— А часто ли встречается сейчас сыпняк?

— В единичных случаях. Но надо иметь в виду, что многие возвращаются из эвакуации завшивленными, истощенными. Поэтому, если не распознать заболевание и своевременно не изолировать больного, велика опасность массовой вспышки. Недавно сыпняк наделал у нас много хлопот...

Пока мы колесили по вызовам, Лидия Алексеевна рассказывала мне историю, случившуюся прошлой осенью.

Из поселка Уница были направлены поездом в Кондопогу двое больных с диагнозом «бронхопневмония». По прибытии на станцию, пока поджидали Россинанта, чтобы доставить больных в больницу, их предварительно обследовала врач Анна Марковна Хейфец, опытный эпидемиолог. Вглядевшись в кожную сыпь, она воскликнула: «Так это же сыпной тиф!»

Она срочно выехала в Уницу, вслед за ней были отправлены две медсестры и врач Глазачева, только что прибывшая на работу в Кондопогу. Как выяснилось на месте, из Сибири прибыл в Карелию эшелон возвращавшихся из эвакуации. Среди сошедших в Унице оказались больные. В это время в уницкой врачебной амбулатории только что начала работать выпускница Ленинградского медицинского института, которой условия жизни и работы показались столь ужасными, что она, мечтая поскорее уехать отсюда, даже не развязывала пачки привезенных книг. Прибывшим больным она ставила диагноз грипп, а у двух, находившихся в наиболее тяжелом состоянии, заподозрила воспаление легких. Эти двое были отправлены в Кондопосу поездом, в вагоне, до отказа набитом пассажирами.

Стала очевидной опасность рассеивания заболевания. Надо было предотвратить распространение его и в районе Уницы.

В поселке оказалось много больных тифом. Для госпитализации их решили приспособить брошенные с начала войны дома. Были сколочены из жердей и досок примитивные топчаны. У больных остригали волосы, смазывали остриженные места мылом «К»,

белье обрабатывали в передвижной жаровой камере. Когда перед этим белье вытрясали, можно было видеть, как на снегу копошилось множество вшей. Больных одевали в новое белье, полученное из так называемого санэпидфонда, американское.

Медики работали с утра до позднего вечера. Общее число больных достигло сорока. Вечером Глазачева едва добиралась до маленького домика, где ее поселили. Из-за тесноты спала на составленном из стульев ложе. Ночью она вставала, набрасывала пальто и спешила к больным: для поддержания сердечно-сосудистой деятельности им необходимо было вводить подкожно камфору.

Не удалось спасти одну старушку. Потом сгорело забытое в жаровой камере белье. Обнищавшие люди требовали возмещения убытков. Ко всему заболели тифом медсестра Надя Марченко и врач А. М. Хейфец, отличавшаяся исключительной самоотверженностью. Лидия Алексеевна едва не решилась остричь свои толстые длинные косы. Ее отговорили, и она усердно мыла голову вонючим мылом «К».

Очередная неприятность возникла с приездом главного эпидемиолога Наркомата здравоохранения республики Серафимы Николаевны Трусовой. Эта энергичная, властная женщина, жена наркома здравоохранения Ольховского, обнаружила у некоторых больных сохранившуюся завшивленность. «Я вас под трибунал отдам!» — грозила она перепуганным медичкам. Те снова начали просматривать всех больных и обнаружили гниды у мужчин в волосах на груди. Снова брили и смазывали мылом «К».

— Вот такая была история, — закончила свой рассказ Лидия Алексеевна.— Началась она в ноябре, вскоре после Октябрьских праздников, а новый 1945 год я встретила еще в Унице, вместе с медсестрой Зоей Некрасовой, направленной из Петроза-

водска, в гостях у врача Троицкой. Она угощала нас рыбником с корюшкой, брусникой — по тем временам большим лакомством... В общем, все это длилось около двух месяцев.

Мы возвращались с вызовов уже в сумерках, когда путь освещался лишь слабым светом коптилок или керосиновых ламп, падающим местами на тропу из окон. Когда выбрались на шоссе, Глазачева вдруг остановилась у обочины, нагнулась и подняла массивное березовое полено.

— Такое богатство нельзя оставлять здесь. Вот Вера обрадуется: затопим лежанку!

— Конечно, давайте я понесу. С дровами плохо?

— Иногда подвозят, но не брезгуем и сами подбирать, что плохо лежит. Однажды воз дров привезла санитарка ветеринарной лечебницы: разобрала бесхозный забор. Сказала, что это мне в благодарность за то, что вылечила трех ее сыновей от кори — они болели довольно тяжело...

У дома постояли немного под одинокой сосной с широкой кроной.

— Спасибо вам, Лидия Алексеевна, за интересную прогулку. На меня глубокое впечатление произвела ваша работа на сыпняке. Это была поистине самоотверженная работа.

— Слишком громко сказано. Временами я хотела сама заболеть, чтобы вырваться из этого ада. Сейчас стыдно признаться. Завидовала медсестре, которая заболела и была увезена в город.

Меня покорила и смутила такая доверительная откровенность.

— Верю, что в минуту отчаяния такая мысль могла явиться. Но вы боролись до конца и победили.

Мы распростились крепким рукопожатием. На душе было как-то светло, и казалось, что я заглянул

в прозрачную глубину Белого моря, в которой было все отчетливо видно, ничего не скрыто.

Когда озеро покрылось довольно прочным льдом, я попробовал рыбачить. Долбил пешней лунки, в каждую из них опускал леску с крючком-якорьком, на который была наживлена корюшка. Всего ставил до десятка таких снастей. По утрам похожал их, но возвращался домой с пустыми руками. И хотел уже бросить эту затею, как попались сразу два налима.

Домашние обрадовались в предвкушении ухи. Мама, очистив одного из налимов, отложила другого и предложила мне отнести его Глазачевой. Я охотно согласился и отправился в город.

Вручив Лидии Алексеевне гостинец (она приняла его не без смущения), я снова отправился с ней по вызовам.

На этот раз я рассказывал о себе.

— Сложная и нелегкая у вас судьба,— произнесла девушка задумчиво. Затем, после некоторой паузы, предложила: — Что это мы все на «вы»! Давайте, как друзья, будем на «ты». И просто по имени.

— Я не возражаю, Лида.

Она улыбнулась, несколько покраснев. Потом я проводил ее до дому и неохотно расстался под одинокой сосной.

Обойдемся без Рентгена...

Когда я возвратился из отпуска, на Ветлосяне меня поджидал сюрприз: друзья передали, что, согласно упорным слухам, я снова намечен на должность начальника санчасти олп № 7. «Кто мог пустить такую парашу?» — недоумевал я. Однако через пару дней меня вызвали в санотдел Ухтком-

бината, где Д. К. Чудновский предложил мне прежний портфель. Я категорически отказался:

— С меня хватит, Дмитрий Канидиевич: год проработал, а был снят без объяснения причины.

— Такая была ситуация, не зависящая ни от нас, ни от вас.

— Что же изменилось? Я и сейчас лишен прав.

— Но нам известно, что до окончания трехлетнего срока у вас остается всего несколько дней.

— И все-таки я не только не хочу браться за эту должность, но и не потяну: нервы основательно потрепаны. Кроме того, должны же наконец открепить меня от лагеря. Я смогу попытаться поступить на учебу. Поэтому надо готовиться.

Я говорил, по-видимому, слишком запальчиво: Чудновский нахмурился.

Присутствовавший при этом инспектор санотдела М.М. Чехович, истинный интеллигент, известный своей деликатностью и тактичностью, мягко посмотрел на меня из-под седых бровей:

— Не следует так волноваться, Виктор Александрович. Мы вас вполне понимаем, одобряем ваше желание учиться. И даже поможем, когда потребуется. Но подумайте над нашим предложением.

Михаил Михайлович посмотрел на начальника и продолжал:

— Я думаю, что Дмитрий Канидиевич не будет возражать, чтобы вернуться к разговору дня через три.

Чудновский кивнул головой.

Через несколько дней было принято компромиссное решение: меня оформляют временно исполняющим обязанности начальника санчасти. Приступил к работе 15 декабря. Сразу навалилось много забот, возник целый ряд вопросов к санотделу, и я собрался идти в Ухту. Главный врач больницы Ветлосян Я. И. Каминский просил заодно узнать об общелагерной медицинской конференции. Намечали посвятить ее 100-летию со дня рождения Рентгена, заслушать доклад о значении его открытий для медицины, а в качестве второго вопроса — отчет о работе рентгеновского кабинета со дня его основания. Однако утверждение почему-то затя-

гивалось. Заведующий рентгеновским кабинетом Я. И. Каминский уже подготовил оба доклада. Его верный помощник рентгенотехник Алоиз Михайлович Ковнацкий нарисовал большой портрет ученого, подготовил демонстрацию рентгеновских снимков, таблицы и диаграммы. Он бессменно работал в рентгенкабинете начиная с его организации в 1939 году и в этой должности только что закончил свой восьмилетний срок, поэтому проявлял большую заинтересованность в подведении итогов. Переехав на жительство за зону, он готовил таблицы и диаграммы вечерами дома, привлекая к этой работе и жену — медсестру Ольгу Александровну Шевелеву, с которой соединил судьбу после недавнего ее освобождения из лагеря,

Алоиз Михайлович Ковнацкий готовился к конференции вдохновенно, как к большому празднику.

Оказалось, он вообще потомственный специалист в рентгенотехнике. Его отец имел частное дело, связанное с продажей, установкой и эксплуатацией рентгеновской аппаратуры. Сам же А. М. Ковнацкий еще в 1924 году вместе со своим старшим братом организовал в Москве мастерскую по восстановлению рентгеновских трубок. Я. И. Каминский еще в 1925 году приезжал к ним по рентгеновским делам. И вот они встретились на Ветлосяне. Алоиз Михайлович принимал участие в монтаже рентгеновского аппарата, а потом стал отличным помощником — техником и лаборантом.

В подготовке конференции принимали деятельное участие не только сотрудники рентгеновского кабинета, но и медицинский персонал туберкулезного отделения. Но санотдел почему-то тянул.

Начальник санотдела Д. К. Чудновский, к которому я Обратился, объяснил ситуацию:

— Есть мнение, что следует исключить из программы доклад о Рентгене. Почему? Да потому, что есть неотложные и практически важные проблемы: профилактика заболеваемости, снижение смертности. Отчет же о работе рентгенкабинета следует поставить. И добавить второй. Например, на Ветлосяне уже год оперируют. И сразу столкнулись с поздней диагностикой.

После краткой паузы Чудновский продолжал:

— Так вот, я и предлагаю обсудить диагностику и лечение острой кишечной непроходимости. Такая программа пойдет...

Однако истинную причину возражений против доклада о Рентгене я узнал от начальника олп № 7 Кальчевского, когда, встретив меня, он возмущенно заговорил:

— И что там за доклад задумал Каминский! О немце! Да, как выяснили в управлении компе-

тентные лица, этот самый Рентген — немец. Что подумают о нас режимные органы! Только что отвоевали с немецкими фашистами, пролили столько крови. А у нас задумали отмечать юбилей немца!

«Ах вот, оказывается, в чем камень преткновения,— понял я.— Начальник санотдела об этом несомненно знал, но умолчал в разговоре со мной. Он понимает, по-видимому, нелепость таких ссылок, но не желает иметь неприятности».

Хотя я и не надеялся, что можно что-то изменить, но не удержался и начал горячо высказывать свои доводы. Что Рентген был честным и бескорыстным ученым, отказавшимся от больших материальных выгод, которые сулило ему выдающееся открытие. И что умер он в 1923 году, когда фашизма еще на свете не существовало.

Однако чем настоятельнее и убежденнее я говорил, тем более раздраженно реагировал на мои слова Кальчевский.

— Ты не пытайся так рассуждать где-нибудь еще,— строго предупредил он.— Обойдемся без немца Рентгена.

Я. И. Каминский вынужден был согласиться с предложением санотдела. Но мы условились, что краткая констатация значения выдающегося открытия Рентгена с упоминанием о юбилейной дате может вписаться в рамки отчета о работе рентгенкабинета. Чтобы иметь время на подготовку второго вопроса, было решено провести конференцию в середине января.

В течение ближайших двух недель, оставшихся до нового года, в моей жизни произошли также некоторые существенные события.

Во-первых, бывший редактор газеты «За ухтинскую нефть» Я. И. Гаврюшов предложил вступить в члены литературного кружка. Я сразу же согла-

сился, узнав, что его занятия проходят лишь раз в месяц. Я даже успел побывать на декабрьском занятии.

Во-вторых, в комнате моей наконец стало тепло. Фельдшер Ф. А. Рачковский прилепил к плите кирпичную тумбу с дымоходом, подключенным к дымоходу печи, и она стала держать тепло.

Два других существенных события — это долгожданное письмо от Лиды и неожиданный визит Дины Фроловны, матери моей бывшей симпатии. От небольшого ответного письма Лиды испытал радостное волнение. Сквозь строки о жизни и работе я почувствовал дружеское расположение ко мне. Ответил в стихотворной форме:

С дальней северной сторонки

Получил я твой привет.

Ой, забилось сердце звонко,

Вспыхнул радугами свет!..

Я скучаю по Онего,

По туману над губой,

По сосне, покрытой снегом,

Где мы встретились с тобой.

И когда пойдешь ты ранью

Запорошенной тропой,

То за новое свиданье

Эту песенку пропой!

А 31 декабря в санчасть неожиданно явилась мать Али, худенькая, еще не старая женщина.

— Что за черная кошка пробежала между вами? Помиритесь, пожалуйста. Аля часто вспоминает о тебе, распевает твои песенки.

— Между мной и Алей, Дина Фроловна, уже давненько все кончено, и разговор на эту тему считаю излишним.

— Зачем так категорично? Ведь была же любовь,

я это знаю. Все может исправиться. Приходите к нам в гости первого января, будем очень рады.

— Спасибо за приглашение, Дина Фроловна. Не могу. Вы извините меня, видите — гора бумаг, я сейчас очень занят, поджимает годовой отчет. Если есть просьбы, говорите, буду рад помочь.

— Какие просьбы! Я только для того и пришла, чтобы попытаться вас помирить.

Мне стало стыдно за свою предвзятость, я попытался ее сгладить...

Проработав в должности начальника санчасти олп № 7 около месяца, 12 января 1946 года я сдал санчасть и снова принял заведование больничным корпусом № 8. Сразу же почувствовал большое облегчение.

В тот же день на Ветлосяне состоялась общелагерная медицинская конференция. Перед началом ее заметил в коридоре Надю — секретаря начальника лагпункта. Красивое черное платье подчеркивало свежесть лица девушки. Испытывая раскованность и непринужденность, овладевшие мною в связи с освобождением от тяжкого начальнического бремени, я подошел к ней и, поздоровавшись, спросил:

— Никак и вы заинтересовались медициной? Не намерены ли готовиться по новой специальности?

— Нет, просто интересно. И разве плохо, что конференции оказывает внимание представитель администрации? — полушутя ответила Надя.

— Главное — наше скромное собрание украшает столь очаровательная девушка. Да еще начальство!..

— Начальство, даже маленькое, все должно знать, — ответила Надя, лукаво сверкнув карими глазами.

В лекционном зале мы уселись рядом. Я. И. Каминский занял место за импровизированной кафедрой. Он выглядел торжественно. Так же торжественно зазвучал его голос.

— Широкие диагностические возможности открылись в медицине благодаря великому открытию, сделанному Рентгеном, столетие со дня рождения которого научная общественность всего мира отметила совсем недавно...

При последних словах докладчик обернулся назад, к большому портрету ученого, занимавшему центральное место среди многочисленных красочных диаграмм и таблиц. Мне даже показалось, что Яков Иосифович сделал очень сдержанный, едва уловимый, но весьма почтительный поклон в сторону портрета. Далее он продолжал:

— Вильгельм Рентген с помощью открытых им лучей, названных ученым икс-лучами, произвел снимки собственной руки и руки жены. Этими первыми рентгенограммами открылась новая эра в медицине...

Произнеся эти слова со страстной убежденностью, докладчик вдруг остановился, как бы опомнившись, и сразу перешел к отчету о работе рентгенкабинета больницы Ветлосян, который был основан им в 1939 году, в начале отбывания лагерного срока. Он поведал о 30 тысячах различных исследований и более 400 курсах рентгенотерапии, обратил внимание на перспективы развития новых методов рентгенологического исследования.

Я, разглядывая портрет Рентгена, уловил в нем какое-то сходство с моим дедом Николаем Васильевичем: строгие глаза, узкий нос с небольшой горбинкой, средней величины борода. Поделился своим открытием с Надей.

— Может быть, и ваш дед был немцем?

— Нет, он был чистокровным итальянцем,— с задором ответил я. И тут же понял, что докладчик ни разу не произнес слова «немецкий». «Осторожничает»,— подумал я.

Иван Иванович Алексеев, терапевт и специалист по лабораторным методам исследований, продемонстрировал редкий препарат легкого, которое было поражено раком и туберкулезом. Трудный диагноз сочетания таких заболеваний был поставлен прижизненно с помощью рентгенологического исследования. В прениях выступили многие другие врачи.

Врач М. И. Протасова, добродушная и доброжелательная женщина, высказала сожаление по поводу отсутствия рентгенкабинета в самой Ухте и предложила организовать его при городской амбулатории, поскольку рентгенкабинет Сангородка перегружен и находится на значительном расстоянии (в семи километрах) от города. Ее поддержал инспектор санотдела М. М. Чехович.

Потом врачи хирургического отделения представили свой анализ по второму вопросу повестки дня. Врачи Т. В. Кравец, Э. В. Эйзенбраун, Я. В. Волоховский рассказали о проблемах диагностики и госпитализации больных, предложили провести занятия по повышению квалификации врачей и лекпомов.

Потом все вместе говорили о необходимости открытия в Ухте пункта переливания крови.

Таким образом, врачами, среди которых преобладали заключенные и лишенцы, были выдвинуты актуальные задачи по улучшению помощи больным. Итоги конференции я потом изложил в большой заметке, которая была опубликована в газете «За ухтинскую нефть» 17 января.

Когда возвращался домой, на улице мело,

прохватывал холодный ветер. Даже в доме слышалось завывание в трубе. Было уже далеко за полночь, но мозг еще бодрствовал, ложиться не хотелось. Как ни странно, но впечатления о конференции приобрели какой-то романтический ореол. Причиной тому было, конечно, приятное общение с девушкой. Но думал я о Лиде Глазачевой.

Вновь поет метелица и снежинки стелются,

Шелковым шуршаньем говорят.

Ночь, как платье, черная, а глаза задорные

Предо мною искрятся, горят.

Но из мглы завьюженной об иной — мне суженой —

Чайками слетаются мечты,

И во тьме без месяца всё глаза мне светятся

Из краев, далеких от Ухты.

— Очень интересная была конференция,— похвалил я на следующий день А. М. Ковнацкого.

— Для вас, по-видимому, особенно: в обществе такой очаровательной особы...

— Вы все замечаете. Она показалась мне какой-то одинокой в окружении медиков, хотелось оказать ей внимание.

— Со знаками внимания будьте осторожны, а то начальству будет доложено не только о портрете немца.

— Ну-у, Алоиз Михайлович, у вас предубежденность.

— Ладно-ладно. Кстати, знаете, почему Эйзенбрауна, немца, не выслали из Ухты в начале войны? Потому, что он оперировал не только заключенных, но и высокое начальство. Говорят, что Бурдаков побоялся остаться без хирурга и назвал его в списке не то эстонцем, не то евреем...

Лютая стужа и весенние надежды

Во все наши планы и намерения жизнь вносит, как правило, серьезные коррективы. Большая занятость в должности начальника санчасти начисто исключила задуманную подготовку к поступлению в институт. В то же время казалось, что материальные добавки, связанные с новой должностью, открывают возможность скорее собрать намеченную посылку домой. Однако и тут возникли сложности.

В течение первого месяца после возвращения из отпуска сэкономил для посылки лишь пару банок консервов и немного сухарей. Но дополнить «посылочный фонд» не удалось и после того, как на январь были выданы «начальнические» продуктовые карточки.

На талонах «мясо — рыба» значилось 3200 граммов. Причем их отоварили первосортной бараниной. Недурно подкармливают начальников! Я опустил мясо в бочку, которая стояла в сооруженном мною тамбуре с остатком квашеной капусты. Но буквально на следующий день мясо исчезло!

Остался еще нетронутым бочонок «черной» капусты — из зеленого листа. Его я приготовил отдельно, посолив в четыре раза круче (так вычитал в книжке). Теперь пришлось взяться за этот бочонок и варить зеленые щи, без мяса и жиров: жиры и крупы, полученные по карточкам, отложил для посылки. Пустые щи ничем не отличались от лагерной баланды. Выручала, как и прежде, своя картошка. Лишь к концу января, с большим запозданием против намеченного срока, удалось отправить посылку.

В декабре я впервые присутствовал на занятии литературного кружка в ЦДК. В небольшой комнате собралось около десятка человек. Из них оказа-

лись знакомыми Гаврюшов и Дунин-Борковский, входившие в редколлегию газеты «За ухтинскую нефть», Вера Радунская — артистка, сестра танцовщицы ЦДК Норы Радунской, Константин Эгерт — бывший кинорежиссер. Обсуждали стихи ряда ухтинских поэтов. Обстановка была непринужденной, критика прямой, откровенной. Каждому предоставлялось слово, никто не был ограничен во времени. Поэтому я расхрабрился и тоже выступил с оценкой сочинений, выразив особую симпатию к стихам кружковца Крюкова.

Председательствовавший Гаврюшов призвал кружковцев принять участие через газету в предвыборной кампании, поддержать выдвинутых кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР. Такую же просьбу, но в более настоятельной форме, высказал неизвестный мне мужчина, отметив, что в наших выступлениях следует охарактеризовать выдвинутых кандидатов как представителей сталинского блока коммунистов и беспартийных. Его выступление воспринималось, в сущности, как задание. Заседание продолжалось до часу ночи.

В верховный орган страны на три депутатских места были выдвинуты три кандидатуры: А. Г. Тараненко — первый секретарь Коми обкома ВКП (б), К. П. Горшенин — прокурор СССР и С. Н. Бурдаков — начальник Управления Ухткомбината МВД. Сведения о кандидатах и заметки в поддержку их печатались в местной газете. А на январском занятии литературного кружка уже обсуждалось несколько предвыборных стихотворений. Авторами лучших из них были признаны А. Крюков и Л. Флоринский.

В довольно большом стихотворении Крюкова под названием «Мой бюллетень» сообщалось о больших преобразованиях, происшедших в диком краю,

«в Коми стране, ведомой по просекам планов сталинских». Мне очень понравились образы, а также неизбитые рифмы.

И дружно в Верховный Совет пошлем

Решеньем радостно-одинаковым

Самых верных и самых смышленых —

Горшенина! Тараненко! Бурдакова!

При обсуждении стихотворения я высказал мнение о влиянии на них стиля Маяковского, с чем автор согласился.

Стихотворное произведение Флоринского «Предвыборное», превышавшее по объему раза в два стихотворение Крюкова, было полно лиризма. «Поклонник муз и природы», как сам именовал себя автор, витал патриотическим духом среди «зреющих нив», «левитановских белых березок», приволжских степей, созданий великих зодчих над Невой, «космического роя звезд», «буровых тонкореберных вышек». Затем поэт заключал:

И, взглянув на знакомый портрет

Накануне торжественной даты,

Я уверен: в Верховный Совет

Изберут моего кандидата!

В начале февраля 1946 года зима в Ухте лютовала особенно жестоко. Стояли холода, каких я не знал за все восемь зим здесь. Неистово бушевал ветер. Снежные заносы сделали дорогу на Ветлосян непроезжей, на работу и обратно пришлось ходить пешком. А это более четырех километров.

Седьмого февраля в пути на работу при температуре минус сорок с ветром я отморозил нос. Тщательно растирал его снегом, но кончик прихватило. Обратился за помощью в физиотерапевтический кабинет к Я. И. Каминскому. Он назначил кварц.

На обратный путь позаимствовал бушлат и нахлобучил его на голову в виде палатки.

Дома в тазу, стоявшем на полу, замерзла вода, хотя утром протопил плиту. Пришлось опять очень основательно топить, так как беспокоился за семенную картошку в подполье. К сожалению, это ее не спасло. На следующий день по радио объявили, что температура упала до минус сорока семи, наружные работы и занятия в школах отменены.

Грузовая машина, отвозившая сотрудников из Ухты на Ветлосян, по-прежнему из-за снежных заносов не ходила. Но на работу надо было попадать: там на моем попечении находилось 47 больных. Мы шли на Ветлосян вместе с лекпомом Ф. А. Рачковским. Его лицо было так обернуто толстым шерстяным шарфом, что оставалась лишь узкая щель для глаз, а матерная брань, периодически произносимая спутником в адрес погоды и суровой судьбы, звучала очень приглушенно. Я шел неровной походкой с накинутым на голову бушлатом, крепко вцепившись в него, чтобы не сорвало ветром. Что делать: подмороженный нос был очень чувствителен к холоду.

Вечером ко мне зашел артист ухтинского ЦДК «вахтанговец» Н. Г. Гладков. После того как летом сорок четвертого я провел ему курс массажа руки по поводу не совсем правильно сросшегося перелома, он изредка заглядывал ко мне. Очень контактный, доброжелательный, остроумный, он вносил живую струю в мои будни, порой очень однообразные.

— Холод собачий загнал к вам, а то и на репетицию не добраться. Привет!

— Очень рад вашему посещению, Николай Георгиевич! Присаживайтесь, но не снимайте паль-

то: плита лишь недавно затоплена и дом еще не нагрелся. Скоро будет чай.

— Да у вас и щами аппетитно пахнет.

— Подогреваю вчерашние. Правда, из зеленой капусты. Картошка варится.

Гладков взялся за газеты, начал бегло просматривать.

— Газеты насквозь пронизаны, как говорится, монолитным единомыслием, возвышенным пафосом, коленопреклонением перед вождем, единодушием в выборе кандидатов. Кстати, состав кандидатов — секретарь обкома, начальник лагеря, прокурор — вполне отражает особенности власти в этом северном краю.

Гладков говорил тихо, как бы размышляя вслух только для себя. Затем, ухмыльнувшись, зачитал:

— «Встретим день выборов новыми производственными победами!» Это напомнило мне один случай. Мой хороший знакомый, выступая в качестве конферансье, как принято, острил. Он произносил всякие неудачные, неграмотные объявления и лозунги, типа «Заказы на детские варежки и носки из шерсти родителей». А на кирпичном заводе, говорит, видел призыв «Встретим районную партийную конференцию хорошим кирпичом!» Зрителей, конечно, остроты веселили. Однако в тридцать седьмом году ему их припомнили. Дали балагуру десять лет по статье пятьдесят восемь пункт десять. Да еще вдобавок пять лет поражения, или, как говорят, «пять по рогам». Впрочем, извините, я кажется, заговорился, нельзя болтать лишнее.

— Недаром говорится: «Ешь пироги с грибами да держи язык за зубами»,— согласился я.

— Все мы живем под страхом, боимся, как бы

не сказать лишнее. Боимся друг друга, скрываем свои мысли, выражаемся полунамеками...

— Вы что-то не в духе, наверное, устали. Давайте-ка поужинаем!

После ужина Гладков ушел, а я еще долго топил печь. Рано лег спать. Однако в полночь проснулся от резкого холода: перестала уже спасать и кирпичная пристройка к плите, сложенная Рачковским. Очень рано утром был вынужден снова затопить плиту. Оказывается, мороз продолжал крепчать и, как объявили по радио, достиг пятидесяти градусов. Это было девятого февраля, накануне дня выборов.

На следующий день, в воскресенье, я пошел на избирательный участок, натянув вместо обычных брюк старые ватные шаровары. Если к этому добавить покрасневшие от бессонницы глаза, болячку на носу, то можно представить мой весьма невзрачный вид, с которым я впервые в жизни явился голосовать за кандидатов в депутаты Верховного Совета страны.

Праздничный день омрачался недомоганием. Сказывались как недосыпание из-за холода в доме, так и введение в пищевой рацион мороженой картошки. 0т нее вздувало живот, участились мои пробежки по морозу в дальний угол двора.

Мною овладела апатия. Около двух недель тому назад задумал написать пьесу. Затем даже набросал план ее и снабдил названием: «Акушеры». Теперь же вспоминал об этом как о глупой, никчемной затее. Мечты об институте представились не только несбыточными, но и ненужными. Особенно отчетливо чувствовалось одиночество. Было грустно, хотя из репродуктора беспрерывно раздавались бодрые песни, маршевые мелодии, сообщения об общем ликовании и торжестве. Было обидно, что

молодость проходит бесцветно, много сил тратится впустую.

Однако во второй половине февраля произошло радостное событие: получил наконец открепление от производства Ухткомбината МВД. Это открывало перспективу для выезда и, следовательно, для попытки поступить в медицинский институт. Поэтому, когда доктор Л. Г. Соколовский предложил мне сопровождать больного шизофренией в Пермь (в то время — Молотов), я согласился, намереваясь кое-что выяснить там о моих возможностях.

Вместе с санитаркой Шурой Герасимовой мы натерпелись немало волнений, опекая психически больного в холодных вагонах, особенно по ночам, при тусклом свете коптилки. Во время длительной остановки для пересадки больной отчаянно рванулся к ресторану. При попытке задержать беглеца, довольно крепкого молодого мужчину, я получил весьма ощутимый пинок в бок. Однако доставили больного в психколонию в целом благополучно.

Студентка-медичка ухтинка Таня Козинова устроила меня на несколько дней в общежитие. Ребята оказались веселыми, не очень озабоченными. Было очевидно, что живут они бедно, но зато имеют возможность ежедневно, а не от случая к случаю, учиться. Мне полюбилась институтская среда. Побывал с Таней на опере «Чио-Чио-сан», балете «Дон Кихот» с участием эвакуированных ленинградских артистов. Сделал много покупок по заказам (конверты, шнурки, камешки для зажигалок, краски для тканей и прочее). Самым же главным был для меня результат визита к замдиректора института профессору Соколову. Он подтвердил, что основанием для допуска к приемным экзаменам могут быть как фельдшерское свиде-

тельство, так и справка об окончании трех курсов индустриального техникума. Что же касается возможности стать студентом Пермского института, то об этом я и не спрашивал, так как уже знал, что при наличии в прошлом судимости мне доступна прописка лишь в городах Анхангельск и Иваново. Мои ухтинские друзья сказали мне, что с судимостью я навсегда останусь на правах полулишенца. Поэтому по прибытии в Ухту я написал ходатайство в Верховный Совет СССР с просьбой о снятии судимости и начал собирать необходимые документы.

Вскоре состоялось очередное заседание ухтинского литературного кружка, на котором обсуждались мои стихи. Было высказано много критических замечаний (старые рифмы и образы, наивность, отсутствие глубины), хотя отмечены и лиризм, теплота, музыкальность. По мнению одного из кружковцев, наибольшего внимания заслуживало стихотворение «Сердце расцветает». Он даже зачитал с особым выражением:

Сердце расцветает ласковой ромашкой,

Сердце запевает нежной-нежной пташкой...

Что тебе расскажешь маленькой бумажкой?

Сердце рвется в поле — конь нетерпеливый,

Где в немом раздолье колосятся нивы...

Что тебе расскажешь строчкой некрасивой?

Для сердечной ласки эти песни грубы,

Сердце ходит в сказке на цепи у дуба...

Тайну скрыли глазки, тайну скрыли губы.

Вопреки моему ожиданию, это стихотворение вызвало оживленную творческую дискуссию.

На подступах к крепости

Встретил на улице врача М. И. Протасову. Эта женщина небольшого роста с прямодушным лицом и открытым взглядом, очень общительная, спросила меня:

— Ну, как ваша пациентка? Ваша молоденькая соседка, которую вы спасали от истерического припадка?

Я рассказал о семейной драме моей соседки Ульяны. Она очень тосковала о своем сыне от первого брака, но бабушка и дедушка не отдавали внука, воспитывая его в память о погибшем на войне сыне. Михаил же, муж, не имел особого желания заводить ребенка. Это и послужило причиной расстройства нервной системы молодой женщины.

Разговорившись, Матрена Ивановна поведала мне и о своих материнских страданиях. В марте 1931 года она была арестована вместе с мужем, оба были осуждены по пятьдесят восьмой, он на десять, а она на три года. Мужа отправили в Магадан, ее же—в Адзьва-Вом (в Коми республике). Четырехлетняя дочь осталась в Ленинграде без родителей...

— Хотя Таню мою взяла к себе сестра, я страшно скучала по дочери, буквально сходила с ума.

— И что с ней сталось?

— Через полтора года меня освободили из лагеря, и я взяла Таню к себе на Север: в Ленинграде квартира была уже занята, мне пришлось остаться по вольному найму. Сейчас дочь учится в Московском мединституте, через пару лет станет врачом. И опять скучаю по ней. Выручает работа. Домой являюсь поздно, измочаленная. Читать успеваю лишь урывками.

— Я знаю, Матрена Ивановна, какие большие очереди в городской амбулатории. И вызовы на дом...

— Не подумайте, что я жалуюсь. Я люблю свою работу, всегда рада помогать людям. Пусть Ульяна Александровна еще раз непременно явится ко мне: я должна поговорить с ней по душам.

«Поговорить по душам» — эти слова характеризовали Матрену Ивановну еще больше, чем высокие профессиональные качества. Она знала всех ухтинцев по имени, ее тоже все знали и уважали за сердечность и участие.

Пример многих ухтинских врачей усиливал мое желание стать врачом. Поэтому 3 апреля 1946 года я сел за парту вечерней средней школы. Накануне я обратился к ее директрисе с просьбой разрешить посещение занятий лишь по русскому, литературе, химии и физике. Однако эта молодая

женщина с редкостным упорством настаивала, чтобы я готовился по всем предметам и получил аттестат зрелости. Я говорил, что он мне не нужен, так как у меня уже есть два документа о среднем образовании. К тому же справиться со всеми дисциплинами за оставшиеся два месяца — дело непосильное. У директрисы же, по-видимому, горел план выпуска, поэтому она осталась непреклонной. И, посоветовавшись с Я. И. Каминским, я уступил.

Главный врач не только посоветовал дерзнуть освоить все предметы, но и оказал помощь: освободил от дополнительных нагрузок и даже прикрепил ко мне в качестве консультанта по математике старшего лекпома своего туберкулезного корпуса Григория Гуменюка (какие только специалисты не становились в лагере медиками!). Одолевать всю программу было очень трудно из-за нехватки времени, часто не успевал даже пообедать. От постоянного недосыпания ходил с воспаленными глазами, друзья высказывали опасение за мое здоровье.

Получил тревожное письмо от мамы. Все нездоровы, «шатаются от слабости». Крыша течет. Недоедают. Брат Коля, еще находившийся в Красной Армии в Венгрии, прислал денег. Купили жмых и овес и несколько поддерживаются ими.

Я был рад, что до родителей, видимо, уже дошел мой- перевод на триста рублей. Но этого, конечно, мало. Да я и сам еще не разделался с долгами.

Выход из положения нашелся. Поскольку появились основания надеяться на отъезд, то теперь многие вещи окажутся лишними. И я начал их понемногу распродавать. Пришлось отдать на продажу и некоторые продукты и сесть на ограниченный паек, вплоть до замены хлеба картошкой (имелся еще небольшой запас ее со своих огородов). Это

позволило отдать последние долги, а затем и послать пару сотен домой.

Отправил письма в Ивановский и Архангельский медицинские институты с просьбой сообщить об условиях приема. В общем, казалось, что все идет относительно гладко. За месяц проработал с десяток учебников. И решил, что с полным правом могу немного отвлечься. В ЦДК шла оперетта «Коломбина», которую я однажды уже смотрел, но без колебания пошел снова. И не ошибся. Опять восхищался ярким исполнением роли 3. Корневой, зажигательным темпераментом М. Федоровой и Л. Екельчика, искрящимся Юмором любимца публики В. Гроздова, талантливой игрой многих других актеров, оркестром под управлением бывшего дирижера Большого театра В. М. Каплуна-Владимир-ского.

Ухтинский театр того времени был сплавом высокого искусства Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы, Харбина. Восторженные отзывы о нем я слышал еще заключенным от многих вольнонаемных. Но и в зоне однажды удалось побывать на концерте с участием певицы 3. Н. Корневой и известного виолончелиста Б. Крейна. А потом я посмотрел и «Сильву», и «Марицу», и «Роз-Мари», а также «Баядерку», «Жрицу огня», «Гейшу», «Веселую вдову» и много других, в том числе драматических, спектаклей. Был уверен, что в случае отъезда мне очень будет недоставать ухтинского театра.

Подошло время выпускных экзаменов. Русский и литературу одолел успешно. Это радовало, но беспокоило ухудшившееся состояние здоровья: чувствовал слабость, заметно похудел, голос стал глухим, как у дистрофика. Лучше бы уж оставить школу. Впереди экзамен по алгебре, а без нее можно было бы и обойтись. Но вдруг устыдился

слабоволия. До письменной работы оставалось еще целых пять дней, можно успеть многое повторить. И я опять полностью ушел в занятия. Огородные работы отложил. Из экономии времени и сил не убирался в комнате.

Накануне контрольной работы целый день решал сложные примеры, убедился, что усвоил все формулы. Однако это не спасло от поражения. Мне сообщили, что старая учительница из дневной школы, проверявшая контрольную, оценила ее на три с большим минусом. Придя домой, я свалился на кровать в состоянии полной апатии. Надо было готовиться к устному экзамену на завтра. Он должен решить вопрос о суммарной оценке по предмету. Временами я протягивал руку к столу и наугад доставал учебник или тетрадь с конспектами по алгебре, механически перелистывал их и с ненавистью бросал обратно на стол. Затем упорное урчание в животе заставило меня встать, затопить плиту, поставить чайник и кастрюлю с картошкой.

Но тут раздался стук в дверь, и я увидел нашего математика. Я оторопел, потом извинился за беспорядок в комнате.

— Все понимаю,— сказал Николай Петрович, ставя на стол бутылку водки.

— Это зачем? — удивился я.

— Не волнуйтесь, так нужно. Я пришел сказать вам, что ваш полупровал — чистая случайность. Вы один из лучших моих учеников. Переучил, переутомился — вот и напутал в контрольной. Я не сомневаюсь в том, что завтра, на устном, все будет хорошо. Давайте выпьем по стопке за успех!

— Что вы, Николай Петрович, тогда я совсем завалю!

Нет, малость спиртного не помешает, успокоит

— Спасибо, не могу. Постараюсь сам успокоиться и не подвести вас завтра с алгеброй.

— Ну, как хотите. Я же, с вашего позволения, выпью за удачу.

Я поставил на стол стакан, хлеб, селедку, нарезал луковицу. Учитель выпил треть стакана, заметно захмелел.

— Преподаватели дневной школы смотрят на нас, учителей-вечерников, свысока. Отчасти, конечно, не без оснований. Ведь на работу к нам направляют в основном малоопытных девчонок. Ко мне же тем более нет полного доверия, так как я инженер. К тому же отбывавший срок. Хотя до войны я некоторое время преподавал в техникуме. Надеюсь, что ваш завтрашний успех укрепит и мой престиж. Ведь я взят на работу временно.

— Но ученики очень довольны вами...

— Стараюсь. И мне это очень важно... Скажу откровенно. Вскоре после того, как я был осужден, жена развелась со мной. А я очень любил ее и не могу забыть,— с горечью сказал учитель, немного плеснув себе еще в стакан.

Я был растерян.

— Вы не расстраивайтесь, Николай Петрович. Не вы первый, не вы последний. Вы еще молоды, все наладится.

Похоже, мы поменялись ролями. Учитель пришел успокаивать ученика, теперь же ученик пытается его успокоить.

— Возможно. Еще раз извините меня за вторжение. Я бы не пришел сюда, если бы не знал вас как порядочного человека, которому можно доверять и которому нужно помочь. Послушайтесь моего совета: сегодня ничего не учите, погуляйте, пораньше ложитесь спать. Повторяю, надо выспаться. Явитесь на экзамен не с самого утра и не в числе

самых последних, а где-то в середине. С утра экзаменаторы со свежей головой, могут цепляться по мелочам, вникать в излишние подробности. Под конец же они сидят уже с опухшими головами, их может раздражать малейшая неточность, оговорка. Поэтому приходите днем. Это самое оптимальное время. Пропустив уже ряд экзаменуемых, комиссия убедится, что ваши ответы и решения не хуже других.

Учитель встал и начал одеваться. От картошки, которая уже сверилась, он отказался, и я не стал его задерживать.

— Спасибо, Николай Петрович, я непременно учту ваши советы.

— Тогда я ухожу с сознанием исполненного долга. Будьте здоровы, желаю успеха и не сомневаюсь в тем.

Если все же, вопреки совету учителя, я в этот день и занимался, то без напряжения, лишь перелистав учебники и конспекты и обратив внимание на некоторые формулы. После ужина поработал в огороде, еще раз заглянул в конспекты и рано лег спать.

Однако долго не мог уснуть, спал не очень хорошо.

Утром спокойно, хотя и без аппетита, позавтракал, полежал, сходил на реку за водой, принес охапку дров. Прогулялся до почты, где получил письмо от Лиды Глазачевой и свернутый вдвое листок с обратным адресом Ивановского медицинского института. Быстро распечатав листок, я увидел условия приема и экзаменов. Убедился, что они такие же, как и в Архангельском институте.

Не терпелось поскорей прочесть письмо от Лиды, даже просто увидеть ее круглый почерк с наклоном влево, выдававший отсутствие особой заботы о лег

ком прочтении. Живет по-прежнему. Работы много. Радуется наступлению весны с открытием озер, криками чаек, с изчезновением заботы о дровах и приближением отпуска. Устала, но знает, что у меня нагрузка более напряженная. Желает успехов, оптимизма, здоровья. Надеется, что после сдачи экзаменов в институт побываю в Кондопоге. Съездим на лодке на острова, которые я показывал с больничной горки, перечисляя их названия и особенности.

Я еще и еще раз перечитывал письмо, вникая в каждое слово. На душе посветлело. Истратив последнюю горсть крупы, сварил на обед кашу, с аппетитом поел, хотя она была приготовлена на воде, а жиры кончились еще пять дней тому назад. К двум часам направился в школу.

Все задачи по билету решил легко, быстро. Однако не спешил выходить с ответом, наблюдал за реакцией комиссии, сидевшей за длинным столом, покрытым красной скатертью и украшенным пышными «вениками» из веточек с зелеными листочками.

Одна из девушек бойко рассказала о биноме Ньютона, исписав мелом всю доску. Я был восхищен ее решением задач, а члены экзаменационной комиссии уже удовлетворенно переглядывались, но в это время попросил слово для дополнительного вопроса седой лысый мужчина:

— Прошу решить такую задачу. В классе двадцать учащихся. Их них пять получили отличные оценки. Какой процент они составляют?

Девушка схватила мел и начала быстро составлять на доске пропорцию.

— Нет, решите устно,— потребовал лысый. Ученица смутилась, зарделась... но так и не смогла справиться с задачей.

Другую тот же коварный мужчина попросил начертить на доске площадь в квадратный метр. Девушка, взяв в руку мел, растерянно топталась у доски. Я переживал за нее, недоумевал, как же такая задача может поставить в тупик. Видимо, обучение было таким, что многие зазубренные положения находились в отрыве от элементарной практики. Я решил, что каверзные вопросы едва ли застанут меня врасплох, и вызвался отвечать.

Я удостоился столь твердой пятерки, что средней оценкой по предмету оказалась четверка. Душа ликовала. Мой учитель восседал среди членов комиссии с гордым и сияющим выражением лица. У всей комиссии, как мне казалось, были написаны на лицах удовлетворенность и гордость, как будто перед ней стоял субъект, который уже тонул, уже захлебнулся в мутной воде, но мощные спасительные руки комиссии выхватили его, откачали и поставили на ноги.

Я бодро шагал домой, как будто гору с плеч сбросил. И испытывал любовь к своим учителям, включая консультанта Григория Гуменюка.

Навел порядок в комнате, под вечер взял лопату и направился на Двадцатую буровую. Там все участки коллективного огорода были вскопаны, на многих посажена картошка: было уже тридцатое мая. После ряда холодных пасмурных дней было солнечно; Впервые за многие дни я дышал свежим воздухом, замечал облака, реку, весеннюю зелень. Хотелось рассмотреть каждую травинку, вслушаться в голос каждой пташки. Начал копать землю. В ближайшие дни посадил картошку.

Одиннадцатого июня успешно сдал экзамен по физике, через пять дней — по химии, затем присту-

пил к проработке билетов по тригонометрии и геометрии.

Если поступление в институт представить как взятие крепости, то теперь я находился уже на подступах к ней.

Судьбы свершился поворот!

Восьмого июля сдал последний экзамен, а девятого получил аттестат зрелости. Сразу же поделился своей радостью на работе, написал письма.

И началась полоса томительного ожидания извещения из Ивановского медицинского института о допуске к вступительным экзаменам.

Продал всю свою более чем скромную мебель — деревянную кровать, стул, этажерку, стол, получив за них 300 рублей. Одолжил у соседей топчан. Стол скомбинировал из тумбочки и досок, оторванных от старого забора, и накрыл клеенкой. На душе стало легче, как будто сбросил лишнюю тяжесть. Особенно был рад тому, что сбыл кровать, как будто она приковывала к себе.

Картошка уже была окучена, а местами ее ботва набрала цвет. На грядках под окном благоухала зелень овощей. Однако если раньше эти всходы меня очень радовали, то теперь смотрел на них как-то равнодушно, как бы не на свои, почти как обузу, а картошку на одном из участков на Двадцатой буровой уже продал по дешевке. Но не слишком ли я поспешил с ликвидацией своего хозяйства — ведь ответа из института все не было?

Артист Н. Г. Гладков дал такое объяснение:

— Думаю, что руководство вуза осторожничает, получив заявление из лагерных владений МВД, причем от осужденного по пятьдесят восьмой. Бди-

тельные товарищи, не имея формального права на отказ, просто отмалчиваются: авось, вы сами отступитесь. Мой вам совет: берите отпуск и езжайте непрошеным гостем! И не теряйте времени, действуйте решительнее и быстрее.

Поздно вечером 26 июля я прибыл в город Иваново, разыскал студенческое общежитие по улице Садовой. Там переспал на голом матраце и утром направился в институт. В приемной комиссии, где я попытался выяснить, почему не выслали мне извещение о допуске к экзаменам, ничего членораздельного не сказали. «Мы ни при чем, идите выясняйте у ректора»,— ответил долговязый лысоватый парень. Однако из соответствующей папки было извлечено и вручено мне покоившееся там извещение. На прием к ректору была большая очередь, и я решил отказаться от притязаний: не стоит терять времени, когда экзамены на носу.

В полученном мною экзаменационном листе значилось, что экзамены пойдут в срок со 2 по 9 августа. Я направился на базар под названием «барашек», куда мне порекомендовал сходить один из абитуриентов. На «барашке» было очень многолюдно и все весьма дорого. За «кирпичик» ржаного хлеба, едва ли весивший килограмм, пришлось отдать сорок рублей, за бутылку молока — восемь, за соленый огурец — рубль.

До вечера повторял литературу, на следующий день, в воскресенье, тоже, а потом сходил в парк на танцы. Удивился, что здесь так рано темнеет: в одиннадцать вечера возвращался в общежитие уже в полной темноте. Когда же ехал по территории Коми, то у раскрытых дверей теплушки до позднего вечера можно было просматривать конспекты при естественном освещении.

За сочинение получил оценку «отлично», за

результат предстоящего устного экзамена по русскому и литературе, до которого оставалось еще три дня, особенно не волновался. Однако беспокоила материальная сторона жизни. Прожив в городе несколько дней, был удивлен, как быстро утекают деньги. Например, подсчитал, что в первый экзаменационный день только на питание ушло сорок два рубля, причем на весьма скромный рацион, без горячей пищи. Кроме того, червонец потратил на пару билетов в парк. Лишь на следующий день при общежитии открылась столовая и впервые выдали хлеб по госцене. Однако на обед пришлось потерять два часа: сначала не было хлеба, затем не хватило посуды. На обед дали лишь бобовый суп и горстку кильки. Поэтому было ясно, что без базара не обойтись.

Сдал физику. За исход последнего экзамена, по химии, не было оснований для серьезного беспокойства, хотя уже изрядно устал. Получил письмо от мамы, какое-то грустное. Просила приехать. Трех недель, которые останутся до начала занятий в случае зачисления меня в студенты, было бы вполне достаточно, чтобы съездить домой. Но я должен побывать еще в Ухте, чтобы там уволиться с работы и ликвидировать свое хозяйство. Поэтому решил воздержаться от поездки в Кондопогу: измучишься в дорогах, а затем, опоздав к началу занятий, рискуешь лишиться места в общежитии.

Так я размышлял, прогуливаясь по Садовой напротив общежития. Из раскрытого окна доносилась песня. Девичий голос тихо выводил «Лучинушку». И мне было грустно. Мама будет огорчена, если не приеду. А как она любила петь! По привычке я начал рифмовать, как часто случалось со мною в минуты раздумий:

Помнишь, мама, как давно, бывало,

Позабыв о прозе суеты,

Ты с душой «Калинушку» певала,

Окрыляя детские мечты.

Пела ли в просторы озерные,

В глушь лесную или колыбель,—

Я в края тогда парил иные,

За моря, за тридевять земель.

И, взлетев над дальними лесами,

Видел я, мечтанием горя,

Как корабль с тугими парусами

Рассекает синие моря...

Стихотворение я решил отправить завтра, после завершения экзаменов, как бы в компенсацию за то, что не смогу приехать сам. Может быть, оно порадует маму и всю семью. И тут же устыдился, сделав открытие: это было, кажется, единственное сочинение, посвященное семье, хотя сколько их было по поводу и без повода, посвященных девушкам, спорту, кандидатам в депутаты или просто очередным размышлениям о том о сем!

И вот экзамены завершены, зачислен в студенты медицинского института. Многолетняя мечта, часто казавшаяся несбыточной, все же осуществилась! Силы как бы удвоились, чувство раскрепощенности прибавило решимости, и без особых колебаний решил поехать на родину. Очень хотелось побывать дома, встретиться с Лидой, насладиться летней родной природой, выйти на озеро на веслах или на парусе, порыбачить, съездить с Лидой на острова.

Вечером «сбросились» с несколькими ребятами, тоже ставшими первокурсниками, и, пригласив в компанию двух девушек, выпили в честь поступления в институт, всей компанией пели. Общежитие гудело, шумело, бренчало, полное молодого торжества.

Каким же образом сесть на поезд, если нет билетов? Я почти не располагал собственным опытом, но знал, как поступают другие. Они бегают к дежурному по вокзалу, предъявляя ему телеграммы, командировочные удостоверения, врачебные справки и прочее, заявляя о своих заслугах или высоком положении, претендуя на льготы и права, умоляют, угрожают. Они жмутся около кассы в надежде, что выбросят остатки брони, нервно озираются, чтобы не прозевать, если кто-то явится сдать билет, заискивающе обращаются к милиционерам и любым лицам в железнодорожной форме.

Постояв на переполненном вокзале, я понял, что могу рассчитывать лишь на самый распространенный способ — проникнуть в вагон без билета.

Однако когда поезд остановился у перрона, я увидел, что проводники весьма тщательно проверяют билеты. Наметанный глаз проводника уже издали распознавал мечущихся от вагона к вагону безбилетников. Я пытался вместо билета держать в кулаке «красненькую», выставив маленький ее крайчик, но не помогло.

Дело казалось безнадежным. Однако в это время один из парней ловко вскарабкался с большим алюминиевым бидоном на крышу вагона, постелил там газету и уселся. Не раздумывая, я тоже взобрался туда же, быстро достал из рюкзака большой мешок и улегся на него, положив рядом чемодан. Сердце учащенно билось — не столько от стремительного подъема с чемоданом, сколько от радостного волнения: появился реальный шанс уехать.

— Тебе куда? — спросил парень.

— До Ленинграда.

— У-у, далеко. Мне до Нерехты, всего лишь девяносто километров...

— А ну слазьте! Быстро!

На нас грозно смотрел милиционер. Я в душе сетовал на спутника, который слишком открыто уселся на крыше. Но делать было нечего. Мы неохотно слезли на вагонную площадку около буферов.

— Слезай сейчас же, а то плохо будет!

Милиционер почему-то обращал свой гнев на парня. Тот неохотно спустился и пошел в сторону. Я же остался на месте, плюхнувшись на чемодан. Не глядя на меня, милиционер удалился.

Я часто поглядывал на часы, с нетерпением ожидая отправки. Но вот раздался протяжный гудок паровоза, и поезд тронулся. «Еду!» — радостно прошептал я про себя. Было жаль высаженного парня. Почему же оставили меня? Возможно, милиционер опознал во мне студента и сжалился?

По мере того как поезд набирал скорость, я почувствовал холод, начинали мерзнуть ноги. Тогда я натянул на них мешок. Боялся уснуть, чтобы не вывалиться с площадки. Однако, видимо, временами крепко дремал. Когда около четырех часов утра поезд, замедлив скорость, шел уже по окраинам Ярославля, я увидел ссутулившуюся фигуру и на площадке соседнего вагона.

В Ярославле никто не пытался согнать нас. Хорошо бы теперь благополучно миновать Рыбинск, до которого оставалось часа четыре пути. Через некоторое время я услышал с площадки соседнего вагона:

— Привет. Вы кто такой?

— Доброе утро. Студент,— гордо ответил я.

Мужчина рассмеялся:

— А я думал — священник, ноги как будто в рясе. Далеко следуешь?

— До Ленинграда.

— Я тоже. Учти, студент, скоро будет мост че-

рез Волгу, боюсь, нас попросят с площадок. Надо на ближайшей остановке проситься в тамбур.

— А пустят?

— Должны проявить солидарность: там тоже безбилетные. Только заранее отлей, а то сутки придется терпеть, ведь в тамбуре могут быть женщины.

Хорошо, что мне достался опытный спутник. Все было сделано по предложенному им плану. Нас впустили в тамбур. Он был набит до отказа, можно было только стоять. В восемь утра мы достигли Рыбинска, в два часа дня были в Нежицах и благополучно ехали дальше, если не считать онемевших от длительного стояния ног.

Было пять тридцать утра, когда я вышел из бесплатного тамбура в Ленинграде. В моем распоряжении был целый день: мурманский поезд отправлялся ночью. Поэтому несколько раз стоял в больших Очередях в коммерческих магазинах. В результате наполнил рюкзак пятью буханками хлеба, баранками, сухарями.

Ленинград сильно похорошел и очаровал Меня своим величием. За день я страшно устал, но был очень доволен впечатлениями и приобретениями.

Вечером тринадцатого августа прибыл домой. Мама, увидев меня, заплакала:

— Какой же ты худющий!

Отец с трудом привстал с постели. Оказывается, он уже несколько дней жалуется на кашель, боли в боку и пояснице, слабость, лечится от радикулита и бронхита. Тоня тоже едва передвигается после перенесенного острого гастрита. Однако все заметно повеселели и оживились с моим прибытием.

На следующий день отец был уже на ногах, хотя и передвигался с помощью палки. Я же испытывал большую слабость: сказывалась трудная дорога, но

особенно — полугодовой учебный марафон при неполноценном питании. Поэтому весь день отсыпался, отлеживался и отъедался, вышел лишь на огород, где отец с гордостью показал благоухающую зелень. И все же к вечеру собрался на рыбалку, о которой мечтал долгие годы.

К моему немалому удивлению, родители сохранили довоенный парус. В сорок первом мама, заядлая рыбачка, не захотела расстаться ни с сетями, ни с парусом, тем более что было приказано пробираться в Заонежье, к Великой Губе. Однако в пути узнали, что Заонежье уже оккупировано. Многое из домашнего скарба, в том числе сети, пришлось оставить, но парус взяли с собой. В Хакассии сестры просили маму отдать парус на юбки. Но мама решительно запротестовала: «Дома пригодится».

Вот и пригодился! Я вышел в озерный простор на испытанном парусе-ветеране и пришел в неописуемый восторг.

Свершилось то, о чем мечтал:

Опять судьбы водоворот

Принес на камни отчих скал,

На берега онежских вод!

Я снова шкоты в руки взял

И дерзкий взгляд метнул вперед,

Мой парус весело взыграл

И к островам меня несет.

Что к ним вернусь — я это знал,

Живя в тоске за годом год.

Бушуй, шуми, девятый вал:

Судьбы свершился поворот!

Хотя солнце было уже низко и давно настала пора закинуть удочки, я не смог удержаться от соблазна причалить к Линдострову и взобраться на его скалистую кручу. Там посидел на огромном покрытом лишайниками валуне, любуясь синью

озера. И даже прилег на скалистую твердь под одинокой сосной, рассмотрел ее вонзившиеся в расщелины кривые, с корявой корой корни, муравьев, деловито снующих меж редкими травинками. Затем в большом волнении обошел остров, на котором не был многие годы. Набрал горсть полузрелой брусники, приютившейся в седом ягеле. Съел эти ягоды, ощутив знакомую оскомину. В лесочке поел зрелой черемухи, сладость которой сочеталась с характерным вяжущим действием. Все это было родное, близкое сердцу. Сорвал пару гроздей полузрелой рябины, с тем чтобы дома нанизать на нитку ярко-оранжевые ягоды и порадовать этими бусами свою трехгодовалую племянницу Люсю. Только после этого вернулся к лодке. Успел еще наудить на уху окушков.

На следующий день собирался пойти в поликлинику, чтобы встретиться с Лидой. Однако она опередила меня, зайдя навестить больных. Она поздравила меня с поступлением в институт. И добавила:

— У вас пахнет свежей ухой.

— Вы не ошиблись, Лидия Алексеевна: я вчера ездил удить. Приглашаем отведать свежей ухи.

— С удовольствием, я проголодалась. И от рыбалки не откажусь, хотя боюсь взять в руки червя. Я свободна в воскресенье.

Тоня взглянула на ноги Лиды.

— Я дам вам, Лидия Алексеевна, свои сапоги. Солдатские, подкованные.

— Спасибо. А разве нельзя в туфлях?

— Я этим летом работала на сплаве. Поэтому слушайтесь моего совета,— авторитетным тоном заявила сестра, которая после окончания восьмого класса целый месяц трудилась на озере, чтобы заработать перед поступлением в техникум, а самое главное — получить рабочую карточку, по которой

хлеба и продуктов полагалось намного больше, чем иждивенке. Дело в том, что мой предприимчивый крестный отец Александр Васильевич Пименов (брат мамы) сформировал небольшую бригаду из близких родственников. Инвалид еще с первой империалистической войны, однорукий, он помогал женщинам как мог. Они собирали по озеру бревна, отбившиеся от плотов, сплавляли их к городу, для строителей.

— Если на остров выйдете картошку варить, тоже лучше в сапогах: гадья водятся среди камней,— поддержала Тоню мама, любившая озеро и рыбную ловлю и потому хорошо знавшая острова, весь их растительный и животный мир.

За окном колыхались подсолнухи, заслонявшие свет своей мощной листвой. Отец похвалился:

— Вот, смотрите, Лидия Алексеевна, какой богатырь, прямо добрый молодец!

Я тоже смотрел в окно, взволнованный близостью Лиды.

— Пройдемся-ка лучше на огород, там виднее,— пригласил отец.

У крыльца — грядка с маком. Его головки величиной с куриное яйцо уже наполнились семенами, и лишь редкие растения сохранили алые и сиреневатые махровые цветы. Вдоль стены дома — аллея из подсолнухов. Около половины из них уже созрели и осыпают золотистые лепестки при

легком прикосновении. Низко склонившиеся шляпки туго набиты семенами.

Отец не без гордости предложил обозреть всю панораму огорода.

С первого взгляда казалось, что все посажено и посеяно беспорядочно. Однако вскоре становилось видно, что участок пересекает прямая канава, покрытая настилом из толстых старых досок. К ней сходились канавки от всех гряд. За ними сплошь зеленела картофельная ботва. У самого края видны ряды капусты, широко раскинувшей белесовато-зеленые листы. Там же колышется густая стена проса, уже наливающегося зерном.

— Александр Николаевич, а почему картошка цветет разным цветом? — спросила Лида.

— Это разные сорта. Вон там, где короткая ботва,— северная скороспелка. Семена привезла Валя. А вон там, у сарая,— отец указал на участок с высокой густой ботвой с белым цветом,— другой сорт скороспелки, из Кировской области. Сиреневый цвет — это финская картошка. А вот эта из Сибири, «Культурчой» называется.

По краю картофельного поля цепочкой выстроились кусты фасоли с тугими стручками. У сарая отец показал грядку, сплошь покрытую крупными листьями и желтыми цветами. По земле стлались стебли с огромными плодами. Это были кабачки. Из остатков стеблей срезанного табака поднимались новые зеленые побеги. На другой стороне огорода отец показал грядки со спелыми огурцами, с гроздьями еще зеленых помидоров, потом горох, нежно-зеленую ботву сахарной свеклы, брюкву.

— Замечательно! — восторгалась Лида.

— Пришлось потрудиться. Это была залежная земля, поросшая бурьяном. Работали всей семьей с утра до ночи.

В заключение отец показал растения, которые были не известны ни мне, ни моей спутнице,— высокие стебли с ландышевидными листьями:

— Кукуруза. Просто для интереса. Начинают наливаться початки...

На столе уже стоял самовар, тарелки с баранками, сухарями, хлебом, огурцами.

— Прошу к столу, картошка свежая сварилась,— пригласила мама.

Я воспринял огород как гимн упорному труду родителей, испытал гордость за них. Вместе с тем хороший урожай означал для семьи окончание беспросветной нужды и позволял мне чувствовать себя свободным от угрызений совести, связанных с тем, что в институте я не смогу помогать семье.

— Я как будто побывала в цветущем оазисе,— продолжала восторгаться Лида.

— Работали на себя, вот и старались. В колхозе так не работают.

Отца поддержала мама:

— Бывало, держали корову, так на покос вставали в четыре утра. Колхозники же в восемь-девять часов только собираются, когда уже и роса пройдет.

— Теперь-то вы не собираетесь снова завести корову? — спросила Лида.

— Упаси бог! И с той намучилась. Покосов давали мало. Самые дальние и худые пожни — каменистые или заболоченные, где растет лишь волчняк. А молоко в контрактацию государство требовало, хоть из последнего отдай, от детей оторви. Да и налоги. А теперь пожни совсем запустили: колхозники не чистили, а единоличники, получавшие каждый год то одну, то другую,— и тем более. Закрайки заросли кустами,— горячилась мама. Затем спокойно добавила: — Козочку ростим, на нее

и надеемся. Разживемся — может, и вторую заведем. С ними легче: сена надо куда меньше, чем корове, а веников на корм можно в лесу, на островах заготовить.

— Самых работящих мужиков, трудившихся от зари до зари, раскулачили, поля и покосы отобрали,-продолжил отец,— а в колхозе многие пожни оставались невыкошенными. Только в самом конце лета колхоз разрешал единоличникам косить «с доли», оставляя им лишь четвертую часть сена. Приходилось и на это соглашаться. Но ведь это сущий грабеж...

Остановила разговор мама:

— Извините, Лидия Алексеевна, мы завели долгую беседу. Кушайте, пожалуйста, пока картошка горячая.

В избу робко, виновато улыбаясь, вошла невысокая ссутулившаяся женщина. Это была тетя Аня Самсонова. Она выглядела старухой.

Ее пригласили к столу.

— Хорошо, когда своя картошечка. А у меня теперь ничего нету.

— Ешь на здоровье, Анна Алексеевна, и с собой дадим.

Я уже знал, что у тети Ани теперь не только ничего нет, но и никого нет. Муж, Петр Иванович, был взят вместе с другими мужиками в тридцать седьмом, а все три сына — Степан, Андрей и Василий — погибли на войне. Дом сгорел, ее приютили родственники.

— Витюшка, все собираюсь спросить тебя...

Не встречал ли ты в лагерях на севере наших мужиков? — спросила она. Я ответил, что не встречал.

— Один знакомый сказывал, что как будто бы видел моего в Красноярском крае. Но не посмел подойти,

побоялся часового. А может, это был и не он. Мало ли похожих мужиков. Вот уж девять годов никаких вестей.

— Работящий был мужик, порядочный человек.— Эти слова мамы с глаголом «был» прозвучали как поминки.

Тетя Аня, согласно кивая головой, продолжала:

— Середняком признавали, а все грозили раскулачить. Упрекали, что сын старосты. Но свекрушка мой, Иван Васильевич, царство ему небесное, ведь народом был выбран. Никого никогда не обидел. И никто из деревенских о нем плохого слова не сказал.

Снова возобновился разговор вообще о крестьянах, о деревне. Отец как бы подвел итог воспоминаниям и рассуждениям:

— Извините, Лидия Алексеевна, вы городская и поэтому, возможно, не знаете всей правды. По нашему мужику только за последние полтора десятка лет прошлись три беды. Первая—раскулачивание и коллективизация. Отбили желание заниматься крестьянством, молодежь разбежалась из деревни. Вторая напасть — тридцать седьмой год. Были взяты и до сих пор не вернулись самые крепкие мужики, включая колхозников и даже самого председателя колхоза. Третье несчастье — это война. Она коснулась всего народа. Сколько людей погибло, сколько разрухи! Это вы сами знаете не хуже меня.

Тетя Аня прослезилась:

— Знать бы хоть, где смереточка пришла к моим родимым сыночкам, где могилки их. Поплакать бы хоть на могилках...

— Не расстраивайся, Анна Алексеевна. Уж много тобой переплакано, да слезами не поможешь,— успокаивала мама.

— Как поплачу, легче становится.

— И из эвакуации не все вернулись, особенно малые дети и старики. Наш последний сыночек Женюшка остался в сибирской земле. Мама моя, Любовь Лукинична, царство ей небесное, тоже похоронена в дальних краях.— Мама, только что успокаивавшая тетю Аню, сама не смогла сдержать слезы.

Я пошел провожать Лиду.

— О чем задумался, Виктор?

— Как посмотришь да послушаешь, так и задумаешься. Понимаешь, раньше я всего этого не осознавал. Рядом с нашей деревней строили гидростанцию, фабрики, заводы. Я всегда гордился тем, что наш целлюлозно-бумажный комбинат — второй по мощности в Союзе, а пегматитовый завод — единственный в стране. Деревенские же дела оставались как бы в тени... Теперь, к сожалению, и в городе почти все разрушено. От ЦБК — одни стены. Да и от других предприятий.

— А каково нам приходится, медицине...

— Много придется поработать, чтобы восстановить город. Однако возродить сельское хозяйство, пожалуй, будет намного труднее.

У Лиды вот-вот должен был начаться прием больных.

— Лето кончилось. Смотри, Виктор, на березах листья начинают желтеть.

— Впереди, Лида, еще бабье лето.

— В отпуск очень хочу. Устала.

— Но сначала жду на рыбалку. Очень жду. А для компании тебе берем Валю.

— Очень хорошо. Обязательно приду.

Прощание с Ухтой

Утомительный четырехсуточный путь от Кондопоги до Ухты скрашивался яркими воспоминаниями о доме. Особенно часто в памяти вставали встречи с Лидой. На рыбалке мы ничего не наудили, если не считать единственного ерша, пойманного самой неопытной рыбачкой. Промокли под дождем, спасались от внезапно налетевшего шквала на берегу, под отвесной скалой. Сидели на охапке зеленых еловых ветвей с приятным смолистым ароматом и смотрели на котелок над огнем в предвкушении скромного ужина. Костер согревал и обсушивал нас спереди, но спина мерзла. Валя свернула вдвое полотнище полумокрого паруса, и мы накинули его на плечи. Лида сидела в середине, между мной и сестрой, и я был счастлив, ощущая ее плечо. Она не отклонялась, когда я прижимался к ней плотнее. Было уютно и не хотелось вставать, даже когда явно запахло сварившейся картошкой. Валя, по-видимому, догадывалась об этом, встала и сняла котелок...

В день отъезда Лиды в отпуск я зашел к ней задолго до поезда. Шутя вспоминали о неудачной рыбалке — она рисовалась уже в романтическом свете. Затем, запинаясь, я обратился к Лиде со словами:

— Вот годик, максимум два отучусь, стану на ноги и сделаю тебе предложение. Пойдешь за меня замуж?

— Поживем — увидим,— растерянно и покраснев ответила она.

У порога, перед выходом из дома, мы поцеловались.

Через день настало время и моего отъезда. Я уезжал в Ухту со светлыми надеждами. Боль-

шие голубые глаза Лиды представлялись мне теплым зовущим светом в конце длинного тоннеля.

Прибыв в Ухту, с радостью переступил порог своей комнаты, ставшей родной за два с половиной года. Хотя она не спасала от зимних холодов и даже от краж, зато в ней много перечувствовано, передумано, прочтено, переговорено, пропето...

На огороде во дворе накопал на обед картошки и, пока она варилась, разобрал свой багаж. После обеда до десяти вечера без передышки бегал по делам, связанным с ликвидацией хозяйства и увольнением: до начала занятий в институте оставалось всего пять дней, из них не менее трех суток потребуется на дорогу.

Заскочив в библиотеку сдать книги, не мог удержаться от соблазна просмотреть газеты и журналы, так как в течение последнего месяца отстал от жизни. Библиотекари поздравляли меня, вместе с тем выразив сожаление, что лишаются активного члена библиотечного совета, хотя я и не подозревал в себе особой активности.

В Управлении Ухткомбината узнал, что дело о снятии с меня судимости никуда не продвинулось и по-прежнему остается «на подписи в последней инстанции».

Весь вечер разбирал книги, конспекты, вещи, сортируя их на четыре группы: на сожжение или выброс, с собой, отдать соседям, продать. Поздним вечером, когда я уже был обессилен дорогой, беготней и волнениями и собирался лечь в постель, зашел артист Н. Г. Гладков:

— Извините, что беспокою так поздно. Возвращался из театра и заметил свет в окне.

— Пожалуйста, всегда рад вам, Николай Георгиевич. Присаживайтесь, рассказывайте, что нового.

— У меня ничего особенного. А что у вас? С чем поздравить?

— Студент первого курса лечебного факультета Ивановского государственного медицинского института,— отрапортовал я.

Гладков поздравил, обо всем расспросил в подробностях, а когда я сказал, что побывал и дома, он грустно произнес:

— Завидую. Мне пока дом еще не светит.

На прощание Гладков предложил померить его кепку.

— Вижу, что в самый раз. Дарю на память.

— Что вы, спасибо.

— Берите,— решительно сказал он, кладя кепку на стол и улыбаясь,— у меня есть вторая, тоже новая, а эту приберег специально для вас.

Я достал с полки том Шекспира:

— Вот и вам мой скромный презент.

— Большое спасибо. Очень жаль, что мы до конца не обсудили вашу пьесу. Считаю, что она получается.

— Надеюсь, вы не к тому, что она могла бы составить конкуренцию Шекспиру,— отшутился я.

На следующий день я намечал съездить на Ветлосян, но проспал машину. Поэтому поездку отложил на завтра, а весь день, с восьми утра до семи вечера, трудился на огороде на Двадцатой буровой. Накопал лишь три мешка картошки: сказался заморозок. Соседка, пожилая женщина, эвакуированная из Карелии, взялась продать на базаре картошку и вещи.

На третий день продолжалась авральная спешка. Хотя во всем теле чувствовалась разбитость после большой физической нагрузки, доставшейся накануне, старался завершить дела, чтобы завтра уехать, иначе придется ждать следующего поезда

целых три дня. Однако не получилось: оформление документов по увольнению оказалось много сложнее, чем я мог предполагать. Я метался между Ветлосяном, управлением, милицией, военкоматом и разными подразделениями с обходным листом.

И вот я направился в прощальный обход больницы. В рентгеновском кабинете застал Я. И. Каминского и рентгенотехника А. М. Ковнацкого за чаепитием. Они усадили меня за стол. Яков Иосифович, наливая чай, расспрашивал о доме.

— Главное, что сбылась моя давняя мечта - выйти на озеро на парусе, порыбачить. Каминский оживился:

— На парусе? На яхте?

— Нет, на обычной рыбацкой лодке. И попали в шторм.

Яков Иосифович мечтательно задумался, устремив взгляд куда-то вдаль.

— Шторм... Это было в тридцать первом. В августе...

— Выходит, ровно пятнадцать лет назад,— подсказал Ковнацкий.

— В самом деле, как давно это было. Но как будто вчера!

— Расскажите, Яков Иосифович! — попросил я.

— Было решено совершить поход Одесса — Стамбул на двухмачтовой яхте «Комсомолия». Я был приглашен в качестве судового врача. Вышли из Одесского порта вечером. А утром следующего дня попали в страшный шторм. Семибалльный. С громадных волн мы обрушивались в бездну. К счастью, Георгий Эдуардович Вицман оказался опытным капитаном, и мы благополучно прибыли в Турцию. А там было много интересных встреч, спортивных соревнований...

— Следователь не допытывался о ваших связях с турецкой агентурой?— съязвил Ковнацкий.

— Шутки шутками, но, честно говоря, я побаивался этого. Однако, слава богу, обошлось...

Этот разговор за чаепитием был редким случаем, когда доктор Каминский, обычно всегда занятой и спешащий, позволил себе расслабиться и пуститься в воспоминания.

Я тепло распростился с хозяевами, поблагодарив Якова Иосифовича за его большую помощь и внимание, оказанные мне.

При выходе из кабинета встретился с Валией Яновной Рудзит. Она сообщила, что начала заниматься на курсах медсестер. Я был рад за нее: со справкой об окончании курсов ей будет в лагере несравненно легче выжить, чем с дипломом о высшем библиотечном образовании. Ведь впереди у нее еще большой срок;

Я направился в женский корпус. Профессор В.В. Вит- тенбург, уже знавший, как и все ветлосянцы, о результатах моей поездки в Иваново, встретил меня отеческим объятьем.

— Учтите, Витя, что вам надо нагонять упущенное. Не распыляйтесь, отбросьте всякие соблазны и второстепенные интересы. Только тогда откроется путь в науку.

Мой учитель оставался верен себе: он не просто советовал, а поучал и диктовал.

А потом признался, что ему очень хочется домой, в Киев. Уже полгода, как он освобожден по истечении своего восьмилетнего срока, но пока никуда не отпускают, оставив работать по вольному найму. В последнее время ему часто нездоровилось.

— Если не пустят в Киев, я рад буду поселиться хотя бы где-нибудь неподалеку, у Днепра, чтобы умереть не в чужом краю.

На такой минорной ноте закончился мой разговор с В. В. Виттенбургом, который пять лет тому назад, когда мы оба были еще зеками, начал заниматься со мной основами акушерства и научил принимать роды. Всегда уверенный и властный, сегодня он показался беспомощным. Мне было жаль его. Но чем я мог помочь?

В моем корпусе я распростился с вольнонаемным врачом Аней Аршанской, заменившей меня в должности заведующего отделением, а также с дежурной медсестрой. Пройдя между койками, убедился в том, что в течение месяца состав больных значительно обновился. Но оставались и прежние. Краснота и отеки кожи, с которыми они поступили по поводу пеллагры, уже исчезли и на их месте были видны буровато-серые шелушащиеся пятна. Я покинул корпус с какой-то щемящей тоской, как будто в нем оставил частицу своего сердца.

Я ждал приезда начальника и, присев на скамейку возле одного из больничных корпусов, смотрел на панораму лагерного поселка с одноэтажными больничными зданиями и бараками, вспоминал эпизоды своей жизни здесь, работы на производстве и в больничных отделениях и даже в морге, расположенном где-то за спиной, а также в столярной мастерской. Когда же взгляд упал на высокую лагпунктовскую ограду с колючей проволокой, на вахту, в моей памяти воскресли картины разводов на работу в лес. Ах как там нужно было вкалывать! Выработка определяла размер хлебной пайки на следующий день. Однако, если и удавалось заработать килограммовую пайку, она всегда казалась маленькой, я никогда не испытывал полного насыщения. Долгие зимние дни работы на лесоповале, почти по пояс в снегу, в кордовых ботинках, а затем весенние — с мокрым снегом,

дождями и слякотью... И каждый день начинался с разводом у вахты после повелительного удара по подвешенному рельсу. Колонну выводили за ворота, вохровец с винтовкой снова пересчитывал нас и, надрывая глотку, строго объявлял: «Партия, предупреждаю: шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения. Пошли!»

Не каждый мог вынести лесоповал при постоянном недоедании. Я попал в больницу в состоянии истощения, с голодными отеками в сочетании с тяжелым воспалением верхних дыхательных путей. С благодарностью вспомнил тогдашнего главного врача Николая Александровича Викторова, который меня, полудоходягу, положил в больницу. Так я избежал превращения в доходягу и получил возможность изучить начальные основы сестринской работы. Подготовку я начал еще ранее, будучи санитаром глазного отделения. Однако тогда, едва начав учиться во время ночных дежурств, я был опять взят на общие работы.

Вот они, мои родные корпуса, в которых я работал и учился: глазное — доктора Н. В. Добротворской, терапевтическое — докторов О. А. Мебурнутова и Е. И. Харечко, хирургическое — доктора С. И. Кристального. Вдали, ближе к вахте,— небольшое здание амбулатории, где я трудился в качестве лекпома под началом П. М. Губенко (Остапа Вишни) и там же проживал в «кабинке». Различаю также крышу барака слабкоманды, где ее заведующий Е. С. Шаблиовский, лекпом-самоучка, однажды под Новый год удивил ветлосянцев красавицей-елкой, поставленной между рядами нар. Все эти медики, закрытые в лагерную зону, прилагали максимум усилий, чтобы вызволять из угрожающих когтей смерти ослабевших и заболевших работяг. Для меня же эти врачи, фельдшера и лекпомы явились и

бескорыстными учителями. Спасибо им всем, а особенно профессору В. В. Виттенбургу, доценту Я. И. Каминскому! И не только зекам, но и некоторым вольнонаемным, проявлявшим сочувствие, снабжавшим медицинской литературой. Спасибо порядочным людям всех положений и рангов! Все они помогли мне выжить не только физически, но и морально и попытаться начать жизнь сначала...

Наступил долгожданный день отъезда, 31 августа. Заняв место в общем вагоне, я испытывал радость и вместе с тем грусть расставания с Ухтой, с которой был связан в течение восьми лет.

Прощай, Ухта! Прощай, многоликая, противоречивая в своих крайностях!

Прощай, Ухта окаянная, поражавшая тоской в неволе, кровавыми мозолями от тачки, лопаты, топора, унижениями и оскорблениями, завшивленностью в холодном бараке, дистрофией от хронического недоедания, Ухта, грозившая цингой, пеллагрой, туберкулезом, а многих.и сразившая болезнями и неволей...

Прощай, Ухта-мать, спасавшая сочувствием и помощью добрых, порядочных людей; давшая мне возможность получить новую специальность; приобщавшая к литературе и искусству; воспитавшая убежденность в необходимости активно бороться за место в жизни...

Между этими двумя крайними, противоположными ликами Ухты можно назвать ряд промежуточных, с другими свойствами. Слава богу, все позади.

Мой поезд тронулся в дальний путь.

О студенческой жизни, начавшейся под столом

В городе Иваново, куда я прибыл четвертого сентября, меня ждало серьезное разочарование: мест в общежитии нет. Узнав об этом от коменданта, я возмутился:

— Как же так? Ведь по решению ректората все студенты, сдавшие вступительные экзамены на «отлично», обеспечиваются общежитием в первую очередь. Об этом мне было сказано вполне определенно.

— Вы вовремя не явились, и все места теперь заняты, ничего не могу поделать,— равнодушно отвечал комендант общежития по имени Семен Ильич.

— Что же теперь делать?

— Не знаю. По-видимому, надо искать частную квартиру.

— Так не выйдет. Тем более что я давал в ректорат телеграмму о вынужденной задержке на три дня. Я не уйду из общежития, пока не получу своего законного места.

— Дело ваше... Но я ничем помочь не могу. Попробуйте договориться с ребятами, может быть, как-нибудь подселитесь.

Я узнал, в какие комнаты расселены первокурсники, и начал их обход по всем четырем этажам большого кирпичного здания. Однако убедился, что комнаты были до предела уплотнены. Мало того, что все койки были заняты, негде было поставить даже какой-нибудь узенький топчан. Наконец особое сочувствие проявили ребята в одной из комнат первого этажа. Одному из них я помог на экзамене, а другого проводил на вокзал и оказал

помощь при посадке на поезд после сдачи экзамена (парень был без ноги, передвигался с помощью костылей). Ребята разрешили временно поселиться у них, устраиваясь на ночь на полу.

В комнате стояли четыре койки. Почти вся остальная площадь ее была занята большим столом, и оставались лишь узкие проходы между ним и койками. Вечером я развертывал и постилал на пол матрац, затолкав до половины его длины под стол. Когда ложился, то голова и туловище оказывались под столом. В первые дни, правда, я опасался за их безопасность. Дело в том, что справа стояла койка одноногого Миши Ковалева, и он ставил около нее свои костыли, которые могли съехать под стол. Слева же находилась койка Виктора Жукова, капитана запаса, который, снимая свои солдатские сапоги с подковками, гремел возле моей головы. Но, слава богу, ничего плохого не случилось.

Так началась моя студенческая жизнь. Далеко от комфорта, но мне не привыкать, приходилось спать и под нарами, и на голом цементном полу. А через пару недель один из наших ребят облюбовал другое жилье, и я занял его койку.

Включившись в занятия, я переписал у ребят пропущенные лекции, отработал практические занятия. В лекционных аудиториях я обычно занимал место в первых рядах, чтобы ничто не отвлекало. На коленях — портфель плашмя, на нем тетрадь, в левой руке чернильница-непроливайка, в правой ручка с пером — вот моя обычная рабочая поза, как и большинства других студентов. Лекционные записи помогали лучше усваивать материал, тем более что учебников не хватало.

Больше всех мне понравились лекции доцента Е. Я. Выренкова по анатомии, а из немедицин-

ских дисциплин — физика доцента И. С. Страдомского. Е. Я. Выренков, вышедший из практических хирургов, не стеснялся признаваться в своих ошибках, случавшихся во время врачебной работы. Держался он просто, без академического апломба и лоска. Все это вызывало симпатии к нему.

Доцент И. С. Страдомский, стройный, подтянутый мужчина выше среднего роста, зайдя в лекционный зал, бодрым шагом подходил к кафедре, без всяких конспектов или планов, и неизменно начинал свою лекцию словами: «Так, дорогие друзья, на прошлой лекции...» Мне нравилось вежливое, почтительное обращение его к студентам, темпераментное и логичное изложение материала, хотя записывать за ним было трудновато.

От студентки-пятикурсницы, часто заходившей в нашу комнату к своему земляку, мы многое узнавали о наших преподавателях, об их характерах, привычках, прозвищах. Один читает слишком тихим голосом, монотонно, мямлит. Его лекции действуют усыпляюще, поэтому профессора прозвали Крепче Морфия. Другой, латинист, в разговорах между студентами именуется не иначе как Скрибера — от латинского глагола «скрибере» — писать. Прозвища тонко отражают какую-либо черту характера, внешности, поведения учителя. Что ж, не нами это заведено да и происходит не от злого умысла, а из желания пошалить, проявить остроумие.

Разумеется, нас, начинающих студентов, более всего интересовал вопрос, кто как принимает экзамены. Пятикурсница, почувствовав наш живой интерес и польщенная вниманием, охотно делилась своими наблюдениями и сложившимся общим мнением. Так мы узнали, что доценты кафедр обычно спрашивают жестче, чем заведующие теми же кафед-

рами, профессора. На экзамен по биологии девчата стремятся надевать кофточки или платья в горошек, которые, как было кем-то замечено, будто бы вызывают благоприятное отношение профессора. Наиболее труден экзамен по топографической анатомии и оперативной хирургии, так как профессор М. Д. Злотников может задать дополнительные каверзные вопросы. Сердобольная старушка-профессор на консультации перед экзаменом по химии умоляет слушателей: «Прошу вас, пожалуйста, не приходите на экзамен голодными. Съешьте хотя бы корочку хлебца, чтобы не падать в обморок».

Вскоре я уяснил, что являюсь одним из самых великовозрастных студентов. Старше меня, примерно на год, был лишь Мельников, поступивший учиться, как и многие другие, но более молодые ребята, после демобилизации из армии. Порой было обидно сознавать, что в свои почти 27 лет являюсь студентом лишь первого курса. А чего мне это стоило!

В целом же я был доволен своей судьбой, среди зеленой молодежи сам помолодел душой. Учеба требовала терпения, усидчивости, порой значительного напряжения, но были и кино, концерты, танцы, вечера самодеятельности, вспышки веселых и беспечных разговоров в группе или в общежитии. После того как Боря Нечаев из нашей группы сфотографировал меня у институтской вывески, я расстался с усами, а на фотокарточке, отправленной Лиде, написал:

О Лида, я скрывать не стану,

Что чуял младости предел,

Под сей же вывеской желанной

Я вновь душой помолодел.

Усы украсили портреты

Мужей, которым смотрим в рот.

Но я пока еще не тот,

И на безусость нет запрета.

К тому ж к усам из щей капуста

Все ж пристает, и старше вид.

Я сбрил усы! Под носом пусто,

Пусть это фото их хранит.

Самым больным местом в моей студенческой жизни оставалось питание. Пятьсот граммов хлеба в день по карточкам при очень постном, ненаваристом, малокалорийном столовском обеде — это жить впроголодь. Причем, чтобы выкупить хлеб, а затем получить обед, надо было выстаивать очереди. Можно было лишь завидовать местным студентам, прибывшим из ближайших районов. Они привозили из дому картошку и поддерживались ею. Если бы я учился в Ленинграде, то хотя бы изредка мог иметь такую же возможность. Но у меня не было выбора: проживание в Ленинграде, в Москве и во многих других крупных городах не было дозволено. И в новой своей жизни я постоянно и с обидой помнил об этом.

На «барашке» часто продавали грибы. И мне захотелось самому набрать их. При первой же поездке в лес в один из выходных я набрал корзину подберезовиков, подосиновиков, маслят. Был очень доволен не только добычей, но и посещением леса с яркой осенней листвой. Правда, меня более устроили бы не березовые левитановские рощицы, чередующиеся с полянами, а более дикий северный лес, к которому я привык и который был ближе моей душе. В общежитии наварил котелок грибов. Остальные же отдал истопнице общей кухни с тем условием, что половину она высушит для меня.

Из лесу принес также стихотворение для Лиды: «Пойти бы в лес теперь с тобой давно нехоженой тропой...»

Переписал его начисто и перед отправкой приписал концовку:

Но, к сожаленью, ангел мой,

С тобою встречусь лишь зимой,

А ты почаще мне пиши

И выйти замуж не спеши!

Устраиваться на работу пока не пытался: деньги еще были, надо было втянуться в новый ритм жизни, да и учебная нагрузка оказалась значительной. Я начал изучать английский язык, хотя в школе и техникуме учил немецкий. Наша «англичанка» Светлана Николаевна Тополова, симпатичная, но строгая девушка, была со мной очень терпелива, и я с благодарностью вспоминаю ее.

Кроме того, я начал заниматься в двух научных студенческих кружках. В первом из них под руководством профессора С. С. Майзеля готовил доклад по истории наркоза. Во втором, при кафедре анатомии, ее заведующий доцент Е. Я. Выренков предложил мне довольно сложную научно-исследовательскую тему по строению кисти, над которой я работал увлеченно. Был к тому же старостой этого кружка.

Выходя за пределы сентября 1946 года, первого месяца учебы в институте, расскажу о двух ближайших очень важных для меня обстоятельствах.

В декабре того же года Президиум Верховного Совета Карело-Финской ССР снял с меня судимость. Должен оговориться, что это была еще не реабилитация, а как бы помилование.

А к концу первого учебного года доцент Е. Я. Вы-ренков, уже знавший о снятии с меня судимости, скажет мне в откровенном разговоре:

— Я знаю о больших неприятностях, которые

были перенесены тобой в жизни и всегда будут мешать в будущем. Во всяком случае аспирантуры тебе не видать. Об этом ты должен знать, говорю тебе откровенно.

— Евгений Яковлевич, мне уже двадцать семь с гаком, а после окончания института будет без мала тридцать три. Поэтому я и не думаю о том, чтобы еще на три года закабалять себя аспирантурой.

— Тогда тем более вот тебе мой совет. Не распыляйся, возьми уже на втором или третьем курсе тему и жми только на нее. До окончания института можно будет в основном собрать материал на кандидатскую диссертацию. Оформить же ее — дело техники. Я тебе очень советую.

Довольно неожиданный совет. Будет над чем подумать! Но более всего смутило то, что с первого же года обучения в институте мне были предсказаны препятствия на пути в науку, если я вздумаю дерзнуть ступить на этот путь. «Пути вам; все равно не будет, как ни старайтесь»,— не раз говорили мне с сочувствием, полусекретно преподаватели и в дальнейшем. Но эта Незаслуженная социальная ущербность только побуждала к упорству, целеустремленности. А Е. Я. Выренкову за его совет я был благодарен особенно.

За месяц я освоился с институтской обстановкой, втянулся в учебу, но вдобавок к стипендии проел около восьмисот рублей. Подсчитал, что привезенных из Ухты денег должно хватить еще месяца на три, почти до зимних каникул. Затем постараюсь подрабатывать. Кое-какие варианты на этот счет уже намечались.

Парус поднят, и надо упорно идти к намеченной цели — наперекор непогоде, коварным подводным рифам!

Эпилог

Предыдущая моя повесть «Жизнь продолжится. Записки лагерного лекпома», опубликованная в 1990 году журналом «Север», а затем вышедшая отдельной книгой в издательстве «Карелия», завершается главой «Через годы, через расстоянья». В ней говорится о судьбе ряда врачей больницы Ветлосян Ухтижемлага НКВД, а также писателя Остапа Вишни (П. М. Губенко), профессора-литературоведа Е. С. Шаблиовского, поэта-переводчика А.А. Штейнберга, работавших там же в качестве средних медицинских работников. Здесь считаю необходимым добавить некоторые штрихи, ставшие мне известными впоследствии.

Киевский профессор В. В. Виттенбург, отбывший восьмилетний срок по необоснованному обвинению в шпионской деятельности, в октябре 1947 года прибыл из Ухты в Киев, а через день там скоропостижно скончался. Его жена Нина Александровна, во время хрущевской «оттепели» начав хлопотать о его реабилитации, обратилась за поддержкой к Остапу Вишне. В своем отзыве от 1 августа 1956 года он охарактеризовал покойного опального профессора как «безупречного советского человека и гражданина». Этот отзыв, несомненно, явился

существенным основанием для восстановления честного имени ученого. Дочь Остапа Вишни М. М. Евтушенко писала мне: «В то время Павел Михайлович писал таких отзывов множество».

Врачи Я. И. Каминский, Е. И. Харечко, Л. Г. Соколовский, О. А. Мебурнутов были реабилитированы и продолжали выполнять свой гуманный профессиональный долг до последних дней жизни, а Я. И. Каминский к моменту написания этой книги еще активно трудился, несмотря на свой преклонный возраст (95-й год). Об этом замечательном враче, исключительно порядочном и высокоэрудированном человеке, много сказано как в предыдущей, так и в данной книге.

Врач С. И. Кристальный, отправленный после окончания срока на поселение в Кзыл-Орду, по свидетельству Е. С. Шаблиовского, «умер трагически». Призвание к врачебной профессии

и верность ей прочно сохранилась в семье. Сын Семена Ильича — Леонид, которого отец нежно именовал Лёликом, стал тоже врачом-хирургом и спас жизнь многим раненым и больным как на фронтах, так и в мирное время. Медиками стали также внуки и правнук. Они с большим уважением чтят память отца, деда, прадеда, родоначальника династии.

Врач Э. В. Эйзенбраун продолжал бессменно до 1961 года возглавлять больницу Сангородка, проявляя постоянную заботу о строительстве больничного комплекса, который превратился в крупную городскую больницу современного типа. Созидательная деятельность Эмилия Вильгельмовича характеризует его как первопроходчика в создании хирургической службы и организации различных видов специализированной медицинской помощи растущего города Ухты. Он был также основателем врачебной династии: с 1953 года в здравоохранении плодотворно трудится его дочь — заслуженный врач Коми АССР Ванда Эмильевна Трифанова, а с 1990 года — еще и его внучка Марина Анатольевна. Э. В. Эйзенбраун был награжден медалями, ему присвоены почетные звания заслуженного врача РСФСР и Коми АССР. Однако реабилитирован он был лишь в 1990 году — через 23 года после кончины.

Врач Л. Л. Давыдов, мечтавший с семьей возвратиться в Москву, получил такую возможность только после реабилитации в 1957 году. Там он продолжал работу по своей специальности.

Врач М. И. Протасова, лишившаяся квартиры и прописки в Ленинграде, переехала в Москву к дочери Татьяне Николаевне, которая после успешного окончания медицинского института и аспирантуры была оставлена работать в столице.

Рентгенотехник А. М. Ковнацкий, вступивший

на Ветлосяне в брак с освободившейся медсестрой О. А. Шевелевой, после реабилитации проживал с нею в Москве, будучи уже довольно больным, но оставаясь таким же, как и прежде, порядочным, остроумным человеком.

М. Я. Тяпкин, работавший массажистом, по истечении срока был выслан в Кзыл-Орду. Там он своими процедурами бескорыстно оказывал большую помощь многим больным, проживая в бедности. Е.С. Ша- блиовский, хорошо знавший Михаила Яковлевича как по Ухтижемлагу, так и по Кзыл-Орде, называет его мучеником и подвижником. В декабре 1962 года, сообщая о его смерти Валии Яновне Рудзит, Евгений Степанович писал: «Вечная память этому простому, но великому человеку — такому любящему, сердечному, глубоко благородному!»

Судьба репрессированных женщин — жен и матерей — особенно драматична. Это, естественно, относится и к бывшим медсестрам К. А. Соловьевой, Э. А. Борутене (Кактынь), В. Я. Рудзит.

Лера Соловьева поступила для завершения медицинского образования на 4-й курс Архангельского института. Там проживала в общежитии. Помогала мама, которая к тому же продолжала воспитывать внучку Леночку — дочь Леры. Получив в 1948 году диплом врача, Калерия Анатольевна в течение трех лет работала в Нарьян-Маре, а затем, вплоть до выхода в 1987 году на пенсию,— в Ухте в качестве инфекциониста. Муж погиб на Колыме от туберкулеза. Она вместе с дочерью ездила в Магадан, надеясь отыскать его могилу и поклониться ей. «Навещали тамошнее кладбище, где старые могилы стояли без опознавательных знаков. Вот такая

была моя последняя встреча с мужем»,— писала мне К. А. Соловьева. В скупых словах — трагическая горечь пережитого.

Эльга Кактынь и Болеслав Мотуза-Матузявичюс соединили свои судьбы, побывали в Риге, затем поселились в Вильнюсе. Вскоре в семье родились сын Гедиминас и дочь Эльга. Лишь с наступлением хрущевской «оттепели» Эльге удалось поступить

(уже в 35-летнем возрасте) в университет. Закончив вечернее отделение, она стала филологом. Это было истинным подвигом, потребовавшим много труда и целеустремленности: великовозрастная студентка, мать двоих детей училась без отрыва от работы, устроившись кассиром в кинотеатре. С Болеславом, который, кстати, скептически относился к ее стремлению учиться, она развелась и вышла замуж вторично, сменив фамилию на Борутене. Многие годы вплоть до выхода на пенсию (в 1987 году) Эльга Артуровна работала редактором научной литературы. Она остается неунывающей, иронически и оптимистически настроенной — такой же, какой мне довелось знать ее в далекие годы.

Валию Яновну Рудзит, проработавшую многие годы медсестрой в ветлосянском физиотерапевтическом кабинете, в январе 1951 года отправили в Воркуту, в лагерь строгого режима. «Это была тюрьма в лагере, где заключенных на ночь запирали в камерах с зарешеченными окнами»,— писал ее сын Торий Артурович, ссылаясь на воспоминания матери.

О той же ситуации вспоминает петрозаводчанка Г. И. Великанова, которая сама ее испытала. Зимой 1951 года зеков с 58-й статьей собрали в Ухту и целым эшелоном отправили на север. «На Воркуте облепили нас номерами! Поселили в закрытые бараки с парашами, сделали-таки нас каторжниками! Женщины работали на кирпичном заводе, мужчины — в шахте («Капитальная»)».

Следует отметить, что в том же году врач Я. И. Каминский вместе с рядом других заключенных Ухткомбината был осужден особым совещанием на бессрочную ссылку. «Каждые две недели мы должны были являться в Ухту на

регистрацию. После смерти Сталина этот порядок был отменен»,—вспоминает в своем письме в ноябре 1990 года Яков Иосифович.

Приведенные данные свидетельствуют о том, что В. Я. Рудзит оказалась в Воркуте в пору нового всплеска репрессий.

Она была освобождена в июле 1952 года после четырнадцати с половиной лет заключения. Только тогда к ней переехал из Риги старший сын Торий, прошедший войну и демобилизованный из армии. Несомненно, встреча матери и сына, долго разыскивавшего ее, была не только радостной, но и драматичной, так как они в течение многих лет ничего не знали о судьбе друг друга. После Воркуты они проживали на Ветлосяне и на Яреге и лишь в 1955 году, после реабилитации Валии Яновны, переселились в Латвию.

Такова судьба трех из многих медсестер, встретившихся на моем пути в лагере. Судьба сложная, нелегкая, вовлекшая в свою орбиту также их детей. Трем подругам, сестрам по несчастью, повезло встретить помощь и моральную поддержку таких гуманных людей, как врач Я. И. Каминский. Но и сами они проявили большое терпение и мужество в преодолении невзгод, морального гнета необоснованных репрессий. Выйдя на волю, они показали пример упорства и целеустремленности в своем профессиональном и духовном росте.

В заключение — коротко и о своей послелагерной судьбе. Окончив институт, я стал врачом-патологоанатомом. Без отрыва от работы удалось подготовить и защитить кандидатскую диссертацию (об осложнениях язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки), а затем и докторскую (о раке легких). Работал практическим врачом в Петрозаводске, а затем в течение более трех десятилетий — на преподавательских должностях, сначала в качестве ассистента в Ленинградском институте усовершенствования врачей, затем завкафедрой медицинского факультета Петрозаводского университета, профессором. Получил почетные звания заслуженного деятеля науки республики Карелия, а затем — Российской Федерации.

В преодолении жизненных трудностей, огорчений и преград я всегда чувствовал большую поддержку и помощь жены Лидии Алексеевны, с которой мы вступили в брачный союз еще тогда, когда я учился на втором курсе института. С ней я познакомил читателя как с врачом Глазачевой. Наша дочь Ольга — врач-терапевт, сын Сергей — инженер-электроник, внучата Марат, Лена и Витя — школьники. Они — наша радость и надежда.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что всегда

особенно поднимало настроение чувство исполненного долга, когда удавалось опубликовать книги по своей специальности. Создание их в условиях большой текущей работы представляло собой довольно напряженный творческий марафон. Однако, слава Богу, продуктивность в работе еще сохранялась. Несколько лет тому назад, как бы осмысливая для себя итоги к своему 70-летию, я пришел к такому заключению в рифмованной форме:

Не бью отбой: пожалуй, рановато

Уж начинать итожить жизнь свою.

Я не был на войне, но был всегда солдатом,

И, одержимый клятвой Гиппократа,

Я и сейчас пока еще в строю.

Пока иду на язвы и наросты,

С бедой сражаясь много лет подряд,

И книга каждая — не только веха роста,

Но и направленный очередной снаряд.

Пусть легок он, не рушит с ходу стены,

Но он — частица общего огня,

Который сокрушает непременно.

Я этим горд. Вот исповедь моя.

Хотя, быть может, это сказано и слишком громко, но едва ли лишено доли истины. Я удовлетворен и тем, что в своих двух книгах воспоминаний успел представить мрачный, хотя и не вовсе безрадостный, период своей жизни и жизни народа в годы сталинских репрессий, тоталитарного режима. Именно в тех тяжких условиях мне, еще в юные годы, пришлось не только держать экзамен на выживание, но и добывать первые крупицы медицинских знаний, одновременно познавая благородство и гуманность своих учителей, в основном тоже находившихся в неволе. Мне кажется, что все это может представить определенный интерес для читателей, особенно для молодежи, ибо, как справедливо говорится, не зная прошлого, нельзя строить будущее.