На развалинах Нарвы

Из писем, радио, газетных сообщений я знал, что город почти весь разрушен. Что, например, в его центральной части не сохранился ни один дом. Увиденное собственными глазами, превзошло все самые худшие опасения.

Сплошные руины напоминали о беспощадном уничтожении всеми средствами, имеющимися у враждующих сторон, города семисотлетней истории. Уничтожили красавицу древнюю Нарву с ее замечательными памятниками старины, архитектурными ансамблями, готическими зданиями с неповторимыми по красоте каменными порталами.

В первую очередь я направился на Эха улицу, где раньше жил в доме Хайдака. Пробирался с трудом по огромным каменным завалам, образовавшимся из-за обрушившихся стен. В доме Хайдака сохранилась наружная стена с оконным проемом моей комнаты. Вышел на Вирскую, оттуда на Вышгородскую улицу и забрался на огромный холм, высившийся на месте колокольни Преображенского собора. Кое-где сохранились каменные коробки зданий с зияющими отверстиями вместо окон и дверей,

без крыш, с одинаково торчащими дымовыми трубами (ратуша, здание биржи, важня, гимназия, домик Петра Великого, типография Григорьева, дом Успенской церкви и соседние дома). Поразили руины немецкой церкви на Вестервалли улице. Сохранились высокие стропила с небольшим количеством черепицы и целиком одинокая восточная стена, где находился алтарь.

Сохранился документ, обличающий варварство фашистов, написанный при допросе ротен фюрером СС Венрихом:

…«Двадцать четвертого июля в 12 часов дня мы подъехали к железнодорожному 24 тонному мосту. Я остался в укрытии за домом метрах в 200-300. Трое пошли к мосту и вскоре раздался взрыв. Затем мы переехали деревянный мост, где сначала подорвали крепость Ивангород. Горели церковь и ратуша. Первая рота 54 саперного батальона, которой командовал штурм фюрер Франц, взорвала висячий мост.

Вечером мы взорвали две церкви, башню Германа, подземелье замка. Под конец мы подожгли большое здание кинотеатра, где ранее располагалась наша часть. Таким образом наша задача была выполнена и мы покинули Нарву по железной дороге, ибо шоссейная дорога должна была быть взорванной. Такова истинная правда, подтверждаемая моей подписью»…

В Нарвском городском музее, открытом после войны в здании полковой бани возле Германовской башни, хранится в потрепанном и помятом переплете записная книжка освободителя Нарвы, автоматчика Ральфа Лайкре, написавшего на её страницах бесхитростные, простенькие стихи:

С болью бинокль от глаз оторвал,

Не видя друзей сочувственных взглядов.

Нет… Без боли на город смотреть нельзя,

Весь изувеченный градом снарядов…

Вспомнилось прошлое города древнего!

Седой Ивангород и Темный сад,

Остров весной в ароматном цветении,

Под солнцем сверкающий водопад…

Стены замшелые крепости Германа,

Суконная фабрика и Кренгольм,

Мосты над рекой… Врагом все разрушено:

Аптека и ратуша, биржа и дом…

Немало разрушений причинила война комбинату «Кренгольмская мануфактура» но все же в этой части города многое сохранилось. Не были уничтожены фабрики, многие корпуса остались в неприкосновенности. Сгорели все деревянные бараки по левой стороне Кренгольмского проспекта, зато избегли разрушения дома Новой деревни и так называемой «Вяземской лавры». Спаслись кирпичные казармы, главная контора комбината, английская колония, больница, родильный покой.

Судьба, а может быть и расчет, их уберегли, сохранив основательно сложенные кирпичные стены, но и на них остались следы снарядных вмятин, шрапнельных ран...

Потянуло на то место на Вестервальской улице, где 29 апреля 1941 года началась моя неволя, к тюрьме. Сохранились развалины мощных стен, в которых многие сотни ни в чем не повинных нарвитян прошли первый этап заключения. Отсюда их партиями вывозили в Таллин, а затем вглубь Советского Союза. Прошел по Широкой улице, думал увидеть Шведо-Финскую церковь – её мы наблюдали из окна камеры. Пустое место, словно здесь вообще ничего не было.

Долго, в скорбном молчании стоял у руин Нарвской русской гимназии. Вспомнилось многое и хорошее и печальное. Сколько наших учеников отправились ни за что искать смерть в лагерях Сибири. Не обошла беда и наших преподавателей, директора С.Н. Добрышевского, историка Э.Э. Маак и других.

Начисто смел ураган войны Лаврецовскую больницу, но оставил здание покойницкой, где устроили жилое помещение.

Спускаюсь к Речной улице. Как будто ничего не изменилось. Те же деревянные дома, что и до войны, правда, теперь изрядно потрепанные, облезлые, с залатанными крышами и покосившимися заборами. А вот и дом Гельдера, в котором я жил до войны.

Та же закрытая веранда, которой я пользовался, высокое трехступенчатое крыльцо, большие двухстворчатые двери в мою квартиру, состоявшую из трех комнат. Но веранда покосилась, окна забиты фанерой, обои во многих местах сорваны. Захожу внутрь. Натыкаюсь на запустение и грязь. Моя квартира переделана на две. В одной из них живет Дмитрий Венела из Венкуля, когда-то активный участник просветительного общества «Заря», не один раз участвовавший в спектаклях, которые я ставил. Спрашиваю, где хозяин дома - Гельдер, жив ли, умер. В ответ слышу трафаретную фразу о судьбе тех, кого в молодой Советской Эстонии называли врагами народа: «Арестован и вывезен в Сибирь»...

Сохранился соседний деревянный дом покойного страхового агента Якобсона. С его дочерью Евгенией я учился в одном классе Нарвской гимназии. По её окончании она вышла замуж за констебля нарвской полиции Раудсеппа, который в один день со мной разделил участь заключенного и отбывал свой срок в Вятлаге. Что с ним случилось позже, не знаю, вероятнее всего погиб, как и большинство.

Пробст (Нарва)

Война обошла еще один дом в конце Речной улицы. Это был дом Ершовой, бывшей учительницы Ямской школы в Принаровье, вышедшей замуж за нарвского учителя начальной школы А.К. Пробста. Судьба уже немолодой супружеской пары сложилась драматично. Пробста арестовали в один день со мной, жену вскоре выслали в Сибирь.

С Пробстом у меня произошла неожиданная встреча в Вятлаге, в бытность мою в центральной культбригаде. По приезде в Восьмой лагпункт, я увидел Пробста в одном из бараков в должности дневального. Он страдал общим недомоганием, жаловался на сердечные боли и, как инвалид, был освобожден от общих работ, ждал вызова на комиссию, чтобы по состоянию здоровья покинуть лагерь.

Второй раз я встретился с Пробстом там же. Он выглядел плохо, еле передвигался по бараку, за него другие носили дрова и воду, а он все также терпеливо ждал вызова на комиссию.

Мы разговорились. Я спросил его, куда он поедет в случае освобождения по здоровью из лагеря.

- Вы спрашиваете, куда я поеду? Моя заветная мечта вернуться на Родину, в Нарву. Поселиться и дожить свой век в моем уютном домике на берегу Наровы...

- Но Нарва оккупирована фашистами. Как вы в неё вернетесь?

- Подожду... Пока поеду в Саратов, а может быть еще дальше. Сейчас затрудняюсь сказать куда, все будет зависеть от состояния здоровья...

- У вас там есть родственники?

- Никого... Но мир не без добрых людей.

В следующий приезд в Восьмой лагпункт я Пробста не застал. Место дневального в этом бараке занимал другой человек. Спросил его, знает ли он что-нибудь о своем предшественнике. Ни он, ни другие заключенные ничего толком рассказать не могли. Но я понял, что Пробста освободили по состоянию здоровья, а куда он уехал никто не знал, писем Пробст никому не писал.

Кто из старожил-нарвитян не помнит недостроенное двухэтажное здание из красного кирпича под оцинкованной крышей не доезжая Сутгофского парка по дороге на Усть-Нарву. Его строили наследники Судгофа под богадельню, но до войны недостроили. В современных условиях этому зданию нашли соответствующее применение. Окна заделали железными решетками, навесили деревянные козырьки, огородили высокой каменной стеной с башенками по углам для охранников – словом на свет появилось очередное «богоугодное заведение», именуемое Нарвской тюрьмой.

Через искалеченный неоднократными взрывами, прямыми попаданиями снарядов и авиационных бомб деревянный мост между тем, что осталось от крепостей, направляюсь на Ивангородский форштадт. От лесопильного завода «Форест» сохранились стены и часть высокой трубы. Уцелело одноэтажное кирпичное здание конторы завода. Можно себе представить, какой огонь здесь бушевал, когда горели огромные запасы пиломатериалов на бирже. Ничего не осталось от соседних жилых домов и дворовых построек владельцев огородов братьев Кругловых.

При подъеме на гору с левой стороны бросаются в глаза руины взорванных Знаменской и Никольской церквей. В целостности остался белый двухэтажный особняк наследников Пантелеева.

На прямой, как стрела, Новой линии уцелели только одиночные дома: в начале линии богадельня имени Орлова, позднее приспособленная под клуб; деревянный дом Пилигримова, кирпичный Смирнова и два соседствующих дома – один кирпичный Изотова, другой деревянный Галактионова. Война будто миновала Госпитальную улицу, сохранившую прежний вид.

Картину запустения, а вернее опустошительного разрушения, будто после страшной бури, представляло из себя Ивангородское кладбище.

В окружении сломанных деревьев, тяжело израненная, искромсанная осколками снарядов жалкое впечатление производила кладбищенская Петровская церковь. В таком же состоянии находилась часовня-склеп Лаврецовых. Двери часовни открыты настежь. Вскрыт плиточный пол, подняты железные створы входа в склеп. Внизу два пустых цинковых ящика, из которых вытащены гроба с останками покойных. Куда их выбросили?

По кладбищенским дорожкам невозможно пройти из-за поваленных во всех направлениях вековых деревьев. Выворочены и согнуты железные кресты, разбиты мраморные памятники и надгробия, искорежены и сплюснуты к земле под тяжестью деревьев многочисленные ограды.

До войны чистое, уютное и ухоженное Ивангородское кладбище стало местом сборища хулиганов и всяких подозрительных личностей.

В. Румянцев (Комаровка)

Временно, до получения жилья, устроился на квартиру к бывшему жителю деревни Комаровки В. Румянцеву, занимавшему должность управдома в доме наследников Лаврецовых у Темного сада. С пропиской затруднений не возникло, так как начальником милиции оказался Аркадий Белов, в прошлом актер-любитель, подвизавшийся на сцене народного дома Суконной мануфактуры.

Сразу же устроился на работу режиссером драматического коллектива Дома Культуры № 1, имевшего прописку в единственном в городе кинотеатре «Сяде», размещавшимся в депо Петровского добровольного пожарного общества в бывшем рву Германовской крепости. Маленький зал едва вмещал 130 человек. На крохотной сцене было не повернуться. Администрация кинотеатра неохотно выделяла помещение под спектакли и концерты, предпочитая лишний раз прокрутить кассовый фильм.

В таком же положении находился Дом культуры Льнопрядильной мануфактуры размещавшийся в здании бывшей начальной школы. И здесь предпочтение отдавалось показу кинофильмов. Зрительный зал здесь был значительно больше, чем в «Сяде», вмещая более 200 зрителей. Имелась просторная сцена, что позволяло руководителю драматического коллектива П.А. Карташову-Герасимову работать уверенно и продуктивно.

На первых порах у меня возникали финансовые затруднения. Небольшие денежные запасы, полученные из лагеря, быстро иссякли. Очень трудно пришлось до первого аванса в течение первых двух недель. Одному Богу известно, с каким трудом я

изворачивался. Во всяком случае, обедать в столовой мне было не по карману. Питался всухомятку, главным образом обходился буханкой черного хлеба и литром молока. На собственном опыте убедился, что места заключения для человека – отличная школа выживания. Она научила меня быть предельно экономным, уметь, когда заставляют обстоятельства, питаться, как говорится «Святым духом». В любом случае никто не мог определить моих затруднений и думали, что я ни в чем не нуждаюсь, всегда сыт, живу не хуже окружающих...

Не скрою, большую помощь оказывали старые знакомые, которых я навещал в свободные от работы дни. Все знали, да и я не скрывал, откуда вернулся, в каких условиях там жил. Повсюду угощали от сердца, делились лучшим куском и обижались, когда я из скромности. отказывался сесть за стол.

Под наблюдением органов безопасности

Драматический коллектив Дома Культуры № 1 занимался в культпросветотделе, в единственной его комнате, отведенной этому учреждению, среди столов, кресел, шкафов, в очень стесненных условиях.

В его состав входили любители разных возрастов и профессий, больше всего рабочие и служащие Кренгольма. Прежде всего, это игравшая много лет на любительских сценах Т. Виноградова, участники самодеятельности довоенной Нарвы: Н. Иванов-Долинин, Н. Амман, Р. Матвеева. Активно участвовали в постановках бывшие члены Принаровских просветительных обществ, игравших в моих спектаклях, когда я был инструктором Принаровья: И. Фаронов (Переволок), П.Радугин и И. Стеклов (Криуши), И. Чепурин (Кароль).

Для первого своего спектакля выбрал сцену из романа Фадеева «Молодая гвардия». Играть нам пришлось не на сцене «Сяде», а в Кренгольмской больнице, в большой пустовавшей палате, которая, кстати сказать, не отапливалась. Никогда не забуду, как на генеральную репетицию – приемку спектакля, явилась городская комиссия во главе с председателем Горисполкома Л.Г. Климбергом. Члены комиссии с трудом отсидели репетицию, все замерзли, а Климберг, обращаясь ко мне, сказал: «Только за ваш героизм играть в таких условиях, следует поставить пятерку».

Наряду со спектаклями, готовились и концертные программы. Выступать приходилось часто, два-три раза в неделю. Каждую субботу и воскресенье обязательно, а в другие дни в пору выборов и государственных праздников.

За полтора года работы в Доме Культуры № 1, кроме одноактовок и отрывков из спектаклей, были поставлены и сыграны: пьесы Островского «Не в свои сани не садись», «Не все коту масленица»; пьесы современных авторов Поташева «Сын», Сергиевского «Настенька», Катаева «День отдыха».

Поначалу работа спорилась. Коллектив жил дружной сплоченной семьей до тех пор, пока у некоторых участников самодеятельности не обнаружились черты зависти и склочности. Две закадычные подружки, имевшие длинные острые язычки – А. Варуль и З. Иванова в погоне за лучшими ролями не брезговали никакими средствами в достижении своих целей, внося сумятицу и постоянные раздоры. По их мнению я оказывался пристрастен к некоторым исполнителям, выдвигая их на основные роли (Виноградова, Матвеева) и одновременно лишал ролей Варуль и Иванову. Посыпались жалобы заведующему отделом культуры Горисполкома Волкову. Вспоминалась моя работа в буржуазной Эстонии, период заключения, моя, якобы, неблагонадежность.

По странному совпадению в период наиболее острых склок меня пригласили в отдел МГБ для собеседования с каким-то незнакомым мне человеком, который отрекомендовался как представитель министерства государственной безопасности.

Разговор был долгим и нацеленным в одну точку: каковы мои отношения с Варуль и Ивановой. Чекист подробно расспрашивал, как я занимаюсь с коллективом над постановкой спектаклей, все ли у нас благополучно с распределением ролей, все ли довольны моей работой, есть ли у нас внутренние распри и есть ли у меня претензии к отдельным участникам коллектива. По вполне понятным причинам, я отклонился от прямых ответов, не желая «ставить точки над и». Собеседник был немало удивлен, когда услышал, что работой и её результатами я удовлетворен, никаких претензий ни к кому не имею. Если иногда и происходят размолвки, то это закономерное и нисколько не удивительное явление в жизни художественного коллектива. Сухо попрощавшись, чекист строго предупредил, что наш разговор конфиденциален и не подлежит разглашению.

Готовили к постановке комедию Валентина Катаева «День отдыха». Роли уже были распределены, Варуль в спектакле не была занята. Тем не менее, на читку она явилась и во всеуслышание заявила, что будет играть роль хозяйки гостиницы. Среди участников спектакля произошло некоторое замешательство. Никто не ожидал с её стороны такой наглой выходки. Все обратились в мою сторону, как я стану реагировать. Чтобы внести ясность, я совершенно спокойно ответил ей:

- Анна Григорьевна! Пока что режиссер здесь я! И данной мне властью распределяю роли, веду репетиции, выпускаю спектакли и несу личную ответственность перед

руководством и коллективом за результаты нашей деятельности. Наиболее подходящей кандидатурой на роль хозяйки гостиницы считаю Виноградову, но не возражаю, если вы станете её дублировать. Ближе к выходу спектакля увидим: кто из вас лучше будет играть роль на репетициях, тот и будет играть премьеру. Судить об этом будет весь наш коллектив и представитель отдела культуры. Вы согласны?

На лице старой чувашки зардел румянец. Она сквозь зубы процедила:

- Конечно, какие могут быть разговоры...

В день генеральной репетиции, проходившей в помещении отдела культуры, проездом из Ленинграда в Таллин задержался в городе директор Ленинградского областного дома народного творчества А.А. Жуков, который присутствовал на нашей репетиции и которого я попросил быть судьей в роли с хозяйкой гостиницы. Проверить решили по первому акту. Первой репетировала Варуль, второй – Виноградова. Просмотрев игру обеих актрис, Жуков во всеуслышание авторитетно заявил:

- Двух мнений быть не может. Премьеру должна играть Виноградова. Варуль надо еще поработать над ролью, чтобы претендовать на участие в этом спектакле.

На некоторое время воцарилось глубокое молчание. Каждый понимал, что слова Жукова крепкий щелчок по носу зазнавшейся Варуль. Как ужаленная она вскочила со своего места и выскочила из кабинета, хлопнув дверью. За ней ушла и Иванова. Все облегченно вздохнули, словно сбросили с плеч тяжелую ношу. Репетиция продолжалась. В конце репетиции Жуков пожелал нашим любителям успешно сыграть спектакль, похвалил всех за трудолюбие и хорошее знание ролей.

С тяжелым чувством возвращался я домой, отлично понимая, что Варуль станет мне мстить, благо муж ее, бывший работник НКВД, свои связи с этим учреждением не порвал. Ведь в то время достаточно было маленького заявления о моей неблагонадежности и все, срок или ссылка мне были бы обеспечены.

В НКВД

У Румянцева в квартире я жил недолго. Он же сумел меня устроить в восьмиметровую комнатку в деревянном бараке недалеко от железнодорожного депо со стороны Кренгольмского жилого района. В ней жил некий Петров, который проворовался и был осужден на два года тюремного заключения. В своей «келье» устроился неплохо, правда «удобства» были на улице. В комнате остались кровать, стол,

тумбочка, два стула и кое-какая посуда. Топить плиту нужно было часто, дощатые стены плохо сохраняли тепло, ночью дополнительно приходилось включать электроплитку.

Свыше года проработал спокойно, а в феврале 1949 года получил повестку с предписанием явиться в отделение милиции, имея при себе паспорт. Неужели, подумал я, новые неприятности из-за Варуль или вызывают по старым делам, не дают покоя и возможности забыть лагерные мытарства.

Меня принял совершенно незнакомый молодой мужчина в штатском. Сесть не предложил, визит мой происходил стоя. Перед ним лежал большой лист бумаги с начерченными графами, в которые он вносил ответы на задаваемые вопросы.

А вопросов было много. Когда и за что был арестован, в каких антисоветских организациях состоял, с кем из контрреволюционеров был знаком и поддерживал преступную связь, бывал ли за границей, по какой статье и на какой срок был осужден, где отбывал наказание и когда вышел на свободу, почему приехал в Нарву, где живу и где работаю. И множество других вопросов, которых я уже и не припомню.

Особенно долго изучался мой паспорт, словно сомнения охватывали человека: не фальшивый ли он. Чуть ли не через лупу рассматривали штамп, где было указано, на основании каких документов паспорт выдан.

А в паспорте четко было отштамповано: паспорт выдан на основании положения о паспортах. Как будто ничего особенного в этих строчках не было, а расшифровывались они так: паспорт принадлежит бывшему политическому заключенному, который ограничен в праве проживания в столице и городах республиканского подчинения, а также в приграничной зоне. Ограничения владельца такого паспорта распространялись и на право на работу: нельзя было быть номенклатурным работником. состоять на государственных и выборных должностях, работать в детских учреждениях (чтобы, Боже упаси, не привить подрастающему поколению антисоветские настроения), на военных и номерных заводах, предприятиях и учреждениях.

В гнетущем настроении выходил из милиции. Думалось: «Не дают покоя, казалось бы, отбыл положенный срок, пора бы и оставить в покое. С какой стати напоминать о прошлом. Так нет же, надо тревожить старые раны, применять психологическое давление, вероятно с целью угрозы на всякий случай, если вдруг захочется опять свернуть на антисоветскую стезю». И ведь что любопытно. Все, о чем меня спрашивали в милиции, им хорошо было известно. Нужно было только заглянуть в мое дело, которое неотступно, после отъезда из лагеря, следует за мной. Складывалось впечатление, что система запрограммирована на то, чтобы бывший заключенный все время помнил, что он должник государства, что он неполноценный гражданин своей страны и поэтому государство, в лице карательных органов, может в любой момент призвать его к ответу, как за прошлые, так и за будущие грехи.

Лагерная привычка рано вставать сохранилась и здесь. Просыпался в шесть, в начале седьмого. Умывался, делал небольшую прогулку вдоль железнодорожного полотна до Паэмуру. Вся территория от железной дороги до казарм летом зарастала высокой травой и лопухами. Их победоносное шествие прерывали кое-где возделанные под огороды участки земли, где по воскресным дням копались жители Кренгольма. Пр. Ленина напрямую соединялся с ул. Пушкина попрек железнодорожных путей со шлагбаумами. Когда проходили составы переезд закрывался и у шлагбаумов скапливались машины, повозки, автобусы. Место здесь было бойкое, оживленное. Частенько старушки приносили сюда свои запасы и вязания, приторговывая к своей скромной пенсии.

Обычно по утрам я шел на расположенный рядом рынок и закупал продукты на весь день. Возвратившись, устраивался у окна - знакомился с новыми пьесами, подбирал для концертных программ стихи, интермедии, а то просто читал художественную литературу.

Солнечный март 1949 года напоминал о наступлении весны. В такие дни, когда солнце врывалось в мою «келью», становилось даже жарко. Порой, отрываясь от книги, я подолгу наблюдал из окна за жизнью вокзала, который восстанавливался пленными немцами и хорошо был виден. С удовольствием наблюдал за прибытием пассажирских поездов, видел, как стремительно проскакивают, не останавливаясь у станции, товарные составы, наблюдал за повседневной работой маневровых бригад.

Однажды, глядя в окно, я увидел картину, глубоко меня взволновавшую и, не скрою, обеспокоившую. Ближе к паровозному депо, на запасной путь, прибыл эшелон с вагонами заключенных. Хорошо мне знакомые вагоны с железными решетками и вышками на крышах охранялись вооруженными стрелками. Захотелось рассмотреть этот состав поближе. Выйдя на улицу, я увидел на запасных путях еще несколько таких же эшелонов, к которым никого близко охрана не подпускала. Позднее я узнал, что в эти мартовские дни происходил массовый вывоз неблагонадежных эстонцев, литовцев, латышей в глубь Советского Союза, в основном в Сибирь, Казахстан, Колыму. Несколько дней подряд поезда с вывозимыми людьми проскакивали станцию, не останавливаясь, в направлении Ленинграда. Трудно подсчитать, сколько людей было увезено в этих эшелонах. Во всяком случае, несколько десятков тысяч...

По ассоциации вспомнил недавний вызов в милицию, допрос, запись на листе бумаги, где мои данные вписывались вместе с другими вызываемыми, на один общий лист, который видимо, послужит в дальнейшем списком кандидатов на поездку в отдаленные края...

Не дай Бог повториться пройденным испытаниям, я их, наверное, уже не выдержу...

Отпуск в Причудье

Наступило горячее, знойное лето 1949 года. По ночам выпадали обильные осадки. Днем, словно по заказу, держалась отличная солнечная погода.

Мой отпуск начинался 10 июня. Отдых распределил так: на неделю еду в Причудье, посещаю деревни, где более двадцати лет назад работал театральным инструктором, затем возвращаюсь в Нарву и на две недели отправляюсь в дом отдыха под Ленинград, путевка в который начиналась с 20 июня.

Объезд Причудья начал с Мустве. От Мустве до деревни Тихотка (6 километров) шел пешком. Отдохнув сутки у учителя Д.И. Рунина, в дальнейший 25-километровый путь до Калласте (Красные горы), не спеша направился пешком вдоль берега Чудского озера. По дороге купался, заходил в хутора к эстонцам пить парное молоко. В одном месте даже поспал. Вечером пришел в Калласте. Отыскал бывшего председателя Красногорского просветительного общества И.Ф. Павлова и воспользовался его гостеприимством. Конечным пунктом в моем пешем путешествии было село Нос, в шести километрах от Калласте. Пару дней гостил у своего товарища по гимназии Владимира Розанова. Возвращался из Причудья на автобусе через Тарту с заездом к своему другу по университету Александру Коровникову.

Недельная поездка по родным, знакомым местам, встречи со старыми друзьями, которых я так давно не видел, оставили у меня незабываемые впечатления. В эти погожие июньские дни физически и душевно я отлично отдохнул и на время забыл про нарвские неприятности, изрядно потрепавшие мне нервы.

Накануне отъезда в дом отдыха, 19 июня утром, приехал в Нарву. Сходил на базар за продуктами, зашел на квартиру к Рае, она была на работе. Дома была её мать, которую я попросил, чтобы вечером Рая зашла ко мне.

Соседка по квартире передала мне неприятную новость: заходил какой-то незнакомый человек в светлом костюме... Очень расстроился, когда узнал, что я уехал. Интересовался, где я, когда приеду. Обещал зайти еще.

Только успел пообедать, как постучали. На пороге стоял в светлом костюме хорошо знакомый мне сотрудник Нарвского МГБ Степанов. Попросил пройти его в комнату, предложил пообедать.

- Нет, нет, некогда, - ответил он, внимательно осматривая своими тусклыми, бесцветными глазами комнату, - одевайтесь, пошли со мной!

- Куда?

- К нам в отдел!

- Зачем? - теряя присутствие духа, закричал я, - вы собираетесь меня арестовать?

На лице Степанова появилась недобрая улыбка. Он прошел к дверям и там остался стоять.

- Зачем напрасно волноваться! Начальник хочет с вами познакомиться, побеседовать. Узнать, как живете, как работаете. Ведь у нас в отделе вы еще не были?

Я закрыл комнату на ключ, и мы пошли. Было нестерпимо жарко. Июньское солнце палило вовсю, практически дышать было нечем. На мне были открытая рубашка с короткими рукавами, светлые брюки, тенниски. Очень хотелось пить, и я не мог себе простить, что не попил чаю после обеда.

Бывший дом мясника Васильева на Белой улице, сохранившийся после войны, занимал нарвский отдел МГБ. Проходим в кабинет к Степанову. Грязная угловая комната с выцветшими обоями, давно не крашенными полами, столом и двумя стульями. На стене - портрет Сталина. Загаженное мухами окно выходит во двор. Степанов предлагает стул, сам садится за стол, извлекая из ящика стола кучу бумаг. Найдя требуемую бумажку и прочитав её про себя, смотрит на меня внимательно и медленно, как бы безучастно, говорит:

- Гражданин Рацевич, вы арестованы!

На какое-то время, правда, очень непродолжительное, воцаряется молчание. В первый момент я растерялся от неожиданности, просто не знал, как реагировать на это явно абсурдное заявление. И вдруг во мне все заклокотало от страшной обиды. За что опять такая несправедливость? Честно проработал полтора года на глазах у всех и под контролем отдела культуры горисполкома. Не раз начальство меня благодарило, ставя в пример другим работникам культуры, и, вдруг, опять тюрьма...

- Может быть, скажете, за что арестовываете? Чем я навредил советской власти? Или, может быть, мое дело пересмотрено и решено наказать меня вновь?

- Ничего не знаю... По распоряжению Таллинского прокурора мы обязаны вас арестовать и отправить в Таллин.

- Покажите мне эту бумагу, - вызывающе потребовал я.

- Вы мне не верите?

- Так же не верю, как вы мне говорили, что желаете со мной встретиться для знакомства и ознакомительного разговора. Скажите, почему продолжаются методы ареста, давно осужденные партийными органами. Для чего понадобилось лгать, сочинять небылицы, чтобы привести меня в это учреждение?

Бумагу мне Степанов не показал и на заданный вопрос не ответил. Заперев ящик стола на ключ, он встал, собираясь выйти.

- Посидите несколько минут, сейчас подадут машину. Мы отвезем вас на квартиру, соберете необходимые вещи в дорогу. Ночным поездом отправим вас в Таллин.

Минут пятнадцать просидел я со своими горькими думами. Все больше приходил к выводу, что мой арест — эхо тех мартовских арестов жителей Прибалтики. Так, видимо, решили соответствующие органы, подбирая подчистую всех, кто не стоял у станка и не выращивал хлеб. Просоветски настроенное подрастающее поколение интеллигенции с просторов Советского Союза займет места репрессированных деятелей Прибалтики, построит новую Эстонию, Литву, Латвию без каких-либо буржуазных заморочек. А может быть, потребовалась дешевая рабочая сила для ударных строек социализма, вот правительство и решило привлечь к ним всех, кого только можно было, с наименьшими издержками производства. Под это «благое дело» можно было пустить побоку конституционные права человека быть свободным и независимым от репрессивных структур. Да, как не было свободы у человека до войны, так нет её и сейчас, что бы там ни говорили партийные газеты о свободе совести и построении социализма в нашем государстве.

Мои размышления прервал вернувшийся Степанов:

- Машина ждет внизу... Едемте!..

По приезде ко мне, Степанов позвал понятых, в том числе мою соседку, и произвел довольно поверхностный обыск. Не обошлось и без традиционных вопросов, типа: «Оружие есть? Антисоветская литература имеется?»

С собой я взял чемодан, в который уложил белье, одежду, обувь, кое-какие пьесы и книги. В матрасный чехол запихал зимнее пальто, финку, валенки, подушку. Степанов запечатал комнату и даже помог донести вещи до машины. Я еще успел шепнуть соседке, чтобы она сбегала на квартиру Раи и сообщила ей о моем аресте.

Снова за тюремной решеткой

Во второй раз я прощался со свободой. Сижу в канцелярии Нарвского отдела МГБ, ожидаю дальнейших событий. Рядом, на полу, лежат мои вещи. Две девушки, служащие МГБ, сидящие за отдельными столами, старательно что-то переписывают и кокетливо перешептываются с пристутсвующими военными в форме сотрудников МГБ. Им нет до меня дела.

Входит Степанов. Предлагает мне до отъезда на вокзал два варианта: посидеть в канцелярии, или в КПЗ, благо там сейчас никого нет. Выбираю второй вариант. Хочется остаться одному, чтобы никто не мешал обдумать мое новое положение.

В небольшой квадратной камере кроме нар нет ничего. Окно отсутствует, круглые сутки горит тусклая лампочка под потолком. Уходя. Степанов закрыл дверь на деревянный засов. Некоторое время посидел на нарах, потом прилег. Мысленно пытаюсь разобраться в сложившейся ситуации, понять, что же послужило причиной моего ареста. Ведь не так же просто, за здорово живешь, таллинскому прокурору взбрело в голову подписать санкцию на мой арест. Вспоминаю день за днем свой полуторагодовой служебный стаж в Доме Культуры, пытаясь установить, какие события, случаи, неприятные разговоры могли бы вызвать хотя бы подозрения моей нелояльности к советской власти. Ведь вел себя, как говорится «тише воды, ниже травы», ни с кем не вступал в дискуссии на политические темы, никому не высказывал своих политических убеждений и взглядов, не рассказывал об ужасах тюремной и лагерной жизни в период войны.

Безоговорочно участвовал в общественных работах, первым выходил на воскресники по уборке городских улиц от развалин, по приведению в порядок Темного сада и так далее. Не считался с выходными днями и если требовали обстоятельства, назначал дополнительные репетиции, проводил индивидуальные занятия, работал честно, с полной отдачей сил на благо и процветание Дома Культуры.

Может быть, открылись какие-нибудь новые обстоятельства из моего «преступного» прошлого.

До мелочей стал вспоминать весь ход следствия 1941 года, когда следователь Шаховской всяческими приемами пытался сделать из меня преступника, не упуская случая прицепиться к любой мелочи, которая смогла бы послужить козырем для моего обвинения. Казалось все было им сделано для того, чтобы выискать мою вину, доказать, что меня арестовали не зря.

После долгих размышлений пришел к выводу, что я стал жертвой доноса. Неужели в моей судьбе неблаговидную роль сыграли мои разногласия с Варуль? Тайное стало явным спустя восемь лет, когда судебные власти, признав свою ошибку, реабилитировали меня и я вернулся в Нарву.

К вечеру пришла в отдел Рая. Её принял начальник отдела МГБ и сообщил, что меня высылают за пределы Эстонии, как неблагонадежного элемента. Меня выпустили из КПЗ, дали побеседовать с Раей. Она принесла еды и мы поели. Договорились, что вечером она подойдет к поезду меня проводить.

К поезду ехали в сопровождении не то армянина, не то абхазца, суетливого и юркого чекиста, который все время торопился, озирался кругом, нет ли кого поблизости из моих знакомых и ни под каким видом не разрешал Рае ко мне подходить. Лишь вмешательство приехавшего позже Степанова позволило провести мне с ней время до прихода поезда. Но чекист от нас не отходил. Правда он то исчезал, то вновь появлялся, но чувствовалось, что его взгляд с нас не спускается. Пришел поезд, объявили посадку.

Над вокзалом спустилась теплая июльская ночь. Перрон пустынен. Немногочисленные пассажиры заняли свои места в вагонах. Я пристроился у открытого окна. Рая со мной, напутствует бодрыми, сердечными словами сквозь слезы. Пытаюсь её утешить, говорю бессвязные слова, в голове путаница мыслей, ничего толкового в голову не приходит...

Поезд трогается. Рая идет за вагоном. Долго еще виднеется на платформе её светлое платье, белеет копна волос. Последним исчезает во тьме беленький платочек, которым она на прощание махала.

Пассажиров совсем мало. Полки пустые. Я взобрался на вторую полку, охранник, не сходя с места, следит за мной. Стоило мне сойти вниз и пойти в туалет, как он последовал за мной и стоял в тамбуре, пока я не вышел.

Спал беспокойно, постоянно вертясь на жесткой полке. Зимнее пальто вытаскивать из мешка не хотелось, а плащ служил плохой подстилкой. Бока заболели и под утро сполз вниз, пристроившись у окна.

Опять Пагари

В седьмом часу утра приехали на железнодорожный вокзал в Таллине. Несмотря на раннее утро и близость моря, в городе жарко. В привокзальном ларьке купили две бутылки лимонада. Платил я, благо деньги у меня еще были.

Пешком идем до тюрьмы. Тяжелые вещи оттягивают руки, часто останавливаемся. Чекисту это не нравится, он все время подгоняет, говорит, что надо побыстрее меня сдать, чтобы успеть на поезд, идущий обратно в Нарву.

Убедившись, что от понуканий нет никакого прока, конвоир взял мой чемодан. С одним мешком мы пошли быстрее. От вокзала вдоль железнодорожных путей идем в сторону Морских ворот. «Неужели, - подумал я, - он ведет меня во внутреннюю тюрьму на Пагари?»

Решил спросить:

- Куда мы идем?

- На Пагари, - неохотно ответил он.

На сердце стало тяжело при одном воспоминании о двухмесячном пребывании в этой тюремной душегубке, без воздуха. А каково там будет сейчас, в такую жару?!..

Вступили в узкую Пикк улицу. Приятной прохладой встречают старинные каменные громады. Завернули за огромную кирху. Вот на Пагари, знаменитый чекистский центр Советской Эстонии, через который прошли тысячи и тысячи людей в памятные 1940-41 годы. Улица пустынна, ни одного прохожего. Словно врезанные в здание огромные железные ворота наглухо закрыты. Через них меня дважды возили в 1941 году. Тогда я их не видел, но ощущал, когда «черный ворон» через узкий проезд в воротах осторожно въезжал во двор.

Конвоир позвонил в звонок на стене. Открылась одна из створок ворот, пропуская нас во двор. И сразу входим в подвал. Успел взглянуть на верхние этажи. Часть окон зарешечена. За этими решетками кабинеты следователей. В каком-то из них по ночам

меня допрашивал Шаховской. У наружных дверей, через которые мы попали в подвал, маячит часовой в сине-красной фуражке с автоматом на шее.

Проходим множество коридоров, поднимаемся на первый этаж в маленькую канцелярию, где одетый в гражданское заспанный дежурный принимает меня, записывает в журнал мои данные.

Происходит неувязка с отчеством. В сопроводительной бумаге значится «Степан Васильевич», по поводу чего я начинаю протестовать, заявляя, что это не я. Дежурный вяло пререкается:

- Подумаешь, отчество не совпадает. Фамилия правильная. Имя правильное. Остальное неважно.

Сопровождавший меня охранник ушел, получив расписку. Дежурный уселся читать детектив. Осматриваюсь. Комната, в которой я нахожусь, почти пуста. Стол, несколько стульев, телефон. Неизвестно, куда выходит высокое продолговатое окно, плотно занавешенное зеленой шторой. Стоящая тишина навевала дремоту, тем более что я плохо спал эту ночь.

Через какое-то время в комнате стали появляться военные, штатские, одетые в легкие летние платья женщины. По их поведению понял, что это служащие, значит сейчас девять утра.

Дежурный, принявший меня, сменился. Продолжаю сидеть в углу комнаты, ожидая решение своей дальнейшей участи. Пришел тюремный надзиратель. Приказал взять вещи и следовать за ним. Предупредил, чтобы я ни о чем его не спрашивал, шел молча и как можно тише.

Петляя по длинным коридорам, проходили лестницы и лестничные площадки. Несколько раз надзиратель ставил меня лицом к стене, чтобы я не видел встречного заключенного. Наконец дошли до большой площадки, где на известном расстоянии друг от друга находились тюремные боксы, в один из которых надзиратель посадил меня вместе с вещами. Боксы были настолько маленькие, что чемодан и мешок отняли у меня возможность даже шевелиться. Я мог только сидеть, встать не мог, потому что на ногах лежали мои вещи.

Принесли пайку хлеба и обед, состоявший из супа с пшенной крупой и такой же кашей. Суп я съел, потому что хотелось пить, до каши не дотронулся. Достал из чемодана и пожевал кусок полукопченой колбасы, оставшейся с вечера.

Несколько раз стучал в дверь, вызывая надзирателя, чтобы отвел в туалет. Не столько заставляла надобность, сколько хотелось хоть немного походить, размять кости, попить из крана холодной воды. Томительное сидение в боксе продолжалось довольно долго. Наконец пришел надзиратель и скомандовал: «Выходи с вещами, быстро!»

Пришли в небольшую комнату. Заставили раздеться догола. Начался обыск. Перетрясли все вещи, прощупывали каждую тряпку. Особенно долго обследовали

каракулевый воротник зимнего пальто. С помощью бритвы распороли край воротника, всунули туда металлический прут и стали им там шевелить, проверяя, не звякнет ли металл.

Вспомнился случай в бытность мою в красноярской тюрьме. Со мной в камере сидел эстонец, фамилии его не помню, в прошлом богатый коммерсант, у которого в меховом воротнике зимнего пальто были спрятаны золотые часы довольно большого размера и так ловко, что прощупать их не представлялось возможным. Сколько раз проходили обыски, столько раз пальто проходило через руки охранников и все же часы не могли найти. Каждое утро владелец их доставал, заводил и прятал обратно.

И вот однажды... Пришли два надзирателя и велели этому эстонцу выйти из камеры с вещами. Мы, оставшиеся в камере, строили различные догадки, что бы это значило, как он вдруг вернулся и рассказал, что с ним произошло.

В караулке ему предложили по хорошему отдать часы, в противном случае обещали посадить в карцер. Эстонец решил упорствовать, клялся, что никаких часов у него нет. Надзиратели, не слушая его, взяли пальто и на его глазах отпороли часть воротника. Просунули туда проволоку и ей нащупали твердый предмет. В подкладке, под мехом лежали часы. Их охранники забрали, не выдав никакой расписки. Сомнения не было, кто-то из находившихся в камере, оказался стукачам. Но кто это был, мы так и не узнали.

Во время обыска у меня изъяли около двенадцати рублей, безопасную бритву, резинки для носков, подтяжки, иголки, карандаш, ножницы и сберегательную книжку с вкладом на 500 рублей. Пришлось пройти и все остальные процедуры, предваряющие помещение в камеру: стрижку наголо, фотографирование в фас и профиль, душ.

В камеру доставили уже заполночь. Заключенные спали на полу, почти голые. Подвесные койки не опускались, так как в камере было больше человек, чем коек. Впечатление от камеры было такое, словно это парилка. Дышать было нечем, тело покрывала испарина, пахло потом, луком и еще какой-то едой. Попытался заснуть, ничего не получалось. Так до утра и пролежал с открытыми глазами, устремленными на слабо горевшую лампочку под потолком. В шесть утра надзиратель объявил подъем.

В камере одни эстонцы. Между собой говорят на родном языке. Нашел только одного, кто с грехом пополам изъяснялся по-русски. От него я узнал, что все здесь

сидящие были в немецкой оккупации, а после разгрома фашистов оставались в лесах, жили в бункерах, землянках, занимались диверсиями, убивали партийных работников, грабили магазины. Пользовались поддержкой хуторян, не сочувствовавших советской власти. От них узнавали о приближении отрядов милиции, время от времени прочесывавших лес и выискивавших бандитов.

- Так вот в какое общество я попал, - с тревогой подумал я и никак не мог сообразить, почему тюремное начальство определило меня в такую камеру. На третьи сутки за мной пришел надзиратель и велел выходить с вещами. Посадили в «черный воронок» и отвезли в тюрьму на Батарейную улицу. На Батарейной я сменил несколько камер, пробыв здесь в общей сложности пять с половиной месяцев.

В один из дней к нам явился начальник корпуса, объявив, что желающие могут обратиться с просьбой или жалобой в высшие судебные и административные органы, для чего могут получить бумагу и карандаш. Решил что времени свободного больше, чем достаточно, почему бы не написать, не опротестовать свой вторичный арест, тем более что обвинение мне не предъявлено и я по существу даже не знаю, за что сижу в тюрьме. Написал очень обстоятельно и в корректной форме в Президиум Верховного Совета СССР, генеральному прокурору СССР, начальнику тюрьмы. Долго и терпеливо ждал ответов, уповая на то, что начальство обязано отвечать на приходящие письма, особенно, если это касается лиц, незаконно обиженных. Но ответов не было. Вероятно, сидящие в тюрьмах не относятся к тем категориям граждан, которым подлежит получать ответы на вопросы и жалобы. Так объяснял я себе и сидящим со мной в камере, почему нас забыли...

Однажды с утра надзиратель нервничал, требуя навести порядок в камере, убрать посуду, снять висевшее на просушке белье. Мы поняли, ожидается приход начальства.

Так и произошло. Часов в одиннадцать пришли трое военных, как потом мы узнали, представители тюремной администрации, узнать, как мы живем, у кого какие имеются претензии, рекомендации, пожелания. Предложили говорить правду, ничего не утаивая.

Нас построили в один ряд, подходили к каждому. Интересовались, когда и за что арестован, статью, по которой или осужден или идет следствие.

Дошла очередь и до меня. Вопросы задавал молодой офицер в чине старшего лейтенанта.

- За что арестованы?

- Не знаю.

- Как так не знаете? Не говорите ерунды! Занимались антисоветской деятельностью?

- Ничего подобного! Работал и вел себя примерно, как и подобает советскому гражданину!

- Значит, находились в оккупации, работали на фашистов?

- Я их в глаза не видел!

- Имейте в виду, в Советском Союзе арестовать ни в чем не повинного человека не могут, вы это отлично знаете! Значит, совершили преступление, в котором не желаете сознаться и пытаетесь прикинуться невинной овечкой!

На нашу перепалку обратили внимание два других офицера. Один из них, старший по возрасту, у которого из-под фирменной фуражки пробивались седые волосы, подошел вплотную ко мне и негромко спросил:

- Вы раньше были судимы?

- Да

- По какой статье?

- По 58-й.

- Отбывали срок заключения в лагере?

- Да.

- Вероятно, не так давно вернулись?

- Полтора года назад...

Все трое переглянулись. По выражению их лиц без труда можно было догадаться, что им все ясно, почему я здесь сейчас в тюрьме.

Третий офицер, до того не задавший никому ни одного вопроса, проходя мимо меня, бросил фразу, которая врезалась мне в память и запомнилась на всю жизнь:

- Не надо было из лагеря возвращаться домой! Понятно?!..

У следователя

Наконец меня вызвали к следователю. По существу это был даже не допрос, а так, ни к чему не обязывающая беседа. Следователь ограничился несколькими, малозначимыми вопросами, касавшимися моего пребывания в лагере. Спросил, по какой статье отбывал срок, когда освободился, где все это время жил и работал.

- Вот и все, что я хотел у вас спросить, - сказал он, - можете возвращаться в камеру.

- Я не выйду из кабинета, пока не узнаю, на каком основании был арестован, что я такого сделал, что меня упрятали в тюрьму. Вы что же собираетесь вторично судить меня по одному и тому же делу? Я отбыл положенный срок. За мое безупречное поведение и хорошую работу в лагере вышестоящие органы советской власти смогли освободить меня досрочно Получается, что меня освобождают досрочно для того, чтобы снова посадить за решетку?

- Рацевич, успокойтесь! За старое дело лишать вас свободы мы не собираемся. В практике советского правосудия таких случаев не было!

- Хочу этому верить, но, увы, никак не могу. Свое пребывание в тюрьме рассматриваю как судебную ошибку. Если это донос, познакомьте меня с материалами дела, я имею на это право. Я настаиваю на встрече с прокурором, который обязан предъявить обоснованное решение о моем аресте.

- Хорошо, встречу с прокурором мы вам организуем. Идите!

Через неделю меня снова привели в кабинет следователя. На этот раз за столом рядом с ним сидел моложавый мужчина в прокурорской форме.

- Рацевич, вы добивались встречи со мной, - сказал прокурор, - рассказывайте, что вас интересует, о чем хотите спросить?..

Все, что накопилось на сердце, что столько времени лишало сна и покоя, беспокоило, волновало и, конечно, страшно возмущало, я выложил прокурору, который внимательно слушал не перебивая и не пытаясь возразить. Заканчивая свое обращение к нему, я просил конкретно высказаться, что является поводом лишать меня свободы снова.

Я закончил. В кабинете воцарилась на какое-то время тишина. Совершенно неожиданно прокурор повел беседу со следователем о какой-то статье помещенной в «Правде». Наговорившись вволю, следователь достал из стола папку с моим делом и стал вслух читать. Я с огромным интересом слушал показания, которые давали сразу же после моего ареста И. Фаронов, М. Колесникова, Н. Амман. Их спрашивали, не занимался ли я антисоветской пропагандой, как относился к органам советской власти и прочие вопросы, в таком же роде. Фаронов и Колесников давали точные, аргументированные ответы в мою пользу. Какие-то путанные, непонятные показания давал Амман. То ли он был напуган вызовом в МГБ, то ли не знал, как и что говорить. Было совершенно непонятно, с какой целью и зачем он стал рассказывать о моей поездке в деревни Причудья незадолго до ареста. Из протокола было непонятно, хотел ли он охаракетерзовать мое выступление с отрицательной стороны или отвлекал внимание от прямого ответа на заданные вопросы.

Спустя восемь лет, когда я вторично вернулся в Нарву из ссылки, при встрече с Фароновым, я узнал следующее.

На второй день после моего ареста Фаронова вызвали на допрос. Следователя совершенно не интересовали успехи художественного коллектива, руководимого мной, которые описывал Фаронов. Всячески пытаясь сбить его с толку, следователь основное внимание уделял политической направленности моей деятельности: какую вел антисоветскую пропаганду, как часто восхвалял прежний буржуазный строй в Эстонии, как и когда встречался с буржуазными элементами и прежними своими друзьями.

Когда Фаронов на все эти провокационные вопросы ответил отрицательно, следователь в полном разочаровании его отпустил, не забыв напомнить о секретности вызова и ответственности за ложные показания, если они выявяться....

Продолжая зачитывать документы, следователь перешел к актам обыска, оставленным вещам, что было сдано на хранение, что осталось в квартире. Это было уже неинтересно и следователь закончил следующими словами:

- А теперь подпишите составленный протокол. Следствие по вашему делу закончено. Вот ручка.

- Как закончено, - в недоумении спросил я, - по-моему, оно и не начиналось. Первый раз вы вызвали меня, чтобы спросить фамилию, имя, отчество, год рождения, где и за что отбывал наказание. Вторичный мой визит был сегодня. Спрашивали не вы, а я, бесполезно пытаясь узнать, в чем состоит моя вина, на основании которой меня вторично арестовали. Какое же это следствие? Не мне вас учить, но предварительное следствие суть стадия уголовного процесса, в котором следователь собирает доказательства, для установления факта преступления и виновных лиц. На основании материалов предварительного следствия решается вопрос и предании суду. Но в данном случае нет никаких юридических оснований держать меня под стражей. Я ведь не опасен обществу ни физически, ни морально. На мне нет преступлений, влекущих за собой юридическую ответственность. Вся логика юриспруденции говорит о том, что меня следует немедленно освободить из тюрьмы.

Следовать с прокурором переглянулись, прокурор хмыкнул, подавая мне ручку, предварительно опущенную в чернильницу:

- Я буду, краток, а то чернила высохнут. Логика юриспруденции настолько темная вещь, что не нам с вами в этом разбираться. Поэтому вам пока придется остаться в тюрьме, подписать бумагу об окончании следствия и ждать решения своей дальнейшей участи.

Мне слишком хорошо были знакомы приемы работников следственных органов применяемых в том случае, когда подследственный отказывается подписывать документ. И все же я осмелился высказать собственное суждение, сказав, что занесу его в протокол и только после этого подпишу. Следователь, рассвирепев, закричал на меня, какое я имею право диктовать свои условия, что я забываю, где нахожусь и кто я есть. Но вмешался прокурор. Очень спокойно он заметил следователю:

- Пускай пишет, раз так настаивает!

А сам в душе вероятно подумал: «Чем бы дитя не тешилось... Все равно от этой записи ничего не изменится, события пойдут своим чередом!»...

Потекли однообразные тюремные дни, как две капли воды похожие один на другой. Тепло кончилось, наступила осень. Меня никто не беспокоил, не вызывал на допросы, словно обо мне забыли. Ежедневно, не смотря ни на какую погоду, всей камерой выходили на двадцатиминутную прогулку. Разнообразие в монотонную жизнь вносил банный день.

В этот день, после подъема, надзиратель предупреждал, чтобы все были готовы к помывке. Иногда ждали два и более часа, когда за нами приходил надзиратель. Санобработка начиналась у парикмахера. Потом вели в предбанник. Снимали верхнюю одежду и сдавали её в прожарку. После этого ждали, когда кончит помывку предшествующая камера. На мытье давалось не более пятнадцати минут. Причем температуру воды регулировал надзиратель за стенкой, подававший то очень горячую, то холодную воду. Смена температуры душа сопровождалась громкими криками, чтобы надзиратель смог среагировать и повернуть кран в ту или иную сторону. При всем при том мы успевали не только помыться, но и простирнуть полотенце, носовой платок, носки и прочую мелочь из личного туалета. Один-два раза в месяц брали в стирку белье. Возвращали его не глаженным, часто недоставало сорочек, гимнастерок, которые ошибочно попадали в другие камеры. Все это приходилось долго искать, пока они обнаруживались.

На деньги, имевшиеся на лицевых счетах у заключенных, разрешалось выписывать продукты их тюремного ларька. Сперва это разрешалось раз в две-три недели, потом реже, а затем и вовсе прекратили, ссылаясь на то, что ларек закрылся на ремонт. При мне только один раз можно было выписать колбасу и масло. А вскоре не стало даже сахара и булок.

Зато, с каким нетерпением ожидались продуктовые посылки из дома! Из своего, более чем скромного заработка, Рая смогла выслать несколько посылок и отправить их через своих знакомых, ездивших в командировки в Таллин. Огромным подспорьем в однообразной и малопитательной тюремной пище служили соленый шпик и репчатый лук, который я получал в посылках.

По издавна существующему в тюрьме порядку, владелец посылки делился её содержимым со всеми, находившимися в камере. Каждый получал хотя бы маленький кусочек рыбы, мяса, сала, что доставляло огромную радость всем жильцам камеры.

Руководствуясь строгими тюремными правилами, надзиратели запрещали иметь заключенным бумагу – писчую, оберточную, газетную, цветную и даже папку. Передавая заключенным посылки, они требовали незамедлительно освобождать продукты от бумаги. Их не интересовало и не беспокоило то, что некуда было

пересыпать сахарный песок или сушеное молоко, что особые трудности возникали при освобождении масла от пергаментной бумаги.

Никакие просьбы и увещевания не принимались во внимание, их тюремщики и слышать не хотели. Пробовали жаловаться корпусному начальству. В пример приводили существовавшие порядки при самодержавии, когда политические заключенный имели право в неограниченном количестве пользоваться бумагой и письменными принадлежностями для занятий и творческой работы. Мы же, под страхом карцера, не смеем иметь клочок бумаги и огрызок карандаша. Не выслушав нашу просьбу до конца, корпусной повернулся и вышел из камеры.

Полугодовое пребывание в тюрьме на Батарейной не прошло бесследно в смысле духовного развития. Я перечитал огромное количество книг, в основном классики. С наслаждение окунулся в прекрасный мир художественных творений Тургенева и Гончарова. Не расставался с Диккенсом, перечитал его «Приключения Оливера Твиста», «Жизнь Дэвида Копперфильда», «Крошка Доррит», «Холодный дом». Легко одолел огромный роман Голсуорси «Сага о Форсайтах». И с каким упоением углублялся в философские мысли французского Толстого – романиста Виктора Гюго, читая его «Собор Парижской Богоматери» и «Отверженные». С раннего утра, сразу же после завтрака, подсаживаюсь на табуретку у окна и углубляюсь в книгу. Читаю без перерыва до самого обеда, не слыша и не видя, что происходит в камере. Книга переносила меня в другой мир, позволяла на какое-то время забыть, что я нахожусь в тюрьме, внутренне сопереживать литературным героям, жить насыщенной духовной жизнью...

Сидевшие со мной в камере эстонцы, были связаны с немецкими оккупантами, служили старостами, полицаями, состояли в профашистской организации омакайтсе. Были и такие, которые самым непосредственным образом участвовали в уничтожении коммунистов. Почти все они, как я позже узнал, были осуждены Военным трибуналом к 25 годам исправительно трудовых лагерей.

Со мной рядом, на соседних нарах спал эстонец-хуторянин из-под города Выру по фамилии Пярт – приятный, словоохотливый старичок, любивший поговорить по-русски, хотя это уму давалось с трудом. Русский язык он знал с детства, когда учился в русской церковно-приходской школе. Став хуторянином и женившись на эстонке, по русски разговаривать, перестал и многое из того, чему его учили, забыл.

Как-то вечером, после отбоя, когда мы улеглись спать, он придвинулся ко мне и стал тихонько, на ухо (чтобы не услышал надзиратель), рассказывать мне как совершенно неожиданно стал врагом советской власти, был арестован и теперь ждет сурового приговора:

- Хутор, на котором я жил со своей старухой с тридцатых годов, отстоял далеко от проезжей дороги и еще дальше от города Выру, так порой мы не знали, что происходит вокруг нас. Во время оккупации немцы нас не беспокоили, только один раз по делу государственных налогов зашел староста, поинтересовался, как я живу, принес почту, почтальон в то время болел. Когда немцы отступили и ушли, мы не имели понятия. Но однажды ночью, нас со старухой разбудил громкий стук в запертые ворота. Мы решили не открывать. Но стучать продолжали все более настойчиво. Я подошел к окну, меня увидали двое мужиков, стучавших в дверь и стали кричать, чтобы я, старый болван, немедленно открывал ворота, а иначе они все переломают, а дом подожгут. И все-таки, я не послушался. Раздались выстрелы, зазвенели разбитые стекла окна. Старуха настолько испугалась, что соскочила из постели и побежала открывать дверь. Вошли двое эстонцев среднего возраста, за плечами у которых висели винтовки, а у одного на ремне болтался пистолет. Они потребовали еды, пития и удобно расположившись за столом, который накрыла жена, стали рассказывать о своем житье - бытье. Они рассказали, что живут в лесу, называют себя «лесными братьями», скрываются от советской власти, пришедшей на смену немецкой, ведут с нею борьбу, стремясь восстановить прежнюю, досоветскую власть. Объяснили нам, что долг каждого эстонца помогать им и впредь они будут каждые три дня приходить за продуктами и это будет наш вклад в дело освобождения Эстонии от советской оккупации. А свою просьбу подкрепили обещанием сжечь хутор, а нас убить, если мы на них донесем. Что нам оставалось делать? Старуха горько поплакала, но каждую третью ночь выносила за крыльцо хлеб, свинину, картофель и другие продукты, которыми мы сами кормились. Наутро еды не было, видимо её забирали и нас больше не беспокоили.

Однажды, когда мы с женой убирали хлев, во двор вломилось множество солдат и среди них два молодых офицера. Дело было зимой, стоял мороз, и они попросились в избу погреться и еще попросили парного молока, если есть. Мы им конечно молока налили и за столом они нам сообщили, что ищут лесных братьев. Только что прочесали ближайший лес и теперь пойдут дальше.

Не знаю, удалось ли им обнаружить лесных братьев, но видимо, да, так как положенные с вечера продукты пролежали до утра не тронутыми.

Прошло достаточно много времени. Мы уже забыли про лесных братьев и тех, кто их искал, спокойно, без тревог занимались своим хозяйством, как однажды, в дождливую темную ночь в ворота опять требовательно застучали и во двор вошли трое

милиционеров в форме. Они предъявили ордер на обыск и на мой арест. Перерыли весь дом и двор, залезли на чердак и сенник, искали оружие и требовали сказать, где скрываются лесные братья, так как по их сведениям они часто бывают на нашем хуторе.

Привезли меня в Таллин в тюрьму на Батарейной улице и вот я здесь в камере, вместе с вами. Следователь мне попался суровый, грозится расстрелять, если я не сообщу имена сообщников. Настоятельно рекомендует не запираться и обещает освободить, так как я старый. А что говорить, ума не приложу...

Я ему так же шепотом предложил рассказать все как было и положиться на Бога и судьбу. Во всяком случае, сказал я, вам не придется брать на душу грех лжи, ибо ложь всегда вылезет наружу, одна ложь вызывает другую, оскверняет душу и лишает человека спокойствия и сна.

Наговорившись, мы уснули, а скоро старика Пярта перевели в другую камеру и я потерял его из вида.

В середине ноября, совершенно случайно, я узнал о его дальнейшей судьбе.

Был банный день и нашу камеру привели в баню. В предбаннике стены, как и во всей тюрьме, оштукатурены. Заключенные их постоянно царапают, дают о себе знать краткими, лаконичными записками. Например: «Василий Иванов – 10».Надпись расшифровывается так: «Василий Иванов 10 лет заключения». С трудом, среди нескольких фамилий, я разобрал фамилию «Пярт – 25». Двадцать пять лет получил этот пожилой, безобидный хуторянин.

Характерная деталь. В довоенный период и во время войны за антисоветскую агитацию и прочие несерьезные дела, политические заключенные получали, как правило, не более 10 лет. А в конце сороковых годов ставка увеличилась в два с половиной раза. Почти все, с кем я сидел на Батарейной в 1949-1950 годах, получали 25 лет заключения, пять лет поражения в правах и пять лет ссылки в отдаленные края.

Монах Алипий

Из числа находившихся в нашей камере, самой примечательной личностью являлся старец Алипий, немощный и постоянно больной монах.

Тяжелый крестный путь прошел этот человек с первых дней Октябрьской революции и до наших дней. Вечно преследуемый за свои религиозные убеждения, без конца арестовываемый советской властью, Алипий претерпел невероятные страдания и все их вынес благодаря стойкой вере несгибаемого христианина, готового на любые жертвы во имя Бога. Особенно трудно ему пришлось на строительстве Беломоро-Балтийского

канала. Десятки тысяч таких же, как он политических заключенных в нечеловеческих условиях вручную трудились на земляных работах, лопатами ковыряя мерзлую землю, на тачках по сходням её вывозили на многие десятки метров, падали от истощения, болезней, голода и тут же погибали. Алипий почти постоянно пребывал в молитве и это помогало переносить все испытания, но в то же время вызывало бурю ярости, насмешек и издевательств у надзирателей. Но ничто не могло сломить стойкого старца. За недоказанностью преступлений, приписываемых Алипию, его приходилось выпускать, но религиозное подвижничество опять вызывало глухую ненависть системы и Алипия вновь арестовывали по надуманным обвинениям в антисоветской пропаганде.

В конце сороковых годов, после отбытия очередного срока наказания, Алипий приехал в Эстонию и был назначен настоятелем храма Успения Пресвятой Богородицы в Пюхтецком Свято-Успенском женском монастыре в Куремяэ. Казалось бы, кончились многолетние мытарства и испытания престарелого служителя церкви. Здесь он почувствовал себя в полном покое и душевной радости, окруженный вниманием и сочувствием молящихся, старавшихся помочь ему как материально, так и морально, после стольких лет физических и духовных страданий.

Летом 1949 года в Йыхви хоронили благочинного Романа Мянника. Среди многочисленного духовенства, отпевавшего усопшего, был и Алипий.

Во время отпевания в храм вошли двое в штатском и, подойдя к Алипию, попросили его поехать с ними и окрестить дома ребенка. Привыкший идти навстречу верующим в их желаниях, особенно в отношении детских душ, Алипий с радостью согласился. Не подозревая ничего плохого, Алипий сел с ними в машину, тем более что после обряда крещения ему было обещано на той же машине возвращение в монастырь. Обманным путем его отвезли в Таллин во внутреннюю тюрьму на Пагари улице, а через неделю перевели в тюрьму на Батарейной улице.

С утра до позднего вечера, с перерывами на завтрак, обед и ужин Алипий горячо молился. Даже во время прогулок он молился и во время отдыха, стоя у окна, молился. К его молитвам привыкли не только находившиеся в камере, но даже надзиратели, через волчок наблюдавшие, как Алипий становился на колени, подолгу опуская голову на бетонный пол, пребывая в молитвенной отрешенности.

Принимая во внимание болезненное состояние Алипия, тюремный врач разрешил ему пользоваться койкой в любое время.

С первых же дней нашей встречи и знакомства в камере я сразу почувствовал к Алипию глубокое уважение и искреннее расположение. Если жизнь его сломала физически и искалечила здоровье, то духовно он остался силен и непоколебим. Стойкость и принципиальность характера, искренняя и глубокая вера помогали Алипию переносить все муки камерного содержания. Была в нем еще одна замечательная черта, характеризовавшая душу подлинного христианина: он никогда не сетовал на свою судьбу, все её удары принимал безропотно, спокойно, не обижаясь и не злобствуя на тех, кто заключил его в тюрьму. Про таких людей он говорил:

- Они не ведают, что творят, а их скорби и печали впереди!

В частых беседах, делясь своими размышлениями о смысле жизни, Алипий называл себя счастливцем, потому что меньше всего думал о себе, а находил утешение в молитвах и в том, чтобы помогать другим. Помню, как-то спросил его, как он может быть вне окружающей нас скорби, не печалиться при виде страданий и мучений людей.

- В переводе с греческого языка Алипий означает беспечальный, - чуть слышно ответил он, - душевная умиротворенность спасет меня в жизни...

В ноябре 1949 года нас навсегда разлучили. Алипия отправили в ссылку в Новосибирскую область. Вероятнее всего в суровом сибирском крае он нашел вечное успокоение, этот страдалец за веру, пронесший сквозь революционные вихри России свой тяжелый подвижнический крест...

Почти через двадцать лет мне попалась в руки десятикопеечная (в буквальном и переносном смысле) брошюра эстонских авторов Сооп и Кескюла изданная

издательством «Эести Раамат» выпуска 1967 года мерзопакостная антирелигиозная агитка под названием «Куремяэский монастырь» с описанием жизни Пюхтецкого монастыря.

Если бы авторы не затронули имя Алипия, я бы умолчал об этом, с позволения сказать, «литературном произведении».

Уже в предисловии читатель получает соответствующее направление мысли. Тихая, трудовая обитель, по словам авторов, является « ... одним из немногих сохранившихся до наших дней оплотов религии, напоминающих о мрачных временах средневековья...»

А вот что они пишут о старце Алипии. Цитирую полностью:

«В 1949 году в Куремяэском монастыре был священником некий архимандрит Алипий. Во время Великой Отечественной войны этот священнослужитель находился в Туле, где руководил контрреволюционной группой, сеял панику среди верующих, восхвалял фашистские порядки и клеветал на Советскую власть. После отбытия срока наказания он вернулся в Куремяэский монастырь, чтобы получить отпущение грехов...»

Подошла зима 1949 года. В моем положении ничего не изменилось. Принял решение снова написать прокурору СССР. Хотя на первое заявление ответа я не получил, но решил спросить у него, доколе мне, невинному человеку, сидеть в тюрьме.

Но события опередили это решение.

В один из томительных дней меня вызвали с вещами на выход. «Либо переводят в другую тюрьму, либо отправляют куда подальше» – решил я, собирая вещи. Привели в тюремную канцелярию. Молоденькая служащая предложила подписать какую-то бумажку, в которой было сказано, что мне, на основании постановления Особого совещания при МГБ СССР от 26 ноября 1949 года, назначена ссылка в Красноярский край.

Снова заглазное решение, без всякой мотивации.

- За что, за какие преступления меня высылают? - был мой первый вопрос.

- Читайте, что написано. Мне известно не больше вашего…

- Но здесь ничего не сказано …

В ответ девушка промолчала и ручкой показала место, где надо было расписаться…

Высылка на вечные времена

В тюремном коридоре столпилось множество таких же как я, ожидавших очереди расписаться в канцелярии под извещением о высылке. Меня сразу же окружили, стали расспрашивать, на какой срок ссылка, куда отправляют. Говорили о трех местах высылки: Красноярский и Новосибирский края, Казахстан. Если не обозначен срок высылки, значит на вечные времена.

Всех ссыльных перевели в старый корпус тюрьмы на Батарейную улицу, в большую камеру, окнами обращенную во двор и рассчитанную на несколько десятков заключенных. Толстые крепостные стены камеры покрыты плесенью. Нары насквозь пропахли сыростью. В углу - тяжелая железная параша. Утром и вечером выводят на оправку в грязную, холодную уборную... По одной стороне стены - ржавые рукомойники, по другой - пробитые в камне отверстия для испражнений. В уборной был вечно мокрый каменный пол, по которому разливалась зловонная смесь воды и мочи.

Режим в нашей камере отъезжающих не сравним с порядками в прежнем корпусе. Чувствуем себя свободно, днем отдыхаем лежа на нарах, громко разговариваем, некоторые даже поют от избытка чувств. Надзиратель у нас редкий гость. Начальство не приходит вообще, про обыски все забыли. Никого из нас никуда больше не вызывают, мы на положении ожидающих этапа: со дня на день будем отправлены по назначению.

В камере только и разговоров, кто, куда назначен на высылку, в какой край, каковы у каждого перспективы. Знатоки географии козыряют знаниями Сибири, рассказывают условия тамошней жизни, отдавая предпочтение южной части Красноярского края, где отличный климат, летом жара, произрастают арбузы и дыни. Назначенным в Красноярский край завидуют, сочувствуют тем, кто попадает в Новосибирскую область, представляя, что там холодно и неуютно.

Почему-то многие убеждены, что в ссылке станут работать по своей прежней специальности, потому что так уверяли следователи, завершая дела и напутствуя каждого своего подследственного обещаниями райских условий будущей жизни.

Пессимисты в нашей камере были другого мнения. Они рассуждали трезво и жестко.

- Кто такие ссыльные? - задавали они вопрос и сами же отвечали: - Такие же заключенные, с той лишь разницей, что не сидят за решеткой и не требуют конвоя. В остальном они будут терпеть всякого рода ограничения, что и у заключенных. О работе по специальности и думать нечего. Всех ждет тяжелая, изнурительная работа на лесоповале в сибирской тайге, на полях колхозов и совхозов, освоение бескрайних просторов целины.

Впоследствии я воочию убедился во лжи следователей и правоте скептиков. Но это будет потом, а сейчас все были как под наркотическим действием свободы, после томительных месяцев заключения в тюрьме.

Лежа на нарах, размечтался пожилой пскович, в прошлом крупный партийный работник, снятый с должности и вычищенный из партии за троцкистский уклон. Он просидел десять лет в Соловках, а теперь высылается в Казахстан:

- А хорошо бы, товарищи, как Пушкину, отправиться в ссылку в се ло Михайловское! Я бы ездил по выходным дням к своим во Псков!.. Замечательно! А что если написать такое заявление товарищу Берии, может, примут во внимание мой непрерывный десятилетний стаж ла герной жизни, да еще в северных условиях...

Снежным ярким утром вывели нас в последний раз гулять на тюремный двор. В коридоре повстречались с другой группой ссыльных, возвращавшихся с прогулки. Среди других заключенных, тяжело опираясь на палку, едва шел старец Алипий. Я его сразу узнал. У него страшно осунулось лицо, он весь побелел, стал похожим на старца Зосиму. Я окликнул его, помахал рукой. Алипий обернулся и, как мне показалось, улыбнулся. Значит узнал...

Это была наша последняя встреча.

Б.И. Грюнталь

Утром, 5 января 1950 года, нас, как сельдей в бочку, запихали в столыпинский вагон и увезли из Таллина. К вечеру поезд доехал до Нарвы и остановился, для смены локомотива.

Второй раз на положении заключенного приезжаю в родной город. Локомотив отсоединили и наступила тишина, не нарушаемая ни стуком колес, ни окриками охранников. Но что это за звуки? Прислушиваюсь внимательно. Да, сомнения нет, это звон колокола Кренгольмской Воскресенской церкви. «Звонят к всенощной», - подумал я. Кто-то из сидящих в вагоне подсказывает:

- Сегодня Великий Сочельник, завтра Рождество Христово....

Звон вызывает острую, щемящую боль, гнетущее состояние. Хочется кричать о несправедливости, бежать из заделанного решетками вагона в храм, искать там утешения...

Медленно отъезжаем от станции. Нет сил сдержаться, слезы текут по щекам. В ушах надолго задерживается колокольный звон, хотя фактически его уже и не слышно за рокотом Кренгольмских водопадов...

Морозным утром 7 января по заснеженным улицам Ленинграда нас везут в черных «воронках» в пересыльную тюрьму Кресты. На противоположном берегу Невы высятся шпили Александро-Невской лавры. И опять праздничный колокольный звон, теперь уже к обедне.

В камере, где я оказался, было более 120 человек. Но еще оставались свободные места, так что в камеру могло войти человек 150. Нары были расставлены только по одной стороне камеры, вдоль другой можно было прогуливаться. Общество оказалось самое изысканное: представители интеллигенции – врачи, адвокаты, инженеры, журналисты, художники, - в свое время, начиная с 1936-37 годов сидевшие в тюрьмах, лагерях по 58-й статье. Арестованы вторично, заочно осуждены на высылку. Большинство протестовало по поводу необоснованного ареста, ничего не помогло, безответными остались заявления.

Условия пребывания в Крестах были сносными. Ежедневно выводили на прогулку. Оказавшиеся в камерах ленинградцы через день получали передачи из дома.

Кормили, по сравнению с другими тюрьмами, лучше, чем где-либо. Суп бывал разнообразный: крупяной, кислые щи, свежие щи, уха. Однажды на второе дали мясные котлеты, а вечером на ужин – винегрет. Видавшие виды, прошедшие многие тюрьмы, старые заключенные диву дивились такому тюремному меню...

Познакомился в камере с ленинградцем Соловьевым, в прошлом партийным работником, незадолго до войны осужденным за шпионаж в пользу Германии. По его

рассказу, в 1941 году он находился в ленинградском белом доме (внутренняя тюрьма НКВД) и встретился там с веселым, остроумным Борисом Ивановичем (фамилию его забыл), редактором выходившей в Эстонии русской газеты.

Я насторожился. Неужели с ним вместе сидел Грюнталь, Борис Иванович, мой бывший шеф и редактор «Старого Русского листка»? Стал расспрашивать, как выглядел тот человек – приметы вроде бы совпадали. Потом Соловьев вспомнил и фамилию – Грюнталь. Вспомнил, что его осудили на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В какой лагерь его направили и когда, Соловьев сказать не мог. Грюнталь оставался еще в камере, когда Соловьева вызвали с вещами.

Через месяц, в первых числах февраля, из ссыльных Ленинградской пересылки сформировали большой этап. Нас везли в вагонах-теплушках. Название вагона «теплушка» себя не оправдывало. Мерзли мы отчаянно, ибо углем снабжали из рук вон плохо. Никто не знал, в какой город нас везли, не сомневались только в одном – везли на восток. Трое суток мучались в холоде и не менее этого страдали от голода. Сухой паек, выданный на трое суток, съели в один день, так были голодны.

На четвертый день нас привезли в Киров (бывшая Вятка). Узнали эти места, когда нас выводили их вагонов и под усиленным конвоем проходили мимо станционных построек, на которых красовалась вывеска «Киров».

Неужели, подумалось мне, опять попаду в Екатерининские тюремные казематы, где провел полгода до отправки в Вятлаг после первого ареста. Но нас привели в пересыльную тюрьму, огромная площадь которой была занята тюремными деревянными одноэтажными бараками довоенной постройки. Камеры в них оказались небольших размеров, по обе стороны уставленные двухэтажными нарами. Между окном и дверью узкий проход шириной не более полуметра, только-только пройти одному человеку.

В продолжение одного месяца, пока мы оставались в Кировской пересыльной тюрьме, сутками приходилось оставаться на нарах: есть на них, отдыхать. Сидели целыми днями, ничего не делая и не разговаривая, ибо обо всем уже переговорили. Размять кости удавалось только на двадцатиминутных прогулках во дворе тюрьмы.

Кормили скверно. Хлеб получали полусырой, поэтому пайка в 450 грамм казалось мизерной. Баланду варили из гнилой, мороженой капусты. На ужин получали жидкую пшенную кашицу и кусок ржавой селедки.

Камеры не топили, согревались собственным теплом. Одолевали клопы. Они падали с потолка, вылезали из нар и бревенчатых стен. Каждый день жаловались тюремному начальству, которое не принимало никаких мер по нашим жалобам. Утешала мысль, что мучаться нам не долго, со дня на день ожидался этап и нас должны были отправить дальше.

Пересыльная Красноярская тюрьма

В клоповнике мы промучились полтора месяца. Когда поочередно начали вызывать с вещами на этап, мы радовались, как дети. Вывозили несколько тысяч ссыльных. Тюремщики не скрывали, что отправляют в Сибирь. Миновали Пермь, Свердловск, Тюмень, Омск, Новосибирск.

Выгружали на запасных путях станции Красноярск. В Красноярскую пересыльную тюрьму, расположенную на окраине города, добирались пешком, увязая в непролазной грязи. Несколько дней шел дождь, ноги тяжело месили мокрый снег с липкой глиной пополам.

Провели в большое старое каменное здание, которое в своих толстенных стенах перевидало многие десятки тысяч заключенных. Здание построено основательно, крепко, на века – решетки из толстого кованого железа, могучие железные двери, толстенные двери и высоченный забор вокруг. Столь огромных камер, как в Красноярской пересыльной тюрьме, я еще нигде не видел. В нашей камере спокойно размещалось пятьсот заключенных и на сплошных двухъярусных нарах оставались еще свободные места.

Свели в баню. Все вещи, кроме кожаной обуви, велели сдать в прожарку, так как у многих были вши. За отсутствием тюремного парикмахера мы не смогли пройти санобработку, постричься, машинкой снять щетину с лица. Такими же обросшими, как и приехали, вернулись в камеру после бани.

Зашел корпусной начальник. Поинтересовался, как мы устроились, у кого имеются просьбы к тюремной администрации и объявил, что на следующий день, с самого утра, всех, без исключения, будут вызывать к тюремному следователю для выяснения профессии, чтобы по приезде на место высылки, устроиться на работу по специальности.

Такое сообщение всех обрадовало. Мысленно я унесся в один из городов Красноярского края, где стану работать в одном из Домов Культуры и сотрудничать в местной газете.

Все приободрились. Из мешков и чемоданов извлекалась лучшая одежда. Смущало только одно: как придти к следователю небритыми и с волосами, из которых можно было косы вязать.

У кого-то в вещах нашлась безопасная бритва с одним лезвием, благополучно миновавшая многочисленные обыски. Половина всех в камере решилась бриться,

другие разумно рассудили, что одного лезвия, в лучшем случае, хватит человек на десять. Брить вызвались двое, когда-то занимавшиеся парикмахерским делом.

На первый десяток выбрившихся приятно было смотреть. Не обошлось, правда, без мелких царапин, но зато лица выглядели посвежевшими, чистыми, словно люди вернулись из настоящей парикмахерской. Дальше, прежде чем брить, приходилось долго точить лезвие бритвы. У следующих пациентов наших доморощенных парикмахеров бритва не срезала, а рвала волосы. «Клиенты» поднимались с табурета с проклятиями, стонами и окровавленными лицами. Желающих побриться становилось все меньше и меньше. Глядя на все это, я в душе решил отказаться от подобных мук и терзаний. Но галантный парикмахер, тщательно отточив на граненом стакане лезвие, предложил мне занять место «клиента». Я все еще не мог решиться. Но парикмахер так настойчиво уговаривал меня, что я согласился. Одному Богу известно, что я испытал за пятнадцать минут экзекуции. Обильно катившиеся по щекам слезы обильно смешивались с кровью. Сознаюсь. Такого мучительного бритья я никогда в жизни не испытывал ни до, ни после.

На следующий день после завтрака стали вызывать к следователю. Мне показалось, что это не следователь, а просто тюремный служащий, которому было поручено вести несложные разговоры с заключенными об их профессиях. Каждого из нас он задерживал на две-три минуты, интересуясь, не работал ли кто по сельскому хозяйству, кому знакомо скотоводство, огородничество. Он охотно беседовал с медицинскими работниками, расспрашивая об их специальностях. Учителя, бухгалтеры и другие счетные работники, судебные деятели, журналисты, актеры – его совершенно не интересовали. Стоило мне сказать, кто я такой, как он моментально прервал беседу и, вошедшему в кабинет конвоиру, отдал распоряжение отвести меня обратно в камеру.

За пять дней пребывания в Красноярской пересыльной тюрьме мы ещё более отощали. Поддерживались только за счет хлебной пайки. Приварок же состоял из жидкого супа и такой же жидкой каши, сваренной из прогорклого пшена.

На положении крепостных

По 25 человек вызывают из камеры с вещами. Вопреки правилу выводить по определенному списку, предлагается по желанию. При выходе в коридор, со слов записывают фамилию, имя, отчество, год рождения. На дворе, куда нас вывели, стоят несколько грузовых машин с высокими бортами, готовые к отъезду. Мы обратили внимание на кучку людей, собравшуюся возле тюремных ворот, человек около 10-14,

внимательно следивших за нами. Позднее мы узнали, что это были представители колхозов Красноярского края, специально приехавшие разобрать нас на сельхоз работы в свои колхозы.

Раздалась команда: «Всем положить вещи около первой машины и гуськом, медленно двигаться вокруг двора!»

Колхозные предприниматели вышли вперед и внимательно разглядывали проходивших мимо них ссыльных, как будто прикидывая наши способности трудиться на крестьянстве, определяли достоинства и недостатки каждого в отдельности.

В голове у меня воскресла унизительная картина покупки крепостных крестьян в дореформенной России.

Мы обязаны были совершить несколько кругов. «Покупатели живых душ» что-то записывали в свои блокнотики, обменивались впечатлениями, спорили между собой, а мы, как безмолвная скотина, продолжали идти до тех пор, пока не услышали нового распоряжения: «Забрать вещи и садиться в машину!»

В нашу машину сели представитель колхоза и конвоир с винтовкой. Мы расценили это как-то, что ссылка ещё не началась, мы все на положении заключенных...

Первое, что мы узнали, это то, что едем в Казачинский район Красноярского края, более чем за двести километров от Красноярска.

Солнечное мартовское утро предвещало хороший весенний день. Ветра не было, над головой безоблачное небо. Снег таял, дороги развезло.

Скоро выехали за черту города. Ненадолго задержались, пока нас не догнали остальные три машины. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. Город остался далеко позади. По сторонам дороги, то тут, то там мелькали жалкие деревушки, застрявшие в снежных сугробах, домишки с соломенными крышами и бедно одетыми крестьянами. На крестьянах были надеты выцветшие шапки-ушанки, нахлобученные так низко, что лиц невозможно было разглядеть, замусоленные бушлаты повязаны цветными поясами, на ногах рваные валенки.

Тем страннее было слышать пропагандистские речи, разглагольствования сидевшего неподалеку от меня колхозного уполномоченного, уверявшего всех, сидевших в машине, что колхозники сейчас живут неплохо, получают за трудодни не только продукты, но и деньги. И нам, мол, в колхозе будет хорошо. Каждого обеспечат жилплощадью, прилично оплачиваемой работой, а холостые смогут быстро устроить свою личную жизнь: в колхозе после войны остались вдовы, имеющие собственные дома и неплохие приусадебные участки.

Поля сменялись лесными массивами, раскинувшимися на многие десятки километров. Вот она, необозримая сибирская тайга.

К вечеру похолодало. Стыли ноги, не спасали даже валенки. Хотя ветра и не было,

дрожь пробирала насквозь, каждый по своему пытался согреться: прятали головы в воротники пальто, залезали под скамейки, скрючивались в три погибели. Когда совершенно стемнело, остановились в какой-то деревне. По предварительной договоренности, нам было отведено три больших избы, жарко натопленных, и с соломой на полу для спанья. Выдали по небольшому куску хлеба. На столе стоял большой бак с кипятком.

Никого не интересовало, в какой мы деревне. Перекусив, сразу же легли спать. Сон пришел моментально, спали, как убитые. Поутру уполномоченный с трудом нас разбудил. Никому неохота было вставать, чтобы ехать дальше. Стали просить разрешения поспать еще пару часов. Но никакие просьбы и уговоры не помогали. Непреклонный в своем твердом намерении ехать дальше, уполномоченный требовал собираться в дорогу, чтобы засветло приехать на место.

Когда все расселись, мне выпало место рядом с уполномоченным и я решил поподробнее расспросить его о жизни сибирских колхозов. Но не тут то было. Его компетентность ограничивалась рамками восхваления колхозного строя и нежеланием говорить об отрицательных сторонах колхозной жизни. Если он и упоминал о незначительных трудностях, то называл их временными явлениями.

На мой вопрос, как работают деревенские клубы, есть ли в них кружки художественной самодеятельности и часто ли даются концерты, я узнал, что клубы имеются, но из-за отсутствия руководителей заниматься с молодежью некому и поэтому клубные помещения долгое время находятся под замком.

Узнав, кто я такой, стал меня агитировать по приезде в колхоз стать избачом, взять на себя руководство просветительной работой.

- Заниматься с молодежью вы сможете по окончанию рабочего дня, - закончил он.

Такой оборот дела меня несколько озадачил и, конечно, удивил:

- Если я вас правильно понял, руководство самодеятельностью не освобождает от обязанностей работать по хозяйству?

- Совершенно верно, - энергично поддержал меня уполномоченный, - клубный деятель в деревне должность не оплачиваемая, на общественных началах. Но почет и уважения я гарантирую.

- Ещё один вопрос, если можно. Могу ли я по собственному желанию покинуть колхоз и перейти на другую работу, скажем в леспромхоз, на местное предприятие или в какое-нибудь местное учреждение, где больше платят?

- Ни в коем случае! При данных обстоятельствах вы закрепляетесь за колхозом и покинуть его вы можете только с разрешения общего собрания колхоза, которое вас

конечно никогда не отпустит, так как рабочей силы всегда не хватает. Вас может отпустить и местный отдел МГБ, если он считает нужным определить вам другое местожительство.

«Значит навсегда прикрепляюсь к земле, становлюсь подневольным рабом» - мелькнула в голове мысль и я даже испугался её, решив всеми средствами добиваться изменения своей судьбы.

Но что предпринять, как поступить? Бесполезно было просить содействия уполномоченного. Решил действовать по приезде на место, хотя и понятия не имел, с чего начать и на кого можно рассчитывать в столь непростом деле.

Пока я предавался столь безрадостным мыслям, дорога свернула ближе к Енисею. Вот она, огромная сибирская река, которая до поры до времени прячет свою могучую силу под лед. Проезжаем Казачинские пороги, узкое место реки, очень опасное для судоходства.

В районный центр, село Казачинское, приехали засветло, около двух часов дня. Машины остановились у крыльца одноэтажного деревянного дома, целиком занимаемого местным отделом МГБ. Нас встречало его руководство и председатели близлежащих колхозов.

Уполномоченный показал мне на одетого в овчинный полушубок высокого человека:

- Вот председатель колхоза, с которым вы будете иметь дело.

Как только выгрузились из машины, я подошел к этому человеку.

Передо мной стоял буквально Голиаф, ростом не менее двух метров и нескольких сантиметров. Когда я с ним разговаривал, приходилось все время задирать голову. Правда утешала одна мысль, сказанная кем-то, что крупные люди, как правило, мягкие по характеру, доброжелательно настроенные и отзывчивые. Это я сразу почувствовал, когда сбивчиво изложил свою просьбу. Обратив внимание на мой небольшой рост и на мою худобу, - за полгода пребывания в тюрьме я страшно исхудал, - он согласился не брать меня в колхоз, а оставить в Казачинске при одном условии: вместо меня в колхоз должен приехать кто-нибудь другой. Председателю важно привезти 25 человек, от этого количества он не может отказаться.

Не возражал против того, чтобы оставить меня в Казачинске и начальник МГБ. Но возникал сложный вопрос – кого найти вместо меня.

А дальше получилось, как в сказке. В кабинет, где мы уже обсуждали этот вопрос, вошел средних лет мужчина, тоже ссыльный, работник Казачинского леспромхоза, добровольно выразивший желание ехать в колхоз. На вопрос начальника, почему он хочет покинуть Казачинск, тот стал жаловаться, что его притесняют в леспромхозе, плохо к нему относятся, вдобавок квартирная хозяйка потребовала, чтобы он освободил занимаемый им угол, ибо со дня на день она ждет приезда родственников из Красноярска.

Через час четыре машины со ссыльными отправились в дальнейший путь, держа направления на колхозы Казачинского района, а я остался один со своими вещами в совершенно чужом и незнакомом мне месте с двадцатью рублями в кармане, которые у меня сначала отобрали в Таллинской, а затем возвратили в Красноярской тюрьме.

Начальник МГБ сразу же меня предупредил, что раз я отказался ехать в колхоз, где мне были обеспечены жилье и работа, то в Казачинске никто обо мне беспокоиться не будет, устраивать жизнь придется самостоятельно. Если в течение двух недель я не найду применения своему труду, то буду в принудительном порядке отправлен в колхоз.

Начальник МГБ познакомил меня и с обязанностями ссыльного. Через каждые две недели я обязан приходить в отдел для регистрации. Я также обязан поставить их в известность, куда я устроился на работу и где буду жить. Точно также необходимо поступать при смене работы и перемене места жительства. Без их разрешения я не имею права покидать Казачинска более чем на три километра. В случае самовольного отъезда, я буду считаться в бегах, за который меня осудят к 25 годам ИТР в лагерях.

Узнав, что в Казачинске имеется Дом Культуры, в первую очередь направился туда. Как и все деревенские клубы, встречавшиеся нам в пути, этот клуб имел также жалкий, неказистый вид. Здание клуба, представлявшее необшитый деревянный сруб, давно нуждалось в капитальном ремонте. Наружу выпирало полуразвалившееся крыльцо. Наружная дверь оказалась открытой. При входе в фойе, первое, что бросалось в глаза, это грязь и пыль. Валялись бумажки из-под конфет, сплошным слоем лежала шелуха от семечек. Неопрятное впечатление производили висевшие на прокопченных стенах оборванные, выцветшие лозунги и портреты членов Политбюро: Сталина, Молотова, Ворошилова, Берии и прочих.

Зашел в зрительный зал, благо дверь также было открытой. Такое же запустение и грязь. Большая часть скамеек сломана. Анахронизмом звучит текст висящего над сценой лозунга с ленинским изречением: «Искусство принадлежит народу!». «О каком искусстве может идти речь в этом хлеву, - подумал я, - если не соблюдаются элементарные правила чистоты и порядка в общественном учреждении, именуемом Домом Культуры. Можно жить в бедности, недостатке, но сопутствовать нужде не обязательно должна грязь...»

На сцене, куда я, пользуясь случаем, поднялся, такое же запустение. По углам валяются остатки каких-то декораций, сломанные стулья и такой же стол. Вместо сукон по краям сцены висят грязные, рваные тряпки.

Чей-то негромкий кашель из-за стены вывел меня из грустных размышлений. Я поискал глазам и увидел небольшую дверь, как будто в гримерную. Постучался. Мужской голос пригласил зайти. Захожу. В жарко натопленной небольшой комнате, действительно являющейся гримерной, сидит, склонившись над счетами, молодой человек. Знакомимся. Это директор Казачинского Дома Культуры – Бяков. Первое впечатление приятное: открытое русское лицо, приветливые светлые глаза, крепкое пожатие руки.

Рассказываю о себе со всеми подробностями: где и когда работал, как попал в тюрьму, как привезен в качестве ссыльного в Казачинск. Высказываю просьбу принять на работу руководителем драматического коллектива.

Мое появление и просьба об устройстве на работу, Бякова нисколько не удивила. Оказывается у него неоднократно руководителями кружков работали ссыльные. Бывали всякие: хорошие и плохие, трезвенники и пьяницы, которых приходилось затем увольнять. В настоящее время должность руководителя драматического кружка вакантна и он согласен принять меня на эту должность и платить 450 рублей в месяц. Прикидываю: а Нарве получал 700 рублей в месяц, но здесь, в деревенских условиях, можно обойтись и этой суммой. Тем более, что приехал из тюрьмы и на первых порах такой зарплатой должен быть доволен.

Бяков предложил начать работу сегодня же, обещав собрать коллектив к семи часам вечера.

- В середине апреля намечается районный смотр художественной самодеятельности, - внушительно добавил Бяков, - нужно спешить с подготовкой программ для смотра. А там и майские праздники не за горами, а к этим праздникам обычно готовятся большие спектакли. Перед Домом Культуры стоят большие и ответственные задачи, - посмотрел на меня и, видимо, посчитав официальную часть законченной, добавил, - А коллектив у нас не плохой: девчата и парни по много лет выступают в самодеятельности. Есть неплохие, способные, даже талантливые, вас не подведут. От вас зависит, как вы сумеете их организовать. Вы для них пример. Не допускайте пьянок и не потакайте любителям «зеленого змея», все внимание сосредоточьте на работе. И успех вам гарантирован. Сегодня вечером, когда они все соберутся, я познакомлю вас с ними. Вы побеседуйте, почитай те материал, который собираетесь ставить. Вот вам несколько сборников с пьесами и интермедиями, быть может найдете что-нибудь подходящее.

С этими словами Бяков протянул мне несколько потрепанных журналов.

Внимательно выслушав наставления и советы Бякова я ответил, что в отношении пьянок и дисциплины он может не беспокоиться. Сам я непьющий и конечно не допущу нарушения порядка в коллективе. На первый случай я материалом обеспечен, с собой имею литературу для канцерных программ, есть несколько многоактовых пьес, будет что выбрать для майских праздников.

В данную минуту меня беспокоит одно – нет крыши над головой, не имею пристанища. Вещи пока находятся в отделе МГБ. Никого здесь не знаю, не ведаю к кому обратиться, чтобы найти хотя бы угол. Бяков меня тут же прервал, сказав, что несколько дней я смогу прожить в доме колхозника, а дальше видно будет, молодежь поможет отыскать квартиру.

По указанным Бяковым приметам я быстро нашел дом колхозника, там для меня нашлась свободная койка и четыре первых ночи я провел в теплой комнате под чистыми простынями и пикейным одеялом. С помощью участников самодеятельности в дальнейшем я снял комнату в семье стихового агента.

Занятия драматического кружка проходили с полной отдачей сил, как моих, так и молодежи. Попутно с концертной программой для районного смотра художественной самодеятельности, готовил майский спектакль – 4-х актную комедию «Сады цветут». Вместо предусмотренных трех занятий в неделю, репетиции проводились каждый вечер.

Казачинские мытарства

С первых дней работы в Казачинске я почувствовать за собой неусыпную слежку, за каждым шагом наблюдали, моя личность была под пристальным контролем. Почти на каждой репетиции наблюдателем присутствовал директор Бяков. Мало того. Через пару дней на репетиции уже сидело два наблюдателя – Бяков и заведующий районным культотделом, фамилию которого я уже забыл. Оба сидели молча, внимательно слушали, что я говорил кружковцам, ни разу не прерывая репетицию вопросами ко мне или к участникам самодеятельности. А когда занятия кончались, они, так ничего мне и, не сказав, уходили вместе со всеми. Меня это, конечно, очень нервировало, заставляя строить всякого рода предположения.

Встретив однажды Бякова днем на улице, я, не стесняясь, спросил его:

- Зачем вы и представитель культотдела постоянно приходите на мои занятия? Неужели для того, чтобы контролировать мою работу? Я понимаю, если раз, два. Но с какой стати ходить чуть ли не ежедневно?

Бяков заметно смутился, не зная, что ответить.

- Ничего удивительного в этом нет, - подумав немного, сказал он, - Вы для нас человек новый, незнакомый. Тем более ссыльный. Мы же должны знать, как вы ведете работу с молодежью!

Для меня этот ответ показался малоубедительным, но зато подтвердил мои предположения...

.

Смотровой концерт подготовили вовремя. Местная комиссия его приняла накануне районного смотра, дав высокую оценку за содержательную программу и исполнительское мастерство. В концерт решено было включить музыкальные и вокальные номера, выступление танцевального коллектива. Мои актеры показали сцену из 2-го акта пьесы Островского «Лес», отрывок из оперетты Александрова «Свадьбы в Малиновке», скетч Ардова «Укушенный». Подготовил чтецов и ведущего концерт.

Восемнадцатого апреля 1950 года авторитетная комиссия в составе секретарей районных комитетов партии и комсомола, представителей краевого Красноярского культотдела и директоров Домов Культуры, просматривала выступления семи коллективов художественной самодеятельности.

Смотр проходил в зале Казачинского Дома Культуры. Организация его была из рук вон плохой. Отсутствовала всякая торжественность. Выступали коллективы на грязной сцене, ничто не говорило, что в ДК проходит смотр. За порядком в зале никто не следил. Публика вслух разговаривала, лущила семечки, ходила по залу, не обращая внимания на происходящее на сцене.

Члены комиссии, сидевшие в первом ряду, нервничали. Неоднократно обращались к сидящему тут же Бякову навести порядок в зале. Тот вскакивал с места, подбегал к нарушителям тишины. На какое-то время наступала успокоение, а потом повторялась прежняя картина.

По регламенту концерта казачинцы, как хозяева, выступали последними. К тому времени расхлябанность публики перешла все границы. Появились пьяные, затеявшие ссору и драку. Не обошлось без вмешательства милиции.

С начала концерта и до выступления моего художественного коллектива времени было достаточно. Чтобы скоротать это время и не сидеть в грязном зале, я выходил на улицу и прогуливался на свежем воздухе вокруг ДК. В одну из таких прогулок, обратил внимание на показавшуюся очень знакомой фигуру невысокого мужчины, одетого в украинский национальный костюм.

Всмотревшись внимательно, безошибочно определил, что это Григорий Харитонов, хорист музыкально-драматического театра Вятлага. До организации театра, он входил в

центральную культбригаду. Участвовал в маленьких эпизодических ролях в опереттах, чаще в хоре. В концертных программах пел русские и украинские народные песни. Он меня тоже узнал. Мы рассказали друг другу о своих судьбах после освобождения из заключения.

Он покинул Вятлаг раньше меня, уехав к себе на родину в город Таганрог. Работал в торговой сети, жил обеспеченно, в полном достатке более двух лет. Неожиданно его арестовали, не предъявив никакого обвинения, по старому делу. Как и в случае со мной, в тюрьме расписался под извещением о бессрочной высылке в Красноярский край.

Свои коммерческие способности в лагере, в бытность в центральной культбригаде и позднее в театре, Харитонов с успехом применил в ссылке. В то время как его товарищи по несчастью вынуждены были идти на тяжелую работу в лес, он сразу же устроился заведующим столовой в леспромхозе. Когда я спросил его, как ему живется в ссылке, он, вместо ответа, показал большой оттопыренный палец правой руки, давая тем самым понять, что ему очень хорошо. В Казачинск он приехал с самодеятельностью на смотр.

- Будешь петь русские и украинские народные песни? – спросил я его.

На лице Харитонова появилась саркастическая улыбка:

- Я выступаю не только с песнями, - с долей присущего хвастовства ответил Харитонов. - Играю Карася в сцене с Одаркой из оперы «Запорожец за Дунаем»...

- Ну-у-у-у! – невольно вырвалось у меня при этой, ошеломляющей новости. Я никак не мог предположить себе, чтобы Харитонов мог сыграть такую сложную роль.

- Не удивляйся, Степан Владимирович, мой Карась ничуть не хуже Карася в исполнении Горского, сам увидишь... Вот только Одарка слабовата. Голос неплохой, да «слон на ухо наступил», часто детонирует... Да и оркестр слабоват, собрали воедино две мандолины, гитару, да баян...

Среди постановочного материала в моих бумагах находилось несколько фотографий из постановок Вятлаговского театра. На радостях, я показал их Горскому. Увидав сцену Одарки и Карася в исполнении П. Горского и А. Леман, Харитонов вспыхнул от радости, глаза его загорелись алчным блеском и он настоятельно и упорно стал просить отдать ему эту фотографию за любую цену.

Удивлению моему не было предела, пока я не догадался, что Харитонову эта фотография была нужна для того, чтобы подтвердить, что он исполнял эту партию в театре. Ведь под гримом трудно было определить, кто на снимке – Горский или Харитонов.

Заинтригованный, я постарался не пропустить сцену, когда будет на ней Харитонов. И вот я услышал этот знаменитый дует в исполнении самодеятельных артистов во главные с Харитоновым. Большего убожества, как исполнялась сцена Карая и Одарки, трудно было себе вообразить. Ничего не осталось от музыки Гулак-Артемовского. Огарка фальшивила, сбивалась, да и Карась пел не лучшим образом – больше рычал, да надоедал публике беспрерывным размахиванием дубинки.

Поздно вечером жюри смотра вынесло решение, признав лучшим коллектив Казачинского ДК, оставило его без места и премии на том основании, что в программе участвовал руководитель самодеятельности, то есть я, игравший в сцене второго акта пьесы Островского «Лес» роль Счастливцева.

На таком решении особенно ревностно настаивали директора Домов Культуры, чьи коллективы принимавших участие в смотре… Их поддержал представитель Казачинского райкома партии. Напрасно Бяков доказывал, что каждый руководитель волен выступать или не выступать в своем коллективе, что на прошлых смотрах художественной самодеятельности, выступали руководители художественной самодеятельности и из-за этого коллективы не отстранялись от участия в смотре. Большинство проголосовало против присуждения коллективу Казачинского ДК призового места. Слишком велика была разница между казачинской самодеятельностью и остальными коллективами. Последние радовались исключению из конкурса своего главного соперника.

После смотра, я целиком переключился на спектакль «Сады цветут». Времени оставалась очень мало, репетировали каждый вечер.

Прекратил свои посещения репетиций зав-культотделом, редким гостем стал Бяков. Но вечером 25 апреля он пришел в подавленном настроении, при входе ни с кем не поздоровался, притулился к печке, где потеплее, и там просидел всю репетицию. Во время одного из перерывов он тихонько подошел ко мне и попросил, чтобы после репетиции я остался в ДК, ему необходимо со мной поговорить по важному делу. Я почему-то не предал большого значения конфиденциальности такого сообщения, решив, что наш разговор коснется результатов недавнего смотра художественной самодеятельности, тем более что отклики его продолжали волновать казачинскую общественность.

После репетиции мы остались вдвоем. Его беспокойство стало передаваться и мне. Он несколько раз прошелся по комнате, прежде чем стал говорить. Лицо его выражало явное беспокойство, в голосе слышались тревожные интонации:

- Поймите правильно то, что я сейчас скажу. Решение пришло сверху, помимо меня, в виде приказа, который я обязан выполнять безоговорочно. С завтрашнего дня вы считаетесь уволенным. Таково решение казачинского райкома партии. Вас, как

ссыльного, нельзя оставлять руководителем театрального коллектива. Ребятам и мне искренне жаль терять вас, как опытного руководителя, сумевшего принести нам большую пользу, но оставить вас в ДК мы бессильны. В райкоме я просил оставить вас, чтобы осуществить постановку спектакля, но получил категорический отказ. Так что прошу завтра зайти за расчетом...

Оплеванным выходил я из клуба, не понимая, как можно так поступать с человеком только потому, что он ссыльный. А ведь нас заверяли, что ссыльные вправе работать по своей специальности. Единственное их ограничение, - покидать назначенное местожительство, - в остальном они живут и пользуются всеми правами советского гражданина. Получалось, что Казачинский райком партии, призванный блюсти законы Советского Государства, сам являлся нарушителем статьи Конституции СССР, предусматривающий право на труд каждому гражданину. Даже будучи заключенным, я постоянно слышал эту аксиому. Отказывающихся работать заключенных насильно выводили в лес, говоря: «Кто не работает, тот не ест!».

Бесполезным оказался и мой визит к начальнику казачинского отдела МГБ. Он развел руками, сказав, что ничем мне не может помочь. Посоветовать что-либо отказался:

- Придется отправиться в колхоз. Это, пожалуй, наилучший выход из положения, - сказал он.

- Ни под каким видом в колхоз не поеду, - ответил я и вышел на улицу.

Весна вступала в свои права. Под теплеющими с каждым днем лучами солнца оседал снег. Весело сбегали с высоких холмов, покрытых вековой тайгой, журчащие ручейки, спешащие отдать свою воду Енисею. А он еще пребывал в покое, покрытый посиневшим льдом, готовый в любую минуту сбросить ледяной панцирь, чтобы ринуться за несколько тысяч километров в Ледовитый океан. Казачинск готовился к ледоходу, который всегда был страшен для населения, когда вода, не имея свободного прохода из-за ледяных заторов ниже по течению, ищет путей по сторонам, затопляя наиболее низкую половину Казачинска. И горе населению, не успевшему перебраться в дома, расположенные на холмах, ближе к лесу. Приблизительно за неделю до майских праздников Казачинский горисполком начинает проводить эвакуацию населения из зоны затопления в северную часть поселка, где берег поднимается на 2-3 метра над уровнем реки. Происходит принудительное выселение, часто со скандалами и энергичными протестами жильцов, не желающих расставаться с собственным жильем.

Весна 1950 года смилостивилась над Казачинском и его жителями. Угроза большого наводнения была предотвращена минерами, вовремя ликвидировавшими мощные ледяные заторы ниже по течению. Подъем воды был, но не столь велик, чтобы

причинить большие неприятности. Затопило только подвалы домов в средней части поселка, повредило дворовые постройки, под водой оказались огороды.

Моя квартирная хозяйка вспоминала, сколько бед причинило наводнение прошлого, 1949 года. Тогда вода поднялась более чем на три метра. Поселок полностью оказался под водой. Все сообщение поддерживалось только на лодках. Возникли перебои со снабжением населения продуктами питания, на несколько дней закрылись все учреждения, дети не ходили в школу.

Весна весной, но надо было искать работу. Решил сначала сходить в райком партии, узнать, в чем истинная причина моего увольнения и не возникнут ли новые трудности при устройстве на другую работу в Казачинске.

Секретарь по идеологии без объяснения причин отказался меня принять. Разговаривал с заведующей отделом агитации и пропаганды, весьма несимпатичной женщиной средних лет, державшейся официально и отвечавшей на мои вопросы, не скрывая своей неприязни ко мне. Когда я спросил её, на каком основании было допущено нарушение Трудового законодательства, - меня уволили без официального предупреждения за две недели,- она ответила:

- Уволили потому, что так было нужно. На то были веские основания. Вам, как политическому ссыльному, не место в Доме Культуры!

- Где же мне работать?

- Ищите! В Советском Союзе работы хватает всем, было бы только желание...

«Ищите и обрящите!». Этот библейский лозунг невольно вертелся у меня в голове, когда я покидал неприветливое здание райкома партии.

Неожиданно на улице столкнулся с Бяковым. Он ходил ко мне домой и теперь, найдя меня, отвел в сторону и стал уговаривать помочь завершить майский спектакль:

- Вчера собрались участники спектакля «Сады цветут». Репетиция сорвалась. Переругались между собой и разошлись. Ребята заявляют, что без руководителя играть не станут. Просят, чтобы вы пришли на оставшиеся три репетиции, а спектакль постараются провести сами, никто ничего не узнает. Я вас очень прошу, придите сегодня вечером к нам, все обещали собраться, а я вас не забуду, после праздников отблагодарю...

Я не стал кочевряжиться и решил помочь довести спектакль до ума. Никогда не забуду этой репетиции. Она была самой плодотворной, результативной и, я бы сказал, творчески вдохновенной за всю мою многолетнюю практику театральной работы с молодежью.

На занятии стояла гробовая тишина. Девчата и парни вели себя сосредоточенно, собранно и внимательно относились ко всем моим указаниям. Они, конечно, знали, почему меня уволили. В каждой паре глаз я чувствовал сочувствие и поддержку. Охотно повторялись неудавшиеся сцены, никто не жаловался на то, что репетиция затянулась. Мы разошлись только после двенадцати часов ночи.

И все же в среде молодежи нашелся доносчик. А может не доносчик, а просто болтун. Это не имеет значения, ибо утром Бякова вызвали в райком партии. Позже он рассказал, что ему было вынесено партийное взыскание за низкий идеологический уровень партийной пропаганды, а при повторении подобного случая, он лишался партийного билета и места работы.

Майские праздники для всех были праздниками, а для меня нет. Предприятия не работали, все веселились, ходили на демонстрацию, поздравляли друг друга и собирались за праздничными столами. Мне собираться было не с кем, да и настроение у меня было далеко не праздничное. Днем я уходил в тайгу, отдыхая душой в расцветающем лесу, радуясь всеобщему гомону птиц и суете зверушек, а вечером сидел в своем уголке, читая хорошие книги и переживал жизнь этих героев.

На спектакль я конечно не пошел. О нем подробно рассказала моя квартирная хозяйка. Собралось много зрителей, были гости из соседних деревень. Ребята, по её словам, играли хорошо, в зале не смолкал смех и веселье.

После майских праздников отправился искать работу. Обошел все местные промышленные предприятия. Всюду предлагал себя в качестве чернорабочего, но везде получал отказ. Все руководители были в кусе моего увольнения и никто не хотел портить отношения с райкомом партии, так как я был им заклеймен.

Знакомые уверяли, что легче всего устроиться в леспромхозе, так как он был областного подчинения и не зависел от прихотей руководителей райкома партии. Но и здесь меня постигла неудача. Любопытно, что вслед за мной в леспромхоз пришел наниматься другой ссыльный и его приняли сразу же на работу в должности обходчика.

«Раз Райисполком меня уволил, пусть он и ищет мне работу» - решил я и стал наведываться туда, напоминая о своем существовании. Я там стал своим человеком, познакомился с секретарем по идеологии, надоедая ему своими посещениями.

Как-то во время очередного визита, уже не помню какого по счету, секретарь попросил меня подождать, когда он освободится от посетителей. Ждать пришлось очень долго, почти до обеденного перерыва. Уходя на обед, секретарь попросил меня следовать за ним.

Остановились мы возле довольно большого земельного участка, с хилыми деревьями, жалким кустарником и заросшим сорняками клумбами, примыкающего к зданию Райисполкома.

- Есть у меня кое-что для вас, только не знаю, согласны ли вы будете принять мое предложение?..

- Никакого труда не боюсь, здоровье ещё не плохое, силенки есть, готов хоть сейчас взять в руки кирку и лопату... Сколько же можно ходить безработным?..

- Тогда смотрите, - он обвел рукою земельный участок, - это наш поселковый сквер. Забора, как видите, нет и сюда постоянно заходит личный скот, топчет траву, накладывает кучи навоза и съедает все посаженные цветы. В дневную пору нам нужен здесь сторож, который бы следил, чтобы скотина не заходила в сквер. Платить больше пятидесяти рублей в месяц мы не можем. Вы согласны на такую работу?

Поблагодарив секретаря за предложение, вынужден был отказаться, мотивируя это тем, что только за снимаемый угол ежемесячно плачу 25 рублей, а оставшиеся 25 рублей мне, при всем моем желании, не хватит даже на один черный хлеб.

При всей моей экономии, деньги, полученные при расчете в ДК, таяли на глазах. Обедал в столовой через день, заказывая только суп и хлеб и изредка второе. У хозяйки перестал брать молоко. Утром обходился чаем с черным хлебом, вечером варил картошку в мундире и покупал самую дешевую селедку.

Несколько раз пытался получить из сберкассы свои сбережения в размере 500 рублей, которые еще в Нарве положил на сберкнижку, отобранную во время вторичного ареста.

В отделе МГБ утешали обещаниями, что мою книжку не сегодя-завтра пришлют. Но день шел за днем, а книжку все не присылали. Потеряв всякую надежду, я написал в нарвскую сберкассу письмо, в котором сообщал, что книжка утеряна и одновременно просил переслать мои деньги в Казачинск.

Почти каждый день заходил в казачинскую сберкассу узнать, не пришли ли деньги. В ответ слышал стандартную фразу:

- Нет, ваши деньги еще не поступали!..

Однажды у меня нервы не выдержал и после очередного «Нет, ваши деньги еще не поступали!», я с глубокой горечью воскликнул:

- Господи! Ну, как жить дальше?!.. Целый месяц хожу за своими деньгами и не могу получить... На работу не берут!.. Неужели идти воровать?!..

В сберкассе в это время находился незнакомый мне мужчина, скромно одетый, с седенькой бородкой. Подойдя ко мне, он вытащил их кармана потертый бумажник, достал одну за другой четыре ассигнации по 25 рублей каждая и протянул их мне со словами:

- Возьмите! Они на первых порах вас выручат! Когда появятся деньги, положите их в сберкассу на моё имя. Записывайте: Яковлев, Сергей Александрович. Берите, берите, не отказывайтесь, пригодятся.

В первый момент я так растерялся, что не знал, что и сказать. Ещё бы, совершенно незнакомый человек вдруг предлагает деньги, не имея понятия, кому он их дает и сможет ли получить что-либо обратно.

Придя в себя, я положил врученные мне незнакомцем деньги на стойку кассы.

- Большое вам спасибо, но вынужден от денег отказаться, - сказал я, - ведь вы меня совершенно не знаете, видите в первый раз. Откуда такое доверие?

- Напрасно вы так думаете, - поспешил с ответом Яковлев, - мы отлично знаем друг друга. Да-да, не удивляйтесь. Я говорю совершенно серьезно. Нас познакомило и сблизило общее горе – ссылка. Мы одинаково лишены семей, родного дома, родственников и друзей, свободы... Оказывать взаимную помощь, если она требуется, наш святой долг. Поэтому не возражайте, не стесняйтесь, берите деньги. Они сейчас вам значительно нужнее, чем мне. Как только обстоятельства позволят, вы их вернете. Не правда-ли?

С этими словами Яковлев забрал со стойки деньги и сунул их мне в карман.

Подобное событие в сберкассе, вероятно, происходило впервые. Им заинтересовались все сидевшие за стойками кассирши, контролер и даже заведующая, выглядывающая из приоткрытой двери своего кабинетика. Они прекратили работу и с нескрываемым интересом следили за разворачивающимися событиями. На их лицах можно было прочесть приятное удивление, а мы с Яковлевым покидали сберкассу с затуманенными от слез глазами.

Обменявшись адресами и расставшись с неожиданным меценатом, я устроил себе большой праздник. В столовой заказал полный обед из трех блюд. По дороге домой купил белый батон, вкус которого ужа начал забываться, кусочек масла, колбасу, пачку чая и сахарный песок. Заплатил долг хозяйке. После сытного ужина написал огромную петицию в Красноярское краевое управление МГБ, в которой со всеми подробностями рассказал о казачинских злоключениях, о том, как меня незаслуженно выгнали из ДК только на том основании, что я ссыльный и теперь, вдобавок, никуда не принимают на работу. Свое заявление заканчивал просьбой разрешить мне выехать из Казачинска на Крайний Север, так как на Юг меня в любом случае никто бы не пустил. Просился в любой город Заполярья: Игарку, Дудинку, Норильск, где бы я мог работать по своей специальности.

Поиски работы в Казачинске я продолжал с упорной настойчивостью. По нескольку раз приходил в одно и тоже учреждение, просился на самые непристижные должности, оплата которых позволяла бы сводить концы с концами.

Прошло полтора месяца со дня моего увольнения. Зайдя в контору казачинского Райпромкомбината, узнал от знакомого бухгалтера, что увольняется учетчик и на его место пока никого нет. Начальник отдела кадров согласился меня принять с двухнедельным испытательным сроком.

С работой учетчика я стал справляться довольно легко. В мои обязанности входила проверка выработки производственных цехов комбината – парикмахерской, фотографии, сапожной мастерской, пошивочного цеха. К концу работы я должен был составлять ежедневный отчет, собирать выручку и сдавать её в кассу. За свой труд получал 225 рублей, то есть ровно половину заработка в ДК. Подсчитал, что, живя экономно, смогу не только удовлетворительно питаться, но еще и по 25-30 рублей в месяц откладывать на черный день.

Из Нарвы пришло приятное письмо от Раи, в котором сообщалось, что в июле, во время отпуска, она едет навестить больную сестру Зою в Тимертау (Казахстан), а на обратном пути планирует заехать на несколько дней ко мне в Казачинск.

А тут еще неожиданно позвонили по телефону на комбинат, разыскивая меня, чтобы я зашел в сберкассу. На мое имя пришло 500 рублей.

За короткое время произошло столько радостных событий.

После работы зашел в сберкассу. Перечислил на счет Яковлева 100 рублей. 400 рублей положил на свой, вновь открытый, счет.

Выходя из сберкассы, столкнулся со своим благодетелем, Сергеем Александровичем Яковлевым, который входил в сберкассу.

Мы встретились как давние хорошие друзья, крепко пожав друг другу руки. Я поспешил сообщить, что внес на его счет долг в размере 100 рублей. Кроме того, я поделился с ним своими неожиданными радостями: спустя полтора месяца все же устроился на работу, жду приезда жены и, наконец, что поступили мои сбережения из Нарвы.

- В жизни человека не может без конца продолжаться горе, - радовался вместе со мной Яковлев, - иначе наше существование становится бессмысленным, бесперспективным. Я, например, твердо верю, что наша ссылка явление временное, преходящее. Рано или поздно должна восторжествовать справедливость. Мы обязательно вернемся домой в свои семьи, не сомневайтесь. Всегда живите этой мыслью и все будет хорошо...

Сергей Александрович вызвался проводить меня и по дороге рассказал о печалях своей жизни.

В тридцатых годах его захлестнула волна прокатившихся по стране арестов. Не избежал он мытарств пребывания в тюрьмах и лагерях. На короткое время выпустили из заключения, чтобы отправить в ссылку. Недалеко от Казачинска Яковлев построил себе домик, обзавелся небольшим огородом, имеет пасеку. Родные не забывают, постоянно пишут, присылают деньги, посылки.

В Казачинске наступило горячее сибирское лето. Неделями держалась сухая погода. Тучи пыли поднимали проезжавшие по песчаным дорогам грузовики. Живя рядом с Енисеем, спасался от жары и пыли частыми купаниями: по утрам, перед уходом на работу, и вечером, по возвращении домой. Донимали комары и мошкара. С раздеванием и одеванием мешкать не приходилось. Даже находясь в воде, трудно было избавиться от комаров.

В вечернюю пору гулять по Казачинску осмеливались только смельчаки, вооруженные густыми ветками, чтобы беспрерывно отмахиваться от назойливых насекомых, которые, как правило, появляются после 15 мая.

В один из выходных я все решился отправиться в тайгу, познакомиться поближе с богатствами сибирского леса

Загадочная тайга! От Казачинска до неё рукой подать. Нужно только пройти около полутора километров в сторону от реки, подняться на возвышенность и там её начало... Шутка сказать, тайга занимает площадь в семь миллионов квадратных километров! Меня предупредили, - нужно одеться в соответствующий костюм из плотного, крепкого материала, сквозь который не ощущались бы укусы комаров и мошки. Ноги необходимо обуть в высокие сапоги. На руки надеть кожаные перчатки, предварительно завязав рукава у кистей рук, чтобы туда не попадала мошка. Обязателен накомарник, без которого в лес лучше не ходить.

Немало наслышался я ужасов и небылиц о сибирской тайге. Одно было несомненно: уходить далеко вглубь леса опасно, легко можно заблудиться. Такие случаи бывали. И не только с детьми, но и со взрослыми, собиравшими грибы, ягоды, кедровые орехи. Из хищных зверей, которые водятся в тайге, опасны бурые медведи, рыси, дикие кошки. Я, на всякий случай, захватил с собой нож.

В лесу меня поразили размеры деревьев. Все они отличались чрезмерной высотой, даже такие обычные деревья, как береза, ольха, осина. Других лиственных деревьев я не встречал. В тайге нет дубов, кленов, ясеней. Зато в большом разнообразии преобладают хвойные породы деревьев: лиственница, ель, пихта, сибирский кедр и, конечно всеми знакомая, сосна. Лиственница – одно из наиболее красивых деревьев сибирской тайги. Eё высокий прямой ствол достигает высоты 30 – 40 метров.

Сибирский кедр, или как его называют – кедровидная сосна, самое мощное дерево темнохвойной тайги. Кедр живет свыше пятисот лет. Высота его не менее лиственницы, а толщина достигает двух метров.

Шишки кедра содержат черные орешки, в обиходе называемыми кедровыми, служащие важным объектом промысла сибиряков. Из кедрового ореха вырабатывают ценное душистое кедровое масло. Но у сборщиков орехов есть конкуренты в лице птиц-кедровок, которые, собираясь в огромные стаи, способны за несколько дней уничтожить весь урожай.

Гуляя по тайге, невольно вспомнил частые разговоры в лагере о том, как в сибирской тайге бесславно погибали пытавшиеся бежать из заключения смельчаки – беглецы, которые думали здесь спастись от своих преследователей. Если их не настигала пуля, то они все равно здесь умирали от голода, холода, сырости и от ... укусов комаров и мошек. От трупов, объеденных комарами, мошкой и муравьями оставалась только ветхая одежда и «обглоданные» кости.

В тайге я пробыл не более часу, больше не выдержал. Из-за налипшей мошки накомарник мешал дышать полной грудью, не хватало воздуху. Снять же его, даже на короткое время я не мог, ибо неминуемо стал бы жертвой миллиарда кровососущих, наполнявших воздух. Их укусы я ощущал даже сквозь одежду, тело горело и чесалось. По возвращении домой и после снятия одежды ужаснулся при виде своего воспаленного тела. Сплошные укусы вызывали сильнейший зуд.

Енисей

По вечерам, когда спадала жара и веяло прохладой, я любил выходить на берег Енисея. Небольшой ветерок, дувший с реки, разгонял насекомых, давая возможность насладиться природой. До чего красиво бывало на реке в вечернюю пору. Тишину

широкого русла реки, освещаемого выглядывающей из-за легких тучек луной, нарушало беспрерывное движение теплоходов, пароходов, самоходных барж, буксиров с баржами и длиннющими плотами древесины...

В сумерках играли, переливаясь разноцветными сигналами огоньки на мачтах судов. Басовитыми и тонкими голосами перекликались встречные пароходы. На берегу отчетливо слышались голоса плотовщиков, произносившие слова команд, перемежающихся отборным русским матом. Река трудилась, работала, не отдыхая ни днем, ни ночью и помогая доставлять грузы за тысячи километров...

Антон Павлович Чехов, проезжая Енисей во время своего путешествия на Сахалин, воскликнул, увидав могучую реку:

- В своей жизни не видел реки великолепнее Енисея!

Освоение Енисея, как судоходной реки, имеет свою историю.

Впервые судоходное сообщение на сибирских реках открылось в тридцатых годах восемнадцатого столетия. Колесные пароходы появились на Иртыше и в среднем течении Оби в 1837 году. Их доставляли из европейской части России в разобранном виде в Тюмень, где собирали и спускали на воду.

На Енисее колесный пароход (других тогда не было) появился в 1863 году. И вот прошло 100 лет. По реке курсируют трехпалубные пассажирские теплоходы, отличающиеся комфортом и быстроходностью. Благодаря мощным буксирам и

современным самоходным баржам значительно ускорилась доставка грузов в низовья реки. И, тем не менее, колесные суда, отапливаемые каменным углем, не списаны Красноярским пароходством, а совершают рейсы между городом и ближайшими селениями.

В наше время все пассажирские и торговые суда, независимо от тоннажа, доставляются на Енисей морским путем по Северному Ледовитому океану через Карское море и дельту реки.

* * *

Во время очередной регистрации в отделе МГБ, его уполномоченный Чернов, к которому я вынужден был ходить отмечаться каждые две недели, сообщил, что из Красноярского краевого МГБ поступило указание: мне покинуть Казачинск и переехать на новое место жительства в город Норильск.

Самого указания я не видел, так как Чернов его не показал. В практике советских судебных и административных органов почему-то существует порядок не показывать находящемуся под следствием заключенным основных документов, непосредственно их касающихся. Чаще всего о них рассказывают, в любом случае их зачитывают и то не полностью, а только те места, которые с точки зрения руководства могут быть преданы гласности.

Полученное сообщение меня естественно обрадовало. Значит красноярское МГБ заняло правильную позицию, признало справедливой мою жалобу на дискриминационное поведение казачинских властей и признало просьбу о выезде заслуживающей внимание. Я не постеснялся сказать об этом Чернову. Мне даже показалось, что ему, как чекисту, даже приятно было услышать похвалу в адрес своего начальства.

Поблагодарив Чернова, за приятное известие, я счел необходимым поставить его в известность, что со дня на день в Казачинск должна на короткое время приехать моя жена, поэтому я прошу его отложить мой отъезд до времени её отъезда. Чернов посоветовал обратиться к начальнику отдела, что я и сделал. Получив согласие, я стал ждать приезда дорогой гостьи. В леспромхозе договорился, что по приезде жены мне дадут расчет.

О городе Норильске я имел весьма смутное представление. Кое-что слышал из рассказов заключенных, отбывавших там срока заключения.

Плохого об этом городе не рассказывали, наоборот только хвалили, называли его «землей обетованной», где можно хорошо заработать, потому что ставки там повышенные, а кто работает по договору получает ещё десятипроцентную северную надбавку.

Норильск самый северный город Советского Союза, расположен за Полярным кругом на 69 градусе северной широты.

Горнодобывающая промышленность на много сотен лет обеспечена запасами отличного качества каменным углем. В избытке добываются и перерабатываются более ценные полезные ископаемые: никель, олово, медь, алюминий, золото, платина.

Город большого, перспективного будущего привлекает не только изобилием работы и высокими заработками, но и хорошим, бесперебойным снабжением в течение всего года продуктами питания: фруктами, промтоварами (зимой на самолетах, в период навигации на пароходах до Дудинки). Многоэтажные здания, построенные на вечной мерзлоте, снабжены всеми удобствами: паровое отопление, горячая и холодная вода, ванны.

Узнал также, что в Норильске существует профессиональный театр, работает несколько Домов культуры и профсоюзные клубы с самодеятельными коллективами. В воображении уже рисовалась творческая работа в одном из этих коллективов.

Две с лишним тысячи километров до Норильска предстояло преодолеть сначала на пароходе трое суток, а затем узкоколейкой от Дудинки 112 километров.

* * *

Когда Рая появилась в Казачинске, я был на работе. Увидав меня, она ужаснулась, настолько я изменился. Постарел, осунулся, изрядно прибавилось седины, очень похудел. Сказалось полугодовое скитание по тюрьмам Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска. Казачинские мытарства добавили мне седых волос и не улучшили мою внешность.

Рая добиралась до Казачинска также не без приключений. Из-за отсутствия пароходных рейсов, из Красноярска пришлось добираться на моторном катере, который не доехал до Казачинска несколько километров. Эти километры Рая преодолевала пешком вдоль берега реки.

Недельное пребывание Раи в Казачинске промчалось как один миг. Благоприятная, теплая погода позволяла нам много гулять, а иногда и купаться. Однажды, не побоявшись комаров и мошек, рискнули выйти за околицу Казачинска на заброшенное сельское кладбище и даже направились в сторону тайги. За что и поплатились. Вернулись с распухшими от укусов руками и волдырями на лицах...

Прощались в полной уверенности, что вскоре увидимся вновь. Договорились, что как только устроюсь с работой и квартирой, сразу же выпишу её и и Алёшу. На прощание сунул Рае в карман 100 рублей. Каково же было моё изумление, когда через день деньги вернулись обратно. Видимо, подсчитав свои более чем скромные ресурсы, которых должно было хватить на железнодорожный билет до Ленинграда и билет

доехать до дядюшки на Кировском проспекте, Рая решила, что эти деньги окажутся более полезными мне при переезде в неизвестность...

* * *

Уполномоченный Чернов торопил меня с отъездом. Парохода до Дудинки, как назло, не было. Из Красноярска прибыл колесный пароход «Александр Невский», направлявшийся только до города Енисейска, в 150 километрах от Казачинска. Чернов, чтобы отчитаться перед начальством, потребовал, чтобы я выезжал этим пароходом и ждал следующий рейс в Енисейске.

Казачинск-Енисейск

Неистово печет июльское солнце. Жара, как на юге. Температура свыше 30 градусов. Даже не чувствуется речная прохлада. Так и хочется раздеться донага и прыгнуть с борта «Александра Невского» в прохладную прозрачную воду Енисея.

На палубе негде скрыться от палящего горячего солнца. А тут еще сажа от густого, черного дыма летящая на сидящих на палубе пассажиров. Отапливаемый каменным угле, допотопный пароход дымит нещадно на всю округу.

Внизу, в каютах ещё хуже. Жар от работающих на полном ходу двигателей проникает во все щели и съедает остатки кислорода, попадающие вниз с палубы. Жара всех разморила, двигаются как сонные мухи. Зато неугомонные ребятишки носятся сверху вниз и обратно крича, смеясь и плача одновременно.

Наконец нашел более-менее комфортное местечко на носу рядом с якорями. Дыма здесь нет, прохладнее, чем где-либо, да и вид на Енисей и его крутые берега здесь открывается чудесный.

Правый берег реки пологий. По нему тянутся бесконечные болотистые пожни с нечастыми постройками в виде сараев и стогами сена. Левобережье высокое, с отвесными песчаными берегами, очень живописно. Встречаются деревни, близко к берегу подходит тайга, а иногда и дорога, по которой в клубах пыли то и дело проскакивают грузовики.

Первая остановка – Маклаково. Большой рабочий поселок. На самом берегу многочисленные строения, баржи на стапелях, мастерские – это местная судоверфь по ремонту и изготовлению деревянных судов для перевозки грузов.

Чем дальше плывем, тем шире становится Енисей. Повстречались с теплоходом «Орджоникидзе» из Дудинки, с многочисленными пассажирами на борту. Обменялись приветственными гудками, пассажиры дружно махали платками и головными уборами.

Наконец за одним из поворотов на высоком левом берегу показались строения города Енисейска, одного из самых древних сибирских городов, основанного в 1618 году и расположенного в 347 километрах от Красноярска.

В старину город имел название – Енисейский острог. И неспроста. Сюда по каторжному тракту зимой и летом, пешком и на подводах гнали политических заключенных из Красноярска. Часть оставалась в четырехэтажной тюрьме на окраине Енисейска, остальные продолжали этап в направлении Туруханска, Курейки, Игарки.

Уже издали виднеются маковки многочисленных церквей. Чем ближе подплываем к Енисейску, тем явственнее среди густой зелени проглядывают двухэтажные строения, сохранившиеся с дореволюционного периода. В этих особняках жило богатое купечество, в одном из них была резиденция губернатора. До Советской власти Енисейск был губернским городом, столицей Енисейской губернии, вел крупную торговлю пушниной, рыбой, лесом, проводя многомиллионные сделки с купцами из Петербурга и Москвы.

По приезде в Енисейск мой первый визит, как ты правильно догадался, мой дорогой читатель, состоялся в местное отделение МГБ, где предъявил единственный имеющийся у меня на руках документ – справку, что я ссыльный и по распоряжению Красноярского краевого МГБ направляюсь в город Норильск.

Справку у меня взяли и предупредили, что смогу уехать не раньше чем через два – три дня, когда придет пароход «Иосиф Сталин». А пока каждое утро я обязан приходить и отмечаться. Здесь, кстати, мне помогут приобрести проездной билет, за мои деньги естественно. Уехать из Енисейска на Крайний север чрезвычайно трудно. Теплоходы из Красноярска приходят переполненными.

На трое суток снял угол у старушки на окраине города и весь следующий день посвятил ознакомлению с достопримечательностями бывшей столицы.

Но, по-существу, знакомиться было не с чем. Маленький, типично уездный городишко своим неприглядным видом производил грустное впечатление. В сухую погоду небо заволакивают облака пыли, поднимаемой как транспортом, так и людьми. Все время на зубах скрипит песок с привкусом тины, выбрасываемой волнами реки на берег. А в дождливую погоду ноги не вытащить из разжиженной глиняной почвы. Более менее привлекательна центральная улица с рядами городских учреждений и несколькими магазинами. Кстати, магазины оказались полупустыми. Кроме рядов консервов, на прилавках ничего не обнаружил. За хлебом стояла огромная очередь и ещё было неизвестно, когда его доставят. Наследие енисейских купцов – каменные здания, сохранились в удовлетворительном состоянии.

Стоит лишь свернуть в первый попавшийся переулок, как оказываешься среди полу-развалин, старых, годами не ремонтируемых деревянных домов. А некоторые из них достойны того, чтобы их сохранить. И хотя табличек «Охраняется государством» на них не висит, но следовало бы их уберечь как памятники русского деревянного зодчества. На многих окнах сохранились оригинальные тяжелые ставни, а поверх их замысловатой деревянной резьбы наличники. У каждой избы высокий забор с тесовыми воротами и массивной калиткой. Строили наши предки навеки, но и досмотр на этим наследством нужен, а не бесхозяйственность и наплевательское отношение к столь ценному добру.

Причастие

Заглянул я и на кладбище, такое же старое, как сам город и почти заброшенное. На месте упокоения именитых купцов огромные памятники с витиеватыми надписями, схоронившиеся за покрытой ржавчиной железными оградами. Ни к одному памятнику не подойти. Все заросло сплошным кустарником и деревьями.

Невдалеке от кладбища высоченная тюрьма, которую можно увидеть с любого места в городе. Зато сидящим в ней ничего не видно. Окна закрыты снизу вверх деревянными козырьками так, что в лучшем случае видно только небо. Долго глядел на эту махину,

думал о тех, кто за её решетками... По себе знаю, как невесело ждать в тюрьме своей дальнейшей участи...

На следующий день было воскресенье, поэтому решил сходить на службу, исповедоваться и причаститься. Квартирная хозяйка рассказала, что до революции здесь был монастырь и семь церквей. Сейчас действующей осталась только одна.

Утром пришел в каменный полупустой храм. Бедность во всем: масляная краска на стенах облупилась, потолок настолько почернел, что невозможно разглядеть роспись, медные подсвечники и паникадила поблекли, хоругви обветшали. Давно не мытые окна с трудом пропускали свет.

В храме сумрачно и царит полумрак. Электрического освещения нет, храм освещен только проникающим из окон светом и мерцанием свечей. Десяток старых богомолок, одетых в темные одежды с темными же платками на головах. Из мужчин я один.

Старенький попик едва слышно произносит молитвы, жиденькими фальшивыми голосами несколько старушек поют за хор на клиросе.

Небольшая очередь на исповедь быстро растаяла. Священник, по всей видимости, исполняющий обязанности всех священнослужителей, оглядывая свои сумрачные владения, накинул мне на голову подрясник и шепотом, скороговоркой прочитал молитву.

Причастие проходило еще более сумбурно. Неизвестно какой давности вино и хлеб были в темном кубке, но проглотить все это мне пришлось.

Впечатление от посещения церкви осталось такое, будто побывал в монастыре, в бедной женской обители, расположенной в далеком скиту...

И все-таки, просветленный, вышел из церкви и направился в чайную, удовлетворять теперь физические потребности в виде обеда. После еды решил пройтись вдоль берега Енисея.

Устюжанин - Семухин (о Пятсе)

По отвесной деревянной лестнице спустился с крутого берега вниз к пристани. На речном рейде царит будничное оживление: снуют буксиры, грузятся лесом огромные баржи, у причалов с помощью паровых лебедок и железного лихтера разгружают кирпич, а с деревянной баржи грузчики на плечах выносят пятидесятикилограммовые мешки с цементом.

Чуть выше порта среди огромных валунов ледникового периода сидят рыбаки-любители. В небольшой лодке, привязанной цепью к деревянным мосткам, сидит рыбак в старом плаще и широкополой шляпе и в больших роговых очках. У него две удочки и он внимательно следит за поплавками.

Что-то знакомое почудилось мне в фигуре молчаливого рыболова. Чтобы получше его разглядеть, я подошел поближе и узнал в нем бывшего нарвитянина Николая Васильевича Устюжантнова-Семухина, с которым не раз выступал на концертах в Нарве.

В 1919-20-х годах Устюжанинов эмигрировал из Советской России и застрял в Нарве. Он был неплохим доктором-массажистом, но работать официально по специальности не мог, так как никакого гражданства не имел. Хотя у него и был нансеновский паспорт, но в буржуазной Эстонии он был лишен права заниматься врачебной деятельностью. Нелегально принимал больных и заодно подрабатывал на сцене, выступая в качестве чтеца-декламатора произведений Зощенко, Романова, Чехова и других прозаиков. Часто принимал участие в благотворительных концертах в Нарвском Русском общественном собрании.

В середине двадцатых годов Устюжанинов переезжает на постоянное жительство в Таллин. Его приглашает нас сцену Русского театра антрепренер Проников, но со своей основной профессией он не расстается и скоро становится довольно известным как отличный массажист. Слухи о нем доходят до К. Пятса, который страдал ревматизмом и

Пятс приглашает Устюжанинова в качестве домашнего доктора. Когда Пятс стал президентом, Устюжанинов остался при нем.

Когда я негромко его окликнул, он поднял голову и стал внимательно, как и на поплавки до этого, меня разглядывать поверх своих очков. Он долго всматривался, не узнавая меня, как вдруг узнал и закричал:

- Степочка Рацевич?! Вот это называется здорово! Где встретились! На Сибирской земле, за тридевять земель от Эстонии!

Он бросил удочки. Выпрыгнул из лодки и сжал меня в своих объятиях. Горячие объятия, в конце концов, сменились многочасовой беседой на берегу многоводного Енисея. Спустились теплые сумерки. Река засверкала огоньками стоявших на рейде судов. А мы продолжали сидеть на корме лодки и казалось, что беседе нашей не будет конца, так много надо было сказать друг другу, так много друзей, знакомых и обстоятельств связывало нас, да и «как мы дошли до жизни такой», тоже надо было выяснить.

- За какие прегрешения, Николай Васильевич, вы попали за решетку и теперь пребываете в Енисейске? – был мой первый вопрос.

- Странный вопрос, - отвечал Устюжанинов, - конечно за «близость» к президенту Эстонской Республики Константину Яковлевичу Пятсу. Мне приписывались черт знает какие политические преступления, вплоть до того, что я состоял негласным осведомителем президента по антисоветским делам... Хороший был человек – Пятс. Вспоминаю его добрым словом. Ко мне относился очень хорошо. Приняв процедуру, всегда просил что-нибудь почитать ему, рассказать какой-нибудь анекдот. Любил слушать рассказы Зощенко, Чехова... А ведь ты знаешь, когда я в ударе, то и слезу на веселом месте могу вышибить из слушателя.

Устюжанинов усмехнулся, но, помрачнев от невеселых воспоминаний, нахмурился:

- В общем, вкатили мне 58 статью на десять лет, а после лагеря отправили в ссылку в Енисейск.

В Енисейске жизнь Устюжанинова сложилась неудачно. Во многом конечно повинен его неуживчивый характер, свободолюбие и себялюбие. Не признавая советов и добрых пожеланий, он со всеми перессорился и поэтому нигде долго не задерживался. Успел он повздорить и с главным врачом местной поликлиники. Недолго оставался актером и чтецом в Енисейском Доме культуры. К нему относились снисходительно, почитая талант и даже приплачивали, что было явлением очень редким. Но и здесь он не смог ужиться, покинул самодеятельный коллектив.

По жизни в Енисейске познакомился с вдовой, у которой рос восьмилетний сын. Мальчик возненавидел отчима, целыми днями скитался по городу, лишь бы не

оставаться дома. Жаловался матери, что терпит от дяди Коли, так он называл Устюжанинова, побои и оскорбления.

На следующее утро, в день моего отъезда, Устюжанинов пригласил меня к себе, угостил вяленой рыбой и чаем. Своими глазами увидел ненормальную обстановку, царившую у него в доме.

Когда мы с ним прощались на пристани, от всей души пожелал ему семейного и бытового благополучия, а также найти себе новую квартиру...

Енисейск-Дудинка

Попасть на следовавший из Красноярска в Дудинку теплоход «Иосиф Сталин» было не так просто. Над окошечком кассы на пристани висело объявление, извещавшее, что из-за отсутствия мест на теплоходе продажа билетов производится не будет. Только благодаря вмешательству сотрудника местного МГБ мне удалось купить билет третьего класса. В Енисейске около тридцати пассажиров остались без билетов.

Пассажиры третьего класса размещались в трюме, который был переполнен. Лежали на полу, на столах, на скамейках. В первую ночь попробовал лечь на пол в коридоре, где расположены каюты первого и второго класса. Дежурный матрос бесцеремонно разбудил, выбросил мои вещи на лестницу и пригрозил, что если осмелюсь еще раз здесь расположиться, высадить на ближайшей пристани.

В поисках пристанища облюбовал себе место на полу возле входа на теплоход. Было тепло, благо стена машинного отделения находилась рядом и меня не тревожили до тех пор, пока не причаливали к какой-либо пристани. Тогда приходилось вставать, убирать вещи, чтобы освободить проход для пассажиров и груза.

О горячей пищи приходилось только мечтать. Обеды получали только пассажиры первого – второго класса, нам «третьеклассникам» оставались остатки с «барского стола». Питались, в основном, бутербродами и черствым хлебом, запивая все это кипятком.

В поездке быстро завязываются знакомства, да еще в такой, когда условия заставляют искать попутчиков, для облегчения существования. Так и здесь. Через некоторое время я познакомился с двумя пассажирами из третьего класса, также ссыльными и следующими по распоряжению Красноярского МГБ в Норильск. Это были инженер Семенов из Ленинграда и авиаконструктор Радкевич из Москвы, которые после отбытия основного срока по 58-й статье были вновь арестованы и отправлены в ссылку. Договорились держаться вместе и сообща действовать при приезде в Норильск.

Наш теплоход медленно, но верно приближался к Полярному кругу. Заметно понизилась температура. Дул встречный, холодный северный ветер. По небу бежали низкие дождевые тучи. Енисей раздался вширь. Если плыли ближе к одному берегу, второго видно не было. Местами ширина реки достигала 2-3 километров. Неспокоен стал Енисей. Заиграла высокая волна. От её ударов дрожал корпус теплохода, а когда на поворотах подпадали под боковую волну, изрядно качало, как будто плыли не по реке, а по бурному морю.

Все разительнее менялся ландшафт береговой полосы. Появилась типичная для севера Сибири равнинная тундра со слабопересеченным рельефом и лишь на междуречных пространствах встречались невысокие холмы с пологими склонами, на которых изредка виднелись небольшие рыбацкие поселки.

В тундре не увидишь настоящего дерева. Невысокие, с изогнутыми стволами, чахлые лиственницы ютятся только по долинам впадающих в Енисей речек. Отсутствие лесов и обилие низкорослых кустарников – вот наиболее характерные черты растительного покрова тундровой зоны.

Эти особенности растительности обусловлены весьма суровыми условиями природной среды, и, в первую очередь, холодным климатом сибирской тундры.

Большую часть года тундровые равнины покрыты белой пеленой снежного покрова. Холодная, с частыми пургами, зима продолжается здесь не менее восьми месяцев. Лето в тундре короткое, не более двух-трех месяцев, прохладно и дождливое, со среднемесячной температурой, не превышающей 10 градусов Цельсия.

По речным долинам и защищенным от ветра склонам располагаются заросли тундровых кустарников. Здесь растут карликовая береза, полярная ива и северная ольха. Высота их невелика, не более 30-50 см., а корни не идут глубже 15-20 см., так как ниже залегает вечная мерзлота.

А Енисей продолжает раскрывать нам свои просторы. Возвышеннее стал правый берег. Наконец на этом берегу показался расположенный на расстоянии 2500 км. от Красноярска, город Туруханск. – районный центр Туруханского края.

В дореволюционное время название сему поселению было - село Монастырское. И служило оно местом поселения политических заключенных. Сейчас в нем с местными рыбаками соседствуют наши ссыльные.

В 1913 году сюда был сослан и поживший здесь до первых дней революции Яков Свердлов. В том же 1913 году в соседнем поселке Костино отбывал ссылку Иосиф Сталин, которого впоследствии переправили на левый берег Енисея в поселок Курейка.

У Туруханской пристани стояли недолго, выгружали муку, соль, сахар. На берег высыпало все население «города», поглазеть на пароход и его пассажиров. Для многих населенных пунктов, расположенных на берегу Енисея, прибытие парохода явление планетарного масштаба. Оно скрашивает однотонные, однообразные, серые будни. Пароход, как окно в мир, та тонкая ниточка, которая связывает их с цивилизацией и с Родиной. Так и в Туруханске – бледные, худые дети, не по детски спокойные и молчаливые, бедно одетые бабы и мужики. За их спинами теснились их убогие жилища. Бегали и лаяли собаки. Другой живности видно не было. На всех нас Туруханск произвел довольно грустное впечатление.

Проплыли еще 100 километров и теперь уже на левом берегу причалили к поселку Курейка, известному по продолжительному здесь пребыванию Сталина.

Через рупор капитан теплохода объявил пассажирам, что в Курейке будем стоять полчаса и за это время желающие смогут сойти на берег и посетить дом-музей Сталина.

Народ дружно высыпал на берег, чтобы хоть немного размяться и заодно посетить предлагаемый музей. К ним присоединился и я.

После продолжительных дождей, предшествовавших нашему прибытию, Курейка утопала в страшной грязи. С трудом можно было пробраться вдоль заборов, цепляясь за частокол. Ноги при этом по щиколотку уходили в жидкое глинистое месиво.

Вот и цель нашего путешествия. Над деревенской избой, самой обыкновенной, похожей на остальные, в которой жил Сталин, чтобы сохранить её навечно для потомков, возведен огромный архитектурный навес. Ярким пятном он дисгармонирует с окружающей бедностью и убогостью ландшафта.

Спустя семь лет, в 1957 году, когда я снова проезжал Курейку, возвращаясь из ссылки в Нарву, обратил внимание, что при стоянке капитан теплохода уже никому не предлагал совершить экскурсию в дом-музей. Злые языки утверждали, что после 1953 года музей закрыли навсегда, а на его дверях вывесили объявление с двусмысленной надписью: «Музей закрыт на ремонт».

Последний город на Енисее перед Дудинкой – порт Игарка. Расположенный в 675 километрах от впадения реки в Карское море, порт является важным экономическим центром на Крайнем Севере. Игарка заложена в 1929-30-х годах для вывоза за границу неисчерпаемых запасов леса Красноярского края. Сюда сплавляются тысячи и тысячи кубометров древесины. Лесопильные заводы города готовят высокосортный пиломатериал. В период навигации Игарский порт заполнен лесовозами иностранных государств. Производится круглосуточная погрузка, так как возможность застрять на обратном пути во льдах Карского моря весьма велика.

Наш теплоход прежде, чем причалить к пристани вынужден был лавировать между корпусами иностранных судов, стоящих на речном рейде. Я видел суда под флагами Англии, Норвегии, ФРГ, Бельгии, Франции, Швеции, которые имели водоизмещение от 8 до 25 тысяч тонн. Почти 50-ти метровой глубины фарватер позволяет судам любого водоизмещения заходить в порт Игарки.

На всех погрузочно-разгрузочных работах, биржах, лесопильных заводах работают заключенные и ссыльные. Это основная рабочая сила. Есть вольнонаемные, составляющие инженерно-технические кадры. В прошлом почти все они были репрессированы, прошли лагеря и по окончании срока, прельстившись высокими заработками, северными надбавками, остались здесь, обзавелись квартирами и семьями. И только в отпускное время, обычно зимой, уезжают на материк отдохнуть от вьюг и метелей.

Воспользовавшись длительной стоянкой, наша группа из трех человек решила прогуляться по Игарке и познакомиться с достопримечательностями города.

В отличие от Туруханска и Курейки в Игарке чистота. Все улицы и тротуары покрыты деревянными настилами, отходами производства. С прогулки вернулись, не запачкав ботинок, что было для нас необычно и странно.

Город сравнительно молод. Еще в 1928 году Игарка, тогда еще маленький поселок, насчитывал 43 жителя, а к 1950 году в нем трудилось несколько тысяч человек.

По расписанию утром следующего дня теплоход прибывал в Дудинку. Оставалось пройти 225 километров. Когда отплывали, то обратили внимание на лагерные вышки, что свидетельствовало о наличии большого количества заключенных в лагерных подразделениях.

По пути встречали спешившие за пиломатериалами в Игарку иностранные суда. Они приветствовали нас гудками, наш теплоход отвечал тем же. Капитаны приветствовали друг друга фирменными фуражками.

По фарватеру плыли ближе к правому берегу, левого берега не было видно, настолько широк стал Енисей.

С верхней палубы невооруженным глазом хорошо различалась правобережная равнинная тундра, местами холмистая, с небольшими озерцами, окаймленными низкорослым тундровым кустарником. На расстоянии многих километров вглубь тундры и по берегу не было жилья, что свидетельствовало об отсутствии здесь человека.

Миновали правый приток Енисея – реку Усть-Хантайку с расположенным на её берегах рыболовецким станом. Отсюда начинается огромный Дудинский район, раскинувшийся на много сотен километров в окружности.

Проплыли мимо двух больших деревень: Потапово и Никольское. Расположенные на отвесном берегу высотой 10 – 12 метров, они гордо парят над водами реки и им не страшны никакие паводки, являющиеся бедствием для более низко расположенных поселений.

Наконец появляется Дудинский порт и город на высоком правом берегу пестрит деревянным постройками. У самой поверхности вдоль причалов передвигаются механические краны, длинными своими сочленениями поднимая из трюмов на берег и опуская обратно грузы.

Столица Таймырского национального округа–город Дудинка насчитывает трехсотлетнюю историю.

В летописи Сибири отмечается, что «в лето 1666 года мангазейский воевода Родион Михайлович Павлов отправил в Пясину (район Авамско-Хетского зимовья, что северо-восточнее Дудинки) четыре лодки стрельцов для сбора ясака (натуральная подать в 16-18 веках собираемая главным образом ценными мехами-соболями, бобрами, куницами). Отряд под началом пятидесятника Ивана Сорокина поднялся по Тазу до верховьев, перетащил лодки волоком в бассейн Турухана и сплыл в Енисей»

Осталось и донесение Сорокина, в котором он сообщает в Мангазею, что ставит зимовье «с нагорней край (на горе) Енисея пониже верхныя Дудины реки»...

По имени притока Енисея-реки Дудины город стал называться Дудинка.

Известный полярный исследователь О.Ю.Шмидт вспоминает, что период становления советской власти в Дудинке осложнялся тем, что здесь хозяйничали ставленники Колчака.

Временный комитет общественной безопасности, провозгласивший себя органом Советской власти в Дудинке и разоруживший колчаковскую милицию, 12 января 1920 года обратился к населению края с воззванием, в котором, между прочим, говорилось: «Граждане! Село Дудинка находится в тяжелых условиях из-за отдаленности от центра и малонаселенности. Шайка попавших в Дудинку белогвардейцев может принести жителям большие неприятности. Поэтому призываем вас слиться с нами в работе по самообороне Дудинки до установления нормального положения в Сибири!»...

По словам того же Шмидта, Дудинка еще в 1935 году не была портом и в 100 километрах к востоку ещё не было никакого Норильска. Население Дудинки составляло тогда 1274 человека.

А сейчас в Дудинке с населением свыше 30 тысяч человек, за 100 дней навигации швартуются сотни речных, морских и океанских судов, снабжающих жителей Таймырского полуострова всем необходимым на долгую полярную зиму – дудинцев, норильчан, а также оленеводов, охотников, геологов, рыбаков. На этих же судах кобальт, медь, никель, каменный уголь, всем, чем богат Таймыр, отправляется в центральные промышленные районы СССР.

Дудинка занимает отличную позицию на высоком обрывистом берегу и можно быть спокойным за судьбы её жителей в случае буйного разлива Енисея в пору весеннего паводка. С реки видны прилепившиеся друг к другу, словно ласточкины гнезда, засыпные домики-балки, построенные в хаотическом беспорядке без каких-либо планов и проектов. Не без основания эта часть города получила меткое название – Шанхай.

Не пустили в Норильск

Сойдя на берег, мы втроем направились в Дудинский отдел МГБ. Не без труда обнаружили его в стареньком двухэтажном особнячке, первый этаж которого занимала городская милиция, а второй был отведен следователям и МГБ.

Через пару часов в Норильск отправлялся узкоколейный пассажирский поезд, поэтому мы спешили оформить все бумаги побыстрей. Но из-за отсутствия начальника МГБ дело застопорилось. Где-то через час начальник Дудинского МГБ подполковник Барышев появился и принял нас. Первое впечатление он произвел неплохое. Разговаривал вежливо, корректно с нами беседовал. Поинтересовался, как мы доехали, не утомились ли длинной дорогой, спрашивал, где собираемся работать в Норильске. В деликатной форме попросил показать наши направления, выданные Красноярским краевым отделом МГБ. Повертев их в руках, Барышев спрятал направления в ящик своего письменного стола и, вставая, сказал, чтобы завтра в это-же время мы пришли в отдел за получением разрешения на въезд в Норильск.

- Значит, мы не попадем сегодня на поезд и придется в Дудинке задержаться на двое суток до следующего поезда? – спросили мы.

- Ничего особенного, - благодушно проговорил Барышев, - погуляйте по Дудинке, познакомитесь с городом, пройдите к Енисею. Погода хорошая, прогуляться одно удовольствие...

Он вышел из-за стола и мягким приглашающим жестом указал на дверь.

Мы вышли в полной растерянности. Где ночевать, где питаться не знал никто из нас. Зашли в единственную в городе гостиницу. Нам сказали, что свободных номеров нет. Посоветовали обратиться в Дом колхозника – может там есть свободные места. Мы

обратились и нам повезло. В этот день приезжих оказалось не много и три места в комнате на десять человек нам выделили.

Недалеко от Дома колхозника оказалась столовая, в которой мы решили пообедать. Пока подошла наша очередь, пока освободилось три места рядом, прошло порядочно времени.

От увиденного нами в столовой захватывало дух. Хотя на стенах висели плакаты, строго запрещающие приносить и распивать спиртные напитки, все пили. Пили в прямом смысле, используя первое, второе и третье не как продукты утоления голода, а как закуску. Причем пили не что-нибудь а чистый спирт. Это для нас явилось большой новостью. Да и действительно, не везти же сюда за тридевять земель, водку. Спирт поглощается в огромных количествах, в особенности зимой, чтобы не чувствовать мороза и «не дать холоду войти вовнутрь». Зато здесь немало инвалидов на костылях, с отрезанными кистями рук и ног, потерявшими их в результате обморожения в пьяном виде. А сколько замерзает в снегу! Многих находят уже весной, когда сходит снег.

Официантку удивило, что мы заказали обед без вина. Здесь это не принято.

На первое мы заказали гороховый суп с сушеным картофелем. На второе к котлетам предложили на выбор вермишель или гречневую кашу. Никакой зелени в столовой не было. Завоз в Дудинку лука, капусты и огурцов происходит обычно во второй половине сентября. Еще позже доставляется картофель.

Зато в Дудинке процветает спекуляция свежей зеленью, яйцами и некоторыми молочными продуктами, доставляемыми частниками пароходами из Красноярска, а также районов, расположенных южнее Полярного круга. В этом мы смогли убедиться, когда пришли на базар-барахолку. Продуктов предлагалось мало, зато в изобилии была одежда, обувь, мебель, бижутерия, инструмент и всякие безделушки, отслужившие свой век и никому не нужные. Но нас, в первую очередь, интересовали продукты питания. Цены на них были конечно запредельные. Так один небольшой огурец стоил в пределах 3-4 рублей. Свежие помидоры продавались по 4 рубля за штуку. Ведро свежего картофеля стоило 50-60 рублей. У одной торговки лежал на блюдечке свежий творог, не больше 3-4 столовых ложек, и спрашивала она за него 10 рублей.

Во все времена торгашество было присуще Дудинке и его до сих пор не искоренила Советская власть.

До революции местное население жестоко эксплуатировалось приезжими купцами-спекулянтами. Ненцы, долгане, нганасаны, эвенки, занимавшиеся охотой, рыбным промыслом, оленеводством, находились в их цепких руках. В обмен на хлеб, сахар, соль табак, спирт приходилось расплачиваться дорогостоящими шкурками чернобурой

лисицы, белого песца, редкостным мехом горностая, а также, а также такими ценными видами рыбы. Как сибирский осетр, стерлядь, нельма, чир, муксун, таймень.

В Дудинке почти отсутствует коренное население. Подавляющее большинство жителей составляют бывшие заключенные, отбывшие срок наказания и оставшиеся здесь работать; ссыльные со своими семьями, а также командированные на Крайний Север на трехлетний срок. О последних скажу особо.

Чаще всего это молодежь, получившая специальное образование - молодые специалисты: врачи, учителя, административные работники органов управления и судов, экономисты, работники культуры и просвещения. По приезду в Дудинку они поступают в распоряжение Дудинского райисполкома и распределяются в больницы, школы, судебные учреждения, конторы района и города. Материально им живется трудно, ставки мало, чем отличаются от материковых, хотя жизнь здесь несравнимо дороже.

Поэтому многие командированные всеми правдами и неправдами пытаются перейти на работу в Дудинский порт Норильского горно-обогатительного комбината, где зарплата на 25-30 процентов выше. Кроме того, работники порта при найме по договору пользуются выгодными привилегиями: через каждые полгода получают 10-ти процентную надбавку к зарплате; за счет комбината могут привезти свою семью; раз в три года пользуются правом бесплатного проезда в оба конца в отпуск, а по истечении срока договора за счет комбината вместе с семьей уезжают на родину и комбинат полностью оплачивает расходы на провоз багажа.

На главной улице Дудинки – Советской, сконцентрированы государственные, районные и городские учреждения, размещающиеся в сплошь одно и двухэтажных деревянных зданиях. Улица Советская протянулась через всю Дудинку с севера на юг параллельно течению Енисея. В сторону от Советской улицы ведут маленькие улочки, переулки, тупички, застроенные многочисленными, уходящими в гору и в сторону тундры домиками-балками частников. Характерно, что нигде не видно палисадников и деревьев. Вокруг домов пробивается жиденькая травка.

Прогуливаясь вдоль Енисея, мы приблизились к порту, куда нас естественно не пустили. Но то, что мы увидели с высокого берега, привело нас в изумление.

Во всю длину сотен метров причалов лентой вытянулись деревянные баржи, самоходные суда, лихтеры, теплоходы. Полным ходом шла разгрузка и погрузка судов с помощью электрических, паровых кранов и вручную. Сотни грузчиков-заключенных на спинах переносили мешки и ящики. Маневрировали узкоколейные паровозы с вагонами. Стоял грохот и свист, клубы пара вырывались непонятно откуда и вся эта суета создавала соответствующий настрой, наводящий на грустные размышления о бренности бытия. А порт ворочался и тужился, пытаясь уложиться в отведенные ему природой три месяца и пропустить через себя максимально возможное количество грузов.

За грузовым портом, приблизительно в километре, на притоке Енисея, реке Дудинке, горбатился пирамидами бревен лесной порт, принимавший плоты с верховьев обеих рек и готовивший стройматериал для шахт и строек Норильска.

Не могли мы не обратить внимание на два вновь строящихся на берегу деревянных дома. В одном приступили к кладке бревен первого этажа, строительство второго только начиналось: в углубленной на 50 сантиметров площадке бурили шурфы для закладки в них деревянных свай, заменяющих фундамент. В первом доме, где возводился первый этаж, отчетливо просматривалось полтора десятка свай, которые служили основанием зданию. Мне рассказали/, что все крупные здания в Дудинке строят на сваях. То есть ни под одним из них нет фундамента в нашем обыденном понимании. Еще более разительный тому пример в Норильске, где сваи заменяют фундаменты огромных многоэтажных кирпичных зданий.

Почему сваи применяют вместо фундамента? Причина и ответ в природно-климатических условиях Крайнего Севера, в вечной мерзлоте, которая находится на незначительной глубине слоя почвы, в которой отрицательная температура постоянна. На это своеобразное явление впервые обратили внимание первые исследователи

Крайнего Севера - землепроходцы. Вынимая грунт для постройки острожков (вид жилищ) или копая грунт, они на небольшой глубине даже в жаркую летнюю пору встречали твердую мерзлую почву. Например. В Усть-Порту, расположенном чуть севернее Дудинки, мощность слоя вечной мерзлоты достигает 325 метров. Вечная мерзлота осложняет всякое строительство. При выемке грунта, даже в жаркую летнюю пору необходимо предварительно оттаивать мерзлую почву, а сильно увлажненный талый грунт обычно представляет собой вязкий и липкий плывун. При строительстве зданий приходится считаться с угрозой вспучивания их фундаментов и с неравномерной просадкой, так как во время эксплуатации нарушается температурный режим мерзлоты.

В твердой, мерзлой земле строятся складские помещения для хранения скоропортящихся продуктов, заменяя холодильные установки. Масло, мясо, дичь, колбасы, жиры доставляются на Крайний Север в навигационный период и перегружаются в такие само-морозильные склады, где сохраняются в первозданном состоянии на протяжении длительного периода.

Мне не раз приходилось присутствовать на Дудинском кладбище во время похорон. Здесь нет необходимости, как обычно, копать могилу до двух метров. Достаточно одного метра, чтобы погрузить тело в вечную мерзлоту. При перезахоронении не раз убеждались. Что тела умерших в течение многих лет хорошо сохраняются.

* * *

На следующий день в условленный час явились в отдел МГБ. Барышева словно подменили. Он сидел мрачный в своем кабинете, на наше приветствие не ответил, сесть не предложил, разговаривал грубо.

- Ехать в Норильск не нужно, - с порога отрубил он, - остаетесь работать в Дудинке. Сейчас отправляйтесь в отдел кадров порта. Когда устроитесь на работу придете, доложите о результатах. Понятно?

- Нет, не понятно, - в резкой форме ответил авиаконструктор Радкевич, находчивый, энергичный человек, взявший на себя руководство нашей маленькой группой. – На каком основании вы лишаете нас права ехать в Норильск? Мы имеем направления вышестоящего органа МГБ, которые никто пока не отменял. Поэтому потрудитесь вернуть наши направления, чтобы мы смогли завтра ехать в Норильск!..

Глаза Барышева вспыхнули недобрыми огоньками. По лицу разлились красные пятна. Он, по-видимому, не ожидал такого резкого выпада от ссыльных.

- А я говорю, что вы останетесь в Дудинке и никуда не поедете! Мне лучше знать, где вам жить и работать! А со своим начальством я разберусь сам, без вашей помощи. Так что прекратим эти бесполезные прения и ступайте в порт.

Что оставалось делать нам, бесправным ссыльным. Кому и куда жаловаться на самоуправство Дудинского чекиста?

- А может он действительно получил указания из Красноярска? Ведь не будет же он действовать вопреки распоряжению свыше. Он же не враг себе, - вслух подумал я и остальные со мной согласились, тем более что других вариантов у нас не было.

Отдел кадров Дудинского порта помещался на той же Советской улице. Как везде и всегда к кадровику была очередь. Первым пошел Радкевич. Побыв всего несколько минут в кабинете, он вышел расстроенных чувствах:

- Ничего себе, предложил трудиться по специальности, - не без сарказма проговорил Радкевич, - предложил отправиться на общие работы! Пусть сам идет!

За Радкевичем отправился Семенов. И его постигла та же участь

Наступила моя очередь. С внутренним трепетом входил в кабинет. За столом в форме капитана внутренних войск МГБ сидел моложавый мужчина приятной наружности, уткнувшийся в бумаги. Не поднимая головы, он спросил:

- По какому делу?

- Пришел наниматься на работу, - ответил я.

- Специальность?

Я рассказал ему, что работал в театре, занимался художественной самодеятельностью. Капитан меня перебил, сказав, что в порту театра нет, художественной самодеятельности тоже, поэтому не плохо было бы пойти мне на общие работы.

Тут я вспомнил, что в кармане пиджака у меня храниться заблаговременно выписанная характеристика, выданная мне при увольнении их Казачинского промкомбината.

В ней, между прочим, говорилось: «...Выдана настоящая Рацевичу Степану Владимировичу в том, что он, состоя с 15 июня 1950 года работником Казачинского Райпромкомбината в должности цехового учетчика с работой справлялся, добросовестно и аккуратно выполнял все поручения администрации. С работы уволился 29 июля 1950 года в связи с переводом на жительство в г. Норильск...»

Капитан внимательно прочитал бумажку, посмотрел на меня испытывающим взглядом и проговорил:

- Есть вакансия кладовщика. Оклад 900 рублей. Пойдете к начальнику торга порта т. Иванову. Вот направление.

Радостный выскочил от кадровика и, пообещав товарищам все рассказать вечером, помчался к Иванову. К моему счастью, Иванов оказался на месте.

- Вы работали когда-нибудь в торговых организациях? – спросил Иванов, когда я вручил ему направление.

- Откровенно говоря, нет.

- Считать на счетах умеете.

- Могу.

Пододвинув ко мне счеты, Иванов попросил произвести сложение и вычитание. Я произвел. Тогда он попросил сделать умножение и деление. Я сознался, что этих действий на счетах произвести не сумею, но обещал научиться в кратчайшие сроки.

Глядя мне в глаза, Иванов на обороте направления поставил резолюцию, что берет меня на работу, но обещал проверить мои способности при первой же встрече в рабочем порядке.

С этой бумажкой я поспешил обратно в отдел кадров, чтобы оформиться окончательно на работу. Назавтра я должен был придти в бухгалтерию торга за получением инструкций и определением фронта работ.

Я не чувствовал под собой ног от охватившей меня радости. После 225 рублей оклада в Казачинске, получать 900 рублей – это ли не счастье, так неожиданно свалившееся мне на голову.

По дороге в отдел кадров я уже прикидывал, как устрою свою жизнь в Дудинке. В первую очередь подыщу угол или если повезет, отдельную комнату. Стану копить деньги на дорогу Рае и Алексею и уже на следующую навигацию, выпишу их из Нарвы. Сегодня же вечером напишу письмо, поделюсь своей радостью.

В таком радужном настроении я вошел в приемную начальника отдела кадров. Посетителей, к моему счастью, не было и я сразу же прошел в кабинет. Взяв моё направление с визой начальника торга, начальник отдела кадров порвал её на мелкие кусочки и заявил:

- Только что звонил подполковник Барышев. Он возражает против вашего назначения.

- Но как же так, - растеряно заметил я, - сам полковник послал нас сюда, чтобы устроиться на работу и после этого придти к нему и доложить.

- Ничего не знаю. Я выполняю приказ... Обращайтесь в отдел МГБ.

Позже между мной и подполковником Барышевым произошел следующий диалог:

- Почему вы, гражданин подполковник, не согласны с моим назначением кладовщиком в порту?

- Кто вам сказал, что не согласен?

- Начальник отдела кадров!

- Он этого сказать не мог. Мне совершенно безразлично, где и в какой должности вы будете работать.

- На моих глазах он разорвал направление и объяснил свой поступок вашим указанием.

- Это недоразумение. Завтра все выяснится и сможете работать. Приходите ко мне завтра.

Когда вечером я рассказал о своих злоключениях соратникам по несчастью, они нисколько не удивились, а только подтвердили, что мы ссыльные не люди в глазах местного начальства, а скот, который нужно направлять только на самую тяжелую и грязную работу.

На следующий день меня принял молодой лейтенант, сославшись на перегруженность работы начальника, который не имеет возможности со мной говорить

Я ожидал, что он направит меня в отдел кадров порта, но случилось другое, так как лейтенант относительно меня имел другие указания.

- Где ваши вещи? – неожиданно спросил он.

- В Доме колхозника, а что?

- Отправляйтесь за ними и возвращайтесь обратно.

- Зачем?

- Через два часа на катере поедете в один из рыболовецких колхозов!

- А что я буду делать в колхозе?

- Как что, работать по своей специальности!

- С кем? С рыбаками или рыбками я буду ставить спектакли?

- Оставьте ваши остроты при себе! Я говорю совершенно серьезно. В 24 часа вы должны покинуть Дудинку. Это распоряжение подполковника Барышева. Извольте беспрекословно выполнять его приказ. В противном случае вас под конвоем отправят по месту назначения!

Меня до глубины души возмутило такое своеволие и медленно, чтобы удержать эмоции и остаться спокойным, ответил:

- Позвольте теперь высказаться мне. На каком основании меня собираются вывезти из Дудинки? Чем я провинился? У подполковника Барышева в столе лежит моё направление в Норильск. В нем ничего не написано, чтобы я ехал в рыболовецкий колхоз. Решение подполковника Барышева считаю незаконным и сегодня же напишу жалобу в прокуратуру СССР, а копию отошлю в Красноярское управление МГБ. С вещами можете меня не ждать. Добровольно в колхоз не поеду и можете сказать об этом подполковнику Барышеву.

С этими словами я покинул кабинет и вышел на улицу.

Мной овладело состояние глубокой депрессии, я почувствовал полную безнадежность своего положения. Пусть даже я напишу письмо, пусть даже я его

отправлю, хотя это уже под вопросом, потому что вся почта просматривается сотрудниками МГБ. Когда будет ответ? И будет-ли вообще. А подполковник Барышев здесь, рядом и может вершить относительно нас, ссыльных, все, что взбредет в голову. Где, у кого искать защиту от противозаконных действий чекистов типа Барышева & К? Пройдя дважды через горнило НКВД и МГБ, испытав на себе неограниченную власть этого учреждения, возглавляемого порой безответственными, своенравными современными Тит Титычами, я пришел к выводу, что «с волками жить – по волчьи выть». Нельзя обнаруживать слабость, давать понять, что ты их боишься. Только давая отпор можно как-то отстоять себя от посягательств на собственную личность.

Точно также мыслил и Радкевич, который вместе с Семеновым поджидал меня в Доме колхозника. Их также в это утро вызывали в МГБ. Радкевич обязан был на следующее утро явиться на аэродром, чтобы полететь в Авамский район в 700 километрах северо-восточнее Дудинки, Семенову сказали, что его отправят на катере в деревню Потапово, южнее Дудинки.

Рассказ Радкевича о визите в отдел МГБ развеял мое грустное настроение. Я от души смеялся, слушая остроумное повествование Радкевича. как он разговаривал с чекистами. Сначала он прикинулся дурачком, разыграв из себя наивного простачка, принимающего всё за чистую монету и ничего не понимающего, чего от него хотят. Чекистам долго пришлось разъяснять Радкевичу, что значит летать самолетом. Потом он категорически отказался летать потому, что доктора запрещают ему подниматься в воздух любыми способами, потому что он может в воздухе просто умереть. И все это было на полном серьезе. Ведь чекисты не удосужились посмотреть, что Радкевич авиаконструктор и разбирается в самолетах на несколько порядков лучше их всех вместе взятых. Да и летать авиаконструктору все равно, что сходить в булочную. Потом Радкевич стал ссылаться на отсутствие денег на полет и поэтому просил дать ему сопровождающего, чтобы дойти до Авамского района пешком, если уж им так необходимо, чтобы Радкевич прибыл туда. Наконец вся эта катавасия чекистам надоела, они поняли, что их просто дурят и они, прикрикнув на Радкевича, чтобы он кончал базар и приготовился к полету. Так же как и мне, ему было сказано, что в случае отказа, он будет доставлен под конвоем. Теперь беседа приняла другой характер. Радкевич в самой категорической форме заявил, что Дудинки он не покинет, никуда отсюда не уедет. Город ему нравится, здесь он нашел знакомых, которые обещали помочь ему устроиться на работу. Его нисколько не печалит, что не придется заниматься самолетостроением. Пройдя хорошую школу жизни и освоив в свое время слесарное и токарное дело. Он готов

взяться за любую работу: может быть руководителем и рабочим, не боится никаких трудностей, но командовать собой никому не позволит. Лагерь многому научил его и, в первую очередь, ни на кого не надеяться, а рассчитывать только на себя, добиваться правды и справедливости. В ходе беседы, Радкевич не постеснялся рассказать чекистам, как следователь, обвиняя его в шпионаже, пытался выбить из него признание, кому он продал копии секретных чертежей секретного самолета, предлагал сознаться, а иначе грозил расстрелом. Радкевич ответил тогда следователю:

- Расстреливайте! Но последними моими словами под дулом винтовки будут слова: «Никогда предателем не был и умираю за Родину!»

Эти слова вызывали невольное уважение чекистов, хотя они и находились «по разные стороны баррикад».

Пока Радкевич вел свой рассказ, Семенов в грустном состоянии, опустив голову. Сидел на кровати и все время молчал. Я обратился к нему с вопросом, что ему предложили в отделе. Глубоко вздохнув, он рассказал о предстоящей поездке в Потапово:

- Ехать не хочется, но что делать. Все равно плеть обухом не перешибешь, придется отправляться. Сказали, что колхоз богатый, всего вдоволь, буду жить обеспеченно...

Радкевич и я не стали его отговаривать, понимая, что это бесполезно. Семенов по характеру мягкий и уступчивый человек, на своем веку мухи не обидел. Куда ему тягаться с системой, спорить с начальством, кому-либо возражать. У Семенова несколько другой стиль: он не меняет условия, а к ним приспосабливается, как хамелеон, сливается с окружающей средой, за счет чего и выживает.

Оставив своих друзей в Доме колхозника, я вышел на берег Енисея погулять, благо погода была отличная и сентябрьское солнце, словно прощаясь на длинную зимнюю ночь, щедро одаривало последним теплом суровую сибирскую землю.

Новые испытания

Прогуливаясь вдоль берега Енисея, прошел нефтебазу. Дудинка осталась далеко позади, впереди необозримая тундра. Огромное безлесое пространство, равнина, покрытая зеленовато-бурым мховым ковром с большими пятнами светлых лишайников. Обилие низкорослых кустарников, небольшое количество видов цветковых растений, бесконечные мхи и лишайники – вот наиболее характерные черты покрова тундровой зоны.

Чтобы существовать в суровых условиях полярной тундры растения выработали ряд весьма своеобразных приспособлений. Типично для карликовых растений и кустарников их низкий рост. Тундровые растения словно прижимаются к земле, ища у

неё защиты от пронизывающих северных ветров. Кроме того, стелющиеся по земле растения лучше используют тепло летом, так как поверхность земли быстрее нагревается. Зимой же прижатое к земле растение полностью покрывается снегом и, сохраняя тепло, не вымерзает. Почти все тундровые растения многолетние. Это также является приспособлением к короткому вегетационному периоду, когда в иные годы растения не успевают даже прорастить семена. Как это не странно, но многие растения уходят под снег, не сбрасывая листа, что позволяет им, как только сойдет снег, начать буйное цветение.

На фоне зеленых мхов и кустистых лишайников поднимаются стебли куропаточьей травы, проглядывают нежно голубые незабудки, яркие желтые головки полярного мака, цветут альпийская толокнянка и лапчатка…

Цветы удивительной, приятной расцветки, узорчатой формы с красивым рисунком, но… совершенно без запаха, что также характерно для Заполярья. На тундровых болотах в изобилии прорастает голубика и морошка.

На обратном пути, возвращаясь в Дудинку, прошелся по Советской улице, ставшей уже совсем знакомой. Деревянные мостки и перила позволяли беспрепятственно перемещаться вдоль строений улицы не пачкая обуви и не пыля. Единственное неудобство заключалось в том, что все время приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о кое-где поднимающиеся концы досок или не провалиться ногой в подгнивший сучок.

Естественно задержался у Дома культуры, уж очень он обращал на себя внимание своим неприглядным видом. Больше всего он напоминал огромный бесформенный сарай с мезонином, в котором, судя по табличке, размещался Райкультотдел. Само здание покосилось. Видимо сгнили нижние венцы бревен, некоторые окна были забиты досками. На одном из стоявших возле Дома культуры рекламных щитов, висела афиша кинотеатра, помещавшегося тут же. Местами в доме была сорвана деревянная обшивка, скрывавшая венцы бревен. Дом стоял не покрашенным, поэтому казался грязным, мрачным, темным пятном на всей улице.

Рядом с входной дверью стояла плачущая девушка. Вначале я не обратил внимания на неё, но беспрерывные всхлипывания меня насторожили. Подойдя к ней, я осторожно тронул её за плечо и спросил, почему она плачет и не смог бы я оказать ей помощь, если она в ней нуждается. Девушка ничего не ответила и продолжала всхлипывать. Я вторично тронул её за плечо и повторил вопрос.

Она опустила руку с мокрым от слез платком, и я увидел миловидное, худенькое лицо, большие карие глаза и сбегавшие по щекам слезинки.

Она доверчиво и удивленно посмотрела на меня, чуть успокоилась и поделилась своим горем:

- Представляете, меня отправляют в колхоз, ловить рыбу. А я не могу ехать, у меня больные легкие. Но они и слушать не хотят. Как ссыльную привезли в Дудинку, устроили в ДК уборщицей, я ещё и в самодеятельности пою… А мне велели придти на пристань с вещами… Может быть вы мне что-нибудь посоветуете, что делать…

Я невольно улыбнулся, почувствовав комичность ситуации. Я такой же ссыльный, который также должен ехать в колхоз, а она просит у меня совета…

- Голубушка, - ответил я, - рад бы подсказать, но меня ждет та же участь…

Руководитель духового оркестра

Нашу неожиданную беседу прервал высокого роста мужчина, вышедший из дверей Дома культуры. Он сразу же подошел к девушке и стал ей объяснять, что в колхоз ей все же придется ехать. Но как только путина закончится, а это произойдет в самом худшем случае через месяц, она вернется в ДК на прежнюю должность. Выслушав, девушка повернулась и пошла в сторону Енисея. По вздрагивающим плечам можно было понять, что она снова заплакала.

Мы с мужчиной смотрели ей вслед. Почему-то мне показалось, что он представитель администрации клуба и я, заговорив с ним, стал спрашивать, почему не ремонтируется этот дом, который, судя по внешнему виду, готов рухнуть. Охотно отвечавший на мои вопросы и жалующийся на отсутствие кадров человек оказался директором клуба Орловым Георгием Ивановичем.

- Запланировано строительство нового здания, но затруднения возникают не из-за отсутствия сметной документации и денег на строительство, а из-за отсутствия культурной работы. Что строить новое здание, если нет руководителей кружков, секций драматического коллектива. Может быть вы мне посоветуете кого-нибудь, чтобы хоть какая-то работа велась?

«А что, если предложить вои услуги», - подумал я и тут же вслух высказал свою мысль. Рассказал о себе, о своей прошлой сценической деятельности до заключения. О том, как, находясь в лагере, работал режиссером и актером музыкально-драматического театра.

Орлов в нетерпении прервал мои повествования и предложил сразу же поступить к нему в ДК на должность режиссера.

Поблагодарив за приглашение, я вынужден был от него отказаться на том основании, что мне, как и этой девушке, предписано немедленно покинуть Дудинку и ехать в рыболовецкий колхоз.

- Ничего страшного, - успокоил меня Орлов, - всё уладится. Мне необходимо получить от вас документы, подтверждающие, что вы профессиональный работник в этой области. Что вы можете предъявить?

- Афиши, печатные программы, газетные рецензии, кое-какие фотографии. Если это вас удовлетворит, то я схожу в Дом колхозника, где сейчас проживаю, и принесу их.

- Очень хорошо! Несите! А я буду ждать вас в своем кабинете в ДК. Надеюсь, найдете, не заблудитесь?

- Постараюсь, - ответил я и побежал в Дом колхозника.

Через пятнадцать минут я принес все, что у меня было. Орлов просмотрел документы, положил их в папочку и сказал: «Ждите на улице», ушел из ДК.

Прошло не менее часа, пока он не вышел из дверей МГБ. Помахав мне рукой, чтобы я продолжал его ждать, он скрылся в подъезде соседнего дома, где размещался райком партии.

В этот подъезд постоянно входили и выходили какие-то люди, но Орлова все не было. Наконец он вышел, с серьезным выражением лица взял меня под руку и, наклонившись к моему уху, стал шепотом передавать результаты своего визита в МГБ и Райком партии:

- Пока что судьба ваша не решена, не могу с уверенностью утверждать, удастся ли устроить вас ко мне на работу. Все зависит от Барышева.

Позднее я ещё раз к нему зайду. А сейчас идите к себе, постарайтесь никуда не выходить, на пристани тоже не показывайтесь, а то неровен час попадете под горячую руку. Завтра утром придете в Дом культуры, буду здесь с 10 часов утра, тогда всё узнаете…

В Доме колхозника застал одного Радкевича. Семенова уже не было. Он покорился своей участи и с группой ссыльных уехал на катере в Потапово.

Коротая вечер, мы разговорились в Радкевичем. Разговор естественно вращался вокруг наших злоключений. Радкевич советовал мне держаться до последнего, не отступать ни на йоту, ни под каким видом не соглашаться на отъезд в рыболовецкий колхоз. Он был полностью убежден, что Барышев действует незаконно, решая свои, внутренние проблемы, используя вновь прибывших ссыльных.

- Поверьте мне, - говорил Радкевич, - отправить вас с конвоем он не имеет права. Поймали двух дурачков – Семенова и девушку, о которой вы только что рассказали. Всё это пустая затея, рассчитанная на испуг, не поддавайтесь ей.

Радкевич рассказал, как в поисках работы он зашел в Дудинский промкомбинат, где после непродолжительной беседы ему предложили место заместителя директора. А так как директор в скором времени отправлялся на материк, то обещали его место.

На следующее утро я встретился с директором ДК Орловым.

- Вы не представляете, сколько пришлось просить, доказывать, убеждать Барышева, прежде чем он согласился отменить свое решение. Сегодня пишу приказ о назначении вас на должность руководителя духового оркестра.

- ???

- Не удивляйтесь и не волнуйтесь! Будете заниматься своими театральными делами. Просто в смете расходов ДК отсутствует должность руководителя театрального коллектива, с нового года мы её включим в смету. Зарплата у вас будет такой же, как у всех руководителей, 750 руб. в месяц. Как у вас с квартирой?

- Остановился пока в Доме колхозника.

- При ДК имеется небольшой балок с комнатой и кухней. Сейчас его ремонтируют, а на будущей неделе станете в нем жить вместе с баянистом Пшенниковым. Сегодня же вечером приступайте к работе. Я всех предупредил, молодежь придет к семи часам вечера. Мы готовимся 9 сентября выехать с концертами в рыболовецкие колхозы Усть – Порта вниз по течению Енисея. Постарайтесь подготовить драматургический материал. Я понимаю, времени для подготовки чрезвычайно мало, возьмите какие-нибудь интермедии, сценки, нужен ведущий. Хорошо бы иметь пару чтецов. Когда вернемся, займетесь большим спектаклем.

В Дудинском отделе МГБ мне выдали, справку, заменяющую паспорт, такого содержания:

«Дана ссыльнопоселенцу Рацевичу Степану Владимировичу 1903 года рождения, в том, что ограничен в правах передвижения пределами Дудинского района Красноярского края. Рацевич состоит под гласным надзором в Таймырском ОКРО МГБ и обязан явкой на регистрацию первого и пятнадцатого числа в Таймырское ОКРО МГБ. При отсутствии отметки о своевременной явке на регистрацию, удостоверение недействительно».

Далее следовали подписи начальника Таймырского ОКРО МГБ, подполковника Баранова оперуполномоченного Ярлыкова.

На обороте этой справки- удостоверения Ярлыков поставил дату и расписался. Вообще-то Ярлыков оказался приветливым человеком. Участливо спрашивал, как живу, работаю. Узнав, что я играю в шахматы, иногда заходил в ДК сразиться со мной. Был ли он на самом деле «волком в овечьей шкуре», я не знаю. В разговорах с ним лишнего ничего не говорил, держался начеку, памятуя, с кем имею дело. Вел себя, во всяком случае, тактично, скользких разговоров не заводил, ни о ком ничего не расспрашивал. В 1952 году он уехал из Дудинки и вместо него подписи на моей справке- удостоверении ставили многие чекисты, которых я плохо знал и имен их не запомнил. В 1953 году, после смерти Сталина, отмечать перестали и являться на регистрацию стало необязательно.

Удручающее впечатление производил Дудинский ДК не только снаружи, но и внутри. Мало того, что все пришло в ветхость и запустение, но поражала вековая грязь. Впечатление было такое, будто здесь отсутствовало всякое наблюдение за чистотой, никому не было дела до того, что по углам огромного зала пыль никогда не убиралась, с потолка свешивалась паутина, а на стене и за кулисами к грязи примешивались сломанные стулья, столы и скамейки. На большой и глубокой сцене висели, с позволения сказать, темно-синие сукна, напоминающие грязные и рваные половые тряпки. Несколько пустующих комнат, предназначавшихся для работы кружков, заполнял всякий хлам.

Я обратил внимание Орлова на состояние ДК.

- Руки не доходят до всего, - ответил он, - да и не охота ничего делать, все равно будет капитальный ремонт. А может быть начнут строить новый ДК, тогда отпадет необходимость в дорогостоящем капитальном ремонте.

Наш разговор происходил в первых числах сентября 1950 года. Из Дудинки я уезжал в середине июля 1957 года. Нового здания, конечно, не построили. Кое-как подлатали старое и на этом все закончилось.

Зрители на киносеансах, концертах и спектаклях постоянно жаловались на холод в зрительном зале. Всем приходилось сидеть в пальто и валенках. Даже головных уборов не снимали. Парового отопления в ДК не было. Зал-сарай отапливался четырьмя круглыми печками на угле и, конечно, не могли нагреть помещение, особенно в пору суровой полярной зимы. Бывали дни, когда по халатности завхоза клуб несколько дней не отапливался из-за несвоевременного заказа и, соответственно, доставки угля.

Гастроли в Никольском – Потапове - Усть-Хантайке

Для гастрольной поездки я быстренько подготовил номера художественного чтения, сценку из оперетты «Свадьба в Малиновке» и скетч Ленча «Таланты». Программа включала несколько музыкальных, вокальных и танцевальных номеров.

Первоначально планировали ехать на моторном катере, но в последнюю минуту катер заменили большим морским ботом с парусом. С собой захватили две пары весел, якорь с длинной цепью. Из расчета на два дня для 12 человек закупили продуктов: хлеба, сгущенного молока, масла, селедки, тушенки. Зная, что предстоит плыть около ста километров в северном направлении, я взял с собой в дорогу баранью шубу. По этому поводу со стороны молодежи в мой адрес отпускались всевозможные шуточки. Меня называли сентябрьским Дедом Морозом, который раньше времени приглашает полярную зиму. У молодежи было основание смеяться. Когда мы отплывали, стояла теплая летняя погода. Ярко светило солнце, дул легкий юго-западный ветерок, обещавший наполнить наши паруса и не прибегать к помощи весел.

Так и сделали. Поставили паруса и заскользили по водной глади. Слева остался позади Кабацкий остров. За рыбозаводом, что в двух километрах от Дудинки, Енисей развернулся во всю ширь. Река несла свои воды в величавом спокойствии. Её зеркальная гладь отражала солнечные лучи. Ветра не чувствовалось, стало так тепло, что все поснимали теплые вещи, оставшись в рубашках и платьях. Свою шубу я пристроил под себя и блаженствовал в тепле и уюте. За рулем сидел сам директор ДК, Орлов. Баянист Пшенников, проводил распевку с хором. Растягивая меха, он играл веселые мелодии, девушки пели русские песни.

Наш бот, управляемый директором, придерживался правого берега реки. Исчезли последние строения Дудинки, вдоль берега тянулась тоскливая унылая тундра. Орлов уверял, что плывем со скоростью не менее 20 километров в час. Наверное, так оно и было, ибо береговые кусты пробегали вдоль борта довольно быстро. Повстречали несколько иностранных лесовозов, спешивших за лесом и пиломатериалами в Игарку.

Сидевшая в носу лодки учительница Ероцкая, она занималась у меня в драматическом кружке, вдруг закричала:

- Смотрите! Смотрите! Впереди что-то плывет!

Все устремили свои взоры в том направлении, куда она показывала. Над поверхностью реки возвышался какой-то округлый предмет, плывший нам навстречу. Сперва подумали, что это корпус перевернувшегося деревянного судна. Но почему оно двигалось против течения? Ну не подводная же это лодка, в самом деле!

Орлов принял лево руля и бот устремился в сторону от берега к середине реки. И снова послышался голос Ероцкой, на сей раз тревожный и испуганный:

- Да это же самый настоящий кит!

Сомнения не было. По середине реки в направлении Дудинки плыл редкостный экземпляр гренландского кита, длиной около тридцати метров, неизвестно какими судьбами проникший из Северного Ледовитого океана, через Карское море в дельту Енисея. Да какую там дельту, до дельты добрые сотни километров. Это уже русло реки. Здесь киту уже тесновато, поэтому любое изменение курса его движения, могло вызвать необратимые последствия.

А Орлов продолжал курс на сближение с океанским гигантом то ли из лихачества, то ли из интереса увидеть кита поближе. Наши женщины подняли страшный крик, умоляя Орлова сменить курс. Но Орлов не предпринимал никаких действий, пока кит не выпустил над поверхностью реки высокую струю отработанной воды. Только после этого Орлов принял вправо, ближе к берегу.

По возвращению в Дудинку, мы узнали, что во время шторма на Енисее, тушу кита, словно подарок для разделки, выбросило около рыбозавода.

Мы продолжали мирно плыть дальше, как небо стало хмуриться, солнце скрылось за густыми низкими тучами, набежавшими невесть откуда, пошел дождь. Сразу же похолодало. К тому же изменился ветер, сделавший парус бесполезным. Мужчины сели за весла. Встречный ветер гнал наш бот к левому берегу. Енисей забурлил сильной, пенистой волной. Брызги летели через борта, попадая на нас. На дне бота заплескалась вода и свободные от весел мужчины принялись её вычерпывать.

Вот когда понадобилась моя шуба. Её я набрасывал на плечи, когда заканчивалась моя очередь грести. Она спасала меня как от холода, так и от водяных брызг.

Спускались сумерки. Ветер все усиливался. Мы двигались черепашьим шагом и, казалось, что не только не идем вперед, но скатываемся в обратную сторону. С большим

трудом мы пересекли реку, имевшую в этом месте пятикилометровую ширину и приблизились к низинному левому берегу.

Волны Енисея, мало уступавшие морским, с грохотом накатывали на берег и, шипя, сползали обратно. Плыть в таких условиях было бессмысленно и опасно. Решили выйти на берег, лодку подтянуть повыше, подальше от воды, развести костер и ждать до рассвета в надежде, что к утру ветер стихнет и мы сможем продолжить путь.

Ветер и волны помогли нам выйти на берег. Без особого труда втащили лодку с помощью катков, благо бревен на берегу было множество, подальше от уреза воды и вдобавок укрепили её якорями. На склоне холма, защищавшего нас от ветра густой зарослью кустарника, развели большой костер. Орлов пригласил меня пройтись вдоль берега в надежде найти какой-нибудь сарай, в котором мы смогли бы укрыться на ночь от дождя и ветра. Баянистку Пшенникову было поручено следить за костром и за лодкой, на тот случай, если станет прибывать вода.

Первое, что мы с Орловым установили, двинувшись в путешествие, это то, что высадились мы на небольшой остров длиной около двух километров и шириной не более километра. Пройдя метров пятьсот внутрь острова, наткнулись на охотничий балок – избушку, сложенную из бревен и крышей покрытой толстым слоем дерна и мха, с торчащей железной трубой. В стене было прорезано и застеклено маленькое окошко. Дверь была приоткрыта и мы вошли внутрь. Квадратный балок, размером 4х4 метра имел железную печурку, сделанную из железной бочки, небольшой, сколоченный их горбыля стол, несколько ящиков, заменявших сидения. Напротив окна у противоположной стенки высились двойные нары с набросанной на них сухой травой. На столе стоял ящик, прикрытый деревянной крышкой, сняв которую, мы обнаружили три буханки черного, вполне съедобного, хлеба, в железной банке из-под кильки, соль, несколько алюминиевых ложек. У печки лежали остатки расколотого ящика для растопки.

Я удивлялся всему этому великолепию, а Орлов поведывал мне, что на Крайнем Севере существует неписанный закон, по которому охотничьим пристанищем в тундре может воспользоваться любой человек, оказавшийся в бедственном положении. Если он голоден, то в ящике находит оставленный хлеб и соль. Покидая жилище, охотник оставляет после себя еду, а если её нет деньги, у печки всегда должны лежать сухие дрова.

Орлов поручил мне навести порядок, вымести мусор, растопить печку, а сам направился за нашим творческим коллективом. Вдогонку ему я крикнул, чтобы они не забыли захватить с берега пустые ящики и доски для топки печи. Под нарами нашел

чистое ведро, сбегал на берег за водой. В консервной банке из-под джема, емкостью литров пять, поставил кипятиться воду для чая. Когда все пришли, в балке было чисто, тепло, в жестяной банке бурлил кипяток. Озябшие и промокшие, все радовались, как дети, что проведут ночь не под отрытым небом, а в теплой избушке, отдохнут, выспятся.

Сели ужинать. С хлебом решили поступить так: разделили между собой лежавшие в ящике буханки, а вместо них положили свежие. Кроме того, добавили в ящик две банки консервов и три пачки кускового сахара.

Поужинав, все притихли, наблюдая за горящими дровами в печи. Дров не жалели, так как принесли их с собой много. Постепенно стали укладываться «на боковую».

Погода за стенами нашего убежища все ухудшалась. Ветер не только не утихал, но и с каждым часом усиливался. На Енисее свирепствовал шторм. Дождь сменился снегом. Река напоминала море, бурлила, пенилась, с волнами бросала на остров оторванные от причалов лодки, порожние бочки, бревна. Части каких-то деревянных строений. Орлов скомандовал всем мужчинам, а нас было пять человек, выйти на берег и оттащить лодку еще дальше от берега. Теперь лодка оказалась недалеко от балка. Мы не могли и не должны были её потерять, ибо тогда оказались бы в катастрофическом положении. На всякий случай установили ночное дежурство – поочередно выходили наружу с проверкой – цела ли лодка. Всю ночь слышалось отчаянное завывание ветра. Позавтракав, направились посмотреть, что творится снаружи. К утру, погода нисколько не улучшилась. По-прежнему штормил Енисей, высказывая свой неукротимый нрав. Перед нами открывалась потрясающая картина необузданной мощи разъяренной водной стихии, готовой в любую минуту поглотить в свою пучину смельчака, который бы пустился в опасное плавание по реке. В такую погоду даже средней величины буксиры и моторные лодки не рискуют выходить из затонов.

Устроили собрание, чтобы обсудить, как действовать дальше. Решили непогоду отсидеть на острове. Каждый, имевший при себе продукты, выложил их в общий котел. Провели ревизию и выяснилось, что из расчета пребывания в состоянии робинзонады, как минимум, пять суток, хлебная пайка уменьшается до 300 граммов в сутки. Соответственно сокращались порции сахара, селедки, мясных консервов, картофеля.

Все свободное время использовали для репетиций концертной программы, которая, как выяснилось, была составлена наспех и нуждалась в отделке.

Прошла вторая ночь на острове. Мое дежурство проходило с девяти до одиннадцати часов вечера. Ветер понемногу стихал, хотя волнение на реке не унималось. После сдачи

дежурства заснул так крепко, что не слышал, как Орлов, вернувшись со своего дежурства под утро, потирая от удовольствия озябшие руки, говорил, что как только все поднимутся, позавтракаем в последний раз на острове и отправимся в путь.

Когда, позавтракав, мы вышли из балка, то буквально ослепли от сверкания ослепительно белого снега под холодным солнцем. Морозное утро дышало покоем и тишиной. Даже не верилось, что вчера все здесь стонало и рушилось. Енисей словно отдыхал после безумного гнева, нес свои воды спокойно и невозмутимо, тихонько отрывая легкой волной береговую ледяную корку.

Быстро спустили на воду свой бот, подняли парус и, пользуясь попутным ветром, поплыли в сторону Дудинку. Снег на берегу не таял, значит был небольшой мороз. Орлов спешил быстрее домой. Чтобы сменить бот на катер и скорее плыть ввверх по течению Енисея, обслуживать концертами рыболовецкие колхозы Никольское, Потапово, Усть-Хантайку. Все сидевшие в лодке ежились от холода, просили Орлова плыть на веслах, чтобы согреться. И опять мне в дороге пригодилась шуба.

К вечеру благополучно добрались до Дудинки, а на следующий день после обеда загружались на большую баржу с продуктами шедшую в колхоз Никольское. Буксировал баржу мощный моторный катер. Устроились всей бригадой в матросском кубрике. Отапливался кубрик круглосуточно буржуйкой на каменном угле. Дорогой пели, репетировали, играли в домино и шашки.

Тепло и радушно встретило нас население Никольского. Вечером в Красном уголке правления дали концерт, на который собралось все население от мала до велика. Всех участников агитбригады разместили на ночлег по домам колхозников, оказавшихся весьма гостеприимными хозяевами. Угощали чаем из самовара, разными рыбными блюдами, приготовленными из мясистого и жирного чира, ароматной и нежной туруханской сельдью.

Утром следующего дня на вместительной рыбацкой лодке нас перевезли на левый берег Енисея. Быстро, с ветерком пересекли трехкилометровой ширины реку, на этот раз пребывавшую в полном спокойствии. Ласкало теплое сентябрьское солнце. Меня не переставало удивлять быстрая смена погоды в Заполярье. Еще вчера только бушевал шторм, вилась снежная вьюга, катились могучие валы. Способные свернуть все на свете. А сегодня тишь да благодать.

Две бригады рыбаков в Никольском всю неделю ведут лов рыбы на левом берегу Енисея. На воскресенье они возвращаются домой и выходные проводят с семьями. Ловят неводами. Живут на берегу в маленьких балках-времянках. Рыбу сдают ежедневно на катер, который приезжает из Дудинского рыбозавода. В нашу задачу

входило дать концерты бригадам рыбаков, тем более что никто из них не присутствовал на концерте, который мы давали в предыдущий день. Для каждой бригады дали отдельный концерт на лужайке под открытым небом, благо хорошая, безветренная погода позволяла это сделать. В балках, вплотную заставленных нарами, давать концерт не было никакой возможности...

В перерыве между концертами наблюдали за работой рыбаков, совершили недалекую прогулку по берегу Енисея. Огромный невод закидывают с помощью двух лодок чуть ли не за километр от берега. Приплыв обратно, рыбаки принимаются за самую трудоемкую работу. Всей бригадой вручную вытягивают улов. Почти всегда он бывает удачным. На наших глазах из невода извлекли около тонны первосортной рыбы, среди которой были отличные экземпляры остроносой осетрины, огромных пузатых чиров, блиставших на солнце яркой чешуей максунов. О несметном количестве туруханской сельди, средних размеров судаков и сигов и говорить не приходилось. Словно по заказу подоспел из Дудинки катер, который забрав с собой весь улов, тут же отчалил обратно на рыбзавод.

Продолжительное пребывание на свежем воздухе разыграло аппетит артистов. Кормежка планировалась после второго концерта, около шести часов вечера, когда за нами должен был придти катер из Никольского. Ребята ходили хмурые, жаловались, что хотят, есть и просили накормить их до начала второго концерта. Я передал их просьбу пожилому рыбаку. Исполнявшему две должности – завхоза и повара.

- Нечем сейчас угостить вас, - сказал он, - всю рыбу отправили в Дудинку. Подождите часок. Вторая бригада забросит невод, угостим стерляжьей ухой. Правда в садке есть пара налимов, но вы их есть навряд ли будете, уж очень не благородная рыба.

- Почему, - удивился я, - отварного налима у нас очень любят, а про печень и говорить не приходится – деликатес.

- Ну, если хотите, мне не трудно приготовить.

Старик отправился к реке, извлек из садка двух толстых налимов, быстро их очистил, не забыв угостить внутренностями вертящуюся под ногами собаку-лайку.

Лайка, это собака, животное, покрытое густой шерстью, удивительно легко переносящее самые лютые морозы. Зимой она не боится на ночь оставаться под открытым небом, забираясь спать в глубокий снег. Пищей для неё служит рыба в любом виде – только что пойманная, еще живая, отварная, вяленая, мороженная.

За большим, вкопанным в землю столом, мы сели угощаться налимьей ухой. По деревенскому обычаю хлебали из общего котла, причем очень не долго, никому уха не

понравилась, она оказалась безвкусной, припахивала водорослями, хотя её обильно заправили лавровым листом и перцем. Я стал уговаривать попробовать печень, но её вкусовые качества были невысокими, - словом, даже голодное состояние не заставило никого доесть уху и отварную рыбу, нажимали на черный хлеб и сладкий чай.

За несколько лет пребывания на Крайнем Севере я убедился, что такие рыбы, как щука, налим и даже сиг, которые мы с удовольствием едим её в Прибалтике, здесь неудобоваримы. Благодаря особым свойствам воды сибирских рек.

Пока мы давали второй концерт, рыбаки приготовили вкусный ужин, состоявший из стерляжьей ухи и отварного чира, жирного и очень мясистого, по вкусу напоминавшего нежную дичь.

Переехали в Потапово, тоже на правом берегу Енисея, колхозную деревню, в два раза большую, чем Никольское. Здесь мы оказались желанными гостями рыбаков и всего населения.

Гастроли завершились в деревне Усть-Хантайка, на берегу реки Хантайки, впадающей в Енисей. Деревня Усть-Хантайка расположена на границе Дудинского района. За нею в юго-восточном направлении начинается Туруханский район.

В деревне держат рогатый скот, занимаются овощеводством, сажают капусту, брюкву, картофель. Какая огромная разница между картофелем выращенным скажем в Прибалтики и в Усть-Хантайке. В Прибалтике картофель крупный, разваристый, душистый а здесь мелкий, размером не более куриного яйца, водянистый, чуть горчит.

Днем, до концерта, совершили прогулку вверх по извилистой и узкой Хантайке. На берегу за одним из поворотов сидел мальчуган и старательно тащил из воды какое-то животное. Животное оказалось ондатрой. Я впервые видел это редкое существо. Ондатра, которую называют ещё мускусной крысой, относится к семейству грызунов и обитает преимущественно по берегам северных рек и озер. Отлично плавает и ныряет, питается водяной растительностью и некрупной рыбой. Длина тела ондатры приблизительно тридцать сантиметров, такой же длины мощный хвост. Вся она покрыта густым блестящим мехом бурого цвета. Завезенная из Северной Америки, ондатра быстро прижилась в северных районах Сибири и наряду с песцом, лисицей и горностаем, стала предметом промысла местных охотников.

В общей сложности на поездку по рыболовецким колхозам затратили почти неделю. В Дудинку нас привез катер Дудинского рыбозавода.

Старая песня на новый лад

В кабинете директора Орлова кроме меня никого не было. Я углубился в чтение газет, как вдруг раздался телефонный звонок. Подняв трубку, услышал незнакомый мужской голос:

- Дудинский Дом культуры?

- Да!

- Позовите к телефону Рацевича!

- Я у телефона! Слушаю вас.

- Потрудитесь явиться в отдел МГБ в кабинет № 6...

- По какому делу?

- Придёте, узнаете! Не задерживайтесь, выходите сразу!

Вошел Орлов. Узнав, откуда звонили, он чертыхнулся и сказал, что будет меня ждать, никуда не уйдет.

Быстро поднялся по ветхой деревянной лестнице на второй этаж. По обе стороны коридора несколько кабинетов оперуполномоченных. Стучусь в дверь с дощечкой под цифрой 6. Из-за двери, обитой войлоком и клеенкой, слышу голос, приглашающий войти. Открыв дверь, оказался в кабинете опера Лисенко.

Не успел я переступить порог двери, как услышал вопрос: какую должность я занимаю в Доме Культуры. Больше вопросов задано не было. Лисенко сказал:

- По возвращении в Дом культуры скажите своему директору, что вы у него больше не работаете, чтобы он немедленно произвел с вами расчет и заплатил за проработанное время. Заберете свои вещи и придете ко мне... Понятно?

- Мне неясно, почему я должен говорить Орлову о своем увольнении из Дома культуры, на основании чего? С какой стати я обязан с вещами возвращаться к вам?

- Сегодня вас отправляют в рыболовецкий колхоз!

- Старая песня на новый лад, - невольно вырвалось у меня с языка, - скажите, пожалуйста, когда вы меня оставите в покое и дадите спокойно работать? Я имею на то разрешение вашего начальника подполковника Баврышева. Вы собирались три недели назад вывезти меня из Дудинки, но ничего не получилось. Тогда я заявил, что добровольно никуда не уеду и теперь повторяю то же самое. А ваше самоуправство сегодня же обжалую в письме Красноярскому краевому МГБ...

Не сказав больше ни слова, я вышел из кабинета.

Орлов выслушал мой рассказ внимательно и сказал:

- Сочувствую, Степан Владимирович, но сейчас ничем помочь не могу. Все первые лица разъехались. Апеллировать не к кому... Придется смириться и ехать. Все равно там долго не продержат. Как только замерзнет река, так закончится и путина, всех привезут обратно.

Потом задумался и вслух поделился своими соображениями:

- Не получилось ли недоразумение. Быть может какой-нибудь старательный чинуша в отсутствии подполковника среди бумаг отыскал невыполненное распоряжение своего начальника и решил теперь, хотя бы задним числом, его осуществить.

Орлов в задумчивости вышел и решил зайти в МГБ. Там его предположение полностью подтвердилось. Пока Барышев был в командировке в Норильске, его заместитель, проверяя бумаги, нашел приказ обо мне с предписанием незамедлительно покинуть Дудинку и дал ему ход. С возвращением Барышева, Орлову удалось уладить недоразумение и с тех пор меня окончательно оставили в покое. Два раза в месяц я заходил в отдел МГБ на отметку к Ярлыкову, тот в свою очередь наведывался к нам в ДК поиграть в шахматы, а заодно и узнать, как ведут себя, как работают его подопечные, ссыльные Пшенников и я.

Из Дома колхозника перебрался в балок Дома культуры. Это небольшая пристройка к ДК с южной стороны, обращенная к Енисею. Своим внешним видом балок напоминал дот. Дощатые стены, засыпанные опилками, на треть вросли в землю. Окна находились на уровне земли. Еще ниже опускалась дверь, которая в зависимости от влажности то закрывалась на ключ, то нет и тогда её приходилось подпирать изнутри огромным колом. Балок отапливался плитой с теплым щитом. В комнате за перегородкой спали я с Пшенниковым, в кухне - завхоз Сергиенко.

В целях экономии я в столовую не ходил и готовил себе еду самостоятельно. Варил суп, макароны, кашу, жарил рыбу. Мои соквартиранты, пока у них были деньги, шатались по ресторанам и столовым, по два-три дня не приходя домой, и лишь голод заставлял их возвращаться. Тогда начиналось попрошайничество в долг без отдачи. Иногда попойки происходили у нас на кухне, в комнату я их не пускал. Пьянство начиналось обычно поздно вечером после репетиции и продолжалось всю ночь и на следующий день вплоть до вечерней репетиции. Пшенников неоднократно приходил на занятия в нетрезвом виде. А по милости пьяного завхоза ДК оставался без угля нетопленным. Да и воду тогда привозили в бочках и если завхоз вовремя не подходил, то оставлял ДК и без воды. Все мои попытки прекратить попойки не давали результата, потому что сам Орлов не прочь был выпить и нередко принимал участие в этих пьянках.

Когда у моих компаньонов деньги окончательно иссякали, в долг никто не давал и занять их было не у кого, они начинали «чифирить» - пить исключительно крепкий чай, который заваривался из расчета: четвертушка чая на кружку кипятка. От такого напитка

совершенно теряется человеческий облик. Глаза наливаются кровью, ноги отказываются ходить. Такого пьяного невозможно уложить спать – сон полностью теряется. Организм отравляется алкалоидом, который известен в медицине, как сосудорасширяющее средство.

Чифирение делало Пшенникова невменяемым, неработоспособным человеком. Из-за него срывались репетиции вокального и танцевального коллективов.

О безобразиях, творимых в Доме культуры, знало руководство Райисполкома и Райкультотдел, но мер по их искоренению никаких не предпринималось, так как никто из грамотных музыкантов не соглашался идти работать на такую маленькую, по масштабам Дудинки, зарплату.

Однако всему приходит конец. И вот однажды я ставил спектакль «Капитан семейного корабля». Одну из главных ролей в этом спектакле играл Орлов. Из-за его отсутствия начало спектакля задерживалось, Наконец, он явился. Но боже, в каком состоянии! Он едва стоял на ногах, ничего не соображал, изо рта лилась слюна, говорил нечленораздельно. Одним словом – выпускать на сцену в таком виде его нельзя было ни под каким видом. К сожалению, он не имел дублера, поэтому пришлось применить народные средства: окунать голову в воду, натирать виски нашатырным спиртом, поить до рвоты. Кое-как привели его в чувство и с часовым опозданием начали спектакль. Но играл Орлов так, что зрители сразу же почувствовали, что он пьян.

Этот спектакль явился «лебединой песней» Орлова. На следующий день его сняли с поста директора Дома культуры.

Орлова на посту директора сменил Петухов, полная противоположность своему предшественнику: трезвенник, педант, кабинетный работник. Не успев принять дела, Петухов первым делом вызвал мастеров и принялся переделывать свой кабинет. Его мало беспокоило, что протекает крыша ДК и проваливается пол в фойе. На стенах кабинета появились мохнатые ковры, полированный пол блестел матовым цветом, а с наружной стороны двери появилась табличка: «Без доклада не входить»

Клубные работники стали опасаться заходить к нему без особой надобности, потому что он, не стесняясь, напоминал, что его нельзя задерживать по пустякам. Говорить надо только по существу и поскорее уходить, чтобы не мешать ему работать.

Я не мог пожаловаться на плохое отношение к себе Петухова. Наоборот, он был внимателен, ценил меня как трезвого, исполнительного работника, прислушивался к моим советам, вопреки своей привычки со всеми подчиненными разговаривать свысока и даже старался помочь в решении вопросов, касающихся ДК. Неоднократно высказывал сожаление, что мне приходится жить вместе с пьяницами и обещал позаботиться о более сносном жилье.

Слово свое он сдержал, предоставив мне крохотную комнатку в 5 кв. метров на втором этаже мансарды ДК, рядом с помещением, отведенным под культотдел. Вот когда я почувствовал себя хозяином положения: мог быть спокоен за сон, за работу, за сохранность вещей, еды, всякой мелочи, постоянно у меня исчезавшей. Дошло уже до того, что приготовленный ужин к вечеру исчезал. Пропадали хлеб, сахар, консервы.

Комната находилась над лестницей. Под половой доской была пустота, обычно холодная, отчего пол также был холодный. Через тонкую филенчатую дверь постоянно поддувало. Особенно остро холод ощущался зимой. Вода в ведре, стоявшем на полу к утру замерзала, хотя температура в комнате, после того, как истоплена печь каменным углем поднималась до 22-24 градусов. К утру градусник показывал 10 градусов, а на полу было и того меньше. Но, тем не менее, покой компенсировал все недочеты этого, с позволения сказать, скворечника.

Как-то однажды встретил на улице Радкевича. Он пригласил к себе и рассказал много интересного, в том числе и о Семенове, с которым мы приехали в Дудинку. После того, как он согласился ехать в Никольское, поставили его рабочим в колхоз. Выращивал он капустную рассаду, помогал строителям при строительстве колхозного двора. Материально жил плохо, как говорится, «перебивался с хлеба на квас». С наступлением зимы ему предложили занять место продавца в далекой тундре

обслуживать оленеводов и охотников. За 600 километров его увезли в глухую тундру. Предоставили крохотный балок, который одновременно был складом, магазином и его жильем. Снабдили самым необходимым – углем, керосином, хлебом, солью, сахаром, табаком и конечно спиртом. Раз в две недели пополняли товар, который привозили на оленях из Никольского.

Жил Семенов в полном одиночестве. Имел в своем распоряжении ружье, с помощью которого не раз отгонял завывавших под окнами голодных волков, занимался охотой. Ловил в селки куропаток. До наступления холодов рыбачил в озере, находившемся рядом с балком. По 5-6 дней не видел живой души. Общался только с оленеводами и охотниками, затоваривавшимися у него продуктами и мануфактурой. Не имел понятия, что делается на свете. Читал только то, что осталось от предыдущего продавца, да и то все уже перечитал. Каждый раз просил привезти хотя бы старых газет, но каждый раз их забывали.

Зато Радкевич устроился отлично. Как он и предполагал, при освобождении места директора Промкомбината, оно было предложено ему. Получал он приличную зарплату, имел казенную отдельную комнату. Отдел МГБ его ни разу не беспокоил, видимо там смирились с его категорическим отказом уехать в Авамский район.

Были у Радкевича и планы на будущее. Летом к нему в гости приедет жена и если её здесь понравится, то на следующий год приедет на постоянное жительство. В случае приезда жены, Радкевичу обещали предоставить квартиру.

А моя работа в Дудинском ДК продолжалась. Второй крупной постановкой, после «Капитана семейного корабля», явилась пьеса Островского «Не в свои сани не садись». На её подготовку я затратил более трех месяцев. Декорации к спектаклю нарисовал ссыльный художник, в прошлом ленинградский архитектор, еврей Крейцер. Вместе со своей женой он организовал в ДК кукольный театр, в котором я выступал в качестве чтеца.

К моменту выпуска пьесы «Не в свои сани не садись» из Красноярского краевого отдела культуры приехал представитель, который имел задание обследовать состояние культурно-просветительской работы в Дудинском районе. Особое внимание он уделил Дудинскому ДК. Начал с помещения, обратил самое серьезное внимание на его катастрофическое состояние, на необходимость как можно скорее приступить к строительству нового здания. Вникал в работу каждого кружка в отдельности, присутствовал на занятиях, интересовался отношением кружковцев к своему руководителю, знакомился с журнальными записями, посещаемостью занятий, пропусками и не стеснялся спрашивать, почему они происходили.

Был частым гостем моих репетиций пьесы «Не в свои сани не садись». В перерывах заводил разговоры с исполнителями, расспрашивал, как они учат роли, как понимают идейный смысл творчества русского драматурга-классика, какова обличительная направленность данного произведения и почему так необходимо знакомить молодежь с творчеством Островского.

После премьеры, собравшей полный зал, и встреченной, судя по продолжительным аплодисментам и неоднократным вызовам актеров, доброжелательно, красноярский гость собрал нас в репетиционном зале и зачитал свою рецензию на спектакль. Рецензия была большая, полностью заполняла школьную тетрадь. В ней говорилось о большом значении спектакля, его воспитательной роли, о каждой мелочи в постановке, про декорации, грим, костюмы. Очень подробно говорилось об игре каждого актера, не взирая на величину роли. В этой рецензии было немало комплиментов, как актерам, так и мне, как артисту и режиссеру.

Теплоход - рефрижератор «Енисей»

Первая моя дудинская зима 1950-51 г. г. по суровости нисколько не уступала предыдущим зимам.

В первой половине октября, когда уже начались заморозки, в Дудинке объявили тотальную мобилизацию всего трудоспособного населения на выгрузку караванов барж с картофелем, капустой, луком и другими овощами, прибывшими из Красноярска. Приостановилась ра-

бота всех городских и районных учреждений. Приходилось торопиться, чтобы вовремя, до закрытия навигации, отправить баржи обратно в Красноярск.

Вспоминается случай с теплоходом - рефрижератором «Енисей» с грузом мяса из Красноярска. Теплоход не успел дойти до Дудинской пристани и застрял посреди реки, вмерзнув в лед. Бесполезными оказались усилия мощных буксиров пробиться к рефрижератору и доставить его к причальной стенке. Оставлять теплоход на зиму вмерзшим в лед было нельзя, так как весной его неминуемо раздавило бы льдинами.

Решили разгрузить рефрижератор прямо на месте. Для этого проложили по льду дорогу и машинами мясо перевезли на береговые склады. Вторая часть операции по освобождению облегченного судна проводилась в сложных условиях. Сам теплоход двигаться не мог, потому что отказали двигатели, из-за большой нагрузки. Тогда с берега доставили толстые тросы, подцепили корабль и, взрывая впереди лед, стали тянуть его с берега мощными тракторами. Обросший льдом теплоход медленно, словно привидение, проламывался во льду и двигался туда, куда его тянули. Вся эта операция продолжалась больше месяца.

На Таймырском полуострове, где участки с относительно повышенным давлением располагаются зимой на юге, а область пониженного давления формируется в северных районах над Карским морем, преобладают ветры южного направления. Наибольшей силы они достигают к середине зимы, в январе-марте. В эту пору бушуют сильные метели и пурги. При огромной скорости ветра, достигающей 30 метров в секунду, взметенный снег и ледяные кристаллы наполняют воздух настолько, что в пяти шагах становится кромешная белая пелена, сквозь которую ничего не видно.

Наступает период, когда начинает свирепствовать так называемая «черная пурга». Сколько уносит она человеческих жизней! Люди полностью теряют ориентацию. Даже передвигаясь по улице, где, казалось бы, знаком каждый шаг, люди держатся за стены домов, заборов, бредут, словно во тьме, на ощупь. В Дудинке и Норильске городские власти протягивают по улицам веревки, чтобы люди держались за них.

Зимой 1951 года в «черную пургу» в Дудинке погиб заведующий отделом спорта при райисполкоме, некто Суворов. Опытный спортсмен, отличный лыжник и охотник, он возвращался вечером домой. Жил он на окраине, поэтому там веревок никто не натягивал. Пятнадцати метров не дошел он до своего балка, заплутал в снежных сугробах, выбился из сил и погиб. Нашли его только через четыре дня, когда пурга стихла.

Полярные дни и ночи очень мало отличаются колебаниями суточной температуры. Зимой одинаково холодно как ночью, так и днем.

Оттепелей не бывает и поэтому толщина снежного покрова достигает нескольких метров. В снегу исчезают маленькие домики, на поверхности торчат только козырьки крыш да дымовые трубы. Снежные заносы - обычное явление для Крайнего Севера. На время приостанавливается автомобильное движение. Нарушается движение поездов на линии Дудинка-Норильск. Для борьбы с заносами вдоль железной дороги с осени устанавливают трехметровой высоты заборы, и создается впечатление, что едешь по туннелю.

Продолжительность зимы определяется девятью месяцами. В первых числах октября приходится надевать валенки и снимать их можно только в конце мая. Октябрьские праздники и демонстрация 1950 года проходили при 20-градусном морозе. Октябрь, ноябрь и декабрь погружены во тьму полярной ночи. Чуть-чуть светлело межу 11 часами утра и часом дня. С середины января начинает показываться солнце. С каждым днем оно все смелее и смелее занимает позицию на небе, с тем чтобы в конце мая описывать в течение суток полный оборот, не уходя за горизонт. Теперь наступает многонедельный полярный день, грань

между днем и ночью стирается. В 2 часа ночи светло так же, как и в 2 часа дня. В летнюю пору молодежь на Крайнем Севере, пользуясь абсолютно светлыми ночами, проводит свободное время за играми и различного рода увеселениями под открытым небом. И только усталость заставляет их расходиться на отдых.

Приезд Раи и Алексея

Списался с Раей, что она, вместе с Алексеем, приедет в Дудинку летом 1951 года. К их приезду запланировал скопить тысячу рублей. С этой задачей справился и в июне деньги отправил. Выезд из Нарвы был намечен на июль.

Предстояло разрешить сложную задачу: как втроем разместиться на 4,5 кв. метра жилой площади, предоставленной администрацией ДК. В комнате размещались: плита, топчан, стол и три стула. Для детской кроватки места не было. Не представлялось возможным и соединить три стула, чтобы из них соорудить подобие кровати. Мучимый мыслью: куда бы уложить Алексея, я невольно обратил внимание на возможность устроить антресоль между довольно высоким потолком и входной дверью. Пригласил знакомого плотника, который соорудил под потолком над дверьми нары с довольно высоким бортиком и лесенку-трап. Так удачно удалось разрешить проблему с местом для спанья.

В первых числах июля, около двух часов ночи, переполненный пассажирами теплоход «Серго Орджоникидзе», среди которых были Рая и Алексей, причаливал к Дудинской пристани.

Для тех, кто приезжал сюда впервые, многое казалось странным и удивительным. С трудом верилось. Что это ночь. Солнце светило и сверкало в безоблачном небе, словно в дневную пору.

Сойдя с парохода, пассажиры вынуждены были проходить мимо огромных ледяных глыб, смешанных с галькой, песком, мусором и водорослями, сохранившимися со времен ледохода и не успевшими растаять. Лето стояло холодное, ветреное.

Из моих писем Рая знала, что комнатка, в которой ей предстояло жить, крохотная. Но, увидав все собственными глазами, она пришла в смятение:

- А где же Лека будет спать?

Ей невдомек было поднять взор вверх и увидеть закрытые занавесками новенькие антресоли со спускавшейся вниз трапом-лесенкой. Зато Алексей все моментально разглядел. Не раздеваясь. Он быстро вскарабкался вверх и оттуда закричал:

- Мама! Я здесь буду спать. Тут так хорошо!

Поужинали, попили чайку, стали укладываться спать. Алеша раскапризничался, заявив, что спать не хочет, что пойдет на улицу играть с ребятами, убежденный в том, что раз светит солнце, то значит и день, а днем не спят.

- Мам, пойдем гулять. Когда солнышко, я всегда бываю на улице. Не хочу спать!

Никак ребенка было не убедить, что сейчас ночь и все должны спать. Пришлось занавесить окно одеялом. Алексей неохотно позволил себя раздеть. Залезть наверх, уговаривать не пришлось. Он забыл про капризы и стал подниматься наверх, а затем спускаться вниз. Ему это очень нравилось, и он готов был этим заниматься всю ночь напролет. Наконец Рае это надоело и, шлепнув сына по мягкому месту, она заставила его угомониться.

С трудоустройством Раи проблем не возникло. Она быстро устроилась работать бухгалтером в редакцию местной газеты «Советский Таймыр». Алексея определили в детский сад.

Совершенно неожиданно у нас произошло прибавление семейства. Неизвестно откуда у наших дверей объявился большой рыжий кот с красивой пушистой шерстью. Алексей первым приметил его, впустил, накормил и играл, пока не отправился спать. Кота решили оставить и назвали его Василием.

С первого дня своего появления, кот Васька обнаружил лучшие качества домашнего животного: в туалет всегда просился на улицу, не шкодничал, не привередничал в еде.

Отправляясь на прогулку, степенно спускался вниз по лестнице, и терпеливо ждал, пока ему откроют входную дверь. Домой возвращался по крыше, сидел под окном и ждал, внимательно глядя через окно, что делается внутри. Когда он возвращался поздно и все спали, кот осторожно стучал лапой по стеклу, прося открыть форточку. Когда форточку ему открывали, он, с ловкостью акробата, влетал в комнату и укладывался спать на отведенное ему место. В общем, кот был полной противоположностью Алексею, за которым уследить было очень трудно, и вносил гармонию в нашу жизнь.

По выходным и, когда была хорошая погода, мы совершали прогулки по Дудинке и её окрестностям. Берегом Енисея доходили до рыбозавода или ходили на пристань, когда приходил пароход из Красноярска и, издали наблюдали за работой в Дудинском порту, за разгрузкой и погрузкой морских судов. Более дальние походы совершали на восток от Дудинки в тундру, где существовало множество маленьких, укрытых кустами гоноболи, озер. Но задерживаться на лоне природы быстро становилось невмоготу из-за копров и мошек, в безумно большом количестве плодившихся в сырых тундровых местах.

* * *

Перед концом навигации наша агитбригада совершила поездку в рыболовецкий колхоз Потапово, где я купил по очень недорогой цене трехкилограммового чира. До сего дня вспоминаю эту нежнейшую на вкус, жирную и мясистую рыбу, из которой мы сварили янтарную уху, а часть зажарили на постном масле. За обедом Рая, по её словам, от восторга готова была «проглотить собственный язык». Такой вкусной рыбы она никогда не ела. Даже Алексей, вернувшийся домой после ужина в детском саду, с удовольствием отведал кусочек чира.

По рекомендации отдела культуры Дудинский ДК пригласил на работу проживавшего в поселке Караул, недалеко от Усть-Порта, художника-любителя, тоже ссыльного, Тихонравова Артемия Андреевича. О нем много говорили, как об отличном копиисте картин русских художников, в особенности Шишкина и Айвазовского.

Для работы ему предоставили бывшее складское помещение на первом этаже ДК, которое он приспособил под мастерскую. По приезде в Дудинку, Тихонравова сразу же завалили заказами. Шишкинский лес появился во многих Дудинских учреждениях, в том числе и фойе ДК украсилось большим полотном копии картины И.Шишкина «Утро в сосновом лесу». Работы Тихонравова отличались большим сходством с оригиналом. Свой дилетантизм, силу большой культуры и кругозора, Тихонравов умел облечь в рамки истинного художника. Его картины дышали искренней правдой, их приятно было смотреть, они по праву могли занимать место в учреждениях города, как украшение серых канцелярских учреждений.

В свободное время я нередко заходил в мастерскую Тихонравова, усаживался рядом с ним, когда он работал над очередным заказом. У нас находились интересные темы для разговора, тем более что в прошлом, он долгое время работал репортером одной из центральных газет. Мы говорили об искусстве, литературе, о художниках, писателях и поэтах. Вспоминали курьезы из их жизни и жизни газетчиков.

После успешно поставленного спектакля «Не в свои сани не садись», ко мне явилась делегация связистов с просьбой помочь организовать у них самодеятельность и осуществить постановку комедии Гоголя «Женитьба». Сперва я отказался, ссылаясь на отсутствие свободного времени. Но уговоры продолжались долго и настойчиво. Пришлось согласиться на общественных началах (бесплатно) проводить у них занятия два раза в неделю. Со своей стороны я поставил условием аккуратно посещать репетиции и через месяц выучить роли наизусть. Своё обещание связисты сдержали, занимались с увлечением, интересом, во всяком случае, несравненно лучше, чем молодежь в ДК.

Однажды, зайдя мимоходом в мастерскую Тихонравова, я обнаружил там начальника Дудинского отдела МГБ подполковника Барышева, сидевшего у мольберта и мирно беседовавшего с Тихонравовым об искусстве рисования масляными красками. Моему удивлению не было границ. На мольберте стояла незаконченная копия картины Айвазовского «Девятый вал». Я что-то спросил у Тихонравова и постарался сразу же исчезнуть. Позже Тихонравов рассказал мне, что Барышев частый гость в его мастерской, что он увлекается рисованием, также пытается копировать картины русских передвижников и заходит для консультации.

Как-то раз, когда Рая была на работе, Алексей в детском саду, а я готовил обед в нашей комнатке, в дверь тихонько постучали. Я был поглощен приготовлением обеда и поэтому стук не расслышал. Постучали вторично. После моего приглашения войти, порог переступил никто иной, как всесильный подполковник Барышев. Вероятно, на моем лице кроме выражения удивления появилось и выражение испуга, отчего Барышев стал неловко извиняться и, пытаясь меня успокоить, сказал, что пришел по личному делу и всего лишь на несколько минут. У меня отлегло, и я предложил ему стул. Сев, Барышев стеснительно заговорил:

- Тихонравов рассказал мне, что у вас имеется небольшая коллекция художественных открыток с картин старых русских художников. Я, как любитель, занимаюсь рисованием и мне очень бы хотелось воспользоваться этими открытками. Не беспокойтесь, я их верну по первому вашему требованию в целости и сохранности. Сделайте одолжение, предоставьте их мне хотя бы на неделю.

Я вытащил пачку, включающую более пятидесяти открыток. Это была та светлая отдушина, которая позволяла мне переносить тяготы ссылки, в которую я мог погрузиться, забывая все невзгоды и трудности жизни, черпая отсюда вдохновение и силы для существования. Рассматривая картины на открытках, я душой переносился на широкие российские просторы картин Шишкина, Саврасова, Левитана. Поражался глубине проникновения в человеческую психологию Репина, Маковского, Кустодиева. Сопереживал отступающим французам на картинах Верещагина. Окунался в мифические миры Врубеля, Васнецова. Я изучил картины на открытках до мелочей, мог показать непосвященному не только тонкости исполнения, но и зашифрованные моменты, которые любой художник оставляет в картине для себя и своих друзей. Очень часто жизненные ситуации вызывали у меня ассоциации с виденным на картинах и, рассматривая их потом я поражался реальности исполнения и провидения гениальных художников. Расставаться с любой из них для меня было тяжким испытанием. Но делать нечего, я протянул пачку открыток Барышеву.

Просмотрев открытки, Барышев выбрал для себя штук двенадцать, поднялся со стула и, несколько раз поблагодарив, вышел. Через пять дней он принес открытки и попросил для просмотра другие. Выбрав девять штук, среди которых были репродукции картин Перова, Прянишникова, Саврасова, Маковского, не переиздававшиеся в советское время, Барышев попросил разрешения взять их с собой. Помня, каким аккуратным он оказался в первый раз, я не возражал.

Прошло порядочно времени. Закрутившись с репетициями и концертами, я забыл об отданных открытках. Совершенно случайно где-то услышал, что Барышева переводят в Красноярск и на его место назначают другого человека. Тут я вспомнил, что Барышев не

вернул мне открытки. Решил позвонить ему и напомнить о себе.

Из отдела мне сообщили, что подполковник Барышев отбыл на аэродром. Звоню в аэропорт. От дежурного по вокзалу узнаю, что товарищ Барышев в ожидании посадки находится в общем зале. Прошу пригласить к телефону. Барышева приглашают и между нами происходит такой разговор:

- Здравствуйте, гражданин-подполковник Барышев.

- Здравствуйте. Кто со мной говорит?

- Это я, Рацевич.

- Слушаю, в чем дело?

- Вы помните, взяли у меня на непродолжительное время художественные открытки русских художников и до сих пор их не вернули?

В трубке послышались какие-то нечленораздельные звуки и непонятные междометия. Потом Барышев вероятно трубку повесил и на этом наш разговор окончился. Я снова позвонил дежурному, прося его соединить меня с Барышевым. Дежурный ответил, что Барышев сам позвонит в ДК и просит никуда не уходить. Прождав полчаса, я снова позвонил в аэропорт. Дежурный сообщил, что десять минут назад Барышев улетел в Красноярск. Больше ни открыток, ни Барышева я не видел.

Думаю, нет надобности комментировать поведение представителя органов Советской власти в Дудинке, бывшего начальника отдела МГБ, подполковника Барышева. Вспомнилась строчка из популярной советской песни, как нельзя лучше подходящей для этой личности: «Каким ты был, таким ты и остался»…

Увольнение Раи

Не долго, около трех недель, проработала Рая бухгалтером в редакции газеты «Советский Таймыр». При устройстве на работу, Рая заключила договор на три года. Согласно этому договору она должна была получить подъемные на проезд из Нарвы до Дудинки. Требовалось заполнить опросный лист и анкету. А как только руководство отдела кадров узнало, что у Раи имеется судимость, да еще по 58-й, политической, статье, её сразу же уволили, выдав на руки справку, содержание которой я привожу полностью, как характерный документ сталинской эпохи:

«Выдана Матвеевой Раисе Ионовне в том, что она работала в издательстве «Советский Таймыр» бухгалтером редакции с 16 июля по 11 августа 1951 года. Освобождена от работы ввиду несоответствия по анкетным данным (подчеркнуто мною). В соответствии с этим расторгнут договор – оплата подъемных и проездных не

применена». Этот любопытный документ скреплен печатью и подписью заведующего издательством «Советский Таймыр» А. Шадрина.

Как говорится, «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Долго оставаться безработной Рае не пришлось. В Дудинском порту был большой спрос на счетных работников, товароведов, заведующих складами, экспедиторов, бухгалтеров и прочих линейных работников. Зарплата здесь была выше, чем в городских организациях. Во второй половине августа Рая стала товароведом в Дудинском порту.

Приближался новый, 1952-й, год. В нашей жизни никаких перемен не предвиделось. Работа протекала в нормальных условиях. Алексей акклиматизировался в детском саду и готовился вместе со всеми к встрече Нового Года. Я обещал заведующей подготовить выступление старшей группы, где находился Алексей и выступить в качестве Деда Мороза. В старшей группе инсценировали стихотворение В.Маяковского «Кем быть» и у Алексея там были слова типа, «Кем-то там быть хорошо, а инженером лучше. В инженеры б я пошел, пусть меня научат». Это двустишие мы с ним долго разучивали. Запомнить то Алексей запомнил быстро, а вот с дикцией было не все в порядке. Мы ему сшили простой х/б костюм: пиджак и брюки, под мышкой он держал рулон ватмана и очень гордился полученной ролью.

Приобрести на Новый год хотя бы маленькую елочку на Крайнем севере не так-то просто. Елки растут в тундре, но имеют жалкий вид. Полярная ель низкорослая, почти голая, ветви малочисленны и коротки. Чтобы сделать подобие обычной елки требуется несколько деревьев, с которых срезаются ветви, и наращивается ствол. Затем ветки вставляются в высверленные отверстия под определенным углом, чтобы не

вываливались. Такая, с позволения сказать, елочка, украшенная блестящими игрушками, с запрятанными в вате подарками, внесла большую радость в нашу семью.

Алеша, вернувшийся из детского сада, по достоинству оценил нашу елочку. Когда он вошел в комнату, электрический свет был выключен. Горели только стеариновые свечки на елке. Их огоньки отражались в блестящих боках разноцветных шариков и стеклянных игрушек. В только что истопленной комнате разливалось приятное тепло. Пахло ванильными пряниками и жареной куропаткой. Словно завороженный остановился он у порога, устремил взгляд на сверкающую разноцветными огнями елку и тихо произнес:

- Как красиво! Просто плакать хочется!

В конце декабря морозы достигли 35 - 40°. Как только поднимался ветер, а он был практически постоянным спутником зимы, никакая топка не в силах была согреть нашу маленькую комнатушку. Дуло из-под пола, из-под двери, сквозь стены. Топили углем, поэтому чугунная поверхность плиты раскалялась докрасна, температура поднималась до 20 - 25°. Но стоило только прекратить топить печь, как моментально становилось прохладно. Единственным более-менее теплым местом оставалось ложе Алексея под потолком, и он мог ночью спать под обычным ватным одеялом. Мы же накрывались двумя ватными одеялами и овчинными полушубками. К утру, комната остывала настолько, что дверь покрывалась инеем, вода в ведре ледяной коркой, а огромные наледи льда замуровывали окна. Комнатный градусник на высоте полтора метра показывал 5 – 7 ° тепла, а на полу был полный минус.

Как только выдавалась спокойная, безветренная погода, даже не смотря на сильные морозы, Рая с Лешей вечером направлялись гулять по Дудинке. В свободные от репетиций дни к ним присоединялся и я. Любознательный, не по возрасту сметливый и весьма словоохотливый, Алексей засыпал нас тысячами вопросов на всевозможные темы. Он считал необходимым подробно рассказывать нам все, что с ним происходило в детском садике. Однажды он разоткровенничался, и мы узнали, как часто он там шалит и что еще чаще ему попадает за грехи других ребят, потому что воспитатели уверены, что заводилой всех проделок является Алексей.

Однажды из его уст вырвалась такая фраза:

- Я знаю, мама, почему меня все так не любят и ругают. Потому что я гадкий утенок!..

Видимо прочитанная накануне сказка Андерсена запала ему в душу и он ассоциировал судьбу гадкого утенка со своей собственной.

- Не расстраивайся сыночек, - ответила Рая, - ты же помнишь, что, в конце концов, гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Так и ты, когда-нибудь вырастешь в хорошего и доброго человека.

Алексей задумался и больше никогда не вспоминал о гадком утенке.

До приезда в Дудинку, Леша посещал детский садик Кренгольма. Там у него осталась любимая воспитательница, которую звали Вера Павловна. Частенько в мыслях он уносился в Нарву, вспоминал древние крепости, развалины фабрик и ратуши, говорил о своих сверстниках, с которыми играл и бегал по длинным коридорам казармы, в которой жил. Как-то Рая спросила его:

- Лека! А ты помнишь Веру Павловну? Не забыл её?

- Ты что мамочка! Как я могу её забыть, ведь она у меня в самом сердце!

Арест

Наступил февраль с сильными пургами и обильными снегопадами. По утрам первой на работу уходила Рая. Затем, тепло укутанного Алексея я отводил в детский сад. На обратном пути заходил в магазины, закупал продукты и начинал готовить обед.

В один из таких вьюжных дней, когда до прихода на обед Раи оставалось около часа, в дверь сильно постучали. Вошли двое незнакомых мужчин в белых полушубках и спросили, где жена и скоро ли она придет. Я им объяснил, что жена на работе. А придет на обед через час. Ничего не сказав, мужчины молча удалились.

Почему-то мне сразу показалось, что приходившие незнакомцы чины МГБ. В голове сразу же стали возникать предположения и догадки, вызвавшие этот нежданный визит. Я подумал, не связано ли это с работой в редакции и, конечно, меньше всего думал, что приходили её арестовать.

Вскоре раздались шаги, поднимавшихся по лестнице к нашей коморке людей. Первой вошла Рая, за ней те двое, что приходили недавно. Бледная, с заплаканными глазами, Рая тяжело опустилась на кровать.

- Что случилось? – вырвалось у меня.

- Ваша жена подлежит аресту! – сказал один их сопровождающих, - Пусть соберет самое необходимое, возьмет с собой, а сейчас мы обязаны произвести у вас обыск.

- Скажите, за что её арестовывают? – вырвалось у меня.

- Придете к нам в отдел, узнаете! – холодно прозвучало в ответ.

Один из МГБ-шников выглянул за дверь и пригласил двух понятых. Вошли двое мужчин в штатском и молча стали нас разглядывать. Коморка наполнилась людьми так, что повернуться стало негде. Тогда понятые вышли на лестницу, а дверь осталась открытой. Комната стала интенсивно терять тепло, а температура быстро приближаться к уличной. Сотрудники МГБ начали перетряхивать наши вещи и составлять протокол.

Я стал прощаться с Раей, помогая ей собирать вещи. Закончив обыск, составили протокол, подписались и ушли, оставив меня одного в холодной комнате. На душе было так же холодно, как и в остывшем и разоренном нашем гнездышке.

Собрав всю свою волю в кулак, пошел в отдел МГБ. Дежурный офицер направил меня в первый кабинет. Сидевший там оперуполномоченный, порывшись в бумагах, объяснил, что Рая арестована по решению Генерального прокурора и её старое дело должно быть пересмотрено из-за открывшихся новых обстоятельств. Завтра ей самолетом направят в Красноярскую тюрьму для прохождения следствия по данному делу.

Проникнувшись ко мне сочувствием, чекист разрешил мне в четыре часа свидание с Раей, и передать ей продуктовую посылку.

Свидание, продолжавшееся двадцать минут, происходило в его присутствии. Раю, естественно, больше всего волновала разлука с ребенком. Она просила привести Алексея, чтобы проститься с ним. Едва убедил её отказаться от этого непродуманного шага. Впечатлительный ребенок мог болезненно реагировать на разлуку с матерью, которая, конечно же, не смогла бы спокойно проститься с сыном, что в одинаковой степени повлияло бы на обоих.

Рая горько плакала. Она умоляла беречь Алексея, писать ей обо всем, обещала при первой же возможности прислать свой адрес.

Так вторично произошло наше вынужденное расставание, только теперь в роли арестованного очутился не я, а она.

Мысленно я тешил себя надеждами, что её постигла та же участь, что и меня в 1949 году, когда меня арестовали по старому делу и отправили в ссылку. Я надеялся, что в ссылку направят и ей и она вернется домой, в Дудинку, потому что ссылать дальше на Север уже было невозможно.

Вечером, придя в детский сад за сыном, я застал его рыдающим навзрыд. Он был наказан за то, что с несколькими другими мальчишками проник в кабинет заведующей. Они там навели естественно беспорядок и, что самое неприятное, уронили телефон, который разбился. Его естественно наказали и ожидали, что я продолжу воспитательную работу с сыном на глазах у воспитателей. Но я никак не реагировал, молча успокоил Алексея и так же молча стал его одевать. Даже воспитатели обратили внимание на мое депрессивное состояние:

- Что с вами, Степан Владимирович? Вы всегда приходите такой жизнерадостный, веселый, шутите, а сегодня прямо неузнаваемый. Плохо себя чувствуете? Может, заболели?

- Неприятности по работе… С самодеятельностью не сладить, пропускают занятия, - отговорился я.

Дорогой Алексей весело щебетал, забыв про неприятности, связанные с телефоном. С увлечением рассказывал мне, как сегодня он лепил из пластилина птичек, а завтра будет лепить мишку.

Погода, на редкость, стояла тихая, безветренная. Луна сияла над головой в белом венчике, что сулило усиление мороза. Над домами вырастали уносившиеся ввысь столбы белого дыма, напоминая. Что везде усиленно топят…

Я умышленно шел по той стороне улицы, где за высоким забором располагался маленький домик временного изолятора, в котором находилась Рая. Могла ли она предполагать, что я с Алексеем находимся всего в нескольких метрах от неё?

Перешли на другую сторону улицы. Когда показался ДК, Алексей ринулся бежать, чтобы первым ворваться домой и броситься в объятия мамы. Я его задержал.

- Алеша, мамы дома нет. Она уехала в Игарку по делам, и возвратиться не скоро.

- А мама полетела на самолете?

- Да, миленький.

- Она завтра вернется?

- Нет, сынок, она вернется не скоро…

- Почему?

- В Игарке много работы… Она пришлет письмо и в нем скажет, когда вернется обратно…

Придя домой, я ещё острее почувствовал одиночество и беспросветную тьму впереди. Теперь наверняка меня уволят с работы и выгонят из ДК. С малым ребенком на руках, в одиночку, без родственников и хороших знакомых, выжить будет очень и очень проблематично. Сухой комок подкатил к горлу, и непроизвольные слезы побежали у меня по щекам. Алексей, забравшись ко мне на колени, стал меня утешать и успокаивать:

- Ну не плачь, папа! Ты же сам говоришь, что мама приедет. Пусть не скоро, но приедет. А мы с тобой будем её ждать и готовить ей подарок. Как ты думаешь, что мы подарим её, когда она приедет?

От этой чистой и безгрешной любви у меня полегчало на сердце, слезы прекратились, и я подумал, что действительно, на этом жизнь не кончается и, как бы не было тяжело, надо жить дальше, хотя бы ради сына и будущей встречи с Раей.

Несчастья следуют одно за другим

Каждый вечер, возвращаясь из детского сада, Алексей спрашивал, нет ли писем от мамы, и когда я говорил, что нет, начинал капризничать, а один раз сильно расплакался и стал проситься со мной вместе полететь на самолете в гости к маме.

Приходилось постоянно выдумывать, почему мама не пишет. Большей частью я ссылался на нелетную погоду, тем более что после её отъезда чуть ли не каждый день пуржило, погода совершенно испортилась. Из-за больших снежных заносов на несколько дней прервалось железнодорожное сообщение между Дудинкой и Норильском. А Дудинке прекратилось сообщение автомобильного транспорта.

Перед сном Алексей усердно молился за здоровье мамы. Он имел обыкновение вслух высказывать свои просьбы, умоляя Боженьку вернуть скорее из командировки дорогую мамочку.

Прибавилось много новых забот. Ежедневно стирал белье, штопал чулки, латал верхнюю одежду. Я внимательно следил, чтобы Алексей выглядел всегда чистым и опрятным, не хуже других детей.

В детском саду не сразу узнали про арест жены. Воспитательница несколько раз спрашивала, почему за сыном не приходит мать. Уклоняясь от прямого ответа, я ссылался на всякого рода причины. Однажды, когда вечером я пришел за Алексеем, заведующая пригласила меня в свой кабинет

- Я знаю о вашем большом горе, - сочувственно сказала она, - мужайтесь. Быть может все закончится благополучно и вы скоро вновь встретитесь. Кстати, из-за того, что ваша зарплата незначительна, принято решение не брать с вас денег за содержание сына в садике.

Меня глубоко тронуло сочувствие этой пожилой женщины.

Зато разительная перемена произошла в отношении ко мне заведующей Райкультотделом Исполкома Натальей Черных, которая прекрасно меня знала, ибо была участницей драматического коллектива Дома Культуры и даже играла не последние роли в спектаклях. Так в спектакле А.Н. Островского «Не в свои сани не садись» ей была исполнена роль Арины Федотовны. Теперь её словно подменили. Всегда приветливая, интересовавшаяся работой драматического коллектива, внимательная ко всем моим нуждам, не раз обещавшая помочь с предоставлением нашей семье приличной жилплощади, любившая пошутить с Алексеем, Черных, после ареста Раи, старалась меня не замечать, говорила только по делу, причем сухо и официально. Алексея больше не приглашала в свой кабинет, не угощала его конфетами.

Директор ДК, Петухов, мало, чем проявлял свое новое ко мне отношение. Но я все же ощущал новое к себе отношение. Так, например, когда в клубе намечалось какое-нибудь мероприятие, Петухов обычно приглашал меня к себе в кабинет и мы сообща набрасывали план действий. Теперь же он обходился без моей помощи. Даже Тихонравов вдруг перестал бывать в нашем скворечнике, сославшись на большую перегруженность в работе.

Надо мной сгущались тучи недоверия, меня сторонились, как прокаженного и, вместе с тем, никто, ни одним словом меня не обидел, не растравил кровоточащей раны. Все знали про события в нашей семье, но ни один человек, кроме заведующей Дет садом, не посочувствовал, не поинтересовался, как нам живется, куда отправили жену, пишет ли она.

Вскоре связисты выпустили «Женитьбу» Гоголя. Что можно и нужно было сделать, чтобы спектакль получился красочным, содержательным, ярким по исполнению, я все сделал и, мне кажется, по горячим аплодисментам, публика хорошо приняла спектакль.

Тем удивительнее было запоздалое появление спустя две недели статьи (даже не рецензии) в мой адрес, опубликованной в газете «Советский Таймыр».

Анонимный автор (статью поместили без подписи) острие своей критики направил исключительно в адрес режиссера-постановщика, то есть меня. На мою голову, как из рога изобилия, посыпались обвинения, которые должны были меня, как режиссера и руководителя художественной самодеятельности, дискредитировать в глазах дудинской общественности и недвусмысленно давали понять, что мне не место в драматическом коллективе.

Газета сделала вывод, что я не справился с постановкой, не сумел в современном понимании показать на сцене русское классическое произведение, что мне чуждо советское толкование пьесы и так далее и тому подобное. Не хватало только редакционного резюме, что меня следует как можно скорее гнать из театра в три шеи. Завуалированным редакционным выводом не замедлили воспользоваться верхи дудинской администрации во главе с председателем Горисполкома Смородиновым, который на следующий день после появления статьи вызвал меня к себе в кабинет.

- Надеюсь, вы прочитали статью в газете «Советский Таймыр» о постановке пьесы «Женитьба» Гоголя? – держа в руках газеты, спросил Смородинов, - Хотелось бы услышать ваше мнение по этому поводу.

- Статья написана по специальному заданию с целью ошельмовать меня, как режиссера-постановщика. Я убежден, что это типичная критика ради критики. Меня нужно убрать, а как это сделать – проще всего подвести политическую платформу. Сейчас такой подход самый популярный, тем более в отношении нас, бесправных ссыльных. Ведь другого способа избавить от меня не применишь: не пью, веду себя благопристойно, не являюсь нарушителем трудовой дисциплины. С полной ответственностью заявляю, что трактовка спектакля правильная, пьеса поставлена в традициях осуществления русских классических произведений на советской сцене. Отлично понимаю, что вас шокирует руководство драматическим коллективом политическим ссыльным, да вдобавок к тому же у которого жена только что арестована по политической статье. В партийных органах за это видимо вас по головке не погладят…

- Я не видел спектакль, – деланно спокойным тоном заговорил Смородинов, - но статью внимательно прочел и, конечно, сделал соответствующие выводы. Газете не верить я не могу, потому что она орган партийный, в ней работают достойные люди и обвинять их в предвзятости вы не имеете права. Ваши рассуждения пристрастны,

малоубедительны, они применимы к продажной буржуазной, но не советской печати. Так как советская власть, которую я здесь представляю, не может безразлично отнестись к выступлению партийного органа, предлагаю вам добровольно написать заявление об уходе из Дома Культуры. Желаете еще что-нибудь добавить к сказанному?

- Нет, не желаю! Оставаться в ДК не намерен и сегодня же подам заявление директору об уходе!

- Вот и хорошо, - каким-то бесцветным голосом произнес Смородинов, указывая мне рукой на дверь.

Вероятно, Смородинов позвонил после нашей встречи Черных, ибо, когда я встретил её, поднимаясь к себе наверх, она, даже не поздоровавшись, попросила меня зайти к ней.

В поисках жилья

О моем уходе с работы, Черных даже не заикнулась, но очень настойчиво рекомендовала мне найти себе новое жилье

- Ваша комната срочно необходима новому руководителю драматического коллектива, поэтому её надо немедленно освободить. Вы к вечеру сегодня сможете съехать?

Я никогда еще не видел её такой взвинченной. Бледная, стараясь не смотреть мне в глаза, говоря лаконично, отрывисто, он не хотела и слышать, что я могу задержаться в комнате, пока найду новое пристанище.

- Я прошу не за себя, а за ребенка, - не выдержал, наконец, я и повысил голос, - вы будущая мать и должны понять, что не имеете права выгонять ребенка на улицу. При первой же возможности я покину ваш «гостеприимный дом», но пока не найду жилья, никуда отсюда не уйду и ключ не верну. Запомните это и можете жаловаться кому угодно, закон на моей стороне!

Хлопнув дверью, я вышел из её кабинета, и прошел в свой «скворечник». Нервы у меня были напряжены до предела и, не выдержав, я горько разрыдался. В моих руках была фотография Раи. Глядя на неё, я словно делился с ней своим горем, будто спрашивал её совета, как поступить дальше, как дальше жить. Без неё, лишившись работы, обязанный покинуть комнату, с ребенком на руках, я почувствовал себя лишним, никому не нужным человеком, обойденным даже теми, кто еще несколько недель назад говорил мне комплименты…

Вечером, когда пришли из садика, обо всем рассказал Алексею. Смышленый мальчуган с серьезным видом внимательно выслушал мой рассказ обо всех событиях дня. Обняв меня за шею, он стал утешать:

- Не горюй папа! Вернется мама и мы переедем в другую квартиру.

- Ждать некогда, нельзя откладывать в долгий ящик.

- Тогда пойдем искать сразу. Одевайся!

И мы пошли. Заходили буквально в каждый дом. Где не имелись отдельные комнаты, просили предоставить угол. Но везде только и слышали: «Занято!». Многих приводил в смущение ребенок: «А, вы не один, с мальчиком? Но у нас свои дети, принять не можем».

Так продолжалось несколько вечеров подряд. Теперь я уже стал ходить и днем, когда Алексей был в садике. Про то, что я не один не говорил, а думал, что когда сниму комнату или получу разрешение пользоваться углом, поставлю раскладушку и скажу, что со мной мальчик. Если станут возражать, постараюсь уговорить, буду взывать к сочувствию и любви к детям.

Обошел несколько улиц. Избегал заходить в зажиточные дома, заранее зная, что туда не пустят. Стучался в покосившиеся балки к бедным людям, для которых квартиранты являлись существенным подспорьем. За комнату со своим отоплением и освещением запрашивали 250 рублей в месяц, за угол брали 125 – 150 рублей.

Зимняя пора самое неудачное время для поиска жилья. Чаще всего комнаты освобождаются с открытием навигации, в летнюю пору, когда многие берут расчет и уезжают в продолжительные отпуска.

В бесплодных настойчивых поисках прошло несколько дней. Как только я заходил за Алексеем в детский сад, он первым долгом спрашивал, нет ли писем от мамы и нашел ли я квартиру. Каждый раз приходилось его огорчать.

Не оставляла в покое и Черных, требовавшая при каждой встрече освободить комнату. Узнав, что на Крайнем Севере существует положение, согласно которому никто не имеет права в зимнее время квартиранта с ребенком лишать жилплощади, я стал смелее разговаривать с Черных и уже не обращал внимание на её напоминания, а однажды в довольно резкой форме оборвал её, сказав:

- Прекратите болтовню! Когда найду комнату, тогда и съеду! Не нравится, подавайте в суд на выселение!

Черных после этого инцидента перестала не только со мной разговаривать, но даже и замечать.

Наконец судьба смилостивилась надо мной. Однажды, попав в лабиринт крохотных балков на Северной улице, я постучался в дом номер семь. Дверь открыла средних лет довольно полная женщина с претензией нравиться мужчинам, назвавшаяся Ксенией. Пройдя небольшой коридор, мы вошли на кухню, где стояло две кровати. За ней находилась комната, занятая четырьмя кроватями, двумя сундуками, накрытыми цветастыми ковриками. Посреди комнаты стоял четырехугольный стол. Незатейливые занавески прикрывали два окна, со стоявшими на подоконниках горшками с геранью.

Я объяснил причину своего визита. Ксения нисколько не удивилась моей просьбе и тут же указала на кровать, где я могу располагаться.

- Отдельную комнату пока предоставить не могу, она занята. Но скоро освободится, тогда можете там устраиваться. У нас живут люди спокойные, - быстро отрапортовала Ксения, которая, видимо, привыкла иметь дела с квартирантами, - вот эта кровать моя с мужем, на другой стороне спит девушка-счетовод, у дверей – экспедитор. На кухне две девушки из гостиницы: официантка и гардеробщица. Отдельную комнату, вход в которую из коридора, занимает завскладом из порта, который не сегодня-завтра получает казенную квартиру.

Пока мы разговаривали, пришел муж, дородный, красивый мужчина, с заметной полнотой. Он приветливо протянул руку, назвав себя Иваном. Поинтересовался, зачем я пришел и, узнав, что ищу жилье, показал на свободную кровать.

Мне все было никак не сказать, что я не один, а с ребенком. Но тут Ксения сама меня выручила:

- Вы один, или живете с кем-нибудь?

- Со мной мальчик, сын мой, ходит в детский сад, - ответил я, со страхом ожидая реакции хозяев.

Но Ксения к этому сообщению отнеслась довольно спокойно, заметив только, что кровать достаточно широкая, чтобы поместиться вдвоем.

Я возликовал в душе, ибо отпала необходимость просить за Алексея. Ксения поинтересовалась, где моя жена, на что я ответил, что она уехала на длительное время на материк. На вопрос, почему больше не работаю в ДК (хоть и город, но всем обо всех известно!), объяснил, что перехожу работать в управление порта, где оплата значительно выше. Ксению и её мужа устроили мои версии и мы «ударили по рукам». Договорились, что пока буду платить 150 рублей в месяц за койку и стирку белья.

С легким сердцем направился в тот вечер за Алексеем. На душе было спокойно. На следующий день намечал переехать. Не думалось о том, что после отдельной комнаты, пусть даже холодной, с массой всяческих неудобств нас ожидает худшее: коммунальная комната с множеством людей их привычками, капризами и туалетом на улице, с такими стесненными условиями, когда негде переодеться, некуда положить вещи, которые постоянно приходится держать в чемоданах и в ящиках.

Ледоход на Енисее

Одновременно приходилось разрешать не менее сложную задачу – поступить на работу. Мои финансовые сбережения позволяли мне оставаться безработным два – три месяца. По доверенности я получил из управления порта месячную зарплату Раи. При расчете в ДК я получил за две недели компенсацию и, кроме того, набежавшие отпускные.

Начальник отдела кадров Дудинского порта капитан Мосин заверил меня, что устроит на работу в конце марта или, в крайнем случае, в первых числах апреля в грузовой отдел порта на должность оператора (помощника диспетчера) с окладом в 950 рублей.

В двадцатых числах апреля я уже был на работе. До начала навигации пока не функционировала диспетчерская по погрузочно-разгрузочным работам в порту, я занимался заготовкой диспетчерских графиков в конторе, составлял акты на списание инвентаря.

В Дудинке приготовились к ледоходу, вслед за которым сразу же открывалась навигация. Могучий, длиной более четырех тысяч километров, Енисей с каждым днем все сильнее подпирал ледяной панцирь, который синел, становился ноздреватым, покрывался трещинами. Воды Енисея подо льдом неслись со скоростью курьерского поезда – 180 тыс. кубометров в секунду, в сторону Карского моря.

Наконец однажды ночью весь город проснулся от страшного грохота, доившегося со стороны реки. Создавалось впечатление, что началась и не смолкает артиллерийская канонада. Когда рассвело, около 12 часов дня, все население города собралось на берегу и сверху наблюдали за разбушевавшейся стихией. Огромные льдины толщиной 2 – 3 метра с оглушительным грохотом наползали друг на друга, руша все, что попадалось им на пути и разрушаясь сами. Льдины лезли на берег, пытаясь добраться до строений, стоявших на высоте 8 -10 метров. Все, что осталось на берегу: балки, бревна, сараи превращались в труху. Береговые железнодорожные пути огромной силой льдин поднимались на дыбы, крошились причалы и пристани. Открывалась величественно страшная картина стихийного бедствия, которую творил Енисей. И без того широкая река раздалась, затопив на несколько километров вглубь левый берег. Под водой и льдом исчез Кабацкий остров, что напротив Дудинки.

Через четыре дня сплошного ледохода и канонады, Енисей стал входить в свое русло. По открытой воде плыли ледяные площадки, льдины, на которых могли спокойно разместиться несколько футбольных полей, остатки разрушенных ледоходом пристаней, сараев, домов, стогов сена, разбитые баржи, лодки, катера и огромное количество бревен. В стремительном беге Енисей уносил все это богатство в Карское море и в Ледовитый океан.

На сотни тысяч рублей погибало имущество. О спасении его не приходилось и думать. Кто мог отважиться в эту пору выйти на реку? Такого смельчака ожидала неминуемая гибель. Катера и буксиры оказались бы затертыми льдинами и их тоже унесло бы в океан.

Со дня на день ожидалось открытие навигации. В порту круглые сутки трудились на восстановлении береговых причалов. Заново прокладывались железнодорожные пути,

монтировались портальные краны, на берег вывозились паровые краны, лебедки, транспортеры. Под погрузку буксиры выводили зимовавшие в реке Дудинка баржи и железные лихтеры. За невозможностью подойти к причалам, их подводили к наскоро сколоченным эстакадам.

Рабочие бригады укомплектовывались из заключенных, живших в лагерной зоне за колючей проволокой в самой Дудинке.

До прибытия грузов из Красноярска шла погрузка продукции Норильского горнометаллургического комбината. Норильск экспортировал медь, алюминий, какие-то неизвестные нам полезные ископаемые, находившиеся в небольших деревянных бочонках, за которыми следила вооруженная охрана.

Начальник грузового отдела, грек Стамболи предупредил, что с началом навигации погрузочно-разгрузочные работы в порты будут проходить в две смены. По 12 часов каждая: с 8 утра до 8 вечера – первая смена и с 8 вечера, до 8 утра – вторая смена с обеденным перерывом один час. Выходных не предусматривалось, лишь в особых случаях, по личному распоряжению начальника грузового отдела, как исключение, предоставлялся выходной.

Со сцены -  на причалы порта

Итак, я переключился на совершенно новую, незнакомую мне деятельность – двенадцать часов ежедневно на ногах, беготня с одного причала на другой, точное фиксирование прибытия в порт под разгрузку и погрузку разнообразных судов, начиная от самоходных барж, лихтеров, шхун, до буксируемых барж. Составление актов в случае задержки погрузочно-разгрузочных работ: из-за отсутствия вагонов, несвоевременного подхода автомобильного транспорта, неисправности кранов, отсутствия электроэнергии, опоздание с выходом на работу заключенных и так далее. По каждому случаю акт обязаны были подписать капитан судна или шкипер, механики, в ведении которых находились те или иные вышедшие из строя механизмы, ответственные мастера, производившие операции по выгрузке и погрузке, диспетчера. Акты заносились в диспетчерский лист, служили документами для оправдания простоя судов. В конце навигации весь материал поступал в юридический отдел, который предъявлял претензии в судебные органы на предмет взыскания с организаций, учреждений, отдельных лиц, виновных в простое судов.

Во время выгрузки происходили хищения продуктов, винных изделий, промтоваров, виновниками которых обычно были заключенные грузчики. И на такого рода непорядки

я обязан был составлять акты с соответствующими подписями, для предъявления в лагерь для взыскания с виновников.

Вспоминаю необычайный случай хищения, поразивший смелостью и находчивостью воров. У причала стояла большая, в 2 тысячи тонн водоизмещением деревянная баржа «Ока». Заключенные выгружали из неё мешки с сахарным песком. Грузчики нахально вспарывали мешки, насыпали песок в карманы, шапки, хлебные мешки. Но этого им показалось мало. Они обратили внимание, что в кормовом помещении баржи, в клети, находился огромный боров, принадлежавший шкиперу баржи.

У грузчиков взыграл аппетит к свежей свиненке. Группа наиболее отчаянных уркачей, всю жизнь промышлявших кражами и грабежами, внимательно стала следить за действиями шкипера. Когда и куда он уходит, как долго отсутствует. Обычно шкипер отлучался в управлении порта и заодно за продуктами около 12 часов дня и отсутствовал около 30 минут. В этот момент и произошла беспрецедентная по своей дерзости и ловкости кража огромного борова весом более 200 килограмм.

Как только шкипер спустился на берег и скрылся за штабелями мешков и ящиков, заключенные взломали клеть и, накинув на шею борова длиннейшую бечевку, столкнули его за борт. Свинья не успела издать и звука, как очутилась на дне Енисея. А дальше сделали так. Свободный конец веревки пустили под корму баржи, извлекли на берег и привязали к одной из свай, на которых был сооружен причал. Теперь только нужно было подождать, когда освободившаяся от груза баржа отчалит от причала. Вся эта операция со свиньей была произведена столь быстро и незаметно, что даже стрелки вооруженной охраны, находившиеся на берегу, ничего не заметил.

В страшном отчаянии метался по барже шкипер, безуспешно разыскивая пропавшее животное, которое исчезло совершенно бесследно. Совершенно не могли помочь ему и стрелки военизированной охраны. Кого можно было обвинять? Десятки грузчиков с самым серьезным видом продолжали выносить на плечах из трюма мешки с сахаром. Шкипер вглядывался в лицо каждого, пытаясь по мимике, или иным каким-нибудь способом найти хотя бы зацепку. Подходил то к одному, то к другому, просил помочь найти воров, обещал крупное вознаграждение тому, кто хотя бы подскажет где искать. Ничего не добившись, он подошел ко мне и пытался склонить меня к тому, чтобы я составил для него акт пропажи. Но я направил его в управление порта, объяснив, что акты составляются только по поучению начальства. Из управления он пришел в окружении толпы чиновников, которые собственными глазами хотели убедиться в столь дерзком ограблении. Приказ на составление акта я так и не получил.

Через два дня из Дудинского порта буксир «Ленин» вывел баржу «Ока» и повел её в связке с другими баржами в Красноярск. А в это время на берегу, вытащенную из воды свинью, быстро разрезали на части и бригадники получили по основательному куску свинины…

Фея

Двенадцатичасовой рабочий день с пребыванием все время на свежем воздухе в любую погоду выматывал меня настолько, что я буквально валился с ног и мечтал только об отдыхе. За Алексеем первое время в садик ходила Ксения... Когда она отказалась, попросил соседку, старушку Мавру. Вечером, прежде чем лечь спать следовало проверить у Алексея одежду, чулки, что нужно починить, напоить его чаем, самому поужинать. Безумно хотелось спать, но ложиться можно было только тогда, когда все жильцы, вдоволь наболтавшись с Ксенией, начинали укладываться на ночь. Вещи наши хранились в двух чемоданах и одном ящике, которые на замок не закрывались. Каждый день обнаруживал, что кто-то в них копался. Однажды, подняв крышку, обнаружил свою сберегательную книжку, лежавшей сверху, хотя точно помнил, что прятал её на дне чемодана под белье. Без спроса пользовались моей электроплиткой, пережигали спираль и я не мог нагреть себе даже чаю. Приходилось молчать и терпеть. Когда я однажды выразил неудовольствие тем, что кто-то пережигает спираль электроплитки, Ксения заявила, что если мне не нравится, я могу искать себе другую квартиру.

Наконец судьба смилостивилась надо мной. Уехал жилец отдельной комнаты. Ксения сдержала свое слово и уступила мне её за 250 рублей в месяц с моим отоплением и освещением. Вот когда мы с Алексеем почувствовали полную самостоятельность и независимость. В маленькой шестиметровой по площади комнатке мы поставили два столик а и два стула. Алексей спал на ящике с приставленными кс нему стульями. Купили два воза сухих дров. В комнате была своя маленькая плита с небольшим обогревательным щитом, но тепла она давала мало, поэтому почти весь день приходилось обогреваться электроплиткой, жечь электричество. Сквозь маленькое окно, обращенное в сторону соседнего балка едва пробивался свет.

К осени, когда северным морским путем стали приходить крупные морские суда из Архангельска и Ленинграда, работы прибавилось. В мои обязанности стало дополнительно обходить причалы, где были пришвартованы крупные морские суда. Здесь особенно внимательно следили за тем, чтобы не возникало простоев по вине порта., так суммы могли быть огромными.

Во второй половине августа 1952 года Алексей стал выпускником детского сада. С первого сентября он поступал в первый класс школы. С трудом отпросился у начальника, чтобы сходить с сыном в магазин, купить все необходимое для школы, а так же обувь и одежду. Первого сентября Алексей пошел в школу. После уроков, он приходил ко мне на причал и мы вместе обедали в портовой столовой. После обеда он делал уроки в диспетчерской. Остальную часть рабочего дня, сопровождал меня при обходе судов. Захватив под мышку мой портфель, он с важным видом шагал по причалу, вызывая дружный смех грузчиков. Он стал любимцем служащих и рабочих порта. Все его отлично знали, присматривали за ним, когда я уходил на суда или в контору, угощали конфетами. Алексей любил в течение многих часов устраиваться в кабине какой-нибудь машины, доставлявшей грузы с причала на склады. В таких случаях я был за него полностью спокоен.

Первое время Алексей учился в школе прилично. Пятерок не было, но и двойки отсутствовали. Потом потихоньку начал скатываться, в основном, на тройки. Из-за своей непоседливости (в народе говорят: шило в заднице) он не мог надолго сосредотачиваться, не улавливал материала, а напрягаться ему было лень. В тетрадях наблюдалась постоянная грязь, буквы выходили у него вкривь и вкось.

При переходе из первого во второй класс, учительница Смородинова в характеристике написала следующее:

«… Данный ученик поступил в школу семи лет. Мальчик очень живой и подвижный. Этому нужно уделить особое внимание. Очень любопытный, любознательный. Может обманывать старших и учителей и не сознаваться долгое время. На уроках, в перемену подвижен. Материал усваивает хорошо и легко. Читать сам не любит. С товарищами дружен, со старшими вежлив. Воспитывается у неродного отца. Отец за воспитанием следит, на мальчика оказывает большое влияние. Материальные условия удовлетворительные»…

Не любив читать сам, Алексей с удовольствием слушал чтение вслух. Прекрасно запоминал стихи. Помню, когда мы жили в ДК, я готовился к концерту в честь 15-летия со дня смерти А.М.Горького и учил его стихотворение «Фея».

Учил вслух. Алексей лежал на своих нарах наверху, готовясь отойти ко сну. Рая сидела у теплой плиты и чинила белье.

- Папа, – раздалось сверху, - а я знаю стихотворение, которое ты учишь.

- Не болтай глупости. Как ты мог выучить стихотворение, когда я его всего третий раз читаю, да и никто с тобой не занимался.

- Вот ты учил, а я запомнил.

- Ладно, поворачивайся на правый бок и спи.

- Папочка, ну как ты не понимаешь? Хочешь, я прочитаю.

- Тебе что говорят, закрывай глаза, кончай разговоры.

В наш разговор вмешалась Рая:

- Пусть почитает. Еще не так поздно, успеет выспаться.

Ободренный поддержкой матери, Алексей вмиг спустился вниз, встал в позу чтеца на нашей постели и начал декламировать:

В лесу над рекой жила фея

В реке она часто купалась

Но раз позабыв осторожность

В рыбацкие сети попалась

Её рыбаки испугались

Но был с ними юноша Марко…

На этом месте Алексей словно споткнулся, остановился и не стал читать дальше. Я был в полной уверенности, что он текст забыл:

- А еще бахвалился, - сказал я, - сознайся, что не знаешь!

- Нет, знаю, - с долей обиды произнес Алексей, - помню все стихотворение. Только мне стыдно читать дальше. Папа ты прочитай немножко дальше, а я потом сам…

Нам все стало понятно. Ребенка обуял ложный стыд за последующие две строки:

Схватил он красавицу фею

И стал целовать её жарко.

Не успел я прочесть эти строчки, как Алексей подхватил текст дальше и без запинки довел его до конца.

Прошло время, Алексей повзрослел, стал большим мальчиком и когда читал «Фею» перед нашими гостями, то обязательно, умышленно в этом месте останавливался, как бы заставляя меня вступить, что я с удовольствием и делал.

Снова в поисках жилья

Закончилась навигация 1952 года. Опустели запорошенные снегом причалы, но грузовые операции на берегу продолжаются. Предстоит многое с берега увезти, что не успели сделать за навигационный период. Ожидают порожняка строительные материалы, машины, их запасные части, накрытые брезентом мешки с цементом, солью, бочки с техническими маслами, ящики со стеклами и так далее. Все это за зиму переправят узкоколейкой в Норильск.

У меня сократились рабочие часы. Нет надобности трудиться двенадцать часов в сутки. Я уже не оператор. Получил повышение в должности и стал временно исполняющим обязанности коммерческого ревизора с окладом 1250 рублей в месяц. Подбиваю итоги навигационного периода, выясняю, по каким актам можно требовать денежной компенсации, с кого взыскивать за простои судов, железнодорожного и автомобильного транспорта.

Свободного времени стало больше. После четырех часов дня я уже дома, могу уделить внимание Алексею, слежу за выполнением его домашних заданий, по вечерам, перед сном совершаем с ним прогулки на свежем воздухе.

Осенью Ксения приобрела поросенка. До наступления морозов держала его на улице, в сарае, стенки которого для тепла были обиты толстым слоем войлока, а к потолку была подвешена мощная лампа, которая давала свет и одновременно тепло. Кроме того, свинья опоросилась четырьмя поросятами. Морозы по ночам стали нешуточные и Ксения решила перевести свинью с поросятами в дом. Не считаясь с квартирантами, Ксения перевела свинью с четырьмя поросятами в свою комнату, где как я уже рассказывал, стояли четыре кровати, из которых три были заняты посторонними людьми. Она вынесла из комнаты стоявший посредине четырех угольный стол, а на его месте поместила загон со свиньей и четырьмя поросятами. В квартире стоял страшный смрад, всю ночь свинья хрюкала, не давая возможность людям спать. Одна из квартиранток, девушка-счетовод, не выдержала и высказала Ксении свое возмущение. В тот же день Ксения выгнала её вон. В то же время, опасаясь, что так она потеряет всех квартирантов большой комнаты, Ксения решила выжить меня с Алексеем из отдельной комнаты, превратив её в свинарник.

Как-то вечером, когда я вернулся с работы, Алексей сидел за столом и решал задачи, В комнату, не постучав, вошла возбужденная Ксения и начала на меня кричать, что ей до зарезу нужна моя комната, что держать она меня больше не собирается, так как я мало плачу, коридор не мою, после себя оставляю грязь и чтобы я через три дня освободил помещение. Когда я сказал, что готов платить больше, она, она не пошла на уступки, заявив, что моя комната ей нужна для свиньи и её приплода.

Спорить с Ксенией было совершенно бесполезно. Напрасно я стал доказывать, что в зимнюю пору она не имеет права выгонять квартирантов, тем более с ребенком. Она еще пуще раскричалась на меня, пригрозив, что если я добровольно не уеду, она сорвет висячий замок и выбросит на улицу мои вещи.

Опять начались поиски жилья. Прошло трое суток, а я так ничего и не нашел. Попросил Ксению подождать еще несколько дней. Хотя неохотно, но она все же согласилась.

В один из дней, вернувшись домой после поисков жилья позже обычного, я почувствовал в комнате запах гари. Алексей стал уверять, что это пахнет от плиты, которую я истопил, уходя на работу. Я огляделся и обнаружил отсутствие занавесок на окне. Стал допытываться, куда они делись. Алексей делал вид, что не знает. Тогда я открыл дверцу плиты и обнаружил там обгоревшие куски занавесок. Алексею ничего не оставалось, как признаться в содеянном. А дело было так. Алексей делал уроки, когда внезапно пропало электричество. Он зажег свечку, с помощью которой стал искать упавший под стол карандаш. От свечки вспыхнули занавески. К счастью, он не растерялся, сорвал занавески на пол, затоптал, предотвратив таким образом пожар. А чтобы ничего видно не было, запихал полу сгоревшие занавески в печку.

Смерть Сталина

Январь 1953 года прошел под знаком крупных сокращений в Дудинском речном порту. Увольняли инженерно-технический персонал, сокращали управленческий аппарат. Ликвидировали и мою должность. Мой непосредственный начальник, Леопольд Моисеевич Вишневский посоветовал перейти из грузового в лесной отдел, где, по его словам, наиболее стабильное положение со штатами и нет опасности попасть под сокращение.

Моим новым начальником стал ссыльный грузин Арчил Васильевич Геденашвилли, высокий тучный мужчина лет около пятидесяти, в обычной обстановке веселый жизнерадостный человек, любивший своих подчиненных называть на ты. Совершенно другим, крикливым, раздражительным становился Арчил, как его все называли за глаза, если происходили какие-нибудь непорядки на работе. Он разносил подчиненного на месте и его зычный голос раздавался далеко от места погрузки вагонов. В эти моменты к нему лучше было не подходить, обругает отборным матом и если подчиненный ещё и служащий, то пообещает сразу же уволить. Как быстро он выходил из себя, также быстро отходил, моментально забывая о своих угрозах.

- Много платыт нэ могу, - с ярко выраженным грузинским акцентом говорил он мне, когда принимал на работу, - будэшь работать старшим рубщиком, получать 750 рублэй в мэсяц, за ночные часы полагаэтся надбавка. Твоэ дэло замэрять лэс во врэмя погрузки в вагоны. Станэшь харошим рубщыком, подыщэм что-нэбудь получшэ, получэшь дэнэг по большэ...

Хотя официально я работал рубщиком, но вагонов не замерял, делал другую работу: выписывал бригадам наряд-задания, составлял ежедневные сводки погрузки вагонов, писал отчеты и т.д.

Лесная биржа занимала огромную территорию за чертой города на берегу Енисея при впадении в него реки Дудинки. Огромными, могучими бастионами высились бесконечные штабеля бревен, накатанных в период навигации и подготовленных к отгрузке в железнодорожные вагоны. Поверх штабелей были настланы деревянные эстакады, по которым извлеченные из воды бревна затаскивались на берег и складировались в штабеля. Территорию биржи вдоль и поперек прорезали железнодорожные ветки. Лесной отдел порта имел свой лесопильный завод, работавший в две-три смены.

Как только вскрывался Енисей и до самых последних дней навигации, мощные буксиры подтаскивали с верховьев реки огромные в полкилометра плоты, имевшие по нескольку десятков тысяч кубометров древесины. Здесь был пиловочник, строевой лес, рудостойка, все необходимое для строек на Крайнем Севере, для шахт Норильска.

До 1953-54 годов рабочий контингент составляли исключительно заключенные, они же были бригадирами, мужчины и женщины, осужденные по бытовым и политическим статьям, 1500 – 2000 человек в смену, часть из которых трудилась на лесопильном заводе.

По-разному относились к своим обязанностям работяги - заключенные. Бытовики (воры, грабители, мошенники, насильники и т.д.) филонили, исчезали с места работы, скрывались в штабелях, играли в карты, пили, работали как попало, поэтому часто норму не выполняли. И в то же время примеры трудолюбия показывали политические заключенные. Приятно было смотреть на их работу. Если они грузили вагоны, то никогда не поступали рекламации о их недогрузе, о том, что по дороге вагон развалился. Складирование в штабеля отличалось аккуратностью, словом начальнику смены не приходилось краснеть перед руководством за работу тех, кто отбывал наказание по 58-й статье.

Морозное утро 6 марта 1953 года. Ветра нет, зато страшный холод. Термометр показывает минус 38 гр. по Цельсию. Над горизонтом выплывает красный шар солнца. Работяги, занятые извлечением из подо льда толщиной около двух метров, оставшихся с осени в воде бревен,, через каждые 15-20 минут забегают в балок-обогревалку. К раскаленной до красна печки не протолкаться, сплошной стеной стоят чающие обогреться. В балок заходит мастер Литвинов, тоже ссыльный, любитель пошутить и побалагурить. На этот раз он серьезен. «А ну-ка, ребятки , пустите меня сесть к печке, чуточку согреться , а я вам расскажу нечто такое, что заставит каждого из вас призадуматься!..»

Без слов все расступились, дали место Литвинову.

- Так вот, слушайте... Вчера в 9 часов 50 минут вечера умер товарищ Сталин!...

В балке повисла настороженная тишина. Все знали из газет и радио-передач о болезни Сталина. Никто не осмелился вслух комментировать это известие, все кто сидел и кто стоял молчали, словно воды в рот набрали. Да и как тут было проявлять эмоции. Чувства великой потери, как говорили на Большой земле, здесь никто не испытывал, скорее наоборот, сдерживать приходилось радость. Радость, что наконец-то, возможно, эта тирания кончится, сократят срока, а, может быть и амнистируют, хотя эта надежда теплилась где-то глубоко, глубоко в подсознании. Мне казалось, что смерть Сталина должна внести коррективы в политическую жизнь страны и не может не изменить внутреннее положение государства, в частности оно должно напрямую коснуться нашего брата – ссыльных и заключенных, осужденных по 58-й статье. Вопрос только в какую сторону, либо еще крепче завернут гайки, а может будет послабление. Всем хотелось верить в лучшее и хотя никто в балке так ничего о смерти Сталина не сказал, глаза у людей заблестели, выдавая сдерживаемое волнение.

Перекур продолжался до прихода начальника участка погрузочных работ Тишечкина. Не любили его работяги за придирчивый характер, грубость, старание выслужиться перед начальством. Прозванный удавом, Тишечкин, также ссыльный, отбывавший срок по политической статье, в прошлом член партии, отличался большой работоспособностью, с педантичной точностью выполнял указания свыше и горе тому, кто осмеливался не подчиниться его распоряжению. С его приходом балок мгновенно опустел. По лицу Тишечкина можно было определить, что он чем-то недоволен, поэтому никто не хотел испытывать на себе его гнев. В балке остались Литвинов и я. Передав Тишечкину сводку вчерашней погрузки леса в вагоны, я засобирался выйти на производство, но он меня задержал, передав слышанную от Литвинова весть о смерти Сталина. Между нами произошел короткий разговор о приемнике Сталина. «Не сомневаюсь, что им станет Маленков, - сказал Тишечкин, - А, в общем, поживем, увидим!..».

Внутриполитические события в стране менялись с калейдоскопической быстротой. Не успели похоронить Сталина, как всплыло дело сталинского сатрапа Берии, в руках которого находилось НКВД.

Ему и его ближайшему окружению были предъявлены обвинения в тягчайших государственных преступлениях: измена Родине, предательство, пребывание на службе в иностранной разведке. Кроме того, Берии инкриминировали уничтожение лучших советских людей, выдающихся военоначальников, партийных руководителей, погибших

в лагерях. Суд признал их виновными и приговорил к смертной казни. Хотя все мы прекрасно понимали, что, используя методы дознания, которые применялись кo многим из нас, можно было получить любое признание, смерть этого ненавистного человека для многих была как бальзам на сердце. Но в тоже время это внесло сумятицу в умы заключенных и ссыльных. Никто больше не сомневался, что должны произойти большие перемены в сторону облегчения жизни политических заключенных, должна измениться судьба ссыльных.

Так оно и случилось. Заключенные рассказывали, что в лагеря приезжают комиссии, занятые перепроверкой дел осужденных. Ежедневно вызывают на допросы, поднимают старые дела. Члены комиссии внимательны в поисках истины, просят не стесняться рассказывать правду, успокаивают, что бояться не надо, говорить следует все как было.

Отменили явку ссыльных на обязательную отметку два раза в месяц. Прошел слух, что ссыльные в ближайшее время получат паспорта и смогут беспрепятственно передвигаться по территории Советского Союза, иными словами с них будет снята ссылка и они смогут жить где угодно, за исключением Москвы, Ленинграда и некоторых областных городов.

«Я тонул в Енисее»

Весной 1953 года мы все еще оставались у Ксении. Она согласилась, что с открытием навигации мне легче будет отыскать комнату. В конце мая на Енисее начался бурный ледоход. Опять все население любовалось интересным зрелищем. Придя с работы, я занялся приготовлением ужина, совершенно не задумываясь над тем, где Алексей, решив, что он, как и все, на берегу. Вернулись квартиранты Ксении, я спросил у них, не видели ли они Алексея, никто ничего не мог сказать о нем.

Продолжительное отсутствие Алексея меня серьезно обеспокоило, я решил пойти его искать. Оделся, выключил свет, взялся за ручку двери и тут услышал, как отрылась входная дверь, прозвучали шаги в коридоре, и на пороге комнаты появился Алексей, бледный, смущенный и не раздевающийся. Это было на него не похоже. Обычно он врывался, сбрасывал где попало одежду, за что ему не раз попадало, и бросался к столу, так как отсутствием аппетита не страдал. Я никак не мог понять произошедшей в нем перемены, его затянувшегося молчания.

- Ну, где ты пропадаешь? Я уж собрался идти тебя искать. Раздевайся, мой руки, будем ужинать.

На мои слова он никак не реагировал. Опустив голову, продолжал стоять возле дверей. Я чувствовал, что он вот-вот расплачется.

- Ну что с тобой? Раздевайся, давай я тебе помогу.

С этими словами я взялся за его пальто и почувствовал, что оно насквозь мокрое. Такими же мокрыми были шапка, куртка, брюки, белье...

- Что с тобой случилось, почему ты весь мокрый?

- Не ругай меня, папа, я тонул в Енисее...

Больше ни о чем я его не спрашивал. Быстро раздел догола и уложил в постель под теплое одеяло. Он все время жаловался, что ему холодно. Я одеколоном стал энергично и сильно растирать его тело так, что вскоре оно стало красным. Заставил его выпить две чашки горячего чая и тогда уже накормил, не разрешая подняться с постели. Смерил температуру, она оказалась нормальной. Наевшись, согревшись и почувствовав, что все страшное позади, Алексей разговорился и поведал мне про свои похождения.

Вместе с соседскими мальчишками после школы, а это было в начале первого, Алеша побежал смотреть ледоход на Енисее. Возле пустых причалов работяги набросали досок, чтобы удобнее было сходить с берега на лед, чем ребятишки и воспользовались. Бригады рабочих уходили ближе к открытой воде, чтобы извлекать изо льда вмороженные и оттаявшие бревна, а пацаны суетились возле берега среди торосов и образовавшихся небольших полыней. В одной из них плавало несколько бревен, притащенных, видимо, рабочими. Они плавали плотно прижатые друг к другу, и создавалось впечатление, что что-то связывало их между собой, что они образуют плот. А кто из мальчишек не мечтает поплавать на настоящем плоту. Вот Алексей и прыгнул на одну из сушин. Естественно, бревна разошлись, пропуская инородное тело, и плавно сошлись у него над головой. Он не помнит, куда подевались мальчишки, с которыми он шел. Помнит только, как крутилось бревно у него под руками, заставляя все время погружаться под вращающееся

дерево. Не долго продолжалась бы эта борьба, если бы не услышал его крики один из рабочих, возвращавшихся на берег. Подцепив Алексея длинным багром, он, как бревно, выкинул его на лед и отвел в бригадный балок, где они все обогревались. Там была снята вся его одежда, отжата и положена сушиться на печь. Часа через три-четыре, когда рабочий день закончился, ему приказано было как можно быстрее добираться домой, что он и сделал, ожидая основательной трёпки. А теперь, чувствуя, что все самое неприятное позади, он заливался, пересказывая свои ощущения, не очень-то задумываясь над тем, чем это все могло бы кончиться.

На следующее утро Алексей, как ни в чем не бывало, отправился в школу. Утром я проверил температуру, она оказалась в норме. Я отпросился у Тишечкина пораньше с работы, чтобы заглянуть к Алексею в школу.

В Емельяново

В школе у меня произошел большой и серьезный разговор с классной руководительницей Алеши о его дальнейшей судьбе. Я просил её совета, как быть дальше. Скоро откроется навигация, работать предстоит по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мальчик остается один без присмотра, предоставленный собственной участи. Классная руководительница, Смородинова, серьезно задумалась над моим вопросом и ответила так:

- Мы не раз на педсоветах говорили о вашем сыне, обсуждали трудности, которые приходится вам испытывать в воспитании мальчика. Сам по себе мальчик не плохой, сметливый, рассудительный, но очень подвижный и непоседливый. За таким, как говориться, нужен «глаз да глаз». Если за ним не следить, может свихнуться. Во всяком случае, за ним требуется неустанное наблюдение. Мой совет вам: отправить мальчика на материк к родственникам. Вернется мать, привезете его обратно...

Когда же я сказал ей, что кроме престарелой бабушки на материке у нас никого нет, Смородинова предложила незамедлительно отправить ребенка в детский дом, опять же временно, пока жена не освободится. Она сама берется оформить его отъезд, но только просит приобрести самое необходимое для отъезда: пальто, обувь, спортивный костюм, белье.

Начались приготовления и с одним из первых пароходов Алексей, в сопровождении сотрудника Дудинского комитета народного образования уезжал в Красноярск, а оттуда в поселок Емельяново, где ему предстояло жить и учиться. С тяжелым чувством я с ним расставался, понимая, что делаю это вопреки воли Раи, но с другой стороны сознавал, что после случая на Енисее, обязан сделать все, чтобы обезопасить его жизнь.

Осенью получил письмо из Емельяново. Алеша писал, что здоров, учится во втором классе и приложил свои рисунки: какие-то дома, заборы, кошки-собаки.

Сообщения от Раи

Приблизительно в эту же пору на мое имя в Дом Культуры было прислано нелегальное письмо от Раи из Красноярской пересыльной тюрьмы. Намеками она сообщала, что имеет двадцатипятилетний срок. И тем не менее в каждой строчке её коротенького письма, да какое там письма - записочки, чувствовался оптимизм. Она верила, что мы скоро увидимся и все будет хорошо. Спрашивала про Алешу, его и мое здоровье, просила написать о нашем житье-бытье. Но также просила не торопиться с ответом, так как пробудет в Красноярске недолго, скоро ждет этапа, а там уже сообщит свой постоянный адрес.

Два дорогих мне письма растрогали и взволновали. Если за Алексея я теперь был совершенно спокоен, то весточка от Раи заставила глубоко задуматься. Страшная цифра – 25 лет – не выходила из головы, напоминала, что с Раей произошло что-то серьезное, коли вынесен столь суровый судебный приговор. Значит прежнее дело вновь пересмотрено, найдены какие-то новые данные, которые не фигурировали в старом деле, послужившие основанием для возбуждения нового дела. Вряд ли она могла себя скомпрометировать за период времени освобождения из лагеря в 1947 году до момента второго ареста.

За короткое время сменил три квартиры. Попадал, как говорится, «из огня да в полымя». Наконец нашел маленькую отдельную комнатку в доме жены бухгалтера Гильды Дути-Вартанян. В должности машинистки она работала на Лесном. Её муж, Василий Максимович Тихонравов, из грузин. отличался мягким, покладистым характером, был у неё, как говорится «под каблуком», своего мнения не высказывал, всецело подчиняясь жене. Дом их охраняла огромная овчарка по кличке Рекс. Мы с ним быстро подружились.

А Дудинке упорно ходили слухи об ожидаемых переменах в судьбе всех без исключения политических заключенных и даже тех, кто отбывал сроки по 58 статье. Поступали вести с материка о реабилитации партийных работников, которые во времена сталинских репрессий подвергались преследованиям, были судимы и даже казнены.

Тихонравов доверительно сообщил мне, что подал заявление прокурору СССР о пересмотре своего дела, что так же поступили многие ссыльные, проживающие в

Дудинке, рекомендуют мне сделать то же самое. Я отмахнулся, заявив, что ни в чем не виновен и не собираюсь унижаться всякого рода просьбами. Пусть разбираются сами, виновен я или нет.

Тихонравов одним из первых в обмен на удостоверение ссыльного получил паспорт. Недели через три вызвали и меня в МГБ, вручили паспортину. Долго его разглядывал и обратил внимание на приписку о том, что паспорт выдан на основании «положения о паспортах». Эта коротенькая фраза говорила о многом. Во-первых, о том, что я негласно остаюсь под неусыпным контролем органов государственной безопасности. Во-вторых, не везде имею право проживать. Запрещается жить в Москве и Ленинграде, краевых и областных центрах, местах. прилегающих к государственной границе.

От Раи пришло второе, тоже нелегальное, письмо. На этот раз из Норильска, куда её этапом привезли по Енисею из Красноярска через Дудинку. Между нами завязалась переписка. Я ей подробно описал, что заставило меня отправить Алексея в детдом. По тону и содержанию ответного письма я понял, что это сообщение её глубоко огорчило. Успокоение внесли письма Алексея и его картинки, которые я вкладывал в конверты, адресованные в Норильск.

Очередная навигация внесла изменения в мое служебное положение. Начальник труда и зарплаты Николай Павлович Бойко, в прошлом судимый по 58-й статье, возымел ко мне симпатию и стал агитировать перейти в его группу нормировщиков Лесного отдела, посулив более высокий оклад и в перспективе более выгодное во всех отношениях положение на работе. Бойко убедил моего непосредственного начальника, что я ему крайне необходим. Вместо 750 рублей ранее, на новой должности я стал получать 1400 рублей в месяц и, кроме того, дополнительно за каждый отработанный выходной 25 рублей.

Из писем Раи узнаю про большие изменения в жизни заключенных в Норильске. В лагерях беспрерывно работают комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям. Значительно ослаблен режим содержания заключенных. Нет ограничений в переписке. Разрешается свидание супругов в специально отведенном помещении на территории лагеря. Рая больше не на тяжелых общих работах. Её перевели в КВЧ (культурно-воспитательная часть), она на хорошем счету у начальства, принимает активное участие в самодеятельности и поэтому быстро добивается разрешения на встречу со мной в Норильске.

С окончанием навигации у меня больше свободного времени. Поэтому решил использовать это время для поездки к Рае в Норильск. Как пригодился полученный мной летом паспорт! Без него в Норильск не попасть. В поезде постоянно проверяются документы и если попадаются ссыльные, у которых паспорта отсутствуют, их задерживают, отправляют обратно в Дудинку, штрафуют и даже могут осудить.

Норильск - Ленинград в миниатюре

Со мной - основательные по весу чемодан и рюкзак, наполненные всякими яствами, о которых мечтает каждый заключенный. Везу мясные и рыбные консервы, масло, колбасу, сгущенное молоко, сласти. Сам не так давно отбывал заключение, знаю, что значит лагернику после жидкой баланды и постной каши оскоромиться маслом, угоститься бутербродом с колбасой, попить чаю со сгущенным молоком.

За окном вагона - сплошная белесая тундра. Ни одного деревца. Кое-где в оврагах сквозь снег пробивается чахлый кустарник. Куда ни кинь взгляд, одна лишь снежная равнина, которой нет конца и края. Иногда, очень редко, встречаются станции. Пока едем в самую светлую пору - около 12 часов дня. Скоро опустятся сумерки, тогда сквозь вагонные стекла ничего не увидишь.

Станционные строения - маленькие домики, затерявшиеся в глуши тундры, где кроме начальника и стрелочника - ни живой души. Один запасной путь. Кое-где стоят запорошенные снегом вагоны. Электричества нет, на станции освещение керосиновыми лампами. Чуть мерцают желтые огоньки семафоров и на стрелках.

Моментами создается впечатление, будто поезд вползает в деревянный туннель. Это по обеим сторонам в три метра высотой деревянные заборы, сберегающие пути от снежных заносов. Их возвели в тех местах, где особенно ретиво гуляет ветер и где на забор наметает буквально горы снега. Проводница рассказывает, что в особенно ветреные зимы приостанавливается железнодорожное движение. С заносами не справляются многочисленные механизмы, и на помощь призываются заключенные из расположенных вблизи лагерей.

Пересекаем множество речек, оврагов разных размеров по переброшенным через них мостам. За окном быстро темнеет. Становится совершенно темно, а ведь прошло всего два часа и сейчас чуть больше двух. Такой порой может показаться, что на земле кроме холода и темноты не бывает ни весны, ни лета, ни осени. Все пространство, безраздельно скованное холодом, тонет в темноте.

Часа через три светлеет. Но не из-за того, что над землей поднялось солнце или вместе со звездами показалась луна. Нет. Вдоль железнодорожных путей замелькали огромные светильники на высоких столбах, возвестившие о приближении Норильска. Зажглись яркими огнями

окна заводских построек, обогатительных фабрик, контор, складов. Появились вышки с прожекторами и бараки заключенных, опоясанные рядами проволочных заграждений.

Колеса вагонов застучали на стрелках, разбежались в разные стороны запасные пути, на которых сгрудились составы с лесом, углем, мазутом и еще чем-то в блестящих цистернах.

Мы приближались к конечному пункту нашего пути, городу большого будущего, горнодобывающему центру Заполярья - Норильску, с его неиссякаемыми запасами каменного угля отличного качества, с шахтами по добыче меди, никеля, олова, алюминия, богатыми залежами урана, золота, платины.

Расположенный на 69-м градусе северной широты, Норильск около 300 дней в году не может освободиться от снежного покрова, 90 дней из-за горизонта не появляется солнце, 270 дней свистят разгулявшиеся на омертвелых просторах свирепые ветры, свыше 100 дней морозы держатся в пределах минус 30 градусов Цельсия. А бывают и такие морозы, когда технические нормативы разрешают использовать механизмы только в половину технической нагрузки, потому что сталь теряет свои прочностные характеристики и начинает крошиться.

Подъезжаем к пассажирской станции Норильск. Море света. По электроосвещению город может сравниться с Москвой и Ленинградом. При таком свете можно читать книгу даже с мелким шрифтом.

После грязной, полутемной, неблагоустроенной Дудинки Норильск кажется элегантным, культурным северным центром. На ярко освещенной привокзальной площади выстроились в ряд такси. Один за одним

подходят автобусы. Здесь - кольцевая остановка. На вокзале чисто, тепло, светло, много встречающей поезд публики. Такое скопление людей неудивительно. В то время, когда я приехал в Норильск, в городе насчитывалось свыше 150 тысяч жителей, а в 1935 году на его месте находился неприметный поселок охотников и оленеводов, не обозначенный ни на одной карте.

Строился город по проектам ленинградских архитекторов, при их непосредственном участии. Огромные многоэтажные каменные здания напоминают новые микрорайоны Ленинграда. Центр Норильска очень похож на въезд в Ленинград со стороны Нарвского шоссе. Широкие асфальтированные улицы. Квартиры со всеми удобствами: паровое отопление, газ, ванна, горячая и холодная вода. Несколько домов культуры, библиотеки, плавательные бассейны, современный кинотеатр, самый северный в мире драматический театр. Много школ, техникум, музыкальное училище.

Если я, как нарвитянин, могу сказать про свой город, что он, согласно легенде, построен на трех китах, то Норильск возведен, как ни один город в Советском Союзе, на вечной мерзлоте. На это основание нельзя было выкладывать фундаменты под здания. Мерзлота под фундаментами тает, и такое здание рано или поздно разрушится из-за неравномерной просадки фундамента. Поэтому все фундаменты зданий в Норильске покоятся на сваях: сотнях, тысячах свай, забитых и пробуренных в вечной мерзлоте. Статистика говорит, что их в городе более 50 тысяч.

Приезжего Норильск поражает масштабностью, строгостью линий, размахом строительства красивых каменных зданий в 5-6 этажей, приятным архитектурным рисунком. В отличие от Дудинки, архитекторы избегают строить дома-времянки, справедливо считая это бессмысленной и дорогостоящей затеей, так как их все равно придется заменять новыми зданиями. В первых этажах зданий помещаются магазины.

Мой приезд в Норильск совпал с наступлением отчаянных морозов с легким ветром. Вокзальный термометр показывал минус 45 градусов. Не без труда влезаю в переполненный автобус. Кондуктор обещает предупредить, когда мне надо будет выходить.

Зона женского лагеря, в котором содержится Рая, находится почти в центре города. На вахте - продолжительная задержка. Предъявляю паспорт, объясняю, кто я такой и с какой целью прибыл из Дудинки. Дежурный по телефону созванивается с начальством, просит подождать, так как начальник лагеря отсутствует, а без него никто разрешить свидание не может. Довольно долго сижу на вахте, жду. Наконец приходит посыльный и ведет меня на территорию лагеря к начальнику.

В кабинете начальника лагеря все начинается сначала. Предъявляю паспорт, снова все объясняю. Начальник обращает внимание на несоответствие наших с Раей фамилий и сомневается, являюсь ли я мужем. Вынужден пуститься в пространные объяснения. Ссылаюсь на то, что моя ссылка и её арест помешали нам зарегистрироваться. В наш разговор вмешивается начальник КВЧ Ермаков, у которого Рая в подчинении. Он дает о ней лучшую характеристику. Просит начальника лагеря не препятствовать нашему свиданию и дать разрешение. Тут же, в кабинете, я пишу заявление. Наконец согласие на трехчасовое свидание получено. Начальник лагеря объясняет, что в следующий раз, если я приеду на свидание, будет готова отдельная комната, в которой можно будет провести три дня вместе.

И действительно, когда я приехал через пару месяцев в Норильск, мы встретились в специально отведенной для свиданий комнате в здании конторы. Я получил разрешение в ней жить три дня и все дни быть вместе с Раей.

В маленькой комнате для свиданий стояли кровать, стол, несколько стульев. Комната отапливалась плитой. В углу предусмотрительно лежал уголь. Топить приходилось много. Угловая комната быстро остывала. На плите мы готовили еду. По утрам Рая на некоторое время уходила в КВЧ, а я в это время ходил за продуктами в магазины.

Торговые помещения магазинов в Норильске, расположенные на первых этажах жилых многоэтажных зданий, просторны, с огромными витринами за зеркальными стеклами. Ассортимент товаров в продуктовых магазинах явно не соответствовал их оборудованию. Многие полки пустовали. Недоставало молочных продуктов, колбасных изделий, свежих овощей и фруктов. Все это в ограниченных количествах поставлялось на самолетах, но для такого города этого явно не хватало. Скромный выбор был и в промтоварных магазинах.

Заходил в столовые и рестораны. Поневоле возникало сравнение не в пользу Дудинки. Места общественного питания в Норильске характерны культурой обслуживания. Посетители ведут себя прилично, соблюдается чистота, не слышно пьяных выкриков.

Приятно было посидеть в просторном, уютном кинотеатре, так не похожем на дудинский кино-сарай. Воспользовавшись удобным случаем пребывания в Норильске, познакомился со всеми достопримечательностями города, зашел в огромный спортивный зал, оборудованный по последнему слову техники, поинтересовался библиотекой и читальным залом, был в двух профсоюзных домах культуры. Разрешили мне ознакомиться с работой и Дворца пионеров.

Во время этих визитов с чувством сожаления вспоминал свой приезд в Дудинку и отказ начальника МГБ Барышева разрешить проезд в

Норильск. Сколько творческих возможностей было упущено, как можно было бы плодотворно трудиться на ниве просвещения и искусства, а не терять годы жизни впустую...

Рая в наручниках получает 25 лет

Вечером, в теплой, но не очень уютной комнате свиданий Норильского женского исправительно-трудового лагеря, делимся впечатлениями, событиями недавнего печально прошлого, внесшего столько изменений в нашу личную жизнь.

Беседу начинаем с Алексея, его судьба особенно волнует Раю. Рассказываю, со всеми подробностями как он поступил в школу, как учился. Как проводил время со сверстниками и, наконец, про случай на Енисее, едва не закончившийся для него трагически. На глазах у Раи слезы. Она внимательно слушает и начинает громче плакать, когда описываю момент отъезда Алексея из Дудинки в Красноярск, для дальнейшего следования в Емельяновский детдом.

Показываю письма Алексея, которые привез с собой из Дудинки. Рая с жадностью и необычайной торопливостью их прочитывает и прячет у себя. Просит, чтобы я рассказал о себе, своих мытарствах после её ареста. Оказывается, уже в лагере, просматривая газеты, она обнаружила статью в газете «Советский Таймыр» в которой критиковалась моя режиссерская работа по постановке спектакля Гоголя «Женитьба». Уже тогда ей стала понятной задача газеты меня ошельмовать, заставить уйти из Дома Культуры, как неблагонадежного, политически опасного руководителя, у которого вдобавок к тому арестована жена, скомпрометировавшая редакцию газеты «Советский Таймыр» своим пребыванием в должности бухгалтера.

Немного успокоившись, Рая передает грустную историю своих скитаний по тюрьмам и о том, как она попала в ИТЛ в Норильске:

«Утром следующего дня после ареста в Дудинке, меня повезли на аэродром. Над городом стелется белый промерзший туман. Мороз заставляет усиленно топить. Ветра нет, воздух разряжен, дышится тяжело. Немногочисленные прохожие, укутанные в овчинные шубы с поднятыми воротниками и закрытыми лицами, не задерживаясь на пустынных улицах, спешат по своим делам.

Летим в холодном транспортном самолете в Красноярск. Хотя на мне валенки, овчинная шубка, никак не согреться, холод пробирает насквозь. На аэродроме в Красноярске к самолету подъезжает «черный ворон» и меня пересаживают в этот гроб на колесах. В нем так же холодно, как и в самолете. Мечтаю только об одном: скорее бы доехать до цели поездки, согреться, выпить хотя бы кипятку.

Везут в дом предварительного заключения. На несколько часов помещают в изолятор, в котором чуть-чуть потеплее, но все равно не согреться. Здесь надзирательница тщательно меня обыскивает, отрезает металлические застежки, крючки, кнопки. Снова сажают в воронок. Едем в другую тюрьму, расположенную на окраине города, поблизости от кладбища. Об этом я узнала позже, когда в мою одиночную камеру стали доноситься звуки траурных мелодий, сопровождавших обряды погребений.

Камера не большая – восемь шагов в длину и четыре в ширину. В ней топчан, тумбочка, стол. Окно заделано массивной решеткой. Снаружи навешен деревянный козырек, через который ничего не видно и не определить, куда окно выходит. В камере относительно тепло. Обогревается стена, видимо это щит печки, расположенной с другой стороны. Режим строгий, как во внутренней тюрьме МГБ. Подъем в 6 утра, отбой в 10 вечера. Делать буквально нечего. Чтение запрещено. Отдыхать днем не разрешается. Надзиратель через глазок следит, чтобы не дремал. Стоит только, сидя на стуле у теплой стенки закрыть глаза, как раздается громкий окрик надзирателя: «Не спать!». Кормежка обычная: баланда и каша. Подспорьем скудного тюремного рациона служили репчатый лук, да топленый свиной жир, взятые с собой из дома.

Три месяца я просидела в этой одиночной камере. Даже своему врагу не пожелаю таких мучений. Кроме неизвестности, ожидающей меня впереди, на психику давили эти траурные мелодии, льющиеся практически каждый день сквозь окно и стены камеры. В этом ограниченном пространстве действительно никчемным становилось земное существование, мелочными все чувства, раздирающие людей на воле, ум отступал на задний план, хотелось превратиться в что-то невесомое и улететь вслед уплывающим траурным звукам куда-то в невообразимую даль, где нет никаких мирских забот, а разлито только одно это трепещущее, вытягивающее душу из тела томление приближающегося конца земного существования. Становилось так жалко себя, что слезы непроизвольно катились из глаз, вызывая изумление ко всему привыкшего надзирателя.

Мое дело рассматривал военный трибунал. За судейским столом председательствующий, два члена суда, прокурор-обвинитель, секретарь. В зале никого, со мной рядом два конвоира. Я так поняла, что трибунал защитника обвиняемому не предлагает.

Зачитав обвинительное заключение, назвав меня изменником Родины и потребовав для меня меру пресечения в виде расстрела, прокурор сел на свое место. Председатель трибунала, задав несколько малосущественных вопросов обвинению, спросил меня, признаю ли я себя виновной.

Еще не осознав полностью ту бездну, в которую меня толкают, я сумбурно стала повторять то, что сидело у меня в памяти и то, что я не раз говорила на следствии. Что действительно состояла в рядах НТСНП^¹, но ничего предосудительного против Советской власти не предпринимала, никакой антисоветской агитации не проводила, а наоборот призывала детей быть патриотами России. Рассказала, что всю жизнь провела в эмиграции, любила Русский народ и его традиции, никогда Родине не изменяла.

Я это говорила от чистой души, нисколько не лукавя, хотя понимала, что понятие Родины я и трибунал понимаем по-разному. Я считала своей Родиной дореволюционную Россию, Россию в которой сильны были православные традиции в управлении государством и принципы не созвучные с большевистским требованиями. Трибунал же понимал Россию только как большевистскую со всеми вытекающими последствиями. Конечно, для большевистской России, я была враг, враг, упорствующий в своих идеологических «заблуждениях», что было для них самым страшным и что преследовалось по высшему разряду.

После короткого совещания суд огласил приговор: двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей. Меня обуял ужас, когда конвоиры надели на меня стальные наручники. Вот когда я поняла, что меня рассматривают как самого опасного, как злейшего преступника Советской власти. Никогда мне не приходилось наяву видеть человека в наручниках, а тут вдруг им оказалась я сама. И за что? За какой грех?. Все таки совесть у меня была спокойна: я никого не убивала, не ограбила, не обидела ни словом ни делом, ни помышлением… Учила детей только хорошему, оберегала их от тлетворного влияния, прививала им навыки нравственного поведения и, что самое главное, воспитывала в духе беспредельной любви к своей Родине.

Объявив пристрастным голосом приговор, председатель суда предложил, если я пожелаю, обжаловать его. Секретарь подала мне ручку и лист бумаги, конвоир незамедлительно снял наручники.

Писала, теперь уже не помню что, так как была в состоянии глубокой депрессии, незаслуженной обиды, несправедливо причиненной травмы, вероятно, то же самое, что и говорила на суде. Еще просила, как мать, не разлучать с ребенком.

Как и следовало ожидать, обжалование приговора вылилось в простую формальность. Оно осталось безответным.

По дороге в тюрьму попросилась в туалет. Во второй раз сняли наручники, а когда посадили в камеру, их больше не одевали.

Капнист

Женская пересыльная тюрьма Красноярска переполнена осужденными по политическим делам на самые различные сроки заключенными в ИТР. Меня приводят в одну из больших камер, где несколько десятков женщин. Я в таком состоянии, что никого не вижу. Бросаю вещи на каменный пол и сажусь на табуретку у стола

В ушах стоит гул от многочисленных голосов. Мне до них нет дела. Я со своим невыплаканным горем не помню, сколько просидела, опустив голову на руки в печальном раздумье, как вдруг почувствовала, как мои ноги обхватили чьи-то цепкие руки. Поднимаю глаза и вижу, что на коленях передо мной стоит уже немолодая женщина с безумными, заплаканными глазами. Выглядела она страшно. Горе иссушило её фигуру, лицо приняло землистый оттенок, и было изборождено глубокими морщинами. Сквозь слезы в больших глазах просвечивало глубочайшее страдание.

Её я узнала сразу. Это была ссыльная из деревни Казачинск, мать маленькой девочки, не помню её имени, по фамилии Капнист, с которой я познакомилась летом 1950 года, когда приезжала к тебе в гости в Казачинск.

- Это вы? Как вы сюда попали? За что вас арестовали? – засыпала она меня вопросами, и тут же рассказало про свою трагедию.

Капнист имела неосторожность в присутствии свидетелей высказать критические замечания в адрес Сталина. Этого было достаточно, чтобы вызвать её на допрос в МГБ.

Её нужно было вывезти в Красноярск, чтобы заключить в тюрьму, продолжить следствие, а затем и осудить. Но задача осложнялась тем, что она ни на минуту не

расставалась со своей маленькой дочкой. Даже когда её вызывали в МГБ, она приходила со своей маленькой дочкой. Чекисты пустились на обман. Они сумели убедить Капнист, что, что её всего лишь на пару часов отвезут в Красноярск, снимут показания, а затем привезут обратно в Казачинск и что за это короткое время с дочкой ничего не случится. Капнист поверила, уложила ребенка спать, а сама села в машину, которая и отвезла её в Красноярск. За критику действий Сталина, которые суд квалифицировал как контрреволюционную агитацию и антисоветскую пропаганду, Капнист получила 10 лет ИТЛ. На пересылке она ждала этап в лагерь. Слушая её печальное повествование о том, что она пережила в разлуке с ребенком, я остро ощутила и свою глубокую материнскую рану. Очень неуравновешенная, с задатками психопатии, Капнист буквально безумствовала в тюрьме, требуя, чтобы к ней привели ребенка. Она часами била в дверь, рыдала, кричала, добиваясь свидания с генеральным прокурором, прокурором местным, начальником тюрьмы и другими официальными лицами. Вся тюремная администрация знала её материнское горе и, попросту говоря, не обращала на неё никакого внимания. Чтобы её успокоить, приносили в камеру бумагу. Она без конца писала в вышестоящие судебные органы жалобы и просьбы, но они, конечно, никуда не отсылались. Отправляясь на этап, я распрощалась с Капнист и больше её никогда не видела.

Монашки-старообрядки

В центре внимания всей камеры были двенадцать женщин, преимущественно среднего возраста, одетых почти одинаково в темные кофты и черные юбки. Их головы были повязаны черными платками, закрывавшими лоб, скулы, подбородок. Необычайной сложилась судьба этих монашек-старообрядок, добровольно покинувших мир житейских страстей и скрывшихся в недрах сибирской тайги невдалеке от Енисея.

Занимаясь тяжелым физическим трудом, пребывая в посте и молитвах, в полном уединении, стараясь никого не видеть и ни с кем не общаться, монашки жили в построенных собственными руками скитах-землянках, питались преимущественно растительной пищей, не употребляя мяса. Лишь иногда ловили рыбу в Енисее. Завели маленький огородик, где сажали картофель, капусту и другие необходимые овощи. Обработали небольшой участок пашни под зерно, заимели даже коровенку.

В 30-ти километрах от них скрывались в лесу старообрядцы мужчины. О существовании старообрядческих скитов никто не знал, кроме крестьян находящихся от них недалеко деревень. Поддерживая, кто чем может старообрядцев, крестьяне крепко держали язык за зубами.

Совершенно случайно проходившая этими местами экспедиция геологов наткнулась на один из скитов. Среди геологов нашлись доносчики. Всех без исключения монахов и монахинь арестовали и заключили в тюрьму.

Власти усмотрели в поступках старообрядцев действия, направленные на подрыв авторитета органов Советской власти. Жить в стране, строящей развитое социалистическое общество и не участвовать в общем трудовом подъеме, было равносильно саботажу и предательству светлых коммунистических идеалов. Всем монахам и монахиням было предъявлено обвинение по пунктам 10-м и 11-м 58-й статьи (антисоветская агитация и пропаганда и контрреволюционная организация). Никого из них, конечно, не оправдали и получили они по 10 лет ИТЛ каждый.

Подошли пасхальные праздники. Монашки готовились достойно встретить Воскресение Христово. Ночью, когда вся тюрьма погрузилась в сон, в нашей камере никто не спал. Настоятельница скита, старая монахиня, проводила богослужение. Остальные монахини составляли хор. В эту ночь вся наша камера горячо молилась. Многие из нас, знавшие песнопения, подпевали хору.

Удивляло лояльное отношение тюремной администрации к религиозному событию, происходившему в камере. В дверной глазок то и дело заглядывали надзиратели. Они не могли не видеть и не слышать, что делалось в камере и, тем не менее, без окриков и предупреждений терпеливо относились к пасхальной службе.

Эльвира Мартовна Янсон

В среде разношерстных людей, разных по возрасту, социальному положению и по умственному развитию обращала на себя внимание высокая, статная женщина, которой на вид было не более 45 лет, а на самом деле далеко за пятьдесят. Правильные черты лица, приятная внешность подчеркивали её благородство, тем более, что вела она себя более чем скромно, стараясь не выделяться, быть незаметной. Запомнились её глаза – большие, серые, очень выразительные, задумчиво-тревожные.

Эльвира Мартовна Янсон, о которой идет речь, в прошлом педагог, жила с мужем-архитектором и сыном учеником гимназии в Таллине. Они остались в оккупированной немцами столице Эстонии. До своего бегства из Прибалтики немцы успели мобилизовать в свою армию их сына. А когда над Таллином опять взвился красный флаг, мужа Эльвиры Мартовны арестовали. Около года он находился под следствием, а затем был приговорен к 10 годам ИТЛ. Через некоторое время Эльвира Мартовна узнала и про своего сына. Он, вместе с немецкими войсками попал в окружение советских войск, был судим за измену Родине, и получил 25-летний срок.

С потерей семьи в дом Эльвира Мартовна пришла нужда. Её уволили из школы,

отказывали в интеллигентном труде. Никто не хотел рисковать, иметь на службе человека, у которого муж и сын репрессированы по политическим статьям. Она пошла на тяжелую физическую работу. Из своего скудного заработка ежемесячно отправляла продуктовые посылки мужу и сыну.

В жизни Прибалтийских государств наступил тревожный 1949 год. В марте месяце была осуществлена грандиозная компания по очистке Эстонии, Литвы и Латвии от нежелательных элементов. Шли повальные аресты с последующей высылкой членов семей, кормильцы которых были в свое время арестованы и осуждены к различным срокам исправительно-трудовых работ. Десятками следовали эшелоны, держа направление в отдаленные районы Сибири. Не избежала ареста и высылки и Эльвира Мартовна.

Среди многих тысяч высланных эстонцев, она очутилась в глухом сибирском колхозе. Пришлось ей испытать новые лишения и испытания. В условиях невероятной нужды и постоянного недоедания, она чистила скотные дворы, ухаживала за скотиной. Была и скотницей и дояркой, и кем только ей быть не приходилось. Зачастую и спала здесь же на скотном дворе.

Как-то на праздник собрались женщины её села на посиделки. Пригласили и Эльвиру Мартовну. Здесь она встретилась с ветеринарным врачом, тоже ссыльной эстонкой, со своей малолетней дочерью. Разговор естественно вертелся вокруг покинутой Родины, вспоминали родных, друзей, не зная, остались ли они в Эстонии, или тоже репрессированы. Ветеринарный врач, на память процитировала стихотворение Рабиндраната Тагора, выдающегося индийского ученого, философа и поэта, восстававшего против узурпаторов, притеснявших коренные народы Индии. Стихотворение очень понравилось и её попросили записать его, что она охотно сделала.

В этот момент в комнату вошел уполномоченный МГБ, который осуществлял надзор за высланными эстонцами. Эльвира Мартовна моментально сообразила, какой материал попадет в руки МГБ, если они прочитают это стихотворение, она выхватила бумагу из рук одной из женщин и бросила её в печку. Но оперативник был начеку. Как цербер бросился он к печке и успел вытащить клочок еще не сгоревшей бумаги. Так как действия по сокрытию следов «преступления» наблюдались со стороны Эльвира Мартовна, то её и арестовали. Суд вынес решение: за действия, квалифицированные, как призыв к свержению существующего строя, Эльвира Мартовна Янсон приговаривается к 25 годам исправительно-трудовых работ с отбытием срока в лагерях Сибири и Дальнего Востока.

Я спросила Эльвиру Мартовну, что побудило её совершить такой поступок. Опустив свои лучезарные глаза, она просто, очень скромно, словно разговор шел о каком-то пустяке, сказала:

- Я обязана была так поступить! И на суде я не отрицала, что написала этот текст. Разве могла я допустить, чтобы схватили врача – ведь тогда бы погибла её дочь, а мне теперь все равно: потеряв своих близких, я уже ничем не рискую…

По вечерам, по очереди, по двое, мы садились на покатый подоконник окна камеры, пытаясь рассмотреть в огромном внутреннем дворе выходивших на прогулку заключенных. Однажды мы так же пытались рассмотреть что-нибудь во внутреннем дворе. Но там было тихо и пустынно. Неожиданно волна крика, истошного, нечеловеческого донеслась до наших ушей. Вслед за тем, как будто какие-то гигантские руки схватили чугунные решетки и стали их буйно трясти. Окованные железом двери задрожали под натиском тысяч рук, ударяющих в них. Казалось, что вся тюрьма дрожит, содрогается и вот, вот рухнет.

Постепенно крики стали принимать членораздельные звуки и мы различили массовое скандирование: «Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра!». Волна звуков то нарастала, то ослабевала, но скандирование продолжалось не менее 30 минут.

А во дворе мы заметили суетливое движение надзирателей. Видимо, предпринимались меры, чтобы успокоить страсти, давались заверения, что прокурор вот, вот явится, поэтому шум также неожиданно стих, как и начался.

Впоследствии мы узнали, что причиной такого скандала было недовольство уголовников тем, что был посажен в карцер их главарь Сева, отъявленный бандит, сидевший за убийство.

В Норильск

Время шло, вот и завершилась весна. С каждым днем пребывание в тюрьме становилось все невыносимее. Меня трижды переводили в другие камеры. Кто-то исчез, кого-то отправили по этапу, кого-то перевели в другое место. Все меньше оставалось тех, к которым я успела привыкнуть, которые каждый по-своему был интересен и прост. Встречи с новыми людьми наводили скуку. В тюремной библиотеке пробовала брать книги для чтения, но они были настолько малосодержательны и примитивны, что читать их не хотелось.

Все тюремное окружение давило и угнетало. Моментами казалось, что серые тюремные стены высасывают кровь, гнетут и давят так, что хочется кричать, биться головой об стену, чтобы только поскорее вырваться из этого умертвляющего душу и тело дома. Наконец настал такой момент, что я не смогла больше сдерживаться и в отчаянии стала стучать кулаками в дверь, неистово кричать. Перепуганный надзиратель,

в чине сержанта, открыл дверь. В состоянии сильнейшей истерии я кричала ему, что не могу больше выдерживать тюремного режима и требую скорейшей отправки на этап. Это ли подействовали, или пришло время, но вскоре меня вызвали с вещами из камеры.

В тюремном дворе нас собрали человек пятьсот – очередной этап. Куда, никто не знал. Ночью нас вывели на пустынные улицы города. Каждая заключенная несла с собой свои вещи. У меня был тяжелый деревянный чемодан, который все время заставлял меня останавливаться передохнуть. Но конвоиры подгоняли, сбоку огрызались злющие псы.

Наконец нас привели в пересыльный лагерь и завели в один из бараков. В такие пересыльные лагеря помещали лиц, которых уже осудили и они ждали своего распределения в лагерь или их собирали в пересыльные лагеря для того, чтобы накопить достаточное количество человек, чтобы сформировать этап в каком-то определенном направлении Большой полупустой барак с двойными сплошными нарами вдоль стен, стал быстро заполняться. Я заняла место на втором ярусе. Кормили нас отвратительно. Выдавали сырой хлеб, который приходилось высушивать. Многие страдали острыми желудочными расстройствами

Через несколько дней наш барак посетила комиссия, состоявшая из представителей лагерной и тюремной администрации. Нас выстроили вдоль нар и комиссия встала перед нами. Их интересовало, как мы устроились на новом месте, каковы у нас бытовые проблемы, есть ли претензии или жалобы. Барак молчал. И лишь после повторного предложения высказаться, вперед вышла высокая молодая эстонка Аста Тофри и с заметным акцентом спросила:

- Почему в лагере так плохо кормят? Еще будучи на воле, я прочитала в одной из газет, что в Англии взбунтовались заключенные одной из тюрем, когда им не приготовили утреннего какао!..

На какое-то непродолжительное мгновение воцарилась неловкая тишина. Лица членов комиссии постепенно вытягивались в каком-то обиженном недоумении и возмущении от бестактности заданного вопроса. А мы, в свою очередь, были поражены смелостью эстонки. Мы знали, что задавать подобные вопросы то же самое, что рассказывать анекдоты про партию или Сталина. Они влекут за собой самые серьезные последствия, вплоть до предания суду за дискредитацию Советской власти и за восхваление буржуазного строя.

Но, так как вопрос задала эстонка, мало знакомая с Советским строем, ей сделали снисхождение и один из членов комиссии прочитал нам что-то типа лекции о превосходстве социалистического строя над всеми остальными, о том, что мы, страшные политические преступники, изменники Родины, должны гордиться там, что

живем в такой стране и благодарить партию, правительство и лично товарища Сталина за то, что нас еще не расстреляли, а кормят и поят по соответствующим тюремным нормам, которые научно рассчитаны и удовлетворяют требованиям взрослого организма.

Пробыв месяц на пересылке, нас ночью вывели из зоны. Более ста человек шагало в сторону реки Енисей. Из-за темноты, я не могла разглядеть, что это было за судно, в которое нас запихивали. Только опускаясь в трюм все ниже и ниже, поняли, что это баржа. Набили нас, как «сельдей в бочку». В кромешной тьме трюма не было никакой возможности передвигаться. Сидевшие и лежавшие на полу вповалку не могли шевельнуться, стиснутые бортами судна и друг другом. Мы поняли, что баржа отчалила по мерным всплескам воды вдоль бортов и легкому покачиванию, но не было слышно характерной для самоходного судна вибрации от работающего двигателя. Значит, нас или толкали или тянули. Куда мы плыли, вверх ли, вниз ли по течению нам было неведомо. Чувствовали лишь, как день сменяется ночью, а ночь днем. Днем в трюме было жарко и душно, ночью ощущалась прохлада. Получали обычный этапный паек: хлеб и соленую рыбу. Обходились без горячей пищи. Время от времени охрана приоткрывала наружные люки и тогда мы могли дышать свежим речным воздухом. Многие женщины болезненно переносили такое плавание. Хоть нам и не сообщали, куда везут, но я догадывалась, что в сторону Дудинки, потому что с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, чему я в душе радовалась: все ближе к своим родным мужу и сыну. Так оно и оказалось на самом деле. Через пять суток мы пристали в порту Дудинка. Выгрузка состоялась днем. Тут же у причалов нас построили в колонны по четыре человека и под конвоем повели по улицам Дудинки

Боже! Как мне хотелось увидеть своих. Я внимательно вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть тебя с Лекой или, в крайнем случае, кого-нибудь из знакомых, чтобы подать о себе знак. Проходя мимо Дома Культуры, глаз не отводила от нашей мансарды. Увы! Никого не встретила, никого не увидела, кому могла бы передать несколько слов о себе…

Пришли в лагерную зону уголовников на окраине Дудинки. К счастью, пробыли в ней недолго. Страшно было смотреть на физиономии бандитов, с вожделением смотревших на нас, женщин. Пробыв в мужской зоне непродолжительное время, нас отконвоировали дальше, теперь уже на вокзал. Подогнали состав из маленьких деревянных вагончиков, набили в них и повезли в Норильск, куда вечером и приехали. Опять выгрузили, под конвоем отвели в 6-е лаготделение Норильского Горного лагеря и разместили в бараках по 120 человек в одном бараке. Сводили в баню, выдали по матрацу, подушке, одеялу и дали отбой. Вымотанные переходами и разомлевшие после бани, мы все моментально уснули, забыв про еду. Накормили нас только на следующее утро, - по миске жидкой, сваренной на воде, каши, 200 граммов хлеба и по кружке горячего чая.

Наш этап состоял преимущественно из украинок-бендерок, имевших длительные сроки и обвинявшихся в измене Родины. Они одинаково отвергали как советскую, так и немецкую власти, были сторонницами самостоятельности Украины и страшно возмущались, когда им приписывали измену Родине.

По прошествии двух дней отдыха, нас разбили по рабочим бригадам. Началась суровая лагерная жизнь, так называемого спец-лагеря, с его строгим режимом, при котором подавляется личность, которую заменяет номер нарисованный несмываемой краской на спине тулупа, а на других предметах туалета мы должны были эти номера пришивать на видном месте. В номерах заключенных Горного лагеря использовались литеры от “А” до “Я”, на каждую литеру приходилось 1000 номеров. Я имела номер Х-376. Боже сохрани было находиться на территории лагеря или выйти на работу, не имея номер за спиной. Это грозило немедленным карцером.

Условиями содержания нам разрешалось отправлять за пределы лагеря одно письмо в год. Исключались свидание с родными. После отбоя в 10 часов вечера, на двери бараков вешались огромные замки, которые дежурные по лагерю открывали только с подъемом в 6 часов утра. Строго запрещалось иметь остро режущие предметы – бритвенные лезвия, перочинные ножички, ножницы, а также иголки, спицы. Дважды в месяц, когда заключенные находились на работе, производился тотальный обыск. Перерывались все вещи и разбрасывались по всему бараку. Пришедшим после тяжелого трудового дня заключенным требовалось несколько часов, чтобы отыскать свой скарб, разбросанный где попало. Серые и грубые надзирательницы своевольничали, требовали безоговорочного выполнения всех своих распоряжений, а чуть что грозили карцером. Самое лучшее было не вступать с ними в пререкания, молчать и терпеливо делать то, что прикажут.

Будили нас в шесть часов утра. К этому времени бараки остывали и было очень холодно. Мылись в еще более холодных коридорах, в которых было чуть теплее, чем на улице.

Кутались во что попало, лишь бы не замерзнуть. На ноги одевали огромные, латанные, перелетанные, валенки. Поверх грязных ватных штанов хоронились в телогрейки и бушлаты. На головы нахлобучивали наподобие «буденовок» ватные стеганые шлемы и, у кого имелись, стеганые платки. Словно закованные в панцирь, мы своим видом напоминали роботов и были малоподвижны.

После незамысловатого скудного завтрака (кусок хлеба, жидкая каша, горячий чай) в половине восьмого утра выстраивались у вахты. Шла проверка, которая иногда затягивалась на час и более. Пересчитывали по два-три раза. Мы буквально замерзали,

стоя неподвижно на обдуваемом всеми ветрами плацу. Надзиратели не торопились, им, по-видимому, нравилось нас мучить. Среди их было немало садистов, смаковавших терзания несчастных женщин, многие из которых «доходили»: изнурительная работа и недостаточное питание превращали их в ходячие скелеты.

Наконец открывались ворота. Плотно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то уберечься от холода, мы шли медленно, не торопясь, на работу. Невероятно хотелось спать. Шагавшие посредине колонны закрывали глаза и дремали на ходу, не обращая внимание на окрики сопровождавших колонну конвоиров. Часа через два, отмерив около пяти километров, добирались до места работы.

Работали на тяжелых изнурительных, земляных работах – рыли огромный котлован под фундамент будущего завода. Часть женщин, с помощью кайл, долбила мерзлую землю, остальные лопатами выбрасывали её наверх, на высоту несколько метров. Особенно мучителен труд был зимой, когда температура понижалась до 40 – 50 градусов по Цельсию.

Как только приходили на место работы, забирались в жарко натопленный балок, садились на скамейки, на табуретки, столы, а то и прямо на пол. Пока бригадиры заполняли наряды и выясняли объем работ, многие засыпали. По наигранно веселому окрику: «Девчата, выходь!» с трудом открывали глаза и неохотно шли в холодную темь в инструменталку, получать инструмент.

Затюкали в мерзлую землю кайла, зазвенели лопаты. И так весь день от темна до темна с коротким просветом в небе, продолжительностью не более двух часов, до 6 часов вечера продолжался наш поистине каторжный труд.

Ольга Елисеевна Бенуа

В начале я кайлила вечную мерзлоту, но, когда заболели руки, стало невмоготу, переключилась на лопату. К концу рабочего дня пальцы превращались в крючки, их было не разжать и лопату не высвободить. Со скрюченными пальцами невозможно было одеваться, помогали более молодые и крепкие девчата, которые застилали за меня постель и убирали барак. Первое время пребывания в Норильском лагере постоянно ощущала чувство голода. Разве при такой тяжелой работе могло хватить 600 грамм хлеба, 300 грамм жидкой каши, миски баланды из зеленых листьев мороженной капусты, что мы получали в обеденную пору и такую же порцию каши, кусочек соленой рыбы и чай на ужин.

И в этой беспросветной жизни блеснул для меня светлый луч участия добрых людей, работавших в культурно-воспитательной части (КВЧ), художницы Ольги Елисеевны Бенуа и её ученицы молоденькой Нины Егоровой. Они обе сыграли исключительную роль в облегчении моей арестантской судьбы.

Верующая христианка, Ольга Елисеевна, всегда жила заботами о своих ближних., особенно тех, кто нуждался в моральной поддержке, кому следовало помочь материально. Как художница КВЧ, она пользовалась некоторыми привилегиями на кухне. Ей всегда давались лишние порции баланды, которыми она делилась с теми, кто голодал, кого надо было поддержать, не дать погибнуть, как в лагере говорят «загнуться».

Помогала несколько раз она и мне. Между нами завязалось знакомство, вскоре перешедшее в дружбу. По вечерам я часто ходила к ней в КВЧ. У нас обнаружились общие интересы, нашлись общие знакомые. Много говорили о литературе, искусстве. Кроме меня к Ольге Елисеевне приходили другие художники, участники художественной самодеятельности. Мне казалось, что в этом царстве боли и насилия я попала в совершенно другой мир, в котором высоко ценились чисто человеческие черты, душевная теплота, ласка и участие.

Как последнюю надежду вырваться из цепких лап изматывающей и убивающей морально и физически трудовой повинности, восприняла я предложение Ольги Елисеевны заняться под её руководством рисованием плакатов, лозунгов, призывов и т.д. На первых порах не обошлось без промахов и затруднений. Писать приходилось на

шершавых, не струганных досках, недоброкачественными красками, пользоваться кистями, которые давно следовало выбросить. Только благодаря её помощи и полученными от неё знаниями я вскоре попала художницей на соседний объект и стала работать самостоятельно. Мне предоставили небольшую мастерскую, в которой я неплохо устроилась. Одновременно я участвовала в художественной самодеятельности, декламировала, пела в хоре, играла в небольших пьесах.

Как нельзя лучше здесь мне помогала твоя школа, участие в твоих спектаклях и навыки художественного чтения, которые я от тебя получила.

Перед отчетными концертами мы, участники концерта, получали 5-6 дней для репетиций. В эти дни мы не жили по лагерному распорядку, поэтому могли вдоволь поспать.

Рядом с нашим лагерем была зона каторжников, отделенная забором из колючей проволоки. Общаться с ними мы не могли, но мылись в одной бане и пользовались одной библиотекой. Затрудняюсь сказать, в чем заключалась разница между нашим спец-лагерем и каторжанами. Скорее чисто психологически. По идее, каторжане должны были иметь более длительные сроки заключения и более строгое содержание. Но условия содержания в соседнем лагере было практически такими же, а сроки у них были даже меньше наших, осужденных на 25 лет. Иногда из лагеря каторжан к нам приходила молоденькая украинка Нина Вареник, с которой позднее я познакомилась и подружилась. Её очень любила и Ольга Елисеевна.

Женщины нашего лагеря работали в дневную смену. С вечера до утра заступали в смену каторжники-мужчины. Во время сдачи-приема объекта наши заключенные встречались с каторжанами. За этот короткий период завязывались знакомства, обменивались записками и письмами, умудрялись даже вступать в физическую связь, а потом иметь детей.

Про общение женщин и мужчин было известно лагерному начальству обеих лагерей. Вахтенные надзиратели получали указание строжайше осматривать возвращающихся с работы женщин и в случае нахождения у них писем, немедленно отправлять в карцер. Заключенная Елена Манохина несла письмо своей подруге. Надзиратель это заметил. Чтобы не попасться, Манохина моментально проглотила записку.

Весна 1953 года

В феврале 1953 года в газетах и по радио передавалось сообщение о болезни Сталина. Трудно было предположить, что так быстро наступит развязка и в первых числах марта его не станет. В обеденный перерыв, когда девчата обогревались в балке, мы узнали, что Сталин умер. Сидевшая на одной скамье со мной Галина Дробитко, одна из активных участниц нашей художественной самодеятельности, бывший бригадир, вся вспыхнула при этом сообщении. В её глазах заблестел радостный огонек. Она не проронила не слова, даже глаза опустила, чтобы этот блеск никто не увидел. Не проронила ни слова и я. Нельзя было выдавать своих чувств, кроме скоби, которой в нас не было, ибо среди нас могли быть сексоты, готовые донести в любую минуту. Были основания бояться друг друга. Получить второй срок было проще простого, За неосторожно вылетевшее слово поплатились многие. Сексоты в лагере работали отменно.

Днем всех заключенных построили на траурную линейку. И, как ни странно, нашлись плакальщицы, проливавшие крокодильи слезы по «мудрейшему, величайшему вождю человечества». Многие из нас задавали себе вопрос: «Могли ли эти слезы быть искренними?». Ведь каждая из нас знала, что эта внутренняя политика Сталина привела к тому, что Родина превратилась в сплошной концлагерь и что две трети заключенных пребывали в лагерях по дутым политическим делам.

В минуту всеобщего молчания морозный воздух прорезали гудки паровозов, автомобилей и сирен на предприятиях города.

Но время шло своим привычным чередом. В воздухе чувствовалось приближение весны.

Забастовка

Зима упорно отстаивала свои права, не желая уступить свои позиции весне. Продолжали свирепствовать полярные морозы, сопутствуемые бесконечными снежными метелями и пургами. И, тем не менее, все чаще показывалось солнце, яркое, большое, но все еще холодное. Такого красивого, по игре красок, солнца я нигде не видела. При восходе оно переливалось нежно розовыми и мягко голубыми тонами. При заходе багрово-красными и зелеными тонами.

После смерти Сталина ожидаемых перемен к лучшему не произошло. Так же тяжело работали. Питание несколько улучшилось, но свободного времени стало значительно меньше. Возвращались в зону в 8 – 9 часов вечера, количество выходных сократили. Поужинав, сразу же заваливались спать. Так незаметно проскочила скоротечная весна, быстро стаял снег, зазеленела тундра. Пришла летняя пора.

Однажды утром, а это было уже в июне месяце, я спешила за завтраком, чтобы не опоздать на работу и обратила внимание на то, что в зоне царило какое-то тревожное состояние. Кучками собирались женщины, о чем-то шушукались, оглядываясь по сторонам и, по-видимому, их нисколько не заботило, что нужно собираться на работу.

В описываемый мной период невдалеке открыли новый лагерь, в котором содержались мужчины. Как мы впоследствии узнали, это была часть Карагандинского

этапа, в основном украинцы-националисты. Наши девушки часто подходили к забору, разделявшему два лагеря, и перекликались с земляками. Проходя мимо ограждения соседнего лагеря, я обратила внимание, что на одном из бараков соседей висит черное полотенце. Такая же черная тряпка была прикреплена к палке, прибитой на крыше одного из наших бараков. «Неужели взбунтовались заключенные?» - подумала я, потому что знала: черный флаг над бараком признак недовольства и возмущения лагерным режимом или еще чем-то. Причем люди, поднявшие этот флаг, готовы пойти на все, ради достижения поставленных целей.

Вскоре в лагере стало известно об объявленной забастовке и голодовке. Открыто шла агитация за присоединение к голодающим и к не выходу на работу. Были случаи, когда бастовавшие насильственно пытались присоединить к себе остальных. Пикеты забастовщиков, дежурившие возле кухни, отбирали у заключенных котелки с пищей и вываливали её на землю.

В этой забастовке участвовала почти половина из трех с половиной тысяч заключенных. На первых порах даже трудно было разобраться в причинах забастовки. Её начали и проводили украинки, державшиеся от нас, русских, в стороне и не желавшие посвящать нас в свои планы. Я продолжала выходить на работу, будучи на распутье, не зная, то ли присоединяться к забастовщикам, то ли оставаться на положении штрейкбрехера. С другой стороны нельзя было не понять тех, кто восставал против бесправия и насилия над заключенными. В актированные дни, при 40 градусном

морозе, нас выгоняли на работы. Наши протесты не принимались во внимание. Надзиратели издевались во время частых обысков и проверок, заставляя часами стоять неподвижно. Администрация не соблюдала графика выходных дней. По три-четыре недели не давали отдыха, а на морозе мы находились по 12 часов – выходили из зоны в 7 часов утра и возвращались в 8 часов вечера. Изматывала дольняя дорога, когда приходилось месить снег 4-5 километров.

Как-то вечером возвращались в зону. За день немело снега и приходилось идти по глубоко заснеженной тундре. Охранник потребовал идти колонной по четыре. Мы отказались подчиниться, ибо тогда пришлось бы всем идти по пояс в снегу, и продолжали идти гуськом по узенькой тропиночке. Рассвирепевший охранник остановил колонну, состоявшую из нескольких бригад, и скомандовал:

- Всем сидеть!

Мы все опустились на корточки и в таком положении просидели минут тридцать, основательно замерзнув. В конце-концов, раздались выкрики протеста: «Прекратите безобразие! Не издевайтесь над людьми! Вы не имеете права нас мучить! Мы будем жаловаться!»

Так и сейчас. На все уговоры руководства лагеря прекратить голодовку и приступить к работе, украинки отвечали: «Мы требуем приезда комиссии из Москвы! Разговаривать будем только с ней! Ей мы выскажем наши требования!»

Брожение умов в зоне все усиливалось. Лагерь разделился на две части. На выходивших на работу забастовщики смотрели как на предателей. Лагерное начальство всеми способами пыталось по-хорошему уговорить смутьянов. Почти неделю продолжалась неразбериха: кто хотел работал, забастовщики с каждым днем наглели, действовали вызывающе, постоянно угрожали инакомыслящим расправой. Убеждения начальства не помогало. Чтобы избежать печальных эксцессов между двумя группами заключенных, начальство объявило, что все, не поддерживающие забастовщиков, могут перейти в соседний лагерь каторжан и там продолжать работать и спокойно жить. Зону покинуло свыше трехсот человек. Ушла с ними и я, посоветовавшись предварительно с Ольгой Елисеевной и Ниной Егоровой. Поскольку они обе были заняты художественным оформлением зоны, им не было смысла куда-либо уходить.

Соседний лагерь, куда мы перешли, возвышался на холме и из него хорошо была видна наша прежняя зона, отделенная сплошным забором. Выходя на работу, нам виден был мужской лагерь политкаторжан. По-прежнему там развивалось на ветру черное полотнище, свидетельствующее о том, что волнения продолжаются. Не знаю, было ли это совпадение или действовала какая-то организованная сила, но забастовки происходили и в других лагпунктах Норильского горного лагеря, в Воркуте и даже в Германии (Восточная зона)

Итак, я оказалась в лагере каторжан. По существу между нашими лагерями не было никакой разницы. Присмотревшись к их жизни, убедилась, что все было одинаково: те же номера на спинах, закрывающиеся на крепкие засовы двери по ночам, режим быта, условия работы, ограничение в правах. И, тем не менее, пока мы находились на территории каторжного лагеря, на нас словно махнули рукой. Наблюдение за нами отсутствовало, никто не понукал, даже иногда не запирали барак на ночь, что добавляло нам иллюзорного чувства свободы.

Пошла вторая неделя забастовки. Утром, незадолго до выхода на работу со стороны покинутого нами забастовочного лагеря раздались пронзительные крики многих женщин. С сильно бьющимся сердцем стала смотреть через забор, что происходит, почему истошно кричат женщины. Неужели, подумала я в тот момент, началось самое страшное, силовое завершение событий…

Вокруг крайнего барака сплошной цепью, держась плотно друг за друга, стояли женщины, а согнанные в зону солдаты с помощью водяных брандспойтов от стоявших за ними пожарных машин, пытались эту цепь разорвать. И когда это не помогло, солдаты с силой стали разрывать цепь. Вот тогда-то и понесся этот вопль возмущенных женщин над нашими лагерями. Что там произошло, почему женщины выстроились сплошной шеренгой, чего добивались солдаты, я так и не узнала.

Наконец мы получили распоряжение вернуться в свою зону. Одной из первых, кого я там встретила в своем бараке, была смазливая русская девушка Мария Дроздова, занимавшая должность бригадира. С внутренним отвращением и содроганием слушала я её рассказ о том, как с благословения начальства, она учинила суд и расправу над членами своей бригады, участвовавшими в забастовке. Мне просто не верилось, глядя на её пылающие щеки и горящие глаза, что она способна на такие жестокости над людьми только за то, что те добивались справедливого к себе отношения.

Если сравнительно безболезненно и быстро завершилась забастовка в женском лагере, то совершенно в иной форме закончилась забастовка в мужском лагере политкаторжан. Там не обошлось без применения огнестрельного оружия, говорят, были убитые и раненые. Сломить забастовку среди мужчин оказалось не так просто. В её подавлении участвовали воинские части, возглавляемые высшими военными чинами.

Как это бывает, всякая неудача вызывает ответную реакцию. Между нашими украинками произошел раскол. Начались распри, выяснение причин неудачи забастовки. Бастовавшие мужчины никак не могли простить, что их подружки им изменили. Все это вызывало волнение среди заключенных, которое не могло пройти не замеченным лагерным начальством. Мы постоянно видели в зоне каких-то лиц из управления лагерей сопровождавших начальника Горлага генерала Семенова. До

мелочей выяснялись обстоятельства произошедших волнений. В начале июля стали наводить лоск на всю территорию лагеря. Приводили в порядок бараки, их ремонтировали, красили. Упорно циркулировали слухи об ожидаемой со дня на день московской комиссии. Проверять состояние нашего лагеря приехал начальник управления лагерей, который удивительно милостиво разговаривал с заключенными, позволял им шутить и даже иронизировал по поводу действий и поступков мелкого лагерного начальства.

Наконец из Москвы прилетела комиссия под руководством председателя — полковника МГБ Кузнецова. В её составе были начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Сироткин, представители ЦК КПСС Виктор Киселев и Олег Михайлов. Их сопровождали работники Красноярского Краевого управления МГБ, представители управления Норильских лагерей во главе с начальником Горлага генералом Семеновым.

Помню, отличная летняя погода. Было настолько тепло, что комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небом у входа в столовую. Заняли места за столом и представители забастовочного комитета заключенных. В её составе, между прочим, находилась и та самая эстонка Аста Тофри, которая на пересылке в Красноярске обратилась с жалобой к тюремной администрации на плохую кормежку и тогда же намекнула, что в английской тюрьме произошли волнения из-за невыдачи к утреннему завтраку какао. Немалое удивление многих из нас вызвало появление среди членов забастовочного комитета Стефании Коваль, которая три месяца назад навзрыд плакала при сообщении о смерти Сталина.

Комиссия заслушала многочисленные жалобы, пожелания и просьбы заключенных. Наконец они выслушали и требования, предъявленные забастовочным комитетом.

В требованиях указывалось на недопустимость ношения номеров на одежде. Если они были уместны на спинах каторжан в царской России, то при Советской власти, так рьяно отстаивающей права человека, недопустимы подобные знаки унижения людей, которые отбывают свой срок не за убийство, не за то, что бросали бомбы или готовили террористов, а за неосторожно сказанное слово, за участие в организациях, имевших с коммунистической партией другие взгляды и настроения. Вслед за снятием номеров, забастовщики требовали разрешить переписку, свидание с родственниками. Требовали снять с бараков ночные замки, высказывая удивление, почему в лагере нужно создавать по ночам вторую тюрьму.

Большой разговор произошел по длительности рабочего дня. Вместо восьми часов, заключенные вынуждены находиться на работе по двенадцать часов, при этом администрация редко дает выходные дни. Поэтому в требованиях забастовщиков был

включен пункт об установлении для заключенных в лагерях общесоюзного рабочего дня продолжительностью 8 часов и раз в неделю выходного дня. Было обращено внимание комиссии, что не везде придерживаются существующего порядка о зачетах. Почему-то на политических заключенных этот порядок не распространяется.

Комиссия выслушала все требования заключенных, попросила оформить все это в письменном виде и подписать их. Забрали листки и уехали. Жизнь в лагере вновь потекла в обычном темпе. Никаких изменений в нашем распорядке не произошло – так же мерзко кормили, так же из последних сил выбивались на тяжелых физических работах без выходных с продолжительностью рабочего дня, устанавливаемого по прихоти начальства. Среди заключенных умиротворения не было. Враждебность групп не только не затихала, но и усиливалась в адрес тех, кто безобразно вел себя по отношению к забастовщиками при возвращении в зону.

Руководство лагеря решило принять меры к пресечению возможных инцидентов. Сначала оно отправило несколько человек, наиболее экстремистки настроенных, в другие подразделения лагеря. Затем более 500 человек, принимавших активное участие в забастовке, были выведены из зоны. На их место к нам подселили каторжанок-политических заключенных.

Позже стало известно, что всех представителей забастовочного комитета, участвовавших в переговорах с московской комиссией, увезли на материк и так рассадили по разным тюрьмам.

Спустя два месяца, после забастовки, произошли перемены, которые, как мы твердо были уверены, произошли из-за перемен во всей внутренней жизни страны после смерти Сталина, казнью Берии и его приспешников и новым курсом по облегчению участи политических заключенных.

Разрешили переписку и свидания с родными, ввели строго ограниченный восьмичасовой рабочий день. Стали давать раз в неделю выходной, сняли замки с бараков и оскорбительные номера с наших спин. Если я смогла легко отпороть пришитые на спине платья и на ватных штанах номер Х-376, то, не смотря на все старания, не удалось смыть масляной краской написанный номер на спине черного дубленого полушубка, который я храню как память о мрачных временах пребывания в Норильске.

Для придания видимости участия заключенных в мероприятиях по демократизации лагерей, уполномоченных от всех лагерей, собрали в норильский драматический театр. Как участник концерта, который планировалось дать делегатам, я присутствовала на этом мероприятии.

Вели нас в театр, как обычно, под конвоем, а когда вошли в зал почувствовали полную свободу. Конвоиры заняли наблюдательные посты у дверей и на улице, вокруг здания, а нас не беспокоили, будто забыли о нашем существовании. В переполненном

зале собралось несколько сот человек, мужчин и женщин, представлявших интересы заключенных Норильска и его окрестностей.

Сперва говорил какой-то чекист. Он откровенно признался, что существующий режим в лагерях жесток и не справедлив и что это вина местного начальства, допускающего своеволие и превышение власти. Ни одним словом он не признал вины тех, что занимал высшие посты в органах МГБ и кто не мог не знать, что происходит в лагерях, какие беззакония, ущемление прав, дискриминацию претерпевают заключенные от их подчиненных. В заключение своей речи представитель власти призвал заключенных к спокойствию, рекомендовал создавать в лагерях советы самоуправления заключенных.

Поднимавшиеся на трибуну вслед за официальным докладчиком заключенные, «резали правду-матку», не стесняясь, в открытую, выплескивая на слушателей все, что наболело за долгие годы лишений и издевательств. Из травмированных оскорбленных сердец вырывались стоны отчаяния, рассказы заставляли содрогаться, приводили в ужас от царившего в лагерях бесправия и беспредела. Просто не верилось, что такие порядки существовали в организациях, созданных и подчиненных Советской власти, принципами своего существования определившей законность, право и человечность.

В заключение выступил представитель Госбезопасности, обещавший всем присутствующим в скором времени принять меры по улучшению положения политических заключенных

Затем мы дали концерт, силами художественной самодеятельности Норильского лагеря. Все расходились с хорошим настроением и в ожидании положительных перемен.

В художественной самодеятельности

Снова наступили серые, безрадостные лагерные будни. Я опять на изнурительных общих работах в ночную смену на стройке какого-то большого жилого дома. Сменяем мужчин, которые днем кладут стены. В наши обязанности входит сушка неоштукатуренных стен.

В продырявленные железные бочки на ножках закладывается кокс, который горит всю ночь. От смрадного дыма раскалывается голова, дышать нечем. К головной боли примешивается состояние постоянной тошноты, режущая боль в глазах от дыма. В такой обстановке приходится работать всю ночь. Утром, едва передвигаясь, шатаясь, словно пьяная, возвращаюсь в зону. Аппетита нет. Мечтаешь только об одном, - скорее бы лечь, уснуть, забыться после кошмарной, задымленной ночи. Изредка переключали на другую, менее изнурительную работу – очистка строительного мусора.

Неожиданно мне улыбнулось счастье, если можно так сказать в условиях беспросветной лагерной жизни. Вместе с Ниной Вареник и еще несколькими девушками попадаю на курсы электротехников. Занятия проводит преподаватель-мужчина, тоже заключенный, в гражданской жизни педагог. Занятия продолжаются три месяца, по три-четыре часа в день изучаем теорию. В остальное время занимаемся практикой: долбим стены для скрытой проводки, вскрываем бетонные перекрытия. По окончании курсов сдаем экзамен и получаем справки об успешном окончании курсов.

Художественная самодеятельность в лагере – это та спасительная отдушина, которая выручает заключенных от многих бед, освобождает от общих работ, позволяет оставаться в зоне в период подготовки и проведения концертных программ. Участники самодеятельности пользуются особым покровительством лагерного начальства и без особого труда попадают в непроизводственные бригады.

Мое участие в спектакле, намечаемом к постановке, способствовало тому, что меня освободили от работ в ночную смену и перевели в другую бригаду, которая выходила за зону днем.

Единственным светлым воспоминанием о годах, проведенных в лагере, было мое участие в художественной самодеятельности. Участники самодеятельности были отменными специалистами в области искусства в самых разнообразных жанрах: драме, балете, пении. За отсутствием мужчин, в нашей культбригаде, роли мужчин исполняли женщины. Так в пьесе Чехова «Медведь» я исполняла роль старика-слуги Луки, в «Двенадцатой ночи» Шекспира потешала зрителей ролью шута. Костюмы, реквизит,

декорации готовили сами. Наша культбригада выезжала с концертами за пределы зоны, в том числе и в мужские лагеря. Еще пять-шесть лет назад, когда существовали общие зоны, многие наши женщины дружили с заключенными мужчинами и вот теперь старые знакомые снова встречались. Не приходится говорить, какие это были радостные встречи.

Очередная зима подходила к концу и без какого либо перерыва перешла в лето. Июньское солнце буквально в течение двух недель растопило весь снег, тундра покрылась зеленым ковром. Засверкала гладь бесчисленных маленьких тундровых озер. Нашу бригаду направили в парники, пересаживать капустную рассаду из горшочков с торфом в только что оттаявшую землю.

Отношение к нам конвоиров стало заметно меняться, исчезла грубость, проглядывала человечность. Вспоминаю такой случай. Дорога, по которой мы направлялись на производство, граничила с заполярным лесом, которого мы никогда не видели. О существовании крупных деревьев в районе пустынной тундры никто из нас не подозревал. Нам было известно. Что в тундре произрастают карликовые березки, да среди низкорослого кустарника тощие ели. По нашей просьбе, конвоиры удовлетворили наше любопытство и провели в настоящий лес.

То, что мы увидели, иначе не назовешь, как чудом заполярного растительного царства. Впечатление было такое, будто мы попали в настоящий лес европейской территории России. Перед нами открылась панорама хвойного леса с красавицами соснами и раскидистыми елями. Просто не верилось, что мы за 69 градусом северной широты. Единственное отличие от европейского леса состояло в том, что сосны и ели были несколько тоньше, а по высоте нисколько не ниже. Но находиться в лесу долгое время было невозможно – заедала мошка. И выбирались из леса так же с трудом. Дорогу преграждали густые кустарниковые заросли. Полюбовались опрокинутой чашей сверкавшего озера.

В июле, с открытием навигации на Енисее, к нам в лагерь пришло пополнение. Прибыл этап в количестве 300 женщин, осужденных по бытовым статьям (воровство, хищения и пр.). О том, что к нам привезут уголовников, мы слышали и ранее. Делалось это умышленно, с целью перевоспитания в среде политических заключенных. Однако, если до их появления мы не знали, что такое кражи, то теперь приходилось каждую мелочь нести в катерку. Воровство приняло угрожающие размеры. Мало того, даже драки стали обычным явлением. Представительницы уголовного мира становились постоянными отказчицами, нарушительницами трудовой и лагерной дисциплины. С целью перевоспитания, незадолго до их приезда в зоне была оборудована швейная

мастерская. Начальство рассчитывало приучить уголовниц к производительному, полезному труду. Однако из этого ничего не вышло. Зато несколько раз взламывался продуктовый склад, пытались обокрасть и магазин. Приехавшие заключенные имели очень низкий моральный уровень. Одна блатная девчонка, сняв с себя всю одежду и оставшись в чем мать родила, плясала на кухне до тех пор, пока надзирательница не пришла и не посадила «танцовщицу» в карцер.

Пополнение лагерной культбригады обычно происходило по прибытии в лагпункт нового этапа. Стали выискивать таланты среди прибывших бытовиков. Кое-кого взяли на пробу, но вскоре пришлось от них отказаться. Они вели себя чересчур вызывающе, для них оказалось неприемлемым поддерживать дисциплину и порядок, трудно было рассчитывать, что они смогут в назначенное время выступить и не подведут. И все же, одна из них, все время ходившая в мужских брюках, с повадками настоящего мужчины, говорившая низким, мужским голосом, прижилась в культбригаде. Ей давали играть мужские роли, с которыми она блестяще справлялась. Никогда не забуду, как она артистично сыграла роль денщика Шельменко в пьесе одноименного названия.

Досрочное освобождение

Активно участвуя не только в постановках и спектаклях, но и в жизни культбригады, я постепенно становилась руководителем культбригады. Это не скрылось от глаз лагерного начальства и меня выдвинули на должность старшего культорга КВЧ. В эту пору широким фронтом шла подготовка к 300-летию присоединения Украины к России. Поскольку в нашем лагере большинство заключенных были выходцами с Украины, решено было это событие отметить с особой торжественностью. По всей территории вывешивались новые праздничные лозунги. Клубное помещение украсилось живыми гирляндами цветов.

Незадолго до праздника радость охватила заключенных: стал известен приказ, по которому все, отбывшие три четверти срока подлежат, после нового судебного разбирательства, досрочному освобождению. Раз в неделю по этим вопросам собирался совет актива. На каждого освобождавшегося заключенного нужно было составить характеристику и предоставить её в распоряжение суда, который будет рассматривать все дела.

Выездная сессия суда заседала на клубной сцене, куда собирались все желающие послушать ход разбирательств.

В распоряжении суда имелось дело заключенного. Председательствующий обычно задавал несколько вопросов формального порядка. Подобие защитительной речи произносил начальник КВЧ и после короткого совещания, судьи объявляли заключенному, что он освобождается из лагеря.

Освобождение происходило не сразу, а по прошествии двух-трех недель, а иногда и месяца, группами по 30-50 человек. Жить разрешалось в пределах Норильска, кто как мог искал себе жилье и устраивался на работу. Освобожденные были ограничены в правах. Они, например, не могли сразу же выехать на материк, а ждали на это разрешения иногда год и более.

Мы, два культорга, буквально сбились с ног, занятые с утра до вечера писаниной характеристик на освобождение, предоставляемых в суд. По вечерам нам в помощь определяли грамотных работяг. По решению Совета, мы в первую очередь занимались делами заключенных, занятых на общих работах.

Еще в 1953 году, после забастовки, мои друзья посоветовали мне подать ходатайство о помиловании, что в свое время я и сделала. По прошествии трех месяцев пришел отказ. Для меня это был страшный удар. Одна только мысль, что мне придется четверть века находиться в заключении и, быть может, я никогда не увижу своих близких и сына, убивала настолько, что терялся смысл жить дальше. По совету друзей в первый день пасхи я снова написала заявление с просьбой о помиловании. На этот раз ответ пришел через четыре месяца и был он положителен. 25 летний срок мне снизили до 10 лет, причем в зачет пошли еще три года с 1944 по 1947 год, проведенные в лагерях Архангельской области. Теперь я могла рассчитывать на досрочное освобождение, тем более, что за примерную работу и хорошее поведение в быту я имела зачеты.

Первое время один рабочий день, проведенный на производстве, засчитывался за три. Позднее эта привилегия была сокращена до двух дней, а потом и вообще пошел день за день.

С каждым днем мы чувствовали все большее облегчение. Если в первый год моего пребывания в лагере в Норильске, безконвойных вообще не было, то теперь их число увеличивалось с каждым днем. Расконвоированным разрешалось без охраны следовать из зоны лагеря на работу и обратно, но категорически запрещалось входить в черту города, а тем более, заходить в магазины. Однако запрет этот постоянно нарушался, о чем хорошо было известно начальству. Разве могли женщины удержаться от соблазна заглянуть в промтоварный магазин и купить себе какие-нибудь тряпки. А тут еще лагерь переводился на хозрасчет, все зарабатывали прилично и имели свободные деньги. Я, например, зарабатывала около 450 рублей в месяц, что позволяло мне по 100 рублей отсылать маме в Нарву. Хорошим подспорьем для меня являлись твои, Степан, посылки из Дудинки. Некоторое материальное благополучие позволило мне воспользоваться за 25 рублей в месяц помощью дневальной по бараку, чтобы она из лагерного пайка и дополнительных продуктов, стряпала для меня обед и ужин.

Приближается окончание моего срока заключения. Из десяти лет, исключаются три года, проведенные в Архангельских лагерях и три года лагеря в Норильске. Вместе с зачетами перекрывается цифра в три четверти срока и я подпадаю под досрочное освобождение» - закончила Раиса свое повествование.

В бодром, обнадеживающем настроении возвращался я в Дудинку. Надежда на скорую, и теперь уже окончательную, встречу не оставляла меня, придавала сил и уверенности в завтрашнем дне. Поделился своей радостью с ближайшими друзьями-сослуживцами, рассказал и квартирной хозяйке Гильде Ричардовне, которая не преминула заметить, что в её уютном домике Рая обретет желанный покой.

Хлопоты о реабилитации

Среди политических ссыльных в Дудинке только и разговоров, что о реабилитации. Злободневная тема захватила всех. С материка поступают сообщения, что Верховные суды всех Республик Союза заняты пересмотром дел отбывающих тюремное и лагерное заключения по 58-й статье. Коммунисты, военные, беспартийные и гражданские лица, люди самых разнообразных профессий, начиная от колхозников, рабочих, кончая врачами, инженерами, учеными которые обвинялись в измене Родине, в антисоветской агитации и пропаганде, в шпионаже и прочих грехах, сфабрикованных в кабинетах следователей ЧЕКА-ГПУ-НКВД-МГБ.

Тихонравов доверительно сообщил мне, что почти все ссыльные Дудинки написали ходатайства о реабилитации и советует мне последовать их примеру, обязательно опротестовать свой приговор о заключении в тюрьму, лагерь и пребывание в ссылке.

Я долго не соглашался с Тихонравовым, мотивируя свой отказ нежеланием ворошить больное, унижаться и просить. Однако при очередной встрече, Тихонравов опять завел разговор на эту тему и взял с меня слово, что я все же напишу.

- Ну что вам стоит настрочить заявление, - убеждал он меня, - что вы теряете, не к адвокату же вам обращаться. Вечерок посидите покумекаете, назавтра на машинке отпечатаете и отправите. Вот и все дела!

Я не стал ломаться и в тот же вечер написал, так как, что я терял, кроме своих оков?

Черновики заявления у меня остались, и поэтому я могу полностью воспроизвести текст этого документа. Вот этот текст:

Генеральному Прокурору СССР

Двадцать девятого апреля 1941 года, находясь на рабочем месте в редакции газеты «Советская деревня» в городе Нарва (ЭССР), я был арестован органами НКВД и заочно осужден Особым совещанием г. Москвы на 10 лет ИТЛ.

Родился я в Петербурге (Ленинграде) в 1903 году. Отец-врач, погиб на фронте в Русско-Японскую войну в 1904 году. Мать учительница музыки по классу фортепиано, воспитывала меня на средства от частных уроков.

В 1913 году мы переехали на постоянное место жительства в город Нарву, где пережили две революции и позднее оказались вне Родины, в буржуазной Эстонии. В 1921 году я окончил Нарвскую гимназию, поступил в Тартуский университет, но, из-за отсутствия средств, закончить его не смог. Затем началась моя трудовая жизнь на Русско-Балтийском заводе в г. Таллине, на лесопильном заводе в г. Нарва, на сплавных работах под Нарвой, вертельщиком колеса на табачной фабрике.

Имея склонность и любовь к драматическому искусству, все свое свободное время отдавал русской сцене. Играл с любителями и профессионалами, участвовал во многих русских спектаклях на художественных сценах г. Нарвы.

В 1926 году в Нарве организуется русское спортивно-просветительное общество «Святогор». Русская молодежь города охотно принимала участие в работе этой организации, потому, что искала разумный досуг, ее тяготила оторванность от родины и нетерпимость отношения шовинистически настроенных кругов эстонского общества. В задачи «Святогора» входило сохранение у русской молодежи любовь к русской культуре, искусству, литературе.

В «Святогоре» я активно участвовал в литературном и драматическом кружках. Огромным успехом у нас пользовались литературные «четверги», на которых читались и обсуждались произведения советских писателей Горького, Алексея Толстого, Леонова, Романова, Замятина. Зощенко и других.

Как большой любитель драматического искусства, часто помещал в местной газете «Нарвский листок» театральные рецензии.

В 1929 году поступил театральным инструктором в район русского расселения Причудья и Принаровья, где проработал до 1940 года. С ликвидацией этой должности поступил на постоянную работу в редакцию газеты «Советская деревня».

При аресте мне предъявили два обвинения. Первое, - это, что я состоял и работал в контрреволюционном обществе «Святогор» и второе, - что я сотрудничал с антисоветской прессой в лице газеты «Нарвский листок»

Следствие вел старший лейтенант Шаховской в Таллине в продолжении двух месяцев и закончилось оно в канут Великой Отечественной воны.

По первому пункту обвинения, - участие в работе спортивно-просветительного общества «Святогор», я категорически отрицал на следствии и отрицаю сейчас, что эта организация в какой-то степени была контрреволюционной и, тем более, монархической. «Святогор» никаких политических задач не преследовал, абсолютно никакой политической работы не занимался. У этой организации была только одна цель – уберечь русскую молодежь от тлетворного влияния тогда процветающих джазов и фоксов, дать молодежи разумное развлечение, чтобы она свято хранила и берегла русскую культуру, никогда не забывала о своем русском происхождении и превыше всего любила свою Родину.

Совершенно непонятно, почему вдруг следственным органам понадобилось назвать общество «Святогор» монархической организацией, не имея на то никаких оснований. С таким же успехом эту организацию можно было назвать анархической, политической, троцкистской, и еще какой угодно. Монархический ярлык был совершенно безосновательным. И по сей день в СССР имеются свидетели, среди них есть и члены КПСС, которые хорошо помнят эту организацию, в которой они сами состояли членами.

Никакого обвинения в какой-либо монархической или другой антисоветской деятельности в «Святогоре» мне предъявлено не было.

По второму обвинению – работа в редакции газеты «Нарвский листок», - также отсутствовал материал, который хотя бы намеком указывал на то, что я писал в газете антисоветские статьи или, вообще, статьи на политические темы. У следователя на этот счет не было никаких данных, кроме того, что я действительно писал театральные рецензии.

Незадолго до окончания следствия, следователь Шаховской предъявил мне новое, ничем не обоснованное обвинение, - якобы во время работы в качестве театрального инструктора в Принаровье, в одной из деревень (при этом не было указано, в какой деревне и когда) на деревенской сходке я говорил крестьянам, что буржуазный строй лучше советского. Две ночи подряд следователь всяческими приемами пытался добиться от меня признания, будто я это говорил. Я, в ответ, требовал встречи со свидетелями, которые, по утверждению Шаховского, это слышали и подтверждают свидетельскими показаниями. Но так и не дождался встречи со свидетелями.

К концу следствия я заболел. Добиться медицинской помощи не мог. Поднялась высокая температура. Торопясь закончить следствие, Шаховской вызывал меня на допрос каждую ночь и, как правило, чтобы добиться признания, заставлял по нескольку часов кряду простаивать в углу кабинета, на короткое время отпускал в камеру, а затем вновь вызывал на допрос, выматывая меня как физически, так и духовно.

В день окончания следствия, я едва стоял на ногах. Подписывал предложенные Шаховским документы об окончании следствия в полубессознательном состоянии. Не в состоянии был вчитываться в протоколы допросов и до конца осознать суть предъявляемых обвинений. Обвинения же мне были предъявлены по статье 58, пункты 10 и 11. В конце июня 1941 года меня эпатировали в город Киров, а в конце декабря направили в Вятлаг (Кировская область).

Зимой 1942 года меня уведомили, что я осужден заочно Особым совещанием в г. Москве на 10 лет Исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ).

В 1945 году Указом Президиума Верховного совета СССР, в связи с победой над фашистской Германией, ко мне применили амнистию с сокращением срока заключения наполовину. Кроме того, за хорошую работу и примерное поведение, мне сократили срок еще на полгода и применили зачеты. В декабре 1947 года я освободился из заключения, а в июле 1949 года снова был арестован по старому делу и после восьмимесячных скитаний по тюрьмам Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска, оказался в ссылке в г. Дудинке..

Считая, что все обвинения, выдвинутые следователями против меня, были предвзятыми, необоснованными и бездоказательными, прошу Вас дать указание о пересмотре моего дела с вызовом проживающих в ЭССР свидетелей, которые хорошо помнят меня и мою работу в указанный период времени. Фамилии и адреса свидетелей сообщу по первому же требованию»

Прошел год, но никакого ответа на мое заявление не поступало. Откровенно говоря, - я потерял всякую надежду не только быть реабилитированным, но даже узнать, рассматривалось ли мое заявление, и был в полной уверенности, что мое заявление «положено под сукно».

А в это же время, многие, хлопотавшие о реабилитации, получали ответы. Эти ответы были лаконичны и не всегда приятными. К примеру, вот такие: «Ваше заявление рассмотрено. Вы осуждены правильно. Дело пересмотру не полежит». Были и обнадеживающие ответы, из республиканских прокуратур, такого вот содержания: «… Дело передано на рассмотрение Верховного суда»… Это значило, что прокуратура в принципе не возражала о реабилитации, требовалась лишь санкция Верховного суда. Были и такие ответы, что без предварительного уведомления прокурора, дело поступало на рассмотрение Верховного суда и приходили сообщения о реабилитации.

Реабилитированный вызывался в милицию, где ему зачитывалось решение Верховного суда, которое на руки не выдавалось, и тут же ему предлагали заменить паспорт в этом, новом паспорте не было отметки, ограничивающей проживание. С новым паспортом можно было выезжать куда угодно и жить где угодно, в пределах,

конечно, Советского Союза. На руках реабилитированного оставалась только справка, выданная отделом милиции, в которой указывалось, что на основании решения Верховного суда от такого числа, отменены решения всех инстанций о тюремном заключении, пребывании в лагере или в ссылке в связи с выявившимися фактами его невиновности или недоказанности инкриминируемых преступлений.

Мой знакомый, занимавший видный хозяйственный пост в порту, тоже ссыльный, Кузьмин, был в свое время осужден на 10 лет ИТЛ по 58 статье, пункт 6 (шпионаж). Как только он узнал о начавшейся волне реабилитаций, одним из первых в Дудинке отправил заявление с просьбой пересмотреть свое дело. Ответ пришел сравнительно быстро: осужден правильно, дело пересмотрено быть не может. Кузьмин не унимался. Стучался во все двери вышестоящих учреждений, писал без конца. На все письма приходили отрицательные ответы. Но Кузьмин снова и снова штурмовал Советское правосудие заявлениями. И добился своего. На девятое или десятое обращение из Верховного суда пришел положительный ответ. Человек добился реабилитации!

Моя жизнь продолжалась, а изменений никаких не намечалось. Работать приходилось много, часто задерживался сверхурочно. Как только возвращался в свою небольшую, уютную комнатку начинал топить печку, стряпал ужин, читал и рано ложился спать. Иногда заходил к хозяину, Василию Максимовичу, приветливому симпатичному грузину, поболтать, поделиться новостями. Иногда они меня сами приглашали на чашку чайку с домашней сдобой. Большую дружбу поддерживал с их псом, крупных размеров породистой овчаркой по кличке Рекс. Когда я впервые переступил порог их дома, Рекс готов был меня разорвать на части. Привязанный в коридоре на цепь, он рвался и с остервенением лаял, и в течение нескольких жней привыкал ко мне. А уже через неделю встречал меня молча, даже иногда повиливал хвостом, но чаще делал вид, что не замечает моего присутствия: ходи мол, но я начеку, все вижу и все слышу. Но была у Рекса одна слабость: пес любил лакомства, любил сладости. Вот этим я его и взял. Сначала он долго мучался, прежде, чем съесть предложенную мной конфету. А затем сам, без приглашения, стал заходить в мою комнату и ждать лакомства. Но нельзя сказать, что он был нахальный попрошайка, как некоторые псы. Он всегда был благороден и считал, что делает одолжение, когда, повернув голову на левый или на правый бок, осторожно слизывал подношение. Рекс привязался ко мне настолько, что я выходил со мной гулять, играл. Словом, привязался не меньше, чем к хозяевам.

Периодически ездил к Рае в Норильск. Отвозил ей продукты, писал письма с разрисованными цветными карандашами картинками Алексея. К моим визитам лагерное начальство настолько привыкло, что беспрепятственно выдавала разрешения на наши

свидания. Немаловажное значение имело и то, что Рая пользовалась авторитетом у начальства. Как исполнительный и ответственный работник. Жила она в твердой уверенности, что не позднее весны 1955 года её дело будет рассматриваться в суде.

Материально я жил неплохо. В должности нормировщика получал 1400 рублей в месяц. К окладу приплюсовывались три северные надбавки по договору, заключенному летом 1952 года и сверхурочные, что в общей сложности составляло около 1800 рублей. И, тем не менее, я знал, что мое финансовое благополучие – явление временное.

Мой непосредственный начальник по отделу труда и нормированию Николай Павлович Бойко предупредил, что при первом же сокращении я буду уволен как самый молодой и, конечно, не опытный работник. Так оно и случилось в конце 1954 года.

Снова я стал рубщиком, с окладом 750 рублей в месяц и тремя северными надбавками, что в итоге составляло чуть больше 900 рублей. Как и раньше, рубщиком я был лишь официально. Главный бухгалтер Лесного отдела Ярошенко, зная, что я прилично печатаю на машинке, взял меня в бухгалтерию выписывать и печатать счета на отправляемый в Норильск строительный лес. Таких поездов было несколько в течение суток, а, кроме того, отправляли составы с пробсом для шахт и пиломатериалом для строек. Когда в декрет ушла счетовод бухгалтерии, меня назначили на её место, но, опять таки, напомнили, что работать придется временно.

Снова вместе

...В новом 1955 году, я решил взять отпуск за три отработанных года на договорных началах, то есть с оплатой проезда туда и обратно за счет Норильского комбината. Паспорт позволял мне ехать куда угодно в пределах Союза. За год мне полагалось 24 отпускных дня, а с отпуском по договору еще 24 дня. За время работы нормировщиком я имел еще 36 отпускных дней, которые (по договору) удваивались. В общей сложности продолжительность моего отпуска выросла до пяти с несколькими днями месяцев и мне предстояло получить около шести тысяч рублей отпускных. Начальство разрешило использовать отпуск в последних числах апреля. На конец мая и июнь месяц профсоюз предоставил мне одну за одной две путевки в Болдури, на Рижское взморье...

В радостном ожидании скорого освобождения из лагеря, жила в Норильске Рая. Заканчивался срок её заключения. Уже в марте мог состояться суд, но она уступила свою очередь тем, кто дольше пребывал в заключении и кто находился в более тяжелых условия на общих работах.

В апреле 1955 года в лагерном клубе слушалось дело Раи. На сцене разместились члены суда. В зале сидели подруги по работе и самодеятельности, с которыми Рая выступала на концертах, в спектаклях. Были и просто любопытные.

Судебное заседание развертывалось своим обычным чередом. Прокурор зачитывал дело, перечислял статьи и приводил суду основания для досрочного освобождения. Руководитель КВЧ Крапивко, выступала в роли общественного защитника. Она дала Рае отличную характеристику, отметила её плодотворную, полезную работу на общих работах, на общественном поприще в качестве культорга и участника художественной самодеятельности и также рекомендовала суду освободить из-под стражи. До того, как суду принять окончательное решение, было предложено желающим задать вопросы к потенциальному освобождающемуся, то есть Рае. К удивлению суда, слово попросил прокурор. Получив разрешение, он обратился к Рае:

- Скажите, а вы все еще верите в Бога?

Этот вопрос застал её врасплох. Она никак не ожидала его и не знала, что ответить. Ответишь «Да!» - рискуешь остаться в лагере, ответить «Нет!» - ей не позволяла совесть. Все, сидевшие на сцене и в зале понимали, что вопрос задан не спроста, а с умыслом, проверить человека на честность, поэтому никто ничего не произносил. Все замерли, ожидая развязки.

- Да! Верую! – громко и отчетливо произнесла Рая так, чтобы и сидящие в зале могли это услышать.

Прокурор, человек уже не молодой и по всем признакам культурный, с усмешкой стал говорить о Гегеле и других философах идеалистах как о людях глубоко заблуждавшихся, давно раскритикованных основоположниками марксизма-ленинизма и что не к лицу без пяти минут свободному образованному человеку, какой, как он считает, является Рая, верить в эту небылицу, тем более, что вся действительность постоянно подтверждает отсутствие божественных начал.

Он бы и дальше развивал мысль о никчемности философских утопических учений о Боге, но суд мягко прервал его и, так как больше выступающих не было, удалился на совещание.

Рая чувствовала, что её окутал сплошной туман, мозг сверлила одна неотвязчивая мысль: «Какое решение вынесет суд? Неужели мне и дальше страдать за свою веру? Нет, я этого не вынесу!»

Вышел суд и, стоя, стал зачитывать свое решение: В соответствии с тем-то и тем-то, основываясь на том-то и том-то, во исполнение того-то и того-то…

С Раей, чуть не случился припадок. Она никак не могла дождаться окончательного вердикта и, находясь на гране срыва, вдруг услышала:

- Досрочно освобождается из заключения!

Сразу отлегло на сердце, напряжение спало, уступив место формирующемуся внутри самосознанию освобождения от оков как духовных, так и физических. Мир прояснился, и будущее приобрело розовые краски…

В канун празднования 1 мая – 30 апреля, Раю, под конвоем, привезли в Дудинку и сдали в местный отдел МГБ. Её сопровождало пухлое дело со всеми документами, собранными чекистами по обвинению в «смертных грехах», следственным и судебным материалами. Вместо паспорта она получила справку на право проживания в Дудинке на правах ссыльной, с обязательством никуда не выезжать и ежемесячно являться на отметку.

Нашей радости не было границ. Разве мы могли предполагать, что события так быстро развернуться в нашу пользу, что вместо 25 лет исправительно-трудовых лагерей, Рая пробудет в заключении четыре года и три месяца.

Возникли сомнения, как провести мне отпуск, начавшийся незадолго до первомайских праздников. Я предполагал 6 мая лететь в Красноярск, а оттуда в Эстонию. Билет уже был куплен. Рая категорически настаивала, чтобы я ехал как следует отдохнуть на материк, использовал путевки на Рижское взморье, а на обратном пути заехал за Алексеем и привез его в Дудинку. Договорились, что до моего приезда Рая работать не будет, а займется укреплением расшатанного здоровья и поиском собственного жилья. Мы пришли к заключению. что нам придется расстаться с нашими милыми хозяевами Гильдой Ричардовной и Василием Максимовичем. Уж очень мала комната, в которой будет трудно разместиться втроем. Да и летом, когда многие уезжают на материк, легче приобрести недвижимость.

Утром, 6 мая, в 25 градусный мороз, в кожаных ботинках, в которых ужасно мерзли ноги, но не ехать же в валенках, я шагал за три километра на местный аэродром. Безоблачная тихая погода предвещала удачный полет. Не приходилось опасаться за нелетный день, что придется сидеть и ждать «у моря погоды».

Перелет из Дудинки до Красноярска, рассчитанный на четыре часа (более двух тысяч километров) стоил около 1200 рублей, что составляло довольно приличную сумму, которая была не многим по карману. Однако люди летали и около 10 часов утра 14 пассажиров, в основном мужчины, сидели в уютных креслах пассажирского салона двухмоторного «Ил»-а. Я расположился у окна, в надежде полюбоваться заснеженными

просторами, проплывающими под крылом самолета, переходящими в зеленое море тайги. Но удовольствие оказалось кратковременным. Оно продолжалось не боле десяти минут. Самолет сделал круг над Дудинкой, набирая высоту, и взял курс на юг, вдоль белоснежного ледяного панциря Енисея.

Окна от мороза за бортом сначала запотели. а затем покрылись таким слоем льда, что разглядеть за ним что-либо стало невозможным. Я внимательно следил за стрелкой высотомера, висевшего над дверью пилотской кабины, и убеждался, что мы все время забираемся выше и выше. Две тысячи, три, четыре, пять, шесть, семь и наконец восемь тысяч метров, что явилось «потолком» для самолета.

Попробовал задремать, ничего не получилось. Стал разглядывать пассажиров: никого из знакомых, физиономии заспанные, скучные. некоторые уже посапывали, кое кто читал газеты, книги. Впереди сидела молодая мать, держа на руках крохотную девочку, которая капризничала, плакала, тревожа сидевших рядом пассажиров.

От нечего делать в голову лезли нехорошие мысли. А вдруг, думалось, с самолетом случиться авария и он грохнется с такой огромной высоты в безбрежную тундру. Если даже чудом спасешься во время катастрофы, то все равно погибнешь от холода и голода. Кругом, на сотни километров, ни жилья. ни людей. В Дудинке рассказывали о нескольких случаях воздушных катастроф, происшедших на этой линии. В тумане, где-то под Игаркой, самолеты вдребезги разбивались о скалы, погибали все пассажиры. Но ни в газетах, ни по радио ничего не сообщалось.

Стрелка высотомера стремительно падает. Мы быстро снижаемся. На высоте около тысячи метров, сквозь освободившееся ото льда окно, разглядываю неровную поверхность ощетинившегося сибирской тайгой леса с длинной, искривленной, белой полосой замерзшего Енисея.

Стюардесса сообщает о подлете к Подкаменной Тунгуске и получасовой стоянке. Пассажирам предлагается покинуть самолет, погулять в лесу, зайти в буфет аэровокзала.

Как хорошо чувствуешь себя на земле. Невольно вспомнились слова из репризы известного рассказчика-юмориста Ивана Федоровича Горбунова: «От хорошей жизни не полетишь!»

Длинная прямоугольная площадка аэродрома Подкаменной Тунгуски окаймлена густым сибирским лесом. Здесь, в заветрии, благоухающая тишина. Изумительный по чистоте воздух напоен запахами смолы и хвои. Снег почти весь сошел и только кое-где в овражках лежат белые шапки снега, напоминающие о прошедшей зимы. Вовсю зеленеющий брусничник навевает мысли о быстротекущей полярной весне. Солнце буквально плавит все на своем пути. Все пассажиры оставляют свою верхнюю одежду в самолете. Градусник возле дверей аэровокзала показывает 18 градусов тепла. Невольно каждый вспоминает отлет из Дудинки два часа назад при 25 градусном морозе.

Стоянка закончена и мы снова в воздухе. Пролетаем над когда-то губернским городом Енисейском. Длинной полосой вдоль левого берега Енисея протянулся этот город. Сверху хорошо просматривается портовая жизнь. Река уже очистилась ото льда. У причалов дымят трубы буксиров, на рейде выстроились баржи с лесом, которые ждут, когда очистятся ото льда низовья Енисея, чтобы поплыть вниз по течению...

На солнце блестят маковки сохранившихся церквей. Разглядел стоявший в некотором удалении от города огромный Енисейский острог. Сразу же за Енисейском во все стороны распласталась тайга. Даже с высоты невозможно было определить её границы.

Нам предстояло лететь еще более двухсот километров. По расписанию прилетаем в Красноярск в половине третьего. Столица Красноярского края встречает ярким, по летнему теплым, солнцем на голубом, прозрачном небосводе. В чемодан прячу шапку, варежки, теплый шарф, снимаю пальто и одеваю легкий плащ.

Автобус везет нас в центр города. Застроенный с окраин маленькими деревянными домами, город в центре имеет и каменные постройки. Проезжаем центральную улицу, такую же пыльную, как и все остальные. На ней обращает на себя внимание уютная, только что отремонтированная и действующая православная церковь, а так же музей русского художника Василия Ивановича Сурикова, уроженца Красноярска.

Не очень приветливо встречают меня родственники нашего нормировщика Эдгара Лореша, который в письме просил своего тестя на несколько дней приютить меня, пока я не дождусь катера, съездить в Ермолаево к Алексею. После вручения подарков: гречневой крупы, копченого мускуса, сгущенного молока, старики повеселели и заулыбались. В ту пору этих продуктов в Красноярске невозможно было достать ни за какие деньги. Пройдя по многим продуктовым магазинам с пустыми полками, я невольно задавал себе вопрос: чем питается население города? За хлебом стояла длинная очередь. Дремала за прилавком продавщица пустого молочного магазина.

Из-за неполадок с катером, идущим в Ермолаево, выезд состоялся только на третий день, 9 мая. В тот же день катер возвращался обратно, поэтому времени для свидания было в обрез.

Ермолаево оказалось небольшой деревней, как обычно для всех деревень, раскинувшейся на левом, более высоком берегу Енисея. Детский дом располагался за деревней на порядочном расстоянии от Енисея на берегу небольшой речки Ермолаевки. С другой стороны покосившегося и во многих местах с прорехами забора разросся подлесок, переходящий в раздольные луговые поля.

Алеша мало изменился. Для своих десяти лет казался маленьким, щуплым, но вполне здоровым ребенком. Румянец, как говорят, играл во всю щеку. На питание не жаловался, уверял, что кормят хорошо, всегда сыт. Не мог понять, чему он больше радовался: моему приезду или кульку со сладостями, конфетами, печеньем, халвой.

Воспитатель, он же и учитель Алексея, некто Гагарин, дал мне письменную характеристику о нем, как об ученике третьего класса:

Характеристика на

Матвеева Алексея Николаевича

ученика 3-его класса

Ермолаевской школы.

В течение 1954/55 учебного года Алексей Матвеев учился удовлетворительно. Хорошо развита речь. Читает художественную литературу. В диктантах допускает много ошибок, очень невнимательный, неряшливый. За своим внешним видом не следит. Тетради и учебники грязные. Упрямый, капризный. С коллективом класса дружит. Общественных работ не выполнял. Требует к себе ласкового подхода.

С Гагариным договорились, что на обратном пути я снова заеду в Ермолаево, пробуду в деревне несколько дней и заберу Алексея.

Попасть на поезд, идущий из Красноярска, оказалось не так то просто. Случайно в кассе остался один билет в купейный выгон на проходящий ночью скорый Пекин-Москва. Кассирша никак не соглашалась продать мне билет, ссылаясь на то. что это место забронировано для какого-то партийного начальника. Пришлось прибегнуть к давно испытанному средству – «не подмажешь – не поедешь»...

В Москве первым делом приобрел билет на ленинградский ночной поезд. Хотелось весь день и вечер побродить по столице, познакомиться с достопримечательностями, побывать в Большом, где в этот день шла опера Бизе «Кармен».

Но желания попасть в Большой оказалось мало. В театре был аншлаг. Не досталось мне билета и в Малый театр, который рядом с Большим. С трудом, с рук, приобрел билет в цирк.

В Ленинграде несколько дней гостил у Рапиных, родственников по линии жены.

Незаметно, в визитах к друзьям и знакомым, пролетели десять дней пребывания в Нарве. Несколько раз ездил в Усть –Нарву. Все время меня сопутствовала дождливая погода Солнце скрылось за свинцовыми тучами. По-осеннему было прохладно и неуютно. Большие надежды я возлагал на Рижское взморье. Думал хоть там погреться на солнышке.

В Булдури приехал в сильнейший дождь. Вместо того, чтобы загорать на взморье, купаться и гулять по лесу, вкушать аромат озона, дышать запахом соснового леса, я вынужден был из-за плохой погоды после обеда каждый день уезжать в Ригу. Эти поездки тоже были интересными. Величественное впечатление произвело своей монументальностью военное кладбище с огромной статуей воина, как бы охраняющего вечный покой героев, погибших в боях за спасение Родины. Не забыть соседнее кладбище имени поэта Латвии - Райниса с его красивейшими мраморными памятниками, строгими изысканными надгробиями, утопающими в зелени и цветах. И везде, во всех уголках кладбища, на больших и малых дорожках, абсолютная чистота, ни соринки не увидишь, вычищено так, что в иной квартире грязнее и пыльнее. Справедливое замечание, что кладбища определяют культуру человека.

С интересом знакомился со старой Ригой и новыми архитектурными зданиями столицы Латвии. Возвращался в Булдури поздно вечером после посещения спектаклей в Национальной опере или Русском драматическом театре. Спустя почти двадцать лет я снова увидел знакомых авторов по гастролям в буржуазной Эстонии Рижской русской драмы – Бунчук, Барабанов, Юровский.

К концу июня. Когда подошла пора окончания моей путевки в доме отдыха на Рижском взморье, погода изменилась. Выглянуло солнце, заметно потеплело, пляжи заполнились отдыхающими и купающимися. С печалью думал о предстоящем отъезде. Просторное Рижское взморье напоминало Усть-Нарву, отличаясь от него большим комфортом, удобствами для дачников, для которых не возникало проблемы где можно вкусно пообедать, посидеть за чашкой кофе, вечером провести весело время на танцевальной площадке, в кафе, кино.

Запомнился солнечный жаркий день, когда я загорал на песке и читал полученное авиапочтой письмо Раи из Дудинки. В нем она писала, что утром 11 июня, выходя из дома, с трудом открыла наружную дверь, занесенную снегом. Накануне всю ночь свирепствовала пурга. Таковы капризы природы в середине июня на Крайнем Севере. Сообщала еще подробности, как ей удалось за шесть тысяч рублей купить половину балка, состоящую из двух комнат, кухни, небольшого коридора и примыкавшего к нему под крышей дома маленького сарая. За это время она успела произвести кое-какие ремонтные работы. Побелила потолки и стены, вычистила от грязи все помещение.

Если до получения письма я предполагал совершить небольшое путешествие по живописным уголкам Латвии, а на обратном пути задержаться в Москве, то теперь мои планы круто поменялись. Хотелось поскорее приехать домой, увидеть собственную недвижимость, которой у нас с Раей никогда не было.

Предстоял еще один заезд по дороге в Дудинку, - короткое путешествие из Красноярска в Емельяново и приезд на новоселье вместе с Алексеем.

* * *

... Во второй приезд у меня было более чем достаточно времени, чтобы познакомиться с жизнью деревни Ермолаево, с ей природой, окрестностями, увидеть, как живут ребята в детдоме, лично убедиться во всех его плюсах и минусах и, конечно, присмотреться к Алеше, к его привычкам, навыкам, поведению. характеру, изменившемуся за три года пребывания в детских домах.

Небольшая колхозная деревушка схоронилась за живописными холмами, покрытыми хвойным лесом рядом с Енисеем при впадении в него не то речки, не то ручья под именем Ермолаевка. Летом она обычно превращалась в ручей, зато весной шумела и разливалась, как большая река.

Что бы попасть на территорию детдома необходимо было пройти по полуразвалившемуся мосту через Ермолаевку. Первое, что я увидел были детдомовские ребята, словно утки, полоскавшиеся в воде. Они были вооружены вилками, поднимали со дна камни и периодически тыкали вилками в дно. Так происходила охота на пескарей, находивших себе убежище под камнями. Они настолько были увлечены охотой. что ни на кого не обращали внимания и ничего не замечали. Я тоже никого из педагогов не заметил. Только я собирался спросит про Алексея, как он сам появился, наголо остриженный, до черна загоревший, одетый в грязную рубаху и замызганные, неизвестно какого цвета штаны. Взяв у меня чемодан и пакет, он вызвался проводить меня к директору. По дороге он рассказывал о себе, что живется ему хорошо и весело, благодаря теплой погоде он с ребятами целый день на свежем воздухе. И тут же спросил, когда я увезу его в Дудинку, потому что он скучает без мамы.

Директор детского дома, производил впечатление человека скорее похожего на колхозного бригадира, чем на директора. Одет он был небрежно. Светло-серая рубашка поблескивала от жирных пятен, бумажные серые брюки с белой полоской давно не знали, что такое утюг, на босых ногах одеты старые, стоптанные сандалии.

Ничего вразумительного про Алешу он рассказать мне не смог. Сослался на отсутствие его воспитателя Гагарина, уехавшего в служебную командировку и знавшего Алексея более полно. Характеризуя сына, ограничивался общими фразами: «Как все ребята, очень подвижный, шустрый, большой шалун и забияка, любитель бегать, не всегда послушный»...

Я предупредил директора, что собираюсь задержаться в Ермолаево на неделю.

Попросил помочь подыскать комнату, где можно было бы жить и столоваться. Директор предложил питаться в детдоме на общих основаниях со всеми его работниками, которые ежемесячно оплачивают свое питание. Отдельной комнаты в деревне не нашлось, пришлось удовлетвориться пребыванием в одной комнате с пожилыми, бездетными колхозниками.

Воспитательная работа в детдоме была поставлена из рук вон плохо. Не знаю, что происходило в зимнюю пору, но летом, чему я был свидетелем, дети в продолжении всего дня находились вне всякого наблюдения со стороны руководства. Не смотря на запрещение покидать окруженную забором территорию детского дома, его воспитанники беспрепятственно убегали в лес, на речку, делали все, что хотели, благо никакого контроля не существовало. С трудом удавалось собирать детвору на обед и на ужин. В поисках пропавших неизвестно куда воспитанников принимали участие не только воспитатели, но и технический персонал.

Алеша мало чем отличался от своих сверстников, имел очень неопрятный вид, Всегда ходил грязный, с немытой шеей и такими же ушами, под давно не стрижеными ногтями красовались черные ленты. Когда по утрам, после завтрака, Алеша приходил ко мне, я поражался виду его ног. Они были такие же черные, как накануне вечером, но не от загара, а от грязи. Воспитатели не следили за тем, чтобы ребята, отправляясь спать, мыли ноги. Об этом говорил и Алеша.

По утрам и днем мы ходили на речку купаться. Алексей научился у ребят плавать и довольно неплохо держался на воде по-собачьи перебирая руками и ногами. Обычно я брал с собой мыло и полотенце и начинал усиленно отдраивать сына., пытаясь отмыть впитавшуюся в него грязь. Вскоре тело, голова, руки стали более-менее чистыми, а вот с ногами ничего поделать не мог. Грязь буквально въелась в кожу. Перед отъездом из Ермолаево с помощью прачки я мыл Алексея в бане, щеткой отдирал с ног черные наслоения и не смог добиться желаемых результатов, вымыть, как следует ноги так и не удалось. Когда тело сына немного посветлело, обнаружился красный шрам на левой коленке и на наружной части правой руки. Происхождение шрама на коленке Алеша объяснил неудачным нырянием под мостом Ермолаевки. Они там учились плавать. Прыгаешь с моста на глубину и пока барахтаешься, тебя выносит на мелководье. Вот он однажды прыгнул и пропорол коленный сустав. Засыпали рану стрептоцидом, замотали бинтом и все лечение закончилось. Никаких хирургов, швов и прочих прелестей цивилизации. Заросло само, только шрам остался уж очень большой. Со шрамом на руке

история была более запутанная. Я понял, что она получена в результате какой-то ссоры между пацанами, истоки которой для меня так и не прояснились.

Кормили в детдоме сытно и обильно. Особых разносолов ребята не получали, зато в достаточном количестве имели мясо и жиры. В добавках им не отказывали. Алексей никогда не жаловался на голод, хотя аппетит имел отменный. Удивляться этому не приходится, ведь целый день с утра до вечера он находился на свежем воздухе, бегал, купался, играл.

С Алексеем мы много ходили в окрестностях Ермолаевки. Природа летом здесь изумительная. Сосновые леса перемежаются с рощами берез, осин, буков, ясеня, рябины. Много открытых полян, покрытых густой сочной травой. Температура держалась во время моего приезда в пределах 25 градусов. В лесу и на полянах стоял аромат цветущих трав и цветов. Такого простора и широты я не видел давно и совершенно не хотелось отсюда уезжать. Но срок моего пребывания в Емельяново приближался к концу и вот наступило время расставания с детским домом и его воспитанниками.

Многих из них я сумел поближе узнать, да и Алексей мне в этом оказывал посильную помощь. В основном здесь жили ребята таких же ссыльных и заключенных, как и у Алексея. Детей, у которых физически не было родителей, почти совсем не было. Провожая Алешу, они верили, что и за ними когда-нибудь приедет папа или мама и также увезет домой, в уют семейного очага...

С выездом из Красноярска в Дудинку произошла задержка. Затруднения возникли с приобретением билетов. Люди стояли за билетами в очередях по нескольку суток. Меня надоумили зарегистрироваться в комнате матери и ребенка и через неё я без особых трудностей приобрел билеты. При регистрации первым делом спросили, сколько лет ребенку и потребовали документы, подтверждающие его возраст. Пришлось слукавить, сказать, что десяти лет нет, а документы у матери, которая отплыла рейсом раньше. Если бы узнали, что Алексею больше десяти лет, то ни за что бы не зарегистрировали. А так мы в тот же день уплывали на корабле в большой каюте, специально отведенной для детей и их родителей.

Дорога превратилась в сплошную муку. В каюте ни днем, ни ночью не было покоя. Из-за постоянного детского крика и плача, я лишился сна. Весь день ходил с головными болями. Все время досадовал на себя за поспешность с отъездом, лучше бы лишний день постоял в очередях, чем такое мучение.

В Дудинку приехали в такую жару, какую я не испытывал за все время моего путешествия на материке.

В Нарве температура держалась в пределах 14-17 градусов Цельсия. Чуть теплее, до двадцати, было на Рижском взморье. Лишь по летнему тепло стало в Ермолаево (да 25

градусов) и вдруг такая метаморфоза произошла на Крайнем Севере в Дудинке, где меньше всего можно было ожидать жару. Термометр показывал 27 градусов тепла. Жители Заполярья загорали, принимали солнечные ванны, купались в Енисее, в маленьких озерах среди окружающей город тундры.

Наша тройка не преминула воспользоваться столь приятной природной благодатью, такой редкой в условиях сурового Севера. Если после возвращения из отпуска я имел в буквальном смысле слова бледный вид, то теперь мы с Раей загорели, словно отдыхали на Черноморском побережье Кавказа. Долгому пребыванию на лоне природы за городом, в особенности у озер, мешали насекомые – мошка и комары, - от них не было спасения даже в воде. Лучше всего проходили купания в Енисее. Всегда легкий ветерок мешал появлению насекомых, да и вода в реке освежала, бодрила, приносила огромное удовольствие. Больших трудов стоило вытаскивать из воды Алексея. Привыкший вволю купаться в Ермолаевке, он никак не мог примириться с ограничениями пребывания в водах Енисея.

Что же представляла из себя наша недвижимость. Барачного стиля (не путать с барочным стилем!) одноэтажный балок, разделенный на две одинаковые половинки, одну из которых за шесть тысяч рублей приобрела Рая. С соседями мы ничего общего не

имели, нас соединяла только крыша. Как у них, так и у нас были свои отдельные входы. Посредине квартиры стояла плита с большим обогревательным щитом, согревавшим кухню, нашу спальню и спальню Алексея. Два окна выходили на юг, а одно, в комнате Алексея на север. Ради экономии тепла, мы его замуровали. Вообще комната Алексея оказалась самым холодным местом в квартире. Зимой стены его комнаты часто покрывались инеем и блестели, как в сказке о снежной королеве.

Хозяйственные работы поглощали все наше свободное время. Сколько мог и был в силах, помогал Алексей. Мы с ним очистили от мусора и хлама сарай и коридор. Заготовили на зиму дрова. Небольшое их количество находилось в сарае. Надо было пилить и колоть оставленные от прежнего хозяина бревна. Купили пару возов каменного угля. На первую часть зимы топлива было достаточно.

Привели а порядок находившуюся рядом с домом уборную-времянку. Обили толем наружные стены для сохранения тепла, отремонтировали завалинку, засыпав ей землей и опилками. Позднее с наружной стороны окон навесили ставни, которые с наступлением холодов и полярной зимы вообще не открывали. Во-первых, было темно и свет из окон в дом не попадал. Кроме того окна были заморожены настолько, что даже если бы и было светло, то через ледяную корку все равно ничего бы не было видно. Заменили входную дверь новой, более основательной, крепкой и толстой.

Отсутствие водопровода создавало трудности со снабжением водой. На лошадях воду привозили, но за это нужно было платить. Для стирки и прочих хозяйственных надобностей собирали дождевую воду, вытаивали снег. В иные дни, когда была пурга, водовоз вообще не появлялся и воды было не достать даже за деньги. Тогда я и Алексей впрягались в большие сани, на которых стояли бак и ведро, и отправлялись на озеро в двух километрах от нас. Чаще всего мы ездили за водой в воскресенье с утра и успевали до обеда сделать три - четыре рейса. Возвращались измученные, но довольные, что обеспечили семью водой на всю неделю.

Собственное жилье требовало затрат не только личных, но и материальных. Отпускные давно были израсходованы, таяли и сбережения на сберкнижке, там оставалось немногим более пятидесяти рублей. До выхода на работу оставалось еще около месяца. Стало невмоготу сидеть без дела, да и донимала нужда.

Начальник лесного отдела согласился взять меня на работу досрочно. Ему крайне был необходим ответственный рубщик, которого он мог бы послать в город Енисейск для приемки на месте пиломатериала для Дудинки. Предстояло осуществить быструю

погрузку на баржи и отправку с помощью буксира до места назначения, пока не закрылась навигация. Тишечкин решил послать на эту операцию меня. Я, конечно, сразу же согласился. Прельщали суточные, на которые можно было прожить в командировке, а жалование целиком оставалось семье. Кроме того, из Енисейска можно было привезти овощи (соленые огурцы, морковь, картофель) благо транспорт был бесплатный.

В Енисейск летел самолетом. Через три часа был на месте. Как и следовало ожидать, ничего к погрузке заблаговременно подготовлено не было. На организационную работу ушла неделя. Сами погрузочные работы затянулись на три недели. Поплыли в Дудинку в начале октября, когда вовсю уже валил снег, изредка сменявшийся дождем. По ночам держались легкие морозы, на Енисее поблескивали легкие забереги. Днем, как правило, поднимался северный ветер, навстречу гнало высокую волну. Свои овощи я хранил в трюме, за досками. Капитан буксира, опасаясь до конца навигации не успеть обратно, очень торопился и подолгу нигде не останавливался.

Со стороны реки Дудинку трудно было узнать, настолько она изменилась под снежным покровом. Я уезжал, когда все еще было зеленое, а вернулся, все в снегу. Обильно выпавший снег покрывал подъездные дороги для автомашин, железнодорожные ветки, причалы и суда, спешившие как можно быстрее закончить

погрузочно-разгрузочные работы. В причудливо снежные уборы украсились портальные краны. Дудинка принимала зимний вид. Зимой, наряду с автотранспортом грузовое сообщение осуществлялось и на лошадях. Лошадей в достаточном количестве имели городские организации и управление порта. Интересно, что первый снег, выпавший в мое отсутствие, так и не растаял, явившись предвестником очень суровой зимы 1955-56 годов.

Алексей поступил в четвертый класс Дудинской восьмилетней школы № 5. Вернувшись из командировки, я показал Алексею обновку для него: овчинную цигейку с кожаным верхом и с таким же овчинным воротником. Эту редкостную по тем временам детскую шубку, очень теплую и практичную в носке, я совершенно случайно купил в енисейском сельпо за 425 рублей. Носил её Алексей не снимая, две зимы в Дудинке и несколько зим в Нарве.

* * *

Первая наша зима в собственном доме прошла в тяжелых материальных условиях. Рая не работала, а все свое время посвящала сыну, так как знаний для четвертого класса у него явно недоставало. Свидетельство о переходе из третьего в четвертый класс явно настораживало. По всем предметам были тройки, а по русскому языку в первой четверти даже двойка.

Жили на одну мою маленькую зарплату. Осенью всполошились: ни у кого не было крепкой кожаной обуви, без которой немыслимо ходить по не мощеным улицам Дудинки. Выручили Новогодние праздники. Еще в то время, когда Алексей посещал детский сад, руководство приглашало меня, за соответствующее вознаграждение, бывать у ребятишек Дедом Морозом. И после того, как Алексей выпустился из детского сада, я продолжал потешать ребятишек на новогодних елках. И не только в том детском саду, где воспитывался Алексей, но и в других детских учреждениях. Очень кстати явились многочисленные предложения вступить Дедом Морозом на встрече Нового 1956 года. С удовольствием принимал приглашения, чтобы побольше заработать, залатать многочисленные дыры нашего скромного бюджета. Благодаря этой «халтуре» я смог приобрести три пары добротных сапог для всей семьи.

По приезду Алексея в Дудинку, Рая без промедления занялась проверкой его знаний за три пройденных учебных года. Результаты оказались малоутешительными. Читал он буквально по складам, очень неохотно, постоянно отвлекаясь на картинки. Если же книга вызывала любопытство, то старался увильнуть от самостоятельного чтения и

просил мать почитать вслух. Писал он грязно, небрежно, без всякого старания, обязательно с кляксами, помарками. В каждом слове делал ошибки. О грамматике не имел никакого представления.

Первоначальной задачей следовало приучить Алексея к книге, возбудить к ней интерес, заставить полюбить чтение. Одной из первых книг появилась «Хижина дяди Тома» Ф. Купера. Алексею она, почему-то не понравилась. Взяли книгу иного содержания, – «Календарь природы», Бианки. Описание природы увлекло Алексея. Он охотно читал книгу, не пугаясь её большими размерами. По поводу прочитанного, задавал вопросы, не отказывался читать вслух. С еще большим удовольствием он засел за «Путешествия Гулливера».

Потом началось увлечение Жюль Верном. Алексея не приходилось уговаривать сесть за чтение увлекательного романа талантливого фантаста. Не успев прочитать одну книжку, он мчался в библиотеку за другой. Так он перечитал почти всего Жюль Верна. Позднее Рая сожалела, что пошла по линии наименьшего сопротивления, не внушила сыну, что нельзя увлекаться одними путешествиями, фантастикой и забывать о книгах более содержательных, осмысленных, написанных русскими классиками. Это, в какой-то мере, по-видимому, предопределило интересы Алексея и в более старшем возрасте к литературе развлекательного порядка с уклоном в сторону приключений и фантастики.

Труднее было приучить Алексея к сосредоточенности, быть внимательным, не отвлекаться посторонними делами, сидеть спокойно, не вертеться, не дрыгать под столом ногами. Купили маленькую скамейку, поставили её под ноги для упора. Не помогло. По-прежнему ноги самопроизвольно начинали болтаться в разные стороны. Стали завязывать их полотенцем. Алексею это понравилось, и он не раз напоминал:

- Мама! Завяжи мне ноги! Они меня отвлекают.

С домашними заданиями Алексей справлялся плохо. Доверять, что он выучил урок, ему было нельзя. На поверку всегда выходило, что он имеет о «выученном» уроке весьма смутное представление. Приходилось его снова усаживать за книги и потом снова спрашивать. Ему это очень не нравилось, не обходилось без капризов и заявлений типа: «у нас в школе спрашивают не так», или «это знать наизусть не надо, это только прочитать» и тому подобное.

В нашей повседневной жизни мы во все ощущали нужду. О приобретении обновок не могло быть и речи. Все для нас было слишком дорого. Латали старые вещи, что можно было, перелицовывали и носили снова, уже изнанкой наружу. В семейном бюджете на счету была буквально каждая копейка. Рая разумно вела хозяйство, изобретала, комбинировала и выкручивалась из трудных положений. Заработанные деньги целиком уходили на питание и топливо. Ели очень скромно, отказывая себе в излишествах в соответствии с поговоркой: «Не до жиру – быть бы живу». Сидели на всевозможных кашах, экономно употребляя в пищу запасы картофеля и кислой капусты, стараясь, по возможности их растянуть. Часто готовили блюда из макарон. Не раз между собой заводили разговоры о «пользе» пребывания в заключении с постоянным недоеданием, умением небольшой луковичной головкой, кочаном мороженой капусты и какого-нибудь жира сделать удобоваримую лагерную баланду и съедобной сваренную на одной воде жидкую кашицу. Во всяком случае, мы не голодали, из-за стола вставали сытыми, но вместе с тем прекрасно понимали, что в условиях Заполярья такая пища недостаточно и по калорийности и по наличию необходимых витаминов. Утешались надеждой, что это явление временное и с открытием навигации мой заработок увеличится, Рая устроится на работу, а Алексея можно будет отправить в Пионерский лагерь, где он окрепнет, будет хорошо питаться, загорать и купаться.

Радужные мечты перемежались горькими буднями. До получки оставалось больше недели, а в сарае уголь был на исходе. Одалживать денег не хотелось, да и как их потом отдашь? Поэтому вечером мы с Алексеем отправились на поиски топлива. Рядом проходила железнодорожная ветка, по которой проходили открытые платформы с углем. При маневрах часть угля скатывалась и западала между шпал и в кюветах. Полазив полчаса в снегу, мы вымокли, но и результат нашего труда был не плохой. На неделю мы угля насобирали, а там зарплата и жить можно дальше. Впоследствии я узнал, что, пускаясь в это путешествие за углем, мы с Алексеем сильно рисковали. Нас могли поймать и судить, как расхитителей социалистической собственности. Никого не интересовало, что эти кусочки угля уже никогда не будут использованы по назначению, в лучшем случае они будут затоптаны, утрамбованы в железнодорожную насыпь как щебенка. Но трогать все равно было нельзя – это достояние государства.

* * *

Шесть с половиной лет прожито на Крайнем Севере, с его сильно разряженным воздухом, нехваткой свежих овощей, фруктов и вообще продуктов, так как в пищу, в

основном, употребляли все в законсервированном виде – консервы, мороженое мясо, мороженое масло, сушеные овощи, сухое молоко. Отсутствие витаминов заметно сказывалось на здоровье.

Если не обнаруживались наружные признаки цинги – выпадение зубов, опухоль десен и прочие «прелести», то вызывало опасение другое. У Раи, например, время от времени наблюдалось повышенное давление, головокружение, постоянная сонливость. Отправив Алексея поутру в школу, она снова ложилась и крепко засыпала, Только необходимость готовить обед и ждать Алексея из школы, а меня с работы, заставляли её снова подниматься.

У меня периодически обнаруживались сердечные припадки, колики в левой стороны груди. Как только наступали колики, я вынужден был ложиться и оставаться в неподвижном состоянии, пока они не кончались. На работе уставал настолько, что, поужинав, сразу ложился на пару часов вздремнуть и вставал около десяти вечера. Тогда занимался домашними делами, писал письма, читал, слушал радио, а уже около двенадцати часов снова погружался в сон. Утром поднимался первым, топил плиту, готовил завтрак и раньше всех уходил на работу.

Свободным временем не располагали. Наш выходной до предела был занят заботами по дому, по хозяйству. Первая половина дня уходила на то, чтобы навозить воды. Вторая половина дня уходила на то, чтобы закупить продукты на неделю. Везде были очереди и они бесконечно утомляли. Приходилось стоять в очередях за всеми продуктами. Становились одновременно в несколько очередей в разных магазинах и бегали из одного в другой теряя драгоценное свободное время.

Неустанные Раины занятия с Алексеем дали свои положительные результаты. Он стал лучше учиться, писал грамотнее, замелькали четверки, иногда даже пятерки. На своем личном опыте мы убедились, как важно вовремя заострить внимание на учебе и поведении ребенка, всецело посвятить себя устранению недостатков, даже в ущерб своему собственному материальному благополучию, когда мать, на какое-то время, вынуждена отказаться от работы. Через полгода Алексея было не узнать, книги стали его большими и необходимыми друзьями.

Иногда поздним вечером, когда Алексей уже крепко спал, в тихую безветренную погоду мы выходили полюбоваться северным сиянием. Красоту этого замечательного природного явления можно наблюдать только в студеную спокойную ночь и, конечно, лучше всего на Крайнем Севере.

На безоблачном, изумрудном небе, усеянном бесчисленными звездами, на его северной стороне, ярко раскрашенными лоскутами с оборванными концами свешиваются, будто декоративные, занавеси, которые, словно на легком ветру, беспрерывно колышутся, приходят в загадочное движение. Ждешь, что вот-вот они откроются и за ними появятся тайны чудесного небосвода…

У наших соседей за стенкой появились щенки. Последнего, у которого хозяин отрубил хвост, чтобы он стал злым, оставили себе. Остальные раздали знакомым. В нашей семье давно шел разговор о необходимости завести собаку. Слишком неспокойно было в Дудинке и особенно в зимнюю пору. Приходили грабители, насиловали, убивали. Практически каждая семья имела зубасто-клыкастого защитника. С большим трудом Рая уговорила соседей отдать нам своего щенка. Когда она принесла щенка в зимней шапке Алексея, радости нашей не было конца. Мы с благоговением взирали на крохотного, едва барахтавшегося песика, коричневой масти с обрубком вместо хвоста. Его четырехгранная мордочка выражала приятное удивление, он ласкался, играл, смело лакал молоко и жидкую кашицу. Назвали его Полканом, в честь шедшего тогда художественного фильма про пограничника, у которого был умный-преумный пес Полкан. Быстро научили его проситься на улицу по нужде. Ел он то же самое, что и мы, не привередничал. Отличался отменным аппетитом. Из крохотного песика через полгода превратился в поджарого, сильного красавца. Собака была умной, быстро научилась выполнять команды, отлично понимала, за что его бранят и за что хвалят. Вскоре пришлось ему отдельно готовить, так как нашего рациона ему стало не хватать. Похлебка готовилась с вечера и состояла из буханки хлеба, крупы, немного мяса, для запаха. Густое варево делилось на три части, и выдавалась утром, в обед и на ужин. Кое-что перепадало Полкану с обеденного стола и после ужина. Больших трудов стоило приучить Алексея не кормить собаку, когда сидим за столом. За провокации Алексея отвечать приходилось собаке, поэтому для пресечения их, Полкан садился между Раей и мной, подальше от Алексея, как источника соблазнов. Но все время был начеку, в надежде, что что-нибудь ему перепадет. Страшное нетерпение охватывало пса, до дрожи, когда он, положив голову на колени мне или Рае неотрывно наблюдал за

обгрызываемой костью. Стоило кому-то чуть-чуть опустить руку, или отвлечься от кости, как Полкан делал стойку, мягко вырывал из рук кость и моментально съедал, кажется, даже не разжевывая. А отнять у него добычу было просто невозможно. Он грозно рычал, отпихивал покушающегося на его еду, страшно скалил зубы.

Мы все к нему привязались, а он привязался к нам. К Рае он питал особую симпатию, переходящую с нежную собачью любовь. Меня он любил за то, что я его кормил и побаивался, потому что не давал своевольничать. В Алексее нашел истинного друга, партнера по играм, бесконечной возне, шалостям, до которых оба были большие охотники. Алексей часто отпускал Полкана с цепи и тогда оба, как угорелые носились вокруг дома, устремлялись в тундру, возвращались и опять мчались неизвестно куда.

Особенно резвились они зимой, когда земля замерзла и снег сглаживал ушибы. В пылу игры и бешеной беготне Полкан подпрыгивал и срывал с Алексея шапку. Крепко сжимал её своими зубами и отбегал на несколько метров. Алексей устремлялся за своей шапкой, Полкан уворачивался, опять отбегал недалеко, и все продолжалось в бешеном темпе, пока Алексей не сдавался и не присаживался где-нибудь на скамеечку передохнуть. Тогда Полкан подходил и клал шапку возле его ног и сам ложился рядом, не спуская с него глаз. Стоило Алексею нагнуться за шапкой, как Полкан схватывал её и все начиналось снова. Все головные уборы Алексея, как зимние, так и летние, носили следы острых Полканьих зубов.

Через год мы имели отличного сторожа, преданного друга, зорко следившего за каждым, кто проходил поблизости от нашего дома. Никто не смел подойти к крыльцу. Полкан неистово набрасывался на смельчака и только толстая цепь спасала прохожего от расправы.

Когда приходили к нам знакомые, Полкана уводили в сарай и только потом, когда все рассядутся, впускали Полкана.

Происходило молчаливое, осторожное знакомство. Пес с холодной вежливостью, не торопясь, обнюхивал каждого и сразу же ложился невдалеке, обычно возле выхода. Клал голову на вытянутые передние лапы, закрывал глаза, но взгляда с незнакомцев не спускал. Стоило кому-то из них пошевелиться, он поднимал голову. Стоило кому-то из них встать и он вставал, рыча и поднимая шерсть на загривке. А ходить незнакомцу даже не стоило, можно было сразу почувствовать острые зубы Полкана. Только наше вмешательство заставляло пса успокоиться и не реагировать на действия гостей. Но это не снижало агрессивности собаки. Попытки задобрить чем-нибудь вкусненьким не увинчивались успехом. Когда гости уходили, Полкана опять запирали в Саре.

Однажды, придя домой, Рая обнаружила входную дверь нараспашку. Тут же валялась собачья цепь. Алексей и Полкан куда-то исчезли. А надо сказать, что зимой возле нашего дома наносились метровой высоты сугробы. Иногда, поутру дверь было не открыть, так высоко наносило снега. Зимой снежный покров подбирался к стеклам окон. В этих сугробах Алексей копал пещеры, затаскивал туда доски, чтобы можно было лежать, иногда брал даже свечи для освещения. Так, вот оглядевшись, Рая увидала валенки Алексея, торчащие из сугроба. Тут же раздавалось рычание Полкана, стаскивающего с него шапку. Оба так были увлечены борьбой, что не видели никого и ничего вокруг. Кто угодно мог войти в дом и выносить все, что приглянется.

По утрам, после прогулки и завтрака, у Полкана была обязанность будить Алексея и Раю, что он делал с превеликим удовольствием и каждый раз с нетерпением ожидал моего сигнала, когда можно будет это дело начать. Стоило мне только сказать: «Полкан! Буди Леку!», как он стремительно мчался в комнату своего друга, мордой забирался ему под одеяло и кончиком холодного носа начинал тереться о руку, ногу или о любой участок открытого тела. Если не помогало, Алексей не просыпался, он начинал покусывать мелко-мелко передними зубами. Если и это не помогало, то одеяло в крепких собачьих зубах сползало на пол и тут, волей-неволей, приходилось вставать.

Более деликатно Полкан обходился с Раей. Подходил и лизал открытые участки тела. Рая отмахивалась от ласок пса и переворачивалась на другой бок. Тогда он забирался мордой к ней под одеяло и мелким кусом заставлял проснуться.

Наступила по погоде весенняя, а по календарю летняя пора 1956 года. Светило яркое в эту пору в Заполярье солнце, моментами становилось даже тепло. Но, вдруг, небо хмурилось, поднимался холодный ветер, в момент все менялось в природе. Поднимался буран, наносил горы снега, температура падала до минус 20 градусов.

Енисей дремал подо льдом, который с каждым днем все более темнел, давая понять, что очень скоро река вырвется из ледяных оков. Тундра пока оставалась уснувшей под белым покровом бескрайних снегов.

И вот повсеместно началось бурное таяние пролежавшего девять месяцев снега. Из-за отсутствия на Крайнем Севере оттепелей, снег был рыхлым. Ноздреватым и насквозь прогревался солнцем. Таял он с удивительной быстротой, заметной внимательному глазу.

С горки, где расположилась Песчаная улица с нашим домом, в сторону Енисея, устремились бурные потоки талой воды. Она бежала из тундры день и ночь в таком количестве, что заливала улицы, дворы и подвалы домов. Вот когда пригодились высокие сапоги. Только в них можно было шагать по покрытым глиной улицам Дудинки.

Прошло не более недели, как обнажилась тундра, её белое покрывало тут же сменилось зеленым. Деревья, кусты, трава судорожно тянулись к солнцу, вбирая в себя тепло и выплескивая наружу листочки, веточки, травинки. Зазеленели карликовые березки. Их зеленые веточки, украшенные крохотными липкими листочками украсили нашу квартиру.

Со дня на день с немалой тревогой ожидали ледоход на Енисее. Предсказывали, и не без основания. Что нынче он принесет немало бед. Администрация города заблаговременно предупредило население об опасности. Жителям береговой полосы в «Шанхае» было предложено незамедлительно покинуть свои жилища и пере браться в центр Дудинки. Все, что могло подвергнуться опасности при подъеме воды и ледоходе вывозилось с берега.

Енисей вздувался, на поверхность льда выступала вода. Лед потрескивал, дрожал, подпираемый начавшимся в верховьях ледоходом. В Дудинке с нетерпением ждали начала ледохода.

И вот ночью раздался оглушительный грохот и такой шум, как будто где-то проходили артиллерийские стрельбы. События начались с резкого подъема воды. За какие-то два часа уровень реки поднялся на восемь метров. Рассвирепевший Енисей, из-за образовавшегося огромного затора в районе Усть-Порта, (около ста километров ниже Дудинки) встал на дыбы. Колом поднявшиеся огромные, двухметровой толщины,

ледяные глыбы, безудержно опрокидывая все на своем пути, как страшные чудовища, расползлись по всему берегу, сметая любые препятствия. В страшном грохоте крошащегося льда можно было различить треск и шум разрушаемых причалов, пристаней, береговых построек, жилых домов. Исчез под водой и льдом огромный Кабацкий остров напротив Дудинки. Стальные рельсы подъездных путей на причалах Дудинского порта разрывались как нитки. Они, изогнутые, кривые, с проделанными шпалами и стрелками, маячили высоко над водой. Поплатились и те, кто не прислушался к призывам переселиться вглубь города, остался в своем балке, надеясь на благополучный исход ледохода, не желая расставаться со своим барахлом. Люди в одном белье выскакивали из постели на мороз, не успев даже накинуть верхнюю одежду. Пожилая супружеская чета, жившая в собственном балке на склоне «Шанхая», несмотря на уговоры своих детей, имевших квартиру в центре Дудинки, не под каким видом не согласились в ту ночь покинуть свое обиталище и жестоко поплатились. Старики мирно спали и не услышали, как несколько льдин обрушилось на их дом и в момент раздавили его.

Алексей, завершив учебный год и перейдя в пятый класс, с первым рейсовым пароходом отправился в пионерский лагерь.

Устроить Раю на работу оказалось не так то просто. Мешала судимость, 58-я статья. В отделе кадров управления порта, куда она хотела пойти работать, дух сталинского наследия еще не выветрился, предпочитали вольнонаемных брать из среды

проверенных, надежных, пусть даже с уголовным прошлым, но не с политической судимостью. Помогло лишь то обстоятельство, что с открытием навигации, спрос превышал предложение: требовались в неограниченном количестве люди разных профессий во всевозможные отделы управления порта. Взяли её в бухгалтерию, с окладом 900 рублей в месяц и, во избежание последующих недоразумений, сразу заключила договор на три года. Примеру Раи последовал и я, тем более, что срок предыдущего договора у меня истекал. Закабалили себя еще на три года, ибо мы знали, что в ближайшем будущем нам из Дудинки не уехать. Рая, как теперь говорят, была «невыездная»: каждые три недели она обязана была являться на отметку в Дудинское отделение МГБ.

На заборах, столбах и стенах зданий запестрели многочисленные объявления о продаже балков, сдаче свободных комнат в наем. Дудинские старожилы из бывших заключенных и ссыльных, добившиеся реабилитации, стали сниматься с насиженных мест, устремились на материк. Многие из них по 15 – 20 лет не видели родных и близких, неизвестно за какие грехи пребывавшие сначала в лагерях, а затем в ссылках. Почти все мои Дудинские друзья и знакомые, в том числе Тихонравов, Панченко, Радкевич, Семенов, восстановили свое доброе имя. Кто до заключения был в партии, получили обратно партийные билеты.

В моем же положении ничего не менялось. Прошел год, как я написал заявление на пересмотр своего дела, но никакого ответа ни положительного, ни отрицательного я не получил. За этот период многие, почти одновременно со мной направившие в прокуратуру СССР ходатайства, имели извещения, что они реабилитированы. Были и такие, которые получили уведомления, что осуждены правильно и дела их пересмотру не подлежат. Друзья утешали меня, советовали ждать, уверяя, что столь продолжительное молчание – хорошее предзнаменование.

Но не только одни печальные новости посещали наш дом. Так в середине лета, зайдя на отметку. Как ссыльная в отдел МГБ, рая узнала, что больше отмечаться не нужно, ссылка с неё снята и можно идти в отдел милиции получать паспорт.

Итак, мы оба, имея паспорта, отныне не значились в списках ссыльных, поэтому в любой момент могли покинуть Дудинку. Единственное неудобство, ограничение места жительства у Раи.

Состояние нашего здоровья заставляло думать о быстрейшем возвращении на материк. При прохождении медицинского осмотра при устройстве на работу, Рая узнала, что страдает начальной формой гипертонии. Показатели давления были 220 на 110. По-прежнему пошаливало мое сердце, изредка повторялись припадки. Все это говорило, что климат Заполярья для нас противопоказан.

Смущало другое: как быть с отъездом, если мы только что заключили договора на три года. Его одностороннее расторжение лишало нас всех привилегий: двойного отпуска, бесплатного проезда всей семьей и бесплатного провоза багажа. Имелась только одна лазейка для достойного расторжения договора: если врачебная комиссия признает необходимость одного из членов семьи по состоянию здоровья срочно покинуть Заполярье.

Решили пока не суетиться, а подождать ответа на мое ходатайство, а затем уже действовать. Кроме того, необходимо было подкопить денег на дорогу и обустройство в Нарве, обзавестись одеждой, обувью, бельем и не отъезжать хотя бы в течение одного года. Ангелы ада

В середине октября 1956 года почтальон вручил мне под личную подпись письмо из прокуратуры СССР. С трепетом вскрывал конверт. Руки дрожали. Сердце екало в груди, то замирая, то бешено колотясь.

Какие только мысли не роились в голове в этот момент. Почему-то был склонен думать, что пришел отрицательный ответ, так как не малому количеству людей отказывали в их просьбе. Кроме того, один отрицательный ответ у меня уже был. Так что очень не рассчитывал, но страстно желал.

Рая сидела рядом, ни жива, не мертва, не менее меня взволнованная. По мере чтения письма, лицо её прояснялось, на нем появилась улыбка. За подписью прокурора отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Крутских, документ гласил:

«Сообщаю, что по протесту прокуратуры Эстонской ССР, определением Верховного Суда СССР от 11 сентября 1956 года, дело. По которому Вы были осуждены в 1941 году, на основании статьи №204 пункт «б» УПК РСФСР производством прекращено».

Подобное уведомление еще не было реабилитацией, но говорило о многом. Если прокуратура информировала о прекращении дела, значит оно поступило на рассмотрение Верховного Суда, который, формально, не мог возражать по поводу предложения прокуратуры.

Прошло не более месяца, как я держал в руках письмо из Таллина от 23 октября 1956 года из Верховного Суда ЭССР. Справка за подписью зам председателя Верховного Суда ЭССР Афанасьева, гласила:

«Дана настоящая в том, что постановление Особого совещания при НКВД от 6 декабря 1941 года и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 26 ноября 1949 года в отношении Рацевича Степана Владимировича отменены определением Верховного Суда Эстонской ССР от 11 сентября 1956 года, дело производством прекращено за недоказанностью преступления».

Несколько слов о подписавшим мой справку о реабилитации, зам председателе Верховного Суда ЭССР Афанасьеве. Он старый нарвитянин. Из потомственных

рыбаков, живших при буржуазной Эстонии на Ивангородском форштадте. Я его помнил по Нарве и, думаю, меня он тоже помнил как активного общественного деятеля.

Прочитав несколько раз полученную справку о реабилитации, я с горечью подумал: как, в сущности, говоря все просто получилось. Ни за что ни про что, за здорово живешь, отсидел шесть лет в лагере, пробыл пять лет в ссылке, около года скитался по разным тюрьмам. Хуже скотины возили в этапных вагонах, на ночных допросах грозили, истязали, требовали сознаться в преступлениях, которые не совершал, пытались убедить, что я контрик, антисоветский элемент, враг народа. В конце концов, спохватились, что ударили не в тот колокол, познакомились с липовым делом, сфабрикованным сталинскими выкормышами, осознали ошибку и решили – за недоказанностью преступления отменить оба приговора, которые в сущности уже были приведены в исполнение, признать меня невиновным и отпустить на все четыре стороны.

А как же все-таки следователи, прокуроры, трибуналы, верховные суды, наконец, так называемое особое совещание, без суда, заочно, выносившее суровые наказания, действовавшие с помощью угроз, пыток, шантажа, побоев, на основании доносов, бездоказательных агентурных сведений и выносивших сотни тысяч обвинительных приговоров и посылавших на верную смерть в лагеря ни в чем не повинных советских граждан? Неужели их не покарала Фемида и они сумели скрыться от правосудия?...

Кто остановит этот безудержный вопль, несчастных матерей, брошенных жен, осиротевших детей навсегда потерявших своих сыновей, мужей и отцов в закрытых лагерях, подземных шахтах, непроходимой тайге. В лучшем случае они сумели добиться крохотного утешения, им удалось посмертно их реабилитировать. Они смогли доказать невиновность осужденных и это все, что было в их силах, смерть разлучила их навсегда…

Характерная деталь, как велось следствие и делопроизводство того времени по политическим статьям. Арестованного по 58-й статье осуждали обязательно. Никакие доказательства невиновности обвиняемого не принимались к рассмотрению. Показания свидетелей защиты отклонялись, как не существующие и не заслуживающие внимания.

Правительство СССР, чтобы хоть как-то облегчить дальнейшую жизнь невинно осужденных и впоследствии реабилитированных, издало постановление за № 1655, опубликованное в центральных газетах 8 сентября 1955 года, согласно которому они (реабилитированные) имели определенные льготы при исчислении стажа, начисления пенсий и пособий, устройства на работу, обеспечения жилплощадью.

Немало хлопот и времени ушло на то, чтобы добиться указанных в постановлении Правительства льгот и привилегий.

Хотелось как можно быстрее получить новый, незапятнанный паспорт. Сразу же после Октябрьских праздников меня принял начальник милиции города Дудинки, который буквально очаровал меня своей вежливостью, исключительной предупредительностью. Он вытащил из ящика стола какую-то бумагу, оказавшуюся мотивированным решением Верховного суда ЭССР о моей реабилитации. Он не дал мне самому прочесть эту бумагу, а стал зачитывать сам отрывки и пересказывать своими словами. Судя по изложению начальника милиции, Верховный суд подтверждал, что, я не занимался антисоветской деятельностью ни в каких контрреволюционных организациях не состоял. Подтверждая мое близкое участие в деятельности спортивно-просветительного общества «Святогор», Верховный суд признавал, что эта организация в своей деятельности стремилась в объединению русской молодежи, не занималась антисоветской пропагандой и я, как руководитель литературного кружка, режиссер драматического коллектива, один из основателей «Святогора», не был связан с существовавшими в то время в Нарве контрреволюционными и антисоветскими организациями.

Перед тем, как распрощаться, начальник отдела милиции спросил меня:

- Вас удовлетворяет такая формулировка суда?

- Вполне справедливое и разумное решение, - ответил я, - в течение всего времени, пока шло следствие, я безуспешно пытался доказать следователю свою невиновность. Следователь же категорически отвергал все мои доводы, упорно добиваясь признания в принадлежности к монархической организации и контрреволюционной деятельности.

- Да, время было такое… - многозначительно проговорил начальник, крепко пожимая мне руку, - теперь вы можете жить, где захотите. Желаю вам в дальнейшей жизни всего наилучшего.

В середине ноября в кармане у меня лежал новенький, без всяких приписок, паспорт.

У нотариуса снял несколько копий постановления Верховного суда о реабилитации. Это было необходимо для получения всего перечисленного в постановлении.

Сравнительно быстро, без волокит, пришел ответ из Культотдела Нарвского Горисполкома, приславшего 1000 руб. – двух месячная зарплата в Нарвском Доме культуры.

В отделе кадров Дудинского порта выдали новую трудовую книжку, в которой теперь значилось, что с 6 декабря 1941 года (дата приговора Особого совещания к 10 годам ИТЛ) я работал культоргом клуба управления порта Дудинка вплоть до апреля 1956 года, когда в трудовую книжку была внесена запись о приеме меня бухгалтером.

Реабилитация помогла переоформить договор, заключенный на три года с управлением Дудинского порта, поскольку по новым документам я работал в

управлении порта с 1941 года. Вместо трех северных надбавок я стал получать десять, то есть моя зарплата возросла вдвое, достигнув 1500 руб. в месяц.

Долго и на первых порах безуспешно добивался получения двухмесячной зарплаты по месту работы в газете «Советская деревня», где меня арестовали 29 апреля 1941 года.

Эта газета во время войны прекратила свое существование. При эвакуации из Нарвы редакционного коллектива, делопроизводство со всеми документами исчезло. На многочисленные обращения в адрес газеты и в адрес газеты «Нарвский рабочий», ставшей преемницей «Советской деревни», а также в Таллинское издательство, курировавшее издание газеты «Советская деревня», в Министерство культуры ЭССР, поступали малоутешительные ответы. Нигде следов газеты «Советская деревня» было не отыскать. Потеряв всякую надежду письменно добиться результатов, отложил поиски истины до более благоприятных времен, рассчитывая по возвращении в Нарву найти живых свидетелей.

Семейным советом решили не оставаться больше в Дудинке и летом 1957 года тронуться в далекий путь на родину. Предстояло расторгнуть договор. Состояние моего здоровья нисколько не улучшалось. Не прекращались сердечные спазмы. Я постоянно ощущал боли в области сердца.

Лечащий врач порекомендовал как можно скорее покинуть Заполярье. По его совету и направлению я обратился во врачебную комиссию, которая может вынести официальное заключение, служащее основой расторжения договора без нарушения моих прав на все льготы.

Сборы и отъезд в Нарву

После очень тщательного медицинского обследования, - вопрос стоял в необходимости расторжения не по моей вине договора, в результате которого управление порта несет все убытки, - трое врачей единогласно признали серьезное сердечное заболевание и необходимость перемены климата, рекомендовав выехать на материк.

Учитывая тяжелый характер начальника Лесного отдела Тишечкина, способного в любую минуту преподнести пакость своим подчиненным, не пользующимся его покровительством, к числу которых относился и я, решил заблаговременно подать заявление об уходе. Тем более что в навигационный период работников очень неохотно отпускают и начальство, вопреки здравому смыслу, на два - три месяца задерживает увольнение. Воспользовавшись хорошим настроением Тишечкина, я однажды подсунул ему заявление об увольнении и он, не задумываясь, его подписал, разрешив уехать их Дудинки 15 июня 1957 года.

По управлению Дудинского порта, как обычно после навигации, прошло сокращение. Коснулось оно и бухгалтерии Лесного отдела. Сократили одну единицу - меня, предложив перейти в рубщики. Главный бухгалтер, Ярошенко, доверительно сообщил инее, что хотя моя должность в бухгалтерии ликвидируется, я остаюсь работать на прежнем месте, буду числиться рубщиком и получать на 150 руб. меньше прежнего оклада. Спорить не имело смысла, но в душе задумал перехитрить «фирму Тишечкина, Ярошенко и Ко» при окончательном расчете. За две недели до отъезда подал в профком и отдел труда и зарплаты протест на неправильные действия главбуха Ярошенко, заставившего, меня рубщика, работать в бухгалтерии. К заявлению приложил расчет разницы в зарплате рубщика и работника бухгалтерии, которую я выполнял. Набегала сумма в пределах тысячи рублей, что было совсем нелишне в предстоящем путешествии. Начальник отдела труда и зарплаты Бойко, мне помог, заверив, что действую я на вполне законном основании и что никаких неприятностей для меня произойти не может. Если в управлении порта об этом узнают, накажут начальника и бухгалтера Лесного отдела, мне же обязаны выплатить разницу в окладах.

Дальнейшие события развивались так. Тишечкин перестал со мной здороваться и разговаривать. Ярошенко в присутствии всех работников бухгалтерии налетел на меня коршуном, стал срамить за непорядочность и алчность.

- Такой дерзости от вас, Степан Владимирович, мы не ожидали! Вы встали на путь рвачества! – громко произнес он, так, чтобы слышно было всем сотрудникам.

Хотел я ответить Ярошенко, что эксплуатировать низовых работников, ущемляя их в зарплате, не менее бесчестно, но смолчал, помня совет Бойко не вступать ни в какие пререкания, спокойно ждать, когда выплатят деньги.

Из поединка с начальниками я вышел победителем. При окончательном расчете, мне выплатили разницу в 1000 рублей. Доброго напутствия от Тишечкина и Ярошенко я, конечно, не получил, но зато заместитель Тишечкина, инженер Афиногенов, оказался настолько любезен, что отписал мне рекомендательное письмо своему другу в кассу пристани Дудинка с просьбой изыскать возможность продажи мне билета в каюту первого класса на комфортабельный пароход «Балхаш» до Красноярска. Решили ехать со всеми удобствами, не смотря на то, что управление порта оплатило только половину из 1800 руб. (два места в третьем классе), которые стоила каюта первого класса.

По документам я отправлялся до 1 сентября в отпуск с последующим увольнением по болезни. На несколько дней позже меня, взяла расчет Рая. Заблаговременно списались и получили согласие на приезд в Нарву от Раиной мамы – Елены Яковлевны

Богдановой и тетушки – Александры Петровны Любимовой, проживавших в 18 кв. метровой комнате кренгольмских казарм.

Предстояло ликвидировать недвижимость, незамысловатую мебель и кое какие вещи. С собой решили взять только одежду, белье, обувь, посуду и предметы первой необходимости. Их провоз оплачивал порт.

Мы не могли даже предполагать, сколько мороки возникнет при продаже недвижимости. Расклеили по городу объявления, что в связи с отъездом недорого продается половина дома, в полной уверенности, что покупатели найдутся, и мы за него получим 5 – 6 тысяч рублей.

Первым пришел невзрачного вида незнакомец, осмотрел дом снаружи, изнутри, спросил цену и, узнав, что хотим за него шесть тысяч рублей, не сказав ни да, ни нет, удалился. В полной уверенности, что за этим покупателем придут другие, мы особенно не переживали за первую неудачу. Прошло несколько дней, никто не приходил. Расклеили дополнительные объявления. Опять никого. Мы упали духом, да и соседи нагоняли тоску своими разговорами. А говорили они, что из Дудинки сейчас уезжает так много, что покупать некому, что многие заколачивают дома и оставляют их на произвол судьбы. Мы корили себя, что не смогли заинтересовать первого покупателя, как следует с ним поговорить, даже не узнали, где он живет и работает, как его теперь найти, в какой стороне искать.

Помог счастливый случай. Однажды, идя в магазин, я столкнулся с этим покупателем, как говорится, «нос к носу». Я его остановил, спросил, почему он к нам не заходит. Он сказал, что наша цена его не страивает. Я, все-таки, уговорил его зайти к нам и поговорить о покупке, обещав снизить цену. Свою цену он не называл, желая сначала услышать нашу. Мы посоветовались и, когда он пришел, предложили цену в четыре тысячи рублей. Но и эта цена его не устроила. Со своей стороны он назначил цену в две с половиной тысячи, на что нам, скрипя сердцем, пришлось согласиться. Кроме того, он выдвинул условием оставить ему, как бесплатное приложение, Палкана. И с этим мы согласились, ибо брать с собой овчарку в столь длительное путешествие было невозможно.

Умный пес почувствовал скорое расставание и ни на шаг не отходил от Раи. Он стал менее игрив, постоянно заглядывал нам в глаза, как бы спрашивая, что происходит. Новый хозяин дома приходил довольно часто, принося с собой сахар и задабривая Полкана. Через неделю Полкан стал осторожно принимать угощение, но не высказывал признаков расположения к новому хозяину, смотрел на него настороженно и каждый раз начинал скалить зубы, когда тот поднимался со своего места. В это время приходилось выводить Полкана в сарай. Приближался наш отъезд, а сдвигов в отношении собаки к

новому хозяину не было, что нас очень беспокоило. Но, что мы могли поделать? Приходилось надеяться на то, их отношения наладятся, когда мы уедем.

Без особого сожаления прощались с Дудинкой. С нашим общим любимцем, Полканом, расставание было горьким и тяжелым, как будто мы теряли лучшего и дорогого друга.

Со слезами на глазах в последний раз Рая обняла Полкана и посадила его на цепь в сарай. По-мужски попрощались с ним я и Алексей. На пристань шли налегке. Почти все вещи были погружены на подводу и заранее сданы в багаж. Спустились с горки, пересекли железнодорожную ветку и в последний раз оглянулись на наше уютное гнездышко, которое покидали навсегда. Каждому из нас в этот момент хотелось увидеть Полкана, услышать его чуть с хрипотцой лай…

Вскоре исчез дом, скрылась наша Песчаная улица, мы затерялись в переулках, по которым добрались до берега Енисея. По высокой лестнице с многочисленными ступенями спустились мы на пристань.

Яркой белизной своего корпуса у причала сверкал на солнце комфортабельный теплоход «Балхаш», год, назад спущенный на воду на одной из верфей Германской Демократической Республики. На его палубах уже мелькали многочисленные фигурки пассажиров. Шла посадка. Мы не торопились, так как ключ от каюты уже лежал у меня в кармане. До отхода теплохода оставалось еще около часа. Проводить нас пришли знакомые, друзья, мои и Раины, в том числе Тихонравов, Панченко, сослуживцы Раи. Все они желали нам благополучного и счастливого плавания, скорейшего возвращения на родину, полной удачи в построении новой жизни.

Помахав на прощание руками, мы поднялись на палубу. Теплоход, дав басовитый гудок, медленно отчалил от пристани. За кормой удалялась Дудинка, как часть нашей жизни, нашей судьбы. Трудное было время, тяжелая жизнь, борьба за существование, за то, чтобы уцелеть, не потерять человеческий облик, веры в мораль и ценности человеческой жизни. Хотелось думать, что все самое тяжелое позади, что наконец-то, вернувшись на родину, мы сможем по-человечески жить и трудиться.

Зайдя в каюту, мы были приятно удивлены. Размером около 12 кв. метров, она располагала к удобному длительному плаванию. Из большого окна, обращенного на нижнюю палубу, открывался чудесный вид на Енисей. В случае непогоды представлялось возможным, не выходя из каюты, видеть правую сторону реки, её высокие берега.

Стали распаковать багаж и разбираться с вещами. В это время Алексей незаметно выскользнул из каюты. Заметили его исчезновение не сразу, спохватились, когда «Балхаш» уже отчалили от причала. «А где Лека? Не выскочил ли он на пристань?» - в тревоге задавали мы друг другу вопросы.

Я моментально выскочил из каюты и пустился на поиски. Плотной стеной стояли на палубе пассажиры, маша руками и крича остающимися. С трудом, пробивая себе дорогу, я везде глазами искал Алексея и нигде не мог его отыскать. Совершив пробежку по обеим сторонам палубы. Спустился вниз и очутился я носовой части судна. Здесь я и увидел Алексея, спокойно восседавшего возле большого якоря и разглядывавшего лебедку, которой этот якорь поднимался из воды. Я с облегчением вздохнул и, подхватив сына, вернулся с ним в каюту.

Каюта изобиловала удобствами, о которых в Дудинке мы не смели и мечтать. К нашим услугам была холодная и горячая вода, теплый туалет, платяной шкаф, трюмо, стол со стульями, большая двуспальная постель, небольшой диванчик – словом каюта напоминала хорошо меблированную комнату. В ручном багаже мы захватили электроплитку, маленькую сковородку, кастрюлю, чайник, а также продукты: хлеб, масло, яйца, консервы, сахар. Все это позволило нам завтракать и ужинать в каюте. Обедать ходили в столовую на теплоходе.

Ехать нам предстояло почти пятнадцать дней, которые превратились в увеселительную прогулку. Мы не могли нарадоваться, что едем в отдельной каюте, что можно ничего не делать, а любоваться берегами полноводного Енисея, загорать на верхней палубе, читать книги из судовой библиотеки, завязывать ни к чему не обязывающие знакомства, в общем, отдыхать и наслаждаться жизнью, чего мы не имели долгие годы в Заполярье. Единственным огорчением в этом плавании было его окончание.

Алексею представлена была полная свобода передвижения на теплоходе. Целые дни он проводил с такими же как он дружками, и практически они обследовали все помещения судна. Побывали и на капитанском мостике, благо капитан «Балхаша» с ними подружился и охотно пускал к себе в рубку.

После Туруханска, где проходит незримая черта полярного круга, ландшафт берегов резко изменился. Тундру сменила стена густого леса необъятной сибирской тайги. Трудно даже себе представить, какое количество гектаров занимают непроходимые таежные леса, где их начало и конец, как далеко они раскинулись от берегов Енисея. Такую картину можно было наблюдать на протяжении полутора тысяч километров вплоть до Красноярска. Оазисами цивилизации в этом море тайги служили небольшие деревушки, рыбачьи поселки, леспромхозы по берегам впадающих в Енисей речек.

Короткая стоянка произошла в Енисейске. Город утопал в сплошной зелени. Любовались и, откровенно говоря, завидовали многочисленным загорающим и купающимся, расположившимся на золотистом песке невдалеке от пристани. Вглядываясь в фигуры рыбаков, сидевших в лодках и на огромных валунах, вспомнил

про Устюжанникова, которого повстречал здесь много уже лет назад. Но никого, похожего на него не увидал. Вероятно, ему, как реабилитированному, удалось выбраться из этой глухомани. Позднее, в Эстонии, узнал, что Устюжанинов на какое-то время приезжал в Таллин, а затем уехал к себе на родину вглубь СССР.

В последний вечер перед приездом в Красноярск, заняли удобные позиции вдоль правого борта теплохода, чтобы не пропустить Казачинск – места моей первой ссылки в Красноярском крае и куда ко мне приезжала на несколько дней Рая, летом 1950 года.

Мы смотрим, как берег постепенно повышается, а стена таежного леса отступает вглубь. На берегу золотятся озимые, кое-где их прерывает извилистая дорога, по которой, пыля, катятся грузовики.

Вот показалось маленькое Казачинское кладбище, в окружении редких берез, куда мы с Раей безуспешно, из-за мошки и комаров, несколько раз пытались совершить прогулку. Одной длинной улицей потянулся Казачинск, все такой же однообразный, скучный, пыльный, с его неказистыми по обе стороны улицы домиками, какими мы запомнили его семь лет назад. Заметили несколько новых двухэтажных домов, вероятно ведомственных, занятых районными учреждениями. Разглядели и дом, в котором я жил.

Из-за отсутствия пристани, в Казачинске не останавливались. Быстро миновали Казачинские пороги. Спускались теплые сумерки. Пассажиры с палубы не расходились, любуясь встречными судами с разнообразными сигнальными огоньками, тихими, после порогов, водами реки. Вечер был даже душным и уходить в каюты никому не хотелось. С трудом удалось Алексея увезти и уложить спать. Наутро предстояло рано вставать, чтобы уложить вещи и своевременно сдать каюту обслуживающему персоналу. Предугадывая заранее трудности, ожидающие нас в Красноярске с устройством на ночлег, - нам говорили, что в красноярские гостиницы невозможно попасть, - мы решили: во что бы то ни стало устроиться в плавучей гостинице на дебаркадере. Нам повезло. Мы первыми вышли с парохода и благодаря этому получили три кровати, в большом зале, рассчитанном человек на сорок.

Оттуда мы направились на железнодорожный вокзал за билетами, в расчете получить билеты если не на ночной поезд, то хотя бы на следующий день, на любой проходящий поезд в сторону Москвы или Ленинграда. Нал кассой висело объявление, что на проходящие в Москву составы из Владивостока, Хабаровска, Читы, Иркутска билеты не продаются. Из Красноярска можно было уехать только на формируемом здесь через день обычном почтовом поезде, для чего пришлось записываться в очередь. Наш

номер был 1062-й. Практически это означало, что уехать удастся не ранее, чем через четыре дня. И то в том случае, если не вклинятся многочисленные делегации, едущие в Москву и имеющие право на внеочередной проезд. Так мы просидели в Красноярске пять суток. От нечего делать гуляли по грязному, пыльному городу. Заходили в пустые магазины, удивлялись. Что же едят жители крупного краевого центра. Обошли все столовые и рестораны, убедились в безвкусности обедов и ужинов. Пользуясь жаркой погодой, уходили за город, купались в Енисее и загорали.

Наконец получили билеты до Ленинграда через Москву в обычном, даже не плацкартном вагоне. Создавалось нелепое положение: с таким трудом дожидались пять суток билетов, томились в бесконечных очередях и вои изволь: четверо суток маяться, не спать, да еще с ребенком. Думали сначала от билетов отказаться, но тогда пришлось бы занимать новую очередь, ждать опять пять суток, без гарантии что не получим опять сидячие места.

На три места нам выделили одну нижнюю полку. Из верхней одежды соорудили нечто похожее на матрац и одновременно одеяло для Алексея. Спали с ним рядом по очереди. Духота в вагоне стояла нетерпимая. В вагоне было много грудных детей и чтобы их не простудить, окна не открывали. Не один раз как очаровательный сон вспоминалась наша каюта на теплоходе. Насколько нам было хорошо там, настолько мерзко было в поезде.

Двое суток мы так промучились, пока бригадир, получив в руки червонец, не определил нас в плацкартный вагон и до места назначения мы проехали в более терпимых условиях.

На пару дней задержались в Ленинграде у Рапиных. Сходили в баню, смыли дорожную грязь и копоть, отдохнули и тронулись в Нарву.

В Нарве после возвращения

За восемь лет моего вынужденного отсутствия город во многом изменился. Кренгольм полностью восстановил разрушенные войной фабрики, соорудил на пустыре возле железной дороги Дворец Культуры им. В.Герасимова, по проспекту Ленина новые жилые дома.

В 1955 году первый ток дала Нарвская ГЭС. В этом же году в пяти километрах от Нарвы, на заболоченных почвах в районе Солдино началось строительство первой в мире тепловой электростанции, работающей на сланцевом топливе – Прибалтийской ГРЭС. В лесах стояло реставрируемое здание ратуши, восстанавливалась южная сторона Германовской крепости. Старая черта города в районе бульвара была застроена трехэтажными грэсовскими домами. На бывшей Иоальской улице, теперь ул. Пушкина, возводились жилые дома.

Наряду с новостройками безжалостно уничтожались строения шведской архитектуры, правда разрушенные во время войны, но не настолько, чтобы их нельзя было восстановить. Оставались коробки зданий на ратушной площади – бывшего здания биржи и важни, а так же домика Петра Великого на бульваре. По заверению архитектора Беклера, музей Петра 1 планировалось реставрировать. Ничего подобного не произошло. Тяжеловесные бульдозеры стерли с лица земли архитектурные памятники старины.

Непонятно, почему вдруг понадобилось уничтожать сохранившийся остов здания театра «Выйтлея». На его мете приступили к постройке гостиницы «Нарва».

Хлопоты о предоставлении нам жилой площади занимали все свободное время. Жить в казарме впятером в одной комнате, было чрезвычайно неудобно. Когда по вечерам собирались все вместе повернуться было негде. Постоянно навещал председателя Горисполкома Жданова, напоминал о себе, о Постановлении Совета Министров СССР, в котором указывалось на первоочередное предоставление жилплощади реабилитированным. Однажды я попросил Жданова выделить моей семье квартиру на Речной ул. в сохранившемся доме Гальдера, в которой я жил до ареста в 1941 году. В ответ Жданов сказал, что это не в его силах, ибо этот дом – частная собственность и что скоро они сдают новый дом со всеми удобствами, куда предположительно меня с семьей и поселят.

Пользуясь отличной погодой, решили вторую половину лета провести подальше от казармы, в Усть-Нарве. За 500 руб. в месяц сняли плохонькую веранду в старой даче Подольского на ул. Вабадусе, возле рынка, без всяких удобств. Спали на ветхой деревянной кровати, а Алексей спал на полу. Мебель составляли ломанный стол и две табуретки. Позже удалось Алексея отправить в пионерский лагерь Кренгольма на третью смену.

С первого сентября Алексей пошел в школу № 3. Характерно, что эта школа занимала корпуса Нарвской мужской гимназии, в которой учился и я в двадцатых годах. Я устроился на работу в Городской дом культуры. 450 руб. оклада, конечно, меня мало устраивало. Поэтому я пошел работать еще в Городской дом пионеров, Детский клуб им. Амалии Крейсберг и, наконец, в клуб ГРЭС Ивангорода. В общей сложности зарабатывал около 1600 рублей. На работу уходил около десяти часов утра, на короткое время заскакивал пообедать и возвращался окончательно после одиннадцати. Работал практически без выходных, так как, когда все отдыхают, мы работаем.

Рая поступила на работу в расчетный отдел ЖКО № 1 Кренгольма бухгалтером. А позднее там же заняла должность техника-смотрителя зданий и управдома третьего участка, куда входили дома на Новой Паэмуру и 5-го квартала.

При любопытных обстоятельствах осуществлялось мое вступление в должность режиссера пионерского театра городского Дома Пионеров. Кандидатура каждого руководителя Дома Пионеров обсуждалась и утверждалась решением бюро городского комитета ЛКСМ Эстонии, куда меня однажды вызвали вместе с директором Дома Пионеров Л.И. Качинской.

За большим столом форме буквы Т сидело десятка полтора совершенно незнакомых мне молодых людей. Первый секретарь, молодая, некрасивая, с длинным носом женщина, заинтересовалась моим прошлым. Прямо, без всяких намеков, она информировала присутствующих, о том, что я находился в заключении по политическому делу, и спросила:

- За что вы были арестованы и по каким статья осуждены?

- Ваш вопрос, - ответил я, - меня крайне удивляет. Зачем нам вспоминать о том, что следует побыстрее забыть. Решение Верховного суда должно окончательно положить конец всяким рассуждения о моем прошлом. Реабилитация дает мне полное и законное право не отвечать на ваши вопросы, почему и за что меня несправедливо судили и незаслуженно держали в заключении.

Секретарь не успокаивалась. Непонятным становилось её неуемное поведение, бестактность:

- Многие из бывших заключенных говорят о своей реабилитации, а на самом деле их освобождали досрочно по амнистии или по ходатайству о помиловании!..

- Если вы сомневаетесь в справедливости моих слов, я покажу документ, - с этими словами я достал из бокового кармана пиджака бумажник, в полной уверенности, что справка о реабилитации со мной. Но её там не оказалось.

- Вероятно, забыл бумагу дома, я сейчас схожу за ней, - разворачиваясь и идя к двери, сказал я.

- Сейчас не надо, принесете завтра утром! А сейчас вы свободны.

На следующий день, как условились, я был в Горкоме комсомола. Ознакомившись со справкой, секретарь улыбнулась, протянула мне на прощание руку и со всей искренностью, желая загладить вчерашний инцидент, пожелала мне успехов в работе с пионерским театром.

Мои хлопоты о получении квартиры разбивались о твердокаменность горисполкомовского начальства. Я махнул рукой на многочисленные обещания Фролова и его замов. Будучи по делам службы в Таллине, обратился за содействием в Президиум Верховного Совета ЭССР и в Верховный Суд. В обеих организациях ко мне отнеслись

внимательно, сочувственно и в ответ на мои письменные заявления, обещали дать незамедлительные указания Нарвскому Горисполкому.

Не успел я вернуться в Нарву, как получил уведомление из приемной Председателя Президиума Верховного Совета ЭССР о том, что мое заявление рассмотрено и Председателю Нарвского Горисполком тов. Жданову дано указание обеспечить меня жильем в первоочередном порядке.

Через несколько дней пришло извещение из Горисполкома от заместителя Жданова А. Каксмана, гласившее, что мое заявление на получение жилплощади будет рассматриваться при заселении жилого дома по адресу Пушкина 9.

Теперь я был уверен в будущем семьи, спокойно ждал, когда дом достроят и примут в эксплуатацию.

В первых числах января 1958 года, в лютый, достигавший 28 градусов мороз, мы въехали в новую однокомнатную квартиру на Пушкина 9. Как это бывает в новых домах, нам пришлось на себе испытать строительные недоделки: паровое отопление не работало. Первые две ночи спали не раздеваясь, обогреваясь только кухонной плитой, для этих целей не предназначенной. Дом первоначально не был газифицирован и в каждой квартире на кухне стояла обычная, отапливаемая дровами плита, для приготовления пищи.

Наша жизнь вошла в свое обычное житейское русло. Мы с Раей работали. Алексей учился в третьей школе. Будучи человеком непоседливым и увлекающимся, он попробовал себя во многих направлениях, благо возможность была. Заниматься у меня в кружке, он не смог, не было той усидчивости и концентрированности на роли или произведении, которое необходимо было озвучить. Одно время он увлекся коллекционированием марок, в чем ему, да и не только ему, помогал руководитель филателистического кружка Николай Ольхин, коллекционер с огромным стажем и большой коллекцией марок разных стран.

В третьей школе, где учился Алексей, открылась секция гимнастики под руководством опытного тренера Фаика Махмудовича Эфендиева. Алексей длительное время посещал эту секцию, даже, кажется, выполнил какие-то там разряды. Часто выезжали они на соревнования в города Эстонии и в Ленинград. Об успехах или неудачах Алексея в гимнастике я легко узнавал от самого Фаика Махмудовича, благо их семья жила в одном доме и в одном подъезде с нами, а дети, 5 летний Эльдар и 3 летний Эльмар, любили возиться с Алексеем у нас или у них дома.

Одно время Алексей ходил в кружок выпиливания лобзиком. До сих пор его поделки висят на кухне и в прихожей. А у меня в комнате стоит его стаканчик для карандашей. Много времени уделял он и фотографии, запечатлевая своих сверстников, город и природу. Однажды в квартире раздался звонок. Я, как раз был на обеде. Открываю. На пороге стоит милиционер и держит за руку Алексея. Я спрашиваю:

- В чем дело? Что он натворил?

- Снят с телевышки, куда вход запрещен, да и для жизни опасно. Примите меры, а то, в следующий раз, вас оштрафуем.

Поблагодарив милиционера, отпустил его, а у Алексея стал выпытывать, что заставило его залезть на вышку.

- Папа, - ответил он мне, - там так красиво! Я сделал такие прекрасные снимки! Подожди, пройдет лет десять, понастроят там домов. Только на снимках и можно будет определить, что там было раньше.

- Но ведь ты же мог упасть!

- Да нет. Там все просто и удобно. Высоко только, но это ничего, я высоты не боюсь. Зато фотки – класс!

Где-то в наших альбомах и сейчас можно найти эти фотографии, отражающие Нарвскую действительность конца пятидесятых годов.

С начала шестидесятых Алексей увлекся велоспортом. На стадионе «Калев» было организована секция под руководством, только что окончившего Лениградский институт физкультуры Николая Паршикова. Целыми днями пропадал он в секции: ремонтировал велосипеды, бегал кроссы, участвовал в гонках. Мы получили в руки хороший козырь: как только отметки становились хуже, поход в секцию прекращался. Поэтому Алексей со всех сил старался учиться лучше и вскоре стал крепким хорошистом.

Работая в четырех местах, я стал ощущать трудности. Одолевала усталость. Выхолощенный, физически разбитый, нервно издерганный, возвращался я домой около двенадцати часов ночи. От переутомления плохо спал, лишился аппетита. В январе 1959 года отказался от работы в городском Доме Культуры, в котором за два года поставил три больших спектакля: пьесу Морозова «Капитан семейного корабля», комедию Арбузова «Шестеро любимых», инсценировку поэмы Твардовского «Василий Теркин», а также несколько одноактных пьес и интермедий для концертных программ.

Вслед за Домом Культуры распрощался с городским Домом пионеров. В трудных условиях протекала в нем работа. Мешала постоянная смена участников драмкружка. Нетактичная директриса Качинская постоянно вмешивалась в мою работу. Однажды прервала репетицию и стала давать указания, как нужно обыгрывать тот или иной момент. Меня это настолько возмутило. Что я предложил ей покинуть сцену и не вмешиваться в мою работу. Все это произошло в присутствии детей и ничего хорошего у них в душе не оставило. Потом она извинилась передо мной, но я так был взволнован этим инцидентом, что вскоре распрощался с Домом пионеров. Из крупных театральных постановок, осуществленных мной здесь были сказка Маршака «Кошкин дом», сказка Шварца «Красная шапочка», большой красочный спектакль с танцевальными номерами «Королевство кривых зеркал». Музыкальное оформление всех этих спектаклей и постановок взял на себя Гельмут Вейс, танцевальные номера готовил Тальвик, костюмы шила вместе с ребятами Елизавета Вейс.

Значительное облегчение я почувствовал, когда остался работать в двух местах: Детском клубе им. Амалии Крейсберг и в клубе ГРЭС г. Ивангорода.

Хорошие отношения с руководством Ивангородского клуба, частые премии, благодарности, не могли компенсировать недостатков в деятельности клуба, которые не только не исчезали, но и углублялись год от года. Работа сокращалась. Распадались кружки, таяла самодеятельность. Для постановки спектакля Островского «Не все коту

масленица», потребовался целый год (!). И без того немногочисленный состав участников спектакля, а в нем было занято 6 человек, постоянно менялся. С трудом удалось сыграть пьесу дважды и на этом поставили точку.

Без перерыва шесть лет до ухода на пенсию продолжалась моя работа в Детском клубе имени Амалии Крейсберг.

В 1959 году я занимал две должности: режиссер пионерского театра и художественный руководитель.

Деятельность Детского клуба шла по многим направлениям, Художественные кружки доминировали над техническими. Сильный состав руководителей художественных кружков способствовал тому, что ребята тянулись к сцене, с увлечением пели, охотно танцевали, усердно занимались в оркестрах.

Дети выступали не только в стенах клуба. Детские концерты с удовольствием слушали мамы и бабушки на производстве, в цехах Кренгольма, на праздничных концертах в ДК им. Герасимова. Ребята выступали с приветствиями на партийных, комсомольских, профсоюзных собраниях, участвовали в городских радиопередачах, выездных концертах, смотрах детской художественной самодеятельности и так далее.

В драматическом коллективе занималось около пятидесяти ребят в двух возрастных группах: старших и младших. Малыши участвовали в сказках «Терем-теремок», «Зайка- зазнайка», вместе со старшими школьниками играли в постановке пьесы Носова «Незнайка-путешественник», в новогодних сказках на елках ДК. им Герасимова.

Знаменательной вехой в истории Детского Клуба был спектакль на пионерскую тематику «Взвейтесь кострами», бесспорно ставший культурным событием в г.Нарве.

«Взвейтесь кострами» объединил все художественные кружки клуба. На сцене выступало свыше ста участников спектакля – драмкружковцы, вокалисты. Танцоры. Музыканты духового оркестра. Красочный пионерский спектакль, много раз прошедший на сцене ДК им. Герасимова, просмотрела не одна тысяча зрителей, среди которых были учащиеся всех нарвских школ. Спектакль передавался по радио и республиканскому телевидению.

В другом плане, опять таки с большим количеством исполнителей, я поставил эстрадно-драматическое обозрение в восьми картинах на пионерскую тематику.

Летом 1962 года у нас состоялась творческая командировка в Москву. Познакомились с работой московского Дворца пионеров. Присутствовали на занятиях детской секции ДК железнодорожников. Побывали в гостях у заслуженного деятеля искусств Константиновского, который руководит по праву считающийся лучшим детским танцевальным коллективом.

В московском театре Юного зрителя огромное удовольствие получили от постановки яркой пьесы-обозрения авторов Гребенникова и Добронравова «Загорается маяк». Тогда же решили осуществить эту постановку у себя в Нарве. На встрече с одним из авторов постановки Добронравовым рассказали ему о своих планах и получили согласие авторов на постановку. Драматург искренне пожелал нам успехов и обещал, если представится возможность, приехать к нам на премьеру.

Постановка «Загорается маяк» была осуществлена в день пятилетия Детского клуба им. Амалии Крейсберг на сцене ДК им. Герасимова.

Перед премьерой постановки, вызвавшей большой интерес среди нарвитян, а особенно среди пионеров и комсомольцев, было зачитано приветствие авторов пьесы Гребенникова и Добронравова, которые пожелали спектаклю успеха и долгой жизни.

В марте 1964 года я уходил на пенсию. На прощанье поставил инсценировку повести Розановой «Старик Хоттабыч»

Многолетняя работа, проводимая мной по художественному воспитанию, была отмечена нагрудным знаком «Передовик культурно-просветительной работы Эстонской ССР».