Александра Соломоновна

БЕРЦИНСКАЯ

Родилась в 1899 году в городе Баку.

Образование получила сначала в гимназии, а затем в Московской горной академии. В 1918 году, находясь на Северном Кавказе, вступила в партию большевиков и вместе с мужем Тиграном Аскендаряном принимала активное участие в становлении советской власти в Азербайджане.

За «контрреволюционную троцкистскую пропаганду» А.С. Берцинская и Т.Ш. Аскендарян несколько раз подвергались аресту. В 1928 году они были сосланы на три года в Сибирь (город Минусинск). После возвращения из ссылки работали на Московском заводе «Фрезер» и Челябинском тракторном.

В 1936 году за все ту же «троцкистскую пропаганду» были вновь арестованы и этапированы на Колыму. Здесь Т.Ш. Аскендарян работал на золотых приисках, А.С. Берцинская — в совхозе Верхний Сеймчан. После освобождения оба трудились некоторое время на Магаданском механическом заводе. Весной 1947 года возвратились на материк, а в декабре 1948-го снова подверглись аресту и были сосланы в Темиртау Карагандинской области.

Реабилитированы в 1956 году. В 1968 году Т.Ш. Аскендарян скоропостижно скончался. Александра Соломоновна Берцинская в настоящее время живет в Москве.

«НЕОТОШЕДШИЕ ТРОЦКИСТЫ»

Арестованные в Баку в августе 1936 года и приговоренные Особым совещанием к пяти годам лагерей, мы в декабре того же года были в Магадане, и после данного нам свидания Тиграна отправили на прииски. Назначение он получил в Северное управление Колымы на крупный прииск, носивший имя тогдашнего правителя Колымы — Берзина. Прииск им. Берзина расположился далеко от столицы Колымы Магадана — в поселке Хатыннах.

По прибытии на прииск Тиграна поселили в специальный барак, известный под названием КаэРТэДэ. Обитали в нем те, кого

Особое совещание наградило этой статьей (контрреволюционная троцкистская деятельность). Все они когда-то состояли в партии и по разным причинам оказались вне ее рядов. Но были, подобно Тиграну и мне, те, кто в свое время принимал участие в партийных спорах, занимал место в оппозиционном крыле, затем отказался от защиты своих взглядов, подписав соответствующее заявление. В большинстве они в партию были возвращены. И звались — «отошедшие троцкисты». Но были и такие, кто ни от чего не отказывался, продолжал защищать свои прежние позиции, оставаясь в ссылках и изоляторах. Их называли — «неотошедшие троцкисты». Были и те, кто ни в каких оппозициях не состояли, но в годы, когда началось «освоение» новых экономических районов страны, их из партии тоже исключили и при отправке на Колыму определили как КРТД. Этих никак не называли.

Во времена партийных споров 1923—1927 годов количество оппозиционеров было невелико и к декабрю 27-го года исчислялось (со ссылкой на печатный труд «Троцкизм — враг ленинизма») цифрой 4120 человек. Теперь же в лагерях людей со статьей КРТД оказалось такое множество, что приходилось только удивляться, из каких недр небытия они появились.

В те же времена — времена задуманного «освоения» новых экономических районов страны — «неотошедшие троцкисты» были изъяты из мест своего «отдыха» (изоляторов и ссылок) и отправлены трудиться в лагеря (главным образом, Дальнего Севера). Часть из них (в относительно большом количестве) оказалась в Магадане. Здесь от труда они не отказались, но предъявили условия: семьи не разлучать и дать работу в соответствии со специальностью каждого из них, то есть тем самым отказывались выполнять уготованные им тяжелые физические работы. Встретив отказ своим требованиям, «неотошедшие» не подчинились и в защиту своих требований объявили голодовку. Результатом голодовки было то, что требования «неотошедших» удовлетворили и, разослав их с семьями в глубинные пункты Колымы, дали указания — использовать по специальности.

Барак КРТД, обитателем которого стал Тигран, отличался от прочих бараков не только своим названием, но и внутренним устройством. Помимо обычных двухэтажных нар наличествовали в нем и небольшие клетушки, отгороженные одна от другой низкими дощатыми стенками. В этих клетушках и жили семьи тех самых «неотошедших троцкистов», что выиграли голодовку.

Как-то случайно Тигран заметил, что в одной из этих каморок живет — с мужем и маленьким ребенком — знакомая нам по Москве Женя Захарян. Женя была не просто нашей знакомой, но и близким нам человеком, с которым делишься и своими сомнениями, и всем тем затаенным, что любому не скажешь.

Она, как и мы, в двадцатых годах разделяла взгляды так называемой троцкистской оппозиции, так же, как и мы, исключалась из партии, затем была арестована и сослана. Места ее ссылки мы не знали, и что с ней было в последующем — для нас тоже было неизвестно. И вот спустя почти десять лет Тигран неожиданно встречает Женю среди тех, кто отказался от всяких покаяний и продолжает упорно бороться. Такую выдержку и настойчивость меньше всего можно было ожидать от Жени.

В Москве мы часто бывали в ее студенческой комнатушке (училась она в институте Плеханова), всегда до отказа заполненной студенческой молодежью, ведущей нескончаемые горячие споры. Но Женя слыла молчальницей, в споры никогда не вступала, предпочитая (с большим вниманием) слушать других.

Да и вся она — миловидная, с копной каштановых волос, заплетенных в длинную косу, с приветливым ласковым взглядом— была так женственна, что никому и в голову не приходило, что она может быть борцом. И вот теперь Женя оказалась среди тех, кто был яростно непримирим и настойчиво непреклонен. Тем не менее, Тигран не окликнул ее, а стал раздумывать: «Если я сейчас подойду к ней и заговорю, то неизбежно начнутся расспросы и разговоры о том главном, что нас обоих непосредственно интересует. Она будет спрашивать, почему мы отказались от оппозиции, и излагать, что заставило ее держаться прежних взглядов. И мы, отказавшиеся от борьбы, и она, продолжающая ее, одинаково оказались в лагере. Начнутся споры, кто из нас прав. А спорить по таким вопросам там, где мы находимся теперь,— и неуместно, и опасно. Кроме того, я не знаю, что собой представляет ее муж, насколько ему можно доверять — я же его раньше не знал. А потому лучше знакомство не возобновлять».

И Тигран решил к Жене не подходить, хотя всем существом рвался к ней.

Прошло немного времени, и всех «неотошедших» увезли в Магадан. Из лагеря увезли и Женю с ребенком. Не видно было и мужа Жени.

Позже рассказывали о том ужасном, что имело место в одном из бараков женского лагеря Магадана, где жила одно время Женя вместе со своим ребенком. Она все время боялась, что у нее отберут сына, и потому всюду, где бы ни была, куда бы ни шла, не расставалась с ним. Ребенок тоже был к ней привязан. «Они как будто слились,— рассказывали про Женю.— Она всегда держала его на руках, а он, обняв ее за шею, смотрел ей в глаза».

Но вот случилось то, чего Женя ждала: за ней пришли и предложили отдать им ребенка. Она отказалась. А ребенок, точно чувствуя разлуку, еще сильнее прижимался к ней, не давая себя взять. Тогда кто-то силой вырвал продолжавшего цепляться за

мать и горько плакать ребенка и унес из барака. Вслед за ребенком унесли и потерявшую сознание Женю.

А что было потом — об этом никто не рассказывал, только все знали, что больше никогда не увидят Женю Захарян — «неотошедшую троцкистку».

С такими же «неотошедшими» пришлось встретиться и мне в лагере совхоза Сеймчан.

Небольшой партией их привезли зимой 37-го года из Магадана, почти в то же время, что и нас — группу женщин. Среди них были такие известные в партийных кругах Закавказья деятели, как Нушик Заварян, Володя Хуталашвили (муж Джаваир — сестры прославленного Камо), Пэн — бывший советский консул в Пекине, Таллардаве из Грузии. Были и другие, фамилии которых позабылись. И была одна семейная пара из Ленинграда: он — рабочий, она — интеллигентка Елизавета Осьминская.

Среди всей этой группы людей высокой идейной принципиальности она одна казалась приблудной овцой, с подобострастием относившейся к своему молодому мужу (ей было за сорок, ему— меньше тридцати).

Всем им дали работу если и не по специальности, то, во всяком случае, не тяжелую. Однако это их не удовлетворило. И они продолжали борьбу, добиваясь соблюдения Трудового кодекса о восьми-, а не десятичасовом рабочем дне, как это практиковалось в лагере. Требовали и выходные (в лагере выходные дни в. летние месяцы были полностью отменены). За отказ работать по воскресеньям их отправляли в карцер.

Особо запомнилось, как Нушик Заварян, не дожидаясь, когда ее посадят в карцер, отправлялась туда своим ходом. Нагрузив где-то добытые саночки своим скарбом (чемодан в чехле и завернутая в такой же чехол постель), положив на самый верх книги, она медленным шагом следовала через весь лагерь, мимо всех бараков, как бы молчаливо показывая: «Вот еду в карцер, но все с. собой взяла и буду там отдыхать, как положено по советским законам». А на чехлах чемодана и постели большими красными буквами было вышито: «Нушик Заварян».

Прошло несколько лет, и вот в 42-м меня привезли в Магадан, чтобы дать мне свободу. И я вновь увидела и этот чемодан, и эту постель, и вышитую красными буквами на чехлах надпись: «Нушик Заварян». Запыленные, заброшенные, валялись они в дальнем углу лагерной каптерки. Когда я спросила, почему владелица этих вещей не забирает их, старожилы магаданского лагеря мне ответили: «В каптерке находятся вещи не только Нушик Заварян, но, и многих других. Так остаются лежать вещи тех, кого уже давно нет в живых».

Названного мною среди «неотошедших» Володю Хуталашвили

я знала еще в детстве, но долгое время в лагере его не встречала. Однажды лесною тропою я шла с обеда к себе на работу (тогда еще были либеральные берзинские времена и никакими «разводами» нас не водили). В какой-то момент я почувствовала, что кто-то упорно следует за мной. Не очень испугавшись, но, все же испытывая неприятное чувство, что кто-то преследует меня, я остановилась посмотреть — кто же это? Мой преследователь, высоченный дядя в длинной кавказской бурке, от которой он казался еще длинней, тоже остановился и, улыбаясь, сказал:

— Ведь это Шурочка. Разве ты не узнала меня?

— Нет... узнала. Вы — Володя Хуталашвили, который жил в нашей квартире на Краснокрестовской в Баку. Вы были тогда подпольным работником, и вас называли «полтора шалмана». А теперь вы в этой бурке за два шалмана сойдете.

— Молодец, что узнала, хотя с тех пор прошло более четверти века. А угадай, как я тебя узнал, хотя и шел сзади, лица твоего не видел?

И сам охотно рассказал об этом.

— Иду и вижу, какая-то барышня впереди шагает, а на затылке у нее вьются золотые кудряшки, совсем такие, какие были у маленькой Шуры, дочери Соломона. И я все шел и смотрел на эти золотые кудряшки, раздумывая: она или не она. А тут и ты остановилась, посмотрела, и я увидел, что не только кудряшки, но и глазки прежние: серенькие, умненькие. Вот ведь где пришлось встретиться с маленькой Шурой, которая так часто сидела у меня на коленях, когда мы с товарищами дулись в карты, а я все любовался и целовал этот миленький затылочек.

Так мы встретились и тут же распрощались.

— Ну, до свиданья, моя маленькая Шура,— заторопился Володя. — Я ведь ночным сторожем на теплицах работаю, и вот почему-то меня спешно вызвали... Дай-ка на прощанье твою маленькую ручку и разреши, как прежде, поцеловать твои миленькие кудряшки. Ничего... Мне можно... Я уже почти старик, мне скоро шестьдесят стукнет... Боюсь, что вызвали меня не зря. Мы уже давно ждем, что с Сеймчана нас увезут.

Встреча эта произошла в августе 37-го года, а уже через несколько дней всех «неотошедших» с Сеймчана увезли. Увезли и Володю Хуталашвили по кличке «полтора шалмана».

Из «неотошедших» интересным, разносторонне образованным человеком был Пэн. Помимо всего прочего он был блестящим рассказчиком, и многое, не только стихи, но и прозу, знал наизусть. Поэтому по воскресным дням, когда за отказ от работы его сажали в карцер, постоянные карцерные обитатели — блатняки — уже с нетерпением ждали его и требовали рассказов. Особенно полюбился им Вальтер Скотт, а самым любимым героем был Айвенго.

Любопытно было слушать, как, делясь впечатлениями о романах, которые мастерски пересказывал им Пэн, они переделывали все события на лагерный лад.

— Здорово эта Айвенга вохре жару дает! Да и жратва у них подходящая, и выпить есть что. Вот только с бабами у них не того... И чего они с ними лимонятся и за них дружка дружку ножами пыряют? С бабами что проще—то лучше... Им только побольше тряпья приготовь, да хлеба с маслом, да комок сахара дай — и вмиг твоя будет.

Особо выделялась среди всей этой группы «неотошедших» молодая женщина — Ольга Наумова. В партии она никогда не состояла, и на первых порах трудно было понять, как она попала в троцкистки, да еще «неотошедшие».

А дело было так: до своего ареста работала она в одном из отделов «Крестьянской газеты», занимаясь редактированием писем крестьян. Происходила из высокоинтеллигентной московской семьи с установившимися традиционно-народническими либеральными взглядами, и потому работа над информацией, шедшей из деревень, вполне удовлетворяла ее, вопросы общеполитического характера ее интересовали мало.

Была она замужем. Муж летчик редко бывал дома, часто находился в дальних краях — на Севере.

Однажды она что-то невпопад сказала по поводу одного из крестьянских писем, которые редактировала, кто-то донес, последовал арест, и буквально в считанные дни решением Особого совещания ее приговорили к трем годам исправительно-трудовых лагерей Дальнего Севера по статье КРА (контрреволюционная агитация). И срок, и статья по понятиям тогдашних времен были столь незначительны, что звались «детскими».

Арест и все прочее произошло с такой молниеносной быстротой, что муж, будучи в командировке, о ее злоключениях ничего не знал. С такой же быстротой ее отправили на Колыму — отбывать срок.

По прибытии в Магадан поселили ее (по причине, ей неведомой) в палатку в лагере, где проживала группа «неотошедших троцкистов». Палатка была небольшой, всего человек на десять, и потому она очень быстро познакомилась с ее обитателями. Видимо, она была симпатична и внушала доверие, потому в ее присутствии «неотошедшие» продолжали обсуждать и политические вопросы, которые касались главным образом воссоединения семей и использования их по специальности.

Изложив свои требования на бумаге с угрозой, что в случае отказа они объявят голодовку, «неотошедшие» обратились и к Ольге поставить под этим заявлением свою подпись, если она согласна с их требованиями.

Ольга, верная традициям своей либеральной семьи, считая недостойным человеческой личности уклоняться от того справедливого, что содержалось в заявлении, подписала его, но с оговоркой, что политических взглядов авторов не разделяет, а согласна лишь с изложенными ими требованиями, исключая угрозы голодовкой.

Когда в ответ на заявление последовал отказ и «неотошедшие» начали голодовку, Ольга Наумова к ним не примкнула, но, живя с ними в одной палатке, оказывала им всяческую помощь. После прекращения голодовки в результате согласия на удовлетворение требований «неотошедших» Ольгу Наумову этапировали вместе с группой в Сеймчан. По прибытии в Сеймчан она тут же снова заявила, что ничего общего не имеет с «неотошедшими» и потому просит не распространять на нее привилегии, выигранные ими, и, если возможно, разрешить ей работать возчицей по перевозке грузов. Свое желание быть возчицей она объяснила тем, что уже много лет (еще с тех пор, как училась в Москве верховой езде) хорошо знает и любит лошадей.

Первую часть ее заявления, как выяснилось позже, во внимание не приняли, а вторую — удовлетворили.

Так Ольга Наумова стала первой женщиной-возчицей в лагере совхоза Сеймчан.

Длинные темные волосы ее, расчесанные на прямой пробор и заплетенные в косы, были уложены старинными буклями, прикрывавшими уши. Большие карие глаза с доброжелательностью и доверием смотрели на мир. Смуглолицая, с крупным волевым ртом, который в улыбке обнажал ровный ряд крепких белых зубов, она невольно привлекала внимание своей незаурядностью. А вся ее высокая ладная фигура свидетельствовала, что постоять за себя она сумеет.

Приятно было смотреть, как она, с непокрытой головой и удивительными буклями, умело ведет лошадь, упруго-широким шагом идя рядом с санями, с вожжами в одной руке и кнутом под мышкой — в другой.

К лошади ей дали в придачу совсем еще маленького (двух недель от роду) жеребенка. Он был своеволен и капризен и причинял ей немало хлопот.

Большеголовый, на тоненьких, еще не окрепших ножках, жеребенок вынужден был на протяжении всего рабочего дня бежать рядом со своей мамашей. Не выдерживая такой нагрузки, он начинал потихоньку ржать, прося о пощаде. Но его мольбе обычно не внимали: Ольга неумолимо гнала кобылу вперед, стремясь выполнить норму. Норма измерялась кубометро-километрами (она возила дрова). А невыполнение ее грозило голодом.

И вот жеребенок, когда его ржанье уже не помогало, прибегал

к решительным действиям: он ложился поперек дороги под ноги матери: попробуй, мол, задави меня. Тут уже и лошадь, и Ольга останавливались и ждали, когда отдохнет уставшее дитя.

Кнута Ольга никогда «не употребляла», нося его под мышкой больше для острастки.

Самым опасным в смысле непредсказуемости поведения жеребенка была лагерная столовая (пункт, куда Ольга доставляла дрова). Получив в столовой угощение, жеребенок располагался, как следует, отдохнуть, и тогда его никакими силами невозможно было заставить подняться. Таким образом, выработка Ольги целиком зависела от поведения жеребенка...

В лагере заключенные чрезвычайно привязывались к маленьким жеребятам. В этом проявлялась человеческая тоска по любви и нежности посреди жестокости, звериной борьбы за жизнь.

В том же совхозе на конбазе погибла кобыла, когда ее жеребенок еще не вполне подрос. Тяжелым грузом легла на конюхов забота о бедной «сироте». И неизвестно, чем бы все закончилось для жеребенка, не приди на помощь ему его же сородичи — лошади. Кобылы обычно отказываются подпускать к себе чужого жеребенка, а тут стали кормить его, как бы соревнуясь, подпускали к своим сосцам сироту не одна, не две, а все кормящие кобылы, что были в это время на базе. В результате такого коллективного воспитания осиротевший жеребенок так поправился, что стал буквально лосниться от сытости, усердно собирая дань с каждой приходившей на конбазу кобылы. А за то, что он ни одну из кобыл не сопровождал и с конюшни не уходил, прозвали его «дневальным». (Дневальным в лагере зовут того, кто на работу не ходит, а, оставаясь в бараке, выполняет всякие хозяйственные нужды по его обслуживанию.)

Той же любовью, что у нас в совхозе, пользовались жеребята и у заключенных на приисках.

Приведу выдержку из письма Тиграна ко мне, в котором все та же тоска по любви, нежности и ласке (письмо от 1.07.37 г.):

«А природа здесь вообще хороша. Теперь в особенности — тепло, солнечно, сухо. На горках цветы вроде материковской сирени. Нередко прохожу мимо приисковой конбазы и бываю часто свидетелем того, как в такую хорошую погоду жеребята приходят в телячий восторг. Они здесь прирученные, сами подходят к людям, мы их балуем, обнимаем за шею, ласкаем. Они, капризные, вдруг выскочат из-под рук (точь-в-точь, как «Петька» в зоологическом саду), мигом выкинут задними ножками разные там восьмерки и, неожиданно присмирев, со ржанием вновь подбегают к нам... Ну, о природе, фазах и жеребятах хватит».

А теперь о жеребятах хватит и мне, и вновь возвращаюсь к Ольге.

Когда «неотошедших» троцкистов стали увозить с Сеймчана, забеспокоились и мы об Ольге, опасаясь, как бы она не попала вместе с ними. Но ее не тронули. Казалось, причислять ее к «неотошедшим» прекратили, и она будет продолжать отбывать тот срок, к которому была приговорена Особым совещанием.

Но не прошло и месяца со времени отправки группы «неотошедших», как Ольгу внезапно вызвали с работы и приказали приготовиться к отъезду.

Была та погодная пора (сентябрь), когда быстрая река Колыма, за лето растеряв свои воды, становится настолько мелководной, что пароходное движение по ней прекращается. Но и пешеходной она не становится, так как из-за быстрого течения еще полностью не замерзает. Поэтому путь на Среднекан, откуда и начинается автотрасса на Магадан, возможен лишь по таежным тропам.

Когда мы, узнав о спешном вызове Ольги, пришли проститься с нашей милой возчицей, то увидели, что она уже в верхней одежде стоит на опушке того леса, где находился наш барак, что и стрелок и вьючная лошадь, на которой были увязаны вещички Ольги, полностью готовы к отъезду.

Все в этом отъезде, начиная с обстоятельств его организации, вызывало тревогу. Тревожило и то, что Ольгу отправляют одну, и что невзирая на бездорожье не пожалели дать лошадь и спешно увозят таежными, верховыми тропами. Тревожило, что выделили специального стрелка. Неужели ей предъявят какое-то сугубо тяжелое обвинение? Так тревожились мы — ее подруги, но сама Ольга, казалось, была очень спокойна. Как всегда, ее непокрытую голову украшали старинные букли тяжелых кос, белела аккуратная тонкая нитка прямого пробора, плотно был сжат ее крупный рот, и вся она казалась отважной первооткрывательницей, собравшейся в свое очередное путешествие по неизведанным дорогам...

Мы больше никогда не увидели Ольги и ничего не узнали о ней, как не узнали и о той группе «неотошедших», которых тогда увезли.

Но и после ее отъезда продолжали приходить запросы от родных с просьбой ответить — где она?! Потом они стали приходить все реже, а потом и вовсе прекратились.

До сих пор не могу понять, для чего искушенным в политических вопросах людям, ее сотоварищам, понадобилась подпись Ольги под их заявлением, что и ввергло ее в смертельную опасность.

Ольга Наумова — женщина благородной души, погибшая из-за беспечности тех, кто вовлек ее в совершенно чуждую ей политическую борьбу.

Кончая писать о «неотошедших» троцкистах, вспоминаю о том,

что одна из них — Елизавета Осьминская — позже вновь оказалась в Сеймчане. О своих сотоварищах она ничего не рассказывала, но появились у нее какие-то странности и причуды, ранее за ней не замечаемые. Так, поднявшись с утра пораньше, она проделывала странные манипуляции: водила зажженной спичкой по дну блюдечка, а затем, вымазав себя образовавшейся копотью, кокетлива смотрелась в зеркальный осколочек, вопрошая у нас: «Пхавда, я очень интехесная?» (Осьминская картавила.)

Но, видимо, такую демонстрацию своей невменяемости (а ее-то, как нам казалось, она и стремилась показать, опасаясь наших расспросов об увезенных одновременно с ней сотоварищах) она сочла недостаточной и стала распространять слух, что она отлично играет на скрипке и только отсутствие инструмента мешает ей показать свое уменье.

Наша лагерная самодеятельность не располагала скрипкой, но все же мы постарались ее раздобыть и предложили Осьминской продемонстрировать свое искусство.

Осьминская приняла скрипку и, проделав все, что сопутствует игре, то есть положила инструмент под подбородок, взяла в руки смычок и, улыбаясь, сказала: «Это не та скхипка, на котохой я умею игхать, дайте дхугую».

Почему я вспомнила о непонятных чудачествах Осьминской? Да потому, чтобы показать, к каким только трюкам не прибегало начальство, чтобы дискредитировать ряды тех, кто еще продолжал борьбу.

Запорожье, Москва

1969-1972 гг.