Казанская ссылка

Из Москвы в Казань меня везли три энкавэдэшника в пассажирском поезде, в отдельном купе. В город приехали поздно вечером и старший конвоя — его звали Саша — сказал, что в «учреждение» идти уже поздно, что придется переночевать в гостинице. Сказал, что отведет меня в НКВД утром. Я согласилась, хотя, конечно, моего согласия им и не было нужно.

Когда мы пришли в номер, то дежурный по этажу был сильно удивлен, что трое мужчин и молоденькая девушка будут ночевать в одной комнате. Но старший показал ему какие-то свои документы и служитель успокоился.

Мне после дороги и тюрьмы, в которой я давно не мылась, очень хотелось принять душ или ванну, но служащий гостиницы сказал, что у них нет горячей воды, а вместо нее идет едва-едва теплая. Но я все равно стала мыться.

Наутро мы пошли в управление НКВД. Меня привели в большую комнату, в которой сидело несколько сотрудников управления. Среди них были и женщины. Одна из них посмотрела на меня и всплеснула руками: «Как же вам не стыдно, — обратилась она к моим конвоирам, — три здоровенных парня везли одну молоденькую девушку?» Все посмеялись. Затем меня пригласили в другую комнату, где заполнили довольно большую анкету и дали какую-то бумажку. Я не стала читать ее, а вышла в коридор и начала быстро спускаться по лестнице на выход. Но за мной кто-то побежал с криком: «Стойте! Стойте!» — и меня повернули назад, в ту самую комнату, в которой я только что была. Оказывается мне дали бумажку только для того, чтобы ознакомить меня с постановлением о моей ссылке. Но этот документ я не имела права никому показывать. Никто в городе не должен был знать, что я ссыльная.

На первых порах заботу о моем трудоустройстве взяло на себя управление НКВД. Мне дали направление на работу на строительство большого комбината —

Казмашстроя, который находился довольно далеко за городом. Это был, кажется, первый в Союзе комбинат по производству фотокинопленки. На комбинате меня прежде всего определили в общежитие, которое помещалось в здании барачного типа. Комната, в которой я очутилась, была не очень большая и темная. Там стояло несколько кроватей, на всех, за исключением одной, спали девушки или женщины. Было уже поздно, и я легла на эту свободную кровать..

Проснулась я от громкого разговора двух мужчин, о чем они говорили я не поняла, разговор шел по-татарски. Но пока они были в комнате, я не хотела вставать. Вскоре ко мне подошла какая-то женщина и сказала, что я сплю на ее койке. Она же сама работает по ночам на кирпичном заводе, который делает кирпич для возведения цехов комбината. Женщина сказала, что в их комнате свободных мест нет, но мне дадут койку в другой комнате. Тут же мне сообщили, что я тоже буду работать на этом кирпичном заводе. Когда я пришла к директору за назначением, то он поразил меня броскостью своей одежды: красная рубаха, зеленый галстук, синие брюки. Для меня, особенно после тюрьмы, это было в диковинку. К моему удивлению, меня назначили секретарем заводоуправления. И хотя я была ссыльная и очень молодая, мне доверили печать завода, и в моем распоряжении был целый штат подчиненных, состоявший из трех машинисток.

Директор передал мне кучу разных приказов, уже подписанных им, которые нужно было разослать адресатам. Мои отношения с машинистками сложились не сразу. Они были уже не молоды и им не нравилось, что какая-то девчонка ими командует. Но вскоре они увидели, что особенно командовать я не собираюсь, и отношения наладились.

Я как ссыльная обязана была раз в две недели отмечаться в управлении НКВД. Нам указывали точно только день, а приходить мы могли в любые часы. На свою первую регистрацию я пошла днем, часов в одиннадцать. Директора на месте не было, и я сказала машинисткам, что пойду в город по делам. До центра города было далеко. Ходил трамвай, но он имел только одну колею, и на разъездах пассажиры подолгу, иногда по полчаса, вынуждены были ожидать встречного вагона.

Когда я вошла в приемную НКВД, то увидела, что там собралось довольно много народа, все ждали своей очереди, чтобы идти в другую комнату отмечаться.. У меня,

наверное, был очень растерянный и встревоженный вид, на который ожидавшие обратили внимание. Во всяком случае, ко мне подошла одна пожилая пара, видимо, муж и жена. Они были довольно бедно, но опрятно одеты. Белая, очевидно, не новая блузка женщины была безукоризненно чиста. Мужчина, приятно улыбаясь, каким-то отеческим тоном опросил меня: «Деточка, кто вы? Как вы сюда попали?» Хотя нам категорически запрещалось говорить, что мы ссыльные, но я поняла, что передо мной свои, такие же ссыльные, как и я, и бесстрашно ответила, что я троцкистка. В ответ мужчина сказал, что они с женой — меньшевики и что его фамилия Цедербаум. Тогда я еще не знала, что настоящая фамилия лидера меньшевиков Мартова тоже была Цедербаум, а поэтому и не спросила, не родственники ли они Юлию Осиповичу. Цедербаумы мне рассказали, что они уже и не помнят, какая по счету у них эта ссылка. Мне было очень приятно встретить теплый прием сразу же как только я переступила порог этого не очень-то приветливого здания. Да и Цедербаумы мне говорили, что, конечно, сюда ходить неприятно, но единственно, что утешает, это то, что приемная НКВД становится в каком-то отношении нашим клубом: здесь мы встречаемся, здесь можем обменяться какой-то информацией.

Вообще-то это сборище ссыльных представляло довольно странную картину. Кого только здесь не было. Рядом стояли и бывшие меньшевики, и эсеры, троцкисты и бундовцы, буржуазные националисты.

Мы, ссыльные, стали встречаться после работы, ходили вместе в кино и театр, иногда занимая там целый ряд. Но однажды в театре к нам подошел работник НКВД, отвечающий за ссыльных, и сказал, что он запрещает нам ходить вместе в кино и театр — мы можем ходить только по одному.

Как я уже говорила, наша стройка была далеко от города, и по вечерам было очень страшно возвращаться из кино и театра. Да и мои новые друзья-ссыльные все жили в самом городе. Я решила во что бы то ни стало перебраться в город.. В свободное время я стала обходить предприятия и учреждения города, на которых требовались новые кадры. Однажды я попала на фабрику валяной обуви. Это было очень большое предприятие, оно делало почти половину всей валяной обуви Советского Союза. Я никогда в жизни не видела более тяжелого, прямо ужасного по своим условиям труда. В

цехе была страшная жара, большая влажность, тяжелый смрадный запах от шерсти. Там трудились одни мужчины, одеты на них были только кальсоны, не было даже нижних рубашек. Все они были покрыты шерстью, которая летала в воздухе и садилась им на плечи, на головы, на руки. А шерсть привозили со всех районов страны, она могла быть и от больных животных, никто ее не проверял. Многие рабочие заболевали кожными болезнями. Когда я посмотрела, как работают в цехе, то мне стало страшно, хотя мне предстояло работать не в цехе, а в конторе.

Правда, на работу в конторе я попала с большим трудом. Я прочитала объявление, что на фабрику требуется помощник экономиста. Бухгалтером и экономистом я никогда не работала, а из счетного дела умела лишь щелкать на счетах и крутить арифмометр. Но мне так хотелось переехать в город, что я набралась смелости и пошла предлагать свои услуги в контору, хотя была очень застенчивой. Я надеялась, что смогу разобраться.

В конторе меня встретила женщина лет сорока — главный финансист фабрики. Она спросила меня, имею ли я специальное финансовое образование, ну, скажем, техникум? Я призналась, что специального образования у меня нет, сказать, что я ссыльная, тоже не могла. Сказала, что умею считать на счетах и арифмометре. Женщина в ответ недоверчиво улыбнулась, а мне хотелось ей сказать: «А что мне, ссыльной, остается делать? Работать-то ведь надо!»

Подумав, она все-таки отвела меня к директору, чтобы с ним решить вопрос. Директор в прошлом был большим партийным работником, за какие-то проступки его перевели работать на эту фабрику. Об это мне уже потом, на Колыме, рассказала Евгения Гинзбург, которая знала все руководство Казани тех времен. Это был солидный лет пятидесяти мужчина, татарин. С ним повторился тот же разговор, что и с главным финансистом фабрики. Я сказала, что не имею специального финансового образования, но что надеюсь с помощью товарищей справиться с работой. Тогда он спросил, имею ли я паспорт? Я смутилась и сказала, что паспорта у меня нет, что я ссыльная. У меня есть только удостоверение, что я нахожусь под гласным надзором и дважды в месяц обязана ходить на отметку в НКВД. На это он сказал, что не очень-то хочет засорять свой аппарат такими, как я. На этом разговор окончился и я вышла на свою прежнюю работу, но душа все равно болела — надо во что бы то ни стало перебраться в город.

И я решила уволиться с работы, переехать в город и тогда уже искать работу. Ведь без работы я жить, конечно, не могла. Директор нашего строительства уехал в командировку, его замещал технический директор — была тогда такая должность. На заводе никто не знал, что я ссыльная, кроме директора. Технический директор был солидным пожилым мужчиной. Я ему объясняла, почему я хочу быть в городе: там кино и театр, там библиотека, университет, бывают общедоступные лекции. Я сказала, что обратилась к нему потому, что директор меня все равно не отпустит, тем более, что на работу на комбинат меня направило НКВД. Технический директор колебался, он говорил, что если без согласия НКВД меня отпустит, то у него могут быть неприятности. Но в конце концов он меня отпустил.

Я уволилась и переехала в город. Настроение было приподнятое, мне хотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью и я пошла в банк. Там работал мой знакомый ссыльный, который позднее стал моим мужем. Это был старый член партии, троцкист, отбывавший уже вторую свою ссылку. Я не знала, кем он работает в банке, какое у него образование, просто мы во время отметок в НКВД частенько беседовали о наших делах. Я к нему относилась с большим уважением, называла на «Вы», любила слушать его рассказы. Он сказал мне, что устроиться не работу будет трудно, так как без разрешения НКВД на новую работу не примут. Я ответила, что попробую. Так мы стояли в операционном зале банка и разговаривали. В это время мимо нас прошла та самая женщина-экономист с валяльной фабрики. Она удивленно посмотрела на меня, видимо потому, что я разговариваю с Яковом Григорьевичем, немного поговорила с нами и ушла.

Прошло несколько дней. У меня вдруг появилось чувство, что мне обязательно надо пойти на ту валяльную фабрику к той женщине, водившей меня к директору.

Когда я снова пришла к ней, она сразу же сказала, что надо пойти к директору. Директор очень строго не меня посмотрел, но все-таки согласился принять. «Ну, что ж, попробуйте поработать, — сказал он. — Но имейте в виду, что это очень серьезно. От вашей работы будет зависеть регулярное получение сырья для нашей фабрики». Я обещала серьезно отнестись к моей будущей работе и все делать аккуратно. Директор немного подумал и велел с завтрашнего дня выходить на работу.

Я начала работать. Со счетами я быстро разобралась, но у меня возникало много вопросов, и я обращалась с ними к своей начальнице. На все вопросы она отвечала очень понятно и толково, но была со мной довольно сдержана и разговаривала только по делу. Это, наверное, потому, что я была ссыльная. Через несколько дней она мне поручила пойти в банк и попытаться получить для фабрики ссуду на покупку сырья. Конечно, я еще никогда не оформляла такие документы и спросила ее, достаточно ли той одной бумаги, которую она мне дала, или потребуются какие-нибудь другие документы. Она сказала, что сопроводительные бумаги еще не готовы, чтобы я пошла пока с одной этой бумагой и узнала предварительное решение.

В банке оказалось, что мне надо обратиться по этому делу к моему знакомому Якову Григорьевичу. Он внимательно прочитал бумагу и спросил, как обстоят дела с сырьем на наших складах. Я ответила, что только еще вхожу в курс дела и не знаю. А все остальные бумаги для ссуды будут готовы завтра, а сегодня нужно узнать предварительное мнение. Он засмеялся: «Что ж, дать вам деньги только за ваши красивые глаза? Я так не могу. Наверное, начальница неспроста послала именно вас получать ссуду безо всяких документов». Ну в общем, он мне подписал, наверное, больше потому, что хотел помочь мне. И фабрика получила эту столь необходимую ей ссуду.

Прошло несколько месяцев, я постепенно освоилась с работой, да и жизнь налаживалась.

Наступило 1 января 1934 года — день убийства Кирова. Утром я еще ничего не знала и, как всегда, пришла на работу. Вдруг мне говорят, чтобы я шла в кассу и получила расчет. В кассе мне выдали все положенные деньги — и я осталась без работы. Я пошла на квартиры ссыльных, которые жили поблизости, и все они, как и я, оказались уволенными. Началась полоса бедствия. Я никак не могла устроиться на работу, меня нигде не принимали, даже уборщицей. Иногда учреждение и готово было взять на работу, мне, например, в одном месте предлагали морить крыс, но НКВД и это не разрешило.

Правда в НКВД мне предложили одну «работу» — докладывать им о чем идут разговоры среди ссыльных. Но к этому времени я была уже настолько опытна, чтобы спросить того, кто предлагал: «Что, начинать с себя?» Я сказала, что со всеми ссыльными я связана одной судьбой, а вот сейчас и увольнением с работы, так что все,

что я могу рассказать о них, непосредственно касается и меня. Естественно, что после такого моего ответа я целых девять месяцев нигде не могла найти работу. Продала с себя все свои веши, все, что только можно было продать, больше уже продавать было нечего.

В поисках работы целая группа ссыльных пришла наниматься к прорабу, который руководил асфальтированием центра Казани. Снимали с главных улиц булыжную мостовую и покрывали асфальтом. Работа была тяжелая, грязная и наверное вредная, но у нас не было выбора, мы готовы были согласиться на что угодно. Прораб был веселый разбитной человек, нередко обращался к своим подчиненным и на матерном языке, но все это у него получалось весело и дружески, и на него никто не обижался. И он решил нас взять, только предупредил, что работа очень тяжелая. Он спросил, есть ли у нас рабочая одежда — спецовка. Но у нас ее, разумеется, не было.

Работа действительно была очень тяжелая, я разбивала камни на мелкие кусочки — делала щебенку. Когда вокруг меня образовывалась большая куча, то приезжала подвода и увозила ее на асфальтовый завод. Потом я просеивала песок, для асфальта нужен был мелкий, без камней. Муж мой сначала работал со мной, но потом перешел на другой участок: ему сказали, что больше платят тем, кто разогревает и непосредственно укладывает асфальт. Асфальт разогревали в больших котлах, это была физически очень трудная работа, асфальт нужно было в котлах постоянно перемешивать большой железной палкой. Было очень тяжело, но мы все равно были довольны, что хоть такая работа у нас есть: значит, мы не умрем с голода. Большинство рабочих были «раскулаченные» — крестьяне, изгнанные из своих деревень во время коллективизации.

Многие из них потеряли своих близких: жен, детей, отцов и матерей. Нам они по своей судьбе были близки и их страдания понятны. Мы им помогали, чем могли, писали заявления в различные концы страны о розыске их родных. Они же прекрасно понимали, кто мы такие и почему вместе с ними работаем.

Однажды, когда мы уже заасфальтировали довольно много улиц центра Казани, меня неожиданно увидел директор строительства кинокомбината, с которого я больше года назад ушла. Несмотря на мой «рабочий» вид, он меня узнал. Он с сочувствием посмотрел на меня и сказал: «Самойлова, и зачем ты ушла от нас? Я как-нибудь сохранил бы тебя на работе». Через несколько дней он появился снова и принес рабочие брюки и спецовку, да еще извинился, что ничего другого не нашел.

Наш куратор из управления НКВД вызвал нас к себе и стал распекать за то, что устроились, мол, без его разрешения. Он обвинил нас в провокации, мол нарочно стали работать в центре города, чтобы показать, что интеллигенты-ссыльные вынуждены заниматься тяжелейшим физическим трудом. После этого всех нас уволили.

Однажды под дверь квартиры, где мы жили, кто-то положил конверт. В нем было сообщение о том, что мы сразу же по его получении должны явиться по такому-то адресу для направления на работу. Мы пришли. У меня спросили, какую я хотела бы получить работу. Я ответила, что любую. Тогда мне сказали, что меня направят на обувную фабрику, на которой некоторое время работал экономистом мой муж. В сопровождении какого-то чина из НКВД я пришла на фабрику. Он вошел в кабинет директора, а я осталась ждать. Из-за дверей, которые были неплотно прикрыты, я слышала какой-то спор. Правда не весь, а только отдельные фразы. Тот, который меня привел, громко опросил директора: «Что, вы не хотите выполнять распоряжение наркома Ягоды?» На что тот отвечал, что они только недавно уволили ее мужа-экономиста, а теперь присылают его жену. Но все-таки я осталась работать на этой фабрике. Работала я счетоводом и помощником бухгалтера, в общем делала все, что велели.

Но через некоторое время меня начали уговаривать, чтобы я выступила на митинге с осуждением троцкизма и троцкистов. Я отказалась. В этот же вечер за мной на квартиру пришли. Арестовали и увезли в здание НКВД. Там мне стали говорить, что если я не передумаю, то у меня впереди уже ничего нет. Меня спрашивали, почему я не хочу им помочь? Но я продолжала свою линию: выступать не могу, да и не хочу. Тогда мне пригрозили спустить в подвал, но я все равно выступать отказалась. Тем более, что я вспомнила один такой митинг. На нем выступал ссыльный троцкист. Так вот на митинге он стал объяснять, чего хотели троцкисты, стал перечислять их программу. Ну ему, конечно, не дали договорить и тут же арестовали. Так что я знала, чем могут кончится такие митинги. В тот вечер меня все-таки отпустили домой.

Мне оставалось три месяца до окончания ссылки, и я надеялась куда-нибудь уехать.

И вот наступает 1936 год. В Москве уже начались печально- знаменитые процессы над «врагами народа» и мы почувствовали, что скоро очередь дойдет и до нас. Мой муж Яша, например, все понимал и точно предсказал, чем все это для нас кончится. Он не сомневался, что всех нас снова посадят и по более страшным статьям, но он так же был

уверен, что тот, кто выживет несмотря на свою страшную судьбу, узнает нестоящую свободу. Нам не раз предлагали фальшивые паспорта на другое имя, по которым можно было уехать в любое место страны и жить и работать, как свободные люди. Я была жизнью в ссылке доведена до такого отчаянья, что готова была бежать даже по чужому паспорту. Но Яша не соглашался. Он говорил, что не может стать другим человеком и потерять свое имя, а, следовательно, и всех родных. Он особенно беспокоился о своей восьмилетней дочке от первого брака. Так мы и не решились воспользоваться чужими паспортами. А если бы воспользовались, то, может быть, Яша остался бы жив. Но вряд ли. При той системе остаться в живых такому человеку, как мой муж, практически было невозможно.

Хочу несколько слов сказать о нашей квартирной хозяйке, на редкость сердечной и порядочной женщине. Когда меня арестовали в Казани, она часами простаивала в очереди у тюрьмы, чтобы передать мне теплые вещи. Меня арестовали раньше мужа, и в том, единственном письме, которое я от него получила, он мне писал, какая это была благородная женщина.

С тех лет мне запомнилась судьба ленинградского профессора Выдрина. В ссылку он попал как активный деборинец — сторонник известного советского философа профессора Деборина, главного редактора журнала «Под знаменем марксизма», школу которого начиная с конца 20-х годов партийная печать подвергла ожесточенной критике, и многих из его окружения арестовали и выслали, хотя сам Деборин, кажется, не очень пострадал. Его группу обвиняли в преклонении перед философией Гегеля, в отрицании коренного отличия марксистской диалектики от гегелевской, и, главное, в отрыве философии от потребностей практики, от политической жизни и политической борьбы. Многие из представителей этой группы были талантливыми философами, и среди них видное место занимал Выдрин.

В ссылке Выдрин был с женой и двумя детьми. Его жена — известный ленинградский педагог. В Казане ей дали работу в школе, в первых классах. И она там успешно преподавала, у нее было много своих собственных учебных пособий. На каком-то конкурсе ей за ее работу присудили первое место, а потом, как жену ссыльного, уволили. Сам профессор был человеком, целиком ушедшим в свою науку и

совершенно не приспособленным к физическому труду. А в ссылке работу по специальности, как правило, не давали и, чтобы выжить, приходилось заниматься простым, а иногда и очень тяжелым физическим трудом. Моему мужу, например, иногда приходилось красить фасады многоэтажных домов, качаясь в «люльке» высоко над землей.

У Выдрина, как я уже говорила, было двое детей, девочку он назвал, как тогда было модно, Диалектиной, в честь той науки, которой он занимался. А сына — Диалектин. Мальчик этот был исключительно талантлив. Ему было лет десять, но он, кажется, уже успел прочитать все на свете и не просто прочитать, но и запомнить. Он очень хорошо пересказывал прочитанное. Многое из того, что он мне тогда рассказывал, я помню до сих пор. Например о русском первопечатнике Иване Федорове. И эта высокоинтеллигентная семья жила в темном и грязном подвале, бывшем складе. Окон там никаких не было, не было даже электричества, днем и ночью горела керосиновая лампа. Но и в этом подвале они жили не одни. Кроме них там ютилось еще несколько семей. «Квартиры» одна от другой были отделены просто повешенными на веревках тряпками. Жили в общем как в пьесе Максима Горького «На дне». А сам Выдрин, кроме своей философии, не мог ни о чем думать. Жена на целые дни уходила на поиски работы, а он не мог даже вынести за своей маленькой дочкой ночной горшок. Одно время его немного выручали ленинградские друзья: он писал статьи в журналы, а они помещали их под своей фамилией и высылали ему гонорары. Но он даже не позаботился о том, чтобы деньги приходили на какое-то другое, а не на его собственное имя. В НКВД, видимо, проверяли всю переписку ссыльных и, как только засекли присланные ему несколько переводов, его вызвали «на ковер» и сказали, если еще будут приходить переводы, то не только он сам получит дополнительный срок, но и те, кто их посылает.

Мы как-то пришли к нему в его подвал, там практически было пусто. Все книги, которые он привез из Ленинграда, были проданы, на полке оставалось всего несколько томов, да и доски на ней оказались неструганными. Расстался он и практически со всеми дорогими для него вещами, которые еще оставались. Мы, четверо взрослых, сидели и грустно беседовали за столом. Девочка играла на полу у книжной полки. Вдруг она взволнованно закричала: «Смотрите, смотрите! Мышка побежала к папиным сказкам»,

— и указала на юркнувшую за книжную полку мышь. Так устами младенца, видимо, глаголила истина. Для Выдрина его книги были все равно, что для детей сказки. Через некоторое время его очаровательная дочка умерла от скарлатины. Выдрину давно предлагали, чтобы он покаялся и написал, что осуждает деборинщину и тогда его освободят, тем более, что ссылки-то он получил всего два года. Но он отказался. Когда ссылка у него закончилась, то он загорелся желанием поскорее уехать в Ленинград. Товарищи ему доказывали, что ехать в Ленинград опасно, что после убийства Кирова там идут страшные погромы и лучше это тяжелое время пересидеть здесь. Но он никого не слушал и где-то в начале 1936 года уехал в Ленинград. Дальнейшая его судьбы мне неизвестна. Но я думаю, что она закончилась трагически. После возвращения с Колымы, почти через пятнадцать лет, я пыталась найти его следы, но безуспешно.

Запись В. В. Малиновского