«Боже, спаси душу мою»^¹

ПЕРЕД началом войны в 1939 году я работал в качестве практиканта лесного хозяйства в Главном лесничестве Бяла (Беловежская Пуща), в 18-ти километрах от г. Хайнувки и на таком же расстоянии от г. Бяловежи. По административной принадлежности Главное лесничество относилось к повяту Бельск Подляски Белостоцкого воеводства. В феврале 1940 года (точной даты не помню) прошла первая депортация в Сибирь. На наш лесной кордон ночью явились энкаведисты и приказали собираться лесничему и его жене. Сам я ночевал в другом доме, где жил объездчик с семьей. Я быстро оделся и побежал на станцию, чтобы уехать в Волковыск, где жили родители. Вот так я избежал первой депортации, но вместе с семьей попал в третью по счету, - 20 июня 1941 г., накануне начала войны между немцами и русскими^[1].

В Волковыске я работал в "Райтран-спите" в должности бухгалтера, до самого дня, когда был депортирован с родителями и сестрой в поселок Рыбинск, Верхне-Кетского района Новосибирской области^[2]. В этом поселке находился механизированный лесопункт. Здесь нас, и молодых, и пожилых, послали валить лес и весной сплавлять его по притоку Оби реке Кеть в Колпашево. Там бревна вылавливали, строили из них плоты и отправляли в Томск, где была железная дорога и лесопильные заводы.

Нас погрузили в товарные вагоны, по 40-50 человек в каждом. Девяносто вагонов тянули два паровоза. Все зарешечено, никакого туалета, даже самого примитивного, - только двойные нары из досок по обе стороны от входа, вторые двери заколочены, и в них проделана дыра взамен туалета.

В нашем вагоне было нас 42 человека, в том числе 7 детей. Остальные взрослые, в том числе семья Швойницких (два чел.), пани Лашкевич с четырьмя детьми, пани Зыбек, семья Гасперовичей (три чел.), семья Волян, Сетко-Сеткевичи (четыре чел.), семья Платек (четыре чел.), Сливиньские (четыре чел.). Некоторых из них уже нет в живых. Платек, Сливиньски и Гасперович сумели в сталинской Польше сделать карьеру. Я с ними не общаюсь со дня приезда в Польшу, хоть и жил с ними не только в одном городе, но даже на одной улице, и учился в одной школе. Сливиньского разжаловали из генералов, - за отца, который был комендантом полицейского участка. Платек и поныне полковник в Кракове, Гасперович тоже полковник, уволенный в запас из военной разведки, живет в Варшаве, на Аллее Войска Польского, 220. С ними у меня пути разошлись и не сойдутся.

Везли нас три недели. За все время только два раза принесли обед - в Куйбышеве и Новосибирске. Каждый день -два ведра воды, и все. Это завтрак, а умыться нечем. Нам сказали так: "Приедете - тогда умоетесь".

Нас выгрузили в поселке Белый Яр (на реке Кеть), а потом перевезли на лодках в поселок Рыбинск и на другой день послали всех до единого на работу. Только пожилых, старше 60-ти лет, не заставляли работать, а детей, начиная с 13-ти лет, не говоря о 16-летних, гнали на лесоповал; конечно, детей ставили на вспомогательные работы. Нам объявили, что мы являемся ссыльными и без разрешения нам никуда уезжать нельзя. Документы у нас отобрали. Так действовало НКВД, чтобы не оставлять никаких следов. И мы половину июля, августа и часть сентября работали в качестве бессрочных ссыльных.

В сентября приехал представитель Польского Посольства из Куйбышева вместе с начальником местного НКВД. Всех поляков созвали на собрание. Доверенным лицом стал пан Швойницки, 65-летний пенсионер-железнодорожник, а я стал его заместителем на Верхне-Кетский район. Там нас было около полутора тысяч поляков и небольшое число украинцев с предыдущих депортаций,

Верхне-Кетский район удален от Томска более чем на 500 километров только по реке, а от так называемого окружного

города Колпашево на Оби (к северу от Новосибирска- на 200 километров по реке Кеть. Тайга летом непроходима; только зимой, когда все замерзает, можно проехать на санях. Через Посольство я добивался, чтобы меня и всю нашу молодежь взяли в армию, которую формировал ген. Андерс, но безуспешно, а уехать на свой страх и риск было почти невозможно. Пассажирского транспорта не было, обращаться же к кому-то за помощью было бы напрасным трудом.

Моя работа заместителем доверенного лица давала результаты. Зимой я совершил двухсоткилометровую прогулку в Колпашево и выхлопотал продовольствие для польских граждан, страдающих в местах ссылки от нехватки теплой одежды и пищи, и от изнурительного труда в тайге. Труд был ручной, пила, топор, по 10 часов в день в военное время. Все это и к тому же первобытные бытовые условия угнетающе действовало на людей, парализовывало волю к жизни. Но все мы свято верили, что вернемся на родину, не будем больше поливать своим потом бесчеловечную землю, и Провидение Божие смилуется над измученным народом, от века верным и своей Церкви, и своей Отчизне. Из этой поездки мне удалось привезти на возах-санях столько продовольствия, что каждому и каждой досталось по пятнадцать килограммов австралийской муки, три килограмма крупы, мыло, подсолнечное масло и много других продуктов, которых никто и никогда не видел в единственном магазинчике, где выдавался только хлеб. Мы получали: работающий - 500 грамм, так называемый иждивенец - неработающий - 200 грамм, и один стограммовый кусочек мыла в месяц. Сахара вообще не давали, его делили между собой начальство со своими приспешниками и служащие. Рабочему - дулю под нос вместо сахара или каких-то тканей. Мы обходились материей, привезенной еще из Польши. Полностью отсутствовали самые необходимые товары для трудящихся. Только однажды по указанию начальства выдавали обувь.

Доверенным лицом на всю Новосибирскую область был проф. университета им. Стефана Батория в Вильно Владислав Маттошка, позднее арестованный и осужденный на 10 лет тюрьмы. Как раз к его делу привесили и наш процесс. О дальнейшей судьбе профессора я ничего не знаю. А тогда к нам начала поступать материальная помощь в виде денежных пособий, одежды и продуктов. Польское население ожило, уменьшилось, уменьшилась бедность, материальная и моральная нищета, укрепился наш дух и вера в победу правды, добра над злом, царящим в раю Сталина-Берии. Нам еще суждено было узнать много горя от этого тандема кудесников в коммунистическом раю, созданном на муки людям, чтобы те, кто выжил, передали потомкам, что значит насилие, диктатура и порабощение народов, и не только нашего.

В октябре 1943 молодежь забрали в армию, только это уже была армия Ванды Василевской. А меня оставили. В следующий призыв пойдете - так мне сказали.

В этой неустанной борьбе с жизнью и трудом наступил самый черный день моей молодой, неопытной, да и просто наивной жизни - арест. Это случилось 20 января 1944 года и было для меня как гром с ясного неба - за что, что я сделал? Кого я обидел, кому я причинил вред? Боже, спаси душу мою. Арест и домашний обыск потрясли моих родителей и сестру. НКВД забрало даже мои фотографии из семейного альбома. Все мои бумаги стали добычей НКРД - а я помню, как сдавал документацию нашего представительства, буквально всю корреспонденцию и списки выдачи вещей, денег и продовольствия. Так что ничего не осталось из вещей, которые было приказано сдать в июне 1943 года. В ордере на арест стояло обвинение в шпионаже в пользу Лондона и насильственное свержение советского строя. Абсурдное обвинение по статье 58 п. 2-6-10 и 11 уголовного кодекса. Меня увезли в Колпашево, где уже сидело под арестом все представительство во главе с доверенным (а почему из нашего только я? А может быть, нашего доверенного сочли стариком?). Тут-то и начались энкаведешные игры. Нас, т.е. Ежи Михаловского, Мацкевича (доверенное лицо в Колпашево), Байрашевскую, Засима, Купецкого, Назаревича и меня, принялись "убеждать", что этот бред как раз то самое, чего мы хотели и что делали. Как видно, есть у НКВД свои приемчики, если мы все (должно быть, по слабоволию) этому убеждению поддались. У людей есть пределы физической вынос-

ливости. Да и не только мы, слабохарактерные, как видно, сдались и подписали сочиненные следователями небылицы, ибо кто же и как долго все это выдержит? Дни! Ночи! В кабинете следователя без сна, без еды, пока не подпишешь бумагу. Физические издевательства, побои, - разве лишения сна, пищи, - не пытка? И так было со мной самим. В результате, что сфабриковал следователь - я подписал, и другие тоже (что меня хоть немного утешило -не только я оказался таким малодушным и слабохарактерным, слишком молодым, слишком неопытным), сидевшие со мной в одной камере латыш-вице-адмирал и литовец-полковник из лагеря, в котором были интернированы поляки. Они меня подбадривали и сказали, что не устоял никто. Кто сюда вошел - будет осужден, и возврата нет.

Суд наш состоялся в апреле, где-то перед 1-м мая, точной даты не помню. Эти была простая формальность. Расселись какие-то три субъекта, еще следователь, прокурор и особа женского пола - она назвалась адвокатом, защитником. Все это представление продолжалось не больше часа, и нас вывели из зала. Мы ждали еще около часа, а затем нас всех вызвали и объявили, что все приговариваются к 10-ти годам лагерей, только пани Байрашевска, я и Альдер Засим - к 8-ми годам.

Назначенный срок отбыли, видимо, все. Пани Байрашевска осталась в Новосибирске, не знаю ее дальнейшей истории, а я и Засим вернулись в Польшу 31 декабря 1955 года. О судьбе остальных я ничего не знаю. После этой комедии нас, то есть Мацкевича, Михаловского, Засима, Миколая Купецкого, Леона Назаревича, Марию Байрашевскую и меня, увезли в Новосибирск и поместили в лагерь № 4 (стеклозавод "Светлана").

Начиналось строительство этого завода, а нам выпала роль даровой рабсилы. Такой удел предназначил нам Сталин - этот тиран, бандит, лишенный всего человеческого, преступник. Он насиловал все народы Европы, не только свой и нас, поляков. А надо прямо сказать, что давали нам пятьсот грамм хлеба, два черпака жидкости под названием "суп", а в случае выполнения нормы (выполнение нормы зависело от благосклонности бригадира) и еще черпачок каши, называемой "пшено-просо", вот и все. То есть за десять часов тяжелого труда на стройке такое количество пищи, которого не хватало, чтобы остаться живым, не говоря о том, чтобы еще и работать. Спасали нас, подкармливая, польские евреи, которые работали там вольнонаемными.

25 марта 1945 года, помню как сегодня, меня одного перегнали в лагерь № 1 (центральный новосибирский), где я пробыл всего три месяца; там я встретил своего товарища Миколая Кулецкого - он работал на каком-то заводе. С тех пор я больше ничего не знаю о его судьбе, как еще она его вертела, и о судьбе Ежи Михаловского тоже ничего. А что стало с Леоном Назаревичем, знаю - я сам доставлял его в лагерную больницу, сильно избитого русским уголовникам. В больнице он и умер. Альдер Засим вернулся со мной в Польшу; его уже нет в живых. Мария Байрашевска осталась в Новосибирске - я слышал, что она по собственной воле вышла замуж за русского, местного жителя.

В июне 1945 года меня перевели в лагерь в Кривощеково (пригород Новосибирска на левом берегу Оби). Этот лагерь был под номером 3, все его "подопечные" работали на военных заводах. На один из этих заводов, производивший танковые мины, определили и меня. Там в результате изнурительного труда (10 часов) и скудного питания я быстро превратился в живой скелет, и докторша перевела меня на легкий труд в пределах лагеря (механические мастерские), добавив к этому так называемый лечебный паек (черпак, 300 грамм каши). Работая там, я познакомился с поляком из-под Волковыска, по фамилии Почобут (имя я забыл), и благодаря его помощи весной 1946 года устроился работать в лагерной конторе. Почобут славился как портной и обшивал лагерное начальство. Через главного бухгалтера, заключенного Роберта Кюста, меня приняли на должность бухгалтера. Там я работал с большим старанием, чтобы заслужить о себе хорошее мнение. Одновременно я расширял свои познания в бухгалтерском деле, в психологии, да и много еще в чем, часто слушая целые лекции высокообразованных заключенных.

В 1947 году, тоже весной, я устроился на работу в качестве регистратора в амбулатории в больнице, которая находилась в этом лагере и обслуживала все

его лагпункты. Там я ожил, оправился от ужасного истощения и дистрофии - перед этим я весил всего сорок шесть килограммов.

Но настал год 1948-й, и той же весной начальница - майор медицинской службы - объявила мне, что на основании приказа из Москвы всех политических заключенных отправляют в спецлагеря в Норильск, а в их число входил и я. В этот же этап попал и мой прежний начальник Роберт Кюст, поволжский немец.

Так в конце весны 1948-го года я оказался в Красноярске, в пересыльной тюрьме. В ней я просидел все лето, и только в сентябре отправили этап в Заполярье - Нарымский Национальный Округ^[1]

К северу от Красноярска, за две тысячи километров, находится город Норильск, - это теперь, а тогда его еще не было, потому что именно мы, политзаключенные, возвели на вечной мерзлоте и заводы, и город, и комбинат. Там я оказался в лагере № 4, на строительстве медеплавильного завода, 150-метровой трубы и центра города.

Лагерь № 4 Спецлаг^[2] в Норильске находится на расстоянии около двух километров от строящегося медеплавильного завода, а до города еще два километра. В этом лагере я был недолго, но там я встретил Чеслава Лотаревича из Ак виленской группы войск и подружился с ним. Он вернулся в Польшу в 1957 году, живет с семьей в Новой Гуте и работает на комбинате.

В 1949-м году, благодаря помощи того же Кюста, мне снова удалось устроиться в контору. Но работал я в ней недолго: мною заинтересовалась лагерное НКВД и захотело сделать из меня доносчика. Понятно, я не согласился, и меня отправили в лагерь № 1 на склоне горы, который называли Медвежкой^[3] На этой горе был карьер, здесь добывали руду открытым способом. Эта руда содержала все цветные металлы (медь, цинк, серебро, вольфрам и т.п.). Ее возили большими грузовиками на расположенную ниже по склону обогатительную фабрику. Там руду дробили, промывали, разделяли на фракции и по большим трубам отправляли на медеплавильный завод, на цинковый и другие. Один завод был окутан тайной - серебро, золото или уран? Туда никто не имел доступа, даже офицеры. Все, кто там работал, и вольные, и заключенные, были полностью изолированы от остальных Что с ними сделали потом, неизвестно. Об этом даже не было разговоров. Была там еще угольная шахта - энергия и тепло для комбината и города. Как же этот террор, неуверенность, страх разъедали наш ум и сердце! Какое счастье, что Бог смилостивился, что уже позади эти жестокие тоталитарные режимы. Меня послали на эти очень тяжкие работы, но я уже не так одинок и беззащитен: я попал в бригаду.

Лагерь № 1 находится в южной части города, примерно за десять километров от центра по дороге, огибающей гору. Поначалу я работал в бригаде непосредственно на бурении шпуров и закладке взрывных зарядов - дело тяжелое и опасное. Со взрывными зарядами (закладка и подрыв) работали другие, вольнонаемные, которые приезжали и заключали трудовые договоры на три года. Они получали 100% северной надбавки и 10% за каждый месяц. Через два с половиной года им давали полугодовой оплачиваемый отпуск плюс месяц на дорогу и бесплатный билет туда, куда они хотят поехать. А кто подписал договор на следующие три года, имел те же условия, но еще мог получить путевку в санаторий на все время отпуска.

Однако вернемся к заключенным и ссыльным (ссыльные жили с семьями в городе, а не в лагере). Заключенные выполняли самые тяжелые работы: погрузка добытой руды на грузовики, перевозящие руду на заводы для переработки, погрузка вагонеток, работа на строительстве дорог, укладка рельсов и т.п. В такую бригаду меня поставили, и я работал, как умел и насколько хватало сил. Зима там продолжается девять месяцев, и работа в эти месяцы была тяжелее.

Через какое-то время, точно не помню, но, кажется, что в мае 1950 года, я тяжело заболел цингой, со сплошными нарывами на ногах и подмышками. Это был результат простуд и скудного питания, хотя оно было здесь лучше, чем в Новосибирске и даже в других норильских лагерях. За 8 лет лагерей я не получил ни одной пары носков. В Норильске давали портянки, а в других лагерях и того не было - в резиновые бахилы засовывали солому, сено и все прочее, что попадет под руку. Поэтому переморозиться проще простого, а тут еще однообразное

питание - вот и болезнь.

Одним словом, я заболел, причем тяжело. К тому же большая слабость и цингa - зубы выпадают, все тело в нарывах. Меня сразу отправили в больницу, где я  пролежал три-четыре месяца. Помню,  уколов - попеременно с глюкозой и кислотой^[1] - мне сделали бессчетное множество, и на руках у меня до сих пор шишки, А столько раз меня кололи в вены и левой, и правой руки. Когда закончилось это лошадиное лечение, меня отправили мехапиком на ремонтные работы. Это стало  возможным благодаря поддержке инженера Мечислава Турина - он руководилмеханическими мастерскими, где чинили  даже экскаваторы - тяжелые большие  машины для погрузки руды. Меня назначили бригадиром ремонтников. На этой  работе стало уже легче. Не страшен был  мороз, не так ощущался голод при отсутствии витаминов. Питание заключенных  было очень низкокалорийным: водянистый суп из капустных листьев и свеклы,  горсть сушеной картошки, и всем давали  черпак ячменной каши. Не могу понять,  зачем это было надо властям: принудительный труд, полезный для общества и  государства, - и такое отсутствие заботы  о людях, занятых этим тяжелым трудом.  Из одежды не было почти ничего, - правда, валенок хватало. И абсолютное отсутствие витаминов. После еды человек тут  же засыпал, несмотря на отсутствие постели и матраца.

Бараки отапливала обслуга, а культурная жизнь в Норильске била ключом, благодаря множеству любителей и артистов эстрады, театра и кино, - именно среди заключенных. Лагерное начальство само охотно принимало участие в таких мероприятиях. Социальный состав политзаключенных был разнообразен, но преобладала интеллигенция и полуинтеллигенция всех национальностей Европы и Азии, а также деятели: политические, хозяйственные, научные (академики), бывшие дипломаты из европейских стран (сталинский режим бросил их в лагеря, как преступников), которым посчастливилось уцелеть. Сидел там и довоенный посол СССР в Румынии.

Лагерь, в котором я находился, был невелик и насчитывал около двух тысяч заключенных. У нас не было даже приличного клуба, культурная и интеллектуальная жизнь едва теплилась, был только труд и угнетение людей. В это время на нас нашили номера, мы были не людьми, а номерами. Взяли за образец гитлеровскую систему порабощения людей, принижения человека. Я получил номер 0-932. Вот еще одно подтверждение, что сталинизм - такая же или еще худшая система уничтожения нежелательных и неудобных людей. А как раз поляки тогда и мешали режиму насаждать и укреплять свой коммунизм в Польше. Но поскольку существовал союз с Западом, ради борьбы с гитлеризмом, то нельзя было по старому, испытанному в 1936-1939 годах образцу уничтожить нас без следа. Вот и стали уничтожать изнурительным трудом, постоянным голодом, угнетением и унижением.

Поляки находились в каждом из лагерей, и мы не позволяли отнять, уничтожить наш дух, а холуев-агитаторов за XVII-ю республику можно было пересчитать по пальцам (Ванда, Лямпе, Нашковский, да еще пара-тройка всяких там Берутов и Охабов). В своем лагере на руднике мы объединились. Основной фигурой был инженер Мечислав Турин, а далее Владислав Погожельски, Станислав Козловски из Новой Вилейки^[2], Болек из Дрогобыча, - не могу вспомнить его фамилию, но его отец был там главным инженером на нефтепромыслах. Насколько я знаю, все они вернулись в Польшу, но где их искать, да и живы ли они, увы, не знаю: я, лесник, спрятался в лесной чаще и пытался забыть о прошлом, но оно сидело во мне как заноза. А за какие грехи? За какие вины так жестоко измывались над польским народом наши смертельные враги? Зато теперь ведут такие умилительные разговоры о вечной дружбе. Может быть, и в самом деле нынешняя система хочет превратить ненависть в дружбу, поживем - увидим, но уже не мы, а наши дети и внуки. Потому что на такое способно только некоммунистическое правительство, а за сорок пять лет не сделано ровным счетом ничего: сплошная ложь, зло, бесчинства правителей. Народу предоставили выполнять приказы, но ни в коем случае не думать: это прерогатива властей.

В конце 1951 года, когда уже близилось к концу мое хождение по мукам, меня перевели в лагерь № 5 - что-то вроде центрального^[3]. Там были больницы, лагерные мастерские, и отсюда же выпускали на свободу, проверив перед этим документы и директивы особого отдела

НКВД: бывали случаи, когда даже после окончания срока незаслуженного наказания людей не выпускали из лагеря. В этом лагере меня полностью избавили от цинги и нарывов, благодаря лечебному питанию, и сохранили остатки зубов, целых восемь штук, а весьма любезный зубной техник вставил мне мост и навел некое подобие порядка у меня во рту ведь я б тридцать три года остался почти без зубов. Сегодня от них не осталось и следа, одни протезы.

Еще я хочу упомянуть в этих записках, что встречал в еще более секретном лагере своего школьного приятеля Александра Жизьневского, осужденного на 15 лет, который, как мне кажется, остался в Норильске, и слух о нем пропал Ничего не слышно и о другом моем знакомом поляке, Станиславе Врубеле из Варшавы, хотя мы договаривались, что разыщем друг друга. Я искал его и продолжаю искать, но безуспешно.

И во) настал день 23 января 1952 года. После мучительных волнений меня вызвали и велели сдать лагерную одежду и все остальное. В этот день вывели вместе пять человек. Нас привели в милицию и заставили подписать цирограф, что я не буду рассказывать, где я был и что де лал Когда я это подписал, мне объяви ли, что я теперь бессрочный ссыльный "на вечном поселении" Никакого документа не дали, послали к коменданту: там мне скажут, сколько раз мне отмечаться - два или три раза в месяц К работе приступить немедленно в соответствии со своей специальностью, трудоустройс- во гарангировано, и найти себе жилье Из милиции я пошел к знакомому, которого освободили раньше меня. Адрес мне сказали в милиции. Я его нашел и поселился у него, бедняги, живущего в одной ком нате, а кухня и ванная у него были общие с двумя другими семьями. При первой встрече мы радостно обнялись уже как свободные люди (не рабочий скот), хоть и оставались еще на этой бесчеловечной земле. Но мы твердо верили, что вернемся на родину, к семье, к отцу и матери, свой родной дом.

Я создал семью с дочерью ссыльного поляка Станислава Нивиньского. Он был репрессирован еще в 1937 году, отсиживал срок вместе с Туполевым; специалист по подводным лодкам, по образованию инженер-механик. Его дочь Лидия стала моей женой. Я поступил на работу в Управление торговли Комбината в должности бухгалтера-ревизора, а позднее ревизора-инспектора. В 1954 году у нас родился сын Владислав (сейчас он капитан ВМФ, живет в Свиноуишьч, имеет инженерный диплом). Я с головой ушел в семью, в работу, повстречал много знакомых и очень симпатичных русских,  тех умных и образованных людей, с которыми я работал. И наконец, благодаря настойчивым хлопотам моего брата Владислава меня вызвали в НКВД и там показали директиву Министерства Иностранных Дел СССР о подаче заявок на репатриацию А в начале ноября сообщил, что за мной придет, грузовая машина и отвезет на аэродром, чтобы уехать на родину Так сбылись мои мечты, мои жаркие грезы о встрече с родными в Польше. В Красноярске нас разместили в какой-то школе, где мы ждали прибытия всех репатриированных. Там я встретил Мариана Бонхарда, Добжиньского, Альдера Засима, Полубочко и многих других

В конечном счете нас привезли 31 декабря 1955 года в Мальборк, где жила моя семья. На этом завершаю свое описание хождения по мукам. Все оно подлинное, никакой выдумки

Сегодня, после сорока лет труда, засчитанный стаж у меня - двадцать семь!

Эдвард Сетко-Сеткевич

3.10.1989 год.

Перевод: 9.08,93 г., B.C. Биргер,

Красноярск, об-во "Мемориал"