СУДЬБА «ВРАГА НАРОДА» И ЕГО СЕМЬИ

(Из воспоминаний жены горного инженера П. П. Евангулова)

В отдел личных фондов Центрального государственного архива народного хозяйства (ЦГАНХ) СССР поступили документы крупного горного инженера П. П. Евангулова (1891—1937).

Начав работать еще до революции, П. П. Евангулов в советское время занимал ряд видных постов в горной промышленности. Последняя его должность — главный инженер и заместитель начальника строительства Блявинского золото-медно-серного комбината треста «Ормедьзолото» Наркомтяжпрома СССР под Оренбургом.

23 мая 1937 г. он был арестован органами НКВД СССР, 21 сентября того же года расстрелян и похоронен в Зауральной роще г. Оренбурга, месте массовых расстрелов в 1937 г., где в настоящее время предполагается сооружение мемориального комплекса.

Среди документов, переданных в ЦГАНХ СССР дочерью П. П. Евангулова, имеются воспоминания его жены — Н. В. Евангуловой о своем муже, коллегах, социально-политической обстановке и репрессиях 20—30-х годов в стране, условиях жизни в сталинских лагерях и послелагерной жизни 40—50-х годов.

Судьба автора воспоминаний во многом типична для жен и детей советских руководителей и специалистов, репрессированных в 30—40-е годы и брошенных в концлагеря не за собственные «преступления», а только «за принадлежность к членам семей изменников Родины». И хотя они не содержат значительных эпизодов отечественной истории, ярких биографий узников лагерей, описания невыносимых условий их содержания, тем не менее зримо передают удушливую атмосферу того времени.

Воспоминания публикуются в извлечении.

Вступительная статья, комментарии

и подготовка текста к публикации И. И. ДРОЗДОВСКОГО.

Из воспоминаний Нины Васильевны Евангуловой

В 1916 г. я познакомилась в Петрограде с Павлом Павловичем Евангуловым — будущим моим мужем. Он был студентом Горного института, а я работала машинисткой в конторе...

В 1917 г. мы поженились, в год революции. Время было тяжелое: хлеб давали по талонам наполовину с отрубями, в магазинах были только овощные консервы, а Невский заплеван был семечками. Квартиры были нетоплены...

В 19-м году мы переехали в Москву, где муж получил от работы сначала одну комнату (в 20 м), а потом вторую (в 32 м). Павла Павловича на работе сразу оценили и поэтому наравне с инженерами более солидного возраста [ему] предоставили площадь. Но в те времена приходилось жить с «буржуйками» — железными печурками, т. е. то в адской жаре, то в холоде...

Постепенно бытовые условия стали налаживаться, а во время НЭПа совсем полегчало. Но это продолжалось недолго. НЭП был отменен, а люди, открывшие в этот период магазины и имевшие торговлю, были посажены. Та же участь постигла и Торгсин¹. Он был закрыт, а все, кто имел к нему отношение, были высланы из Москвы. С этих пор уже началось какое-то беспокойное настроение, несмотря на то, что нас это не коснулось. А вот в 1927 г., когда мы жили на Риддере, на Алтае, где муж работал главным инженером рудника, начались так называемые «шахтинские процессы»²: объявили «вредителями» и арестовали многих старых заслуженных инженеров. Например, Федоровича Иосифа Иосифовича. Его муж мой хорошо знал, так как в прежнее время, будучи еще студентом, работал у него на практике. Федорович тогда был главным инженером в Донбассе и назывался «королем угля», настолько он был блестящим и знающим инженером. И вдруг «предатель». Я с ним и его женой встречалась в Москве, знала какие это были прекрасные и порядочные люди. В их «вредительство» мы не верили ни минуты. Вернувшись в Москву, с большим огорчением узнали, что Федоровичей выслали в Караганду, а отца жены Ф[едорови]ча (инженера-путейца) расстреляли. Об этом нам сообщили его сыновья — юные Вова и Юра. А за что? Никто ничего не знал, так как объяснений не давали. Больше всего нас удивляло и угнетало, что окружающие отнеслись к этим фактам равнодушно или недоверчиво. Даже некоторые нам близкие люди говорили: «Откуда у вас такая уверенность, а может они в чем-нибудь и виноваты!» Помню Павел Павлович мне по этому поводу сказал: «Запомни и никогда не верь этим сказкам!»...

По возвращении с Риддера П[авла] П[авловича] вызвали в НКВД (тогда ГПУ) и продержали часа 2—3, которые я, конечно, провела дома как в чаду. Вернулся после «приятных» разговоров с приглашением работать в их учреждении, на что мой муж ответил отказом... Так, с 27-го года началась жизнь под угрозой чего-то страшного и нелепого. Процесс «промпартии» во главе с инженером Рамзиным³, а там коллективизация и, наконец, этот страшный, ужасный 37-й год, который уничтожил миллионы ни в чем неповинных людей. Еще раньше, в 1934 году, когда мы были в Кисловодске, вдруг получили письмо от моего свекра, где он писал, что приходили с обыском, все перерыли и ничего не нашли (а что искали — тоже никто не знает!)...

Муж всегда был увлечен своей работой, так же как и последней — строительством Блявинского медно-серного комбината в роли главного инженера... Вез этот воз без отказа. Как-то вызвал его к себе на прием Орджоникидзе⁴ и сказал: «Евангулов, много о тебе слышал. Ты хороший инженер, думаю справишься один со стройкой, работай!»...

А тут вскоре подошел этот чудовищный 37-й год, и завертелась адская машина, когда начали хватать людей, сажать, а семьи высылать из городов. Какое же это было страшное время!

Добрались и до нашей стройки. Начали хватать инженеров, служащих и рабочих, всех подряд. Я в это время была на Бляве... Перед отъездом со строительства я сговорилась с некоей Малышевой (женой начальника строительного участка), что в случае ареста моего мужа она даст мне телеграмму: «Купите карточку». В Москве к этому времени уже арестовали Маковского Г. К. — гл[авного] металлурга строительства (он был мужем двоюродной сестры П. П. и большим его другом). Квартира их состояла из двух сугубо смежных комнат и потому после обыска к ним никого не вселили, а следовательно, и ничего не тронули. Вскоре взяли и Кудиша⁵, который жил в том же доме над нами. Жена его ко мне прибежала в панике, что все опечатали, а главное, взяли ее меховое пальто. «Прячьте Ваше пальто!» — сказала она. Однако органами НКВД все было предусмотрено: при выходе из дома стояли лифтеры и с вещами не выпускали. Я ухитрилась через чердак вынести к Маковским пишущую машинку, на которой, кстати, моя дочь перепечатала эти записки.

23 мая я получила условную телеграмму об аресте Павла Павловича...

Ночью пришли с обыском. Главное копали книги и в письменном столе с бумагами. Мне сказали: «Берите, что Вам надо». Я открыла шифоньерку и все из нее вынула на кровать, а потом начала выгружать фарфор и хрусталь — все в кабинет, так как нам оставили только ... самую маленькую комнату, остальные 3 комнаты опечатали. Библиотека и письменный стол красного дерева, размещавшиеся в кабинете, остались нам. Женя⁶ только тут поняла, что отец арестован, так как я ей не говорила. Вскоре комнаты открыли и туда въехало семейство НКВД — женщина южного типа с длинными косами. В этот ужасный час моей жизни я почувствовала моральную поддержку от Павла Георгиевича (отец мужа) и моей юной дочери Жени, которая заторопила меня ехать к отцу в Оренбург. Тогда дедушка пред-

ложил мне Женю отправить к его брату, профессору Евангулову Михаилу Георгиевичу, в Ленинград. Я так и сделала. А сама поняла, что отныне надеяться мне не на кого и нужно как-то самой решать все. А, главное, добывать деньги на жизнь дочери и ее учение и делать передачи мужу. Прежде всего я нашла людей, интересовавшихся фарфором. Они пришли и все у меня купили. Я выручила большую сумму за саксонские тарелки, севрский и датский фарфор, хрусталь и пр. Таким образом, я сумела отправить дочь в Ленинград, а сама тряслась и не знала, что делать с библиотекой, которая тоже стоила больших денег. Решила вывезти к дедушке, но боялась лифтеров. И вот решилась! Вызвала грузо-такси. Когда пришел шофер, стала ему давать по одному ящику из «американских» книжных шкафов и велела говорить лифтерам, что, якобы, по распоряжению он вывозит свои собственные вещи. Самой мне в это время казалось, что сердце у меня от страха выпрыгнет. Все обошлось благополучно, библиотека и кровать грушевого дерева уехали, а там их дедушка принял через окно в бельэтаже, чтобы не видели соседи в «прекрасной» коллективной квартире. Пишущую машинку и мое меховое пальто (которое в то время стоило 7 тыс. рублей) я сумела тоже переправить к дедушке с наказом немедленно снести в комиссионный магазин. П[авел] Георгиевич] уговаривал меня оставить пальто с тем, что оно может еще когда-нибудь пригодиться. Но мне было не до мехов — мне нужны были деньги, чтобы как-то обеспечить существование моей дочери и делать хорошие передачи мужу.

Все остальные вещи (столовая черного дуба, грушевая спальня, большой рояль фирмы «Беккер», словом, все наиболее дорогое) были конфискованы. Все это было заработано моим мужем честным нелегким трудом в течение 20 лет со дня окончания института, в 1917 году... Так отблагодарило сталинское правительство и оценило честного, прекрасного, работоспособного человека.

В мое последнее пребывание на Бляве, когда я, уезжая, прощалась с мужем, он мне сказал: «Да, 20 лет мы прожили легко с тобой», и еще, ощущая напряженность сгущавщейся атмосферы, он сказал: «Посадили бы нас вместе, тогда мне ничего не было бы страшно и на все наплевать!». Желание его сбылось, но к сожалению, не полностью. Посадили нас в разные места и больше мы с ним никогда не видались.

В Москве в это время ходили анекдоты, вот один из них: «Ночь! Сидят мирные обыватели на чемоданах, ждут звонка и очередного ареста. Раздается звонок в парадное. Один из трясущихся людей встает, идет открывать, возвращается и успокоительно сообщает: «Не волнуйтесь, все в порядке, пожар!». Вот так существовали жители Москвы, напуганные постоянным мельканием черных машин («черные вороны») с арестованными и опечатанными квартирами. Например, по нашей лестнице 10-этажного дома Наркомтяжпрома, почти все квартиры были опечатаны.

После того, как моя дочь благополучно доехала до Ленинграда, к родным, меня в Москве ничто не удерживало, и мы втроем, Маковская Нина Александровна, жена Кудиша и я, поехали в Оренбург к нашим мужьям, делать им передачи. Сняли комнату и уже на другой день были в НКВД. Комната была забита женами с передачами. Мы передали продукты с переписью предметов. Я приписала несколько слов о Жене, о себе и просила мне ответить. Получила ответ: «...Все получил, спасибо, хлопочи свидание...» 2 сентября 1937 г. ... нам разрешили свидание с мужьями...

Меня провели в какую-то комнату и через момент привели Павла Павловича. Бритый, хорошо одет, даже ботинки в порядке. Сели мы за стол, друг против друга, а сбоку откормленного вида следователь. Причем перед свиданием следователь меня предупредил: «Никаких разговоров и сведений с воли, иначе свидание будет прервано»...

Мы поговорили все, что могли в присутствии этого упитанного типа, и свидание было закончено. Мы простились с Павлушей, причем внутри у меня было все мертво и холодно. Я почему-то не могла найти веру во что-то и надежду. Ведь это было массовое явление, когда же и как могли разобрать все эти аресты и дела? И кто, и где? Ведь никто ни разу не получил никакого ответа на свои запросы и просьбы!

Когда П. П. увели, мне следователь объявил: «А теперь поделите вашу передачу на две части». «Зачем? — я спрашиваю.— Ведь я принесла ему теплые вещи и продукты, все это ему необходимо!?» А он мне ответил: «Вы тоже арестованы, вот на Вас ордер», и он мне протянул бумагу. Я для вида взяла что-то из посылки и, ни слова не сказав охраннику, вышла в коридор. Там уже стояла Шейкина Зоя Федоровна⁷ и нас вместе втолкнули в маленькую камеру, наполненную женщинами из КВЖД (Китайская Восточная жел. дор.).

Кормить нас начали, как очевидно, полагается в тюрьмах: жидкая баланда, хлеб и каша. Выводили каждый день на прогулку на маленький дворик, окруженный тюремными домами с окнами.

Один раз в коридоре мы встретили мужчин, они шли в баню. Мне передали записку, в которой было написано: «Когда Вы гуляете, Павел Павлович вас видит!»...

Кудиша и Маковского взяли в Москве, а потом Кудиша повезли на стройку. Каким-то образом Кудишу удалось во время пути сбросить записку для жены, и там было написано, что его били, истязали и принудили все подписать, что он ни в чем не виноват, все, что подписал — ложь. Чтобы она шла к Серебровскому⁸ (зам. наркома тяж[елой] пром[ышленности]) и все ему объяснила. Но, увы! Серебровского тоже посадили. Хоть он и подписал донос о том, что на стройке все вредители, это его не спасло.

Наше пребывание в этой тюрьме продолжалось не больше недели, а потом нас троих (Кудиш, Шейнину и меня) вызвали, посадили в легковую машину и куда-то повезли.

Привезли нас быстро к одноэтажному зданию. Вошли — огромная комната. Полна женщин, на полу подстилки вместо кроватей. Мы разместились у стенки. Рядом со мной седая дама с большими карими глазами — жена адъютанта Николая II. У стенки стоит длинная худая фигура — сестра Керенского⁹. Дальше княгиня Оболенская, седая старушка. Все они были высланы в Оренбург в период убийства Кирова¹⁰ и еще раньше, а теперь вот арестованы. Тут же компания цыган... В комнате была такая жара, что мы все вынуждены были оставаться в трико и бюстгальтерах.

В этом обществе мы пробыли сутки, а на другой день послышалось опять: «Кудиш, Евангулова, Шейкина — с вещами!» Опять легковая машина, и мы поехали по Оренбургским степям в неизвестность!..

Скоро в степи показались 3—4 строения — белые одноэтажные мазанки, обнесенные проволокой. Это была так называемая «Парижская коммуна», как мы потом узнали.

Вошли в один барак, там сплошь жены. По ночам вызывают на допрос и заставляют подписывать всякие небылицы. Мы с Шейкиной (Кудиш попала в другой барак) начали обсуждать, что будем делать. Зоя Федоровна Ш[ейкина] была очень красивой женщиной с гордой осанкой и твердым характером. Она мне сказала: «Я унижаться не хочу, даже разговаривать не стану, подпишу и уйду».

Ночью ее вызвали, и она очень быстро вернулась. Вошла и сказала следователю: «Мой муж ни в чем не виноват, а что вы там написали, меня не интересует, читать я не буду, хотите мою подпись — давайте подпишу и все!»

Со мной был длинный разговор. Мой следователь, рыжий молодой мужик по фамилии Биржевой, дал мне прочесть протокол.

Там было написано, что мой муж «троцкист», вел какие-то контрреволюционные разговоры и т. д. Я сказала, что мой муж беспартийный, какой же он троцкист? Политикой не занимался, так как ему было некогда...

Он стал настаивать, чтобы я подписала, что мой протокол — «середнячок», так, пустяки, а вот я Вам покажу другие! И показал. Там было написано: «поезда спускали с рельсов, взрывали что-то и всякие страшные события». «И все это жены подписали, а если Вы не подпишете, то я Вам еще добавлю такой же протокол, как этот»...

Было уже 4 часа утра, глаза у следователя слипались, голова опускалась, и вдруг он взревел: «Уберите ее отсюда к чертовой матери!»...

В 6 часов утра снова меня вызвали, опять те же разговоры.

— Вы спали?

— Да, спала, чтобы хватило сил на разговоры с вами.

Еще несколько часов происходила эта тяжелая «комедия». Наконец этот тип догадался и объявил, что если не подпишу, то сюда привезут мою дочь (уже у многих забрали юных детей и тоже посадили). Тут все было кончено: я подумала, что если мы с отцом пропали, то дочь тянуть за собой нельзя. Я подписала и ушла.

Одна из жен вернулась с допроса, сказала, что ей дали свою 58-ю статью¹¹ за произнесенные ею слова о том, что все происходящее с ними напоминает средневековье.

Прибывали этапы, и женщины в слезах рассказывали, что от них отрывали маленьких детей, сажали в машины и куда-то увозили, а их привезли сюда.

Пошли слухи, что нас будут куда-то отправлять, так как мест уже не хватало. Последних из прибывших уже не заставляли ничего подписывать, а просто объявляли, что сидят за мужей. Не было времени этим заниматься.

Вскоре нас отобрали в какую-то партию. Я, Кудиш и Шейкина опять попали вместе. Ехали в теплушках. Скоро прибыли в лесную глушь, в «Темняковские лагеря» (ст. Потьма). Здесь мы очутились за проволокой — 3—4 барака...

Затем нас всех собрали в один барак, вызывали по фамилиям и давали прочитать бумажки, в которых было написано — должны отбывать срок, кто 8, а кто 5 лет за своих мужей...

Женщины были всех возрастов, в основном интеллигенция. Жены партийных и беспартийных. Попадались старые партийки с 20-летним стажем и больше. Много жен [сотрудников] НКВД, артистки...

Сначала мы ничего не делали: распускали чулки, вязали береты, кофточки, вышивали. Потом открыли швейную мастерскую и вышивалку...

Так мы существовали полтора года, без переписки, в полной изоляции. Наконец, лопнуло терпение. Женщины начали впадать в истерику, пошли к нач[альни]ку и потребовали сведений о своих детях. После этого разрешили написать матерям к своим малолетним детям, находившимся в детских домах. Но сначала надо было разыскать, в каких...

О мужьях никто ничего не знал... Время от времени приходили этапы с женщинами и всякими новостями. Так, например, сообщили, что нарком внутренних дел Ягода¹² исчез, а его жена на одном из участков. Потом, что и Ежов¹³ пропал. Что есть еще много лагерей (участков), все с женами. По нашим подсчетам получались десятки тысяч арестованных женщин за мужей.

Скоро нам официально сообщили, что расстреляны 8 крупных политических руководителей: Тухачевский¹⁴, Эйдеман¹⁵, Якир¹⁶ и др. (жена Эйдемана была у нас). Дети у Эйдеман были в дет[ских] домах. Более взрослые дети у некоторых были тоже в лагерях...

В 39-м году вдруг нам объявили собираться с вещами в этап. Эти вызовы нас очень пугали: не знали, куда будут отправлять, сколько человек, кого именно, в какие попадем условия...

Снова теплушки. И привезли нас куда-то под Ленинград, в Сегеж. Опять проволока, несколько бараков. Но за проволокой городок, освещенный электричеством и с «Бумкомбинатом»...

И вот, начали мы работать; то белили потолки и стены, то красили масляной краской. Нас часто выводили в город, за проволоку на «Бумкомбинат» красить машины и моторы. Отделывать Дом культуры.

Иногда мне удавалось работать машинисткой на ночной смене в конторе. Потом вязать сумки-авоськи, сети для рыбной ловли.

Многие жены попадали в гораздо худшие условия: гнали где-то по воде бревна, копали землю — все это им было очень тяжело.

Лучше всего приспособились артистки — устроили клуб, сцену и эстрадные выступления. Матина, бывшая балерина, ставила танцы, и наши женщины танцевали, пели, читали, декламировали и т.д. ...

Теперь нам часто приходилось работать с мужчинами, отбывающими срок по бытовой статье, за убийства, воровство и др[угие] преступления. Некоторые женщины умудрились завести с ними романы, говоря, что все равно жизнь пропала! Те помогали им улучшить питание...

Как-то в один из дней, после наших многочисленных заявлений с просьбами о свидании с родными, вышло разрешение списаться с родными о свидании.

И вот, настал для нас необыкновенно счастливый день, когда я смогла увидеть свою дочь...

Она приехала в сопровождении очень красивого юноши, чем меня сразу подбодрила и подняла настроение, так как я увидела, что она не совсем одинока, что есть люди, которые не так равнодушно отнеслись к нашей трагедии.

Тут мы были одни и могли свободно обо всем говорить. Это было одно единственное свидание. Вскоре после этого, в 41-м году объявили войну.

Как-то под Сегежем появился немецкий самолет! Нам скомандовали всем ложиться, и мы поняли, что немцы от нас совсем где-то близко. Главное наше начальство моментально куда-то уехало, отдав распоряжение срочно нас вывозить в Казахстан...

Ехали мы с селедкой, хлебом и водой, кажется, дней 10—11. Привезли нас в Казахстан на главную точку, а там стали размещать всех по участкам...

Тут нас направили на полевые работы, больше всего копнили сено и еще что-то в этом роде. Я заметила, что у всех женщин страшно отекают ноги: авитаминоз или сердечное. Работали в поле при 30 градусах жары, 600 гр. хлеба и скудное питание...

Иногда до нас доходили слухи, что идет война, но где и как? Мы ничего не знали и не представляли себе...

Подошел 45-й год, т. е. конец моего срока. Многие уже стали освобождаться. Но, увы! Не всем приходилось радоваться этому освобождению. В день конца срока вызывали на комиссию, проверяли здоровье и возраст (уже врачи с воли) и, если оказывались подходящими, то, выпуская людей за проволоку, запрещали выезд из Казахстана. Эти женщины вынуждены были искать себе работу, большей частью полевую, и жилье. Положение получалось, пожалуй, сложнее чем в лагере.

Настал день и моего освобождения! 2 сентября 1945 года... Мне дали выезд из Казахстана. Конечно, я в тот момент была счастлива!

Приехали мы на «корабль», так называли мы пункт в Караганде, откуда давали направление в место нашего назначения.

Я просила дать Ленинградскую область, чтобы быть ближе к Ленинграду, где жила моя дочь. Мне дали Калининскую...

Со мной на книжке было 500 руб., которые мне выдало НКВД вместо 6000 руб., на которые дал мне доверенность Павел Павлович. На мои претензии начальник мне ответил: «Скажите спасибо, что это-то дали, могли вообще ничего не дать!»

В Москве меня встретил Сережа — брат мужа. Несколько часов я пробыла у него в квартире, куда пришли со мной повидаться уже немногочисленные из оставшихся в живых мои друзья.

Затем я поехала на станцию моего назначения. Это были три деревянных здания, несколько березок. Я отправилась в милицию. Показала паспорт с отметкой «39»¹⁷, указывающей на то, что жить я имею право не ближе, чем на 101 километр от любого административного центра.

Здесь мне сказали, что жить негде, работы никакой нет, поезжайте в Валдай — может быть там пропишут и найдете работу.

С дороги я давала телеграммы Жене в Ленинград. Она туда вернулась в 45-м году после войны, предварительно пережив 41—42 гг., блокаду Ленинграда.

В Валдае меня встретил ее муж — Миша. С ним мы походили по городу, сняли комнатенку в домушке. Вскоре приехала Женя и провела со мной свой отпуск. Первое время я не работала, все приходила в себя, а потом пошла искать работу...

В Валдае я прожила год, а там с помощью Жени перебралась в Малую Вишеру. Оттуда легче было попадать в Ленинград, конечно нелегально.

В Мал[ой] Вишере снова искала работу. Заведующие и директора организаций мрачно глядели на меня и отказывали в работе, так как паспорт мой имел отметку (клеймо).

Наконец, я случайно попала в строгальную. Там в основном работали высланные финны (строгали стружку для корзинок с цветами). Сам директор тоже был высланным на 101-й километр, так что я оказалась среди товарищей по несчастью. В этой «шарашке» морально я чувствовала себя хорошо. Кроме того, из-за нехватки материала бывали простои по 2—3 недели, и на это время директор отпускал меня в Ленинград к дочери.

Но я бывала спокойна только пока ехала 3,5 часа в поезде, остальное время боялась милиции, как огня. А вдруг спросят паспорт или в Мал [ой] Вишере станут допытываться, где я и что?

Еще большему риску подвергались дочь и ее муж, так как за укрывательство ссыльных могли в тот же час уволить с работы и выслать в 24 часа из Ленинграда...

Однако органам НКВД, очевидно, стало известно о моих нелегальных приездах к дочери. Ее неоднократно вызывал директор на работе и предупреждал, что это кончится плохим...

В то же время однажды вызвали в НКВД ее мужа — Мишу. Пригрозив ему наказанием за незаконное посещение Ленинграда тещей, они предложили М[ише] поступить к ним на работу. После категорического отказа М[иша] был немедленно уволен из военного учреждения, где он работал еще со времен войны, выдворен из Ленинграда и направлен в военную часть города О.

К счастью в 1948 году ему удалось демобилизоваться и вернуться в Ленинград. Но после этого начались мытарства с устройством на работу. Всюду за Мишей следовала по пятам его «характеристика с пятном». И только, когда оставался, один день до истечения срока, связанного с потерей стажа (3 месяца он был уже без работы), Мишу приняли в техникум преподавателем...

К 5 марта 1953 года по радио объявили о смерти Сталина. Я вдруг почувствовала, как с меня сняли какой-то колоссальный груз...

После 1956 года, т. е. после оглашения Советским правительством преступлений Сталина, поползли слухи, что у некоторых начали менять паспорта, т. е. снимать слово «39» и давать нормальный паспорт. Этот процесс назывался «реабилитацией несправедливо осужденных в 1937 году».

Надо сказать, что Женя уже с 1954 г. непрерывно посылала заявления о пересмотре «дела» отца и моего.

В один прекрасный день меня вызвали в Ленинградскую прокуратуру, и я с замиранием сердца вошла в комнату, где за столом сидел толстый дядя.

Он задал мне несколько вопросов, показал протокол моего допроса в г. Оренбурге и попросил рассказать, как все происходило.

После моего изложения всего происшедшего в 1937 году, он совершенно равнодушным тоном мне объявил: «Да, 8 лет Вы отбарабанили зря, теперь Вы реабилитированы!» Вручил мне бумагу, и я отправилась домой.

Позже я поехала в Москву и отправилась в прокуратуру. Приемная была забита все теми же женами. Из разговоров с женщинами я узнала, что некоторых из них в 47-м году снова посадили и только теперь выпустили.

Тут мы получили все одинаковый ответ, что наши мужья реабилитированы посмертно. Весь этот ужас, который мы снова пережили, не передать и не рассказать.

Н. Евангулова

1972 г.

ЦГАНХ СССР. Ф. 332. Оп. Д. 98. Л. 30—35, 37—59. Подлинник.