«Быть, чем только могу, полезным "первенствующему ученому сословию"»

За человеком, смолоду избравшим научную стезю, рано определившим целью жизни занятие той или иной областью научного знания, справедливо будет признать и такую степень зрелости, которая позволяет романтически настроенному по отношению к избранной профессии юноше осознавать предстоящий ему путь как путь трудов праведных. Путь от первых, ощупью отыскиваемых крупиц знания до объемлющих широкую область избранной науки "академических" обобщений, основанных на глубоком проникновении в суть предмета, которому отдана жизнь. Путь, отмечаемый ученым сообществом степенями и званиями кандидата, магистра, доктора, члена-корреспондента Академии наук, действительного ее члена.

"Главная обязанность академика, – гласил Устав Петербургской академии наук 1836 г., действовавший до 1927 г., – состоит в том, чтобы употреблять все силы к усовершенствованию своей науки, к обогащению ее новыми открытиями и к умножению таким образом человеческих познаний"¹. Не это ли и "главная обязанность" всякого ученого? А если так, то представляется вполне естественным и сообразным природе человека "заветное желание" ступившего на стезю науки увенчать трудовую научную жизнь обретением места в "первенствующем ученом сословии" (каковым была Академия наук до введения устава 1927 г.² – когда стала лишь "высшим ученым учреждением"³ и "обращать труды свои непосредственно в пользу России"⁴. Это благородное "заветное желание" – маршальский жезл в солдатском ранце новиция, вступавшего в ученое сообщество.

Николай Петрович Лихачев начал свой путь к академическому креслу, когда уже в отрочестве уяснил цель своей жизни – "изучение истории"⁵, а вскоре затем понял и собственную научную задачу – "критику источников и собирание для этого материалов". "С первого курса историко-филологического факультета внимание Н.П.Лихачева, – писал он о себе спустя сорок с лишним лет, – начало сосредоточиваться на документах как на историческом источнике и быстро перенеслось к вопросу о подлинниках и копиях, а затем и к критике текста"⁶.

Поступил Лихачев на историко-филологический факультет Казанского университета в 1880 г. по собственному обдуманному выбору после окончания с золотой медалью второй казанской гимназии. Одаренный юноша, мечтавший о научной деятельности, учился с охотой и прилежно. Вскоре из студенческого реферата о хронике Генриха Валансьенского XIII в. выросла объемистая работа за Ш курс⁷. Уже в "своем первом опыте" студент четко выразил приверженность фундаментальной работе над источниками, "чтобы на них опиралось каждое сведение, каждое доказательство"⁸. В этих словах – первое письменное свидетельство того, как прорастала ставшая основой и главным делом научной жизни Лихачева концепция "документального источниковедения истории", "исторического источниковедения"⁹, покоящегося на прочном фундаменте фактов.

По представлении к публичной защите 30 мая 1884 г. сочинения "О разрядных книгах" Лихачев был выпущен из университета кандидатом и приглашен остаться для приготовления к профессорскому званию по трем кафедрам – русской истории, всеобщей истории и истории Древнего Востока, что принял за большую честь. Выбрал русскую историю – но обязательно следует отметить, что знание и понимание проблематики и состояния изучения всеобщей истории и истории Древнего Востока стало важнейшим источником формирования существа его научной деятельности – "осветить сферы взаимных влияний Востока и Запада"¹⁰, "объяснить отечественные памятники путем исследования прототипов и иноземных влияний"¹¹.

Следующее десятилетие жизни было почти всецело отдано работе в архивах, библиотеках, музеях обеих столиц, а с 1892 г. – и многих европейских городов. В результате упорного труда в эти годы появились сочинения: "Разрядные дьяки XVI в.", защищенное в Казанском университете как магистерская диссертация 5 февраля 1889 г., и защищенная там же как докторская диссертация 3 мая 1892 г. "Бумага и древнейшие бумажные мельницы в Московском государстве"¹². Обе работы стоили огромных усилий, больших денежных расходов и значительных обременительных долгов¹³, были защищены, особенно вторая, в упорных диспутах с оппонентами – профессорами Д.А.Корсаковым и Н.П.Загоскиным¹⁴. Они и по сей день не утратили научной ценности, причем вторая из них не только была первым подобного рода исследованием в отечественной историографии, но и была высоко оценена крупнейшим тогдашним европейским специалистом и авторитетом по истории бумаги и бумажных водяных знаков Шарлем Брике¹⁵.

В годы изучения рукописей и книг в столицах Лихачев деятельно сотрудничает в ученых обществах, что вместе с его первыми сочинениями создало ему репутацию одаренного и трудолюбивого человека и доставило многие знакомства в ученом мире – с В.О.Ключевским, Г.Ф.Карповым, Д.Ф.Кобеко, Е.В.Барсовым, Н.П. и А.П.Барсуковыми, Н.А.Поповым, А.И.Соболевским, Х.Х.Гилем, И.И.Толстым и многими другими. Общение с этими историками, архивистами, источниковедами укрепило его в верности концепции "исторического источниковедения". Достаточно одного примера. Один из любимых учеников С.М.Соловьева, Г.Ф.Карпов, несомненно, обнаружил в беседах с молодым исследователем ту твердую приверженность строгому археографическому подходу к источникам, который он отстаивал в известной полемике с Н.И.Костомаровым¹⁶.

В эти годы в той или иной мере закладывались источниковые основы всех направлений научной деятельности Лихачева: истории российского служилого класса, древнерусского искусства, дипломатики, филиграноведения, сфрагистики, палеографии, кодикологии, археографии, библиографии, книговедения, музееведения. Тогда же было осуществлено три с половиной десятка публикаций молодого ученого, среди которых три монографии (кроме двух упомянутых, еще "Библиотека и архив московских государей XVI века". СПб., 1894).

Тогда же начали закладываться основы его необыкновенной и единственной в своем роде – в нашей стране, во всяком случае – коллекции, послужившей фондом Палеографического кабинета, а затем Музея палеографии под руководством Н.П.Лихачева¹⁷. «Тридцать лет я посвятил систематическому собиранию документальных памятников разных эпох и народов в дерзостной мысли создать "русскую дипломатику", осветив ее в связи с западноевропейской... В моих картонах и ящичках, действительно, история документальной письменности исключительного богатства и разнообразия», – писал Н.П.Лихачев в тревожном 1918 г.¹⁸; позднее же из голодной ссылки, в 1933 г.: "Десятилетиями я рыскал всюду и собирал крупицы от западноевропейских богатств для того, чтобы доставить русским ученым самостоятельный материал для изучения"¹⁹. Особенно деятельным стало его собирательство после 1892 г. – года первой поездки в Европу, знакомство с европейскими музеями, архивами, библиотеками, тамошним рынком старинных книг, рукописей, предметов старины – и почти прекратилось после последнего путешествия в Европу в 1914 г., когда летом из-за начавшейся войны Лихачеву с семьей едва удалось вернуться в Россию²⁰.

Однако все эти усилия по университетскому уставу 1884 г. – напомню, что Лихачев был оставлен при университете и числился при нем, – в службу не засчитывались. Будучи приписанным к Министерству народного просвещения, он не имел даже первого чина по Табели о рангах, а ведь нелишне напомнить, что общественная репутация нетитулованного дворянина не в последнюю очередь зависела от чинов, званий, орденов и тому подобного. 10 мая 1894 г. Лихачев был избран членом Археографической комиссии, дававшей право на службу, и лишь тогда получил чин коллежского асессора и, следовательно, право на выслугу и пенсию²¹.

Тремя месяцами раньше, 19 февраля, Лихачев начал курс лекций в Археологическом институте в Петербурге – учебном заведении, в котором слушателями (не студентами) были люди разных званий, стремившиеся получить глубокие знания по истории и вспомогательным историческим дисциплинам. Именно здесь ему предоставилась возможность открыть по инициативе А.И.Соболевского первую в России кафедру дипломатики²² и преподавать там в течение тридцати лет – вплоть до преобразования института в 1923 г. в археологическое отделение факультета общественных наук Петроградского университета, а затем читал курсы студентам до 1925/26 г. Год от года тематика лекций обогащалась, включив западноевропейскую дипломатику и сфрагистику, затем "всеобщую историю письмен". "Надо помнить, – приобщал он своих слушателей к своему научному кредо, – что источниковедение есть основа знания, надо помнить, что каждая точно установленная мелочь приближает нас к истине, а самый блестящий вывод, в основание которого вкрались непроверенные, ошибочные частности, затемняет истину и тем сильнее, чем талантливее творец этого вывода"²³.

К весне того же года относятся и первые сохранившиеся документальные свидетельства сотрудничества Лихачева с Академией наук, начавшегося, несомненно, значительно раньше. В чем оно состояло, расскажут письма Н.П.Лихачеву непременного секретаря Академии наук Н.Ф.Дубровина. Первое: "Академик А.А.Куник довел до сведения конференции, что, кроме медного листа с надписью, присланного по Вашему почину из г. Владимира, имеются еще вырезки из подобных же листов, хранящиеся в Московском историческом музее, и что, наконец, во Владимире ходят слухи о подобных же находках. Так как до Академии дошли сведения, что в течение наступающей весны Вы будете в Москве и во Владимире, то ввиду полного разъяснения происхождения и характера надписей Конференция, желая воспользоваться Вашими

знаниями и опытностью, поручила мне просить Вас, если признаете возможным, ознакомиться на месте с означенными предметами и доставить Ваше заключение об историческом их значении"²⁴. Второе: "По докладу Конференции записки Вашей о переисследовании документов XIV в., найденных в 1840 г. в Московском Кремле и описанных Я.И.Бередниковым. Императорская Академия наук положила принять Ваше предложение с признательностью и просит Вас не отказать ознакомиться в Москве в Древлехранилище Архива Министерства иностранных дел с вышеозначенными документами для выяснения вопроса, на столько ли они сохранились от тления, чтобы выдержать перевозки по железной дороге, для доставления в Академию"²⁵.

Ясно, что 1892–1894 годы, особенно с февраля по май 1894 г., были важным временем в жизни Лихачева: получение степени доктора русской истории, первое знакомство с Европой, начало работы в Археографической комиссии, преподавательской деятельности в интересовавшей его области исторического знания, деятельного сотрудничества с Академией²⁶.

В последние годы уходившего столетия Н.П.Лихачев, "неутомимо работая на пользу русской науки"²⁷, напечатал более сорока работ, и среди них фундаментальный, в трех томах с альбомом, труд "Палеографическое значение бумажных водяных знаков" (СПб., 1899), в котором исследован западноевропейский и русский материал 1293–1832 гг. Этот труд и после выхода монографии Ш.Брике "Филиграни" (1907), учитывавшей лишь западноевропейский материал до 1600 г., "не утратил значения"²⁸. Сочинение Лихачева Академия признала "классическим" на следующий год после его выхода в свет. Обстоятельства станут ясны читателю из нижеследующего протокола: «Департамент народного просвещения отношением от 20 апреля с.г. №10404 сообщил непременному секретарю, что председатель Императорского Общества любителей древней письменности возбудил ныне ходатайство о награждении орденом св. Владимира 4[-й] степени доктора русской истории Н.П.Лихачева. Так как по закону Н.П.Лихачев, не имеющий еще орденов, может получить орден св. Владимира 4[-й] степени в виде первоначальной награды только в случае признания по крайней мере двух из написанных им трудов классическими. Департамент, согласно распоряжению министра народного просвещения, просит Академию сообщить, могут ли быть признаны классическими следующие труды г. Лихачева: 1) "Разрядные дьяки XVI в." и 2) "Палеографическое значение бумажных водяных знаков". Положено сообщить Департаменту, что исследования Н.П.Лихачева о бумажных водяных знаках могут считаться классическими»²⁹.

Через несколько дней Лихачев получил радостное известие от одного из своих московских друзей, архивиста Н.П.Барсукова: "Сейчас из Академии наук получена бумага, в которой заявлено, что она Ваше сочинение (о водяных знаках) признает классическим и единственным. Теперь ждут отзыва Академии о дьяках"³⁰.

Минуло полтора года, и Академия избрала Лихачева своим членом-корреспондентом (к слову сказать, в одно заседание с Е.Ф.Карским и И.П.Павловым)³¹, причем немалое значение сыграло высокое мнение академика А.А.Шахматова о трудах Н.П.Лихачева. Получив уведомление об избрании за подписью непременного секретаря Н.Ф.Дубровина – "Академия наук, желая выразить свое глубокое уважение к ученым заслугам Вашим в области русской литературы, избрала Вас в свои члены-корреспонденты"³², – он отозвался искренней благодарностью: «Обрадованный этим знаком поощрения в моих скромных трудах, я буду стараться по мере сил и возможности оправдать честь и доверие, выпавшие на мою долю, и быть, чем только могу, полезным "первенствующему ученому сословию", которое удостоило меня избрания в число своих членов-корреспондентов»³³.

В апреле 1902 г. Д.Ф.Кобеко, назначенный директором Публичной библиотеки, сделал "личный выбор" и пригласил Н.П.Лихачева стать помощником директора³⁴. В этой должности ученый служил с 13 июля 1902 г. и немало потрудился для устройства и комплектования богатейшей библиотеки, особенно в годы подготовки к столетнему ее юбилею³⁵. Работа в библиотеке отнимала много времени и сил, которых едва оставалось на преподавание в институте и на работу за письменным столом, тем не менее, и в эти 12 лет сделано много, прежде всего, изданы фундаментальные работы по истории искусства³⁶.

В апреле 1914 г. Н.П.Лихачев покинул библиотеку, все силы и средства, полученные за свою уникальную коллекцию, икон (переданную в 1913 г. в Русский музей), обратил к последовательному осуществлению давно выношенного плана – создать из своих собранных к тому времени огромных, разнообразных и ценнейших коллекций Музей истории документа и оставить его Родине³⁷. "Исполнялась заветная мечта посвятить старость кабинетным изысканиям по собранным и классифицированным материалам. Были намечены обширные труды"³⁸.

Последние годы войны нарушили уклад жизни Лихачева, революция прервала осуществление планов. Необходимость кормить большую семью, крайняя трудность содержания дома с огромными коллекциями, невозможность печатать труды из-за свертывания издательского дела, недоступность европейских антикваров резко изменили образ жизни историка-исследователя и коллекционера³⁹. В начале мая 1917 г. Н.П.Лихачев с семьей уезжает в Москву и поселяется в доме матери жены.

Начало осени этого года было для Петрограда очень тревожным, ожидалась эвакуация города, пришлось прибегнуть к помощи Академии. Н.П.Лихачев обращается к хранителю рукописного отделения Библиотеки Академии наук В.И.Срезневскому: "Не думал, что Петрограду придется спешно эвакуироваться, что въезд в него будет воспрещен и т.д. Я вывез семью и необходимые вещи, но оставил мой музей и всю библиотеку. Будь я академик, я, вероятно, получил бы право на некоторое число пудов. В настоящем положении, если бы я явился вывозить что-либо, я бы застрял и с пятью пудами багажа. О том, что у меня в доме, значит, думать не приходится. Умоляю Вас, будет Академия эвакуировать свои рукописи и библиотеку, не забыть мои четыре сундучка. В них много хорошего, что, может быть, со временем в рукописное собрание Академии и поступит"⁴⁰. Срезневский сундучки не забыл и вместе с наиболее ценными рукописями Академии перевез их в Саратов (другие рукописи Академии и вместе с ними рукописи Петроградского университета и Археографической комиссии были отправлены другим поездом в четырех вагонах)⁴¹ и по возвращении уведомил Н.П.Лихачева: "Возвратившись из Саратова, куда мы отправили свои рукописи и старопечатные книги, спешу известить Вас, что и Ваши четыре сундучка свезены нами туда же"⁴². В благодарственном ответе Срезневскому Лихачев с горечью сетует на невозможность увезти из Петрограда "книги и музей"⁴³. Музей и библиотеку сохранить удалось – передав их в апреле 1918 г. в ведение Археологического института, создатель музея стал его хранителем⁴⁴. В июле 1921 г. вернулись и сундучки⁴⁵.

В июне 1919 г. представилась возможность вновь приступить к научной работе – временным научным сотрудником Российской государственной археологической комиссии по отделу древностей русских⁴⁶. Жаждавший деятельности, полный планов, Лихачев с радостью использовал эту возможность и проработал в РГАК (затем преобразованную в Академию истории материальной культуры) до 1929 г.⁴⁷, хотя с 1925 г., вновь занявшись своим музеем, большую часть времени и труда уделял ему.

В конце 1920 г. Соболевский задумал предложить кандидатуру Лихачева на весеннем собрании Академии наук к избранию его в действительные члены, будучи "уверен, что избрание обеспечено"⁴⁸, но обращение Соболевского последствий не возымело. Едва ли такой исход дела мог доставить радость Лихачеву.

Научная общественность Москвы и Петрограда не пропустила возможности воздать должное научным заслугам ученого. В 1922 г., для отечественной интеллигенции трудном (когда Лихачеву исполнилось 60 лет), в Историческом музее в Москве, в Академии истории материальной культуры в Петрограде, некоторых других научных учреждениях и обществах были устроены заседания в честь тридцатилетия присуждения Н.П.Лихачеву ученой степени доктора русской истории⁴⁹. Чествование ободрило его, прибавило сил, продемонстрировало его высокую научную репутацию.

Академия нуждалась в таких научных деталях, и, как только образовалась вакансия, Лихачев получил предложение баллотироваться. Впрочем, на пути его в Академию были и трудности. "Наконец, – сообщает ему С.Ф.Платонов в Москву в январе 1924 г., – прорвалась одна из плотин на Вашем пути в Академию. II отделение решило ввести Вас на вакансию Иконникова. Но пока это ведется интимно – из боязни Президиума, который не против Вас, а против 2-го Отделения и может остановить всякий выбор ввиду непрочности судеб этого отделения. Но это не должно влиять на Ваше отношение к вопросу, и я горячо советую Вам не медлить своим согласием. Пошлите его тотчас же по получении предложения. Существующая в Отделении записка о Вас Соболевского признана непригодной по необстоятельности. О Вас будут писать члены Отделения (не менее двух, как я слышал); а меня Отделение просит дать «записку о собственно исторических Ваших трудах [...] Р.S. В Вашем Музее все благополучно»⁵⁰.

"Относительно Академии, – немедленно ответил Н.П.Лихачев, – я, конечно, последую Вашему совету и немедленно отвечу согласием, как только получу запрос [...] Президиум Академии меня положительно пугает, но все равно, не впервой срамиться. Очень тронут тем, что Вы вмешиваетесь в это дело и навязываете себе, несмотря на Вашу обремененность, новую работу"⁵¹.

29 января 1924 г. Отделение русского языка и словесности АН единогласно избрало Н.П.Лихачева на должность действительного члена Академии⁵², но опасения С.Ф.Платонова подтвердились – Президиум решил, "что при отсутствии в настоящее время свободной платной единицы никакие выборы в действительные члены Академии произведены быть не могут, и таким образом не может быть слушано в заседании Общего собрания отношение ОРЯС о выборе, так как такое чтение явилось бы уже первым актом выборов в Общем собрании, а эти выборы по указанной причине не могут производиться"⁵³. И хотя Отделение послало протест⁵⁴, дело застопорилось на много месяцев.

И стало слаживаться лишь через год, как можно судить по отношению непременного секретаря Российской АН С.Ф.Ольденбурга от 9 марта 1925 г. с извещением Археографической комиссии о том, "что по представлению председателя комиссии (С.Ф.Платонова) Общее собрание Академии выразило согласие на возбуждение ходатайства о передаче состоящего при здешнем Университете Палеографического кабинета Н.П.Лихачева в Академию с присоединением его к Археографической комиссии". Председатель присовокупил, что в бытность его в Москве ему обещано Главнаукой согласие на эту передачу, о чем последняя сообщила университету и Академии⁵⁵.

Наконец, 13 мая 1925 г. Общему собранию РАН было доложено о состоявшемся в Отделении РЯС избрании Н.П.Лихачева в действительные члены и прочтена записка о его ученых трудах⁵⁶, в которой рекомендовавшие его академики А.И.Соболевский, Е.Ф.Карский, В.Н.Перетц и С.Ф.Платонов, отметив "совершенно исключительное знакомство с архивными фондами", представили Н.П.Лихачева следующими словами: "По роду специальности – источниковед по преимуществу – он всегда остается на почве памятника или документа, исследует его внешность и текст. Но та легкость, с какой он при этом входит в область истории, делает его историком в той же мере, в какой он является археографом и археологом. Этим обусловлено исключительно выдающееся положение Н.П.Лихачева среди русских ученых гуманитарного круга знаний"⁵⁷; было положено баллотирование кандидата провести в августе, в ближайшем заседании Общего собрания. И кроме того, академики были уведомлены, что Академии передается из Ленинградского университета Палеографический кабинет Н.П.Лихачева.

В заседании Общего собрания 1 августа 1925 г. член-корреспондент, профессор Н.П.Лихачев был единогласно избран в действительные члены Академии наук по кафедре русской истории⁵⁸. На следующем заседании, 3 октября, впервые присутствовал вновь избранный академик, и сотоварищи по Академии приветствовали его⁵⁹. Лихачев произнес ответное слово, которое привожу полностью по его собственноручной записи.

«Едва ли найдется такой научный деятель, который не мыслил бы об академическом кресле как высшем завершении всякой ученой карьеры. При сознании отсутствия административных способностей, при равнодушном отношении к педагогической деятельности, тяготея всецело к исследовательским кабинетным занятиям, я давно

лелеял мечту когда-нибудь найти в Академии и надежную ученую пристань, и простор для научных изысканий. Не скрою, что было нечто, меня охлаждавшее – это сознание ответственности академического звания, те повышенные требования, которые предъявляются к академическим трудам. Быстрое печатание по мере накопления наблюдений и возникающих мыслей – одно из главных наслаждений научного деятеля. Смелые выводы, не полная отделка текста, не вполне исчерпывающее библиографическое использование литературы – все это очень простительно для рядового ученого, просто ученого, но вызывает упреки при оценке труда "академического". Я сильно побаивался издательства Академии наук, но должен сказать, что редакторы-академики 2-го Отделения были снисходительны к моим трудам и несколько моих исследований и заметок гостеприимно помещены в "Известиях" и "Сборнике".

Ныне сбылась моя заветная мечта. Я счастлив, что в Академии заменяю деятеля, близкого мне по задачам, вкусам, убеждениям, – археографа и библиографа. И то и другое входит в сферу моих специальных занятий. За сорок лет труда я собрал немало материалов, наблюдений и заметок, оставшихся неизданными. Жажда научной работы не остыла во мне. Твердо надеюсь, что именно здесь, в Академии наук, мне удастся, наконец, хотя бы в рукописи, закончить мой очень большой труд по древнейшей русской сфрагистике, основанный на материалах, мне одному известных.

Я был до глубины души тронут единогласным избранием меня в члены Академии. Этот факт еще усугубляет чувство благодарности, которое я испытываю. От всего сердца благодарю за высокую честь, мне оказанную»⁶⁰.

Вечером 6 августа Лихачев с удовлетворением садится за письмо Соболевскому в Москву: «Избрание мое, наконец, состоялось, и сегодня я чтил трапезой моих крестных отцов, Карского и Платонова. Очень сожалел, что не было Вас и Перетца. Относительно моей благодарности Вам, думаю, Вы не сомневаетесь. Ведь если бы Вы не начали историю пять лет тому назад, вероятно, и прошлогоднее избрание не состоялось бы. Полтора года я пробыл в преддверии, но зато избран, чего не ожидал, единогласно. Музей мой перешел в Академию, и я знакомлюсь с ее порядками. В настоящий момент здесь "почти" военная дисциплина [...] Я занят с утра до вечера разбором и перестановкой [...] Ожидаются посещения. Участие в юбилейных торжествах меня беспокоит, а будет циркуляр об участии всех академиков [...] Вы дважды теперь мой

крестный отец!»⁶¹ Как видим, "заветная мечта" сбылась, но к удовлетворению уже примешиваются беспокойства и тревоги, ведь при "осознании отсутствия административных способностей" он оказался руководителем академического учреждения, будучи назначен Президиумом АН на должность директора Палеографического музея (как теперь именовался Палеографический кабинет), внесенного в список академических учреждений. На следующем Общем собрании 14 ноября 1925 г. академик Н.П.Лихачев был единогласно избран директором Палеографического музея⁶². Близился двухсотлетний юбилей Академии наук, нужно было готовить музей к юбилейным мероприятиям, а справедливости ради надо сказать, что сотрудников в нем было два, включая самого директора. В декабре пришли и первые любознательные посетители⁶³. В последующие четыре года музей "по требованию академического начальства оставался открытым во все выходные дни, что принудило директора музея, дававшего посетителям объяснения, отказаться от каких-либо отпусков и дней отдыха"⁶⁴. "Впрочем, – заметил В.Н.Бенешевич, хорошо знавший Н.П.Лихачева, – Николай Петрович и сам едва ли был бы способен провести хоть день вдали от своего детища, и для него было радостно, когда он видел живой интерес к своим коллекциям"⁶⁵.

Пытался Лихачев заинтересовать делами музея и своих товарищей по Отделению гуманитарных наук Академии, особенно стремясь возобновить прерванные войной обширные связи с европейскими торговцами книгами и рукописями⁶⁶, но следует признать, что Музей палеографии не мог стать предметом заботы Академии, которая со времени юбилея находилась в состоянии постоянных реорганизаций (изменение внутренней структуры, принятие устава 1927 г., увеличение числа академиков, трудности с изданием трудов и т.д.). Стремился Лихачев в "ученое сословие", попал же в "научное учреждение", которое оказалось не в силах сохранить свою независимость в условиях огосударствления и науки, и культуры. Не приходится удивляться, что доклады Лихачева Отделению об интересных рукописях на европейских аукционах, о необходимости комплектования Библиотеки Академии наук каталогами аукционов не имели, да и едва ли могли иметь деловое продолжение.

Не производили желаемого действия и записки Лихачева, посвященные развитию научных исследований в Академии: о необходимости сохранить большую роль русских византиноведов, опиравшихся на Академию, "о необыкновенном развитии за последнее полстолетия византиноведения, развитии, принявшем мировой масштаб"⁶⁷, принципах создания и работы особой иконографической комиссии, образованной в мае 1929 г. в

Венеции в рамках Международного комитета исторических наук⁶⁸, катастрофическом положении в издательском, прежде всего, типографском деле в Академии, о важности заграничных командировок и особенно выписки книг из-за границы для поддержания "на должной высоте" всякого научного исследования⁶⁹. Многое из того, что заботило академика Н.П.Лихачева в конце 20-х годов, заботит нас и в середине 90-х.

Ученый прежде всего, он думал о науке и ее интересах. Главным трудом своей научной жизни он считал предприятие, задуманное еще в конце прошлого столетия, в котором органично соединялись все его интересы и познания и особенным образом воплощались взаимосвязи и взаимовлияния Востока и Запада. Начав собирать в первые поездки за границу материалы для изучения и издания памятников сфрагистики византийского периода, он через двадцать с лишним лет создал представительный и разнообразный фонд для задуманной работы, который и после утраты в результате вокзальной кражи в 1920 г. многих печатей составил три с половиной сотни византийских печатей. Вместе с богатой коллекцией актовых печатей Древней Руси и значительным собранием западноевропейских актовых печатей он-то и дал неоценимый материал для кропотливой работы в области сигиллографии. На этой работе ученый сосредоточился с 1917 г. и, не взирая на трудное время, не без помощи Академии, авансировавшей, насколько это было возможно, в частности, в 1919 г.⁷⁰ этот труд, за десять лет подготовил два выпуска издания "Материалы по истории русской и византийской сфрагистики". Первый выпуск вышел в 1928 г. уже тогда с большими издательскими сложностями, печатание второго было приостановлено в 1930 г., и большая часть тиража уничтожена по причинам, которые станут ясны из нижеследующего. Н.П.Лихачев считал "Материалы" лучшей своей работой и писал Н.Я.Марру, что "в ней нов не только материал, собранный в течение трех десятилетий, но и освещение, новы были и идеи..."⁷¹.

В 1928 г. Академия стала работать по новому уставу и уже с февраля стала избавляться от тех своих членов, которые "утратили связь с Академией". В декабре были исключены многие известные ученые: М.И.Ростовцев, А.А.Кизеветтер, Е.В.Шмурло, И.А.Бунин и др.

В 1929 г. началась решительная реорганизация всей системы научных учреждений и обществ в стране. Разумеется, главное внимание не могло не быть уделено Академии, которая недавно проявила строптивость при проведении в ее ряды новых членов, рекомендованных правительством. Созданная правительственная комиссия по проверке аппарата Академии наук (комиссия Фигатнера) быстро нашла нарушения разного рода, прежде всего, обнаружила "нахождение в некоторых учреждениях АН документов, имеющих актуальное политическое значение". 30 октября в закрытой части Общего собрания Академия вынуждена была признать "совершенно недопустимым хранение в учреждениях АН" подобных документов и предложила Президиуму принять "решительные меры к устранению подобных, явлений и к полному выяснению всех обстоятельств дела и обратить серьезное внимание на аппарат Академии". Непременный секретарь АН С.Ф.Ольденбург по требованию Предсовнаркома СССР А.И.Рыкова, приславшего телеграмму-молнию, был немедленно отстранен от должности⁷². 9 ноября в связи с "вопросом о хранении политических документов в АН СССР и учитывая постановление СНК от 5 ноября 1929 г.", С.Ф.Платонов, академик-секретарь Отделения гуманитарных наук, председатель Археографической комиссии, директор Библиотеки Академии наук, директор Пушкинского Дома АН, был отстранен от этих и других должностей⁷³ и 12 января 1930 г. арестован. Велось следствие по "Академическому делу", "Делу академика С.Ф.Платонова"⁷⁴, которое Н.П.Анциферов назвал "шахтинское дело научной интеллигенции"⁷⁵. С конца 1929 г. начались массовые аресты, серьезно затронувшие и Академию. Были также арестованы академики Е.В.Тарле, М.К.Любавский (в предреволюционные годы ректор Московского университета, в 20-е годы председатель Общества истории и древностей российских, которому в октябре 1929 г. было отказано в перерегистрации). 28 января 1930 г. "по подозрению в активной антисоветской деятельности и участии в контрреволюционной организации" был арестован Лихачев и препровожден в тюрьму на Шпалерной улице⁷⁶. Это был тяжелый удар для семьи, тем более что в апреле 1926 г. в Москве арестовали сына Н.П.Лихачева Алексея по "делу" бойскаутов, а затем выслали на три года в Семипалатинск, где он оказался без работы и бедствовал, несмотря на хлопоты отца и президента академии А.П.Карпинского, высоко ценившего Н.П. Лихачева как "замечательного историка и археолога, [...] крупнейшего нашего ученого, пользующегося в своей области мировой известностью и все свои силы отдающего на службу нашему Союзу"⁷⁷.

2 февраля 1931 г., за несколько месяцев до окончания следствия, чрезвычайное Общее собрание АН СССР на основании "установления факта участия четырех действительных членов Академии наук СССР: С.Ф.Платонова, Е.В.Тарле, Н.П.Лихачева и М.К.Любавского в контрреволюционном заговоре" и согласно статье 19 устава Академии "единогласно" постановило исключить их из числа действительных членов⁷⁸. Так в протоколе. На деле же известно, что А.П.Карпинский, первый избранный демократическим путем в 1917 г. президент Академии, решительно возражал против исключения, за что подвергся сильному давлению и нападкам в газетах. Кроме того, обратим внимание и на то обстоятельство, что на собрании присутствовало менее половины академиков (имея в виду, что четыре арестованных до момента исключения тоже были академиками, хотя и не могли присутствовать). Новый непременный секретарь Академии В.П.Волгин, выступая на чрезвычайной сессии АН СССР 27 июня 1931 г., известил всех, что в "тот критический момент, когда пролетарская общественность страны ребром поставила перед Академией вопрос, может и желает ли она войти в качестве одного из отрядов в ряды великой армии борцов за социализм, Академия смогла ответить: да"⁷⁹. Официальный "глава" тогдашней исторической науки и ее "реорганизатор" М.Н.Покровский мог быть удовлетворен – крупнейшие представители "буржуазной историографии" были устранены⁸⁰.

Постановлением коллегии ОГПУ от 8 августа 1931 г. Лихачев был осужден к высылке в Астрахань сроком на пять лет с зачетом предварительного заключения и без конфискации имущества, а ведь согласно обвинительному заключению он «являлся одним из создателей контрреволюционной организации "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России", ставившей своей целью свержение Советской власти и установление конституционно-монархического строя»⁸¹. Такой же мягкий по сравнению с обвинением приговор получили и три других академика, что наводит на мысль о готовившемся и по ждущим выяснения причинам несостоявшемся процессе научной интеллигенции.

Едва устроившись в Астрахани в каморке, снятой у портового рабочего, Н.П.Лихачев, зная, что его музей подвергся преобразованиям⁸², в беспокойстве за его судьбу пишет В.П.Волгину⁸³. Однако ходом реорганизации академических учреждений распад музея был предопределен. Тревога за судьбу дела своей жизни – Музея и "Материалов" – читается во всех сохранившихся письмах Лихачева из ссылки. Он стар, болен (в 1932 г. ему исполнилось 70 лет), испытывает тяготы жизни ссыльного,

лишенного средств к существованию, нравственный и интеллектуальный голод, тяготится невозможностью найти себе хоть какое-нибудь трудовое профессиональное применение в Астрахани. Он не нужен ни местному музею, ни архиву, библиотек нет, журналы почти не доходят, газеты, и те поступают нерегулярно. «Я по совести и перед Советской властью не заслужил ни смертной казни, ни казни вообще. Я всю жизнь был кабинетным ученым и никогда ни одной строки не написал против марксизма. Я только не могу признать, что вся "буржуазная" литература по гуманитарным наукам ненаучна и подлежит забвению и уничтожению»⁸⁴. По более поздним меркам ссылка была недолгой и легкой. Через два года, 13 августа 1933 г., коллегия ОГПУ в Москве вследствие плохого состояния здоровья Лихачева и по прошению его жены вынесла решение направить его в Ленинград для лечения⁸⁵. Говорят, что о смягчении участи своих однодельцев хлопотал Е.В.Тарле, но к этому времени С.Ф.Платонов и М.К.Любавский уже скончались в ссылке.

Вскоре ссыльный ученый вернулся в Ленинград, но лишь после долгих мытарств удалось добиться получения 4 февраля 1934 г. паспорта на проживание сроком на три года «с возвращением в число "научных работников"»⁸⁶, но еще долго после этого понадобилось обивать пороги, чтобы получить продуктовые карточки, для чего пришлось даже прибегнуть к обращению к тому следователю ГПУ, который вел в 1930–1931 гг. его дело⁸⁷.

Было ясно, что возвращение в число "научных работников" не дает оснований надеяться ни на возвращение в Академию наук, ни на сотрудничество в Археографической комиссии и Академии истории материальной культуры, к нормальной работе. Как писал Н.П.Лихачев В.Н.Бенешевичу, "воскресают научные интересы при сознании всей обстановки и своих сил!"⁸⁸.

Началась затяжная борьба, унизительная для старого и больного человека, добровольно передавшего свои уникальные коллекции Родине, за возвращение собственных автографических работ, выдачу личных вещей, возможную компенсацию за семейное имущество и экземпляры книг (изданных в свое время на свои средства), увезенные в Академию и проданные через "Международную книгу". Дело это тянулось до самой кончины Лихачева, причем почти безрезультатно.

Все же последние два года жизни, когда его не брали на службу, не хватало средств на повседневные нужды и приходилось довольствоваться аккордными работами⁸⁹, лишенный всего академик оставался ученым и пытался закончить "Материалы" и хоть в каком-нибудь виде опубликовать оставшуюся неизданной часть этого исследования.

14 апреля 1936 г. в возрасте 74 лет Николай Петрович Лихачев скончался от гангрены после ампутации давно болевшей левой ноги, не прожив и трех лет, на которые ему был выдан с трудом выхлопотанный паспорт. И до последнего дня с радостью помогал советами тем сотрудникам Института книги, документа и письма (ИКДП), которые работали с его коллекциями; пока он мог передвигаться, он приходил в свой бывший музей, переведенный в новое здание Библиотеки Академии наук.

Ясно, что, как написал в некрологе В.Н.Бенешевич, "Николай Петрович Лихачев далеко не дал в науке того, что мог и хотел дать; несчастье 1930–1934 гг. застигло его как раз в тот момент, когда он приступил к подведению итогов всей своей жизни. Но и сделанного достаточно для того, чтобы обеспечить имени Николая Петровича Лихачева одно из почетнейших мест в истории науки". Это верно, но сегодня, хотя Лихачев в 1967 г. реабилитирован и в 1968 г. восстановлен в составе Академии наук, а на доме, где он жил и работал и где ныне находится Санкт-Петербургский филиал Института российской истории РАН, в 1973 г. установлена памятная доска, только специалисты могут уверенно объяснить и растолковать, чем именно обеспечено имени Н.П.Лихачева "одно из почетнейших мест в истории науки". И дело здесь, разумеется, не в том, что труды его устарели. Как раз наоборот, они и ныне могут почитаться образцовыми и классическими, будучи основаны на той идее целостного подхода к культуре, которая ныне занимает многие пытливые умы, на плодотворной концепции "исторического источниковедения", безукоризненно подобранном источниковом фонде. Дело в том, что труды его использовались по большей части как источник богатейших сведений и материалов для работ последующих историков, тогда как они достойны быть использованы и как высокие достижения, и как образцы. Ведь в истории отечественной исторической науки XX в. уже не раз случалось, что ее идеи, не дошедшие до ученой Европы то по незнанию ею русского языка, то по иным причинам, вновь созревали уже в других умах, не столько лишая Россию приоритета, сколько как бы обрекая науку дважды проходить один и тот же путь. Не будем забывать об этом.