«ГОСПОДИН ВОСХИЩЕНИЕ»^¹

Исполнилось 100 лет со дня рождения моего отца, Дмитрия Ивановича Гачева (1902 – 1945), видного деятеля болгарской и советской культуры 30-х годов прошлого уже века. И, оглядываясь, удивляюсь, что о нем то было нельзя упоминать, то можно стало, то снова подозрительно... Что за ирония судьбы!

Когда он как политэмигрант поступил в 1926 году в Московскую консерваторию, о нем нельзя было упоминать в Болгарии. Когда его арестовали у нас в 1938 году, о нем уже – пишу здесь, на протяжении всего моего отрочества и юности: он «враг народа», и я его сын. В 60-е годы стало можно и даже модно воскрешать память «жертв культа», и мы с матерью организовали ряд вечеров его памяти среди литераторов и музыкантов, и знавшие его еще не старые Хачатурян, В. Левик, М. Храпченко, И. Сац, Е. Книпович и др. у нас, а в Болгарии писатели Людмил Стоянов, Марко Марчевский, Петр Аджаров и другие выступили в печати с воспоминаниями. Переиздана у нас в 1961-м и переведена в Болгарии его книга «Эстетические взгляды Дидро». Мы с матерью подготовили том его статей и воспоминаний, но он шел долго, и когда книга вышла («Дмитрий Гачев. Статьи. Письма. Воспоминания». – М.: Музыка, 1975), то обнаружили: редактурой тщательно было убрано, что он был репрессирован и умер в лагере. Мой шеф в институте, когда преподнес ему книгу, удивился: «Д. Гачев, похоже, бросил вас с матерью и ушел к другой женщине, а вы, такие хорошие, великодушно его памяти служите!..»

Подобное и на родине отца, в Болгарии. В 60 – 70-е годы была серия вечеров, статей, издан том его статей и воспоминаний о нем. С гордостью писали о нем как о болгарине, «сонароднике», кто оставил видный след в культуре СССР – в эстетике, музыкознании, как литератор.

Правда, когда на чествование отца я приехал как «ВИП» и собирался выступать, ко мне подошел секретарь ЦК по идеологии и ласково так попросил: «За култа да не се споменава!» – «О культе – не упоминать!»: не говорить, что отец в СССР стал жертвой «культа личности» – такая тогда была принята эвфемистическая формула...

Но вот пришла «перестройка» – и стало можно и даже модно писать о том, что было и как страдали в лагерях. Я опубликовал статьи об отце в «Огоньке», в «Музыкальной академии», а в «Дружбе народов» «Воспамятование об отцах» (‹ 7, 1989) , где почти целиком приведены колымские письма отца.

Ну а далее что? В 90-е годы у нас пошло гонение на все советское как «проклятое прошлое» и на коммунистическое, да и в Болгарии стали косо смотреть на имя отца-коммуниста на гимназии в Пазарджике, так что мне пришлось разъяснять новым властителям, что Д. Гачев – это прежде всего деятель культуры, а никакой не политик. Теперь социалист Георгий Пырванов (в прошлом коммунист) избран президентом Болгарии, так что в идущий год, надеюсь, будет напомнено об отце в Болгарии.

Ну а здесь кому? Друзья отца, сверстники уже ТАМ... Но я, сын, еще здесь. И как говорил болгарский поэт Пенчо Славейков о своем отце Петко Славейкове, тоже поэте: «Баща е в мен» – «Отец – во мне», и вот приступаю к малому воскрешению...

* * *

27 сентября 1926 года к причалу Ленинградского порта подошел пароход из Гамбурга. По трапу на берег с чемоданчиком книг и нот спустился 24-летний политэмигрант из Болгарии Димитр Гачев. В Московскую консерваторию поступило следующее ходатайство Коминтерна, подписанное Георгием Димитровым:

«В Московскую Государственную Консерваторию.

Товарищ Гачев, политэмигрант из Болгарии, принят в Консерваторию в качестве слушателя. Однако ему не было предоставлено места в общежитии Консерватории из-за недостатка постельных принадлежностей. Принимая во внимание, что тов. Гачев, будучи эмигрантом, не имеет возможности устроиться где-либо в другом месте в жилищном отношении, кроме общежития Консерватории, и не в состоянии на собственные средства приобрести необходимые ему постельные принадлежности, Представительство Болгарской компартии в Коминтерне просит устроить его при общежитии Консерватории и в виде исключения предоставить ему вышеуказанные вещи.

Представительство БКП убеждено, что Консерватория удовлетворит просьбу Гачева, так как дело касается помощи многообещающему товарищу, на которого партия возлагает большие надежды в будущем, когда он окончит Консерваторию.

11 декабря 1926 г.

За Представительство БКП при И.К.К.И. Г. Димитров».

Переплелась дорога жизни Митко Гачева с путем колеса истории. И маршрут ему: София – Париж – Москва – Колыма.

Он родился в городке Брацигово у подножия Родопских гор 29 января 1902 года. Его отец, народный учитель Иван Гачев, преподавал историю и географию, закон Божий и французский язык, а кроме того, создал любительский театр на уровне профессионального. Дом Гачевых был центром брациговской интеллигенции, тут разыгрывались спектакли и концерты, в которых все четверо детей участвовали: Велика и Георгий декламировали, Руска (русофил был Иван Гачев и дочь назвал в честь страстно любимой матушки-России) пела, а младший, Митко, играл на флейте. С флейтой он поднимался в горы, где, по преданию, некогда пел Орфей и гулял бог природы великий Пан, и впитывал красоту. «Господин Восхищение» – так окрестила брата старшая сестра Велика. В гимназии имени Ивана Аксакова в Татар-Пазарджике (теперь там рядом новая гимназия, уже имени Димитра Гачева) Димитр с еще пятью единомышленниками основывает кружок «Максим Горький», где они читают Ницше и Маркса, Горького и Достоевского. Соученик по гимназии Иван Тырпоманов так рассказывал о нем: «Оратор! Буйный! Пел, декламировал! Сразу было видно, что этот человек не доживет до своей старости. Потому что не поступал, как положено, не ходил проторенными путями...»

В дневнике 18-летнего Димитра такие записи: «23 мая 1920. Только что вернулся с прогулки. Вел спор с двоюродным братом Митко и Ангелом Джинджифоровым – оба анархисты – об анархизме и коммунизме... И вопрос: «Быть или не быть?» я в последний раз сегодня подтверждаю: «быть! быть!» – для искусства». В дневнике – переживания его первой романтической любви: «30 мая... Прозвучал второй звонок – мы молчали; третий – взялись за руки на прощание, и я ей сказал: «Прощай! И знай, что после коммунизма и музыки больше всего я любил тебя, Вера!» Я сошел, и поезд тронулся».

Окончив гимназию, Димитр переезжает в Софию, где учится в Музыкальной академии, работает в Народном театре, пишет статьи в газету «Артист».

1923 год. Сентябрьское антифашистское восстание подавлено. Старший брат Георгий переходит на нелегальное положение, Димитр эмигрирует в Западную Европу. Там он работает на заводе Форда в Бельгии. По вечерам – в библиотеке, на концерте, в опере, жадно впитывает культуру. Ночами читает. А из письма родным: «16. 10. 1925. Антверпен. Дорогие родители! Пишу вам из моего «рабочего ателье» – дощатого барака с двумя окнами, широкой дощатой лавкой, динамо-насосом в 500 вольт... Всегда на моей лавке находятся шедевры французской классики или книги о музыке. И так я осуществляю идеал будущего рабочего, который одновременно будет и интеллигентом, и наоборот: всякий интеллигент – рабочим».

Но его мечта – Париж, центр европейской культуры. Суровую отповедь, однако, на это он получает от своего старшего брата: «9.12.1924. Мите! Очень странное впечатление производит на меня твое желание оставить Льеж и переехать в Париж, в город des beaux arts («изящных искусств» – видимо, так иронически цитирует слова из письма Димитра. – Г.Г.). Ты неисправимый идеалист с донкихотскими замашками... Считайся с действительностью, не будь таким односторонним ницшеанцем... Неужели ты не можешь понять, что искусство и голодный желудок непримиримы и несовместимы?» На полях письма рукою Д. Гачева написано: «Не верно!» Георгий выглядит таким прагматиком, а когда его убили в 1925-м и выдали труп родным, он был в рваных носках, а ведь он держал партийную кассу!..

Тем временем Димитр перенацеливается с Запада на Восток. «15. 1. 1926. Берлин... Сейчас мой вопрос окончательно разрешился! На днях прибыл из Москвы один из высоких товарищей и сказал, что моя стипендия уже разрешена. Это прекрасно, не правда ли? Жить двумя великими идеями: коммунизмом и музыкой и с энтузиазмом и любовью работать на их ниве – это для меня очень большое, даже невероятно большое счастье».

«7.9.1926. Париж. Дорогие мои! Это факт. Через несколько дней буду в пути. В субботу скорый поезд понесет меня к Идеалу».

«14.3.1927. Москва... Я уже студент консерватории, на музыкально-научно-исследовательском отделении. При поступлении я представил этюд о вагнеризме».

«24.11.1927. Москва... Да, мои дорогие сестры и мама, я живу так, как никогда и даже в снах своих не мечтал. Я двигаюсь в высококвалифицированной музыкальной среде, которая вдохновляется двумя возвышенными идеалами: искусство и коммунизм.

Последний месяц ознаменовался и еще одним событием в моей жизни. Я встретил мою подругу, о которой я только мог мечтать. Мы любим так, как только в романах любят, или, правильнее сказать, мы любим так, как зрелые, оформленные, сознательные коммунисты без всяких иллюзий могут любить. Мы прекрасно понимаем и подходим друг другу. Нас более всего связывают Бах, Бетховен, Вагнер, Мусоргский, Скрябин, Коммунизм, Природа». (Какой набор и – естественно было так связывать! – Г.Г.)

«3.5.1929. Москва. Настоящее письмо несет вам великую радость: 1 мая у нас родился сын, которого мы назвали именем погибшего любимого брата Георгия».

Арам Хачатурян вспоминает: «По своей внешности Гачев заметно выделялся. У него был острый взгляд, горячий темперамент, быстрые, порывистые движения. Это был человек большого ума, большой культуры. Казалось, что, несмотря на свою любовь к музыке и ее всестороннее изучение, ему словно «тесно» в мире музыки и что он может смело вторгаться в область смежных искусств». И верно: в 1931 г. Д. Гачев поступает в Институт красной профессуры, где занимается философией, эстетикой. И.А. Сац, литературный секретарь Луначарского, вспоминает о Гачеве: «Он был красивым без слащавости, серьезным без педантизма, веселым и дельным. Больше же всего – Луначарский не раз говорил мне это – он ценил в Гачеве безупречную честность и прямодушие, полную свободу от карьеристских или других каких-либо своекорыстных побуждений».

В 1934 году Гачев защитил диссертацию «Эстетические взгляды Дидро», изданную в Гослитиздате в 1936 г. Работы Д. Гачева – на стыке философии, литературы и музыки: «Вагнер и Фейербах», «Музыка в звуковом кино», «Декарт и эстетика», «Стендаль о музыке», «Ромен Роллан – художник-музыкант», «Героический реализм – творчество Бетховена». Он развивал идеи синтеза в культуре, проделывал то, что именуется ныне «междисциплинарные исследования». Его вдохновляла задача «идеологии музыки». Соединить культуру Разума (=света, очей, лица-личности, видения) с культурой Музыки (=звука, слуха, энергии, воли) – захватывающая дух и лишь частично решавшаяся в истории проблема... «Художник в мышлении и аналитик в искусстве» – так определил Д. Гачева болгарский писатель Людмил Стоянов.

В 1935 году Д. Гачев начинает работать в Гослитиздате, где заведует сектором западных классиков. Он пишет статьи о Пьере Корнеле, Генрихе Гейне, Анатоле Франсе, Христо Ботеве и др. Литературовед Е.Ф. Книппович, работавшая в те годы в его редакции, вспоминает: «Этот милый, легкий, веселый человек был эрудитом трех профилей. Литературовед, который равно чувствовал себя дома не только в болгарской и русской, но и во французской литературе, философ и музыковед, – он по праву был авторитетом. А ведь в то время для отдела работали столь разные люди, как академик В. Вернадский, как ленинградцы В. Жирмунский и М. Алексеев, как В. Гриб и Н. Вильмонт, Ф. Шиллер и Ю. Данилин...»

Д. Гачев предпринимает издание музыкально-исторических трудов Ромена Роллана в Музгизе и вступает в переписку с ним. Роллан заинтересованно откликнулся: «7 марта 1937. Вильнев (Во), вилла Ольга. Дорогой товарищ Гачев! Ваше письмо от 29 января (О, совпадение: день рождения отца – случайно ли? Ведь Роллана он почитал своим «патроном» в деле «ВИДЕОлогии музыки»! – Г.Г.) живо меня тронуло, обратив мою мысль к памяти вашего мужественного брата. Я счастлив узнать, что такой человек, как Вы, обладающий столь глубоким проникновением в мое творчество (что редко, очень редко даже среди моих друзей), взял на себя труд по изданию полного собрания моих музыковедческих работ». В 1938 году первый том вышел, но фамилия Гачева была в последний момент с титульного листа содрана.

Вечером 23 февраля 1938 года Дмитрий Иванович Гачев пришел домой с радостным известием: его приняли в Союз писателей.

В ту же ночь за ним пришли...

«26.7.1938. Владивосток. Мои дорогие мама, Мирочка и Геночка! Вот уже неделя, как я нахожусь во Владивостоке. Отсюда скоро поеду в трудово-исправительный лагерь (вероятно, Колыма), куда я сослан на восемь лет постановлением Особого Совещания НКВД от 14 мая 1938 г... Поездка по Транссибирской магистрали была чертовски интересной. Самое замечательное было то, что поезд кружил на протяжении 300 км по берегам величественного Байкала... Пересыльный лагерь находится недалеко от одной живописной бухты Тихого океана, и здесь бывают замечательные закаты солнца».

8 лет с правом переписки – это еще по тем временам гуманно. Оттого есть у нас 41 колымское письмо. Однако, читая их, надо держать в уме, что они – под лагерной цензурой. Письма были отдушиной мыслить, писать. В них он делился с женой творческими идеями, в частности, замыслами книги о Роллане, мечтами о художественном творчестве – о романе «Борис Огнев»...

«18.8.1938. Колыма. Моя дорогая подруженька Мирочка! 10 лет мы прожили с тобой дружно, в интенсивной творческой работе на фронте социалистической культуры... Ты для меня была и женой, и самым близким другом и товарищем, и незаменимым помощником в моей творческой работе. Эти десять лет для меня были самыми счастливыми годами моей жизни... Теперь, после случившегося со мной, я, однако, не могу дальше связывать твою судьбу с моей, и совершенно естественно, что ты должна расторгнуть наш брак. Прости меня за те оскорбления и огорчения, которые я тебе наносил. И теперь, как и раньше, твой образ для меня остается чистым, светлым и прекрасным...»

«4.12.1938. (Сыну)... В древние времена, две с половиной тысячи лет тому назад, жил замечательный маленький народ – греки, учитель всего человечества. Идеалом воспитания юношества у древних греков считалось гармоническое сочетание физического и духовного начала у человека. Человек должен быть крепок, здоров, красив, богат духом, существом всесторонне развитым... Так вот, милый сыночек. Твое развитие идет несколько односторонне. Умственно ты шагнул весьма далеко, а физически отстал – являешься второгодником... Твое тело, которое отстало, должно догнать твою душу... А для этого тебе нужно ежедневно теперь, зимой, кататься на коньках и лыжах. Парк-то рядом, а там такой замечательный каток...»

«4.7.1939. (Жене). Мой дорогой дружок!.. Хочу признаться тебе в одной искушающей меня идее, над которой я думаю вот уже год. Правда, виновником этой идеи являешься ты. Как-то раз, несколько лет тому назад, я рассказывал тебе несколько эпизодов из моей жизни. Они тебе так понравились, что ты высказала мысль, что они достойны художественного отображения; после этого я стал думать о романе, посвященном Сентябрьскому восстанию в Болгарии. Эту мысль, как только она появлялась, я изгонял, будучи убежденным, что я или не созрел для этого, или вообще не способен к художественному творчеству. Последние годы я совсем перестал думать об этом. Однако с тех пор как я сменил профессию советского литератора на профессию колымского горняка, я опять возвратился к этой старой идее. Хотел я этого или не хотел, но голова, будучи абсолютно свободной от какой бы то ни было другой деятельности, стала лихорадочно работать. Таким образом я уже мысленно создал сюжет, каркас, отдельные главы, отдельные эпизоды и положения, характеристики отдельных героев двух повестей – первой, посвященной советской жизни, второй – западной. По своему жанру повести эти будут близки к философским повестям Вольтера и Дидро («Кандид» и «Племянник Рамо»). Боже упаси обвинять меня в «чванстве» – сравнивать себя с этими титанами. Основное содержание их – изображение нового человека, новых отношений между людьми, вопросы социалистической культуры в действии. Главное: герои должны быть конкретно раскрыты посредством их страстной любви к природе, музыке, философии...»

«30.8.1939. (Жене)... Горький когда-то и где-то говорил: «Если у тебя в голове заведутся вши, это, правда, неприятно, но если в ней зародятся мысли – как будешь жить?» (Цитирую на память, за точность не ручаюсь.) И вот мысли, творческие мысли меня терзают уже полтора года непрерывно... Но довольно морочить тебе голову мечтами и планами о творчестве. «Голодной курице просо снится», – говорит старая поговорка. И неужели надолго мне будет сниться это просо, неужели я «враг народа» и должен пропадать в далекой и холодной Колыме?..»

«3.11.1939. (Жене.) Дорогой мой друг. Получил твою последнюю телеграмму. Огромное тебе спасибо за твои хлопоты о пересмотре моего дела. Твое последнее сообщение, что мое дело уже затребовано Прокуратурой для пересмотра, меня сильно обрадовало. Тем с большей силой, постоянством и упорством заработала опять моя голова... Но не о творчестве вообще думаю теперь я, а о художественном творчестве, о художественном произведении, написание которого явится главной, если не единственной задачей оставшейся моей жизни. И произведение это должно быть посвящено болгарскому революционному народу. Та национальная гордость, о которой писал когда-то Ленин, национальная гордость болгарского революционера и коммуниста, о которой так пламенно говорил Димитров в Лейпциге, является теперь главным стимулом моих творческих устремлений.

...Правда, это несколько поздно. Мне скоро исполнится 38 лет, а пока я получу свободу, а значит, получу возможность и писать (не печататься, а писать; печататься – будет зависеть от многих еще обстоятельств), пройдет еще несколько лет, и мне будет 40 или 40 с лишним. Возраст весьма солидный для «начинающего» писателя! Ну что ж, придется горько мириться с этим фактом, тем более что в истории литературы были люди, которые начинали и позже, как Стерн, например».

«29.12.1940 – 12.1.1941. (Жене)... Я уже, по-видимому, изрядно надоел со своей навязчивой идеей (все – о замысле романа «Борис Огнев». – Г.Г.). Видишь, я выдумал себе какой-то иллюзорный мир, с ним я сжился в моих мыслях и фантазиях, и иногда мне кажется во сне и наяву, что вот то, о чем я мечтаю, оно и есть в действительности. Но это всего короткие мгновения, которые исчезают, а затем еще ярче выступает настоящая действительность. Иногда мне кажется, что я не учился 22 года, не окончил два высших учебных заведения, не готовился к культурно-просветительской деятельности, никогда не знал счастья борьбы, труда, настоящего творческого труда, ничего не читал, не писал, ничего не видел, ничего не слыхал, не знал ни Толстого, ни Рембрандта, ни Бетховена, ни Чайковского, что я не глотал жадно европейскую гуманистическую культуру – там, на Западе, и у нас, в СССР, не изучал иностранные языки. Все это, может быть, и было когда-нибудь, но в отдаленном прошлом, которое уже забыто, воспоминания о нем стерты, стерта также острота былых впечатлений и переживаний. И не это как будто было основное в моей жизни, а нечто иное, а именно: лопата и тачка, топор и пила, что я с ними сжился, вернее, поженился я с давних пор, с юности, и стал уже профессионалом в этой области...»

«2.12.1944. (Сыну.) Твое письмо от января м. этого года, в котором ты мне сообщаешь о том, что окончательно определил твою будущую область работы – литература, я получил только осенью. Меня оно очень обрадовало, потому что ты сам пришел к этому решению без никакого со стороны влияния. По правде говоря, это была моя сокровенная мечта, но я не хотел насиловать твою волю, зато одновременно писал Мире, чтобы она направляла твое развитие именно в эту сторону... Поскольку ты сам уже предначертал свой будущий путь, необходимо еще теперь начать тебе работать методически и по строго выработанной системе... Мне представляется следующий план сжатого изучения мировой художественной литературы в основных ее представителях». (Следует список на двух страницах: от Гомера до Гамсуна. – Г.Г.)

Прерываю выдержки из колымских писем Д. Гачева. Собственный голос лучше всего являет личность. Вот еще штрихи из воспоминаний Михаила Шульмана, бывшего в прежней жизни зав. музчастью в Краснознаменном ансамбле песни и пляски Красной Армии:

«Как-то работали мы с ним в ночную смену в открытом золотоносном карьере. Два кайла, две совковые лопаты, огромный санный короб с лямками-упряжками – весь наш нехитрый арсенал. Задача состояла в том, что мы должны были разрыхлить кайлами взорванный и промерзший золотоносный грунт, загрузить им до отказа короб и, впрягшись в него, потащить его на высоченную насыпь... Мороз не менее 55 градусов. Туман. Едва видим друг друга... И вот в эту ночь, когда наш короб был заполнен до отказа, Гачев подошел ко мне почти вплотную:

– Послушай, Миша! – сказал он мне и вдруг стал напевать мелодию. Это был лейтмотив Второго фортепианного концерта Рахманинова... Все это настолько не вязалось с обстановкой, что я попросту обалдел.

– Ты только подумай, Миша, как это истинно русский гений Рахманинов создал творения с таким глубоким пониманием восточного ладо-тонального строя, а?..

Когда кто-то нечаянно или нарочно опустил в шурф, наполненный водой, очень нужный инструмент, Гачев первый вызвался его достать. Бригада была в простое и могла пострадать не только материально. Он трижды нырял в шурф при 50-градусном морозе. Достал наконец... А когда одевался у костра, лязгая челюстями, сказал:

– Знаешь, Миша, вода не такая уж холодная...»

Так попытался я представить образ Димитра Гачева – его, своим голосом. Это был человек, в котором кипел Разум восхищенный (не «возмущенный»). Пунктиром прошла жизнь и очертилась личность. И надо понимать, что это тоже ценность, экзистенциальная культура и даже драгоценность. Не только дело: овеществление человека в произведения и деяния объективные, но и самостроительство своей души среди обстояний эпохи. Ибо время, среда, может быть и лучше, и хуже, но ты, человек, призван быть только лучше!