ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ...

Этот очерк был написан в начале 90-х годов, когда еще жил его герой — Игнатий Тимофеевич Самсонов, а автор — активист общества «Одесский мемориал» Галина Викторовна Копелева — находилась в Одессе, проживая близко от него — в поселке Котовского. Перед отъездом в Израиль с престарелой матерью она оставила рукопись своего очерка с просьбой опубликовать его, а также приложила к нему кассету с записью голоса собеседника — к сожалению, некачественной, сильно искажающей тембр. Но все же привлекает решимость, с какой Игнатий Тимофеевич вспоминал о сложных и трудных событиях своей жизни, когда судьба бросала его из конца в конец всей страны — от столиц на западе до городков в Средней Азии, от Заполярья до юга — нашей Одессы. Что называется, он на себе испытал — как «широка страна моя родная», если употреблять слова пресловутой казенной песни. И теперь с невольным волнением читаешь заметки о нем — каким увиделся он автору очерка...

МЫ СИДИМ в теплой, уютно прибранной комнате в одном из больших домов на поселке Котовского и слушаем Игнатия Тимофеевича и его жену Полину Семеновну. Нет, у них далеко не благостный разговор: горячась, муж рассказывает о своей вчерашней ссоре с ней, а она со смущенной улыбкой поясняет, в чем было дело... Оказывается, ничего страшного, а даже трогательно это — как оба повздорили из-за пустяка! Ведь ему захотелось «просто воздухом подышать», а она не пускала его, раз живут высоко — на 8-м этаже, чтобы не довелось подниматься с больным сердцем. Жена даже грудью встала перед дверью — «не пущу!», хотя он с криком все же стал гулять.

Теперь с улыбкой Игнатий Тимофеевич как бы оправдывался: «Подумаешь... Восемьдесят восемь лет! Самое главное — свежий воздух!» Как будто не наглотался его за всю жизнь в разных качествах — то пряного в Таджикистане или Рустави, то ядерного за

Уралом или чистого на родной Рязанщине. Но и не чувствуется, что Полина Семеновна слишком расстроена, хотя и уронила скупую слезу: за 17 лет, что они вместе, привыкла к его крутому нраву и вообще не жалеет, что с разницей в 30 с лишним лет пошла за него...

Похоже, это не пустые слова. Да, она ни о чем не жалеет! Раньше была в своей прежней семье счастлива — с доброй матерью и прекрасными братьями, но все же захотелось самой о ком-то заботиться и кого-то любить-жалеть. А тут и появился он — заброшенный и неустроенный, потерявший прежнюю жену — к тому же немощную и больную. За спиной у него было целых 17 лет лагерной жизни... и как тут не пожалеть и не постараться для него? Словом, она его за муки полюбила — как у классика, а он ее... И что уж тут такая мелочь — препирательства у дверей: уходить или не уходить на воздух!

Угомонившись, оба стали говорить о другом, а мы слушаем.

Истинные мытарства были у Игнатия Тимофеевича в далеком прошлом,— пожалуй, всю его жизнь.

Правда, он и тут хорохорится: ну, загремел в 37-м по всем правилам (статья 57.10 — на 7 лет лагерей и 3 — «по рогам»), хотя уже в 1940-м был отпущен (не амнистирован и не реабилитирован!). Ну, его взяли опять в 41-м — и даже аж целых 15 лет по зонам ошивался. Но ведь к тому времени он уже Военно-медицинскую академию окончил — и все годы отбывал врачом — лагерным «лепилой». А кто сидел — тот знает: медицина там и «общак» несовместимы. Да, первая — это как бы гарантированная жизнь, а второе — практически неминуемая смерть, пусть и выживали немногие...

Что же конкретно было в этих житейских параметрах? Как вообще сложился он — как личность, как специалист и гражданин? И в чем не сошелся с советской властью различными обстоятельствами?

ТУТ ИГНАТИЙ ТИМОФЕЕВИЧ обратился к элементарной биографии. Родился «по Стрельцу» — 13 декабря 1906 года в семье рабочего Петербургской городской бойни. Родители были крестьянами из села Понадвино Михайловского уезда Рязанской губернии. Едва минуло ему 2 годика, как вся семья переехала домой — в деревню, где появилась его сестричка. Но жили тесно — в маленькой комнатушке, так что родители вернулись в Питер, а его со старшим братом Яшей оставили на попечении дяди и тети. При брате, больном менингитом, Игнаша понял: надо кормить семью, а еще раньше он выряжался в вывернутую наизнанку шубу, чтобы прикинуться... волком и зарабатывать прибаутками у мужиков, цепляясь за подол взрослых. Так было до его 10 лет, пока не пришлось съездить к родным в

столицу, и лишь после этого — серьезная работа с отцом на Сара-товшине. Там пришлось батрачить за еду, с житьем у хозяина, а когда вернулся с отцом в Рязань, то остался совсем на произвол — после смерти отца с тифом. Как старший кормилец Игнат завербовался в плотницкую бригаду на Ладогу, где в селении Новая Ладога строил... театр, выполняя самую грубую работу — тесать бревна. Что и говорить, намыкался этот юноша-сирота! Пока не очутился у двоюродной сестры в Смоленске, где ее муж организовал коммуну — при новой власти!

Да, тогда уже шел 1921 год — и, казалось бы, для потомственного крестьянина и пролетария были все дороги открыты. Но, проработав лишь водовозом, пока коммуна вообще не распалась, пристал было к артели, а после стал учеником механика на табачной фабрике. Там же вступил в профсоюз и даже в комсомол — вроде бы забрезжила новая, осмысленная и достойная жизнь! По разнарядке — учеба на рабфаке в Смоленске, а в каникулы ради заработка — работа в Москве на военно-химическом заводе в Лефортове. Оттуда и дотянулся до Военно-медицинской академии, куда поступил в 1929 году. Так что по ее окончании и сделался вполне военнообязанным - как дивизионный врач даже на маневрах в Полоцке... Похоже, перед «Стрельцом» была открыта дорога в жизнь!

Но еще в Академии Игнат обнаружил, что у него плохо со зрением. Там же, в Полоцке, оно настолько ухудшилось, что его комиссовали из армии. Оставалось вернуться к старому: питерский завод, подработки в больнице. Когда же встретился однокурсник, то сманил в дальний край — в Среднюю Азию, аж на Памир. Здесь, в городе Хорог, предложили должность санинспектора, но из-за недостатка образованных людей довелось заниматься и другими цивилизованными делами: комплектование райздраза, проведение паспортизации, борьба с эпидемиями. Тогда-то его и постигла беда — главная в судьбе...

Однажды, возвращаясь из поездки на лошади, Игнатий Тимофеевич был по дороге арестован. Это случилось в апреле 1938 года — в злополучную ежовщину. Не странно ли, что и там — буквально на краю света — человека из центра России достала такая беда? И впрямь — широка страна моя родная!

Хотя поначалу ему была обещана вполне нормальная и даже почтенная работа. Ведь санврача зачислял сам нарком здравоохранения Таджикистана — Умаров, бывший соученик по медицинскому образованию. Тогда в столице республики — нынешнем Душанбе

— пришлось хлопотать лишь об одном — о хорошем заработке, чтобы обеспечить семью. И какое же тут было преступление?

Вот как обо всем подробно рассказывал нам Игнатий Тимофеевич:

— Я принял должность госсанинспектора Горно-Бадахшанской области. Работал там более трех месяцев: принимал, лечил население, определял возраст для выдачи паспорта, помогая выехавшей из Сталинабада комиссии. Но вот 25 апреля оперуполномоченный Николай Зима из Кашинского района предъявляет мне ордер на арест. Это меня ошарашило — я не знал, в чем провинился. Оказывается, будто я выразил сочувствие, когда расстреляли Бухарина и Рыкова с Пятаковым. Ведь я некоторых из осужденных там, в Москве, знал лично: когда был комсомольским организатором, то слушал их выступления, а когда стал членом Московского комитета, то видел и Сталина. Но почему же из-за этого допустили, что я делал какие-то высказывания?

Оказалось, что тогда все можно было! Оперуполномоченный по области Васильченко, которого я знал еще по Смоленску, где оба работали в комсомоле, пояснил, что Зима запросил обо мне республику, а там мою кандидатуру на арест утвердил Верховный Совет. И меня сперва держали в погранотряде. а потом этапировали в Хорог, где начался судебный процесс. Судили таджики, которые плохо знали русский язык и вообще рассуждали так: раз арестовало НКВД, то, значит, я виновен... Ну и засудили по статье 61-1 УК Таджикистана...

Конечно же, я пытался это оспорить! Когда областной прокурор делал обход в тюрьме, я попросился к нему на беседу. Встретившись с ним наедине, и услышал от него: мол, напишите все, как было! Я написал, но эту мою жалобу перехватил нарком внутренних дел майор Лапин, как и другие жалобы — генеральному комиссару госбезопасности и прокурору СССР. А в камере меня предупреждали, чтобы я не выходил оттуда, потому что со мной «рассчитаются», как было с другими.

Тогда я сделал необычный шаг: написал письмо в Управление ГУЛАГа — с просьбой, чтобы меня — как врача — направили на работу по специальности. И неожиданно вскоре пришло телефонное распоряжение: врача Самсонова отправить в Воркутинский лагерь. И через два дня меня уже спецвагоном перевезли в Москву, где я попал в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. А там в общей камере на 20 человек, где были люди со всей страны, довелось общаться со многими знаменитостями, в том числе с адъютантом маршала Блюхера. Ну, а после пошла жизнь на Севере, куда я сам напросился!

НА НАШ ВОПРОС о тамошних условиях и встречах Игнатий Тимофеевич охотно поделился такими воспоминаниями — увы, совсем не присущими «Стрельцу»:

— Сперва меня отправили в Архангельск — тоже на пересылку, где сразу поставили на работу. Да, когда пришел начальник санчасти и спросил — есть ли врачи, я попал в амбулаторию и стал принимать больных, в том числе из женского отделения. Однажды увидел на формуляре надпись: «Наталия Алексеевна Рыкова». Я спросил: «Вы дочка его?» — «Нет, жена, — ответила она. И пояснила: - Мать отправили в Сибирь, а меня — сюда...» Была там и Куусинен— солидная дама, явившаяся на прием. Ее обвиняли в шпионаже и дали 10 лет, хотя муж — Отто Куусинен был тогда членом ЦК партии и готовился стать президентом Финляндии (если бы СССР победил в войне с этой страной!). Как это совместить в голове и как получалось в жизни, я тогда не понимал!

— Ну, а как вы попали на Воркуту? — тут же заинтересовались мы.

— Туда нужно было ехать по Северной Двине на теплоходе через Баренцево море. В устье Печоры нас погрузили на баржи и на буксирах отвезли в лагерь. С нами было еще два врача — Гольден и Добровольский, и мы вели прием больных прямо на палубе. В Нарьян-Маре нас перегрузили на баржи и везли целый месяц. Было плохо с питанием, а с водой даже опасно — из-за нечистот с нефтью, и я категорически запретил пить забортную воду. Так удалось сохранить всех этапируемых — 80 человек: никто не заболел. Тогда как на других этапах больных выносили на носилках...

— А сами не болели?

— Это было уже на Воркуте, где я попал в сельхозлагерь. Там я заболел бруцеллезом и попал в больницу с температурой 40 градусов. Но все же по возможности продолжал работать, освобождая от работы больных. Пока окончательно не свалился и попал в сангородок, где вылечил себя никотиновой кислотой в больших дозах. С тех пор всех бруцеллезников посылали ко мне на лечение. Но там, в лагерях, была и большая цинга, которую я лечил витамином «С». При цинге сначала появляются пятна, а потом сковываются мышцы: руки сжимаются так, что их не разогнуть. Люди становились нетрудоспособными, многие постепенно превращались в доходяг. Так как мы были ограничены в средствах медицины, то я наладил работу в бригаде из пяти человек, чтобы рубить пихту и делать из нее отвар. И по моему указанию без этого отвара не давали людям завтрак... Так продолжалось до самого освобождения меня из лагеря. Я даже горжусь этой работой.

— Как же вас, Игнатий Тимофеевич, освободили тогда? — удивилась я.

— Довольно сложно. Тут целая история, начавшаяся еще в Москве. Когда я был там на пересылке, то как-то подозвал караульного, отдал ему свою жалобу на имя Генерального прокурора. Жалоба, как ни странно, дошла туда, и прокурор затребовал мое дело, а потом опротестовал приговор. Когда бумаги внесли в Верховный суд, там утвердили протест. И тогда мне вышла реабилитация, хоть и в несчастливый день— 13-го числа... Но в ту пору — в июле 40-го — чекисты не знали, как быть с таким непривычным исходом. Я продолжал работать, уже будучи фактически вольняшкой. И мне даже не платили, пока официально не пришла туда моя реабилитация — аж через полгода!

— Но тогда уже, надеюсь, вам заплатили положенное?

— Ничего подобного! Я обратился к самому начальнику — Тарханову, а он все-таки ничего не дал. Хотя полагалась приличная сумма — из расчета в месяц по 1200 рублей... И когда в начале января 1941 года получил освобождение, то добирался в Воркуту для оформления пешком и на перекладных — целых 80 километров. Лишьтогда Тарханов дал разрешение на оплату, но денег в бухгалтерии не было, и мне пришлось одолжить у бухгалтера 600 рублей, чтобы купить билет на самолет — «кукурузник» до Архангельска. И кстати — не описать, как мы летели... нас было четверо освобожденных! Ну, вообразите: лежали на полу, а пилот сидел на нас сверху. Хорошо еще, что я был в шапке и в валенках, но все равно превратился в сосульку... Лишь на другой день переправились на вокзал и поехали в Москву вместе с бухгалтером из Рязани — моим земляком. Все-таки свет не без добрых и родных людей, что и говорить... Да, широка наша страна!

Как ни странно, после всего пережитого в Средней Азии, не говоря уже о Заполярье, Игнатий Тимофеевич снова потянулся туда же — на коварный юг.

Это произошло тоже не без житейских передряг.

ПОБЫВ ОКОЛО ДВУХ МЕСЯЦЕВ у брата в Москве, где не удалось устроиться на работу, он затребовал с другой столицы — в Таджикистане полагавшиеся ему деньги за работу в Хороге до ареста. Оттуда пришло переводом на Центральную сберкассу 6 тысяч рублей — все же справедливость торжествовала! Тогда невольно потянулся туда же — на юг страны, где как раз проходил съезд врачей. Встретившись в Сталинабаде с бывшими коллегами, Самсонов на

радостях выпил с самим начальником облздравотдела — Дроздовым, который поманил его в тот же Хорог (где, мол, «хорошо платят»!). Не чуждый на такую приманку, бывший заключенный поддался на эти уговоры — и снова, увы, на беду свою.

— Как же вы там снова попались, дорогой Игнатий Тимофеевич?

— А сдуру, — досадливо отмахнулся он. — И буквально — там же, в тюрьме.

Оказалось, он стал работать по специальности — санврачом, но в местном «учреждении», как теперь говорят. Хорогская тюрьма стояла над рекой, метрах в 200 от берега. Там находилось много арестованных — как раз с началом войны, когда ловили и дезертиров, и так называемых шпионов. Среди них царил произвол, и это напомнило то, что довелось видеть раньше на Севере. К тому же возмущало самоуправство властей, когда пришлось требовать уплату денег «за вынужденный прогул» в 1938 году — всего за 34 месяца. Но на суде новый начальник здравотдела не поддерживал Самсонова.

Так и случилось, что он был настроен не лучшим образом. К тому же пережил и чисто физическую боль — после перенесенной операции. Что у него тогда было, какое недомогание? Как ни странно, пошло от чепухи...

— В это время я искупался в реке. Стояла сильная жара, а вода, текущая с гор, была холодная, и у меня воспалился аппендицит. Его прооперировал мне тогда же доктор Шухатович из погранотряда — после сильнейшего приступа, когда я был весь синий, как водится перед прободением. И вот в таком состоянии, помню, я еще послушал сводки с фронта, где началось наше отступление. Так одно за другое — и навернулось желание отвести душу.

Это проявилось в чисто разговорном плане — в высказывании о том, что Красная армия терпит поражение, потому что несколько лет до этого были расстреляны лучшие командиры — маршалы и генералы. Свидетелями разговора были больничные санитарки, и их пригласили на суд после ареста в середине сентября 1941 года. Глупый, но неизбежный в той жизни случай!

Так и вышло, что 28 ноября 1941 года судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда Таджикской ССР утвердила приговор областного суда Горно-Бадахшанской области, приговорив И. Т. Самсонова на 15 лет ИТЛ.

Более того, там же, на суде, государственный обвинитель требовал для него «высшую меру», что не было принято к сведению местными судьями...

Нужно ли говорить, в каком состоянии выслушал приговор этот

человек, уже успевший, по словам писателя, «отведать тюремной похлебки»?

Тогда пошли уже новые странствия по стране бедного «Стрельца».

В книге «Мы из ГУЛАГа», изданной обществом «Одесский мемориал» в 1999 году, указано, что «Самсонов Игнатий Тимофеевич... наказание отбывал в лагерях Кировабада и Душанбе, работал на комбинате в г. Рустави и в г. Верхотурье (Севураллаг)».

Но что стоит за этими скупыми и не всегда точными строками?

ВОТ ЧТО С ГОРЕЧЬЮ ВСПОМИНАЛ об этом периоде жизни сам бывший зэк:

— Колония была в Душанбе. Меня переправили через Ошу, и я там — в республиканском учреждении — работал немножко. Пока не заболел тропической малярией и не был сактирован также по зрению. Но лагерный «опер» наложил, грубо говоря, лапу на этот акт и сказал, что «не имеет права» освобождать меня по медицинским показаниям якобы «из-за политической статьи». После этого меня с другими «политическими» отправили в Кировабад, но не довезли туда, а поместили в бараках-кошарах в 12 километрах от города, где я содержался продолжительное время. Именно там я был связан и с таким местом заключения, как грузинский город Рустави, будь он неладный... Потому что его снабжал наш каменный карьер!

Неужели этот человек со своим надорванным здоровьем там работал?

Нет, Игнатий Тимофеевич все же был привлечен к врачебной работе. Он отбирал для строительства абсолютно здоровых людей, так как условия являлись очень тяжелыми, а люди слабели и теряли работоспособность. Каждый месяц комиссия должна была выявлять больных заключенных и отправлять их в так называемую оздоровительную команду — в сельхоз. Сам он тоже поработал там и добивался, чтобы работавшим усилили паек. Особенно приходилось выступать, когда узнали о победе в войне над Германией.

Упомянув о таком событии — победном окончании войны, наш собеседник загорается. Он вспоминает, как «кидали вверх шапки» находившиеся в лагере... Да, ведь там тоже было ликование — после всех испытаний, после огромной опасности, нависшей над Родиной! И не сразу удалось разобрать, что больше всего среди лагерников ликовали так называемые бытовики — преимущественно жулье, которое подлежало скорой амнистии. А ведь «политические» по-прежнему оставались в заключении — и им никакого просвета... Да, освобождали даже за убийства, но «нас — ни в коем случае!» -горько отметил Игнатий Тимофеевич. Он еще припомнил слова

Сталина, сказанные позже — в 1947 году: мол, политические преступники — самые тяжелые!

О том, как в системе ГУЛАГа относились к «политиканам», ему вспомнился такой жуткий пример, который хочется привести дословно:

— Как-то заморозили мальчика, поместив его раздетым в холодный карцер. Когда я проходил мимо карцера, то слышал его крик, но на обращение к начальнику режима мне ответили: то был приказ Осинцева — начальника ОЛПа. И мальчика не отпустили из карцера, а он умер от переохлаждения. Тогда меня вызвали на освидетельствование, а также пригласили врача из совхоза; появилось высокое начальство, даже прокуратура приехала. Чувствовалось, что эти деятели хотят как-то приуменьшить свою вину — умалить тяжесть совершенного преступления. Но я не хотел понимать их намеков, а настаивал: смерть наступила вследствие заточения в ледяном карцере. Ну и они мне: «Хорошо, можете быть свободны!» А когда остались одни, то уговорили женщину из совхоза, чтобы она подписала другой акт. Так мальчика и похоронили — спрятали концы в воду... Замяли допущенное тяжкое зло!

Ясно, что после такого случая отношения Самсонова с начальством ухудшилось, как и вообще изменилось его положение. Тот же Осинцев отправил в Душанбе заявление с просьбой перевести строптивого «лепилу» подальше.

О нем еще красноречиво говорит такой факт, как попытка побега из зоны.

Это случилось, когда его обвинили во вредительстве после обнаружения там отравления цинком. Чтобы не попасть под новый приговор, он решается на самое рискованное — побег. Интересно, что при этом ему помогали даже охранники на вышке: так, один из них тихо поучал — как надо пересекать «запретку» — полосу перед забором с колючей проволокой. «Доктор, проходите под вышкой, — говорили ему, — но только грабельки возьмите — землю за собой загладить...» И удивительно ли, что после неудавшегося побега такого «доктора» отправили по этапу в Севураллаг?

Туда, в Верхотурье, этот незадачливый «Стрелец» попал после пребывания в Бакинской пересыльной тюрьме. Широко, в самом деле, приходилось охватывать ему пространства родимой земли, как и встречаться с разными людьми! Да, сколько встреч было у него на долгом зэковском пути — например, от художника Ющенко, который «сел» за нарисованные у Сталина брови в виде... змей, до будущего полко-

водца Константина Рокоссовского, который работал в Воркуте на глубине 405 метров в шахте и получил освобождение от этого!

—   Я, можно сказать, выручил его — Костю... с нужной медицинской нормой...

А сколько раз еще удавалось помочь людям вокруг него! То это был бухгалтер — из коренных немцев, женатый на еврейке Р. И. Гинзбург, который буквально сидел под замком у Самсонова, доверяя ему свою жизнь — в пору лагерных волнений. Или вон как помогал в интимной жизни некоей Любе Бесштанько, которая влюбилась в начальника — младшего лейтенанта Андрея Черномаза (удавалось их оставлять в своем кабинете). Кстати, о других женщинах с их естественными надобностями: раз они потребовали, чтобы работать вместе с мужчинами, и для подкрепления этого требования разделись перед приехавшей комиссией из Москвы... догола. Но тут пришлось, наоборот, воспрепятствовать массовому распутству («Не будем открывать свой роддом»). Зато как защищал таких же лагерных женщин, которые работали в Верхотурье под Свердловском: там был лесоповал и имелось много травм при невыносимой работе... и разве устоять, чтобы избавить их на время от выходов — «по болезни»? Хотя, с другой стороны, с мужиками приходилось быть строгим: кто симулировал по утрам, не выходя на работу, к тем применялся «проверочный метод» — с ощупыванием пятки и медленным опусканием...

—Значит, не сочувствовали тем, кто отлынивал от тяжелой работы?

— Нет, сочувствовал, если надо было по-настоящему помочь! Вот как было в Рустави, где работал целых два года: там наш «Стрелец» даже содействовал массовому побегу. Работать приходилось одним грузинам, и они не выдержали тяжелых условий и непогоды — решили бежать. Доверив ему свою тайну, зэки — целая бригада человек в 16 — побросали на проволоку бушлаты и перемахнули через траншею, а потом на глазах врача стали бросаться в реку — Куру. Потом и жители соседнего села им помогли — укрыли от конвоя, а «лепила», что называется, слепил нужные заключения для начальства!

Много интересного рассказал Игнатий Тимофеевич и про зэков других национальностей — например, эстонцев, в том числе бывших правителей их маленькой страны, сидевших за Уралом — тоже на лесоповале. Он был свидетелем восстания на одном кирпичном заводе, где расстреляли около двух тысяч рабочих разных национальностей, в том числе и нескольких женщин.

Слушая его обрывочные истории о пережитом, я невольно ловила себя на том поистине чуде — спасении этого человека после мно-

голетних мытарств. И даже спросила его, не удержавшись: откуда брались силы, чтобы все вынести?

— Что сказать... — он развел руками. — Видно, и природа наградила меня такой силой. И сказался мой характер: я старался ровно относиться к людям. Не то, чтобы мягко, а скорее — справедливо. Говорили: мол, миролюбивый и даже добродушный... Не знаю, так ли это, но... иначе там и нельзя было.

В самом деле, даже будучи заключенным, он должен был отдаваться своей ответственной работе, а не расслабляться по пустякам или по нужде. Ведь приходилось хлопотать с самого утра: сразу с 6 часов утра — прием больных, потом возня с документами, которые были на просмотр комиссиям, весь день случались вызовы к начальству или в изоляторы и до самого отбоя — в напряжении с теми вольнонаемными, которые работали рядом. Так что просто некогда было отвлекаться на что-то другое, на какие-то переживания... И не это ли держало в состоянии постоянной внутренней мобилизации?

Ну, так, спрашивается, как держался этот «Стрелец» после окончательного освобождения? Да, что он стал делать на воле и где, собственно, проживал?

Тут опять вспомнилось наше определение всего размаха его жизни...

ДА, СНОВА ИГНАТИЙ ТИМОФЕЕВИЧ заколесил по всей широкой стране. Не просто отдыхал у родичей в средней России, а вдруг подался на Печору — за большим заработком (хотелось обзавестись необходимым добром!). Потом уехал оттуда — и не потому, что там убили одного врача (хотя сам не побоялся ходить в лагерь к свирепым штрафникам, угощая их необходимой махоркой!). Вдруг захотелось, что называется, тепла — и не только климатического. Обзаведясь семьей, поселился на берегу Черного моря, в том числе в Ялте, где работал по обслуживанию пляжа. А после пребывания в Крыму стал жить здесь, в Одессе, даже в новом районе — на посёлке Котовского.

Конечно, в эту пору у него усугубились нелады со здоровьем, и врачи—коллеги установили соответствующую группу инвалидности. А потом и была оформлена его новая правовая стать: в феврале 1967 года кадровый зэк И. Т. Самсонов был реабилитирован. И спустя много лет попал к нам в «Мемориал».

Довелось не раз встречаться с ним, в том числе в обществе гостеприимной новой супруги Полины Семеновны. И хорошо, что сумели записать его голос!

Ведь со временем — в 1995 году — Игнатия Тимофеевича не стало.

Мир праху этого смелого и самоотверженного человека!