Лев Рытов

Я хорошо помню отца. Мне было 11 лет, когда его увели от нас навсегда. За ним пришли ночью 14 февраля 1938 г. Я проснулся от непонятного движения в комнате и чужих громких голосов. Пришедшие перерыли даже мои тетради и рисунки, подняли меня с кровати и ощупали матрас.

Мама, плача, собирала отцу вещи. А затем вплоть до июня месяца ходила в Кресты и носила передачи, пока ей не сказали:

— Больше ничего носить не надо, ваш муж осужден на 10 лет без права переписки.

Тогда же предписали нам немедленно выехать в один из трех предложенных городов. Я помню два из них — Омутинск и Рыбинск.

Однако маме посоветовали сходить на прием к прокурору по фамилии Шпигель. Взяв на руки шестимесячного сына, пошла она к прокурору с просьбой разрешить ей остаться в Ленинграде, где есть родные, которые помогут.

Шпигель сказал:

— Что же вы выбрали такого плохого мужа? Мама ответила:

— Для меня он был очень хорошим. Я уверена, что и Советской власти он не сделал ничего плохого.

Маме вернули паспорт и переселили нас в одну комнату, две другие занял следователь с женой и сыном.

Более сорока лет ждала мать отца — Рытова Алексея Николаевича, 1895 г. рождения, уроженца Москвы, члена партии с 1927 г., сына рабочего и прачки, до революции — слесаря, после революции — комиссара продовольствия по Лодейно-Польскому району, человека высокой чести и исключительной порядочности. В 1957 г. она получила свидетельство о его смерти: умер в 1942 г., причина смерти — перитонит.

В 1990 г. я получил возможность ознакомиться со следственным делом отца. Из него я узнал, что 8 июня 1938 г. А.Н.Рытов был приговорен к высшей мере наказания тройкой НКВД. Приговор был приведен в исполнение. После окончания 7 классов, я поступил в техникум связи. Война застала меня за подготовкой к экзамену по истории.

В начале августа я уехал на строительство оборонительных сооружений под Лугу. Но вскоре как очень маленького и щуплого меня с десятком других "малышей" отправили обратно в Ленинград.

В техникуме меня записали в противопожарную команду. Во время воздушных налетов мы дежурили на крыше, там было страшновато, но небо Васильевского острова забыть нельзя: темное, в лучах прожекторов, в разрывах зенитных снарядов.

В то время в столовой еще удавалось полакомиться супом и тушеной капустой, но вскоре столовая закрылась, транспорт остановился, ходить в техникум не стало сил. Наступала военная зима 41-42 года.

В оставленной нам после ареста отца комнате мы ютились вшестером: бабушка, мама, тетя, сестра и мы с братом. Комната была в 16 кв.м.

Блокадные дни были мучительно похожи один на другой. Рано утром за хлебом, как правило, ходила сестра и приносила его одним куском на все карточки, из которых одна была рабочая (250 грамм), на остальные же полагалось по 125 грамм (кроме хлеба никаких продуктов больше не давали). Тетя, работавшая портнихой в ателье на Рубинштейна, размечала хлеб сантиметром на шесть частей. Первым выбирал трехлетний брат Сережа и, несмотря на малый возраст, никогда не ошибался. Затем каждый разрезал свою пайку на маленькие кусочки-кубики, укладывал в глубокую тарелку и заливал кипятком из самовара. Из сохранившихся еще запасов туда добавлялись соль, перец и лавровый лист. Это блюдо, которые мы называли тюря, было в те дни и завтраком, и обедом, и ужином. А воды хотелось налить побольше, казалось, что так будет сытнее. После подобной трапезы я частенько снова залезал на кровать в верхней одежде, укрывался ватным одеялом, и засыпая, просыпаясь и вновь засыпая, ожидал следующего утра. Из всех мыслей, чаще всего посещала та, что вот приедет кто-нибудь из родных или знакомых и привезет много пшенной каши. (До слез хотелось как следует наесться).

Несколько дней сестра возвращалась совсем без хлеба.

Умерла бабушка. Тетя и сестра завернули ее в простыню и на саночках отвезли во двор одной из больниц.

Что же спасло остальных? Два или три раза за зиму приезжал с фронта на машине мамин двоюродный брат. Жил он на Колоколь-

ной, но семья его успела эвакуироваться из Ленинграда. Командование воинской части, в которой он служил, посылало своим родным небольшие продуктовые посылки (сухари и сало). Ленинградцев, которым они предназначались, надо было оповестить, чтобы они зашли за ними. Частично эту работу выполнял и я в пределах Куйбышевского и Смольнинского районов. За труды я получал несколько больших ароматных армейских сухарей.

Во время одного из артиллерийских налетов осколками у нас выбило стекло в окне и снег повалил в комнату, стены стали промерзать и покрылись льдом. Заболела мама, оставаться жить в Перцовском доме стало невозможно и было решено переехать к маминой сестре на Васильевский. На детских саночках через весь город мы отвезли маму на Васильевский и сами (я, тетя и брат) переехали туда же, сестру же несколько раньше вызвали в Военкомат и забрали в армию.

На новом месте, в комнате большой коммунальной квартиры, было печное отопление, и это было спасеньем, да и мой техникум находился от дома на расстоянии одной трамвайной остановки.

Весной 42 г. в городе провели общегородской субботник. Люди с лопатами и ломами вышли на улицы и во дворы. Я работал на Большом проспекте. Орудовать ломом и лопатой было трудно, однако энтузиазм заменял силы. Инструмента не хватало, потому его передавали из рук в руки. Дистрофики не подвели, и к концу работ город стал заметно чище.

Летом меня во второй раз отправили на окопы. На этот раз мы строили оборонительные укрепления на Карельском перешейке. Работали по 10-12 часов, кормили нас неважно, спали мы на сеновалах уцелевших домов.

Грязным и больным вернулся я в Ленинград через два месяца.

В начале лета перед дирекцией техникума встал вопрос о том, как организовать учебу для студентов, которые выжили и могли продолжать учиться. Из всех студентов моего факультета остался я один, на радиофакультете осталось трое. Потери были больше, чем в штрафбате после атаки.

Вышли из положения следующим образом: на центральном телеграфе разыскали нескольких девушек, окончивших перед войной 10 классов, и образовали из них группу второго курса, в которую зачислили и меня. Занятия с нами проводились два-три раза в неделю. Кроме того, я устроился на центральном телеграфе учеником

монтажника. Так я стал учиться и работать, и получать рабочую карточку.

В 43 г. на телеграфе многие переболели тифом. Заболел и я. Болел тяжело, отвезли меня в больницу у Тучкова моста. Ослаб так, что после выписки учился ходить с помощью костылей.

В том же 43 г. в актовом зале телеграфа мне вручили "Медаль за оборону Ленинграда''. А весной 44 г. я успешно сдал государственные экзамены в техникуме связи. И был выпускной вечер даже с банкетом, и под духовой оркестр танцевали мы до утра, прощаясь с трудной блокадной молодостью...