Ни долгим, ни тем более мучительным не считал я прежде путь от Белорусского вокзала до улицы «Правды». А в тот день... В тот апрельский день 1945 года он показался мне удручающе длинным и тяжким...

На остановке «Правда» меня стали бесцеремонно толкать. Кто-то встал мне на ноги, кто-то другой задышал в затылок. Ни на что не обращал я внимания, не прислушивался к шумным разговорам, переходившим в гвалт, к остротам и шуткам. Не до них мне было. Кровавые и желтые круги пестрели в глазах. Горло хватала невидимая костлявая рука. Оторопь взяла меня, когда за пыльными окнами старенького, измотанного автобуса показалось массивное серое здание из стекла и бетона.

Громко хохоча, давя друг друга, незнакомые мне пассажиры бросились к дверям автобуса. Кто они? Из какой редакции? Было время, когда, кажется, я знал едва ли не всех в этом сером большом здании. А теперь... Кто он — офицер с орденскими планками на груди? Кто парни в пропыленных, выгоревших на солнце гимнастерках без погон, но тоже с орденскими планками?

— Чего застыл? — крикнул водитель автобуса.— Идешь дальше — закрывай дверь, нет — чеши быстрее.

Я направился к подъезду «Комсомольской правды».

Мимо проходили люди — никто не обращал на меня внимания,— ну стоит человек и стоит, может, ждет кого-то. Я стоял и, чувствуя, как меня пробирает дрожь, думал: как же я войду в редакцию? Как встретят «пришельца с того света», откуда, наверное, еще никто не возвращался? Протянут ли мне руку? Не оторопеют ли старые товарищи при виде невесть откуда явившегося, давно ими проклятого врага народа?

Я закурил, поднял голову и увидел на фоне неба четко прорисованное разящее слово «ПРАВДА».

Смогу ли я рассказать в своей родной редакции ПРАВДУ: я не совершал никаких злодеяний ни в государственных, ни в редакционных масштабах. Для меня

газета всегда была родным домом. Ради газеты я готов был лететь хоть на край света, плыть на подводной лодке в глубинах океана, скорчившись, сидеть в гондоле стратостата или воздушного шара, прыгать с парашютом на сопки и, как встарь, идти с санитарным караваном за Памир на борьбу с чумой.

Репортер — значит, вперед! Репортер не признает слова «нет», только «да» для газеты. И я мчался к летчикам и пограничникам, к водолазам и в лес под Нахабино, где Королев проводил первые запуски первых ракет. И к полярникам, штурмовавшим полюс. И к Абраму Федоровичу Иоффе, загадочно говорившему Тухачевскому об атомной энергии... В общем, туда, где творилось нечто новое, важное, необычное, туда, где должен был быть и я.

Следователи на допросах смеялись надо мной, как над дурачком. Они хотели видеть во мне международного шпиона, тайного связного между маршалами Тухачевским и Блюхером, выкормыша командующего Военно-Воздушными Силами РККА Алксниса и командующего воздушной обороной Эйдемана. Ну, конечно, «враг народа». Пролезал везде и всюду, изображая из себя ленинца-сталинца, показывая, будто обязан агитировать фактами за коммунизм! Агитатор рвался вперед, чтобы рассказывать о подвигах советского рабочего класса, показывать, как велики рекорды советских людей, установленные ими на суше, на море, в воздухе и под водой,

— Ха-ха-ха! — смеялись следователи.— Как выворачивается! Всюду проникал, чтобы побольше узнать и продать секреты Родины. Обнаглел до того, что с отрядом особого назначения прыгал с парашютом на! сопки на Дальнем Востоке. А зачем ходил в дальний! поход на подводной лодке? Зачем летал на дирижабле! над Москвой, в Ленинград и на Север? Зачем гонялся! на воздушных гонках вокруг СССР? Узнавал аэродромы? Узнавал, где воздушные базы? Узнавал базы подводных лодок?..

Угрозы. Избиения. Пытки. Имитация расстрела! в Суханове. Карцер в Лефортове. Что ни допрос, то! нелепее обвинения. «Если враг не сдается — его уничтожают»,— я сам так писал и говорил в «Комсомолке». Но одно дело — враг, другое — друг. Как могут! считать меня, преданного Родине, партии, великому! Сталину, врагом народа? Это же чудовищно. Нелепо. Вздор какой-то!.. Меня оклеветали. Кто? За что?..

Дикий, глупый, нелепый вопрос: «С какой целью пробрались вы в противочумный отряд и совершили путь из Саратова на Памир — в район стихийного бедствия?» Ну да, вы, конечно, скажете: опубликовали в газете серию своих очерков «Чума за Памиром». Но вы это сделали для прикрытия своей враждебной деятельности. Признавайтесь: что вы делали за Памиром? Чье и какое задание выполняли? Как объясните вы свой маршрут на вершину вулкана на Камчатке? Зачем вы пробрались на передовую — на пограничную заставу Полтавка? Зачем ходили в наряд со следопытом Карацупой? Посоветовал маршал Блюхер? Вот и расскажите о ваших преступных связях с маршалом. Он завербовал вас в качестве своего связного? Как вы осуществляли преступную связь с маршалами Тухачевским и Блюхером? Не играйте в молчанку. Не отказывайтесь — вы давно разоблачены. Только откровенное признание своей вины, только раскрытие всей преступной банды освободит вас от расстрела.

Это все — клевета! Это все — ложь! Я рассказы вал в газете о том, чем может и должна гордиться наша молодежь, что должно ее воодушевлять, что увлечет ее в пограничники, в воздушные силы, в подводный флот,— горячо говорил я.— Я — верный друг партии, Родины. Я, как завещал Ленин, журналист — разведчик всего нового, что создано Советской властью, партией в нашей великой стране.

Хватит вранья. Извольте ответить: зачем вы проникали в КБ Туполева, Яковлева, Поликарпова? Зачем ездили к Циолковскому? Что делали на стартовой площадке в лесу под Нахабино? Следили за стартами первых ракет?

Конечно, именно вас интересовали первые опытные работы в Москве и в Ленинграде по созданию телевидения. И без вас не обошлись испытания нового торпедного катера. И, конечно, что могли поделать сормовские корабелы без вашего присутствия, когда они спускали на воду пробную подводную лодку... Как все это понять?

Вы сейчас будете в который раз твердить одно и то же: советский журналист должен быть там, где рождается новое, где проявляется живая творческая мысль, где нужно новыми фактами агитировать за коммунизм. Хватит! Довольно! Можете отпираться сколько нам угодно, но вы расскажете следствию всю правду

о своих преступных действиях и раскроете всю банду, всех ваших пауков — будь они хоть маршалы, хоть наркомы, хоть академики, хоть артисты,— все будут разоблачены! Все!

С побитой физиономией, едва волоча ноги, добрался я до ярко освещенной камеры. Увидев меня, с койки поднялся старик Спиридонов — крепкий, сильный человек, с темными умными глазами. (Мы тогда, в камере, считали его мужем известной революционерки, лидера эсеров Марии Спиридоновой. Было ли это доподлинно так, сказать, а тем более доказать, сейчас затрудняюсь, но то, что для нас, «друзей по несчастью», это было именно так,— тут, если угодно, «с подлинным сверено». Откуда и по какой следственной надобности перебросили его в то время на Лубянку, никто из нас не знал, расспрашивать о таких вещах было не принято. Видно было, однако же, всем, что это был «тертый тюремный калач», умел беречь себя. Он, например, уж никак не мог упустить случая принять, скажем, душ, если выдавалась такая возможность.) Он осмотрел мое лицо, сделал примочку, усмехнулся:

— Это пройдет быстро. Если вы виноваты, то вот мой совет: сразу признайтесь во всем — и бить не будут.

— Что значит виноват? — вспылил я.— Это вы во всем виноваты. А я люблю свою Родину, я предан партии Ленина — Сталина, я...

— Только без слез,— сухо сказал Спиридонов.— Слабенькая пошла молодежь, мелковатая... Я лично не отрицал и не отрицаю своего неприятия Советской власти: это власть временная. Говорю об этом и пишу. Меня и бить не нужно — признаю. Отрицаю существующую власть.

— Да замолчите вы! — закричал я.— Закройтесь!

— Все прикидываются любящими Советскую власть, а когда сходят на допрос — признают себя eё врагами.— Он продолжал смывать с моего лица остатки крови.— А я предсказываю: все кончится большой бедой. После жестокого, кровавого эксперимента со строительством социализма, когда будут загублены тысячи и тысячи лучших сынов Родины, Отечество, разуверившись в сталинском социализме, повернется к нам, к эсерам, к нашим планам, к нашему строительству могучей, великой России — без большевиков.

— Заткнись, гад! — послышался резкий и грубый голос.— Ты враг и даже в тюрьме ведешь контрреволюционную пропаганду. К стенке такого, к стенке!..

Оказывается, за время моего отсутствия в камере «поселился» еще один «враг народа» — секретарь ЦК ВЛКСМ Горшенин. Я даже не поверил глазам своим: Горшенин? Быть не может, не раз видел его на Центральном аэродроме Осоавиахима в Тушино — он учился летать на У-2, прыгал с парашютом. Он бывал в редакции, и я бывал у него в ЦК — посоветоваться, узнать новости, попросить, чтобы включили в дальний перелет. И он, Горшенин, вожак военно-патриотической работы, здесь? В камере? В тюрьме? Невероятно!..

— Вот, оказывается, почему вы были таким прытким...— сощурив глаза, гневно смотря на меня, процедил Горшенин.— Теперь все ясно: чекисты сорвали с вас маску.

— Это клевета! Это вздор собачий. Мура. Чепуха. Сумасшествие! — закричал я.— Я предан партии Ленина — Сталина. Я предан Родине. Я...

— Молчать! — властно приказал Горшенин.— Мне все ясно: зря сюда не берут. Разоблачат. Я все думал: чего это Рябчиков то в перелет лезет, то на военно-морской флот, то в подплав, то на границу, то... Вот в чем дело, оказывается...

В двери открылся «глазок»: кто-то осмотрел камеру. Щелкнул замок. Дверь открылась. Вошел надзиратель, забрал Горшенина.

— Кто такой? — спросил меня Спиридонов.— Начальник? Сейчас начальнику зубы выбьют — все признает. А о вас наговорит бог знает что: шпион, лазутчик, связной, предатель — все скажет. Приговор вам определит...

Я повернулся лицом к стене, закрыл голову одеялом, чтобы не слепил яркий свет, и чуть не застонал. В это время щелкнул замок — в камере появился... бог мой! Вошел узкогрудый, остролицый, невысокого роста Евгений Карлович Стоман! Знаменитый Стоман! Он готовил к перелетам через Северный полюс в Америку самолеты Чкалова и Громова. К нему, к Стоману, я тайком пробирался в ночное время в ангар — посмотреть, как «колдуют» механики. Никого посторонних Стоман в ангар не пускал, а для меня сделал исключение: «Шеф воздушного флота». Видимо, имело

значение и то, что я старался помочь механикам и мотористам, выполнял их мелкие поручения, никому не мешал, а после успешных стартов не забывал поблагодарить «духов», обнять Стомана. И вот он, Стоман, в камере... Уму непостижимо.

Стоман остановился, осмотрелся, увидел меня, изменился в лице:

— Враг? Шпион? Изменник? Обманывал меня...

— Добрый день, Евгений Карлович! — прохрипел я.— Не ожидал. Герой гражданской войны, любимец Туполева, знаток авиации... и на Лубянке. В камере. Непостижимо. Вы же улетели на Новую Землю, если мне не изменяет память. Как же добрались сюда?

— Я не желаю вас знать,— грубо сказал Стоман.— Какой обман! Действовать от имени комсомола, проявлять любопытство — и все ради шпионажа... Вон от меня! Прочь! Я не желаю быть рядом с изменником Родины.

— Я такой же враг, как и вы, Евгений Карлович. Это все ложь, вранье. Кто-то оклеветал вас и меня. И Горшенина. И многих других...— Я грубо выругался и отвернулся от Стомана.— Вам еще не били рожу — вот вы и гневаетесь. А зубы выбьют, к стенке сводят, шкуру спустят — по-другому заговорите...

— Молчите, вы,— рассвирепел Стоман.— У нас разные пути: вас разоблачат, а меня освободят, еще извинятся.

— Извинения принесут... На золотом блюдечке с серебряной каемочкой.— На этот раз послышался глухой голос генерала Кошелева.— Наивность лучше отправьте в парашу. Взяли — не выпустят. Раз не выпустят — осудят. Хорошо, если не расстреляют, а бросят этапом в тундру. Может, выживете... Думаю, вас турнут на авиационной завод. Специалист вы, Стоман, большой, нужный, вот и будете заниматься своим делом, только под дулом, под штыком. А меня пустят в расход — не летчик, не конструктор, не академик... Воевал в Испании... Там нас поколотили. Теперь наши доколотят — заметут следы своей вины.

— Я знаю вас, генерал Кошелев,— пробормотал Стоман.— Вы...

— Лучше называйте меня генерал Лушин...— прервал Стомана генерал.— А еще лучше — Мигель де Жуан. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Все прошло... Пески Маньчжурии... Горы Испании... Гамбургский порт... Я — коммунист. Как коммунист,

делал все во имя коммунизма. За коммунизм и умру. Страна — в трагедии...

Стоман снял гимнастерку, повесил ее на спинку кровати, вздохнул.

— Вы тоже враг народа? — не без ехидства спросил он генерала.

— Только без иронии! — вспылил тот.

За дверью послышался металлический стук.

— Это за мной,— сказал владелец испанской фамилии.— Будем прощаться.— Он подтянулся, тряхнул головой. Внимательно посмотрел на Стомана, затем на меня. Но на допрос взяли из соседней камеры. Генерал тогда прямо посмотрел мне в глаза: — Вы, молодой человек, как мне кажется, должны выжить. Вам я доверяю.— Он взял меня под руку и отвел к параше. Мы остановились.— Я завещаю вам: через годы, может быть, через многие годы, вы должны рассказать правду о том, что здесь творилось. Слушайте меня, у нас осталось очень немного времени. Особенно у меня. Секреты — долой: смерть освобождает от обязательств. Через пять, через десять, хотя бы и через тридцать лет вы должны будете рассказать правду о комиссаре военной разведки Яне Карловиче Берзине. Его настоящее имя: Петерис Янович Кюзис. Звали его еще и Павлом Ивановичем. Бесстрашный человек. В 1906 году — запоминай — во время перестрелки с казаками Ян был тяжело ранен. Не расстреляли — был малолетка. И во второй раз, когда расстрел был, казалось, неминуем, опять спасло малолетство — не было еще семнадцати лет. Снова арест. Ссылка. Побег. Это было в четырнадцатом году, под Иркутском. В Петрограде — снова активный борец революции. В том числе — в октябре. Направляется на работу в ВЧК. Отличился в Испании. Стал начальником Разведывательного управления Красной Армии. Проявил себя тонким стратегом, знатоком истории и современности, мудрец. Запомни: в коллективной работе разведупра «Будущая война» сказано, что главной силой в будущей войне будет не конница. Это будет война моторов, война нового оружия, война без объявления начала боевых действий. Ворошилов, поклонник конницы, взбесился от таких прогнозов. Он — за лошадь, Ян — за мотор. И я скажу — будущая война — война моторов. У нас не только Ворошилов неверно видит будущую войну... А Туполева и все его КБ бросили в тюрягу. Безумие...

За дверью послышался стук ключа по пряжке ременного пояса.

— Теперь — за мной,— сказал генерал.— Не поминайте лихом. Я — честный коммунист, предан Родине и умру за Родину. Сейчас все кончится — я знаю, что делать. Никакой гнусности подписывать не буду. Да здравствует Ян Берзин и вся наша гвардия.

— Нас не поминайте лихом,— сердечно сказал Спиридонов и благословил генерала.— Бог в помощь. Вы правильно решили обойтись без суда и продолжения следствия. Да будут неизбывны ваши силы.

Предчувствие не обмануло генерала — вызвали его, и он, махнув на прощание рукой, шагнул в дверь.

— Мир праху твоему...— прошептал Спиридонов.

— Праху? — тревожно спросил Стоман.

Генерал — сильный человек, бросится на конвоира или сделает что-то страшное, чтобы убили его здесь, на Лубянке, при попытке к бегству,— сказал Спиридонов и перекрестился.

Меня затрясло. Разболелась голова. Во рту появилась горечь. Что происходит? Я знаю Стомана. Какой он враг? Он герой гражданской войны. Герой нашей авиации. Опора Туполева. Но и Туполев на Лубянке. Что происходит? Туполев бился за создание металлической авиации. Его обвиняли во вредительстве: как же — в стране, богатой лесом, вдруг предлагают строить самолеты из металла, которого нет. И Туполев со своими друзьями стал получать кольчугалюминий и построил первые металлические самолеты. Они ошеломили весь авиационный мир. Сторонники деревянной авиации в Европе и у нас в стране всполошились. Они доказывали, что металл «летать не будет», а Туполев доказал: будущая авиация — металлическая и не бипланная (двухкрылая), а монопланная (однокрылая). Новшества Туполева в корне изменили авиастроение и всю нашу авиацию. За ним последовали и авторитетнейшие авиастроительные мировые фирмы. Он создал крупнейший в мире самолет «Максим Горький». Я был среди тех, кто начал всесоюзный сбор средств на строительство воздушного гиганта. Помню, как Туполев и шеф-пилот Громов показывали самолет «Максим Горький». Я ходил по воздушному левиафану, смотрел на первую в мире «небесную типографию» для выпуска листовок и «небесных газет», на радиостудию... И все это теперь стараются представить как

средство увести авиационную промышленность в сторону от создания боевых самолетов...

Из меня всеми силами старались вытянуть «признание», что я, как и вся «Комсомольская правда», сознательно уводил молодежь от освоения учебных и спортивных самолетов к «небесным забавам» самолетами-гигантами. Но строительство «Максима Горького» двинуло все наше авиастроение вперед, так как создание самолета-гиганта потребовало решения важнейших задач нашими учеными, всем коллективом ЦАГИ, крупнейшими конструкторами и инженерами, летчиками-испытателями во главе с Михаилом Громовым. Как же можно в этом великом деле усматривать контрреволюционный замысел? Бред... И как можно обвинять Кольцова в том, что организованная им агитэскадрилья «Правда» отвлекала молодежь от воздушного флота? Наоборот, агитэскадрилья, к которой я имел прямое отношение, призвала тысячи и тысячи молодых людей в авиацию и ее промышленность.

Михаил Кольцов — враг? С ума можно сойти... И Горшенин — тоже? Уверен: генерал Кошелев — не враг. В чем же тогда дело? Это же беда — схвачены лучшие люди... И меня считают изменником... Бред какой-то! В настоящем боевом газетном поиске видят заразу, вражеские действия... Сколько раз мог сломать башку, сгореть, разбиться, утонуть, но я не отступал, потому что наше дело — агитировать фактами. А здесь — по морде... Ноги опухли от стоянок.

Стук и звон ключа в замочной скважине прервал мои горестные мысли. Вошел... Нет, поверить я не мог своим глазам, вошел начальник Политического управления Главсевморпути Бергавинов. Невероятно! Грубоватый, решительный, он наводил страх и ужас на всех в Главсевморпути. И вдруг... Бергавинов в камере, на Лубянке, рядом со мной. Что происходит?

Бергавинов с ужасом посмотрел на меня и даже попятился, словно я был чумным.

— Враг народа!.. Вот как прикрывались враги...— забормотал Бергавинов.— Изображал из себя роман тика, открывателя для молодежи путей в Арктику, на Северный полюс. А на деле? На деле — враг народа.

— Точно такой же, как и вы,— мрачно сказал я.

— Что? — взревел Бергавинов.— Я не желаю даже видеть тебя. В вашей редакции — змеюшник, гаденыш на гаденыше. Выкормыши Косарева, часть его банды.

Партия, органы наведут порядок. В печати — тоже наведут. Наведут!

— Успокойтесь,— тихо сказал Спиридонов.— Думайте о себе: вам придется признать себя виновным в том, что готовились... Впрочем, вам придумают, что вы хотели взорвать или спалить, убить кого-то или заморозить на полюсе, выбор большой. Так что думайте о своих костях.

Вызвали меня. Из ярко освещенной камеры в еще более освещенный коридор. Руки — за спину. Шаг тонул в ковровой дорожке.

В кабинете — двое следователей. Я их не знаю, раньше были другие. Сменили? Почему? Не выбили из меня «нужных» показаний? Мне не предложили сесть, я должен «держать стойку» у стены до боли в ногах, до отека... Только бы не упасть. Только бы не упасть.

— Рябчиков... Драгунов... Евгений Рей... Волжский... Волгин... Бойцов,— иронически усмехаясь, стал читать мои псевдонимы следователь.— Вот так скрываются враги — какие фамилии сочиняют.— Совсем молодой следователь протянул соседу лист с моими псевдонимами.— Керженцев... Линдин... Астраханский... Саратовский...

«Кто мог собрать их? — мучительно подумал я.— Кто их знает? Кто? Неужели?..»

Что означает игра в псевдонимы? — спросил следователь. Он закурил и пустил мне в лицо струю ароматного дыма.

У каждого журналиста есть псевдонимы, особенно если он выступает часто,— сказал я. — У меня иногда в номере печатали два, а то и три материала, вот и приходилось сочинять псевдонимы: Астраханский потому, что наша семья жила в Астрахани. Жили мы и в Саратове. А Драгунов — это фамилия моей мамы. Все фамилии объяснимы.

— Допустим,— усмехнулся следователь.— А вот зачем, по чьему заданию ездил хозяин многих фамилий на Дальний Восток, к Блюхеру? Связной? Что должен был передать Блюхеру? Тайно? С глазу на глаз? Что посылал с тобой Тухачевский? Не посылал никто? Чудеса! Нам все известно. А он изображает из себя дурачка. Может быть, ты не был и на границе в районе заставы Полтавка? Не ходил в дозор со следопытом Карацупой? Ну, да, да, конечно, все для

газеты, для воспитания читателей на примерах мужества и героизма. Слыхали! Рекомендую сменить пластинку. Только чистосердечное признание...

— Мои очерки и репортажи о подвигах Карацупы вызвали к жизни целое движение — ребята и девчата стали играть в Карацупу, разводить собак, изучать границу страны.

Один из следователей швырнул в меня пресс-папье. Я увернулся, присел, медленно выпрямился, зажмурил глаза.

— Говори про Блюхера! На обед приглашал?

— Приглашал,— согласился я.

Маршал, командующий ОКДВА приглашает домой, на обед, сопляка из косаревского логова. Как понять сие? — Следователь направил на мои глаза лампу, как прожектор, и внимательно смотрел мне в зрачки.— Что докладывал маршалу? Что велели передать ему из Москвы? Нет, не знаешь, не было?.. Значит, разговор шел о Большом театре? О спорте? О «Динамо» и военных спортсменах? Какая идиллия! Нет, какая это прекрасная картина — маршал беседует с сопляком-журналистом о спорте, о балете Большого театра... Довольно! Почему он направил тебя, щенка, на заставу Полтавка? Какие дал задания?

— В Суханове! — подытожил второй следователь.— Там все расскажет.

Только потом, спустя годы, я узнал, что представляло собой страшное место Суханове, невдалеке от города Видное. Исследователи архипелага ГУЛАГ утверждают: Сухановская секретная, особорежимная тюрьма и поныне остается одним из самых таинственных мест, где в пору сталинщины истязали заключенных и приводили в исполнение смертные приговоры. Москвичи знали о внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, о строгорежимной Лефортовской тюрьме. Конечно, с давних пор известны были Бутырка и Таганка. Но Суханове таили. Сухановом пугали на допросах. И вот меня должны отвести в этот ад...

Еле принеся ноги в камеру, повалился в постель. Зарылся головой в подушку.

— Сухановкой припугнули? — послышался голос Спиридонова над моим ухом.— Плохо дело. Очень плохо. Что ты им так понадобился? Ну да, многое видел, многое знаешь, со многими встречался, лучше и не придумаешь врага.

Позже Спиридонов рассказал мне кое-что про Суханове — старик знал историю Бутырок и ленинградских «Крестов», Соловков и Владимирской тюрьмы, созданной на месте знаменитого монастыря. И о Суханове рассказал он мне. На месте нынешней тюрьмы в Суханово при царе Алексее Михайловиче был построен монастырь Екатерининская пустынь. В нем доживали свой век видные московские священнослужители. После Октября монастырь закрыли, а его строения передали для организации санатория архитекторов. В страшный 1937 год в монастыре создали секретную тюрьму. Кельи превратили в камеры: полтора на два метра. Работы велись под руководством самого наркома внутренних дел Н. И. Ежова. К слову говоря, его потом здесь же и пытали. Сменивший его Л. П. Берия оборудовал в Суханово кабинет в дубовых панелях, с паркетным полом.

— Там и место для расстрелов,— продолжал свой рассказ Спиридонов.— Дымит там свой, местный крематорий. Большое удобство — привезут в Суханово зэка, а там он превратится в дым... Колдовское место Суханово под Москвой.

Меня затрясло: Суханово... Лефортово... За что? Я ни в чем не виноват. Я все время думал о развитии в молодежи мужества и отваги. Без одержимости не освоить такую страну, как наша, не освоить небо. А мы должны штурмовать и землю, и небо.

Меня не вызвали на вечернюю прогулку. Что это означает? Отправят в Суханово?.. Уснуть не мог, принялся ходить по камере. На Спасской башне Кремля пробило двенадцать. Полночь. Сейчас придут за мной. Сейчас... Мелкая дрожь пробежала по телу.

Ночь миновала, а меня не вызвали. Что это означает? Лучше бы оставили здесь, на Лубянке, здесь, кажется, не расстреливают. А может быть, и здесь?.. Шум площади, гул Москвы, за стенами — родной город. Что происходит в редакции? Кто остался на работе? Кого еще взяли? Кто пишет на меня? Лева Линьков? Вася Пукирев?.. Только, кажется, они знают во всех подробностях о моих поездках на границу, на флот, о моих полетах на самолетах и дирижаблях, о подводном плавании. Последнее время я и жил у Васи. У него меня и забрали. Неужели Вася? Этого не может быть! С Левой Линьковым я приехал из Нижнего Новгорода, помог ему перебраться в Москву.

К утру от бессонницы и мрачных дум меня стало рвать. Разболелась голова так, что не смог выйти на прогулку. Схватившись за голову, сидел на постели и все думал, думал: кто же столько наговорил на меня? Все искажено, все перевернуто с ног на голову. Репортаж превращен в донос, рассказ о достижениях страны — в шпионаж... Из меня хотят сделать шпиона, предателя Родины... Из меня? Когда убили Кирова, я примчался в Ленинград и возвращался в траурном поезде. В Москве случилось так, что, когда гроб с телом С. М. Кирова был установлен на лафете и траурный кортеж тронулся,— я не знаю, как это произошло,— я пошел за Сталиным. И путь от Белорусского вокзала до Дома Союзов шел сзади него. Я видел его рябое лицо. Запомнил походку, его шинель. И вот теперь меня обвиняют в том, что я хотел совершить тогда террористический акт. Кому это нужно? Кто придумывает всю эту ерунду? Для чего?

Знают, что я прорывался на Мавзолей, чтобы взять интервью у Сталина. Знают, как во время встречи наших летчиков я выбежал вперед — дело было в Щелково — и, припадая к земле, снимал шагавшего Сталина. Он посмотрел на меня желтоватыми — так показалось — глазами. Но продолжал идти к трибуне. А я снимал. Снимал упоенно: опередил всех фотомастеров и мог «прицельно» снимать на ходу вождя. Почему же в этом хотят видеть попытку совершить террористический акт? У меня был только фотоаппарат. Мои снимки были напечатаны в газете. В чем же криминал? Кому я «перешел дорогу»?..

Прошли еще сутки. И еще раз слушал я, как звучали на Спасской башне ночные куранты. А меня все еще не увозили в Суханове. И на допрос не вызывали. Что хотят со мной сделать?

Только старик Спиридонов проявлял обо мне заботу, приносил кружку воды, рассказывал то одно, то другое из тюремной бывальщины, даже читал стихи.

Я, правда, плохо слушал, мне не давала покоя мысль: почему хотят привязать меня к делу Блюхера, Тухачевского, Примакова, Алксниса, Эйдемана, Туполева, Иоффе, Галышева и Федорова? Где закон?

Открылась дверь и вошел... наголо остриженный, круглолицый, знакомый мне генерал — Александр Иванович Тодорский. Я бросился к нему, указал на свободное место, постарался утешить его. Еще бы:

замечательный человек, хороший специалист, он много сделал для развития нашей авиации, по-доброму относился к печати. Я не раз пользовался его помощью и поддержкой, когда принимал участие в перелетах или бывал на аэродроме во время важных экспериментов. И вот он тоже на Лубянке. Его наголо обрили, срезали пуговицы с брюк и куртки. Стоман оцепенел.

— Вы? Александр Иванович? Вы? — Тодорский молча развел руками.

Заметив меня, он чуть прищурился, внимательно посмотрел мне в глаза:

— Энтузиаст!.. Ничего не понимаю...

— Ошибка... Обмишурились...— сухо пояснил Спиридонов.— В одну камеру двух авиационников сунули. Брак в работе. Кому-то влетит.

И верно: Тодорского почти тут же увели.

— Видать, на Лубянке с местами туго стало, если однодельцев сажают в одну камеру,— разъяснил Спиридонов.— Сейчас приведут не авиационника. Свято место пусто не бывает. Особенно в тюрьме, да еще у нас, в России.

За дверью послышался стук: кого-то вели к нам.

— Калейдоскоп! — мрачно заметил Стоман.

— Это же Родченко! — воскликнул я, увидев вошедшего в камеру.

Новый арестант снял очки, протер стекла, надел очки, посмотрел на нас, поздоровался. Держался спокойно, просто, деловито, явно хотел побыстрее узнать, с кем находится в камере. Что за люди? Какой режим?!

Иван Иванович узнал меня не сразу, хотя мы встречались с ним еще в Нижнем Новгороде, на торфяных болотах под Балахной, когда на торф переходила! Балахнинская электрическая станция. Встречались и в Москве — Иван Иванович организовал Торфяной научно-исследовательский институт и был его директором. Милый, образованный человек. И вдруг... Он здесь, как и Тодорский.

Я не успел поговорить с Родченко. Надзиратель объявил мою фамилию и добавил: «С вещами».

Меня перевели в другую камеру. Только я занял место, как меня вновь вызвали и повели на допрос. На этот раз я увидел уже знакомых мне следователей. Они приняли меня от конвоя, приказали сидеть, а сами занялись просмотром бумаг.

— Косарев — враг. Салтанов — враг. Горшенин — враг. Бубекин — враг. Ничего себе — гнездышко,— произнес один из следователей.— А вот и еще один... Змей-Горыныч.— Он посмотрел на меня.— Блюхеру сапоги чистил. Тухачевскому в глаза смотрел: чего изволите? Искал благословения у шефа-фашиста? Ничего! Ах, Яков Иванович Алкснис! Ах, Андрей Николаевич Туполев! Ах, ах... Довольно!

Все это было, было... И вот теперь, после тяжких испытаний, тюрем, этапов, лагерей, я вновь на улице «Правды». Передо мной знакомое серое здание.

Я тяжело глотнул воздух. Что я делаю? Испытываю судьбу? Идти в редакцию, где все давно меня забыли, а кто помнит, считает врагом народа...

Что же делать? Повернуться и уйти? Черт с ним — в Норильск так в Норильск! Назад, в тундру, в снега, во мрак полярной ночи.

Нет! Моя жена не простит мне этого бегства. Она гак много сделала для организации моей встречи с редакцией, а я — сбегу?

В книге «Цель жизни» генеральный конструктор — по слухам, консультант Сталина по авиационным вопросам — А. С. Яковлев описал встречу с моей женой Сусанной Михайловной:

«Центральный аэроклуб стал одной из жертв произвола. Руководители его были арестованы. Аэроклуб практически на некоторое время перестал существовать и числился только на бумаге.

В связи с «делом» аэроклуба пострадал и сотрудник «Комсомольской правды» Евгений Рябчиков. Женя был влюблен в авиацию, сам научился летать, был страстным пропагандистом авиации.

Наши отношения с Женей Рябчиковым не ограничивались только служебными. Иногда он бывал у меня дома, а в один из дней 1937 года пригласил на свой день рождения. Собралось много журналистов, вечер прошел очень весело. Разошлись в первом часу ночи.

Каков же был мой ужас, когда утром я узнал, что в ту же ночь Женю арестовали как... врага народа. Я никак не мог в это поверить!

О дальнейшей судьбе Жени Рябчикова стало известно гораздо позже. В конце войны ко мне, тогда заместителю наркома авиационной промышленности,

пришла Сусанна Михайловна... главный инженер завода в Норильске, где в ссылке работал Рябчиков. Она рассказала обо всем, что произошло с Женей. Он отбывал наказание по клеветническому обвинению. Сусанна Михайловна просила о помощи, и я обещал ей сделать все, что будет в моих силах, для облегчения участи Рябчикова.

Вскоре, будучи вызван по какому-то делу к Сталину, у него в кабинете я застал штатского человека, который стоял у окна, просматривая пачку бумаг. Пока Сталин со мной разговаривал, незнакомец, видимо, кончил со своими бумагами, подошел к нам и со мной поздоровался... Это был заместитель наркома внутренних дел Авраамий Павлович Завенягин, незадолго до того вернувшийся из Норильска, где он руководил строительством горно-металлургического комбината. Со слов Сусанны Михайловны мне было известно, что Завенягин ее знает.

Пользуясь удачным случаем и хорошим настроением Сталина, я решил попытать счастья и заговорил с Завенягиным о Рябчикове. Сказал, что, мне кажется, зря пострадал и отбывает наказание по вздорному обвинению журналист «Комсомольской правды» Евгений Рябчиков — честный молодой человек, энтузиаст авиации, активист Центрального аэроклуба. Я попросил, если можно, пересмотреть его дело. Слы-шавший этот разговор Сталин обронил, обращаясь к Завенягину:

— Посмотрите.

Этого ни к чему не обязывающего одного только слова оказалось достаточно. А через неделю Авраамий Павлович сам позвонил мне и сказал, что моя просьба решается положительно. Вскоре мы крепко обнялись с Женей в Москве, у меня в кабинете».

Что ждет меня на самом деле? Поверят на слово?! Или давно забыли? В редакцию пришло много новых людей. Они вовсе не знают меня, да и знать не хотят. Кто уцелел в редакции? «Тюремное радио» передало: главного редактора «Комсомолки» Бубекина расстреляли. Его заместителя Высоцкого — расстреляли. Нет в живых Мирона Перельштейна, Ефима Бабушкина. В лагере Саша Лазебников... Стоп! К черту сомнения и недоверие. В сторону все страхи и сомнения. Как сказала Сусанна: вперед! Поверю в торжество Разума и Правды.

Вот они, знакомые ступени. Сколько раз, волнуясь, спеша, в поздний час, перед окончанием верстки газеты, врывался я в этот подъезд — успеть бы! Немедленно сдать в набор важное сообщение — в номер! В номер! Что может быть прекраснее острой необходимости в последний час перед печатанием газеты, минуя машинописное бюро, дежурного секретаря и даже дежурного редактора, мчаться в типографию, на верстку, и диктовать линотиписту. В номер! В номер!

У лифта я пропустил в кабину незнакомых мне шумных пареньков и девчат. Они весело обсуждали газетные новости, смеялись. Нет, с ними я не поеду. Дождался, когда кончилась очередь желавших поскорее подняться на верхние этажи, и один шагнул в пустую кабину.

На шестом этаже лифт остановился. Дверь распахнулась. Я вошел в длинный, сизый от махорочного и папиросного дыма коридор. Вон кабинет, в котором был мой стол... Спокойно!.. В горле — горячий ком. В висках — стук. Осмотрелся. Как и в былые годы, на стенах листовки, лозунги, шаржи, стенная газета, приказы, объявления. Кто-то стоял и степенно курил. Кто он? В это время по коридору, размахивая длинными гранками, бежал паренек. Шли одетые в форму молодые люди. Кто они? Знакомый и незнакомый мир... И никому до меня не было дела.

Я медленно пошел по коридору. Из машинописного бюро стремительно вышел плечистый человек в полувоенном костюме. В одной руке он держал газетную полосу, а пальцами другой касался на ходу стены коридора, мимо которой шел.

Это же привычка Жукова!

Продолжая размахивать оттиском полосы и касаться на ходу стены, он ускорил шаг. Я последовал за ним.

Неистовый Юрий Жуков!.. Великий труженик. Вместе с ним я занимался в Центральном аэроклубе. Мыли учебные самолеты. Учились летать. С Юрой и Ломакиным ездили в Щелково — на подготовку старта Громова к полету через Северный полюс. Встречали Валерия Чкалова. Значит, жив Юра... Это хорошо. А как его друг Митя Черненко?

Тем временем Жуков, замедлив шаг, приостановился, открыл дверь в свой кабинет. Я, следуя за ним, чуть не налетел на него. Жуков повернулся.

— А, Женя! — сказал он так, словно расстались мы с ним только вчера.— Проходи. Что принес?

Я шагнул в кабинет Жукова. Куда я попал? На стенах — карты военного времени, фотографии схваток наших и фашистских самолетов, карикатуры фашистских художников на нашу армию, вражеские листовки, страницы фашистских газет и даже флаг какой-то вражьей части.

Поймав мой вопрошающий взгляд, Жуков пояснил:

— Врага знать нужно. Знать, как ведет он пропаганду и агитацию. Как действует против нас оружием слова.

Жуков положил на стол типографский оттиск газетной полосы, пробежал по ней глазами, внес поправку, повернулся ко мне.

— Хватит бездельничать,— сказал он без тени улыбки на лице.— Пора всерьез заняться работой. Большой работой. Ясно? А раз так — начнем с Норильска.— И деловито уточнил: — Давай корреспонденцию оттуда о том, о чем, конечно, можно. Вот удивятся читатели: на картах такого города нет, никто о нем ничего не знает — и вдруг: «Наш корр. сообщает из Норильска...» Это произведет впечатление... Завтра же примчатся в редакцию за подробностями корреспонденты зарубежных газет.

Вызвав секретаря, Жуков передал девушке в военной гимнастерке отредактированную им полосу и объявил:

— Пойдем к главному.

Мы вошли в большой кабинет главного редактора «Комсомольской правды». Борис Бурков поднял голову, отложил рукопись и, внимательно посмотрев на меня и на Жукова, стал медленно подниматься.

— Женя Рябчиков,— представил меня Жуков.— Привез с собой репортажи и очерки о Норильске. О городе, о котором ничего еще не знают наши читатели.

Продолжая внимательно осматривать меня, главный вышел из-за стола, протянул руку:

— Бурков.— И смотрит на меня.— Женя Рябчиков? Вот, оказывается, какой он — «король репортажа». А то говорят, говорят: «Вот это сделал бы Рябчиков... Обязательно полетел бы Женя... Всем вставил бы «фитиль» Женя Рябчиков...» Наслышан, наслышан.

Сейчас время боевое. Война идет к победному концу. Нужно мобилизовывать силы молодежи на проведение больших восстановительных работ. Будет полезен пример и опыт того, как изучается и строится Арктика — место не самое лучшее для строек. Морозы. Лед. Снега. Полярная ночь. А Норильск построили. Игарку построили. Героическое дело. Поучительное. Вот вы и расскажите о нем.

Помолчав, Бурков, прямо глядя мне в глаза, твердо сказал:

— Быстро напишете, быстро напечатаем.

Борис Сергеевич перенес взгляд на Жукова:

— Поскорее нужно оформлять. Сначала в Норильске, затем в Москве. Спецкором.

Жуков понимающе кивнул и тепло посмотрел на меня. Бурков протянул мне руку:

— Будем работать. С репортажами не тяните. Успехов! — Бурков пожал мне руку и опять посмотрел мне в глаза.— Успехов. И ничего не бойтесь.

Только мы вышли с Жуковым из кабинета главного редактора, как Юра, сказав мне: «Иди, я сейчас», вернулся к Буркову. Через минуту он появился в дверях, скрывая радостную улыбку:

— Сразу в машинописное бюро. Я позвоню — без очереди, срочно. Рукопись принесешь ко мне. Надеюсь, дорогу в машбюро не забыл?

Срочно? В номер? Прямо на машинку? — кровь бросилась мне в лицо. Что это? Проверка? Гожусь ли я на что-нибудь? Смогу ли, как бывало, продиктовать прямо на машинку? Есть ли еще силы? Варит ли моя голова?

Не помню, как добрался до бюро, как вошел в него. Вмиг стихли машинки — наступила гнетущая тишина. На меня смотрели знакомые и незнакомые лица. У Глазовой, старшей машинистки, что-то сверкнуло в глазах.

— Женя? — Она назвала меня вопросительно, но так просто и таким тоном, будто мы виделись с ней вчера.— У тебя в номер? — Глазова показала глазами, какой из машинисток я должен диктовать.

Я поклонился и плюхнулся на стул. Машинки вновь громко застучали. Диктовать в номер? Меня обуял страх: кто будет визировать написанное? Норильск не обозначен на картах. О нем никто ничего не знает. А если кто и знает, то как о месте каторги

и ссылки. И вдруг в «Комсомолке» репортаж, статья, очерк... Кто автор? Кто разрешил? Идет война, и вдруг — сообщение о Норильске. Что скажет Завенягин? Как отнесется к этому Берия? Вдруг прочитает Иосиф Виссарионович... Ему хорошо знакомы низовья Енисея — они его, наверное, интересуют. И вдруг, без ведома...

— Женя! — прервала мои размышления Глазова.— Машинка ждет. Материал — в номер. Забыл, как диктовал на линотип?

Кровь ударила мне в лицо: разучился? Нет! Только бы найти начало. Два слова — только два слова — о Заполярье, об Арктике, о тундре и, конечно, о Ледовитом океане. О Диксоне...

...Норильск — город металлургов в тундре. Двадцать месяцев зима — остальное лето. Металл — фронту. Металл вывозят самолеты...

Дверь в машинописное бюро приоткрылась — Соня Фигнер! Она радостно посмотрела на меня, улыбнулась, махнула рукой, дав понять: диктуй! За Соней Фигнер появилась Соловьева: широкая улыбка, воздушный поцелуй, она рванулась в машбюро, но Глазова предупредила:

— Не мешать!

Кого я вижу — Митя Черненко! Живой, энергичный, всегда спешащий, он приоткрыл дверь, кивнул, махнул рукой и исчез.

Как тут диктовать? Одолевали воспоминания, хотелось задать множество вопросов: кто жив? кто погиб? кто на фронте?

— Как называется статья? — строго спросила меня Глазова.— Диктуй!

— Да, да! Виноват. Давно не виделись...

Я стал диктовать.

Получилось много. Нужно сокращать текст. Я набросился на него уже как редактор и вмиг сократил, написал новое начало, дал новое название и через несколько минут, забрав отпечатанные страницы, бегом отправился к Жукову.

— Что так затянул? — спросил тот, принимаясь за чтение моего репортажа.

Как обычно, работал он быстро, сократил, изменю концовку и, посмотрев на меня, написал: «Норильск. Наш корр.». И... вычеркнул мою подпись.

— Для начала подпись, может быть, лучше уда-

лить? — Глаза Жукова повлажнели.— А теперь скажи, что у тебя есть еще? Занимался только лагерной газетой и листовками? Или писал что-то еще, как говорят, для души?

Что у меня есть?.. Мы с Сусанной, с женой, написали документальную повесть «Подруга каучука» — это о саже.

— О чем? — спросил Жуков.— О саже?

— Да, да! О саже, без которой невозможно производство резины. А резина — это шины грузовиков, детали танков и кораблей, колеса самолетов. Без резины нет армии.

— Интересно. Важно. Что еще?

— Писал роман «Пламя над Арктикой»...

— Роман — это не по нашей части... Впрочем, постараемся помочь и с романом. Если он, конечно, стоит того, чтобы увидел свет. Кто бы мог его почитать? Впрочем, об этом чуть позже.— Жуков откинулся на спинку стула.

— Начало положено,— сказал он.— Сразу приступай к делу — по-боевому, сильно, с размахом, смело, как прежде. А теперь иди домой, утром читай «Комсомолку ».

Я вышел от Жукова, прошел по длинному коридору, заглянул в кабинет, в котором когда-то сиживал с Чкаловым и Коккинаки, с легендарным Фотием Крыловым, проводившим на морях и океанах спасение затопленных кораблей, с парашютистами и конструкторами самодельных самолетов и катеров...

В комнате, в которой мы остановились с Сусанной, не было телефона, и я не мог позвонить в редакцию или в наборный цех, чтобы узнать о выходе газеты, о своей статье. Так что и ночь я провел, можно сказать, в изучении часовой стрелки: очень уж медленно двигалась она по циферблату. И слушал приглушенный расстоянием отдаленный бой колоколов на Спасской башне Кремля. Черт возьми, как долго идет ночь!..

Наконец окна стали серыми, посветлело. Я оделся и бросился на улицу. Газетный киоск был закрыт. Глухо рыча, прошел тихим ходом танк. Зазвенели трамвайные вагоны. С ревом пролетел военный мотоцикл. Пошел служилый народ. Какого же черта не открывают газетный киоск? Но вот подъехал грузовик, из него выбросили пачки газет.

...Раскрыл свежий номер «Комсомолки». Напечатано. Ур-р-р-ра! Под статьей стояла подпись: «Е. Рябчиков».

Перепрыгивая через ступеньки, бежал домой.

— На-пе-ча-тано!

В глазах Сусанны сверкнули слезы. Я обнял ее. Мы молча закружились по комнате. А потом мы, обнявшись, стояли у окна и смотрели, как пробуждалась Москва. Стояли и плакали.

Сусанна вытерла платком свои и мои глаза и твердо сказала:

— Наступает рассвет. Спасибо умным, честным, добрым людям: они есть!