ОЗЕРЛАГОВСКИЕ МАРШИ

Евгений Александрович Рудаковский родился в 1913 г. в Белоруссии. Учитель русского языка и литературы. 22 июня 1941 г. был зачислен на должность начальника мобилизационного стола военкомата. 6 июля 1941 г. военкомат попал в немецкое окружение, из которого работникам военкомата удалось уйти, но по окончании войны все были осуждены на срок 10 лет ИТЛ. Амнистирован в 1955 г. Живет в Санкт-Петербурге.

Есть в далеком сибирском городе Тайшете авторемонтный завод. По-разному величали его в 40—50 годы:

ТАРМЗ, ЦАРМЗ, ЦАРЗ, АРЗ, АРМЗ. Разным главкам и министрам он подчинялся: то Бещеву, то Кожевникову. Кому из них какая аббревиатура нравилась, так и гравировали печати и писали вывески.

Я привык называть его ЦАРМЗ — Центральный авторемонтный механический завод. Почему Центральный? В свое время для Сибири он был именно центральный, в центре ее довольно мощный завод со многими цехами: автосборочным, слесарно-механическим, столярным, кислородным, ЦСМ (цех строймеханизации), мощной котельной, парниковым хозяйством, со своим виноградом, дынями и арбузами для директора и секретаря райкома. Расцвета завод достиг в мрачном времени истории России: 1937—1963 годы.

Руководили заводом разные люди: то коммунисты, чаще опальные, то ли реабилитированные зеки. Вот некоторые имена: Шелявский — умер. Акивис, бывший

зек, репрессированный в 1937 году. За что? Не знаю... Но все время похвалялся, бил себя в грудь, говоря, что всегда был коммунистом. Главной своей заслугой считал тот факт, что в восемнадцатом году в Москве собственноручно выдавал партбилет Ленину, будучи секретарем партячейки, где стоял на учете Ленин, приехав из Питера в Москву. А вот поди ж ты, не посчитался с этой его заслугой Ежов, взял «в ежовые рукавицы» и посадил. Но повезло Акивису, реабилитировали его дружки, назначив директором ЦАРМЗа. Мужик энергичный, деловой, битый, он умело и тонко вел двойную игру: «со своими» был на высоте, но и зеков не обижал, помнил, видно, об этой шкуре. Во времена Хрущева резко взмыл ввысь, но годы взяли свое, получил трехсотрублевую пенсию и в 1961 году уплыл с горизонта.

К руководящей элите ЦАРМЗа еще относились Рябов, Лильман, Касандров (это зек с бывшим двадцатипятилетием, а впоследствии с «реабилитанцем»), ниже — начальники отделов: Куликов, Дерфель, Кровянов (секретарь п/о) и наконец Никонов—бывший секретарь Тайшетского РК КПСС, в эпоху Хрущева разжалованный, но не изгнанный за свои сталинские грехи, а пощаженный, как и все его дружки, и вот нашедший свою хлебную должность — начальник отдела кадров ЦАРМЗа.

Как видно, ЦАРМЗ имел для этой мрачной эпохи своеобразный конгломерат руководства: бывшие зеки, сталинцы, ортодоксы ленинизма, хрущевцы и т. д.

Завод имел довольно мощную счетную ячейку, представлявшую такой же конгломерат. Аркадий Васильевич Добижа — бывший зек, пятилетник реабилитированный, его зам—ортодокс, коммунист, но «свой парень в доску», много сделавший для меня Степан Игнатьевич Шурыгин, бухгалтеры и счетоводы: Кротов, Лильман, Пухляк, Цветницкая, Фежников, Белых, Гачеева, Чепыга, Зайка и другие.

ЗАВОД-ТЮРЬМА. ЛАГПУНКТ 048

ЦАРМЗ замечателен не тем, что он был и есть, не тем, что им руководили симпатичные и несимпатичные люди, а тем, что в мрачные годы он был типичным для Сибири да и всей России заводом-тюрьмой.

По всей территории он был огражден мощным забором со стальными шипами, весь окутан колючей проволокой. Возле забора проходили предупредительная и запретная зоны. По всему забору трехметровой высоты на расстояния 100 м поставлены были сторожевые вышки, снабженные станковыми и ручными пулеметами на шарнирах. Центральный вход имел каменную вахту с чугунными воротами и хитроумными лабиринтами одиночного прохода для вольнонаемных. По всему колючему забору установлены мощные юпитеры.

Завод — это огромная тюрьма, на каждом шагу охрана, лейтенанты, капитаны, везде овчарки, автоматы, пулеметы для тех, кто живет и работает в этой тюрьме. В такой обстановке жил завод, строил и ремонтировал автомашины и прочие механизмы для магистрали Тайшет — Лена, первого плеча в будущем знаменитого БАМа.

Внутри завода был изнурительный труд под недреманным оком надсмотрщиков, называвшихся начальниками цехов, мастерами, контролерами ОТК, нарядчиками, нормировщиками, экономистами, бухгалтерами во главе с политической агентурой — надзирателями КГБ, оперуполномоченными.

В тылу завода далеко и широко распростерлась жилая зона, в которой ночевали "работяги", то бишь зеки одной лишь 58-й статьи.

Началом этой второй зоны была опять-таки вахта — деревянная хибара с печкой. У двери восседал этакий держиморда-вахтер, вохровец. В саму зону вели такие же могучие ворота, которые открывались и закрывались регулярно два раза в день при запуске на работу в 6 — 7 утра и съеме с работы в 7 — 8 вечера с обязательным гимном. Слева от входной вахты была еще одна вахта, где осуществлялась процедура приема и отправки зеков. Она состояла из проверки формуляров со стандартными вопросами к зеку: «Статья? Срок? Конец срока?», «шмона», раздевания донага, проверкой всех отверстий человеческого тела. Главный смысл такой проверки — как бы зек не пронес в зону колющие и режущие предметы, лишнего продовольствия (признак готовящегося побега).

Для меня это было 30 апреля 1949 года. Грязная сибирская весна, мрачные рваные облака леденящими хлопьями дождя и снега свисают на раскисшую землю.

Нашу колонну в 2250 человек подвели к вахте. Началась процедура — прием.

Десятка два «офицеров» во главе с начальником, старшим лейтенантом Алексеенко и десятка три надзирателей с криком «Раздевайтесь!» начинают гимн.

Дрожим от холода и слякоти, раздетые догола. Как саранча, набрасываются надзиратели (позже я узнал некоторые их имена: Зубков, Шохин, Феоктистов, антипов, Корниенко, Гузенко, Сидоренко) на мои вещи, прощупывается каждая складка, вырезаются металлические пуговицы, отнимаются деньги, письма, бумага. Самое унизительное, но уже знакомое по тюрьме-ста-ционару, впереди — грязный, вонючий надзиратель ощупывает твое голое тело, заглядывает куда только возможно. Так обработанный, получаешь свои вещи, измятые, измазанные в грязи, быстро натягиваешь все это на свое синее тело, собираешь остатки тряпья и, строясь снова в пятерки, входишь в жилую зону.

Кроме Алексеенко, нас встречают еще офицеры Бочаров, Квашнин, Квасов, полковник Кольчинский. Все это хозяева жилой зоны завода, или официально Лагпункта 048 Озерлага № 7. Зона состояла из 15 бараков, наскоро сколоченных к нашему приходу из горбыля, засыпанного шлаком. Кроме бараков, в зоне была изба санчасти. В ней командовали небезызвестная многим врач Софья Мустафьевна Козлова и лейтенант медслужбы Перепелкина. Ими нелегально использовался труд врачей-зеков Иванова и Дудника.

Уже будучи освобожденным, в Тайшете я был свидетелем, как Софья Мустафьевна, выйдя из вагона прибывшего поезда, вдруг упала на полотно железной дороги. С ней случился инсульт. Это было в тот момент, когда она увидела, как с вокзальной площадки тащили на коляске статую Сталина, долгие годы стоявшую у входа в Тайшетский вокзал.

Кроме санчасти в зоне были клуб, парикмахерская, столовая, баня.

В сравнении с зонами и колоннами Озерлага зона 048 была удобоваримой для жилья. Под дулами автоматов ЦАРМЗ сосредоточил квалифицированную рабочую силу, состоящую из слесарей, токарей, фрезеровщиков, шоферов всех классов, инженеров, техников, большую прослойку административных профессий. ГУЛАГ уже тогда, в 1949 году, обеспечил начало БАМа, первую колею железнодорожной магистрали Тайшет — Лена.

довольно мощной техникой, хотя и много ремонтируемой. С ЦАРМЗа на трассу в распоряжение механизированных колонн с теми же зеками в своем составе поступали ЗИСы, студебеккеры, краны, трейлеры, автоцистерны. Все делалось за горбушку хлеба пронумерованными зеками.

Меня с другом Григорием (Гошей) Новиковым занарядили в стройцех, где пришлось складывать в штабеля оледенелые горбыли лиственниц и кедра. Улучив момент затишья, когда мастер отошел от нашей группы, мы начали маневрировать по зоне завода, дабы найти себе применение "по способностям". Принцип социализма мы уже за пять лет сидки усвоили досконально. Гоша шмыгнул в автосборочный цех, там он обратился к братве и в силу круговой поруки зеков как шофер был подхвачен мастером цеха, уже назавтра ушла заявка о выводе его на работу с бригадой автосборочного цеха. Гошке было легче, он все же «игемон». Мне же, разночинцу, или, по-лагерному, «фраеру», устроиться по специальности было труднее. Но набравшись храбрости, я проник в бухгалтерию и обратился к главному — Добиже. Добижа, в прошлом зек 58-10, но с пятилетним стажем, «оправдал доверие» и, будучи высококвалифицированным работником Минфина РСФСР, был назначен главным бухгалтером ЦАРМЗа.

Принял он меня довольно благосклонно. Упоминание, что я окончил Минский пединститут и что в лагере уже работал бухгалтером-практиком в сельхозе № 14 у Анатолия Николаевича Севбо, который был другом Добижи, сделало свое дело. Добижа взял трубку и позвонил в зону начальнику лагпункта Виктору Петровичу Алексеенко, рекомендовал использовать меня в лагерной бухгалтерии.

Так оно и случилось. С развода, у самой вахты, назавтра я был возвращен в зону. В 11 часов предстал пред светлые очи старшего лейтенанта, начальника Лагпункта 048 при ЦАРМЗе Алексеенко.

Допрос в кабинете не касается моих знаний. Алексеенко держал перед глазами формуляр и допрашивал о моих «преступлениях». Ничуть не обнадежив меня, он, напротив, сказал, что по приговору суда я «изменник Родины» и что с такой статьей в бухгалтерии, мол,

работать нельзя. Но потом, многозначительно ёкнув в кулак, сказал:

— Беру на свой ответ, иди в бухгалтерию и принимай дела у Книгина, назначаю тебя старшим бухгалтером, а Книгин пусть занимается продстолом.

В дальнейшем и я сумел помочь Алексеенко. Ему никак не давалась история партии, которую заставляли учить как «отче наш». И вот он решил обхитрить преподавателей. Вызвав однажды меня в свой кабинет, он повел атаку издали.

— Рудаковскнй, ты кончив пединститут, мабыть там вучыв историю ВКП (б)?

— Да, учил, в дипломе пять.

— От гарно. Зроби мени два конспекти, один з истории ВКП (б), о други з вопросов ленинизьму Есифа Висрисионича Сталина.

— Могу, это мне раз плюнуть,— ответил я.

— Ой, бачишь, а мине, хай воно сказицуя.

— А как же с работой?

— А тож будэ увечары.

После этого русско-хохлатского диалога Алексеснко два месяца запирал меня по вечерам до поверки в своем кабинете, и я сделал ему эти два конспекта.

Но не обошлось и без курьеза. Однажды, заперев меня в кабинете, Алексеенко уехал и не вернулся в зону к часу поверки. Прошла поверка, недосчитались одного зека. Из двухтысячного контингента не так просто установить, кто сбежал.

Поднята по тревоге вся вохра. Несколько раз считали зеков, а одного недосчитывались. Лишь один Книгин знал, где я, но молчал. Дело дошло до того, что всех зеков начали выгонять из бараков для пересчета в колонии по пятеркам и переклички по формулярам, на что ушла бы вся ночь. В двенадцатом часу ночи вдруг является подвыпивший Алексеенко. Разобравшись, в чем дело; он открыл кабинет, где я спокойно писал конспекты, гаркнул на меня и велел пулей вылетать и незаметно стать в строй. Была уже глубокая ночь. когда проверка по формулярам установила полное наличие зеков...

Итак, я назначен, в обход кепебистских инструкций, на солидный пост в лагере — старшим бухгалтером лагерного пункта 048. Из общего барака я был переведен

в привилегированный барак АТП (административно-технического персонала), где уже жили так называемые «фраера», «лагерные придурки», пом. по быту Романевский, врачи Иванов и Дудник, зав. столовой Бывалов, Книгин и другие: каптеры, зав. баней, парикмахер,  КВЧ. Я получил право, как и они, перешить лагерный бушлат в стеганую телогрейку с четырьмя карманами. Я мог не стричь волосы. По пропуску, подписанному Алексеенко, я мог беспрепятственно без знаменитого развода ходить на завод, благо по деловой части я подчинялся главной бухгалтерии ЦАРМЗа и ее шефу Добиже.

Книгин с радостью сдал мне свою должность и. о. ст. бухгалтера и остался только бухгалтером продстола. Получая от производственного отдела лагпункта строевую записку, бухгалтер обязан был составить котловой ордер по жестким нормам, исчисленным в граммах на душу. По данным той же строевой записки бухгалтер продстола начислял размер хлебных паек. Сведения о персональном составе диетического и усиленною питания, представленные начальником санчасти, помещались отдельной строкой в котловом ордере.

Котловой ордер и хлебная ведомость выдавались зав. столовой и хлеборезу, которые по этим документам в сопровождении охраны получали в продскладе за зоной продукты и хлеб.

Чем же мы питались?

Завтрак—каша из магары,маиса (экспорт-импорт). реже свои — пшенная, овсяная, перловая, кусок рыбы: треска, навага, минтай, пайка хлеба 6 — 9 г, сахар 8 г, чай; обед — баланда из серой капусты, кочерыжек. мерзлого, гнилого картофеля; ужин — суп рыбный. Пища безвитаминная, отсюда цинга, вечный спутник зека.

Всю документацию на питание подписывали начальник ЧИСа лейтенант Кваршин, я и Книгин. Так мы документально обсчитывали лагерный социализм, зачастую бывая голодными и сами.

Большое место в жизни зека была его одежда, или вещевое довольствие. Его функционирование осуществляли вещкантер и бухгалтер вещстола. Борис Встлугин, в прошлом моряк, бухгалтерские навыки получил в лагере. Он был молчалив и скрытен.

Вот и вся наша счетная ячейка—три зека. По нынешним временам с ЭВМ, компьютерами понадобилось бы по крайней мере тридцать человек...

КУЛЬТБРИГАДА

Это было в 1950 году, во времена переименования Тайшетлагеря в Особый закрытый лагерь № 7 — Озерлаг.

Среди зеков много было актеров, певцов, музыкантов. В недрах ГУЛАГа возникла идея собрать зеков-актеров в культбригаду. В осуществление этой идеи в лагерную колонну 048 по нарядам ГУЛАГа стали этапами стягивать со всей Тайшетской трассы актеров.

Всех прибывших актеров оформили в культбригаду, ее шефами стали начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) Тютин и начальник отдела культуры Управления Озерлага майор Смолин, бригадиром был назначен актер Флеров.

Вскоре и мне, старшему бухгалтеру колонны, пришлось принять деятельное участие в формировании бригады. Мне было дано указание экипировать всех членов культбригады в новое лагерное обмундирование первого срока, выписывать максимальную «горбушку» 9 г. Машина лагерного снабжения действовала четко. При помощи бухгалтера продстола Книгина все актеры были обеспечены диетическим питанием. Окрыленные свалившимся на них относительным вниманием, поблажками режима, они принялись за дело.

Все это были актеры Киевской оперы, Днепропетровского театра, Одесской оперетты. Солистка Леренс и меццо-сопрано Спендиарова, дочь знаменитого классика армянской оперы. Контр-альто Курулянц — артистка Ростовского театра. Попов, Клецкий — актеры Николаевской оперетты. Москвичи Колосов, Кулик, Алферов, Сергеева, Машикова. Целая группа симфонических музыкантов из Прибалтики во главе с дирижером Кантутисом. Наконец, композитор Хайт, чье "Все выше и выше" гремело по стране.

Чтобы жить, они пели и играли в оккупации, вот и допелись до лагерей ГУЛАГа. Счастье, что разрешили петь здесь, равно как кому-то быть бухгалтером, кому-то врачом, кому-то кладовщиком, кому-то инженером. Так в многотысячной когорте работяг-зеков формировалось ядро так называемых «придурков», людей, времен-но избавившихся от тяжелого физического труда.

Для нормальной работы культбригады нужны были декорации, костюмы. В спешном порядке столяры оформляли в клубе лагеря сцену. В соседней колонне 09

заказали костюмы и театральную обувь. Там были прекрасные мастера, тоже «враги народа», Герасимчук, Барон. Их театральная обувь, парики, фраки, шлейфы ничем не отличались от костюмов Большого театра. Все это партиями поступало в склад колонны и мною документально приходовалось.

Начались репетиции. И вскоре выходят на сцену оперетта «Сильва», «Веселая вдова», «Марина», «Баядера». Все это по памяти: либретто оперетт, арии, увертюры, балетные па, кардебалеты, ибо никакой литературы, тем более художественной, зекам не положено.

Слушателями и зрителями были зеки колонны-завода, весь его многочисленный вольнонаемный персонал, ну и, конечно, свободные от войны охранники, надзиратели.

Это было мгновение чуда в нашей лагерной жизни. По вечерам в клубе репетиции, просмотры, играет оркестр, композитор Хайт музицирует по памяти всю «Марицу», на спортплощадке сражаемся в баскетбол, волейбол, подумываем о футбольном поле.

Дух интеллигентского братства витал над культ-бригадой. Даже лагерь, статья, срок забывались.

Но внезапно над нами нависла гроза. По лагерю разошлась «параша» (слух), что нас, 58-ю, будут клеймить. Кто-то узнал, что в склад завода ночью завезли в огромном количестве кандалы. Мне, имевшему доступ к вольнонаемным бухгалтерам завода, удалось узнать, что кандалы в бухгалтерских документах зашифрованы как «стальные изделия».

Все были обескуражены: и актеры, и работяги, и придурки. В самом деле, как будешь петь арию Сильвы в кандалах с клеймом на щеке? Как буду я в этом каторжном облачении составлять баланс или конспектировать «Вопросы ленинизма» для Алексеенко?

К счастью, эта акция не осуществилась, до применения кандалов не дошло, с клеймением лбов поостереглись. Но грянула другая беда.

Внезапно, в одни сутки, всем зекам нашили на бушлатах и телогрейках номера, на окнах навесили козырьки, у дверей бараков поставили параши для испражнений. Бараки мгновенно были превращены в тюрьмы самого страшного пошиба. В поте лица эту «работу» провела администрация колонны под контролем управленцев Озерлага.

Но культбригада Озерлага продолжала действовать.

Правда, в новой форме, на бушлатах и телогрейках актеров тоже красовались номера, как и у нас, и была уже не артистка Леренс, а з/к АТ-389, не старший бухгалтер Рудаковский, а з/к АБ-639. Как автомобили!

Обращение надзирателей резко изменилось. Вместо окрика по фамилии уже слышишь: «Эй, ты АБ-639, подь сюды!» Как и всех, актеров запирали в бараках в 23 часа. А на ночные репетиции выводили строго по разрешению и по спискам под охраной и надзором вохровцев. Все это отразилось, конечно, на общей атмосфере «жизни» всех нас, и актеров, и работяг, и придурков.

Великим подарком в этих новых условиях нашего заключения было появление с очередным этапом Лидии Андреевны Руслановой. Прибыла она с трассы лагеря в бушлате с номером на спине, но вместо зековского треуха, в который облачались и мужчины и женщины, на голове и плечах ее был кашемировый цветастый платок.

Мне пришлось на вахте оформлять документы Руслановой по лагерным законам бухгалтерии. Надо было принять аттестат с места этапирования на право питания в другом месте, сличить ведомость вещевого довольствия с фактическим наличием. Надо было подвергнуть Русланову «шмону».

Я сгорал со стыда, участвуя вместе с надзирательницей в этой унизительной процедуре. Помню, Лидия Андреевна выручила меня. Она сказала: «Товарищ старший бухгалтер (я действительно был ее товарищ, в таком же бушлате, с таким же номером на спине), вы почему тушуетесь и краснеете, делайте то, что вам велят». Так я познакомился с Лидией Андреевной, жемчужиной русской песни, на вахте лагпункта 048 в момент унизительного «шмона».

Она была помещена в единственный женский барак вместе со всеми актрисами культбригады. Вместо нар здесь были топчаны, но решетки, козырьки и параши были, как и во всех бараках. Она была зачислена в нашу культбригаду, но получила право на собственную афишу. Очень быстро она объединилась с молодым талантливым баянистом зеком Сушко. Помню, мы, лагерники, особенно интеллигенция, восторгались их репетициями. В их репертуаре не было дежурного, сиюминутного, в их песнях звучали русская удаль, грусть, любовь, радость.

Первый раз слушать Русланову лагерная знать ре-

шила без заключенных. В день концерта нас досрочно заперли в бараках-тюрьмах. Еще ярко светило заходящее весеннее солнышко, а мы уже изнывали в барачной вони и смраде. Сквозь оконные решетки и щели в козырьках (козырьки эти делали сами столяры-зеки с изобретательностью умудряясь сохранять щели). Мы смотрели, как чинно шествовали по зоне к клубу управленцы, вольнонаемные заводчане. Появился начальник Озерлага полковник Евстигнеев, его замы Крылов, Цивилев, Блувштейн, Чернобыльский, Смолин, разодетые в шубы и шелка, шли их жены Замыкали шествие телохранители-надзиратели. Вся лагерная знать заняла скамьи клуба, в который была спешно после ужина переоборудована столовая. Грязные столы свалены в угол. расставлены скамьи, на которых недавно сидели «нечистые» зеки. Свои замазанные и засаленные следы они тщательно соскоблили ножами, вымыли горячей водой с содой. Пол также был надраен, как на палубе корабля.

Русланова была в бараке. За ней явился начальник режима и вежливо сказал:

— Лидия Андреевна, вас ждут в зале клуба. Такая вежливость была естественной. Все же начальник режима хотя и вольный и военный, но только старший лейтенант, а Русланова хоть и заключенная, но в прошлом генеральша и в прямом и переносном смысле. Жена боевого командира-генерала Крюкова. А среди озерной знати генералов пока не было. Поговаривали, что им вскоре станет наш душитель Евстигнеев, но не стал, грянул 1953 год.

— А кто меня ждет? — спросила Русланова.

— Как кто? Вы же знаете, товарищ Евстигнеев и сотрудники Управления.

— Ну вот что! — промолвила Русланова. — Скажите вашему Евстигнееву, что петь я ему не буду до тех пор, пока все бараки зоны не будут открыты. В вашем клубе я буду петь только в присутствии моих братьев зеков.

Разгневанный начальник режима доложил Евстигнееву. Замешательство... Совет с замами... И Евстигнеев со своей свитой покидает клуб. Концерт Руслановой отменяется в угоду режиму. Но тут взбунтовались жены знати. Слышались их крики ("в нарушение лагерного режима"): «Даешь Русланову!»

И Евстигнеев уступает воплям жен, разрешает от-

крыть несколько ближних к клубу бараков по числу свободных мест в клубе. Русланова согласилась на этот компромисс, но с условием, что все бараки на время концерта должны быть открыты.

Зеки толпами ринулись в клуб. Кто попроворнее, заняли места, большинство стояло сзади, в проходах. Не обошлось без давки, все же пара тысяч.

Не попавшие в клуб зеки облепили окна, толпы стояли у раскрытых дверей тоже желая услышать Русланову хотя бы издали.

И вот открылся занавес. На подмостки сцены вышла сияющая Русланова в русском нарядном костюме, в шали. Это было исключением в лагерном режиме. Русланова должна была, по замыслу Евстигнеева, выйти на сцену с номером на спине, но "строптивая" певица отвергла это издевательство и вышла на сцену в платье-костюме, переливавшемся блестками. Ее одеяние по лагерным меркам было великолепно.

Многие из нас впервые слушали Русланову. Всех она очаровала, все были влюблены в ее голос, в ее русскую удаль, каждая песня вызывала гром оваций. А когда в заключение она спела свои "коронные" «Валенки», то восторг и ликование не поддаются описанию. По окончании концерта мы унесли ее на руках в барак под окрики начальства режима и главного сатрапа и цербера-надзирателя Зубкова.

Назавтра изобретательная Русланова еще раз решила покуражиться над угнетателями. Найдя начальника режима, она потребовала:

— А ну-ка, старший лейтенант, довольно мне есть вашу баланду, достаньте-ка мне самовар, только медный, с блеском.

И что вы думаете, нашел и принес из-за зоны самовар начальник режима. Лидия Андреевна пригласила на чаепитие и меня. Постарался Книгин, появились пряники, кусковой сахар, банка маринованных грибов, банка малинового варенья. Здесь, за чашкой чая, в бараке, без глаз надзирателей, опять же и в нарушение лагерного режима, Лидия Андреевна поведала свою историю. Получила она 10 лет по статье 58-10 в основном из-за своего мужа, генерала Крюкова, а генералу влепили 25 лет якобы за какую-то неудавшуюся военную операцию. Русланова ездила по фронтам, пела солдатам, воодушевляла на бой за Родину да и за Сталина. Она была любимицей солдат, как и Шульжен-

ко. Только судьбы у них сложились по-разному.

Поведение Руслановой вызвало немедленную реакцию полковника Евстигнеева. Личным приказом он выдернул ее, вопреки наряду ГУЛАГа, из нашей культ-бригады и отослал в тайшетскую глубинку на лесоповал, где уже тогда, в 50-е годы. возводился БАМ, его первый участок Тайшет — Лена. И начинали БАМ не комсомольцы-добровольцы, как пелось в песнях, а тайшетские узники, в том числе Лидия Андреевна Русланова.

Когда состоялся вывод ее из-за зоны, возле штабного барака собралась толпа зеков, свободных от работы (ночная смена, все лагерные «придурки» — врачи, бухгалтера, повара). Вновь на руках пронесли ее через всю зону под улюлюканье надзирателей. У вахты, помахав нам платком, она ушла за ворота, где приняла ее охрана под дула автоматов.

Инцидент с Руслановой не давал покоя Евстигнееву. В отместку нам, зекам, он вынес решение: разогнать культбригаду. На общие работы! На лесоповал! Довольно им петь и плясать, «придуриваться». Так были наказаны ни в чем не повинные актеры.

В течение 1950 года все члены культбригады поодиночке были этапированы в различные колонны Озерлага. Многие актеры осели на расположенной вблизи пересылке или л/п 09. Более гуманный начальник пересылки майор Этлин еще некоторое время поощрял культурные проявления. В остатки цармзовской культбригады на пересылке влились местные певицы-актеры Зимовкова, Ксения Горпушкина, Бирюкайте, Танечка Перепелицына, Надя Кравец (скрипач из Большого).

Разгон культбригады был связан еще с одним обстоятельством. В 1950 году летом нам было запрещено произносить имя Сталина (мы были недостойны этого), запрещено было петь песни о нем. И не дай Бог обнаружится автор анекдота о Сталине—его ждал второй срок или расстрел.

В несколько раз ужесточили условия жизни, питание. Однажды в выходной день. а это обычно день шмона, выгнали нас из бараков и заставили выдергивать из земли с корнем всю траву по всей зоне. Редко сохранившиеся сосенки и березки были выдернуты из земли с корнем. Все клумбы возле клуба-столовой, санчасти, бараков, которые в свое время так бережно мастерили энтузиасты-природолюбители, были разрыты.

Подгоняемые надзирателями, мы своими руками «вспахали» всю зону, не оставив ни былинки, ни цветка. Это было проделано по всей трассе лагеря. Я это видел позже во время бесчисленных этапов на колоннах 09, 04, 101, 601.

Тайшетлаг-Озерлаг, по слухам, должен был быть превращен в лагерь смерти. Недаром из лагеря спешно вывезли «друзей народа»—воров, «сук», бандитов с 59-й статьей, воров со статьей от 7 до 8. И сконцентрировали только 58-ю — «врагов народа», как величали нас все, от Сталина до его опричников типа Евстигнеева и Зубкова. Рытье огромных рвов в каждой зоне усугубляло наш страх.

На заводе в «плане» появились «черные вороны». Для кого они? Для кого рыли ямы и мастерили «черные вороны» зеки? Ясно, для нас предназначались «воронки»-душегубки, а также ямы-могилы для себя мы рыли сами.

Эту мрачную трагедию лагерей 50—53 годов должны обязательно расшифровать историки. Да, в 50-х годах мы были смертниками, мы ждали массового геноцида-истребления. Архивы ГУЛАГа. КГБ должны быть наконец вскрыты, и истина должна быть поведана миру.

ШТАБНАЯ 601. СМЕРТЬ СТАЛИНА

Когда до конца срока оставалось полтора года, меня почему-то этапировали в колонну ИТЛ, так называемую штабную 601-ю, в самом центре Тайшета, рядом с управлением Озерлага.

Состав моего «преступления», следовательно, уже квалифицировался мягче, и я заканчивал свой десятилетний срок заключения в более либеральной колонне ИТЛ.

Весть о смерти Сталина я встретил работая бухгалтером на автобазе штабной колонны № 601. Ничего не подозревая, как всегда в этот благословенный день 9 марта 1953 года мы были приведены конвоем на автобазу. Все разошлись по рабочим местам.

Вдруг в 10 утра раздался протяжный гудок. Около котельной уже стоял усиленный конвой с овчарками. Нас согнали к котельной, выстроили в колонну по четыре и окружили конвоирами и овчарками. Разговаривать запрещено. Рычат овчарки, взведены дула ав-

томатов. Гудок локомотива надрывно рыдает, ему вторят все гудки города, все паровозы станции Тайшет.

По зоне мечутся начальники конвоя, начальник режима. несколько раз туда-сюда прошли Жук и Бичаев (руководители автобазы).

Я уже знал от Бичаева о смерти Сталина и успел шепнуть Меню об услышанном, тот соседу. Страх и оцепенение на лицах зеков сменились лукавинкой.

-- Руки за спину! Шаг влево, шаг вправо — оружие применяется без предупреждения. Шагом марш!

Сняв с производства, нас повели в зону лагпункта. Боялись, как бы зеки не подняли восстание.

В бараке у всех вырвался вздох облегчения. Посыпались шутки-прибаутки, разговоры, догадки, прогнозы о дальнейшей нашей судьбе. Все свалилось на нас, как гром с ясного неба. Одни ликовали, другие были подавлены.

Закрытыми в бараке нас держали до шести часов вечера без обеда. Некому было варить обед, все плакали...

Вдруг грохочет замок, открывается дверь и входят начальник КВЧ Тютин и два надзирателя. Все встают. Тютин скорбно официально сообщает, что сегодня в 4 часа утра в Кремле внезапно скончался вождь мирового пролетариата, генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин. Зашло солнце нашей жизни. Администрация лагпункта надеется, что вы с великой скорбью в сердцах отнесетесь к этой печальной вести и улучшите свои трудовые показатели, а главное, будете непогрешимо выполнять все правила внутреннего режима. А теперь вам разрешается идти в столовую,— закончил свою речь Тютин.

Бригадир Тур обратился к Тютину:

— Гражданин начальник, а скажите, от какой болезни умер Сталин?

— Вас это не касается, и ни на какие вопросы я отвечать не буду, — гаркнул Тютин.

В конце марта в зону пожаловало большое начальство: начальник Озерлага Евстигнеев, его зам Крылов, сотрудники Управления Ункилев, Самойлов, Блувштейн, Чернобыльский. Всех зеков вывели из бараков и построили в колонну в центре зоны. Наше недоумение вызвало большое количество надзирателей с ножницами и столовыми ножами.

— Раздалась команда: «Смирно! Внимание!» Полков-

ник Евстигнеев зычным голосом произнес невероятное обращение:

— Граждане заключенные! Мною получено распоряжение по ГУЛАГу МВД СССР ликвидировать некоторые отличительные черты лагерного режима, а именно:

1. Отныне ношение номеров на спинах необязательно. а по желанию заключенного.

2. Бараки на замки в сегодняшнего дня запираться не будут.

3. Завтра утром все решетки с окон будут сняты.

4. Пользование парашами в ночное время отменяется, разрешается ночью свободный проход в туалет.

5. Разрешается свободная переписка с родственниками и получение посылок.

6. Всякий ваш труд отныне будет нормироваться и оплачиваться по установленным расценкам.

Все, граждане заключенные! Товарищи надзиратели, приступайте к срезке номеров с телогреек и бушлатов.

Так 22 марта 1953 года с моей спины «навечно» был срезан номер АБ-639, но папка с моим делом, оказывается, хранилась в Москве с грифом «Вечно!». Об этом я узнал уже на воле, когда возбудил ходатайство о пересмотре дела. Мне дали полистать мое дело, на обложке которого написано «Хранить вечно!».

После ухода надзирателей и начальства в зоне осталась куча лоскутов с номерами.

Здесь же возник стихийный митинг, говорили и кричали все. Летели вверх шапки, кое-кто отплясывал комаринского.

Тур торжествовал. Мень ухмылялся.

— Мало же тебе, Тур, надо, чтобы ты был счастлив,— съехидничал Мень.

Да, счастья не наступило, ворота зоны оставались закрытыми, пулеметы с вышек смотрели в зону. И все же дышать стало легче.

Мой срок оканчивался 11 августа 1954 года...