ОТ АВТОРА

Я жил в Коми крае в Корткеросском районе целых 17 лет (1941 -1958). Срок немалый. Попав сюда семилетним, прошел путь школьника, учащегося техникума, дипломированного механика в леспромхозе. Казалось бы, это обычный путь многих и многих. Но все это время надо мной невидимым гнетом висело клеймо спецпереселенца. Окружающим как бы и не было видно его, однако оно раз от разу больно кололо мою шкуру, язвило душу своей несправедливостью. В чем это выражалось, читатель узнает, прочитав мое небольшое повествование.

Таких как я и моя семья - поселенцев, переселенцев, спецпереселенцев и проч. в те годы в Коми крае была тьма. Все мы находились в разряде врагов то ли народа, то ли советской власти. Но какие же это враги? Работящий народ, без суда и следствия грубой силой оторванный от родных очагов и водворенный по медвежьим углам Коми края. Кого тут только не было: раскулаченные россияне, многочисленные поляки, литовцы, поволжские немцы, невесть откуда взявшиеся китайцы, затем после войны - опять одесские и прочие немцы, так называемые власовцы, т.е. военнопленные, того Власова и в глаза не видевшие...

Все эти люди составляли основную рабочую силу в тяжелые годы войны и в первое послевоенное десятилетие в леспромхозах, в сплавконторах и прочих хозяйствах. Это они материализовывали популярный в те годы лозунг «Лес нужен стране как хлеб, как уголь, как металл!» Это они внесли в свое время ощутимый вклад в экономическое развитие Коми республики. И не только экономическое. Сегодняшнему жителю Коми республики встречаются люди с немецкими, литовскими фамилиями. Ему порой и невдомек, откуда они взялись - мало ли понаехало народу в богатую недрами республику. А между тем эти люди в подавляющем большинстве - потомки спецпереселенцев, о которых и пойдет здесь речь.

Существует большая литература о жизни узников в местах заключения, которых в Коми тоже было не перечесть. Однако эта литература специфическая, отображающая жизнь и быт людей в пространстве, ограниченном колючей проволокой, где царили стандартно-типовые, «узаконенные» отношения как между зэками, так и между зэками и администрацией. Везде те же этапы, пересылки,

бараки, допросы, надзиратели, стукачи, кумы и т.д. О жизни же, протекавшей за полосой отчуждения, сведений немного.

Статус спецпереселенца, в отличие от з/к, давал неизмеримо больше возможностей общения с местным населением, знакомства с людьми, природой края, вовлекал в бытовые перипетии. Поэтому читатель, знакомясь со спецпереселенческой историей моей семьи и моей лично, имеет возможность познакомиться с тем отрезком истории своего края, о котором не так уж много написано.

Создавая свою повесть, я ставил себе цель не только рассказать о малоизвестных страницах истории. Во мне теплилось надежда на то, что в читателе возникнет чувство протеста против самого способа обращения с населением, основанного на произволе и насилии. Может быть это станет залогом того, что подобные факты в будущем не повторятся, чего и остается пожелать.

Коротко о себе. В 1941 году моя семья вследствие советизации Литвы была репрессирована. Я с матерью, учительницей начальных классов, и младшим братишкой в качестве спецпереселенца был выслан в КомиАССР, в Корткеросский леспромхоз. Отец, служащий министерства Внутренних дел, был депортирован в Краслаг, осужден, расстрелян.

В 1954 году я окончил Сыктывкарский лесотехникум, затем - три курса (заочно) Коми пединститута. В 1958 году, после снятия клейма спецпереселенца, вернулся в Литву, окончил Вильнюсский университет, работал на разных инженерных должностях. Ныне плыву на корабле пенсионеров, известно куда.

С началом перестройки и гласности занимаюсь (на общественных началах) организацией охраны памятников, установленных в местах ссылки и заключения граждан Литвы на территории Российской Федерации и Казахстана. Таких памятников только в Коми крае пять, поэтому не порываю связей с республикой, в которой прошла четверть моей жизни.

Р.Раценас

Вычегодские берега

Взгляд скользит вниз, мимо перистых облаков, окрашенных лучами заходящего солнца, туда - к земле, погружающейся в сумерки наступающего вечера. Там прихотливо извивается серебристая лента Вычегды, отражая свет ушедшего дня. В ее излучине, словно вмерзший в лед, стоит катер, а за ним - огромная связка плотов. И только белый бурун за кормой подсказывает, что кораблик движется, упрямо волоча куда-то свой непомерный груз. Самолет пошел на посадку, в иллюминаторе поплыли веселые огоньки, мигающие на мачте катера, и мне показалось, что сквозь реактивный рев я слышу монотонную песню его надрывающегося движка.

Эта, такая знакомая, картина вызвала волну воспоминаний. Там, внизу - многохоженная мной в молодости, своеобразно близкая сердцу земля. Сколько она видела слез и страданий моего да и многих других народов...

Хотя аэродром, втиснутый в тело Сыктывкара, оказался на том же месте, что и много лет назад, я не сразу разобрался, куда направить стопы. Город явно изменился. Столица Коми АССР, богатой лесом и полезными ископаемыми, за двенадцать лет моего отсутствия (1958-1970), похоже, удвоилась или утроилась. Сразу бросались в глаза, что этот симпатичный, летом утопавший в зелени, с деревянными домами и тротуарами на окраинах, городок уже стал жертвой поспешной застройки. Словно грибы после дождя повыросли безликие бетонные коробки вперемежку с традиционными в Коми керками, зачастую уже покосившимися. Над городом маячила телебашня. Нет более того тихого Сыктывкара. Увы, жизнь все меняет, отодвигая в туман прошлогодни молодости и их воспоминания. Но все-таки попробую их восстановить.

* * *

Познакомился я с Сыктывкаром в тяжелом 1941 году, будучи семилетним мальчишкой.

Унылый караван барж, влекомый колесным пароходом со странным названием «Кадровик», пристал к пустынному берегу напротив устья Сысолы. Тогда это место еще не было застроено, и город начинался чуть вдалеке. Ссыльные здесь были не в диковинку. Врач С.Матулайтис в своих воспоминаниях писал, что

в 1899 году был сослан в Усть-Сысольск (дореволюционное название Сыктывкара). Ирония судьбы - социал-демократ С.Матулайтис терпел лишения ссылки в далекие годы царского самодержавия как будто затем, чтобы подготовить почву своим соотечественникам. Только эпоха была не та, масштаб иной и ссыльные другие. Обремененные детьми учительницы, крестьянки, домохозяйки и чудом избежавшие прелестей Краслага или Печжелдорлага несколько десятков мужчин.

Итак, после недельного нудного плавания баржи причалили к солнечному берегу Вычегды. Город отсюда не был виден. Состоящее в основном из женщин и детей общество несчастных растерянных людей, за долгие недели вынужденного путешествия успокоившееся и как бы смирившееся со своей судьбой, высыпало на берег: дети побегать по лугу и искупаться, женщины - постирать, немногочисленные мужчины, собравшиеся в кружок, - обсудить свое положение, поговорить о начавшейся войне. Никто не знал, за что нас арестовали, куда и зачем везут, что ждет впереди. И никто не знал подробностей начавшейся войны. Люди питались слухами, тут же их создавали, пересказывали друг другу и вскоре, словно эхо, слушали искаженные отголоски только что пересказанного, украшенные светлой надеждой, в которую так хотелось верить.

Вычегда - красивая северная река, несущая свои воды в Северную Двину, по величине равнозначная Неману, со сравнительно быстрым течением и довольно коварная. Здесь наше общество понесло первую и, к сожалению, не последнюю потерю - утонул купавшийся подросток. Возникшие суматоха и плач нагнали на нас с братишкой страху. Мы услышали безнадежный крик матери утопленника, впервые столкнулись лицом к лицу со смертью. Для нас, детей, даже вынужденное путешествие было своеобразным приключением. И вдруг, словно порыв холодного ветра, дохнула жестокая реальность жизни. Очевидно, в этот момент и кончилось мое светлое, теплое детство.

Перепуганные случившимся, мы с братишкой юркнули в темный трюм баржи и спрятались в своем углу. Каждая семья складывала свои пожитки отдельно, кое-кто даже отгородил свой угол простынями, за которыми мы, дети, чувствовали себя словно за стенами родного дома. Но детский испуг короток. Опять мы на палубе: надо взглянуть на прибывших водолазов. Интересны были и они, и их катер с двигателем, высоко поднятым над кормой. Не

найдя утопленника, водолазы уплыли восвояси, обдав водяными брызгами наши баржи.

Первая остановка нашего каравана на Коми земле была в Жешарте. Литовцев там направили на работу в мастерские, где из дерева изготовляли различный ширпотреб. Мастерские находились в здании закрытой церкви. Рядом по распоряжению властей ликвидировали церковное кладбище и на «освободившейся» территории посадили картошку. И сажали, да не один год. Как будто в Жешарте не хватало свободного места.

Далее следовало Айкино. Это село было широко известно, поскольку сюда подходила железнодорожная ветка. Из Айкино долгие годы шло снабжение всего вычегодского бассейна. Часть высаженных на берег отправили в Серегово, так сказать, на «курорты». Здесь же баржу покинула группа учеников еврейской духовной школы во главе с наставником-раввином. В 1939 году они бежали из занятого гитлеровцами польского Белостока в Литву, откуда их выслали на Север. В течение всего пути, надев на голову ритуальные шапочки, повернувшись лицом к стене баржи и ни на кого не обращая внимания, они усердно молились своему Богу. Но Бог не услышал их молитвы - в первую же зиму большинство из них, непривычных к физическому труду, плохо одетых, погибло.

Странно, но вначале мои земляки неохотно покидали баржи. Многие плохо представляли, где они находятся, о Коми крае никогда не слышали, поэтому держались за баржу как утопающий за соломинку, боясь расставания с соотечественниками и предпочитая плыть против течения Вычегды - по течению своей судьбы. Однако во время остановки в районе Сыктывкара многие захотели сойти. Город давал больше надежд на устройство и выживание: много учреждений, предприятий, более разнообразное трудоустройство. Высадившиеся были размещены в Дырносе, на кирпичном заводе, и в Кочпоне, и еще большая группа - на Слободском рейде, в 20 километрах вверх по Вычегде, а также в деревне Слобода, для работы в колхозе.

Облегчила ли близость города их голодное существование в тяжелые годы войны, неведомо. Известно лишь, что на Слободском рейде была высокая смертность спецпереселенцев, о чем свидетельствует памятник на заброшенном кладбище бывшей деревни Слобода.

Со временем часть литовцев из пригородов перебралась в город. Сюда приехало и несколько человек из дальних районов. В пятидесятые годы в Сыктывкаре существовала немалая колония литовцев, которая дружно сходилась раз в две недели, а позднее раз в месяц, в комендатуру отмечаться. Комендатура находилась в правом крыле (в торце) здания Министерства внутренних дел. Изредка и в городе можно было услышать литовскую речь. Еще и сегодня, по прошествии шестидесяти лет, в Сыктывкаре, Корткеросе, Усть-Неме, Кебанъеле и в других местах можно встретить литовцев, литовских евреев и их обрусевших потомков.

Мать рассказывала мне, что никак не решалась покинуть баржу. Ее, хорошо знавшую русский язык, многие уговаривали сойти. Казалось, что баржа - это единственная нить, связывающая нас с Литвой, с прошлым, и ее страшно было оборвать.

После Сыктывкара в барже стало просторнее. Не стало тесноты, суеты, очередей у туалета, зато появились бесчисленные комары, от которых не было спасения. Их назойливое жужжание напоминало звуки еврейских молитв.

Пищали комары, шлепали пароходные плицы, а река раскручивала поворот за поворотом, доверчиво показывая обрывы, заливные луга, серые северные деревни и своего верного спутника - лес, который, как бы стыдясь своей назойливости, изредка удалялся от реки, но только до следующего поворота, чтобы за ним вновь встать молчаливым и упорным стражем ее берегов. С этим лесом, с пармой, нам было суждено не расставаться долгие годы. В нем зарабатывали на хлеб, им согревались, всякими способами уничтожали, а он нас за это при каждом удобном случае гнул нас в дугу.

Прекрасные сосновые боры из корабельных сосен заставляли трепетать сердце не медью стволов или их грацией, а ... кубатурой. Лес рубили беспощадно и безудержно... только давай, давай: лес нужен стране как хлеб, как уголь, как металл. Все это будет позже, а теперь взирали литовцы на немую стену леса, точно стараясь угадать свою судьбу: что там, за ней? Но северной тайгой просто так не полюбуешься, мечте не предашься. Она полна комарами, которые теплыми летними вечерами, при безветрии, особенно у воды, висят тучами, пугая все живое. Их нашествие выкурило из баржи и нашу семью. На первой же остановке за Сыктывкаром на берег выгрузились и мы вместе с 41 семьей и несколькими одинокими старцами. Желающих высадиться было больше, чем требовалось. Многие теперь уже хотели бы сойти, да пришлось плыть в верховья Вычегды, которые даже в Коми считались медвежьим углом.

Локчимлаг

Только здесь, почти через месяц после начала путешествия, начались реальные невзгоды ссылки. Ныне то место, в котором нас высадили, называется Теребей. А тогда этого названия никто не знал, именуя его «Первым участком». Это было одно из подразделений канувшего в вечность кровавого Локчимлага. Память о нем сохранялось до 1970-х годов: куда идешь - на Первый, где живешь - на Первом, по ком не соскучился - по Первому.

Локчимлаг «благоденствовал» до 1940 года, удобряемый потом, слезами, костями так называемых троцкистов и бухаринцев, зиновьевцев и рыковцев, кулаков и прочих «врагов народа», с которыми горе мыкала и в землю ложилась тьма различных «попутчиков», жертв сталинизма, неизвестно откуда взявшихся китайцев и корейцев, турок и поляков, немцев и латышей. В лагерях создавали такие условия существования, которые приводили к скорой гибели заключенных. Корткеросские старожилы впоследствии рассказывали о нескончаемых колоннах зеков, гонимых конвоями по мординскому тракту туда, в верховья Локчима. А вот обратно никто не шел и не ехал.

Локчимлаг в свое время был одним из самых больших лагерей на земле Коми, как бы государством в государстве. Он состоял из многочисленных лагерных подразделений, участков, командировок и подкомандировок, разбросанных в бассейне Вычегды и ее притоков Лэкчима и Нема. В бассейне одной только реки Локчим было около 40 подразделений. Только в центральном отделении лагеря, поселке Пезмог (ныне Аджером), где была сконцентрирована администрация, техническое управление, центральная больница, склады и многое другое, работало около тысячи заключенных. Там же - вилла начальника Локчимлага. Её круглосуточно охраняли часовые. В распоряжении начальника был не только легковой автомобиль, каковых в ту пору в республике имелось всего несколько, но и личный самолет.

Локчимлаг занимался лесозаготовками. Он был богато оснащен отличной по тем временам техникой, по тайге проложены прекрасные лежневые дороги, в местах подвоза срубленного леса было немало так называемых круглолежневок, имелись

высокомеханизированные лесопилки, механические мастерские, гаражи, локомобили, хорошо оборудованные склады, перевалочные пункты, пожарные депо и т.д.

Начальник Локчимлага в своем королевстве делал что хотел. Управление лагерем осуществлялось армейским методом. Обслуживать такое хозяйство и руководить им могла только многочисленная, хорошо подготовленная техническая интеллигенция. Инженерно-технический персонал, даже главбух Локчимлага, были зеками. Вольными были здесь только начальство и охрана.

Один из начальников разъезжал по территории центрального лагеря на бричке, которую тянули ... зэки. Тянуть бричку нужно было быстро, тягловую силу кнутом погонял возничий. Об этом мне рассказывал чудом оставшийся живым бывший з/к Владимир Бемме, когда-то состоявший в личной охране самого Льва Троцкого. Но бричка - это уже чересчур и для системы ГУЛАГа! Заявился более высокий чин, выстроил зэков и перед строем лично расстрелял любителя «быстрой» езды. Был назначен другой начальник, который придумал новый вид «развлечения»: запретил выдавать в пищеблок соль. Зачем классовому врагу соль? Дошло до того, что зэки мочились в еду, дабы ее подсолить. Сняли и этого, дескать, пересолил. Следующий так боролся с «нарушителями режима» - их раздетыми привязывали к дереву на съедение комарам.

Было очевидно, что вверху молчаливо поощрялась большая смертность зэков. Я прожил в описываемых местах 17 лет, не раз разговаривал с уцелевшими заключенными Локчимлага, хотя о лагерных годах они говорили очень уж неохотно. Волей-неволей всплывали разные детали прошлого в разговорах с местным населением и жившими здесь с тридцатых годов разного рода ссыльными, переселенцами и спецпереселенцами. Также кое-что сам видел. Вывод один: жизнь заключенных в Локчимлаге была настолько тяжела, что выживали лишь редкие счастливчики. А ведь это все было до войны, до разрухи.

К нашему «приезду» Локчимлаг реорганизовали. Оставили несколько маленьких лагпунктов, переданных Устьвымлагу. Зэки были отправлены на строительство железной дороги в Воркуту (началась война) и навечно там остались. На базе различных пунктов организовали леспромхозы: Тимшерский, Усть-Немский, Корткеросский и др. Центром Корткеросского леспромхоза стал так называемый Первый участок (Теребей), отделениями - Второй

участок (Кия-ю) и Собино. Леспромхозу досталось и все лагерное имущество, например, в Теребее: гараж с мастерскими, газогенераторные автомобили - лесовозы, локомобильная электростанция, пилорамы, помещения складов, пожарное депо, жилплощадь (бараки и отличные строения лагерной администрации) и превосходная 15-километровая лежневая дорога, соединявшая первый участок со вторым. Между этими участками и прошла большая часть моей жизни на берегах Вычегды. О былой технической оснащенности Локчимлага, доставшейся в наследство леспромхозу, говорил наш обратный почтовый адресе, который писали так: Коми АССР, Корткеросский ЛПХ, 1-ый (или ll-ой) мех. л/п (механизированный лесопункт). Техники давно не было, а слово «мех.» жило в адресе двадцать лет.

Все лагерное имущество леспромхоз за короткое время пустил на ветер. Война повыбрала мужчин, а оставшееся случайное руководство не сумело сохранить и использовать доставшееся лагерное наследство. Голодуха и охватившее всех чувство безысходности сделало людей равнодушными. Лежневку с обоих концов пустили на дрова, лесопилки отдали для детских развлечений (покатались на вагонетках вдоволь), строения разрушались.

Лесной поселок

Итак, наше путешествие закончилось. Нас высадили из баржи на Первом участке, рядом с -хорошо оборудованной нефтебазой. Нашему взору открылась аккуратное поселение. В стороне - зона с бараками, входными воротами, по обеим сторонам которых возвышались две будки охраны. Солидные будки - в одной во время войны был магазин, в другой позднее, уже в пятидесятые годы, размещалась целая семья Филяков, ссыльных из Западной Украины. В одной стороне - гараж, локомобильная электростанция (локомобиль служил целых 20 лет!), в другой - солидные дома лагерной администрации. Почему-то в память врезалось здание пожарки, с широкими дверями, перед которыми был выстроен огромный, полого снижающийся пандус для удобного въезда и выезда. Внутри стояли две повозки с укрепленными на них ручными пожарными насосами и прочей огнетушительной техникой. Это оборудование долго растаскивалось, а повозки помню еще стоящими и через 10 лет. Весь поселок электрифицирован, даже имелось уличное освещение, везде чисто. В бараках еще находились последние зэки.

Несколько выше Первого участка Вычегда поворачивает почти под прямым углом в сторону Корткероса, подмывая правый берег. На левом, у излучины, образовался огромный песчаный плес, заросший ивняком. Летом, при спаде воды, много сплавляемого леса оставалось на плесе, застревало в кустах ивняка. Требовалось много усилий, чтобы сбросить бревна в воды Вычегды. И вот на этом плесе, в песчаной пустыне, я увидел огромную колонну. С работы возвращались заключенные, работавшие на скатке леса. Освещенная лучами заходящего солнца, на фоне розового песка, эта темная колонна выглядела словно какой-то допотопный ящур. Медленно извиваясь, она приближалась к поселку. Я побежал посмотреть на нее поближе, к воротам зоны. Хотя был семилетним мальчишкой, ее вид отчетливо помню до сих пор: зэки, построенные рядами, в одинаковой серой одежде, с опущенными головами, безликие и молчаливые, тренированным медленным шагом нескончаемым потоком шли через ворота вахты. Идущие раскачивались в такт шагов: налево - направо, налево - направо, раздавался глухой топот - топ-топ, топ-топ. Войско, да и только.

Наконец к нашему табору подъехал невиданный грузовик - с обеих сторон кабины висели большие металлические цилиндры газогенератора с фильтром. Водитель вылез из кабины, набрал мешок деревянных кубиков, как потом выяснилось, их называли чурками, открыл крышку большого цилиндра, помешал в нем полутораметровой кочергой, высыпал в него мешок с чурками, хлопнул крышкой - и машина была готова к нашей перевозке. Так я впервые увидел газогенераторный автомобиль. Водитель, черный как жук, оказался российским немцем Валентином Томми, ветрами раскулачивания занесенный на берега Вычегды.

Во время погрузки нашей поклажи к машине подошла жена Томми, местная коми женщина, и давай причитать, что, дескать, нас везут в тайгу, где кроме болот и комаров ничего нет, что нас там ожидает погибель, чтобы мы должны отказаться туда ехать, и т.д. Но нашего мнения никто не спрашивал. И вот мы едем на невиданной машине по невиданной дороге. Сколько ни едешь - все лес, лес и лес. Нигде ни полянки, ни вырубки, ни жилого дома. Машина бежала сравнительно бодро, под колесами, как клавиши, стучали лежни, а сама дорога терялась впереди, в сужающейся просеке. Такая дорога называется лежневкой.

По сей день не могу забыть это прекрасное строение, «творение» Локчимлага. Это была настоящая автострада, только деревянная. К шпалам деревянными костылями крепились доски-брусья толщиной 15-20 сантиметров. Лежневку составляли две дощатые полосы шириной около 70 сантиметров, под каждое колесо. С внутренней стороны между полосами крепились круглые отбойные брусья - направляющие для передних колес автомобиля. Лежневка была ровнехонькой. Через болота ее укладывали на деревянном каркасе, а в сухих местах - на шпалы, как железнодорожные рельсы, с той только разницей, что между этими шпалами росла голубика или брусника. Через ручьи и речки были построены солидные мосты, а чтобы встречные машины могли разъехаться, у поворотов устроили большие, тоже деревянные, разъезды. Лежневка не извивались, подобно проселку, а от поворота до поворота была прямой как струна, поэтому издалека было видно встречного.

Уже много позднее, после окончания мною Сыктывкарского лесотехникума, мы рубили лес, вооружившись новейшей по тем временам техникой, но такой дороги не в силах были построить. Ничего подобного не было и в других леспромхозах, вывозивших лес автотранспортом. Проблема летних лесовозных дорог до сих пор решается по-разному, но, похоже, окончательно не решена. Локчимлаговский шедевр улетучился вместе с дымом. Уже в 1942 году добрый конец лежневки у Второго участка был пущен на дрова, она перестала действовать и без присмотра быстро сгинула, чтобы никогда не возродиться.

В низине показался поселок, окруженный лесом. Спустились к речке Кия-ю, переехали мост (сваи от него были видны еще в 1991 году), въехали в ворота - и вот мы в поселке, на Втором участке, он же Кия-ю. Это был типичный лагерь - в глубине лесов, подальше от людских взоров. Поселок немалый, площадью 6-8 гектаров, построенный по типовому проекту. В нем, кроме десятка больших жилых бараков, были магазин, медпункт, пекарня, столовая, здания конторы и лагерной администрации, пожарное депо, баня, за зоной - просторные конюшни и отдельно стоящее здание карцера (в нем позже приходилось жить). Зону бараков опоясывал забор, метров 5-6 высотой, состоящий из отличных сосновых бревен, установленных вертикально впритык. Можно себе представить, сколько леса недополучила страна и сколько даровых дров досталось нам!

По углам забора - вышки для охраны. Помню, в послевоенное время идешь, бывало, по тайге: внизу чащоба молодняка, а над

ним возвышается сторожевая вышка, - значит, тут заключенные рубили лес. Или натыкаешься на остатки кругл олежневки, даже с вагонетками...

Довольно большой поселок был пуст, словно после чумы. Нашли мы только две семьи, завхоза и конюха. Это были бывшие кубанские земледельцы, сосланные в Коми край в тридцатые годы, во времена коллективизации. Завхоз разглагольствовал: «Слышь, нечего вам тут носы морщить, приехали на все готовое, имеете крышу, железные кровати (в бараках не было нар, а были железные складные кровати!), имеете кое-какую снедь - чего еще надо?» Он рассказал, что их, кубанских казаков, в 1933 году привезли и оставили здесь-далеко от деревень, в лесу, в снегу, во время трескучих морозов, с семьями, детьми и стариками. Велели через три дня построить землянки и идти на работу. Голод, холод и болезни в первую же зиму унесли многих в могилу, особенно мерли дети и старики.

В Корткеросском районе было много поселений, построенных российскими переселенцами, сосланными во времена коллективизации. Об одном расскажу.

На той стороне Вычегды, в 18-ти километрах от села Маджа, в глухой тайге был поселок Расью. В это глухое место в 1930 г. сослали жертв коллективизации. Они были с юга России - из Сталинградской тогда, Ставропольской областей, Кубани. Очевидно, их оказалось очень много, так как построили большой поселок. Привезли их суровой зимой и бросили в сугробах-живите, как хотите. В поселке впоследствии самыми большими было два здания - школы и детдома. Детдом нужен был большому отряду сирот. Тяжелые первые годы многих родителей уложили в могилу. Этот детский дом долгие годы был единственным в районе. В нем жили и литовские дети, которые лишились матерей. Со временем Расью захирело. Старики вымерли, мужчин взяли на фронт, большинство из которых не вернулось, молодежь потихоньку разъехалась. В послевоенное время жители окончательно оставили поселок. Летом здесь останавливались маджские колхозники, косившие сено, зимой -лесорубы, затем он был окончательно заброшен.

Завхоз определил нас в лучшие помещения, вернее, каждый поселился где хотел, ибо места хватало. Наша семья (мать, братишка и я), например, устроились в бывшей лагерной конторе. Здесь были отдельные комнаты. Все получили железные кровати.

Взрослых сразу направили на работу. В первую очередь разобрали лагерный частокол. Объявились и начальник с

заместителем. Начал функционировать второй мехлесопункт Корткеросского леспромхоза. Этот лесопункт существовал ровно 20 лет, - очевидно, это средний срок жизни большинства леспромхозовских лесопунктов. Первый начальник, родом из Корткероса, Василий Казаков, взялся за дело - назначил людей для работы в столовой, магазине, в другие вспомогательные службы, остальные пошли рубить лес.

Была макушка лета, солнечные и теплые дни. Где-то гремела война, а здесь тихо, солнечно, пахло смолой. Но спокойной была только равнодушная природа. Такая резкая, трудно осознаваемая перемена жизненного уклада, незнакомая обстановка, непривычные взаимоотношения людей, разразившаяся война рождали в душах людей смутное беспокойство, чувство неуверенности, ожидание каких-то перемен. Никто серьезно не обустраивался, все чего-то ждали, съедая последние литовские припасы (кто имел), и жадно внимали слухам. А их поток не кончался: нас скоро отпустят, куда-то опять повезут, может даже домой (!) - все пойдет в лучшую сторону. Как это произойдет, никто толком объяснить не мог.

Теперь, после стольких лет, как говорится, задним умом, думается, что забытый Богом Второй участок был едва ли не самым спокойным местом. Ужасы войны мы узнали только по книгам и кинофильмам. Но тогда неясная тоска не давала людям спокойствия, и они довольно неосмотрительно не готовились к зиме, не беспокоились о будущей жизни - все куда-то продолжали «ехать»... Однако районное начальство, а оно явилось нам в облике офицера НКВД, знало, что нас ждет, и на ситуацию смотрело реалистически. Не раз говорилось о необходимости бросить чемоданное настроение и устраиваться основательней.

На участок завезли картошку. Часть ее продали нам - посадите, зимой пригодится. Остальную посадили на «сельхозе» - так называлось бывшее лагерное подразделение.

История с картошкой наилучшим образом характеризует наше тогдашнее настроение: посадили только казенную картошку. Хватало насмешливых разговоров о том, что из этого ничего не выйдет. Казалось невозможным ожидать урожая, когда картошку садят в третьей декаде июля. Свою картофельную долю мы съели, а на «сельхозе», к величайшему изумлению литовских земледельцев, картошка выросла и дала неплохой урожай. На севере ночи светлые, и этого вкупе с теплом (лето 1941 года оказалось теплым) было достаточно, чтобы картошка родилась и созрела. Сельхозная

картошка зимою попала в котел столовой, и ее с благоговением выуживали из жидкого варева военных лет, проклиная свое летнее легкомыслие.

Пока взрослые рубили лес, сажали картошку и судачили о том, что с нами будет дальше, мы, дети, жили своею жизнью. Вокруг благоухало таежное лето, гудели комары, пахло смолой и древесиной, и мы с утра до вечера бегали и играли. Наши еще чего-то ожидавшие родители не занимали нас трудом, не заставляли идти по ягоды, и мы развлекались как могли.

Среди нас, 4-7-летних, выделялся подросток Чесловас Гудавичюс. Это был редких способностей, золотых рук мальчик. Помню, в карьерном прудике около печи для обжига кирпича мы запускали изготовленные им кораблики, винт которых приводился в движение резиновой скруткой. Он делал даже реактивные суденышки! Под стеклянным пузырьком, наполненным водой, разжигался костерчик, и кораблик двигался под воздействием струи пара, вырывавшейся через трубочку из «парового котла». Но что кораблики! В короткое время Чесловас изготовил автомобильчик, приводимый в движение педалями, которые нажимал водитель. Автомобильчик имел рулевое управление и лихо катил по лежневке, особенно под уклон. Очень жаль, но Чесловас не реализовал свои несомненные дарования. Позднее его включили в простую рабсилу, он рубил лес наравне со взрослыми в Собинском лесопункте, а потом попался «на колосках», был судим и бесследно исчез в Човском лагере.

Поскольку наша мама хорошо знала русский язык (во времена Первой мировой войны она была в эвакуации в России), то ей вечно поручали составлять нескончаемые списки, сопутствующие, так сказать, организационному периоду. Убедившись в ее грамотности, предложили заведовать магазином. Под склад для привезенного товара использовали бывший карцер. Мама вспоминала, что стены карцера пестрели выцарапанными надписями. Кроме традиционных «здесь был такой-то», были и длиннее: «Прощайте, в последний раз вижу солнце», «Скоро умру, прощайте родные» и др. По иронии судьбы спустя пять лет наша семья поселилась именно в этом здании.

Вначале еще не было карточек и каких-то норм выдачи, так сказать, «в одни руки». Покупали, что было и что кому требовалось, благо покупателей было немного - далеко не у всех имелись деньги. Но вскоре ввели ограничения, а к осени и карточную систему.

Торговать стало тяжело. К карточкам еще никто не привык, все покупатели - свои, знакомые, все просят продать сверх нормы. Продать нельзя, а отказать тяжело. Органы прекрасно сознавали, что положение продавца во времена дефицита и голодухи является привилегированным (и в пустом амбаре мышь найдет, чем поживиться), поэтому предложили маме стать информатором, не сомневаясь в ее согласии. Мать наотрез отказалась и тут же распрощалась с магазином. Плоды ее принципиальности мы пожинали долго: целых шесть лет было голодно и холодно, а маме это чуть не стоило жизни.

Не успел установиться ритм жизни на участке, как сюда привезли польские семьи. В отличии от нас, среди поляков было немало крепких молодых мужчин. Поскольку лучшие помещения занимали мы, поляков поселили в бараках. Большинство из них оказалось крестьянами из восточных районов Польши. Было и несколько семей горожан, в том числе из Варшавы, убежавших от немцев на восток. Были и польские евреи, из них выделялся старик Лифшиц, по мнению мамы, очень интеллигентный человек. Вначале поляков, как и нас, считали спецпереселенцами. За что их выслали, они, как и мы, литовцы, не знали. Работы поляки избегали, болели, не выполняли норм, вечно предъявляли претензии. Лесопунктовское начальство их недолюбливало. Однако через пару месяцев положение поляков изменилось: им начали отдавать предпочтение перед литовцами. С большими извинениями велели литовцам перебраться в бараки, поселив их в лучших помещениях.

Первая зимовка

Поздней осенью передислоцировали рабсилу. Наша семья опять очутилась на Первом участке, там, где недавно сошли с баржи на берег. Первый участок во всех отношениях был лучше Второго. Здесь уже не медвежий угол - поселок на берегу красивой реки, есть электричество, в четырех километрах - райцентр, через который идет дорога на Сыктывкар. Вдали, у изгиба Вычегды, на высоком берегу рассыпана деревня Маджа. Там всегда краснел закат, в той стороне милая сердцу Литва.

На Первый вместе с нами перебрались все поляки. Почувствовав исключительность своего положения, они по малейшему пустяку бежали в Корткерос, в райцентр, к прокурору за поиском справедливости. Ни один из них не захотел оставаться «в лесу», т.е.

на Втором и все нагрянули на Первый. Однако здесь, в центре предприятия, лучшую жилплощадь, естественно, занимало начальство, поэтому и мы, и они поселись в бараках.

Мама опять зарабатывала на хлеб «умственным» трудом. Неустановившийся быт, миграция людей заставляли составлять нескончаемые списки: кто в каком бараке живет, у кого сколько детей, кто куда направлен на работу, кому какие назначены хлебные карточки. Маму как писаря поселили в доме с отдельными комнатами, он стоял в стороне от зоны бараков. Одно плохо - не было электричества. Научились пользоваться лучиной. Наколоть лучину, высушить, сжигать так, чтобы было больше света, чтобы лучинки дольше горели - это целая наука времен «друга ночей».

В поселке открыли детсад. Я его посещал недолго, поскольку перед октябрьскими праздниками открыли и начальную школу. И в детсаде, и в школе большинство детей были литовцы. Когда я пришел в школу, то совсем не знал русского языка. Когда надо было выучить первое стихотворение, я его вызубрил на слух, смысла не понимая. Твердо помню его до сих пор: «Где обедал воробей? В зоопарке у зверей...» Через месяц я свободно говорил по-русски.

Уже была поздняя осень, но мобилизация еще продолжалась. Через Первый участок как раз и пролегал путь призывников из Маджы и Расью. Помню мужчин, с котомками за плечами бредущих в сторону райцентра. Каждого мужчину сопровождали женщины. В воздухе висело неуловимое предчувствие несчастья. И оно оправдалось: по статистике, более 80% мобилизованных домой не вернулись.

В том году зима началась рано. Уже на октябрьские праздники встала Вычегда. В начале зимы контингент спецпереселенцев увеличился: привезли людей из Карелии, в основном украинцев и немцев, раскулаченных и высланных еще в тридцатые годы. Теперь из прифронтовой зоны их перевезли в Коми АССР. Это работящие, спокойные люди -женщины, дети, старики. Мужчины, как и здешние раскулаченные, были призваны в армию (не призывали только немцев). Несколько семей из вновь прибывших принадлежали еще к одной новоиспеченной категории репрессированных: их отцы или сыновья успели попасть к немцам в плен.

После войны, в 1946 г. всех спецпереселенцев времен коллективизации, в том числе и наших украинцев, освободили, они получили паспорта, но редко кто уехал - куда, к кому ехать? А немцев вообще оставили на спецпоселении.

* * *

Здесь, на севере, мы познакомились с очень полезным животным - козой. Позднее ими многие обзавелись. Одна из них - Манька, - очень агрессивная, стала причиной моего большого несчастья. Встретились мы на узкой, протоптанной в снегу тропинке - не разминуться. Разворачиваюсь назад, Манька - за мной, я дал деру, Манька мне рогами в зад. При падении сломал ключицу. Вот тебе и Манька.

Времена были тяжелыми: немцы под Москвой, настроение у всех подавленное, суровая зима, глубокие снега, в полдень уже сумерки, а тут еще эта ключица. Собрались мы с мамой в райцентр, в больницу. Там руку загипсовали и положили меня в стационар.

Больница для меня была в новинку, все здесь казалось интересным, скучать не приходилось. Кормили в больнице тогда еще сносно. Позднее питание было куда как хуже, и больной слабел только из-за нехватки пищи, без «домашней прибавки». Через пару недель домой я вернулся один, без сопровождения. Это был мой первый самостоятельный поход на дальнее расстояние. Сколько их потом было!

Приближался новый 1942 год. В школе готовили новогоднее представление. Хор, в котором должны были петь все школьники, репетировал песню о Тане. Это была грустная, мелодичная песня о смерти Зои Космодемьянской. Она всех нас волновала, и пели мы ее с глубоким чувством. Некоторые даже прослезились - так было жаль партизанку Таню. Я живо себе представлял холодный зимний день, деревья в инее и босую девушку, которую немцы (вот сволочи!) гоняли по селу.

Хотя мы жили в далеком захолустье, фронтовые новости узнавали быстро, а историю о героической Тане знали все - и взрослые и дети.

Новогодний вечер прошел на высоте. Больше таких впечатляющих новогодних празднеств в своем детстве и не помню. Программу показывали жителям Первого участка. Была разукрашенная елка, мы получили подарки. Это все благодаря энергии и выдумке моей первой учительницы Марии Ивановны Калининой. Она была выслана из Карелии за то, что ее муж якобы попал в немецкий плен. Она была хорошим педагогом, энергичным и пробивным руководителем, учила нас не только грамоте, но и пению и военному делу.

В то время и первоклашки занимались военной подготовкой. Вместо ружей на плечо поднимали лыжи. Стены классной комнаты были увешаны плакатами хорошего качества, на которых изображались пехотинцы в штыковом бою и лыжники, управляющиеся с лыжами и одновременно с винтовками. На занятиях по военной подготовке мы имитировали действия плакатных бойцов. Под руководством учительницы мы собирали вещи для фронта, а летом лечебные травы, в основном, почки молодых сосенок в период их весеннего цветения.

Когда разразился голод, загнавший многих в могилу, учительница Мария Ивановна сумела выбить для школы продукты, варила жиденький супчик, который сама разливала во время большой перемены. Приходишь, бывало, в школу и более ни о чем не думаешь, с нетерпением ожидая большой перемены, чтобы получить прозрачную жидкость с несколькими кусочками картофеля. Мария Ивановна и в тех нелегких условиях умела привить любовь к знаниям, пробуждала здоровое чувство соревнования в учебе. В классе на стене висел список учеников, а напротив фамилии ученика, получившего пятерку, пришпиливался красный лоскуток. К сожалению, против моей фамилии лоскуток красовался более чем редко. Потом учился я долго, учли многие, но первую свою учительницу всегда вспоминаю с особой теплотой.

Наша жизнь в доме с отдельными комнатами скоро кончилась. В бараки провели электрическое освещение, печи там стали топить на коллективных началах почти круглосуточно, поэтому в отношении тепла и света бараки оказались более удобным жильем, чем наша отдельная комната, не имевшая своей печки. И мы перебрались в барак к землякам.

Лагерный барак-это большое здание (отмечу, что и на Первом, и на Втором участках- весьма высокого строительного качества, очевидно, благодаря лагерным специалистам), сквозным поперечным коридором разделенное на две половины, с боковыми дверями. Входишь внутрь - а там огромное помещение, хоть молотилку устанавливай. В середине - две большие плиты для приготовления пищи. От них к основанию дымохода, своеобразной печи, почти горизонтально шли по две металлические трубы большого диаметра, эдак 250-300 мм, длиной примерно 2-2,5 м. Таким образом, половина барака печным устройством внутри разделялась еще как бы на две половины.

Когда все женщины, вернувшись с работы, готовили семье ужин, трубы нагревались докрасна, эффективно обогревая помещение. В

одной половине барака помещалось около 15 семей. Никакой цыганский табор не был таким пестрым и шумливым, как наш барак.

Вообразите себе помещение шириной 6-8 метров, длиной метров 30-35, разделенное пополам печью. Вдоль него расположились семьи, отгородившись имеющимся тряпьем. Были и такие семьи, которые такого комфорта не имели, жили как на ладони. Вещественное обеспечение семей очень разнилось и зависело от воли экзекуторов при аресте в Литве. Более гуманные, прибыв с арестом обычно ранним утром, когда все спали, советовали перепуганным, потерявшим голову людям что взять с собой, что оставить, не чересчур торопили. Но были и бессердечные, которые разрешали взять пищу лишь на несколько дней и увозили людей босыми и голыми. Те, кому удалось взять сколько-нибудь поклажи, не только могли отгородить в бараке свой угол занавесями, но и в тяжелые годы войны, когда голод разгулялся не на шутку, имели что менять у местных жителей на продукты, вернее, на картошку, ибо местные колхозники были также очень бедны. Те семьи, которых вывезли безо всякого имущества, жили исключительно холодно и голодно. Особенно трудно жилось в нашем бараке многодетным семьям Воскресенских и Мингелов.

Днем притихший барак был погружен в сумрак - через маленькие оконца, покрытые толстым слоем инея, еле пробивался скудный свет северного зимнего дня. Матери на работе, дети в школе. К вечеру картина менялась. После гудка локомобиля, единственного источника электроэнергии, в зону бараков направлялись цепочкою возвращающиеся с работ. Мангирдас Винчас, обслуживавший локомобиль, включал свет - в бараках возгорались лампочки Ильича, эдак ватт по 300, становилось уютнее.

Одна за другой в клубах пара в дверь вваливались вернувшиеся с работы мамы, чтобы встать на вторую смену по присмотру за семьей. Каждая приносила полено-другое дров. Размотав заснеженные платки, платочки и прочую одежду, отсыревшую при работе в снегу, утомленные многочасовым тяжелым физическим трудом под открытым небом при морозах той тяжелой зимы 1941/42 годов, несчастные женщины вновь хватались за работу. Надо бежать в магазин отоварить карточки - а там огромная очередь и давка. Надо спешить в столовую за миской супа - все теснятся к окошку и требуют у повара налить погуще. На этой почве вечно возникали конфликты. Надо готовить детям ужин, их укладывать, надо топить печь, надо сушить одежду...

Барак оживает, жизнь в нем кипит как кастрюля на плите. Кверху поднимаются столбы пара, оседая по углам толстым слоем изморози. Около печки дрова пилят и рубят. Они только что принесены, облеплены снегом, на полу лужа. Плита заставлена кастрюльками и кастрюлями. Каждый стремится занять для кастрюли лучшую позицию, и на этой почве изредка возникают пререкания. Поваров вокруг плиты - три ряда. Содержание кастрюль стараются сохранить в тайне, ибо в ней может готовиться нелегально добытое «сырье», а посему свидетели нежелательны. Кроме того, не очень приятно варить более сытную еду, когда рядом в кастрюле соседки почти что водичка и каждое движение ложки наблюдают голодные глаза ее детишек, трущихся около плиты. Бывает, за неимением времени, варка поручается детям, а они, несознательные, смотришь, умяли заметную долю содержимого. За такую провинность следует экзекуция, исполняемая тут же.

И так весь вечер - там варят, там едят, в третьем углу наказывают ребенка, в четвертом - разругались взрослые, у печки пилят и колют дрова, беспрерывно хлопают двери.

Наконец, поели кто что имел, плита опустела, дрова поколоты и сложены сушиться под трубами. Все разошлись по своим углам, дети сушат рабочую одежду матерей. Кирпичная кладка печи усеяна-увешана фуфайками, платками, валенками и рукавицами. Не было такого вечера, чтобы чья-нибудь одежда не подгорела. Тогда возникают кратковременная возня, ругань, и опять наступает спокойствие. Воздух насыщен запахами, паром, под потолком висит сизый туман. Это пустяки, лишь бы тепло. Наступает час сна. По отдельности никто не лежит. За ночь барак остывает, по углам замерзает вода - одному спать холодно. Вся семья укладывается в одну постель, накрываются тем, кто во что горазд, и лежат до утра. Ночью наступает час крыс. Особенно много их было в первую зиму. Вылезали они ночью из своих нор, огромные, серые, и табунами бегали по бараку, залезали на спящих, кусали детей, и горе той хозяйке, которая ненадежно упрятала съестное. Видимо, крысы и вши суть спутники людей в несчастье.

Наше переселение в барак оказалось даром судьбы. Вечером мы перебрались, а ночью дом, в котором мы жили, сгорел дотла. Если бы we перебрались, остались бы в прямом смысле слова голыми и босыми, поскольку дом со всем содержимым сгорел моментально.

Вслед за этой счастливой случайностью последовала другая. Мы узнали местонахождение отца. При аресте он был отлучен от семьи,

и мы о его судьбе ничего не знали - районное отделение НКВД ничего нам не сообщало, а, может, просто и не знало. Но вот в один прекрасный день получаем открытку от отца.

Списаться с ним удалось следующим образом. Два брата и сестра матери со времен Первой мировой войны жили в Москве. Все трое были активными участниками гражданской войны на стороне красных. Братья Владислав и Изидор Куршисы служили в знаменитой дивизии латышских стрелков, охраняли Кремль, «в благодарность» за что в 1937 году Владислава расстреляли. Изидора постигло бы то же самое, но он был тяжело болен, и ему дали умереть своей смертью. А сестра Вероника уцелела, впоследствии за заслуги перед революцией получала персональную пенсию. Родители переписывались с ней. Припомнив приблизительно адрес, отец написал ей. Мать, в свою очередь, тоже. Тетя Вера, как мы ее звали, или Вера Николаевна, как называли ее соседи, была до конца дней своих активной общественницей, а в то время - начальником штаба гражданской обороны дома, имевшего 5000 жильцов. Письмо отца с неточным адресом несколько дней торчало воткнутым за лифтовую решетку. Поскольку начштаба, обладательницу венгерской фамилии, жильцы хорошо знали, письмо не сгинуло, дошло до адресата.

Вот была радость: папа нашелся! А нашелся он на другом конце света, в районе железнодорожной станции Решоты, в одном из лагерей Краслага, вместе с друзьями по несчастью, каждый из которых был разлучен с семьей.

Все нам завидовали. Через нашего отца постепенно многие семьи нашли своих мужчин. Письма отца дышали заботой о семье. Писал, что рубит лес, что работа тяжеловата, что хлеба зарабатывает по-разному, что пока здоров и держится. Что стояло за этим «держится», мы могли себе представить, а точнее узнали позже, поговорив с уцелевшими заключенными. Из 2000 человек этапа выжила одна треть. Переписывались мы около года, от отца некоторые открытки приходили написанные на бересте. Последнее письмо было датировано 4 октября 1942 года. После этого отец как в воду канул. Все запросы в разные инстанции были безрезультатны, вернее, безответны. Только в 1966 году, уже живя в Вильнюсе, после очередного запроса вызвали меня в МГБ и на словах сообщили о том, что отец расстрелян 5 ноября 1942 года на основании знаменитой статьи 58 пункт 13. С нас взяли расписку о получении словесной информации, никакой официальной бумаги мы так и не получили.

Это скорбное известие семья узнала только через 24 года. На вопрос о том, почему на многократные обращения мы не получали ответов, объяснили, что, дескать, факты расстрелов принято было держать в тайне.

Первая зима шла к концу. Она в какой-то степени закалила нас, литовцы начали приспосабливаться к окружающей действительности, поутихли разговоры о скорых переменах нашего спецпереселенческого бытия. Я со средними результатами закончил первый класс, побывал в больнице, научился сносно говорить по-русски, выяснил, что мокрые руки моментально примерзают к наружной дверной ручке, - в общем, набирался северного опыта.

Большим событием для всех, а особенно для детей, был ледоход на Вычегде, который в том году наступил рано. Многим из нас, росшим на берегах небольших речушек Литвы, величественные картины мощного ледохода были в новинку. Ширина Вычегды у Теребея около 200-250 метров - как Неман у Юрбаркаса. Северная река, вобрав в себя талые воды необозримых таежных просторов, утопающих зимой в глубоких сугробах, несет толстенные льдины, крутя их в водоворотах, выталкивая одна на другую, ставя дыбом и разбивая в ледяное крошево. Над рекой стоит своеобразный шум-шелест, прерываемый изредка как бы звуком взрыва - это трескаются и ломаются льдины. Долина реки полна хаоса льдов и звуков. Посмотреть на эту впечатляющую картину на берег высыпали стар и млад, и зачарованно смотрели часами. Мы, дети, на берегу реки проводили весь день. Ледоход нам вроде праздника. Большим событием стало и появление первого парохода. Хотя все знали, что он не пристанет к нашему берегу, дети терпеливо караулили его появление и спешили сообщить об этом взрослым. На берег опять высыпала куча зевак - пароход был для нас, упрятанных в снега и леса, символом связи с большим, недоступным миром.

Потеплело...

Но за радостными минутами следует и огорчение. Обычно после ледохода холодные и мутные воды Вычегды заливают низменные берега. Подтопило и наш участок. Вначале, пока берега, укрепленные Локчимлагом, кое-как выдерживали разгул водной стихии, наводнения не причиняли очень уж больших неприятностей. Со временем укрепления берегов обветшали, и весенний разлив стал настоящим бедствием.

Но это будет позже. А сейчас потеплело, и мы, дети, бежим купаться в озерках, оставшихся на прибрежных лугах после весеннего разлива. Течения нет, вода теплая, и мы с удовольствием плескаемся и ныряем заодно с множеством всяких жучков. Здесь я научился плавать.

С окончанием разлива пришлось распрощаться с детскими забавами. Необходимо было взяться за огородничество. Наученные горьким опытом прошлого лета, литовцы взялись за посадки картофеля. Вначале несмело, кое-кто и неумело, перенимая опыт бывших крестьянок. Много картошки мною посажено и выкопано, но до сих пор помню наказ госпожи Воскресенскене в первую свою посадочную «кампанию»: «не сажайте картошку при безоблачном небе!». Слово «госпожа» тут употребляю без иронии. В литовском языке нет отчества, являющегося непременным спутником имени у русских, поэтому при обращении между собой, и особенно младшего к старшему, слово «госпожа» (по-литовски «поня») совершенно естественно, как в русском отчество.

И вот мама копает лунки, а мы с братишкой Валентином кладем в них кусочки картофеля, как наказано - глазком вверх. Картошку сажаем в песок, подобный пляжному, без удобрений. На хороший урожай надежды мало, так что голодухи не избежать. После посадки огород нужно огородить, одно название к этому обязывает. Горбыли для изгороди в изобилии валяются у бывших пилорам, правда, до них не меньше километра. И мы с братом целыми днями таскаем эти горбыли и кое-как устраиваем первую в жизни ограду. Она вышла так себе, ибо нелегко вкопать кол, когда он выше мастера, да и самодельные гвозди, нарубленные из проволоки, тяжело идут в дерево, и опыта маловато. К великой радости, через пару недель картошка взошла и вроде начала расти.

Лето 1942 года - жаркое, солнце печет немилосердно, жизнь на участке, расстроенная половодьем, еще не вошла в колею. Новости с фронта плохие, приближается Сталинградская битва. Взрослые целые дни на работе, рабочий день 10-12 часов. Мы, дети, живем своей жизнью - бегаем, купаемся, играем на пилораме, окончательно добивая остатки бесхозного оборудования, изредка заняты и делом. К августу поспела голубика, черника, начался их сбор. Поблизости от Первого участка ягодных мест нет. За ними надо идти 5-6 километров по лежневке. Хотя леса здесь обширные, ягодные места надо знать, их каждый держит в секрете, чтобы другие не обобрали. Таковы жесткие законы борьбы за существование.

Мама посылает меня вместе со всеми по ягоды, но для публики постарше пацаненок - только обуза, меня в компанию не принимают. И вот в одиночку несмело бреду 3-4 километра по лежневке, наугад сворачиваю в лагерные вырубки. Страху много, боюсь заблудиться, при любом хрусте вздрагиваю: а вдруг медведь вылезет. С бьющимся сердцем набираю полведра и победоносно возвращаюсь домой. Со временем я стал признанным собиральщиком, и меня охотно брали в компанию. Чтобы набрать ведро ягод, приходилось преодолевать расстояние в 10-15 километров. К осени пошли грибы. Со временем я стал и хорошим грибником.

Летом очень мучили комары. Бараки стояли в низменном месте, заливаемом в половодье. Для комаров - просто рай. В бараках нельзя было спокойно выспаться. Комаров выкуривали дымом. Одинокая старушка Таучене к вечеру, к приходу, так сказать, трудящихся с работы, разжигала костер из еловых лапок и напускала дыму так, что и в шаге ничего не было видно. Потом открывалась дверь, и вместе с дымом улетучивались комары. Но вскоре они вновь откуда-то вылезали и досаждали людям. Чтобы ночью можно было спокойно отдохнуть, над кроватями из «подручных материалов» сооружали полога. За этой тонкой перегородкой назойливо гудели комары, проникая в малейшие щели.

При воспоминании о первых годах барачного житья, перед глазами возникает картина коллективных молитв. Религиозное чувство, которое со временем угасло, в первые годы было сильно. Многие женщины в своих углах устраивали своеобразные маленькие алтари, снабдив их Распятием, иконами, а то и просто святыми картинками, что у кого было. И вот каждый вечер перед сном мы молились, прося Боженьку спасти папу, вернуть нас в Литву и дать хлеба насущного. В мае месяце устраивались обязательные в католических храмах так называемые маевые моления с чтением или пением Литании во имя пресвятой Девы Мари^. По воскресным дням пелись церковные торжественные песнопения, сиречь хоралы. Песнопения, слышные и за стенами барака, привлекали внимание окружающих, особенно русских женщин. Они их слушали, утирали слезы, вспоминая свои поруганные православные церкви и церковную службу.

Администрация леспромхоза пробовала бороться с «религиозным опиумом», присылая человека с гармошкой, чтобы сорвать моление. Коллективные моления, возникшие стихийно, со временем угасли. Людей разослали по другим лесопунктам, они, придавленные голоданием и прочими бедами, перестали публично молиться. Однако

молитвы и религиозные песнопения всегда сохранялись в похоронных обрядах земляков.

Осенью мы с Валентином пожили самостоятельно. Маму послали на работу в колхоз, в Курьядор что за Маджей. Колхозы к этому времени уже стали «бабьим царством», рук не хватало, поэтому взывали о помощи. Но это был, похоже, единственный случай в нашей округе в военные годы, когда рабочих направили помогать колхозу.

Урожай увозили прямо с токов. Трудодень был тощ, на него не проживешь. Колхозники кто как мог спасались своим подсобным хозяйством, т.е. огородом.

Парадокс - рабочие получали хлебные карточки, а хлеборобы были без хлеба. Поэтому в широком обиходе был обмен рабочего хлеба на колхозную картошку. Мама, проработав в колхозе более месяца, заработала только справку, в которой значилось, что такая-то работала столько-то, ей причитается то-то, но так ничего и не получила.

Колхозы к нашему прибытию в Коми республику были сравнительно молодыми - они были образованы около 10 лет назад. В райцентре была МТС, неплохо оснащенная техникой. Все военные время землю пахали колесными тракторами. Здесь я впервые увидел и прицепной комбайн.

Колхозники хотя почти ничего не получали, трудились добросовестно, вероятно, понимая трудности военного времени. Но трудовой энтузиазм постепенно слабел, а после окончания войны колхозы не только не воспрянули, а и вовсе захирели.

Я начал посещать второй класс. Языковый барьер давно взят. В школе объявились новые ученики. В одной комнате учились по два класса одновременно: первый и четвертый, второй и третий. Большим событием было посещение школы фронтовиком-отпускником. По просьбе учительницы он рассказывал нам о войне. Помнится, говорил, что воевал на юге, против румын. Помню его слова: «Когда во время атаки ударишь штыком офицера - как в тесто, а когда колешь солдата - кости трещат». Мы, конечно, в это свято верили.

Осенью под предводительством учительницы опять собирали вещи для фронтовиков: теплые носки, носовые платки, кисеты. Хотя народ бедствовал, кое-что все-таки собрали.

Убрали свою картошку, ссыпали ее в «подвал», выкопанный мною под полом барака. Это было первое мое строение. Картошки аккурат хватило до Нового года.

Хлеб наш насущный

Жил на Первом коми старик Степан Холопов. В молодости он бывал в Литве: во время Первой мировой войны участвовал в обороне Каунаса. Он, хотя и был малограмотным, долгие годы работал мастером на лесозаготовках. Когда надо было закрывать наряды, часто приглашал помощников-грамотеев, а вместо подписи ставил крестик. Один из помощников зло посмеялся над стариком - в список работ вписал подтягивание веревкой солнца, чтобы было теплее, и разгон дыма по пасеке. Подписанный мастером наряд попал в контору, где весело смеялись, а он получил нагоняй.

Сын старого Холопова Алексей, немного старше нас, организатор детских шалостей, неизвестно каким путем «собрал» личную библиотеку. Какими правилами он руководствовался при ее комплектации, трудно сказать, но именно благодаря книгам (отлично изданным) из этой библиотеки я узнал о Робинзоне Крузо, о Гулливере, познакомился с героями Жюль Верна, узнал о путешествиях Магеллана, Америго Веспуччи, капитана Кука, о приключениях испанских конкистадоров. Книги были богато иллюстрированы. Однако романтический мир книжных героев сникал перед бедами реальной действительности. Вторая военная зима была тоже холодной, тонущей в сугробах. Запасы пищепродуктов иссякали, казенные пайки отощали, начало мучить вечно не проходящее и, главное, ненасытное чувство голода.

В мою обязанность как старшего входило отоваривание хлебных карточек. Мать, работающая «на чурках», т.е. приготовлении автомобильного топлива, не была отнесена к основной рабочей категории, поэтому получала хлебную пайку 400 граммов, а мы, дети и прочие иждивенцы, 250 граммов. Таким образом, я должен был доставлять домой 900 граммов хлеба насущного. За пазухой тщательно прячу карточки. Магазинчик маленький (будка вохровцев у бывших лагерных ворот) и не отапливаемый, покупателей много. Если хочешь получить хлеб на ужин, надо попасть в число первых, иначе в очереди простоишь до позднего вечера. Уже часа за два до открытия магазина занимаешь очередь на улице, у дверей. Около пяти вечера приходит продавщица (самый, на мой взгляд, счастливый, т.е. сытый человек в участке) и забирает мешки, в которых принесут хлеб из пекарни. Более солидный народ идет с ней в качестве

носильщиков. Нетерпение у дверей возрастает. Толпа растет. Мороз никого не пугает.

Скоро ли откроют магазин?

Скоро, скоро, уже пошли за хлебом.

Вот хлебушко принесен. Продавщица с носильщиками кое-как пробирается внутрь, под носом ожидающих захлопывает дверь - надо подготовиться к работе в насквозь промерзшем магазине. Носильщики, конечно, получают пайку вне очереди. Если подготовка затянулась, ожидающие беспощадно колотят в дверь, лучше это делать ногой. Наконец за дверьми слышится возня. Все готовятся к прыжку. Дверь вместе с продавщицей отбрасывается, будущие едоки стремглав врываются вовнутрь, трещат кости и одежда. В дверях давка невозможная, бывало, случались и пробки. Глядеть со стороны - потеха.

Ворвавшись, вовсю бежишь к прилавку, и горе зазевавшемуся или споткнувшемуся, ибо первенство в очереди за дверями в зачет не принимается. И горе тому, кто лезет поперед образовавшейся внутри очереди. Люди, организованные по вековечному советскому принципу «кто последний, я за вами» одними свирепыми взглядами испепеляют нарушителя кодекса. Чтобы никто в очередь не втиснулся, задние напирают на передних - очередь плотно спрессована, даже с пайком трудно выбраться.

Наконец, обхватив пайку руками, топаешь в барак. Хлеб по дороге есть нельзя, но невозможно удержаться! Замедляешь шаг и ешь добавку, так как цельным куском, хвала Богу, пайку отвесить обычно не удается. Хорошо если добавки две - большую съедаешь, меньшую приносишь с основной порцией, сияя добросовестностью. Плохо, когда добавка одна и большая или ее вовсе нет. Тогда надо ковырять под коркой, но спрятать следы преступления тяжело. Каждый вечер то в одном, то в другом конце барака возникает шум - матери бранят едоков добавок и любителей прочих фальсификаций.

В середине зимы своя картошка кончилась, настало время обменов. Народ идет в окрестные деревни, к местным жителям, менять с трудом выкроенную буханку хлеба или какую-нибудь привезенную еще из Литвы вещицу на картошку. У всех есть санки, и по зимникам бредут вереницы бедолаг. Все мое детство было привязано к санкам: с ними и в лес за дровами, и в Маджу за картошкой, и в заснеженные поля за репою - все тянешь и тянешь. А концы были немалыми - десятки километров. Перед мысленным взором встает такая картина: по безбрежной снежной равнине

замерзшей Вычегды бежит санная дорога, обозначенная вехами. По дороге еле движутся несколько черных точек. Это мы с пани Винчене идем в Маджу на обмен, на картошку. Каждый тащим санки, на которых лежит завернутая в мешок и крепко привязанная буханка хлеба или вещица. Однако не каждый поход бывал удачным. Чтобы удача нам сопутствовала, пани Винчене громко молится - читает Литанию во имя Пресвятой Девы Марии. Пани Мария Винчене имеет скрытый интерес: можно было бы читать Литанию всех святых, но она взывает к патронке. Над рекой звучит:

- Святая Мария, Богородице! - Мы неорганизованно отвечаем:

- Молись за нас!

- Мать сострадательная!

- Молись за нас!

Нам, пацанам, неохота молиться, иной раз не отвечаем на обращения Литании. Тогда получаем замечание, и опять: «Молись за нас!» Идешь, идешь под уклон, санки набегают и стукают в пятки - молись за нас!, кто-то из нас поскользнулся и упал - молись за нас! У этого перевернулись санки - молись за нас! Молимся, молимся, чтобы только поход удался, чтобы добыли картошку, чтобы мама накормила супом!

Помню, один из первых моих походов окончился неудачно. Мама дала для обмена махровое полотенце, за что я получил полтора ведра картошки. Гордо пришествовал домой, но картошка оказалась облита керосином - хозяйка меня попросту надула, всучив некачественный товар. Мама послала меня вернуть несчастное полотенце, да куда там. Меняли колхозники небогато - картошку на хлеб.

Как и во все времена, благоденствовали всякие продавщицы, кладовщицы, заведующие. Увидев какую-нибудь «буржуазную» вещицу, они не могли устоять против соблазна заполучить ее. Всякими способами выкраивали, воровали, недовешивали пищепродукты, хотя по тем временам контроль был жесткий. В голодуху укравшего что-нибудь у частного лица порицали, но в то же время «присвоение» казенного имущества не встречало особого порицания окружающих. Главное, не попасться. Однако многие попадались. В военное время жестко карали за каждый подобранный колосок. За горсть овса, несколько картофелин, найденных в кармане, человек попадал в лагерь, откуда практически возврата не было. Из нашего участка так сгинуло шесть человек земляков.

Голодали и местные жители - колхозники. Сам видел колхозницу в Корткеросе, мелющую на ручных жерновах древесную кору -добавку к шаньгам. Похоже, что коми люди хлеб не пекли, их заменяли шаньги. Праздничная шаньга - ржаная лепешка с верхним слоем из толченой картошки, которую при возможности смазывали маслом.

В те времена у колхозов хватало сил, чтобы весной засеять все поля, но не было возможности убрать весь урожай. Под снегом оставались целые гектары картофеля, репы, турнепса. Единственными помощниками в уборке урожая были учащиеся школ и... мы, спецпоселенцы. Если осенью вырвать репку или выкопать куст картофеля было опасно, и это делали в темное время, то с выпадением снега уборка легализовалась. В начале зимы сторожа нас еще гоняли: поймав какую-нибудь зазевавшуюся тетку, колошматили ее, отбирали торбу с «добычей». Но ближе к декабрю, когда и для райкома партии становилось ясно, что уборку не закончить, людям разрешалось ковыряться в снегах.

Вставали рано, часа в четыре, и в потемках, впрягшись в санки, шли несколько километров к полям. Поиски репы или турнепса напоминали добычу жемчуга. Нужно было лопатой разгрести снег на большой площади, найти добычу и топором вырубить из промерзшей земли лакомый кусочек. Хорошо, если натыкался на неубранный участок. Съестное искали не только в полях. Посещали колхозные овощехранилища и раскапывали свалки в поисках полусгнивших корнеплодов. Здесь также приходилось перелопачивать горы снега. Конечно, добыча было небольшой, а желающих ею «полакомиться» хватало в избытке.

Весною, когда люди после суровой зимы еле шевелились, открывался новый источник добывания пищи. Шли на поля, с которых осенью был убран картофель, и тяпками рыхлили землю. За зиму картошка замерзала, и весной, оттаяв, становилась мягкой - почти один крахмал. Если наткнешься на недобросовестно убранный участок, за день в вонючей жиже можно было натяпать целое ведро добра. Взвалив мешок с добычей на плечи, взяв наперевес тяпку, счастливчик отправлялся домой. Из мешка сочилась жижа, одежда промокала насквозь, распространяя не очень приятные запахи, но мы были довольны. Дома размякший картофель очищали от кожуры, промывали и прямо на плите, без противня и сковородки, пекли вкусные и очень сытные лепешки. Никто и

не предполагал, что из таких отбросов можно приготовить такое вкусное блюдо. Люди шутили, что если будет суждено вернуться в Литву, то специально заморозят картофель для таких лепешек. И я твердо тогда так думал. Но этот эксперимент, похоже, так никто и не осуществил. Такая перекопка картофельных полей очень помогала людям выжить. Жаль, что северные колхозные поля были небольшими, а копальщиков было много.

Наука выживания

Все младенцы и одинокие старики, высланные из Литвы, вымерли в первые же два года. Этому жестокому закону воспротивились две одинокие женщины - соседки и в Литве, и в Теребее пани Она Стульгинскене и София Монгирдене. Первая была женой первого Президента Литвы Александраса Стульгинскиса, содержащегося в заключении в Краслаге, вторая, по рабоче-крестьянской терминологии, - помещицей из окрестностей Кретинги. Ее муж и отец тоже содержались в Краслаге и погибли в 1942 году в лагере рядом с железнодорожной станцией Решоты.

Сколько помню, эти женщины всегда были вместе: занимали один угол в бараке, а позднее вместе жили в сторожке при гараже, вели общее хозяйство. Это помогло им выжить.

Я больше общался с госпожой Монгирдене или, как ее все называли, Софьей Ивановной. Это была европейски образованная женщина, хорошо говорившая на русском, немецком, французском, польском языках. Ее культурные интересы коснулись и меня. Уже в конце ссылки, работая механиком в Негакеросе, я часто наведывался по служебным делам в центр леспромхоза, как в быту говорили на Первом или в Теребее. Здесь София Ивановна работала на коммутаторе конторы телефонисткой, и я ее всегда встречал. Ну и начинается: «Понас (не иначе) Римвидас, читали ли вы то-то и то-то?»

- Нет, пани Монгирдене, не читал.

- Вот недавно в толстом журнале напечатали то и то. Читали ли?

- Конечно, нет,

- Вот получила Томаса Манна, рекомендую прочитать его новеллы в оригинале!

- Так видите, я ведь... английский, - лепетал я беспомощно, ну и т.д. и т.п.

Она все равно нагружала меня книгами и журналами и при следующей встрече устраивала небольшой экзамен. Выяснялось, что кое-что не прочитано. Неудобно! Если, бывало (а бывало!), не успевал что-то прочесть до следующей встречи, то стремился проскочить мимо Софьи Ивановны незамеченным.

Была среди нас семья Смилингисов, мать с двумя детьми Анатолием и Ритой. Отец, учитель начальной школы в Плунге, вместе со всеми отделенными от семей мужчинами, попал в Краслаг и там погиб. Судьба не пожалела и мать двоих детей. Проходя мимо ржаного поля, она сорвала несколько колосков, была судима, попала в Човский лагерь и там вскоре погибла. Остались двое сирот. Дети и с матерью жили в нужде, а теперь и вовсе оказались в бедственном положении. Власти предлагали Рите идти в детдом, но поселковые женщины не советовали, потому что там она, дескать, обрусеет и затеряется. Девочка жила одна, летом собирала грибы и ягоды для столовой, зимой проводила дни в бараке, ближе к брату. В 1946 году в Сыктывкар приехал представитель министерства просвещения Литвы, собрал по детдомам сирот-литовцев и отвез их на родину. С ними уехала и Рита.

Подросток Анатолий, работая на тяжелых общих работах, стал доходягой. Так называли человека, ослабшего от голода и непосильного труда, который, если и дальше так продолжалось, неизменно отходил к праотцам. Обычно до этого состояния доходили мужчины. Видеть женщин-доходяг мне не приходилось, хотя от истощения умирали и они. Так, в Собино нашли на дороге мертвых К.Байпшене, Ю.Барасене, не дошедших с работы домой.

Доходягу ни с кем не спутаешь. Это тощий, бледный человек с угасшим, мутным взглядом, обычно оборванный, замызганный, под носом обязательная капля. Физические силы его покинули - идет, качаясь, отдыхая, падая. Часто, упав, остается лежать навеки. Человек становится ко всему равнодушным, теряет волю, чувство достоинства, опускается, спит, не раздеваясь, не моется, не бреется, единственное неугасающее желание - что-нибудь съесть. У него нет воли из полученной пайки оставить часть на завтра. Все жадно съедается тотчас. Если вначале еще часть пайки отложена назавтра, то через некоторое время доходяга говорит себе: «Давай, отрежу себе еще маленький кусочек, а уж остальное - на завтра». И таким способом, сам себя обманывая, курсирует к хлебушку до тех пор, пока от него и от твердого намерения ничего не остается. Это курсирование знал и я, и тут трудно что-либо сказать или сделать.

Опыт же говорит следующее: даже малую пайку нельзя съедать сразу. Поделенная на завтрак, обед, ужин, она более равномерно и эффективно питает организм, помогает сохранить физические силы.

Выносливость женщин в экстремальных условиях от природы выше, чем мужчин, ну а в нашем случае ее отчасти можно объяснить тем, что они, заботясь о детях, вынуждены были жестко делить пищу так, чтобы что-то осталось семье и на завтра. Доходяга-мужчина оставить кусочек хлеба назавтра не имеет ни воли, ни особой цели. Все побеждают невыносимые муки голода. К середине войны доходяг развелось достаточно. Возвращаясь с работы, свалились и умерли А.Альминас, В.Гячас, аптекарь из Шилале, широко известный в округе добродеятель С.Гаудешюс. В «доходяжном» состоянии находились Р.Юшка, сын Альминаса Адомас, Ф.Милюс и тот же А.Смилингис.

На Первый и Второй участки и в Собинский лесопункт на жительство определяли отбывших свой срок зэков. Среди них было много китайцев, корейцев, турок, иранцев, афганцев, не имевших советского гражданства и не призывавшихся в армию. Их, отбывших свой срок, в основном за незаконный переход границы, посылали в леспромхозы на работы до тех пор, пока власти не придумают, что с ними делать дальше. Несчастных было много, жили они в отдельном бараке, спали на двухэтажных нарах, стали доходягами, были обречены и скоро поумирали. Их барак мы, жители семейного барака, обходили стороной. Там царил культ силы, было холодно, грязно, вшиво, в нос ударял специфический запах нищеты и запущенности. Доходяг каждое утро на работу выгонял сам начальник. Человек из последних сил ковылял, ибо за прогул не получал хлебной пайки. Обычно карточки выдавали на месяц вперед. Но в случае наказания начальство представляло завмагу список проштрафившихся, лишенных права получения хлеба. Приходит такой несчастный в магазин в недобром предчувствии и узнает, что приказано ему хлеба не давать. Стоит, стоит целый вечер. Уже все отоварились, пора закрывать магазин, а его молений никто не слушает. Часто несчастного завмаг, бой-баба, выталкивала из помещения взашей.

В однообразной толпе доходяг была заметна одна импозантная личность. Это был благородной внешности высокий старик, отличавшийся от других осанкой. Он наотрез отказывался выходить на общие работы. Его нежелание рубить лес окружающие, как помнится, объясняли религиозными мотивами (вроде бы этот турок

был муллой). У старика были искусные руки. Из найденных в гараже отходов он изготовлял красиво орнаментированные ложки, алюминиевые расчески, прочую мелочь и менял их на хлеб тут же, в магазине. Начальницей в то время была некто Ксендзова, дочь кубанского спецпереселенца. Это была жестокосердная женщина, постаравшаяся забыть свое бедственное прошлое. Старик, несмотря на неоднократные ее приказы, не шел рубить лес, просился на более легкую работу, показывал свои изделия. Но начальница была неумолима. Старику выдали карточку иждивенца, потом и ее отобрали. Его ложки и расчески оказались никому не нужны. В один из вечеров в магазин ворвалась Ксендзова и, увидев старика, взбесилась. Бедняга с достоинством о чем-то ее просил, но злая начальница вытолкала его за дверь. На улице тот свалился. С того вечера в магазине старик не появлялся. Спустя несколько дней мы, дети, бегая по улице, заглянули в пустующую половину так называемого китайского барака. Смотрим: лежит старик мулла мертвый, крысы нос успели обгрызть. После этого долго сторонились этого места.

Весной 1943 года А.Смилингис с группою доходяг собрался в дальнюю дорогу, откуда-то узнав, что около Позтыкероса с осени осталось неубранное картофельное поле. На их счастье надежды оправдались, они действительно нашли то, на что надеялись. Была ранняя весна, много снега, ночью заморозки. Группа обосновалась в лесу. В сумерках искали и копали картошку, днем на костре пекли «блины». Спали на еловых ветках на теплой земле кострища. После двухнедельного такого житья доходяги окрепли, ожили, чтобы опять обессилеть в следующую зиму. Зима 1944 года была не менее голодной. Анатолий опять ослаб, под конец заболел тифом. Его, почти умирающего, привезла на подводе в Корткеросскую райбольницу зав. Собинским детсадом Валентина Ивановна Изъюрова. Врачи выходили паренька, кто-то пристроил его на «теплое» местечко. С 1945 года по сей день Анатолий Смилингис живет в Корткеросе, благодаря своим способностям вышел в люди. Несколько десятилетий руководил районным домом пионеров, является основателем Корткеросского краеведческого музея, завзятым путешественником и краеведом, знатоком истории района, коми быта, широко известным и уважаемым в республике человеком.

Сколь спасителен вовремя поданный кусок хлеба, и как он определяет дальнейшую судьбу человека, свидетельствует случай с Раполасом Юшкой. Он работал на лесоповале. Как-то раз, возвращаясь домой, обессилев, упал. Такого человека обычно

ожидал плачевный конец - к этому здесь привыкли. Товарищи по труду равнодушно прошли мимо и, вернувшись на участок, сообщили жене несчастного:

-Твой Рафаил упал и лежит у лежневки на пятнадцатом километре.

Жена быстро выкупила хлебные карточки и послала десятилетнюю дочь Аушру со спасительным хлебом к отцу. Верно: отец лежит и, как говорится, готов отойти. Съев хлеб, он пришел в себя, добрел до дому. Так его жизнь была спасена. Лет двадцать спустя Рафаил Фомич, как его тут звали, еще работал во славу Корткеросского леспромхоза, затем уехал в Литву, где умер в глубокой старости.

Воистину праведны слова молитвы: «Даждь нам хлеба насущного...»

Так, бедствуя, борясь за выживание, дождались мы весны 1943 года. Окончен второй класс. Следующей осенью в школу пойдет братишка Валентин. Мужики мы уже полувзрослые, закаленные. Мама работает на пробсах. Это сосновые нетолстые балансы, напиленные по 1,5 метра длиной. Откуда этот термин - не знаю. Их начисто окоривали, сушили в штабелях. Взять такой «обрубок» из штабеля, положить на козлы, поворачивая, снять со всех сторон кору и отнести в штабель окоренных - работа не из легких. При этом страдала одежда, так как пропитывалась смолой, дубенела. Спецовку тогда не выдавали, только так называемые гаражники от случая к случаю получали ее.

Пробе - прекрасное сырье для целлюлозно-бумажного производства. Сырые пробсы очень тяжелые. Мы старались помочь маме, лазили по штабелям. Рядом Вычегда. Ее запах сливался с запахом нагретой на солнце древесины, смолы, коры - голова кругом идет. Тихо течет равнодушная по всему река, белеют штабеля готовых пробсов, греет солнышко, одним словом, курорт, только вот есть хочется. Пробсы готовятся весной и в первой половине лета. Это самое голодное время - ни в лесу, ни в поле ничего съестного, только щавель и крапива. Идем на заливные вычегодские луга, собираем мешками щавель, борясь с сонмом комаров. Еще одно съедобное растение - крапива. Суп из молоденькой крапивы - деликатес, известный еще с «буржуазных» времен. Эти сведения пригодились, и мы, прихватив мешки, идем собирать эту траву. Крапива - не щавель, на песке не растет. Ее собираем в райцентре, около изб, бань и ферм, где земля жирнее, вызывая недоуменные взгляды коми женщин. Давно уже нет молоденькой крапивы, рвем все подряд, надев рукавицы, набиваем ими мешки и тащимся на свой Первый участок.

Из сваренных щавеля и крапивы получается зеленая масса, в которую желательно добавить связующего материала. Самый распространенный - овсяная мука. Ее получали, прокрутив овес через мясорубку. Овес от случая к случаю удается достать у людей, работающих на конюшне. Бедные объедаемые лошади, бедные люди! Единственная мясорубка на участке - собственность нашей семьи. Она вечно сдается внаем, вечно кому-то что-то мелет, изредка принося нам мельничный налог. Чтобы овес лучше смолоть, надо его чуть-чуть поджарить на огне, тогда и мука получается вкуснее. Из «крапивной каши» с мукой лепятся блины, выпекаемые прямо на плите. Каша из овсяной муки - роскошное блюдо, доступное далеко не всем.

Летом в магазин привезли бочку протухшей селедки. Как может протухнуть соленая селедка? Оказывается, может. Селедку выдают по карточкам вместо жиров. Жиров полагается 200 граммов в месяц, селедки дают целый килограмм. Наша мясорубка крутится без устали, готовя что-то похожее на обувной крем. Он очень вкусный, и его можно намазать на хлеб потолще, не получив замечания от мамы.

Как-то раз, бегая возле реки, мы нашли на берегу большую протухшую рыбину. С Сергеем Воскресенским (их семья тоже из Литвы) продали ее за 3 рубля Ваське-китайцу. Васька начал варить рыбу, а мы с Сергеем пошли в Корткерос в кино. Через несколько дней встретили покупателя, он нас хотел обругать, да сил не было. Рыба не пошла ему на пользу, разболелся живот, не смог пойти на работу, отобрали хлебную карточку. Вася-китаец очень несчастный, еле живой, говорит: «Моя совсем плохо».

На своей родине китайцы едят невесть что. Здесь же они ели все подряд. Китаянки (были и они, с традиционно искалеченными маленькими ступнями, очень тяжело ходили) целыми днями ползали, собирая им одним ведомые травки, а, может, и жуков. Китайцы выловили всех крыс, которые у них считались деликатесом, пропали все участковые собаки. Рядом с Корткеросом был скотоприемный пункт. Китайцы раскопали рядом с этим пунктом кладбище падали и стали ее варить. Мимо их барака невозможно было пройти не зажав нос. Однако и среди этих бедолаг не было равенства. Из в общем-то очень темной (так нам казалось) массы выделялась своеобразная элита. Китайцы их слушались. Одного помню по фамилии Цаюхан. До сих пор осталось в памяти еще несколько фамилий: Кимдешин, Ченцу. Каким-то чудом один китаец устроился пекарем и проработал всю войну. Трудно себе представить, сколько гибкости и хитрости

надо было проявить, чтобы сохранить такую должность в голодное время, когда столько претендентов готовы свалить тебя с престола.

Китайцы, обычно народ спокойный и покорный, очень сердились и становились опасными, если кто-то их грубо высмеивал. Был случай, когда немец Миллер чудом остался живым после грубой насмешки над китайцем. Похожий случай был и со мной. В столовой постоянно колол дрова колуном (не топором) двухметровый великан-китаец. Я с «помощниками», кем-то науськанный, стал его дразнить, выговаривая с присущим китайцам акцентом: «Ваня, Ваня, соли надо?» В конце концов, великан пришел в бешенство и с колуном в руке погнался за нами. Но разве пацанов догонишь! Тогда он швырнул колун, который пролетел над самой моей светлой головой и упал впереди. Вершком ниже - и некому было бы поведать этот случай.

Долго я боялся этого китайца и обходил его стороной. Беднягу постигла судьба многих его земляков - умер от голода. Только небольшая горстка китайцев дождалась окончания войны, получила какие-то документы и поехала домой. Но в Китае их встретили неприветливо, поэтому не уехавшие, узнав о таком повороте дел, так и остались в Коми, растворившись со временем в безвестности. Были-были и не стали. За долгие годы так и не сумели хорошо выучиться русскому, всё «моя-твоя». Уже в пятидесятые годы пришлось мне с ними жить в Негакеросе. Ближе познакомившись, выяснил, что это корейцы Кимдиен и Липенсу. Это были трудолюбивые, спокойные, скромные и очень вежливые люди.

Чудо техники

Зима 1943 года оказалась многоснежной. Мама уже с конца лета колола чурки - заготавливала топливо для газогенераторных автомобилей. Чтобы изготовить кубик-чурку, бревно циркуляркой резали на «шайбы» толщиной 6-8 см, которые потом топором раскалывали так, чтобы все кубики по возможности были одинаковой величины. Существовали даже металлические формы - соты, на манер таких, которыми формируют тесто для печенья, но ими неохотно пользовались.

После всех военных реквизиций в леспромхозе осталось несколько автомобилей, тракторов С-60, локомобиль, крутящий динамо-машину. Трактор С-60 не имел блока, и каждый из четырех цилиндров стоял по отдельности и крепился к картеру болтами. Когда болты ослабевали, цилиндр подпрыгивал в такт движению поршня.

Заводили такой двигатель ломиком, вставлявшимся в отверстия, выточенные в ободе маховика: бедняга тракторист дергал за веревку, привязанную к ломику, поворачивая коленвал. Небезопасная и нелегкая процедура.

Это все были крохи, оставшиеся от богатств Локчимлага.

Техникой управляли так называемые гаражники - особое, привилегированное сословие. Им - самая большая пайка хлеба, всякие продуктовые и мануфактурные подачки. В магазине и столовой гаражники обслуживались вне очереди. Они держали себя гордо и, скажем прямо, порой нахально. Пищевого довольствия им хватало, чтобы как-то свести концы с концами, поэтому гаражника можно было узнать издали: это не очень изможденный, но очень чумазый человек. Да, гараж был стихией мужчин. Здесь работали уцелевшие с тридцатых годов «кулаки» - русские, немцы, украинцы. Эксплуатировать технику в условиях северных морозов и летнего бездорожья и сегодня нелегко, сам это испытал на своей шкуре, а уж в холодное и голодное военное время - настоящее геройство. Но тогда я всех мелочей не знал. Гаражник был в моих глазах человеком, получавшим килограмм хлеба на день, причем отоваривающим карточки без очереди. Везде ему первенство и везде он стремится всем свой форс показать. Тогда я не думал, что пройдет десятилетие, и я сам стану чумазым гаражником, только без всяких привилегий. И только тогда я узнал, как нелегко было в годы войны работать в гараже.

Несколько изношенных автомобилей ездили неведомо какой силой движимые. Работали безо всяких запчастей. Водители и механики показывали величайшую сообразительность и фантазию, ремонтируя, переделывая, приспосабливая разные детали, или вовсе отказываясь от различных, казалось бы, первой необходимости, запчастей. В первую очередь вышли из строя аккумуляторы, покрышки, электрооборудование. Нет аккумулятора - не беда! Ночью ездили при свете факела. Для воспламенения топлива приспособили магнето. Его берегли как зеницу ока, часто на ночь снимали и несли за пазухой, как младенца, на просушку, чтобы утром получить искру посильнее. Ни одна машина не имела исправного стартера -даже в начале пятидесятых годов автомобиль со стартером считался роскошью. Подшипники коленвала и шатунов отливали сами слесаря. Искусство их отливки, шабровки и подтяжки доступно было только асам. Машины вечно стояли на так называемой перетяжке. После нее часто коленвал было трудно провернуть. Можно было наблюдать такую картину: для того, чтобы провернуть коленвал, двое крутили

специально удлиненную заводную ручку, им помогали еще двое, тягая поперек привязанную веревку в такт поворота ручки. В радиаторах оставалась половина не заглушённых трубок, и движущийся автомобиль был подобен паровозу. В камерах покрышек заплат было больше, чем первоначальной резины. В покрышки прицепов камер не ставили - набивали их песком, тряпьем, кусками старых покрышек. При этом прицеп становился очень тяжелым, и еле живой автомобиль тянул еле дышащий прицеп. Покрышки прицепа при движении, естественно, нагревались и требовали вынужденной остановкой для охлаждения.

Топливом для автомобилей служил газ, в основном окись углерода, получаемый в газогенераторе (бункере), укрепленном сбоку кабины водителя. Топливом для этого служили упоминавшиеся чурки, лучше березовые и ошкуренные. Двигатель первоначально заводили на бензине, и только после этого переводили на газ. Сам процесс перевода требовал навыков. Если сегодня имеется сто и одна причина, почему не заводится бензиновый двигатель, то в газогенераторном все удваивается. В тяжелое военное время недоставало и бензина. Тогда использовали смесь керосина со скипидаром. И что вы думаете -двигатели запускались и машины двигались. Хотя иной раз попытки запустить двигатель занимали больше времени, нежели сама езда. В то время была даже должность помощника водителя. Автомобильные и тракторные газогенераторы изготавливали до 1956 года, а использовали кое-где и до 1960 года.

В таких условиях работа с техникой была постоянной борьбой с нею - заведется или не заведется, доедешь до гаража или не доедешь, пробьешься сквозь сугробы или придется выпускать воду из двигателя. Может быть, действительно килограмм хлеба за такую работу не был роскошью. Эксплуатацию механизмов затрудняло еще и то обстоятельство, что лесовывозка тогда осуществлялась по зимникам, когда замерзали болота, ручьи... и двигатели.

В военное время среди водителей была и одна женщина, Лена Соколова, тоже из раскулаченных. Даже сегодня женщина-водитель тяжелой машины редкость, так что в то время Лена была знаменитостью леспромхоза. Внешне повадками, включая и курение, она походила на мужчину.

Надо сказать, несмотря на тяжелые условия жизни, среди рабочих было несколько передовиков производства - стахановцев, среди них даже одна литовка - Паулюкене. Выполнять и тем более перевыполнять норму на лесоповале в то время было чрезвычайно

тяжело. Вряд ли Паулюкене работала так во имя идеи или килограммовой карточки. Очевидно, это был человек прирожденного сверхтрудолюбия, имевший железное здоровье. И она, и одна женщина коми (фамилию не помню) стахановками были долгое время. Паулюкене вернулась в Литву, а коми напряжения не выдержала, перешла работать сучкорубом, начала хворать, лишилась сияющего венца передовички и к 1950 году куда-то исчезла.

Испытания и надежды

В зимние морозы хорошо натопить барак было практически невозможно. Летом никто не делал запас дров. С началом зимы дровяной вопрос неизбежно вставал со всей остротой. На этой почве возникали и пререкания: почему я добыл дрова, а вот ты и вчера, и сегодня ничего не принес? Каждый, возвращаясь с работы, тащил на плече полено. Обычно старались его прихватить на месте изготовления чурок. Но это возбранялось: так можно было растащить все автомобильное топливо, которое привозили со Второго участка. Хочешь не хочешь, по дрова надо идти в ближайший лес. Это, конечно, сподручней было детворе, ведь взрослые целый день на работе. Начинали с огородных заборов. В то время рабочая столовая заготавливала картофель сама, он сажался на любом свободном клочке земли. Весной участки огораживали, за лето жерди высыхали и становились отличными дровами. Следующей весной цикл возобновлялся. Пацаны на лыжах таскали жерди «на буксире». Когда изгороди кончались, шли в лес. Вначале на лыжах идешь на разведку. Найдя сухостой, пробиваешь к нему тропу, спиливаешь ствол, распиливаешь на дрова и на санках, пыхтя, тащишь домой. Иной раз приходилось тащить и несколько километров.

Как-то раз нашел я здоровенный сухостой. Целый день с братишкой пилили, кое-как свалили. Но надо еще отпилить кусок под размер санок. Вначале пилили быстро, но под конец стало пилу зажимать. Мой напарник устал, несколько раз дернет пилу и хнычет. Пока справились, ушел целый день. Дерево было около метра в диаметре. Весь барак сбежался смотреть и удивлялся, как это мы могли с такой громадиной справиться. Удивлялись и мы сами. Целый месяц это дерево пилили, возили, топили.

К середине зимы лесоразработки переместились в Собинский лесопункт. Этот лесопункт- под Позтыкеросом, в тридцати километрах

от Первого участка, в лесах, в медвежьем углу, зимой вовсе оторванный от остального мира. Отовсюду туда согнали китайцев, литовцев, поляков, послали какую ни на есть технику. Собино слыло гиблым местом, производившим доходяг, там среди мужчин была высокая смертность. Еще и сегодня собинские литовцы помнят каламбур. В Собино на работы послали подростка Феликса Милюса. На вопрос, куда идет, бодро ответствовал: «В Собино!» Через месяц его встретили возвращающимся на Первый, к маме. На вопрос, откуда идет, тонким голосом еле выговорил: «Из Сооббина...» (фокус в том, что по-литовски это слово обозначает «ж..пу»).

Так вот, в это Собино на нашу беду направили работать маму. Остались мы с Валентином сами себе хозяевами. Ценные ее указания, что, когда и как съесть, мы скоро забыли. Пищевые припасы, не без помощи окружающих, быстро кончились. Хлебные карточки умудрились выбрать вперед. Началась форменная голодуха. Пропала охота идти в школу. Напали вши. Мы стали малоподвижными, не выходили на улицу. Сидели около теплой печки, валялись в постели. К счастью, сорганизовалась группа людей, идущих в Собино. К ним пристал и я. Взял санки, оставил братишку на произвол судьбы и двинулся в дальний путь. К вечеру, изможденные, мы достигли цели. По дороге наткнулись на валявшиеся на обочине два трупа китайцев, я испуганно обвел санки, чтобы их не зацепить. По случаю моего прибытия мама устроила пир, так что дорога, по моему мнению, вполне оправдалась. Надо заметить, в Собино тогда и позже была сконцентрирована большая часть высадившихся когда-то в Теребее литовцев.

Отдохнув и окрепнув, уже весенней раскисшей дорогой двинул «домой» к Валентину. Обратно шел один, волоча санки по долинам и по взгорьям, окруженный нескончаемой тайгой. Ярко светило солнце, но было неуютно: я один-одинешенек, а дорога дальняя. Не знал я тогда, что пройдет десятилетие, и по этой же дороге буду ходить и ездить не раз.

При виде корткеросских полей веселей забилось сердце, ускорил шаги. Братишку нашел одичавшим, грязным, вшивым, жарившим на плите где-то раздобытую картошку. В школе я получил нагоняй за прогулы, но не сильно переживал. Вскоре вернулась мама (самовольно убежала из Собино, за что могла попасть и под суд), и жизнь вошла в привычную колею. Но не надолго.

Весна была бурной. Собрав вешние воды, Вычегда разбушевалась как никогда, затопила наш Теребей, бараки. К

несчастью, заболела мама. Все, кто мог, выбрались из барака на возвышенность, а мы сидим одни. Мамину койку подняли повыше, скарб житейский намок, воды над полом около метра, как раз мне по горло. На лодке в барак не заплывешь, поэтому курсирую в столовую с котелком, поднятым над головой. Очень неприятно утром прямо из постели плюхаться в ледяную воду. В конце концов, над нами смилостивились, загнали лодку в барак, и нас эвакуировали на сухое место.

Весна - время лесосплава. Тут стар и млад посылаются на работу, ибо вешняя вода не ждет. Молевой сплав - дело нешуточное. Народ на несколько недель посылается в верховья Кия-ю, где рабочие Второго участка зимой наштабелевали заготовленный лес, живут под открытым небом, получают сухой поек, кочуют вдоль берегов, скатывая застрявшие на поворотах бревна в русло речки.

На сплаве, отравившись сморчками, умерла наша красавица 16-летняя Юра Бикманайте. Привезли ее на лодке к семье проститься, на лодке и на кладбище увезли. Хорошо помню этот печальный случай. Была способной девушкой, писала стихи и сочиняла к ним музыку, разумея нотную грамоту.

После наводнения все опять перебрались в сырой барак.

* * *

Круто изменилась жизнь поляков. Уже с середины зимы они начали получать помощь международного Красного Креста - американские продукты, одежду, обувь. Мужчин, накормив невиданно вкусными продуктами, советская власть стала призывать в ряды Народной Армии Польши. Сложной системой обмена мама добыла мясную тушенку, яичный порошок, суп-концентрат. Невозможно представить, какое это было объедение. Очевидно, помощь полякам была значительной, ибо получаемые продукты рикошетом попадали многим. В противном случае мы их бы видели как свои уши.

На Первом - суета. Поляки задрали нос. Некоторые земляки тоже попытались ополячиться, да не вышло, НКВД строго смотрело за порядком. Поляки засобирались куда-то уезжать, хотя Польша была еще оккупирована немцами. Ходили разнообразные слухи. Настроение у всех было приподнятым, вернее приподнималось.

Чувствовалось приближение конца войны. Мы, учащиеся, хорошо знали и следили за событиями на фронте. Появились дешевенькие многотиражные брошюры, в которых описывались геройские

приключения красноармейцев. Читали их одна за другой. Газета «Комсомольская правда» печатала серии рассказов о похождениях наших разведчиков. С нетерпением ожидали следующего номера, жадно его читали.

Единственным магазином в Корткеросе, зимой насквозь промерзшим, в котором торговали без карточек, был книжный. Книги, хотя и печатались на плохой бумаге, понемногу издавались. Смотришь, то-сё и купил. Худо было с тетрадями. Получали мы их в школе явно недостаточно. Бумагу экономили, полей не было, промежутки между линейками расчерчивали дополнительно, цифры писали в каждую клетку. Экономить бумагу так привык, что это ощущаю и теперь. Когда тетради полностью кончались, писали в книгах, между строчек. Одна беда - на книжной бумаге расползались чернила. Большим успехом пользовался труд И.В.Сталина «Вопросы ленинизма». И книга толстая, и бумага хорошая, и много свободного места (начало и конец глав и разделов), и обложка твердая.

Когда половодье спало, на Вычегде показался белый, как лебедь, пассажирский пароход. В верховьях Вычегды курсировали три пассажирских колесных парохода: «Бородино», «Н.Оплеснин» и «Коми колхозник». На сей раз, к великой радости детворы, пароход пристал к нашему берегу. Он увез поляков, сопровождаемых нашими завистливыми взглядами. Куда ехали, они и сами не ведали. Позднее по переписке узнали, что их временно поселили в разоренных войной окрестностях Воронежа, работали они в колхозе и успели хлебнуть там горя.

На другой день мы, дети, посетили польский барак и увидели тяжелую картину. Привязанный на койке стонал полуголый человек. Это был Олесь, одинокий, несколько с приветом, всеми затюканный человек. Было самое начало лета, комариная пора, когда после спада воды их очень много и они особо злые. Тело Олеся комары покрыли так, что он казался одетым в фантастическую одежду, которая шевелилась, переливаясь красками наподобие нефтяной пленки на воде. Бедняга был без памяти и умирал. Среди соотечественников не нашлось желающего взять с собой и выхаживать заболевшего слабоумного Олеся. Прихватив его вещички и американские консервы, оставили бедного на произвол судьбы, а чтобы не бежал на пароход - привязали. Поднятые на ноги наши мамы побежали к Олесю, поохали, сообщили начальству, но беднягу это не спасло.

После болезни мама ослабла, не имела сил колоть чурки. Каким-то образом устроилась сторожихой картофельного поля. В обязанность сторожа входила охрана вверенной площади круглосуточно, так как картошка росла по дороге в райцентр, а туда дела влекли многих. Соблазн обзавестись съестным, проходя мимо огорода, был велик. Поэтому днем чаще всего сторожил я, ночью - мама. Однажды осенью, когда ночи стали темными, воры незаметно залезли на поле, выкопали картошку, не постаравшись скрыть следы преступления. Утром поднялся скандал, закачался мамин «картофельный трон». К счастью, все обошлось.

Я любил заменять маму. Огород был на берегу Вычегды. Вечерами любовался впечатляющими заходами солнца, когда широкие и спокойные воды реки розовели, а лучи солнца воспламеняли красным огнем окна далекого села Маджа. По делам в райцентр спешили знакомые и незнакомые люди, вступали в разговор, и я был как бы в центре событий. Идет кто-нибудь по дороге, я уже заранее залезаю на забор, чтобы показать - сторож начеку, иди мимо картошки, глотая слюну.

В середине лета в тайге вспыхнули пожары. На помощь взяли и нас, детей. Страшно и одновременно интересно наблюдать лесной пожар. Уже издали видны мощные клубы дыма. Когда ветер благоприятен, огонь быстро бежит по верхушкам деревьев. Нужно хорошо ориентироваться и не терять связь с цепочкой людей, гасящих огонь, иначе рискуешь остаться в окружении огненной стихии. Старшие рубили просеки перед фронтом огня, мы - публика помельче - гасили низовой огонь, хлопая ветками тлеющий мох и кустарник. Как лесные пожарники, получали дополнительное довольствие к карточкам и были довольны.

Запомнились дни открытия Второго фронта. По этому случаю прибыл лектор из райцентра, в клубе повесил карту, из которой было ясно, что гитлеровской Германии скоро конец. Женщины собрались по указанию свыше, мы же, пацаны, событиями очень интересовались и внимательно слушали лектора. Раз открыт Второй фронт, значит, скоро войне конец, а всем хорошо известно, что после войны не будет хлебных карточек. Душа расцветала, сердце билось веселей в ожидании добрых перемен. Благословен подаривший человечеству надежду, счастлив этой надежды не теряющий.

В ожидании светлого будущего начал я посещать 4-й класс. По-прежнему насучила уважаемая Мария Ивановна. Школа уже который раз перебралась в другое место, на сей раз в ближайший барак.

В литовском бараке стало просторней и сиротливей. Пани Битаутене с большой семьей перебралась в более удобную, отдельную комнату, где прежде жили поляки, несколько семей переселили в Собино, вымерли китайцы, уехали поляки - в поселке стало малолюдней. Но ненадолго. Неожиданно в декабре 1944 года поздним вечером на Первый прибыли несколько грузовиков, набитых людьми. Закоченевшие, охая и ахая, кое-как выкарабкивались они из открытых кузовов и тащили свои пожитки в клуб. Сбежавшиеся наши мамы вступили с ними в разговор, мы же разглядывали вновь прибывших с любопытством. Оказалось, что новички «прикатили» из-под Одессы, многие - немцы. В окрестностях Одессы их называли колонистами. В Коми их привезли немало. Немцев можно было встретить во многих районах обширной республики, более же всего в бассейнах рек Вычегды и Сысолы. Только в Корткеросский леспромхоз их попало 30-40 семей.

Это была пестрая публика, большинство - женщины с детьми, несколько одиноких старушек и стариков. Среди них было и несколько украинских семей. В 1944 году, после освобождения Украины, бедных людей без суда и следствия этапировали проторенными тропами на север. Впоследствии мне с ними много лет пришлось жить бок о бок, но никогда я не слышал с их стороны каких-либо антисоветских или антирусских высказываний, недовольства свершенным насилием.

Да, это были настоящие немцы: Майеры, Шмидты, Файферты, Унгеры, Литке, Барты, Боры, Ролевы, Шульцы и многие другие, хотя не вся молодежь уже говорила по-немецки. До 1956 года они не имели паспортов и жили под присмотром комендантов.

Вообще-то немцы нам были не в новинку. Почти сразу по прибытии на поселение, мы встретили несколько семей, попавших в Коми в 1930-е оды - во времена коллективизации и раскулачивания. В верховьях Лэкчима и Вычегды, у Усть-Нема (Ындын) и в Троицко-Печорском районе российские немцы жили целыми поселениями. Через 15 лет, вслед за раскулаченными, прибыли и те, кого «раскулачила» война.

Немцы мастерски умеют и разрушать, и созидать. Отсюда по отношению к ним все симпатии и антипатии. Тем, которых мы встретили в окрестностях Корткероса, XX век оказался мачехой. Судьба их безжалостно трепала. Люди одного поколения по несколько раз начинали жизнь с нуля, на новом месте, с ничего. Но это их, не в пример иным, не сломило, не сделало пьяницами, не

отняло оптимизма, не деморализовало. Чей двор ухожен и обеспечен дровами на несколько лет вперед? Манера. Кто купил корову, содержит телку, несколько поросят, кур, больше посадил картофеля? Файферт. Кто по тем временам хозяин редкого в ту пору мотоцикла? Бор. Кто срубил собственный дом? Гербер.

Немцы никогда не лезли в начальники, редкий рвался к высшему образованию. Курсы водителей или трактористов казались (или мне так казалось) были пределом их мечтаний. Зато технические специалисты они были незаменимые. Можете справиться у лесорубов и получите тот же ответ: среди лучших водителей, трактористов, слесарей, станочников всегда были люди с немецкой фамилией.

Хотя война шла к окончанию, и на сердце было веселей, желудку-то все равно. Еды заметно поубавилось. После отъезда поляков, высох последний родничок побочных поступлений. Все, имевшие какие-либо вещи, променяли их и проели. Местные жители, колхозники обнищали вконец и голодали. Весна 1945 года была ранней. Опять разлилась Вычегда, опять шли на поля тяпать прошлогоднюю картошку, которой также стало поменьше, ибо колхозники устали ее сеять. Мама опять расхворалась, попала в больницу. Мы с братом опять «хозяйствовали» самостоятельно, жаль, хозяйство совсем оскудело.

Девятого мая я пришел проведать маму. Известие об окончании войны с быстротой молнии облетело Корткерос. Народ вышел на центральную улицу, собирался кучками, стихийно образовалась демонстрация. Представители властей принесли флаги, обязательные портреты Сталина и других руководителей, и толпа женщин, не в силах устоять на месте, пустилась шествовать по улице взад-вперед, распевая песни. Одну я запомнил - пели «На позиции девушка провожала бойца». Песня военных лет, грустноватая, как бы и не к месту. Что поделаешь, пели что знали, ибо молчать было невозможно.

В нашей колонии опять возникли разговоры о возвращении домой. Начали приходить первые письма из Литвы. Между строчек читали о возникшем сопротивлении советизации, о партизанской войне. Стало ясно, что о возвращении не могло быть и речи, хуже того - в Литве опять начались массовые депортации. Узнали, что в августе прибыл эшелон депортированных земляков, которых расселили вдоль Печерской железной дороги и в Троицко-Печорском районе, в верховьях Печоры. После этого разговоры о возвращении домой совсем поутихли.

Жизнь налаживается

Мама продолжала лежать в больнице. Приближалось время посадки картофеля. Требовалось обзавестись семенами. Решили полученный по карточкам сахар обменять на картошку: 300 грамм сахара - ведро картошки. Сказано-сделано. Несу в Корткерос в маленьком мешочке сахар. Немножко пробую, - неужто покупатель будет взвешивать, да и весов у него, наверное, нет. Не смог удержаться от очередных проб. Уже и мне стало ясно, что в мешочке никак не может быть трехсот грамм. Страшно признаться маме, безнадежно идти и на обмен. Охваченный отчаянием, смачиваю сахар - известный прием недобросовестных продавцов для увеличения его веса. Несчастные остатки сначала чересчур увлажнились, затем слиплись в небольшой пожелтевший комок - ни качества, ни количества. Конечно, мама меня разоблачила, и мне было очень неудобно чувствовать на себе ее укоряющий взгляд.

На наше счастье начала исправно работать почта, и московская сестра мамы, преодолевая большие трудности, проявляя самоотверженность, начала нам посылать продуктовые посылки. Будучи бездетной, она всю свою кипучую энергию направила на помощь нам. Нужно было быть очень оборотистой, работящей и самоотверженной, чтобы в голодной послевоенной Москве швейной машинкой заработать на продуктовую восьмикилограммовую посылку. Прием посылок в то время всячески ограничивался. Например, одно время посылки в нашем направлении принимали только в Мытищах. В этот тяжелый период мы получили немалую поддержку от нашей тети Веры. Ее посылки помогли встать на ноги маме, помогли и нам, оголодавшим братишкам.

Позднее и мы, и некоторые другие стали получать посылки из Литвы, но не многие и не много. В самой Литве, разоренной войной, с достатком было не густо, да и такой тетки, как наша московская, никто, видимо, не имел.

Постоянно бывал я в Корткеросе - то навестить маму в больнице, то на почту за посылкой, то покрутиться около коммерческой чайной. Открылась таковая для питания демобилизованных солдат, возвращавшихся домой в верховья Вычегды. Тут можно было получить немного съестного без талонов, за деньги. Солдаты могли

купить больше, а такие как я - стакан чая и сто грамм хлеба. Солдат было немного, таких шустриков как я - побольше. Солдаты ушли к родным очагам, и чайную к началу войны с Японией закрыли. Демобилизация длилась все лето. Кто угодил пить чай к началу августа, военкоматом были задержаны, вновь мобилизованы, но попали ли на Дальний Восток, - не знаю. Помню, что многие задержанные, так сказать на пороге дома, в чайной открыто выражали недовольство.

Корткерос - огромное, практически одноуличное село протяженностью километра три, до войны имевшее население в несколько тысяч человек, - с войны дождалось очень немногих, наверное, только каждого десятого. Коми мужчины сидели не в штабах, а в окопах, и крепкие раздражители, действовавшие на них четыре года, требовали выхода. Поэтому многие фронтовики отличались повышенной тягой к спиртному.

Новый учебный год я уже начал в райцентре, в средней школе. Четыре километра в один конец не казались большим расстоянием. Труднее было зимой, когда все заметало снегом. Обычно передвигались на лыжах, даже за водой на Вычегду на них ходили. Из деревни в деревню нужно было ездить строго по наезженной дороге. Шаг в сторону - и ты по пояс в снегу. Разъезд встречных был большой проблемой. Ездоку, сбившемуся с накатанной дороги, грозила беда - застревала лошадь, переворачивались сани. В таком случае единственный выход-лошадь выпрячь, вывести на твердь и стараться как-нибудь вытащить сани.

Уже много позднее, когда мы ездили на грузовиках, разъезд встречных тоже был проблематичным. При благоприятном разъезде неписанный шоферской кодекс требовал остановиться и посмотреть, как дела у коллеги, и если что - цеплять на буксир.

В те времена наблюдал я явление, которое потом не замечал. Снег в открытых местах, нагретый мартовским солнцем за день, подтаивал, ночной морозец образовывал на поверхности наст, который свободно выдерживал человека. До полудня можно было топать напрямик, куда глаза глядят. Находил на нас тогда какой-то приступ веселья, как на телят, выпущенных на первую травку. В школу шли по полям и перелескам, радуясь, что над толстым слоем снега можно идти как над замерзшей водой.

Вместе с нами в школу ходили и земляки из Усть-Лэкчима, что в семи километрах от Корткероса. Это был следующий пункт высадки литовцев, выпавший на 1941 год. Об этом поселке ходила плохая

молва. Из 150 высадившихся к концу войны умерло 66 человек, то есть 44%. Даже и по лагерным меркам многовато. За поселком простиралось обширное кладбище, начало которому дал еще Локчимлаг. Затем здесь хоронили всех - и разного рода спецпереселенцев, и местных жителей. По данным краеведа А.Смилингиса, на этом кладбище похоронено около 4000 человек! Опять же забегая вперед, скажу, что это кладбище в 1970-80 годы было не по христиански уничтожено новостройками, хотя все видели бетонные надгробья и в поселке жили родственники умерших. Вот так. Впрочем, в 1994 году на территории бывшего кладбища был установлен небольшой памятник.

С весенними ветрами в наши края пришли некоторые перемены. Сосланным сюда в начале 1930-х годов раскулаченным стали выдавать паспорта. Это означало, что они освобождены от спецпоселения. Во время войны мужчин-спецпереселенцев призывали в армию, и они воевали не хуже других, очевидно, выкупая таким образом свои семьи из ссыльной неволи.

Нам достался огород (кусочек плодородной земли за гаражом) уехавшего на свою Кубань завхоза, старика Костромарова. Не сравнить с той песчаной пустыней, которою пользовались ранее. Огород несколько расширили, поправили изгородь, посадили картошку и потирали от радости руки, предвкушая хороший урожай. Так оно и случилось.

Мама получила работу в конторе. Должность, характерная для планового хозяйства, - статистик. С заготовкой чурок распрощалась на все времена. Однако новая работа заставила нас опять перебраться на Второй участок. Опять вглубь леса на 12 километров, в знакомые места, где и начиналась наша корткеросская одиссея. Лежневка давно приказала долго жить, поэтому топаем пешком за подпрыгивающей на сгнивших шпалах двуколкой, на которую сложено все наше семейное имущество.

Второй участок в годы войны захирел, а теперь вновь наполнился многочисленными ссыльными, так называемыми «власовцами». Это была сплошь мужская публика. Вероятно, редкий из них имел что-либо общее с армией Власова. Это были военнопленные, обвиняемые в сотрудничестве с немцами. Трудно сказать, кто из них и в какой мере сотрудничал с немцами, об этом никто не распространялся. Ясно было, что многие к этой категории были причислены случайно. Все они, посидев в фильтрационных и прочих лагерях, получили по 6 лет ссылки и прибыли на Второй оборванными

и истощенными. Более энергичные были готовы ради куска хлеба на любую пакость, а тихоходы уже стояли одной ногой в шеренге доходяг. Их ожидала незавидная, так нам хорошо знакомая судьба одиноких мужчин. Но вот в декабре 1947 года отменили карточную систему, и наши «власовцы» постепенно пришли в себя. Позднее они долгие годы были золотым фондом постоянных рабочих кадров не только нашего леспромхоза, но и всего треста «Комилес».

Что касается «власовцев» Второго участка, то здесь можно было встретить людей разного возраста. Среди них встречалось немало жителей Кавказа и Средней Азии, которых принято было называть нацменами. Были немецкие колонисты из окрестностей Одессы, один поляк из восточной Латвии, житель Пскова, призванный в армию в 1944 году после освобождения от оккупации, и т.д. Братва эта работала на лесоповале и лесовывозке на ледянке. Сегодня мало кто помнит, что это такое - ледянка. Вот что это за чудо техники: готовятся ледяные «рельсы» путем аккуратной заливки воды в следы санных полозьев. Для этого существовала специальная поливочная бочка с кранами. По этому ледяному пути лошадь легко тянет кованные железом сани с подсанками, на которые грузили 2-3 кубометра леса общим весом в несколько тонн. Главное - сдвинуть сани с места. Водоливщики постоянно следили за состоянием ледяного полотна, существовала и женская должность подметальщицы снега с поверхности льда. С «власовцами» прибыли трофейные лошади - они и тащили сани. Это были доселе на севере невиданные тяжеловесы с коротко остриженными хвостами. Они, как и «власовцы» (не в обиду будет им сказано), долгие годы добросовестно трудились во многих леспромхозах.

«Власовцы» любили повеселиться, хотя голодное житье вроде бы к веселью не располагало. Те, кто помоложе, шли в недавно открывшийся клуб, где появились досель невиданные здесь вещи - танцы под гармошку. Для нас, детей, это было большим событием и развлечением. Услышав звуки гармошки, мы бежали в клуб, ведь за всю войну не приходилось слышать никакого музыкального инструмента.

Когда жить стало получше, в клубе начала действовать художественная самодеятельность. Ею руководила... мама. Работая в конторе статистиком, она одновременно была и секретаршей, и письмоводителем, и телефонисткой. Все шло через нее: казенная переписка, выдача справок, прием телефонограмм из района и центральной конторы леспромхоза. Она очутилась в

центре общественной жизни, была наиболее информированным человеком в поселке. Мама предупреждала «власовцев» о грозящих неприятностях (у них делали обыски, были и аресты), писала письма, заявления и справки (немало нацменов были малограмотными), как старожил этих мест, давала советы, утешала и успокаивала. Мама помогала и одесским немцам, так как знала немецкий. Некоторые ее прошения достигали цели, и среди жителей поселка пошла молва, что у нее легкая рука. Авторитет мамы среди ссыльных был бесспорный. Увидев ее, собравшиеся мужчины даже переставали материться: «Не ругайся, смотри - Ирина Исидоровна идет».

Вернувшись на Второй, мы поселились в домике, где во времена лагеря был карцер (о нем я уже упоминал). Это была комнатка примерно 14-16 квадратных метров, перегороженная тонкой дощатой стенкой: в одной половине располагались мы, в другой - Поцевичи, спецпереселенцы из Белоруссии. О том, что здесь был карцер, напоминали маленькие оконца под потолком, из-за чего в помещении всегда было сумрачно.

У бабки Поцевичувны были две дочери. Младшая, шустрая Валя, впоследствии оказавшая нам существенную помощь, работала кассиршей. Старшая, ни то ни се, имела внебрачного ребенка, работала на общих работах и теперь крутила роман с одним «власовцем». Роман раскручивался туго, и бабка Поцевич решила его ускорить - путем ворожбы привлечь к семейному очагу колеблющегося кавалера. У них была коза, квартировавшая прямо в коридорчике, перед входом в помещение. Козиная антисанитария считалась в порядке вещей. Так вот, наблюдаю: бабка в кружку с водой добавляет козьего молока, нанося ущерб только что родившемуся козленку, и этой смесью опрыскивает печку, ходит вокруг нее и шепчет заклинания. Вот так и жили две семьи в малюсеньком бывшем карцере: семь человек, коза и народившийся козлик.

В то время в поселке остались только три литовские семьи: мы, Юшка, Альминене с дочкой. Остальные жили на Первом, а большинство - в Собино. Приближался новый учебный год. Поскольку ходить в Корткерос каждый день 12 километров в один конец было далековато, я устроился на квартиру в полуродном, можно сказать, Теребее. В 1946 году оттуда начались «бега» - первые попытки выехать в Литву. Заранее хочу сказать, что большинство беглецов поймали и вернули назад, так, например, случилось со мной и

братишкой. Беглецам старше 16 лет пришлось потом отсидеть 3 года в лагере, за нарушение спецпереселенческого режима.

Так вот, в Корткерос, в школу каждый день отправлялся я один - незаметно исчезли мои школьные друзья, братья Алексей и Сергей Воскресенские, Виргилиюс Юодакис, несколько позже двоюродные сестрички Лайма и Аушра Юшкайтес. Первая половина учебного года прошла для меня без больших осложнений. Но было очень тоскливо без семьи, так что с нетерпением ждал субботы, когда мог топать на Второй. Впрочем, домой тянула не только тоска по своим, но и тарелка супа, которую мама мне оставляла к обеду, и которую я всегда находил полутеплой, заботливо укутанной в одеяло. Благодаря доброму сердцу братишки в тарелке содержимого не уменьшалось. Признаюсь откровенно, что в подобных ситуациях я не отличался повышенной любовью ближнему, и Валентин, оказавшись на моем месте, нашел бы супа куда как меньше.

Наш суп, как и у многих, обычно к середине зимы иссякал. Последний мешок картошки, хранившийся в погребе на Первом участке, мы извлекли 24 декабря, в сочельник. Его надо было на санках тащить километров 15, мимо Корткероса, так как прямого зимника по лежневке в ту зиму не было. В помощь мне прислали братишку. Выбрав картошку, укутав и привязав мешок к санкам, двинулись в дальний путь. Вначале все шло хорошо, но на полпути заснежило, санки тащить стало трудно, да и мой помощник устал - что толку с таких. Все чаще и чаще останавливались отдохнуть, стемнело, под конец братишка - сел на мешок и моей команды не слушал - устал и все! Меня охватил страх, усилившийся от вдруг надвинувшейся темноты. Пришлось мне тащить два «мешка» - с картошкой и братишку. Наконец в темноте замигали подслеповатые огоньки поселка - на Втором электричества не было, это светили керосинки. Я воспрянул с силами, братик тоже зашевелился, и мы, как евангельские Волхвы, ведомые путеводной звездой, заявились в уютный мамин угол. Радость обеспокоившейся уже мамы была не меньше нашей. Из «привезенной» картошки тут же были сварены блюда Сочельника, и мы, счастливые, сели к столу, накрытому белой скатертью. Сколько уже было этих Сочельников! Всегда это - теплый праздничный ужин, когда к столу стараются явиться все члены семьи, где бы они ни жили. Когда оглядываешься назад, то припоминаются близкие, которых уже нет за этим столом, - и сердце охватывает печаль. Что ж делать... Все печали, между тем, скрашивает светлый праздник Рождества Христова.

К сожалению, у каждого мешка есть дно. К середине зимы, приходя из школы по субботам, я уже не находил вожделенной миски супа. Началась тяжелая и голодная послевоенная зима. На Первом приютила меня п.Винчене, и я каждый день, как и в предыдущем году, в школу ходил положенные 4 километра. Учебная неделя выглядела так: в понедельник, покрыв 12 километра со Второго участка, приходил на второй или третий урок. В классах в ту зиму было холодно, сидели в пальто, я не хотел даже шапку снимать. Было тоскливо и невесело: во всей школе остался всего один литовец. Во время уроков держал чернильницу-неразливайку в кулаке, чтобы не замерзли чернила. Все внимание на уроках было направлено на щипание съестного, которое мама давала на всю неделю. Это обычно были полкамбалы (такую рыбу тогда давали по карточкам) и кусочек масла величиной да спичечную коробку. Наука в голову не шла, книг из планшетки даже не вынимал, домашние задания не выполнял, да и негде было это делать. Учителя махнули на меня рукой, и я сидел на последней парте, радуясь, что меня не трогают.

В те времена в шестом классе начинали проходить алгебру. Учась таким манером, я безнадежно отстал, особенно по алгебре. Не мог решить простейшей задачи. Знания, полученные таким «путем», сказывались и на последующем учении. В понедельник опаздывал на уроки потому, что далеко было идти в школу. В субботу убегал с уроков, потому что тянуло домой. В середине недели три раза, гонимый нестерпимой мукой голода, убегал с уроков потому, что в те дни на Первом открывался магазин и отоваривали хлебные карточки. Праздничный день - воскресенье - у меня переместился на понедельник: с утра завтракаю у мамы, по дороге в школу грызу камбалу, вечером в магазине получаю хлеб на два дня. Это целых 900 грамм, так как мама отдавала мне свою карточку служащей. Этот хлеб в понедельник почти весь съедал, во вторник утром уничтожал последние крохи, и до вечера среды в желудке был санитарный день. При таких порядках не наука у человека в голове, а вечер среды, когда откроются двери магазина и в руках опять окажутся вожделенные 900 грамм хлеба. Потом снова нетерпеливо ожидал вечер пятницы - и так шла неделя за неделей.

Пани Винчене, работавшей тогда уборщицей, каждый вечер я помогал напилить, наколоть и занести в здание охапки дров для отопления конторы. Изредка, когда она сидела за столом, получал из ее рук миску супа. Нет большей муки наблюдать за едящими ужин, когда сам вчера утром уплел последний кусок своего хлеба.

Так и волынил время впустую - от одного открытия магазина до другого, от одной субботы до другой. Одичал совсем. На лыжи не становился, так как не было ни желания, ни друзей. Мои великолепные лыжи потрескались и валялись в коридоре, и в один прекрасный день пошли на топливо. Эта зима для меня, похоже, была самой тяжелой.

Пришла весна 1947-го. Опять разлилась Вычегда, затрудняя путь в школу. Однажды, возвращаясь с занятий, не смог дозваться лодочника и вынужден был вернуться в Корткерос, спать в школьном дровяном сарае. Уборщица нашла меня и пожаловалась директрисе, за что же сама и была наказана. По распоряжению школьного начальства в дальнейшем я должен был ночевать у уборщицы. Приняла она меня холодно, допоздна не впускала в свою керку, спать нарядила на холодную печь, где я и мыкал ночь, не раздеваясь, в душе надеясь, что позовет к столу. Да где там...

Ушла большая вода, закончился учебный год. Кое-как списав на экзамене алгебру, был переведен в седьмой класс - и вот долгожданные каникулы. Начали мы с братом охотничать: делали силки и ловили снегирей - получалась прекрасная добавка к рациону. Птичек не было жаль. А вот лошадей жалели.

Во время весеннего сева мама поручила нам вокруг огорода наладить забор. Нарубили жердей, и, чтобы их притащить на волокуше, в порядке очереди получили напрокат коня - еле живого после зимней ледянки Арарата. Сделав пару рейсов, на третьем застряли. Протянет Арарат волокушку пять метров и останавливается. Потом еще пять метров - и отдыхает. Я давай его стегать, а Валентин - плакать. Мне тоже жаль Арарата: тот уже и спотыкаться начал. Выпрягли его и пару дней жерди на себе таскали. А в это время кто-то другой запряг Арарата и дрыном дубасил ему бока, ибо не собирался таскать жерди на своем горбу. Мой братишка был большой любитель лошадей и, переживая муки Арарата, дома горько плакал.

Весна 1947 года в Коми крае была плохой, заморозки погубили все посеянное, в том числе и нашу великую надежду и любовь - картошку. Впрочем, нас с Валентином эта беда не коснулось. Списавшись с родственниками, мама решила отправить нас в Литву, ибо жизнь на Втором ожидалась голодной и бесперспективной. Скоро подвернулся и случай. Валя Поцевич, получив паспорт, засобиралась в родную Белоруссию счастья поискать. Мама уговорила ее сопроводить меня с братом до Москвы, до нашей тетки - добродетельницы.

Билет на свободу

Бывшему кулаку, а ныне зав. инструменталкой, немцу Платто заказали чемодан. Был он изготовлен из фанеры с немецкой аккуратностью, прочный, весил полпуда и имел навесной замок. По причине своей прочности чемодан впоследствии выдержал все удары судьбы и поныне еще цел. Мама выкупила наперед хлебные талоны и каким-то чудом раздобыла все еще циркулировавшие в нашей местности остатки былой роскоши - две банки американской тушенки. Все это богатство было положено в чемодан и сидор, который мама сшила для Валентина из обыкновенного мешка. Носильщиком и чемоданохранителем, само собой разумеется, был назначен я.

Помню, как мы репетировали ответы на случай задержания и выяснения наших личностей, а также как заучивали план поиска тети Веры в Москве. Деньги мама зашила в нашу одежду, наказала беречься воров. И вот в один прекрасный день мы двинулись пешочком в с.Корткерос, по сути дела, отправились в авантюру. Шли радостные - душа жаждала перемен, ибо в тесном мирке лесопункта все время было одно и то же: лес, голод, комары.

Прождав сутки попутной машины в Сыктывкар, забрались в кузов новенькой ГАЗ-ММ, так называемой полуторки с брезентовой кабиной, и затряслись по песчаной дороге - на сей раз на запад, в сторону Литвы. Мама проводила нас до дорожной отворотки на Второй. Сошла с грузовика - и осталась стоять одна одинешенька, махала на прощанье рукой, пока силуэт ее не скрылся за поворотом. Стало грустно. Хотя и двигались мы в новый, как надеялись, лучший мир, но хватило умишка понять шаткость и неясность своего положения и опасную даль дороги. Все-таки оставили маму. Как она там одна в лесах будет горе мыкать?

А полуторка весело тарахтела, по дороге наполняясь новыми пассажирами. Теперь мы были обязаны слушаться наставлений тети Вали, нашего ангела-хранителя. Мы знали, что на дороге проверяют документы, поэтому сознавали опасность далеко не уехать. И вправду, в Визябоже потребовали показать паспорта. Но мы с Валентином гляделись такими испуганными заморышами, что проверяющему и в голову не пришло спросить у нас наши «удостоверения личности» - свидетельства об окончании 4-го и 6-го классов, а иных у на и не имелось. Тетя Валя сказала: «Эти со мной», - и этого хватило.

Наши сердца от страха трепыхались как те птички, которых ловили на Втором, но тут машина двинулась дальше - и мир стал просторнее.

И вот Сыктывкар - город, о котором столько слыхали. Поскольку в Коми республике, по площади почти равной Франции, Сыктывкар в ту пору был единственным значительным городом, то слово «Сыктывкар» никто и не употреблял. Человека спрашивали: «Откуда приехали?» - «Из города». - «Где был?» - «В городе». Прибыли мы в город уже ночью. Было начало июля - ночь светлая, небо высокое, белесое, словно посеребренное, вот-вот взойдет солнце, розовыми лучами согрев наполненное ночной дымкой поднебесное пространство. Город спокойно спал. Июль, раннее утро - самое прекрасное время суток и года в северных широтах.

Тащим свою поклажу мимо горсада к пристани. Вдруг крики, топот ног. Кто-то за кем-то гонится, на пристани шпаны много. Серебряное очарование ночи испаряется вмиг, держи свой чемодан покрепче!

Сыктывкар в те годы сообщался с остальным миром в основном по Вычегде. По расписанию наш пароход отплывает в Котлас только через сутки, и весь день проходит в хлопотах по добыванию билетов. Ходят разные слухи о строгой проверке документов при посадке и высадке. Так что все страхи еще впереди. По очереди неотрывно охраняем пожитки. Столько наслышаны о воровстве и разбое средь дорожного люда! Пристань кишит народом, все толпятся у касс. Наш план таков: тетя Валя, за много часов до открытия кассы занявшая очередь, будет покупать билеты, Валентин караулит вещи, а я курсирую между ними, держа наготове наши «документы» -школьные свидетельства, которые могут понадобиться. Вдруг одному человеку на один паспорт трех билетов не дадут, да и всякие могут возникнуть непредвиденные препятствия. Человеку, счастливо добравшемуся до кассового окошечка, с собой надо иметь все, ко всему заранее приготовиться, - ведь за спиной шумит нетерпеливая очередь, которая никому ротозейства не прощает и второй раз в свои ряды не примет.

К вечеру билеты получены - и словно гора с плеч свалилась! Перед дорогой укрепляем силы - едим хлеб (имеем почти три буханки!) с американскими консервами. Поскольку разовая норма приема пищи не совсем ясна (мамы рядом нет), то едим до отвала - что будет, то будет.

Наконец объявлена посадка на пароход-двухпалубный белый красавец «М.Фрунзе». Грызет червь сомнения: как удастся сесть? Как с проверкой документов? Не задержат ли? Но все прошло

благополучно - и мы в третьем, конечно, классе, на корме занимаем деревянные скамьи-нары. Народу - тьма, все с большой поклажею - послевоенная миграция все еще в разгаре. До Котласа наш пароход будет шлепать колесами двое с половиной суток. Хватит времени и хлеб съесть, и пароход осмотреть, и поскучать. По течению плывем тем же путем, которым ровно 6 лет назад медленно двигался наш караван барж - только в противоположную сторону. Сколько было с тех пор событий, сколько всего видано-пережито! Теперь я уже воробей стреляный, человек самостоятельный, настоящий сторож и руководитель братишки, который, конечно, еще предостаточно лопоух, меня не слушает и внимательно следит за дележом хлеба: обязательно должно быть каждому поровну. Хотя мне, как кое-какому начальнику, безусловно, должно полагаться больше. Между нами на этой почве то и дело возникают конфликты. А ведь мама наказала - люби и не обижай Валика!

Наш ближайший сосед по скамейке - словоохотливый мужчина, бывший фронтовик, интересно рассказывает о военных приключениях, о том, как их рота в Болгарии вышла из строя, объевшись сливами, которых там пропасть. Неужели их там так много и можно есть, сколько хочешь, и никто их не караулит? Вот сказка! Хотя вот же и мы теперь едим хлеб с консервами, сколько хотим. Хорошо! Мужчина каким-то образом раскусил, что мы за птички, и определил, что мы бежим из ссылки. Перепугались, было, но спутник нас успокоил, - дескать, никому ничего не скажу.

Вычегда стала широченной. Над ее просторами всегда ветрено, и волны обдают борта брызгами. Впереди показалась огромная водная ширь - место слияния с Северной Двиной. Значит, близко Котлас.

Начался новый этап путешествия - железной дорогой до Вологды. К нашему удивлению, ни при покупке билетов, ни при посадке в вагон никто документов не проверял, только, по обычаю тех лет, пришлось сутки ждать поезда. Впрочем, во время ожидания мы чуть не попали в историю: одному типу в гражданском я показался подозрительным, и он стал спрашивать меня, кто я, зачем я, куда я и т.д. Врать я был не силен, и он, схватив за руку, куда-то потащил меня. Мне ничего не оставалось, как, выбрав момент, вырваться и бежать во все ноги, лавируя между станционными строениями. Прибежал в зал ожидания к Валентину и жду, что будет. Но ничего не произошло, никто за мной не гнался. Все-таки остальную часть суток я хоронился и братишку никуда не пускал.

Наконец настали долгожданные минуты, все заволновались, давка у вагона. Затем пересадка в Вологде, опять давка и вот... долгожданная Москва.

Поближе к Москве наша опекунша познакомилась с мужчиной, следовавшим на Белорусский вокзал, и держалась за него, как утопающий за соломинку - ведь и для нее это было первое самостоятельное путешествие. К нам она потеряла всякий интерес и, выйдя из вагона, побежала за своим проводником, с нами даже не попрощавшись, оставив на произвол судьбы.

Бурлившая вокруг вокзальная толпа постепенно поредела. Мы вертели стрижеными головами, - может, увидим тетю Веру, хотя не знали, как она выглядит. Нет, не видно никаких ожидающих и никаких тетушек. Нерешительно двинулись вперед к выходу. Решили искать такси. Выйдя с Ярославского вокзала, были оглушены шумом Комсомольской площади. И где же эти такси? Стояли на лестнице с растерянным видом. Очевидно, выглядели настоящими провинциалами, так как к нам вскоре подошел опрятно одетый мужчина: «Ну, ребятки, я смотрю, вы приезжие!» Мы охотно с этим согласились и рассказали о своих бедах. Назвали адрес тети. Оказалось, что она жила недалеко от вокзала, на Ново-Басманной улице. Мужчина предложил нас проводить. Вначале я замялся, вспомнив всякие были и небылицы о московских ворах и жуликах. Но мужчина энергично нас уговаривал и, не успев определиться, как тут быть, мы уже, как овечки, семенили за ним. Довольно быстро подошли к дому №10, и вот уже по шикарной мраморной лестнице поднимаемся на шестой этаж. Лифты в те времена не работали.

Остановившись, мужчина потребовал 60 рублей. Мне еще было неясно, действительно ли этот дом №10 на Ново-Басманной, действительно ли мы тут найдем тетю, но покорно, как и шел за ним, отдал запрошенную сумму (так много денег-две большие красные тридцатирублевки!). Разъяснив, где искать 95-ю квартиру, наш проводник ретировался. И остались мы одни на лестничной площадке. Звонок. Дверь открыла женщина и, увидев нас, сразу спросила: «Вы к Вере Николаевне?» И закричала на всю коммунальную квартиру: «Вера Николаевна! К вам гости!»

Вся огромная эта квартира уже знала об ожидающемся нашем приезде. Скрыть было невозможно: тетя получила «информационную» телеграмму от мамы, несколько раз ездила на вокзал, очень переживала, не встретив нас. И, на тебе, мальчики сами заявились. У тети от переживаний схватило сердце, соседка в стакан накапала

какие-то капли, а мы стояли в растерянности - до сих пор не приходилось видеть человека, падающего в обморок из-за таких пустяков. Наконец тетя нас расцеловала, порасспросила, ну и, конечно, сытно накормила. Вера Николаевна оказалась весьма импозантной 56-летней женщиной, еще сохранившей отблески исключительной красоты, каковой несомненно обладала в молодости. Кое-как устроились мы в ее шестиквадратной комнатушке. Спали на столе, придвинув старинное кресло и положив в промежуток чертежную доску.

Так вот она какая, Москва, о которой столько слыхали и читали! Уже в день приезда тетя сводила нас в закулисное пространство кухни ресторана «Москва», где сложным электрохозяйством ведал ее муж Николай Николаевич, для нас - дядя Коля. При его посредничестве нас угостили хорошим обедом. Наши головы шли кругом, сердца бились от восторга. Только подумайте: неделю назад кормили комаров в глухой тайге, в краю лагерей и спец- и проч. ссыльных, а сегодня обедаем в центре Москвы. И ехали сюда на метро, видели Кремль, втайне надеясь: а, может, увидим самого товарища Сталина?

С Москвой мы быстро освоились, вскоре самостоятельно по ней разъезжали. Главное, не потерять путеводную нить - метро. Любая бытовая поездка по Москве была для нас большим развлечением. Зато тете наше содержание доставило много забот. Деньги она зарабатывала с помощью швейной машинки. За пошив женского платья получала 300-350 рублей, а буханка хлеба на черном рынке стоила 120 рублей. Однако оборотистость Веры Николаевны оказалась беспредельной - мы всегда были накормлены. Мы всю дорогу развлекались: смотрели футбол на стадионе «Динамо», достали билеты на праздник ВВС на Тушинском аэродроме, где впервые увидели реактивные самолеты, катались на подножках трамвая без билета и научились при надобности спрыгивать на ходу. То есть стали завзятыми московскими мальчуганами. Да, тогда Москва для меня была не такой, как сегодня, когда, томимый заботами командировочного, стремишься побыстрей уехать домой.

Мы с братом не очень-то торопились продолжить путешествие, но настал и день отъезда. Ехали через Ригу в Лиепаю, где Валентин должен был остаться у маминого брата. На окраинных улицах Лиепаи еще кое-где стояли остовы сгоревших танков. Удивило меня и то, что при необходимости кого-нибудь встретить или проводить нужно было покупать на вокзале перонный билет.

Оставив братишку Валентина на жительство у дяди Генриха, я с приехавшим меня встретить двоюродным братом Ромасом опять через Ригу поехали в Литву, в Радвилишкис, где меня должна была приютить семья моей крестной - сестры моей матери Стефании.

В Риге пришлось ждать поезда более суток, таковы были реалии послевоенных поездок. Скучая без дела, пропили на газированной воде часть денег. Уже и на улицах Риги успели объявиться знаменитые в свое время продавщицы газированной воды - в белых халатах, с тележками, стоявшими на бойких местах. Капелька сиропа, полный стакан шипучей воды - как тут удержаться и не выпить раз, другой, третий.

Хотя мы имели сквозные билеты, оказалось, что при их компостировке взималась дополнительная плата. А наши денежки, как сказано, ушли вместе с газом лимонада... Что делать, пришлось попрошайничать. Тогда попрошайничавших было полно, никто нас не попрекал, и мы довольно быстро набрали недостающую сумму. Легче всего давали военные.

На Родине

К началу учебного года я немного опоздал. Начал посещать третий класс гимназии (тогда в Литве еще были гимназии), т.е. второй раз проходил курс 6-го класса Корткеросской десятилетки. Было неясно, как я приспособлюсь к обучению на литовском языке.

Несмело сел на свободное место за партой и съежился как цыпленок - все меня рассматривают в упор, а я самый маленький в классе, одет в перелицованный пиджачок. Класс тотчас узнал, что я из России, что вовсе слаб в литовской грамоте, в общем, какой-то полупришелец. Однако через несколько дней барьеры пали, и я стал полноправным членом классного общества. Вскоре был диктант по литовскому, и учитель Вайшнис не нашел в своем арсенале должной оценки моим знаниям грамматики. Махнул на меня рукой, поставив задачу в течении первого триместра догнать класс. Дома под руководством учительницы тети Стефании и под диктовку двоюродного брата и сестры я писал и писал диктанты, старясь постигнуть премудрости написания дифтонгов и носовых гласных. Вскоре за диктанты стал получать тройки и даже четверки. Учебный год закончил не из последних. К тому же был большим знатоком русской грамоты и постоянно помогал друзьям при писании разных там сочинений и диктантов.

В той гимназии, как я теперь понимаю, еще не успели выветриться довоенные дух и дисциплина. При встрече с учителем ученик был обязан поздороваться, снимая шапку, иначе в классном журнале в специальном разделе могли записать замечание. За резвую выходку - тоже замечание. Эти замечания грозили большими неприятностями: провинившегося обсуждали на педсовете, вызывали «на ковер» к директору и, самое неприятное, могли вызвать родителей для объяснений. Главным поборником железной дисциплины был преподаватель физкультуры Жураускас. Шалунам он внушал: «В 16- й дивизии не таких дрессировал и вас выдрессирую». В классе знали: если не хочешь получить замечание, снимай шапку, когда увидишь Жураускаса даже на другой стороне улицы.

Часть учащихся приходила в гимназию из близлежащих деревень, а родители, живущие подальше, снимали детям жилье, чаще всего у богомольных старушек. Класс организованно ходил в костел на богослужения, хотя закон Божий уже не преподавался.

Во всем классе только один ученик имел объект всеобщей зависти - авторучку или, как их тогда называли, паркер. Это был новичок, длинный как жердь, тяжело грызший школьные премудрости Ромуальдас Ракаускас. Вскоре его паркер испортился, и писать приходилось, обмакивая его в чернильницу. Иметь авторучку было большой моей мечтой. Я стал постоянным помощником Ракаускаса в его нескончаемых бедах при изучении русского языка. Тот, будучи деловым человеком, предложил следующее соглашение: я ему помогаю на письменных работах, определяющих годовую оценку, а он мне, в случае положительного исхода дела, отдает свою неисправную авторучку со списанным набок пером. Взявшись написать два сочинения одновременно, я наделал ошибок, и мы оба получили по тройке, что не устраивало Ракаускаса. Авторучки, к большому моему возмущению, он так и не дал.

Зная о моей мечте, после окончания прогимназии (семилетки) тетя Стефания подарила мне новую авторучку. Стоила она тогда целых 15 рублей, деньги немалые.

Часто в классе повисала неуютная, натянутая тишина, когда в класс входили взрослые. Ученики, жившие в деревнях, рассказывали о стычках партизан с местными гарнизонами. То партизаны громили гарнизон, то наоборот. Страдали и ни в чем неповинные жители. В то время власти практиковали дикий обычай выставлять напоказ трупы погибших в бою партизан, бросая их в людных местах на несколько суток. Трупы лежали в самых нелицеприятных позах - в тех, в

которых их застигала смерть. Такой акцией стремились устрашить местное население. Это было ужасное зрелище. Можно себе представить чувства близких, если среди лежащих было тело отца, брата или сестры. За этой выставкой тел скрытно следили: вдруг кто-нибудь подойдет к несчастным, заголосит-заплачет. Его сразу зачисляли в сообщники партизан и при первом удобном случае арестовывали. Судьба такого была ясней ясного -либо лагерь, либо депортация, спецпереселение. По существу, Вторая мировая война в Литве закончилась лишь около 1953 года.

Беспокойные и тяжелые были времена. Время от времени исчезали ученики и из нашего класса - вместе с семьей они депортировались, как говорили в Литве, в Сибирь. Сидели тогда мы в классе, опустив головы, не смея взглянуть друг другу в глаза. Массовые депортации длились в течение 10 лет.

Весной 1949 года наш городок Радвилишкис объял ужас: жителей городка и окрестных деревень стали вывозить в Сибирь. Арестовывали по ночам солдаты МВД. Только стемнеет - и тарахтят по улицам грузовики, набитые перепуганными людьми. По передним углам кузова стоят автоматчики. Целый эшелон товарных вагонов, оцепленных солдатами, стоял напротив угольного депо у грузовой эстакады. Люди молча грузили пожитки в вагоны, а солдаты отгоняли от них прочь родственников, знакомых, ротозеев. В течении нескольких дней городок был как после чумы-улицы пусты, рынок не работает, изредка мелькают сгорбленные фигурки обеспокоенных, испуганных людей.

Ползли слухи: уже тех забрали, и этих. Никто не был уверен в своей судьбе, ибо казалось, что люди попадали в пасть эшелона безо всякой причины или системы. Когда забрали нескольких знакомых учителей, в доме тети Стефании испугались - могут и нас забрать. Сложили часть вещей первой необходимости, которые следовало бы взять с собой в случае несчастья. Я решил «не ехать». Спал на чердаке. Из мешка соорудил «рюкзак», в который тетя положила еды и одежду, к окошечку прикрепил веревку - по ней в случае чего спустился бы со второго этажа в так называемый горсад. Сбежав, по плану, я должен был направиться в Скаудвиле, к престарелой бабушке, матери отца. К счастью, все обошлось. После этой волны арестов в классе недосчитались только отличника Антанаса Габренаса и вечного шутника и спортсмена Альгиса Станкявичюса. Семью последнего забрали, когда того не было дома. Найдя родительский дом пустым, он сам заявился к эшелону.

Пришли летние каникулы. Было решено, что я посещу деревню Пужай под Скаудвиле, откуда, казалось бы, так давно я отправился с эшелоном в «Сибирь».

Вот станция Батакяй, отсюда мне топать с десяток километров к родному дому. Сердце бьется - узнаю ли давно невиданные места? Ведь здесь хожено еще «до войны», когда все было иначе, когда жизнь текла как беззаботный ручеек под теплым родительским крылом. Куда все делось? Вот и долина Анчи, вот и проселок, по которому не раз ехал в отцовской бричке, которую исправно тянул наш конь Каштанюс. А вот на горе и одиноко стоящий знакомый дом. В доме - бабье царство, хозяйством управляет бабушка, мать отца, вокруг нее держатся несколько ее дочерей. Тяжелую работу в поле некому делать. На сенокос приглашаются соседи, которым достается треть скошенного. Косят рожь, пашут поле. Налоги большие, недавно угнали лошадь и в доме едва сводят концы с концами, нищенствуют. Светлая надежда - кабанчик в хлеву, но до Рождества еще далеко, а пока ежедневные пустые щи да картошка. И так целое лето. Плохо женщинам в хозяйстве без мужчин, а они, сыновья старой Розалии, сгинули как в воду: один расстрелян в Краслаге, другой не выдержал допросов в райцентре, в Таураге. Как же - брат депортированного. Третий сложил голову в партизанах под Кельме.

И нет конца трудам, и не видно впереди светлых дней. Отцовского имущества ни слуху, ни духу. Батарейный приемник «Телефункен» забрали немцы - нельзя слушать вестей о неудачах на Восточном фронте. Швейную ножную машину «Зингер» безвозвратно забрали красноармейцы - надо чинить солдатское белье. Один буфет, такой смешной сегодня и казавшийся таким солидным тогда, одиноко торчит в горнице.

На чердаке курица высиживает цыплят в... гробу. Это бабушка заготовила себе домовину из досок, оставшихся после постройки сгоревшего во время фронтовых боев хлева. Хотя и каникулы, а бездельничать некогда - везем скошенное сено, а потом и рожь.

Начавшаяся в 1950 году коллективизация отстранила бабушку от руководства хозяйством. Восьмидесятилетняя старушка стала в отцовском доме лишним ртом и доживать свой век отправилась к другой, замужней, дочери, в окрестности Кельме. За ней приехал на телеге зять. Села бабушка на перекладину, положила на колени узелок- все нажитое за долгую трудовую жизнь имущество, а в конце телеги уложила самое дорогое - гроб. И поехали в дальнюю дорогу. Встречные удивлено качали головами: что за ездоки, кого

и куда везут... Забегая вперед, скажу, что через несколько лет, попав вторично в «родной» Корткеросский леспромхоз, я был вынужден посылать бабушке продовольственные посылки -начальная стадия коллективизации в Литве совершенно дезорганизовала сельскохозяйственное производство, трудно было прокормиться.

Но вернемся в Пужай, в солнечное лето 1948 года. Хотя я и хлебал ежедневно пустые щи, но жил интересно, все было в новинку в деревенской круговерти работ и забот. Хотя война уже три года как кончилась, ее отголоски продолжали тревожить хозяев, живших у большой дороги. Долину речки Анчи пересекало шоссе Рига - Тильзит (Советск). В этой долине были сенокосные угодья бабушкиного теперь хозяйства. По шоссе в то лето нескончаемой вереницей гнали коров из поверженной Германии на восток. Вышло так, что на длинном и утомительном прогонном пути долина нашей речки оказалась удобным местом ночного постоя стад и гуртовщиков. От постоя страдали сочные пойменные луга, косить их уже и не думай. Я, как знаток русского, не раз направлялся для переговоров с погонщиками и ночных бдений на лугах, во время которых старался уменьшить размер потрав. Шел не с пустыми руками. Гнать племенной скот пешим строем в мирное время было верхом бесхозяйственности - от племенных достоинств его мало что оставалось, может, только шкура да кости.

Но пришел и день расставания. Бабушка по этому случаю зарезала петушка, сама меня отвезла на станцию. При прощании разрыдались. Так и осталась в памяти стоящая у телеги высокая, на солнце дочерна загоревшая, со строгими чертами лица плачущая старая женщина. Более с ней мы уже не виделись.

Станции Батакяй суждено было стать местом расставаний - здесь в последний раз распрощался с бабушкой, здесь семь лет тому назад распрощался я и с отцом...

Начало всех путешествий

Вновь стучат колеса - и вспоминается, как все начиналось... Неужели это было в моей жизни?

Тогда, семь лет назад, ничто вроде бы не предвещало приближающегося несчастья. Был солнечный вечер 13 июня 1941 года. Наутро отец собирался в Таураге, за стройматериалами и осматривал бричку. Мы с братишкой бегали во дворе и кидали вверх

ободок: если смотреть через него, небо кажется более высоким и светлым. Вот солнце спряталось за рощу, и нас отправили спать.

Рано утром меня разбудил странный шорох, которым был наполнен весь дом. У койки Валентина стоял незнакомый человек и все спрашивал: «Где отцово оружие?» Приходит мама с ничего невидящими глазами, велит мне одеваться. Вот еще один незнакомый с ружьем, а в углу комнаты на стуле сидит отец с поднятыми руками. У крыльца стоит грузовик, около дома ходят солдаты. Обыск- все ищут какое-то оружие.

Всем заправляет человек в форме. Его главный помощник - хмурый старовер, колонист времен царя из окрестностей Адакаваса. Они велят брать добра на три дня, дескать, отвезут подальше от границы и всего-то делов. Потом, махнув рукой, один из них сказал: «Берите на неделю, берите побольше». Хмурый старовер советует взять побольше теплых вещей. Мама рассказывала, что отец, узнав цели экзекуторов, просил семью не трогать и забрать его одного: «Шинель на плечи, хлеб в мешок и могу идти с вами!» Но у тех были другие инструкции. Мама в спешке что-то собирает, отец по-прежнему под охраной сидит в углу, только руки разрешили положить на колени.

Вещей, к нашему счастью, взято сравнительно немало, они нас будут спасать в голодные военные годы. Но это выяснится потом, а теперь их грузят на машину, которая нас повезет неизвестно куда и зачем. Залезаем в кузов, по углам располагается вооруженная стража. Заурчал двигатель, запричитала бабушка, завыла собака... такие вот проводы. Пока нас обыскивали и арестовывали, среди соседей успел пойти слух. Когда проезжали мимо усадьбы Мачюлисов, вся семья вышла к дороге и молча нас провожала. Сам хозяин снял шапку. Мама запела известную в Литве песню: «Прощай Литва, я радостно жила в твоем краю зеленом...» Отец молчит, притихли и мы с братиком - хотя интересно ехать на машине, но этот военный грузовик, эта хмурая стража, эти винтовки с примкнутыми штыками, - тут что-то не так.

Приехали в Скаудвиле. Машину окружила толпа людей, женщины плакали. Мама осмотрелась, обнаружила, что у нас нет хлеба. Купить его взялся солдат-водитель. Принес пару буханок и категорически отказался взять деньги. Тихо сказал: «Сегодня это мой пятый рейс». Солдат - человек подневольный, и все ж проявил молчаливое сострадание. Вполне возможно, что когда-то видел или слышал о безудержном глумлении над людьми во время коллективизации в

России, и нынешняя картина была ему знакомой. Вместо того, чтобы готовить свой ЗИС к войне, которая разразилась ровно через неделю и о возникновении которой открыто говорила в наших краях каждая баба, пришлось ему воевать с гражданским людом. Вряд ли он уцелел после внезапного удара механизированных колонн немцев...

Мама решила дать телеграмму о случившемся сестре. Долго просила разрешения, пока экзекуторы не согласились, потребовав отредактировать текст в милиции. Наконец двинулись в сторону Таураге. Но до нее не доехали. Там хватало своих забот - в городе массовым порядком тоже шла депортация. Свернули налево, к небольшой железнодорожной станции Батакяй. Здесь, в помещении вокзальчика, уже было несколько семей. Машины все прибывали, и вскоре вокруг вокзала шумела толпа арестованных. В тот черный субботний день так выглядели все железнодорожные станции Литвы.

Около отца назойливо вертелся один из охранников. Вот подали товарняк. Отец взялся, было, за вещи, но ему не разрешили, мол, вещи перетаскает жена. Все-таки пару узлов он перенес. Это его последняя услуга семье. Ему велели взять свои вещи и идти в вагон для мужчин, якобы так будет всем удобнее. Отец зашел в вагон, дверь захлопнулась, около нее встал часовой - вот тебе и «удобнее». Бедный отец! Тогда никто не мог подумать, что захлопнулась не просто дверь вагона, но гробовая крышка.

В «своем» вагоне мы были первыми и выбрали лучшее место. Вагон был приспособлен для перевозки солдат. У дверей - буржуйка. По обе стороны от дверей - двухъярусные сплошные нары. Мы устроились на верхних нарах у зарешеченного окошка. Постепенно вагон наполнился. Прибывшие последними лезли на первый ярус, темный и неудобный. Вначале охрана вагонов не была жесткой, я мог, выйдя по нужде, сбежать. Но куда побегут женщины, имея такую драгоценную обузу - детей? Так никто и не убежал. Мужские вагоны охраняли строго - оттуда и при желании не убежишь. Охрана неохотно разрешала свидания. Женщин с детьми подпускали к мужскому вагону, и те разговаривали с мужьями, задрав головы. Вагоны наполнялись и наполнялись. Людей свозили и день, и другой, и третий. Перед отправкой перед нашим вагоном как из-под земли выросла сестра матери, она все-таки получила телеграмму, отправленную из Скаудвиле и, бросив все дела, примчалась в Батакяй. До сего дня помню картину, как тетя, сняв плащ, перед всем эшелоном сняла платье и отдала матери. Это было все, чем она могла нам в тот момент помочь. Это платье мама

хранила и носила 25 лет. Потом из этой реликвии пошила внуку штанишки.

Вагон уже набит до отказа. Мы, дети, которых здесь оказалось немало, особенно тяжело переносили тесноту и малоподвижность и с нетерпением ждали отправки. Наконец подцепили состав из Таураге и тронулись. Мимо окошка проплыли Батакяй, штабеля досок у полотна дороги, водокачка, - колеса стучали все чаще и чаще. Остановились только в Новой Вильне. Помню, наш эшелон стоял на боковом пути, перед ним простиралась поросшая травой насыпь. Насыпь была усеяна людьми. Многие женщины были с ведрами, большими кастрюлями, узлами. Они принесли еду. Как люди узнали об эшелонах с депортированными, - трудно сказать. Но массовое сочувствие к нам было очевидно. Помню плачущую женщину, которая нашему вагону предлагала целое ведро каши.

В Новой Вильне согнанные эшелоны переформировали. На наших вагонах мелом начертили букву «В», - очевидно, высланные; на мужских - «А», арестованные. Отсюда «В» двинулись в Коми, Алтай, Тюмень, Красноярск, «А» же - во владения Краслага, Ураллага, Карельлага. Всего 14-19 июня 1941 года из Литвы было депортировано 18500 человек. В Новой Вильне последний раз издали я видели отца. Братишка вдруг закричал: «Папа, папа!» Действительно, в окошко был виден отец с ведром в руке в сопровождении конвоира. Очевидно, он шел за водой или пищей. Когда позвали его, он остановился и повторил не раз произносимые после ареста слова: «Не горюйте, родные, все будет хорошо...» И пропал на все времена.

Но назначение эшелона - движение, поэтому опять движемся. Были последние предвоенные часы. Она, война, началась, когда мы были где-то в районе Орши. Войны мы не почувствовали, только эшелон увеличил скорость, стремглав мчался на восток. Не пришлось слышать канонады, испытать авианалета, видеть отблески пожаров. Такому ценному грузу как мы везде зажигали зеленый светофор, нигде долго не стояли, не испытывали других неудобств начавшейся военной неразберихи. Путешественникам другого сорта - солдатам и беженцам - тогда так легко не путешествовалось. В пути несколько раз мы получили и горячую пищу.

В районе Кирова наш эшелон наскоро остановился - умер, правда, не в нашем вагоне, наш сосед по Скаудвиле Казимерас Ракаускас. Это была наша первая жертва. Вынесли беднягу,

завернутого в простынь, и оставили в сарае на безымянном полустанке. Каково было такое расставание бедной жене, можно себе представить. Попав на поселение в Слободской рейд, она тоже в первые месяцы умерла.

В вагоне сам по себе установился свой распорядок дня. Простынями отгородили «туалет» - дыру в полу. На свободную площадку в центре вагона спускались размять затекшие от беспрерывного лежания члены. Трое находившихся в вагоне мужчин собирались в центре «политиковать», обсудить наше положение и перспективы. Всех будоражила начавшаяся война, о ходе которой мы не имели никакого представления. Догадкам не было конца.

Из вагонов высадились в Котласе. Но это, как оказалось, не был конечный пункт нашего путешествия. Раскрыв пасть, нас ожидали невиданные существа - баржи, в темные трюмы которых по сходням пришлось тащить свое имущество. Расстояние от ж.д. путей до барж было немалое, земля от начавшегося длительного дождя раскисла, сходни были шаткими, спуск в трюм крутой... Переселение знаменовало собой начало нелегкой жизни на берегах Вычегды.

Весь эшелон, около 1500 человек, поместился или, точнее, был помещен в две большие баржи и одну поменьше. Над палубой была жилая надстройка, которую заняла вооруженная охрана, потеснив шкипера. Еще одна надстройка имелась на корме - туалет, деревянная будочка, обязательная принадлежность средств дальнего сообщения. Перед будочкой весь божий день очередь. Это было первое мое знакомство с явлением, повсюду сопровождавшим жизнь моего поколения. Баржи, связанные тросами в цепочку, медленно тащил колесный пароход со странным именем «Кадровик». Позади остался Котлас, маленький, деревянный, в то время неказистый городок. Через него уже много лет следовали серые толпы заключенных и ссыльных в «Сольвычегодскую и Пермскую землицу». Не удивился он и нашему эшелону.

Равнодушно плескались широкие воды Вычегды, вдали сливаясь с Северной Двиной. Над безбрежными просторами слияния рек кричали чайки, а из-под монотонно шлепающих колес парохода один за другим катились водяные валы, разбиваясь о тупой нос баржи. Разбившись, крутились водоворотами и постепенно исчезали за кормой. Я подолгу любил следить за их вереницей, убегающей назад, на запад, в сторону Литвы...

Побег в Москву

После летних каникул, которые я провел в Пужай у бабушки, начался новый учебный год - год окончания прогимназии. Весной перед экзаменами наша братва начала отращивать шевелюры, поскольку это уже не возбранялось - скоро будем выпускниками. Другие-то ученики должны стричься под нуль. Экзамены были длинными и утомительными.

Окончание прогимназии, иначе семилетки, было своеобразным этапом жизни: после этого каждый выбирал свой путь. Одни оставались оканчивать гимназию, другие поступали в техникумы, училища. В классе целая группа сорванцов, в том числе и я, решили стать моряками и поехали поступать в Клаипедское мореходное училище. Многих соблазняла морская форма: она, по нашему мнению, должна была очень подойти к нашим свежеотрощенным прическам. Слава Богу, меня не приняли, ибо я был еще несовершеннолетним.

Лишившись возможности носить тельняшку, особых склонностей штудировать что-либо я не проявлял. Тетя Стефания решила, что специальность ветеринара вполне хлебная, и втиснула меня учиться в веттехникум в Грузджяй. Я не чувствовал особых симпатий к профессии ветеринара, но, будучи человеком дисциплинированным, прилежно зубрил теорию и был в группе одним из первых по оценкам, хотя и последним в строю, заметно отставая в росте от сверстников. Очевидно, сказывались голодные военные годы.

Учеба учебой, а жизнь текла по своему руслу. Все эти течения начинались после занятий, в общежитии. В то время в нем не было электричества, и длинными зимними вечерами мы жгли керосиновые лампы. Не всем хватало коек, поэтому часть первокурсников спала на двухъярусных нарах (вот уж я вспомнил теребеевские бараки!). Жили вплотную, как селедки в банке. Керосиновые лампы выжигали кислород, и уже при отходе ко сну в воздухе мог парить, скажем, топор. Поддерживать чистоту, порядок, топить печь были обязаны сами учащиеся. Никому и в голову не приходило, что могут быть какие-то уборщицы. Учащиеся не только содержали в порядке жилые помещения, но и решали вопросы питания. Для этого выбирался комитет, который покупал продукты и нанимал поварих. Даже хлеб сами пекли. По составленному комитетом графику каждый был обязан дежурить в столовой, помогать поварихам и быть хлеборезом -

развешивать хлеб по 600 грамм и раздавать его едокам под расписку. Утром в огромном, вмурованном в печь котле варили «кофе» без сахара и молока, на обед - кое-какое первое и второе, вечером - традиционный картофельный или вермишелевый суп. На еду расходовал всю свою стипендию. Однако без добавки со стороны обойтись было трудно. Моя добавка была слабенькая, поэтому вечно ждал и обеда и ужина. Начавшаяся коллективизация деревни урезала источники поступления провизии, поэтому одно время сидели без хлеба - комитет не смог закупить муки. Ходили по деревням, предлагая деньги, но никто ничего не продавал, отвечали: «Мы - колхозники». Тем, кому подспорье из дому было слабенькое, стало совсем худо. Как тут было не вспомнить голодное житье Первого или Второго участков.

А в Грузджяй между тем гулял коми ветерок. В один прекрасный день гляжу и глазам не верю - с портфелями из школы шествуют Гражина и Кястутис, младшие дети господ Винчене, жителей Первого участка. Этот ветерок - «оттуда». А были ветра, задувавшие и «туда». Так, был арестован учащийся последнего курса техникума Альгирдас Шеренас. Никто толком не знал, почему. Впоследствии я был приятно удивлен, встретив его в Сыктывкаре - в тот момент мы оба были беглецами из мест спецпоселения.

На Первом участке, куда я вскоре прибыл по стопам А.Шеренаса, встретил живущих там его мать и сестру. История их семьи такая. В 1941 году мы плыли на одной барже, только их высадили одними из последних, в Устькуломском районе, в Ульяново. После войны они втроем, всей семьей, «бежали» в Литву. «Бега» выглядели так: обзаведшись провизией и погрузив ее на санки, они зимою пешком двинулись аж в Княжпогост. Такая пешая группа вызвала подозрение у блюстителей порядка, их в районе Слудки задержали, воротили, но уже в Теребей, то есть поселили на 150 км ближе к Литве. Казалось бы, чего еще надо? Но неугомонный Альгирдас в одиночку вторично пустился в бега, на сей раз удачно, но, как видим, ненадолго.

После таких событий в Грузджяе я немного испугался и более не выставлял своего знания русского языка. С детьми п.Винчене мы стали «незнакомыми». Как говорят у нас, осторожность стыда не имет.

В 1944 году под боком у Грузджяй был большой военный аэродром, а рядом с нашим техникумом - большое воинское кладбище, за которым ухаживали мы, учащиеся. Каждый имел «свои» могилы, за которыми обязан был присматривать. Под одним

из доставшихся мне бугорков покоился весь экипаж самолета. Кладбище было столь большим, что не хватало смотрителей, и дальний его конец выглядел неважнецки. Даже на кладбище нет равенства... Во время праздников все старались уехать домой, привезти себе провизии. 17 километров до ж.д. станции Кужяй шли пешком - это было в порядке вещей. Ехать в Радвилишкис без билета, на подножке, каждый считал делом чести, хотя зимой это занятие не из приятных.

Приближалась весна, окончание учебного года. К техникуму вроде и привык, но карьера ветеринара меня не прельщала. Все мерещилась матросская форма.

И тут, кстати или не к стати, над моей головой начали сгущаться тучи. В дом тети Стефании в Радвилишкисе стали наведываться подозрительные типы и наводить обо мне справки. Стало ясно, что мною интересуются. Эта весть дошла и до московской моей тетушки, незабвенной тети Веры. В один прекрасный день она заявилась собственной персоной и стала доказывать, что мне надо перебраться в Москву - в большой человеческий муравейник, где я, дескать, затеряюсь. Кроме того, смогу поступить, ну, например, в техникум речного флота. «Конечно, - согласился я, - там же дают форму!»

* * *

И вот после трех лет отсутствия я вновь в Москве. Огромный город гудел, жизнь кипела, народ толпился около газетных стендов - только что началась Корейская война. За три года в Москве многое изменилось. Если периферия все еще тяжело залечивала военные раны, и за хлебом, и за сахаром, и за мылом народ стоял в очередях, то в столице продукты первой необходимости были в сравнительном достатке - тетя теперь не продукты добывала, а деньги.

При поступлении в учебное заведение тогда требовали справку о прохождении дезинфекции, т.е. прожарки одежды и мытья в бане. Но мытье не помогло - в техникум речного флота я не попал. Судьба упорно удерживала меня на суше. Потерпев очередную неудачу, я поступил в техникум резиновой промышленности, на отделение сажевого производства (есть такое). Эта сажа не была мне милей ветеринарии, собственно говоря, я опять учился в случайном месте. До начала учебного года оставалась пара недель. Администрация техникума послала нас, несколько человек, на работу в подшефный колхоз под Истрой. Рядом были две деревни Быково и Быкарёво,

места живописные. Вот здесь, совсем недалеко от столицы, жизнь не только не била ключом, но, попросту говоря, пузыри пускала. Пристроили нас на жительство к одинокой бабке. Работали за пищу. Колхоз еле сводил концы с концами. Мужчин и женщин помоложе в колхозе не было - все уехали в Москву. Бригадир тщательно следил за нашей трудовой нагрузкой, приходилось работать от плеча. На этой почве между нами возникали и разногласия, особенно в дождливые дни.

Наша хозяйка готовила интересное блюдо, которое никогда более не приходилось пробовать. В русской печи, в чугунке топила молоко и затем в этом молоке варила картошку. Молоко становилось коричневым, картошка - разваристой, было очень вкусно.

Языковую перемену в учебном процессе одолел без заметных трудностей, учился неплохо. Накануне Октябрьских праздников возникла проблема прописки. Вот тут-то и началась очередная моя одиссея - почувствовал я, что по своей простоте сам залез в волчью пасть. Хотя я спал в комнатушке тети на столе, дирекция техникума разрешила прописать меня в своем общежитии. Недалеко от метро «Сокол» был целый квартал общежитий разных учебных заведений. Здесь жили мои сокурсники, здесь я часто бывал и при возможности оставался ночевать, койка - все же не стол. В одном здании жили учащиеся нескольких техникумов. И вот часть их отчислили и попросту стали выдворять из Москвы - действовало дикое постановление о том, что лица, бывшие под немецкой оккупацией, не могут учиться и жить в Москве. Кончилась война против немцев, но продолжалась против своего народа.

На семейном совещании тетя Вера решила, что я должен заявить о том, что был на спецпоселении в Коми как малолетний член семьи, а не под немцем. Дескать, Коми много лучше, нежели немцы. Руководствуясь этим семейным решением, отправился я в милицию, пытаясь решить вопрос прописки. Там мне категорически приказали покинуть Москву в течении 72 часов. Я растерялся. Куда ехать - в Радвилишкис, Грузджяй или Коми? Что делать, куда деваться?

Мы с тетей Верой решили добиваться справедливости. И вот отдал я дань времени, - поддавшись уговорам тети, написал письмо... добродетелю всех людей и народов товарищу Сталину. Ответа, конечно, не получил (само же письмо нашел в 1997 г. в своем личном деле в архиве КГБ Литвы). Кончился 72-й часовой срок, данный для выезда из Москвы. Мы с тетей не знали, что и предпринять. Под

конец пошли на прием к большому милицейскому начальнику, исповедали свои «грехи» и просили снисхождения, то есть разрешения жить и учиться в Москве. Большой начальник в генеральских погонах (он сидел в каком-то учреждении в районе улицы Кирова) любезно согласился нас помиловать. Вышли, испытывая большую благодарность, на душе стало легко. Тетка говорила: «Я знаю, советская власть справедлива и милосердна, все устроится». Радости не было границ.

Спустя несколько дней наступили Октябрьские праздники. С коллективом техникума пошел я на парад на Красную площадь, - может, увижу справедливого и мудрого товарища Сталина. Участникам демонстрации строго предписывалось следить, чтобы в их рядах не было незнакомых людей, - руководители колонны должны были всех знать в лицо. В то время я учился фотографировать и решил, было, взять на парад свой фотоаппарат «Любитель». Тетушка перепугалась - разве ты не знаешь, что в Москве нельзя фотографировать! И вправду, сам видел, как милиционер задержал человека, снимавшего гостиницу «Москва». (Уже много позднее, при возвращении в Литву в 1958 г., никак не мог привыкнуть к тому, что в Москве можно свободно фотографировать, и несмело там и сям нажимал на затвор фотоаппарата). Ну, а на сей раз, к большому моему разочарованию, на трибуне мавзолея товарища Сталина не было.

Арест, тюрьма, этап

Время бежало своим чередом. Все, вроде, успокоилось. Я сделался комсомольским деятелем, выбран членом комитета техникума. Мне поручено вести учет комсомольцев, а также собрать и отвезти в подшефный колхоз библиотечку. Пришли и минули зимние каникулы. В одну из ночей в общежитии техникума печатал фотокарточки для подшефного колхоза. Под утро поехал к тете Вере, позавтракал, схватил книжки и бегом в техникум - был обычный учебный день.

На перемене вызывают к директору. В его кабинете сидели незнакомые мужчины в гражданском. Грубо приказав поднять руки вверх, на виду у директора они вытрясли содержимое моих карманов, отобрали и положили на директорский стол мой комсомольский билет. Все произошло так быстро. Мне было неудобно перед директором, который не менее меня был смущен происходящим, так что я безропотно выполнял все их приказания и еле смог выговорить: «Что происходит, чего от меня хотите?» Услышал в ответ: «А откуда поутру пришел домой?» Начал им объяснять, что был в общежитии, печатал фотокарточки, но никто меня не слушал.

Я подумал, что произошло какое-то недоразумение, поэтому послушно в сопровождении арестовавших меня прошел в класс, забрал свой планшет с книжками и под конвоем, опустив голову, пошел по длинному техникумовскому коридору к выходу. Вокруг шумела перемена, ребята спрашивали: «Раценас, ты куда?» Я что-то мычал в ответ. Было неприятно у всех на виду идти в качестве арестанта. Интересно, что они обо мне подумают? Как им объяснит мою историю администрация техникума? Больше я никогда не встречал никого из них.

Зажатый с двух сторон стражниками, вышел на улицу Усачева. Вот, еще один техникум «кончил»...

У тротуара стояла эмка. Посадили меня на заднее сидение, рядом устроился один из экзекуторов, и с невиданным доселе комфортом я покатил по улицам Москвы, - кажется, первый раз в жизни ехал на легковом автомобиле. В салоне царила мертвая тишина. Вот справа засветились звезды Кремля, вот мы поднялись на площадь Дзержинского, вот повернули в лабиринт улочек за зданием МВД. Сопровождавший предъявил пропуск, солдаты открыли одни и другие ворота, и под конец мы очутились в тюрьме, как потом выяснилось,

Московской области. Вокруг высокие слепые стены, у ворот-солдат. Мои «опекуны» передали меня регистратору, который записал меня в реестр, опросил, обыскал.

Все еще тлела слабая надежда, что все произошедшее - это недоразумение, просил сообщить об аресте тете, дал ее телефон. Конечно, емгебешники к ней тут же наведались, вернули мои учебники, произвели обыск, забрали мои письма и привезли мне передачу от тети - батон хлеба.

Ни во время ареста, ни позже никто мне не предъявил ордер на арест, я ни разу не был опрошен следователем, не было оглашено никакого обвинения. Будучи наивным, неопытным, подавленным случившимся, я и не подумал требовать каких-либо объяснений, соблюдения процедуры ареста, и совершенно не защищал свои права. Все думал, что меня с кем-то спутали, что мое возвращение рано утром из общежития связывают с какими-то событиями, в которых я не участвовал. Вот разберутся и меня отпустят. Но вместо этого я попал в тюремную баню. Из одежды вырезали все железные пуговицы, отобрали пояс, одежду отнесли в дезинфекционную камеру. Раздев, осмотрели, записали все особые приметы, взяли оттиски пальцев. Надежда на скорое возвращение под крылышко тети Веры постепенно угасала. Пожилой старшина, безжалостно остригая мою шевелюру, спрашивал с кажущимся участием: «Что же ты, парень, натворил, что сюда попал таким молодым?» - «Ничего не натворил», - говорил я святую правду. Старый служака, наверное, думал: «Молодой да ранний, они всегда ничего не знают, не ведают...»

Вымыв и продезинфицировав, посадили меня на стул, дали в руки табличку с фамилией, сфотографировали фас и в профиль. И по сей день это фото украшает мое личное дело.

Получив боевое крещение, держа брюки одной рукой, другой придерживая полы развевающейся солдатской шинели (в то время и после еще долго я носил английскую лендлизовскую шинель горохового цвета, в которой из госпиталя вернулся муж тети), я препроводился в помещение, вдоль стен которого шел ряд маленьких, примерно в 1,5-2 квадратных метров, клетушек-камер. В одной их них очутился и я. Хлопнула закрывающаяся дверь, лязгнул засов, надзиратель глянул в волчий глаз - и вот теперь я действительно почувствовал себя узником!

Под потолком ярко светила мощная электрическая лампочка, в противоположной от двери стене был сделан выступ около 15

сантиметров шириной, вроде скамеечки: зад можешь частично прислонить, но ногами нужно упираться в пол, иначе не усидишь. И все... Подъем в 6 утра, отбой в 23 часа. Остальное время суток можешь либо «сидеть», либо стоять или ходить: два шага туда, два обратно. Сесть на пол нельзя, грозят карцером. Ночью, постелив шинель, лежу на полу с полусогнутыми ногами, распрямить их нет места. Утомляет круглосуточно светящая мощная лампочка. Сидение на скамеечке утомляет, долгочасовое стояние тоже. Давят сплошные, глухие стены. Сразу всех «неудобств» вроде и не почувствовал, настолько настроение было подавленным. Даже есть не хотелось, вначале вернул удивленному надсмотрщику несколько нетронутых тарелок с едой, о чем впоследствии жалел.

Беспокоился о тете Вере. Зная ее неугомонный характер, представлял, как она переживает, бегает по инстанциям. Однако время шло, а ее усилия, предпринимаемые для моего освобождения, не давали результатов.

Единственное развлечение в угрюмой тюремной жизни - прогулки в закрытом дворике в компании арестантов. Тихие остриженные фигурки цепочкой топали вдоль высоких стен. Изредка многотонный звук шагов прерывал окрик надсмотрщика: «Не останавливаться, не разговаривать!» Погуляв положенные 40 минут, я двигался по тюремным коридорам в сторону своей одиночки. «Руки за спину!» - это правило передвижения я усвоил после первого же тычка в поясницу и впредь, уже без особого напоминания, сам держал руки как надо.

На. четвертые сутки меня из одиночки изъяли, и я, заложив руки за спину, под водительством надзирателя двинулся по бесконечным коридорам с паркетными полами, устланными красными дорожками (не для комфорта, а для глушения шагов надзирателей), поднялся по лестницам, прошел решетчатые промежуточные двери, услужливо отпираемые перед моей персоной, и наконец попал в большую камеру, полную людей. Я здесь был 22-ым. Меня тотчас обступили арестанты, стараясь выяснить, кто я и что я. Чересчур не вдаваясь в подробности, рассказал свою историю, объяснил, что никто не допрашивает, никуда не вызывают, ни в чем не обвиняют. Знатоки юриспруденции покачали головами и решили: «Где-нибудь что-нибудь не так сказал!» Показали мою койку и оставили в покое. Позже выяснилось, что в камере было 17 человек с высшим образованием, все обвинялись по разным пунктам знаменитой 58-й статьи. Поскольку

публика была образованной, меня не ожидали обычные «крестины» новичка, в содержание которых входит «экзамен», вынос без очереди параши, конфискация первой пайки в пользу старожил камеры и услужение им.

В камере также был паркет и целыми сутками горели сильные электрические лампочки. Днем койки сдвигали в центр комнаты, а вдоль стен шли и шли цепочкой сокамерники, погруженные в свои думы. На койках ни сидеть, ни лежать не разрешалось. На допросы обычно выводили по ночам и в камеру возвращали поутру. Поскольку днем на койке лежать возбранялось, то после трех бессонных суток у допрашиваемого развязывался язык. Так без кровопролития, по законам святой инквизиции, и происходило дознание.

Очень тяжело было спать при сильном электрическом освещении, но накрыть голову одеялом не разрешалось. Как знать, может, под ним затеваешь какой заговор.

Среди заключенных камеры был один знаток Конан Дойля: вечерами он по памяти выразительно пересказывал похождения Шерлока Холмса. Это очень скрашивало наш быт. Содержание рассказов я хорошо запомнил, и через несколько лет в общежитии Сыктывкарского лесотехникума так хорошо рассказывал услышанное, что ребята ночью боялись выключить свет.

Серое течение дней разнообразили утренние уборки, раздача пищи, вызов сокамерников на допросы. Мне долго скучать не пришлось. В один из вечеров стали вызывать на выход то одного, то другого, неожиданно объявили мою фамилию: «Выходи с вещами». Выскочил в коридор, тут же был доставлен в комнату ожидания, где мне заявили: «Сможешь поехать домой». Получив свою шинель и планшетку, очень обрадовался. Уже видел себя спешащим по улицам Москвы, к тетушке. Однако это была злая шутка. Выйдя во двор, очутился в крытом грузовике, в знаменитом «черном вороне». Вскоре заявился конвоир, захлопнул дверь, и мы тронулись. За стенами машины гудел город, но никому не было дела до меня - запертого, запуганного, куда-то влекомого.

Из одной тюрьмы приехал в другую, в знаменитые Бутырки. Здесь я получил сухой паек: хлеб, треску, сахара горсть. Опять в «воронок». Поехали. Очутились по ту сторону путей Курского вокзала. В сопровождении двух вооруженных винтовками конвоиров я подошел к стоящему у перрона составу, к последнему вагону. Это был знаменитый столыпинский вагон. Снаружи - обычный пассажирский вагон, скажем, почтовый. Но внутри на окнах решетки, и каждое

«купе» от коридора отделено решетками. Вагон полон лязга закрываемых дверей и засовов, стучат солдатские сапоги, слышны окрики. Сопровождавшие под расписку передали меня вагонному конвою, сверили личность, и я очутился в «железном купе», а мое личное дело - в папке старшего. Итак, до свидания, Москва, целых полгода твой хлеб ел!

По сути дела, только теперь началось мое знакомство с тюремными порядками. Сначала я пребывал в пустом купе, но вскоре поместили еще молодого парня. Он жаловался на голод, и я, в припадке жалости, отдал ему половину своей пайки. Когда вернулся из туалета (в установленном порядке охрана «туалетировала» весь вагон), спутника уже не нашел. Не нашел и своего кашне с остатками пайки. Пожаловался конвоиру - был расценен как любитель морочить голову по пустякам и в целях воспитания втиснут в купе к уголовникам с назиданием: «Попробуй еще пожаловаться». Одному уголовнику моментально понравились мои меховые рукавицы, другой без церемоний потребовал остатки сухого пайка. Произошел инцидент, во время которого пострадал, конечно, я: разбили нос, порвали рукавицы, отобрали треску. Но нет худа без добра: во время реквизиции моего имущества возник кое-какой шум (жаловаться я уже не решался), который привлек внимание конвоиров, и я был перемещен в купе политических. Здесь меня тоже не встретили с распростертыми объятиями - не было куда сесть. Когда пришло время сна, я очутился вовсе в безвыходном положении, ибо, жак известно, лежащий человек занимает большую площадь, нежели сидящий.

В купе столыпинского вагона, как и в обычных, имеются два ряда полок. Внизу сидят, а при надобности лежат на полках и на полу между ними. Верхние две полки соединены между собой третьей, так что «жилплощадь» значительно расширяется. Здесь обычно лежат. Поскольку внизу места совершенно не было, меня загнали наверх. Когда же пришло время ложиться, я, как новичок, остался совсем без места. С верхних полок сгоняют, внизу не принимают. Все толкаются и матерятся, а конвой ничего знать не хочет - размещайся, как знаешь. Наконец выход найден: ложусь людям на ноги. Некоторое время лежу на одних, затем на других, и так без конца. Меня даже утешали - дескать, есть случаи, когда в купе конвой зэков ногами трамбует, тогда невозможно ни лежать, ни сидеть.

Так, мытарясь, дождался рассвета: выяснилось, что прибыли на станцию г.Горький. Зэков было много, поэтому машинами нас не

перевозили. Построили по четыре в ряд и гнали пешком. Часть колонны составляли женщины. Тогда впервые услышал я известную молитву, которую перед движением говорит начальник колонны: «Шаг налево, шаг направо...»

Топая окружными улочками, подошли к воротам тюрьмы. Впервые увидел механизацию: солдат нажал кнопку, и ворота раскрылись, пропустив колонну в тюремный двор. Проверка, прожарка, баня, затем камера.

В просторной, светлой тюремной камере относительно свободно. Здесь встретил земляка. Молодой паренек моих лет, оказывается, очутился в сходном со мной положении: в 1941 году с семьей был выслан в Алтайский край, после войны сбежал в Литву, а теперь пойман и следует этапами поближе к Белухе. Как обычно, в тюрьме слишком не пооткровенничаешь, поэтому расстались, не завязав более прочного знакомства.

В сравнительно удобной тюрьме Горького долго не держали. На третий день получил буханку хлеба, треску, горсть сахару - и на этап. Вещей имел всего-навсего офицерскую дерматиновую планшетку. Пищу туда не положишь. Тут я проявил зэковскую смекалку: снял кальсоны, в одну штанину положил хлеб, в другую треску, а сахар в рот. Все вмиг устроилось. На сей раз в столыпинском вагоне давки не было. Из попутчиков запомнились молоденький чем-то проштрафившийся солдатик-узбек, почти не говоривший по-русски, и молчаливый угрюмый мужчина, скитавшийся по лагерям с 1928 года, т.е. уже двадцать третий год. Это был апатичный, равнодушный ко всему человек. Рассказал, что вначале получил 10 лет, потом добавили еще 5, а когда отсидел и это, то вызвали к начальнику лагеря и объявили, что добавили еще 10. Такая практика по отношению к 58-й статье была в то время не редкость.

На остановках происходила загрузка или разгрузка «пассажиров». При этом проверялась их личность. Это выполнял сам начальник конвоя, по большей части, офицер. Заключенные были всякие, в том числе и рецидивисты. После очередного ареста такая «птичка» попадала в тюрьму обычно под другой фамилией. При проверке личности начальник конвоя выкрикивал фамилию, а ее собственник отвечал, сообщая громко имя, отчество, год рождения и статью, по которой осужден. Сверка личности рецидивиста зачастую выглядела так. Конвой выкрикивает: «Иванов он же Петров, он же Семенов, он же Соколов!» Рецидивист отвечает: «Петр, он же Иван, он же Семен,

он же Николай, такого-то года рождения, судим по такой-то статье!» Такие распевки веселили весь вагон, следовали комментарии, рассказы разных случаев.

Наш вагон медленно продвигался на север. Через покрытое изморосью окошко виделись нескончаемые леса, дома поселков, заваленные снегом под крышу; окрестности становились все суровее.

Знатоки объявили, что едем в сторону Кирова. В Кирове снегу было по пояс, морозило. Тюрьма деревянная, холодная, оконца замерзшие, в камерах и днем полумрак.

В Кировской пересылке в камере встретил коми парня. Оказалось, что он не захотел кончать Пезмогское ремесленное училище, оттуда сбежал на юг, в Краснодарский край. Теперь его доставляют в место совершения «преступления». По законам того времени тот, кто, недоучившись, сбегал из ремесленного училища, сокращенно называемого ФЗО, или самовольно покидал место работы, куда был направлен после окончания училища, получал 6 месяцев отсидки. Таким образом, тогда в тюрьме можно было встретить пацанов, чуть ли не детишек, которые бежали к маме, а попали... сами знаете, куда.

Примерно такого рода преступником был и мой новый знакомый. Поселок Пезмог (ныне Аджером) я знал, там бывал. Следовательно, встретил чуть ли не земляка.

В один из дней в камеру ввалилась целая группа эстонцев. Они отличались своеобразной интеллигентностью, взаимной солидарностью, были дружны и даже веселы. Это были политзаключенные, отбывшие в Воркуте свои 5 лет. Согласно приговору должны были быть освобождены, но их без всяких объяснений куда-то везли. Знатоки права рассуждали: в худшем случае отвезут в какой-нибудь лагерь и объявят о дополнительном осуждении на 5 лет, в лучшем же, доставив в схожие места, объявят о ссылке на 5 лет, а может и навечно.

Через несколько дней послышалась команда: такой-то с вещами на выход. Если уж с вещами, значит, в этап. Прощай, камера. Опять получил сухой паек. На этот раз решил поступить более рационально. Полученный сахар высыпал в ямку, сделанную в буханке хлеба. Не тут-то было, мой хозяйственный почин быстро провалился. Сахар в хлебе растаял почти так же быстро, как и во рту.

Этап собирают в пересыльном помещении. Здесь дисциплина не такая жесткая, как в камере. Помещение постоянно наполнялось

прибывающими, назначенными следовать одним этапом. Открылась дверь, и в помещение вошел крупный мужчина в полушубке и в зимней шапке с козырьком, какие носили крестьяне в Прибалтике. В руке держал мешок, содержимым которого тотчас заинтересовалась шпана. Безо всяких церемоний мешок отобрали и стали в нем рыться. Хозяин мешка в тюрьме был явным новичком, по-русски говорил плохо и, видимо, не первый раз подвергался насилию. Он попробовал протестовать, лепеча: «Я вам давал, почему вы отнимал!», - но никто его не слушал. Видя, как испаряются последние остатки содержимого мешка, человек потерял терпение и сдержанность. В припадке ярости схватил скамейку, стоящую у стены, и начал избивать обидчиков. Чтобы размахивать такой скамейкой, нужно было обладать большою физической силой. Шпана пошла врассыпную, вскочила на нары. Вожак с перепугу юркнул даже под нары. Рассвирепевший хозяин мешка, видя, что все попрятались, запустил скамейку под нары, где прятался главарь. На шум сбежались надзиратели, увели дядю с мешком и побитых, ропчущих шпанят.

К нашему удивлению, инцидент не приостановил формирования этапа, и вот мы опять в «Столыпине». Трясемся на север. Все леса и леса, все живое утопает в сугробах.

В Котласе стоим долго. Одних высаживают, других всаживают, обычная проверка - и опять вперед, в сторону холодной Воркуты. Хотя до самой этой минуты мне никто так и не удосужился сообщить, куда меня этапируют, было ясно, что еду в Коми. Знатоки этапных порядков, узнав по моим рассказам суть дела, советовали позаботиться о том, чтобы меня доставили в Корткерос, так сказать, под крыло матери. Безусловно, если бы меня голого и босого направили на поселение в произвольно выбранное место, то мне пришлось бы худо.

Итак, за спиной Котлас, впереди Воркута, дальше поезд не идет. Устроившись у замерзшего окошка, продышав кружочек, ждал, пока увижу старую знакомую - Вычегду. Вот и ее покрытые снегом просторы. Гулко стучат колеса по нескончаемому мосту. Подумать только, прошло десять лет, и опять я через щелку, как тогда, смотрю на те же места. Откровенно говоря, прогресса никакого.

Под утро прикатили в Княжпогост, выход с вещами. Собралось нас немало, целая колонна. В суматохе разгрузки и построения я как-то очутился в сторонке и пошел «погулять»: вот киоск, в нем закутанная во все возможное восседает продавщица, вот и вокзал.

Жаль, нет ни копейки. Вместо них - расписка об изъятых у меня семнадцати рублях, которых я больше так и не увидел.

Покрутился, без рубля что тут сделаешь, кроме того, морозец поджимает, обувка моя - московского щеголя, только из трамвая в метро добежать. Пустился догонять колонну, где меня еще не спохватились. Когда ее догнал, старший конвоя потерял дар речи и даже прикладом автомата не стукнул. Ирония случая - по собственной инициативе заточил себя в местное КПЗ.

На севере в то время все тюрьмы были деревянными. Княжпогостская КПЗ тоже деревянная, но насквозь промерзшая, с замурованными инеем окошками, охраняемая неуклюжими солдатами в тулупах и валенках. В камерах полумрак даже в полдень, дверная притолока покрыта льдом, от окошка веет холодом, под потолком круглосуточно желтеет лампочка. Двухэтажные нары, вонь параши и клопы, привыкшие к холоду. На охоту они выходят ночами. Лежишь, и кажется, что на тебя капают кипятком - то здесь ужалили, то там. В таких условиях засыпают только закаленные жизнью или очень утомленные люди. Почему в таких учреждениях не уничтожались клопы, неясно. Ведь о чистоте арестантов постоянно заботились - после каждого этапа в баню, а вещи на прожарку. За три недели пути одежда подгорела и стала хрупкой.

Очередное короткое знакомство с новыми соседями по камере. Тут сидели хотя и молодые, но стреляные воробьи, еще на стадии дознания. Как я понял, они что-то"натворили севернее, в Печоре, и теперь их этапировали на место свершения преступления то ли для суда, то ли для очной ставки. А ехать им туда было не с руки, и вот что они сделали. Имея припрятанную половинку лезвия, один из них наскреб химический карандаш, засыпал крошки в глаза, и как бы ослеп на пару недель. А второй... Я вздрогнул от вдруг раздавшегося крика ещё одного сокамерника, тихого, спокойного человечка. Он стучал кулаков в дверь, вызывая надзирателя. В его голосе было столько ужаса, что перепуганный надзиратель никак не мог ключом попасть в замок, а когда дверь открыл, увидел молодого парня, который с кривой улыбкой, подняв рубаху, демонстрировал на животе глубокий порез. Пока надзиратель приходил в себя, парень еще раз резанул по животу и пальцами расширил рану. С каждым ударом сердца из раны пульсировала черная кровь, становясь красной только на полу. Наконец надзиратель хватился отнимать кусочек лезвия, после чего оба

авантюриста попали в санчасть и временно избежали нежелательного им путешествия.

Событие неприятное, мы долго молчали. Такие проделки в среде уголовников нередки. Тогда-то я окончательно понял, почему нас вечно и надоедливо обыскивали, отняли все металлические предметы, вырезали пуговицы, пряжки и т.д.

Через пару дней наскребли нужное количество людей для этапа на Сыктывкар. Морозным утром нас усадили в открытый кузов газика, и тот резво побежал к столице. Хорошо, что в кузове были сшитые в большие полости оленьи шкуры. Всходило красное солнце, поджимал характерный для начала марта утренний морозец, эдак градусов под 25-30. Возникла опасность отморожения ног. К счастью, нас было немного, и мы с головой накрылись шкурами. Я поджал ноги под себя и постоянно растирал ступни руками. Обут я был по-московски - в стоптанные полуботинки и жиденькие носки. Газик быстро катил по накатанному зимнику, скрипели доски кузова, в щели дохи проникала снежная пыль. Как я ни старался согреться, но за эти тогдашние 127 км пути окоченели не только ноги, но и все прочее, что во мне было. Во дворе Сыктывкарской тюрьмы уже не смог самостоятельно вылезть из кузова, помог конвоир. Окоченевший, не чуя ног, я как в вожделенное пристанище нырнул в здание тюрьмы и долго там не мог согреться. Такая поездка не прошла даром - через год я заболел тяжелым воспалением суставов. Радовало, что в Сыктывкаре не какое-то там КПЗ, а тюрьма, там просторнее и теплее.

После этапа, как положено, баня. Хотя после такой поездки и последняя вошь замерзла бы, следует ритуальное мытье, бритье, дезинфекция одежды. Только в бане, ухватив тазик с горячей водой, кое-как согрелся. Здесь в первый и последний раз увидел разъяренного корейца. Они (как и китайцы) в этих краях не были в диковинку. Корейцы производили впечатление людей покладистых, вежливых и послушных. Вот и теперь в предбаннике вместе с другими появился невысокого роста кореец. Пожилой старшина безапелляционно стриг волосы всем, у кого, по его мнению, они были недопустимо длинны. Той же самой машинкой стрекотал и повыше, и пониже. Кореец, добыв откуда-то табаку, жадно курил самокрутку. Старшина возбранил курение - и правильно! - кто же в предбаннике курит. Кореец как ни в чем ни бывало продолжал дымить. Старшина, подскочив, ударил по самокрутке, и та, упав в лужу, развалилась. Увидев такое, щуплый кореец взбесился, выгреб

остатки курева из лужи и бросил их в лицо старшине. Тот, не выдержав подобного оскорбления, ударил корейца машинкой и сломал ее ручку.

Конец моего путешествия был не за горами, поэтому я не хотел стрижки. Так что этот инцидент оказался мне на руку. Старшина, бранясь, пошел за другой машинкой, а кореец, послушно, - в карцер. Здесь, в Сыктывкарской тюрьме, меня первый раз после ареста допрашивали. Хотя какой там допрос - уточнили личность и заявили, что меня направляют на спецпоселение, вернее, возвращают. Я изъявил желание, чтобы меня направили в старые, знакомые места, где живет моя мать. Офицер милостиво с этим согласился и что-то пометил в бумагах.

Чувствовалось окончание путешествия. В воздухе пахло весной. В полдень, когда выводили в тюремный двор на прогулку, лицо ласкали лучи солнца, хотя в открытом месте ветерок это самое же лицо еще как обжигал. Над головой синело мартовское небо, и так не хотелось опять идти в эту унылую камеру.

Дня через три сколотили этап. В помещении, где его формовали, встретился п. Ю.Гудавичене. Мы вместе ехали в одном вагоне и на барже в далеком 1941 году, вместе жили на Втором. И вот теперь, через много лет, опять встретились... но уже в тюрьме. Оказывается, п. Гудавичене в первые послевоенные годы нелегально вернулась в Литву, в родной Эржвипкас. Попала в самую круговерть партизанской войны. Вместо спокойной жизни пришлось прятаться. Но где тут спрячешься! Три года за побег из ссылки в лагерях Хабаровского края, и вот теперь третий месяц этапами следует в «полуродные» места. Я удивлялся, слыша, что п. Гудавичене все жалела лагерную жизнь - так хорошо там было работать то ли в пекарне, то ли в столовой! А здесь опять все сначала, как десять лет тому. Опять надо начинать житье с нуля. Хотя места и знакомые, никто тебя не ждет с распростертыми объятиями, а все нажитое легко умещается в сидоре арестанта. Опять живи в бараке, опять иди на лесоповал, опять обзаводись всем, начиная с ложки. Так что поневоле тут вспомнишь теплую лагерную пекарню.

Снова едем в открытом грузовике, накрывшись шкурами. Дорога вполовину короче, возможно и морозец поменьше, поэтому не успели ноги замерзнуть, как мы прибыли в славное село Корткерос. Местное КПЗ, как и положено по рангу, самое неказистое из всех, что я успел «посетить». И тесное, и холодное, и темное. Поскольку день был воскресный, истопник уже с субботы сидел дома на печи, пользуясь

законным выходным, оставив нескольких арестантов прочувствовать, что казенный дом это не тещин дом.

В камере не только холодно, но и темно. Маленькое окошечко затянуто толстым слоем льда, а лампочки Ильича и вовсе нет - тогда Корткерос жил еще без электричества. Мне стало ясно, почему опытные мои спутники еще в Сыктывкаре высказывали протест против нашего этапирования в воскресенье. Мерзни теперь здесь до понедельника, а может и дольше - власть предержащие еще должны поломать головы, куда тебя послать, в какой лесопункт определить. Но меня неожиданно вызывают в милицейскую контору, уточняют мою личность и дают подписать бумагу, в которой черным по белому написано о том, что если я опять самовольно покину место спецпоселения, то буду осужден на 5 лет. После этих формальностей милицейский чин меня спрашивает: «Дорогу на Второй знаешь?» - «Найду!» - шустро отвечаю. И я - на «свободе».

Выпустили меня в воскресенье, жест доброжелательный, потому что начальник милиции хорошо знал мою мать, долголетнюю телефонистку поселка Кия-ю, как официально стали называть Второй участок. Позднее узнал, что мое прибытие для начальника подотдела спецпереселенческих дел районной милиции не было большой неожиданностью. Оказывается, он знал, что я учусь в Грузджяй, в ветеринарном техникуме, ждал, пока его закончу, и собирался заполучить меня как специалиста, а не как какого там желторотика. Кто же тут виноват, что я сам начал путешествие из Грузджяй на восток? Все дранг нах Остен кончались конфузом.

Ну, а теперь я за воротами тюрьмы!

Снова в ссылке

Вот знакомое здание школы, в которой учился два года, вот поворот на Первый, вот и спуск к речке Кия-ю. Хотя уже середина марта, зима еще держится твердо. Дома утопают в сугробах, дорога прочищена треугольником, который тянет за собой трактор; по обе ее стороны возвышаются снежные валы.

Ничто не изменилось, дорогу найду легко. Удручает вид села, утопающего в снегах - от такой картины успел отвыкнуть. Солнышко клонится к закату, собирается спрятаться за село Маджу, еле видную на дальнем горизонте. А путь не близок - то ли 12 то ли 15 километров, два с лишним часа быстрого хода. Вперед к маме! Перехожу мост на околице села и, сокращая путь, сворачиваю

налево, на санную дорогу, накатанную колхозниками. Вокруг безмолвный лес. Столько лет здесь уже не хожено. Может эта дорога сейчас ведет не на Второй, а к стогам сена?

Навстречу, как назло, не встречаю ни пешего, ни конного. Беспокойство гложет сердце, мороз усиливается, прибавляю скорости. Санная дорога скользкая, изредка падаю, так что моя московская туфля летит далеко в снег. А носки дырявые. Кое-как достаю свою стоптанную обувку, вытряхиваю снег и прибавляю ходу. Только быстрая ходьба в таких случаях может спасти от обморожения. Вспомнил, как пять лет тому тащил по этой же дороге мешок картошки с братиком наверху. Хорошо ему, сидит себе в Лиепае в тепле, а ты беги, окоченевший, все по той же дороге и как бы на одном месте. Как и тогда, под вечер увидел мигающий желтыми огоньками керосиновых ламп, засыпанный снегами Второй.

Мама живет уже в другом доме. В том, в котором мы жили четыре года тому и из которого я уехал-убежал в широкий мир, теперь расположилась увеличившаяся семья п. Альминене. Маму, как человека одинокого, подселили на кухне однокомнатной квартиры, в которой ютилась семья учительницы. Глава семьи Бекиров Умар Оглы, из «власовцев», успел обзавестись молодой женой и уже дождался сыночка. За эти четыре года, пока я был в бегах, ушла в прошлое карточная система, материально жизнь несравненно улучшилась. Бывшие доходяги окрепли, неузнаваемо изменились, многие обзавелись семьями и дождались детей.

Кухонька маленькая, отделена от «квартиры» учительницы символической дощатой перегородкой. Здесь с трудом умещается мамина койка и тумбочка. Даже если бы для меня нашлась койка, ее негде бы поставить.

Свалился я маме как снег на голову. Приходится нам спать на одной, приставив для расширения на ночь сбоку скамейку. Неудобно во всех отношениях, но что поделаешь. Можно было бы на ночь втиснуться в щель между плитой и койкой и спать на полу. Но опять же неудобно, холодно - вода за ночь в ведре замерзает.

Но что эти неудобства! Хорошо себя вновь чувствовать «дома», у мамы, которая заботливо меня откармливает. Назавтра из своих последних сбережений она покупает мне фуфайку, ватные брюки и валенки. Таким образом, я полностью готов жить в условиях севера. Первые две недели я отдыхаю, набираюсь сил, которые, как оказалось, за время моего путешествия на казенном коште несколько

поуменьшились. Это я почувствовал, взявшись за заготовку дров. Без передышки не мог лучком отпилить от бревна и одной чурки. Но силы быстро восстановились, и я пошел на работу.

Хотя материальная жизнь по сравнению с временами войны и первых послевоенных лет заметно улучшилась, в моральном плане стало не легче. В поселке Кия-ю появилось новое здание с вывеской «Комендатура», а в нем жил комендант - местный коми лейтенант. В одном конце домика располагалась семья коменданта, в другом - сама комендатура, комнатушка со столом, сейфом, картотекою и портретом Сталина на стене. Введен новый порядок - каждый спецпереселенец и ссыльный (это разные категории) дважды в месяц должен регистрироваться у коменданта. Комендант, по случаю «рабочего» дня облаченный в форму, по одному принимал смиренно пришедших, с серьезной миной рылся в картотеке, доставал карточку, ставил дату и давал расписаться в отведенной графе.

Во время первого нашего свидания он заявил:

- Знаешь ли, что в случае очередного побега получишь срок 10 лет?

Я отвечал, что в районе мне обещали только 5.

- Нет, нет, должен получить 10.

- Не побегу отсюда, некуда.

- Ну, смотри, не вздумай!

Еще одним нововведением была обязанность получать письменные разрешения. Хочешь пойти в Корткерос по делам - проси у коменданта письменное разрешение. Расспросив, куда и зачем идешь, он выдает записку за своей подписью с перечислением должности и звания: «Настоящим разрешается спецпереселенцу такому-то тогда и тогда следовать в село Корткерос в сельпо купить гвоздей». И следуешь...

Такие вот коменданты, которых развелось великое множество во времена расцвета царствования Берии, постепенно оказались не у дел. Около 1952 года кончился срок ссылки «власовцев», перестали безудержно прижимать немцев, а с 1956 года, спасибо Н.Хрущеву, частота регистрации была снижена до одного раза в месяц. Разрешалось свободно перемещаться в пределах Коми АССР. Коменданты изнывали от безделья - присматривали за несколькими сосланными уголовниками, а со временем и вовсе захирели и лишились работы. В райцентрах все теплые места «по специальности» были заняты, гражданской же специальности нет.

Некоторые пошли на лесоповал и работали вместе со вчерашними надзираемыми.

Но пока они были хозяевами положения. Им во всем помогал обширный аппарат, с которым я вскоре познакомился.

Тетя Вера прислала мне посылку - кое-какие личные вещи. Пошел за посылкой на почту в райцентр, а разрешения не взял. Шел по сеновозной дороге, прямиком через тайгу, где движение практически отсутствовало. Получив посылку, двинулся домой. Вечерело. Подумал, кто там к вечеру еще будет сидеть в засаде, подкарауливая нарушителей. Ну, а если кто и сидит на сыктывкарской дороге, то я за мостом через Кия-ю сверну налево, на дорогу «местного» значения.

Еще в самом селе вижу едущие навстречу сани с возом сена. Смело иду вперед. Только поравнялся с возом, как вдруг из-за него выскакивает фигура в добротном белом полушубке - знакомая форма!

- Стой, кто и куда, имеешь разрешение?

Разрешения, конечно, нет, и приходится, развернувшись на 180 градусов, под конвоем следовать в знакомое здание райотдела милиции.

К счастью, еще не успел уйти домой мой недавний знакомый Коюшев, который три недели тому назад выпустил меня на «свободу». Так он сделал и на этот раз, наказав больше не ломать установки, ибо уж в следующий раз за нарушение порядка придется отбывать наказание - трое суток в холодной. Солнце уже ушло за горизонт, и я снова двинулся домой по лесовозной дороге - авось нагонит попутная машина.

Разрешение пойти в райцентр я просил всего один раз - очень уж унизительная это процедура. Ведь дорога нахожена, сколько раз когда-то топал в школу безо всякого разрешения. Лучше уж рискнуть отсидеть трое суток (тогда 15-ти еще не было). Другое дело, если нужно поехать в город. Тогда пишешь заявление на имя министра МВД Коми АССР, несешь его в районную комендатуру, ждешь пару недель ответа и, получив разрешение, отпечатанное на бланке и украшенное подписями и печатями, следуешь куда надо. Прибыв в Сыктывкар, в первую очередь должен заявиться в отдел комендатуры МВД, отметить прибытие, а при отъезде процедуру повторить (совсем как в командировке, только без командировочных). По возвращении домой, в течение суток должен вернуть разрешение в районную комендатуру.

Вот какие порядки я нашел, прибыв из Москвы.

Лес и техникум

По блату мама устроила меня долотильщиком. В лесу на так называемом верхнем складе пом. мастера мелком маркирует срез бревна, отмечая длину, толщину, сортамент. Мелком начертанную мысль пом. мастера нужно увековечить долотом, вырубив на торце бревна условные знаки. Обычно эту работу выполняли пацаны, не склонные к учебе, они целыми днями лазили по штабелям, стуча долотами, словно дятлы. Стучал и я, быстро усвоив премудрости разметки.

Лес уже вывозили по ночам, приближалась весенняя распутица. Приближалась и пора молевого сплава, венчающая все зимние труды лесорубов. Весеннее половодье на северных реках поражает своей мощью. Беда тому, кто к нему не подготовился. По большой воде нужно успеть вывести плоты изо всех верховьев, а малыми речками сплавить лес молем, т.е. врассыпную. Во время короткого весеннего половодья любая маленькая речка становится артерией сплавного дела. Эти артерии охватывают огромные территории, доступ в которые порой возможен только зимой. По болотам, скованным зимой морозами, лес свозится и штабелируется по берегам малых рек и речушек, и далее он ждет весенней воды - единственного пути в широкий мир. И если что нарушает ход сплава, весь зимний труд идет насмарку.

Бывает, что в неудаче повинен просчитавшийся человек, но чаще сама природа выкидывает злые штучки: вода случается слишком большая, так что бревна разносятся на больших территориях, и летом их можно увидеть застрявшими высоко в ветвях деревьев. Иной раз сплав не удается из-за слишком короткого половодья. Тогда сброшенные в русло бревна не успевают достичь устья и высыхают, устилая берега.

Чтобы избежать неприятностей, к сплаву тщательно готовятся, мобилизуют все ресурсы и работают до изнеможения. Обычно на сплаве практиковалась так называемая аккордная оплата, и, если сплав проходил удачно, люди зарабатывали сравнительно немалые деньги.

Попал на сплав и я. Впечатляюще выглядела речка Кия-ю, когда с крутого берега одновременно летело в воду много бревен. Шум и брызги стояли над руслом, напоминая разрывы снарядов. Люди работали с энтузиазмом: то ли весна действовала, то ли ожидание

солидного заработка, то ли подействовала смена ежедневной рутинной работы. Приятно так работать!

После скатки леса народ разбредается вдоль по берегам на многие километры: хотя бревна на плаву, плыть по течению они не хотят - на каждом повороте норовят устроить затор, и его надо тотчас разобрать. Если зазеваешься, бревна могут так набиться, что запрудят вешние воды, встанут даже дыбом. Разборка такого затора требует опыта и весьма опасна. Только наметанный глаз способен усмотреть то единственное бревно, сдвинув которое, можно сделать так, чтобы затор рассосался сам собою. А если опыта нет, то возня с затором растягивается на многие часы, сплавщик рискует провалиться в воду, и бревна могут намять ему бока.

Подхватив багор и нехитрое имущество, идешь вдоль берегов, подталкивая бревна, то там то здесь встречая знакомых. Вокруг - просыпающийся от зимней спячки лес, кое-где еще белеют лоскуты снега. Однако на солнце, присев на песчаном берегу, можешь уже и погреться, вдохнуть запах весенней земли. Сердце в предвкушении приближающегося лета бьется сильнее, и, услышав вдали крики, бежишь друзьям на подмогу - помогать разбирать затор. Так, путешествуя, не знаешь, ни где обедать будешь, ни где ночевать придется, да об этом и не заботишься.

Когда народ разошелся многокилометровой цепью вдоль речушки, меня назначили на «хвост». Хвостовики были последними в цепи. Их обязанность - окончательная зачистка берегов от остатков бревен до следующей весны.

Каждый имел легкий плот, на котором при надобности переплывал речку, чтобы очистить очередной заливчик от попавших туда бревен. То с одним, то с другим случается беда - тот поскользнулся, тот не выдержал равновесия и, смотришь, уже барахтается в воде. Все весело смеются, а «утопленник», выбравшись из ледяной купели, судорожно глотает воздух.

Но смеется тот, кто смеется последним. Оторвавшись от флотилии, медленно по течению плыву и я. Впереди затор, правлю к берегу. Берег крутой, в воздухе торчат корни подмытой сосенки. Хватаюсь за них и ногами подтягиваю плот. Но не успел и моргнуть, как огромный кусок берега вместе с сосенкой валится на меня, увлекая с собой на дно. В ушах слышно журчание воздушных пузырьков, однако направиться вверх в их компании мешает придавившее меня корневище. Охваченный страхом, кое-как вырываюсь из опасных объятий и, как пробка, увлекаемый не успевшей намокнуть фуфайкой,

выскакиваю на поверхность. Плот с поклажей качается у края затора. Снимаю резиновые сапоги и вплавь добираюсь до плота. Найдя на берегу свободный от снега лоскут земли, развожу костер и сушу одежду. Хорошо, что день солнечный, теплый.

Откуда ни возьмись, заявился бригадир, старый знакомый Степан Холопов. Смеется и говорит, что это никакое не купание, ибо голова сухая. И вправду, зимняя шапка так и осталась на голове. Смеемся уже оба.

Первый мой сплав прошел как по маслу. На полученные аккордные справил себе костюм. После сплава, пока тайга еще не просохла, приступали на пасеках к сжиганию сучьев, их много, неубранных, оставалось со времен зимы. Места вырубок, зимние волока выглядели как после татарского нашествия. Казалось, что здесь долго ничто расти не будет, что лес заболеет всяким там грибом и прочей дрянью. Ничего подобного. Пришлось через двадцать лет посетить места наших разбойных лесозаготовок - повсюду тесной стеной стоял стройный молодняк. Природа разумно занималась самоврачеванием.

Вызывала удивление индустриальная напористость государства. Отсутствовал я здесь всего четыре года, но, несмотря на послевоенную разруху, в лесах было уже полно трелевочных тракторов, разнообразных передвижных электростанций, электрических пил, мотолебедок для трелевки леса. За этот сравнительно короткий промежуток времени уже успела уйти в небытие эпоха освоения неудачных электропил АКОПП, питаемых от электростанций ПЭС-12. Надолго в лесу прижились высокочастотные электропилы К-5, через 5-6 лет уступив место бензопилам «Дружба». Вчерашние доходяги и вальщики с ручными пилами уступили место различного профиля механизаторам.

После сплава мне пришлось трудиться на ремонте лесовозной дороги - все с топором да с ломом, все тяжелый ручной труд. На работу утром топаешь километров 5-6, после целый день напрягаешься, утоляя жажду из лесных болотиц, а вечером опять те же километры до дома и тот же топор на плече. Однако труд закалял.

* * *

В июне в день своего шестнадцатилетия на участке объявился брат Валентин... наш Валик! Трудно было узнать в вытянувшемся, бледном пареньке братишку, которого видел в Лиепае два года тому назад. И, подумайте, - ростом меня обогнал, и волосы не острижены!

В том году он заканчивал 7 классов, - уже пол дороги к самостоятельной жизни, скоро можно поступать в техникум. Эта половина пути, как известно, заканчивается экзаменами. Так вот, во время первого экзамена, когда все приступили к написанию традиционного сочинения о нашей великой Родине, представитель органов прямо из-за парты на глазах ошеломленных учеников отконвоировал Валентина в Лиепайскую тюрьму на улице Суворова. Гнал по улицам пешком, погрозив пистолетом, дабы не убежал. Только через неделю перепуганные опекуны нашли Валентина в Рижской тюрьме.

Но особенно меня удивило то, что брат заявился длинноволосым! Уже в первой камере, опрошенный и наученный товарищами по несчастью, он не согласился остричься, ибо это лицу, следующему на спецпоселение, необязательно. Его не остригли и в знаменитой ленинградской тюрьме Кресты, где он просидел целый месяц в ожидании этапа. Вот что значит знание законов! Кроме того, притащил с собой весь чемодан личных вещей, которые в Рижской тюрьме передала ему опекунша. Куда уж тут мне - стриженому, босому и испуганному...

Собрались почти всей семьей, стало жить веселей. Только об отце не имели никаких известий. Поскольку Валентину не дали закончить 7 классов, его судьба была ясной - окончить их в Корткеросе. Мне же следовало продолжить учебу в техникуме, только все никак не получал разрешения на выезд в Сыктывкар - строила какие-то козни районная спецкомендатура. Тогда мама сама поехала в Сыктывкар и в министерстве добыла мне разрешение для учебы в местном лесотехникуме.

И вот начал я посещать третий техникум подряд - и все на первом курсе. Сколько же можно быть вечным первокурсником?! Поэтому, поднажав, в том же году перебрался на второй курс и техникум закончил за 3 года.

Учился я хорошо, получал повышенную стипендию, на нее и жил. Целыми месяцами, и утром, и вечером, пил чай, закусывал хлебом с маргарином, по воскресеньям варил картошку, а в день выплаты стипендии обедал в столовой блинами, запивая их казенным компотом. Из дому изредка получал передачу: с попутчиком мать присылала пирог своей выпечки. Скудно жили и мы, несколько литовцев, учившихся в техникуме, и местные коми. Очень даже бедно.

В техникуме учились Р.Нарбутас, В.Мозурайтис, К.Дубинскас, К.Авиженис, С.Каралюс, позднее в техникум пришли мой брат,

А.Шумскис, Л.Грицюс, Л.Ионикас. Только мы с братом были из дальних мест, другие земляки, в основном, были жителями Слободского рейда. В.Мозурайтис, красивый веселый парень, погиб от удара током еще на 3-м курсе, как бы протоптав дорожку несчастья моему брату Валентину, погибшему при таких же обстоятельствах через восемь лет.

Ко времени экзаменационной сессии, в июне, обычно устанавливалась солнечная теплая погода континентального лета. Загорали на пляже в Заречье и вовсю купались в Сысоле. Тогда это было оживленное место, нашпигованное пароходами, плотами, катерами. Тут же была оживленная пристань с ее толчеей, в городском саду им. Кирова, огражденном высокой литой решеткой, каждый вечер кипела жизнь, играл духовой оркестр, были танцы. Вход платный (кажется, только в дни танцев). Какой уважающий себя учащийся техникума будет покупать билет? Прикрывшись тылом памятника Бабушкину, одолевали высокую решетку, почитая это особым шиком. Даже перевоз в Заречье был платным. Сидящим за веслами платить не надо было, поэтому мы всегда стремились ухватиться за них. На каникулы домой приезжали загорелыми, как с курортов, тут же стремились заполучить работу и все каникулы работали.

Добраться до дома было непросто. Сухопутного налаженного сообщения тогда не было. Приходилось плыть пароходами, которые летом, при спаде воды, курсировали нерегулярно. Нередко можно было у касс прочитать такое объявление: «Такого-то числа парохода не будет, он сел на мель там-то». В весеннюю и осеннюю распутицу не раз все 60 км шли пешком, летом и зимой ловили попутки.

Запомнился один мой поход поздней осенью 1953 года.

Пришло известие, что мать, таща мешок с картошкой нового урожая, неудачно перелезала через забор, упала и сломала ребро. Был самый сезон уборки урожая, ждать некогда. Испрашивать разрешение на поездку полагалось за две недели. Своя картошка -не колхозная, ждать первого снега не хочет. Поэтому «нелегально» поплыл пароходом в Корткерос. Благополучно приплыв, убрал картошку, набрал для себя с ведро покрасивее и, взвалив мешок с ценным грузом, пустился в обратный путь. Начались дожди, дороги раскисли, пешком идти - настоящая каторга, решил ждать обратного парохода. А его нет да нет. Даже на почте точно не знали: белая мечта путешествовавших, трудяга «Коми колхозник», сел на мель то ли под Деревянском, то ли под Сторожевском. Делать нечего,

надо топать пешком. Я знал, что в Визябоже существует, как сегодня бы сказали, блокпост, где проверяют документы. Когда проверяют, а когда выпивают. Решил попытать счастья.

И вот, пройдя по непролазной грязи 35 километров, подошел к Визябожу. Деревню можно обойти лесом, круг 3-4 километра. Лень. Посмотрел на свою поношенную фуфайку, на мешок с картошкой за плечами и решил рискнуть, авось пронесет, авось посчитают за местного, авось как-нибудь выкручусь. Уже и приустал, а прошел только полпути, и день осенью короток. Но не пронесло. Меня задерживают, допрашивают и конвоируют обратно в Корткерос. Досада страшная! Конвоир идет следом шаг в шаг. Мои сапоги давно промокли, иду не разбирая дороги и даже нарочно по лужам - пусть полазит по ним чертов краснопогонник. И вот я в исходной точке К. Пройдя никому ненужные 70 километров, мокрый и голодный, объясняюсь в спецкомендатуре, что и как. И на сей раз меня выручают уже мне знакомые чины, в холодную не сажают. Выдают справку о том, что спецпоселенец такой-то следует в Сыктывкар, в лесотехникум, и отпускают с миром. Влачусь в школьное общежитие, к друзьям брата. Он недавно их покинул и учится со мною в том же техникуме. Варим мою картошку, ужинаем. Остатки картошки великодушно дарю школярам. Сплю не раздеваясь на скамейке. А назавтра и пароход заявился - вода поднялась, поскольку льет осенний дождь.

Готовился я стать механиком лесозаготовительной техники, которая, надо сказать, чрезвычайно разнообразна. Тема диплома - эксплуатация паровозов узкоколейных путей. Один из них, учебный, стоит в сарае, изучаем его материальную часть. Остальные бегают в Трактовском леспромхозе, куда на преддипломную практику и отправляюсь. Это на 25 километров севернее Княжпогоста, у Печорской дороги. Условия суровые и для паровозов, и для моего житья-бытья. Слесарничал в депо и с месяц работал помощником машиниста на узкоколейке.

Помню разгул безобразий, когда после амнистии в связи со смертью Сталина из Интинских, Ухтинских и Воркутинских лагерей хлынула на «юг» волна амнистированных уголовников, устраивая на своем пути бесчинства. Часть амнистированных, неясно почему, осела в Тракте, ежедневно что-то воруя, завязывая драки, пьянствуя. Страшно было смотреть на людей, совершенно не ценивших своей свободы и жизни других людей. Свою судьбу почитая за копейку, они и других ни во что не ставили. После

смены боязно было куда-нибудь выйти. В столовой вечно полно пьяных, готовых тебя в каждый момент задеть, оскорбить, затеять драку. В клубе каждый вечер-кровавая история.

Раз был свидетелем трагикомического случая. В выходной средь бела дня пошел я в магазин за харчами. Тропинка протоптана в глубоком снегу, двоим трудно разминуться. Вдруг навстречу во всю прыть бежит особа в белом полушубке, в красных погонах- вы догадываетесь, кто бежит. Бежит и на ходу никак не может вытащить застрявший в кобуре пистолет. За ним летит лагерный орел, никак не может догнать противную сторону. В руках у него увесистая гиря от весов, вполне ясно, для каких целей. Мне деваться некуда, поспешный шаг в сторону - и я падаю в снег на спину, позиция дурацкая. Кое-как встал, смотрю и глазам не верю. Противоборствующие стороны поменялись местами. Впереди во всю прыть бежит вчерашний лагерник, только без гири, сзади его старается догнать особа в полушубке, держащая в руке пистолет. Промчались мимо меня вихрем и скрылись в лабиринтах сарайчиков. Смех сквозь слезы!

Работа на узкоколейном паровозе каторжная. В течение смены, которая продолжалась 12 часов, в топку надо было забросить 6-8 кубометров дров - метровые поленья весом по 20-30 кг. Это полено надо притащить из тендера и ловко, чуть приоткрыв дверцы топки, уложить одной рукой на колосниковую решетку. Дверцу требуется моментально закрыть и операцию вновь повторить. Поленья в топке должны лежать плотно, как сельди в бочке. Если их уложишь не плотно, то через щель будет подсасываться холодный воздух, давление пара в котле упадет, и состав не осилит даже небольшого подъема. Тогда самое меньшее, что грозит- скандал. А возможна и авария, так как лесовозные платформы не имеют автоматических тормозов, и состав, не осилив подъема, катится вниз, потом опять вверх, и так беспомощно качается до полного успокоения. А виноват, как всегда, помощник машиниста - почему упало давление пара в котле, почему низкий уровень воды в нем, почему сырые дрова, и т.д. и т.п.

Если на трассе встречался участок со сложным профилем, особенно в дни сильных морозов, то паровоз останавливали, перед топкой укладывали запас сухих дров, в котел закачивали воду, разводили пары - и с Богом!

На одной ветке, называвшейся Карпаты, были особо крутой спуск и такой же подъем. А внизу - мостик, на котором в прошлый сезон

свалился паровоз со всеми машинистами. Так вот, под гору не разгонишься, можешь свалиться, а, не разогнавшись, не осилишь подъема. Набирать полный котел воды тоже опасно - на крутом спуске вода может попасть в паронагреватель и даже в машину. Гидравлический удар - и поломка машины обеспечена. На подъеме увеличивается расход пара, поэтому катастрофически падают давление и уровень воды в котле. Надо бы поддать огоньку, да не смей и на мгновение открыть дверцы - холодная порция воздуха моментально снизит давление и уровень. Ну, а если уж упал уровень воды в котле, - хоть плачь, подкачка холодных порций стремительно гонит стрелку манометра вниз.

Каждый радовался, если не ему в морозный день выпадало Карпаты осиливать.

Приехав на нижний склад, в конце смены надлежало пополнить смазочные емкости, смазать машину, все вычистить (такова традиция железнодорожников) и сдать паровоз смене с полным котлом воды и полным тендером дров. Следовательно, вместо израсходованных 6 кубометров, надо тендер загрузить тем же количеством. Машинист, конечно, выполняет более легкую работу, стоит в тендере, принимает поленья и их укладывает. Помощник же, бедняга, таскает их из поленицы к паровозу и бросает вверх на двухметровую высоту. И так ежедневно.

Эксплуатацию паровозов очень затрудняли условия зимы и особенно период морозов. Как раз в такой период я и практиковался. Малейшая неосмотрительность - и замерзали водоподающие трубы, конденсат в смазочной или динамо-машине. Только успевай крутиться. Такая работа только для взрослых.

Приходишь в барак, еле ноги волоча. В нем темно и холодно, так как окна покрыты толстым слоем инея, а печка не топлена - после получки у обитателей барака очередная пьянка. Собирается тара, опять возлияние и одалживание денег, - конечно, у меня: «Куда он деньги девает, если не пьет?»

Часто, придя со смены, в коридоре нахожу Ваську, 6-летнего мальчугана. Он с мамой живет за стеной, в соседней комнатушке. Мама теперь гуляет, поэтому Васька босой, в одной рубашке его вытолкнут за двери, хотя на улице минус 30. Ему и пару часов пробыть на морозе не новость, никаких воспалений, ангин и ревматизмов, только сопля до подбородка. Бедного Ваську часто снабжаю теплом и конфетами, однако он благодарности не выказывает-затравленный звереныш. И каким человеком ты вырос, Василий?

На подходе весна, теплеет. Паровоз топить становится легче. Апрельская распутица расстраивает нашу «железную» дорогу, особенно боковые временные ветки. И хотя составы укорачиваются, то там, то сям падают с рельс платформы. Поднять ее, груженую, целая история, а поммашинисту отдых. Тлеет топка потихоньку, того пока и достаточно.

С уменьшением количества маршрутов меня направляют слесарничать в депо. Знакомство с людьми расширяется - я уже не в тесной будке паровоза с вечно недовольным моей работой машинистом и обязательным портретом Сталина, а с многочисленными работниками ремонтной службы. Среди них немало немцев. Другие - ссыльные на 5 лет после отсидки лагерях, разношерстный случайный народ, много вербованных, т.е. прибывших по временным трудовым договорам, и прочие неудачники и пьяницы, от которых избавился цивилизованный мир. Вербованные - в основном из западных регионов Союза. Все они колхозники, а завербовались не без расчета: в своем краю народ подневольный, паспорта им не выдаются, чтобы не разбежались из колхозов. А при заключении двухгодичного договора для работы на Севере паспорт не нужен. Вербованных организованно привозят в леспромхозы, и после окончания срока договора им выдают паспорта, так как уезжают они каждый по себе - как же им без паспорта? Одни уезжают, другие остаются, третьи от безалаберщины шею ломают. Возвращается бывший колхозник уже не в родной колхоз, а в город, стремится на завод, где трудом может заработать на хлеб себе и семье.

Еще одну категорию представляют сезонники - то есть колхозники, прибывающие на время зимнего сезона, когда нет интенсивных сельхозработ. В их числе и местные коми, и даже колхозники из Белоруссии. Запомнились колхозники из Полесья - своим трудолюбием, жадностью к деньгам и... темнотой. Весенним днем, когда по улицам села весело журчали ручейки, у столовой райцентра остановился грузовик, кузов которого был до отказа набит возвращающимися домой полещуками, как их называли местные. Нагруженные скарбом, они и не думали посетить столовую -денег жалко. Из кузова выскочил один мужик, зачерпнул из уличного ручья воду и стал пить! С машины послышались голоса: «Федя, подай и мне, и мне, и мне».

Уже позже, работая по окончании техникума по распределению, знал я одного сезонщика, который в целях экономии денег все шесть

месяцев ел черный хлеб, посыпанный сахаром, запивая его водой. Его товарищ отказался ехать на грузовике 70 километров, потому что за провоз надо было заплатить несколько рублей. Спотыкаясь на раскисшей весенней дороге, пошел пешком, неся свои вещи, среди которых был недавно купленный батарейный приемник «Родина» с комплектом батарей (одни батареи весили под 10 килограмм).

Скоро и я покинул Тракт. Надо было спешить, ибо раскисшие зимние дороги грозили приостановить всякое движение транспорта. Пришлось бы тогда из Княжпогоста до Сыктывкара идти 130 километров пешком. Билеты на поезд Воркута-Москва в Тракте не продавали. Устроился на подножке вагона. Мимо проплывал невеселый северный пейзаж- бесконечный покореженный вдоль дороги лес, болота, лагерные зоны за колючей проволокой с обязательными вышками по углам, и опять монотонный лес. Он будет сопровождать пассажиров до границ Вологодской области, становясь постепенно теплее, ухоженнее.

Вот и Княжпогост. Автобусы уже не курсируют, ловлю попутку и в случайной компании трясусь в кузове до Сыктывкара.

В городе совершенная весна. Сдаю отчет о прохождении практики, и, имея неделю свободного времени, решаю навестить мать. Самая большая трудность - как перейти Сысолу. Ее лед покрыт слоем воды, транспорт по нему, естественно, уже не ходит. Надеваю сапоги, беру две пары портянок - и вперед. Реку перехожу удачно, балансируя на бревнах настила. Все-таки одна нога провалилась, сапог полон воды. На берегу перематываю портянку, а мокрую для сушки креплю к палке, переброшенной через плечо. Так, меняя портянки, одолеваю 60 километров весенней распутицы. Два дня валяюсь на койке - болят мышцы, заживают натертые волдыри.

С мамой беседуем о будущем. Решено: если удастся, попробую поступить ввуз. А пока отдыхаю на маминых харчах. Перед обратной дорогой намазываю сапоги солидолом (все им мазали, дегтя не было). Нашлась попутчица, местная жительница. Обещает по тайге вывести в село Додзь, мне это значительно сократит путь. Идем еле заметной просекой, здесь когда-то шла так называемая ледянка. Теперь все заросло молодняком, саму просеку еле-еле можно определить. Ориентиры - встречающиеся штабеля невывезенного леса. Может, власовцы не успели вывезти, может, лежат со времен войны, а, может, и довоенные, лагерные.

Моя спутница точно вышла к селу. Подсчитал, что путь сократил на целых 12 километров. Додзь - длинная вереница домов вдоль старицы. А там и матушка Вычегда. Пока я отдыхал и ел мамины пироги, прошел ледоход, и теперь река несла мутные весенние воды, которые ежеминутно поднимались. На речной шири чернеет маленькая точка - катер. Весело на мачте бьется новый флаг, по случаю начала навигации он еще красный, а не выцветше-розовый. Кажется, слышишь задорное его трепыхание на весеннем ветру. Вдыхаю свежий ветер полной грудью, поправляю обязательный заплечный мешок и весело пускаюсь в дальнейший путь. Что мне эти оставшиеся 30 километров и заботы насчет переправы через разлившуюся Сысолу. Я молод и иду писать дипломную работу! На этот раз дорога оказалась просохшей, и километры мелькали под ногами. Даже разлившуюся Сысолу форсировал удачно-быстро нашелся лодочник, не пришлось часами болтаться и звать перевозчика.

Я опять в общежитии. Немного страшновато - придется писать дипломную. Казалось, что это таинственный, тяжело преодолеваемый барьер, осилив который, человек становится иным, более ценным, как бы из другой породы людей.

Днем тянуло на пляж. Работал вечерами и ночами. Чертить и производить расчеты ночью было романтичнее. Глянешь через окно - город спит, накрывшись таинственной серебристой мглой. Солнце уже зашло, но небо высоко и светло, кое-где украсившись розовыми кучерявыми облачками. Приближается полночь здешних широт, небесный свод постепенно темнеет тревожным космическим сумраком. Высоко и быстро движутся прозрачные полосы, словно пришельцы других миров. В этот короткий час душу охватывает беспокойство. Но ненадолго. Не успеешь предаться тревожным чувствам от созерцания высот, ночного свода, как небо начинает розоветь, теплеет, и город, словно вынырнув из серебристых вод, встает к новому дню.

Этих белых ночей впереди было еще много, но позднее, начав тянуть рабочую лямку, их красотами уже не интересовался.

Подошло время защиты проектов - и вот в моих руках диплом техника-механика с красным тиснением «с отличием». Достаточно редкий в истории техникума случай, еще и двойной - такой диплом подучил и К.Дубинскас. По закону имеем право без вступительных экзаменов быть принятыми в вуз. Я уже выбрал ближайший -Архангельский лесотехнический, и получил мамино благословение. Но спецпереселенец есть спецпереселенец. Директор техникума

прямо заявил, что готовить кадры для Литвы не собирается. Дескать, выучившись, все равно когда-нибудь туда уедете. Так что меня в Архангельск послать отказались, направив туда местных ребят, которые, не выдержав вступительных экзаменов, вернулись в Сыктывкар несолоно хлебавши.

Традиционный выпускной вечер, и мы разъехались по отдаленным углам республики. К счастью, удалось получить направление в «родной» Корткеросский леспромхоз. Собрав свои пожитки и распрощавшись с сокурсниками и техникумом, двинулся к перевозу в Красный Затон ловить попутную машину.

Взрослая жизнь

Видимо, придется мне на затерянном в тайге Втором участке начать рабочую карьеру. Что меня ждет - догадываюсь. Здесь жил многие годы, был на практике, все знаю. Оклад сменного механика 800 рублей, и все. Надев подобающую механику черную дерматиновую куртку, кладу в карман излучающий свет науки диплом и иду в центр, на Первый. Дорога знакомей знакомого. Начальник отдела кадров Галина Николаевна Буракова предлагает шикарную должность - зам. главного механика леспромхоза! Это значит-ближе к власти, сам полувласть, недалеко райцентр, частые командировки с Сыктывкар. Кадровичка очень удивилась, когда я не захотела принять эту должность. Даже начала стращать тяжелой жизнью производственника, глухоманью. Но перспектива возни с бумагами и необходимость учить других тому, что сам не очень хорошо знаешь, меня не устраивала. Не найдя общего языка, расстались до другой встречи.

Скучая, сидел на шее у матери. Уже и дров нарубил, и веники для коз наготовил, а звонка из центра все нет. Наконец дождался. Сложил пожитки в маленький чемоданчик и опять протоптанной дорогой заявился на Первый. Иронично улыбаясь, кадровичка сообщила о нашедшейся вакансии - в Негакеросе зарезали сменного механика Володю Разоренова - проиграли его в карты бывшие здесь в ссылке уголовники. Известие не из приятных, особенно для молодого специалиста.

Дождавшись приехавшего из Негакероса грузовика, скромно устроился в уголке кузова. Дорога очень плохая. Ведущие колеса, обутые цепями, еле толкают вперед старенький ЗИС. По сей день помню его номер: ХП 03-25. Рыча мотором, по ступицы в раскисшей

жиже главной и, по сути дела, единственной улице Корткероса, напротив тогдашнего дома культуры машина потерпела аварию - полетело сцепление. Как механик получаю первое боевое крещение - сбылись слова Бураковой. Знающий человек поймет, что значит снять коробку передач у грузовика, сидящего по уши в осенней грязи. Что поделаешь, пострадала моя новая дерматиновая куртка. Пару дней провозившись, кое-как двинулись в путь. Преодолели болото на десятом километре, благополучно одолели размытый подъем на тринадцатом, не застряли среди бревен, накиданных в русло ручья на восемнадцатом, и вот, одолев двадцать два километра, я увидел Негакеросский лесопункт.

Что это за Негакерос, о котором столько слышал, но только теперь впервые увидел? Что меня здесь ждет? Более всего, конечно, не хотел быть проигранным в карты.

Время существования Негакеросского лесопункта - 1948-60 годы. После вырубки окружающих лесов, с прекращением производственной деятельности превращается и жизнь поселка. Остаются жить некоторое время разного рода пенсионеры и прочий народ, которому деваться некуда. Дров достаточно - много пустующих зданий, и когда все истоплено, агония поселка кончается.

Но пока что Негакерос - правильный прямоугольник из бараков и выросших позже щитовых домиков, в расцвете сил. Поселок был бы непримечательным, если б его не украшал плавный изгиб Локчима, открывающий приятную глазу перспективу. Хотя лес здесь рубят всего 5-6 лет, главные производственные эпопеи уже позади. Кончила свою жизнь шестикилометровая конка, узкоколейка. По ее рельсам лошадями вывозили лес. Она была так спроектирована, что грузовой поток все время шел под уклон, и возчику приходилось не подгонять лошадь, а работать ручным тормозом. Это был сравнительно дешевый способ вывозки леса. Еще раньше в окрестностях Второго участка в лесу видел я догнивающую конку лагерных времен, так называемую круглолежневку, где вместо рельс были уложены бревна диаметром около 15-20 сантиметров, а вагонетки имели широкие вогнутые колеса, охватывающие бревна-рельсы. Круглолежневка была брошена там на погибель вместе с вагонетками.

Особенность северных поселков - баня. Может не быть магазина, клуба, мастерских по ремонту лесозаготовительной техники и прочих обязательных заведений, но баню найдете всегда. Банщик -

обязательная и всем хорошо знакомая штатная единица. Водовозная бочка, в зависимости от времени года, установлена на телеге или санях, и лошадь, может и единственная в поселке, будет содержаться специально для банных дел. Пятница - женский день в бане, суббота - мужской. Банщик, конечно, мужчина. Никто ритуал купания в бане никогда не пропустит, словно римляне древних времен. В субботу после работы улицы поселка полны разгоряченных лиц, везде слышны возгласы «с легким паром» и обязательные разговоры о полагающихся по такому случаю сто граммах.

Работа лесоруба и механизатора тяжела. Вся техника ремонтируется под открытым небом. Вышедший из строя трелевочный трактор застывает обычно в самом неудобном месте, застряв либо в грязи волока, либо в сугробе по самые гусеницы. Только смолк звук двигателя, и тут же слышится пение комаров (если лето) или начинает щипать морозец (если зима). Тут же разжигается костер, бензина не жалеют, и снятая сломанная деталь, часто на плече тракториста, путешествует в мастерские.

Так и мучились.

Светлым пятном в нашем замасленном быту ремонтников была передвижная ремонтная мастерская на базе узкоколейного вагона. Вагон, конечно, стоял на приколе. Мастерская эта, немецкая работа, попала в Негакерос году в 1949-м, очевидно, по репарационным платежам, называли ее переэм (передвижная ремонтная мастерская). Это был верх технического совершенства, тщательно, с большой любовью и высоким качеством изготовленный шедевр. На маленьком пространстве узкоколейного вагончика размещались токарный, сверлильный, фрезерный, строгальный станки, кузница, стенд зарядки аккумуляторов, верстак, богатейший набор мерительного и слесарного инструмента, сварочные аппараты переменного и постоянного тока. Всего и не перечислишь. Был отсек для обслуживающего персонала с двумя спальными местами, как в купе, с двумя комплектами спального летнего и зимнего белья с летними и зимними верблюжьими одеялами и много еще чего. Для полного удобства в шкафчике лежал перочинный ножик, ножницы, зажигалка, полотенца. Это был гимн в честь технического гения немецкого народа. Подумать только, изготовлена была года через три после сокрушения Германии, при тамошней разрухе и депрессии. Нашлись и проектировщики, и мастера, и материалы.

Между прочим, такую же переэм видел я и в Тракте. А позже - при посещении в 1970 году поселка Мартеты, двойника Негакероса - видел останки такого же шедевра.

Поселили меня в отдельном домике времен негакеросских первопроходцев, имевшем единственную комнатку площадью около 10 метров. Немного приведя ее в порядок, сел на уже знакомый ЗИС и поехал за мамой. И вот погружен нехитрый скарб, подняты в кузов две козы, и, напутствуемые собравшимися знакомыми, покидаем уже ставший своим Второй участок или поселок Кия-ю. Сюда прибыли в 1941 году прямо из родных мест, здесь жили в тяжелые послевоенные годы, отсюда «бежали» мы с братом в Литву и сюда же опять «вернулись». Простились с семьями Юшко и Альминов, единственными оставшимися здесь литовцами. В Негакеросе по соседству будут Битауты, Бункусы и сестры Барисайтес. Это семьи земляков, которые свою жизнь в Коми также начали со Второго участка.

Движимый любознательностью и энтузиазмом молодости, все свое время отдавал я работе. Мои прямые начальники вечно были под газом, поэтому из своеобразно понятой солидарности работал за двоих и старался поддерживать на возможном уровне работу ремонтной службы.

Ежедневно повторялись те же истории - бесконечно латали технику, которая постоянно ломалась. Не успеешь отремонтировать ходовую, смотришь, полетела коробка передач. Отремонтировал коробку - смотришь, отказал генератор. Наладишь реле - после ночной смены появится трещина в раме. И так без конца и края.

Видя сей заколдованный круг, я решил, что недостаточно жить только для того, чтобы Негакеросский лесопункт выполнял план рубки и вывозки леса. Надо учиться! Знал, что будет нелегко, но был полон решимости. В Коми пединституте получил разрешение сдать вступительные экзамены по месту жительства, то есть в Корткеросской средней школе.

И вот я стою перед удивленным директором школы - таких интересантов здесь еще не видели.

- Может, вы будете братом того сверх нормы шустрого Валентина, который три года тому назад закончил у нас седьмой класс?

-Да, это мой брат.

О том, что я восемь лет тому назад закончил здесь 6 классов, никто уже не помнил.

Сдавал я четыре экзамена. Первый экзамен выпал на самую весеннюю распутицу. Пешком 22 километра одолеть было очень трудно - везде полно талой воды. Выпросив у зав. обозом Бемме лошадку под седлом и гордо на нее воссев, отправился в дальний путь. В райцентре лошадка споткнулась, и размечтавшийся седок через ее голову полетел в грязную лужу. Поэтому письменный экзамен по русскому языку пришлось сдавать с мокрой задницей. Более мне лошади не давали. Порядок сдачи остальных экзаменов был такой: ухожу пешком в 5 утра, осиливаю положенные судьбой километры, вместе со школьными абитуриентами сдаю экзамен, получаю каждый раз «отлично», иду в чайную подкрепиться, после чего опять неизбежные километры знакомого пути. Разница только та, что в Корткерос иду с неспокойной душой, все-таки ждет серьезный экзамен, а назад лечу окрыленный успехом.

Таким манером, протопав около 140 километров и хорошо сдав экзамены, стал студентом-заочником Коми госпединститута. Был одним из первых заочников во всем Корткеросском районе. Летнюю сессию сдавал во время очередного отпуска, а дополнительным отпуском, предоставляемым государством, не пользовался (некому на работе меня замещать). Ну, а зимой, в зимнюю сессию, отпуска нет. Поэтому первый зимний отпуск для сдачи сессии пришлось добывать через суд! Ответчик - сама глав. бухгалтер леспромхоза Вера Петровна Кузнецова. Заседатель же - знакомый рабочий из самого Негакероса Миронов. Поэтому дело выиграл сразу.

Во время первой сессии не давали общежития и очень загружали лекциями с зачетами - отсеивали слабаков и случайных попутчиков. Ночевать я устроился у сокурсника в общежитии техникума. Ни постельного белья, ни койки не было, спал на полу, постелив газеты, вместо подушки - книги, накрывался прорезиненным плащом. Воистину, наука горька... Заочное образование человека обтесывало, но глубоких знаний не давало. Среди 30 студентов нашего курса нас было только двое мужчин! Ярмо науки вместе со мной тащил уже пожилой учитель немецкого языка из Вильгорта Иван Христианович Шок, мой камарад. Его голова, украшенная серебром седины, с напряжением усваивала премудрости науки, и я ему вечно помогал. Зато как было легко на душе, когда, осилив очередную сессию, разъезжались по домам. Вернувшись в глубь лесов, никогда не чувствовал ностальгии по городской жизни. Сослуживцам мои стремления были непонятны, они никак не могли уразуметь, зачем я взвалил на себя такую ношу.

Перемены

Время бежало, менялись обстоятельства. В Кремле хозяином стал Н.С.Хрущев. При сдаче экзаменов по марксизму-ленинизму пришлось переориентироваться, усвоить новые положения: о возможности победы социализма во всем мире путем парламентской борьбы, о мирном сосуществовании государств с различным строем и др. К новым положениям нелегко было привыкнуть, многое казалось настоящей ересью. Впоследствии во время сессий давали общежитие, т.е. классные комнаты в школах, в которых в тот момент были каникулы. Жительствовали в такой комнате человек по двадцать, с разных курсов, разных специальностей, из различных районов обширнейшего Коми края. На историческом отделении учились несколько лагерных замполитов, приезжали и ходили в форме, очевидно надеясь на снисхождение преподавателей.

Вечерами в наших «общежитиях» разгорались горячие дискуссии по вопросам хрущевских нововведений в монолитные устои незыблемого учения Маркса-Ленина. Обсуждались положения политэкономии. Раздел капитализма в учебнике был изложен четко и ясно, социалистический же тонул в неубедительном многословии. Ну, и начинались разговорчики, так сказать, в строю. Чувствовалось, что в обществе мысль начала освобождаться от догм, повеяло свежим ветром. А после разоблачения культа личности заочники замполиты на сессии стали приезжать в гражданском.

Наше положение спецпереселенцев понемногу также стало меняться. Брат еще во время учебы в техникуме был вызван в сыктывкарскую спецкомендатуру и... получил вольный паспорт. Семья разделилась - мы с мамой спецпереселенцы, а брат - свободный гражданин. Приходилось ездить в командировки, и комендант выхлопотал м,не паспорт. Паспорт как паспорт, корочки зеленые, а в середине огромный, на весь лист штемпель «Разрешается передвижение только в пределах Коми АССР». Отмечаться в комендатуру надо было уже идти только раз в месяц, и число ходоков поуменьшилось. С 1956 года нормальные паспорта стали получать немцы. А ведь еще три года назад на Втором собрали ихвсех в клубе, и человек в форме (МВД или МГБ) заявил, что они, немцы, сюда сосланы навечно, и требовал подписи под «согласием» на это. Многие отказались расписываться, и рассерженный чин кричал: «Все вы тут сгниете, и вы, и ваши дети!» В документе, который

предлагалось подписать, было отмечено «не пожизненно», а «навечно». За компанию это уведомление требовали подписать и литовцев. Екатерина Юшкене отказалась подписать, заявив: «Ничего вечного нет». Как в воду глядела.

Прошло каких три года, и все изменилось. Воистину ничего вечного в житье человеков нет.

Во время отпуска без особой волынки выдавали разрешение и на дальние поездки, в том числе и в Литву. Конечно, это разрешение приходилось в месте прибытия отмечать в милиции. Лед тронулся! После 15 лет мама впервые поехала в Литву погостить. К сожалению, отметив разрешение, вынуждена была вернуться в Негакерос. Я, закончив одну из летних сессий на неделю раньше, тоже съездил в Москву навестить тетушку. Конечно, обзавелся перед этим соответствующим разрешением. Отлежав боки на жесткой полке общего вагона Воркута-Москва, через двое суток я опять в городе, который пять лет тому назад так грубо выдворил меня вон. Попав тогда в тюрьму, я удивился тем огромным подземным течениям заключенных, той огромной невидимой реке, текущей из лагеря в лагерь - со своим фарватером, заливами, мелководьями, со своими законами и традициями. Свободные граждане, передвигающиеся на поверхности, казалось, не имели ни малейшего представления о том, что рядом с ними, тут же, словно зеркальное отражение обыденной жизни, тоже передвигаются толпы невидимых людей.

Не раз видел через зарешеченное окно «воронка» людей, спешащих мимо по своим делам, не обращавших внимания на нас, бедных заключенных. Хотелось кричать: «Почему вы так равнодушны к нам, людям за решетками? Разве не чувствуете наших бед и горя? Поднимите глаза, посмотрите, протяните руку, прикоснитесь к обшивке «черного ворона» - мы тут же, рядом с вами, живые люди, только вчера ходили с вами теми же тропами!» Но люди смотрели невидящими глазами и спешили по своим делам... Такие мысли пронеслись у меня в голове, когда я сошел с поезда и глядел на муравейник Комсомольской площади.

Затерявшись в толпе, пошел я знакомыми переулками. Тетя Вера жила на старом месте, только обзавелась новыми опекаемыми - кошками. В маленькой семиметровой комнатушке, в которой с мужем обитала с незапамятных времен, было полно кошек, чувствовавших себя весьма вольготно. Тетя объяснила, что так заполнила пустоту после моего ареста. После она с ними и в Вильнюс переехала, и до

конца дней своих мучила и себя, и окружающих. Позднее узнал, что таких кошатниц очень много, и все - одинокие женщины.

Москва за 5 лет очень изменилась. Выросли высотные здания, создавшие новый московский силуэт. Одно из них, у Красных ворот, недалеко от тетиного дома. На улицах автомобилей стало еще больше. То там, то сям можно встретить невиданную доселе редкость - иностранцев. На автостоянке около гостиницы «Националь» толпился народ, рассматривая иномарки. Публика свободно носила фотоаппараты и фотографировала. Это была большая новинка. Чувствовались новые веяния. Но, несмотря на них, пришлось мне идти в Бауманский райотдел милиции отмечать свое разрешение. Правда, там моему разрешению не сильно удивились и ничего не расспрашивали - то ли по привычке, толи потому, что такой категории людей уже не придавали особого значения.

Погостив неделю, тем же поездом, но уже в плацкартном вагоне и при постели, я трясся обратно в сторону разлюбезного Негакероса. Там жизнь текла обычным порядком. Интенсивной добыче леса сильно препятствовал Локчим - лесные массивы на той стороне реки, а лесорубы и техника на этой. Три годовых сезона река сильно мешала переправочным делам, поэтому на правом берегу началось строительство поселка Марте-ты. «Ты» - по-коми озеро. Никакого озера там не было, только старица Локчима. Негакерос прекратил свое существование после 1960 года. Еще некоторое время там жили пенсионеры, теперь тут место вроде зоны отдыха.

Эта же судьба на стыке веков настигает и Марте-ты...

После путешествия в Москву прошла еще пара лет, и в один июньский день 1958 года меня вызвали в район для получения паспорта. Сняли спецпоселение, но взяли расписку, что мне сообщено о том, что не могу возвращаться в район, откуда меня вывезли, спецвыселили или сослали, как вам будет угодно. Прошло с тех пор, с 1941 года, 17-лет...

Не долго думая, уехал я в Литву, где меня любезно встретила семья Стефании, сестры матери.

Долго мне пришлось мытарится, пока прописался, получил работу. Но сегодня все это в прошлом. После возвращения из Коми минуло так много времени, что время ссылки, удаляясь, словно черта горизонта сужается до трудно различимой полосы. Многое забыто, многих уже нет в живых. Для того, чтобы не исчезли в тумане прошлого наши невзгоды, чтобы на нашей истории поучились грядущие поколения, и написаны эти воспоминания.

Post scriptum

Воспоминания эти написаны мной в 1971-73 годах и предназначались для семейного архива, для потомков. Показывать их постороннему тогда было опасно.

Ныне под напором ветра перемен о минувшем разгуле беззаконий говорится открыто. Уже опубликовано много воспоминаний - и что может прибавить эта книга? Кому-то может показаться незначительной и неинтересной жизнь маленьких, рядовых людей, о которых я рассказал. Однако думается, что знание истории своего края только тогда будет осмысленным и глубоким, когда события мы познаем от частного к общему.

Сей малый отрезок прошедших времен описан непосредственным свидетелем и участником жизни спецпереселенца, протекавшей в течение 17 лет на берегах Вычегды. Полагаю, что описываемые события будут интересны для коми жителя, помогут познать историю своей земли, много что объяснят и раскроют.

Известно, что одни и те же факты каждый объясняет по-своему. Думаю, события и дух описываемого времени я передал верно.

Приложение

Список местностей в республике Коми, где первоначально были определены на жительство спецпереселенцы из Литвы, и ориентировочное их количество

1941 г.

Жешарт      8 чел.

Айкино    35 чел.

Серегово    55 чел.

Слободской рейд      370 чел.

Сыктывкар, пос. Дырнос, Давпон    160 чел.

Иб, Сыктывдинский р.   37 чел.

Тиб-ю, Сыктывдинский р.   25 чел.

пос. Кия-ю, Корткеросский р-н   115 чел.

Усть-Лекчим      147 чел.

Ульяново (бывший лагерь рядом с монастырем)    92 чел.

Лагерные участки в окрестностях Устьнембазы (ныне Югыдъяг)    308 чел.

Лагерные участки в окрестностях Тимшера     62 чел.

1945 г.

один эшелон, около 1225 чел.

1. Лазарет, Рыбница, Кожвинский р-н

2. Андроново, Кожвинский р-н

3. Канашбр, Кожвинский р-н

4. Усть-Ляга, Троицко-Печорский р-н

5. Левады, Троицко-Печорский р-н

6. Мишкинёль, Троицко-Печорский р-н

7. Большая Ляга, Троицко-Печорский р-н

8. Усть-Илыч, Троицко-Печорский р-н

9. Подеиван, Троицко-Печорский р-н

10. Проковичбож, Троицко-Печорский р-н

11. Покча, Троицко-Печерский р-н

12. Дутово, Троицко-Печерский р-н

13. Каджером, Кожвинский р-н.

ОТ АВТОРА

Я жил в Коми крае в Корткеросском районе целых 17 лет (1941 -1958). Срок немалый. Попав сюда семилетним, прошел путь школьника, учащегося техникума, дипломированного механика в леспромхозе. Казалось бы, это обычный путь многих и многих. Но все это время надо мной невидимым гнетом висело клеймо спецпереселенца. Окружающим как бы и не было видно его, однако оно раз от разу больно кололо мою шкуру, язвило душу своей несправедливостью. В чем это выражалось, читатель узнает, прочитав мое небольшое повествование.

Таких как я и моя семья - поселенцев, переселенцев, спецпереселенцев и проч. в те годы в Коми крае была тьма. Все мы находились в разряде врагов то ли народа, то ли советской власти. Но какие же это враги? Работящий народ, без суда и следствия грубой силой оторванный от родных очагов и водворенный по медвежьим углам Коми края. Кого тут только не было: раскулаченные россияне, многочисленные поляки, литовцы, поволжские немцы, невесть откуда взявшиеся китайцы, затем после войны - опять одесские и прочие немцы, так называемые власовцы, т.е. военнопленные, того Власова и в глаза не видевшие...

Все эти люди составляли основную рабочую силу в тяжелые годы войны и в первое послевоенное десятилетие в леспромхозах, в сплавконторах и прочих хозяйствах. Это они материализовывали популярный в те годы лозунг «Лес нужен стране как хлеб, как уголь, как металл!» Это они внесли в свое время ощутимый вклад в экономическое развитие Коми республики. И не только экономическое. Сегодняшнему жителю Коми республики встречаются люди с немецкими, литовскими фамилиями. Ему порой и невдомек, откуда они взялись - мало ли понаехало народу в богатую недрами республику. А между тем эти люди в подавляющем большинстве - потомки спецпереселенцев, о которых и пойдет здесь речь.

Существует большая литература о жизни узников в местах заключения, которых в Коми тоже было не перечесть. Однако эта литература специфическая, отображающая жизнь и быт людей в пространстве, ограниченном колючей проволокой, где царили стандартно-типовые, «узаконенные» отношения как между зэками, так и между зэками и администрацией. Везде те же этапы, пересылки,

бараки, допросы, надзиратели, стукачи, кумы и т.д. О жизни же, протекавшей за полосой отчуждения, сведений немного.

Статус спецпереселенца, в отличие от з/к, давал неизмеримо больше возможностей общения с местным населением, знакомства с людьми, природой края, вовлекал в бытовые перипетии. Поэтому читатель, знакомясь со спецпереселенческой историей моей семьи и моей лично, имеет возможность познакомиться с тем отрезком истории своего края, о котором не так уж много написано.

Создавая свою повесть, я ставил себе цель не только рассказать о малоизвестных страницах истории. Во мне теплилось надежда на то, что в читателе возникнет чувство протеста против самого способа обращения с населением, основанного на произволе и насилии. Может быть это станет залогом того, что подобные факты в будущем не повторятся, чего и остается пожелать.

Коротко о себе. В 1941 году моя семья вследствие советизации Литвы была репрессирована. Я с матерью, учительницей начальных классов, и младшим братишкой в качестве спецпереселенца был выслан в КомиАССР, в Корткеросский леспромхоз. Отец, служащий министерства Внутренних дел, был депортирован в Краслаг, осужден, расстрелян.

В 1954 году я окончил Сыктывкарский лесотехникум, затем - три курса (заочно) Коми пединститута. В 1958 году, после снятия клейма спецпереселенца, вернулся в Литву, окончил Вильнюсский университет, работал на разных инженерных должностях. Ныне плыву на корабле пенсионеров, известно куда.

С началом перестройки и гласности занимаюсь (на общественных началах) организацией охраны памятников, установленных в местах ссылки и заключения граждан Литвы на территории Российской Федерации и Казахстана. Таких памятников только в Коми крае пять, поэтому не порываю связей с республикой, в которой прошла четверть моей жизни.

Р.Раценас

Вычегодские берега

Взгляд скользит вниз, мимо перистых облаков, окрашенных лучами заходящего солнца, туда - к земле, погружающейся в сумерки наступающего вечера. Там прихотливо извивается серебристая лента Вычегды, отражая свет ушедшего дня. В ее излучине, словно вмерзший в лед, стоит катер, а за ним - огромная связка плотов. И только белый бурун за кормой подсказывает, что кораблик движется, упрямо волоча куда-то свой непомерный груз. Самолет пошел на посадку, в иллюминаторе поплыли веселые огоньки, мигающие на мачте катера, и мне показалось, что сквозь реактивный рев я слышу монотонную песню его надрывающегося движка.

Эта, такая знакомая, картина вызвала волну воспоминаний. Там, внизу - многохоженная мной в молодости, своеобразно близкая сердцу земля. Сколько она видела слез и страданий моего да и многих других народов...

Хотя аэродром, втиснутый в тело Сыктывкара, оказался на том же месте, что и много лет назад, я не сразу разобрался, куда направить стопы. Город явно изменился. Столица Коми АССР, богатой лесом и полезными ископаемыми, за двенадцать лет моего отсутствия (1958-1970), похоже, удвоилась или утроилась. Сразу бросались в глаза, что этот симпатичный, летом утопавший в зелени, с деревянными домами и тротуарами на окраинах, городок уже стал жертвой поспешной застройки. Словно грибы после дождя повыросли безликие бетонные коробки вперемежку с традиционными в Коми керками, зачастую уже покосившимися. Над городом маячила телебашня. Нет более того тихого Сыктывкара. Увы, жизнь все меняет, отодвигая в туман прошлогодни молодости и их воспоминания. Но все-таки попробую их восстановить.

* * *

Познакомился я с Сыктывкаром в тяжелом 1941 году, будучи семилетним мальчишкой.

Унылый караван барж, влекомый колесным пароходом со странным названием «Кадровик», пристал к пустынному берегу напротив устья Сысолы. Тогда это место еще не было застроено, и город начинался чуть вдалеке. Ссыльные здесь были не в диковинку. Врач С.Матулайтис в своих воспоминаниях писал, что

в 1899 году был сослан в Усть-Сысольск (дореволюционное название Сыктывкара). Ирония судьбы - социал-демократ С.Матулайтис терпел лишения ссылки в далекие годы царского самодержавия как будто затем, чтобы подготовить почву своим соотечественникам. Только эпоха была не та, масштаб иной и ссыльные другие. Обремененные детьми учительницы, крестьянки, домохозяйки и чудом избежавшие прелестей Краслага или Печжелдорлага несколько десятков мужчин.

Итак, после недельного нудного плавания баржи причалили к солнечному берегу Вычегды. Город отсюда не был виден. Состоящее в основном из женщин и детей общество несчастных растерянных людей, за долгие недели вынужденного путешествия успокоившееся и как бы смирившееся со своей судьбой, высыпало на берег: дети побегать по лугу и искупаться, женщины - постирать, немногочисленные мужчины, собравшиеся в кружок, - обсудить свое положение, поговорить о начавшейся войне. Никто не знал, за что нас арестовали, куда и зачем везут, что ждет впереди. И никто не знал подробностей начавшейся войны. Люди питались слухами, тут же их создавали, пересказывали друг другу и вскоре, словно эхо, слушали искаженные отголоски только что пересказанного, украшенные светлой надеждой, в которую так хотелось верить.

Вычегда - красивая северная река, несущая свои воды в Северную Двину, по величине равнозначная Неману, со сравнительно быстрым течением и довольно коварная. Здесь наше общество понесло первую и, к сожалению, не последнюю потерю - утонул купавшийся подросток. Возникшие суматоха и плач нагнали на нас с братишкой страху. Мы услышали безнадежный крик матери утопленника, впервые столкнулись лицом к лицу со смертью. Для нас, детей, даже вынужденное путешествие было своеобразным приключением. И вдруг, словно порыв холодного ветра, дохнула жестокая реальность жизни. Очевидно, в этот момент и кончилось мое светлое, теплое детство.

Перепуганные случившимся, мы с братишкой юркнули в темный трюм баржи и спрятались в своем углу. Каждая семья складывала свои пожитки отдельно, кое-кто даже отгородил свой угол простынями, за которыми мы, дети, чувствовали себя словно за стенами родного дома. Но детский испуг короток. Опять мы на палубе: надо взглянуть на прибывших водолазов. Интересны были и они, и их катер с двигателем, высоко поднятым над кормой. Не

найдя утопленника, водолазы уплыли восвояси, обдав водяными брызгами наши баржи.

Первая остановка нашего каравана на Коми земле была в Жешарте. Литовцев там направили на работу в мастерские, где из дерева изготовляли различный ширпотреб. Мастерские находились в здании закрытой церкви. Рядом по распоряжению властей ликвидировали церковное кладбище и на «освободившейся» территории посадили картошку. И сажали, да не один год. Как будто в Жешарте не хватало свободного места.

Далее следовало Айкино. Это село было широко известно, поскольку сюда подходила железнодорожная ветка. Из Айкино долгие годы шло снабжение всего вычегодского бассейна. Часть высаженных на берег отправили в Серегово, так сказать, на «курорты». Здесь же баржу покинула группа учеников еврейской духовной школы во главе с наставником-раввином. В 1939 году они бежали из занятого гитлеровцами польского Белостока в Литву, откуда их выслали на Север. В течение всего пути, надев на голову ритуальные шапочки, повернувшись лицом к стене баржи и ни на кого не обращая внимания, они усердно молились своему Богу. Но Бог не услышал их молитвы - в первую же зиму большинство из них, непривычных к физическому труду, плохо одетых, погибло.

Странно, но вначале мои земляки неохотно покидали баржи. Многие плохо представляли, где они находятся, о Коми крае никогда не слышали, поэтому держались за баржу как утопающий за соломинку, боясь расставания с соотечественниками и предпочитая плыть против течения Вычегды - по течению своей судьбы. Однако во время остановки в районе Сыктывкара многие захотели сойти. Город давал больше надежд на устройство и выживание: много учреждений, предприятий, более разнообразное трудоустройство. Высадившиеся были размещены в Дырносе, на кирпичном заводе, и в Кочпоне, и еще большая группа - на Слободском рейде, в 20 километрах вверх по Вычегде, а также в деревне Слобода, для работы в колхозе.

Облегчила ли близость города их голодное существование в тяжелые годы войны, неведомо. Известно лишь, что на Слободском рейде была высокая смертность спецпереселенцев, о чем свидетельствует памятник на заброшенном кладбище бывшей деревни Слобода.

Со временем часть литовцев из пригородов перебралась в город. Сюда приехало и несколько человек из дальних районов. В пятидесятые годы в Сыктывкаре существовала немалая колония литовцев, которая дружно сходилась раз в две недели, а позднее раз в месяц, в комендатуру отмечаться. Комендатура находилась в правом крыле (в торце) здания Министерства внутренних дел. Изредка и в городе можно было услышать литовскую речь. Еще и сегодня, по прошествии шестидесяти лет, в Сыктывкаре, Корткеросе, Усть-Неме, Кебанъеле и в других местах можно встретить литовцев, литовских евреев и их обрусевших потомков.

Мать рассказывала мне, что никак не решалась покинуть баржу. Ее, хорошо знавшую русский язык, многие уговаривали сойти. Казалось, что баржа - это единственная нить, связывающая нас с Литвой, с прошлым, и ее страшно было оборвать.

После Сыктывкара в барже стало просторнее. Не стало тесноты, суеты, очередей у туалета, зато появились бесчисленные комары, от которых не было спасения. Их назойливое жужжание напоминало звуки еврейских молитв.

Пищали комары, шлепали пароходные плицы, а река раскручивала поворот за поворотом, доверчиво показывая обрывы, заливные луга, серые северные деревни и своего верного спутника - лес, который, как бы стыдясь своей назойливости, изредка удалялся от реки, но только до следующего поворота, чтобы за ним вновь встать молчаливым и упорным стражем ее берегов. С этим лесом, с пармой, нам было суждено не расставаться долгие годы. В нем зарабатывали на хлеб, им согревались, всякими способами уничтожали, а он нас за это при каждом удобном случае гнул нас в дугу.

Прекрасные сосновые боры из корабельных сосен заставляли трепетать сердце не медью стволов или их грацией, а ... кубатурой. Лес рубили беспощадно и безудержно... только давай, давай: лес нужен стране как хлеб, как уголь, как металл. Все это будет позже, а теперь взирали литовцы на немую стену леса, точно стараясь угадать свою судьбу: что там, за ней? Но северной тайгой просто так не полюбуешься, мечте не предашься. Она полна комарами, которые теплыми летними вечерами, при безветрии, особенно у воды, висят тучами, пугая все живое. Их нашествие выкурило из баржи и нашу семью. На первой же остановке за Сыктывкаром на берег выгрузились и мы вместе с 41 семьей и несколькими одинокими старцами. Желающих высадиться было больше, чем требовалось. Многие теперь уже хотели бы сойти, да пришлось плыть в верховья Вычегды, которые даже в Коми считались медвежьим углом.

Локчимлаг

Только здесь, почти через месяц после начала путешествия, начались реальные невзгоды ссылки. Ныне то место, в котором нас высадили, называется Теребей. А тогда этого названия никто не знал, именуя его «Первым участком». Это было одно из подразделений канувшего в вечность кровавого Локчимлага. Память о нем сохранялось до 1970-х годов: куда идешь - на Первый, где живешь - на Первом, по ком не соскучился - по Первому.

Локчимлаг «благоденствовал» до 1940 года, удобряемый потом, слезами, костями так называемых троцкистов и бухаринцев, зиновьевцев и рыковцев, кулаков и прочих «врагов народа», с которыми горе мыкала и в землю ложилась тьма различных «попутчиков», жертв сталинизма, неизвестно откуда взявшихся китайцев и корейцев, турок и поляков, немцев и латышей. В лагерях создавали такие условия существования, которые приводили к скорой гибели заключенных. Корткеросские старожилы впоследствии рассказывали о нескончаемых колоннах зеков, гонимых конвоями по мординскому тракту туда, в верховья Локчима. А вот обратно никто не шел и не ехал.

Локчимлаг в свое время был одним из самых больших лагерей на земле Коми, как бы государством в государстве. Он состоял из многочисленных лагерных подразделений, участков, командировок и подкомандировок, разбросанных в бассейне Вычегды и ее притоков Лэкчима и Нема. В бассейне одной только реки Локчим было около 40 подразделений. Только в центральном отделении лагеря, поселке Пезмог (ныне Аджером), где была сконцентрирована администрация, техническое управление, центральная больница, склады и многое другое, работало около тысячи заключенных. Там же - вилла начальника Локчимлага. Её круглосуточно охраняли часовые. В распоряжении начальника был не только легковой автомобиль, каковых в ту пору в республике имелось всего несколько, но и личный самолет.

Локчимлаг занимался лесозаготовками. Он был богато оснащен отличной по тем временам техникой, по тайге проложены прекрасные лежневые дороги, в местах подвоза срубленного леса было немало так называемых круглолежневок, имелись

высокомеханизированные лесопилки, механические мастерские, гаражи, локомобили, хорошо оборудованные склады, перевалочные пункты, пожарные депо и т.д.

Начальник Локчимлага в своем королевстве делал что хотел. Управление лагерем осуществлялось армейским методом. Обслуживать такое хозяйство и руководить им могла только многочисленная, хорошо подготовленная техническая интеллигенция. Инженерно-технический персонал, даже главбух Локчимлага, были зеками. Вольными были здесь только начальство и охрана.

Один из начальников разъезжал по территории центрального лагеря на бричке, которую тянули ... зэки. Тянуть бричку нужно было быстро, тягловую силу кнутом погонял возничий. Об этом мне рассказывал чудом оставшийся живым бывший з/к Владимир Бемме, когда-то состоявший в личной охране самого Льва Троцкого. Но бричка - это уже чересчур и для системы ГУЛАГа! Заявился более высокий чин, выстроил зэков и перед строем лично расстрелял любителя «быстрой» езды. Был назначен другой начальник, который придумал новый вид «развлечения»: запретил выдавать в пищеблок соль. Зачем классовому врагу соль? Дошло до того, что зэки мочились в еду, дабы ее подсолить. Сняли и этого, дескать, пересолил. Следующий так боролся с «нарушителями режима» - их раздетыми привязывали к дереву на съедение комарам.

Было очевидно, что вверху молчаливо поощрялась большая смертность зэков. Я прожил в описываемых местах 17 лет, не раз разговаривал с уцелевшими заключенными Локчимлага, хотя о лагерных годах они говорили очень уж неохотно. Волей-неволей всплывали разные детали прошлого в разговорах с местным населением и жившими здесь с тридцатых годов разного рода ссыльными, переселенцами и спецпереселенцами. Также кое-что сам видел. Вывод один: жизнь заключенных в Локчимлаге была настолько тяжела, что выживали лишь редкие счастливчики. А ведь это все было до войны, до разрухи.

К нашему «приезду» Локчимлаг реорганизовали. Оставили несколько маленьких лагпунктов, переданных Устьвымлагу. Зэки были отправлены на строительство железной дороги в Воркуту (началась война) и навечно там остались. На базе различных пунктов организовали леспромхозы: Тимшерский, Усть-Немский, Корткеросский и др. Центром Корткеросского леспромхоза стал так называемый Первый участок (Теребей), отделениями - Второй

участок (Кия-ю) и Собино. Леспромхозу досталось и все лагерное имущество, например, в Теребее: гараж с мастерскими, газогенераторные автомобили - лесовозы, локомобильная электростанция, пилорамы, помещения складов, пожарное депо, жилплощадь (бараки и отличные строения лагерной администрации) и превосходная 15-километровая лежневая дорога, соединявшая первый участок со вторым. Между этими участками и прошла большая часть моей жизни на берегах Вычегды. О былой технической оснащенности Локчимлага, доставшейся в наследство леспромхозу, говорил наш обратный почтовый адресе, который писали так: Коми АССР, Корткеросский ЛПХ, 1-ый (или ll-ой) мех. л/п (механизированный лесопункт). Техники давно не было, а слово «мех.» жило в адресе двадцать лет.

Все лагерное имущество леспромхоз за короткое время пустил на ветер. Война повыбрала мужчин, а оставшееся случайное руководство не сумело сохранить и использовать доставшееся лагерное наследство. Голодуха и охватившее всех чувство безысходности сделало людей равнодушными. Лежневку с обоих концов пустили на дрова, лесопилки отдали для детских развлечений (покатались на вагонетках вдоволь), строения разрушались.

Лесной поселок

Итак, наше путешествие закончилось. Нас высадили из баржи на Первом участке, рядом с -хорошо оборудованной нефтебазой. Нашему взору открылась аккуратное поселение. В стороне - зона с бараками, входными воротами, по обеим сторонам которых возвышались две будки охраны. Солидные будки - в одной во время войны был магазин, в другой позднее, уже в пятидесятые годы, размещалась целая семья Филяков, ссыльных из Западной Украины. В одной стороне - гараж, локомобильная электростанция (локомобиль служил целых 20 лет!), в другой - солидные дома лагерной администрации. Почему-то в память врезалось здание пожарки, с широкими дверями, перед которыми был выстроен огромный, полого снижающийся пандус для удобного въезда и выезда. Внутри стояли две повозки с укрепленными на них ручными пожарными насосами и прочей огнетушительной техникой. Это оборудование долго растаскивалось, а повозки помню еще стоящими и через 10 лет. Весь поселок электрифицирован, даже имелось уличное освещение, везде чисто. В бараках еще находились последние зэки.

Несколько выше Первого участка Вычегда поворачивает почти под прямым углом в сторону Корткероса, подмывая правый берег. На левом, у излучины, образовался огромный песчаный плес, заросший ивняком. Летом, при спаде воды, много сплавляемого леса оставалось на плесе, застревало в кустах ивняка. Требовалось много усилий, чтобы сбросить бревна в воды Вычегды. И вот на этом плесе, в песчаной пустыне, я увидел огромную колонну. С работы возвращались заключенные, работавшие на скатке леса. Освещенная лучами заходящего солнца, на фоне розового песка, эта темная колонна выглядела словно какой-то допотопный ящур. Медленно извиваясь, она приближалась к поселку. Я побежал посмотреть на нее поближе, к воротам зоны. Хотя был семилетним мальчишкой, ее вид отчетливо помню до сих пор: зэки, построенные рядами, в одинаковой серой одежде, с опущенными головами, безликие и молчаливые, тренированным медленным шагом нескончаемым потоком шли через ворота вахты. Идущие раскачивались в такт шагов: налево - направо, налево - направо, раздавался глухой топот - топ-топ, топ-топ. Войско, да и только.

Наконец к нашему табору подъехал невиданный грузовик - с обеих сторон кабины висели большие металлические цилиндры газогенератора с фильтром. Водитель вылез из кабины, набрал мешок деревянных кубиков, как потом выяснилось, их называли чурками, открыл крышку большого цилиндра, помешал в нем полутораметровой кочергой, высыпал в него мешок с чурками, хлопнул крышкой - и машина была готова к нашей перевозке. Так я впервые увидел газогенераторный автомобиль. Водитель, черный как жук, оказался российским немцем Валентином Томми, ветрами раскулачивания занесенный на берега Вычегды.

Во время погрузки нашей поклажи к машине подошла жена Томми, местная коми женщина, и давай причитать, что, дескать, нас везут в тайгу, где кроме болот и комаров ничего нет, что нас там ожидает погибель, чтобы мы должны отказаться туда ехать, и т.д. Но нашего мнения никто не спрашивал. И вот мы едем на невиданной машине по невиданной дороге. Сколько ни едешь - все лес, лес и лес. Нигде ни полянки, ни вырубки, ни жилого дома. Машина бежала сравнительно бодро, под колесами, как клавиши, стучали лежни, а сама дорога терялась впереди, в сужающейся просеке. Такая дорога называется лежневкой.

По сей день не могу забыть это прекрасное строение, «творение» Локчимлага. Это была настоящая автострада, только деревянная. К шпалам деревянными костылями крепились доски-брусья толщиной 15-20 сантиметров. Лежневку составляли две дощатые полосы шириной около 70 сантиметров, под каждое колесо. С внутренней стороны между полосами крепились круглые отбойные брусья - направляющие для передних колес автомобиля. Лежневка была ровнехонькой. Через болота ее укладывали на деревянном каркасе, а в сухих местах - на шпалы, как железнодорожные рельсы, с той только разницей, что между этими шпалами росла голубика или брусника. Через ручьи и речки были построены солидные мосты, а чтобы встречные машины могли разъехаться, у поворотов устроили большие, тоже деревянные, разъезды. Лежневка не извивались, подобно проселку, а от поворота до поворота была прямой как струна, поэтому издалека было видно встречного.

Уже много позднее, после окончания мною Сыктывкарского лесотехникума, мы рубили лес, вооружившись новейшей по тем временам техникой, но такой дороги не в силах были построить. Ничего подобного не было и в других леспромхозах, вывозивших лес автотранспортом. Проблема летних лесовозных дорог до сих пор решается по-разному, но, похоже, окончательно не решена. Локчимлаговский шедевр улетучился вместе с дымом. Уже в 1942 году добрый конец лежневки у Второго участка был пущен на дрова, она перестала действовать и без присмотра быстро сгинула, чтобы никогда не возродиться.

В низине показался поселок, окруженный лесом. Спустились к речке Кия-ю, переехали мост (сваи от него были видны еще в 1991 году), въехали в ворота - и вот мы в поселке, на Втором участке, он же Кия-ю. Это был типичный лагерь - в глубине лесов, подальше от людских взоров. Поселок немалый, площадью 6-8 гектаров, построенный по типовому проекту. В нем, кроме десятка больших жилых бараков, были магазин, медпункт, пекарня, столовая, здания конторы и лагерной администрации, пожарное депо, баня, за зоной - просторные конюшни и отдельно стоящее здание карцера (в нем позже приходилось жить). Зону бараков опоясывал забор, метров 5-6 высотой, состоящий из отличных сосновых бревен, установленных вертикально впритык. Можно себе представить, сколько леса недополучила страна и сколько даровых дров досталось нам!

По углам забора - вышки для охраны. Помню, в послевоенное время идешь, бывало, по тайге: внизу чащоба молодняка, а над

ним возвышается сторожевая вышка, - значит, тут заключенные рубили лес. Или натыкаешься на остатки кругл олежневки, даже с вагонетками...

Довольно большой поселок был пуст, словно после чумы. Нашли мы только две семьи, завхоза и конюха. Это были бывшие кубанские земледельцы, сосланные в Коми край в тридцатые годы, во времена коллективизации. Завхоз разглагольствовал: «Слышь, нечего вам тут носы морщить, приехали на все готовое, имеете крышу, железные кровати (в бараках не было нар, а были железные складные кровати!), имеете кое-какую снедь - чего еще надо?» Он рассказал, что их, кубанских казаков, в 1933 году привезли и оставили здесь-далеко от деревень, в лесу, в снегу, во время трескучих морозов, с семьями, детьми и стариками. Велели через три дня построить землянки и идти на работу. Голод, холод и болезни в первую же зиму унесли многих в могилу, особенно мерли дети и старики.

В Корткеросском районе было много поселений, построенных российскими переселенцами, сосланными во времена коллективизации. Об одном расскажу.

На той стороне Вычегды, в 18-ти километрах от села Маджа, в глухой тайге был поселок Расью. В это глухое место в 1930 г. сослали жертв коллективизации. Они были с юга России - из Сталинградской тогда, Ставропольской областей, Кубани. Очевидно, их оказалось очень много, так как построили большой поселок. Привезли их суровой зимой и бросили в сугробах-живите, как хотите. В поселке впоследствии самыми большими было два здания - школы и детдома. Детдом нужен был большому отряду сирот. Тяжелые первые годы многих родителей уложили в могилу. Этот детский дом долгие годы был единственным в районе. В нем жили и литовские дети, которые лишились матерей. Со временем Расью захирело. Старики вымерли, мужчин взяли на фронт, большинство из которых не вернулось, молодежь потихоньку разъехалась. В послевоенное время жители окончательно оставили поселок. Летом здесь останавливались маджские колхозники, косившие сено, зимой -лесорубы, затем он был окончательно заброшен.

Завхоз определил нас в лучшие помещения, вернее, каждый поселился где хотел, ибо места хватало. Наша семья (мать, братишка и я), например, устроились в бывшей лагерной конторе. Здесь были отдельные комнаты. Все получили железные кровати.

Взрослых сразу направили на работу. В первую очередь разобрали лагерный частокол. Объявились и начальник с

заместителем. Начал функционировать второй мехлесопункт Корткеросского леспромхоза. Этот лесопункт существовал ровно 20 лет, - очевидно, это средний срок жизни большинства леспромхозовских лесопунктов. Первый начальник, родом из Корткероса, Василий Казаков, взялся за дело - назначил людей для работы в столовой, магазине, в другие вспомогательные службы, остальные пошли рубить лес.

Была макушка лета, солнечные и теплые дни. Где-то гремела война, а здесь тихо, солнечно, пахло смолой. Но спокойной была только равнодушная природа. Такая резкая, трудно осознаваемая перемена жизненного уклада, незнакомая обстановка, непривычные взаимоотношения людей, разразившаяся война рождали в душах людей смутное беспокойство, чувство неуверенности, ожидание каких-то перемен. Никто серьезно не обустраивался, все чего-то ждали, съедая последние литовские припасы (кто имел), и жадно внимали слухам. А их поток не кончался: нас скоро отпустят, куда-то опять повезут, может даже домой (!) - все пойдет в лучшую сторону. Как это произойдет, никто толком объяснить не мог.

Теперь, после стольких лет, как говорится, задним умом, думается, что забытый Богом Второй участок был едва ли не самым спокойным местом. Ужасы войны мы узнали только по книгам и кинофильмам. Но тогда неясная тоска не давала людям спокойствия, и они довольно неосмотрительно не готовились к зиме, не беспокоились о будущей жизни - все куда-то продолжали «ехать»... Однако районное начальство, а оно явилось нам в облике офицера НКВД, знало, что нас ждет, и на ситуацию смотрело реалистически. Не раз говорилось о необходимости бросить чемоданное настроение и устраиваться основательней.

На участок завезли картошку. Часть ее продали нам - посадите, зимой пригодится. Остальную посадили на «сельхозе» - так называлось бывшее лагерное подразделение.

История с картошкой наилучшим образом характеризует наше тогдашнее настроение: посадили только казенную картошку. Хватало насмешливых разговоров о том, что из этого ничего не выйдет. Казалось невозможным ожидать урожая, когда картошку садят в третьей декаде июля. Свою картофельную долю мы съели, а на «сельхозе», к величайшему изумлению литовских земледельцев, картошка выросла и дала неплохой урожай. На севере ночи светлые, и этого вкупе с теплом (лето 1941 года оказалось теплым) было достаточно, чтобы картошка родилась и созрела. Сельхозная

картошка зимою попала в котел столовой, и ее с благоговением выуживали из жидкого варева военных лет, проклиная свое летнее легкомыслие.

Пока взрослые рубили лес, сажали картошку и судачили о том, что с нами будет дальше, мы, дети, жили своею жизнью. Вокруг благоухало таежное лето, гудели комары, пахло смолой и древесиной, и мы с утра до вечера бегали и играли. Наши еще чего-то ожидавшие родители не занимали нас трудом, не заставляли идти по ягоды, и мы развлекались как могли.

Среди нас, 4-7-летних, выделялся подросток Чесловас Гудавичюс. Это был редких способностей, золотых рук мальчик. Помню, в карьерном прудике около печи для обжига кирпича мы запускали изготовленные им кораблики, винт которых приводился в движение резиновой скруткой. Он делал даже реактивные суденышки! Под стеклянным пузырьком, наполненным водой, разжигался костерчик, и кораблик двигался под воздействием струи пара, вырывавшейся через трубочку из «парового котла». Но что кораблики! В короткое время Чесловас изготовил автомобильчик, приводимый в движение педалями, которые нажимал водитель. Автомобильчик имел рулевое управление и лихо катил по лежневке, особенно под уклон. Очень жаль, но Чесловас не реализовал свои несомненные дарования. Позднее его включили в простую рабсилу, он рубил лес наравне со взрослыми в Собинском лесопункте, а потом попался «на колосках», был судим и бесследно исчез в Човском лагере.

Поскольку наша мама хорошо знала русский язык (во времена Первой мировой войны она была в эвакуации в России), то ей вечно поручали составлять нескончаемые списки, сопутствующие, так сказать, организационному периоду. Убедившись в ее грамотности, предложили заведовать магазином. Под склад для привезенного товара использовали бывший карцер. Мама вспоминала, что стены карцера пестрели выцарапанными надписями. Кроме традиционных «здесь был такой-то», были и длиннее: «Прощайте, в последний раз вижу солнце», «Скоро умру, прощайте родные» и др. По иронии судьбы спустя пять лет наша семья поселилась именно в этом здании.

Вначале еще не было карточек и каких-то норм выдачи, так сказать, «в одни руки». Покупали, что было и что кому требовалось, благо покупателей было немного - далеко не у всех имелись деньги. Но вскоре ввели ограничения, а к осени и карточную систему.

Торговать стало тяжело. К карточкам еще никто не привык, все покупатели - свои, знакомые, все просят продать сверх нормы. Продать нельзя, а отказать тяжело. Органы прекрасно сознавали, что положение продавца во времена дефицита и голодухи является привилегированным (и в пустом амбаре мышь найдет, чем поживиться), поэтому предложили маме стать информатором, не сомневаясь в ее согласии. Мать наотрез отказалась и тут же распрощалась с магазином. Плоды ее принципиальности мы пожинали долго: целых шесть лет было голодно и холодно, а маме это чуть не стоило жизни.

Не успел установиться ритм жизни на участке, как сюда привезли польские семьи. В отличии от нас, среди поляков было немало крепких молодых мужчин. Поскольку лучшие помещения занимали мы, поляков поселили в бараках. Большинство из них оказалось крестьянами из восточных районов Польши. Было и несколько семей горожан, в том числе из Варшавы, убежавших от немцев на восток. Были и польские евреи, из них выделялся старик Лифшиц, по мнению мамы, очень интеллигентный человек. Вначале поляков, как и нас, считали спецпереселенцами. За что их выслали, они, как и мы, литовцы, не знали. Работы поляки избегали, болели, не выполняли норм, вечно предъявляли претензии. Лесопунктовское начальство их недолюбливало. Однако через пару месяцев положение поляков изменилось: им начали отдавать предпочтение перед литовцами. С большими извинениями велели литовцам перебраться в бараки, поселив их в лучших помещениях.

Первая зимовка

Поздней осенью передислоцировали рабсилу. Наша семья опять очутилась на Первом участке, там, где недавно сошли с баржи на берег. Первый участок во всех отношениях был лучше Второго. Здесь уже не медвежий угол - поселок на берегу красивой реки, есть электричество, в четырех километрах - райцентр, через который идет дорога на Сыктывкар. Вдали, у изгиба Вычегды, на высоком берегу рассыпана деревня Маджа. Там всегда краснел закат, в той стороне милая сердцу Литва.

На Первый вместе с нами перебрались все поляки. Почувствовав исключительность своего положения, они по малейшему пустяку бежали в Корткерос, в райцентр, к прокурору за поиском справедливости. Ни один из них не захотел оставаться «в лесу», т.е.

на Втором и все нагрянули на Первый. Однако здесь, в центре предприятия, лучшую жилплощадь, естественно, занимало начальство, поэтому и мы, и они поселись в бараках.

Мама опять зарабатывала на хлеб «умственным» трудом. Неустановившийся быт, миграция людей заставляли составлять нескончаемые списки: кто в каком бараке живет, у кого сколько детей, кто куда направлен на работу, кому какие назначены хлебные карточки. Маму как писаря поселили в доме с отдельными комнатами, он стоял в стороне от зоны бараков. Одно плохо - не было электричества. Научились пользоваться лучиной. Наколоть лучину, высушить, сжигать так, чтобы было больше света, чтобы лучинки дольше горели - это целая наука времен «друга ночей».

В поселке открыли детсад. Я его посещал недолго, поскольку перед октябрьскими праздниками открыли и начальную школу. И в детсаде, и в школе большинство детей были литовцы. Когда я пришел в школу, то совсем не знал русского языка. Когда надо было выучить первое стихотворение, я его вызубрил на слух, смысла не понимая. Твердо помню его до сих пор: «Где обедал воробей? В зоопарке у зверей...» Через месяц я свободно говорил по-русски.

Уже была поздняя осень, но мобилизация еще продолжалась. Через Первый участок как раз и пролегал путь призывников из Маджы и Расью. Помню мужчин, с котомками за плечами бредущих в сторону райцентра. Каждого мужчину сопровождали женщины. В воздухе висело неуловимое предчувствие несчастья. И оно оправдалось: по статистике, более 80% мобилизованных домой не вернулись.

В том году зима началась рано. Уже на октябрьские праздники встала Вычегда. В начале зимы контингент спецпереселенцев увеличился: привезли людей из Карелии, в основном украинцев и немцев, раскулаченных и высланных еще в тридцатые годы. Теперь из прифронтовой зоны их перевезли в Коми АССР. Это работящие, спокойные люди -женщины, дети, старики. Мужчины, как и здешние раскулаченные, были призваны в армию (не призывали только немцев). Несколько семей из вновь прибывших принадлежали еще к одной новоиспеченной категории репрессированных: их отцы или сыновья успели попасть к немцам в плен.

После войны, в 1946 г. всех спецпереселенцев времен коллективизации, в том числе и наших украинцев, освободили, они получили паспорта, но редко кто уехал - куда, к кому ехать? А немцев вообще оставили на спецпоселении.

* * *

Здесь, на севере, мы познакомились с очень полезным животным - козой. Позднее ими многие обзавелись. Одна из них - Манька, - очень агрессивная, стала причиной моего большого несчастья. Встретились мы на узкой, протоптанной в снегу тропинке - не разминуться. Разворачиваюсь назад, Манька - за мной, я дал деру, Манька мне рогами в зад. При падении сломал ключицу. Вот тебе и Манька.

Времена были тяжелыми: немцы под Москвой, настроение у всех подавленное, суровая зима, глубокие снега, в полдень уже сумерки, а тут еще эта ключица. Собрались мы с мамой в райцентр, в больницу. Там руку загипсовали и положили меня в стационар.

Больница для меня была в новинку, все здесь казалось интересным, скучать не приходилось. Кормили в больнице тогда еще сносно. Позднее питание было куда как хуже, и больной слабел только из-за нехватки пищи, без «домашней прибавки». Через пару недель домой я вернулся один, без сопровождения. Это был мой первый самостоятельный поход на дальнее расстояние. Сколько их потом было!

Приближался новый 1942 год. В школе готовили новогоднее представление. Хор, в котором должны были петь все школьники, репетировал песню о Тане. Это была грустная, мелодичная песня о смерти Зои Космодемьянской. Она всех нас волновала, и пели мы ее с глубоким чувством. Некоторые даже прослезились - так было жаль партизанку Таню. Я живо себе представлял холодный зимний день, деревья в инее и босую девушку, которую немцы (вот сволочи!) гоняли по селу.

Хотя мы жили в далеком захолустье, фронтовые новости узнавали быстро, а историю о героической Тане знали все - и взрослые и дети.

Новогодний вечер прошел на высоте. Больше таких впечатляющих новогодних празднеств в своем детстве и не помню. Программу показывали жителям Первого участка. Была разукрашенная елка, мы получили подарки. Это все благодаря энергии и выдумке моей первой учительницы Марии Ивановны Калининой. Она была выслана из Карелии за то, что ее муж якобы попал в немецкий плен. Она была хорошим педагогом, энергичным и пробивным руководителем, учила нас не только грамоте, но и пению и военному делу.

В то время и первоклашки занимались военной подготовкой. Вместо ружей на плечо поднимали лыжи. Стены классной комнаты были увешаны плакатами хорошего качества, на которых изображались пехотинцы в штыковом бою и лыжники, управляющиеся с лыжами и одновременно с винтовками. На занятиях по военной подготовке мы имитировали действия плакатных бойцов. Под руководством учительницы мы собирали вещи для фронта, а летом лечебные травы, в основном, почки молодых сосенок в период их весеннего цветения.

Когда разразился голод, загнавший многих в могилу, учительница Мария Ивановна сумела выбить для школы продукты, варила жиденький супчик, который сама разливала во время большой перемены. Приходишь, бывало, в школу и более ни о чем не думаешь, с нетерпением ожидая большой перемены, чтобы получить прозрачную жидкость с несколькими кусочками картофеля. Мария Ивановна и в тех нелегких условиях умела привить любовь к знаниям, пробуждала здоровое чувство соревнования в учебе. В классе на стене висел список учеников, а напротив фамилии ученика, получившего пятерку, пришпиливался красный лоскуток. К сожалению, против моей фамилии лоскуток красовался более чем редко. Потом учился я долго, учли многие, но первую свою учительницу всегда вспоминаю с особой теплотой.

Наша жизнь в доме с отдельными комнатами скоро кончилась. В бараки провели электрическое освещение, печи там стали топить на коллективных началах почти круглосуточно, поэтому в отношении тепла и света бараки оказались более удобным жильем, чем наша отдельная комната, не имевшая своей печки. И мы перебрались в барак к землякам.

Лагерный барак-это большое здание (отмечу, что и на Первом, и на Втором участках- весьма высокого строительного качества, очевидно, благодаря лагерным специалистам), сквозным поперечным коридором разделенное на две половины, с боковыми дверями. Входишь внутрь - а там огромное помещение, хоть молотилку устанавливай. В середине - две большие плиты для приготовления пищи. От них к основанию дымохода, своеобразной печи, почти горизонтально шли по две металлические трубы большого диаметра, эдак 250-300 мм, длиной примерно 2-2,5 м. Таким образом, половина барака печным устройством внутри разделялась еще как бы на две половины.

Когда все женщины, вернувшись с работы, готовили семье ужин, трубы нагревались докрасна, эффективно обогревая помещение. В

одной половине барака помещалось около 15 семей. Никакой цыганский табор не был таким пестрым и шумливым, как наш барак.

Вообразите себе помещение шириной 6-8 метров, длиной метров 30-35, разделенное пополам печью. Вдоль него расположились семьи, отгородившись имеющимся тряпьем. Были и такие семьи, которые такого комфорта не имели, жили как на ладони. Вещественное обеспечение семей очень разнилось и зависело от воли экзекуторов при аресте в Литве. Более гуманные, прибыв с арестом обычно ранним утром, когда все спали, советовали перепуганным, потерявшим голову людям что взять с собой, что оставить, не чересчур торопили. Но были и бессердечные, которые разрешали взять пищу лишь на несколько дней и увозили людей босыми и голыми. Те, кому удалось взять сколько-нибудь поклажи, не только могли отгородить в бараке свой угол занавесями, но и в тяжелые годы войны, когда голод разгулялся не на шутку, имели что менять у местных жителей на продукты, вернее, на картошку, ибо местные колхозники были также очень бедны. Те семьи, которых вывезли безо всякого имущества, жили исключительно холодно и голодно. Особенно трудно жилось в нашем бараке многодетным семьям Воскресенских и Мингелов.

Днем притихший барак был погружен в сумрак - через маленькие оконца, покрытые толстым слоем инея, еле пробивался скудный свет северного зимнего дня. Матери на работе, дети в школе. К вечеру картина менялась. После гудка локомобиля, единственного источника электроэнергии, в зону бараков направлялись цепочкою возвращающиеся с работ. Мангирдас Винчас, обслуживавший локомобиль, включал свет - в бараках возгорались лампочки Ильича, эдак ватт по 300, становилось уютнее.

Одна за другой в клубах пара в дверь вваливались вернувшиеся с работы мамы, чтобы встать на вторую смену по присмотру за семьей. Каждая приносила полено-другое дров. Размотав заснеженные платки, платочки и прочую одежду, отсыревшую при работе в снегу, утомленные многочасовым тяжелым физическим трудом под открытым небом при морозах той тяжелой зимы 1941/42 годов, несчастные женщины вновь хватались за работу. Надо бежать в магазин отоварить карточки - а там огромная очередь и давка. Надо спешить в столовую за миской супа - все теснятся к окошку и требуют у повара налить погуще. На этой почве вечно возникали конфликты. Надо готовить детям ужин, их укладывать, надо топить печь, надо сушить одежду...

Барак оживает, жизнь в нем кипит как кастрюля на плите. Кверху поднимаются столбы пара, оседая по углам толстым слоем изморози. Около печки дрова пилят и рубят. Они только что принесены, облеплены снегом, на полу лужа. Плита заставлена кастрюльками и кастрюлями. Каждый стремится занять для кастрюли лучшую позицию, и на этой почве изредка возникают пререкания. Поваров вокруг плиты - три ряда. Содержание кастрюль стараются сохранить в тайне, ибо в ней может готовиться нелегально добытое «сырье», а посему свидетели нежелательны. Кроме того, не очень приятно варить более сытную еду, когда рядом в кастрюле соседки почти что водичка и каждое движение ложки наблюдают голодные глаза ее детишек, трущихся около плиты. Бывает, за неимением времени, варка поручается детям, а они, несознательные, смотришь, умяли заметную долю содержимого. За такую провинность следует экзекуция, исполняемая тут же.

И так весь вечер - там варят, там едят, в третьем углу наказывают ребенка, в четвертом - разругались взрослые, у печки пилят и колют дрова, беспрерывно хлопают двери.

Наконец, поели кто что имел, плита опустела, дрова поколоты и сложены сушиться под трубами. Все разошлись по своим углам, дети сушат рабочую одежду матерей. Кирпичная кладка печи усеяна-увешана фуфайками, платками, валенками и рукавицами. Не было такого вечера, чтобы чья-нибудь одежда не подгорела. Тогда возникают кратковременная возня, ругань, и опять наступает спокойствие. Воздух насыщен запахами, паром, под потолком висит сизый туман. Это пустяки, лишь бы тепло. Наступает час сна. По отдельности никто не лежит. За ночь барак остывает, по углам замерзает вода - одному спать холодно. Вся семья укладывается в одну постель, накрываются тем, кто во что горазд, и лежат до утра. Ночью наступает час крыс. Особенно много их было в первую зиму. Вылезали они ночью из своих нор, огромные, серые, и табунами бегали по бараку, залезали на спящих, кусали детей, и горе той хозяйке, которая ненадежно упрятала съестное. Видимо, крысы и вши суть спутники людей в несчастье.

Наше переселение в барак оказалось даром судьбы. Вечером мы перебрались, а ночью дом, в котором мы жили, сгорел дотла. Если бы we перебрались, остались бы в прямом смысле слова голыми и босыми, поскольку дом со всем содержимым сгорел моментально.

Вслед за этой счастливой случайностью последовала другая. Мы узнали местонахождение отца. При аресте он был отлучен от семьи,

и мы о его судьбе ничего не знали - районное отделение НКВД ничего нам не сообщало, а, может, просто и не знало. Но вот в один прекрасный день получаем открытку от отца.

Списаться с ним удалось следующим образом. Два брата и сестра матери со времен Первой мировой войны жили в Москве. Все трое были активными участниками гражданской войны на стороне красных. Братья Владислав и Изидор Куршисы служили в знаменитой дивизии латышских стрелков, охраняли Кремль, «в благодарность» за что в 1937 году Владислава расстреляли. Изидора постигло бы то же самое, но он был тяжело болен, и ему дали умереть своей смертью. А сестра Вероника уцелела, впоследствии за заслуги перед революцией получала персональную пенсию. Родители переписывались с ней. Припомнив приблизительно адрес, отец написал ей. Мать, в свою очередь, тоже. Тетя Вера, как мы ее звали, или Вера Николаевна, как называли ее соседи, была до конца дней своих активной общественницей, а в то время - начальником штаба гражданской обороны дома, имевшего 5000 жильцов. Письмо отца с неточным адресом несколько дней торчало воткнутым за лифтовую решетку. Поскольку начштаба, обладательницу венгерской фамилии, жильцы хорошо знали, письмо не сгинуло, дошло до адресата.

Вот была радость: папа нашелся! А нашелся он на другом конце света, в районе железнодорожной станции Решоты, в одном из лагерей Краслага, вместе с друзьями по несчастью, каждый из которых был разлучен с семьей.

Все нам завидовали. Через нашего отца постепенно многие семьи нашли своих мужчин. Письма отца дышали заботой о семье. Писал, что рубит лес, что работа тяжеловата, что хлеба зарабатывает по-разному, что пока здоров и держится. Что стояло за этим «держится», мы могли себе представить, а точнее узнали позже, поговорив с уцелевшими заключенными. Из 2000 человек этапа выжила одна треть. Переписывались мы около года, от отца некоторые открытки приходили написанные на бересте. Последнее письмо было датировано 4 октября 1942 года. После этого отец как в воду канул. Все запросы в разные инстанции были безрезультатны, вернее, безответны. Только в 1966 году, уже живя в Вильнюсе, после очередного запроса вызвали меня в МГБ и на словах сообщили о том, что отец расстрелян 5 ноября 1942 года на основании знаменитой статьи 58 пункт 13. С нас взяли расписку о получении словесной информации, никакой официальной бумаги мы так и не получили.

Это скорбное известие семья узнала только через 24 года. На вопрос о том, почему на многократные обращения мы не получали ответов, объяснили, что, дескать, факты расстрелов принято было держать в тайне.

Первая зима шла к концу. Она в какой-то степени закалила нас, литовцы начали приспосабливаться к окружающей действительности, поутихли разговоры о скорых переменах нашего спецпереселенческого бытия. Я со средними результатами закончил первый класс, побывал в больнице, научился сносно говорить по-русски, выяснил, что мокрые руки моментально примерзают к наружной дверной ручке, - в общем, набирался северного опыта.

Большим событием для всех, а особенно для детей, был ледоход на Вычегде, который в том году наступил рано. Многим из нас, росшим на берегах небольших речушек Литвы, величественные картины мощного ледохода были в новинку. Ширина Вычегды у Теребея около 200-250 метров - как Неман у Юрбаркаса. Северная река, вобрав в себя талые воды необозримых таежных просторов, утопающих зимой в глубоких сугробах, несет толстенные льдины, крутя их в водоворотах, выталкивая одна на другую, ставя дыбом и разбивая в ледяное крошево. Над рекой стоит своеобразный шум-шелест, прерываемый изредка как бы звуком взрыва - это трескаются и ломаются льдины. Долина реки полна хаоса льдов и звуков. Посмотреть на эту впечатляющую картину на берег высыпали стар и млад, и зачарованно смотрели часами. Мы, дети, на берегу реки проводили весь день. Ледоход нам вроде праздника. Большим событием стало и появление первого парохода. Хотя все знали, что он не пристанет к нашему берегу, дети терпеливо караулили его появление и спешили сообщить об этом взрослым. На берег опять высыпала куча зевак - пароход был для нас, упрятанных в снега и леса, символом связи с большим, недоступным миром.

Потеплело...

Но за радостными минутами следует и огорчение. Обычно после ледохода холодные и мутные воды Вычегды заливают низменные берега. Подтопило и наш участок. Вначале, пока берега, укрепленные Локчимлагом, кое-как выдерживали разгул водной стихии, наводнения не причиняли очень уж больших неприятностей. Со временем укрепления берегов обветшали, и весенний разлив стал настоящим бедствием.

Но это будет позже. А сейчас потеплело, и мы, дети, бежим купаться в озерках, оставшихся на прибрежных лугах после весеннего разлива. Течения нет, вода теплая, и мы с удовольствием плескаемся и ныряем заодно с множеством всяких жучков. Здесь я научился плавать.

С окончанием разлива пришлось распрощаться с детскими забавами. Необходимо было взяться за огородничество. Наученные горьким опытом прошлого лета, литовцы взялись за посадки картофеля. Вначале несмело, кое-кто и неумело, перенимая опыт бывших крестьянок. Много картошки мною посажено и выкопано, но до сих пор помню наказ госпожи Воскресенскене в первую свою посадочную «кампанию»: «не сажайте картошку при безоблачном небе!». Слово «госпожа» тут употребляю без иронии. В литовском языке нет отчества, являющегося непременным спутником имени у русских, поэтому при обращении между собой, и особенно младшего к старшему, слово «госпожа» (по-литовски «поня») совершенно естественно, как в русском отчество.

И вот мама копает лунки, а мы с братишкой Валентином кладем в них кусочки картофеля, как наказано - глазком вверх. Картошку сажаем в песок, подобный пляжному, без удобрений. На хороший урожай надежды мало, так что голодухи не избежать. После посадки огород нужно огородить, одно название к этому обязывает. Горбыли для изгороди в изобилии валяются у бывших пилорам, правда, до них не меньше километра. И мы с братом целыми днями таскаем эти горбыли и кое-как устраиваем первую в жизни ограду. Она вышла так себе, ибо нелегко вкопать кол, когда он выше мастера, да и самодельные гвозди, нарубленные из проволоки, тяжело идут в дерево, и опыта маловато. К великой радости, через пару недель картошка взошла и вроде начала расти.

Лето 1942 года - жаркое, солнце печет немилосердно, жизнь на участке, расстроенная половодьем, еще не вошла в колею. Новости с фронта плохие, приближается Сталинградская битва. Взрослые целые дни на работе, рабочий день 10-12 часов. Мы, дети, живем своей жизнью - бегаем, купаемся, играем на пилораме, окончательно добивая остатки бесхозного оборудования, изредка заняты и делом. К августу поспела голубика, черника, начался их сбор. Поблизости от Первого участка ягодных мест нет. За ними надо идти 5-6 километров по лежневке. Хотя леса здесь обширные, ягодные места надо знать, их каждый держит в секрете, чтобы другие не обобрали. Таковы жесткие законы борьбы за существование.

Мама посылает меня вместе со всеми по ягоды, но для публики постарше пацаненок - только обуза, меня в компанию не принимают. И вот в одиночку несмело бреду 3-4 километра по лежневке, наугад сворачиваю в лагерные вырубки. Страху много, боюсь заблудиться, при любом хрусте вздрагиваю: а вдруг медведь вылезет. С бьющимся сердцем набираю полведра и победоносно возвращаюсь домой. Со временем я стал признанным собиральщиком, и меня охотно брали в компанию. Чтобы набрать ведро ягод, приходилось преодолевать расстояние в 10-15 километров. К осени пошли грибы. Со временем я стал и хорошим грибником.

Летом очень мучили комары. Бараки стояли в низменном месте, заливаемом в половодье. Для комаров - просто рай. В бараках нельзя было спокойно выспаться. Комаров выкуривали дымом. Одинокая старушка Таучене к вечеру, к приходу, так сказать, трудящихся с работы, разжигала костер из еловых лапок и напускала дыму так, что и в шаге ничего не было видно. Потом открывалась дверь, и вместе с дымом улетучивались комары. Но вскоре они вновь откуда-то вылезали и досаждали людям. Чтобы ночью можно было спокойно отдохнуть, над кроватями из «подручных материалов» сооружали полога. За этой тонкой перегородкой назойливо гудели комары, проникая в малейшие щели.

При воспоминании о первых годах барачного житья, перед глазами возникает картина коллективных молитв. Религиозное чувство, которое со временем угасло, в первые годы было сильно. Многие женщины в своих углах устраивали своеобразные маленькие алтари, снабдив их Распятием, иконами, а то и просто святыми картинками, что у кого было. И вот каждый вечер перед сном мы молились, прося Боженьку спасти папу, вернуть нас в Литву и дать хлеба насущного. В мае месяце устраивались обязательные в католических храмах так называемые маевые моления с чтением или пением Литании во имя пресвятой Девы Мари^. По воскресным дням пелись церковные торжественные песнопения, сиречь хоралы. Песнопения, слышные и за стенами барака, привлекали внимание окружающих, особенно русских женщин. Они их слушали, утирали слезы, вспоминая свои поруганные православные церкви и церковную службу.

Администрация леспромхоза пробовала бороться с «религиозным опиумом», присылая человека с гармошкой, чтобы сорвать моление. Коллективные моления, возникшие стихийно, со временем угасли. Людей разослали по другим лесопунктам, они, придавленные голоданием и прочими бедами, перестали публично молиться. Однако

молитвы и религиозные песнопения всегда сохранялись в похоронных обрядах земляков.

Осенью мы с Валентином пожили самостоятельно. Маму послали на работу в колхоз, в Курьядор что за Маджей. Колхозы к этому времени уже стали «бабьим царством», рук не хватало, поэтому взывали о помощи. Но это был, похоже, единственный случай в нашей округе в военные годы, когда рабочих направили помогать колхозу.

Урожай увозили прямо с токов. Трудодень был тощ, на него не проживешь. Колхозники кто как мог спасались своим подсобным хозяйством, т.е. огородом.

Парадокс - рабочие получали хлебные карточки, а хлеборобы были без хлеба. Поэтому в широком обиходе был обмен рабочего хлеба на колхозную картошку. Мама, проработав в колхозе более месяца, заработала только справку, в которой значилось, что такая-то работала столько-то, ей причитается то-то, но так ничего и не получила.

Колхозы к нашему прибытию в Коми республику были сравнительно молодыми - они были образованы около 10 лет назад. В райцентре была МТС, неплохо оснащенная техникой. Все военные время землю пахали колесными тракторами. Здесь я впервые увидел и прицепной комбайн.

Колхозники хотя почти ничего не получали, трудились добросовестно, вероятно, понимая трудности военного времени. Но трудовой энтузиазм постепенно слабел, а после окончания войны колхозы не только не воспрянули, а и вовсе захирели.

Я начал посещать второй класс. Языковый барьер давно взят. В школе объявились новые ученики. В одной комнате учились по два класса одновременно: первый и четвертый, второй и третий. Большим событием было посещение школы фронтовиком-отпускником. По просьбе учительницы он рассказывал нам о войне. Помнится, говорил, что воевал на юге, против румын. Помню его слова: «Когда во время атаки ударишь штыком офицера - как в тесто, а когда колешь солдата - кости трещат». Мы, конечно, в это свято верили.

Осенью под предводительством учительницы опять собирали вещи для фронтовиков: теплые носки, носовые платки, кисеты. Хотя народ бедствовал, кое-что все-таки собрали.

Убрали свою картошку, ссыпали ее в «подвал», выкопанный мною под полом барака. Это было первое мое строение. Картошки аккурат хватило до Нового года.

Хлеб наш насущный

Жил на Первом коми старик Степан Холопов. В молодости он бывал в Литве: во время Первой мировой войны участвовал в обороне Каунаса. Он, хотя и был малограмотным, долгие годы работал мастером на лесозаготовках. Когда надо было закрывать наряды, часто приглашал помощников-грамотеев, а вместо подписи ставил крестик. Один из помощников зло посмеялся над стариком - в список работ вписал подтягивание веревкой солнца, чтобы было теплее, и разгон дыма по пасеке. Подписанный мастером наряд попал в контору, где весело смеялись, а он получил нагоняй.

Сын старого Холопова Алексей, немного старше нас, организатор детских шалостей, неизвестно каким путем «собрал» личную библиотеку. Какими правилами он руководствовался при ее комплектации, трудно сказать, но именно благодаря книгам (отлично изданным) из этой библиотеки я узнал о Робинзоне Крузо, о Гулливере, познакомился с героями Жюль Верна, узнал о путешествиях Магеллана, Америго Веспуччи, капитана Кука, о приключениях испанских конкистадоров. Книги были богато иллюстрированы. Однако романтический мир книжных героев сникал перед бедами реальной действительности. Вторая военная зима была тоже холодной, тонущей в сугробах. Запасы пищепродуктов иссякали, казенные пайки отощали, начало мучить вечно не проходящее и, главное, ненасытное чувство голода.

В мою обязанность как старшего входило отоваривание хлебных карточек. Мать, работающая «на чурках», т.е. приготовлении автомобильного топлива, не была отнесена к основной рабочей категории, поэтому получала хлебную пайку 400 граммов, а мы, дети и прочие иждивенцы, 250 граммов. Таким образом, я должен был доставлять домой 900 граммов хлеба насущного. За пазухой тщательно прячу карточки. Магазинчик маленький (будка вохровцев у бывших лагерных ворот) и не отапливаемый, покупателей много. Если хочешь получить хлеб на ужин, надо попасть в число первых, иначе в очереди простоишь до позднего вечера. Уже часа за два до открытия магазина занимаешь очередь на улице, у дверей. Около пяти вечера приходит продавщица (самый, на мой взгляд, счастливый, т.е. сытый человек в участке) и забирает мешки, в которых принесут хлеб из пекарни. Более солидный народ идет с ней в качестве

носильщиков. Нетерпение у дверей возрастает. Толпа растет. Мороз никого не пугает.

Скоро ли откроют магазин?

Скоро, скоро, уже пошли за хлебом.

Вот хлебушко принесен. Продавщица с носильщиками кое-как пробирается внутрь, под носом ожидающих захлопывает дверь - надо подготовиться к работе в насквозь промерзшем магазине. Носильщики, конечно, получают пайку вне очереди. Если подготовка затянулась, ожидающие беспощадно колотят в дверь, лучше это делать ногой. Наконец за дверьми слышится возня. Все готовятся к прыжку. Дверь вместе с продавщицей отбрасывается, будущие едоки стремглав врываются вовнутрь, трещат кости и одежда. В дверях давка невозможная, бывало, случались и пробки. Глядеть со стороны - потеха.

Ворвавшись, вовсю бежишь к прилавку, и горе зазевавшемуся или споткнувшемуся, ибо первенство в очереди за дверями в зачет не принимается. И горе тому, кто лезет поперед образовавшейся внутри очереди. Люди, организованные по вековечному советскому принципу «кто последний, я за вами» одними свирепыми взглядами испепеляют нарушителя кодекса. Чтобы никто в очередь не втиснулся, задние напирают на передних - очередь плотно спрессована, даже с пайком трудно выбраться.

Наконец, обхватив пайку руками, топаешь в барак. Хлеб по дороге есть нельзя, но невозможно удержаться! Замедляешь шаг и ешь добавку, так как цельным куском, хвала Богу, пайку отвесить обычно не удается. Хорошо если добавки две - большую съедаешь, меньшую приносишь с основной порцией, сияя добросовестностью. Плохо, когда добавка одна и большая или ее вовсе нет. Тогда надо ковырять под коркой, но спрятать следы преступления тяжело. Каждый вечер то в одном, то в другом конце барака возникает шум - матери бранят едоков добавок и любителей прочих фальсификаций.

В середине зимы своя картошка кончилась, настало время обменов. Народ идет в окрестные деревни, к местным жителям, менять с трудом выкроенную буханку хлеба или какую-нибудь привезенную еще из Литвы вещицу на картошку. У всех есть санки, и по зимникам бредут вереницы бедолаг. Все мое детство было привязано к санкам: с ними и в лес за дровами, и в Маджу за картошкой, и в заснеженные поля за репою - все тянешь и тянешь. А концы были немалыми - десятки километров. Перед мысленным взором встает такая картина: по безбрежной снежной равнине

замерзшей Вычегды бежит санная дорога, обозначенная вехами. По дороге еле движутся несколько черных точек. Это мы с пани Винчене идем в Маджу на обмен, на картошку. Каждый тащим санки, на которых лежит завернутая в мешок и крепко привязанная буханка хлеба или вещица. Однако не каждый поход бывал удачным. Чтобы удача нам сопутствовала, пани Винчене громко молится - читает Литанию во имя Пресвятой Девы Марии. Пани Мария Винчене имеет скрытый интерес: можно было бы читать Литанию всех святых, но она взывает к патронке. Над рекой звучит:

- Святая Мария, Богородице! - Мы неорганизованно отвечаем:

- Молись за нас!

- Мать сострадательная!

- Молись за нас!

Нам, пацанам, неохота молиться, иной раз не отвечаем на обращения Литании. Тогда получаем замечание, и опять: «Молись за нас!» Идешь, идешь под уклон, санки набегают и стукают в пятки - молись за нас!, кто-то из нас поскользнулся и упал - молись за нас! У этого перевернулись санки - молись за нас! Молимся, молимся, чтобы только поход удался, чтобы добыли картошку, чтобы мама накормила супом!

Помню, один из первых моих походов окончился неудачно. Мама дала для обмена махровое полотенце, за что я получил полтора ведра картошки. Гордо пришествовал домой, но картошка оказалась облита керосином - хозяйка меня попросту надула, всучив некачественный товар. Мама послала меня вернуть несчастное полотенце, да куда там. Меняли колхозники небогато - картошку на хлеб.

Как и во все времена, благоденствовали всякие продавщицы, кладовщицы, заведующие. Увидев какую-нибудь «буржуазную» вещицу, они не могли устоять против соблазна заполучить ее. Всякими способами выкраивали, воровали, недовешивали пищепродукты, хотя по тем временам контроль был жесткий. В голодуху укравшего что-нибудь у частного лица порицали, но в то же время «присвоение» казенного имущества не встречало особого порицания окружающих. Главное, не попасться. Однако многие попадались. В военное время жестко карали за каждый подобранный колосок. За горсть овса, несколько картофелин, найденных в кармане, человек попадал в лагерь, откуда практически возврата не было. Из нашего участка так сгинуло шесть человек земляков.

Голодали и местные жители - колхозники. Сам видел колхозницу в Корткеросе, мелющую на ручных жерновах древесную кору -добавку к шаньгам. Похоже, что коми люди хлеб не пекли, их заменяли шаньги. Праздничная шаньга - ржаная лепешка с верхним слоем из толченой картошки, которую при возможности смазывали маслом.

В те времена у колхозов хватало сил, чтобы весной засеять все поля, но не было возможности убрать весь урожай. Под снегом оставались целые гектары картофеля, репы, турнепса. Единственными помощниками в уборке урожая были учащиеся школ и... мы, спецпоселенцы. Если осенью вырвать репку или выкопать куст картофеля было опасно, и это делали в темное время, то с выпадением снега уборка легализовалась. В начале зимы сторожа нас еще гоняли: поймав какую-нибудь зазевавшуюся тетку, колошматили ее, отбирали торбу с «добычей». Но ближе к декабрю, когда и для райкома партии становилось ясно, что уборку не закончить, людям разрешалось ковыряться в снегах.

Вставали рано, часа в четыре, и в потемках, впрягшись в санки, шли несколько километров к полям. Поиски репы или турнепса напоминали добычу жемчуга. Нужно было лопатой разгрести снег на большой площади, найти добычу и топором вырубить из промерзшей земли лакомый кусочек. Хорошо, если натыкался на неубранный участок. Съестное искали не только в полях. Посещали колхозные овощехранилища и раскапывали свалки в поисках полусгнивших корнеплодов. Здесь также приходилось перелопачивать горы снега. Конечно, добыча было небольшой, а желающих ею «полакомиться» хватало в избытке.

Весною, когда люди после суровой зимы еле шевелились, открывался новый источник добывания пищи. Шли на поля, с которых осенью был убран картофель, и тяпками рыхлили землю. За зиму картошка замерзала, и весной, оттаяв, становилась мягкой - почти один крахмал. Если наткнешься на недобросовестно убранный участок, за день в вонючей жиже можно было натяпать целое ведро добра. Взвалив мешок с добычей на плечи, взяв наперевес тяпку, счастливчик отправлялся домой. Из мешка сочилась жижа, одежда промокала насквозь, распространяя не очень приятные запахи, но мы были довольны. Дома размякший картофель очищали от кожуры, промывали и прямо на плите, без противня и сковородки, пекли вкусные и очень сытные лепешки. Никто и

не предполагал, что из таких отбросов можно приготовить такое вкусное блюдо. Люди шутили, что если будет суждено вернуться в Литву, то специально заморозят картофель для таких лепешек. И я твердо тогда так думал. Но этот эксперимент, похоже, так никто и не осуществил. Такая перекопка картофельных полей очень помогала людям выжить. Жаль, что северные колхозные поля были небольшими, а копальщиков было много.

Наука выживания

Все младенцы и одинокие старики, высланные из Литвы, вымерли в первые же два года. Этому жестокому закону воспротивились две одинокие женщины - соседки и в Литве, и в Теребее пани Она Стульгинскене и София Монгирдене. Первая была женой первого Президента Литвы Александраса Стульгинскиса, содержащегося в заключении в Краслаге, вторая, по рабоче-крестьянской терминологии, - помещицей из окрестностей Кретинги. Ее муж и отец тоже содержались в Краслаге и погибли в 1942 году в лагере рядом с железнодорожной станцией Решоты.

Сколько помню, эти женщины всегда были вместе: занимали один угол в бараке, а позднее вместе жили в сторожке при гараже, вели общее хозяйство. Это помогло им выжить.

Я больше общался с госпожой Монгирдене или, как ее все называли, Софьей Ивановной. Это была европейски образованная женщина, хорошо говорившая на русском, немецком, французском, польском языках. Ее культурные интересы коснулись и меня. Уже в конце ссылки, работая механиком в Негакеросе, я часто наведывался по служебным делам в центр леспромхоза, как в быту говорили на Первом или в Теребее. Здесь София Ивановна работала на коммутаторе конторы телефонисткой, и я ее всегда встречал. Ну и начинается: «Понас (не иначе) Римвидас, читали ли вы то-то и то-то?»

- Нет, пани Монгирдене, не читал.

- Вот недавно в толстом журнале напечатали то и то. Читали ли?

- Конечно, нет,

- Вот получила Томаса Манна, рекомендую прочитать его новеллы в оригинале!

- Так видите, я ведь... английский, - лепетал я беспомощно, ну и т.д. и т.п.

Она все равно нагружала меня книгами и журналами и при следующей встрече устраивала небольшой экзамен. Выяснялось, что кое-что не прочитано. Неудобно! Если, бывало (а бывало!), не успевал что-то прочесть до следующей встречи, то стремился проскочить мимо Софьи Ивановны незамеченным.

Была среди нас семья Смилингисов, мать с двумя детьми Анатолием и Ритой. Отец, учитель начальной школы в Плунге, вместе со всеми отделенными от семей мужчинами, попал в Краслаг и там погиб. Судьба не пожалела и мать двоих детей. Проходя мимо ржаного поля, она сорвала несколько колосков, была судима, попала в Човский лагерь и там вскоре погибла. Остались двое сирот. Дети и с матерью жили в нужде, а теперь и вовсе оказались в бедственном положении. Власти предлагали Рите идти в детдом, но поселковые женщины не советовали, потому что там она, дескать, обрусеет и затеряется. Девочка жила одна, летом собирала грибы и ягоды для столовой, зимой проводила дни в бараке, ближе к брату. В 1946 году в Сыктывкар приехал представитель министерства просвещения Литвы, собрал по детдомам сирот-литовцев и отвез их на родину. С ними уехала и Рита.

Подросток Анатолий, работая на тяжелых общих работах, стал доходягой. Так называли человека, ослабшего от голода и непосильного труда, который, если и дальше так продолжалось, неизменно отходил к праотцам. Обычно до этого состояния доходили мужчины. Видеть женщин-доходяг мне не приходилось, хотя от истощения умирали и они. Так, в Собино нашли на дороге мертвых К.Байпшене, Ю.Барасене, не дошедших с работы домой.

Доходягу ни с кем не спутаешь. Это тощий, бледный человек с угасшим, мутным взглядом, обычно оборванный, замызганный, под носом обязательная капля. Физические силы его покинули - идет, качаясь, отдыхая, падая. Часто, упав, остается лежать навеки. Человек становится ко всему равнодушным, теряет волю, чувство достоинства, опускается, спит, не раздеваясь, не моется, не бреется, единственное неугасающее желание - что-нибудь съесть. У него нет воли из полученной пайки оставить часть на завтра. Все жадно съедается тотчас. Если вначале еще часть пайки отложена назавтра, то через некоторое время доходяга говорит себе: «Давай, отрежу себе еще маленький кусочек, а уж остальное - на завтра». И таким способом, сам себя обманывая, курсирует к хлебушку до тех пор, пока от него и от твердого намерения ничего не остается. Это курсирование знал и я, и тут трудно что-либо сказать или сделать.

Опыт же говорит следующее: даже малую пайку нельзя съедать сразу. Поделенная на завтрак, обед, ужин, она более равномерно и эффективно питает организм, помогает сохранить физические силы.

Выносливость женщин в экстремальных условиях от природы выше, чем мужчин, ну а в нашем случае ее отчасти можно объяснить тем, что они, заботясь о детях, вынуждены были жестко делить пищу так, чтобы что-то осталось семье и на завтра. Доходяга-мужчина оставить кусочек хлеба назавтра не имеет ни воли, ни особой цели. Все побеждают невыносимые муки голода. К середине войны доходяг развелось достаточно. Возвращаясь с работы, свалились и умерли А.Альминас, В.Гячас, аптекарь из Шилале, широко известный в округе добродеятель С.Гаудешюс. В «доходяжном» состоянии находились Р.Юшка, сын Альминаса Адомас, Ф.Милюс и тот же А.Смилингис.

На Первый и Второй участки и в Собинский лесопункт на жительство определяли отбывших свой срок зэков. Среди них было много китайцев, корейцев, турок, иранцев, афганцев, не имевших советского гражданства и не призывавшихся в армию. Их, отбывших свой срок, в основном за незаконный переход границы, посылали в леспромхозы на работы до тех пор, пока власти не придумают, что с ними делать дальше. Несчастных было много, жили они в отдельном бараке, спали на двухэтажных нарах, стали доходягами, были обречены и скоро поумирали. Их барак мы, жители семейного барака, обходили стороной. Там царил культ силы, было холодно, грязно, вшиво, в нос ударял специфический запах нищеты и запущенности. Доходяг каждое утро на работу выгонял сам начальник. Человек из последних сил ковылял, ибо за прогул не получал хлебной пайки. Обычно карточки выдавали на месяц вперед. Но в случае наказания начальство представляло завмагу список проштрафившихся, лишенных права получения хлеба. Приходит такой несчастный в магазин в недобром предчувствии и узнает, что приказано ему хлеба не давать. Стоит, стоит целый вечер. Уже все отоварились, пора закрывать магазин, а его молений никто не слушает. Часто несчастного завмаг, бой-баба, выталкивала из помещения взашей.

В однообразной толпе доходяг была заметна одна импозантная личность. Это был благородной внешности высокий старик, отличавшийся от других осанкой. Он наотрез отказывался выходить на общие работы. Его нежелание рубить лес окружающие, как помнится, объясняли религиозными мотивами (вроде бы этот турок

был муллой). У старика были искусные руки. Из найденных в гараже отходов он изготовлял красиво орнаментированные ложки, алюминиевые расчески, прочую мелочь и менял их на хлеб тут же, в магазине. Начальницей в то время была некто Ксендзова, дочь кубанского спецпереселенца. Это была жестокосердная женщина, постаравшаяся забыть свое бедственное прошлое. Старик, несмотря на неоднократные ее приказы, не шел рубить лес, просился на более легкую работу, показывал свои изделия. Но начальница была неумолима. Старику выдали карточку иждивенца, потом и ее отобрали. Его ложки и расчески оказались никому не нужны. В один из вечеров в магазин ворвалась Ксендзова и, увидев старика, взбесилась. Бедняга с достоинством о чем-то ее просил, но злая начальница вытолкала его за дверь. На улице тот свалился. С того вечера в магазине старик не появлялся. Спустя несколько дней мы, дети, бегая по улице, заглянули в пустующую половину так называемого китайского барака. Смотрим: лежит старик мулла мертвый, крысы нос успели обгрызть. После этого долго сторонились этого места.

Весной 1943 года А.Смилингис с группою доходяг собрался в дальнюю дорогу, откуда-то узнав, что около Позтыкероса с осени осталось неубранное картофельное поле. На их счастье надежды оправдались, они действительно нашли то, на что надеялись. Была ранняя весна, много снега, ночью заморозки. Группа обосновалась в лесу. В сумерках искали и копали картошку, днем на костре пекли «блины». Спали на еловых ветках на теплой земле кострища. После двухнедельного такого житья доходяги окрепли, ожили, чтобы опять обессилеть в следующую зиму. Зима 1944 года была не менее голодной. Анатолий опять ослаб, под конец заболел тифом. Его, почти умирающего, привезла на подводе в Корткеросскую райбольницу зав. Собинским детсадом Валентина Ивановна Изъюрова. Врачи выходили паренька, кто-то пристроил его на «теплое» местечко. С 1945 года по сей день Анатолий Смилингис живет в Корткеросе, благодаря своим способностям вышел в люди. Несколько десятилетий руководил районным домом пионеров, является основателем Корткеросского краеведческого музея, завзятым путешественником и краеведом, знатоком истории района, коми быта, широко известным и уважаемым в республике человеком.

Сколь спасителен вовремя поданный кусок хлеба, и как он определяет дальнейшую судьбу человека, свидетельствует случай с Раполасом Юшкой. Он работал на лесоповале. Как-то раз, возвращаясь домой, обессилев, упал. Такого человека обычно

ожидал плачевный конец - к этому здесь привыкли. Товарищи по труду равнодушно прошли мимо и, вернувшись на участок, сообщили жене несчастного:

-Твой Рафаил упал и лежит у лежневки на пятнадцатом километре.

Жена быстро выкупила хлебные карточки и послала десятилетнюю дочь Аушру со спасительным хлебом к отцу. Верно: отец лежит и, как говорится, готов отойти. Съев хлеб, он пришел в себя, добрел до дому. Так его жизнь была спасена. Лет двадцать спустя Рафаил Фомич, как его тут звали, еще работал во славу Корткеросского леспромхоза, затем уехал в Литву, где умер в глубокой старости.

Воистину праведны слова молитвы: «Даждь нам хлеба насущного...»

Так, бедствуя, борясь за выживание, дождались мы весны 1943 года. Окончен второй класс. Следующей осенью в школу пойдет братишка Валентин. Мужики мы уже полувзрослые, закаленные. Мама работает на пробсах. Это сосновые нетолстые балансы, напиленные по 1,5 метра длиной. Откуда этот термин - не знаю. Их начисто окоривали, сушили в штабелях. Взять такой «обрубок» из штабеля, положить на козлы, поворачивая, снять со всех сторон кору и отнести в штабель окоренных - работа не из легких. При этом страдала одежда, так как пропитывалась смолой, дубенела. Спецовку тогда не выдавали, только так называемые гаражники от случая к случаю получали ее.

Пробе - прекрасное сырье для целлюлозно-бумажного производства. Сырые пробсы очень тяжелые. Мы старались помочь маме, лазили по штабелям. Рядом Вычегда. Ее запах сливался с запахом нагретой на солнце древесины, смолы, коры - голова кругом идет. Тихо течет равнодушная по всему река, белеют штабеля готовых пробсов, греет солнышко, одним словом, курорт, только вот есть хочется. Пробсы готовятся весной и в первой половине лета. Это самое голодное время - ни в лесу, ни в поле ничего съестного, только щавель и крапива. Идем на заливные вычегодские луга, собираем мешками щавель, борясь с сонмом комаров. Еще одно съедобное растение - крапива. Суп из молоденькой крапивы - деликатес, известный еще с «буржуазных» времен. Эти сведения пригодились, и мы, прихватив мешки, идем собирать эту траву. Крапива - не щавель, на песке не растет. Ее собираем в райцентре, около изб, бань и ферм, где земля жирнее, вызывая недоуменные взгляды коми женщин. Давно уже нет молоденькой крапивы, рвем все подряд, надев рукавицы, набиваем ими мешки и тащимся на свой Первый участок.

Из сваренных щавеля и крапивы получается зеленая масса, в которую желательно добавить связующего материала. Самый распространенный - овсяная мука. Ее получали, прокрутив овес через мясорубку. Овес от случая к случаю удается достать у людей, работающих на конюшне. Бедные объедаемые лошади, бедные люди! Единственная мясорубка на участке - собственность нашей семьи. Она вечно сдается внаем, вечно кому-то что-то мелет, изредка принося нам мельничный налог. Чтобы овес лучше смолоть, надо его чуть-чуть поджарить на огне, тогда и мука получается вкуснее. Из «крапивной каши» с мукой лепятся блины, выпекаемые прямо на плите. Каша из овсяной муки - роскошное блюдо, доступное далеко не всем.

Летом в магазин привезли бочку протухшей селедки. Как может протухнуть соленая селедка? Оказывается, может. Селедку выдают по карточкам вместо жиров. Жиров полагается 200 граммов в месяц, селедки дают целый килограмм. Наша мясорубка крутится без устали, готовя что-то похожее на обувной крем. Он очень вкусный, и его можно намазать на хлеб потолще, не получив замечания от мамы.

Как-то раз, бегая возле реки, мы нашли на берегу большую протухшую рыбину. С Сергеем Воскресенским (их семья тоже из Литвы) продали ее за 3 рубля Ваське-китайцу. Васька начал варить рыбу, а мы с Сергеем пошли в Корткерос в кино. Через несколько дней встретили покупателя, он нас хотел обругать, да сил не было. Рыба не пошла ему на пользу, разболелся живот, не смог пойти на работу, отобрали хлебную карточку. Вася-китаец очень несчастный, еле живой, говорит: «Моя совсем плохо».

На своей родине китайцы едят невесть что. Здесь же они ели все подряд. Китаянки (были и они, с традиционно искалеченными маленькими ступнями, очень тяжело ходили) целыми днями ползали, собирая им одним ведомые травки, а, может, и жуков. Китайцы выловили всех крыс, которые у них считались деликатесом, пропали все участковые собаки. Рядом с Корткеросом был скотоприемный пункт. Китайцы раскопали рядом с этим пунктом кладбище падали и стали ее варить. Мимо их барака невозможно было пройти не зажав нос. Однако и среди этих бедолаг не было равенства. Из в общем-то очень темной (так нам казалось) массы выделялась своеобразная элита. Китайцы их слушались. Одного помню по фамилии Цаюхан. До сих пор осталось в памяти еще несколько фамилий: Кимдешин, Ченцу. Каким-то чудом один китаец устроился пекарем и проработал всю войну. Трудно себе представить, сколько гибкости и хитрости

надо было проявить, чтобы сохранить такую должность в голодное время, когда столько претендентов готовы свалить тебя с престола.

Китайцы, обычно народ спокойный и покорный, очень сердились и становились опасными, если кто-то их грубо высмеивал. Был случай, когда немец Миллер чудом остался живым после грубой насмешки над китайцем. Похожий случай был и со мной. В столовой постоянно колол дрова колуном (не топором) двухметровый великан-китаец. Я с «помощниками», кем-то науськанный, стал его дразнить, выговаривая с присущим китайцам акцентом: «Ваня, Ваня, соли надо?» В конце концов, великан пришел в бешенство и с колуном в руке погнался за нами. Но разве пацанов догонишь! Тогда он швырнул колун, который пролетел над самой моей светлой головой и упал впереди. Вершком ниже - и некому было бы поведать этот случай.

Долго я боялся этого китайца и обходил его стороной. Беднягу постигла судьба многих его земляков - умер от голода. Только небольшая горстка китайцев дождалась окончания войны, получила какие-то документы и поехала домой. Но в Китае их встретили неприветливо, поэтому не уехавшие, узнав о таком повороте дел, так и остались в Коми, растворившись со временем в безвестности. Были-были и не стали. За долгие годы так и не сумели хорошо выучиться русскому, всё «моя-твоя». Уже в пятидесятые годы пришлось мне с ними жить в Негакеросе. Ближе познакомившись, выяснил, что это корейцы Кимдиен и Липенсу. Это были трудолюбивые, спокойные, скромные и очень вежливые люди.

Чудо техники

Зима 1943 года оказалась многоснежной. Мама уже с конца лета колола чурки - заготавливала топливо для газогенераторных автомобилей. Чтобы изготовить кубик-чурку, бревно циркуляркой резали на «шайбы» толщиной 6-8 см, которые потом топором раскалывали так, чтобы все кубики по возможности были одинаковой величины. Существовали даже металлические формы - соты, на манер таких, которыми формируют тесто для печенья, но ими неохотно пользовались.

После всех военных реквизиций в леспромхозе осталось несколько автомобилей, тракторов С-60, локомобиль, крутящий динамо-машину. Трактор С-60 не имел блока, и каждый из четырех цилиндров стоял по отдельности и крепился к картеру болтами. Когда болты ослабевали, цилиндр подпрыгивал в такт движению поршня.

Заводили такой двигатель ломиком, вставлявшимся в отверстия, выточенные в ободе маховика: бедняга тракторист дергал за веревку, привязанную к ломику, поворачивая коленвал. Небезопасная и нелегкая процедура.

Это все были крохи, оставшиеся от богатств Локчимлага.

Техникой управляли так называемые гаражники - особое, привилегированное сословие. Им - самая большая пайка хлеба, всякие продуктовые и мануфактурные подачки. В магазине и столовой гаражники обслуживались вне очереди. Они держали себя гордо и, скажем прямо, порой нахально. Пищевого довольствия им хватало, чтобы как-то свести концы с концами, поэтому гаражника можно было узнать издали: это не очень изможденный, но очень чумазый человек. Да, гараж был стихией мужчин. Здесь работали уцелевшие с тридцатых годов «кулаки» - русские, немцы, украинцы. Эксплуатировать технику в условиях северных морозов и летнего бездорожья и сегодня нелегко, сам это испытал на своей шкуре, а уж в холодное и голодное военное время - настоящее геройство. Но тогда я всех мелочей не знал. Гаражник был в моих глазах человеком, получавшим килограмм хлеба на день, причем отоваривающим карточки без очереди. Везде ему первенство и везде он стремится всем свой форс показать. Тогда я не думал, что пройдет десятилетие, и я сам стану чумазым гаражником, только без всяких привилегий. И только тогда я узнал, как нелегко было в годы войны работать в гараже.

Несколько изношенных автомобилей ездили неведомо какой силой движимые. Работали безо всяких запчастей. Водители и механики показывали величайшую сообразительность и фантазию, ремонтируя, переделывая, приспосабливая разные детали, или вовсе отказываясь от различных, казалось бы, первой необходимости, запчастей. В первую очередь вышли из строя аккумуляторы, покрышки, электрооборудование. Нет аккумулятора - не беда! Ночью ездили при свете факела. Для воспламенения топлива приспособили магнето. Его берегли как зеницу ока, часто на ночь снимали и несли за пазухой, как младенца, на просушку, чтобы утром получить искру посильнее. Ни одна машина не имела исправного стартера -даже в начале пятидесятых годов автомобиль со стартером считался роскошью. Подшипники коленвала и шатунов отливали сами слесаря. Искусство их отливки, шабровки и подтяжки доступно было только асам. Машины вечно стояли на так называемой перетяжке. После нее часто коленвал было трудно провернуть. Можно было наблюдать такую картину: для того, чтобы провернуть коленвал, двое крутили

специально удлиненную заводную ручку, им помогали еще двое, тягая поперек привязанную веревку в такт поворота ручки. В радиаторах оставалась половина не заглушённых трубок, и движущийся автомобиль был подобен паровозу. В камерах покрышек заплат было больше, чем первоначальной резины. В покрышки прицепов камер не ставили - набивали их песком, тряпьем, кусками старых покрышек. При этом прицеп становился очень тяжелым, и еле живой автомобиль тянул еле дышащий прицеп. Покрышки прицепа при движении, естественно, нагревались и требовали вынужденной остановкой для охлаждения.

Топливом для автомобилей служил газ, в основном окись углерода, получаемый в газогенераторе (бункере), укрепленном сбоку кабины водителя. Топливом для этого служили упоминавшиеся чурки, лучше березовые и ошкуренные. Двигатель первоначально заводили на бензине, и только после этого переводили на газ. Сам процесс перевода требовал навыков. Если сегодня имеется сто и одна причина, почему не заводится бензиновый двигатель, то в газогенераторном все удваивается. В тяжелое военное время недоставало и бензина. Тогда использовали смесь керосина со скипидаром. И что вы думаете -двигатели запускались и машины двигались. Хотя иной раз попытки запустить двигатель занимали больше времени, нежели сама езда. В то время была даже должность помощника водителя. Автомобильные и тракторные газогенераторы изготавливали до 1956 года, а использовали кое-где и до 1960 года.

В таких условиях работа с техникой была постоянной борьбой с нею - заведется или не заведется, доедешь до гаража или не доедешь, пробьешься сквозь сугробы или придется выпускать воду из двигателя. Может быть, действительно килограмм хлеба за такую работу не был роскошью. Эксплуатацию механизмов затрудняло еще и то обстоятельство, что лесовывозка тогда осуществлялась по зимникам, когда замерзали болота, ручьи... и двигатели.

В военное время среди водителей была и одна женщина, Лена Соколова, тоже из раскулаченных. Даже сегодня женщина-водитель тяжелой машины редкость, так что в то время Лена была знаменитостью леспромхоза. Внешне повадками, включая и курение, она походила на мужчину.

Надо сказать, несмотря на тяжелые условия жизни, среди рабочих было несколько передовиков производства - стахановцев, среди них даже одна литовка - Паулюкене. Выполнять и тем более перевыполнять норму на лесоповале в то время было чрезвычайно

тяжело. Вряд ли Паулюкене работала так во имя идеи или килограммовой карточки. Очевидно, это был человек прирожденного сверхтрудолюбия, имевший железное здоровье. И она, и одна женщина коми (фамилию не помню) стахановками были долгое время. Паулюкене вернулась в Литву, а коми напряжения не выдержала, перешла работать сучкорубом, начала хворать, лишилась сияющего венца передовички и к 1950 году куда-то исчезла.

Испытания и надежды

В зимние морозы хорошо натопить барак было практически невозможно. Летом никто не делал запас дров. С началом зимы дровяной вопрос неизбежно вставал со всей остротой. На этой почве возникали и пререкания: почему я добыл дрова, а вот ты и вчера, и сегодня ничего не принес? Каждый, возвращаясь с работы, тащил на плече полено. Обычно старались его прихватить на месте изготовления чурок. Но это возбранялось: так можно было растащить все автомобильное топливо, которое привозили со Второго участка. Хочешь не хочешь, по дрова надо идти в ближайший лес. Это, конечно, сподручней было детворе, ведь взрослые целый день на работе. Начинали с огородных заборов. В то время рабочая столовая заготавливала картофель сама, он сажался на любом свободном клочке земли. Весной участки огораживали, за лето жерди высыхали и становились отличными дровами. Следующей весной цикл возобновлялся. Пацаны на лыжах таскали жерди «на буксире». Когда изгороди кончались, шли в лес. Вначале на лыжах идешь на разведку. Найдя сухостой, пробиваешь к нему тропу, спиливаешь ствол, распиливаешь на дрова и на санках, пыхтя, тащишь домой. Иной раз приходилось тащить и несколько километров.

Как-то раз нашел я здоровенный сухостой. Целый день с братишкой пилили, кое-как свалили. Но надо еще отпилить кусок под размер санок. Вначале пилили быстро, но под конец стало пилу зажимать. Мой напарник устал, несколько раз дернет пилу и хнычет. Пока справились, ушел целый день. Дерево было около метра в диаметре. Весь барак сбежался смотреть и удивлялся, как это мы могли с такой громадиной справиться. Удивлялись и мы сами. Целый месяц это дерево пилили, возили, топили.

К середине зимы лесоразработки переместились в Собинский лесопункт. Этот лесопункт- под Позтыкеросом, в тридцати километрах

от Первого участка, в лесах, в медвежьем углу, зимой вовсе оторванный от остального мира. Отовсюду туда согнали китайцев, литовцев, поляков, послали какую ни на есть технику. Собино слыло гиблым местом, производившим доходяг, там среди мужчин была высокая смертность. Еще и сегодня собинские литовцы помнят каламбур. В Собино на работы послали подростка Феликса Милюса. На вопрос, куда идет, бодро ответствовал: «В Собино!» Через месяц его встретили возвращающимся на Первый, к маме. На вопрос, откуда идет, тонким голосом еле выговорил: «Из Сооббина...» (фокус в том, что по-литовски это слово обозначает «ж..пу»).

Так вот, в это Собино на нашу беду направили работать маму. Остались мы с Валентином сами себе хозяевами. Ценные ее указания, что, когда и как съесть, мы скоро забыли. Пищевые припасы, не без помощи окружающих, быстро кончились. Хлебные карточки умудрились выбрать вперед. Началась форменная голодуха. Пропала охота идти в школу. Напали вши. Мы стали малоподвижными, не выходили на улицу. Сидели около теплой печки, валялись в постели. К счастью, сорганизовалась группа людей, идущих в Собино. К ним пристал и я. Взял санки, оставил братишку на произвол судьбы и двинулся в дальний путь. К вечеру, изможденные, мы достигли цели. По дороге наткнулись на валявшиеся на обочине два трупа китайцев, я испуганно обвел санки, чтобы их не зацепить. По случаю моего прибытия мама устроила пир, так что дорога, по моему мнению, вполне оправдалась. Надо заметить, в Собино тогда и позже была сконцентрирована большая часть высадившихся когда-то в Теребее литовцев.

Отдохнув и окрепнув, уже весенней раскисшей дорогой двинул «домой» к Валентину. Обратно шел один, волоча санки по долинам и по взгорьям, окруженный нескончаемой тайгой. Ярко светило солнце, но было неуютно: я один-одинешенек, а дорога дальняя. Не знал я тогда, что пройдет десятилетие, и по этой же дороге буду ходить и ездить не раз.

При виде корткеросских полей веселей забилось сердце, ускорил шаги. Братишку нашел одичавшим, грязным, вшивым, жарившим на плите где-то раздобытую картошку. В школе я получил нагоняй за прогулы, но не сильно переживал. Вскоре вернулась мама (самовольно убежала из Собино, за что могла попасть и под суд), и жизнь вошла в привычную колею. Но не надолго.

Весна была бурной. Собрав вешние воды, Вычегда разбушевалась как никогда, затопила наш Теребей, бараки. К

несчастью, заболела мама. Все, кто мог, выбрались из барака на возвышенность, а мы сидим одни. Мамину койку подняли повыше, скарб житейский намок, воды над полом около метра, как раз мне по горло. На лодке в барак не заплывешь, поэтому курсирую в столовую с котелком, поднятым над головой. Очень неприятно утром прямо из постели плюхаться в ледяную воду. В конце концов, над нами смилостивились, загнали лодку в барак, и нас эвакуировали на сухое место.

Весна - время лесосплава. Тут стар и млад посылаются на работу, ибо вешняя вода не ждет. Молевой сплав - дело нешуточное. Народ на несколько недель посылается в верховья Кия-ю, где рабочие Второго участка зимой наштабелевали заготовленный лес, живут под открытым небом, получают сухой поек, кочуют вдоль берегов, скатывая застрявшие на поворотах бревна в русло речки.

На сплаве, отравившись сморчками, умерла наша красавица 16-летняя Юра Бикманайте. Привезли ее на лодке к семье проститься, на лодке и на кладбище увезли. Хорошо помню этот печальный случай. Была способной девушкой, писала стихи и сочиняла к ним музыку, разумея нотную грамоту.

После наводнения все опять перебрались в сырой барак.

* * *

Круто изменилась жизнь поляков. Уже с середины зимы они начали получать помощь международного Красного Креста - американские продукты, одежду, обувь. Мужчин, накормив невиданно вкусными продуктами, советская власть стала призывать в ряды Народной Армии Польши. Сложной системой обмена мама добыла мясную тушенку, яичный порошок, суп-концентрат. Невозможно представить, какое это было объедение. Очевидно, помощь полякам была значительной, ибо получаемые продукты рикошетом попадали многим. В противном случае мы их бы видели как свои уши.

На Первом - суета. Поляки задрали нос. Некоторые земляки тоже попытались ополячиться, да не вышло, НКВД строго смотрело за порядком. Поляки засобирались куда-то уезжать, хотя Польша была еще оккупирована немцами. Ходили разнообразные слухи. Настроение у всех было приподнятым, вернее приподнималось.

Чувствовалось приближение конца войны. Мы, учащиеся, хорошо знали и следили за событиями на фронте. Появились дешевенькие многотиражные брошюры, в которых описывались геройские

приключения красноармейцев. Читали их одна за другой. Газета «Комсомольская правда» печатала серии рассказов о похождениях наших разведчиков. С нетерпением ожидали следующего номера, жадно его читали.

Единственным магазином в Корткеросе, зимой насквозь промерзшим, в котором торговали без карточек, был книжный. Книги, хотя и печатались на плохой бумаге, понемногу издавались. Смотришь, то-сё и купил. Худо было с тетрадями. Получали мы их в школе явно недостаточно. Бумагу экономили, полей не было, промежутки между линейками расчерчивали дополнительно, цифры писали в каждую клетку. Экономить бумагу так привык, что это ощущаю и теперь. Когда тетради полностью кончались, писали в книгах, между строчек. Одна беда - на книжной бумаге расползались чернила. Большим успехом пользовался труд И.В.Сталина «Вопросы ленинизма». И книга толстая, и бумага хорошая, и много свободного места (начало и конец глав и разделов), и обложка твердая.

Когда половодье спало, на Вычегде показался белый, как лебедь, пассажирский пароход. В верховьях Вычегды курсировали три пассажирских колесных парохода: «Бородино», «Н.Оплеснин» и «Коми колхозник». На сей раз, к великой радости детворы, пароход пристал к нашему берегу. Он увез поляков, сопровождаемых нашими завистливыми взглядами. Куда ехали, они и сами не ведали. Позднее по переписке узнали, что их временно поселили в разоренных войной окрестностях Воронежа, работали они в колхозе и успели хлебнуть там горя.

На другой день мы, дети, посетили польский барак и увидели тяжелую картину. Привязанный на койке стонал полуголый человек. Это был Олесь, одинокий, несколько с приветом, всеми затюканный человек. Было самое начало лета, комариная пора, когда после спада воды их очень много и они особо злые. Тело Олеся комары покрыли так, что он казался одетым в фантастическую одежду, которая шевелилась, переливаясь красками наподобие нефтяной пленки на воде. Бедняга был без памяти и умирал. Среди соотечественников не нашлось желающего взять с собой и выхаживать заболевшего слабоумного Олеся. Прихватив его вещички и американские консервы, оставили бедного на произвол судьбы, а чтобы не бежал на пароход - привязали. Поднятые на ноги наши мамы побежали к Олесю, поохали, сообщили начальству, но беднягу это не спасло.

После болезни мама ослабла, не имела сил колоть чурки. Каким-то образом устроилась сторожихой картофельного поля. В обязанность сторожа входила охрана вверенной площади круглосуточно, так как картошка росла по дороге в райцентр, а туда дела влекли многих. Соблазн обзавестись съестным, проходя мимо огорода, был велик. Поэтому днем чаще всего сторожил я, ночью - мама. Однажды осенью, когда ночи стали темными, воры незаметно залезли на поле, выкопали картошку, не постаравшись скрыть следы преступления. Утром поднялся скандал, закачался мамин «картофельный трон». К счастью, все обошлось.

Я любил заменять маму. Огород был на берегу Вычегды. Вечерами любовался впечатляющими заходами солнца, когда широкие и спокойные воды реки розовели, а лучи солнца воспламеняли красным огнем окна далекого села Маджа. По делам в райцентр спешили знакомые и незнакомые люди, вступали в разговор, и я был как бы в центре событий. Идет кто-нибудь по дороге, я уже заранее залезаю на забор, чтобы показать - сторож начеку, иди мимо картошки, глотая слюну.

В середине лета в тайге вспыхнули пожары. На помощь взяли и нас, детей. Страшно и одновременно интересно наблюдать лесной пожар. Уже издали видны мощные клубы дыма. Когда ветер благоприятен, огонь быстро бежит по верхушкам деревьев. Нужно хорошо ориентироваться и не терять связь с цепочкой людей, гасящих огонь, иначе рискуешь остаться в окружении огненной стихии. Старшие рубили просеки перед фронтом огня, мы - публика помельче - гасили низовой огонь, хлопая ветками тлеющий мох и кустарник. Как лесные пожарники, получали дополнительное довольствие к карточкам и были довольны.

Запомнились дни открытия Второго фронта. По этому случаю прибыл лектор из райцентра, в клубе повесил карту, из которой было ясно, что гитлеровской Германии скоро конец. Женщины собрались по указанию свыше, мы же, пацаны, событиями очень интересовались и внимательно слушали лектора. Раз открыт Второй фронт, значит, скоро войне конец, а всем хорошо известно, что после войны не будет хлебных карточек. Душа расцветала, сердце билось веселей в ожидании добрых перемен. Благословен подаривший человечеству надежду, счастлив этой надежды не теряющий.

В ожидании светлого будущего начал я посещать 4-й класс. По-прежнему насучила уважаемая Мария Ивановна. Школа уже который раз перебралась в другое место, на сей раз в ближайший барак.

В литовском бараке стало просторней и сиротливей. Пани Битаутене с большой семьей перебралась в более удобную, отдельную комнату, где прежде жили поляки, несколько семей переселили в Собино, вымерли китайцы, уехали поляки - в поселке стало малолюдней. Но ненадолго. Неожиданно в декабре 1944 года поздним вечером на Первый прибыли несколько грузовиков, набитых людьми. Закоченевшие, охая и ахая, кое-как выкарабкивались они из открытых кузовов и тащили свои пожитки в клуб. Сбежавшиеся наши мамы вступили с ними в разговор, мы же разглядывали вновь прибывших с любопытством. Оказалось, что новички «прикатили» из-под Одессы, многие - немцы. В окрестностях Одессы их называли колонистами. В Коми их привезли немало. Немцев можно было встретить во многих районах обширной республики, более же всего в бассейнах рек Вычегды и Сысолы. Только в Корткеросский леспромхоз их попало 30-40 семей.

Это была пестрая публика, большинство - женщины с детьми, несколько одиноких старушек и стариков. Среди них было и несколько украинских семей. В 1944 году, после освобождения Украины, бедных людей без суда и следствия этапировали проторенными тропами на север. Впоследствии мне с ними много лет пришлось жить бок о бок, но никогда я не слышал с их стороны каких-либо антисоветских или антирусских высказываний, недовольства свершенным насилием.

Да, это были настоящие немцы: Майеры, Шмидты, Файферты, Унгеры, Литке, Барты, Боры, Ролевы, Шульцы и многие другие, хотя не вся молодежь уже говорила по-немецки. До 1956 года они не имели паспортов и жили под присмотром комендантов.

Вообще-то немцы нам были не в новинку. Почти сразу по прибытии на поселение, мы встретили несколько семей, попавших в Коми в 1930-е оды - во времена коллективизации и раскулачивания. В верховьях Лэкчима и Вычегды, у Усть-Нема (Ындын) и в Троицко-Печорском районе российские немцы жили целыми поселениями. Через 15 лет, вслед за раскулаченными, прибыли и те, кого «раскулачила» война.

Немцы мастерски умеют и разрушать, и созидать. Отсюда по отношению к ним все симпатии и антипатии. Тем, которых мы встретили в окрестностях Корткероса, XX век оказался мачехой. Судьба их безжалостно трепала. Люди одного поколения по несколько раз начинали жизнь с нуля, на новом месте, с ничего. Но это их, не в пример иным, не сломило, не сделало пьяницами, не

отняло оптимизма, не деморализовало. Чей двор ухожен и обеспечен дровами на несколько лет вперед? Манера. Кто купил корову, содержит телку, несколько поросят, кур, больше посадил картофеля? Файферт. Кто по тем временам хозяин редкого в ту пору мотоцикла? Бор. Кто срубил собственный дом? Гербер.

Немцы никогда не лезли в начальники, редкий рвался к высшему образованию. Курсы водителей или трактористов казались (или мне так казалось) были пределом их мечтаний. Зато технические специалисты они были незаменимые. Можете справиться у лесорубов и получите тот же ответ: среди лучших водителей, трактористов, слесарей, станочников всегда были люди с немецкой фамилией.

Хотя война шла к окончанию, и на сердце было веселей, желудку-то все равно. Еды заметно поубавилось. После отъезда поляков, высох последний родничок побочных поступлений. Все, имевшие какие-либо вещи, променяли их и проели. Местные жители, колхозники обнищали вконец и голодали. Весна 1945 года была ранней. Опять разлилась Вычегда, опять шли на поля тяпать прошлогоднюю картошку, которой также стало поменьше, ибо колхозники устали ее сеять. Мама опять расхворалась, попала в больницу. Мы с братом опять «хозяйствовали» самостоятельно, жаль, хозяйство совсем оскудело.

Девятого мая я пришел проведать маму. Известие об окончании войны с быстротой молнии облетело Корткерос. Народ вышел на центральную улицу, собирался кучками, стихийно образовалась демонстрация. Представители властей принесли флаги, обязательные портреты Сталина и других руководителей, и толпа женщин, не в силах устоять на месте, пустилась шествовать по улице взад-вперед, распевая песни. Одну я запомнил - пели «На позиции девушка провожала бойца». Песня военных лет, грустноватая, как бы и не к месту. Что поделаешь, пели что знали, ибо молчать было невозможно.

В нашей колонии опять возникли разговоры о возвращении домой. Начали приходить первые письма из Литвы. Между строчек читали о возникшем сопротивлении советизации, о партизанской войне. Стало ясно, что о возвращении не могло быть и речи, хуже того - в Литве опять начались массовые депортации. Узнали, что в августе прибыл эшелон депортированных земляков, которых расселили вдоль Печерской железной дороги и в Троицко-Печорском районе, в верховьях Печоры. После этого разговоры о возвращении домой совсем поутихли.

Жизнь налаживается

Мама продолжала лежать в больнице. Приближалось время посадки картофеля. Требовалось обзавестись семенами. Решили полученный по карточкам сахар обменять на картошку: 300 грамм сахара - ведро картошки. Сказано-сделано. Несу в Корткерос в маленьком мешочке сахар. Немножко пробую, - неужто покупатель будет взвешивать, да и весов у него, наверное, нет. Не смог удержаться от очередных проб. Уже и мне стало ясно, что в мешочке никак не может быть трехсот грамм. Страшно признаться маме, безнадежно идти и на обмен. Охваченный отчаянием, смачиваю сахар - известный прием недобросовестных продавцов для увеличения его веса. Несчастные остатки сначала чересчур увлажнились, затем слиплись в небольшой пожелтевший комок - ни качества, ни количества. Конечно, мама меня разоблачила, и мне было очень неудобно чувствовать на себе ее укоряющий взгляд.

На наше счастье начала исправно работать почта, и московская сестра мамы, преодолевая большие трудности, проявляя самоотверженность, начала нам посылать продуктовые посылки. Будучи бездетной, она всю свою кипучую энергию направила на помощь нам. Нужно было быть очень оборотистой, работящей и самоотверженной, чтобы в голодной послевоенной Москве швейной машинкой заработать на продуктовую восьмикилограммовую посылку. Прием посылок в то время всячески ограничивался. Например, одно время посылки в нашем направлении принимали только в Мытищах. В этот тяжелый период мы получили немалую поддержку от нашей тети Веры. Ее посылки помогли встать на ноги маме, помогли и нам, оголодавшим братишкам.

Позднее и мы, и некоторые другие стали получать посылки из Литвы, но не многие и не много. В самой Литве, разоренной войной, с достатком было не густо, да и такой тетки, как наша московская, никто, видимо, не имел.

Постоянно бывал я в Корткеросе - то навестить маму в больнице, то на почту за посылкой, то покрутиться около коммерческой чайной. Открылась таковая для питания демобилизованных солдат, возвращавшихся домой в верховья Вычегды. Тут можно было получить немного съестного без талонов, за деньги. Солдаты могли

купить больше, а такие как я - стакан чая и сто грамм хлеба. Солдат было немного, таких шустриков как я - побольше. Солдаты ушли к родным очагам, и чайную к началу войны с Японией закрыли. Демобилизация длилась все лето. Кто угодил пить чай к началу августа, военкоматом были задержаны, вновь мобилизованы, но попали ли на Дальний Восток, - не знаю. Помню, что многие задержанные, так сказать на пороге дома, в чайной открыто выражали недовольство.

Корткерос - огромное, практически одноуличное село протяженностью километра три, до войны имевшее население в несколько тысяч человек, - с войны дождалось очень немногих, наверное, только каждого десятого. Коми мужчины сидели не в штабах, а в окопах, и крепкие раздражители, действовавшие на них четыре года, требовали выхода. Поэтому многие фронтовики отличались повышенной тягой к спиртному.

Новый учебный год я уже начал в райцентре, в средней школе. Четыре километра в один конец не казались большим расстоянием. Труднее было зимой, когда все заметало снегом. Обычно передвигались на лыжах, даже за водой на Вычегду на них ходили. Из деревни в деревню нужно было ездить строго по наезженной дороге. Шаг в сторону - и ты по пояс в снегу. Разъезд встречных был большой проблемой. Ездоку, сбившемуся с накатанной дороги, грозила беда - застревала лошадь, переворачивались сани. В таком случае единственный выход-лошадь выпрячь, вывести на твердь и стараться как-нибудь вытащить сани.

Уже много позднее, когда мы ездили на грузовиках, разъезд встречных тоже был проблематичным. При благоприятном разъезде неписанный шоферской кодекс требовал остановиться и посмотреть, как дела у коллеги, и если что - цеплять на буксир.

В те времена наблюдал я явление, которое потом не замечал. Снег в открытых местах, нагретый мартовским солнцем за день, подтаивал, ночной морозец образовывал на поверхности наст, который свободно выдерживал человека. До полудня можно было топать напрямик, куда глаза глядят. Находил на нас тогда какой-то приступ веселья, как на телят, выпущенных на первую травку. В школу шли по полям и перелескам, радуясь, что над толстым слоем снега можно идти как над замерзшей водой.

Вместе с нами в школу ходили и земляки из Усть-Лэкчима, что в семи километрах от Корткероса. Это был следующий пункт высадки литовцев, выпавший на 1941 год. Об этом поселке ходила плохая

молва. Из 150 высадившихся к концу войны умерло 66 человек, то есть 44%. Даже и по лагерным меркам многовато. За поселком простиралось обширное кладбище, начало которому дал еще Локчимлаг. Затем здесь хоронили всех - и разного рода спецпереселенцев, и местных жителей. По данным краеведа А.Смилингиса, на этом кладбище похоронено около 4000 человек! Опять же забегая вперед, скажу, что это кладбище в 1970-80 годы было не по христиански уничтожено новостройками, хотя все видели бетонные надгробья и в поселке жили родственники умерших. Вот так. Впрочем, в 1994 году на территории бывшего кладбища был установлен небольшой памятник.

С весенними ветрами в наши края пришли некоторые перемены. Сосланным сюда в начале 1930-х годов раскулаченным стали выдавать паспорта. Это означало, что они освобождены от спецпоселения. Во время войны мужчин-спецпереселенцев призывали в армию, и они воевали не хуже других, очевидно, выкупая таким образом свои семьи из ссыльной неволи.

Нам достался огород (кусочек плодородной земли за гаражом) уехавшего на свою Кубань завхоза, старика Костромарова. Не сравнить с той песчаной пустыней, которою пользовались ранее. Огород несколько расширили, поправили изгородь, посадили картошку и потирали от радости руки, предвкушая хороший урожай. Так оно и случилось.

Мама получила работу в конторе. Должность, характерная для планового хозяйства, - статистик. С заготовкой чурок распрощалась на все времена. Однако новая работа заставила нас опять перебраться на Второй участок. Опять вглубь леса на 12 километров, в знакомые места, где и начиналась наша корткеросская одиссея. Лежневка давно приказала долго жить, поэтому топаем пешком за подпрыгивающей на сгнивших шпалах двуколкой, на которую сложено все наше семейное имущество.

Второй участок в годы войны захирел, а теперь вновь наполнился многочисленными ссыльными, так называемыми «власовцами». Это была сплошь мужская публика. Вероятно, редкий из них имел что-либо общее с армией Власова. Это были военнопленные, обвиняемые в сотрудничестве с немцами. Трудно сказать, кто из них и в какой мере сотрудничал с немцами, об этом никто не распространялся. Ясно было, что многие к этой категории были причислены случайно. Все они, посидев в фильтрационных и прочих лагерях, получили по 6 лет ссылки и прибыли на Второй оборванными

и истощенными. Более энергичные были готовы ради куска хлеба на любую пакость, а тихоходы уже стояли одной ногой в шеренге доходяг. Их ожидала незавидная, так нам хорошо знакомая судьба одиноких мужчин. Но вот в декабре 1947 года отменили карточную систему, и наши «власовцы» постепенно пришли в себя. Позднее они долгие годы были золотым фондом постоянных рабочих кадров не только нашего леспромхоза, но и всего треста «Комилес».

Что касается «власовцев» Второго участка, то здесь можно было встретить людей разного возраста. Среди них встречалось немало жителей Кавказа и Средней Азии, которых принято было называть нацменами. Были немецкие колонисты из окрестностей Одессы, один поляк из восточной Латвии, житель Пскова, призванный в армию в 1944 году после освобождения от оккупации, и т.д. Братва эта работала на лесоповале и лесовывозке на ледянке. Сегодня мало кто помнит, что это такое - ледянка. Вот что это за чудо техники: готовятся ледяные «рельсы» путем аккуратной заливки воды в следы санных полозьев. Для этого существовала специальная поливочная бочка с кранами. По этому ледяному пути лошадь легко тянет кованные железом сани с подсанками, на которые грузили 2-3 кубометра леса общим весом в несколько тонн. Главное - сдвинуть сани с места. Водоливщики постоянно следили за состоянием ледяного полотна, существовала и женская должность подметальщицы снега с поверхности льда. С «власовцами» прибыли трофейные лошади - они и тащили сани. Это были доселе на севере невиданные тяжеловесы с коротко остриженными хвостами. Они, как и «власовцы» (не в обиду будет им сказано), долгие годы добросовестно трудились во многих леспромхозах.

«Власовцы» любили повеселиться, хотя голодное житье вроде бы к веселью не располагало. Те, кто помоложе, шли в недавно открывшийся клуб, где появились досель невиданные здесь вещи - танцы под гармошку. Для нас, детей, это было большим событием и развлечением. Услышав звуки гармошки, мы бежали в клуб, ведь за всю войну не приходилось слышать никакого музыкального инструмента.

Когда жить стало получше, в клубе начала действовать художественная самодеятельность. Ею руководила... мама. Работая в конторе статистиком, она одновременно была и секретаршей, и письмоводителем, и телефонисткой. Все шло через нее: казенная переписка, выдача справок, прием телефонограмм из района и центральной конторы леспромхоза. Она очутилась в

центре общественной жизни, была наиболее информированным человеком в поселке. Мама предупреждала «власовцев» о грозящих неприятностях (у них делали обыски, были и аресты), писала письма, заявления и справки (немало нацменов были малограмотными), как старожил этих мест, давала советы, утешала и успокаивала. Мама помогала и одесским немцам, так как знала немецкий. Некоторые ее прошения достигали цели, и среди жителей поселка пошла молва, что у нее легкая рука. Авторитет мамы среди ссыльных был бесспорный. Увидев ее, собравшиеся мужчины даже переставали материться: «Не ругайся, смотри - Ирина Исидоровна идет».

Вернувшись на Второй, мы поселились в домике, где во времена лагеря был карцер (о нем я уже упоминал). Это была комнатка примерно 14-16 квадратных метров, перегороженная тонкой дощатой стенкой: в одной половине располагались мы, в другой - Поцевичи, спецпереселенцы из Белоруссии. О том, что здесь был карцер, напоминали маленькие оконца под потолком, из-за чего в помещении всегда было сумрачно.

У бабки Поцевичувны были две дочери. Младшая, шустрая Валя, впоследствии оказавшая нам существенную помощь, работала кассиршей. Старшая, ни то ни се, имела внебрачного ребенка, работала на общих работах и теперь крутила роман с одним «власовцем». Роман раскручивался туго, и бабка Поцевич решила его ускорить - путем ворожбы привлечь к семейному очагу колеблющегося кавалера. У них была коза, квартировавшая прямо в коридорчике, перед входом в помещение. Козиная антисанитария считалась в порядке вещей. Так вот, наблюдаю: бабка в кружку с водой добавляет козьего молока, нанося ущерб только что родившемуся козленку, и этой смесью опрыскивает печку, ходит вокруг нее и шепчет заклинания. Вот так и жили две семьи в малюсеньком бывшем карцере: семь человек, коза и народившийся козлик.

В то время в поселке остались только три литовские семьи: мы, Юшка, Альминене с дочкой. Остальные жили на Первом, а большинство - в Собино. Приближался новый учебный год. Поскольку ходить в Корткерос каждый день 12 километров в один конец было далековато, я устроился на квартиру в полуродном, можно сказать, Теребее. В 1946 году оттуда начались «бега» - первые попытки выехать в Литву. Заранее хочу сказать, что большинство беглецов поймали и вернули назад, так, например, случилось со мной и

братишкой. Беглецам старше 16 лет пришлось потом отсидеть 3 года в лагере, за нарушение спецпереселенческого режима.

Так вот, в Корткерос, в школу каждый день отправлялся я один - незаметно исчезли мои школьные друзья, братья Алексей и Сергей Воскресенские, Виргилиюс Юодакис, несколько позже двоюродные сестрички Лайма и Аушра Юшкайтес. Первая половина учебного года прошла для меня без больших осложнений. Но было очень тоскливо без семьи, так что с нетерпением ждал субботы, когда мог топать на Второй. Впрочем, домой тянула не только тоска по своим, но и тарелка супа, которую мама мне оставляла к обеду, и которую я всегда находил полутеплой, заботливо укутанной в одеяло. Благодаря доброму сердцу братишки в тарелке содержимого не уменьшалось. Признаюсь откровенно, что в подобных ситуациях я не отличался повышенной любовью ближнему, и Валентин, оказавшись на моем месте, нашел бы супа куда как меньше.

Наш суп, как и у многих, обычно к середине зимы иссякал. Последний мешок картошки, хранившийся в погребе на Первом участке, мы извлекли 24 декабря, в сочельник. Его надо было на санках тащить километров 15, мимо Корткероса, так как прямого зимника по лежневке в ту зиму не было. В помощь мне прислали братишку. Выбрав картошку, укутав и привязав мешок к санкам, двинулись в дальний путь. Вначале все шло хорошо, но на полпути заснежило, санки тащить стало трудно, да и мой помощник устал - что толку с таких. Все чаще и чаще останавливались отдохнуть, стемнело, под конец братишка - сел на мешок и моей команды не слушал - устал и все! Меня охватил страх, усилившийся от вдруг надвинувшейся темноты. Пришлось мне тащить два «мешка» - с картошкой и братишку. Наконец в темноте замигали подслеповатые огоньки поселка - на Втором электричества не было, это светили керосинки. Я воспрянул с силами, братик тоже зашевелился, и мы, как евангельские Волхвы, ведомые путеводной звездой, заявились в уютный мамин угол. Радость обеспокоившейся уже мамы была не меньше нашей. Из «привезенной» картошки тут же были сварены блюда Сочельника, и мы, счастливые, сели к столу, накрытому белой скатертью. Сколько уже было этих Сочельников! Всегда это - теплый праздничный ужин, когда к столу стараются явиться все члены семьи, где бы они ни жили. Когда оглядываешься назад, то припоминаются близкие, которых уже нет за этим столом, - и сердце охватывает печаль. Что ж делать... Все печали, между тем, скрашивает светлый праздник Рождества Христова.

К сожалению, у каждого мешка есть дно. К середине зимы, приходя из школы по субботам, я уже не находил вожделенной миски супа. Началась тяжелая и голодная послевоенная зима. На Первом приютила меня п.Винчене, и я каждый день, как и в предыдущем году, в школу ходил положенные 4 километра. Учебная неделя выглядела так: в понедельник, покрыв 12 километра со Второго участка, приходил на второй или третий урок. В классах в ту зиму было холодно, сидели в пальто, я не хотел даже шапку снимать. Было тоскливо и невесело: во всей школе остался всего один литовец. Во время уроков держал чернильницу-неразливайку в кулаке, чтобы не замерзли чернила. Все внимание на уроках было направлено на щипание съестного, которое мама давала на всю неделю. Это обычно были полкамбалы (такую рыбу тогда давали по карточкам) и кусочек масла величиной да спичечную коробку. Наука в голову не шла, книг из планшетки даже не вынимал, домашние задания не выполнял, да и негде было это делать. Учителя махнули на меня рукой, и я сидел на последней парте, радуясь, что меня не трогают.

В те времена в шестом классе начинали проходить алгебру. Учась таким манером, я безнадежно отстал, особенно по алгебре. Не мог решить простейшей задачи. Знания, полученные таким «путем», сказывались и на последующем учении. В понедельник опаздывал на уроки потому, что далеко было идти в школу. В субботу убегал с уроков, потому что тянуло домой. В середине недели три раза, гонимый нестерпимой мукой голода, убегал с уроков потому, что в те дни на Первом открывался магазин и отоваривали хлебные карточки. Праздничный день - воскресенье - у меня переместился на понедельник: с утра завтракаю у мамы, по дороге в школу грызу камбалу, вечером в магазине получаю хлеб на два дня. Это целых 900 грамм, так как мама отдавала мне свою карточку служащей. Этот хлеб в понедельник почти весь съедал, во вторник утром уничтожал последние крохи, и до вечера среды в желудке был санитарный день. При таких порядках не наука у человека в голове, а вечер среды, когда откроются двери магазина и в руках опять окажутся вожделенные 900 грамм хлеба. Потом снова нетерпеливо ожидал вечер пятницы - и так шла неделя за неделей.

Пани Винчене, работавшей тогда уборщицей, каждый вечер я помогал напилить, наколоть и занести в здание охапки дров для отопления конторы. Изредка, когда она сидела за столом, получал из ее рук миску супа. Нет большей муки наблюдать за едящими ужин, когда сам вчера утром уплел последний кусок своего хлеба.

Так и волынил время впустую - от одного открытия магазина до другого, от одной субботы до другой. Одичал совсем. На лыжи не становился, так как не было ни желания, ни друзей. Мои великолепные лыжи потрескались и валялись в коридоре, и в один прекрасный день пошли на топливо. Эта зима для меня, похоже, была самой тяжелой.

Пришла весна 1947-го. Опять разлилась Вычегда, затрудняя путь в школу. Однажды, возвращаясь с занятий, не смог дозваться лодочника и вынужден был вернуться в Корткерос, спать в школьном дровяном сарае. Уборщица нашла меня и пожаловалась директрисе, за что же сама и была наказана. По распоряжению школьного начальства в дальнейшем я должен был ночевать у уборщицы. Приняла она меня холодно, допоздна не впускала в свою керку, спать нарядила на холодную печь, где я и мыкал ночь, не раздеваясь, в душе надеясь, что позовет к столу. Да где там...

Ушла большая вода, закончился учебный год. Кое-как списав на экзамене алгебру, был переведен в седьмой класс - и вот долгожданные каникулы. Начали мы с братом охотничать: делали силки и ловили снегирей - получалась прекрасная добавка к рациону. Птичек не было жаль. А вот лошадей жалели.

Во время весеннего сева мама поручила нам вокруг огорода наладить забор. Нарубили жердей, и, чтобы их притащить на волокуше, в порядке очереди получили напрокат коня - еле живого после зимней ледянки Арарата. Сделав пару рейсов, на третьем застряли. Протянет Арарат волокушку пять метров и останавливается. Потом еще пять метров - и отдыхает. Я давай его стегать, а Валентин - плакать. Мне тоже жаль Арарата: тот уже и спотыкаться начал. Выпрягли его и пару дней жерди на себе таскали. А в это время кто-то другой запряг Арарата и дрыном дубасил ему бока, ибо не собирался таскать жерди на своем горбу. Мой братишка был большой любитель лошадей и, переживая муки Арарата, дома горько плакал.

Весна 1947 года в Коми крае была плохой, заморозки погубили все посеянное, в том числе и нашу великую надежду и любовь - картошку. Впрочем, нас с Валентином эта беда не коснулось. Списавшись с родственниками, мама решила отправить нас в Литву, ибо жизнь на Втором ожидалась голодной и бесперспективной. Скоро подвернулся и случай. Валя Поцевич, получив паспорт, засобиралась в родную Белоруссию счастья поискать. Мама уговорила ее сопроводить меня с братом до Москвы, до нашей тетки - добродетельницы.

Билет на свободу

Бывшему кулаку, а ныне зав. инструменталкой, немцу Платто заказали чемодан. Был он изготовлен из фанеры с немецкой аккуратностью, прочный, весил полпуда и имел навесной замок. По причине своей прочности чемодан впоследствии выдержал все удары судьбы и поныне еще цел. Мама выкупила наперед хлебные талоны и каким-то чудом раздобыла все еще циркулировавшие в нашей местности остатки былой роскоши - две банки американской тушенки. Все это богатство было положено в чемодан и сидор, который мама сшила для Валентина из обыкновенного мешка. Носильщиком и чемоданохранителем, само собой разумеется, был назначен я.

Помню, как мы репетировали ответы на случай задержания и выяснения наших личностей, а также как заучивали план поиска тети Веры в Москве. Деньги мама зашила в нашу одежду, наказала беречься воров. И вот в один прекрасный день мы двинулись пешочком в с.Корткерос, по сути дела, отправились в авантюру. Шли радостные - душа жаждала перемен, ибо в тесном мирке лесопункта все время было одно и то же: лес, голод, комары.

Прождав сутки попутной машины в Сыктывкар, забрались в кузов новенькой ГАЗ-ММ, так называемой полуторки с брезентовой кабиной, и затряслись по песчаной дороге - на сей раз на запад, в сторону Литвы. Мама проводила нас до дорожной отворотки на Второй. Сошла с грузовика - и осталась стоять одна одинешенька, махала на прощанье рукой, пока силуэт ее не скрылся за поворотом. Стало грустно. Хотя и двигались мы в новый, как надеялись, лучший мир, но хватило умишка понять шаткость и неясность своего положения и опасную даль дороги. Все-таки оставили маму. Как она там одна в лесах будет горе мыкать?

А полуторка весело тарахтела, по дороге наполняясь новыми пассажирами. Теперь мы были обязаны слушаться наставлений тети Вали, нашего ангела-хранителя. Мы знали, что на дороге проверяют документы, поэтому сознавали опасность далеко не уехать. И вправду, в Визябоже потребовали показать паспорта. Но мы с Валентином гляделись такими испуганными заморышами, что проверяющему и в голову не пришло спросить у нас наши «удостоверения личности» - свидетельства об окончании 4-го и 6-го классов, а иных у на и не имелось. Тетя Валя сказала: «Эти со мной», - и этого хватило.

Наши сердца от страха трепыхались как те птички, которых ловили на Втором, но тут машина двинулась дальше - и мир стал просторнее.

И вот Сыктывкар - город, о котором столько слыхали. Поскольку в Коми республике, по площади почти равной Франции, Сыктывкар в ту пору был единственным значительным городом, то слово «Сыктывкар» никто и не употреблял. Человека спрашивали: «Откуда приехали?» - «Из города». - «Где был?» - «В городе». Прибыли мы в город уже ночью. Было начало июля - ночь светлая, небо высокое, белесое, словно посеребренное, вот-вот взойдет солнце, розовыми лучами согрев наполненное ночной дымкой поднебесное пространство. Город спокойно спал. Июль, раннее утро - самое прекрасное время суток и года в северных широтах.

Тащим свою поклажу мимо горсада к пристани. Вдруг крики, топот ног. Кто-то за кем-то гонится, на пристани шпаны много. Серебряное очарование ночи испаряется вмиг, держи свой чемодан покрепче!

Сыктывкар в те годы сообщался с остальным миром в основном по Вычегде. По расписанию наш пароход отплывает в Котлас только через сутки, и весь день проходит в хлопотах по добыванию билетов. Ходят разные слухи о строгой проверке документов при посадке и высадке. Так что все страхи еще впереди. По очереди неотрывно охраняем пожитки. Столько наслышаны о воровстве и разбое средь дорожного люда! Пристань кишит народом, все толпятся у касс. Наш план таков: тетя Валя, за много часов до открытия кассы занявшая очередь, будет покупать билеты, Валентин караулит вещи, а я курсирую между ними, держа наготове наши «документы» -школьные свидетельства, которые могут понадобиться. Вдруг одному человеку на один паспорт трех билетов не дадут, да и всякие могут возникнуть непредвиденные препятствия. Человеку, счастливо добравшемуся до кассового окошечка, с собой надо иметь все, ко всему заранее приготовиться, - ведь за спиной шумит нетерпеливая очередь, которая никому ротозейства не прощает и второй раз в свои ряды не примет.

К вечеру билеты получены - и словно гора с плеч свалилась! Перед дорогой укрепляем силы - едим хлеб (имеем почти три буханки!) с американскими консервами. Поскольку разовая норма приема пищи не совсем ясна (мамы рядом нет), то едим до отвала - что будет, то будет.

Наконец объявлена посадка на пароход-двухпалубный белый красавец «М.Фрунзе». Грызет червь сомнения: как удастся сесть? Как с проверкой документов? Не задержат ли? Но все прошло

благополучно - и мы в третьем, конечно, классе, на корме занимаем деревянные скамьи-нары. Народу - тьма, все с большой поклажею - послевоенная миграция все еще в разгаре. До Котласа наш пароход будет шлепать колесами двое с половиной суток. Хватит времени и хлеб съесть, и пароход осмотреть, и поскучать. По течению плывем тем же путем, которым ровно 6 лет назад медленно двигался наш караван барж - только в противоположную сторону. Сколько было с тех пор событий, сколько всего видано-пережито! Теперь я уже воробей стреляный, человек самостоятельный, настоящий сторож и руководитель братишки, который, конечно, еще предостаточно лопоух, меня не слушает и внимательно следит за дележом хлеба: обязательно должно быть каждому поровну. Хотя мне, как кое-какому начальнику, безусловно, должно полагаться больше. Между нами на этой почве то и дело возникают конфликты. А ведь мама наказала - люби и не обижай Валика!

Наш ближайший сосед по скамейке - словоохотливый мужчина, бывший фронтовик, интересно рассказывает о военных приключениях, о том, как их рота в Болгарии вышла из строя, объевшись сливами, которых там пропасть. Неужели их там так много и можно есть, сколько хочешь, и никто их не караулит? Вот сказка! Хотя вот же и мы теперь едим хлеб с консервами, сколько хотим. Хорошо! Мужчина каким-то образом раскусил, что мы за птички, и определил, что мы бежим из ссылки. Перепугались, было, но спутник нас успокоил, - дескать, никому ничего не скажу.

Вычегда стала широченной. Над ее просторами всегда ветрено, и волны обдают борта брызгами. Впереди показалась огромная водная ширь - место слияния с Северной Двиной. Значит, близко Котлас.

Начался новый этап путешествия - железной дорогой до Вологды. К нашему удивлению, ни при покупке билетов, ни при посадке в вагон никто документов не проверял, только, по обычаю тех лет, пришлось сутки ждать поезда. Впрочем, во время ожидания мы чуть не попали в историю: одному типу в гражданском я показался подозрительным, и он стал спрашивать меня, кто я, зачем я, куда я и т.д. Врать я был не силен, и он, схватив за руку, куда-то потащил меня. Мне ничего не оставалось, как, выбрав момент, вырваться и бежать во все ноги, лавируя между станционными строениями. Прибежал в зал ожидания к Валентину и жду, что будет. Но ничего не произошло, никто за мной не гнался. Все-таки остальную часть суток я хоронился и братишку никуда не пускал.

Наконец настали долгожданные минуты, все заволновались, давка у вагона. Затем пересадка в Вологде, опять давка и вот... долгожданная Москва.

Поближе к Москве наша опекунша познакомилась с мужчиной, следовавшим на Белорусский вокзал, и держалась за него, как утопающий за соломинку - ведь и для нее это было первое самостоятельное путешествие. К нам она потеряла всякий интерес и, выйдя из вагона, побежала за своим проводником, с нами даже не попрощавшись, оставив на произвол судьбы.

Бурлившая вокруг вокзальная толпа постепенно поредела. Мы вертели стрижеными головами, - может, увидим тетю Веру, хотя не знали, как она выглядит. Нет, не видно никаких ожидающих и никаких тетушек. Нерешительно двинулись вперед к выходу. Решили искать такси. Выйдя с Ярославского вокзала, были оглушены шумом Комсомольской площади. И где же эти такси? Стояли на лестнице с растерянным видом. Очевидно, выглядели настоящими провинциалами, так как к нам вскоре подошел опрятно одетый мужчина: «Ну, ребятки, я смотрю, вы приезжие!» Мы охотно с этим согласились и рассказали о своих бедах. Назвали адрес тети. Оказалось, что она жила недалеко от вокзала, на Ново-Басманной улице. Мужчина предложил нас проводить. Вначале я замялся, вспомнив всякие были и небылицы о московских ворах и жуликах. Но мужчина энергично нас уговаривал и, не успев определиться, как тут быть, мы уже, как овечки, семенили за ним. Довольно быстро подошли к дому №10, и вот уже по шикарной мраморной лестнице поднимаемся на шестой этаж. Лифты в те времена не работали.

Остановившись, мужчина потребовал 60 рублей. Мне еще было неясно, действительно ли этот дом №10 на Ново-Басманной, действительно ли мы тут найдем тетю, но покорно, как и шел за ним, отдал запрошенную сумму (так много денег-две большие красные тридцатирублевки!). Разъяснив, где искать 95-ю квартиру, наш проводник ретировался. И остались мы одни на лестничной площадке. Звонок. Дверь открыла женщина и, увидев нас, сразу спросила: «Вы к Вере Николаевне?» И закричала на всю коммунальную квартиру: «Вера Николаевна! К вам гости!»

Вся огромная эта квартира уже знала об ожидающемся нашем приезде. Скрыть было невозможно: тетя получила «информационную» телеграмму от мамы, несколько раз ездила на вокзал, очень переживала, не встретив нас. И, на тебе, мальчики сами заявились. У тети от переживаний схватило сердце, соседка в стакан накапала

какие-то капли, а мы стояли в растерянности - до сих пор не приходилось видеть человека, падающего в обморок из-за таких пустяков. Наконец тетя нас расцеловала, порасспросила, ну и, конечно, сытно накормила. Вера Николаевна оказалась весьма импозантной 56-летней женщиной, еще сохранившей отблески исключительной красоты, каковой несомненно обладала в молодости. Кое-как устроились мы в ее шестиквадратной комнатушке. Спали на столе, придвинув старинное кресло и положив в промежуток чертежную доску.

Так вот она какая, Москва, о которой столько слыхали и читали! Уже в день приезда тетя сводила нас в закулисное пространство кухни ресторана «Москва», где сложным электрохозяйством ведал ее муж Николай Николаевич, для нас - дядя Коля. При его посредничестве нас угостили хорошим обедом. Наши головы шли кругом, сердца бились от восторга. Только подумайте: неделю назад кормили комаров в глухой тайге, в краю лагерей и спец- и проч. ссыльных, а сегодня обедаем в центре Москвы. И ехали сюда на метро, видели Кремль, втайне надеясь: а, может, увидим самого товарища Сталина?

С Москвой мы быстро освоились, вскоре самостоятельно по ней разъезжали. Главное, не потерять путеводную нить - метро. Любая бытовая поездка по Москве была для нас большим развлечением. Зато тете наше содержание доставило много забот. Деньги она зарабатывала с помощью швейной машинки. За пошив женского платья получала 300-350 рублей, а буханка хлеба на черном рынке стоила 120 рублей. Однако оборотистость Веры Николаевны оказалась беспредельной - мы всегда были накормлены. Мы всю дорогу развлекались: смотрели футбол на стадионе «Динамо», достали билеты на праздник ВВС на Тушинском аэродроме, где впервые увидели реактивные самолеты, катались на подножках трамвая без билета и научились при надобности спрыгивать на ходу. То есть стали завзятыми московскими мальчуганами. Да, тогда Москва для меня была не такой, как сегодня, когда, томимый заботами командировочного, стремишься побыстрей уехать домой.

Мы с братом не очень-то торопились продолжить путешествие, но настал и день отъезда. Ехали через Ригу в Лиепаю, где Валентин должен был остаться у маминого брата. На окраинных улицах Лиепаи еще кое-где стояли остовы сгоревших танков. Удивило меня и то, что при необходимости кого-нибудь встретить или проводить нужно было покупать на вокзале перонный билет.

Оставив братишку Валентина на жительство у дяди Генриха, я с приехавшим меня встретить двоюродным братом Ромасом опять через Ригу поехали в Литву, в Радвилишкис, где меня должна была приютить семья моей крестной - сестры моей матери Стефании.

В Риге пришлось ждать поезда более суток, таковы были реалии послевоенных поездок. Скучая без дела, пропили на газированной воде часть денег. Уже и на улицах Риги успели объявиться знаменитые в свое время продавщицы газированной воды - в белых халатах, с тележками, стоявшими на бойких местах. Капелька сиропа, полный стакан шипучей воды - как тут удержаться и не выпить раз, другой, третий.

Хотя мы имели сквозные билеты, оказалось, что при их компостировке взималась дополнительная плата. А наши денежки, как сказано, ушли вместе с газом лимонада... Что делать, пришлось попрошайничать. Тогда попрошайничавших было полно, никто нас не попрекал, и мы довольно быстро набрали недостающую сумму. Легче всего давали военные.

На Родине

К началу учебного года я немного опоздал. Начал посещать третий класс гимназии (тогда в Литве еще были гимназии), т.е. второй раз проходил курс 6-го класса Корткеросской десятилетки. Было неясно, как я приспособлюсь к обучению на литовском языке.

Несмело сел на свободное место за партой и съежился как цыпленок - все меня рассматривают в упор, а я самый маленький в классе, одет в перелицованный пиджачок. Класс тотчас узнал, что я из России, что вовсе слаб в литовской грамоте, в общем, какой-то полупришелец. Однако через несколько дней барьеры пали, и я стал полноправным членом классного общества. Вскоре был диктант по литовскому, и учитель Вайшнис не нашел в своем арсенале должной оценки моим знаниям грамматики. Махнул на меня рукой, поставив задачу в течении первого триместра догнать класс. Дома под руководством учительницы тети Стефании и под диктовку двоюродного брата и сестры я писал и писал диктанты, старясь постигнуть премудрости написания дифтонгов и носовых гласных. Вскоре за диктанты стал получать тройки и даже четверки. Учебный год закончил не из последних. К тому же был большим знатоком русской грамоты и постоянно помогал друзьям при писании разных там сочинений и диктантов.

В той гимназии, как я теперь понимаю, еще не успели выветриться довоенные дух и дисциплина. При встрече с учителем ученик был обязан поздороваться, снимая шапку, иначе в классном журнале в специальном разделе могли записать замечание. За резвую выходку - тоже замечание. Эти замечания грозили большими неприятностями: провинившегося обсуждали на педсовете, вызывали «на ковер» к директору и, самое неприятное, могли вызвать родителей для объяснений. Главным поборником железной дисциплины был преподаватель физкультуры Жураускас. Шалунам он внушал: «В 16- й дивизии не таких дрессировал и вас выдрессирую». В классе знали: если не хочешь получить замечание, снимай шапку, когда увидишь Жураускаса даже на другой стороне улицы.

Часть учащихся приходила в гимназию из близлежащих деревень, а родители, живущие подальше, снимали детям жилье, чаще всего у богомольных старушек. Класс организованно ходил в костел на богослужения, хотя закон Божий уже не преподавался.

Во всем классе только один ученик имел объект всеобщей зависти - авторучку или, как их тогда называли, паркер. Это был новичок, длинный как жердь, тяжело грызший школьные премудрости Ромуальдас Ракаускас. Вскоре его паркер испортился, и писать приходилось, обмакивая его в чернильницу. Иметь авторучку было большой моей мечтой. Я стал постоянным помощником Ракаускаса в его нескончаемых бедах при изучении русского языка. Тот, будучи деловым человеком, предложил следующее соглашение: я ему помогаю на письменных работах, определяющих годовую оценку, а он мне, в случае положительного исхода дела, отдает свою неисправную авторучку со списанным набок пером. Взявшись написать два сочинения одновременно, я наделал ошибок, и мы оба получили по тройке, что не устраивало Ракаускаса. Авторучки, к большому моему возмущению, он так и не дал.

Зная о моей мечте, после окончания прогимназии (семилетки) тетя Стефания подарила мне новую авторучку. Стоила она тогда целых 15 рублей, деньги немалые.

Часто в классе повисала неуютная, натянутая тишина, когда в класс входили взрослые. Ученики, жившие в деревнях, рассказывали о стычках партизан с местными гарнизонами. То партизаны громили гарнизон, то наоборот. Страдали и ни в чем неповинные жители. В то время власти практиковали дикий обычай выставлять напоказ трупы погибших в бою партизан, бросая их в людных местах на несколько суток. Трупы лежали в самых нелицеприятных позах - в тех, в

которых их застигала смерть. Такой акцией стремились устрашить местное население. Это было ужасное зрелище. Можно себе представить чувства близких, если среди лежащих было тело отца, брата или сестры. За этой выставкой тел скрытно следили: вдруг кто-нибудь подойдет к несчастным, заголосит-заплачет. Его сразу зачисляли в сообщники партизан и при первом удобном случае арестовывали. Судьба такого была ясней ясного -либо лагерь, либо депортация, спецпереселение. По существу, Вторая мировая война в Литве закончилась лишь около 1953 года.

Беспокойные и тяжелые были времена. Время от времени исчезали ученики и из нашего класса - вместе с семьей они депортировались, как говорили в Литве, в Сибирь. Сидели тогда мы в классе, опустив головы, не смея взглянуть друг другу в глаза. Массовые депортации длились в течение 10 лет.

Весной 1949 года наш городок Радвилишкис объял ужас: жителей городка и окрестных деревень стали вывозить в Сибирь. Арестовывали по ночам солдаты МВД. Только стемнеет - и тарахтят по улицам грузовики, набитые перепуганными людьми. По передним углам кузова стоят автоматчики. Целый эшелон товарных вагонов, оцепленных солдатами, стоял напротив угольного депо у грузовой эстакады. Люди молча грузили пожитки в вагоны, а солдаты отгоняли от них прочь родственников, знакомых, ротозеев. В течении нескольких дней городок был как после чумы-улицы пусты, рынок не работает, изредка мелькают сгорбленные фигурки обеспокоенных, испуганных людей.

Ползли слухи: уже тех забрали, и этих. Никто не был уверен в своей судьбе, ибо казалось, что люди попадали в пасть эшелона безо всякой причины или системы. Когда забрали нескольких знакомых учителей, в доме тети Стефании испугались - могут и нас забрать. Сложили часть вещей первой необходимости, которые следовало бы взять с собой в случае несчастья. Я решил «не ехать». Спал на чердаке. Из мешка соорудил «рюкзак», в который тетя положила еды и одежду, к окошечку прикрепил веревку - по ней в случае чего спустился бы со второго этажа в так называемый горсад. Сбежав, по плану, я должен был направиться в Скаудвиле, к престарелой бабушке, матери отца. К счастью, все обошлось. После этой волны арестов в классе недосчитались только отличника Антанаса Габренаса и вечного шутника и спортсмена Альгиса Станкявичюса. Семью последнего забрали, когда того не было дома. Найдя родительский дом пустым, он сам заявился к эшелону.

Пришли летние каникулы. Было решено, что я посещу деревню Пужай под Скаудвиле, откуда, казалось бы, так давно я отправился с эшелоном в «Сибирь».

Вот станция Батакяй, отсюда мне топать с десяток километров к родному дому. Сердце бьется - узнаю ли давно невиданные места? Ведь здесь хожено еще «до войны», когда все было иначе, когда жизнь текла как беззаботный ручеек под теплым родительским крылом. Куда все делось? Вот и долина Анчи, вот и проселок, по которому не раз ехал в отцовской бричке, которую исправно тянул наш конь Каштанюс. А вот на горе и одиноко стоящий знакомый дом. В доме - бабье царство, хозяйством управляет бабушка, мать отца, вокруг нее держатся несколько ее дочерей. Тяжелую работу в поле некому делать. На сенокос приглашаются соседи, которым достается треть скошенного. Косят рожь, пашут поле. Налоги большие, недавно угнали лошадь и в доме едва сводят концы с концами, нищенствуют. Светлая надежда - кабанчик в хлеву, но до Рождества еще далеко, а пока ежедневные пустые щи да картошка. И так целое лето. Плохо женщинам в хозяйстве без мужчин, а они, сыновья старой Розалии, сгинули как в воду: один расстрелян в Краслаге, другой не выдержал допросов в райцентре, в Таураге. Как же - брат депортированного. Третий сложил голову в партизанах под Кельме.

И нет конца трудам, и не видно впереди светлых дней. Отцовского имущества ни слуху, ни духу. Батарейный приемник «Телефункен» забрали немцы - нельзя слушать вестей о неудачах на Восточном фронте. Швейную ножную машину «Зингер» безвозвратно забрали красноармейцы - надо чинить солдатское белье. Один буфет, такой смешной сегодня и казавшийся таким солидным тогда, одиноко торчит в горнице.

На чердаке курица высиживает цыплят в... гробу. Это бабушка заготовила себе домовину из досок, оставшихся после постройки сгоревшего во время фронтовых боев хлева. Хотя и каникулы, а бездельничать некогда - везем скошенное сено, а потом и рожь.

Начавшаяся в 1950 году коллективизация отстранила бабушку от руководства хозяйством. Восьмидесятилетняя старушка стала в отцовском доме лишним ртом и доживать свой век отправилась к другой, замужней, дочери, в окрестности Кельме. За ней приехал на телеге зять. Села бабушка на перекладину, положила на колени узелок- все нажитое за долгую трудовую жизнь имущество, а в конце телеги уложила самое дорогое - гроб. И поехали в дальнюю дорогу. Встречные удивлено качали головами: что за ездоки, кого

и куда везут... Забегая вперед, скажу, что через несколько лет, попав вторично в «родной» Корткеросский леспромхоз, я был вынужден посылать бабушке продовольственные посылки -начальная стадия коллективизации в Литве совершенно дезорганизовала сельскохозяйственное производство, трудно было прокормиться.

Но вернемся в Пужай, в солнечное лето 1948 года. Хотя я и хлебал ежедневно пустые щи, но жил интересно, все было в новинку в деревенской круговерти работ и забот. Хотя война уже три года как кончилась, ее отголоски продолжали тревожить хозяев, живших у большой дороги. Долину речки Анчи пересекало шоссе Рига - Тильзит (Советск). В этой долине были сенокосные угодья бабушкиного теперь хозяйства. По шоссе в то лето нескончаемой вереницей гнали коров из поверженной Германии на восток. Вышло так, что на длинном и утомительном прогонном пути долина нашей речки оказалась удобным местом ночного постоя стад и гуртовщиков. От постоя страдали сочные пойменные луга, косить их уже и не думай. Я, как знаток русского, не раз направлялся для переговоров с погонщиками и ночных бдений на лугах, во время которых старался уменьшить размер потрав. Шел не с пустыми руками. Гнать племенной скот пешим строем в мирное время было верхом бесхозяйственности - от племенных достоинств его мало что оставалось, может, только шкура да кости.

Но пришел и день расставания. Бабушка по этому случаю зарезала петушка, сама меня отвезла на станцию. При прощании разрыдались. Так и осталась в памяти стоящая у телеги высокая, на солнце дочерна загоревшая, со строгими чертами лица плачущая старая женщина. Более с ней мы уже не виделись.

Станции Батакяй суждено было стать местом расставаний - здесь в последний раз распрощался с бабушкой, здесь семь лет тому назад распрощался я и с отцом...

Начало всех путешествий

Вновь стучат колеса - и вспоминается, как все начиналось... Неужели это было в моей жизни?

Тогда, семь лет назад, ничто вроде бы не предвещало приближающегося несчастья. Был солнечный вечер 13 июня 1941 года. Наутро отец собирался в Таураге, за стройматериалами и осматривал бричку. Мы с братишкой бегали во дворе и кидали вверх

ободок: если смотреть через него, небо кажется более высоким и светлым. Вот солнце спряталось за рощу, и нас отправили спать.

Рано утром меня разбудил странный шорох, которым был наполнен весь дом. У койки Валентина стоял незнакомый человек и все спрашивал: «Где отцово оружие?» Приходит мама с ничего невидящими глазами, велит мне одеваться. Вот еще один незнакомый с ружьем, а в углу комнаты на стуле сидит отец с поднятыми руками. У крыльца стоит грузовик, около дома ходят солдаты. Обыск- все ищут какое-то оружие.

Всем заправляет человек в форме. Его главный помощник - хмурый старовер, колонист времен царя из окрестностей Адакаваса. Они велят брать добра на три дня, дескать, отвезут подальше от границы и всего-то делов. Потом, махнув рукой, один из них сказал: «Берите на неделю, берите побольше». Хмурый старовер советует взять побольше теплых вещей. Мама рассказывала, что отец, узнав цели экзекуторов, просил семью не трогать и забрать его одного: «Шинель на плечи, хлеб в мешок и могу идти с вами!» Но у тех были другие инструкции. Мама в спешке что-то собирает, отец по-прежнему под охраной сидит в углу, только руки разрешили положить на колени.

Вещей, к нашему счастью, взято сравнительно немало, они нас будут спасать в голодные военные годы. Но это выяснится потом, а теперь их грузят на машину, которая нас повезет неизвестно куда и зачем. Залезаем в кузов, по углам располагается вооруженная стража. Заурчал двигатель, запричитала бабушка, завыла собака... такие вот проводы. Пока нас обыскивали и арестовывали, среди соседей успел пойти слух. Когда проезжали мимо усадьбы Мачюлисов, вся семья вышла к дороге и молча нас провожала. Сам хозяин снял шапку. Мама запела известную в Литве песню: «Прощай Литва, я радостно жила в твоем краю зеленом...» Отец молчит, притихли и мы с братиком - хотя интересно ехать на машине, но этот военный грузовик, эта хмурая стража, эти винтовки с примкнутыми штыками, - тут что-то не так.

Приехали в Скаудвиле. Машину окружила толпа людей, женщины плакали. Мама осмотрелась, обнаружила, что у нас нет хлеба. Купить его взялся солдат-водитель. Принес пару буханок и категорически отказался взять деньги. Тихо сказал: «Сегодня это мой пятый рейс». Солдат - человек подневольный, и все ж проявил молчаливое сострадание. Вполне возможно, что когда-то видел или слышал о безудержном глумлении над людьми во время коллективизации в

России, и нынешняя картина была ему знакомой. Вместо того, чтобы готовить свой ЗИС к войне, которая разразилась ровно через неделю и о возникновении которой открыто говорила в наших краях каждая баба, пришлось ему воевать с гражданским людом. Вряд ли он уцелел после внезапного удара механизированных колонн немцев...

Мама решила дать телеграмму о случившемся сестре. Долго просила разрешения, пока экзекуторы не согласились, потребовав отредактировать текст в милиции. Наконец двинулись в сторону Таураге. Но до нее не доехали. Там хватало своих забот - в городе массовым порядком тоже шла депортация. Свернули налево, к небольшой железнодорожной станции Батакяй. Здесь, в помещении вокзальчика, уже было несколько семей. Машины все прибывали, и вскоре вокруг вокзала шумела толпа арестованных. В тот черный субботний день так выглядели все железнодорожные станции Литвы.

Около отца назойливо вертелся один из охранников. Вот подали товарняк. Отец взялся, было, за вещи, но ему не разрешили, мол, вещи перетаскает жена. Все-таки пару узлов он перенес. Это его последняя услуга семье. Ему велели взять свои вещи и идти в вагон для мужчин, якобы так будет всем удобнее. Отец зашел в вагон, дверь захлопнулась, около нее встал часовой - вот тебе и «удобнее». Бедный отец! Тогда никто не мог подумать, что захлопнулась не просто дверь вагона, но гробовая крышка.

В «своем» вагоне мы были первыми и выбрали лучшее место. Вагон был приспособлен для перевозки солдат. У дверей - буржуйка. По обе стороны от дверей - двухъярусные сплошные нары. Мы устроились на верхних нарах у зарешеченного окошка. Постепенно вагон наполнился. Прибывшие последними лезли на первый ярус, темный и неудобный. Вначале охрана вагонов не была жесткой, я мог, выйдя по нужде, сбежать. Но куда побегут женщины, имея такую драгоценную обузу - детей? Так никто и не убежал. Мужские вагоны охраняли строго - оттуда и при желании не убежишь. Охрана неохотно разрешала свидания. Женщин с детьми подпускали к мужскому вагону, и те разговаривали с мужьями, задрав головы. Вагоны наполнялись и наполнялись. Людей свозили и день, и другой, и третий. Перед отправкой перед нашим вагоном как из-под земли выросла сестра матери, она все-таки получила телеграмму, отправленную из Скаудвиле и, бросив все дела, примчалась в Батакяй. До сего дня помню картину, как тетя, сняв плащ, перед всем эшелоном сняла платье и отдала матери. Это было все, чем она могла нам в тот момент помочь. Это платье мама

хранила и носила 25 лет. Потом из этой реликвии пошила внуку штанишки.

Вагон уже набит до отказа. Мы, дети, которых здесь оказалось немало, особенно тяжело переносили тесноту и малоподвижность и с нетерпением ждали отправки. Наконец подцепили состав из Таураге и тронулись. Мимо окошка проплыли Батакяй, штабеля досок у полотна дороги, водокачка, - колеса стучали все чаще и чаще. Остановились только в Новой Вильне. Помню, наш эшелон стоял на боковом пути, перед ним простиралась поросшая травой насыпь. Насыпь была усеяна людьми. Многие женщины были с ведрами, большими кастрюлями, узлами. Они принесли еду. Как люди узнали об эшелонах с депортированными, - трудно сказать. Но массовое сочувствие к нам было очевидно. Помню плачущую женщину, которая нашему вагону предлагала целое ведро каши.

В Новой Вильне согнанные эшелоны переформировали. На наших вагонах мелом начертили букву «В», - очевидно, высланные; на мужских - «А», арестованные. Отсюда «В» двинулись в Коми, Алтай, Тюмень, Красноярск, «А» же - во владения Краслага, Ураллага, Карельлага. Всего 14-19 июня 1941 года из Литвы было депортировано 18500 человек. В Новой Вильне последний раз издали я видели отца. Братишка вдруг закричал: «Папа, папа!» Действительно, в окошко был виден отец с ведром в руке в сопровождении конвоира. Очевидно, он шел за водой или пищей. Когда позвали его, он остановился и повторил не раз произносимые после ареста слова: «Не горюйте, родные, все будет хорошо...» И пропал на все времена.

Но назначение эшелона - движение, поэтому опять движемся. Были последние предвоенные часы. Она, война, началась, когда мы были где-то в районе Орши. Войны мы не почувствовали, только эшелон увеличил скорость, стремглав мчался на восток. Не пришлось слышать канонады, испытать авианалета, видеть отблески пожаров. Такому ценному грузу как мы везде зажигали зеленый светофор, нигде долго не стояли, не испытывали других неудобств начавшейся военной неразберихи. Путешественникам другого сорта - солдатам и беженцам - тогда так легко не путешествовалось. В пути несколько раз мы получили и горячую пищу.

В районе Кирова наш эшелон наскоро остановился - умер, правда, не в нашем вагоне, наш сосед по Скаудвиле Казимерас Ракаускас. Это была наша первая жертва. Вынесли беднягу,

завернутого в простынь, и оставили в сарае на безымянном полустанке. Каково было такое расставание бедной жене, можно себе представить. Попав на поселение в Слободской рейд, она тоже в первые месяцы умерла.

В вагоне сам по себе установился свой распорядок дня. Простынями отгородили «туалет» - дыру в полу. На свободную площадку в центре вагона спускались размять затекшие от беспрерывного лежания члены. Трое находившихся в вагоне мужчин собирались в центре «политиковать», обсудить наше положение и перспективы. Всех будоражила начавшаяся война, о ходе которой мы не имели никакого представления. Догадкам не было конца.

Из вагонов высадились в Котласе. Но это, как оказалось, не был конечный пункт нашего путешествия. Раскрыв пасть, нас ожидали невиданные существа - баржи, в темные трюмы которых по сходням пришлось тащить свое имущество. Расстояние от ж.д. путей до барж было немалое, земля от начавшегося длительного дождя раскисла, сходни были шаткими, спуск в трюм крутой... Переселение знаменовало собой начало нелегкой жизни на берегах Вычегды.

Весь эшелон, около 1500 человек, поместился или, точнее, был помещен в две большие баржи и одну поменьше. Над палубой была жилая надстройка, которую заняла вооруженная охрана, потеснив шкипера. Еще одна надстройка имелась на корме - туалет, деревянная будочка, обязательная принадлежность средств дальнего сообщения. Перед будочкой весь божий день очередь. Это было первое мое знакомство с явлением, повсюду сопровождавшим жизнь моего поколения. Баржи, связанные тросами в цепочку, медленно тащил колесный пароход со странным именем «Кадровик». Позади остался Котлас, маленький, деревянный, в то время неказистый городок. Через него уже много лет следовали серые толпы заключенных и ссыльных в «Сольвычегодскую и Пермскую землицу». Не удивился он и нашему эшелону.

Равнодушно плескались широкие воды Вычегды, вдали сливаясь с Северной Двиной. Над безбрежными просторами слияния рек кричали чайки, а из-под монотонно шлепающих колес парохода один за другим катились водяные валы, разбиваясь о тупой нос баржи. Разбившись, крутились водоворотами и постепенно исчезали за кормой. Я подолгу любил следить за их вереницей, убегающей назад, на запад, в сторону Литвы...

Побег в Москву

После летних каникул, которые я провел в Пужай у бабушки, начался новый учебный год - год окончания прогимназии. Весной перед экзаменами наша братва начала отращивать шевелюры, поскольку это уже не возбранялось - скоро будем выпускниками. Другие-то ученики должны стричься под нуль. Экзамены были длинными и утомительными.

Окончание прогимназии, иначе семилетки, было своеобразным этапом жизни: после этого каждый выбирал свой путь. Одни оставались оканчивать гимназию, другие поступали в техникумы, училища. В классе целая группа сорванцов, в том числе и я, решили стать моряками и поехали поступать в Клаипедское мореходное училище. Многих соблазняла морская форма: она, по нашему мнению, должна была очень подойти к нашим свежеотрощенным прическам. Слава Богу, меня не приняли, ибо я был еще несовершеннолетним.

Лишившись возможности носить тельняшку, особых склонностей штудировать что-либо я не проявлял. Тетя Стефания решила, что специальность ветеринара вполне хлебная, и втиснула меня учиться в веттехникум в Грузджяй. Я не чувствовал особых симпатий к профессии ветеринара, но, будучи человеком дисциплинированным, прилежно зубрил теорию и был в группе одним из первых по оценкам, хотя и последним в строю, заметно отставая в росте от сверстников. Очевидно, сказывались голодные военные годы.

Учеба учебой, а жизнь текла по своему руслу. Все эти течения начинались после занятий, в общежитии. В то время в нем не было электричества, и длинными зимними вечерами мы жгли керосиновые лампы. Не всем хватало коек, поэтому часть первокурсников спала на двухъярусных нарах (вот уж я вспомнил теребеевские бараки!). Жили вплотную, как селедки в банке. Керосиновые лампы выжигали кислород, и уже при отходе ко сну в воздухе мог парить, скажем, топор. Поддерживать чистоту, порядок, топить печь были обязаны сами учащиеся. Никому и в голову не приходило, что могут быть какие-то уборщицы. Учащиеся не только содержали в порядке жилые помещения, но и решали вопросы питания. Для этого выбирался комитет, который покупал продукты и нанимал поварих. Даже хлеб сами пекли. По составленному комитетом графику каждый был обязан дежурить в столовой, помогать поварихам и быть хлеборезом -

развешивать хлеб по 600 грамм и раздавать его едокам под расписку. Утром в огромном, вмурованном в печь котле варили «кофе» без сахара и молока, на обед - кое-какое первое и второе, вечером - традиционный картофельный или вермишелевый суп. На еду расходовал всю свою стипендию. Однако без добавки со стороны обойтись было трудно. Моя добавка была слабенькая, поэтому вечно ждал и обеда и ужина. Начавшаяся коллективизация деревни урезала источники поступления провизии, поэтому одно время сидели без хлеба - комитет не смог закупить муки. Ходили по деревням, предлагая деньги, но никто ничего не продавал, отвечали: «Мы - колхозники». Тем, кому подспорье из дому было слабенькое, стало совсем худо. Как тут было не вспомнить голодное житье Первого или Второго участков.

А в Грузджяй между тем гулял коми ветерок. В один прекрасный день гляжу и глазам не верю - с портфелями из школы шествуют Гражина и Кястутис, младшие дети господ Винчене, жителей Первого участка. Этот ветерок - «оттуда». А были ветра, задувавшие и «туда». Так, был арестован учащийся последнего курса техникума Альгирдас Шеренас. Никто толком не знал, почему. Впоследствии я был приятно удивлен, встретив его в Сыктывкаре - в тот момент мы оба были беглецами из мест спецпоселения.

На Первом участке, куда я вскоре прибыл по стопам А.Шеренаса, встретил живущих там его мать и сестру. История их семьи такая. В 1941 году мы плыли на одной барже, только их высадили одними из последних, в Устькуломском районе, в Ульяново. После войны они втроем, всей семьей, «бежали» в Литву. «Бега» выглядели так: обзаведшись провизией и погрузив ее на санки, они зимою пешком двинулись аж в Княжпогост. Такая пешая группа вызвала подозрение у блюстителей порядка, их в районе Слудки задержали, воротили, но уже в Теребей, то есть поселили на 150 км ближе к Литве. Казалось бы, чего еще надо? Но неугомонный Альгирдас в одиночку вторично пустился в бега, на сей раз удачно, но, как видим, ненадолго.

После таких событий в Грузджяе я немного испугался и более не выставлял своего знания русского языка. С детьми п.Винчене мы стали «незнакомыми». Как говорят у нас, осторожность стыда не имет.

В 1944 году под боком у Грузджяй был большой военный аэродром, а рядом с нашим техникумом - большое воинское кладбище, за которым ухаживали мы, учащиеся. Каждый имел «свои» могилы, за которыми обязан был присматривать. Под одним

из доставшихся мне бугорков покоился весь экипаж самолета. Кладбище было столь большим, что не хватало смотрителей, и дальний его конец выглядел неважнецки. Даже на кладбище нет равенства... Во время праздников все старались уехать домой, привезти себе провизии. 17 километров до ж.д. станции Кужяй шли пешком - это было в порядке вещей. Ехать в Радвилишкис без билета, на подножке, каждый считал делом чести, хотя зимой это занятие не из приятных.

Приближалась весна, окончание учебного года. К техникуму вроде и привык, но карьера ветеринара меня не прельщала. Все мерещилась матросская форма.

И тут, кстати или не к стати, над моей головой начали сгущаться тучи. В дом тети Стефании в Радвилишкисе стали наведываться подозрительные типы и наводить обо мне справки. Стало ясно, что мною интересуются. Эта весть дошла и до московской моей тетушки, незабвенной тети Веры. В один прекрасный день она заявилась собственной персоной и стала доказывать, что мне надо перебраться в Москву - в большой человеческий муравейник, где я, дескать, затеряюсь. Кроме того, смогу поступить, ну, например, в техникум речного флота. «Конечно, - согласился я, - там же дают форму!»

* * *

И вот после трех лет отсутствия я вновь в Москве. Огромный город гудел, жизнь кипела, народ толпился около газетных стендов - только что началась Корейская война. За три года в Москве многое изменилось. Если периферия все еще тяжело залечивала военные раны, и за хлебом, и за сахаром, и за мылом народ стоял в очередях, то в столице продукты первой необходимости были в сравнительном достатке - тетя теперь не продукты добывала, а деньги.

При поступлении в учебное заведение тогда требовали справку о прохождении дезинфекции, т.е. прожарки одежды и мытья в бане. Но мытье не помогло - в техникум речного флота я не попал. Судьба упорно удерживала меня на суше. Потерпев очередную неудачу, я поступил в техникум резиновой промышленности, на отделение сажевого производства (есть такое). Эта сажа не была мне милей ветеринарии, собственно говоря, я опять учился в случайном месте. До начала учебного года оставалась пара недель. Администрация техникума послала нас, несколько человек, на работу в подшефный колхоз под Истрой. Рядом были две деревни Быково и Быкарёво,

места живописные. Вот здесь, совсем недалеко от столицы, жизнь не только не била ключом, но, попросту говоря, пузыри пускала. Пристроили нас на жительство к одинокой бабке. Работали за пищу. Колхоз еле сводил концы с концами. Мужчин и женщин помоложе в колхозе не было - все уехали в Москву. Бригадир тщательно следил за нашей трудовой нагрузкой, приходилось работать от плеча. На этой почве между нами возникали и разногласия, особенно в дождливые дни.

Наша хозяйка готовила интересное блюдо, которое никогда более не приходилось пробовать. В русской печи, в чугунке топила молоко и затем в этом молоке варила картошку. Молоко становилось коричневым, картошка - разваристой, было очень вкусно.

Языковую перемену в учебном процессе одолел без заметных трудностей, учился неплохо. Накануне Октябрьских праздников возникла проблема прописки. Вот тут-то и началась очередная моя одиссея - почувствовал я, что по своей простоте сам залез в волчью пасть. Хотя я спал в комнатушке тети на столе, дирекция техникума разрешила прописать меня в своем общежитии. Недалеко от метро «Сокол» был целый квартал общежитий разных учебных заведений. Здесь жили мои сокурсники, здесь я часто бывал и при возможности оставался ночевать, койка - все же не стол. В одном здании жили учащиеся нескольких техникумов. И вот часть их отчислили и попросту стали выдворять из Москвы - действовало дикое постановление о том, что лица, бывшие под немецкой оккупацией, не могут учиться и жить в Москве. Кончилась война против немцев, но продолжалась против своего народа.

На семейном совещании тетя Вера решила, что я должен заявить о том, что был на спецпоселении в Коми как малолетний член семьи, а не под немцем. Дескать, Коми много лучше, нежели немцы. Руководствуясь этим семейным решением, отправился я в милицию, пытаясь решить вопрос прописки. Там мне категорически приказали покинуть Москву в течении 72 часов. Я растерялся. Куда ехать - в Радвилишкис, Грузджяй или Коми? Что делать, куда деваться?

Мы с тетей Верой решили добиваться справедливости. И вот отдал я дань времени, - поддавшись уговорам тети, написал письмо... добродетелю всех людей и народов товарищу Сталину. Ответа, конечно, не получил (само же письмо нашел в 1997 г. в своем личном деле в архиве КГБ Литвы). Кончился 72-й часовой срок, данный для выезда из Москвы. Мы с тетей не знали, что и предпринять. Под

конец пошли на прием к большому милицейскому начальнику, исповедали свои «грехи» и просили снисхождения, то есть разрешения жить и учиться в Москве. Большой начальник в генеральских погонах (он сидел в каком-то учреждении в районе улицы Кирова) любезно согласился нас помиловать. Вышли, испытывая большую благодарность, на душе стало легко. Тетка говорила: «Я знаю, советская власть справедлива и милосердна, все устроится». Радости не было границ.

Спустя несколько дней наступили Октябрьские праздники. С коллективом техникума пошел я на парад на Красную площадь, - может, увижу справедливого и мудрого товарища Сталина. Участникам демонстрации строго предписывалось следить, чтобы в их рядах не было незнакомых людей, - руководители колонны должны были всех знать в лицо. В то время я учился фотографировать и решил, было, взять на парад свой фотоаппарат «Любитель». Тетушка перепугалась - разве ты не знаешь, что в Москве нельзя фотографировать! И вправду, сам видел, как милиционер задержал человека, снимавшего гостиницу «Москва». (Уже много позднее, при возвращении в Литву в 1958 г., никак не мог привыкнуть к тому, что в Москве можно свободно фотографировать, и несмело там и сям нажимал на затвор фотоаппарата). Ну, а на сей раз, к большому моему разочарованию, на трибуне мавзолея товарища Сталина не было.

Арест, тюрьма, этап

Время бежало своим чередом. Все, вроде, успокоилось. Я сделался комсомольским деятелем, выбран членом комитета техникума. Мне поручено вести учет комсомольцев, а также собрать и отвезти в подшефный колхоз библиотечку. Пришли и минули зимние каникулы. В одну из ночей в общежитии техникума печатал фотокарточки для подшефного колхоза. Под утро поехал к тете Вере, позавтракал, схватил книжки и бегом в техникум - был обычный учебный день.

На перемене вызывают к директору. В его кабинете сидели незнакомые мужчины в гражданском. Грубо приказав поднять руки вверх, на виду у директора они вытрясли содержимое моих карманов, отобрали и положили на директорский стол мой комсомольский билет. Все произошло так быстро. Мне было неудобно перед директором, который не менее меня был смущен происходящим, так что я безропотно выполнял все их приказания и еле смог выговорить: «Что происходит, чего от меня хотите?» Услышал в ответ: «А откуда поутру пришел домой?» Начал им объяснять, что был в общежитии, печатал фотокарточки, но никто меня не слушал.

Я подумал, что произошло какое-то недоразумение, поэтому послушно в сопровождении арестовавших меня прошел в класс, забрал свой планшет с книжками и под конвоем, опустив голову, пошел по длинному техникумовскому коридору к выходу. Вокруг шумела перемена, ребята спрашивали: «Раценас, ты куда?» Я что-то мычал в ответ. Было неприятно у всех на виду идти в качестве арестанта. Интересно, что они обо мне подумают? Как им объяснит мою историю администрация техникума? Больше я никогда не встречал никого из них.

Зажатый с двух сторон стражниками, вышел на улицу Усачева. Вот, еще один техникум «кончил»...

У тротуара стояла эмка. Посадили меня на заднее сидение, рядом устроился один из экзекуторов, и с невиданным доселе комфортом я покатил по улицам Москвы, - кажется, первый раз в жизни ехал на легковом автомобиле. В салоне царила мертвая тишина. Вот справа засветились звезды Кремля, вот мы поднялись на площадь Дзержинского, вот повернули в лабиринт улочек за зданием МВД. Сопровождавший предъявил пропуск, солдаты открыли одни и другие ворота, и под конец мы очутились в тюрьме, как потом выяснилось,

Московской области. Вокруг высокие слепые стены, у ворот-солдат. Мои «опекуны» передали меня регистратору, который записал меня в реестр, опросил, обыскал.

Все еще тлела слабая надежда, что все произошедшее - это недоразумение, просил сообщить об аресте тете, дал ее телефон. Конечно, емгебешники к ней тут же наведались, вернули мои учебники, произвели обыск, забрали мои письма и привезли мне передачу от тети - батон хлеба.

Ни во время ареста, ни позже никто мне не предъявил ордер на арест, я ни разу не был опрошен следователем, не было оглашено никакого обвинения. Будучи наивным, неопытным, подавленным случившимся, я и не подумал требовать каких-либо объяснений, соблюдения процедуры ареста, и совершенно не защищал свои права. Все думал, что меня с кем-то спутали, что мое возвращение рано утром из общежития связывают с какими-то событиями, в которых я не участвовал. Вот разберутся и меня отпустят. Но вместо этого я попал в тюремную баню. Из одежды вырезали все железные пуговицы, отобрали пояс, одежду отнесли в дезинфекционную камеру. Раздев, осмотрели, записали все особые приметы, взяли оттиски пальцев. Надежда на скорое возвращение под крылышко тети Веры постепенно угасала. Пожилой старшина, безжалостно остригая мою шевелюру, спрашивал с кажущимся участием: «Что же ты, парень, натворил, что сюда попал таким молодым?» - «Ничего не натворил», - говорил я святую правду. Старый служака, наверное, думал: «Молодой да ранний, они всегда ничего не знают, не ведают...»

Вымыв и продезинфицировав, посадили меня на стул, дали в руки табличку с фамилией, сфотографировали фас и в профиль. И по сей день это фото украшает мое личное дело.

Получив боевое крещение, держа брюки одной рукой, другой придерживая полы развевающейся солдатской шинели (в то время и после еще долго я носил английскую лендлизовскую шинель горохового цвета, в которой из госпиталя вернулся муж тети), я препроводился в помещение, вдоль стен которого шел ряд маленьких, примерно в 1,5-2 квадратных метров, клетушек-камер. В одной их них очутился и я. Хлопнула закрывающаяся дверь, лязгнул засов, надзиратель глянул в волчий глаз - и вот теперь я действительно почувствовал себя узником!

Под потолком ярко светила мощная электрическая лампочка, в противоположной от двери стене был сделан выступ около 15

сантиметров шириной, вроде скамеечки: зад можешь частично прислонить, но ногами нужно упираться в пол, иначе не усидишь. И все... Подъем в 6 утра, отбой в 23 часа. Остальное время суток можешь либо «сидеть», либо стоять или ходить: два шага туда, два обратно. Сесть на пол нельзя, грозят карцером. Ночью, постелив шинель, лежу на полу с полусогнутыми ногами, распрямить их нет места. Утомляет круглосуточно светящая мощная лампочка. Сидение на скамеечке утомляет, долгочасовое стояние тоже. Давят сплошные, глухие стены. Сразу всех «неудобств» вроде и не почувствовал, настолько настроение было подавленным. Даже есть не хотелось, вначале вернул удивленному надсмотрщику несколько нетронутых тарелок с едой, о чем впоследствии жалел.

Беспокоился о тете Вере. Зная ее неугомонный характер, представлял, как она переживает, бегает по инстанциям. Однако время шло, а ее усилия, предпринимаемые для моего освобождения, не давали результатов.

Единственное развлечение в угрюмой тюремной жизни - прогулки в закрытом дворике в компании арестантов. Тихие остриженные фигурки цепочкой топали вдоль высоких стен. Изредка многотонный звук шагов прерывал окрик надсмотрщика: «Не останавливаться, не разговаривать!» Погуляв положенные 40 минут, я двигался по тюремным коридорам в сторону своей одиночки. «Руки за спину!» - это правило передвижения я усвоил после первого же тычка в поясницу и впредь, уже без особого напоминания, сам держал руки как надо.

На. четвертые сутки меня из одиночки изъяли, и я, заложив руки за спину, под водительством надзирателя двинулся по бесконечным коридорам с паркетными полами, устланными красными дорожками (не для комфорта, а для глушения шагов надзирателей), поднялся по лестницам, прошел решетчатые промежуточные двери, услужливо отпираемые перед моей персоной, и наконец попал в большую камеру, полную людей. Я здесь был 22-ым. Меня тотчас обступили арестанты, стараясь выяснить, кто я и что я. Чересчур не вдаваясь в подробности, рассказал свою историю, объяснил, что никто не допрашивает, никуда не вызывают, ни в чем не обвиняют. Знатоки юриспруденции покачали головами и решили: «Где-нибудь что-нибудь не так сказал!» Показали мою койку и оставили в покое. Позже выяснилось, что в камере было 17 человек с высшим образованием, все обвинялись по разным пунктам знаменитой 58-й статьи. Поскольку

публика была образованной, меня не ожидали обычные «крестины» новичка, в содержание которых входит «экзамен», вынос без очереди параши, конфискация первой пайки в пользу старожил камеры и услужение им.

В камере также был паркет и целыми сутками горели сильные электрические лампочки. Днем койки сдвигали в центр комнаты, а вдоль стен шли и шли цепочкой сокамерники, погруженные в свои думы. На койках ни сидеть, ни лежать не разрешалось. На допросы обычно выводили по ночам и в камеру возвращали поутру. Поскольку днем на койке лежать возбранялось, то после трех бессонных суток у допрашиваемого развязывался язык. Так без кровопролития, по законам святой инквизиции, и происходило дознание.

Очень тяжело было спать при сильном электрическом освещении, но накрыть голову одеялом не разрешалось. Как знать, может, под ним затеваешь какой заговор.

Среди заключенных камеры был один знаток Конан Дойля: вечерами он по памяти выразительно пересказывал похождения Шерлока Холмса. Это очень скрашивало наш быт. Содержание рассказов я хорошо запомнил, и через несколько лет в общежитии Сыктывкарского лесотехникума так хорошо рассказывал услышанное, что ребята ночью боялись выключить свет.

Серое течение дней разнообразили утренние уборки, раздача пищи, вызов сокамерников на допросы. Мне долго скучать не пришлось. В один из вечеров стали вызывать на выход то одного, то другого, неожиданно объявили мою фамилию: «Выходи с вещами». Выскочил в коридор, тут же был доставлен в комнату ожидания, где мне заявили: «Сможешь поехать домой». Получив свою шинель и планшетку, очень обрадовался. Уже видел себя спешащим по улицам Москвы, к тетушке. Однако это была злая шутка. Выйдя во двор, очутился в крытом грузовике, в знаменитом «черном вороне». Вскоре заявился конвоир, захлопнул дверь, и мы тронулись. За стенами машины гудел город, но никому не было дела до меня - запертого, запуганного, куда-то влекомого.

Из одной тюрьмы приехал в другую, в знаменитые Бутырки. Здесь я получил сухой паек: хлеб, треску, сахара горсть. Опять в «воронок». Поехали. Очутились по ту сторону путей Курского вокзала. В сопровождении двух вооруженных винтовками конвоиров я подошел к стоящему у перрона составу, к последнему вагону. Это был знаменитый столыпинский вагон. Снаружи - обычный пассажирский вагон, скажем, почтовый. Но внутри на окнах решетки, и каждое

«купе» от коридора отделено решетками. Вагон полон лязга закрываемых дверей и засовов, стучат солдатские сапоги, слышны окрики. Сопровождавшие под расписку передали меня вагонному конвою, сверили личность, и я очутился в «железном купе», а мое личное дело - в папке старшего. Итак, до свидания, Москва, целых полгода твой хлеб ел!

По сути дела, только теперь началось мое знакомство с тюремными порядками. Сначала я пребывал в пустом купе, но вскоре поместили еще молодого парня. Он жаловался на голод, и я, в припадке жалости, отдал ему половину своей пайки. Когда вернулся из туалета (в установленном порядке охрана «туалетировала» весь вагон), спутника уже не нашел. Не нашел и своего кашне с остатками пайки. Пожаловался конвоиру - был расценен как любитель морочить голову по пустякам и в целях воспитания втиснут в купе к уголовникам с назиданием: «Попробуй еще пожаловаться». Одному уголовнику моментально понравились мои меховые рукавицы, другой без церемоний потребовал остатки сухого пайка. Произошел инцидент, во время которого пострадал, конечно, я: разбили нос, порвали рукавицы, отобрали треску. Но нет худа без добра: во время реквизиции моего имущества возник кое-какой шум (жаловаться я уже не решался), который привлек внимание конвоиров, и я был перемещен в купе политических. Здесь меня тоже не встретили с распростертыми объятиями - не было куда сесть. Когда пришло время сна, я очутился вовсе в безвыходном положении, ибо, жак известно, лежащий человек занимает большую площадь, нежели сидящий.

В купе столыпинского вагона, как и в обычных, имеются два ряда полок. Внизу сидят, а при надобности лежат на полках и на полу между ними. Верхние две полки соединены между собой третьей, так что «жилплощадь» значительно расширяется. Здесь обычно лежат. Поскольку внизу места совершенно не было, меня загнали наверх. Когда же пришло время ложиться, я, как новичок, остался совсем без места. С верхних полок сгоняют, внизу не принимают. Все толкаются и матерятся, а конвой ничего знать не хочет - размещайся, как знаешь. Наконец выход найден: ложусь людям на ноги. Некоторое время лежу на одних, затем на других, и так без конца. Меня даже утешали - дескать, есть случаи, когда в купе конвой зэков ногами трамбует, тогда невозможно ни лежать, ни сидеть.

Так, мытарясь, дождался рассвета: выяснилось, что прибыли на станцию г.Горький. Зэков было много, поэтому машинами нас не

перевозили. Построили по четыре в ряд и гнали пешком. Часть колонны составляли женщины. Тогда впервые услышал я известную молитву, которую перед движением говорит начальник колонны: «Шаг налево, шаг направо...»

Топая окружными улочками, подошли к воротам тюрьмы. Впервые увидел механизацию: солдат нажал кнопку, и ворота раскрылись, пропустив колонну в тюремный двор. Проверка, прожарка, баня, затем камера.

В просторной, светлой тюремной камере относительно свободно. Здесь встретил земляка. Молодой паренек моих лет, оказывается, очутился в сходном со мной положении: в 1941 году с семьей был выслан в Алтайский край, после войны сбежал в Литву, а теперь пойман и следует этапами поближе к Белухе. Как обычно, в тюрьме слишком не пооткровенничаешь, поэтому расстались, не завязав более прочного знакомства.

В сравнительно удобной тюрьме Горького долго не держали. На третий день получил буханку хлеба, треску, горсть сахару - и на этап. Вещей имел всего-навсего офицерскую дерматиновую планшетку. Пищу туда не положишь. Тут я проявил зэковскую смекалку: снял кальсоны, в одну штанину положил хлеб, в другую треску, а сахар в рот. Все вмиг устроилось. На сей раз в столыпинском вагоне давки не было. Из попутчиков запомнились молоденький чем-то проштрафившийся солдатик-узбек, почти не говоривший по-русски, и молчаливый угрюмый мужчина, скитавшийся по лагерям с 1928 года, т.е. уже двадцать третий год. Это был апатичный, равнодушный ко всему человек. Рассказал, что вначале получил 10 лет, потом добавили еще 5, а когда отсидел и это, то вызвали к начальнику лагеря и объявили, что добавили еще 10. Такая практика по отношению к 58-й статье была в то время не редкость.

На остановках происходила загрузка или разгрузка «пассажиров». При этом проверялась их личность. Это выполнял сам начальник конвоя, по большей части, офицер. Заключенные были всякие, в том числе и рецидивисты. После очередного ареста такая «птичка» попадала в тюрьму обычно под другой фамилией. При проверке личности начальник конвоя выкрикивал фамилию, а ее собственник отвечал, сообщая громко имя, отчество, год рождения и статью, по которой осужден. Сверка личности рецидивиста зачастую выглядела так. Конвой выкрикивает: «Иванов он же Петров, он же Семенов, он же Соколов!» Рецидивист отвечает: «Петр, он же Иван, он же Семен,

он же Николай, такого-то года рождения, судим по такой-то статье!» Такие распевки веселили весь вагон, следовали комментарии, рассказы разных случаев.

Наш вагон медленно продвигался на север. Через покрытое изморосью окошко виделись нескончаемые леса, дома поселков, заваленные снегом под крышу; окрестности становились все суровее.

Знатоки объявили, что едем в сторону Кирова. В Кирове снегу было по пояс, морозило. Тюрьма деревянная, холодная, оконца замерзшие, в камерах и днем полумрак.

В Кировской пересылке в камере встретил коми парня. Оказалось, что он не захотел кончать Пезмогское ремесленное училище, оттуда сбежал на юг, в Краснодарский край. Теперь его доставляют в место совершения «преступления». По законам того времени тот, кто, недоучившись, сбегал из ремесленного училища, сокращенно называемого ФЗО, или самовольно покидал место работы, куда был направлен после окончания училища, получал 6 месяцев отсидки. Таким образом, тогда в тюрьме можно было встретить пацанов, чуть ли не детишек, которые бежали к маме, а попали... сами знаете, куда.

Примерно такого рода преступником был и мой новый знакомый. Поселок Пезмог (ныне Аджером) я знал, там бывал. Следовательно, встретил чуть ли не земляка.

В один из дней в камеру ввалилась целая группа эстонцев. Они отличались своеобразной интеллигентностью, взаимной солидарностью, были дружны и даже веселы. Это были политзаключенные, отбывшие в Воркуте свои 5 лет. Согласно приговору должны были быть освобождены, но их без всяких объяснений куда-то везли. Знатоки права рассуждали: в худшем случае отвезут в какой-нибудь лагерь и объявят о дополнительном осуждении на 5 лет, в лучшем же, доставив в схожие места, объявят о ссылке на 5 лет, а может и навечно.

Через несколько дней послышалась команда: такой-то с вещами на выход. Если уж с вещами, значит, в этап. Прощай, камера. Опять получил сухой паек. На этот раз решил поступить более рационально. Полученный сахар высыпал в ямку, сделанную в буханке хлеба. Не тут-то было, мой хозяйственный почин быстро провалился. Сахар в хлебе растаял почти так же быстро, как и во рту.

Этап собирают в пересыльном помещении. Здесь дисциплина не такая жесткая, как в камере. Помещение постоянно наполнялось

прибывающими, назначенными следовать одним этапом. Открылась дверь, и в помещение вошел крупный мужчина в полушубке и в зимней шапке с козырьком, какие носили крестьяне в Прибалтике. В руке держал мешок, содержимым которого тотчас заинтересовалась шпана. Безо всяких церемоний мешок отобрали и стали в нем рыться. Хозяин мешка в тюрьме был явным новичком, по-русски говорил плохо и, видимо, не первый раз подвергался насилию. Он попробовал протестовать, лепеча: «Я вам давал, почему вы отнимал!», - но никто его не слушал. Видя, как испаряются последние остатки содержимого мешка, человек потерял терпение и сдержанность. В припадке ярости схватил скамейку, стоящую у стены, и начал избивать обидчиков. Чтобы размахивать такой скамейкой, нужно было обладать большою физической силой. Шпана пошла врассыпную, вскочила на нары. Вожак с перепугу юркнул даже под нары. Рассвирепевший хозяин мешка, видя, что все попрятались, запустил скамейку под нары, где прятался главарь. На шум сбежались надзиратели, увели дядю с мешком и побитых, ропчущих шпанят.

К нашему удивлению, инцидент не приостановил формирования этапа, и вот мы опять в «Столыпине». Трясемся на север. Все леса и леса, все живое утопает в сугробах.

В Котласе стоим долго. Одних высаживают, других всаживают, обычная проверка - и опять вперед, в сторону холодной Воркуты. Хотя до самой этой минуты мне никто так и не удосужился сообщить, куда меня этапируют, было ясно, что еду в Коми. Знатоки этапных порядков, узнав по моим рассказам суть дела, советовали позаботиться о том, чтобы меня доставили в Корткерос, так сказать, под крыло матери. Безусловно, если бы меня голого и босого направили на поселение в произвольно выбранное место, то мне пришлось бы худо.

Итак, за спиной Котлас, впереди Воркута, дальше поезд не идет. Устроившись у замерзшего окошка, продышав кружочек, ждал, пока увижу старую знакомую - Вычегду. Вот и ее покрытые снегом просторы. Гулко стучат колеса по нескончаемому мосту. Подумать только, прошло десять лет, и опять я через щелку, как тогда, смотрю на те же места. Откровенно говоря, прогресса никакого.

Под утро прикатили в Княжпогост, выход с вещами. Собралось нас немало, целая колонна. В суматохе разгрузки и построения я как-то очутился в сторонке и пошел «погулять»: вот киоск, в нем закутанная во все возможное восседает продавщица, вот и вокзал.

Жаль, нет ни копейки. Вместо них - расписка об изъятых у меня семнадцати рублях, которых я больше так и не увидел.

Покрутился, без рубля что тут сделаешь, кроме того, морозец поджимает, обувка моя - московского щеголя, только из трамвая в метро добежать. Пустился догонять колонну, где меня еще не спохватились. Когда ее догнал, старший конвоя потерял дар речи и даже прикладом автомата не стукнул. Ирония случая - по собственной инициативе заточил себя в местное КПЗ.

На севере в то время все тюрьмы были деревянными. Княжпогостская КПЗ тоже деревянная, но насквозь промерзшая, с замурованными инеем окошками, охраняемая неуклюжими солдатами в тулупах и валенках. В камерах полумрак даже в полдень, дверная притолока покрыта льдом, от окошка веет холодом, под потолком круглосуточно желтеет лампочка. Двухэтажные нары, вонь параши и клопы, привыкшие к холоду. На охоту они выходят ночами. Лежишь, и кажется, что на тебя капают кипятком - то здесь ужалили, то там. В таких условиях засыпают только закаленные жизнью или очень утомленные люди. Почему в таких учреждениях не уничтожались клопы, неясно. Ведь о чистоте арестантов постоянно заботились - после каждого этапа в баню, а вещи на прожарку. За три недели пути одежда подгорела и стала хрупкой.

Очередное короткое знакомство с новыми соседями по камере. Тут сидели хотя и молодые, но стреляные воробьи, еще на стадии дознания. Как я понял, они что-то"натворили севернее, в Печоре, и теперь их этапировали на место свершения преступления то ли для суда, то ли для очной ставки. А ехать им туда было не с руки, и вот что они сделали. Имея припрятанную половинку лезвия, один из них наскреб химический карандаш, засыпал крошки в глаза, и как бы ослеп на пару недель. А второй... Я вздрогнул от вдруг раздавшегося крика ещё одного сокамерника, тихого, спокойного человечка. Он стучал кулаков в дверь, вызывая надзирателя. В его голосе было столько ужаса, что перепуганный надзиратель никак не мог ключом попасть в замок, а когда дверь открыл, увидел молодого парня, который с кривой улыбкой, подняв рубаху, демонстрировал на животе глубокий порез. Пока надзиратель приходил в себя, парень еще раз резанул по животу и пальцами расширил рану. С каждым ударом сердца из раны пульсировала черная кровь, становясь красной только на полу. Наконец надзиратель хватился отнимать кусочек лезвия, после чего оба

авантюриста попали в санчасть и временно избежали нежелательного им путешествия.

Событие неприятное, мы долго молчали. Такие проделки в среде уголовников нередки. Тогда-то я окончательно понял, почему нас вечно и надоедливо обыскивали, отняли все металлические предметы, вырезали пуговицы, пряжки и т.д.

Через пару дней наскребли нужное количество людей для этапа на Сыктывкар. Морозным утром нас усадили в открытый кузов газика, и тот резво побежал к столице. Хорошо, что в кузове были сшитые в большие полости оленьи шкуры. Всходило красное солнце, поджимал характерный для начала марта утренний морозец, эдак градусов под 25-30. Возникла опасность отморожения ног. К счастью, нас было немного, и мы с головой накрылись шкурами. Я поджал ноги под себя и постоянно растирал ступни руками. Обут я был по-московски - в стоптанные полуботинки и жиденькие носки. Газик быстро катил по накатанному зимнику, скрипели доски кузова, в щели дохи проникала снежная пыль. Как я ни старался согреться, но за эти тогдашние 127 км пути окоченели не только ноги, но и все прочее, что во мне было. Во дворе Сыктывкарской тюрьмы уже не смог самостоятельно вылезть из кузова, помог конвоир. Окоченевший, не чуя ног, я как в вожделенное пристанище нырнул в здание тюрьмы и долго там не мог согреться. Такая поездка не прошла даром - через год я заболел тяжелым воспалением суставов. Радовало, что в Сыктывкаре не какое-то там КПЗ, а тюрьма, там просторнее и теплее.

После этапа, как положено, баня. Хотя после такой поездки и последняя вошь замерзла бы, следует ритуальное мытье, бритье, дезинфекция одежды. Только в бане, ухватив тазик с горячей водой, кое-как согрелся. Здесь в первый и последний раз увидел разъяренного корейца. Они (как и китайцы) в этих краях не были в диковинку. Корейцы производили впечатление людей покладистых, вежливых и послушных. Вот и теперь в предбаннике вместе с другими появился невысокого роста кореец. Пожилой старшина безапелляционно стриг волосы всем, у кого, по его мнению, они были недопустимо длинны. Той же самой машинкой стрекотал и повыше, и пониже. Кореец, добыв откуда-то табаку, жадно курил самокрутку. Старшина возбранил курение - и правильно! - кто же в предбаннике курит. Кореец как ни в чем ни бывало продолжал дымить. Старшина, подскочив, ударил по самокрутке, и та, упав в лужу, развалилась. Увидев такое, щуплый кореец взбесился, выгреб

остатки курева из лужи и бросил их в лицо старшине. Тот, не выдержав подобного оскорбления, ударил корейца машинкой и сломал ее ручку.

Конец моего путешествия был не за горами, поэтому я не хотел стрижки. Так что этот инцидент оказался мне на руку. Старшина, бранясь, пошел за другой машинкой, а кореец, послушно, - в карцер. Здесь, в Сыктывкарской тюрьме, меня первый раз после ареста допрашивали. Хотя какой там допрос - уточнили личность и заявили, что меня направляют на спецпоселение, вернее, возвращают. Я изъявил желание, чтобы меня направили в старые, знакомые места, где живет моя мать. Офицер милостиво с этим согласился и что-то пометил в бумагах.

Чувствовалось окончание путешествия. В воздухе пахло весной. В полдень, когда выводили в тюремный двор на прогулку, лицо ласкали лучи солнца, хотя в открытом месте ветерок это самое же лицо еще как обжигал. Над головой синело мартовское небо, и так не хотелось опять идти в эту унылую камеру.

Дня через три сколотили этап. В помещении, где его формовали, встретился п. Ю.Гудавичене. Мы вместе ехали в одном вагоне и на барже в далеком 1941 году, вместе жили на Втором. И вот теперь, через много лет, опять встретились... но уже в тюрьме. Оказывается, п. Гудавичене в первые послевоенные годы нелегально вернулась в Литву, в родной Эржвипкас. Попала в самую круговерть партизанской войны. Вместо спокойной жизни пришлось прятаться. Но где тут спрячешься! Три года за побег из ссылки в лагерях Хабаровского края, и вот теперь третий месяц этапами следует в «полуродные» места. Я удивлялся, слыша, что п. Гудавичене все жалела лагерную жизнь - так хорошо там было работать то ли в пекарне, то ли в столовой! А здесь опять все сначала, как десять лет тому. Опять надо начинать житье с нуля. Хотя места и знакомые, никто тебя не ждет с распростертыми объятиями, а все нажитое легко умещается в сидоре арестанта. Опять живи в бараке, опять иди на лесоповал, опять обзаводись всем, начиная с ложки. Так что поневоле тут вспомнишь теплую лагерную пекарню.

Снова едем в открытом грузовике, накрывшись шкурами. Дорога вполовину короче, возможно и морозец поменьше, поэтому не успели ноги замерзнуть, как мы прибыли в славное село Корткерос. Местное КПЗ, как и положено по рангу, самое неказистое из всех, что я успел «посетить». И тесное, и холодное, и темное. Поскольку день был воскресный, истопник уже с субботы сидел дома на печи, пользуясь

законным выходным, оставив нескольких арестантов прочувствовать, что казенный дом это не тещин дом.

В камере не только холодно, но и темно. Маленькое окошечко затянуто толстым слоем льда, а лампочки Ильича и вовсе нет - тогда Корткерос жил еще без электричества. Мне стало ясно, почему опытные мои спутники еще в Сыктывкаре высказывали протест против нашего этапирования в воскресенье. Мерзни теперь здесь до понедельника, а может и дольше - власть предержащие еще должны поломать головы, куда тебя послать, в какой лесопункт определить. Но меня неожиданно вызывают в милицейскую контору, уточняют мою личность и дают подписать бумагу, в которой черным по белому написано о том, что если я опять самовольно покину место спецпоселения, то буду осужден на 5 лет. После этих формальностей милицейский чин меня спрашивает: «Дорогу на Второй знаешь?» - «Найду!» - шустро отвечаю. И я - на «свободе».

Выпустили меня в воскресенье, жест доброжелательный, потому что начальник милиции хорошо знал мою мать, долголетнюю телефонистку поселка Кия-ю, как официально стали называть Второй участок. Позднее узнал, что мое прибытие для начальника подотдела спецпереселенческих дел районной милиции не было большой неожиданностью. Оказывается, он знал, что я учусь в Грузджяй, в ветеринарном техникуме, ждал, пока его закончу, и собирался заполучить меня как специалиста, а не как какого там желторотика. Кто же тут виноват, что я сам начал путешествие из Грузджяй на восток? Все дранг нах Остен кончались конфузом.

Ну, а теперь я за воротами тюрьмы!

Снова в ссылке

Вот знакомое здание школы, в которой учился два года, вот поворот на Первый, вот и спуск к речке Кия-ю. Хотя уже середина марта, зима еще держится твердо. Дома утопают в сугробах, дорога прочищена треугольником, который тянет за собой трактор; по обе ее стороны возвышаются снежные валы.

Ничто не изменилось, дорогу найду легко. Удручает вид села, утопающего в снегах - от такой картины успел отвыкнуть. Солнышко клонится к закату, собирается спрятаться за село Маджу, еле видную на дальнем горизонте. А путь не близок - то ли 12 то ли 15 километров, два с лишним часа быстрого хода. Вперед к маме! Перехожу мост на околице села и, сокращая путь, сворачиваю

налево, на санную дорогу, накатанную колхозниками. Вокруг безмолвный лес. Столько лет здесь уже не хожено. Может эта дорога сейчас ведет не на Второй, а к стогам сена?

Навстречу, как назло, не встречаю ни пешего, ни конного. Беспокойство гложет сердце, мороз усиливается, прибавляю скорости. Санная дорога скользкая, изредка падаю, так что моя московская туфля летит далеко в снег. А носки дырявые. Кое-как достаю свою стоптанную обувку, вытряхиваю снег и прибавляю ходу. Только быстрая ходьба в таких случаях может спасти от обморожения. Вспомнил, как пять лет тому тащил по этой же дороге мешок картошки с братиком наверху. Хорошо ему, сидит себе в Лиепае в тепле, а ты беги, окоченевший, все по той же дороге и как бы на одном месте. Как и тогда, под вечер увидел мигающий желтыми огоньками керосиновых ламп, засыпанный снегами Второй.

Мама живет уже в другом доме. В том, в котором мы жили четыре года тому и из которого я уехал-убежал в широкий мир, теперь расположилась увеличившаяся семья п. Альминене. Маму, как человека одинокого, подселили на кухне однокомнатной квартиры, в которой ютилась семья учительницы. Глава семьи Бекиров Умар Оглы, из «власовцев», успел обзавестись молодой женой и уже дождался сыночка. За эти четыре года, пока я был в бегах, ушла в прошлое карточная система, материально жизнь несравненно улучшилась. Бывшие доходяги окрепли, неузнаваемо изменились, многие обзавелись семьями и дождались детей.

Кухонька маленькая, отделена от «квартиры» учительницы символической дощатой перегородкой. Здесь с трудом умещается мамина койка и тумбочка. Даже если бы для меня нашлась койка, ее негде бы поставить.

Свалился я маме как снег на голову. Приходится нам спать на одной, приставив для расширения на ночь сбоку скамейку. Неудобно во всех отношениях, но что поделаешь. Можно было бы на ночь втиснуться в щель между плитой и койкой и спать на полу. Но опять же неудобно, холодно - вода за ночь в ведре замерзает.

Но что эти неудобства! Хорошо себя вновь чувствовать «дома», у мамы, которая заботливо меня откармливает. Назавтра из своих последних сбережений она покупает мне фуфайку, ватные брюки и валенки. Таким образом, я полностью готов жить в условиях севера. Первые две недели я отдыхаю, набираюсь сил, которые, как оказалось, за время моего путешествия на казенном коште несколько

поуменьшились. Это я почувствовал, взявшись за заготовку дров. Без передышки не мог лучком отпилить от бревна и одной чурки. Но силы быстро восстановились, и я пошел на работу.

Хотя материальная жизнь по сравнению с временами войны и первых послевоенных лет заметно улучшилась, в моральном плане стало не легче. В поселке Кия-ю появилось новое здание с вывеской «Комендатура», а в нем жил комендант - местный коми лейтенант. В одном конце домика располагалась семья коменданта, в другом - сама комендатура, комнатушка со столом, сейфом, картотекою и портретом Сталина на стене. Введен новый порядок - каждый спецпереселенец и ссыльный (это разные категории) дважды в месяц должен регистрироваться у коменданта. Комендант, по случаю «рабочего» дня облаченный в форму, по одному принимал смиренно пришедших, с серьезной миной рылся в картотеке, доставал карточку, ставил дату и давал расписаться в отведенной графе.

Во время первого нашего свидания он заявил:

- Знаешь ли, что в случае очередного побега получишь срок 10 лет?

Я отвечал, что в районе мне обещали только 5.

- Нет, нет, должен получить 10.

- Не побегу отсюда, некуда.

- Ну, смотри, не вздумай!

Еще одним нововведением была обязанность получать письменные разрешения. Хочешь пойти в Корткерос по делам - проси у коменданта письменное разрешение. Расспросив, куда и зачем идешь, он выдает записку за своей подписью с перечислением должности и звания: «Настоящим разрешается спецпереселенцу такому-то тогда и тогда следовать в село Корткерос в сельпо купить гвоздей». И следуешь...

Такие вот коменданты, которых развелось великое множество во времена расцвета царствования Берии, постепенно оказались не у дел. Около 1952 года кончился срок ссылки «власовцев», перестали безудержно прижимать немцев, а с 1956 года, спасибо Н.Хрущеву, частота регистрации была снижена до одного раза в месяц. Разрешалось свободно перемещаться в пределах Коми АССР. Коменданты изнывали от безделья - присматривали за несколькими сосланными уголовниками, а со временем и вовсе захирели и лишились работы. В райцентрах все теплые места «по специальности» были заняты, гражданской же специальности нет.

Некоторые пошли на лесоповал и работали вместе со вчерашними надзираемыми.

Но пока они были хозяевами положения. Им во всем помогал обширный аппарат, с которым я вскоре познакомился.

Тетя Вера прислала мне посылку - кое-какие личные вещи. Пошел за посылкой на почту в райцентр, а разрешения не взял. Шел по сеновозной дороге, прямиком через тайгу, где движение практически отсутствовало. Получив посылку, двинулся домой. Вечерело. Подумал, кто там к вечеру еще будет сидеть в засаде, подкарауливая нарушителей. Ну, а если кто и сидит на сыктывкарской дороге, то я за мостом через Кия-ю сверну налево, на дорогу «местного» значения.

Еще в самом селе вижу едущие навстречу сани с возом сена. Смело иду вперед. Только поравнялся с возом, как вдруг из-за него выскакивает фигура в добротном белом полушубке - знакомая форма!

- Стой, кто и куда, имеешь разрешение?

Разрешения, конечно, нет, и приходится, развернувшись на 180 градусов, под конвоем следовать в знакомое здание райотдела милиции.

К счастью, еще не успел уйти домой мой недавний знакомый Коюшев, который три недели тому назад выпустил меня на «свободу». Так он сделал и на этот раз, наказав больше не ломать установки, ибо уж в следующий раз за нарушение порядка придется отбывать наказание - трое суток в холодной. Солнце уже ушло за горизонт, и я снова двинулся домой по лесовозной дороге - авось нагонит попутная машина.

Разрешение пойти в райцентр я просил всего один раз - очень уж унизительная это процедура. Ведь дорога нахожена, сколько раз когда-то топал в школу безо всякого разрешения. Лучше уж рискнуть отсидеть трое суток (тогда 15-ти еще не было). Другое дело, если нужно поехать в город. Тогда пишешь заявление на имя министра МВД Коми АССР, несешь его в районную комендатуру, ждешь пару недель ответа и, получив разрешение, отпечатанное на бланке и украшенное подписями и печатями, следуешь куда надо. Прибыв в Сыктывкар, в первую очередь должен заявиться в отдел комендатуры МВД, отметить прибытие, а при отъезде процедуру повторить (совсем как в командировке, только без командировочных). По возвращении домой, в течение суток должен вернуть разрешение в районную комендатуру.

Вот какие порядки я нашел, прибыв из Москвы.

Лес и техникум

По блату мама устроила меня долотильщиком. В лесу на так называемом верхнем складе пом. мастера мелком маркирует срез бревна, отмечая длину, толщину, сортамент. Мелком начертанную мысль пом. мастера нужно увековечить долотом, вырубив на торце бревна условные знаки. Обычно эту работу выполняли пацаны, не склонные к учебе, они целыми днями лазили по штабелям, стуча долотами, словно дятлы. Стучал и я, быстро усвоив премудрости разметки.

Лес уже вывозили по ночам, приближалась весенняя распутица. Приближалась и пора молевого сплава, венчающая все зимние труды лесорубов. Весеннее половодье на северных реках поражает своей мощью. Беда тому, кто к нему не подготовился. По большой воде нужно успеть вывести плоты изо всех верховьев, а малыми речками сплавить лес молем, т.е. врассыпную. Во время короткого весеннего половодья любая маленькая речка становится артерией сплавного дела. Эти артерии охватывают огромные территории, доступ в которые порой возможен только зимой. По болотам, скованным зимой морозами, лес свозится и штабелируется по берегам малых рек и речушек, и далее он ждет весенней воды - единственного пути в широкий мир. И если что нарушает ход сплава, весь зимний труд идет насмарку.

Бывает, что в неудаче повинен просчитавшийся человек, но чаще сама природа выкидывает злые штучки: вода случается слишком большая, так что бревна разносятся на больших территориях, и летом их можно увидеть застрявшими высоко в ветвях деревьев. Иной раз сплав не удается из-за слишком короткого половодья. Тогда сброшенные в русло бревна не успевают достичь устья и высыхают, устилая берега.

Чтобы избежать неприятностей, к сплаву тщательно готовятся, мобилизуют все ресурсы и работают до изнеможения. Обычно на сплаве практиковалась так называемая аккордная оплата, и, если сплав проходил удачно, люди зарабатывали сравнительно немалые деньги.

Попал на сплав и я. Впечатляюще выглядела речка Кия-ю, когда с крутого берега одновременно летело в воду много бревен. Шум и брызги стояли над руслом, напоминая разрывы снарядов. Люди работали с энтузиазмом: то ли весна действовала, то ли ожидание

солидного заработка, то ли подействовала смена ежедневной рутинной работы. Приятно так работать!

После скатки леса народ разбредается вдоль по берегам на многие километры: хотя бревна на плаву, плыть по течению они не хотят - на каждом повороте норовят устроить затор, и его надо тотчас разобрать. Если зазеваешься, бревна могут так набиться, что запрудят вешние воды, встанут даже дыбом. Разборка такого затора требует опыта и весьма опасна. Только наметанный глаз способен усмотреть то единственное бревно, сдвинув которое, можно сделать так, чтобы затор рассосался сам собою. А если опыта нет, то возня с затором растягивается на многие часы, сплавщик рискует провалиться в воду, и бревна могут намять ему бока.

Подхватив багор и нехитрое имущество, идешь вдоль берегов, подталкивая бревна, то там то здесь встречая знакомых. Вокруг - просыпающийся от зимней спячки лес, кое-где еще белеют лоскуты снега. Однако на солнце, присев на песчаном берегу, можешь уже и погреться, вдохнуть запах весенней земли. Сердце в предвкушении приближающегося лета бьется сильнее, и, услышав вдали крики, бежишь друзьям на подмогу - помогать разбирать затор. Так, путешествуя, не знаешь, ни где обедать будешь, ни где ночевать придется, да об этом и не заботишься.

Когда народ разошелся многокилометровой цепью вдоль речушки, меня назначили на «хвост». Хвостовики были последними в цепи. Их обязанность - окончательная зачистка берегов от остатков бревен до следующей весны.

Каждый имел легкий плот, на котором при надобности переплывал речку, чтобы очистить очередной заливчик от попавших туда бревен. То с одним, то с другим случается беда - тот поскользнулся, тот не выдержал равновесия и, смотришь, уже барахтается в воде. Все весело смеются, а «утопленник», выбравшись из ледяной купели, судорожно глотает воздух.

Но смеется тот, кто смеется последним. Оторвавшись от флотилии, медленно по течению плыву и я. Впереди затор, правлю к берегу. Берег крутой, в воздухе торчат корни подмытой сосенки. Хватаюсь за них и ногами подтягиваю плот. Но не успел и моргнуть, как огромный кусок берега вместе с сосенкой валится на меня, увлекая с собой на дно. В ушах слышно журчание воздушных пузырьков, однако направиться вверх в их компании мешает придавившее меня корневище. Охваченный страхом, кое-как вырываюсь из опасных объятий и, как пробка, увлекаемый не успевшей намокнуть фуфайкой,

выскакиваю на поверхность. Плот с поклажей качается у края затора. Снимаю резиновые сапоги и вплавь добираюсь до плота. Найдя на берегу свободный от снега лоскут земли, развожу костер и сушу одежду. Хорошо, что день солнечный, теплый.

Откуда ни возьмись, заявился бригадир, старый знакомый Степан Холопов. Смеется и говорит, что это никакое не купание, ибо голова сухая. И вправду, зимняя шапка так и осталась на голове. Смеемся уже оба.

Первый мой сплав прошел как по маслу. На полученные аккордные справил себе костюм. После сплава, пока тайга еще не просохла, приступали на пасеках к сжиганию сучьев, их много, неубранных, оставалось со времен зимы. Места вырубок, зимние волока выглядели как после татарского нашествия. Казалось, что здесь долго ничто расти не будет, что лес заболеет всяким там грибом и прочей дрянью. Ничего подобного. Пришлось через двадцать лет посетить места наших разбойных лесозаготовок - повсюду тесной стеной стоял стройный молодняк. Природа разумно занималась самоврачеванием.

Вызывала удивление индустриальная напористость государства. Отсутствовал я здесь всего четыре года, но, несмотря на послевоенную разруху, в лесах было уже полно трелевочных тракторов, разнообразных передвижных электростанций, электрических пил, мотолебедок для трелевки леса. За этот сравнительно короткий промежуток времени уже успела уйти в небытие эпоха освоения неудачных электропил АКОПП, питаемых от электростанций ПЭС-12. Надолго в лесу прижились высокочастотные электропилы К-5, через 5-6 лет уступив место бензопилам «Дружба». Вчерашние доходяги и вальщики с ручными пилами уступили место различного профиля механизаторам.

После сплава мне пришлось трудиться на ремонте лесовозной дороги - все с топором да с ломом, все тяжелый ручной труд. На работу утром топаешь километров 5-6, после целый день напрягаешься, утоляя жажду из лесных болотиц, а вечером опять те же километры до дома и тот же топор на плече. Однако труд закалял.

* * *

В июне в день своего шестнадцатилетия на участке объявился брат Валентин... наш Валик! Трудно было узнать в вытянувшемся, бледном пареньке братишку, которого видел в Лиепае два года тому назад. И, подумайте, - ростом меня обогнал, и волосы не острижены!

В том году он заканчивал 7 классов, - уже пол дороги к самостоятельной жизни, скоро можно поступать в техникум. Эта половина пути, как известно, заканчивается экзаменами. Так вот, во время первого экзамена, когда все приступили к написанию традиционного сочинения о нашей великой Родине, представитель органов прямо из-за парты на глазах ошеломленных учеников отконвоировал Валентина в Лиепайскую тюрьму на улице Суворова. Гнал по улицам пешком, погрозив пистолетом, дабы не убежал. Только через неделю перепуганные опекуны нашли Валентина в Рижской тюрьме.

Но особенно меня удивило то, что брат заявился длинноволосым! Уже в первой камере, опрошенный и наученный товарищами по несчастью, он не согласился остричься, ибо это лицу, следующему на спецпоселение, необязательно. Его не остригли и в знаменитой ленинградской тюрьме Кресты, где он просидел целый месяц в ожидании этапа. Вот что значит знание законов! Кроме того, притащил с собой весь чемодан личных вещей, которые в Рижской тюрьме передала ему опекунша. Куда уж тут мне - стриженому, босому и испуганному...

Собрались почти всей семьей, стало жить веселей. Только об отце не имели никаких известий. Поскольку Валентину не дали закончить 7 классов, его судьба была ясной - окончить их в Корткеросе. Мне же следовало продолжить учебу в техникуме, только все никак не получал разрешения на выезд в Сыктывкар - строила какие-то козни районная спецкомендатура. Тогда мама сама поехала в Сыктывкар и в министерстве добыла мне разрешение для учебы в местном лесотехникуме.

И вот начал я посещать третий техникум подряд - и все на первом курсе. Сколько же можно быть вечным первокурсником?! Поэтому, поднажав, в том же году перебрался на второй курс и техникум закончил за 3 года.

Учился я хорошо, получал повышенную стипендию, на нее и жил. Целыми месяцами, и утром, и вечером, пил чай, закусывал хлебом с маргарином, по воскресеньям варил картошку, а в день выплаты стипендии обедал в столовой блинами, запивая их казенным компотом. Из дому изредка получал передачу: с попутчиком мать присылала пирог своей выпечки. Скудно жили и мы, несколько литовцев, учившихся в техникуме, и местные коми. Очень даже бедно.

В техникуме учились Р.Нарбутас, В.Мозурайтис, К.Дубинскас, К.Авиженис, С.Каралюс, позднее в техникум пришли мой брат,

А.Шумскис, Л.Грицюс, Л.Ионикас. Только мы с братом были из дальних мест, другие земляки, в основном, были жителями Слободского рейда. В.Мозурайтис, красивый веселый парень, погиб от удара током еще на 3-м курсе, как бы протоптав дорожку несчастья моему брату Валентину, погибшему при таких же обстоятельствах через восемь лет.

Ко времени экзаменационной сессии, в июне, обычно устанавливалась солнечная теплая погода континентального лета. Загорали на пляже в Заречье и вовсю купались в Сысоле. Тогда это было оживленное место, нашпигованное пароходами, плотами, катерами. Тут же была оживленная пристань с ее толчеей, в городском саду им. Кирова, огражденном высокой литой решеткой, каждый вечер кипела жизнь, играл духовой оркестр, были танцы. Вход платный (кажется, только в дни танцев). Какой уважающий себя учащийся техникума будет покупать билет? Прикрывшись тылом памятника Бабушкину, одолевали высокую решетку, почитая это особым шиком. Даже перевоз в Заречье был платным. Сидящим за веслами платить не надо было, поэтому мы всегда стремились ухватиться за них. На каникулы домой приезжали загорелыми, как с курортов, тут же стремились заполучить работу и все каникулы работали.

Добраться до дома было непросто. Сухопутного налаженного сообщения тогда не было. Приходилось плыть пароходами, которые летом, при спаде воды, курсировали нерегулярно. Нередко можно было у касс прочитать такое объявление: «Такого-то числа парохода не будет, он сел на мель там-то». В весеннюю и осеннюю распутицу не раз все 60 км шли пешком, летом и зимой ловили попутки.

Запомнился один мой поход поздней осенью 1953 года.

Пришло известие, что мать, таща мешок с картошкой нового урожая, неудачно перелезала через забор, упала и сломала ребро. Был самый сезон уборки урожая, ждать некогда. Испрашивать разрешение на поездку полагалось за две недели. Своя картошка -не колхозная, ждать первого снега не хочет. Поэтому «нелегально» поплыл пароходом в Корткерос. Благополучно приплыв, убрал картошку, набрал для себя с ведро покрасивее и, взвалив мешок с ценным грузом, пустился в обратный путь. Начались дожди, дороги раскисли, пешком идти - настоящая каторга, решил ждать обратного парохода. А его нет да нет. Даже на почте точно не знали: белая мечта путешествовавших, трудяга «Коми колхозник», сел на мель то ли под Деревянском, то ли под Сторожевском. Делать нечего,

надо топать пешком. Я знал, что в Визябоже существует, как сегодня бы сказали, блокпост, где проверяют документы. Когда проверяют, а когда выпивают. Решил попытать счастья.

И вот, пройдя по непролазной грязи 35 километров, подошел к Визябожу. Деревню можно обойти лесом, круг 3-4 километра. Лень. Посмотрел на свою поношенную фуфайку, на мешок с картошкой за плечами и решил рискнуть, авось пронесет, авось посчитают за местного, авось как-нибудь выкручусь. Уже и приустал, а прошел только полпути, и день осенью короток. Но не пронесло. Меня задерживают, допрашивают и конвоируют обратно в Корткерос. Досада страшная! Конвоир идет следом шаг в шаг. Мои сапоги давно промокли, иду не разбирая дороги и даже нарочно по лужам - пусть полазит по ним чертов краснопогонник. И вот я в исходной точке К. Пройдя никому ненужные 70 километров, мокрый и голодный, объясняюсь в спецкомендатуре, что и как. И на сей раз меня выручают уже мне знакомые чины, в холодную не сажают. Выдают справку о том, что спецпоселенец такой-то следует в Сыктывкар, в лесотехникум, и отпускают с миром. Влачусь в школьное общежитие, к друзьям брата. Он недавно их покинул и учится со мною в том же техникуме. Варим мою картошку, ужинаем. Остатки картошки великодушно дарю школярам. Сплю не раздеваясь на скамейке. А назавтра и пароход заявился - вода поднялась, поскольку льет осенний дождь.

Готовился я стать механиком лесозаготовительной техники, которая, надо сказать, чрезвычайно разнообразна. Тема диплома - эксплуатация паровозов узкоколейных путей. Один из них, учебный, стоит в сарае, изучаем его материальную часть. Остальные бегают в Трактовском леспромхозе, куда на преддипломную практику и отправляюсь. Это на 25 километров севернее Княжпогоста, у Печорской дороги. Условия суровые и для паровозов, и для моего житья-бытья. Слесарничал в депо и с месяц работал помощником машиниста на узкоколейке.

Помню разгул безобразий, когда после амнистии в связи со смертью Сталина из Интинских, Ухтинских и Воркутинских лагерей хлынула на «юг» волна амнистированных уголовников, устраивая на своем пути бесчинства. Часть амнистированных, неясно почему, осела в Тракте, ежедневно что-то воруя, завязывая драки, пьянствуя. Страшно было смотреть на людей, совершенно не ценивших своей свободы и жизни других людей. Свою судьбу почитая за копейку, они и других ни во что не ставили. После

смены боязно было куда-нибудь выйти. В столовой вечно полно пьяных, готовых тебя в каждый момент задеть, оскорбить, затеять драку. В клубе каждый вечер-кровавая история.

Раз был свидетелем трагикомического случая. В выходной средь бела дня пошел я в магазин за харчами. Тропинка протоптана в глубоком снегу, двоим трудно разминуться. Вдруг навстречу во всю прыть бежит особа в белом полушубке, в красных погонах- вы догадываетесь, кто бежит. Бежит и на ходу никак не может вытащить застрявший в кобуре пистолет. За ним летит лагерный орел, никак не может догнать противную сторону. В руках у него увесистая гиря от весов, вполне ясно, для каких целей. Мне деваться некуда, поспешный шаг в сторону - и я падаю в снег на спину, позиция дурацкая. Кое-как встал, смотрю и глазам не верю. Противоборствующие стороны поменялись местами. Впереди во всю прыть бежит вчерашний лагерник, только без гири, сзади его старается догнать особа в полушубке, держащая в руке пистолет. Промчались мимо меня вихрем и скрылись в лабиринтах сарайчиков. Смех сквозь слезы!

Работа на узкоколейном паровозе каторжная. В течение смены, которая продолжалась 12 часов, в топку надо было забросить 6-8 кубометров дров - метровые поленья весом по 20-30 кг. Это полено надо притащить из тендера и ловко, чуть приоткрыв дверцы топки, уложить одной рукой на колосниковую решетку. Дверцу требуется моментально закрыть и операцию вновь повторить. Поленья в топке должны лежать плотно, как сельди в бочке. Если их уложишь не плотно, то через щель будет подсасываться холодный воздух, давление пара в котле упадет, и состав не осилит даже небольшого подъема. Тогда самое меньшее, что грозит- скандал. А возможна и авария, так как лесовозные платформы не имеют автоматических тормозов, и состав, не осилив подъема, катится вниз, потом опять вверх, и так беспомощно качается до полного успокоения. А виноват, как всегда, помощник машиниста - почему упало давление пара в котле, почему низкий уровень воды в нем, почему сырые дрова, и т.д. и т.п.

Если на трассе встречался участок со сложным профилем, особенно в дни сильных морозов, то паровоз останавливали, перед топкой укладывали запас сухих дров, в котел закачивали воду, разводили пары - и с Богом!

На одной ветке, называвшейся Карпаты, были особо крутой спуск и такой же подъем. А внизу - мостик, на котором в прошлый сезон

свалился паровоз со всеми машинистами. Так вот, под гору не разгонишься, можешь свалиться, а, не разогнавшись, не осилишь подъема. Набирать полный котел воды тоже опасно - на крутом спуске вода может попасть в паронагреватель и даже в машину. Гидравлический удар - и поломка машины обеспечена. На подъеме увеличивается расход пара, поэтому катастрофически падают давление и уровень воды в котле. Надо бы поддать огоньку, да не смей и на мгновение открыть дверцы - холодная порция воздуха моментально снизит давление и уровень. Ну, а если уж упал уровень воды в котле, - хоть плачь, подкачка холодных порций стремительно гонит стрелку манометра вниз.

Каждый радовался, если не ему в морозный день выпадало Карпаты осиливать.

Приехав на нижний склад, в конце смены надлежало пополнить смазочные емкости, смазать машину, все вычистить (такова традиция железнодорожников) и сдать паровоз смене с полным котлом воды и полным тендером дров. Следовательно, вместо израсходованных 6 кубометров, надо тендер загрузить тем же количеством. Машинист, конечно, выполняет более легкую работу, стоит в тендере, принимает поленья и их укладывает. Помощник же, бедняга, таскает их из поленицы к паровозу и бросает вверх на двухметровую высоту. И так ежедневно.

Эксплуатацию паровозов очень затрудняли условия зимы и особенно период морозов. Как раз в такой период я и практиковался. Малейшая неосмотрительность - и замерзали водоподающие трубы, конденсат в смазочной или динамо-машине. Только успевай крутиться. Такая работа только для взрослых.

Приходишь в барак, еле ноги волоча. В нем темно и холодно, так как окна покрыты толстым слоем инея, а печка не топлена - после получки у обитателей барака очередная пьянка. Собирается тара, опять возлияние и одалживание денег, - конечно, у меня: «Куда он деньги девает, если не пьет?»

Часто, придя со смены, в коридоре нахожу Ваську, 6-летнего мальчугана. Он с мамой живет за стеной, в соседней комнатушке. Мама теперь гуляет, поэтому Васька босой, в одной рубашке его вытолкнут за двери, хотя на улице минус 30. Ему и пару часов пробыть на морозе не новость, никаких воспалений, ангин и ревматизмов, только сопля до подбородка. Бедного Ваську часто снабжаю теплом и конфетами, однако он благодарности не выказывает-затравленный звереныш. И каким человеком ты вырос, Василий?

На подходе весна, теплеет. Паровоз топить становится легче. Апрельская распутица расстраивает нашу «железную» дорогу, особенно боковые временные ветки. И хотя составы укорачиваются, то там, то сям падают с рельс платформы. Поднять ее, груженую, целая история, а поммашинисту отдых. Тлеет топка потихоньку, того пока и достаточно.

С уменьшением количества маршрутов меня направляют слесарничать в депо. Знакомство с людьми расширяется - я уже не в тесной будке паровоза с вечно недовольным моей работой машинистом и обязательным портретом Сталина, а с многочисленными работниками ремонтной службы. Среди них немало немцев. Другие - ссыльные на 5 лет после отсидки лагерях, разношерстный случайный народ, много вербованных, т.е. прибывших по временным трудовым договорам, и прочие неудачники и пьяницы, от которых избавился цивилизованный мир. Вербованные - в основном из западных регионов Союза. Все они колхозники, а завербовались не без расчета: в своем краю народ подневольный, паспорта им не выдаются, чтобы не разбежались из колхозов. А при заключении двухгодичного договора для работы на Севере паспорт не нужен. Вербованных организованно привозят в леспромхозы, и после окончания срока договора им выдают паспорта, так как уезжают они каждый по себе - как же им без паспорта? Одни уезжают, другие остаются, третьи от безалаберщины шею ломают. Возвращается бывший колхозник уже не в родной колхоз, а в город, стремится на завод, где трудом может заработать на хлеб себе и семье.

Еще одну категорию представляют сезонники - то есть колхозники, прибывающие на время зимнего сезона, когда нет интенсивных сельхозработ. В их числе и местные коми, и даже колхозники из Белоруссии. Запомнились колхозники из Полесья - своим трудолюбием, жадностью к деньгам и... темнотой. Весенним днем, когда по улицам села весело журчали ручейки, у столовой райцентра остановился грузовик, кузов которого был до отказа набит возвращающимися домой полещуками, как их называли местные. Нагруженные скарбом, они и не думали посетить столовую -денег жалко. Из кузова выскочил один мужик, зачерпнул из уличного ручья воду и стал пить! С машины послышались голоса: «Федя, подай и мне, и мне, и мне».

Уже позже, работая по окончании техникума по распределению, знал я одного сезонщика, который в целях экономии денег все шесть

месяцев ел черный хлеб, посыпанный сахаром, запивая его водой. Его товарищ отказался ехать на грузовике 70 километров, потому что за провоз надо было заплатить несколько рублей. Спотыкаясь на раскисшей весенней дороге, пошел пешком, неся свои вещи, среди которых был недавно купленный батарейный приемник «Родина» с комплектом батарей (одни батареи весили под 10 килограмм).

Скоро и я покинул Тракт. Надо было спешить, ибо раскисшие зимние дороги грозили приостановить всякое движение транспорта. Пришлось бы тогда из Княжпогоста до Сыктывкара идти 130 километров пешком. Билеты на поезд Воркута-Москва в Тракте не продавали. Устроился на подножке вагона. Мимо проплывал невеселый северный пейзаж- бесконечный покореженный вдоль дороги лес, болота, лагерные зоны за колючей проволокой с обязательными вышками по углам, и опять монотонный лес. Он будет сопровождать пассажиров до границ Вологодской области, становясь постепенно теплее, ухоженнее.

Вот и Княжпогост. Автобусы уже не курсируют, ловлю попутку и в случайной компании трясусь в кузове до Сыктывкара.

В городе совершенная весна. Сдаю отчет о прохождении практики, и, имея неделю свободного времени, решаю навестить мать. Самая большая трудность - как перейти Сысолу. Ее лед покрыт слоем воды, транспорт по нему, естественно, уже не ходит. Надеваю сапоги, беру две пары портянок - и вперед. Реку перехожу удачно, балансируя на бревнах настила. Все-таки одна нога провалилась, сапог полон воды. На берегу перематываю портянку, а мокрую для сушки креплю к палке, переброшенной через плечо. Так, меняя портянки, одолеваю 60 километров весенней распутицы. Два дня валяюсь на койке - болят мышцы, заживают натертые волдыри.

С мамой беседуем о будущем. Решено: если удастся, попробую поступить ввуз. А пока отдыхаю на маминых харчах. Перед обратной дорогой намазываю сапоги солидолом (все им мазали, дегтя не было). Нашлась попутчица, местная жительница. Обещает по тайге вывести в село Додзь, мне это значительно сократит путь. Идем еле заметной просекой, здесь когда-то шла так называемая ледянка. Теперь все заросло молодняком, саму просеку еле-еле можно определить. Ориентиры - встречающиеся штабеля невывезенного леса. Может, власовцы не успели вывезти, может, лежат со времен войны, а, может, и довоенные, лагерные.

Моя спутница точно вышла к селу. Подсчитал, что путь сократил на целых 12 километров. Додзь - длинная вереница домов вдоль старицы. А там и матушка Вычегда. Пока я отдыхал и ел мамины пироги, прошел ледоход, и теперь река несла мутные весенние воды, которые ежеминутно поднимались. На речной шири чернеет маленькая точка - катер. Весело на мачте бьется новый флаг, по случаю начала навигации он еще красный, а не выцветше-розовый. Кажется, слышишь задорное его трепыхание на весеннем ветру. Вдыхаю свежий ветер полной грудью, поправляю обязательный заплечный мешок и весело пускаюсь в дальнейший путь. Что мне эти оставшиеся 30 километров и заботы насчет переправы через разлившуюся Сысолу. Я молод и иду писать дипломную работу! На этот раз дорога оказалась просохшей, и километры мелькали под ногами. Даже разлившуюся Сысолу форсировал удачно-быстро нашелся лодочник, не пришлось часами болтаться и звать перевозчика.

Я опять в общежитии. Немного страшновато - придется писать дипломную. Казалось, что это таинственный, тяжело преодолеваемый барьер, осилив который, человек становится иным, более ценным, как бы из другой породы людей.

Днем тянуло на пляж. Работал вечерами и ночами. Чертить и производить расчеты ночью было романтичнее. Глянешь через окно - город спит, накрывшись таинственной серебристой мглой. Солнце уже зашло, но небо высоко и светло, кое-где украсившись розовыми кучерявыми облачками. Приближается полночь здешних широт, небесный свод постепенно темнеет тревожным космическим сумраком. Высоко и быстро движутся прозрачные полосы, словно пришельцы других миров. В этот короткий час душу охватывает беспокойство. Но ненадолго. Не успеешь предаться тревожным чувствам от созерцания высот, ночного свода, как небо начинает розоветь, теплеет, и город, словно вынырнув из серебристых вод, встает к новому дню.

Этих белых ночей впереди было еще много, но позднее, начав тянуть рабочую лямку, их красотами уже не интересовался.

Подошло время защиты проектов - и вот в моих руках диплом техника-механика с красным тиснением «с отличием». Достаточно редкий в истории техникума случай, еще и двойной - такой диплом подучил и К.Дубинскас. По закону имеем право без вступительных экзаменов быть принятыми в вуз. Я уже выбрал ближайший -Архангельский лесотехнический, и получил мамино благословение. Но спецпереселенец есть спецпереселенец. Директор техникума

прямо заявил, что готовить кадры для Литвы не собирается. Дескать, выучившись, все равно когда-нибудь туда уедете. Так что меня в Архангельск послать отказались, направив туда местных ребят, которые, не выдержав вступительных экзаменов, вернулись в Сыктывкар несолоно хлебавши.

Традиционный выпускной вечер, и мы разъехались по отдаленным углам республики. К счастью, удалось получить направление в «родной» Корткеросский леспромхоз. Собрав свои пожитки и распрощавшись с сокурсниками и техникумом, двинулся к перевозу в Красный Затон ловить попутную машину.

Взрослая жизнь

Видимо, придется мне на затерянном в тайге Втором участке начать рабочую карьеру. Что меня ждет - догадываюсь. Здесь жил многие годы, был на практике, все знаю. Оклад сменного механика 800 рублей, и все. Надев подобающую механику черную дерматиновую куртку, кладу в карман излучающий свет науки диплом и иду в центр, на Первый. Дорога знакомей знакомого. Начальник отдела кадров Галина Николаевна Буракова предлагает шикарную должность - зам. главного механика леспромхоза! Это значит-ближе к власти, сам полувласть, недалеко райцентр, частые командировки с Сыктывкар. Кадровичка очень удивилась, когда я не захотела принять эту должность. Даже начала стращать тяжелой жизнью производственника, глухоманью. Но перспектива возни с бумагами и необходимость учить других тому, что сам не очень хорошо знаешь, меня не устраивала. Не найдя общего языка, расстались до другой встречи.

Скучая, сидел на шее у матери. Уже и дров нарубил, и веники для коз наготовил, а звонка из центра все нет. Наконец дождался. Сложил пожитки в маленький чемоданчик и опять протоптанной дорогой заявился на Первый. Иронично улыбаясь, кадровичка сообщила о нашедшейся вакансии - в Негакеросе зарезали сменного механика Володю Разоренова - проиграли его в карты бывшие здесь в ссылке уголовники. Известие не из приятных, особенно для молодого специалиста.

Дождавшись приехавшего из Негакероса грузовика, скромно устроился в уголке кузова. Дорога очень плохая. Ведущие колеса, обутые цепями, еле толкают вперед старенький ЗИС. По сей день помню его номер: ХП 03-25. Рыча мотором, по ступицы в раскисшей

жиже главной и, по сути дела, единственной улице Корткероса, напротив тогдашнего дома культуры машина потерпела аварию - полетело сцепление. Как механик получаю первое боевое крещение - сбылись слова Бураковой. Знающий человек поймет, что значит снять коробку передач у грузовика, сидящего по уши в осенней грязи. Что поделаешь, пострадала моя новая дерматиновая куртка. Пару дней провозившись, кое-как двинулись в путь. Преодолели болото на десятом километре, благополучно одолели размытый подъем на тринадцатом, не застряли среди бревен, накиданных в русло ручья на восемнадцатом, и вот, одолев двадцать два километра, я увидел Негакеросский лесопункт.

Что это за Негакерос, о котором столько слышал, но только теперь впервые увидел? Что меня здесь ждет? Более всего, конечно, не хотел быть проигранным в карты.

Время существования Негакеросского лесопункта - 1948-60 годы. После вырубки окружающих лесов, с прекращением производственной деятельности превращается и жизнь поселка. Остаются жить некоторое время разного рода пенсионеры и прочий народ, которому деваться некуда. Дров достаточно - много пустующих зданий, и когда все истоплено, агония поселка кончается.

Но пока что Негакерос - правильный прямоугольник из бараков и выросших позже щитовых домиков, в расцвете сил. Поселок был бы непримечательным, если б его не украшал плавный изгиб Локчима, открывающий приятную глазу перспективу. Хотя лес здесь рубят всего 5-6 лет, главные производственные эпопеи уже позади. Кончила свою жизнь шестикилометровая конка, узкоколейка. По ее рельсам лошадями вывозили лес. Она была так спроектирована, что грузовой поток все время шел под уклон, и возчику приходилось не подгонять лошадь, а работать ручным тормозом. Это был сравнительно дешевый способ вывозки леса. Еще раньше в окрестностях Второго участка в лесу видел я догнивающую конку лагерных времен, так называемую круглолежневку, где вместо рельс были уложены бревна диаметром около 15-20 сантиметров, а вагонетки имели широкие вогнутые колеса, охватывающие бревна-рельсы. Круглолежневка была брошена там на погибель вместе с вагонетками.

Особенность северных поселков - баня. Может не быть магазина, клуба, мастерских по ремонту лесозаготовительной техники и прочих обязательных заведений, но баню найдете всегда. Банщик -

обязательная и всем хорошо знакомая штатная единица. Водовозная бочка, в зависимости от времени года, установлена на телеге или санях, и лошадь, может и единственная в поселке, будет содержаться специально для банных дел. Пятница - женский день в бане, суббота - мужской. Банщик, конечно, мужчина. Никто ритуал купания в бане никогда не пропустит, словно римляне древних времен. В субботу после работы улицы поселка полны разгоряченных лиц, везде слышны возгласы «с легким паром» и обязательные разговоры о полагающихся по такому случаю сто граммах.

Работа лесоруба и механизатора тяжела. Вся техника ремонтируется под открытым небом. Вышедший из строя трелевочный трактор застывает обычно в самом неудобном месте, застряв либо в грязи волока, либо в сугробе по самые гусеницы. Только смолк звук двигателя, и тут же слышится пение комаров (если лето) или начинает щипать морозец (если зима). Тут же разжигается костер, бензина не жалеют, и снятая сломанная деталь, часто на плече тракториста, путешествует в мастерские.

Так и мучились.

Светлым пятном в нашем замасленном быту ремонтников была передвижная ремонтная мастерская на базе узкоколейного вагона. Вагон, конечно, стоял на приколе. Мастерская эта, немецкая работа, попала в Негакерос году в 1949-м, очевидно, по репарационным платежам, называли ее переэм (передвижная ремонтная мастерская). Это был верх технического совершенства, тщательно, с большой любовью и высоким качеством изготовленный шедевр. На маленьком пространстве узкоколейного вагончика размещались токарный, сверлильный, фрезерный, строгальный станки, кузница, стенд зарядки аккумуляторов, верстак, богатейший набор мерительного и слесарного инструмента, сварочные аппараты переменного и постоянного тока. Всего и не перечислишь. Был отсек для обслуживающего персонала с двумя спальными местами, как в купе, с двумя комплектами спального летнего и зимнего белья с летними и зимними верблюжьими одеялами и много еще чего. Для полного удобства в шкафчике лежал перочинный ножик, ножницы, зажигалка, полотенца. Это был гимн в честь технического гения немецкого народа. Подумать только, изготовлена была года через три после сокрушения Германии, при тамошней разрухе и депрессии. Нашлись и проектировщики, и мастера, и материалы.

Между прочим, такую же переэм видел я и в Тракте. А позже - при посещении в 1970 году поселка Мартеты, двойника Негакероса - видел останки такого же шедевра.

Поселили меня в отдельном домике времен негакеросских первопроходцев, имевшем единственную комнатку площадью около 10 метров. Немного приведя ее в порядок, сел на уже знакомый ЗИС и поехал за мамой. И вот погружен нехитрый скарб, подняты в кузов две козы, и, напутствуемые собравшимися знакомыми, покидаем уже ставший своим Второй участок или поселок Кия-ю. Сюда прибыли в 1941 году прямо из родных мест, здесь жили в тяжелые послевоенные годы, отсюда «бежали» мы с братом в Литву и сюда же опять «вернулись». Простились с семьями Юшко и Альминов, единственными оставшимися здесь литовцами. В Негакеросе по соседству будут Битауты, Бункусы и сестры Барисайтес. Это семьи земляков, которые свою жизнь в Коми также начали со Второго участка.

Движимый любознательностью и энтузиазмом молодости, все свое время отдавал я работе. Мои прямые начальники вечно были под газом, поэтому из своеобразно понятой солидарности работал за двоих и старался поддерживать на возможном уровне работу ремонтной службы.

Ежедневно повторялись те же истории - бесконечно латали технику, которая постоянно ломалась. Не успеешь отремонтировать ходовую, смотришь, полетела коробка передач. Отремонтировал коробку - смотришь, отказал генератор. Наладишь реле - после ночной смены появится трещина в раме. И так без конца и края.

Видя сей заколдованный круг, я решил, что недостаточно жить только для того, чтобы Негакеросский лесопункт выполнял план рубки и вывозки леса. Надо учиться! Знал, что будет нелегко, но был полон решимости. В Коми пединституте получил разрешение сдать вступительные экзамены по месту жительства, то есть в Корткеросской средней школе.

И вот я стою перед удивленным директором школы - таких интересантов здесь еще не видели.

- Может, вы будете братом того сверх нормы шустрого Валентина, который три года тому назад закончил у нас седьмой класс?

-Да, это мой брат.

О том, что я восемь лет тому назад закончил здесь 6 классов, никто уже не помнил.

Сдавал я четыре экзамена. Первый экзамен выпал на самую весеннюю распутицу. Пешком 22 километра одолеть было очень трудно - везде полно талой воды. Выпросив у зав. обозом Бемме лошадку под седлом и гордо на нее воссев, отправился в дальний путь. В райцентре лошадка споткнулась, и размечтавшийся седок через ее голову полетел в грязную лужу. Поэтому письменный экзамен по русскому языку пришлось сдавать с мокрой задницей. Более мне лошади не давали. Порядок сдачи остальных экзаменов был такой: ухожу пешком в 5 утра, осиливаю положенные судьбой километры, вместе со школьными абитуриентами сдаю экзамен, получаю каждый раз «отлично», иду в чайную подкрепиться, после чего опять неизбежные километры знакомого пути. Разница только та, что в Корткерос иду с неспокойной душой, все-таки ждет серьезный экзамен, а назад лечу окрыленный успехом.

Таким манером, протопав около 140 километров и хорошо сдав экзамены, стал студентом-заочником Коми госпединститута. Был одним из первых заочников во всем Корткеросском районе. Летнюю сессию сдавал во время очередного отпуска, а дополнительным отпуском, предоставляемым государством, не пользовался (некому на работе меня замещать). Ну, а зимой, в зимнюю сессию, отпуска нет. Поэтому первый зимний отпуск для сдачи сессии пришлось добывать через суд! Ответчик - сама глав. бухгалтер леспромхоза Вера Петровна Кузнецова. Заседатель же - знакомый рабочий из самого Негакероса Миронов. Поэтому дело выиграл сразу.

Во время первой сессии не давали общежития и очень загружали лекциями с зачетами - отсеивали слабаков и случайных попутчиков. Ночевать я устроился у сокурсника в общежитии техникума. Ни постельного белья, ни койки не было, спал на полу, постелив газеты, вместо подушки - книги, накрывался прорезиненным плащом. Воистину, наука горька... Заочное образование человека обтесывало, но глубоких знаний не давало. Среди 30 студентов нашего курса нас было только двое мужчин! Ярмо науки вместе со мной тащил уже пожилой учитель немецкого языка из Вильгорта Иван Христианович Шок, мой камарад. Его голова, украшенная серебром седины, с напряжением усваивала премудрости науки, и я ему вечно помогал. Зато как было легко на душе, когда, осилив очередную сессию, разъезжались по домам. Вернувшись в глубь лесов, никогда не чувствовал ностальгии по городской жизни. Сослуживцам мои стремления были непонятны, они никак не могли уразуметь, зачем я взвалил на себя такую ношу.

Перемены

Время бежало, менялись обстоятельства. В Кремле хозяином стал Н.С.Хрущев. При сдаче экзаменов по марксизму-ленинизму пришлось переориентироваться, усвоить новые положения: о возможности победы социализма во всем мире путем парламентской борьбы, о мирном сосуществовании государств с различным строем и др. К новым положениям нелегко было привыкнуть, многое казалось настоящей ересью. Впоследствии во время сессий давали общежитие, т.е. классные комнаты в школах, в которых в тот момент были каникулы. Жительствовали в такой комнате человек по двадцать, с разных курсов, разных специальностей, из различных районов обширнейшего Коми края. На историческом отделении учились несколько лагерных замполитов, приезжали и ходили в форме, очевидно надеясь на снисхождение преподавателей.

Вечерами в наших «общежитиях» разгорались горячие дискуссии по вопросам хрущевских нововведений в монолитные устои незыблемого учения Маркса-Ленина. Обсуждались положения политэкономии. Раздел капитализма в учебнике был изложен четко и ясно, социалистический же тонул в неубедительном многословии. Ну, и начинались разговорчики, так сказать, в строю. Чувствовалось, что в обществе мысль начала освобождаться от догм, повеяло свежим ветром. А после разоблачения культа личности заочники замполиты на сессии стали приезжать в гражданском.

Наше положение спецпереселенцев понемногу также стало меняться. Брат еще во время учебы в техникуме был вызван в сыктывкарскую спецкомендатуру и... получил вольный паспорт. Семья разделилась - мы с мамой спецпереселенцы, а брат - свободный гражданин. Приходилось ездить в командировки, и комендант выхлопотал м,не паспорт. Паспорт как паспорт, корочки зеленые, а в середине огромный, на весь лист штемпель «Разрешается передвижение только в пределах Коми АССР». Отмечаться в комендатуру надо было уже идти только раз в месяц, и число ходоков поуменьшилось. С 1956 года нормальные паспорта стали получать немцы. А ведь еще три года назад на Втором собрали ихвсех в клубе, и человек в форме (МВД или МГБ) заявил, что они, немцы, сюда сосланы навечно, и требовал подписи под «согласием» на это. Многие отказались расписываться, и рассерженный чин кричал: «Все вы тут сгниете, и вы, и ваши дети!» В документе, который

предлагалось подписать, было отмечено «не пожизненно», а «навечно». За компанию это уведомление требовали подписать и литовцев. Екатерина Юшкене отказалась подписать, заявив: «Ничего вечного нет». Как в воду глядела.

Прошло каких три года, и все изменилось. Воистину ничего вечного в житье человеков нет.

Во время отпуска без особой волынки выдавали разрешение и на дальние поездки, в том числе и в Литву. Конечно, это разрешение приходилось в месте прибытия отмечать в милиции. Лед тронулся! После 15 лет мама впервые поехала в Литву погостить. К сожалению, отметив разрешение, вынуждена была вернуться в Негакерос. Я, закончив одну из летних сессий на неделю раньше, тоже съездил в Москву навестить тетушку. Конечно, обзавелся перед этим соответствующим разрешением. Отлежав боки на жесткой полке общего вагона Воркута-Москва, через двое суток я опять в городе, который пять лет тому назад так грубо выдворил меня вон. Попав тогда в тюрьму, я удивился тем огромным подземным течениям заключенных, той огромной невидимой реке, текущей из лагеря в лагерь - со своим фарватером, заливами, мелководьями, со своими законами и традициями. Свободные граждане, передвигающиеся на поверхности, казалось, не имели ни малейшего представления о том, что рядом с ними, тут же, словно зеркальное отражение обыденной жизни, тоже передвигаются толпы невидимых людей.

Не раз видел через зарешеченное окно «воронка» людей, спешащих мимо по своим делам, не обращавших внимания на нас, бедных заключенных. Хотелось кричать: «Почему вы так равнодушны к нам, людям за решетками? Разве не чувствуете наших бед и горя? Поднимите глаза, посмотрите, протяните руку, прикоснитесь к обшивке «черного ворона» - мы тут же, рядом с вами, живые люди, только вчера ходили с вами теми же тропами!» Но люди смотрели невидящими глазами и спешили по своим делам... Такие мысли пронеслись у меня в голове, когда я сошел с поезда и глядел на муравейник Комсомольской площади.

Затерявшись в толпе, пошел я знакомыми переулками. Тетя Вера жила на старом месте, только обзавелась новыми опекаемыми - кошками. В маленькой семиметровой комнатушке, в которой с мужем обитала с незапамятных времен, было полно кошек, чувствовавших себя весьма вольготно. Тетя объяснила, что так заполнила пустоту после моего ареста. После она с ними и в Вильнюс переехала, и до

конца дней своих мучила и себя, и окружающих. Позднее узнал, что таких кошатниц очень много, и все - одинокие женщины.

Москва за 5 лет очень изменилась. Выросли высотные здания, создавшие новый московский силуэт. Одно из них, у Красных ворот, недалеко от тетиного дома. На улицах автомобилей стало еще больше. То там, то сям можно встретить невиданную доселе редкость - иностранцев. На автостоянке около гостиницы «Националь» толпился народ, рассматривая иномарки. Публика свободно носила фотоаппараты и фотографировала. Это была большая новинка. Чувствовались новые веяния. Но, несмотря на них, пришлось мне идти в Бауманский райотдел милиции отмечать свое разрешение. Правда, там моему разрешению не сильно удивились и ничего не расспрашивали - то ли по привычке, толи потому, что такой категории людей уже не придавали особого значения.

Погостив неделю, тем же поездом, но уже в плацкартном вагоне и при постели, я трясся обратно в сторону разлюбезного Негакероса. Там жизнь текла обычным порядком. Интенсивной добыче леса сильно препятствовал Локчим - лесные массивы на той стороне реки, а лесорубы и техника на этой. Три годовых сезона река сильно мешала переправочным делам, поэтому на правом берегу началось строительство поселка Марте-ты. «Ты» - по-коми озеро. Никакого озера там не было, только старица Локчима. Негакерос прекратил свое существование после 1960 года. Еще некоторое время там жили пенсионеры, теперь тут место вроде зоны отдыха.

Эта же судьба на стыке веков настигает и Марте-ты...

После путешествия в Москву прошла еще пара лет, и в один июньский день 1958 года меня вызвали в район для получения паспорта. Сняли спецпоселение, но взяли расписку, что мне сообщено о том, что не могу возвращаться в район, откуда меня вывезли, спецвыселили или сослали, как вам будет угодно. Прошло с тех пор, с 1941 года, 17-лет...

Не долго думая, уехал я в Литву, где меня любезно встретила семья Стефании, сестры матери.

Долго мне пришлось мытарится, пока прописался, получил работу. Но сегодня все это в прошлом. После возвращения из Коми минуло так много времени, что время ссылки, удаляясь, словно черта горизонта сужается до трудно различимой полосы. Многое забыто, многих уже нет в живых. Для того, чтобы не исчезли в тумане прошлого наши невзгоды, чтобы на нашей истории поучились грядущие поколения, и написаны эти воспоминания.

Post scriptum

Воспоминания эти написаны мной в 1971-73 годах и предназначались для семейного архива, для потомков. Показывать их постороннему тогда было опасно.

Ныне под напором ветра перемен о минувшем разгуле беззаконий говорится открыто. Уже опубликовано много воспоминаний - и что может прибавить эта книга? Кому-то может показаться незначительной и неинтересной жизнь маленьких, рядовых людей, о которых я рассказал. Однако думается, что знание истории своего края только тогда будет осмысленным и глубоким, когда события мы познаем от частного к общему.

Сей малый отрезок прошедших времен описан непосредственным свидетелем и участником жизни спецпереселенца, протекавшей в течение 17 лет на берегах Вычегды. Полагаю, что описываемые события будут интересны для коми жителя, помогут познать историю своей земли, много что объяснят и раскроют.

Известно, что одни и те же факты каждый объясняет по-своему. Думаю, события и дух описываемого времени я передал верно.

Приложение

Список местностей в республике Коми, где первоначально были определены на жительство спецпереселенцы из Литвы, и ориентировочное их количество

1941 г.

Жешарт      8 чел.

Айкино    35 чел.

Серегово    55 чел.

Слободской рейд      370 чел.

Сыктывкар, пос. Дырнос, Давпон    160 чел.

Иб, Сыктывдинский р.   37 чел.

Тиб-ю, Сыктывдинский р.   25 чел.

пос. Кия-ю, Корткеросский р-н   115 чел.

Усть-Лекчим      147 чел.

Ульяново (бывший лагерь рядом с монастырем)    92 чел.

Лагерные участки в окрестностях Устьнембазы (ныне Югыдъяг)    308 чел.

Лагерные участки в окрестностях Тимшера     62 чел.

1945 г.

один эшелон, около 1225 чел.

1. Лазарет, Рыбница, Кожвинский р-н

2. Андроново, Кожвинский р-н

3. Канашбр, Кожвинский р-н

4. Усть-Ляга, Троицко-Печорский р-н

5. Левады, Троицко-Печорский р-н

6. Мишкинёль, Троицко-Печорский р-н

7. Большая Ляга, Троицко-Печорский р-н

8. Усть-Илыч, Троицко-Печорский р-н

9. Подеиван, Троицко-Печорский р-н

10. Проковичбож, Троицко-Печорский р-н

11. Покча, Троицко-Печерский р-н

12. Дутово, Троицко-Печерский р-н

13. Каджером, Кожвинский р-н.