Петр Рыбинцев

ПОМНЮ...

Было раннее утро 1 июня 1941 года. На западе уже гремела война. Я с другими выпускниками географического факультета прохаживался перед зданием Бийского пединститута в ожидании или повестки на фронт, или диплома с направлением и деньгами для поездки на долгожданную любимую работу. Выпускной вечер продолжался почти всю ночь. Настроение приподнято-тревожное... Неожиданно меня вызвали к директору института. Пошел, не опасаясь ничего плохого: я был комсомольцем, агитатором-пропагандистом, секретарем комсомольской организации, активным участником художественной самодеятельности, читал лекции для населения, учился неплохо и работал в школе. Многие удивлялись и завидовали: как успевал и откуда столько энергии?

В кабинете директора меня ожидали двое штатских в черных костюмах, показали ордер на арест и грубо приказали: «Руки вверх!» Обшарили с головы до ног, вывернули карманы, сняли ремень и галстук, разорвали шнурки. Вытащили из внутреннего кармана комсомольский билет, скомкали и швырнули в корзину для бумаг. Предупредив, что за одно слово, произнесенное на улице, пристрелят без предупреждения, и помахав пистолетами перед моим лицом, повели...

В квартире обыск; перевернули все книги и конспекты, скудную студенческую постель — искали оружие. Все связали, потом, дескать, возьмут в отдел, а самого опять повели. Теперь — в КПЗ.

Только через несколько дней вызвали к следователю, предъявив «обвинение» по статье 58, пункт 10: «антисоветская агитация». Дескать, говорил о недостатке хлеба (давали по спискам 600 граммов на человека), о вранье в газетах (исчезновение хлеба в магазинах даже по спискам ложно объясняли ремонтом печей хлебозавода). Конечно, говорил, признался я сразу. Еще бы не говорить, если ко мне, комсомольскому вожаку, обращались студенты, просили объяснить и помочь. Вот я и узнавал, потом объяснял и помогал им чем мог. Не считал это преступлением.

Через несколько недель — новое обвинение, будто я расклеивал антисоветские листовки на кладбище. Был я там перед выпускным вечером со своей девушкой — студенткой истфака, интересовался старинными надгробными изваяниями, но ничего не расклеивал. Никто об этой нашей прогулке и не мог знать. Неужели... это она?! А я благоговел перед нею...

Еще через четыре месяца к моему делу добавили целую группу из рубцовского педучилища, которая якобы занималась контрреволюционной деятельностью. Я учился там, был отличником и общественником, потому-то и направили меня после второго курса на учебу в пединститут. Учащихся тех, будто бы контрреволюционеров, я совершенно не знал. Но меня морили голодом, холодом, угрожали расстрелом и изощренными иезуитскими пытками старались добиться «признания». Не раз следователь целился пистолетом прямо в меня и стрелял. Я чувствовал себя убитым, падал с табурета. А он заразительно смеялся, обзывая меня «трусом», «плохой контрой» и успокаивал: «Привыкай, расстрел настоящий вынесешь легче: он будет для тебя внезапным». Он был почти моим ровесником.

Как я ни возражал, мне все равно предъявили обвинение по части 1 статей 58-10; 17-58-8; 58-11 и др. УК РСФСР. Подводили под расстрел.

Камеры — каменные мешки — были настолько холодными, что на стенах зимой серебрилась изморозь, а с козырька над ок-

ном свисали крупные сине-зеленые сосульки. Мы спали на голом цементном полу вповалку, постели не выдавались. Кормили баландой из гнилой капусты с огурцами два раза в день и выдавали четыреста граммов сомнительного хлеба, иногда с мышиным пометом. Через несколько месяцев я уже не мог встать на ноги, они кровоточили, и очень кружилась голова. Многие умирали, сходили с ума.

В ноябрьский мороз того же года меня вывели из камеры. Одет я был по-летнему: поношенный костюмчик, брезентовые белые полуботинки, без головного убора. Повезли в открытой машине, потом поездом, как опасного матерого преступника, с тремя конвоирами в валенках, ватных штанах, дубленых полушубках, меховых шапках и полной боевой готовности: двое с винтовками, а третий с наганом наголо. Привезли в город Барнаул — центр Алтайского края. Заперли на ночь в темной комнате, только на полу белел снег. Не думал, что выживу.

И опять доследование: будто та группа выпускала рукописный контрреволюционный журнал, готовила диверсии на заводах, убийства известных лиц, коммунистов и т. п. Содержали меня во внутренней тюрьме НКВД. Добивались, чтобы я назвал участников той группы. Хотели «распространить ее деятельность» на весь Алтайский край. Но я действительно никого не знал. Надо мной издевались — я молчал. Меня возили из одной тюрьмы в другую. Содержали то в темных холодных одиночках, то в больших переполненных зэками душных камерах. Тогда я многое понял. Не мог понять только, издевались над нами коммунисты или лжекоммунисты, чтобы искусственно нагнетать и без того тяжелую военную обстановку.

Выпустили меня (потом опять вернули, подержали часа два, что-то выяснили и совсем выпустили), но заставили ходить расписываться, отмечаться еженедельно по месту жительства. Несмотря на мой вузовский диплом, меня долго нигде не брали на работу. Приняли только в захудалую семилетку благодаря письменному поручительству моего бывшего школьного учителя, тогда председателя Рубцовского горисполкома Николая Александровича Пузанова. Как мнe объясняли, со мной, «врагом народа», никто не соглашался работать, хотя в справке № 579 управления НКВД по Алтайскому краю, выданной по освобождении, говорится, что «...содержался в местах заключения УНКВД и освобожден за прекращением дела». Слежка не прекращалась,

Чтобы меньше соприкасаться с политикой, я после войны окончил еще факультет химии и биологии алма-атинского института, потом там же заочно учился в аспирантуре, сдал все кан

дидатские экзамены по специальности физиология человека на «отлично».

Работая полвека в вузах и школах, опубликовал более тридцати научных и научно-педагогических работ нелегально в СССР, Польше, Болгарии, Венгрии и четыре книжечки — тоже не в России, а в Болгарии и бывших республиках Союза. Дважды удостоен звания лауреата международных педагогических конкурсов. Но на родине мои труды не публиковались и не издавались, за редким исключением, меня не удостоили никаких степеней и званий, несмотря на представленные диссертации по физиологии и методике преподавания и педагогические публикации. Я предлагал свою систему подготовки будущих учителей, исходя из разработанной мной же совершенно новой структуры рационального педагогического вуза. Кстати сказать, о ней были опубликованы статьи в журналах. По должности меня иногда выдвигали, но быстро «задвигали».

Несмотря на дипломы о высшем образовании, готовые кандидатские диссертации, многолетний стаж, научно-педагогические публикации за рубежом, был уволен из Калмыцкого университета с лишением права работать по специальности за неугодную руководству точку зрения на неудовлетворительную подготовку студентов к педагогической деятельности и защиту опального в те годы писателя А. И. Солженицына.

Меня реабилитировали только в 1989 году. Справка прокуратуры Алтайского края от 20 июня 1990 г. за № 13-819-89 гласит:

«Уголовное дело по обвинению Рыбинцева Петра Федоровича 1918 года рождения... арестованного 1 июля 1941 года Бийским ГО НКВД Алтайского края, 12 декабря 1989 года прекращено за отсутствием состава преступления. Рыбинцев Петр Федорович полностью реабилитирован».

Итак, мой путь на земле заканчивается. Потому-то и помню все годы моей невостребованной жизни. Все помню... родина-ма...чеха.