ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Моя жизнь... А кто я такой в безбрежном море человеческих жизней, человеческих радостей и страданий? Что в моей жизни особенного? И все-таки жизнь каждого человека уникальна, неповторима.

Близится финиш моей жизни, и хочется оглянуться назад, окинуть взором пройденный путь. Человеком движет какое-то честолюбивое стремление поделиться с другими рассказом о прожитой жизни. Напрасно или не напрасно она прожита?

Долго, очень долго я собирался взяться за повествование. Но, видимо, наступила пора.

Но прежде всего мне необходимо хотя бы кратко представиться читателю.

Я, Рачинский Владимир Вацлавович, родился 28 августа 1920 года в г. Ломжа (Польша), поляк по национальности, сын польского политкаторжанина, эмигрировавшего в 1921 году из Польши в Советскую Россию. Меня с братом Евгением привезли из Польши в Россию в 1925 году. Отец работал учителем математики и физики, заведующим школами по Мурманской железной дороге: ст. Кандалакша, ст. Кемь, ст. Масельская, г. Петрозаводск, г. Лодейное Поле.

Детство прошло в Карелии и Ленинградской области. В 1937 году окончил Лодейпольскую среднюю школу и поступил учиться в Ленинградский государственный университет на физический факультет.

Все теперь знают, что это был за 1937 год... Осенью l937 года были арестованы мой отец, моя мать, мой брат и я. Пережита страшная трагедия, о которой я расскажу подробно. В 1939 году меня освободили за прекращением дела, и я вновь стал учиться на физическом факультета ЛГУ.

1941 год... Началась война. Я пошел добровольцем в Армию Народного Ополчения г. Ленинграда. Пережил ленинградскую блокаду. Еле выжил. В 1942 году был демобилизован из армии. По демобилизации приехал в г. Архангельск, где жила моя будущая жена, друг по университету. Мы

продолжили обучение на физико-математическом факультете Архангельского педагогического института, который окончили а 1944 году и были оставлены работать в этом институте на кафедре физики в должности ассистентов. B 1945 году в сентябре я поступил в аспирантуру кафедры физики Московской сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева, или, как обычно она называется, — Тимирязевская сельскохозяйственная академия. И с этой поры я непрерывно работаю в этой академии.

Работал ассистентом кафедры физики, старшим научным сотрудником лаборатории искусственного климата, доцентом кафедры физики, профессором и заведующим радиоизотопной лабораторией и с 1960 года заведующим кафедрой прикладной атомной физики и радиохимии, которая в 1988 году была переименована в кафедру применения изотопов и радиации в сельском хозяйстве.

Кандидатскую диссертацию я защитил в 1950 году и получил ученую степень кандидата физико-математических наук. Докторскую диссертацию защитил в 1958 году и получил ученую степень доктора химических наук. Моя научная и педагогическая деятельность связана с работой на стыке фундаментальных наук: математики, физики, химии и биологии, а в прикладной области — с сельским хозяйством.

В 1980 году мне присвоено почетное звание заслуженного деятеля науки РСФСР. 45 лет я проработал в Тимирязевской академии (если считать, что сей труд будет окончен в 1990 году — к 125-летию академии). Перед моими глазами прошла вся послевоенная история академии. Это большой исторический интервал. Я не занимался историческими исследованиями, и мой рассказ — это воспоминания; расскажу о том, что осталось в моей памяти. В части своего повествования я использовал некоторые семейные материалы и документы.

Вот я и представился читателю. Только не знаю, кто будет моим читателем. Может, кто-нибудь меня и осудит, кто-нибудь, может, и посочувствует мне, а кто-нибудь и похвалит. Сейчас мне все равно. Просто хочу оставить хоть какой-то след о себе. Может быть, он кому-нибудь и понадобится. Тогда будет польза.

Первый вариант рукописи мною был написан примерно за 2 недели в июле 1989 года. Рукопись была отпечатана на машинке. Один экземпляр рукописи мною был передан в Музей истории Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Еще один экземпляр предполагаю сдать в Центральную научную библиотеку.

В августе 1990 года я решил сделать некоторые дополнения к первому варианту. Дело в том, что после смерти моей тети Элеоноры остались семейные архивные материалы — некоторые документы и письма. Часть этих материалов передала мне моя двоюродная сестра Ванда (дочь тети Элеоноры). У меня долго не доходили руки разобрать эти материалы, поэтому я их и не использовал при написании первого варианта рукописи. Тогда мне хотелось побыстрее, пока есть настроение, набросать первый вариант жизнеописания. И вот я, наконец, разобрал эти семейные материалы. Они состоят из двух частей. Первая часть проливает, на основании документов, больший свет на моих предков. Это дало мне возможность дополнить раздел «Мои предки». Вторая часть — это сохранившиеся письма отца. Тетя Элеонора сохранила письма отца (конечно, не все) начиная с 1914 года. Их содержание дает возможность дополнить раздел «Мой отец».

Кроме того, я продолжаю ходатайства перед КГБ СССР о передаче мне архивных материалов по делам реабилитированных отца и матери. В этой связи тоже сделаны некоторые дополнения. Дополнен список моих научных трудов.

Итак, появляется второй, дополненный вариант рукописи.

Август, 1990 г. Москва

МОИ ДАЛЕКИЕ ПРЕДКИ

Я уже упомянул, что никогда не проделывал каких-либо исторических исследований, тем более связанных с генеалогией нашего рода Рачинских. Все, что я знаю о нашем роде, я знаю по рассказам моего отца, моей тети и других польских родственников.

Моя тетя (сестра отца) говорила мне, что наша фамилия Рачинских происходит от названия селения Рачин в Познанском воеводстве в Польше. В 1960 году, когда я смог вновь обрести контакт со своими родственниками в Варшаве, тетя показывала мне старую подробную географическую карту Польши, на которой значились все селения Польши. На этой жарте она доказала мне это селение Рачин. Так что ничего необычного. Многие фамилии происходят от названия деревень и селений.

По рассказам отца и тети, мои далекие предки были польскими магнатами с графскими титулами. Двоюродный брат моего прадеда Антона Рачинского — Игнатий Рачинский в начале XIX века был архиепископом Польши. Кто посетит Варшаву, может зайти на Старом Мясте (старом городе) в костел базилику св. Яна Крестителя (часто этот костел называют кафедрой). При подъезде к Варшаве с моста открывается панорама старой Варшавы. Этот костел выделяется на фоне всех зданий своей острой треугольной крышей. В этом костеле при входе с правой стороны, у основания хоров, на стене висит портрет архиепископа Игнатия Рачинского. При одном из посещений костела я купил путеводитель по этому костелу. В этом путеводителе записано, что Игнатий Рачинский был архиепископом Гнезнинским и администратором Варшавским в начале XIX века. Его портрет исполнен знаменитым художником Людвигом Фурманом. Портрет исполнен красками на медной доске и был поврежден во время Варшавского восстания в 1944 году. Реставрирован в 1966 году, когда реставрировали весь костел. Портрет Игнатия Рачинского можно найти также в довоенных книгах по истории Польши.

Род Рачинских очень разветвленный. K нашему роду относится также известный просветитель XIX века Эдвард Рачинский, который оставил в наследство польскому народу знаменитую библиотеку, в г. Познани. Эта библиотека так и называется — Библиотека Рачинских. Это написано большими буквами на фасаде здания. Я храню фотографию этого здания. В Варшаве есть палац, или дворец, Рачинских на улице Длугой. В Познанском воеводстве в имении Рачинских также существует богатый по архитектуре дворец Рачинских. Я уже говорил, что это был род крупных магнатов. Они имели имения не только в Польше, но и на Украине. Но во всяком роде есть богатые и бедные. Случилось так, что мой прадед Антоний Рачинский в 1830 году был участником польского восстания против царского самодержавия. Восстание было беспощадно разгромлено, и Антоний Рачинский бежал из Польши из-за преследования повстанцев. Когда же он вернулся в Польшу, то богатые родственники его обделили, он практически не получил никакого наследства. Жил в бедности. Отец рассказывал, что в конце жизни он вынужден был стоять у костелов и просить милостыню, а мимо него проезжали в каретах родные богатые сестры и подносили ему милостыню. Так или иначе мой дед Яков Антонов (ич) Рачинский родился а очень бедной семье Антония Рачинского. Моему деду Якову не могли даже дать образование — он был практически неграмотным, писать не умел, только читал газеты.

Моя тетя сохранила свидетельство о выполнении воинской повинности моего деда Якова Рачинского. Он отбывал воинскую повинность в царской армии. Свидетельство своего отца хранила моя тетя Элеонора (родная сестра отца). После ее смерти оно перешло на хранение мне. Свидетельство очень любопытное для нас. Дам его описание (хотя неполное). Вверху Георгиевский крест, на котором написано: «За Веру, Царя, Отечество». Свидетельство о выполнении воинской повинности № 3. Ратник l-го разряда рядовой Яков Рачинский. Зачислен в ратники ополчения первого разряда до 43-летнего возраста включительно, т. е. до l января 1906 года. Началом службы считается 1 января 1884 года, уволен в запас в августе 1888 года сроком по 1 января 1902 года. На службе обучался обязанностям носильщика. Гражданская специальность (мастерство) — мельник. Дед долгие годы действительно работал простым рабочим на мельнице на Белянах (район Варшавы). Родился дед 20 июля 1862 года. В армии был рядовым 88-го пехотного Петровского полка 9-й роты. Какую-то часть службы находился в военном лагере при Красном Селе, где и было выписано свидетельство. В воинское свидетельство записана и такая запись: «Предъявитель

сего билета Яков Рачинский 7/19 апреля 1891 года в Варшавском Приходском Свентокшиском костеле сочетался законным браком с девицею Агнешкою Зволинскою 21 года от роду. Записано в книгах Гражданского состояния. Акт под № б8». В воинском свидетельстве есть отметки о прохождении сборов, о временных отлучках. Дисциплина была строгая. Еще одна любопытная запись в воинском свидетельстве (билете) деда: «Бели рядовой Рачинский по призыве на действительную службу принесет с собою собственные сапоги с голенищами не короче 9-ти вершков и белье, годные к употреблению, то по прибытии его в войска, вещи эти могут быть зачтены в Казну, а ему уплачены будут за эти вещи деньги». «На период времени до 1 января 1889 года цены назначены: за пару сапог 5 руб., за одну рубашку 150 коп. и за одни исподний брюхи 35 коп. Вещей сих может быть зачтено: не более одной пары сапог, двух рубах и двух исподних брюк. За принесенный же годный полушубок (если призыв будет объявлен с 1 сентября по 1 февраля) будет уплачено по 4 рубля».

Родители, уезжая в Советскую Россию в 1901 году, по совету родителей отца оставили меня с братом у родителей отца в Варшаве. Вместе с дедушкой Яковом а бабушкой Агнешкой жила тетя Элеонора (сестра отца). Тетя работала медицинской сестрой. Дедушка тоже еще работал рабочим на мельнице на Белянах. Заработки дедушки и тети были низкие, и двоих детей, видимо, было содержать трудно, потому (родственники решили, что моего брата Евгения (Геню) должен взять на воспитание средний по возрасту брат отца Александр Рачинский (дядя Олек — так звали его в семье). Итак, мы, два брата, воспитывались врозь. Дядя Олек по специальности был землемером и работал в г. Цеханове. Мы с бабушкой и тетей часто ездили к дяде Опеку. Он был женат на русской женщине Зинаиде (девичья фамилия Бехтерева). Мы звали ее тетей Зеной, что соответствует по-русски тетя Зина. У дяди Олека и тети Зены было 2 дочери — Ирена и Галина.

Геня был в семье третьим ребенком. Денег не хватало. Жили, едва сводив концы с концами. В 1925 году мама меня с братом забрала и увезла в Советскую Россию. Итак, до пятилетнего возраста я воспитывался в семье дедушки, бабушки и тети. Сохранились ли у меня воспоминания с этого пятилетнего периода? Да, сохранились некоторые. Я о них буду писать потом. Но сейчас расскажу о двух случаях, которые запомнились мне.

Дедушка во время работы на мельнице сильно занозил палец. Образовался большой нарыв. Дедушка заболел, работать некоторое время не мог. Хозяин мельницы отказался

платить дедушке за дни болезни. Помню, что в семье долго возмущались этим.

Второй случай произошел в деревне, куда мы выехали с бабушкой на лето, как на дачу. Около деревни был большой лес, видимо, какого-то помещика. Мы с бабушкой часто ходили в лес гулять. В лесу было много ягод черники. Ну, естественно, мы ее собирали. Однажды к нам подъехал на лошади объездчик-лесник. Стал кричать, чтобы мы убирались из леса. Собранные бабушкой ягоды отобрал и высыпал на землю. Это был для меня первый урок на тему, что такое частная собственность. Впоследствии, уже когда учился в советской школе, в детских сочинениях я описывал эти два случая, клеймя капиталистический мир, его жестокость.

В Польше, в России, в Советском Союзе фамилия Рачинских — не редкость. Можно лишь предположить, что это разветвленное генеалогическое дерево, имеющее общие корни. Во многих случаях родственные связи потеряны. Но одно ясно, что фамилия имеет польское происхождение. По семейным преданиям, ряд Рачинских, участников польских восстаний, царским правительством были сосланы в Сибирь и Среднюю Азию. На Украине были помещики Рачинские. Один чехословацкий ученый Иво Хаис, мой друг, рассказывал мне, что в истории Чехо-Словакии также известна фамилия Рачинского — участника освободительного движения Яна Гуса,

Меня часто опрашивают, не родственник ли я такого-то Рачинского? В Тимирязевской академии меня, например, часто опрашивали, не родственник ли я бывшего директора академии К. А. Рачинского? Меня также неоднократно опрашивали, не родственник ли я известного русского педагога С. А. Рачинского? Я отвечал, что нет, не родственник. Много есть обрусевших Рачинских, хотя в корнях они имеют польское происхождение. Польские магнаты, шляхта скупали земли в России и на Украине. Среди них были и Рачинские. Два брата, русские просветители С. А. Рачинский и К. А. Рачинский, были помещиками. С. А. Рачинский насаждал в России церковно-приходские школы и много сделал для развития просвещения в царской России. По рассказу одного из моих знакомых, он похоронен где-то около г. Твери.

К. А. Рачинский был назначен директором Московского сельскохозяйственного института, бывшей Петровской сельскохо-зяйственной академии, в 1894 году. Академия под новым названием возрождалась после периода закрытия ее за революционные брожения. К. А. Рачинский проработал директором Московского сельскохозяйственного института 10 лет, до 1904 года. Ушел с этой должности по болезни и старости. Деятельность К. А. Рачинского кратко освещена в ряде книг по истории Тимирязевской сельскохозяйственной

академии. Наиболее подробно история академии изложена в книге «Московская сельскохозяйственная академия имени К. А. Тимирязева. К столетию основания. 1865— 1965. Издательство «Колос», Москва, 1969». Это сборник статей об истории академии. История академии за 100 лет существования описана Л. Л. Балашовым. О деятельности бывшего директора К. А. Рачинского см. стр. 71—81. В общем его деятельность оценивается в истории академии положительно. В книге «А. И. Кузнецов. Академия имени К. А. Тимирязева. Москва, «Колос», 1982» можно прочитать следующее: «Первым директором (Московского сельскохозяйственного института) стал К. А. Рачинский, бывший профессор физики Московского университета, который до своего назначения жил в деревне (был помещиком, мое примечание). Профессор И. А. Иверонов писал, например, что К. А. Рачинский имел огромный авторитет в среде студентов, и всякие недоразумения или столкновения с администрацией общежития обыкновенно находили благополучный конец в кабинете уважаемого директора. К. А. Рачинский добился, чтобы общежитие было расширено до 200 мест, а при нем устроена прекрасная столовая. По словам Н. М. Кулагина, он не гнул свою седую голову ни перед кем. Рачинский не только не старался заглушить автономию высшей школы, как это тогда требовалось высшим начальством, но был истинным представителем автономного управления институтом. Он отдавал должное значение совету профессоров как коллегии, в высшей степени корректно относился к мнениям отдельных членов совета, повиновался только долгу и совести и стремился служить делу, а не лицам и настроениям. При этом во всех его отношениях к преподавателям и студентам ярко выступала скрупулезная честность, правдивость и истинная галантность». Это свидетельства бывшего профессора академии Н. М. Кулагина. В книге А. И. Кузнецова приведены также слова известного деятеля академии А. Ф. Фортунатова: «...мы считали и считаем К. А. Рачинского лучшим директором Петровки за все время ее существования». В книге приведены также слова К. А. Рачинского, которые он произнес на прощание, когда уходил в отставку по болезни: «А все же за десять лет моего директорства ни один студент не пострадал по вине администрации института».

В другой книге летописца академии А. И. Кузнецова «Тимирязевка и деятели культуры. Издательство «Московский рабочий», М., 1965» описана родственная связь К. А. Рачинского с великим русским писателем Л. Н. Толстым. Дочь К. А. Рачинского вышла замуж за сына Толстого — Сергея. К. А. Рачинский с семьей жил в ныне 8-м корпусе академии. В этом доме бывал Л. Н. Толстой. Он приходил навещать

своего сына и семью Рачинских. Некоторые подробности этих посещений описаны в книге А. И. Кузнецова. Кстати, Л. Н. Толстой приходил в академию неоднократно, навещая и других профессоров академии (см. стр. 85—86 книги А. И. Кузнецова).

Из литературы известно, что до своего просветительского подвижничества С. А. Рачинский был профессором Московского университета, где в 1963 году основал кафедру физиологии растений.

Из исторических личностей, носящих фамилию рода Рачинских, можно еще упомянуть министра иностранных дел в польском эмигрантском правительстве в Лондоне графа Рачинского.

Хотя я и описал некоторые данные об истории фамилии Рачинских, но прямого отношения к этим историческим лицам не имею и считаю их только однофамильцами. Например, и сейчас в академии работает мой однофамилец Д. Д. Рачинский — доцент кафедры философии. Уверен, что в истории будут появляться и другие однофамильцы Рачинские.

Еще о моих дедушке и бабушке. Дедушка был простым рабочим и рядовым солдатом царской армии. Женился на простой девушке из бедной семьи. Бабушка была более грамотной. Умела, хотя и плохо, писать. У них было три сына и одна дочь: старший сын Вацлав (мой отец), средний сын Александр (Олек), младший сын Зыгмунд, дочь Элеонора. Были еще дети, но умерли в детстве. Жили бедно. Бабушка, как и большинство женщин того времени, не работала. Прокормить семью было трудно. Но родители старались дать детям Образование. Мой отец был очень способным человеком и, еще учась в гимназии в Варшаве, подрабатывал репетиторством. Отец не окончил гимназию и, как старший сын, вынужден был пойти на работу. Он окончил только 6 классов гимназии. Много занимался самообразованием, надеясь на возможности получения в дальнейшем образования.

Моя тетя Элеонора рассказывала, как дедушка и бабушка тосковали по старшему сыну и его семье, как они до конца жизни ждали нашего возвращения в Польшу, но не дождались.

Бабушка Агнешка умерла во время войны в 1943 году в возрасте 73 лет. Она долго и тяжело болела. У нее была астма. Я помню, как она часто глотала таблетки от астмы. Дедушка умер в 1947 году в возрасте 85 лет. В общем он был здоровым мужчиной и умер от старости. Последний год, перед смертью, он почти уже не вставал от старческой слабости. Так мне рассказывала тетя Элеонора.

Жили дедушка и бабушка с тетей Элеонорой в Варшаве, на Праге, на улице Тархоминьской, дом 3, кв. 29/30. В квар-

тире было, насколько помню, 2 большие комнаты (столовая и спальня) и большая кухня. По рассказам тети, когда советские войска входили в 1944 году в Варшаву, дедушка каждый день выходил на улицу смотреть проходящие советские войска. У него была какая-то надежда, не окажутся ли в проходящих советских солдатах его внуки, т. е. мы с братом. Но не дождался дедушка ни возвращения сына, ни внуков. Часто он, смотря на проходящих в колоннах советских солдат, плакал и сквозь слезы говорил: «Это мои внуки идут». Безутешно было горе дедушки и бабушки, не дождавшихся возвращения из России своего сына и внуков. Трагическую историю моего отца я опишу подробно.

Как я уже отметил в предисловии ко второму варианту рукописи «Моя жизнь», мне удалось разобрать некоторые семейные архивные материалы, переданные мне моей двоюродной сестрой Вандой после смерти моей тети Элеоноры.

Моя тетя в свою бытность по просьбе своего отца (моего деда Якова Рачинского) немного занималась изучением генеалогического древа нашего рода Рачинских. Мой дед имел некоторую амбицию о своем графском происхождении. У него даже была идея фикс отсудить часть наследства от этого графского рода. Тетя делала запросы в различные архивы. И некоторые архивные справки сохранились. Просматривая и сопоставляя эти материалы, мне удалось кое-что восстановить более точно о моих предках.

Наш род Рачинских происходит с Великопольских земель расположенных в районе Познани. Административные деления этих земель в истории Польши менялись. На территории этих земель были расположены две местности (селения или деревни) — Рачин и Малышин (или Малошин). Существуют ли сейчас эти местности, мне неизвестно. По архивной справке, эти две местности являлись собственностью графа Антона Рачинского (даты его рождения и смерти не указаны). Вероятное время его жизни — конец XVIII начало XIX веков. Согласно справке, он имел двух сыновей — Игнатия и Войцеха Рачинских, которые после смерти отца Антона Рачинского получили в наследство земли Рачина и Малышина. Как я уже писал ранее, Игнатий Рачинский — знаменитая личность в истории Польши. Он получил очень широкое образование — естественнонаучное (математика и физика), философское и религиозное. Пройдя все ступени католического костела, он приобрел сан архиепископа Гнезнинского и Варшавского. Игнатий Рачинский родился 6 августа 1741 года и умер 19 февраля 1823 года в возрасте 82 лет. В 1779 году передал все свои права на наследство, оставшееся от отца Антона Рачинского, своему брату Войцеху Рачинскому. О по-

следнем мало что известно. В архивах значится, что он был в чине капитана польского войска.

В архивах этого времени значится еще один граф Рачинский — Онуфрий. Был ли он тоже родным сыном графа Антона Рачинского или его племянником — это точно не известно. Вероятнее всего, это был какой-то родственник. По архивным материалам, он владел (зафиксирована дата вступления во владения — 1801 год) поместьем Фабяново в повете Яроцинском. Онуфрий Рачинский — мой прапрадед — был женат на Екатерине, урожденной Венжик. Польские имена я перевожу на русский язык (по-польски Катажина). Их сын был мой прадед Антон Рачинский (еще один Антон или Антоний по-польски) — родился в 1812 году и умер в 1892 году, в возрасте 80 лет. Женат он был на Юлиане, урожденной Хлебовской (следовательно, это моя прабабушка), 1830 года рождения (была на 18 лет моложе прадеда). Сыном Антона и Юлианы Рачинских и был мой дед Яков Рачинский. У них были и другие дети — братья и сестры моего деда. По рассказам тети, один из братьев деда Якова уехал в Россию и пропал без вести.

В архивах и летописях есть упоминания еще о более древних Рачинских, относящиеся к XVII и XVIII векам: Ян Рачинский (упоминание в 1623 году), Михаил Рачинский (упоминается год смерти 1738) —воевода познанский. Казимир Рачинский — двоюродный брат Игнатия Рачинского (архиепископа), маршал при короле Станиславе Августе.

В сентябре 1990 года в мои руки попала интересная брошюра «Л. Словинский. Эдвард Рачинский (1786—1845). Из «истории Польши. Национальное издательское агентство. Познань, 1983, 32 с.». Это жизнеописание уже упоминавшегося выше представителя рода Рачинских — Эдварда Рачинского. В октябре я ее перевел на русский язык. Некоторые сведения об этом далеком моем предке я решил отметить в этом очерке.

В указанной брошюре говорится, что род Рачинских происходит из старейшего рыцарского рода, предком, родоначальником которого был один из рыцарей королей Мешка и Болеслава Храброго. Многие представители рода Рачинских играли большую роль в общественной жизни Речи Посполитой.

В конце XVIII века существовали две главные генеалогические линии Рачинских: курляндская и познанская, у которых общим предком был живший в XVII веке судья из Накельска и староста Ясенец Зыгмунд Рачинский. Основателем первой линии был Юзеф Рачинский, правнук Зыгмунда, а другую линию дал сын Юзефа — Михаил Казимир Ра-чинокий, воевода познанский (умер в 1738 году). У него бы-

ло два сына — Виктор и Леон. Сын Виктора и Магдалены (урожденной Дзалынской) Казимир приобрел большую знатность и большое состояние во времена Станислава Августа Понятовского, занимал посты главного писаря королевской канцелярии, члена королевского совета и генерального старосты Великопольши. Этот Казимир Рачинский был непосредственным дедом Эдварда Рачинского. Хотя дед был и выдающейся личностью, но не такой уж редкой в кругах знати того времени. Умер он в 1824 году.

Казимир Рачинский женат был на Терезе (урожденной Мошченской) и имел две дочери: Магдалину и Михалину. Последняя вышла замуж за Филиппа Рачинского (внутриродовой брак), генерал-майора войска Речи Посполитой, двоюродного брата ее отца Казимира Рачинского. Филипп Рачинский был очень богатым человеком. Много поместий он получил в наследство от своего отца Леона Рачинского (брата Виктора Рачинского), а также ряд поместий ему принесла жена Михалина в качестве приданого. После очередного раздела Польши западная ее часть перешла под власть прусского короля Фридерика Вильгельма. Ему верно служил Филипп Рачинский. Когда в моду вошли графские титулы, Филипп легко выхлопотал себе графский титул.

От Филиппа и Михалины родились два сына — Эдвард и Атанас Рачинские. Они потеряли мать через 4 года после женитьбы Филиппа и Михалины. Филипп Рачинский умер в l804 году. Мальчиков Эдварда и Атанаса воспитывали родственники: бабушка Виридиана Мельжинская и сначала отец Филипп Рачинский, а после его смерти дед по линии матери Казимир Рачинский, упоминавшийся выше. Большое участие в воспитании и судьбе детей сыграла также тетка, сестра отца Филиппа, Эстера Рачинская, которая можно сказать, стала второй матерью для Эдварда я Атаяаса. Дети получили лучшее воспитание и образование для того времени. Атанае полностью пошел на услужение прусскому монарху, тогда как Эдвард Рачинский снискал славу в Польше великого польского патриота, ученого. Он внес большой вклад в собрание и издание многих документов и свидетельств из истории польского народа, собирание редких книг. Известен как очень богатый меценат, владетель многих поместий, палацев, дворцов. Занимался культурной, просветительской деятельностью. Огромные свои средства расходовал на общественные цели. Построил в Познани ряд памятников. Но самый большой памятник — библиотека в Познани, которая носит название рода Рачинских —Библиотека Рачинских.

У Эдварда Рачинского и его супруги Констанции (дочери одного из богатейших магнатов Польши Потоцкого) родился только один сын Рогер.

Эдвард Рачинский, хотя и был большим польским патриотом, но придерживался консервативных взглядов, был против всяких революций, восстаний и реформ и часто по разным поводам входил в конфронтацию с общественностью. Эта конфронтация окончилась трагически — он покончил жизнь самоубийством. Все это подробно описано в упомянутой выше брошюре Леха Словинского.

Я не претендую на абсолютную точность приведенных сведений, касающихся фамилии рода Рачинских. Мною использованы материалы и данные, которыми я располагал. Со временем, может, кое-что будет уточняться. Тогда можно будет внести изменения и дополнения, что я и сделаю, если буду жив.

МОЙ ОТЕЦ

Мой отец, Рачинский Вацлав Яковлевич, родился 2 февраля 1892 года в Варшаве. Как уже я писал выше, ему по семейным обстоятельствам не удалось окончить гимназию. Он рано начал зарабатывать деньги. Репетиторствовал, работал в канцеляриях. Нужно было помогать семье. В 1914 году разразилась первая мировая война. Отец был мобилизован в царскую армию. Как грамотный человек, отец в армии попал в службу связи, служил телеграфистом на железнодорожных станциях. По рассказам отца, в одном из боев с немцами по одной из станций, на которой отец выполнял службу телеграфиста, немцы открыли артиллерийский огонь. Отец до последней секунды передавал телеграммы. И только он снял телеграфный аппарат и выбежал на улицу, как по станции ударил артиллерийский снаряд. Станцию разнесло. Но отец остался жив. Спас ценный в то время телеграфный аппарат. За мужество и отвагу отец был награжден командованием Георгиевским Крестом. Во время артиллерийского удара по станции отца засыпало от взрыва снаряда. Засыпало песком глаза. У отца была небольшая контузия, и он попал а госпиталь в Москву. Болели глаза. После извлечения он попал на переформирование. Царское правительство и командование сформировало из поляков батальон, который послали на обслуживание строящейся в то время, в период 1914—1917 годов, Мурманской железной дороги. Отец работал телеграфистом на железнодорожных станциях по Мурманской железной дороге.

Октябрьская революция 1917 года застала отца, когда он работал военным телеграфистом на ст. Кемь Мурманской ж. д. Случилось так, что моя мать в это же время работала телефонисткой на той же станции. Вот они и встретились. 29 января 1916 года поженились. У меня хранится их свиде-

тельство о браке. Венчались они в православной церкви. Архив церкви в Бюро ЗАГС г. Кемъ сохранился, что я позволило получить дубликат свидетельства о браке. Отцу было 26 лет, а матери 19. Моя мать, урожденная Анцух Мария Алексеевна, приняла фамилию отца. 23 ноября (по новому стилю 6 декабря) 1918 года у них родился первый сын Евгений. Регистрация акта его рождения тоже сохранилась в Кемском ЗАГСе, и у меня есть дубликат свидетельства о рождении. Рождение моего брата Евгения зарегистрировано при его крещений в православной церкви Кемского прихода.

По рассказам отца, он встретил Октябрьскую революцию 1917 года с большим энтузиазмом. Будучи революционно настроенным, имея стремление к преподавательской работе (годы репетиторской работы в юношестве не прошли даром), отец организует на ст. Кемь первую советскую школу. Дела шли хорошо. В 1919 году во время летних каникул и отпуска отец с матерью решили поехать к брату отца Александру (Олеку), который в это время учился в г. Симбирске (ныне Ульяновск) в землемерной школе. От того периода у тети Элеоноры сохранились письма отца, в которых он писал, что брат погуливает, играет в карты. Видимо, отец, как старший брат, хотел повлиять на младшего брата. Поэтому и поехал к нему. При возвращении из Симбирска обратно в Кемь поезд, в котором ехали отец и мать, был окружен английскими интервентами. Оказалось, что через Мурманск была совершена англичанами интервенция. Советская власть в Кеми была свергнута. Отцу, как прокоммунистически настроенному человеку, грозит арест и репрессии, тем более, что отец заведовал советской школой. Друзья отца сообщили ему, что интервенты и белогвардейцы собираются его арестовать. Нужно было что-то предпринимать. Англичане знали, что на Мурманской ж. д. работает много поляков, и они объявили, что поляки, желающие выехать на родину в Польшу, могут через Мурманск выехать. Для них был предоставлен специальный пароход, который должен был отвезти их в Польшу через Данциг. Отец воспользовался этой возможностью. Он забрал мать с ребенком, выехал тайком из Кеми в Мурманск. Используя свою польскую национальную принадлежность, получает разрешение на посадку на английский пароход, направлявшийся в Данциг. Пароход мимо берегов Норвегии через Балтийское море направляется к берегам родной земли Польши. В норвежском порту Берген была остановка. И вот наконец Данциг. Мама, по ее рассказам, тяжело перенесла эту поездку морем. Из Данцига отец со своей уже семьей приехал к родителям в Варшаву. Родители и родственники не знали, что отец женился и уже есть внук. Радости было много.

Итак, отец снова в родной Варшаве. Но нужно было жить, содержать семью. На шее у родителей нельзя жить. А в Польше, в Варшаве страшная безработица. В 1918 году Польша получила независимость и стала буржуазной республикой. К власти пришел Ю. Пилсудский. В Варшаве отец работы не нашел, и его ведомство почты и телеграфа послало на работу в г. Ломжу. Это бывший губернский город в царской России. Отец поехал в Ломжу, оставив мать с ребенком у родителей. У матери сложились не очень хорошие отношения с родителями отца. Дело в том, что мать была по национальности русская. Но это, может быть, было бы ничего. Многие поляки издавна женились на русских женщинах. Вряд ли родители отца обладали националистическими предрассудками. Но у моей матери был самостоятельный, властный, строптивый характер. И, видимо, это обстоятельство наложило отпечаток на их взаимоотношения.

После смерти тети Элеоноры я, разбирая ее архивы, нашел письмо отца родителям, которое он писал из Ломжи. Оно датировано 14 ноября 1919 года и хранится у меня. В письме отец пишет, что ему стыдно за то, что вынужден прибегать к помощи родителей. В Ломже ему не нравится. Начальник почты к нему придирается, хотя работает он много и честно выполняет свои обязанности. Просит свою сестру Элеонору (Лесю), чтобы она пошла в почтовое ведомство к начальнику и попросила его перевести отца в Варшаву, чтобы жить вместе с семьей. Видимо, попытки устройства на работу в Варшаве не увенчались успехом. Отец продолжал работать в Ломже.

В 1920 году Пилсудский под влиянием Антанты и националистических настроений — «Польша от моря до моря» — развязал войну с Советской Россией. История этой войны известна. Сначала поляки захватили значительную часть Белоруссии и Украины, а потом Красная Армия перешла в контрнаступление и дошла до стен Варшавы. Прорыв Красной конницы был молниеносным, тылы не были подтянуты. Во время этого прорыва Красной Армией был взят и город Ломжа. К этому времени мать переехала с ребенком, братом Геней, к отцу в Ломжу. Она ждала второго ребенка. В Ломже была установлена советская власть. Отца, по рассказам, избрали или назначили заместителем председателя Ломжинского губисполкома. Одновременно он принял должность начальника почты. Отец был настроен революционно и с воодушевлением принял установление Советской власти на польской земле, о чем он мечтал до этого, кстати сказать, и многие годы после. Но советская власть в Ломже была недолгой. Войска Пилсудского при поддержке Антанты переш-

ли в новое наступление, и Красная Армия вынуждена была отступить.

Я родился в г. Ломжа 28 августа 1920 года в драматический момент. B городе шла страшная стрельба—поляки наступали, красные уходили, сопротивляясь. Город Ломжа был взят поляками в тяжелом бою. Красные предлагали отцу с семьей эвакуироваться в Россию. Но мать не захотела рисковать. Она должна была рожать. И отец остался в Ломже, хотя знал, чем это ему грозит. Родила меня мать в подвале почты, где она вместе с моим братом и другими сотрудниками почты скрывалась. Бели бы отец был один, он, может быть, смог бы скрыться. Но семья привязала его к Ломже. Он не мог ее бросить. Вскоре по приходе польского войска в Ломжу отец был арестован.

Военно-полевой суд приговорил отца за измену родине к расстрелу. Но исполнение приговора было задержано. Начались переговоры польского правительства с советским правительством о мире. Дело отца было передано из военно-полевого суда в гражданский суд. В гражданском суде отца обвиняли в сотрудничестве с Красной Армией. Еще одно появилось обвинение. Отец был начальником городской почты. К моменту прихода красных в г. Ломжа на почте накопилось много посылок из различных стран в качестве пожертвований и другой помощи. Поляки рассеяны по всему миру. В основном это были посылки от польских землячеств Америки, Англии, Франции и других стран, а также посылки от родственников из-за границы. Когда Красная конница вошла в город, началось мародерство, которое нельзя было остановить. Солдаты были оборванные, раздетые, голодные. Почта и посылки были молниеносно разграблены. И отец ничего не мог сделать, ничего не мог спасти. Так вот польский суд поставил отцу в вину, что он как начальник почты не смог предотвратить разграбление посылок. Суд приговорил отца к 10 годам каторги. Можно себе представить, что пережила моя мать. Одна, без средств к существованию, с двумя маленькими детьми, один из них грудной (это был я).

Нужно отдать должное жизнеспособности моей матери. Она как-то ухитрялась подрабатывать и кормить не только себя и нас, детей, но и носить передачи в тюрьму к отцу. Можно себе представить такую картину: молодая женщина с грудным ребенком на руках, второй постарше идет за ней, держась за юбку матери, во второй руке женщина несет узелок с передачей мужу, находящемуся в тюрьме. Так в действительности было. Думаю, что такая картина не исключительная. Многие женщины революционеров, сидящих в тюрьмах, оказывались в таких условиях. Во время мирных переговоров между Польшей и Советской республикой рассмат-

ривался вопрос об обмене пленными, политическими заключенными. Брат отца, Александр, и отец стали хлопотать перед Советским правительством, чтобы отец был включен для обмена как политзаключенный каторжанин. В Советском руководстве нашлись люди, которые знали отца как пострадавшего за сотрудничество с Красной Армией. Отец никогда не был партийным. Он не состоял ни в коммунистической партии Советской республики, ни в польской коммунистической партии, хотя по настроениям и взглядам был коммунистом. Трудно сказать, какие обстоятельства привели в конечном итоге к включению отца Советским правительством в список для обмена политическими заключенными. В 1921 году на установившейся между Польшей и Советской республикой границе произошел обмен политзаключенными. Они были привезены в опломбированном вагоне.

Родители отца уговорили моих отца и мать оставить брата и меня на некоторое время у себя. Мотивировали это тем, что едут в Россию, в неизвестность. Когда устроятся, то потом смогут нас забрать к себе. Родители мои согласились на это.

Итак, мы с братом остались в Польше у дедушки и бабушки, а родители наши поехали в Советскую Россию.

Некоторое время отец учительствовал в Белоруссии. Но вскоре мать начала просить отца поехать на ст. Кемь, где осталась жить ее мать с семьей. Мать моей мамы была чистокровная русская женщина. Ее фамилия была Смирнова, а звали ее Екатериной Михайловной. Тяжелая судьба была у этой русской женщины. Муж ее оставил, и она одна воспитывала троих детей — двух дочерей и сына. Сестру матери звали Евгенией, а брата Андреем. И вот они, мои родители, опять поехали на Мурманскую ж. д. на ст. Кемь. С 1922 по 1923 год отец учительствовал на ст. Кемь в школе и в Мореходном училище. Затем родители переехали на ст. Сорока (теперь Беломорск), где отец также работал учителем школы. Архивных справок об этом периоде жизни и работы отца у меня нет. А вот на дальнейший период его работы имеется архивная справка, выданная Дорожным архивом Кировской ж. д. (так была переименована Мурманская ж. д.). B Управлении Мурманской — Кировской ж. д. в Ленинграде был отдел железнодорожных школ, под ведением которого находились все железнодорожные школы. Видимо, от этого отдела или управления отец в 1924 году получил назначение на заведование школой на ст. Кандалакша. Согласно архивной справке, выданной Дорожным архивом Кировской ж. д., согласно описи дел за 1916—1943 годы № 117 дело 520, значится, что Рачинский Вацлав Яковлевич работал на Мурманской — Кировской ж. д. в следующих должностях: с 1 сен-

тября 1924 года по 23 сентября 1926 года заведующим школой ст. Кандалакша, с 23 сентября 1926 года по 27 ноября 1928 года —заведующим школой ст. Масельская. Даты увольнения в личном деле не обнаружено. Других данных в указанном архиве не обнаружено. Центральный государственный архив Карельской ACCP сообщил мне, что в документах Кемского отдела народного образования в списке работников школьных учреждений Кемского уезда на октябрь 1923 г. значится Рачинский Вацлав Яковлевич — зав. школой ступени г. Сороки.

Итак, в период 1924 — 1926 годов отец работал зав. школой на ст. Кандалакша. В 1925 году моя мать возбудила ходатайство перед Народным комиссариатом иностранных дел РСФОР о разрешении ей поехать в Польшу, чтобы забрать своих детей, т. е. нас с братом, в Советскую Россию для соединения с родителями. Такое разрешение она получила и в 1925 году доехала в Польшу, в Варшаву, забрала нас, и мы с братом приехали к родителям на ст. Кандалакша. Так наша семья воссоединилась.

Отец был образованным человеком. Старая гимназия давала широкие фундаментальные знания. Работая с учениками разных классов, он преподавал различные предметы — русский язык, который он знал в совершенстве, литературу, историю, математику, физику, химию и другие предметы. Но наибольшая его любовь была к математике и физике. Он очень любил учительскую, просветительскую, организаторскую работу. Был талантливым методистом. Он часто выезжал на учительские конференции, выступал с методическими докладами. Приобрел авторитет у руководства школами, и именно поэтому его назначали заведующим школами. Отец не имел высшего образования вначале. Он настойчиво готовился к поступлению в вуз на заочное обучение. Помню, когда мы уже жили на ст. Масельская, отец поступил учиться на заочное отделение физико-математического факультета Московского университета. Но ездить в Москву на сессии было далеко, и он перевелся на заочное отделение физико-математического факультета Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. У меня имеется архивная справка Госархива Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинградской области, в которой подтверждается, что отец поступил в Пединститут им. А. И. Герцена в 1928 году и окончил его в июле 1932 года.

Для отца это было трудное испытание. Нужно было заведовать школой, заниматься семьей, нас воспитывать и выполнять без всякой помощи трудные многочисленные задания, готовиться к экзаменам. Заочное образование в. те годы было поставлено очень серьезно. Было, по словам отца,

очень честное отношение к выполнению заданий. Не было такого безобразия как сейчас, когда заочное образование плодит липовые дипломы, когда заочники списывают или за деньги получают готовые задания, когда творятся другие злоупотребления. Отец работал честно. Я наблюдал, как скрупулезно он выполнял задания и с трепетом ждал возвращения заданий после проверки рецензентами. Радовался, когда получал хорошие оценки, и огорчался, когда задания посылали на переработку, такие случаи тоже были. А в общем я считаю, что отец, закончив хорошо Герценовский пединститут, совершил героический подвиг. Какое у него было упорство, какая работоспособность. Получение диплома о высшем образовании открывало ему дорогу к преподаванию в средней школе и техникумах. На ст. Масельская отец проработал до 1932 года.

В 1932 году он устраивается на работу в г. Петрозаводск па должность завуча и преподавателя математики и физики Автодорожного техникума. В Петрозаводске мы прожили год. Это был довольно тяжелый год. Была карточная система. Жить было трудно. Отец решил перебираться поближе к Ленинграду. В управлении школ Кировской ж. д. он получил назначение в ж. д. среднюю школу в г. Лодейное Поле Ленинградской области на должность завуча и учителя математики и физики.

Итак, в 1933 году мы переехали в г. Лодейное Поле. Город и работа отцу понравились. Кроме того, был близко Ленинград, культурный центр. Отец понимал, что скоро мы окончим среднюю школу и нам нужно будет поступать в вуз. Нужно было поближе быть к детям, если они будут, например, учиться в Ленинграде. Но у отца было огорчение с братом. Брат оказался малоспособным. Учился плохо. С девятого класса стало ясно, что среднюю школу ему будет окончить трудно. С натяжкой окончил девятый класс. Нужно было его куда-то устраивать. В то время существовали так называемые учительские институты, готовящие учителей для начальных классов и неполных средних школ (семилеток). Такой институт, например, был в г. Новгороде. Отец решил послать моего брата Геню в Новгородский учительский институт. Брат имел какие-то способности к литературе. В Новгородском учительском институте было отделение литературы и русского языка. Итак, брат отправился в 1936 году учиться на это отделение. Я учился хорошо, и мы планировали, что после окончания средней школы я пойду учиться в Ленинградский университет на физический факультет.

Отец был большим польским патриотом и в то же время большим интернационалистом. Впрочем, многие великие польские патриоты, например, Костюшко, Мицкевич, Дом-

бровский (участник Парижской Коммуны) я многие другие были великими польскими патриотами и в то же время великими интернационалистами. Много поляков участвовали в Октябрьской социалистической революции, защищали дело революции в гражданской войне, участвовали в социалистическом строительстве в советской стране. Многие с верой в коммунизм погибли в годы сталинских репрессий. Любовь к своей родине Польше не мешала им быть настоящими коммунистами-интернационалистами.

Отец очень любил свою родину Польшу. Очень тосковал о ней, о своих родных. Он до последних своих дней, до момента его ареста органами НКВД, не терял мысли возвращения на родину в Польшу и готовил нас к этому. Он обучал нас польскому языку. Дома мы говорили с отцом по-польски. Писали часто письма родным в Варшаву. Некоторые наши детские письма к бабушке, дедушке и тете в Варшаве сохранила тетя Эля, и сейчас они хранятся бережно у меня. Это детские письма с поздравлениями по случаю именин и просто письма-весточки.

Отец послал брата в Новгородский учительский институт, на отделение русского языка и литературы с мыслью, что, если вернемся в Польшу, то брат сможет преподавать в Польше русский язык. Это не было националистическим воспитанием. Оно было истинно национальным. Отец, как мог, прививал нам польскую национальную культуру. Во время поездок в Ленинград он брал в Ленинграде в польской библиотеке польские книги. Такая библиотека существовала до 1987 года. Многие поляки, проживающие в Советском Союзе, пользовались ею. Трагично, что картотека этой библиотеки была использована органами НКВД, по этой картотеке находили поляков в качестве жертв репрессионного аппарата НКВД. Когда я в начале сентября 1937 года пошел в эту библиотеку, чтобы взять польские книжки, библиотека оказалась закрытой. Но польские книги в изобилии были в библиотеке Ленинградского университета, чем я сразу и воспользовался. Но уже сам факт закрытия польской библиотеки в Ленинграде меня насторожил. Я почувствовал недоброе. Находясь в Ленинграде в следственной тюрьме НКВД, я встречал поляков, которые были арестованы по данным картотеки польской библиотеки.

У брата при аресте в 1937 году забрали письма отца. Только сейчас, в 1989 году, по моему запросу Управление КГБ по Новгородской области изъяло из дела брата взятые письма и переслало их мне (брат умер в 1977 году). Во всех сохранившихся письмах отца, написанных на польском языке, отец просит брата, чтобы чаще писал ему письма на польском языке, а также письма в Варшаву, чтобы не забывал

польского языка, читал польские «нити. Отец хорошо помнил на память стихи Мицкевича. В одном из писем он по просьбе брата посылает ему отрывок из поэмы Мицкевича «Пан Тадеуш». Этот отрывок называется «Игра на роге». Брат знал этот отрывок наизусть. Он хорошо запоминал стихи и хорошо их декламировал. Этот отрывок он помнил всю жизнь и часто в семье декламировал поэму Мицкевича.

Среди сохранившихся писем, написанных отцом брату, есть, пожалуй, последнее письмо, написанное отцом перед его арестом в сентябре l937 года. В письме он еще раз напоминает брату, чтобы не забывал родного польского языка, чтобы учился хорошо в институте, что это его самое большое отцовское желание. Хотя Геня приносил отцу огорчения, он любил его, как и меня, безгранично. Он даже писал брату, что готов переехать в Новгород, чтобы быть ближе к нему, чтобы мог ему больше помогать в учении.

Сохранилось еще одно письмо отца, написанное им 1 февраля 1937 года своей сестре Лесе (так он называл тетю Элеонору все время). В письме он описывал все, что происходит в нашей семье. Один сын, Геня, учится в Новгороде. Отец выражает надежду, что из сына выйдет толк. Пишет, что скоро второй сын, Володя, «выпорхнет из семейного гнезда», и они, родители, останутся осиротелыми одни. Выражает в письме огромное желание работать в польской школе и преподавать на польском языке. В конце письма: «Завтра мой день рождения, исполнится 45 лет. Приближается старость. Правда, седых волос у меня на голове нет, но усы мои уже поседели. Стараюсь держаться молодым, но надолго ли меня хватит, не знаю».

Бедный отец. Он еще не подозревал, что в 45 лет закончится его жизнь, и трагично.

Отец действительно хотел преподавать в польской школе. Он знал, что в Белоруссии есть польские школы. Точно не помню, но по-моему в 1937 году летом он ездил в Белоруссию с целью прозондировать возможность устройства на преподавание в польскую школу. И приехал очень расстроенный — польские школы закрывали. И эту надежду он потерял. Трудно сказать, почувствовал ли он беду, которая его ожидает.

В конце августа я получил из Ленинградского университета извещение, что я принят а студенты физического факультета университета. Я окончил среднюю школу в г. Лодейное Поле с отличным аттестатом и был принят в университет без экзаменов. Для отца это был, конечно, самый счастливый момент в его жизни. Сбылась его надежда на меня, на его сына. Я пошел по его, отца, стопам.

Получив извещение, я почти сразу выехал в Ленинград —

выпорхнул, как писал отец, из родительского гнезда. В начале сентября 1937 года мама решила поехать к своей сестре, тете Жене, которая жила на ст. Хвойная Ленинградской области. Ее муж Кислаковский Вадим Александрович работал машинистом на железной дороге. Тетя Женя тоже носила фамилию Кислаковская (Евгения Алексеевна). В Ленинграде мы встретились с мамой. Встреча состоялась у наших старых знакомых отца и нашей семьи, тоже железнодорожников Слюсаревых, которые жили на Лиговской улице, близко от Московского вокзала. Это известный дом, где жили семьи железнодорожников.

Мама есть мама. Она привезла еды, чтобы меня подкормить. Отец остался один в Лодейном Поле. В последнем своем письме Гене, о котором я уже упоминал, отец писал, что мама уехала в Хвойную и заедет ко мне в Ленинград. Сообщал брату, что нас, студентов физического факультета, пока поселили в актовом зале, так как общежитие еще не отремонтировано. Никаких особых беспокойств относительно себя отец не выражал в этом письме. Оно было написано до 17 сентября 1937 года, до дня ареста отца органами НКВД. Мое письмо из Ленинграда, мою первую весточку, он тоже получил до 17 сентября, до дня начала нашей семейной трагедии

Нам, студентам курса, долго не выплачивали стипендию. Деньги, которые мне дали родители, кончались. Я пишу письма домой. Ответов нет. Что случилось, понять не могу. Решил пойти на Литовскую к Слюсаревым. Может быть, они что-нибудь знают. Надеялся подзанять у них денег. И вот тут Слюсарева мне говорит, что мама ей через знакомую сообщила: моего отца арестовали органы НКВД. Мама успела мне послать 30 рублей, которые мне Слюсарева и передала. Мама также предупреждала меня, чтобы я в Лодейное Поле не ездил и ничего не предпринимал.

Для меня это был гром средь ясного дня. Что делать? Оставалось только ждать дальнейшего развития событий. Я продолжал упорно учиться.

24 ноября 1937 года органы НКВД арестовали и меня. Я предположил, что мой арест был в цепи арестов членов нашей семьи. Лишь в 1939 году, после моего освобождения, я узнал от соседей, что мать арестовали вскоре за отцом, в сентябре 1937 года. Она пошла к отцу в тюрьму с передачей и ее там же забрали. Позднее я узнал от самого брата при свидании с ним в пересыльной тюрьме, в 1939 году, что он был арестован 21 сентября 1937 года. Несомненно, что это была акция, управляемая из Управления НКВД Ленинградской области, т. е. из Ленинградского НКВД. Видимо, деятели Ленинградского НКВД какое-то время колебались, аре-

стовывать ли меня, потому что я был арестован только 24 ноября 1937 года. Только спустя более 60 лет оказалось, что это был день расстрела органами НКВД моего отца. Судьбу матери, брата и мою судьбу я опишу позднее.

С момента ареста моего отца я пребывал в состоянии страшного кошмара. Я знал, был глубоко убежден, что отец был честным человеком, что никаких преступлений он не мог совершать. Но когда арестовали и меня, а мне было всего 17 лет, и когда я увидел в Ленинградской следственной тюрьме массу людей, которые были безвинно арестованы и подвергались пыткам и истязаниям, то я ронял, что органы НКВД творят бесчинство, творят крупномасштабное преступление. Но откуда оно направляется? В мысли не укладывалось, что все исходит от Сталина. Мысленно я оправдывал Сталина, считая что его окружили подлые люди и обманывают его. С этой мыслью я жил до тех пор, пока не произошло разоблачение культа личности Сталина на XX съезде партии. Человечество, может быть, еще до конца не оценило великого значения этого разоблачения и подвиг Н. С. Хрущева. В сущности, поворот в истории нашего Советского государства, истории нашего советского народа, да и всего человечества начался в 1956 году, с момента произнесения доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии.

Я понял, что я снова могу действовать в отношении выяснения судьбы моего отца. В 1956 году, сразу после XX съезда, я пишу в Прокуратуру ССОР ходатайство о выяснении судьбы моего отца. Ведь я до этого не знал подлинную судьбу отца. На допросах, когда я сидел в следственной тюрьме, спрашивал о судьбе отца. Мне отвечали: «Мы вам ничего не скажем». Когда я освободился и пошел на Литейный проспект в Управление НКВД по Ленинградской области спросить о судьбе моего отца, мне сказали: «О Вашем отце мы сведений дать Вам не можем. Он репрессирован как враг народа. Не рекомендуем Вам наводить справки о нем». Я не думал, что он расстрелян. Я знал, что многих осуждали на 25 лет без права переписки. Думал, что, возможно, и отца репрессировали таким образом. Преступлением является уже сокрытие самого преступления. А именно органы НКВД того времени совершали такие преступления.

Время тянулось долго, пока я получил ответ из Военного трибунала Ленинградского военного округа. Привожу дословно содержание присланной мне справки № 31-Н-68 от 27 февраля 1958 г.: «Дело по обвинению гражданина Рачинского. Вацлава Яковлевича, 1892 года рождения, уроженца гор. Варшавы, арестованного 17 сентября 1937 г., до ареста работавшего преподавателем физики в Лодейпольской средней

школе,— пересмотрено военным трибуналом Ленинградского округа 13 января 1958 г.

Постановление от 19 ноября 1937 г. в отношении Рачинского Вацлава Яковлевича, — отменено, и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Гр-н Рачинский В. Я. реабилитирован посмертно.

Председатель военного трибунала Ленинградского военного округа генерал-майор юстиции И. Писарьков».

Поплакали мы с мамой над этой оправкой. Такая страшная судьба у отца. Загубили отца, разорили дом, семью. И все ни за что. Что может быть еще страшнее?

Несколько позднее, в апреле 1958 года, мы с мамой (я с 1945 года с семьей проживаю в Москве, а мать после освобождения из лагеря с 1942 года жила со мной, умерла она в 1963 году) получили оправку из Управления КГБ по Ленинградской области за № 11/31 от 12 апреля 1938 года: «Выдана гр-ну Рачинскому Владимиру Вацлавовичу в том, что его отец Рачинский Вацлав Яковлевич, 1892 года рождения, 16 сентября 1937 г. Управлением НКВД ЛО был арестован и, отбывая наказание, умер 24 октября 1942 г.

Зам. начальника отдела УКГБ ЛО Наумов».

В апреле же пришло из ЗАГС г. Лодейное Поле свидетельство о смерти отца. В свидетельстве за ПБ № 298240 от 18 апреля 1958 года записано.

«Гр. Рачинский Вацлав Яковлевич умер 24 октября 1942 года, 1892 года рождения.

Причина смерти: крупозная пневмония, о чем в книге актов гражданского состояния о смерти 1938 года в апреля произведена соответствующая запись за № 33. Место смерти (прочеркнуто). Место регистрации: Лодейпольское Бюро ЗАГС Лен. обл. г. Лодейное Поле.

Дата выдачи: 18 апреля 1958 г.

Заведующий бюро записей актов гражданского состояния (подпись)».

Мы с мамой поверили этому свидетельству. Полученные документы позволили маме получить компенсацию за конфискованное имущество и оформить себе пенсию, как потерявшую кормильца. Мама всю жизнь была домохозяйкой, не работала, и пенсию до этого не получала. Конечно, обо воем ходатайствовал и хлопотал я. За конфискованное имущество и ценности она получила, можно сказать, гроши. Да и мы жили небогато. Конфисковывать-то было почти нечего. Из золотых вещей были обручальные кольца и мамин золотой браслет. Так как прошла денежная реформа, то все, что подсчитали бухгалтера, было уценено еще в 10 раз (по реформе). Мама получила в общем около 300 руб. Пенсия тоже оказалась мизерной — 24 руб. Но и чтобы ее оформить, при

шлось немало повозиться. Большие трудности были с оформлением стажа работы отца, его последней зарплаты и многих других документов, которые пришлось собирать по разным архивам или восстанавливать через суд и свидетельские показания. Но все это было преодолено.

Мы поверили присланному свидетельству о смерти отца и справке. Считали, что отец действительно умер в местах заключения в 1942 году. Мама умерла, так и не узнав истинной правды.

Уже в 1989 году, когда шла уже вторая волна реабилитации жертв сталинских репрессий, в печати стали появляться статьи, в которых давалось еще одно разоблачение. Оказалось, что органы Госбезопасности в целях сокрытия преступлений сталинского периода в 1936 г. и в последующие годы давали ложные сведения о смерти жертв репрессий. Чтобы скрыть незаконные расстрелы невинных людей, они сообщали в свидетельствах о смерти и справках не истинную причину смерти—расстрел, а ложную причину—смерть в местах заключения.

Я перечислю эти свидетельства органов печати:

Г. Ижбульдин (юрист, Челябинск, работает в картотеке Информационного центра УВД). Назвать все имена. Огонек 1989, № 7, февраль, с. 30.

Л. М. Константинова. Сходство судеб. Наука и жизнь, 1989, № 3, с. 53-54.

С. Краюхин. Долгий путь к правде. Известия, № 70, 10 марта 1989 г., с. 7.

Конечно, я сразу понял, что, вероятно, полученные нами сведения о судьбе отца тоже были ложными.

15 апреля 1989 года я написал заявление в Управление КГБ по Ленинградской области. Вот текст этого заявления:

«Прошу дать исчерпывающие сведения о судьбе моего отца Рачинского Вацлава Яковлевича, 1в92 года рождения, уроженца г. Варшавы, арестованного органами НКВД в г. Лодейное поле Лен. обл. 17 сентября 1937 года, до ареста работавшего преподавателем физики в лодейпольской средней школе.

При выяснении судьбы моего отца в период 1956—1958 годов я получил от УКГБ по Лен. обл. справку № 11/31 от 12 апреля 1998 года, что отец был арестован 16 сентября 1937 г. Управлением ИКВД Ленингр. обл. и умер 24 октября 1942 года, в местах заключения.

От Военного трибунала Ленинградского военного округа я получил справку № 31—4—158 от 17 февраля 1958 года, что дело по обвинению (в чем, в оправке не говорится) пересмотрено военным трибуналом Ленинградского военного округа 13 января 1958 года.

Постановление от 19 ноября 1937 года (о содержании постановления ничего не говорится) в отношении отца отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Содержание постановления от 19 ноября 1937 года, кем оно принято, каким органом, в оправке не раскрыто. В справке лишь сказано, что отец реабилитирован посмертно.

Бюро ЗАГС Лодейпольского района Лен. обл. прислало мне в апреле 1958 года свидетельство о смерти отца (ПБ № 298240) от 18 апреля 1958 года, в котором значится, что отец умер 24 октября от крупозной пневмонии.

В связи с тем, что в последнее время в нашей печати появился ряд материалов, свидетельствующих, что органы КГБ давали родственникам ложные сведения о судьбе репрессированных, у меня тоже возникло сомнение, правильны ли сведения у КГБ Лен. обл., и ЗАГС Лодейпольского района о дате и причине смерти и что он действительно ли умер в местах заключения (где конкретно об этом тоже нет сведений)».

Одновременно в этом же заявлении я просил выслать сведения по моему делу: даты ареста, освобождения и другие данные, аналогично по делу матери и делу брата.

В конце заявления я писал: «Точные и исчерпывающие данные обо мне и моих родных, хранящиеся в архиве УКГБ, мне необходимы для получения документальной правды о минувшей истории».

В начале июня 1989 года я получил из отдела ЗАГС г. Лодейное Поле Ленинградской обл. новое свидетельство о смерти отца. Привожу его содержание: «Гражданин Рачинский Вацлав Яковлевич умер 24 ноября 1937 года в возрасте 45 лет, о чем в книге регистрации актов о смерти 1958 года; 18 апреля произведена запись № 33 (спец. книга). Причина смерти: расстрелян.

Место смерти: город Ленинград. Место регистрации: отдел ЗАГС г, Лодейное Поле Ленинградской обл. Дата выдачи: 26 мая 1989 г.

Заведующий отделом (бюро) записи актов гражданского состояния Миронова П-BO № 322619».

Вот она, истинная правда. Этому свидетельству уже можно верить. Можно себе представить, какая происходила вакханалия расстрелов невинных людей в 1937 и последующих годах.

Одно, может, к лучшему, что отец недолго мучился. Расправа была недолгой. Только одной жертвы отца было мало. Зачем арестовали мать, брата я меня? Здравого смысла здесь нет. Есть извращенная человеческая мысль. Выполняли планы и соревновались по репрессиям «врагов народа». На-

сколько низка культура тех, кто должен отвечать сейчас на запросы родственников репрессированных. Ни извинения за сообщенные ранее ложные сведения, ни слов сочувствия родственникам в их горе. Никакого письменного ответа на мой запрос в УКГБ Лен. обл. о судьбе отца я до сих пор не получил. Мне нужны подробности. И вот 17 июня 1989 года я вновь пишу в УКГБ Ленинград, обл.

«Наконец, более чем 50 лет спустя, я узнал истинную правду о трагической гибели моего отца Рачинского Вацлава Яковлевича. Вместо Вашей справки и старого ложного свидетельства от 1958 года о его смерти в 1942 году в местах заключения я получил из Лодейпольского бюро ЗАГС другое свидетельство, в котором значится, что отец был расстрелян в Ленинграде. Такую метаморфозу я рассматривал как попытки органов госбезопасности в 50-х годах, после разоблачения преступлений периода культа личности, любыми способами скрыть и затушевать эти преступления. Ложь оказалась на глиняных ногах. Но и сейчас, когда происходит моральное очищение, когда началось время гласности, УКГБ не до конца искренне. По указанию УКГБ Лен. обл. Лодейпольского бюро ЗАГС выслал мне новое свидетельство о смерти отца и поставил штамп «повторное». Какое же оно «повторное», если оно не является дубликатом первого, ложного свидетельства. Не выражено извинение за ложь, ни сочувствие. Кто Вы, люди или роботы? Я понимаю, что сейчас в УКГБ Лен. обл. работает новое поколение, которое не несет прямой ответственности за преступления органов НКВД в 30-х годах, хотя косвенная ответственность по преемственности остается. Я ожидал от УКГБ Лен. обл. большей искренности и гласности. Несмотря на то, что новое свидетельство мною получено, оно для меня недостаточно — остается еще много вопросов, на которые прошу дать ответ:

— в чем обвинялся мой отец?

— какой суд его судил и кто именно (поименно) вынес приговор, кем (поименно) он был утвержден, если такое утверждение было?

— где похоронен отец, сохранились ли могилы расстрелянных или хотя бы безымянное место их захоронения, что делается УКГБ и Ленгорисполкомом для приведения места (или мест) захоронения в порядок, будем ли мы, родственники жерств, иметь возможность поклониться могилам?

— сохранились ли в деле отца какие-либо материалы, например, семейные фотографии, письма и другие, которые могут быть переданы мне?

— какие подробности дела отца для нашей семейной истории могут быть переданы мне, например, имел ли отец последнее слово и его текст?

Прошу всю правду сказать до конца.

Было бы человечно, если бы УКГБ Лен. обл. прислало мне извинения за сокрытие истинной правды о смерти отца и выразило мне слова сочувствия в моем горе.

Я жду от УКГБ Лен. обл. подробного ответа». Как ни на первый, так и ни на второй запрос письменного ответа от УКГБ Лен. обл. я не получил до сих пор. И, вероятно, не получу. И вот почему.

20 июня 1989 года состоялся телефонный разговор с сотрудником УКГБ г. Москвы И. Ю. Коронаевым. Он позвонил мне по домашнему телефону и сказал, что уполномочен дать мне устный ответ на мой запрос (речь шла о первом запросе от 15 апреля 1989 года). Он сказал, что имеется распоряжение сообщать родственникам о судьбе репрессированных устно по месту жительства. Органы КГБ и сейчас не хотят раскрывать все свои тайны о судьбе репрессированных. Иначе это не оценить. Сотрудник КГБ довольно быстро зачитал текст бумаги, которую он должен был огласить мне. Пишу по памяти. За точность воспроизводимого текста не ручаюсь. Итак, он зачитал следующее о моем отце: «Рачинский Вацлав Яковлевич, 1892 года рождения, уроженец г. Варшавы, поляк, проживавший в г. Лодейное Поле Ленинградской области, ул. Всеобуча, 33, преподаватель физики Лодейпольской средней школы, был арестован 16 сентября 1937 года по обвинению в том, что он был завербован польской разведкой для шпионской работы на Кировской ж. д. и шпионские сведения о Кировской ж. д. передавал в польское консульство в г. Ленинграде, в особом порядке комиссией УНКВД и Прокуратуры Ленингр. обл. 19 ноября 1937 года был приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение 24 ноября 1937 года, место захоронения неизвестно, дело было пересмотрено военным трибуналом Ленинградского военного округа 13 января 1958 года, постановление особой комиссии от 19 ноября отменено, дело производством прекращено за отсутствием состава преступления, Рачинский В. Я. реабилитирован посмертно».

Он зачитал также справку в отношении моей матери. Но о матери расскажу позднее.

Таковы последние сведения на 9 июля 1989 года, когда я пишу эти строки.

На сессии Верховного Совета СССР, когда утверждался состав коллегии Прокуратуры ССОР и заместителей генерального прокурора в вопросах и ответах я в высказываниях зашла речь, что органы КГБ скрывают содержание дел жертв сталинских репрессий. Один из претендентов на пост зам. генерального прокурора, ответственного за рассмотрение этих дел (иди И. В. Абрамов, или В. И. Андреев), сказал,

что Прокуратура СССР дает родственникам знакомиться с делами репрессированных. Один из депутатов, членов Верховного Совета СССР, сказал, что у него есть жалобы от избирателей на органы КГБ, которые скрывают дела. Он зачитал ответы председателя КГБ СССР Крючкова, в котором написано, что «согласно установленному законодательству, ознакомление родственников с делами репрессированных запрещено». Это я слышал прямую передачу с заседания Верховного Совета ССОР. Видимо, органам КГБ придется под общественным давлением полностью раскрыть свои карты. Но они сопротивляются. И это видно наглядно на примере дела моего отца. Но подумать только, прошло более 50 лет, а до сих пор делаются попытки со стороны КГБ скрыть или затушевать любым способом содеянные в те времена преступления, которые можно квалифицировать не иначе, как преступления против человечества. Ведь еще живы участники этих преступлений, палачи. Еще живы те, кто знает места захоронения жертв репрессий. Знают, но молчат. В печати уже появились сообщения о раскрытии могил массового захоронения жертв репрессий. Я не верю, что Ленинградскому УКГБ неизвестны места захоронения. Все данные имеются у них в архивах. Ведь сохранились все дела репрессированных. Все фиксировалось. Долго ждали правды, будем ждать еще.

Заканчивая повествование о моем отце, я хочу рассказать немного о судьбе его братьев в Польше — Александре и Зыгмунде. Их судьба была тоже роковой. Как известно, Гитлер начал вторую мировую войну а сентябре 1939 года с оккупации Польши. Брат Александр состоял в Левице ППС (Польская социалистическая партия) и вынужден был сразу после взятия немцами Варшавы уйти в подполье. Другой брат, Зыгмунд, тоже ушел на нелегальное положение, вступив в ряды сопротивления немецким захватчикам. Они вели борьбу с немецкими оккупантами. В 1940 году их кто-то предал, и немцы их арестовали. Прошли они пытки в гестапо, и были брошены в концлагерь Освенцима, где и погибли.

Такова была трагическая судьба трех братьев — Вацлава, Александра и Зыгмунда Рачинских.

Дети дяди Александра — дочери Ирина и Ханна и сын Ежи (Юрек) — были участниками Варшавского восстания а 1944 году против немецких оккупантов. Ханку и Юрека после подавления восстания вывезли в Германию на каторжные работы. Их освободили советские войска.

Братья Александр и Зыгмунд погибли, но их жены с детьми все остались живы. С 1960 года я регулярно выезжаю в Польшу к своим родственникам по линии отца. Женам братьев отца уже далеко перевалило за 80 лет, скоро будет 90. Умер в 1965 году единственный мой двоюродный брат

Юрек. Умер от рака легких в возрасте 38 лет. Он мальчишкой сражался с немцами во время Варшавского восстания в 1944 году. Его кличка в батальоне «Вигры» была «Бобо».

Подлинная, правдивая история Варшавского восстания 1944 года еще не написана, да и вся история советско-польских отношений периода 1939—1945 годов требует глубокого исторического исследования. B ней немало «черно-белых» пятен — таких, как Катыньская трагедия, Варшавское восстание и другие.

Сегодня, 4 августа 1989 года, мой внук принес мне газету «Комсомольская правда» (я ее не выписываю) за 30 июля 1989 года. В этой газете на первой полосе под рубрикой «Память» опубликована статья «Я вернулся, мой город...» (автор статьи В. Кислов). Статья потрясающая. Ее нельзя читать без содрогания. Постепенно проясняются другие подробности трагедий периода сталинских репрессий. Установлено место захоронения жертв репрессий 1937—1952 годов в Ленинграде. Ленинградцы давно атакуют органы руководства и печати вопросом о месте захоронения жертв репрессий: «Где же наши Куропаты, ленинградские?» Газета «Ленинградская правда» обратилась к жителям города с просьбой помочь ответить на этот вопрос, который вот уже несколько десятилетий волнует многих ленинградцев. Как можно понять из статьи В. Кислова, журналисты и общественники, можно сказать, «ощупью», на основе анализа различных писем жителей Ленинграда, нашли таинственное место захоронения расстрелянных в 1937 и последующих годах. Я обращаю внимание, что органы КГБ Ленинграда не захотели указать это таинственное место, хотя его охраняли до последнего дня, пока оно не было раскрыто самими жителями, журналистами, ленинградцами.

Я привожу подлинный текст статьи: «Один адрес привлекал к себе особое внимание, он повторялся чаще других, встречался чуть ли не в каждом третьем письме в редакцию. Это еще в старину получившая свое название Левашовская пустошь, расположенная сразу же за чертой города.

Вот что рассказала журналистам Е. Е. Долгинская: «До войны я жила в Левашове, в самом близком к лесу доме. Мой отец, любивший ходить за грибами, заметил, что на пустоши появился котлован, и тут же был обнесен огромным плотным забором. Из-за забора разносился лай собак. Несколько человек видели, как на огороженную территорию въезжал «черный ворон».

В минувший вторник участок бывшей Левашовокой пустоши, до сих пор окруженный глухим забором, сбросил полувековую тайну. Только 25 июля 1989 года («минувший вторник») начальник Управления КГБ Ленинградской области

А. А. Курков, как следует из статьи, вынужден был сделать заявление на заседании комиссии Ленгорисполкома по розыску мест захоронения жертв репрессий. Его заявление: «Установлено, что захоронения жертв репрессий с 1937 и до начала 50-х годов осуществлялись в районе станции Левашове. Каких-либо документов о других подобных местах на сегодня не обнаружено. Приговоры приводились в исполнение по местам предварительного содержания осужденных». «Найден» документ об отводе НКВД земли для спецназначения в районе Парголовской дачи. Документ датирован 28 февраля 1938 года. Но есть свидетельства, что захоронения расстрелянных на Левашовской пустоши начались с лета 1937 года».

В статье написано: «Вместе с тем бывший сотрудник Управления КГБ, имевший в конце 50-х годов отношение к охране кладбища, рассказал со слов его предшественника, что данное место стало использоваться для захоронений еще с лета 1937 года».

Все эти долгие десятилетия участок за трехметровым забором находился под охраной Управления КГБ. Журналистам было объяснено, что существование охраны диктовалось необходимостью не допустить какого-либо строительства или прокладки дорог в этом месте. Но главное, как подчеркивалось в ответах на вопросы, что история «спецобъекта» держалась в секрете из-за отсутствия «указаний сверху». Вот где «собака зарыта». Хоть бы проявить малейшую искренность в знак памяти загубленных жизней. Нет этой искренности у начальника Ленинградского укгб А. А. Куркова. Правда заключается в том, что до последней возможности Ленинградский КГБ скрывал место захоронения жертв репрессий, знал, но скрывал. Всем родственникам сообщалось, что «место захоронения неизвестно», хотя оно было известно Управлению КГБ. Где человеческая совесть?

Далее в статье читаем: «Сколько же всего людей было погребено на этом пятачке в 11 гектаров? И на этот вопрос был дан ответ: как удалось установить по актам о приведенных в исполнение приговорах—46771 человек». Точно известно, с точностью до одного человека, число погребенных. Трудно поверить, чтобы в указанных актах не было указано место захоронения. В том же захоронении погребены и истинные преступники, в том числе и палачи — бывшие работники НКВД и МГБ СССР. Но таких настоящих преступников — уголовников захоронено только 6286.

Автор статьи пишет: «Вдумайтесь в зловещее соотношение: из почти 47 тысяч расстрелянных только чуть более 6 тысяч — истинные преступники!»

В статье сообщается, что Ленгорисполком принял реше-

ние о признании захоронения в Левашове мемориальным кладбищем.

Статья заканчивается словами: «Жизненный путь каждой из покоящихся здесь жертв — это тоже урок современникам. Однако мы не сможем рассказать обо всех исковерканных судьбах! Если даже в каждом номере газеты повествовать об одном из них, то на это уйдет... 130 лет. Только для того, чтобы полностью раскрыть лик маленького лесного пятачка в окрестностях Ленинграда...»

Буду считать, что место захоронения моего отца найдено. Там, на Левашовской пустоши под Ленинградом, покоится его прах. Как написано в статье, пустошь заросла лесом. Этот лес хранит покой погибших. Пока единственным «памятником» на Левашовском пятачке оказался трехметровый забор, охранявший до последнего момента тайны трагической эпопеи.

Пройдет время, и люди поставят настоящие памятники жертвам сталинских репрессий на открываемых захоронениях. Будут и мемориальные доски с высеченными в камне именами погибших. История продолжается...

Сегодня 12 августа l990 года. Я вновь перечитал первый вариант моей рукописи «Моя жизнь». В новом предисловия ко второму варианту рукописи я уже отметил, что получил после смерти моей тети еще одну пачку писем отца. Они относятся к периоду 1914—1929 годов. Письма адресованы на имя родителей отца и сестры Элеоноры. Эти письма интересны, во всяком случае для меня. Они характеризуют настроения отца в те времена, его жизнь и события того времени. Я решил преподнести эти письма в основном в виде перевода с польского, частично с пересказом и комментариями. Письма даны в хронологическом порядке, по датам их написания.

В l914 году разразилась первая мировая война, и отец был мобилизован в царскую армию. Об этом я уже писал. И вот одно из писем, видимо первых, которое он написал с армейской службы. Его войсковая часть находилась в тылу, где-то около Киева. Там проходила войсковая подготовка. Итак, письмо из Киева:

«Киев, 2 мая 1914 года.

Дорогие родители!

Прошло уже 2 недели, как я послал Вам письмо, а на него нет от Вас ответа. Может быть, мое письмо опять пропало. Этого никак не понимаю. Почему-то мои письма пропадают. У других почему-то не пропадают. Врагов, которые мне хотели бы навредить, здесь у меня нет. Кроме того, я

часто сам дежурю в канцелярии и через меня проходят письма. Пишу второй раз, потому что беспокоюсь, и мне интересно, что слышно дома. Последнее мое письмо было достаточно подробным, так как писал и родителям и Леське (сестра Элеонора, мое примечание). Сообщаю, что я здоров, чего я желаю сердечно всем родным.

Весьма вероятно, что меня скоро пошлют на нашу дорогу в качестве телеграфиста. Рядом с нами две станции Садовец и Мостище расположены в лесу, я на них можно жить свободно и на свежем воздухе. На этих днях переходим в палатки, т. е. на лагерную жизнь. Думаю, что будет лучше, чем в казарме. В казарме ночами страшно душно.

Весь май у нас будут стрельбы, которые уже начались. Был на них уже 3 раза и стрелял не хуже других, несмотря на то, что у меня слабое зрение».

Не знаю, почему отец жалуется на слабое зрение. На глаза он заболел позднее, после небольшой контузии, о которой я уже писал, когда его засыпало от взрыва снаряда. Отец никогда не носил очки. Мама была близорукой и часто надевала пенсне, особенно когда шила или вышивала. А тут отец жалуется на слабое зрение: «Когда прижмурю глаз, когда целюсь в мишень, то у меня передо мной все в тумане. Одним словом, это проходит обычное войсковое учение. Но в армии не знают меры. Как начнут стрельбы, то тянут их целый месяц.

От Олька (брат Александр, мое примечание) также нет ответа. Наверно, бедный, не имеет денег на марку.

Если бы родителям удалось подать мне телеграмму, заверенную доктором, то я мог бы приехать на 10 дней, т. к. летом нас домой в отпуск не отпускают. Больше всего меня убивает недостаток денег и просил бы родителей, если можно, прислать сколько-нибудь. Мне нужно купить чемоданчик, потому что тот, с которым я поехал, совсем развалился. У меня нет даже гроша, чтобы прикупить черного хлеба, которого мне не хватает, и приходится пить чистый чай. Пришлите мне деньги в заказном письме, только так, чтобы никто не узнал, хорошо оклеить письмо марками».

Дальше обычная для писем концовка: поцелуи и приветы. Следующее письмо написано со станции Жабно, это около Тарнова, уже близко фронт.

«Жабно. 23 декабря 1914 года.

Дорогая Лёська!

Получил от тебя письмо, написанное 23 ноября, и был очень доволен. Очень рад за твои патриотические чувства по

отношению к родине и выполняешь, как можешь, свой общественный долг. Такое посвящение приносит Тебе, дорогая Лёська, много гордости и славы, а сколько людей смотрит на все сквозь пальцы, и им в голову не приходит мысль об долге. Каждый рассчитывает на чужие планы. Это гнусные личности».

Я так понимаю, что тетя Элеонора уже с начала мировой войны пошла служить в сестры милосердия. Это и определило ее всю дальнейшую судьбу. Всю свою жизнь она проработала сестрой милосердия.

«Пишешь мне, дорогая, что вам очень тяжело. Верю Тебе, т. к. хорошо знаю, что делается дома. Верь мне, что я готов последний грош послать домой, если бы его имел. Имею сейчас около 20 рублей, из которых пошлю Тебе 15 рублей на твои потребности. 5 рублей оставлю себе на свои расходы. При существующей дороговизне это небольшие деньги. Нужно, например, ботинки починить, пришли в негодность, да и купить что-нибудь из еды. Нам дают на день по 26 коп., хлеб и два кусочка сахару. Разве можно выжить на такие деньги? У нас в Жабне нет совсем магазинов. Весь город в развалинах от австрийских бомб (видимо, снарядов) и шрапнелей. Нужно кого-нибудь просить, кто поедет в Тарнов за продуктами. В Тарнове продукты невообразимо дороги. Я уже писал в прошлых письмах о ценах в этом городе. Все равно приходится добавлять свои деньги на покупку продуктов. Пишешь мне Лёсенька, чтобы привез Тебе с войны какую-либо памятку, например золотые часики. Верь мне, что я сам об этом давно думаю. К сожалению, до сих пор не могу осуществить это свое желание сделать Тебе подарок. Если только фортуна мне улыбнется, будь уверена, что подарок Тебе будет на первом плане. Что касается аппарата, то аппарат намерен послать Александру в Симбирск ( брат Александр учился в Симбирске, в землемерной школе, мое примечание). Он мне писал и просил прислать аппарат. Однако у нас сейчас не принимают посылки в том направлении России, и невозможно послать. Посылки принимают только в Действующую Армию. Они доходят даже до самых позиций фронта.

Радует меня, что ты хорошо выглядишь и здорова. Как хорошо, что все здоровы».

Следующее письмо датировано 14 апреля, но год и место написания не проставлены. Это, видимо, какая-то околофронтовая станция и, возможно, 1915 год.

«Дорогие родители!

Получил опять одно письмо, написанное рукой мамочки. Как я рад каждому вашему письму, особенно написанному

рукой мамочки. В каждом ее слове для меня столько радости и счастья, что, читая письмо, и плачу и смеюсь одновременно. Например, мама смеется надо мной, что я раньше был большим трусом, что даже мыши боялся. Теперь я изменился во всем до неузнаваемости. И уверен, что когда родители меня встретят, то будут удивляться, как этот Вацек во всем изменился.

В последнее время у меня очень болят зубы, даже лицо и шея распухли. У знакомых набрал книжек и читаю, т. к. не могу выйти.

Очень рад, что Олек получил отсрочку. Он мне ничего не писал в течение года. Пусть мама ему напишет, что за него за это очень сердит. Прошу прислать мне какую-нибудь посылочку, т. к. тут, где мы сейчас, ничего нельзя купить. Немного сала и сухарей белых, белый хлеб не помню, когда и ел, пару последних газет, например, «Курьер Поранны», а также щетку для ботинок. Пусть мама не забудет положить в посылку новую фотографию Олька. Буду родителям очень благодарен. Мне сейчас с деньгами очень трудно. Меня берет зависть, когда я смотрю, как другие получают посылки. Здесь мы должны курить махорку. Ведь трудно. Идет война».

Дальше пойдут письма периода 20-х годов.

Сохранилось письмо тети Элеоноры. Почему оно оказалось у нее самой, не знаю. Оно написано из Варшавы 13 января 1920 года. Послано оно было (если действительно оно посылалось) в г. Ломжу, где отец работал на почте, когда возвратился в Польшу из России. Он приехал в Польшу через Мурманск, Берген (Норвегия), Данциг уже вместе с семьей — мамой и моим братом Теней, я еще не родился, а Гене было уже около 2-х годиков. Итак, письмо.

«Дорогой Вацек!

Получила Твое письмо, за которое Тебя сердечно благодарю. Очень забеспокоилась, что Тебе так не везет. Видимо, Тебя преследует какой-то «фатуум», что у Тебя нет счастливых дней. Не теряй надежду. Когда-нибудь и Тебе солнышко засветит. Имей терпеливость. Верь мне, хотя я и женщина, но достаточно в своей жизни прошла боев и невзгод. Жизнь человека — это непрерывная борьба за быт. Ты думаешь, что моя жизнь усеяна розами, что на моей дороге нет терней? У меня тоже много огорчений, особенно на работе. Не раз приходится проглотить слезу. А что делать? Приходится мириться с судьбой. Войди, Вацек, в мое положение. Какая моя жизнь? Живу, как в монастыре. Ни в театр, ни в кино не могy пойти. Работа и заботы о родителях. Дома все здоровы

Генюсь очень забавный мальчик. Как только мама покажет ему Твою фотографию и скажет, что это твой папа, он целует ее (мой брат Геня был оставлен в Варшаве у родителей отца, мое примечание). Старайся переехать в Варшаву, будем жить ближе друг к другу. Что Маня (моя мать, мое примечание), очень больна? Кончаю письмо. Очень устала после целого дня работы».

Видимо, отец жаловался сестре, что ему в Ломже плохо. В 1920 году в Польше была страшная безработица. Отец не мог устроиться на работу в Варшаве и нашел работу только в Ломже. Может быть, это была его роковая ошибка, что он уехал в Ломжу, а не проявил терпения в поисках работы в Варшаве. Но кто ведает, как может обернуться судьба человека — это уравнение со многими неизвестными.

Следующая серия писем уже связана с его возвращением в 1921 году в Россию и приездом опять на Мурманскую ж. д. Родителя были озабочены приездом брата и меня, маленьких детей, из Варшавы на ст. Кандалакша, где отец заведовал школой. Возвращаясь в Россию, они оставили меня и брата у родителей отца в Варшаве. Возникла проблема соединения семьи. Из последующего письма отца, написанного 10 апреля 1925 года из Кандалакши, можно понять, что вначале планировалось привезти вас путем приезда родителей отца. Но, видимо, этот вариант не удался. И за нами поехала в Варшаву в 1925 году мать.

Итак, письмо из Кандалакши, написанное отцом перед нашим приездом на ст. Кандалакша.

«Кандалакша. 10 апреля 1925 г.

Дорогие!

Какая радость, какое счастье нас ожидает. Уже шесть раз перечитываем Ваше письмо и глазам не верим. Однако это правда. Очень хорошо поступаете, что приедете к нам, у нас будет Вам очень хорошо. А как надоест, то можно вернуться и Польшу. Ведь мы живем в культурной части света, где пространство, расстояния не играют никакой роли. Что касается климата, то климат у нас хороший. Наверно, припоминаете себе, как я жаловался в Польше на грудь и все думал, что у меня чахотка. Здесь, однако, чувствую себя гораздо лучше, несмотря на то, что работы имею по самые уши. Можете не сомневаться, что не хочу отдать жизнь родителей за жизнь и смотрины детей. Я Вас как любил, так я люблю и ценю выше собственной жизни. Буду еще больше работать, только ба Вам было с нами хорошо.

Советую Вам брать паспорт на шесть месяцев, а если po-

дителям у нас понравится, можем так сделать, что у нас останетесь, ничего не потеряете. На будущий год, как только поправим свои дела, переедем в Киев, а этот город почти польский, и будем там жить, как на родине.

Я получаю зарплату 150 рублей в месяц. Однако известие, что Вы к нам приедете, застало нас врасплох. Около 120 руб. потратили на покупку полотна и мадаполану на белье. Поэтому можем послать только 100 рублей золотом в надежде, что этих денег должно хватить на паспорта и на переезд до границы, а на границе Маня Вас встретит и привезет к нам. В долги не хотим залезать, т. к. нужно много денег на выезд в Крым. Маня уже собиралась ехать одна, но когда узнала, что Вы приедете, воздержалась и,  будет Вас ожидать. Осталось нам только 40 рублей, за которые хочу купить себе летнее пальто и какие-нибудь полотняные брюки, т. к. на юге на берегу Черного моря большая жара. Итак, не  откладывайте. После получения денег и бумаг сразу старайтесь все оформить с выездом. О выезде подайте телеграмму, чтобы мы могли Вас встретить.

У нас в России и паспорт и виза стоят вместе 45 рублей, а у Вас так дорого, что это значит.

А теперь, Лёсечка, просьба к Тебе. Очень мне нужен здесь документ, что я был осужден на 10 лет по политическому делу и за это выслан в Россию. Будь добра, сходи в Русское посольство и спроси, где находятся мои документы, или у них, или в России. Если у них, то пусть тебе дадут такую справку, а Ты мне ее перешлешь, может, откуда-нибудь достанешь такой документ. Хорошо бы было достать обвинительный акт и приговор суда в Ломже, однако в Ломже эти бумаги вряд ли достанешь. Пошли  справки простым письмом. Родители пусть не берут никаких бумаг,  кроме документов. Фотографии можно брать с собой, только нужно взять разрешение, чтобы на границе не отобрали. Из наших вещей (видимо, мои родители, уезжая из Польши в  1921  году, оставили часть своих вещей на квартире родителей, мое примечание) привезите: Мане плиссерованную юбку, белую блузку, кружевную салфетку и Скатерть».

В 1926 году мы переехали на ст. Масельская той же Мурманской ж. д., и следующее сохранившееся  письмо уже написано с этой станции.

«Ст. Масельская, 27 ноября 1926 года.

Дорогая Леся!

Вчера получил от Тебя письмо, которое произвело на меня какое-то странное впечатление. Тон Твоего письма связан

с каким-то разочарованием. Каждое Твое слово говорит: «Вацек! Ты пишешь одно, а думаешь о другом, ты не откровенен». Называешь меня мечтателем, и из-за этого я не счастлив. Во всем этом Ты ошибаешься. Прежде всего я уже несколько лет тому назад избавился от этого отвратительного чувства, которое ты называешь в широком смысле слова мечтательством. Жизнь полна невзгод, познание людей, закладывание собственного гнезда — все это вселило в меня некоторый эгоизм и заставило меня смотреть на вещи с точки зрения реализма. Здравый смысл взял верх над мечтательством. Не думаю, однако, Лесю, чтобы любовь к родине и родным, высказываемая в моих письмах, была понята как низкопробное мечтательство. Мечтать о родине, о родных, по-моему, должен каждый человек, который получил нормальное воспитание, независимо от реалий жизни. Не могу с Тобой согласиться, что для того, чтобы дойти до поставленной цели, нужно идти напробой, ни с чем не считаясь, даже с тем, что имею жену и детей, которых также люблю, как и Вас.

Если бы я был один, немного бы я обращал внимания на препятствия и об отваге моей не было бы и речи. Леся! Человек, который много раз во время войны и революции имел перед глазами смерть и во всех случаях не терял самообладания, никогда не будет дрожать от страха за свою жизнь. Я знаю, что в некоторых случаях нужно рисковать, но только в тех случаях, которые не вызовут катастрофу. Мне кажется, что в каждом случае, когда идет речь о смене образа жизни, нужно хорошо подумать, взвесить каждый свой шаг и все Обстоятельства, и только .потом действовать, в противном случае каждый твой поступок может покоробить не только свою жизнь, но и жизнь тех, которые зависят от тебя. А вообще, Лесю, Твой боевой настрой смахивает на романтизм, который, несомненно, в наше время, в XX век, не должен иметь места.

Известие, что Олесь на днях получит место работы и что намерен заняться землемерством, очень меня обрадовало. Верь мне, Лесю, что мы с Маней очень переживали за него я его семью и удивлялись, что от вас нет так долго письма. Мучили меня какие-то нехорошие предчувствия и переживания, касающиеся, его судьбы.

Леся! Я в настоящее время взялся за учебу. Не знаю, однако, как организовать свое образование. Если весной мне не удаются вернуться на родину, то поступлю в Москве или в Петербурге в университет. Если же удастся вернуться на родину, то в Польше буду продолжать образование, или, если Олесь захочет, возьмусь под его руководством за землемер-ство. Думаю, что моего образования для землемерства хватит. Я за несколько лет пребывания в России изучил всю

алгебру с логарифмами, Бином Ньютона и другие разделы. Освоил тригонометрию, аналитическую геометрию я практически вместе с учениками научился снимать с местности, правда, простые планы, карты, с помощью астралябии и тригонометрических функций преимущественно способом триангуляции. Мне кажется, что я очень скоро научился бы делать замеры и чертить карты землеустройства, а кроме того, вел бы для Олька всю канцелярию. Уверен, что мы бы хороша сработались и не нужно было бы необходимости связываться с чужими людьми.

Итак, Лесю, на сегодняшний день мой план — учиться, учиться и учиться. Во всяком случае, напиши Олесю о моем плане, а он пусть мне напишет. Я могу взяться и за геодезию, пусть только даст мне совет.

Что касается денег то, когда получу деньги, пошлю их. Сегодня я получил только зарплату, которой хватит едва на проживание. Ожидал, что мне в этом месяце выплатят подъемные (оплата переезда, мое примечание), однако не выслали. Написал письмо с вопросом о причинах задержки выплаты подъемных денег. Надеюсь, что в марте моя ситуация прояснится, то есть, что адвокат Пасхальский получит ответ от правительства о моей амнистии».

Из этой части письма можно понять, что отец через своих родных и нанятого в Польше адвоката хлопотал об амнистировании его польским правительством. Но дальнейшая история показала, что из этого ничего не получилось. Насколько я помню, отец неоднократно хлопотал о разрешении польского правительства вернуться на родину. Но ему в этом всегда отказывали. Это мое примечание.

«Лесю! Володя и Геня здоровы, и оба стали ходить в школу (мне было 6 лет, а брату 8 лет, мое примечание). Правда, учатся по-русски, однако когда научатся хорошо читать по-русски, начну учить их по-польски. Дома разговариваем по-польски, и дети никогда этого языка не забудут. Конечно, если бы я был уверен, что получу амнистию и получу разрешение возвратиться на родину, то их не посылал бы в школу, а учил сам. Учить детей читать одновременно на двух языках очень трудно.

Дети растут, как на дрожжах. Володя не уступает в науке Гене, а по математике даже сильнее по сравнению с Геней. Оба — хорошие ребята. Геня изменился. Слушается родителей и часто вспоминает бабушку, дедушку, тетю и дядю Олеся».

Под этим письмом подписался не только отец, но и мы с братом каракулями вывели свои подписи: «Володя Геня» мы были еще в первом классе, только начали учиться, проучились к моменту написания отцом этого письма только три

месяца, в русской школе. Следующие два письма тоже написаны со станции Масельская.

«Масельская. 18 декабря 1927 года.

Дорогие мама, папа и Леся!

Не имеете понятия, как осчастливили меня Ваши письма. Дети спрятали письма от бабушки и от тети и очень гордятся, что им уже пишут письма. Недавно написали письмо своей дачной приятельнице в Ленинград я получили от нее ответ. Это им доставило большую радость. На днях в школе проходил врачебный осмотр, я их тоже осматривал врач. Установил, что имеют слабые нервы я малокровие, велел лучше питаться, пить ежедневно утром и вечером горячее молоко с медом или маслом. У Володи оказался сильнее организм, чем у Гени. У Гени что-то неладно с верхушками легких. Вполне возможно, что на него отрицательно подействовала корь. До сих пор кашляет. На двор его сейчас не пускаем и кормим его получше, может, вскоре поправится. По квартире так ходит, и температура у него нормальная, но кашляет. Плохо, что на станции нет хорошего доктора.

На днях получил письмо от Зыгмунда. Очень мне его жаль. Как ни говорите, а сам виноват. Пишет мне, что у него слабые легкие и что его записали нестроевым (дядя Зыгмунд служил в польской армии, мое примечание). Удивляюсь только, что он, находясь на такой службе, должен бы был укрепить свой организм гимнастикой и свежим воздухом. Раньше я не слыхал, чтобы он болел на легкие и чтобы пил. Огорчает меня также, что и отец наш изменил нормальный образ жизни я начал пить. Отец, наш всегда такой рассудительный, однако поддался такому плохому искушению и пристрастился в водке. Знаю, что организм отца даже не принимал водки. Удивительные дела творятся на этом свете.

Дорогой папочка! Если папочка имеет хоть немного сердца для своего сына Вацека, то пусть перестанет пить и бережет свое здоровье. Я очень хочу еще отца увидеть и на старости лет позаботиться об отце и облегчить ему жизнь. Я верю в лучшее будущее.

Еще 4 года науки, и буду ученым человеком с дипломом. Так должно быть, и я дойду к цели. Вы не имеете понятия, какое я имею неуемное стремление к науке, а с таким стремлением можно преодолеть все препятствия. Дорогие мои, моя цель есть вашей целью. Потому что, если мне будет хорошо, то, и вам будет лучше. Пусть отец примет к сердцу мои слова и бережет свое здоровье. Я уверен, что отец это сделает, потому что отец имеет еще силу воли.

Мои дорогие, приближаются праздники. В этом году как-то больше чувствуем приближение праздников. Мне даже кажется, что в этом году и вы все стали ближе к нам. Черное разочарование уходит, а в сердце проникает какое-то внутреннее удовлетворение, какая-то теплится во мне надежда, чувство, что я не изгнанник, что скоро увидимся, что все будем вместе навсегда до самой смерти. Я не знаю, как это произойдет и когда, но знаю, что так будет. А сейчас нельзя терять времени, нужно учиться, учиться и учиться. Еще одно усилие, и я буду человеком. Напишите Ольку, чтобы написал мне пару слов. Где он сейчас живет?»

Письмо заканчивается рождественскими и новогодними поздравлениями. И последняя фраза: «Чтобы Новый Год принес нам счастье я окончилась наша разлука».

«Масельская. 21 августа 1929 года.

Дорогая Леся!

Решил остаться в Масельской еще один год. В течение этого года хочу накопить денег. Возможно, на 2 года поселюсь в Москве, чтобы 3 и 4 курс Московского университета окончить, посещая лекции в университете, останется мне только 5 курс, на котором должен буду выполнить только дипломную работу, а ее можно выполнить, будучи уже на службе. (Отец вначале поступил учиться на заочное отделение Московского университета. Это позднее он перевелся в Герценовский пединститут в Ленинграде; мое примечание). 2 года посещения лекций в университете не есть обязательным делом, но очень рекомендовано. С другой стороны, если не поеду в университет, то переедем на юг и там устроимся на постоянно, однако и там буду учиться.

Перед отъездом написал Тебе письмо, в котором вылил все свои огорчения. Только ты, Лесю, меня пожалеешь и мне сочувствуешь, за что я Тебе очень благодарен. Как там мама и папа? Поправилась ли мама за лето? Уверен, что благодаря Тебе она еще живет, и я не теряю надежды, что ее еще увижу. Успокаивай ее, Леся, а может, Бог даст, что еще дождется и увидит своего старшего сына и больших внуков.

Перед самым отъездом из Житомира (мы с родителями в 1929 году на лето ездили на отдых в Житомир; мое примечание) приехала Маня, и мы пошли в фотографию, но фотографии будут высланы в Масельскую. Скоро тоже увидите нас на фотографии. Думаю, что мы хорошо вышли.

Ты, наверно, Леся сейчас очень занята: готовишься к своей свадьбе. Только бы Бог дал, чтобы дождалась этой счастливой минуты. Тебе справедливо надлежит это счастье.

Не забывай только о маме и отце, кто только, как не Ты, будешь о них заботиться. Может, даст Бог, что времена изменятся, и я тоже буду родителям помогать. Ведь так долго не может тянуться невзгода. Купил детям польские книжки и буду их одновременно учить по-польски. Ребята ведут себя очень хорошо, особенно Володя».

Эти письма еще раз показывают, как мой отец жил всю жизнь надеждой возвращения на свою родину Польшу. Эта надежда в нем горела и теплилась, можно сказать, до последнего вздоха. Как ему не повезло в жизни! Как не повезло! Это был действительно фатум — роковая судьба — как он писал в одном из приведенных писем.

Сегодня 8 ноября 1990 года, и я решил записать еще одно дополнение об отце. Я уже отмечал, что органы КГБ отказались прислать мне официальный документ о судьбе отца, a ограничились лишь кратким телефонным сообщением.

В июле 1990 года я вновь сделал запрос в УКГБ по Ленинградской области, в котором настаивал на высылке мне официального документа. И вот 15 октября 1990 года я получил наконец документ-письмо от 2 октября 1990 года № 10/37-П-30869, г. Ленинград, КГБ СССР, Управление по Ленинградской области. Вот его содержание: «На Ваше заявление сообщаем, что из архивных материалов, хранящихся в УКГБ СССР по Ленинградской области следует, что Ваш отец — Рачинский Вацлав Яковлевич, 1892 г. рождения, уроженец г. Варшавы, гражданин СССР, беспартийный, до ареста работал учителем физики в Лодейнопольокой городской средней школе, проживал Ленинградская область, г. Лодейное Поле, ул. Всеобуча, д. 33, был арестован 16 сентября 1937 пода по обвинению в проведении шпионской деятельности в пользу Польши».

Постановлением Особой комиссии и Прокурора СССР от 19 ноября 1937 года В. Я. Рачинский был осужден к высшей мере наказания.

Приговор приведен в исполнение 24 ноября 1937 года в г. Ленинграде.

Определением Военного трибунала Ленинградского военного округа № 31—458 от 13 января 1958 г. Рачинский В. Я. полностью реабилитирован.

Как установлено, в Ленинграде жертвы репрессий 30— 40-х и начала 50-х годов с августа 1937 г. захоранивались в районе ст. Левашове Выборгского района Ленинграда.

К сожалению, выполнить Вашу просьбу о высылке фотографий и других документов семейного характера не представляется возможным, так как таких документов в архивных материалах не сохранилось.

Начальник подразделения А. Н; Пшеничный.»

Таким образом, я получил Официальное подтверждение, что отец захоронен на Левашовской пустоши под Ленинградом, как и другие жертвы сталинских репрессий, расстрелянные в т. Ленинграде.

МОЯ МАТЬ

Моя мать, Рачинская Мария Алексеевна (девичья фамилия Анцух), родилась 26 июня 1898 года на ст. Лапы бывшей Гродненской губерния. Отец матери был железнодорожником. Мама не любила говорить о своем отце и вспоминать его. Поэтому я мало что знаю о нем. Фамилия его, Анцух, была нерусская. По рассказу, он был не то немецкого, не то латышского происхождения. Корень фамилии скорее имеет немецкое происхождение — цуг, по-немецки, тяга, в общем какое-то «железнодорожное» слово. Мать моей матери, т. е. моя бабушка по линии матери, была русской женщиной — Смирнова Екатерина Михайловна. Как уже писал, отец оставил семью, жену с тремя детьми, когда он» были еще маленькими, и бабушка прошла тяжелую жизнь, как мать-одиночка. Мать окончила только 4 класса приходской школы, но в общем читать и писать, правда, не очень хорошо, умела. Как старшая дочь, мать рано начала работать, помогать матери содержать семью. Батрачила по деревням Белоруссии. Еще до первой мировой войны бабушка с детьми переехала в Петроград, где работала по найму прачкой, горничной и на других подобных работах, моя мать ей помогала.

Не могу сказать, почему и как, но в 1917 году они оказались на Мурманской ж. д. на ст. Кемь. Здесь мама стала работать на станции телефонисткой. Как уже писал выше, мой отец, солдат батальона, составленного из поляков, работал на этой же станции военным телеграфистом. Так они познакомились и 29 января 1918 г. поженились.

Дальнейшую судьбу матери я уже частично описывал, рассказывая о жизненном шути отца. Мать всегда считала себя русской, и по паспорту она тоже была русская. Я могу оказать, что в действительности я сын двух народов — польского и русского. Влияние ее на нас как русской женщины было несомненным. Она не очень одобрительно относилась к воспитанию нас в польском духе, к которому стремился отец. Так что были противоречия. А в общем мы с братом хорошо знали и русский, и польский языки н впитывали в себя обе культуры. Нельзя забывать, что мы учились в советской, русской школе, а влияние школы было наибольшим.

Мама была хорошей, можно сказать, образцовой хозяйкой. Без ее труда невозможно было бы жить. Отец как учитель получал маленькую зарплату, ежегодные государствен-

ные займы на 1—2 оклада урезали заработок отца еще больше. Мама вела свое подсобное, семейное хозяйство. Когда мы жили на ст. Масельская, мама завела корову, кур. За воем этим надо было ухаживать. Работы было много. Заготовляли сено, березовые веники на корм корове. Карельские леса были богаты грибами и ягодами. И грибы, и ягоды заготовлялись нами на целую зиму. А заготовка дров тоже была нашим делом. Нужно было и пилить, я колоть дрова, носить воду из колодца. Мама нас приучила к усердному труду, и мы с братом не ленились. Трудолюбиво помогали маме по хозяйству. Она нас даже учила готовить, и мы имели элементарные навыки по кухне. Мама очень хорошо готовила, знала хорошо русскую кухню, а также польскую кухню, которой научилась, когда жила в Польше в Варшаве и Ломже. Хотя отец не был религиозным человеком, но по польской традиции Рождество и Пасху мы оправляли по католическому исчислению. На Рождество всегда была елка. Тетя из Польши присылала в письмах так называемые костёльные облатки для причащения. Такова была традиция.

Переезжая из ст. Масельская в г. Петрозаводск, мы продали корову, она оказалась нетельной. В Петрозаводске мама снова завела корову. Специально ездила ее покупать в Костромскую область. Но в Петрозаводске мы прожили недолго. В 1933 году отец перевелся на работу в г. Лодейное Поле Ленинградской области. Снова корову пришлось продать. В Лодейном Поле корову трудно было держать, не было условий. Ведь нужен был хлев, сарай для сена. Этого всего при нашей квартире не было. Но чтобы помочь отцу, мама купила двух поросят и стала их откармливать. Откормила на славу, до 10 - 11 пудов. Часть свинины после убоя продали на рынке. Выручили деньги. Образовалось небольшое накопление. Какая ирония судьбы. При аресте отца это небольшое накопление, добытое тяжелым трудом мамы и нас, конфисковали. Так пропали наши трудовые денежки. Некоторое время мы пировали. Мама приготовила карбонат, ливерную колбасу, сальцесон и так называемую по-польски кашанку (это кровяная колбаса с гречневой кашей). Свиное сало засолили впрок. Это была большая подмога.

Как я уже писал, мама пережила трагедию отца в Польше, когда его чуть не расстреляли поляки и потом осудили на 10 лет каторги. Тяжелое тогда обрушилось испытание на его голову. Но она была очень молода, ей было всего 22 года. И вот в 1937 году новое испытание — арест отца. Его арестовали органы НКВД 16 сентября 1937 года, а ее, когда она принесла отцу передачу, 20 октября 1937 года.

Мама была практически малограмотной русской женщиной. И в чем ее можно было обвинить? И вот стряпается на

нее дело в антисоветской пропаганде. Привлекли в качестве свидетеля соседку по дому. Та дала, видимо под давлением, голословные показания, что мама ругала советские порядки» вела антисоветскую пропаганду. Других свидетельств не было. Состряпанное дело, шитое белыми нитками, передали в Ленинградский областной суд. На суде, по рассказам мамы, сказали, что прямых доказательств нет, но когда она ездила за детьми в Польшу в 1925 году, возможно, она выполняла задание отца. Ленинградский областной суд 17 июня 1938 года приговорил мать по ст. 58-10 ч. 11 УК РСФСР к 5 годам лишения свободы с отбытием наказания в лагерях заключенных.

Мать посадили в концлагерь в район Березников. Удивительная жизнеспособность была у мамы. Она приспособилась к лагерной жизни. Выручало ее то, что она умела хорошо шить. Сначала она работала и а массовом пошиве разных швейных изделий для лагерных потребностей (рукавицы, телогрейки и т. п.), а потом обшивала жен лагерного начальства.

До войны, после моего освобождения и восстановления в студентах Ленинградского университета, с 1939 по 1941 год„ я систематически помогал маме, высылал ей продуктовые посылки и деньги. Связь с мамой я установил сразу после освобождения, так как мама сразу сообщила свое местопребывание своей сестре, моей тете Жене, которая жила с семьей на ст. Хвойная Ленинградской области. В период между днем освобождения и днем восстановления в студенты я жил у тети Жени. Будучи студентом, мне удавалось подрабатывать и тем самым обеспечивать не только себя, но и помогать маме, а также брату, который тоже находился до 1940 года в заключении. Во время войны связь с мамой была невозможной, так как я находился в Ленинградской блокаде в армии. Но после демобилизации из армии в июне 1942 года я приехал в г. Архангельск. Адрес мамы у меня оставался, и мне вновь удалось восстановить переписку с мамой. В 1943 году мама сообщила, что ее освобождают. После освобождения летом 1943 года она приехала ко мне в Архангельск и с тех пор стала жить у меня. На работу она не поступала, а вела домашнее хозяйство моей семьи. В 1943 году в сентябре я женился, в 1944 году появилась у нас с женой дочь Лена. Бабушка, естественно, целиком отдалась воспитанию внучки.

Но и в Архангельске органы НКВД не давали, покоя маме. Однажды, вызвав ее в милицию, учинив допрос, они сообщили ей, что лишают ее советского гражданства, выдали ей паспорт для лиц без гражданства и велели каждый год приходить на регистрацию. Дикий произвол продолжался. Никакие мои доказательства, что это был противоправный акт, не

действовали. Пришлось писать жалобу в Министерство иностранных дел, чтобы оно подтвердило законное советское гражданство матери. В 1921 году отец и мать по решению правительства РСФСР получили советское гражданство. Ведь отец приехал а Советскую Россию вместе с матерью как политкаторжанин по решению Советского правительства. Через некоторое время маму вызвали в милицию и обменяли вид на жительство для лиц без гражданства на советский паспорт. Извинений за нанесенный матери моральный ущерб, конечно, не принесли.

В 1946 году мама вместе с моей женой и дочерью переехали ко мне в Москву. Жили мы в Машенькой комнатушке 10 м² в общежитии Тимирязевской академии на Лиственничной аллее, 16. И в Москве маме не дали покоя. В 1950 году ее опять вызвали в милицию, опять учинили допрос и дали ей предписание о выселении из Москвы за 101 км. Мои ходатайства об отмене этого произвольного выселения ни к чему не привели. В управлении милиции г. Москвы сказали, что выселение связано с судимостью матери по 58-й статье. И вот моя бедная мать вынуждена была выехать за 101 км. Сняла комнату в г. Александрове по Ярославской ж. д., и там жила до амнистии, которая была объявлена после смерти Сталина.

Когда я начал хлопоты по пересмотру дела отца, я одновременно ходатайствовал о пересмотре дела матери. И вот 6 ноября 1967 года из Верховного суда РСФСР, а 20 ноября 1957 года из Прокуратуры РСФСР пришло уведомление, что приговор Ленинградского областного суда от 17 июня 1938 года постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 25 октября 1957 года отменен и дело производством прекращено за недоказанностью обвинения.

Так кончилась эта страшная трагедия и история. Родители мои были полностью реабилитированы. Но кто поймет те наши страдания, которые мы пережили? Эти страдания для матери не прошли бесследно. Она тяжело болела. Все откладывалось на сердце. Умерла мама в Москве в больнице у меня на руках 14 мая 1963 года, на 66-м году жизни. Когда она умирала, я держал ее руку. Я был с ней. Ее сердце биться перестало, а из ее глаза вытекла крупная слеза.

Так я ее запомнил. Мама похоронена по ее завещанию по православному христианскому обычаю. Гроб стоял в церкви Пимена на Подвисках. Ее похоронили по всем правилам христианского обряда на Химкинском кладбище. Но она могла еще жить, если бы не те несчастья, которые уготовила ей безжалостная история и безжалостные, жестокие люди.

Как я уже писал выше, органы КГБ не прислали документальную оправку о содержания дела матери, а огра-

ничились, как и а отношении отца, устным, телефонным сообщением.

15 октября 1990 года, одновременно со справкой об отце, УКГБ по Ленинградской области прислало мне официальный документ и в отношении дела матери. В справке от 12 октября 1990 года № 10/37-П-30869 сообщается:

«Ваша мать — Рачинская Мария Алексеевна, 1898 г. рождения, уроженка ст. Лапы, Гродненской губернии, гражданка СССР, беспартийная, домохозяйка, до ареста проживавшая в г. Лодейное Поле, ул. Всеобуча, д. 33 — была арестована 20 октября 1937 г. по обвинению «в систематической контрреволюционной агитации, пропаганде польских националистических взглядов среди населения». Приговором Выездной сессии спецколлегии Ленинградского областного суда в г. Лодейное Поле от 17 июня 11938 г. Рачинская М. А. была осуждена к 5 годам лишения свободы.

Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 25 октября 1957 года Рачинская М. А. полностью реабилитирована».

Скупая, конечно, справка, но и ее пришлось получить под нажимом, после нескольких ходатайств.

МОИ БРАТ

Мой брат, Рачинский Евгений Вацлавович, родился 6 декабря 1918 года на ст. Кемь бывшей Мурманской ж. д. (Карельская АССР). Из Кеми он вместе с родителями проделал путешествие через Мурманск, Верген в Данциг, а затем в Варшаву. Когда отец был выслан из Польши по обмену политзаключенными по договору между советским и польским правительствами и уехал вместе с нашей матерью в Советскую Россию, мы с братом остались на воспитании у бабушки и дедушки в Варшаве. Вскоре решили нас с братом разъединить, брата взял на воспитание в свою семью брат отца Александр, а я остался у бабушки, дедушки и тети Леей (Элеоноры). Нам жилось хорошо. Нас любили как своих детей все. Тетю Лесю я называл мамой, а брат Геня тетю Зену тоже называл мамой, или тетей-мамой.

Брат жил у дяди Александра в г. Цеханове. Там дядя работал в земстве, поскольку по специальности был землемером.

В 1925 году мама забрала нас и увезла в Советскую Россию на ст. Кандалакша Мурманской ж. д., где отец заведовал школой. С братом мы жили дружно и очень любили друг Друга. Мама нас одинаково одевала. Из Польши она привезла много костюмчиков, которые мы долго носили и вынашивали. Дальше путешествия нашей, можно сказать, «цыганской

семьи» уже описаны выше: ст. Масельская, г. Петрозаводск, г. Лодейное Поле. Когда брату исполнилось 6 лет (1926 год), на ст. Масельская он пошел в школу. Нужно сказать, что мы с братом очень быстро, за 1 год, ассимилировали русский язык и разговаривали свободно по-русски, как по-польски. Вскоре мне стало скучно одному без брата сидеть дома, и я стал проситься в школу, чтобы учиться вместе с братом. Поскольку отец заведовал школой, проблемы не было, и я с шести лет начал тоже ходить в школу. Два года запаса мне потом пригодились.

К сожалению, успехи брата в учении были неважными. Плохо давалось ему учение, не было способностей, а может, по этой причине и поленивался. В общем родители имели много огорчений с ним. Кроме того, он часто болел простудными болезнями. Мучился с насморком. Может быть, болезнь носа как-то отражалась на его умственных способностях. В своих письмах в Польшу к родителям и сестре отец часто выражал свое беспокойство а отношении моего брата Гени.

Родители после окончания братом 9 классов, а это уже происходило в Лодейном Поле, послали его учиться на отделение русского языка я литературы Новгородского учительского института. У брата были некоторые способности к гуманитарным наукам. В Новгородском учительском институте брат проучился год и в августе 1937 года доехал на 2-й курс этого института.

И вот 21 сентября 1937 года он был арестован Новгородским горотделом НКВД Ленинградской области. В 1969 году я сделал запрос в Управление КГБ по Новгородской области о выяснении подробностей дела брата. Оказывается, его дело там хранится, и мне прислали ответ, что согласно материалам дела «брат среди студентов Новгородского педагогического института в г. Новгороде Ленинградской области в 1937 году вел контрреволюционную агитацию против советской власти и высказывал националистические пораженческого характера настроения». Далее в оправке сказано: «29 января 1936 г. Спецколлегией Ленинградского областного суда был осужден в г. Ленинграде на 7 лет лишения свободы с поражением в правах по пунктам А и Б ст. 31 УК на 2 года. Наказание отбывал в Севураллаге в г. Ирбит, затем на ст. Кандалакша (строительство 105).

Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССP от 8 февраля 1940 г. дело Рачинского Е. В. было прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Из мест заключения он был освобожден 21 мая 1940 г.».

B 1937 году, когда я сидел в следственной тюрьме НКВД, я узнал, что брат сидит в этой же тюрьме. Следователи ни-

чего не хотели говорить мне, что происходит с моими родными. При аресте у меня были отобраны имевшиеся наличные деньги, несколько десятков рублей. На эти деньги можно было покупать в тюремной лавке по заказу некоторые продукты. Я знал, сколько у меня было денег, так как приносили счета. Один раз после заказа у меня резко сократилась сумма остатка денег. Я потребовал все мои счета, и тут оказалось, что в предпоследнем счете стояла подпись моего брата. Видимо, он решил проверить, арестован ли я, и сделал заказ на мое имя, и получил его. Так он узнал, что я нахожусь в одной с мим тюрьме. Одновременно и я узнал, что он тоже арестован и находится в той же тюрьме. Это обстоятельство помогло мне найти его потом в Ленинградской пересыльной тюрьме.

Я был освобожден за прекращением дела 31 января l939 года. Сразу после освобождения, когда был восстановлен в студентах Ленинградского университета, это было примерно в апреле 1939 года, я решил попытаться найти брата в Ленинградской пересыльной тюрьме. Моя интуиция меня не подвела. Он находился там, и я получил свидание с ним. Несколько минут мы не могли говорить, мы горько плакали над нашим горем. Я успел узнать некоторые обстоятельства его дела.

Брат рассказал мне, что один из членов комсомольского бюро дал против него показания, обвинив его в защите другого члена комсомольского бюро Павла Сараева (приятеля брата, который вместе с братом поехал учиться в Новгородский пединститут) — «троцкиста». Вот такие глупости принимались всерьез в то время. Так стряпали дела по обвинению в антисоветской деятельности. От своих школьных друзей, которые учились в Ленинграде, я узнал, что Пашка Сараев учится теперь в Ленинградском педагогическом институте им. Герцена.

Я возбудил ходатайство в Прокуратуру СССР о пересмотре дел моих родителей я брата. Вскоре меня пригласили в прокуратуру Ленинградской области и сказали, что дела родителей они пересматривать не могут, а вот дело брата будет пересмотрено. В своем ходатайстве о пересмотре дела брата я написал о «троцкисте» Павле Сараево, который жив, здоров, продолжает учиться и. никогда не думал о том, что он «троцкист». В прокуратуре оказали, что пригласят Павла Сараева для дачи показаний. Я встретился перед посещением прокуратуры с Павлом Сараевым. Он был крайне удивлен и возмущен такой глупостью, которую состряпали в отношении моего брата. У него не было сомнения, что защитит моего брата я был уверен, что старая школьная дружба не подведет. А вообще он мог испугаться и отказаться пойти в проку-

ратуру. Трусов в то время было много, да и сейчас они не перевелись. Павлик Сараев выполнил свое обещание. Сотрудница прокуратуры сказала мне, что Сараев дал очень хорошую характеристику брату и поручительство, что брат никогда не вел антисоветской, и националистической пропаганды среди студентов, что все что наговорили на него и написали, — это ложь.

Прокурор Ленинградской области внес протест в Верховный суд СССР, и вот Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР 8 февраля 1940 года оправдала, полностью реабилитировала брата. Дело брата было прекращено за отсутствием состава преступления. Но из мест заключения он был освобожден только 21 мая 1940 года.

Брат был членом ВЛКСМ с 1932 года. Всегда вел активную комсомольскую работу и в школе, и в институте. Братские узы наши были нерушимыми. Откуда у меня появились Силы бороться не только за свою жизнь, существование, но и за жизнь моих близких, родных. Конечно, мои хлопоты принесли решающий успех в деле освобождения брата, и я горжусь этим. Нужно было иметь большую смелость, отвагу и находчивость, чтобы бороться за своего брата.

Хорошо помню тот день, когда я только вышел из общежития университета на 5-й линии Васильевского острова, и вдруг навстречу мне идет мой брат Геня, в лагерной одежде, которую носили только заключенные. Вид брата был страшный. Какая судьба, выйди я раньше, он меня бы не встретил, и пришлось бы ему бедному ждать, когда я появлюсь у общежития. Хорошо, что он не забыл мой ленинградский адрес. Какая это была для нас радость, мы оба на свободе n вместе. Но нужно было брата переодевать. Я сбегал в общежитие, взял чистое белье, запасной костюм. Поехали в баню. Там он помылся, переоделся, лагерную одежду и белье оставил а бане, попросил банщика выбросить. Что делать дальше? Брат решил сразу поехать в Новгород в институт. Его должны были восстановить в институте. Как потом оказалось, вещи брата в институте разворовали, и он остался «гол как сокол».

В институте брата восстановили, но учиться он не смог. Стипендия ему показалась очень маленькой для существования, а учиться и работать — он решил, что это для него будет очень тяжело. В Новгороде он встретил девушку — Марию Васильевну Петрову, которую полюбил и решил на ней жениться. Брат был довольно легкомысленным человеком, видимо, не очень думая о последствиях и о будущем. Разумный человек должен был бы поступить иначе — окончить институт, тем более, что он учился в 2-годичном учительском институте. Нужно было учиться еще один год. Но, видимо,

он не рассчитывал на свои способности к учению, на свои силы. Женившись, он вместе с женой Марией (Муся) поехал в провинцию на учительскую работу. Дали им назначение на работу учителями в селение Красные Станки Новгородского района. Но возникло еще одно обстоятельство — брата призвали в 1941 году еще перед началом войны на действительную военную службу. В армии он окончил школу младшего офицерского состава и получил звание младшего лейтенанта. Началась война. Брат воевал на Северном Мурманском фронте. Там тоже были тяжелые бои. В одном из боев брат получил контузию. Местность, где шел бой, была скалистая.

Снаряды немцев били по скалам. Поражающая способность, особенно звуковая, артиллерии была очень высокой. Взрывы всех оглушали. Всю войну брат провел на Мурманском фронте в тяжелых северных условиях. Но и «везло» ему. Все попадал в северные края: и детство, и концлагерь, и война.

После окончания войны брата не сразу демобилизовали, Он еще продолжал служить в армии до 1946 года. Наконец, в 1946 году его демобилизовали, и он приехал в семью в г. Лугу Ленинградской области. В Луге у отца жены был свой дом. В этом доме жили отец с матерью и сестрой, а половину дома родители! отдали семье брата.

Несколько слов о судьбе семьи брата во время войны. Когда началась война в июне 1941 года, жена брата была а положении и перебралась в г. Новгород к родителям. Немцы подошли к Новгороду. Потянулись из Новгорода беженцы. Часть населения эвакуировалась на баржах по реке. На баржу погрузилась семья Петровых (мать, отец жены брата и сама жена Мария). Баржи немцы разбомбили. Чудом Петровым удалось спастись, уйти от немцев. Эвакуировали Петровых в Кировскую область.

Интересно рассказать, как я их нашел, точнее, как я узнал их адрес. Когда приехал после демобилизации в Архангельск, я сразу начал розыски своих родных. Мать была в заключении в Березниках, и ее адрес не изменился, он мне был известен. Но вот с братом и его женой я контакт потерял. Я решил написать письмо в сельсовет Красных Станков, т. е. туда, где брат с женой до войны работали. Расчет был правильным. В сельсовете оказался адрес жены брата Марии, т. е. место жительства эвакуированных из Новгородского района. Мария предупредительно догадалась написать в сельсовет свой адрес, правильно предполагая, что я буду туда писать, делать запрос. Итак, секретарь сельсовета, добрая женщина, написала мне адрес Марии. Я получил возможность написать Марии письмо. В ответном письме Мария рассказала, как они эвакуировались. Во время эвакуации у нее родилась дочь Ирина. Мария сообщила мне адрес

воинской части, где находился мой брат Геня. Так мы все нашлись. Не была только известна судьба отца. Но для того, чтобы узнать его судьбу, нужно было много пережить. Разоблачение сталинщины было захлестнуто брежневщиной, реабилитация жерств сталинских репрессий была заторможена, можно сказать, почти приостановлена

Апрельский Пленум ЦК КПСС и провозглашение политики перестройки — это действительно всесторонняя революция: и политическая, и экономическая, и социальная. Реабилитация всех невинных людей, пострадавших в период сталинского произвола, возобновилась, постепенно раскрывают свои тайны органы КГБ. Мы, пострадавшие, обязаны политике перестройки, XXVII съезду партии, XIX партийной конференции. Именно перестройка позволила узнать нам истин ную правду о судьбе отца. Я надеюсь, что узнаю большие подробности о деле отца я, может быть, узнаю место его захоронения. Для тех, кто пережил такую же трагедию, как я, а таких очень много (до сих пор хранится в тайне, скрывается или не подсчитана цифра жертв репрессий), было бы важно знать все о делах жерств репрессий. Для этого необходимо, чтобы органы КГБ предоставили возможность родным и самим репрессированным, если они еще живы (а таких тоже немало), непосредственно познакомиться с делами репрессированных.

После освобождения Ленинградской и Новгородской областей возникли условия для возвращения эвакуированных на прежние места своего жительства. Отец Марии сохранил документы на собственный дом в г. Луге Ленинградской области и узаконил владение этим домом. Поэтому семья Петровых из эвакуации приехала в г. Лугу. После демобилизации из армии брат приехал к семье в Лугу. Затем у Гени и Марии родился еще один ребенок — сын Владимир. Брат до конца жизни учительствовал в г. Луге и в Лужском районе. Преподавал русский язык и литературу.

С большими трудностями он закончил заочное отделение Ленинградского педагогического института им. Герцена. Наша семейная трагедия, годы заключения, война сильно подорвали его здоровье. Он имел много хронических болезней.

В 1977 году с ним случился инсульт. Месяц пролежал в больнице и, казалось, поправился. Вернулся домой. Но дома прожил только один день. На второй день на него обрушился второй удар, и он умер 16 апреля 1977 года на 59-м году жизни. Учителя Луги с большой сердечностью проводили в последний путь заслуженного учителя Луги Рачинского Евгения Вацлавовича.

Брат похоронен на мемориальном кладбище г. Луги. Жена и дети поставили на его могиле хороший памятник. Каж-

дый раз, когда я приезжаю в Лугу к семье брата, я посещаю его могилу и глубоко склоняю голову над ней. Трудные для сердца это бывают минуты. Честь его памяти.

МОЙ ПУТЬ

Как я уже писал выше, я родился 28 августа 1920 года де-факто в г. Ломжа в момент драматической ситуации — уличных боев между польскими войсками и Красной Армией. Из-за того, что я вот-вот должен был родиться, родители не успели эвакуироваться из Ломжы вместе с Красной Армией. Отца поляки сразу арестовали и далее была история, которую я уже подробно описал. Так как мама после родов была в тяжелом положении, родственники отца привезли ее вместе со мной в Варшаву. В Варшаве меня крестили в костеле, который называется Базелика. Расположен костел в районе Праги (правобережье (Вислы). В метрике местом рождения назвали Варшаву.

Итак, по метричной записи, метрике и по паспорту место моего рождения — г. Варшава.

Годовалым ребенком оставили меня у дедушки, бабушки и тети, которые постоянно жили в Варшаве. Жили мы на улице Тархоминьской, дом 3, кв. 29/30. До пятилетнего возраста я жил и воспитывался у дедушки, бабушки и тети.

В 1925 году меня вместе с братом увезли в Советскую Россию.

Какие у меня остались воспоминания этого пятилетнего периода детства? Из психологии известно, что ребенок помнит свое детство примерно с 3-летнего возраста. Видимо, это так.

Я хорошо помню своего дедушку Якова. Он почти каждый день ходил со мной гулять. Обычно гуляли по Праге, часто были в парке на Праге, где сейчас расположен зоопарк. Иногда ездили на трамвае и гуляли в Саском парке.

Я был окружен большой заботой и любовью со стороны родных. По фотографии того времени у меня были длинные слегка волнистые волосы с челкой. Я был очень похож на девочку. Брат был похож на маму, я — на папу. Должен сказать, что хотя родные меня лелеяли, однако воспитывали разумно и в строгом духе. И дедушка, и бабушка были строгими. Особенно баловаться мне не давали. Были случаи, когда я за плохие поступки получал ремня. Меня не отпускали во двор играть к детям. Воспитывался в одиночестве. Но я не помню, чтобы я скучал. Умел играть сам с собой. Иногда мы с бабушкой ездили в Цеханов, там я играл с братом и двоюродными сестрами. Но это было редко. На лето тетя вывозила меня с бабушкой в деревню. Снимала, как теперь гово-

рят, дачу. Однажды, когда мне было 4 года, на даче со мной произошел несчастный случай. На дачу к бабушке иногда привозили брата Геню. И вот во дворе, где мы снимали дачу, у хозяина была конная мельница. Мы с братом мирно погоняли лошадей, которые ходили по кругу. В один момент мы что-то не поладили, и брат толкнул меня так, что я попал ногою, бедром в шестереночную передачу мельницы. От боли я сильно закричал. И это меня спасло. От крика лошади, сразу встали. Я помню, как я лежал на столе у врача, который делал мне операцию. Шестереночная передача, как оказалось, вырвала у меня кусок мякоти из бедра. На всю жизнь у меня осталась эта метка — шрам со следами шестеренки. Так я стал меченым на всю жизнь. Но могло быть и хуже. Мог стать инвалидом. Это было первое боевое крещение. Бабушка, конечно, была страшно напугана. Кляла себя, что не доглядела. Приехала тетя, тоже напуганная. Ведь они несли за меня ответственность. Но все окончилось благополучно. Рана быстро зажила.

Осенью дедушка закупал много слив и разных ягод, и бабушка варила на зиму варенье. Бабушка редко выходила из дому. На базар ходила сама, меня не брала. На праздники Рождества и Пасхи у нас часто собирались родные и гости. Это был и для меня праздник. У меня было специальное высокое кресло, на которое меня усаживали за столом в торце, а на другом, противоположном конце стола сидел дедушка. Дедушка любил повеселиться. Подвыпив, он начинал петь песни и плясать. Помнятся мне эти картины.

В моей памяти сохранилось еще одно событие. Мы с дедушкой гуляли по Маршалковской, эту центральную улицу Варшавы я хорошо запомнил. Она всегда была многолюдной. И вот однажды по улице Маршалковской шла большая процессия или демонстрация. Я спросил дедушку, почему так много идет людей. Дедушка пояснил: «Запомни этот день. Умер великий человек — Ленин... Слова «великий человек — Ленин» остались у меня на всю жизнь в памяти, хотя было мне только 3 полных года, шел четвертый. Это было 21 января 1934 года. День кончины В. И. Ленина.

Известно, что поляки очень религиозны. Но я не помню, чтобы мы ходили в костел. Хотя молитву (пацеж) я знал. И перед сном мы с бабушкой ее произносили. Видимо, дедушка не любил ходить в костел. Обычно только с ним мы ходили а разные прогулки и вояжи.

И вот однажды утром к нам позвонили, бабушка открыла дверь, а в дверях стояла какая-то незнакомая тетя. С рыданием она бросилась ко мне. Я очень испугался и спрятался за, дверь. «Незнакомка» плача-произносила: «Я же твоя ма-

ма, я твоя мама...» Так я узнал свою настоящую мать. Это был 1925 год.

В Варшаву привезли также моего брата Геню. И мы начали собираться в дорогу. Мама делала закупки. Настал день выезда. Для поездки на вокзал наняли автомобиль. Ехали уже вечером. По дороге у машины лопнула шина. Но все-таки благополучно доехали. Провожали нас все варшавские родственники, дяди, тети. Очень хорошо помню, что дядя Зыгмунд принес в вагон крупные апельсины. Помню, как мы пересекли границу. Помню таможенную проверку. Пересадку в советские вагоны, которые отличались от польских. Дорога была дальней и долгой. Мама нас везла в Кандалакшу, на Мурманскую дорогу.

Очень запомнился мне приезд на ст. Кандалакша. Мы с мамой выходим из вагона, а к вагону бежит какой-то дядя, он мне показался «черным». Я был очень пугливым ребенком, так рассказывали обо мне тетя и мама. Итак, бежит какой-то дядя. Я, конечно, очень испугался. Это был мой отец. Он был жгучим брюнетом, черные волосы, лицо, хотя и бритое, но черное от бритых черных волос. Отец всегда носил маленькие усики у носа. Он стал нас обнимать, целовать. Я заплакал от испуга. Но все скоро утихомирилось.

От Кандалакши остались хорошие воспоминания. У нас была хорошая квартира. Отец заведовал школой и интернатом при школе. Кандалакша расположена на Белом море в Кандалакшской губе. Это портовый городок. Помаю, мама закупала крупную треску, очень вкусную, какие-то очень вкусные жирные селедки. С питанием проблем не было. Маме казалось, что мы худо выглядим и старалась нас хорошо кормить. Много текла. Готовила кремы для усиленного питания. Материнское сердце истосковалось по детям. Можно понять что она переживала. Наконец, вся семья собралась. Это было большое счастье. Отец привозил нам откуда-то массу игрушек. Зимой мы катались на санках и просто так с горки. Школа была расположена на небольшой горке, а от школы шел спуск, который зимой мы преодолевали разными способами.

В 1926 году отца перевели на работу на заведование школой на ст. Масельская по той же Мурманской ж. д. Это было немного южнее. Ст. Масельская расположена близ Медвежьгорска (раньше называлась Медвежья Гора) и Петрозаводска. Все это Карельский край. С большой теплотой я вспоминаю наше детство, которое мы с братом провели в Карелии. Сначала Масельская нам показалась глухой забытой станцией. Но на наших глазах в годы пятилеток она преобразилась. До нашего приезда на станции был только лесопильный завод, который сгорел. Но вскоре здесь построили большой

шпалопропиточный завод, крупное железнодорожное депо. Станция стала узловой. На ней менялись железнодорожные бригады.

Отец был очень энергичным, прогрессивно мысляще мучителем. Обучаясь заочно в Герценовском пединституте, он старался внедрять в школе все педагогические новинки и эксперименты. А в то время таких экспериментов Наркомпрос проводил много. Достаточно вспомнить, например, бригадный метод обучения. Но главное, что отец правильно делал, это внедрение политехнизации школы, введение трудового воспитания. Помню, мы активно посещали и работали на шпалопропиточном заводе, в депо, на электростанции. Я даже ездил на паровозе, и машинист однажды доверил мне маневры. В школе отец организовал мастерскую, закупил слесарный, столярный, переплетный инструмент. В Ленинграде в Герпеновском пединституте он проходил курсы и Практику по труду. И всему сам научился. Свой опыт он передавал детям. Словом, шла активная работа. Мы не были белоручками. Многому научились от отца: и слесарному, и столярному, и переплетному делу.

Мама, хотя была домохозяйкой, но как предводительница родительского комитета активно помогала отцу в его школьных делах. Организовала школьные завтраки, кружки по вышиванию, аппликациям, швейному делу для девочек. Маме приходилось вести большое домашнее хозяйство, о чем я уже рассказывал. Мы с братом имели, соответствующий круг обязанностей по домашнему хозяйству.

Отец в это время учился заочно в Герценовском пединституте. И все успевал делать.

1926—1932 годы были уже трудными годами. Со снабжением было плохо. Да и отец получал маленькую зарплату. Только труд мамы по хозяйству (корова, куры) облегчал наше материальное положение.

Когда отец закончил Пединститут им. Герцена и получил диплом о высшем образовании, мы переехали в Петрозаводск. Это был период 1932— 1933 годов. В Петрозаводске мы прожили около года. Отцу не понравилось в Петрозаводске. Работа была далеко. Он работал в автодорожном техникуме завучем и преподавателем математики и физики. Нам тоже приходилось далеко ходить в школу. А квартиру удобную и близко расположенную к работе школе нам не удалось получить.

В Петрозаводске мы с братом ходили уже в 6-й класс. Должен сказать, что учителя в школе были хорошие. Хорошая была учительница по русскому языку и литературе. Хорошо преподавалась математика. До 6-го класса на ст. Масельская мы обучались у отца. Отец вел все предметы, по-

лагающиеся в то время. Придя в 6-й класс, мы были хорошо подготовлены, и не были в отстающих учениках. У меня были данные природой способности ко всем предметам. Я хорошо, грамотно и стилистично, писал, хорошо успевал по математике и другим предметам. Отец радовался моим успехам, возлагал на меня большие надежды.

В 1933 году наша семья переехала в г. Лодейное Поле Ленинградской обл. Отец работал завучем и преподавателем математики и физики в ж. д. средней школе. Здесь мы стали учиться в 7-м классе. Лодейное Поле — хороший провинциальный городок. Здесь мы с братом завели много школьных друзей. Мы переходили от детства к юности. Здесь зарождалась наша верная школьная дружба, которая жива до сих пор.

Можно сказать, что наше детство, наша юность проходили счастливо. Мы были охвачены всеобщим энтузиазмом социалистического строительства. Были материальные трудности я невзгоды, но мы их воспринимали как должное. Самое человечное, самое ценное, что в нас воспитывали родители и учителя и вся атмосфера общества того времени, — это самоотверженность и полное бескорыстие. Нам сейчас трудно смотреть на распространение в обществе эгоизма, эгоцентризма, корыстолюбия, властолюбия, использования служебного, партийного, общественного положения в корыстных целях. Прошло более 70 лет советской власти, а эти мелкобуржуазные пережитки и «нажитки» оказались настолько живучими, что возникает сомнение, а можно ли их изжить вообще. Иногда кажется, что эти животные инстинкты заложены в природе самого человека. И если будут создаваться условия для их разрастания и проявления, то мы никогда истинно социалистическое общество не построим. Трудный период переживает наше государство и общество. Весь гвоздь вопроса сегодняшнего дня сидит в сознании людей, членов общества. Сознание наших советских людей далеко от социалистического.

Наша юность протекала в иной атмосфере. Мне кажется, что мы тогда были близки к социалистическому сознанию. Но сталинские репрессии все испохабили. Людей обуял страх. Страх — это страшная, растлевающая души сила. Чтобы не погиб я, я должен погубить другого — друга, кого угодно, но Другого. Палачи уничтожали палачей. Шла цепная реакция предательства человека человеком. Страшнее этой вакханалии террора не придумаешь и не вообразишь.

В 1937 году моя счастливая юность кончилась. Частично я уже описал ход событий с нашей семьей, ход арестов членов нашей семьи.

У меня был хороший школьный друг Толя Михаэлис. Его

отца тоже арестовали в 1937 году. Были арестованы почти все наши учителя. Их судьбы я не знаю. Но они не возвратились. Они были простыми русскими людьми. В чем их можно было обвинить? Вероятно, то клеветническим доносам, по клеветническим показаниям.

Я окончил Лодейнопольскую ж. д. среднюю школу с аттестатом отличника и поступил учиться на физический факультет Ленинградского университета, я. был очень счастлив. Исполнилась моя мечта и мечта моего отца. Только бы жить и жить. Мои переживания перед арестом я уже описывал. Как теперь выяснилось, только теперь, 150 лет спустя, меня арестовали в день расстрела моего отца. Зачем меня арестовали? Зачем им понадобилась еще одна невинная жертва? Мне было 17 лет, и меня бросили в этот ад. Я ни в чем не был виноват. Но когда я пришел в камеру, камеру № 6, следственной тюрьмы УНКВД в Ленинграде, то оказалось, что там сидят все, абсолютно все, невиновные. Никто не считал себя в чем-либо виновным перед Советским государством. Это был какой-то кошмар, какая-то западня на честных, невинных людей. В камере № 6 площадью около 100 м² было битком набито около 100 человек, спали а два этажа, один да полу, плечо к плечу, второй из деревянных откидывающихся к стене кроватей и досок на козлах.

Что это были за люди, сидящие в камере? Большинство— интеллигенция, врачи, учителя, партийные работник», государственные работники, (инженеры, военные, артисты и т. д. Сидели даже чистильщики сапог — асоры, такая персидская народность, которая у нас имела вроде монополии на чистку сапог.

В камере сидели крупные руководителя Ленинграда, например, зам. председателя Ленгорисполкома; крупные инженеры, например, инженер-кояструктор военных кораблей Бржеэинский; крупные военачальники, например, К. К. Рокоссовский; крупные артисты, например, солист Театра оперы и балета Ленинграда баритон Терт.

Я не писатель, но можно было бы написать целую повесть под заглавием «Камера № б».

Сколько людей, столько характеров и судеб. И все это «варилось а одном котле». Для меня это была первая, хотя и очень драматичная, школа жизни. Это был мой первый жизненный университет. В общем лучше бы его не было. Но коль так случилось, то я из этого была извлечена мною какая-то жизненная школа. К. К. Рокоссовский мне говорил: «Владимир, тебе все это пойдет на пользу, если ты, конечно, не сделаешь неправильных политических выводов». Он рассматривал все эти репрессия как предательство со стороны

органов НКВД. Он тоже наивно считал, что Сталин не виноват, что виновато его предательское окружение.

Человек, люди ко всему привыкают я приспосабливаются. Даже в тех тяжелых условиях, чтобы как-то скоротать время, сидящие в камере устраивали беседы, лекции, играли в самодельные домино, сделанные из хлеба. Даже я прочитал ряд лекций по строению материи, атомной и ядерной физике. К. К. Рокоссовский вел рассказы о своих военных подвигах в гражданскую войну, в частности в Сибири и на Дальнем Востоке. Этому прославленному полководцу было о чем рассказать. Каждый, кто что-либо знал, рассказывал воем. Подследственных из камеры вызывали на допросы. Все уже знали, что на допросах избивают и мучают людей. С допросов приводили истерзанных, избитых людей. Некоторых заставляли сутками стоять. И такая была пытка. Всех заставляли подписывать клеветнические за самих себя и других ложные протоколы допроса. Тех, кто отказывался подписать ложный протокол, избивали до тех пор, пока ложный протокол не был подписан. Были стойкие люди, которые упорно не подписывали. Но таких было относительно мало. К. К. Рокоссовский, тока он сидел со мной в одной камере, так и не подписал ложный протокол. Ho это был мужественный и сильный человек, высокого роста, плечистый. Его тоже били.

Настал и мой черед. Меня взял из камеры мой следователь, фамилию его не помню. Точнее, я ее и не знал или просто не запомнил. Мне он предъявил обвинения в шпионаже и антисоветской агитации. В качестве основания для обвинения в шпионаже он предъявил изъятый у меня дневник моей поездки после окончания 9-го класса по Беломорско- Балтийскому каналу.

Меня после 9-го класса премировали как отличника поездкой на этот канал. И я ездил на эту экскурсию вместе с другими школьниками из ж. д. школ нашей Кировской ж. д. Какие там могли быть шпионские сведения, когда канал был несекретным, открытым объектом. Я попросил следователя конкретно указать, какие мои детские записи носили шпионский характер. Он в ответ ничего мне сказать не мог. Далее он сказал, что у него есть свидетельские показания парторга школы Бабкиной, в которых она сообщает, что я в школе организовал забастовку класса и вел антисоветскую агитацию. В 9-м классе наш класс отказался переселиться в классную комнату, расположенную против женской уборной. Протест возник стихийно, но я не был зачинщиком и не могу, сказать даже, кто был зачинщиком. Я просил следователя вызвать в свидетели моих одноклассников, которые учатся в Ленинграде в разных институтах, их было в Ленинграде почти подкласса. Они все подтвердят, что я не организовы-

вал забастовки я не вел никакой антисоветской агитация.

Следователь сказал, что, если понадобится, то вызовет.

Учительница Бабкина была женой начальника УНКВД в г. Лодейное Поле и писала подлые доносы на учителей и учеников, в данном случае написала донос на меня, а возможно, и на отца тоже. Таких подлых людей в то время было немало. Они считали, что помогают партии «бороться с врагами народа».

Далее следователь достал из моего дела какое-то письмо. Когда я увидел это письмо, то оказалось, что это было мое последнее письмо, которое я написал в 1937 году бабушке и дедушке в Польшу. Значит, мое письмо было изъято НКВД из почты. Вот тебе и тайна переписки. К письму был приложен перевод с польского. Следователь зачитал одно место из письма, где я писал, что, как и отец, надеюсь на возвращение на нашу польскую родину, и что война нас соединит. Следователь попросил меня объяснить, что означала фраза «война нас соединит»? Я ответил, что, раздумывая над проблемой возвращения в Польшу нашей семьи, пришел к выводу, что война между социалистическим государством и империалистическим лагерем неизбежна. Такова международная обстановка. В этой войне социалистическая, советская страна должна победить, а это означает, что советская власть распространится и на Польшу. Польша станет советской республикой, и это даст нам возможность вернуться на родину. Не знаю, удовлетворен ли был следователь этим ответом, но он больше к этому письму не возвращался. Никаких других материалов и вопросов следователь предъявить мне не мог.

Он начал писать протокол. В протоколе он записал, что я свидетельствую, что мой отец был польским националистом, воспитывал нас, детей, в польском националистическом духе. Далее шли те же обвинения в шпионаже на Беломорско-Балтийском канале, в организации забастовки в школе. Я отказался подписывать этот ложный протокол. Тогда он начал меня бить, поставил к стене, бил в грудь, а потом головой о стену. Я потерял сознание. Очутился снова в камере.

Месяц меня не вызывали. На следующем допросе следователем был подготовлен новый протокол, в котором мною отрицалось все, что было записано в первом протоколе. Это у нас называлось отрицательным протоколом, непризнанием вины. Но это еще ничего не значило, потому что и с отрицательными протоколами людей осуждали, репрессировали. Я подписал отрицательный протокол. Следователь был на этот раз добр. При мне стал завтракать и поделился со мной бутербродом. Сложная психология этих людей, следователей. Как люди, не лишенные абсолютно человечности, понимали

внутренне, что творят беззаконие. Трудно сказать, может быть, они меня пожалели. Я следователю говорил, что я ни в чем не виноват, ничего не знаю о каких-либо преступлениях отца, что я имею способности и очень хочу учиться, зачем они меня мучают. В комнату, где меня допрашивали, вошел какой-то большой чин, с двумя ромбами. Следователь сказал, кого допрашивает и что я все отрицаю. Начальник посмотрел на меня, ничего те сказал и вышел. После этого отрицательного протокола я еще долго просидел. Может быть, хотели взять меня измором. Меня перевели в новую тюрьму, так называемую Ивановскую, около Финляндского вокзала. Если ехать по Неве на экскурсионном теплоходе, то ее можно увидеть. Много раз я так проезжал в последние годы. И вновь, я вновь всплывали воспоминания о минувшем.

В Ивановской тюрьме были маленькие камеры. Фактически они предназначались для одиночек. Но в них напихивали по 5—10 человек. Меня поместили в камеру, где было сначала 5 человек. Шло время, и число сидящих в камере стало постепенно уменьшаться, куда-то увозили людей. В камере со мной сидел один старичок, Серпов Василий Федосеевич. Он очень меня жалел. Однажды, после вызова его к следователю, он сказал мне на ухо, что, вероятно, его освободят и что, если и меня освободят, то чтобы я пришел к нему домой, он меня приютит на первое время. Он сказал мне свой адрес, который я запомнил. Прошло еще время, а я все сижу. Никуда меня не вызывают. Я начал писать заявления-жалобы Сталину, Жданову, Генеральному прокурору. Просил освободить за невиновностью. Реакций не было никаких. Тогда я объявил недельную голодовку протеста. Неделю проголодал. На неделю меня отделяли в камеру для голодающих. Еще один был объявивший голодовку — кореец. После окончания голодовки меня вернули в прежнюю камеру. Через некоторое время Василия Федосеевича Серпова взяли из камеры с вещами. Он мигнул мне, я понял, что он идет на освобождение. Этот старичок работал на овощной базе и кто-то на него донес, что он «ругает советскую власть». Я надеялся, что старика Серпова действительно освободили и не ошибся, как оказалось впоследствии.

Постепенно из камеры забирали людей, и наступил момент, когда я остался один. Я стал одиночкой. Думаю, что это было сделано специально или для того, чтобы повлиять на мою психику, или чтобы изолировать от других. К моему удивлению, мне стали приносить книги. Принесли Краткий курс КПСС и другие книги. Я стал запоем читать. Чтобы скоротать время, а спать нельзя было, надзиратели в глазок камеры следили, я иногда кусочком сахара писал на асфаль-

товом полу математические выкладками, придумывал себе математические задачи.

Так проходили дни за днями. Однажды меня вызвал еще раз следователь, был другой следователь, еще раз зачитал тот же самый отрицательный протокол и попросил, чтобы я его подписал, что я и вделал. В одиночной камере я просидел почти полгода. В один, можно сказать, действительно прекрасный день, 31 января 1939 года, меня вызвали с вещами. Дают мне бумагу. Читаю ее. Это оправка, что я находился под следствием в органах НКВД с 24 ноября 1937 года ото 31 января 1939 года и освобожден за прекращением дела. Сказали, что я свободен, отдали мне изъятые у меня записные книжки, фото и остаток денег 35 коп. С этим «багажом» я очутился на свободе. Свобода превыше всего, начинался новый этап моей жизни.

Куда идти, куда поехать? Решил, что «мир не без добрых людей». Поеду к Василию Федосеевичу Серпову, доброму старику. Я почему-то был уверен, что его освободили, и не ошибся. Приезжаю то адресу, который запомнил. Звоню. Он сам, мой дорогой человек, открывает мне дверь. Принял он вместе с семьей меня очень хорошо. Это было уже вечером. Переночевал я у Василия Федосеевича. На следующий день съездил в бюро, чтобы получить пособие после освобождения, деньги на дорогу (оказал, что поеду в Лодейное Поле). Получил небольшую сумму, не помню сколько. Затем решил съездить в пересыльную тюрьму, надеясь встретить там брата, и тоже не ошибся. Брат оказался там, и я даже получил свидание с ним, о чем уже писал. Он мне рассказал обстоятельства его дела. Затем съездил на 5-ю линию в общежитие университета, узнать целы ли мои вещи, которые я сдал в камеру хранения общежития. Оказывается, на том же месте кладовщицы работает та же самая женщина, которая была свидетельницей (понятой) при моем аресте. Она меня вспомнила. Сказала, что очень меня жалела. Надеялась, что меня освободят. А вещи полностью сохранила, и даже мою скрипку. Как я был благодарен этой женщине. Я взял портфель свой, который тоже сохранился, положил в него самое необходимое, а основные вещи попросил разрешения оставить еще на хранение.

Далее мне нужно было узнать о судьбе родителей. В следственной тюрьме мне ничего не сказали. Решил поехать в Лодейное Поле, думал, что там что-нибудь узнаю. Одновременно надо было выяснить, что делается с нашей квартирой. Приехал, иду на улицу Всеобуча, 33, где была наша квартира. Оказалось, что в нашу квартиру сразу поселился начальник паспортного стола. Имущество, которое оставалось, мебель, кровати, посуду и другие вещи, он прибрал

в свои руки, в свое пользование (у него была семья). Часть вещей в сундуках так и осталась лежать. Сказал, что они из вещей — одежды, белья, маминой мануфактуры—ничего не трогали. За те вещи, которыми пользовалась его семья, он предложил деньги. Деньги мне были нужны, и я их взял. Конечно, это была купля-продажа за бесценок. У меня паспорт был старый и просроченный. Он предложил мне выправить паспорт. Выписал мне новый паспорт.

От соседки я узнал подробности ареста моих родителей. В Лодейном Поле я работать и жить не хотел. Решил поехать к тете Жене на ст. Хвойная. Тетя, конечно, приютила меня. y нее были все сведения о местопребывании мамы. Попытался в Хвойной поступить на работу. Но работы нигде подходящей не нашел. Решил добиваться восстановления в Ленинградском университете. Написал письмо-жалобу секретарю Ленинградского горкома КПСС А. А. Жданову. Описал свою тяжелую историю, написал, что, несмотря на трагедию нашей семьи, я по-прежнему верю в идеалы коммунизма, что еще очень молод, имею способности и очень хочу учиться. Просил помочь мне восстановиться в студенты университета.

К моему удивлению, через несколько дней мне из Ленинградского горкома пришла открытка, в которой сообщалось, что мое письмо А. А. Жданову получено и что меня просят зайти на прием в Смольный. Конечно, надо сразу ехать. Приехал в Ленинград утром и сразу пошел на прием в Смольный. Приняла меня инспектор горкома партии. Стала подробно расспрашивать, какая была обстановка, когда я находился под следствием. Я все рассказал, от партии у меня не было секретов. Затем она повела меня к зав. отделом горкома партии. Вдвоем они продолжили-расспросы. Я, не стесняясь, сказал, что меня били, но я не подписал ложного протокола, который меня заставляли подписать. Зав. отделом сказал, что мое письмо читал А. А. Жданов и дал указание оказать мне внимание и помощь в восстановлении в студенты университета. Он тут же позвонил ректору Ленинградского университета и просил его по указанию А. А. Жданова немедленно восстановить меня в студенты университета, дать общежитие и оказать всяческое внимание. Он сказал ректору, откуда я явился.

Я сразу поехал на прием к ректору университета. Написал заявление о восстановлении. Он наложил резолюцию. Одновременно он позвонил коменданту общежития на; 5-ю линию Васильевского Острова, дал указание поселить меня немедленно. Все происходило быстро, можно сказать, как и сказке. Буду в общежитие. Там комендант уже меня ждал. Ему ректор сказал, откуда я. Он очень сочувственно посето-

вал на мою судьбу. Поселил меня в комнату, где жили 3 аспиранта. Комендант сказал им, где я был. Оказалось, что у всех троих аспирантов есть родные, которые тоже репрессированы. Ребята окружили меня заботой и вниманием. Тактично не расспрашивали о подробностях моего пребывания в тюрьме НКВД. Да я и не имел права рассказывать, так как дал подписку при освобождении о неразглашении того, что я видел и слышал в следственной тюрьме. Лишь в горкоме партий я рассказал, что пережил. Восстановили меня в студенты физфака, когда уже шел второй семестр учебного года. Декан физфака профессор С. Э. Фриш сказал, что поможет мне устроиться на физфаке на работу, так, как придется мне ждать начала нового учебного года, чтобы начать все сначала. Он порекомендовал мне обратиться к заведующему кафедрой общей физики профессору Торичану Павловичу Кравцу, кажется, у него есть вакансия лаборанта. Мне не от кого было ждать материальной помощи. Наоборот я понимал, что мне надо будет помогать маме и брату. Мама уже наладила переписку с тетей Женей, жившей на ст. Хвои ной. Брат еще находился в пересыльной тюрьме. Почему-то там его долго держали. Я ему носил передачи, передавал деньги. Стипендию мне стали выплачивать сразу, несмотря на то, что я не учился. Так что весь мой доход мог складываться из небольшой стипендии и заработка. Профессор Кравец принял меня очень сердечно, сочувственно. Сказал, что у него репрессирован брат. Взял меня к себе на работу в качестве лаборанта в лабораторию фотохимии при Научно-исследовательском физическом институте (НИФИ) университета. Эта лаборатория была при его кафедре. Но он предупредил, что будет меня перебрасывать, когда будет в этом необходимость, в первую учебную физическую лабораторию, где студенты курса проходили практикум по общей физике. НИФИ находился во дворе главного здания на Университетской набережной, 7/9. Первая физическая лаборатория находилась в здании химфака на Среднем проспекте. Сам же физфак был расположен в здании на 10-й линии В. О. Но было сообщение через проходы внутри зданий, между физфаком и химфаком, через дворы он и соединялись. Для меня работа лаборантом на кафедре физики была очень полезной. Я приобретал фактически навыки и учебной, и научной работы в физическом вузе. Ребята по комнате помогали мне — находили для меня учеников для репетиторства. В общем я подрабатывал неплохо. «Самофинансирование» было обеспечено. Я смог посылать маме посылки и немного денег. Сам жил, конечно, очень скромно, можно сказать, аскетически. Конечно, не голодал, но не позволял себе ничего лишнего. Жизнь учила меня жить экономно. Нужно было

только питаться, но я одевать себя. Одевался тоже очень скромно.

Несмотря на то, что мне приходилось работать, я ни дня практически не терял, чтобы не заниматься. Фактически я к новому учебному году самостоятельно проштудировал курс математики по программе курса и даже попросил декана профессора С. Э. Фриша разрешить мне сдать экзамен по, математике за курс. Ho он отсоветовал это делать. Сказал, что нужно нормально, систематически по учебному плану пройти программу физфака начиная с 1 курса. Я согласился, не стал настаивать. Конечно, когда я учился на 1 курсе с математикой мне было легко. У меня были уже решены все задачи задачника.

Сразу же, как только я обосновался в общежитии и на факультете, без промедления начал писать жалобы о пересмотре дел моих родителей и брата. Тогда я не знал, что отец расстрелян, что его нет в живых. Я надеялся, что он жив, и ему можно еще помочь. Откуда у меня появилась такая предприимчивость, воля в борьбе за жизнь? Тяжелые испытания меня не согнули. Я не упал духом, а, наоборот, духом окреп в борьбе за правое дело. Может быть, я волевые качества унаследовал от мамы. Она действительно была волевая женщина. Папа мне казался в этом отношении слабее. Не сложилась у него жизнь. Вероятно, «виновато» и время, в которое он жил — мировая война, революция, гражданская война, тяжелые послевоенные годы, трагедия сталинских репрессий.

Как я уже писал, мне удалось высвободить, спасти только брата, a родителей нет, было отказано в моих просьбах об их реабилитации.

Начался новый 1939/40 учебный год. l сентября 1939 года. Я вновь студент курса физического факультета Ленинградского государственного университета. Работу лаборантом физика я продолжал. На стипендию одну нельзя было прожить. Спасибо профессору Т. П. Крааиу за его доброту, которую он проявил ко мне, можно сказать, осиротелому студенту. Доброту добрых людей помню всю жизнь и буду помнить до самой смерти.

Меня записали в 5-ю группу курса физфака. У меня появились новые товарищи, друзья. Физфак концентрировал в себе самых сильных, способных и талантливых ребят. И учиться с такими ребятами было интересно. Специальность физика я выбрал сознательно. В школе я был круглым отличником. Мне одинаково хорошо давались все предметы. Во всех науках я находил интерес. Любил и гуманитарные науки — историю и литературу. Очень хорошо писал сочинения. Еще в 9-м классе я написал сочинение на тему «Жанры Пуш-

кина». Это было не просто сочинение, а целое литературное исследование. Учитель то литературе А. Н. Максимов перед всем классом сказал: «Рачинский далеко пойдет, если не потеряет трудоспособность». Этот учитель в 1937 году тоже погиб. Очень я любил химию. Еще в школе я проштудировал курсы общей химии Меншуткина и Глинки. В химическом кружке набедокурил. Поднес зажженную спичку к аппарату Кигапа с гремучей смесью. Был взрыв. Но мы с товарищем успели сунуть голову под парту. Верхняя часть аппарата, как снаряд, вылетела вверх и разбилась о потолок. Учитель химии страшно перепугался, а мы — не очень.

Очень любил я также математику. У меня никогда не было с ней трудностей. Ню математика мне казалась суховатой наукой. Больше всего я любил, конечно, физику — науку о явлениях природы, о законах этих явлений и процессов. Особое пристрастие у меня было к учению о строении материи, строении атома и атомного ядра, об элементарных частицах, о космическом излучении. Я и химию изучал больше под углом зрения строения атомов и молекул. Все, что было известно о строении материи, все что было доступно для моего ознакомления, я проштудировал еще в 10-м классе. Выбор — быть физиком, специалистом по атомной и ядерной физике — был сделан мною без колебаний и однозначно.

Студенческая жизнь на физическом факультете Ленинградского университета протекала спокойно, деловито. Лекции, лабораторные занятия, выполнение заданий самостоятельной работы, сдача зачетов, экзаменов — все шло своим чередом. Профессорско-преподавательский состав физфака был очень квалифицированным. Лекции читались прекрасно, с обилием демонстраций опытов. Лекции читали профессора Т. П. Кравец, Б. С. Джелепов, С. Э. Фриш, А. А. Ансельм, А. .М. Эйгенсон и другие. Все это были заслуженные профессора, хорошие методисты. Каждое слово в лекциях было отточено. Легко было записывать конспекты лекций, и к экзаменам мы в основном готовились по этим конспектам. Хорошие воспоминания остались от лабораторных практикумов. Они готовились для студентов десятилетиями. Все было обдумано. Каждая лабораторная работа — это было маленькое физическое исследование. Оформлять отчеты-протоколы по лабораторным работам нужно было по всем правилам искусства. Педантичность ведения и оформления протокола была исключительной. Особое внимание обращалось на оформление результатов измерений, на статистическую обработку данных, на правильную запись окончательного результата измерений, на соблюдение правил округления результатов, на соблюдение «правила знаков». При чтении научных журналов мне сейчас часто приходится встречаться с ужас-

ным невежеством и безграмотностью в оформлении и записи результатов измерений. Часто авторы просто не понимают физического и математического смысла среднего результата и погрешности измерений. В погрешностях оставляют 3 и даже 5 значащих цифр, тогда как по здравому смыслу в погрешности нужно оставлять 1 или 2 значащие цифры, а средний результат нужно округлять с точностью до значащих цифр погрешности. В общем мы проходили хорошую ленинградскую физическую школу.

В комнате общежития на 5 линии В. О. попались хорошие товарищи. В особенности я дружил с Рувимом Рубиновичем. Очень жалел, что на втором курсе его забрали в армию по призыву. Должны были взять в армию и меня, но, когда я проходил комиссию, меня опросили, какая моя национальность и кто мои родители. Я сказал, что я поляк, а родители у меня репрессированы как враги народа. Этого, видимо, было достаточно, чтобы меня отставить. Короче говоря, а армию меня не взяли. Еще одного товарища по группе по той же причине не взяли в армию — Юру Тарента, он был по национальности эстонец.

Еще на 1 курсе я подружился с девушкой, однокурсницей из той же студенческой группы Верой Лидиной (Bepa Владимировна Лидина). Это была очень милая маленькая девушка, очень шустрая, очень способная, педантичная в отношении учебных занятий. Во многом она импонировала моему характеру. Мы вместе сидели на лекциях, готовились к занятиям, экзаменам. Дружба постепенно переходила в привязанность, а затем в любовь. Но были мы весьма благоразумными. Наша главная цель была учиться, и мы упорно учились. Правда, и международное и внутреннее положение было неспокойным. В 1939 году разразилась война с финнами. Немцы оккупировали Польшу. Между фашистской Германией и СССР был заключен пакт о дружбе и ненападении. Но все понимали, что все это шито белыми нитками. Сталин и Гитлер разделили сферы влияния в Восточной Европе. Советские войска заняли Западную Украину и Западную Белоруссию, а это были бывшие польские территории, заняли Бессарабию, Литву, Латвию и Эстонию. Фашистская Германия и Советский Союз встали непосредственно против друг друга. Чем это противостояние может кончиться? Было страшно. В воздухе пахло грозой. Из газет я узнал, что К. К. Рокоссовского освободили. Как потом, уже сравнительно недавно выяснилось, что он был освобожден позднее меня, в 1940 году. Я увидел его портрет в газете «Правда», когда целой плеяде военачальников Советской Армии были присвоены воинские звания генералов. Очень рад я был этой. новости об освобождении К. К. Рокоссовского.

Скажу, что я никогда за всю свою жизнь не использовал знакомства с К. К. Рокоссовским. Во-первых, я не хотел ему напомнить камеру № 6, а во-вторых, неизвестно, как была бы истолкована кое-кем из «стражей» моя попытка установить контакт с таким крупным человеком. Я уже не был наивным мальчиком. В душе я всегда думал, что он меня бы не оттолкнул. Поэтому я всегда хранил и храню святую память об этом великом Человеке.

Так подошел день 21 июня 1841 года. В этот день мы с Верой сидели в общем зале Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина и готовились к последнему экзамену по марксизму-ленинизму. Около 12 часов на место выдачи книг вышел военный а морской форме, это был какой-то крупный чин, и попросил читателей внимания. Он громким голосом, да весь зал, огласил сообщение, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз и объявила нам войну, что на границе идут тяжелые бои. Конечно, это известие всех ошарашило. Все мы были в шоковом состоянии. Нужно было менять мышление. Уже было не до подготовки к экзамену, ничего не шло на ум. Вышли на Невский проспект. Работали громкоговорители. По радио выступал В. М. Молотов. На следующий день мы сдавали последний экзамен по марксизму-ленинизму. Наш лектор-преподаватель практически всем в нашей группе поставил «отлично». Все готовились к экзамену честно.

Что делать дальше? у нас на факультете объявили, что ленинградское руководство призывает рабочих, служащих, студентов, всех, кто может взять в руки оружие, в Ленинградскую армию Народного Ополчения. Враг подходил к Ленинграду. 4 июля 1941 года я пошел на сборный пункт в здание филологического факультета на Университетскую набережную вступать в ополченцы. Из студентов университета формировали артиллерийско-пулеметные батальоны, артпульбаты. Я попал а один из таких батальонов. Месяц нас держали в главном здании университета. Кое-чему обучали, но мало. Нас еще тогда хорошо кормили. Мы ходили маршем в столовую. Пели маршевые песни. А наши девушки приходили смотреть, как мы маршируем. Студенток тоже мобилизовали в школу сандружинниц. Известия с фронта были неутешительные. Советская Армия несла крупные потери и с боями и без боев отходила по всему фронту. Наш батальон ничем не вооружали, за исключением средств связи — раций и телефонов. Не было даже обыкновенных винтовок. В начале августа дали команду переодеться в военное обмундирование. До этого мы ходили в своей одежде. В сапогах я никогда не ходил. Сапоги мне дали уже чинёные. Портянки я тоже не умел как следует навертывать на ноги. Затем на

следующий день новая команда — построиться для марша. И вот наш батальон в пешем строю направился по направлению к Красному Селу. Нужно было пройти около 40 км. Конечно, мы пришли а Красное Село еле живыми. Почти все натерли ноги. Я намял на подошвах и пальцах водяные пузыри. Состояние было ужасное с ногами.

Разместились в парковой зоне под открытым небом. Погода стояла чудесная, ясная, теплая. Ночью светила луна, я красовалось звездное небо. В батальоне я был поставлен во взвод связи. Работал на рации и телефонном узле. Мы научились быстро устанавливать связь по радио, по коротковолновому передатчику, и тянуть провода телефонной связи. По радио мы уже отчетливо слышали немецкую речь — немцы были почти рядом. Слышна была артиллерийская канонада. В небе шли воздушные бои. Била наша зенитная артиллерия. Кругом свистели осколки. На открытом месте было небезопасно. Ни винтовок, ни пулеметов, ни пушек в батальоне так я не было. Через несколько дней в батальон дали 2 пушки. Но мы фактически были безоружны. Немцы начали сбрасывать кое-где воздушные десанты автоматчиков. Командир дивизии по радио дает приказ: «В вашем районе немцы высадили воздушный десант автоматчиков. Приказываю уничтожить!» Чем? Нет оружия. К счастью, десант, видимо, был высажен где-то в другом месте, а то нас бы перебили, как сусликов. У нас не было никакого оружия. Командование, конечно, знало это, и нас держало во втором эшелоне. Но бой приближался все ближе и ближе. Нас переместили в район станции Волосово и Тайцы. Немцы приближались. Это было видно в темную ночь. Трассирующими пулями они, как кинжалами, нас отсекали. Нужно было отходить, чтобы не попасть в окружение. Ночью дали приказ отходить. Наш батальон двинулся. Была лунная ночь. Идти было легко. Кроме луны, путь освещали часто появляющиеся в небе ракеты. Чьи они были — наши не наши—было неизвестно. Горели станции Волосово н Тайцы. К утру мы остановились, так как идти было дальше невозможно. Мы попали под страшной силы минометный обстрел. Много убитых. Убило нашего комбата, старого большевика Баумана. Ему миной оторвало голову. Стало очень страшно. Я забегаю в закрытый окоп, чтобы укрыться, а из него кричат: «Мы сдаемся, хайль Гитлер». Bот ужас. Крикнул им: «Сволочи вы». Плюнул и побежал дальше. Нужно было найти хоть какое-то оружие, винтовку. Оказалось, что в том месте, в котором мы попали под минометный обстрел, располагалась какая-то дивизия регулярных войск, переброшенная на фронт из Вологодской области. Солдаты были не обстрелянные, на деревни. Многие из них побросали оружие и удирали.

Я нашел брошенную винтовку старого образца. У убитого солдата нашел патроны, но их было мало, несколько обойм. Но все-таки что-то уже из вооружения было у меня в руках. Метрах в 300 увидел немецких солдат. Начал вести прицельную стрельбу. Расстрелял несколько обойм. Осталась последняя.

Политрук начал собирать остатки наших солдат. Нужно было отступать дальше по направлению к Ленинграду. За ним пошла небольшая группа, человек 10— 16. Шля через перелески я кустарники, так, чтобы себя не обнаружить. Мы поняли, что уже попали в окружение, яз которого надо было как-то выходить. Незаметно проходили мимо немецких караулов. В один момент ночью было видно, как немец на карауле курит. Был виден огонек папиросы «ли сигареты. Но немцы ночью тоже боялись и шум не поднимали. Шли мы несколько дней. Можно было идти только ночью, а днем скрывались в лесу. Вышли мы к г. Пушкину. Из Пушкина нас послали на переформирование в Ленинград на ул. Карла Маркса. Тут нас начали сортировать. Так как я по национальности поляк, меня направили, в стройбат, в котором концентрировали всех поляков. Равные были поляки — часть из советских поляков, граждан СССР, другая часть — поляки из западных областей, т. е. из бывшей Польши. Как они оказались в Ленинграде, трудно сказать. Видимо, был приказ концентрировать поляков. Это были уже сентябрь—октябрь месяцы. Я думаю, что уже начались переговоры с польским эмигрантским правительством в Лондоне и что-то в отношении поляков подготавливалось.

Нашу часть послали на строительные работы. Мы строили доты, дзоты в районе Бадаевских продовольственных складов. Немцы сожгли склады. В тех амбарах, в которых был сахар, мы добывали оплавившийся, подгорелый сахар. Уже было голодно. Замкнулось кольцо окружения Ленинграда. Город на Неве попал в блокаду. Немцы были у стен Ленинграда, фронт проходил через Пулковские высоты. Наш стройбат расположился в одном из зданий на Московском проспекте. Мы продолжали строительные работы уже в самом городе. Шла подготовка к возможным уличным боям. В квартирах жилых домов сооружали амбразуры для пулеметных гнезд. Наступали холода, приближалась зима.

Я не знал, где сейчас Вера, эвакуировалась ли она или осталась в Ленинграде. В начале ноября я попросился у командира сходить на 5-ю линию В. О. и взять скрипку. Готовился вечер праздника Великой Октябрьской социалистической революции 7 ноября 1941 года. Командир разрешил. Я думал о Вере, хотел узнать, что с ней. Поход за скрипкой — это был, конечно, удачный повод. И вот я через весь-

город иду на Васильевский остров. Вера оказалась в общежитии. Уже начался голод. Она бедная не эвакуировалась. До последней возможности студенток посылали на работы рыть окопы и противотанковые рвы. Эвакуация была возможна еще в августе-сентябре. Но тогда она не эвакуировалась. Она знала, что я на Ленинградском фронте. Хотела хоть каким-то образом быть рядом со мной. Она любила меня самоотверженно и эту любовь пронесла через всю жизнь.

Свидание с Верой было недолгим, нужно было возвращаться. Самое важное, что она были жива. Более того, все оставшиеся студенты и студентки физфака продолжали учебу. Ходили на лекции и даже готовились к экзаменам, хотя уже начался настоящий голод. Они выполняли свой долг, живя надеждой на лучшее. Я взял скрипку и отправился по безлюдным улицам города обратно. Праздничный вечер прошел хорошо. И в такой тяжелой обстановке не унывали. Был организован маленький оркестр из игры на гребешках. Ну и» конечно, моя скрипка солировала. Как сейчас помню, играли песню «Маленький синий платочек». Кстати, оказалось, что она была сочинена композитором поляком, фамилию не помню. Но скрипку оставлять в части было нельзя, и я получил разрешение отнести ее обратно, надеясь на новое свидание с Верой. Когда пришел в общежитие на 5-ю линию, то увидел страшную картину — вое левое крыло общежития было до основания разрушено. Оказалось, что днем в него попала бомба и часть общежития рухнула, погребя всех, кто в это время находился в комнатах. Часть вещей, находившихся в камере хранения, удалось спасти. Среди них оказались и мои вещи. Но их с собой не возьмешь. И скрипку, и вещи я оставил в новой камере хранения. Все равно они лотом пропали. В страшный голод все, что можно было разворовать, разворовывалось. Вещи меняли на что-либо съедобное. Было и мародерство. Люди были в безумии. Не все вели себя достойно, по-человечески. Обворовали подруги и Веру. Украл вещи и хлебную карточку.

Когда я увидел разбомбленное общежитие, меня охватил ужас. Ведь именно в этом крыле общежития была комната Веры. Никто не знал, что с ней. Погибла она или нет? Это можно было выяснить только на факультете. Поплелся, а ходить уже стало тяжело, да и прошел ведь через весь Ленинград, на 10-ю линию, на физфак. Вера была жива. Только фатальный случай ее спас. Перед тем как на общежитие упала бомба, она решила пойти в баню. И это ее спасло — бомба упала, когда она была в бане. Пропали все вещи. Она рассказывала, что, когда разобрали завал, то над ее кроватью увидели железную балку. Подружка, которая остава-

лась в комнате, погибла. Тяжело нам было расставаться. Мы не знали, что с нами будет дальше.

Хотя я был в армии, но в стройбатальоне, я кормили нас по низшему разряду. А приходилось выполнять тяжелые работы Зима была очень холодная. Морозы в январе доходили до сорока градусов.

Хочу сказать еще об одном событии в моей жизни. В самые тяжелые дни блокадного Ленинграда, когда норма хлеба была снижена до 25 г, а крупы или фасоли до 26—50г, я не терял духа не паниковал, а честно выполнял свой долг перед Советской Родиной. В декабре 1941 года я вступил в члены ВЛКСМ. В школе и в университете я не вступал в комсомол. Но в трудную годину я должен был быть вместе с партией и комсомолом. Большое влияние на меня оказал старый партиец, рабочий Ижевского завода, парторг нашего батальона. Он оценил мое поведение, морально поддержал. При приеме меня в члены ВЛКСМ он дал поручительство. Он охарактеризовал меня как идейного человека, преданного родине. Он оказал, что другой на моем месте, имея такую биографию, как я, может быть, перешел бы на сторону врага, а я был в окружении я не изменил родине.

В январе наш стройбатальон перекинули к берегам Ладожского озера. Там мы строили укрепления. Стояли сорокаградусные морозы. Песчаный грунт промерзал на глубину метра. Нужно было ломом долбить по крохам эту мерзлую землю. Потом на машинах нас перевезли на противоположную сторону Ладоги. Там было начато строительство железной дороги, получившей название «дороги жизни». Мы участвовали в строительстве этой дороги. Она была построена быстро, и Ленинград получил возможность улучшить снабжение. После окончания строительства дороги нас обратно перевезли для строительства укреплений под Ленинградом. Голод и тяжелая физическая работа довели меня до тяжелого состояния — тяжелая форма истощения организма и цинга. Все тело покрылось черными пятнами. Тяжелые сорокаградусные морозы января 1941 года тоже сделали свое дело — у меня были обморожены ноги. Язвы от обморожения потом сочились многие годы. Батальонный врач, видя такое мое тяжелое состояние, сжалился и послал меня в госпиталь. Из госпиталя меня опять послали на переформирование в Ленинград на ул. Карла Маркса, где я уже однажды находился. Шел уже май 1942 года.

По прибытии на ул. К. Маркса, в запасной полк, я узнал, что здесь опять концентрируют поляков. Тут оказались уже знакомые поляки из стройбата. В конце мая нас, поляков, переправили через Ладожское озеро, погрузили в теплушку и куда-то повезли. Сопровождавший нас командир, русский,

держал в секрете предписание. Ехали мы несколько суток, и привезли нас в г. Котлас. Повели, как оказалось, в военкомат. Нас было около 30 человек. Командир в г. Котласе подвыпил и проболтался, что нас привезли для передачи в армию Андерса. По договоренности с эмигрантским польским Правительством в Лондоне на территории СССР под руководством генерала Андарса формировалась польская армия, или дивизии. Но мы прибыли поздно. Оказалось, что к этому времени Андерс со своей дивизией через Иран покинул Советский Союз, не захотели воевать на советско-германском фронте. Его намерением было воевать на западном фронте у союзников. Так я не попал в армию генерала Андерса. Нас, всю группу, в начале июня 1942 года демобилизовали в запас до особого распоряжения. Выдали военные билеты.

Связь с Верой была потеряна. Я не знал, жива ли она, эвакуировалась ли из Ленинграда? Но какая-то интуиция мне подсказывала, что она может быть в Архангельске, где окончила школу и где жили ее родители и родные. В солдатском медальоне у меня был записан ее архангельский адрес. Еду в Архангельск. В Архангельске иду по адресу Веры, надеясь, что если Веры нет, то родные окажут, жива ли она и где находится. И опять моя интуиция не подвела меня. Пришел в дом на ул. Карла Маркса, 34, кв. 3. Это оказался флигель во дворе. Звоню, открывает мне дверь маленькая пожилая женщина. Я представляюсь ей. Это была мать Веры, я ее узнал по карточкам, которые мне Вера показала перед войной в Ленинграде. Она обрадовалась, позвала отца. Тут же оказалась и сестра Веры—Валя. Встретили меня как родного сына Они, конечно, знали о моей дружбе с Верой. Оказалось, что Вера жива. В марте 1942 года она, еле живая, добралась до родительского дома. Университет в марте 1942 г. эвакуировали в г. Саратов. Но Вера, находясь в тяжелом состоянии, на грани полного истощения, не поехала в Саратов, а в Вологде пересела на архангельский поезд и вернулась в родительский дом. В Архангельске тоже было плохо ею снабжением, но общими усилиями родных Веру подкрепили. Она начала поправляться. Вместе со своей подругой Зоей они устроились на теплоход-госпиталь, который должен был перевозить раненых. Но этот речной госпиталь стоял в запасе. Кормили санитарок очень хорошо. Так что это было для того времени вроде хорошего санатория. Теплоход-госпиталь стоял в Архангельском порту, и Вера могла часто приходить к родителям. В момент, когда я заявился, ее не было дома. Но вскоре она пришла. Нашей радости не было конца. Мы рассказывали о своих мытарствах. К моему появлению Вера настолько поправилась, что выглядела почти как перед войной,

Должен сказать, что я явился а семью Лидиных в неприглядном виде. Был одет в старое обмундирование, которое, можно сказать, сыпалось. На ногах были солдатские ботинки с обмотками. Родители Веры предложила мне сбросить всю эту одежду. Дали новое белье. Отец дал мне один из своих костюмов, который оказался вполне подходящим. Так я снова приобрел гражданский вид. У меня хранилась расписка о сдаче паспорта при поступлении в Армию Народного Ополчения в Ленинграде. С этой распиской и военным билетом я пошел в паспортный стол для получения паспорта. Все было в порядке. Паспорт я получил. Бабушка Веры, Валентина Капитоновна, мать отца Веры, предложила мне поселиться в мезонине — вышке дома, которым она владела. Этот дом был расположен фасадом на улицу, основной дом Лидицых. Я прописался по ее адресу. Документы все были в порядке, нужно было искать работу. В Архангельске было два института — педагогический и лесотехнический. Совершенно случайно мне пришлось столкнуться с профессором, заведующим кафедрой электротехники Архангельского лесотехнического института, как говорится, на «ловца и зверь бежит». Ему нужен был лаборант на кафедру, и он предложил мне работу лаборанта. Так как я был физик, то эта работа для меня была подходящей. Я получил продовольственные карточки. А это в то время означало возможность жить.

Обсуждая с Верой дальнейшие планы, мы приняли, можно сказать, стратегическое решение — продолжать учебу. Пошли в Архангельский педагогический институт зондировать возможность поступления в институт для продолжения учебы на ГЦ курсе физико-математического факультета института. В институте было мало студентов. На курсе физмата к моменту нашего прихода оказались только 2 студентки. Декан факультета Алиса Христиановиа Дрихель с радостью нас приняла на ll курс. Институт был 4-годичным.

Итак, можно было продолжать учиться. Через 2 года мы могли уже получить дипломы о высшем образовании. Я учился и продолжал некоторое время работу в Лесотехническом институте. Но с Лесотехническим институтом в августе 1942 года случилась трагедия. Немцы сделали налет на Архангельск. Набросали зажигалок, и несколько зажигалок попало в институт, на правое крыло, где была расположена кафедра электротехники. Верхние этажи правого крыла сгорели, а нижние залили водой при тушении пожара. Все моторы и генераторы были сняты с мест и вынесены на улицу. Это ценное оборудование было спасено. Потом я один втаскивал, пользуясь «рычагами Архимеда», это тяжелое электрооборудование обратно и устанавливал его на место. Все установки стали работать.

Но приближалось время начала занятий в институте. Меня больше тянуло к педагогической работе, и я решил оставить кафедру электротехники Лесотехнического института и перейти на преподавательскую работу, которую легче, как мне казалось, совместить с учебой в пединституте. И, кроме того, я приобретал опыт педагогической работы.

Недалеко от нашего дома, где мы жили, был расположен строительный техникум. Там нужен был преподаватель физики. Итак, я некоторое время, 1942—1943 годы, преподавал физику студентам строительного техникума.

Учились мы с Верой хорошо. Хотя мы кончили только 2 курса физфака Ленинградского университета, но даже за эти 2 года был заложен хороший фундамент нашего образования. Мы были способными студентами и на физико-математическом факультете Архангельского пединститута. Правда, этот факультет имел математический уклон. Но это не беда, физику мы знали итак хорошо. Настолько хорошо, что зав. кафедрой физики Петр Петрович Покатило предложил мне и Вере на V курсе работу ассистентов—преподавать на младших курсах физику. Не было кадров. И мы, будучи студентами V курса, целый год читали лекции и вели лабораторные занятия на младших курсах института. Преподавательскую работу а строительном техникуме я оставил.

В период 1943 — 1944 годов произошел ряд событий в моей жизни.

Однажды в 1943 году меня вызывают в военкомат. Опять начали собирать поляков, но на этот раз для отправки в польскую дивизию им. Костюшко—формировалась армия Войска польского под руководством генерала Берлинга. Иду на комиссию. Комиссия забраковала меня по состоянию здоровья, оставались еще тяжелые последствия истощения организма и цинги, перенесенные во время ленинградской блокады. Кроме того, я оказался не тем поляком, они собирали поляков, попавших а СССР в 1939 году. На мне еще висело «пятно» сына «врага народа». Об этом мне пришлось сказать на комиссии, отвечая на вопросы, как я оказался в СССР. Мне вернули военный билет и больше а военкомат не вызывали.

Перенесенная ленинградская блокада, перенесенное истощение долго давали о себе знать. Я многие годы, вплоть до 1947 года, отмены карточной системы, чувствовал все время голод. Это ужасное состояние — чувствовать все время голод. Но так было.

29 сентября 1943 года мы с Верой сочетались законным браком. Вера стала моей женой, Верой Владимировной Рачинской.

Но декабря 1944 года у нас родилась дочь Елена, желан-

ный ребенок. В 1943 поду приехала ко мне моя мать, освободившись яз заключения. И вот мы сначала втроем, а потом вчетвером жили в маленькой комнатушке я а вышке бабушкиного дома. Мама всецело отдалась выхаживанию маленькой внучки. Росла красивая девочка, очень похожая на меня.

Окончание войны в мае 1946 года мы встретили на той же вышке. Кончился тяжелый военный период моей жизни, вернее, нашей жизни. Наступили новые времена.

Передо мной стояла дилемма: остаться навсегда в Архангельске на преподавательской работе в пединституте или не останавливаться на полпути, а двигаться дальше а настоящую науку. Желание стать ученым-физиком никогда, начиная со школьных лет, не покидало меня. Я чувствовал, что полученное мною кусочное (физфак университета и физмат пединститута) образование недостаточно. Не было полного удовлетворения. Можно было поступать снова а университет. Вероятно, восстановили бы меня, но у меня уже семья: жена, мать, ребенок. Я решил избрать другой путь — попытаться поступить в Москве в аспирантуру. В Москве жил родной дядя Веры—Георгий Дмитриевич Лядян—можно было надеяться на пристанище на первое время.

Я уже неоднократно отмечал, что имел пристрастие к атомной физике. Появился учебник Э. В. Шпольского «Атомная физика». Я узнал, где работает Э. В. Шпольокий. Оказалось, что он работает в Московском педагогическом институте им. В. И. Ленина. В июле 1845 года я во время отпуска, поехал в Москву поступать в аспирантуру. Пришел к профессору Эдуарду Владимировичу Шпольскому. Он заведовал кафедрой атомной физики. Рассказал ему о своих данных, о своем образовании, у кого работал. Кстати, я забыл об этом написать раньше, что в Ленинградском университете последний год перед войной я работал лаборантом у известного физика-ядерщика Бориса Сергеевича Джелепова в НИФИ ЛГУ, посещал различные семинары по атомной физике, которые проводились при НИФИ. Шпольский и хорошо знал профессоров Т. П. Кравца и Б. С. Джелепова. Видимо, я ему понравился своей целеустремленностью, и он согласился взять меня к себе в аспирантуру кафедры. Я начал сдавать вступительные экзамены. Сдал их, и, казалось бы, все было в порядке. Но возникло затруднение. Пединститут не обеспечивал аспирантов общежитием. У дяди Юры (Г. Д. Лидина) была маленькая квартира. Там можно было на время остановиться, но жить длительное время нельзя. Нужно было что-то предпринимать. Я стал искать аспирантуру с предоставлением общежития. Какая-то неведомая сила вела меня по пули жизни. Еще до войны, когда я жил с родителями, отец неоднократно упоминал Тимирязевскую сельскохозяйст-

венную академию. У него была даже мысль отправить брата Геню туда учиться. Почему-то я вспомнил о Тимирязевской академии. И опять какая-то интуиция подсказала мне, чтобы я поехал в Тимирязевскую академию, может быть, в ней есть возможность устроиться в аспирантуру кафедры физики. Я хорошо знал учебник по физике для вузов В. А. Михельсона, узнал, что В. А. Михельсон работал в Тимирязевской академии, заведовал кафедрой физики. Мысль работала целеустремленно. За мыслью — действия.

Еду в Тимирязевскую академию. Иду на кафедру физики. Главное здание академии, 10-й корпус. Кафедра физики оказывается на втором этаже. Поднимаясь по лестнице, иду в направлении кафедры. Навстречу мне идет моложавый, невысокого роста мужчина. Спрашиваю, где находится заведующий кафедрой физики. Он отвечает: «Я заведующий кафедрой физики, что Вы хотите?» Я сказал, что хочу узнать о возможности поступления в аспирантуру или на работу ассистентом. «Пойдемте со мной в кабинет»,— сказал он. Я еще не знал, кто же этот мужчина, зав. кафедрой физики. В кабинете он подробно меня расспросил о моем образовании работе. Я тоже ему сказал, что во время учебы на физфаке Ленинградского университета работал лаборантом у профессоров Т. П. Кравца и Б. С. Джелепова. То, что я интересуюсь атомной и ядерной физикой, по-видимому, привлекло его внимание. Он сказал, что может взять к себе а аспиранты, что ему нужен именно такой человек, как я, он хочет организовать в академии работы по применению изотопов в биологии и сельском хозяйстве, ему нужен физик-ядерщик. Попросил, чтобы я подождал в кабинете, а он пойдет к ректору посоветоваться. Оказалось, что ректор и ректорат были в атом же здании рядом с кафедрой физики, на том же, втором этаже. Ректором в то время был известный ученый, специалист по экономической статистике, академик В. С. Немчинов. Зав. кафедрой физики недолго был у ректора и вскоре вернулся в кабинет. Сказал, что все в порядке, ректор дает общежитие и дает добро на прием в аспирантуру кафедры физики. Еще одно важное обстоятельство. Ректор разрешил вступительные экзамены, которые я сдал в Московском пединституте, зачесть, так что второй раз их сдавать не было необходимости.

Заведующий кафедрой диктует мне заявление. Пишу заявление на имя ректора под его диктовку. Он диктует: «На основании договоренности с зав. кафедрой физики профессором Д. Д. Иваненко...» Боже мой, к кому я попал? Это тот самый Иваненко, который предложил протонно-нейтронную модель атомного ядра. Я знал хорошо фамилию этого крупного ученого еще в школе я а университете. Фатально, но

факт. Передо мной был ученый с мировой известностью — Дмитрий Дмитриевич Иваненко. И вот судьба свела меня с ним. Все формальности зачисления были проведены быстро. Я всегда был высокоорганизованным и оперативным человеком. Никогда ничего не откладывал. Что можно сделать — делал тотчас.

Итак, в сентябре 1945 года я был зачислен в ТСХА аспирантом кафедры физики. Телеграфирую Вере. Посылаю заявление об отчислении меня из Архангельского пединститута в связи с поступлением в аспирантуру. Как рассказывала Вера, там не очень хорошо встретили эту новость. Заставили Веру выполнять мою нагрузку. Некому было работать. Вера вынесла эту тяжесть.

Нужно было приниматься за дело, и дело непростое. Прежде чем организовать работу по применению радиоактивных изотопов в химии, биологии и сельском хозяйстве, нужно было смонтировать, создать установку для регистрации радиоактивности. Такой установкой должен был быть так называемый счетчик Гейгера-Мюллера, счетчик частиц излучения, испускаемого радиоактивными изотопами. Такой счетчик частиц я видел в лаборатории Б. С. Джелепова в НИФИ Ленинградского университета еще до войны. Но сейчас у меня не было схем. Нужно было добывать где-то схемы. Д. Д. Иваненко привлек к работе своего знакомого ядерщика А. С. Завельского, который работал в Гиредмете (Институт редких металлов). Институт занимался проблемой получения естественно-радиоактивных элементов, и там были установки для регистрации радиоактивности. А. С. Завельский дал мне схему счетчика Гейгера-Мюллера, но она показалась мне сложной. Я решил поехать на кафедру физики в Московский университет. Там в физическом практикуме была установка счетчика. Это мне подсказал мой товарищ по университету Н. П. Богачев, который оказался в Москве и учился на физфаке на специальном отделении ядерной физики. Кстати, я стал посещать лекции на этом отделении. Мне ведь нужно было готовиться к аспирантскому экзамену по ядерной физике. На этом же отделении учился другой мой товарищ по Ленинградскому университету Вадим Скляревский. Нельзя забывать, что это был еще 1946 год. Для работы нужны были материалы, радиодетали. Все это нужно было с большим трудом доставать.

На кафедре физики университета, узнав кто я, откуда и что хочу, отнеслись ко мне со вниманием. Я скопировал предоставленную мне радиосхему счетной установки. Для регистрации электрических импульсов, возникающих в счетчике при прохождении ионизирующих частиц, нужна была усилительная и преобразующая импульсы радиосхема. Именно та

кую схему я и получил. Но для счета импульсов нужен был еще электромеханический счетчик-нумератор. Нужно было добыть такой счетчик. На кафедре физики университета мне сказали, что они добыли такой счетчик-нумератор у одного пожилого мужчины, работавшего на телефонной станции. Когда-то, еще до революции, такие счетчики устанавливали на телефонных станциях, считали число телефонных разговоров. Дали мне адрес этого человека, у которого, может быть, сохранился какой-нибудь счетчик. Я поехал к нему. У него оказался последний поломанный счетчик, но механическая часть была в порядке. Не было стрелки, повреждены были катушки электромагнита. Но это все поправимо. Я отремонтировал счетчик-нумар. Он считал импульсы напряжения. Это легко можно было кпроверить, подавая импульсы от батареи. В декабре мною была закончена работа по монтажу счетной установки. Был сделан сам счетчик Гейгера-Мюллера. Этому меня научил А. С. Завельский. Я собрал радиосхему, подключил счетчик-нумератор на выходе. Первый мой счетчик относился к типу несамогасящихся счетчиков. Газонаполнителем был воздух. С помощью вакуумного насоса и форвакуумной установки я начал откачивать воздух из трубки Гейгера-Мюллера. При некотором разряжении счетчик должен был начать считать частицы.

И вот наступил потрясающий момент — счетчик начал считать частицы. Сначала это был так называемый фон счетчика — регистрация частиц космического излучения и излучения рассеянных естественно-радиоактивных изотопов. Но когда я поднес к счетчику пробирку с окисью урана (дали мне в Гиредмете), счетчик начал, «захлебываясь», считать излучение урана (излучение урана-238 и дочерних изотопов этого радиоактивного семейства). Трудно передать на словах чувство победы в обладании явлением природы. Итак, в конце декабря 1945 года в академии заработала первая установка для регистрации радиоактивности. Можно было двигаться дальше. Я провел ряд исследований на этой установке. Изучал режим ее работы, счетные, рабочие характеристики. Сделал попытку создать самогасящийся счетчик Гейгера-Мюллера. Для этого нужно было ввести в газовое пространство счетной трубки пары этилового спирта. Попытка удалась, и счетчик мог работать в режиме самогаеящегося счетчика.

Мой успех стал известен ректору. Он сам пришел посмотреть работу счетной установки.

Но моя жизнь была неустронной—семья оставалась в Архангельске. Нужно было хлопотать перед ректором, чтобы мне дали в общежитии и&мяату, и я мог бы привезти к себе семью.

Задача была дерзкая и трудная. Семьи аспирантов не обеспечивались жилплощадью. Благодаря содействию Д. Д. Иваненко, которого ректор очень ценил как крупного ученого, да и глубокому пониманию значения нашей работы со стороны самого ректора В. С. Немчинова, мне дали комнату в общежитии № 3 Тимирязевской академии, Лиственничная аллея, 16, комн. 48, в так называемом «профессорском тупике». Это был действительно коридорный тупик с отдельным входом. В этом тупике жили профессор Д. Д. Иваненко, профессор В. А. Дыман, (потом жила семья Савичей и других преподавателей академия. В июле 1946 года ко мне приехала вся моя семья из Архангельска. И как я смог добиться этого, я сам иногда поражаюсь, откуда у меня брались силы, настойчивость и воля. Большое дело было осуществлено — смонтирована установка, семья со мной.

Жена по приезде в Москву устроилась на работу ассистентом кафедры физики в Московском институте механизации и электрификации сельского хозяйства и проработала в этом институте почти до самой пенсии до 1974 года. Ушла немного раньше с работы — родился второй внук.

В применении метода изотопных индикаторов, или фигурально — метода меченых атомов, были заинтересованы многие кафедры академии: химические, биологические и сельскохозяйственные. Метод меченых атомов позволял прослеживать пространственно-временной .и химический путь химических элементов и их соединений в различных системах: химических системах, в почвах, в растениях, в микроорганизмах, в животных. Для начала работы то применению метода нужно было искать партнеров. На первых порах такими партнерами оказались: кафедра физиологии животных (профессор К. Р. Дикторов), кафедра агрохимии (в то время доцент В. М. Клечковский) и кафедра физической и коллоидной химии (профессор Е. Н. Гапон). У профессора К. Р. Викторова была аспирантка Е. И. Луферова, которая непосредственно была заинтересована в использовании метода меченых атомов в изучении липидного обмена у животных. На кафедре агрохимии в совместной работе были заинтересованы аспиранты В. М. Клечковского: В. Б. Багаев, Н. В. Каширкина, Г. М. Жердецкая. Профессор Е. Н. Гапон как физико-химик предложил мне самому заняться применением метода радиоактивных индикаторов в изучении динамики адсорбции и хроматографических процессов.

Кроме счетной установки, вторым условием для начала работ было получение самих радиоактивных изотопов. Д. Д. Иваненко, используя свои связи с физиками-ядерщиками, организовал снабжение радиоактивными изотопами, а таким первым изотопом был радиоактивный изотоп фосфора Р, по

различным каналам. Первым каналом была лаборатория № 2 АН CССP (или «лабдва», так ее называли в разговорах), руководимая И. В. Курчатовым. Нужно сказать, что И. В. Курчатов очень заинтересованно отнесся к мирному использованию атомной техники и оказал большое содействие. Он дал указание руководителю циклотронной лаборатории организовать получение фосфора-32. Этот изотоп можно было получать двумя путями: облучением стабильного фосфора пучком ускоренных дейтеронов млн облучением стабильного фосфора нейтронами по реакции захвата нейтрона. На технологии сейчас в этом очерке нет смысла останавливаться. Второй циклотрон в Союзе работал в Ленинграде в Радиевом институте. Он был построен и запущен еще до войны. После окончания войны его запустили в работу вновь. Это был второй канал получения фосфора-32. Вскоре появился третий канал. B биофизической лаборатории АН СССР введен в действие небольшой .циклотрон, который мог производить радиоактивные изотопы для медицинских целей. Руководил этой лабораторией Г. М. Франк, один из организаторов биофизики в нашей стране.

На базе лаборатории № 0, потом был организован Институт атомной энергии, который теперь носит имя И. В. Курчатова. Это была с самого начала секретная организация. Теперь это уже не секрет, что И. В. Курчатов возглавлял программу создания в нашей стране атомного оружия. Слово И. В. Курчатова, несмотря на секретность его предприятия, было законом. И хотя мы с Д. Д. Иваненко не были оформлены для секретной работы, он нас принимал, давал мне пропуск в институт, когда я приезжал за облученной мишенью. Для получения фосфора-32 использовал я и Радиевый институт. Там мне однажды очень хорошо облучили трифенилфосфат нейтронами. По методу Сцилларда-Чалмерса я смог получить хороший препарат фосфора-32 с низким содержанием носителя (фоофора-32). Готовые растворы радиоактивного фосфора давал мне Г. М. Франк. Как только они получали готовую порцию радиоактивного фосфата, они делились со мной этим препаратом.

Была проведена серия опытов с фосфором-32 над животными (крысами) аспиранткой Е. И. Луферовой. Аспиранты В. Б. Багаев, Н. В. Каширкина и Г. М. Жердецкая провели под руководством В. М. Клечкотокого первые агрохимические исследования. В 1947 поду в «Докладах АН СССР» появилась совместно с В. М. Клечковским и В. Б. Батаевым первая наша статья о распределении фосфора в растениях фасоли при различных уровнях фосфорного (питания.

В 1947 году я начал под руководством Е. Н. Гапона опыты по изучению динамики ионного обмена с применением ме-

ченых фосфат-ионов. Так нами был предложен метод, который мы назвали радиохроматографическим — сочетание метода радиоактивных индикаторов с хроматографией. Исследования в области радиохроматопрафического метода — тема моей кандидатской диссертации.

Когда мы начинали работу по применению метода радиоактивных индикаторов, никаких секретных условий работы не ставилось. Мы их считали несекретными, сугубо гражданскими, мирными. Это была наука. Мы исследовали природные процессы. Однако уже в 1947 году, а может быть даже в конце 1946 года, на нашу работу, можно сказать, нашла туча Видимо, И. В. Курчатов решил привлечь к своему предприятию медиков и аграрников в целях изучения проблем последствий ядерного взрыва, изучения биологического действия радиации на человека, растения, изучения миграции и распределения осколочных радионуклидов в организмах животных м человека, а также в почвах и растениях. Руководили всеми работами по созданию атомного оружия я разработке противорадиационных мероприятий оборонные ведомства.

Можно предположить, что по указанию И. В. Курчатова а Тимирязевской академии было решено в правительственных сферах создать специальную лабораторию Ее потом назвали биофизической Как мы с Д. Д. Иваненко вскоре поняли, а потом это стало яоно я так, что лаборатория будет сугубо секретной И тут наступила для нас с Д. Д. Иваненко неприятная пора. Мы поняли, что нас с яим хотят отстранить от участия в работе биофизической лаборатории. Видимо, мы, по анкетным и другим данным, не подходили для секретной работы. В отношении моего учителя и меня совершилась самая настоящая подлость. Нас фактически отстранили от работы, связанной с организацией биофизической лаборатории.

В. М. Клечковский и его два приятеля с кафедры агрохимии А. И. Шестаков и И. В. Гулякин, а также примкнувший к ним доцент кафедры физики С. П. Целнщев начали организацию биофизической лаборатории без нас Им нужно было начинать развертывание работ по выполнению правительственного задания на пустом месте Счетной установки у них не было. Она была у меня. И вот что они проделывают. Летом 1946 года я уехал во время отпуска по путевке в санаторий. Чья была идея из указанной группы четырех, я не знаю, но когда я возвратился из отпуска, то увидел, что моя установка разобрана и главные ее части, в частности счетчик-нумератор, унесены. Негодованию моему не было предела. Было подлостью то, что группа четырех не вступилась за профессора Д. Д. Ивавенко—главного организатора атомного направления в академии. По справедливости он должен был

стать во главе биофизической лаборатории. Но есть люди, которые умеют загребать жар чужими руками. Во главе биофизической лаборатории был поставлен В. М Клечковский. Вторая подлость этой группы — разборка моей установки. Д. Д Иваненко пришлось приложить много усилий, чтобы С. П. Целищев возвратил мне счетчик-нумератор, без которого моя установка ни на что не годилась

Что же делать дальше? Пришлось дальше работать без партнеров, самостоятельно.

Спасибо Е. Н. Гапону, который моральной интеллектуально поддержал меня.

Е. Н. Гапон был приятелем Д. Д. Иваненко. Оба они из Полтавы. В 1932 году работали в Харьковском физико-техническом институте. Именно в то время они практически одновременно высказали идею о протонно-нейтронной модели ядра. Д. Д. Иваненко обосновал ее теоретически. В литературе отмечалось, что авторами протонно-нейтронной модели атомного ядра являются Д. Д. Иваненко и Е. Н. Гапон. Именно Е. Н. Гапон был инициатором приглашения Д. Д. Иваненко на заведование кафедрой физики в Тимирязевской академии в 1944 году. Д. Д. Иваненко и Е. Н. Гапон были хорошими друзьями. Е. Н. Гапон умер в 1950 году, в возрасте 45 лет. Это была большая потеря для академии. Е. Н. Гапон был крупным ученым физико-химиком. Внес крупный вклад в развитие теории ионного обмена, электрохимической теории, теории динамики сорбции и хроматографии. Д. Д. Иваненко жив, работает на кафедре теоретической физики на физфаке МГУ. Сейчас, когда я пишу эти строки, ему 84 года. Он бодр, энергичен и деятелен, как всегда.

Е. Н. Гапон сыграл, можно оказать, наравне с Д. Д. Иваненко решающую роль в моем научном становлении. Им я обязан всем. Е. Н. Гапон дал мне идеи по применению метода радиоактивных индикаторов в хроматографии.

Е. Н. Гапон разработал совместно с супругой Т. Б. Гапон теорию динамики ионного обмена. Речь шла об образовании хроматографнческих зон в колонках ионообменного сорбента и распределении ионов вдоль колонки Необходима была экспериментальная проверка теории только с помощью метода радиоактивных индикаторов можно было экспериментально проследить распределение ионов непосредственно в колонке сорбента на разных стадиях динамики сорбция. Такие эксперименты еще никто не выполнял. Мы изучали динамическое распределение меченых фосфат-ионов в колонках анионно-обменной окиси алюминия. Был использован тот же фоофор-32.

Я довольно быстро набрал экспериментальный материал. Освоил нужную литературу и написал кандидатскую диссер-

тацию. Но с защитой ее возникли большие трудности. Диссертация была представлена на соискание ученой степени кандидата химических наук. Но один из оппонентов, профессор И. Н. Заозерский, написал в отзыве, что мне нужно присвоить ученую степень де химических, а физико-математических наук, учитывая, что я имею физико-математическое образование. В принципе тут трудно было возражать. Диссертация была на стыке наук. Но дело в том, что академия не имела трава присуждения ученых степеней кандидатов физико-математических наук. Нужно было хлопотать в BAK e о специальном разрешении на защиту на ученую степень кандидата физико-математических наук. На все это шло время. А мое положение было трудным. Кончился мой аспирантский юрок.

В 1948 году случилась еще одна беда. Как известно, в том году прошла так называемая августовская сессия ВАСХНИЛ, на которой Т. Д. Лысенко, этот шарлатан и мракобес от науки, раагромил крупнейшее направление в биологам — хромосомную теорию наследственности, шли так называемый морганизм-вейсманизм. В земледелии возрождалась травопольная система земледелия В. Р. Вильямса.

Последствия августовской сессии воем известны. Начались гонения на противников Т. Д. Лысенко и В. Р. Вильямса. Убрали с должности ректора Тимирязевской академии академика В. С. Немчинова. Он упорно защищал хромосомную генную теорию наследственности. На августовской сессии ВАСХНИЛ В. C. Немчинов говорил, что хромосомная теория наследственности — это жемчужина современной биологии. Из академии были уволены профессор А. Р. Жерак, заведовавший кафедрой генетики, профессор Б. А. Голубев, декан факультета агродиммиипочвоведения, и некоторые другие. Среди этих других был Д. Д. Иваненко. Нужно сказать, что Д. Д. Иваненко для определенной группы ученых академии был неугодным человеком. По своему характеру он был заносчивым человеком, пренебрежительно относился к некоторым партийным работникам, непримиримые отношения у него сложились с проректором по учебной работе профессором К. А. Ивановичем. В то же время Д. Д. Иваненко пользовался большим уважением и авторитетом у ректора В. С. Немчинова, что вызывало, видимо, зависть у некоторых. Я предполагаю, что роковую роль в увольнении Д. Д. Иваненко после августовской сессии ВАСХНИЛ сыграл К. А. Иванович. Всем известно было, что Д. Д. Иваненко и Е. Н. Гапон активно защищали хромосомную теорию наследственности, пропагандировали ее. Д. Д. Иваненко организовал в 1946 году биофизический семинар. На нем подробно рассматривалась книга одного из основателей квантовой механики

Шрёдингера «Что такое жизнь». В книге Шрёдингера давалась квантовая интерпретация теория генов.

Итак, мой дорогой учитель Д. Д. Иваненко ушел из академии. Мне потом стало известно, что К. А. Иванович настаивал, чтобы и меня убрали из академии. Положение мое было очень сложное. Но, как говорится, мир не без добрых людей. И они не дали меня в обиду. Во-первых, защитил меня заведующий кафедрой физики А. И. Шугар. Вообще он был старым работником этой кафедры. Работал доцентом еще до прихода Д. Д. Иваненко в академию. А. И. Шугар был очень порядочным человеком. Несколько месяцев я был без работы. Не получал ни стипендии, ни, зарплаты. А. И. Шугар пожалел меня и зачислил на кафедру физики старшим лаборантом. Защитил меня и новый ректор академии В. Н. Столетов. К. А. Иванович не подписал мое заявление о зачислении старшим лаборантом кафедры физики, а В. Н. Столетов подписал. Фактически я стал выполнять на кафедре физики обязанности ассистента, вел занятия, и даже А. И. Шугар поручал мне чтение лекций. Лекции я читал хорошо, и это я ценил. Благодаря помощи А. И. Шугара и В. Н. Столетова, я уцелел, смог продвигать дело с защитой своей диссертации. Моральную поддержку мне оказывал также Е. Н. Гапон, который после августовской сессии ВАСХНИЛ, к счастью, не был репрессирован.

Должен сказать, что многие ученые академии, видимо, боясь репрессий или преследования, вели себя непорядочно. Многие переметнулись на сторону Т. Д. Лысенко. Сам Т. Д. Лысенко стал заведовать в академия кафедрой генетики. Непорядочно вели себя и бывшие ученики Д. Н. Прянишникова — В. М. Клечковский, А. И. Шестаков и И. В. Гулявин. Они стали подыгрывать лысенковщине. Непримиримым противником лысенковщины остался профессор А. В. Петербургский. Непорядочность В. М. Клечковского, А. И. Шестакова и И. В. Гулякина проявилась и в том, что они не защитили Д. Д. Иваненко, хотя должны были быть обязаны ему всем своим положением. Ведь биофизическая лаборатория, которая дала им солидный кусок «хлеба», возникла благодаря первопроходчеству Д. Д. Иваненко и меня. Они знали и чувствовали свою вину. В этом меня убедили неоднократные беседы с В. М. .Клечковсним, который выражал «сожаление», что Д. Д. Иваненко ушел из академии, обещал помощь и содействие мне.

ВАК дал согласие на защиту моей диссертации в академии на ученую степень кандидата физико-математических наук. Но нужно было формировать ученый совет с приглашением физиков и нового оппонента-доктора физико-математических наук. На всю эту организацию ушло время. А тут еще

были неприятности, связанные с выселением милицией моей мамы за 101-й км из Москвы. В общем переживаний у меня было много.

Только в марте 1950 года я смог организовать ученый совет и защитить диссертацию. Защита прошла успешно. В ВАКе утверждение прошло тоже успешно. Я получил ученую степень кандидата физико-математических наук. При всех тех трудностях и перипетиях, которые мне пришлось преодолеть, это была крупная для меня победа.

Вспоминая прошлое, я должен отметить еще одного человека, который сыграл немаловажную роль в моей судьбе. Этим человеком был Г. М. Лоза. При ректорстве В. С. Немчинова он выполнял обязанности проректора по научной работе. С самого начала моей работы в академии он оказывал мне большое содействие. Не жалел денег на финансирование моей работы. К сожалению, его авторитет был не настолько велик, чтобы защитить Д. Д. Иваненко си меня во время организации биофизической лаборатории. Г. М. Лоза поддерживал меня, когда я был вынужден продолжать работу в одиночку.

В 1950 году в середине года вошла в академия в строй лаборатория искусственного климата. В ректорате решили передать эту лабораторию кафедре физиологии растений, которой заведовал доцент И. И. Гунар. Начали набирать штат лаборатории. И. И. Гунар по своей инициативе, возможно, не без влияния и согласия Г. М. Лозы, пригласил меня на должность старшего научного сотрудника лаборатории искусственного климата. Ему в лабораторию нужен был физик, да еще владеющий методом меченых атомов, который крайне необходим для физиологических исследований. Я очень благодарен И. И. Гунару. Годы работы с ним были одними из лучших на моем жизненном пути. Кроме меня, И. И. Гунар взял на должность старших научных сотрудников, еще двух кандидатов наук— В. М. Ломана и Е. Е. Крастину. Собралось эдрекрасное, дружное трио. Сколько у нас было энергии я инициативы. Мы дружно взялись за работу. Большая была проведена работа по освоению техники лаборатории искусственного климата. Оборудование этой лаборатории было вывезено из Германии. И нужно сказать, что академии удалось воссоздать эту лабораторию, к чести наших инженеров. Нам удалось освоить эту фитотронную технику. В. М. Леман и я решили пойти дальше и оборудовать лабораторию лампами дневного света. В то время еще не было достаточных научных обоснований в использовании искусственного освещения растений лампами дневного света. Применение искусственного света было необходимо для круглосуточной работы фитотрона, для создания режимов с различной дли-

ной светового дня, с различной освещенностью. Мы испытали различные способы освещения растений лампами дневного» света — вертикальные и горизонтальные рамки. Проведенные исследования показали полную пригодность ламп дневного света для освещения растений в любое время года. Оказалось возможным вообще выращивать хорошие растения целикам под искусственным светом. Так были заложены научные физиологические основы выращивания растений под искусственным освещением с помощью ламп дневного света. Результаты наших физиологических исследований приобрели технологическое значение для культуры закрытого грунта.

В 1950 году, благодаря развитию атомной науки и техники в нашей стране, возникли условия для широкого применения изотопной техники в различных отраслях народного хозяйства. Было организовано централизованное снабжение изотопами, радиометрической и дозиметрической аппаратурой. Это было большое достижение нашей советской науки и техники. Очень важно, что сам факт применения изотопов не накладывал грифа секретности на работу. Работы по мирному применению изотопов стали открытыми. Для меня это было хорошим предзнаменованием, ибо я всегда был противником засекречивания научных исследований, считал это засекречивание ужасной бессмыслицей. Только сейчас наше руководство осознает это. Секретность нанесла большой вред развитию нашей науки и техники. Она приводила к бесконтрольности закрытых работ, ограждала их от критики, но, конечно, была выгодна многим. За секретность люди получали дополнительные льготы.

Итак, наша лаборатория получила возможность организовать применение метода радиоактивных индикаторов в физиологических и биохимических исследованиях по открытой тематике. Была закуплена для этого необходимая аппаратура — установки Б-11 оказались очень надежными радиометрическими приборами. Были заказаны необходимые изотопы, которые вскоре начали нам поставляться. Можно было вовсю развернуть работы с применением метода меченых атомов.

Я продолжил радиохроматографические исследования. Метод бумажной радиохроматографии использовал для исследования продуктов фотооинтеза растений. Хроматография стала широко использоваться в работах лаборатории, в особенности широко (использовались методы колоночной и бумажной хроматографии. Метод радиоактивных индикаторов Е. Е. Крастина применила для изучения ритмических про-цессов в растениях. Теория физиологических ритмов растений разрабатывалась И. И. Гунаром. В лаборатории искусственного климата я первый начал организацию работы по измерению электрических биопотенциалов растений. Позднее это-

переросло в целое научное направление работы кафедры физиологии растений и лаборатория искусственного климата.

Мною было организовано также применение инфракрасной спектрометрии для измерения поглощения я выделения двуокиси углерода при фотосинтезе и дыхании растений.

Я разработал также метод герметических камер для изучения фотосинтеза и дыхания растений с применением меченной С двуокиси углерода.

Период работы в лаборатории искусственного климата был для меня очень плодотворным. Я постепенно продвигался в направлении защиты докторской диссертации.

После смерти Е. Н. Гапона мною были продолжены исследования по теории динамики сорбции и хроматографии. Я очень увлекся этой работой. Хорошее знание математики очень мне пригодилось. Большую роль в развитии этого направления моих paбот сыграло знакомство с Оскаром Моисеевичем Тодесом. С ним я близко познакомился на одной из конференций по хроматографии. Но я О. М. Тодеса знал еще с довоенных времен, когда я работал лаборантом в лаборатории фотохимии у Т. П. Кравца в НИФИ ЛГУ. О. М. Тодес неоднократно заходил в эту лабораторию к научным сотрудникам. Это был ученый с широким спектром научных интересов. По природе он был теоретиком, но его интересовали самые различные проблемы, в особенности проблемы химических технологий. Им был опубликован ряд работ no теории динамики сорбции и хроматографии.

В результате творческого сотрудничества с О. М. Тодеоом у нас родилось ряд работ по теории динамики ионообменной сорбции. Я также активно развивал теорию послойного расчета процессов динамической сорбции.

В 1955 году по материальным интересам и интересу к педагогической работе я подал документы на конкурс на вакантную должность доцента кафедры физики Московского института инженеров водного хозяйства (ныне Московский гидромелиоративный институт). Конкурс прошел, и я был зачислен доцентом кафедры физики института. В лаборатории искусственного климата я остался по совместительству на полставки в должности старшего научного сотрудника. В то время научные учреждения Тимирязевской академии по оплате труда научных работников относились к 3-й категории. Оклады были очень низкими. Старшие научные сотрудники, кандидаты наук получали 220 руб. Мое стремление к улучшению материального положения семьи было естественным.

Энергии у меня было много. В 1957 году я взялся за оформление докторской диссертации. К середине 1998 года она у меня была готова. Я решил защищать диссертацию на соискание ученой степени доктора химических наук. Получил

разрешение ВАКа на эту защиту. Ведь у меня была ученая степень кандидата физико-математических наук.

В ноябре 1958 года на ученом совете факультета агрохимии и почвоведения я защитил диссертацию на соискание ученой степени доктора химических наук. Тема диссертации: «Исследования в области методов радиоактивных индикаторов и хроматографии и их применения в агробиологии». Это было обобщение всех моих работ за период 1946—1958 годов. Защита прошла успешно. В июне 1959 года ВАК утвердил меня в искомой ученой степени доктора химических наук. Мне исполнилось 38 лет. Я был еще молод.

В 1956 году матери разрешили вернуться из высылки в Москву, а в 1958 году она была полностью реабилитирована. Наша семья опять была в полном сборе.

Теперь я хочу описать ряд событий и обстоятельств, происходивших одновременно в период подготовки и защиты мною докторской диссертации.

Еще в 1955 году на базе лаборатории искусственного климата мною была организована подготовка специалистов по атомной технике в биологии и сельском хозяйстве. Это была и индивидуальная, и курсовая подготовка. Работы Тимирязевской академии по применению атомной техники в биологии и сельском хозяйстве приобрели мировую известность. На базе лаборатории искусственного климата уже в 1950 году были организованы работы я других кафедр академии по применению метода меченых атомов в биологических и сельскохозяйственных исследованиях. Такие работы были начаты и на других кафедрах—агрохимии, физиология животных. Однако все эти работы проводились в не приспособленных в санитарно-гигиеническом отношении помещениях, в том числе и в лаборатории искусственного климата. В таких помещениях нельзя было организовать подготовку кадров и обучение студентов в широких масштабах. В период 50-х годов ректором академии был Г. М. Лоза. Он хорошо понимал логику развития атомной техники в академии. Он решил создать в академии специальную радиоизотопную лабораторию в качестве общеакадемической базы для учебной и научной работы по применению изотопов в сельском хозяйстве.

Ректор Г. М. Лоза решил организовать радиоизотопную лабораторию на базе бывшей спецхимлаборатории, потерявшей актуальное значение. Эта лаборатория была создана еще в военное время при кафедре неорганической химии. Заведовал лабораторией доцент кафедры неорганической химии Ф. П. Платонов. Лаборатория в военные годы занималась изготовлением зажигательных боеприпасов для партизанских отрядов, действовавших в тылу врага. Научное направление

лаборатории — изучение действия отравляющих веществ на растения. Ясно, что это направление не имело научной и практической актуальности. Ректор поручил Ф. П. Платонову, не имеющему никакого опыта работы по радиоизотопной тематике, переориентировать лабораторию (а она имела немалый штат) на новое, атомное направление. Под лабораторию был отдан весь правый цокольный этаж 6-го учебного (химического) корпуса. В этих помещениях, кроме спецхимлаборатории, располагались складские помещения и стеклодувная мастерская. Общая площадь, отданная под радиоизотопную лабораторию, составляла около 700 м². Определенный интерес к созданию радиоизотопной лаборатории имела биофизическая лаборатория. Сама биофизическая лаборатория расположилась в 1946 году в одном из отсеков кафедры агрохимии. Помещения были недостаточными. Условия работы там были неважными. Ясно, что им хотелось приобрести дополнительные помещения.

В планировке помещений радиоизотопной лаборатории и их сантехническом и другом оборудовании принял участие представитель биофизической лаборатории С. П. Целищев. Но в определенный момент Ф. П. Платонов, да и профессор И. Н. Заозерский с кафедрой, поняли, что биофизическая лаборатория хочет завладеть радиоизотопной лабораторией. Они решили противиться этому. И вот у них созрела мысль пригласить меня для сотрудничества с ними. Они, конечно, знали о моем антагонизме к деятелям биофизической лаборатория. Эту идею поддержал ректор Г. М. Лоза. А может быть, и сам Г. М. Лоза подал эту идею. Не знаю. Это был 1957 год. К этому времени я перешел с совместительства в лаборатории искусственного климата на совместительство на кафедре физики академии — на полставки доцента.

В ректорате состоялось совещание, на котором научное руководство радиоизотопной лабораторией было поручено мне. Ф. П. Платонов оставался административным заведующим лабораторией. Пока я остался на работе в академии по совместительству. Только перешел с совместительства на кафедре физики на совместительство на кафедре неорганической химии. Начал организовывать учебную я научную работу на базе радиоизотопной лаборатории.

Должен отметить, что создание радиоизотопной лаборатории стимулировалось в значительной степени еще одним важным обстоятельством. Академии поручили организовать подготовку иностранных стажеров по применению атомной техники в сельском хозяйстве. Нужно было выполнять обязательства нашей страны по договорам о научно-техническом сотрудничестве с социалистическими и развивающимися странами, а также по линии Международного агентства по

атомной энергии (МАГАТЭ). В период 1955—1957 годов подготовка иностранных специалистов осуществлялась малыми группами в лаборатории искусственного климата, где я работал, и на кафедре агрохимии под руководством С. П. Целищева. Но когда начала планироваться министерством массовая подготовка иностранных специалистов, стало ясно, что нужно создавать специальную базовую радиоизотопную лабораторию. Таким образом, совокупность многих обстоятельств привела к созданию в 1957 году радиоизотопной лаборатории. В историческом плане это была крупная заслуга ректора академии Г. М. Лозы. Прогрессивный был ректор.

Как я уже писал, в 1958 году я защитил докторскую диссертацию, а в 1959 получил диплом доктора химических наук, что дало мне новые шансы. По договоренности с ректором я по конкурсу занял должность профессора кафедры неорганической химии. Но вся моя учебная и научная работа уже теперь сосредотачивалась в радиоизотопной лаборатории. Из института инженеров водного хозяйства я ушел. Я начал организовывать работу постоянно действующих курсов подготовки специалистов по атомной технике в сельском хозяйстве как для нашей страны, так и для зарубежных стран. Развертывалась большая учебно-методическая работа, подготовка учебных пособий. Одновременно было развернуто дооборудо-вание лаборатории. Многое было на первых порах не сделано. Нужно было дополнительное учебное и научное оборудование. Работы был непочатый край. В лаборатории должен был быть один хозяин, и Ф. П. Платонову пришлось оставить заведование лабораторией. Ректор передал заведование лабораторией мне. Должен отметить ради справедливости, что Ф. П. Платонов навсегда останется в истории академия как один из создателей радиоизотопной лаборатории. В меру своих сил и компетенции он вложил немало труда в ее становление. Он был хорошим администратором, но научной работой лаборатории не интересовался, в учебном процессе участия не принимал.

В 1960 году произошло большое событие в академии. Н. С. Хрущев решил объединить Тимирязевскую академию с Институтом инженеров водного хозяйства и Институтом механизации и электрификации сельского хозяйства. Объединенная академия получила наименование Российской сельскохозяйственной академии. Пошла крупная реорганизация структуры академии.

Должен отметить еще одно обстоятельство, о котором я ранее не упоминал. В бытность мою на работе в Институте инженеров водного хозяйства в институте была создана тоже радиоизотопная лаборатория. Она была предназначена для работ по применению изотопной техники в решении задач и

проблем водного хозяйства. У меня наладилось тесное сотрудничество с кафедрой мелиорации, руководил которой крупный ученый профессор Сергей Федорович Аверьянов. На базе этой лаборатории после создания было выполнено 16 диссертационных работ. Лаборатория эта функционировала до 1960 года. После объединения академии с двумя соседними институтами ректор, по моему предложению, на базе двух радиоизотопных лабораторий в 6-м корпусе и в здании водного института принял решение организовать кафедру, которая была названа кафедрой прикладной атомной физики и радиохимии. Перед этим я через ВАК получил ученое звание профессора по курсу атомной физики я химии изотопов. По конкурсу я занимаю должность заведующего кафедрой прикладной атомной физики и радиохимии. Итак, с 1960 года я занимаю эту должность. В 1988 году, по моему предложению, кафедра была переименована — стала называться кафедрой применения изотопов и радиации в сельском хозяйстве. Новое название более точно отражает профиль кафедры, связь ее учебной и научной работы с запросами технологий сельского хозяйства.

Всем своим становлением, самоутверждением, всем, всем я прежде всего обязан своему отцу. Память о нем всегда со мной. Благодаря его влиянию я стал физиком, причем, как я он, я не был узким физиком. Я сумел овладеть умением применять физику в весьма различных областях знаний — в химии, биологии, сельском хозяйстве. Я сотрудничал и сотрудничаю со специалистами самых различных профилей, ибо моя наука универсальна. Атомная техника универсальна, и нет такой отрасли науки и техники, где бы она не применялась. Как бы радовался отец моим успехам. Вряд ли он предполагал, что его сын будет профессором, будет заведовать кафедрой в крупном вузе. Моя мать оказалась более счастливой, она увидела успехи своего сына.

Пусть читателя не удивляет моя ностальгия по родителям. Почтить их память — мой сыновний долг. Они меня воспитали, и воспитали достойным гражданином нашей страны.

1960 год имеет для меня особое значение еще по одной причине. Это год моего, можно сказать, воссоединения с моими родственниками в Польше, в Варшаве. До 1960 года я с 1937 года не имел связи с родственниками, не знал, кто остался жив после тяжелых военных лет. Ho моя родная тетя Элеонора оказалась жива. Она начала розыски нас через Общество Красного Креста. Несколько дополнительных слов о ней подробнее. Еще в 1935 году она вышла замуж и взяла фамилию мужа—стала Збытневской. У них появилась дочь Ванда. Через некоторое время муж оставил тетю, я она ста-

ла вместе с родителями, моими бабушкой и дедушкой, воспитывать Ванду.

События с нашим розыском развивались так. Поскольку в 1937 г. мы жили в г. Лодейное Поле Ленинградской области то розыски Красным Крестом были начаты с Ленинграда и Ленинградской области. Однажды, это было летом 1959 года из г. Луги Ленинградской области звонит мне брат Геня. Он сообщил мне, что его пригласили в милицию и сказали, что его и меня разыскивает Элеонора Збытневская, проживающая в Варшаве, улица Тархоминьская, 3, кв. 29/30. Это был тот же самый, старый адрес тети. Я сразу написал письмо в Варшаву тете. В письме я сообщил, что мы с братом живы, жива моя мама, а папа «погиб трагической смертью в годы войны». Во время Общения с моими родственниками в Варшаве я долго скрывал то, что вся наша семья была репрессирована в годы сталинщины. Считал, что это было говорить опасно и для меня, я для них. Опаска и страх преследовали меня все годы. Лишь перестроечная революция сняла с меня в какой-то мере эту напряженность. Хотя и нет полных гарантий, что диктатура типа сталинской не может возвратиться, но я как-то поверил, что сталинщина со всеми ее атрибутами больше не вернется. Лишь в 1988 году я рассказал о 1937 годе, о том, что с нами произошло. Но об отце, как сейчас выяснилось, я сказал неправду. Эту правду я узнал только сейчас, в июне 1989 года.

От тети Элеоноры я вскоре получил ответное письмо, в котором она сообщила, что она пережила тяжелые военные я послевоенные годы, что бабушка и дедушка умерли, так и не дождавшись нашего возвращения, что Ванда вышла замуж и у нее есть сын Кжысь, что мои родные дяди Олек и Зыгмунд погибли в Освенциме, что остались живы и живут их жены, тети Зона и Вацлава, что живы их дети, мои двоюродные сестры Венчислава (Дидя), Алиция (Аля), Ирена, Халина (Ханя) и мой двоюродный брат Ежи (Юрек). Были три брата, и все трое погибли: один в застенках НКВД, двое в немецком концлагере Освенциме. Какая дикая судьба! А в сущности все трое погибли за великую идею социалистической Польши, за идеи социализма. Такова историческая правда.

После установления первого контакта я решил приложить усилия, чтобы поехать в Варшаву на свидание к моим родным. Польша для меня всегда была первой родиной. Я не забыл польский язык. Разговору на польском языке упражнялся в разговоре с поляками, служившими со мной в воинской части. В Архангельске тоже были поляки, эмигранты с 1839 года. В Тимирязевской академии учились польские аспиранты и студенты. Была возможность, хотя и немного, го-

ворить по-польски. Не скрою, что во мне сохранился польский национальный патриотизм. Он был воспитан отцом. Но я всегда был чужд национализму. Я так же любил все русское. Оно тоже было мне родным. Я люблю все народы. Интернациональные чувства во мне укоренились так же, как и национальные. Подтверждением этому служит вся моя жизнь и деятельность. Сколько специалистов разных национальностей прошло через мои руки, не сосчитать. И всем я дал путевку в жизнь, обучил новым наукам, приобщил к научно-техническому прогрессу.

Я многие годы являюсь членом Центрального правления общества советско-польской дружбы, председатель местного комитета этого общества в Тимирязевской академии. Около 30 лет пропагандирую советско-польскую дружбу через стенд-газету «СССР—ПОЛЬША» в академия. Веду воспитательную работу с польскими студентами в академии. Это, может быть, мало заметная, но важная интернациональная pa6oтa.

Тетя Элеонора прислала мне приглашение, и я начал хлопоты по получению разрешения на поездку в Польшу. В феврале 1960 года состоялась моя первая поездка. Трудно описывать первую встречу. Уехал из Варшавы маленьким пятилетним ребенком. Прошла целая эпоха. Возвращаюсь через 35 лет. Фактически заново буду открывать свой родимый край.

Прилетел я в Варшаву самолетом. О моем приезде сообщил родным накануне по телефону. У моей сестры Диди был телефон. Можно было уже общаться по телефону. Я знал, что меня будет встречать вся родня, кто только может прийти. Прошел паспортный я таможенный контроль. В лицо ведь никого не знаю. Двоюродные сестры и брат были еще детьми, когда в 1937 году прекратилась связь с родными в Варшаве. На выходе стоит группка людей. Неведомое чувство интуиции повело меня к ней. Спрашиваю. «Это семья Рачинских?» Первым ко мне бросился двоюродный брат Юрек. Объятия, все плачем. На встречу пришло человек десять. Двоюродные сестры и брат со своими семьями. Я стал очень богат — у меня появилось пять сестер и брат. Они для меня были родными, близкими.

К моменту моего приезда тетя Элеонора сменила квартиру и стала жить в районе Воли на улице Вольской. Квартира ее дочери Ванды была недалеко, на улице Вольности. Меня привезли на квартиру Ванды, ее квартира была больше квартиры тети. Здесь меня ждала моя дорогая тетя, моя «первая мама». Снова объятия я слезы. У нас в семье у всех слезы близко. Слишком много пережито всеми. Рассказам не было конца. Особенно образно рассказывал о прошлом Юрек. Он с Ханой был вывезен после подавления немцами варшавского

восстания в Германию. Ему тогда было только 14 лет. Ханя вышла замуж за танкиста из Войска польского. Польская танковая часть на западном фронте освободила лагерь военнопленных, где находилась Ханя. Ее фамилия стала Мизерка. Сестра Ванда тоже была замужем, и фамилию Збытневская сменила на Палаш. Сестра Дидя по мужу стала называться Руцкой, а сестра Аля — Ныковской. Так что по фамилии Рачинских осталось не так много: брат Юрек (Ежи Рачинский), жены моих родных дядей — Зинаида Рачинская и Вацлава Рачинская, сестра Ирена не вышла замуж, осталась Рачинкой. Позже меня познакомили еще с одним Рачинским — дядей Владиславом Рачинским и тетей Станиславой Рачинской, его женой. Это был сын брата моего дедушки Якова, т. е. он был племянником моего дедушки. Оказалось, что он помнил моего отца. Он всегда приходил повидаться со мной, когда я приезжал в Варшаву. Был я у него неоднократно в гостях. Но дядя Владек тяжело болел. У него была астма. Сейчас его уже нет в живых. Умерла и тетя Стаха.

Прошло почти 30 лет с той первой встречи, когда я приехал на свидание с родными в Варшаву. Подумать только, как быстро прошло время. Но первая встреча неизгладима в памяти. С 1960 года я систематически отдельно или вместе с женой и дочкой почти каждый год ездил в Варшаву. Много у меня было и служебных поездок по приглашению польских высших учебных заведений. Я читал курсы лекций по хрома-тографии и применению атомной техники в биологии и сельском хозяйстве в Варшавском университете, в Варшавской сельскохозяйственной академии, в Краковской медицинской академии, в Люблинском университете им. Марии Кюри-Склодовокой, в Ольштынской агротехнической академии.

Все лекции я читал на польском языке. Особенно волнующий для меня момент, когда я начал на польском языке первую лекцию. Это было в Варшавском университете. Аудитория была полной. Заранее было объявлено, что курс лекций прочтет советский профессор польского происхождения. Я очень волновался. Ведь еще никогда не приходилось читать лекции по-польски. Трудности, конечно, были в специальной терминологии. Но я заранее проштудировал специальные термины на польском языке. Курс лекций по теории динамики сорбции и хроматографии в Варшавском университете был прочитан впервые. Лекции прошли с большим успехом. Я прочел пять лекций и на всех лекциях аудитория была полной. Лекция слушали преподаватели, научные работники и студенты не только Варшавского университета, но и других институтов. В ученом мире Польши я приобрел много новых друзей: Диктор Кемуля (профессор Варшавского университета), Андрей Ваксмувдский (профессор Люблинского уни-

верситета), Андрей Гуромий (профессор Варшавского политехнического (института), Владимир Островский (профессор Краковской медицинской академии), Теофиль Мазур профессор Ольштынской агротехнической академии) я многие другие. У меня установились тесные связи с польской наукой. Кроме того, что я много раз выезжал в Польшу для чтения лекций, мною проведена большая работа по подготовке польских специалистов у себя на кафедре.

Курсы подготовки специалистов по атомной технике в сельском хозяйстве на нашей кафедре прошли десятки польских специалистов. Многие из них защитили кандидатские и докторские диссертации н сейчас стали известными учеными, стали заведовать кафедрами и лабораториями. Мои труды не пропали даром.

Польская паука оценила мой вклад в ее развитие. В 1981 году Ольштынская агротехническая академия за заслуги а развитии польской науки присвоила мне почетное звание доктора Хонорис Кауза (почетный доктор наук). Для церемонии вручения диплома почетного доктора наук в ноябре 1981 года я поехал в г. Ольштын. Для Польши это было, как известно, тяжелое время. Протекал тяжелейший политический и экономический кризис. Я отважился поехать. Это было накануне введения Ярузельским военного положения. Оно было введено 13 декабря l981 года.

Несмотря на все трудности того времени, Ольштынская агротехническая академия оказала мне торжественный прием.

Очень торжественно, в традициях средневековья, прошла церемония вручения диплома. Весь ученый совет (сенат) во главе c ректором был одет в тоги. Одели тогу и на меня. Процессия выглядела так: впереди шли несколько человек с жезлами, далее ректор в красной тоге с горностаевой накидкой, которую в свое время носили короли, проректоры, далее шел я с промотором (сопровождающим и представляющим меня во время церемонии сенату) и далее все члены сената. Такая процессия вошла в актовый зал. Промотор усадил меня в специальное кресло. Ректор открывает заседание сената. Студенческий хор исполняет академический гимн «Гаудеамус». Все встают. Слово предоставляется промотору. Промотор развертывает в виде свитка диплом и торжественно зачитывает по-латыни текст диплома. Перечисляются все мои заслуги перед наукой, области науки, в которые я внес научный вклад, число опубликованных работ, число подготовленных специалистов и другие данные.

Затем слово для доклада предоставляется мне. Я прочитал на польском языке заранее заготовленный текст доклада. Он был посвящен достижениям атомной техники в развитии сельского хозяйства. В конце доклада я произнес здравицу в

честь польского народа и укрепления советско-польской дружбы. Студенческий хор исполняет польский тимн «Еще польска не згцнела». Да, еще Польша не погибла, пока жив польский народ. Церемония окончена. Трудно выразить словами и мои переживания. Могу откровенно сказать, что это был самый счастливый миг в моей жизни. Чувство исполненного долга — это особое человеческое чувство. Я был безмерно рад признанию моих заслуг моей польской родиной. Хотя почетное звание присуждала Ольштынская сельскохозяйственная академия, но, как мне известно, этот акт был санкционирован польским и советским правительством. Все заранее согласовалось в течение нескольких лет. Туба с дипломом у меня хранится как самая дорогая реликвия.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приближается 69 лет, на будущий год будет 70-летие. Оглядываясь на пройденный жизненный путь, «стирая пыль» с минувшего времени, могу честно сказать: Жизнь прожита не напрасно. Будущее всегда было уравнением со многими неизвестными. Приблизилась старость. Все лучшее, что я смог сделать, я уже сделал. Что еще я могу? Есть у меня знания, большой жизненный опыт, есть еще энергия. Все что у меня есть, я должен отдать людям. Наступило новое, захватывающее время, время великих революционных перемен. Меняется мышление. Провозглашены идеи демократии. Но надо быть людям бди-тельными. Молодому поколению нужно создавать новое справедливое, гуманное общество. Это большая и трудная задача. Нужно усвоить уроки тяжелого прошлого. Может быть, для этого я и написал этот очерк. Мой старший внук Алексей Лебедев (фамилия по мужу моей дочери) поступил в Московский университет, стал студентом механико-математичеокого факультета. Надеюсь, что он примет от меня эстафету. Это моя радость и надежда.

При чтении моего очерка у читателя может возникнуть вопрос, почему я, когда у меня фактически открылись возможности возвращения в Польшу, все же не использовал эти возможности. Такие возможности открылись уже после освобождения Польши. Это очень трудный, тяжелый вопрос. Если обозреть весь мой жизненный путь, то нетрудно увидеть, что с Советской страной меня связывали многие, многие узы. Моя жизнь развивалась по неписаному логическому плану. Этот план вытекал из того, что я посвятил себя науке. Это была, можно сказать, генеральная линия моего жизненного пути. Прерывать ее я уже не мог. Тимирязевская академия дала мне кров и хлеб. И я был верен ей до конца. Переехать в Польшу — это означало бы все начинать сначала. Такие условия для работы, которые я имел в Тимирязевской академии, вряд ли бы я имел в Польше.

Вторая важная причина того, что я не вернулся в Польшу, — это моя семья. Моя мать, наученная горьким опытом, ни за что не поехала бы со мной, если бы я решился на такой шаг. В то время меня еще связывала какая-то неведомая нить с отцом. Я еще надеялся, что отец жив и что еще буду ему нужен. Кроме того, здесь, в Советской стране, оставался мой брат с семьей. Оставить его я тоже не мог.

Были я другие психологические моменты. Передо мной часто всплывал образ К. К. Рокоссовского. По просьбе польского правительства он вернулся в Польшу. Занимал высокий мост министра обороны ПНР. Он тоже знал хорошо польский язык. Любил свою родину. Был польским патриотом. Но, как можно понять его историю, здесь, в России, он среди русских был поляком, а там, в Польше, среди поляков он был русским, советским. Может, некоторым это и трудно понять, понять эту двойственность положения. Такая двойственность возникает у людей, потерявших при тех или иных условиях свою родину. В сущности, это тяжелая психологическая драма многих миллионов различных эмигрантов. Разные обстоятельства разбрасывают людей. Сколько поляков, как и людей многих других национальностей, вынуждены были по разным причинам покинуть родину! А сколько русских живут вдали от своей родины! Все, все они тоскуют по своей отчизне. Не все могут вернуться на свою родную землю, землю своих предков.

Меня радует и успокаивает то, что я имею возможность ездить в Польшу, видаться с родными, говорить с ними по телефону. В наше время, при развитой коммуникации, есть возможность не чувствовать себя очень оторванным от Польши, от польского народа. Пусть будет так, как есть. Был бы только мир.

Сколько есть у меня сил, я все отдам для укрепления и развития дружбы между советским и польским народами. А эта дружба и сотрудничество действительно непрерывно развиваются. Тимирязевская академия имеет договор о научно-техническом сотрудничестве с Варшавской сельскохозяйственной академией; в академии учатся польские студенты, аспиранты и инженеры. Академию посещают многочисленные делегации работников сельского хозяйства, делегации ученых Польши. Так уж сложилось, что в Польше многие знают о моей работе в Тимирязевской академии. Есть условия для выполнения интернациональной работы, выполнения моего интернационального долга.

Это дополнение я пишу 8 ноября 1990 года. Прошли уже мои Юбилейные дни, дни моего 70-летия. По моей просьбе академия официальных чествований не устранила. Однако все же я был приглашен в ректорат, где мне ректор М. T.

Синюков в присутствии проректоров и руководящих общественных лиц вручил адрес от академии, Почетную грамоту от ГК СМ СССР по продовольствию и закупкам и нагрудный значок «За отличные успехи в работе» за заслуги в области высшего образования СССР от ГК ССОР по народному образованию. И за это спасибо.

Приближается 125-летний юбилей Тимирязевской академии. Из 125 лет существования 45 лет прошли на моих глазах, с моим участием. Сейчас я один из старейших работников, профессоров академии. Но я имею запас энергия и сил, чтобы поработать еще.

Так как я участник войны, то, согласно новому пенсионному закону, могу работать и получать полностью и зарплату, я пенсию. И вот я получил и ноября 1990 г. первую пенсию—353 руб. Пенсия хорошая. Но экономическое положение в стране неустойчивое. Никто не может еще предсказать, как будет разворачиваться новая рыночная экономика. Инфляция идет, деньги постепенно обесцениваются. Но когда-то положение должно стабилизироваться. Как воздух, нужны гражданское согласие, трудолюбие и дисциплина.

МОЯ НАУЧНО-ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

В 1989 году (год, когда я начал писать этот очерк) исполняется фактически 50 лет моей педагогической деятельности. А начал я ее, как уже писал, с репетиторской работы — надо было зарабатывать на существование в 1939 году, когда я остался один, без родителей. Педагогическую работу я всегда любил. Ведь я воспитывался в учительской среде. До войны, будучи студентом Ленинградского университета, работал лаборантом на кафедрах физического факультета. После демобилизации из армии в 1942 году работал преподавателем физики Архангельского строительного техникума, а с 1943 по 1945 год—ассистентом кафедры физики Архангельского педагогического института. С конца 1945 года я непрерывно веду педагогическую работу в Тимирязевской сельскохозяйственной академии.

В академии мною с начала 50-х годов была организована подготовка специалистов по атомной технике в сельском хозяйстве. В 1958 году мною был разработан для студентов курс «Основы атомной техники в сельском хозяйстве», который я читаю и по сей день.

В 1974 году я издал, учебник «Курс основ атомной техники в сельском хозяйстве». Это основное фундаментальное учебное пособие, формирующее и обобщающее новое научно-техническое направление, которое я сейчас называю «атом-

ной техникой в агропромышленном комплексе». В 1978 году вышло второе издание учебника.

Под моей редакцией, начиная с 1960 года, кафедра применения изотопов и радиации в сельском хозяйстве издает серию учебных пособий под общим названием «Практикум по применению изотопов и излучений в сельском хозяйстве». Кафедра издала серию методических разработок по сельскохозяйственной радиологии, а также по курсу атомной техники в сельском хозяйстве. В общей сложности с моим авторством и под моей редакцией издано 46 учебных пособий по различным аспектам применения атомной техники в агропромышленном комплексе. В сущности, создан солидный методический и дидактический базис для развития работ по использованию атомной техники в различных отраслях агропромышленного комплекса. Пропагандируется генеральная идея, что атомная техника—это крупный резерв интенсификации агропромышленного комплекса. Этот резерв используется, к сожалению, в нашей стране еще плохо.

Авария Чернобыльской АЭС нанесла крупный, тяжелый урон развитию атомной науки и техники — этому авангарду научно-технического прогресса в нашей стране. Органы массовой информации, различные общественные организация развернули антиатомную агитацию и пропаганду, которая, базируясь исключительно на эмоциях, переросла, можно оказать, в вакханалию мракобесия. Человечество, общество должно пережить эту мрачную и трагическую страницу истории. Развитие производительных сил общества, развитие научно-технического прогресса — это объективный процесс, протекающий по объективным законам природы и общества Развитие науки и техники можно затормозить, но остановить нельзя. Современные технологии, включая и атомные, пробьют себе дорогу. Задача заключается лишь в том, чтобы эти новые технологии были по возможности безопасными. Над безопасностью, различной, включая экологическую безопасность, нужно упорно работать. Если смотреть здраво, с пониманием дела, то можно сказать, что атомные технологии являются самыми безопасными. Даже Чернобыльская авария принесла наименьшее число жертв по сравнению со многими другими авариями и катастрофами. Сколько людей гибнет гари железнодорожных и авиационных катастрофах, на автодорогах при автомобильных катастрофах, на водном транспорте, при авариях и катастрофах на химических предприятиях? Цивилизация, научно-технический прогресс не обходятся без жертв. Большая часть этих жертв связана с человеческим фактором — халатностью, разгильдяйством, пренебрежением к технике безопасности, невыполнением служебных обязанностей. А все это связано с недостатками в

нравственном воспитании, с воспитанием культуры. Так что наряду с техникой безопасности нужно более серьезно заниматься воспитанием культуры и нравственности членов общества. При бескультурье и распущенности никакая техника не может быть безопасной.

Человечество переживает радиофобию, как пережило страх перед огнем, паром и электричеством. Мирный атом — это великое благо для развития человеческой цивилизации

Теперь я остановлюсь на основных направлениях моей научной деятельности.

Я имею физико-математическое образование, и меня всегда глубоко интересовали естественнонаучные, теоретические проблемы. Судьба столкнула меня с выдающимся советским ученым Е. Н. Гапоном. Он меня увлек проблемами теории сорбционных процессов. С 1946 года я работаю над развитием теории динамики сорбции и хроматографии. Мною сформулированы основы общей теории динамики сорбции и хроматографии. Это важное теоретическое обобщение. В 1964 году была издана моя монография «Введение в общую теорию динамики сорбции и хроматографии». Монография была переведена на польский язык и издана в Польше, а также на английский язык и издана в США. Наряду с общей теорией динамики сорбции и хроматографии я много работал над разработкой основ частных видов динамики сорбции и хроматографии — молекулярная, ионообменная и осадочная динамика сорбции и хроматографии. Разработаны теория динамики засоления и расселения пористых сред, теория динамического соосаждения, теория динамической экстракции. Ключом к разработке теории любого гетерогенного межфазного распределительного «процесса, осуществляемого в динамических условиях, служит общая теория динамики сорбции я хроматографии. В развитии теории динамики сорбции и хроматографии мне помогали мои ученики С. М. Рустамов, В. А. Гарнецний, А. М Кияновский, А. А. Лурье, Н. С. Галибин, А. С. Каменев.

Вторая область моих теоретических исследований — разработка вопросов теории в химии изотопов. Мною с Л. А Ленским разработана общая теория явления изотопного разбавления и общая теория метода изотопных индикаторов. Это тоже фундаментальное теоретическое исследование. Метод изотопных «индикаторов получил солидное теоретическое обоснование. Явление динамики сорбции практически воплощается в методе хроматографии, а явление изотопного разбавления — в методе изотопных индикаторов. Значительная часть моей научной деятельности посвящена разработке как теории методов хроматографии и изотопных индикаторов,

так я применению этих методов в химии, биологии, сельском хозяйстве, биотехнологии и экологии.

На основе сочетания хроматографии с методом радиоактивных индикаторов мною был предложен метод, получивший название радиохроматографического. Ему посвящена моя кандидатская диссертация (1948 год). Применение радиохроматографического метода позволило впервые начать изучение хроматографических процессов непосредственно в колонках сорбентов (колоночные радиохроматограммы). В начальных исследованиях распределение меченых веществ в колонках сорбентов изучалось путем дискретного измерения активности отдельных слоев сорбента в колонке с помощью счетчиков-щупов. Потом техника измерений была усовершенствована благодаря помощи А. О. Фурмана, и распределение меченых веществ в колонках стали изучать путем автоматической записи распределения активности вдоль колонок. В этом случае счетчик-щуп автоматически двигался вдоль колонии, а на самописце шла запись распределения а активности радиоактивного изотопа. Было показано, что получающиеся записи адекватны реальному распределению меченых веществ вдоль колонок. А. О. Фурманом была разработана теория такого радиометрического сканирования.

Наряду с чисто теоретическими и методическими исследованиями в области методов хроматографии и радиоактивных индикаторов я и мои сотрудники проводили в широком плане различные исследования в области биологии растений, почвоведения, микробиологии, биотехнологии и экологии.

Как я уже отмечал, первая, самая ранняя (1946—1947 годы) серия биологических радиоиндикаторных исследований была проведена мною в сотрудничестве с К. Р. Викторовым (кафедра физиологии животных) и В. М. Клечковским (кафедра агрохимии).

В период моей работы в лаборатории искусственного климата (1950—1998 годы) мною совместно с И. И. Гунаром и Е. Е. Красиной проведена серия исследований по применению радиоактивных индикаторов в изучении биологических ритмов у растений. Метод радиоактивных индикаторов мною был использован при изучении влияния интенсивности света и температуры на поступление и распределение основных минеральных элементов питания (фосфор, сера, натрий, кальций, железо) в растениях. Установлены основные закономерности влияния этих основных факторов внешней среды на минеральное питание растений.

В лаборатории искусственного климата, а затем на кафедре применения изотопов и радиации в сельском хозяйстве мною проводились довольно интенсивные исследования по применению метода радиоактивных индикаторов в изучении

фотосинтеза и дыхания растений. Разработан метод герметических камер с торцовыми счетчиками для изучения кинетики: поглощения и выделения меченной С двуокиси углерода растениями. Обнаружено, что только что поглощенная на свету при затемнении растений выделяется (темповое дыхание).

В опытах, проведенных совместно с И. С. Шатиловым, установлено, что растения обладают способностью поглощать на свету меченую двуокись углерода при отрицательных температурах. При этом интенсивность этого поглощения тем больше, чем больше морозостойкость растений. Чем это не метод диагностики растений на морозостойкость?

Метод бумажной радиохроматографии был использован в изучении продуктов фотосинтеза растений. Показано, например, что длина дня не влияет на состав продуктов фотосинтеза. Состав продуктов фотосинтеза, образующийся за сравнительно длительные интервалы времени, специфичен у растений различных видов. Однако обнаруживается некоторое родовое сходство. Совместно с В. Л. Кретовичем, Е. Б. Перокой и М. П. Ценовой было проведено изучение включения С при фотосинтезе в кетокислоты, причем в широком интервале экспозиций — 0,5—60 с. Было обнаружено, что меченый углерод из двуокиси углерода при экспозиции 0,5 с включается в бета-меркаптопировиноградную кислоту (кетоаналог цистеина). Мною совместно с Б. Ойеджола (Нигерия) осуществлена экспериментальная оценка изотопных эффектов и изотопного обмена при ассимиляции меченого фосфора и меченой серы растениями.

Теория хроматографии и радиохроматографический метод были использованы для разработки методики определения скоростей миграции (переноса) меченых элементов в растениях. Опыты проводились на вегетирующих растениях. Эта работа мною выполнялась совместно с М. С. Прокофьевой. Были использованы методики фронтальной и элютивной радиохроматографии. В первом случае следили за перемещением фронта входящего через корни меченого элемента, а во втором—за перемещением волны меченого элемента, введенного локально в одну из точек стебля растений. Для слежения за движением меченого элемента использовалась автоматическая самопишущая радиометрическая аппаратура.

В течение многих лет, начиная с 1947 года, я проводил сам и совместно со своими сотрудниками исследования по применению теории и методов хроматографии, радиохроматографии и радиоактивных индикаторов в почвенно-мелиоративных исследованиях.

В ранних опытах (1947—1948 годы) мною на колонках почв было показано, что в почве происходят также процессы

динамической сорбции, как и в колонках сорбентов. В дальнейшем теория динамики сорбции и хроматографии была успешно А. Д. Фокиным использована для интерпретации процессов движения и распределения фосфатов по профилю почв.

Очень эффективным оказалось применение общей теории динамики сорбции в разработке теории динамики засоления и расселения почвогрунтов. Это одна из теоретических и практических проблем мелиорации земель. Это крупная народнохозяйственная проблема. Засоление орошаемых почв стало стихийным бедствием в нашей стране. В результате халатной, варварской эксплуатации орошаемых земель в нашей стране из-за засоления становятся непригодными для ведения сельского хозяйства миллионы гектаров. Промывка засоленных земель также проводится неэффективно из-за отсутствия надежных теоретических расчетов. А чаще всего она проводится вслепую. Разработанная мною теория динамики вымывания солей дает в первом приближении надежную теоретическую основу для разработки рациональных технолопий промывки засоленных почвогрунтов. В разработке этой теории принимали участие мои сотрудники Цзя Далин (КНР), Т. А. Абдурагимов, Н. С. Галибин. Большое влияние на эти работы оказал С. Ф. Аверьянов, с которым меня связывало многолетнее сотрудничество. Проверка теории осуществлялась на моделях почвогрунтов. Результаты опытов дали полное подтверждение предсказаний теории. Очень близко к этим, можно сказать, радиохроматографическим исследованиям примыкают исследования, проведенные мною совместно с Л. А. Ленским и Г. В. Беловым по изучению динамики переноса меченной тритием воды в почвогрунтах. Здесь также была использована общая теория динамики сорбции. Была дана экспериментальная оценка основных кинетических и динамических параметров, характеризующих профили фронтов и скорость переноса меченой воды в почвогрунтах. Работа имеет многочисленные области применения в почвоведении и мелиорации, в радиоэкологии и сельскохозяйственной радиологии.

В наших почвенных исследованиях с применением метода радиоактивных индикаторов (¹⁴С) выполнена серия работ по изучению разложения органических веществ в почвах — кинетика разложения и трансформация углерода органических веществ. Эти работы выполняла в разное время целая группа моих учеников и сотрудников — А. Д. Фокин, А. С. Пельтдер, Т. А. Хегай, Б. Ольшанская (Польша), Т. Мазур (Польша), 3. Драбент (Польша).

Почвенно-мелиоративные применения метода изотопных индикаторов нас вплотную подвели в 1977 году к необходи-

мости перейти к экологическим исследованиям. Эти исследования мы провощим и по настоящее время. Рабочую группу экологических исследований возглавил мой бывший аспирант, а теперь доктор биологических наук А. Д. Фокин. За прошедший с 1977 года период проведены исследования по изучению миграции и трансформации меченых токсичных металлов и меченных С пестицидов в почвах и растениях в условиях сельскохозяйственного производства. Некоторое представление о характере выполненных работ в этой области можно получить по списку опубликованных работ, который приведен в конце очерка.

И, наконец, еще один крупный блок наших работ. В 1965 году по моей инициативе наша кафедра включилась в разработку проблем микробиологической биотехнологии. В этом году только что организовался ВНИИ биосинтеза белковых веществ (ВНИИ синтезбелок). Необходимо было начать разработку научных основ микробиологического производства кормовых и пищевых веществ на основе использования непищевого углеродного сырья — углеводородов, спиртов, органических кислот, углеводов и других. Почти за 25-летний период выполнена огромная работа. В деталях изучены путь углерода из меченых углеродных источников питания в клетках микроорганизмов, компартментализация углеродного обмена, дана оценка эффектнвностей использования углерода источников углеродного питания. Получено много научных данных, имеющих технологическое значение и подводящих научную основу под микробиологическое производство пищевых веществ — белков, жиров и других. Рабочую биотехнологическую группу возглавляет моя бывшая аспирантка, а теперь доктор биологических наук Е. Г. Давидова.

Далее я привожу описок моих основных опубликованных работ, а также список диссертационных работ, выполненных под моим руководством или три моих научных консультациях.