«Жак Росси прожил жизнь, но не окаменел душой».

ПЕРВЫЙ ПРИГОВОР, ВТОРОЙ…

Впервые о Жаке Росси, как бывшем заключенном Норильского лагеря, стало известно в конце 80-х годов ХХ века. Тогда было много открытий и казалось, что тема ленинско-сталинских репрессий долго будет интересовать просвещенную нашу публику. Действительность опровергла эти иллюзии. Старый (20-х годов прошлого века) бухаринский лозунг «Обогащайтесь!» оказался важнее знания подлинной истории Отечества.

Из «Краткого курса всемирной истории» под редакцией политбюро известно, что французы были первыми, кто устроил у себя революцию по-пролетарски. Большевики потом долго «ходили в школу» Парижской коммуны, чтобы поучиться тому, как террор против народа поставить на службу народу… Ныне во Франции уже издана литература о тех французах, которые на себе испытали «очищающую» силу гильотины пролетарской диктатуры. Жак Росси — один из них.

Очень многие бывшие заключенные, освободившись в эпоху хрущевской оттепели, постарались забыть свои лагерные мытарства. Писали воспоминания небольшое число выживших. Но даже те, кто писал «в стол», как только пришли брежневские «заморозки», уничтожали записи. Помнится, Павел Варламович Петрук, приезжавший в Норильск на один из первых Дней памяти, рассказывал, что свою рукопись он положил в стеклянную банку и при строительстве гаража закатал ее в асфальт от греха подальше. Такие действия можно понять: времена были далеко не вегетарианские.

Жак Росси был другим.

Как-то, в юбилей Победы над фашизмом, по ТВ показывали репортаж праздника из Парижа. Высшее

руководство Франции сидело на пластиковых стульях и наблюдало фигурное катание мотоциклистов вокруг Триумфальной арки. И вдруг ветерок, дунув, сбросил на асфальт косынку дамы, сидящей недалеко от главного лица — президента. Тот вскочил, поднял и подал даме косынку. Представить себе такой же элегантный жест нашего первого лица я не могла. И тут же вспомнила единственного знакомого мне француза, имеющего столь же хорошие манеры. Было это в 1994 году в нашей столице, где проходила международная конференция в честь 40-летия восстания заключенных в Кенгире. Я сидела рядом с Жаком Росси и, когда закончилось заседание, попыталась снять свой жакет со спинки стула, но француз, опередив меня, взял его и помог мне одеться, хотя Росси был уже достаточно пожилым. Многим нашим мужчинам, тем более в таком возрасте, хорошие манеры несвойственны. Что поделаешь, все мы вышли из страны, где царила пролетарская мораль, а мы были не столько мужчинами или женщинами, сколько «рабочими и колхозницами» или товарищами по блоку коммунистов и беспартийных.

Жак Росси родился 10 октября 1909 года во Вроцлаве, по другим сведениям, во Франции. Родителями его были французы, но отец умер до его рождения, а мать вышла замуж за поляка из очень богатой семьи.

Мать умерла тоже рано, мальчик воспитывался в семье отчима и его жены. Еще ребенком он был потрясен рассказами взрослых о войне, увлекался чтением Руссо, Вольтера, Дидро и видел социальное неравенство в Польше (на всю жизнь запомнил, как в имении старая крестьянка поцеловала ему, паничу, руку). (Условно говоря, может быть, и у нас уже появился такой мальчик с кудрявой головой, в душе у которого зрели гроздья гнева.) Жак учился в государственном лицее, где школьники представляли все слои общества. Однажды его позвал в гости одноклассник, сын водителя трамвая. В гостях он обнаружил, что семья трамвайщика живет в двух комнатах, все трое де-

тей спят в одной из них, а кухня служит гостиной. Там не было ни прислуги, ни мягких ковров. Главное — здесь царил запах, ударивший по обонянию деликатного подростка: уборная была между двумя этажами. Для Жака это было практическим опытом постижения действительности и примером социальной несправедливости, с которой он хотел бороться. Коммунистическая партия Польши в то время — в конце 30-х — была в подполье. «Никто не шел представляться в нелегальную подпольную партию. Она сама отыскивала тех, кого считала подходящим и достойным. Как в масонстве. Вот так обратились и ко мне», — рассказывал Жак о своем вхождении в организацию. Из лицея юного подпольщика исключили, так как в работу, которую писали в конце учебного года, он ввел подрывную идею об ответственности государства и имущих классов.

Уже будучи взрослым, о своем отчиме Жак вспоминал: «И я никогда не премину подчеркнуть, насколько корректно он вел себя со мною, не щадя средств на мое образование. Но отношения наши были далеко не лучшими. У него были ложные идеи, и он всегда оказывался прав, так как использовал свои знания, свою эрудицию, чтобы подавить меня аргументами, на которые я не находил ответа. Сегодня точно так же могу сказать: со Свидетелями Иеговы или старыми коммуняками спорить невозможно».

По совету партии он вступил в Товарищество рабочих университетов и с жаром начал преподавать историю и географию двум десяткам молодых рабочих, в том числе таким, что были старше его, но едва умели читать и писать. Собрания проходили вечером, после смены, в пивной.

Сам Жак в 1927 году при помощи жены отчима записался в училище изобразительных искусств. Он был мастером портрета, о чем еще будет речь впереди.

Кроме культурной революции среди польских пролетариев Жак Росси стал ставить спектакли по произведениям польских авторов и Маяковского.

Вместе с несколькими товарищами Жак превратился в «человека-оркестр»: он был и режиссером, и сценографом, хореографом, декоратором и даже драматургом, когда был недостаток текстов.

Цензура вмешивалась — если вообще вмешивалась — только после того, как спектакль был сыгран, постфактум. Тогда являлась полиция, и известные произведения, как и некоторые тексты неофитов вроде Жака, могли быть запрещены, а ответственный за спектакль — поплатиться за свою смелость несколькими днями ареста (не тюрьмы). Такие порядки были весьма далеки от тех, что предстояло узнать самому Жаку в коммунистическом СССР.

Подпольная работа завербованных Росси подпольщиков включала чтение запрещенной литературы, распространение листовок, которые были предназначены для украинцев с востока Польши, служивших на западе страны, в Познани. Партия считала, что вот-вот разгорится война между Советской Россией и империалистическими странами. В листовках украинцев призывали в случае войны с СССР повернуть оружие против угнетателей — польских помещиков, фабрикантов, капиталистов — и брататься с красноармейцами советской Красной Армии. В любой стране призывать солдат изменить присяге — это очень серьезно! Жак был арестован.

На следствии он с «великодушным остервенением» (Н.М. Карамзин) объяснял следователю, насколько заслуживает свержения это несправедливое общество, а тот иронично спросил его:

— Молодой человек, вы так сострадаете народу… А вы знаете, сколько стоит кило картошки?

Жак был пристыжен, в этих вопросах он был невежествен. (Обычная история — Карамзин писал, видимо, на века: заблуждения юношества суть заблуждения нашего века.)

Режим Пилсудского, существовавший тогда в Польше, который с юношеским максимализмом юные коммунисты считали «фашистским», предоставил

ему бесплатного адвоката. «Вызвали всех свидетелей, которых я предложил. Они, например, подтвердили, что в училище прикладного искусства я был на хорошем счету. Никакого сравнения с советскими процессами, где раздавали приговоры по четверть века, не забивая себе голову свидетелями защиты!»

Первый приговор Росси был вынесен в конце 1928 года: девять месяцев заключения в крепости. Это было лучше, чем приговор к тюремному заключению: в крепости не теряешь своих прав «чести», можешь продолжить высшее образование или стать офицером. (В нашей пенитенциарной системе только несколько лет назад разрешили некоторым категориям зэков получать образование вне зоны; обучение в тюремной школе является обязательным.)

«Редко случается, чтобы бывший заключенный подчеркивал, что с ним хорошо обращались. Но Жак не такой заключенный, как все: у него другие точки отсчета, на фоне которых тюрьма Пилсудского выглядит прямо райской: «Вначале меня посадили в одиночку. С четвертого этажа водили вниз на прогулку, которая продолжалась час, тогда как в советских тюрьмах она не превышала 15–20 минут. Я ходил один по двору героем, который страдает за всемирное дело социальной справедливости».

Однажды к нему на свидание пришел отчим. Вот что вспоминал об этой встрече юный коммунист:

«— Неужели ты не можешь понять, что губишь свою жизнь? До чего ты дойдешь, если в твоем возрасте начинаешь с тюрем? И если тебе наплевать на твою карьеру, мог бы по крайней мере подумать о моей!

Я ответил очень гордо:

— Судьба мирового пролетариата важнее вашей карьеры!

Он был ошеломлен».

(Это была их последняя встреча. Отчим Жака Росси умер во время немецкой оккупации.)

Одна из легенд о Жаке гласит, что, освободившись из польской тюрьмы, он защитил диссертацию

во Франции под чужим именем. Наверное, в те годы это было возможно, ведь в Польше после ареста из училища изобразительных искусств его исключили категорически. Но подпольную работу он не прерывал. Знание многих языков и страсть к авантюризму привели его в Коминтерн.

Он был «рукой Москвы» в Польше, Индокитае, Индонезии, Китае и Японии, изучал методы французской и польской разведки, вел подпольную работу во время гражданской войны в Испании. Росси попал в Испанию в 1936 году и при штабе одной из немецких частей, воевавших за Франко, передавал оперативные сведения по секретной радиостанции республиканцам, то есть Росси работал в тылу у фашистов.

Когда война заканчивалась, он был вызван в Москву, где стал работать в академии им. Фрунзе — преподавал арабский и другие восточные языки.

В 1993 году в нью-йоркской газете «Новое русское слово» было опубликовано интервью с Жаком Росси. Интервьюер спросил Жака, знал ли он об арестах в Москве.

— Да, конечно, знал, — ответил он. — Но люди, которых посадили, были мои ближайшие друзья еще со времен Гражданской войны. Считал, что мое место рядом с ними.

— Вместе с тем вы ведь понимали, что Коминтерн не столько идеологический инструмент, формальной целью которого было укрепление компартий, левых, рабочих движений, сколько один из фасадов советской разведывательной машины. Как все это увязывалось в вашем сознании, не испытывали ли вы сомнений в правильности своих действий?

— Довольно много, — отвечал Росси, — причем с первых же дней. Большинство составляли политэмигранты, студенты КУМЗ (Комуниверситет молодежи Запада) и КУТВ (Комуниверситет трудящихся Востока). Там готовили кадровых работников для мировой революции.

В 1937 году Жак Росси был арестован и доставлен в Бутырки. Именно отсюда и началась его «фольклорно-историческая экспедиция», завершившаяся в 80-х годах изданием уникального «Справочника по ГУЛАГу». Статьи в его «Справочнике…» обезличены, автор редко напрямую ссылается на свой личный опыт, тем самым подчеркивая типичность описываемых фактов. И только раз двадцать Росси ведет повествование от своего имени (в тексте он называл себя «автор»). Например, целых шесть страниц — самое большое количество — отведено Соловкам, этой «матери» советской пенитенциарной системы. Вот что писал Росси: «Главным источником для составления настоящей статьи послужили беседы, проведенные автором с сотнями бывших соловчан, в том числе и с Ногтевым, многолетним начальником Соловецкого лагеря (в Бутырской тюрьме в 1938 году). Не сомневаясь в том, что будет расстрелян, Ногтев был цинично откровенен» («Справочник…», ч. 2, с. 372). (Ногтев расстрелян не был, на рубеже 40–50-х годов он находился в Норильлаге, о чем имеются сведения в архиве норильского музея.) Кроме того, Росси довелось познать советскую действительность во всей ее подлинной неприглядности. Например, «автор сидел с ленинградским рабочим, который по закону семь восьмых (указ о трех колосках) получил 10 лет за вылов из Финского залива одного бревна, уносимого течением в море» (с. 355). Еще один факт, невиданный со времен римского (классического) права: осуждать повторно за одно и то же преступление. На с. 288 «Справочника…» читаем: «…в конце 30-х гг. автор встречал политзаключенных, которые с 1919–1922 гг. никогда не выходили на волю из-за «повторничества».

Вот как Росси объясняет старую русскую поговорку «Входящий, не грусти. Выходящий, не радуйся»: «Многие заключенные — колхозники. От них автору часто приходилось слышать, что в материальном отношении тюремная или лагерная жизнь для них не хуже колхозной. Горе начинается после выхода «на

волю», когда многих направляют в ссылку, где нет тюремной пайки, а заработать негде, нет приусадебного участка, чтобы вырастить картошку» (с. 68).

Можно вспомнить о том, как народ расшифровывал аббревиатуру ВКП (б): Второе Крепостное Право большевиков.

В некоторых публикациях о Росси сообщается, что он был арестован в декабре 1937 года. Вот что написано на с. 379 «Справочника…»: «Самое массовое применение физических спецмер началось в ночь с 17 на 18 августа 1937 г. К утру 18 августа большинство подследственных в Бутырках (где находился автор) вернулось с допросов с заметными следами побоев. Позже, встречая в лагерях людей, проходивших следствие в других тюрьмах Советского Союза, мы констатировали, что массовые пытки начались по всему Советскому Союзу именно этой ночью и что технические методы были примерно те же повсюду». Значит, Росси был арестован ранее 17 августа 1937 рокового.

Теперь мы уже знаем, что «активное следствие» стало проводиться по прямому указанию Сталина — лучшего друга чекистов («детей и монгольского рогатого скота» — Росси), гениального продолжателя великого Ленина…

После двух лет отсидки в Бутырской тюрьме в 1939 году Росси был осужден на основании фиктивного обвинения Особым Совещанием («ОСО — заочный административный суд органов безопасности» — Росси) при НКВД СССР за «шпионаж» на 8 (10?) лет ИТЛ. «Совершенно независимое от какого-нибудь внешнего контроля, ОСО было идеальной машиной для массовой штамповки не подлежащих пересмотру приговоров тем, кого заподозрит политическая или уголовная полиция. Автору пришлось попасть в этап (около 600 человек), участники которого все поголовно были осуждены на одном и том же заседании ОСО от 7 апреля 1939 г.» («Справочник…», с. 256). Свершилось, по словам Росси, «узаконенное беззаконие».

До Красноярска этап ехал в «столыпинском» вагоне: «Это нормальный пассажирский жесткий вагон, в котором продольная перегородка, отделяющая коридор от купе, заменена решеткой. Пространство между каждой парой полок купе перекрыто, и т.о. получаются три сплошных помоста, один над другим. На каждом из них могут лежать 4 человека, или всего 12 человек в купе. В 1939 году автору пришлось ехать в числе 28 человек. В купе около 9 куб. м и такая перегрузка крайне мучительна» («Справочник…», с. 394).

С июля 1939 года Росси в Норильлаге «катал баланы» (бревна с корой) в Дудинском порту на погрузке-разгрузке; работал в мерзлотной лаборатории, куда его взял Н.А. Козырев, известный астроном.

В начале 90-х годов в питерском журнале был опубликован карандашный портрет Н.А. Козырева, имевший подпись: «Рисунок Жака Росси». Подпись под портретом гласила: «Дудинка, 1943 год». Кто вывез портрет из лагеря — тайна; семье Козыревых этот рисунок был неизвестен, где хранится автограф — до сих пор неясно. Может, кто-нибудь знает это? Отзовитесь!

В Норильлаге ему довелось испытать и общие подконвойные работы, бывал он и в ШИЗО, БУРе. Кличка у него была Жак-француз. Знание иностранных языков давало возможность быть в тепле — «придуриваться», выражаясь лагерным сленгом. Ибо в лагере работой считался только физический труд. Использовался он как переводчик технических текстов, работая в научно-технической библиотеке. Там он познакомился с А.Н. Гарри, который, по словам Росси, одинаково плохо говорил на всех языках, включая русский. Вот что Росси написал про еще одного известного з/к Норильлага: «Молодого Гумилева устроили в Норильске книгохранителем в библиотеке ИТР: каждое утро конвой приводил его в библиотеку. Он там залезал на лестницу и целый день хранил книги. Вот так работенка не бей лежачего» («Справочник…», с. 232–233).

Личностью Росси был необычной, поэтому выжившие вспоминали о нем и позже, в наши благословенные времена, например, Йожеф Лендел (1896–1975 гг.), один из основателей Венгерской компартии. После поражения Венгерской советской республики в 1930 году приехал в Москву, в 1938-м был арестован. Вместе с Жаком Росси уже в Норильлаге они участвовали в строительстве овощехранилища. После того как Жака Росси выпустили из Советского Союза, он приезжал в 1964 году к Ленделу в Будапешт и там нарисовал портрет Лендела на крышке конфетной коробки. Этот рисунок сохранился.

Вот цитата из рассказа Лендела «Песни» о Росси:

«Жак худощав, глаза карие, глаза бедуина. Отец его был корсиканским итальянцем, а мать арабкой.

Он из тех французов, кому Средиземноморье — мать родная, у кого три родных языка: французский, итальянский, арабский. В совершенстве знает еще кучу других языков. Немецкий, английский, испанский, разумеется, русский, ну и какой подвернется, то и его более-менее. По словам нашего общего друга Тру Ранчэна, Жак на удивление хорошо и на удивление красиво говорит и по-китайски. Год назад он преподавал в Москве арабский и другие восточные языки. Лет ему от роду двадцать восемь. Он окончил Высшую архитектурную школу в Париже, а вдобавок еще и более чем полсвета успел объездить: вон он вместе с Тру Ранчэном сколько всего навспоминал про Китай (по-английски, чтобы и мне было понятно), а со мною про Берлин. У него и на умывание время хватает. Пока река не замерзла, он ежедневно в обеденный

перерыв купался и стирал исподнее. Всегда чист, как херувим, и по вечерам, придя в барак после работы, непременно вымоется до пояса».

Во время моей встречи с Жаком Росси в 1994 году я спросила его: «Правда ли все то, что о вас писал Лендел?» Он рассмеялся и ответил: «О, Йожеф Лендел, он большой фантазер!»

Отбыв в общей сложности не 8, а 10 лет, получил в 1947 году освобождение из лагеря, но остался срок, как говорили з/к, «по рогам» (поражение в правах на 5 лет) без права выезда на «материк».

Двадцать четыре года, проведенные в ГУЛАГе, позволили Жаку в совершенстве овладеть еще несколькими языками: уголовников и милиционеров, познать термины управления лагерей, народный язык и советскую «феню». Например, слово «блат», входящее в круг наиболее употребляемых современных лексиконов. У Росси приводится такой пример: «Блат (на идише одесских воров значит ладонь), специфически уголовный и народный термин. В 1939 году автор встретил в лагере бывшего красноармейца, получившего за поговорку «Блат выше совнаркома» 10 лет. Формулировка приговора: «За клевету на советскую действительность» («Справочник…», с. 32). Или общетюремно-лагерный термин «дойти до социализма» — хиреть от голода. Образцом выражения лагадминистрации является: «Мертвый зэк лучше больного — не надо кормить и освобождать от работы». Это выражение появилось в период ежовщины (1936–1938 гг.). Вот слово «парикмахер». Считать, что это слово не имеет гулаговского смысла — значит не знать нашей истории. И тут нам поможет Росси: парикмахеры — голодающие колхозники, обстригавшие колосья злаков, за что получали по 10 лет лагерей.

Вот пример официального термина, который применялся в Норильлаге: «Рабгужсила — рабочая гужевая сила. В лагерях этим термином называют

рабсилу з/к, рабочего скота и лошадей вместе. Например, в сводке об использовании рабсилы пишут:

По з/к з/к 120 час.

По рабочему скоту 34 час.

Всего по рабочему скоту и по з/к з/к 154 час.».

Для комментария, что называется, рука не поднимается, а ведь наша просвещенная публика до сих пор обсуждает тему «Что такое быдло?».

Уместно привести свидетельства известнейшего норильчанина, не чуждого литературе уже в лагерные времена, Сергея Снегова, относящиеся к концу 40-х годов: «Жак был очаровательный мужчина — рослый, стройный, умный, словоохотливый и красивей, пожалуй, всех, кого я знал в Норильске. Мы с ним приятельствовали, он ходил ко мне. Женщины млели, только взглянув на него. Он был не только обликом красавец, но натурой истинный мужчина».

О том, в каких условиях Росси собирал материал для «Справочника по ГУЛАГу», изданного уже в 80-х годах ХХ столетия, писал мне в годы гласности помощник прокурора г. Норильска в конце 40 — начале 50-х годов Евгений Викторович Павловский из Иркутска.

«Жак Росси, он же Тейхман, так фамилия по личному и уголовному делу, отбыл 10 лет по статье 58 и стал работать по вольному найму фотографом в здании, где горком, исполком, прокуратура города.

Я знал, что он француз, но хорошо говорил по-русски. Я фотографировался у него на удостоверение. При встречах мы с ним перебрасывались репликами. В его жаргоне были лагерные, блатные слова, выражения.

Он говорил, что его хобби узнавать, собирать такие слова.

В конце 1951 года его посадили за шпионаж. При задержании у него изъяли блокнот с двумя письмами на французском языке. В них было записано, сколько содержится заключенных. Причем точно было указано на 01.01.1951 г. 212 тысяч человек. Продукцию,

которую комбинат добывает и производит, сколько за год угля, никеля и т.д. На листе кальки координаты Норильлага, что где находится, заводы 25, 26, БОФ, РОР, Горстрой и на все другое с условными обозначениями. Фотография Франсуа Петита, его резидента, з/к 5-го лаготделения Горлага, БОФ между Шмидтихой и горой Рудной.

Расследование затянулось до шести месяцев. Прокурор Случанко поручил мне продлить следствие еще на три месяца. Я участвовал в его допросах. При мне Росси заявил переводчика с английского языка. Вызвали писателя Гарри, допросили с его участием.

Другой раз требовал переводчика с французского языка, потом с хинди, в общем, тянул резину. Я его как-то спросил в шутку: «А с мадьярского переводчик не нужен?» Но слов «признаю себя виновным» так и не сказал, не хотел, не мог этого сказать.

По его делу были привлечены пять человек: Франсуа Петит, рентгенолог, шофер — фамилии их я забыл. Когда следствие было закончено, Арсентьева, начальника отделения по борьбе с КРД (контрреволюционной деятельностью. — Н.Д.) отдела режима и оперработы Норильлага, вызывали в Москву на заседание Особого Совещания МГБ. Там он доложил обстоятельства шпионской деятельности, и Росси был осужден по статье 58, пункт 6, УК РСФСР за шпионаж на 25 лет тюрьмы. Отбывал срок наказания в бывшем Александровском централе, в 70 км от Иркутска, где была тогда внутренняя тюрьма МГБ, в ней содержались особо опасные преступники, приговоренные к тюремному заключению.

Когда я был в отпуске в Иркутске в 1955 году, мне поручили выехать в эту тюрьму и допросить его насчет утерянных фотопринадлежностей, о чем он систематически писал жалобы. В тюрьме договорились с ним о возмещении стоимости пропажи. Беседовали с ним и о блатном языке. На мой вопрос, на кого он работал, не ответил. Позднее стало известно, что срок ему сократили на десять

лет и его обменяли потом на нашего разведчика. Ф. Петит вскоре умер. А «Справочник по ГУЛАГу» с его блатными словами — никому он не нужен, зря его напечатали».

В третьем сборнике Норильского «Мемориала» за 1996 год мне попался еще один материал на эту же тему, подписанный Э. Светловой, которая напустила в своем рассказе очень много туману.

«НЕУДАВШИЙСЯ ПОБЕГ»

О ПОБЕГЕ он думал с первых же дней своего ареста, а вернее, «похищения» советскими органами в оккупационной зоне Германии. Тридцатидвухлетний французский разведчик Франсуа Петит в 1948 г. был осужден без суда на 25 лет заключения в ИТЛ, привезен в Норильск и отбывал свой срок в Горном лагере (особом лагере № 2 МВД).

За плечами — десятилетняя практика разведывательной деятельности, 20 побегов из тюрем Германии, Испании, Австрии (и это при фашистском режиме!), вот и теперь он не терял надежды на свой уход из советского плена. Находясь во время этапирования на пересыльных пунктах Брест-Литовска, Куйбышева, Челябинска, он пытался организовать свой побег, но безрезультатно.

На красноярской пересылке Франсуа повезло: от заключенных, этапируемых в Иркутск из Норильлага, он узнал, что в Норильске живет недавно освободившийся из лагеря его соотечественник Жак Росси.

Мечта о побеге стала реальнее, ведь вдвоем будет легче ее осуществить, и он стал с радостью ждать этапа в Норильск.

Воспаление легких, с которым он пролежал в больнице 4-го лаготделения первый месяц своего пребывания на норильской земле, задержало долгожданную встречу.

После болезни Франсуа Петит начал искать возможность связаться с Жаком Росси. Вскоре

ему это удалось с помощью тех, кто знал Росси, он передал в его адрес несколько записок, и связь была налажена.

Жак Росси рад был помочь своему соотечественнику, передавал ему через знакомых деньги, пытался найти способ для личного свидания.

Свидание двух разведчиков, французского и советского (но тоже француза), состоится в январе 1949 г., предлог был найден: Петит, используя свой художественный талант, добился разрешения выйти из лагеря за красками для КВЧ лаготделения, зная, что Росси кроме своей работы в фотомастерской и преподавания иностранных языков занимается практикой художника.

При встрече Франсуа сказал Жаку, что ему нужна топографическая карта окрестностей Норильска и связь с французским консулом, чтобы через него передать письмо его близкому другу — капитану французской разведки, который сделает все, чтобы спасти Петита, так как обязан ему своей жизнью.

И если будет удачно доставлено письмо, то французы пришлют в норильскую тундру самолет, оружие, деньги, то есть все необходимое для побега. Жаку Росси план побега показался заманчивым, и он согласился принять самое активное участие в помощи Франсуа Петиту и сборе сведений о Норильске, которые могут заинтересовать французскую разведку. Дальнейшую переписку между собой они уговорились в целях конспирации вести, передавая через знакомого шофера письма, вложенные в разрезанный переплет книги.

Петит написал два письма. Первое — в адрес французского консула с описанием своего положения и просьбой сообщить французской разведке о нем, в этом же письме он рассказал о тяжести жизни заключенных Норильлага. Второе письмо было адресовано другу Франсуа, в нем он просит организовать побег из Норильска, прислать самолет с деньгами и оружием.

К письму были приложены координаты Норильска и топографическая карта.

Эти письма Жак должен был вручить своему приятелю, освободившемуся из лагеря, работавшему в проектной конторе и имевшему возможность бывать в Москве по служебным делам. Приятель назначил день передачи писем, и в этот день, 22 февраля 1949 г., Ж. Росси был арестован. Франсуа был арестован 25 февраля.

О чем думали они, сидя в Норильской тюрьме при Первом отделе, ожидая очередного приговора своей судьбе?..

Конечно, затевая побег, они понимали, что рискуют, что может случиться всякое, но разве могли они предположить, что их переписка с самого начала стала достоянием органов МВД, что «свой брат» из бывших зэков будет каждый день «стучать» в Первый отдел об их действиях.

Мог ли вообще осуществиться их фантастический замысел? С точки зрения Ф. Петита, да, у него не было ни малейшего сомнения.

Но Жак Росси, знавший «советскую систему» не понаслышке, а изнутри, почему согласился, тоже верил в возможность побега? Или просто не видел для себя другого выхода, боялся навечно остаться в советском лагере?

Именно в этот момент Франсуа Петит воскрешает в его памяти прежнюю жизнь, предлагает план побега, пусть фантастический, но терять было уже нечего. Теперь он хотел служить своей родине — Франции, лагерная жизнь уничтожила коммунистические идеалы и веру в счастливое советское общество. Поэтому он решается и на побег, и на сбор «шпионских» сведений.

Если бы читатель смог увидеть сейчас эти так называемые разведданные о Норильске, то был бы удивлен их секретностью: они содержали приблизительную численность з/к Норильлага, перечень выпускаемой Норильским комбинатом продукции,

сведения о климате, географическом положении, этнографии и состоянии исправительно-трудового лагеря, топографическую съемку Норильска, сделанную с высоты горы Шмидта.

Однако постановлением Особого Совещания при МВД СССР от 7 октября 1949 года Жак Росси и Франсуа Петит обвинялись в шпионаже и были приговорены к 25 годам тюремного заключения в Александровском централе (Иркутской тюрьме).

Так закончилась эта романтическая, в чисто французском духе история.

О судьбе Ф. Петита, к сожалению, ничего не известно, может быть, он не оставлял мысли о побеге и из Александровского централа, а Жак Росси останется в Гулаге до 1961 года. Четыре последних года он проведет в ссылке в Средней Азии. Уже в 50-летнем возрасте Жак Росси все-таки вернулся на родину, во Францию, где умер в 2004 году.

Его знают во многих странах мира, Ж. Росси — автор знаменитого «Справочника по ГУЛАГу», изданного впервые в Лондоне в 1987 году, а в нашей стране — в 1991-м. Ален Безансон в предисловии к лондонскому изданию напишет: «И тот, кто углубится в эту книгу, ужаснется, будет столь же потрясен, как при чтении искусно написанного повествования; она даст возможность читательскому воображению подойти как можно ближе — то есть все еще бесконечно далеко — к «последнему кругу», в котором Жак Росси так долго прожил».

P.S. Статья написана по материалам личных дел Жака Росси, Франсуа Петита № 722 (apx. № СО 7123), № 1377 (apx. № 1805). ИЦ УВД Красноярского края.

Отдел спецфондов.

В письмах Жака Росси к Алле Борисовне Макаровой он так комментировал свое участие в этом деле: по лагерной почте Жак узнал, что в ИТЛ прибыл его соотечественник, который просил помощи. У Франсуа настоящая фамилия — Пети, только грамотеи

из ЧК–НКВД–МГБ французскому обучены не были.

(Недавно мне попались данные об образованности в СССР 30–40-х годов. Поразительно, но в среднем это были 3 класса!) Связь с Ф. Пети осуществлялась через Олега Петри. Ни о каком побеге и тем более сборе агентурных данных речи не возникало. Были только записки и деньги — обычное человеческое участие. В своем материале Э. Светлова вольно или невольно напечатала ту самую ложь, состряпанную гэбистами, одержимыми шпиономанией. Да и как было удержаться и не взять на «правеж» двух иностранцев, ведь если звезды и повышения раздаются, значит, это кому-то нужно! Свидетельские показания на «следствии и суде» давал Олег Петри, уроженец Санкт-Петербурга, вся семья которого была рассеяна по стране уже после того, как Питер получил большевистскую кликуху Ленинград. «Умри ты сегодня, а я — завтра» — и поныне в лагерях живут по этому принципу.

В «Справочнике…» мне попалось, кажется, вполне верное объяснение того, почему Росси поставил свою подпись под этим чекистским бредом о побеге на самолете. Вот это показание: «К автору, чтобы заставить его дать ложные показания, следователь велел подсадить трех уголовников-людоедов» («Справочник…», с. 146). Угроза жизни была вполне реальная. Таким методом очень часто пользовались следователи. В своем «Справочнике…» Росси такие меры воздействия называет лагерным бандитизмом: «…терроризирование и убийство заключенных другими заключенными. Иногда, чтобы вынудить подследственного к даче «нужных» показаний, в его камеру вводят уголовников-рецидивистов, которым даются соответствующие указания. Этот метод применялся во время Второй мировой войны к польским гражданам, отказывающимся принять навязываемое им советское гражданство. Их сажали в тюрьму к отпетым рецидивистам. Большинство согласилось».

Ну а Росси хотели использовать как «корову», то есть человека, предназначенного на съедение.

В газете «Книжное обозрение» за 1991 год мне попалась статья С. Щеглова, жителя Норильска с 1942 по 1961 год. В ней он приводит воспоминания о Росси П.В. Чебуркина, тоже норильчанина: «Очаровательный человек, я с ним дружил во 2-м лаготделении. Архитектурный художник. Освободился, и тут же ему «подсобили» второй срок».

В Норильлаге не только Росси собирал специфический язык кандидатов на лагерную пыль. Этим же увлекались и Сергей Снегов, будущий автор фантастических романов, и Лев Гумилев, который на «фене» написал «Историю отпадения Нидерландов от испанского владычества». Это был легкий, яркий и остроумный шедевр лагерного творчества. Он был опубликован С. Снеговым в сборнике «Язык, который ненавидит».

С. Снегов сообщил еще одну версию второго ареста и срока Росси^¹. В конце 40-х годов в канадском

«Майнинг джорнал» — иностранных журналов было немало в технической библиотеке Норильского комбината — появилась большая статья о Норильске с портретами Панюкова, начальника ИТЛ и комбината, и Зверева, главного инженера. Автор статьи хорошо знал тему — это отметили читатели не только технической библиотеки, но и в Москве. Подозрение пало на Жака Росси, и его арестовали.

С. Щеглов пишет: «Да, публикация в Канаде была громом среди ясного неба. Надо представить то время — полная закрытость Норильска, о нем не то что за границей, в стране-то у нас знали совсем немногие. Еще бы: сплошь секреты, государственные тайны… и еще страшнее — лагерь…»

Тайны о лагерях нередко в СССР сохраняли страшной ценой. Здесь уместно привести широко известную историю, связанную с челюскинской эпопеей. В конце лета 1933 года теплоход Дальстроя «Джурма», перевозивший заключенных на Колыму, застрял во льдах. Спасение з/к было признано неэкономичным, и они все погибли. В конце февраля 1934 года ледокол «Челюскин» попал в аварию в этом же районе, советская власть решительно отвергла все иностранные предложения помощи, так как «Джурма» с трупами на борту все еще находилась поблизости. В последнее время появились публикации о том, что и сам «Челюскин» в том плавании тоже был «зэковозом».

Отбывать не свою четверть века Жака Росси в наручниках отправили в Александровский централ. Скованным одной цепью с ним был тоже коминтерновец Иосиф Михайлович Бергер, впоследствии профессор университета в Тель-Авиве. Вот что писал Жак в «Справочнике по ГУЛАГу»: «Александровский централ — бывший винокуренный завод, около 70 километров северо-восточнее Иркутска, близ озера Байкал. Построен в ХVIII в. Старая царская тюрьма, привал по пути на Сахалин. До 1917 года там сидел Дзержинский». Росси боролся за свои права, не только

отправляя заявления, высказывая жалобы прокурорским работникам, но и используя хорошо известный метод протеста — голодовки. Он писал, что держал голодовки несколько раз без пищи и без воды «и особой разницы не заметил».

Там же, в централе, Росси встретился с руководителями норильской забастовки, например с Шамаевым. Сохранился и уже опубликован его портрет, написанный Росси.

Е.В. Павловский ошибался, полагая, что Росси обменяли на нашего разведчика. Чего не было, того не было. Не прав он был и в отношении ненужности «Справочника…». Он очень помог нам восполнить недостающие страницы (этапы) из биографии Росси.

Не весь срок Росси провел в Александровс комцентрале , были «путешествия» за государственный счет по другим тюрьмам. В статье «Одиночка» Росси рассказал, что царский Устав о содержании под стражей (1903 г.) запрещал одиночное заключение более полутора лет. А к нему в камеру в 1954 году привели из одиночки одного из первых немецких парашютистов, взятого в плен в 1941 году и все время находившегося в одиночном заключении.

Насколько была «гуманной» исправительная система, Росси рассказывает в статье «Жалоба»: «Как правило, жалобы по делу остаются без внимания. Но также и жалобы на условия содержания остаются

обычно без последствия. Например, находясь весной 1949 года во внутренней тюрьме одного из областных управлений госбезопасности, автор пожаловался посетившему тюрьму прокурору на холод в камере, указывая на толстый пласт льда, покрывающий часть стены. Прокурор объяснил, что, вероятно, осенью была вода, зимой пришли морозы, вот все и замерзло. Все нормально. Прокурор даже удивился, что жалобщику не понятна столь простая вещь» («Справочник…», с. 314).

О том, что в СССР были организованы секретные тюрьмы, Росси, конечно, знал еще в Норильлаге. Но он приводит в доказательство их существования такой факт: «В 1955 году в свердловской пересылке автор встретил заключенного, ничего не знавшего о Второй мировой войне. Его привезли из алма-атинской засекреченной тюрьмы, находившейся рядом с учреждением, где он работал до ареста. Тогда он считал, что это какой-то секретный институт» («Справочник…», с. 127).

Отношение к реабилитации у Росси было как у всякого прошедшего политическую социализацию не в условиях советской системы вождизма: прошли репрессии, настала «оттепель» — спасибо партии за это.

Он писал: «Как правило, осужденные за политические (государственные) преступления не имеют шансов на реабилитацию, поскольку и направление следствия, и приговор предварительно согласовываются или с соответствующей партинстанцией, или с ведомственным начальством. Таким образом, реабилитация возможна лишь вследствие изменения установки, а не в порядке исправления юридической ошибки. Тем паче что органами упорно насаждается миф о своей безошибочности. После смерти Сталина его наследники нашли политически выгодным осудить «культ личности» и в связи с этим распорядились о массовой реабилитации его жертв. Отдельные случаи реабилитации имели место даже в сталинские годы. Например, с 1938 до 1948 год в Норильском лагере, через который про-

шло за это время более полумиллиона заключенных, было 5 или 6 случаев реабилитации уголовных и один случай реабилитации политического. Во всех случаях реабилитация была результатом вскрытия судебными или прокурорскими органами процессуальной ошибки. Известен случай реабилитации политического, осужденного военной коллегией, жена которого, осужденная Особым Совещанием «как член семьи», осталась сидеть в лагерях после освобождения мужа» («Справочник…», с. 337).

Таким образом, реабилитация — такое же внесудебное действие, как и осуждение, ибо она не сопровождается осуждением следственных и судейских работников за их деяния.

У Росси была своя интерпретация последствий лагерных забастовок 1953–1954 годов. Он писал, что руководству СССР уже не нужна была такая масса заключенного населения в связи с окончанием большинства строек коммунизма. Поэтому и произошла разгрузка лагерей. А послабления режима, наступившие в эти годы, впоследствии были вновь отменены и ужесточены. Это ужесточение переносили уже следующие поколения — диссиденты, узники совести, как их тогда называли. Росси знал, о чем говорил, ведь советскую пенитенциарную систему он сначала прочувствовал эмпирически, то есть на практике, а потом, вернувшись в Польшу, продолжал изучать документально, к счастью, уже теоретически.

В ссылку Росси был отправлен только в 1959 году, три года он провел в Средней Азии. И наконец в 1961-м был репатриирован в Польшу.

До 1980 года он жил в Польше, преподавал на историческом факультете Варшавского университета эпохи поздней ПНР (читай: социалистической).

«Он был очаровательным пожилым господином, — пишет Александра Лейнвальд в статье, опубликованной в журнале «Польша» № 10 за 2003 год. — Трогательно-хорошие манеры соединялись у него с редкой непосредственностью. На факультете

в индивидуальностях недостатка не было. Однако Яцек Росси (так перевели его имя на польский), преподаватель французского языка, был человеком исключительным. Всегда в хорошем настроении, с огромным чувством юмора, иногда он бывал ехидным, но никогда не бывал занудным. Занятия, которые он вел с воодушевлением, были страшно интересны и красочны благодаря многочисленным сравнениям и ссылкам на другие языки, а также анекдотическим историям. К нам, слушателям курса лекций для начинающих, он относился с пониманием и доброжелательностью. В непринужденной атмосфере лекций случались и поразительные минуты. Поразительно было, что у этого веселого, открытого человека постоянно дрожат руки».

И надо такому случиться: чуть в Польше его опять не достал советский человек с ружьем! В конце 70-х годов Польша забурлила и там начались процессы, сходные с событиями «пражской весны».

Я помню, как нашим политическим деятелям народ — строитель коммунизма задавал вопросы типа: куда смотрит наше политбюро и не пора ли вводить в мятежную Польшу войска? Лично мне этого ну очень не хотелось.

Александра Лейнвальд приводит пророческие слова Росси, сказанные ей в тот момент, когда они стояли у уличного перехода: «Не забудьте, что этот красный человечек тормозит прогресс в мире. Вот увидите, Советский Союз развалится, а вы будете удивляться, что это произошло так быстро». Своих друзей Росси в варшавской квартирке угощал пирожными, лежавшими в алюминиевой миске, которую он контрабандой вывез из советской тюрьмы! Значит, Росси не боялся воспоминаний! Спасибо ему за мужество!

Росси все-таки уехал из Польши, вернувшись в 1985 году во Францию через США. Уже потом, во время наших встреч в Норильске, он удивлялся, что билет из США в Париж дешевле, чем из Парижа в

Москву. Тираж лондонского издания его книги был во много раз меньше, чем московского, но гонорар, наоборот, был больше. В общем, не только умом, но и калькулятором Россию не понять.

Вырвавшись из СССР в 1961 году, Росси вывез не только миску для лагерной баланды, но и знание лагерной лексики. Он стал вести картотеку, которую хранил в коробках из-под обуви, на что ушло еще около 20 лет. К читателю книга шла трудно: во Франции традиционно были сильны левые настроения.

В 2000 году Ж. Росси выпустил сборник рассказов «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!». Лаконичность и беспристрастность производят огромное впечатление. Так же как и в «Справочнике…», Росси не описывает ужасы советского бытия, жестокого и абсурдного, но от этого его тексты производят ошеломительное впечатление, ибо описываемые вещи были обыденны, всеобщи и повсеместны.

Как А. Солженицын, Е. Керсновская, так и Ж. Росси из лагерей вынес не только знание жизни, неприятие коммунистических идей (утопий), но и отвращение к лживости советской пропаганды.

Во время визита в Норильск в начале 90-х годов Росси получил в подарок фотоальбом о Таймыре, комбинате и его окрестностях. Выполнен он был глянцево и по форме, и по содержанию. Из Парижа Алла Макарова и автор этой статьи получили письмо следующего содержания: «Что касается альбома (его название «Норильск. Объяснение в любви». — Примеч. ред.) — замечательно, как автору елейного «объяснения в любви» удалось двумя словами вычеркнуть 20 лет сверхварварской ломки десятков тысяч человеческих судеб… Дяденька, мол, пошутил, а теперь все уже давно забыто, прощено и… под руководством ленинского ЦК народ готов к новым трудовым подвигам во славу родной Партии и правительства! — По-большевистски слащаво-фарисейское перо автора этих слов не написало. Но ведь как четко они слышны в его тексте!» Ни слова о 70 годах самой античеловеческой в истории мира тирании большевистского тоталитаризма, а

лишь намеки с примигиванием — какие-то де трагические события, когда за кайло взялись вчерашние инженеры, ученые, полководцы, литераторы, политики.

Вот так просто решили и взялись за кайло! Обращает на себя внимание то, что в перечне совершенно отсутствует народ — рабочие, мужики. А их как раз и было большинство. Правда, это были прежде всего «кулаки и подкулачники» и прочий «ООЭ» — общественно опасный элемент, который еще вчера так вдохновенно истребляли «вчерашние политики»…

С оказией с учительницей из Франции, оказавшейся в Норильске, я отправила по просьбе Росси копию статей о количестве репрессированных в ГУЛАГе. Его эта тема интересовала и волновала ложь, которую публиковали и в России, и за рубежом. Жак Росси в юности «заболел» призраком коммунизма, а затем сама советская действительность излечила его от этой утопии. В статье «Сидеть» «Справочника…» Росси приводит легенду, как в конце 20-х годов, стоя в длиннющей очереди за хлебом, старушка прочла вслух красовавшийся рядом гордый лозунг, назидательно подчеркнув первое слово, за что ее и арестовали. Лозунг был такой: «НАУКА — ТРУДЯЩИМСЯ». Его можно отнести и к самому «Справочнику по ГУЛАГу».

Свой материал о Жаке Росси (1909–2004 гг.) я хотела бы закончить, дав слово ему самому.

Из этих текстов читателям станет ясен масштаб незаурядной личности, интеллект, гражданское мужество активного антикоммуниста.

Выступление Росси перед участниками конференции настолько актуально, что кажется написанным сегодня.

Рассказы — это последняя работа Росси. В одном из них идет речь о норильском хирурге В.Е. Родионове (у Росси он Радионов). Воспоминания самого Владимира Евстафьевича Родионова опубликованы в первом томе издания «О времени, о Норильске, о себе…».

Жак Росси

РЕАЛЬНЫЙ СОЦИАЛИЗМ

Выступление на конференции «Сопротивление в ГУЛАГе» (19–21 мая 1993 года)

Реальный социализм и концлагеря — это, собственно говоря, одно и то же. Мое выступление на этом можно и закончить.

Вы слышали выступление моего друга Жан-Рене Шовена. Он рассказал про лагеря, про историю множества гулагоподобных систем в мире — и мне стало немножко грустно как патриоту ГУЛАГа: я все же провел хорошую часть моей жизни, 24 года (с 26 до 50 лет) в ГУЛАГе, и так получилось, что этот ГУЛАГ оказался как-то разбавленным в этой массе: мол, на Кубе был ГУЛАГ и во многих других местах. Но я хочу защитить «честь» ГУЛАГа. Из всех концлагерных систем этого века, включая концентрационные лагеря Гитлера, советский ГУЛАГ был не только самым долговечным, просуществовав 73 года, но и самым точным воплощением создавшего его госyдарства. Не зря ведь об освобождаемом зэке говорили, что его переводят из «малой» зоны в «большую».

<…>

Самое важное, я думаю, на нашей конференции — это то, чтобы обдумать мероприятия… как ментальность переделать так, чтобы больше такие вещи не могли повториться. Как это сделать? Вообще это очень трудное дело.

Не считаю, что марксистско-ленинский большевизм был хуже или лучше другой тоталитарной системы, в том числе и фашизма. Но в то же время, когда фашизм откровенно заявляет: «убью всех евреев, цыган», марксистско-ленинский большевизм ехидно утверждает, что несет счастье всему человечеству. Естественно, каждый нормальный человек — против фашизма. А миллионы благородных, но наивных душ всюду в мире поддаются на удочку марксистско-ленинской пропаганды. Надо отметить такую вещь, что ГУЛАГ — это не просто столько-то миллионов убитых людей, столько-то десятков миллионов стертых в лагерную пыль, как это очень образно говорят, это также полнейшая деморализация населения.

Кстати, не знаю, встречалась ли вам книга такого русского немца Вячеслава Майера, который

пишет под псевдонимом Некрас Рыжий? Он написал книжку, которая вышла в прошлом в издательстве «Сибирская газета» в Новосибирске, заглавие такое, немножко неприличное, — «Чешежопица». Читали ее? Это, знаете, довольно отвратительный рассказ, красиво, хорошо написанный о прогрессе отчеловечивания человека.

Во всех этих лагерях, про которые Жан-Рене Шовен говорил, такого отчеловечивания, такого научного отчеловечивания не было. Не забудьте, что в концентрационных лагерях у Гитлера — во всех воспоминаниях видите, как активны были организации сопротивления. Они все же существовали. Во время сталинского террора, знаете, как трудно было организовать что-либо, потому что кто-то что-то подумал — уже за это его расстреливают. Поэтому, между прочим, я не считаю возможным, что был какой-то заговор, чтобы убить Сталина. Я думаю, что Сталина никто не мог убить, потому что один этого не сделает, а с момента, когда шепотком скажет другому,— уже будет расстрелян.

Хотел обратить еще внимание на то, что после концентрационных лагерей, после фашизма, где он пришел к концу, — гитлеровский фашизм, это двенадцать лет и несколько месяцев, даже не целых двенадцать с половиной лет,— везде, где был фашизм, когда был Пиночет в Чили, или эти полковники в Греции, в Испании,— везде, где фашизм кончился, начинается нормальная жизнь. Там, где был марксизмленинизм, там начинается Чернобыль, загрязнение как природы, так и человеческих душ, менталитета народа. Только сейчас мы открываем, насколько это прогнило.

Я считаю, что очень большая работа еще предстоит всем нам. Думаю, что организация таких совещаний, как сейчас проводит «Возвращение», может помочь очистить совесть людей.

ЛИТЕРАТУРА, МЕМУАРЫ

Жак Росси

Из сборника рассказов «Ах, как была прекрасна эта утопия!»

Бесконечная признательность

Хирурга Владимира Радионова знали все в славном городе Саранске, где он был главврачом республиканской больницы. Его ценили за знания, преданность делу и доброту. Ценили его не только мордвины, гордившиеся успехом своего соотечественника, но и русские, которые занимались русификацией этого маленького финно-угорского народа, нивелируя его культуру. Доктор, несомненно, считался своим в верхах Мордовии, хоть и не входил в номенклатуру.

Однажды ночью у него зазвонил телефон. Он услышал голос, искаженный волнением. Едва узнаваемый голос начальника республиканского НКВД генерала Петрова. Таня, его восьмилетняя дочка, задыхается. Она умирает. Генерал уже послал за доктором свою служебную машину. У врача осталось время только одеться да схватить свою медицинскую сумку… Таню он обнаружил в угрожающем состоянии. Нельзя терять ни секунды: он делает разрез трахеи, вводит трубочку и ртом отсасывает гной. Девочка начинает нормально дышать. Генерал и его жена не знают, как и благодарить врача.

Прошло два года, началась «большая чистка». По логике, которую мало кто из жертв способен воспринять, доктор Радионов должен попасть в эту мясорубку. Его известность предназначает его на роль особо омерзительного «врага народа», и ему не может быть иного наказания, кроме пули в затылок.

Подумайте, каким пыткам пришлось его подвергнуть, пока он не подписал нужные показания! Показания, опубликованные в печати, чтобы возмущенный народ потребовал казни.

Но произошел неожиданный поворот. Доктор Радионов должен проходить по делу крупной «организации», и генерал Петров, питающий к доктору глубочайшую благодарность, устроил так, чтобы роль особо омерзительного «врага народа» досталась другой жертве (ровно так же ни в чем не повинной). Однако о том, чтобы обелить доктора Радионова полностью, не может быть и речи — тогда расстреляют генерала, а вместе с ним и самого врача. Поэтому Петров сочиняет на Радионова обвинение в обычной «антисоветской пропаганде» — максимум десять лет.

Несколько лет спустя, когда я встретил доктора Радионова в норильском лагере, он испытывал бесконечную и совершенно искреннюю признательность к генералу, усилиями которого он остался в живых, получив всего-навсего десять лет.

Будучи прекрасным врачом, он очень скоро оказался в лагерной санчасти, где должен был не только чинить сломанные руки и ноги своих товарищей по заключению, но и лечить лагерную администрацию.

Даже начальник лагеря генерал Панюков прибегал к помощи его талантов. Генерал только что женился на очень молодой особе и, так как у него на этой почве возникли проблемы, сделал доктора Радионова своим личным врачом.

Благодаря ходатайствам этого генерала, совершенно официальным и в высшей степени легальным, Радионов был освобожден за два года до конца срока, в то время как многие политические, когда у них кончался срок, бывали одарены знаменитой формулировкой: «Оставить в лагере до нового распоряжения».

Признательный доктор добросовестно охранял здоровье генерала Панюкова до самой его смерти. Что же касается другого генерала, Петрова, то он своей пули в затылок не избежал. После каждой волны массовых репрессий систематически истребляли часть исполнителей, проводивших предыдущую волну. Славный русский народ прозвал это «ликвидацией ликвидаторов». И каждый раз критерии отбора жертв оставались неумопостигаемыми.

На минуточку!

Спасаясь от нацистов, молодой венский кардиолог нашел убежище в Москве. Зигфрид и Эстер никогда не были коммунистами, но восторгались «гуманизмом» Сталина, который так великодушно дает убежище гонимым евреям. Зигфрида взяли на работу в большую московскую больницу, приставили переводчика — молодого студента, говорившего по-немецки. Зигфрид стоически переносил поразительную нехватку всего, которая обнаруживалась на каждом шагу как в больнице, так и в повседневной жизни. Но больше всего его угнетала царящая повсюду тяжелая атмосфера. Эстер и он стали испытывать такое чувство, будто их душат невидимые щупальца.

Вдобавок им случалось сталкиваться с более или менее неприкрытым антисемитизмом. Тогда Эстер вспомнила, что у нее есть дядюшка — адвокат в НьюЙорке. Почему бы им не эмигрировать в США? Дядя Исаак им заведомо поможет. Америка станет родиной ребенка, которого Эстер вынашивает!

К их великому удивлению, обращения в соответствующие советские административные органы натолкнулись на трудности. Прежде чем подать заявление на выезд, Зигфрид и Эстер должны были принести десятки справок от бесчисленных инстанций, о существовании которых они даже не подозревали. Некоторые их советские друзья, предварительно проверив, нет ли поблизости бдительного уха, советовали им бросить эти хлопоты. «Но почему?» — удивлялись эти наивные люди, за плечами которых все-таки был опыт бегства от Гитлера. «Чтобы не было хуже…» — загадочным шепотом произнес друг, который кое-что об этом знал.

И вот в конце концов, после долгих усилий и самоличного заступничества замнаркома здравоохранения (ему еще, может быть, пришлось об этом пожалеть), Зигфрид, Эстер и успевшая за это время появиться на свет Ребекка сидят в купе первого класса международного поезда Москва—Рига (на дворе 1937 год,

прибалтийские республики еще независимы). В Риге семье предстоит сесть на пароход, который идет в НьюЙорк. Места им уже забронированы. Они возбуждены, счастливы, и только одно их удивляет: никто из московских друзей не пришел на вокзал проводить их. Поезд трогается. Завтра они пересекут границу, покинут Советский Союз. Окажутся в Латвии, потом на пароходе… Как медленно идет поезд! Граница еще далеко, а он уже замедлил ход. Советские пограничники вскакивают на ходу. Их очень много, этих людей в ярко-зеленых фуражках. В каждом вагоне для них оставлено первое купе, там их командный пункт. Другой конец вагона стережет проводник.

Без единого слова они проходят по коридору и изучающе заглядывают в каждое купе, будто ощупывают взглядом. Если занавески затянуты, они входят и открывают их. И все молча. Только после этой предварительной инспекции начинается собственно пограничный контроль: всех пассажиров просят оставаться в своих купе. Офицер спрашивает у каждого паспорт. Открывает, смотрит на фотографию, потом с серьезнейшим видом долго глядит в лицо владельца паспорта, снова разглядывает фотографию. Когда он удовлетворен экзаменом, закрывает паспорт и отдает своему коллеге. Тот невозмутимо прибавляет его к пачке паспортов, которые уже держит в левой руке. Потом идет тщательная проверка багажа. Прежде чем заняться сумками и чемоданами, таможенники наклоняются и заглядывают под постели, поднимают подушки…

Наконец-то граница. Поезд останавливается между двумя рядами вооруженной охраны. Станция совсем маленькая. Пограничники уходят и возвращаются, все еще с паспортами в руках. Двое-трое лиц в штатском стоят, прислонившись к стенке, глядя в пространство. Вдоль поезда проходит, весь в саже, железнодорожник, стуча по осям длинным молотком. Пограничник сопровождает одного пассажира к почтовому ящику, чтобы тот бросил туда конверт. Пас-

сажир объясняет по-немецки, что он не видел ничего плохого в том, чтобы передать кому-то в Риге письмо московского друга: он же едет в Ригу…

— Почтой надежнее, — заверяет пограничник.

Конверт скользнул в почтовый ящик такой «надежной» советской почты. Пассажира отводят в вагон. Уф! Время тянется и тянется. Являются два офицера. Последний взгляд на фотографию, и паспорта уже в руках у Зигфрида. Какое облегчение! Он заботливо прячет паспорта в нагрудный карман куртки вместе с билетами Москва—Рига и Рига—Нью-Йорк. Когда же наконец поезд тронется?

Один офицер вернулся. Вошел в вагон. Мертвая тишина — слышен стук его сапог по коридору. Остановился перед их купе.

— На минуточку! — говорит он Зигфриду непринужденно. — Следуйте за мной! Не беспокойтесь, — добавляет он с добродушной улыбкой. — Простая формальность. Поезд без вас не уйдет!

Когда я встретил Зигфрида в 1938 году в Бутырской тюрьме, он сидел там уже восемь месяцев. Никаких известий об Эстер и дочке. НКВД обвиняло его в шпионаже в пользу нацистской Германии. Через некоторое время меня перевели оттуда, и я больше никогда не встречал Зигфрида. Но десять лет спустя в огромной Красноярской пересыльной тюрьме я встретил некоего Володю. И вот что он мне рассказал.

После армии, чтобы не возвращаться в колхоз, где его ждал изнурительный труд и не было никаких перспектив, Володя завербовался лагерным охранником в Норильск. Там он познакомился с Марусей, медсестрой в лагерной больнице. Один зэк, работавший там санитаром, рассказал Марусе свою печальную историю: вот уже десять лет, как у него нет никаких известий о жене и дочери. Он умолял Марусю послать письмо его семье в Нью-Йорк, потому что сам не имел права. Маруся сначала отказалась. Чтобы получить место медсестры, она обязалась не поддерживать никаких неразрешенных контактов с заключенными под страхом уголовного преследования. Но у нее

было доброе сердце, да к тому же она ждала ребенка. Разумеется, она не послала письмо в Нью-Йорк из Норильска. Это привлекло бы внимание местных органов. Она послала его в Москву своей подруге детства Тане: письмо в Америку из Москвы не так привлечет внимание. Таня не могла отказать подруге — они росли вместе: когда Танина мать была арестована, Марусины родители взяли Таню к себе.

Откуда органы прослышали про письмо? Как бы то ни было, а Таню вызвали и разъяснили серьезность ее деяния. Деяния? Какого? Недонесения на Марусю… Но все будет забыто, если Таня согласится соблазнить одного иностранного дипломата. И если еще согласится, чтобы ее тайно сфотографировали с ним в компрометирующих позах. Таня возмутилась, но почувствовала опасность.

— Товарищ, — сказала она, чтобы выиграть время, — когда меня брали работать гидом с иностранцами, я подписала обязательство никогда не выходить в моих с ними отношениях за строго очерченные рамки под страхом уголовного…

— Не беспокойтесь. Рамки фиксируем мы.

Товарищ торжественно обещал Тане, что если она пойдет на сотрудничество, то никаких неприятностей на работе у нее не будет. И у Маруси тоже. И верно, Тане ничего не было. Она выдержала первое испытание, и органы держали ее в резерве для других «патриотических подвигов». А Марусю, которая не была им нужна, приговорили к десяти годам за «измену родине». Володя, ее муж, получил всего пять — за «утерю бдительности и недонесение о совершении преступления против государственной безопасности».

Несчастный санитар был не кто иной, как Зигфрид, венский кардиолог. Он сумел бежать от нацистов. Но не от советских органов.

Перевод Н. Горбаневской.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Небольшое дополнение к материалу Н.С. Дзюбенко о версиях ареста Жака Росси в Норильске. (Информация об этом есть и в воспоминаниях Нины Даниловны Волошиной-Куц в 5-м томе издания «О времени, о Норильске, о себе...», с. 416–419.) Предлагаем прочитать письмо Алексея Егоровича Кононова председателю координационного совета «Норильское сопротивление» Льву Александровичу Нетто в 2005 году.

«Я родом из Курской области. В селе Миленино я узнал о начале войны в 1941-м, прочувствовал и отступление наших войск — к нам пришли немцы. Мне было 16 лет, когда меня угнали в Германию. Там я работал, пока нас не освободили американцы. С какой радостью я вернулся домой, поступил учиться в педагогическое училище… Но на 2-м курсе в стенах учебного заведения меня арестовали — так мне аукнулось освобождение американскими войсками. Судили по 58-й статье, доставили в Норильлаг. А здесь я познакомился с французом Жаком Росси, он работал в фотолаборатории. А еще раньше с Франсуа Петитом. Он хотел увидеться с Жаком, и такая встреча состоялась. В 4-м лаготделении работал художник из Ленинграда, которому доверял начальник лагеря. И он, когда пошел в город за красками, попросил взять в помощники Франсуа. Начальник разрешил, выделил двоих конвоиров. В городе Франсуа Петит и Жак Росси встретились, говорили по-французски. Было и угощение, в котором принял участие и конвой. Художник и Франсуа благополучно вернулись в лагерь.

По пропуску в зону Горстроя приходил человек, по-моему, его звали Олег Петри, он приносил записки, сигареты… Франсуа организовал группу побега (человек 12–15), в которую входил и я. Для этой цели, наверное, и встречались Франсуа и Жак Росси. Я понял, что за мной стали следить, и отказался передавать записки. Франсуа наладил другую связь. Но 22 февраля 1949 года Жака арестовали, постепенно забрали всю группу. Так якобы разоблачили диверсионную группу, которая хотела взорвать ТЭЦ Норильска, а без тепла в Заполярье не прожить. Но все это было неправдой.

А больше года спустя арестовали и меня — 15 августа 1950 года, прямо на вечерней поверке. В госбезопасность Норильска меня повели два конвоира, здесь узнал, что мой арест связан с делом Жака Росси. Я сначала ничего

не отрицал, но впоследствии отказался, что передавал записки. Мне не давали ни спать, ни сидеть — допрашивали долго. Поместили меня в карцер, в одиночку. В подвальной камере по стенам текла вода, туалетом мне служило ведро с отколотым краем. Через три месяца меня судил суд вместе с лейтенантом латышской дивизии Бергом. С ним мне устроили очную ставку, где я его «не узнал», хотя бежать с нами он тоже собирался.

Нас судили 14 ноября 1950 года, приговор: расстрел, может быть обжалован в течение 72 часов. Один надзиратель жалел меня и просил написать жалобу — я отказался. На третий день он пришел со мной попрощаться — принес папиросы и спички. Он ушел, и больше я его никогда не видел, но до сих пор благодарен ему: догадываюсь, что это он за меня написал жалобу-просьбу о смягчении приговора. Прошло означенное время, и меня повели на расстрел в бутовый карьер. Четыре дюжих человека вошли в мою камеру, одели на меня наручники, вставили в рот кляп (а то многие орут на всю тюрьму: «Прощайте!»). Нас, шестерых, повели по Октябрьской улице, где девушки чистили снег. Одна подбежала ко мне и сунула пачку махорки в карман. Поставили к стенке, зачитали приговор и дали сказать последнее слово. Я сказал: «Никакого преступления я не совершил и невиновен!» Мне было 24 года. Я отвернулся от стенки. Вся жизнь пронеслась в голове: родители, друзья, любимая девушка Эрика… В это время услышал шум мотора, через несколько секунд все увидели три красные ракеты и услышали крик: «Отменить расстрел! Срочная телеграмма президиума!» Мне зачитали новый приговор: «…с 14 ноября 1950 года 25 лет лишения свободы…» Привели в тюрьму, посадили опять в смертную камеру. Потом было восстание заключенных после смерти Сталина. Надежды. Освобождение в 1956 году, а потом и реабилитация.

…Я побывал в Германии, в Люксембурге… Хотел побывать на могиле Франсуа Петита — он уехал во Францию из Норильска в 1955 году. Да не сумел — отказали ноги, упал ночью в Люксембурге, пришлось вернуться в Германию, а оттуда домой… Устал, ноги как костыли не слушались…»