Пропущенные главы

«Полную мою биографию напечатать невозможно, а подправленная никому не нужна». Так объяснял мне отсутствие книг и статей о нем крупнейший советский химик академик Григорий Алексеевич Разуваев всего два года назад. В те дни все смотрели по телевизору трансляцию заседаний XXVII съезда КПСС, надеялись на изменения к лучшему. Тем не менее ситуация, при которой превратности судеб многих советских ученых, писателей, артистов оказывались запретной темой, казалась хоть и неестественной, но неизбежной и привычной. Потребовалось совсем немного времени, чтобы эта недобрая иллюзия рассеялась — будем надеяться, навсегда; чтобы появилась возможность представить читателям запись неторопливых, лаконичных монологов академика Разуваева о себе, о своих учителях и близких.

Рассказы кончаются первым послевоенным годом, когда Григорий Алексеевич получил возможность вернуться к научной работе. Ее плоды — достижения созданного Разуваевым Института химии АН СССР — описаны в очерке «Доезжайте до Щербинок» (1986, № 9 и 10). То, что публикуется ныне, можно считать пропущенными тогда главами.

Хочется верить, что в недалеком будущем подобных глав не останется ни в жизнеописаниях ученых, ни в отечественной истории.

В. ПОЛИЩУК

Рассказы без подробностей

Академик Г. А. РАЗУВАЕВ

Я родился в 1895 году в Москве. Жил на Пречистенке, учился в Первой гимназии напротив собора Христа Спасителя. С ним у нашей семьи были связаны свои предания. При строительстве храма, как мне рассказывали, погиб, сорвавшись с лесов, наш родственник скульптор Н. А. Рамазанов, создавший часть рельефов на его фасаде.

В гимназии я увлекся химией. Имя моего будущего учителя Владимира Николаевича Ипатьева знал еще тогда — он был весьма заметной фигурой в русской науке. Исследования Ипатьева в области катализа при высоком давлении быстро стали классикой. Вообще таким катализом во всем мире тогда занимались, насколько помню, две исследовательские группы, состоявшие, суммарно, из трех человек: Ипатьев в России да Сабатье и Сандеран во Франции. Работал также в Казани инженер Фокин, который впервые наладил каталитическое гидрирование жиров, но то была чисто промышленная разработка...

Мне был знаком и метод Ипатьева, основанный на применении им же изобретенной «бомбы» — автоклава из прочной орудийной стали. То, что этот аппарат изобрел именно Владимир Николаевич, не удивительно. По первоначальному образованию он был артиллеристом, первые свои исследования выполнял в области металловедения. Конечно, в школьные годы я не мог предполагать, что когда-то ипатьевская «бомба» станет моим основным рабочим инструментом... В 1916 году я поступил в Московский университет. Начал наконец заниматься химией капитально. Однако через год от нее пришлось надолго отвлечься: мы остались без отца, начался голод, а другого кормильца, кроме меня, у матери и сестры не было. Отправились на Украину. После обычных для того времени перипетий осели в окрестностях Кременчуга, в селе Кириловка. Я взялся преподавать в сельскохозяйственной школе иностранные языки, что оказалось удачей: многочисленные власти, сменявшиеся в тех местах (петлюровцы, деникинцы, махновцы...), учителей почему-то не трогали. Особенно запомнилось «царствование» Махно. Анархисты мечтали отменить законодательство, администрацию, деньги... Но чем-то расплачиваться с крестьянами им все равно приходилось. Для этого печатались своеобразные квитанции с надписями вроде «Гоп, куме, не журись, у батьки гроши завелись» или «Имеют хождение наравне с сапогами»...

Вернуться к учебе удалось лишь в 1922 году, когда я перебрался в Петроград и был принят в университет с зачетом курсов, прослушанных в Москве. С Ипатьевым довелось познакомиться через два года, на последнем курсе. Ко мне переехали мать с сестрой, потребовался заработок, и я поступил в лабораторию бывшего Военно-промышленного комитета. Она помещалась неподалеку от Кавалергардской улицы, на которой мы поселились.

Лаборатория, созданная Ипатьевым в 1915 году, предназначалась для разработки средств химической защиты и всего прочего, необходимого для действующей армии. Русские химики работали самоотверженно, успели в короткий срок развернуть оборонное производство.

Ипатьев к 1916 году дослужился до зва-

ния генерал-лейтенанта, был избран в академики. Во время выборов, кстати, случился своеобразный эпизод. Баллотировались двое — Ипатьев и Чугаев. Во время представления их академическому собранию (процедура была примерно такая же, как сейчас) секретарь, оглашая анкетные данные претендентов, прочитал девичью фамилию матери — у обоих одну и ту же. Президент рассердился, начал выговаривать за путаницу в бумагах, но выяснилось, что ошибки не было: конкуренты оказались единоутробными братьями. Мать Ипатьева, разведясь с его отцом, вышла замуж вторично — и родила Чугаева. По некотором размышлении собрание решило на первый раз избрать старшего.

Лев Александрович Чугаев был замечательным химиком, он тоже наверняка стал бы академиком, но в 1922 году заболел и скоропостижно умер...

В лаборатории я договорился, что буду ходить туда в свободное время, по индивидуальному графику. Моим работодателем стал Андрющенко, военный химик, как и Ипатьев,— из артиллеристов. Первое же его задание потребовало работы с «бомбой Ипатьева». Мне был поручен синтез муравьиной кислоты из воды и СО.

С моими собственными увлечениями это никак не совпадало. У нас на химическом факультете действовал «микрохимкружок» — собирались, читали рефераты статей по свежим журналам, рассказывали о собственных опытах. Весьма интересовались свободными радикалами. Я пытался их обнаружить при нагревании этана, сполна замещенного метильными группами (это и было моей дипломной работой). К сожалению, отыскать радикалы тогда не удалось. А гексаметилэтан и родственные углеводороды многие химики взялись энергично изучать 30— 40 лет спустя. Нашлись и радикалы...

«Подрабатывая» в лаборатории, я, естественно, вскоре познакомился с ее руководителями. Ипатьев приезжал в форме с ромбами на петлицах, разговаривал кратко, по-военному четко, но нетрудно было заметить, что характер у него мирный, доброжелательный. Выяснилось, что он хорошо знает нашу семью — знаком с моим дядей, который служил на Охтенском пороховом заводе. Дядя же был женат на Демаковой, владелице известного либерального издательства, которое наряду с прочей литературой выпускало и «ЖРФХО» — «Журнал русского физико-химического общества». Ее, естественно, хорошо знали все петроградские химики...

Собственных опытов Ипатьев тогда уже не ставил. Был чрезвычайно загружен лекциями, организацией сразу нескольких новых научных учреждений: Института удобрений, Института силикатов, ГИПХа — Государственного института прикладной химии, Государственного научно-технического института; занимал ответственный пост в Наркомате по морским и военным делам. По делам Наркомата Владимиру Николаевичу приходилось постоянно ездить в Москву, где у него сохранялся дом в Брюсовском переулке. Там жили его жена Варвара Дмитриевна и дочь Анна. Сын Владимир Владимирович, закончив университет, переехал в Ленинград, где начал работать в еще одной организации, учрежденной отцом,— в Лаборатории высоких давлений...

Радикалы, которыми я увлекался, мало интересовали Ипатьева. Однако когда он и меня пригласил работать в Лабораторию высоких давлений, я, только что получивший диплом, не колебался ни минуты. Знал, что Владимир Николаевич никогда не препятствует своим сотрудникам, помимо выполнения его заданий, изучать все, к чему у них лежит душа.

Новой лаборатории требовалось помещение, оборудование. Ни того ни другого не было, но проблема решилась быстро. При старинной академической лаборатории на Восьмой линии Васильевского острова находились квартиры академиков (они помещались на втором и третьем этажах). Одна по традиции предназначалась органику (ее занимал Владимир Николаевич), другая — неорганику, но вместо законного хозяина Н. С. Курнакова в ней жил его ближайший помощник Андреевский. От обеих квартир отделили кухни, Ипатьев еще отдал комнату для прислуги и коридорчик, ведущий к уборной. На этом небольшом пространстве мы и устроили два вытяжных шкафа (трубы от них вывели прямо в форточку) да лабораторные столы, роль каковых исполняли столы кухонные с дверцами и ящиками внизу. Поверхность столов пропитали анилином, потом раствором хромпика. Получился «анилиновый черный» — прочнейшая защитная краска. Так и устроились...

Кроме меня в лаборатории с 1925 года работали: Николай Александрович Орлов — химик, на год старше меня; инженер Прокофьев — специалист по противогазам да сын Ипатьева (его рабочее место было на курнаковской кухне). Еще там был Киселев, бывший военный. В науке он ничем особенным не прославился — был взят на работу, потому что приходился братом Насте...

Кто такая Настя?

Не вижу причин умалчивать. Владимир Николаевич до конца своих дней любил красивых женщин, из-за чего порой попадал в довольно сложные ситуации. Вот и тогда... Варвара Дмитриевна жила в Москве, а в ленинградской его квартире хозяйничала Настенька Киселева. Бывало, вечером, накинув свою шинель на красной подкладке, Ипатьев спустится ко мне в лабораторию (там было несколько ступенек), удивится: «Вы еще здесь? Чем заняты?» А услышав отчет («бомбу», мол, открываю), позовет: «Когда

закончите — приходите к чаю». Потом из комнат слышалась его команда: «Настенька, ставь примус!»

За чаем не спеша беседовали о химии, о будущем, о житейских делах. У Ипатьева не было привычки брюзжать на перемены, происходившие тогда часто и быстро. Жаловался лишь на некомпетентность своего начальника по Наркомату: все, мол, делает не так, дела запутал...

Должен, к сожалению, опровергнуть бытующую до сих пор красивую легенду, будто Ипатьев ездил в Артиллерийскую академию и в ГИПХ на якобы полагавшемся ему по должности белом коне. Коня у него не было — пользовался, как и все мы, трамваем. Иногда, правда, нарушал правила и соскакивал на ходу...

В новой лаборатории я, по совету Владимира Николаевича, взялся изучать действие водорода на соли ароматических кислот. В присутствии подходящих катализаторов гладко получались кислоты с циклогексановым кольцом. Об их синтезе было сообщено на Менделеевском съезде 1925 года. Потом я начал экспериментировать самостоятельно и открыл своеобразную конденсацию, приводящую к двухосновным оксикислотам. Ипатьеву эта реакция очень понравилась — серия статей о ней была опубликована и в «ЖРФХО», и в «Berichte».

Не останавливалась работа и в «комитетской» лаборатории. Там мне поручили разобраться в причинах утечки дифосгена из старых артиллерийских снарядов. Это случалось в основном на складах и доставляло военным немало неприятностей. Проблема казалась сугубо технической, малоинтересной, но в ней обнаружилась глубокая химическая подоплека. Под влиянием коррозии в емкостях с ядовитым газом появлялось хлорное железо — эффективный катализатор его разложения. При разложении получался хлор и новые порции хлорного железа. В результате такого автокатализа в снаряде развивалось столь высокое давление, что никакие заглушки не выдерживали — газ начинал просачиваться... Мне удалось подыскать ингибитор разложения, связывающий хлорное железо.

В том же 1925 году я начал подменять Владимира Николаевича в руководстве дипломниками Артиллерийской академии. Там учились весьма толковые и, в отличие от гражданских студентов, чрезвычайно дисциплинированные люди. Порядок в военно-учебных заведениях даже в те годы, прослывшие временем всеобщей вольницы, поддерживался строгий... Вместе с дипломниками мне пришлось включиться в более широкий круг работ, носивших военный характер. В то время у нас, как и во всем мире, совершенствовали технологию ОВ, способы снаряжения ими боеприпасов. Работа с такими объектами требовала исключительной аккуратности и хорошо «ставила руки» начинающим экспериментаторам.

Занявшись ею, я увлекся химией соединений мышьяка и открыл еще одну примечательную реакцию: обнаружил, что адамсит, растворяясь в муравьиной кислоте, окрашивает ее в темно-красный цвет. При встряхивании окраска исчезает (следовательно, ею обладает вещество, реагирующее с кислородом воздуха), но, если раствор оставить в покое,— снова появляется. Владимир Николаевич реагировал на это наблюдение так: очень хорошо — качественная реакция на адамсит. Мне захотелось разобраться в ней поглубже, хотя он и уверял, что в этих окрасках никогда ничего не поймешь.

После длительного встряхивания раствор краснеть переставал и выпадал осадок, в котором я опознал элементарный мышьяк. Потом удалось выделить вещество, в которое превращается адамсит после потери мышьяка. А затем — и саму окрашенную соль, обладающую свойствами свободного радикала. Термин «радикал-ионы» тогда появлялся лишь изредка — и только в немецкой литературе...

Когда удалось доказать, что радикальный центр в катионе соли как бы рассредоточен (одни вещества реагируют с солью по атому азота, другие — по атому мышьяка), Ипатьев даже будто расстроился и сказал: «Не ожидал, Григорий Алексеевич... И вы туда же — электронами заниматься».

Об этом необычном веществе я напечатал статьи в «Berichte», сделал доклад на Менделеевском съезде 1928 г. в Казани (это было мое первое научное выступление). А в 1930 г. очередной том «Handbook of Inorganic Chemistry» — серии, выпускавшейся англичанином А. Годдардом, вышел с экстренным дополнением, касавшимся этих моих наблюдений. Оно не обошлось без ошибок: очень уж непривычны для химиков того времени были эти неслыханные ион-радикалы...

С 1926 года Владимир Николаевич начал отходить от административных дел. Сосредоточил все силы на новом своем детище — Государственном институте высоких давлений. Институт быстро достиг немалых успехов, в частности по усовершенствованию технологии удобрений. Результаты были настолько значительны, что немецкая фирма «Bayerische Stickstoff Gesellschaft» обратилась к Советскому правительству с предложением о совместной разработке нового способа производства фосфорной кислоты. Был подписан контракт, и Владимир Николаевич стал руководить работами, выполняемыми в берлинской «Technische Hochschule» группой Карла Фрейтага; начал часто туда ездить. Мне приходилось подменять его в чтении лекций. Постепенно они полностью перешли в мои руки — курс органической химии и спецкурс в Артиллерийской академии. Появились и административные обя-

занности. К 1929 году я уже возглавлял Лабораторию высоких давлений, а в Институте высоких давлений был заместителем директора...

В том году я был командирован на стажировку в Мюнхен, к Генриху Виланду — крупнейшему химику-органику, получившему незадолго до того Нобелевскую премию. О командировке договорился Ипатьев, хорошо знавший мюнхенскую школу,— в свое время сам завершал химическое образование там же, у Адольфа Байера.

Виланд, знакомый с моими публикациями, предложил изучать распад органических перекисей, который тоже сопровождается образованием увлекавших меня свободных радикалов. Дело пошло успешно...

Знакомство со стилем работы прославленной химической школы было для меня чрезвычайно полезно. Виланд, в то время уже не занимавшийся собственноручными опытами, вел целых 36 тем. Учеников у него было много, но для каждого находилось время и свежие идеи. Разумеется, с мюнхенским профессором у меня не могло сложиться таких сердечных, «домашних» отношений, как с Владимиром Николаевичем, но Виланд был ко мне весьма внимателен. Работая на износ, он знал лишь одну форму досуга — традиционные каникулярные походы в Альпы. «Keine geistliche Interessen» («Никаких духовных интересов»),— повторял он, и неясно было, личный это девиз или горькая ирония по поводу поднимавшего голову гитлеризма. Скорее всего второе: впоследствии мне довелось убедиться, что этот мужественный человек так и не принял людоедскую философию, восторжествовавшую было на его родине, и меня не забыл...

В 1930 году в Мюнхен приехал Ипатьев. Явился ко мне бодрый, элегантно одетый, в своей традиционной окладистой бороде. Его сопровождала некая незнакомая мне дама.

Я знал, что дела требовали от него длительного присутствия в Берлине (работы по фосфорной кислоте развивались успешно), что он даже перевез туда Варвару Дмитриевну с внучкой... Насчет дамы Владимир Николаевич лукаво объяснил мне, что прибыл он вчера, заночевал в отеле, а выходит утром в коридор — и, представьте себе, встречает свою давнюю знакомую. Мы отобедали втроем — спокойно, будто даже беззаботно...

Перед обедом он имел со мной короткую беседу наедине. Сказал; что возвращаться на Родину ему нельзя и даже в Германии оставаться рискованно; придется перебираться в Америку.

Так он вскоре и сделал: отправился в США в сопровождении этой самой дамы.

Наша мюнхенская встреча была последней. Опасения Владимира Николаевича если и были преувеличены, то — оцениваю их задним числом — не сильно. Он был близким другом Рамзина и других ученых, над которыми тогда шел процесс по делу «промпартии». Одного этого, не говоря уже о генеральском звании в старой армии, по тому времени было бы достаточно...

Дети Ипатьева, оставшиеся в Ленинграде, были арестованы. В конце 30-х годов их освободили, но Владимир Владимирович, очень талантливый химик, вернуться к научной работе уже не смог: его здоровье было подорвано. Он умер, не дожив до войны.

Многие годы спустя, посетив Америку, я встретился с сотрудниками Владимира Николаевича: Фрейтагом, Аристидом фон Гроссе и другими, перебравшимися туда из Германии после захвата власти Гитлером. Рассказывали мне много, но за 22 года в чужой стране в жизни моего учителя произошло столько событий, что полного представления о ней у меня, конечно, не сложилось. Он очень много работал. И в Северо-Западном университете Чикаго (поселился в этом городе), и в лаборатории фирмы «Universal Oil Products». Разрабатывал способы алкилирования олефинов. Оставался верен себе, предпочитая исследования, направленные на практические нужды. Запатентовал вместе с учениками множество технических решений, направленных на синтез углеводородов разветвленного строения,— они необходимы для получения высокооктанового моторного топлива. Американцы считают Ипатьева одним из создателей в их стране современной нефтехимии.

Из числа историй, рассказанных мне в Чикаго, запомнилась одна — своеобразный эпилог «сюжета» с мюнхенской дамой. Через несколько лет после приезда Ипатьева в США к нему явился некий немец и представился ее мужем. Сказал: вы офицер — и я офицер... если мы с вами не договоримся полюбовно, история попадет в газеты. Владимир Николаевич отвечал спокойно (впервые, мол, слышу, чтобы офицеры торговали женщинами), однако встревожился. Нравы американской прессы были ему уже знакомы. Обратился к чиновнику иммиграционной службы, который оформлял его натурализацию. Тот, расспросив о подробностях, успокоил: этот немец нам известен, к вашей даме он отношения не имеет — это нацистский агент; вы его больше не увидите. А потом, извинившись, спросил: господин профессор, сколько вам лет? Ипатьев отвечал: шестьдесят девять. Боже мой, воскликнул американец, мне всего пятьдесят, но если бы про меня можно было написать такое, я бы возгордился...

Один из историков науки утверждал, что Россия породила трех великих химиков: Ломоносова, Менделеева и Ипатьева. Сравнение почетное, но, пожалуй, по-американски преувеличенное. Владимир Николаевич был щедро одарен, весьма работоспособен —

ученый несомненно мирового класса. Но вровень с Ломоносовым, при всем уважении к учителю, я бы все-таки его не поставил...

Того, что я наработал у Виланда, пожалуй, хватило бы на диссертацию. Но я ее писать не стал. Ученые степени тогда в нашей стране были отменены — не стоило тратить время. Вернувшись в Ленинград, продолжал руководить Лабораторией высоких давлений, работать заместителем директора в институте... К этому прибавилась кафедра, которую мне предоставили в Технологическом институте. Там начало формироваться превосходное сообщество молодых химиков — я надеялся, что со временем смогу называть их своими учениками... Счет моим научным публикациям пошел на десятки. Прибавилось новое направление поисков — органические производные титана, которые тогда были абсолютно не изучены. Предполагал выйти к стабильным радикалам, содержащим титан...

Взяться за эти соединения как следует удалось лишь четверть века спустя. В 1934 году, я был арестован и приговорен сразу по трем пунктам 58-й статьи Уголовного кодекса к десяти годам лагерей. Попал на лесоповал. Года через два мне дали было работу по специальности, но тут началась ежовщина. Режим лагерей еще более ужесточился — и меня вернули на общие работы. Теперь уже до 1942 года-Родные — жена, ее мать, дочь — оставались в Ленинграде. Когда началась война, жену вызвали на допрос, продержали неделю. Потом она вернулась — мать ее с трудом узнала. Им было предписано выехать из города. В эшелоне жена умерла...

Поезд с беженцами попал под бомбежку и застрял. Его захватили немцы. После долгих мытарств мои теща и дочь оказались в Австрии, в Линце. Теща догадалась написать в Мюнхен профессору Виланду. Тот немедленно откликнулся. Прислал деньги и, вероятно, позаботился о том, чтобы мои родные не попали в лагерь.

Они ни разу его не видели, но Виланд помогал им до конца войны; дочь смогла даже учиться в школе. После освобождения Австрии от фашистов они вернулись в Ленинград. Дом на бывшей Кавалергардской был разрушен, но нашлись знакомые, которые дали адрес места, где я находился...

С 1942 года я работал на радиевом заводе. Технология очистки и выделения радиоактивных солей была сложной и малонадежной; техника безопасности — в зачаточном состоянии. Пока вещества находились в растворах, с ними обращались без каких-либо предосторожностей и только на стадии выделения твердых солей начинали работать за свинцовыми экранами под тягой. Вентиляция при этом нередко выключалась: то авария в электросети, то учебная воздушная тревога.

Людей, которые работали со мной там — на заводе, в лаборатории, давно нет в живых: они на себе узнали, что такое лучевая болезнь. Мне же опять повезло...

Несмотря на тяжелые условия, работу завода удалось наладить бесперебойно. Начальник лагеря, которому мы подчинялись, оказался понимающим человеком. В 1942 году он расконвоировал меня и еще одного специалиста. Мы поселились в обычном деревянном домике, напасли на зиму дров, картошки... Это казалось недосягаемым счастьем.

За успешную работу завода я был досрочно освобожден, но паспорт мне не давали. Пришлось остаться на той же работе. Паспорт подоспел как раз тогда, когда ко мне приехали теща с дочерью. Дочь я, разумеется, не узнал...

В биографической справке, выпущенной в 1985 году по поводу моего 90-летия, насколько помню, указано, что обе диссертации — и кандидатскую, и докторскую — я защитил в 1946 году. Это не совсем точно. Кандидатом химических наук я стал еще в 1945, будучи формально ссыльным. Начальник лагеря послал меня в Москву сопровождать поезд с продукцией завода. В Москве я зашел к Александру Николаевичу Несмеянову (знакомы были издавна). Он спросил, могу ли я отыскать оттиски моих публикаций. Комплект оттисков нашелся у одного коллеги — и академик Несмеянов велел мне по ним немедленно защищаться. Решительный был человек...

Я был освобожден «с 39-й статьей» — не имея права жительства ни в Москве, ни в Ленинграде. В отделе университетов Минпроса мне предложили кафедру в Горьковском университете.

Это было удачное решение. Я попал в превосходный город с богатыми научными традициями, встретил увлеченных людей, из которых удалось быстро сформировать коллектив единомышленников. Завязал связи с промышленными предприятиями, наладил с их помощью снабжение кафедры реактивами, доступным на тот момент оборудованием. В столице вряд ли удалось бы развернуться так оперативно...

Ну, а дальнейшее вам известно.