Котляр Эммануил Иосифович, год рождения 1908. Арестован в августе 1936 г. (КРТД, ОСО; срок — 5 лет), места заключения — Ухтпечлаг, Воркутлаг; освобожден весной 1942 г. Повторный арест — декабрь 1948 г. (бессрочная ссылка, Норильск), освобожден в 1954 г. Умер в 1991 г.

«ФАУСТ» В ИТЛ

По мысли обожествленного властителя судеб, задача состояла в том, чтобы раньше, чем обтянутые кожей скелеты изгоев будут сброшены в общие безымянные могилы, превратить их в послушных голодных скотов, всеми желаниями устремленных только на убогую жратву. А за эту жратву чтобы все-таки что-то наворочали, сделали на пользу социалистической родины.

При чем же тут театры?

Возникает в памяти Лесков, «Тупейный художник»: «Спектакль хорошо шел, потому что все мы как каменные были, приучены к страху и мучительству — что на сердце ни есть, а свое исполнение делали так, что ничего и не заметно».

Достоевский, «Записки из Мертвого дома»: «Представьте острог, кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как водяная капель в хмурый, осенний день, — и вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть страшный сон, устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость и на удивление всему городу, — знай, дескать, наших, каковы арестанты!..»

У Лескова крепостные актеры ублажали бар. У Достоевского арестантам-каторжникам на праздник разрешили устроить представление для товарищей по острогу. В театрах сталинских лагерей бывало и то, и другое. В одних — заключенные актеры ставили спектакли для узников зоны. В других — профессиональные актеры, предварительно прошедшие через издевательства уголовников, допускались развлекать одетых в мундиры сотрудников карательных органов и их жен, разжиревших на полярных пайках и изнывающих от скуки и безделия.

Мне пришлось в течение ряда лет (1943-1946) близко наблюдать, как работал Воркутинский музыкально-драматический театр. На Воркуте к этому времени помимо лагерного начальства и их семей были и приехавшие по вольному найму специалисты — работники «Воркутугля», защищенные броней от фронта, и бывшие заключенные, освободившиеся из лагеря, но принужденные проживать на Севере. На моей памяти этот театр спектаклей для заключенных не давал. Разве что два-три раза за три года. Кроме заключенных, в театре работало несколько вольнонаемных.

Об истории театра, о положении его актеров и их судьбах, вероятно, напишут или уже написали бывшие сотрудники театра тех лет. Те, кто выжил. Моя задача скромнее. Я хочу рассказать о его первом

главном режиссере, с которым меня связывали если не дружеские, то товарищеские отношения. Когда мы познакомились, у нас было разное правовое положение. Я — уже числился вольнонаемным, но по сути дела был ссыльным. Мордвинов отбывал срок заключения.

Репрессированный в 1936 году, я прошел весь путь лагерника. Выл лесорубом, шахтером, кочегаром, землекопом. Был в «доходиловке». Потом — начальником механических мастерских. В начале войны оказался в лагере «пересидчиком», и, наконец, весной 1942 года освобожден без права выезда из Воркуты.

Мордвинов — ученик Станиславского и Немировича-Данченко, к середине 20-х годов поставил вместе с Немировичем музыкальную комедию «Дочь мадам Анго». Это был блестящий спектакль, о котором говорила вся театральная Москва: остроумно и едко показывалось положение в Париже в конце XVIII века, когда пламя революции уже сошло на нет и власть после термидора захватила лживая самодовольная и жестокая Директория. Ее и высмеивала комедия. Не из-за того ли, что могли возникнуть у москвичей нежелательные аналогии, этот спектакль в 30-х годах запретили и больше никогда, нигде не возобновляли?

Арестованного в начале войны Мордвинова таскали по этапам. Потом хлебнул он общих работ: был грузчиком на пристани, подсобным рабочим в складе вещдовольствия, дневальным в бараке. В зоне громадного воркутинского лагпункта нашел немало заключенных — профессиональных актеров. Написал письмо-заявление начальнику лагеря, предложил организовать театр. Эта мысль совпала с желаниями вольнонаемных сотрудников.

В первые годы войны значение Воркуты как единственной в то время в европейской части СССР угольной базы выросло. Донбасс был оккупирован немцами, Подмосковный угольный бассейн также был долгое время прифронтовым районом. На Воркуту прокладывали Печорскую железнодорожную магистраль. Намечалось и разворачивалось строительство сорока шахт, электростанции, многих промышленных предприятий. В комбинат «Воркутуголь» было назначено новое руководство во главе с генерал-майором Мальцевым, командовавшим армией по сооружению оборонительных линий под Сталинградом. Михаил Митрофанович Мальцев — инженер по образованию, давний работник системы НКВД, волевой, порой беспощадный, а порой рассудительно благожелательный, умеющий подбирать себе работоспособных людей, на Воркуте сразу проявил себя как квалифицированный и энергичный администратор. Вырастало вольнонаемное население. Поселок при лагере превращался в город. Начальник комбината, с которого жестко требовали уголь для осажденного Ленинграда (и он его давал), помнил древний лозунг — «Хлеба и зрелищ». В то время, когда население страны голодало, воркутинские вольнонаемные получали приличные заполярные пайки. Они были, конечно, разными для офицерского состава органов и для бывших заключенных, но и для последних — достаточными, чтобы за них крепко спрашивать работу. А вот зрелища... Возникали и распадались кружки самодеятельности. Более живучим оказался кружок пляски, который вел заключенный Дубин-Белов, бывший до

ареста руководителем танцевального ансамбля. Но все это было не то! Растущему городу нужен театр. Генерал понимал это и отдал под организуемый театр Дворец культуры.

Подбор участников коллектива носил специфический лагерный характер. Начальник лагеря давал команду, и всесильный и тупой УРО выявлял из огромной массы заключенных профессиональных актеров и музыкантов. Кроме воркутинского лагпункта, где люди были налицо, искали по документам по периферии лагерных пунктов, рассеянных по республике Коми. Впихивали в труппу бездарей и стукачей, от которых невозможно было избавиться. Профессионалам же «зэкам по 58-ой» попасть в театр было крайне трудно.

Первым спектаклем воркутинского театра была «Сильва». Ни клавира, ни либретто, естественно, не было. Все пришлось восстановить по памяти. Эту немыслимую работу выполнил заключенный Стояно — недюжинный пианист и концертмейстер. Во многом ему помогли вольнонаемная Н.И.Глебова и заключенный артист Рутковский, до лагеря известный актер. Глебова, до войны солистка Ленинградского театра оперетты, жена инженер-майора Шварцмана, одного из сотрудников Мальцева еще по Сталинграду, прибывшего вместе с его штабом на Воркуту. Тут он работал главным инженером энергоуправления.

После вынужденного из-за войны перерыва актриса Глебова с радостью окунулась в родную стихию. Она пела Сильву. Прекрасные голосовые данные, ленинградская школа вокала, пластика и дикция принесли актрисе, а с ней и всему спектаклю, большой успех.

Иначе произошло с первой мужской ролью. Заключенный Рутковский много раз в прошлом играл красавца Эдвина. Но годы в лагере взяли свое. Он уже не подходил на амплуа героя-любовника. Мордвинов поручил эту роль зэка Дейнеке, обладателю сочного баса-баритона, сохранившему и фигуру, и внешность. Но Дейнека был певцом, а не актером. Мордвинов решил сделать из него Эдвина и добился этого, проявив упорство и изобретательность. Будучи старше певца, ниже его ростом и обладая далеко не идеальной фигурой, он с настойчивой энергией не уставал показывать, как надо быть гибким, элегантно благородным, темпераментно и эффектно вальсировать. Режиссер сумел раскрепостить в Дейнеке актера. Подобную же работу провел Мордвинов с молодой вольнонаемной, которую все звали Верочка Макаровна. Миловидная украинская дивчина в прошлом, еще на родине, вышла замуж за сотрудника НКВД. Они приехали в Воркуту, где муж ее стал большим начальником. У Верочки был небольшой, приятный, но совсем не отработанный голос. До театра она участвовала в кружке пляски.

Мордвинов вылепил из нее вторую героиню оперетты — задорную Стасси.

Мне приходилось бывать на репетициях. Было захватывающе интересно наблюдать за его работой, показами. Он не выносил халтуры или равнодушия.

За «Сильвой» были поставлены «Марица» и «Принцесса цирка», еще что-то, что почему-то не запомнилось. Спектакли пользовались неизменным успехом.

При театре был художественный совет на общественных началах. Нельзя сказать, что он собирался регулярно, но тем не менее предстоящий репертуар обсуждался, как и каждая новая постановка. В совете было человек восемь-десять. Кухтинов — начальник политотдела, его часто заменял кто-либо из подчиненных; редактор газеты «Заполярная кочегарка» Туманов, заключенный кинодраматург Каплер. От театра — Мордвинов, бывший зэка — актер Пилацкий, бывший режиссер Одесского театра (фамилии не помню) — зэка. От общественности — Шварцман и я. Меня удостоили быть членом совета, вероятно, потому, что в Сталинграде я был членом худсовета Театра оперетты, а в ноябре 1942 года в журнале «Огонек» опубликовали мое стихотворение «Бойцам Сталинграда».

Моему более близкому знакомству с Мордвиновым способствовало следующее обстоятельство. Для вновь строящихся шахт кружным путем через Урал везли горное оборудование, эвакуированное с Донбасса перед оккупацией его фашистскими войсками. Машины приходили подчас в ужасном состоянии. Их надо было ремонтировать и восстанавливать. Необходим был центральный механический завод. Сразу после освобождения, весной 1942 года, меня назначили главным инженером проекта этого завода. В конце 1943 года проект был закончен. Бывший в то время заместителем министра внутренних дел А.П. Завенягин, которому подчинялось все промышленное производство лагерей, приехал ознакомиться с перспективами развития «Воркутугля». С нашими доводами о необходимости создания механического завода он согласился, но приказал приехать в Москву и защищать проект там. Командировки в центр в те времена были редки, тем более для меня. Но замминистра выдал разрешение.

И тогда возникло дополнительное задание. Начальник комбината Мальцев любил оперетту «На берегу Амура». Я получаю приказ раздобыть клавиры. Где? У супруги Б.А. Мордвинова.

Еду в Москву. Защищаю проект. Добиваюсь направления Главка в Минвнешторг. Подбираю для будущего Воркутинского завода получаемые по ленд-лизу американские станки, молоты и электропечи. Прихожу в знакомый переулок в дом артистов МХАТа, в квартиру семьи Бориса Аркадьевича. Знакомлюсь с родителями, с женой-музыковедом. К сожалению, его сына не было дома, а он, Мордвинов, так надеялся, что смогу поговорить и с ним. Передаю письма. Не официальные, не проверенные лагерной цензурой. Рассказываю о нашем житье-бытье. Это строжайше запрещено законом и квалифицируется как разглашение государственной тайны.

А через три дня получаю клавиры. И не только «На берегу Амура».

Когда по возвращении в Воркуту я докладывал Мальцеву о результатах командировки, он внимательно, но спокойно все выслушал, одобрительно хмыкнул, узнав, что удалось достать нужное и редкое оборудование, а когда я рассказал, что привез клавир его любимой оперетты, хлопнул ладонью по столу и воскликнул: «Вот молодец!»

Начали строить завод. Я был назначен главным инженером.

А в театре после ряда оперетт Мордвинов задумал поставить оперу Гуно «Фауст».

Кое-кто назвал это несвоевременной затеей. Считалось, что воркутинской публике (имелась в виду местная элита — сотрудники органов) больше по вкусу развлекательные спектакли. Это подтверждалось и тем, что два драматических спектакля быстро сошли со сцены. Успехом пользовалась только комедия Гольдони «Хозяйка гостиницы», где Мордвинов играл кавалера Рипафратта.

Мордвинов рассказал о том, что в числе вздорных обвинений, предъявленных ему следователем, было и такое. Когда была опубликована новелла Горького «Девушка и Смерть», Сталин изрек: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете». Оценка «вождя всех народов» была немедленно подхвачена и запечатлена в литературоведческих анналах как мудрейшее изречение. Борис Аркадьевич однажды высказал вслух сомнение в справедливости подобной оценки. Высказал неосторожно и с юмором. Об этом, конечно, донесли. И это было определено, как контрреволюционный подрыв авторитета вождя.

— Так что за поклонение «Фаусту» я уже однажды поплатился, — с грустной, но саркастической улыбкой добавил Мордвинов.

К этому времени в оркестре уже было двенадцать достаточно квалифицированных музыкантов. Ими руководил профессиональный опытный дирижер, заключенный Микошо.

Но из ведущих певцов почти никто ранее не выступал в «Фаусте». А в опере, кроме исполнителей главных ролей, нужны были актеры с голосами для хора и исполнители групповых танцев. В скудной библиотеке зоны Гете, конечно, не оказалось. С трудом достали текст у вольнонаемных.

Я видел репетиции «Фауста». Был, конечно, и на премьере. Здесь, спустя сорок лет, не место для рецензии. Спектакль, безусловно, удался и был принят зрителями. Для театра же он стал особым праздником. Играли с полной отдачей. Не могу не вспомнить два критических момента. На премьере Глебова, исполнявшая роль Маргариты, ошеломила публику, привыкшую видеть в ней опереточную приму. Зрители увидели шаловливую, любящую и страдающую Гретхен. Но в последней сцене, когда в темнице Маргарита падает и умирает, взволнованная артистка, падая, ударилась головой о ступеньки. Спектакль закончен. Опускается занавес. Гром аплодисментов требует выхода артистов. Превозмогая страшную боль, вольнонаемная — Гретхен, опираясь слева и справа на руки заключенных — Фауста и Мефистофеля, выходит к рампе. Раскланиваются. А завтра снова этот же спектакль.

И второй случай. Ночью, после очередного спектакля, конвой ведет заключенных актеров в зону. Конвоиры торопят — поздно. Метет пурга. Льдистая дорога, запорошенная снегом. Дейнека упал, сломал руку. В зоне разбудили врачей — наложили гипс. А завтра петь Мефистофеля. Отложить спектакль нельзя. Приехала какая-то московская комиссия — увеличивать отгрузку угля. Но ей нужно показать и театр.

На загипсованную руку накидывают яркую косынку, в тон алому костюму Мефистофеля. С повиснувшей тяжело левой рукой, но жести-

кулируя правой, Дейнека поет. За кулисами стоит бледный, взволнованный Мордвинов. А над залом гремят коварные, злобные арии Князя Тьмы. И только несколько человек в зале знали, чего это стоило заключенному Дейнеке.

Успех постановки «Фауста» окрылил режиссера и коллектив. Спустя некоторое время была поставлена опера «Севильский цирюльник». Дейнека пел Дона Базилио. И опять над залом грохочет могучий голос в арии «Клеветы».

Мордвинов имел право бесконвойного хождения в пределах города. Старался меньше бывать в зоне. Приходил туда только ночевать. В помещении театра у него была клетушка, где он работал до репетиций, подготовляя режиссерские планы. Там же он писал книгу — завещание сыну. Размышления о театре и советы. Он хотел, чтобы сын стал режиссером. Не знаю, попала ли эта книга по назначению.

Вспоминаю, как в этой каморке мы беседовали втроем — Борис Аркадьевич Мордвинов, Алексей Яковлевич Каплер и я. Речь зашла о правомерности лагерных театров. Нет, не о том, почему лагерное начальство идет на организацию сценических коллективов из заключенных. Мы понимали, что не из-за гуманности и не ради культурно-воспитательной работы. Мы знали, сколько в этом лицемерия и лжи. Речь шла о том, имеет ли моральное право сам артист идти в подобный театр. Не грешит ли он против своего дара. Пристало ли настоящему артисту взять на себя роль развлекателя жандармов и тюремщиков. Надеть личину шута. Не становится ли он при этом пособником жестокой карательной системы?

Каждый из нас троих в разное время в лагере встречал людей, занимающих такую позицию. Безвинно осужденный, отбывающий лагерный срок заключения, не должен ни в чем способствовать укреплению власти. И вдвойне это относится к людям искусства. Любопытно, что такой точки зрения придерживались самые разные, противоположные категории заключенных. Немногие доживающие монархисты, самые ортодоксальные, нетерпимые участники партийных организаций. Их было также немного.

Борис Аркадьевич повторял, цитируя Гете:

Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день идет за них на бой!

И пояснял: «Это совсем не значит, что в лагерях надо устраивать бунты, забастовки, побеги, отказы от работы, самоубийство. Конечно, плохо, что мы не играем для заключенных. Но мы знаем, что в зале, пусть не в первых рядах, среди мундиров, сидят те, кто прошел тот же путь — теперь они вольнонаемные второго, третьего сорта. Они нас ценят больше других. Так же и мы...»

Когда в конце 1946 года я уехал из Воркуты, Борис Аркадьевич еще оставался там. В 1947-1948 годах я работал в Коломне и Ворошиловграде. В Москве, где жили мои родные, мне жить не разрешили. В декабре 1948 года был арестован вновь, отправлен в ссылку в Норильск, где провел пять с половиной лет. После освобождения и реабилитации

приехал в Москву. Позвонил на квартиру Мордвиновых. Его мать была еще жива, подошла к телефону. Вспомнила мой приезд к ним в 1944 году, нашу беседу. Рассказала, что после освобождения Борис Аркадьевич "поставил в провинции «Золотой петушок». Спектакль отметили Сталинской премией. Встал вопрос о разрешении жить в Москве и, естественно, о работе. Вызвали в столицу для переговоров. В ночь после приезда в своей старой квартире он умер от инфаркта, во сне. Вскоре умерла и его жена.

Так и не пришлось нам встретиться в Москве на его новой премьере, о чем мы мечтали в лагере.