МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Сегодня на Российском радио есть передача «Немецкая слобода» — о русских немцах, столетия живших на Волге. До начала Великой Отечественной войны Республика немцев Поволжья с населением более 1 миллиона человек занимала ведущее место в СССР по экономическому развитию и образованию, сохраняя при этом культуру и фольклор прошлых поколений со времен царствования Великой Екатерины. В памяти остались годы детства, когда мы жили в поселке совхоза в 60 км от Саратова. После ареста отца в 1937 году мама и я переехали в Саратов и жили у брата моего отца и сестры матери (сестры были замужем за двумя родными братьями).

Так называемая «тройка» осудила отца на 10 лет. Он работал на лесоповале в лагере на железнодорожной станции Сухобезводная Горьковской области. Затем отца досрочно освободили, а потом в 1942 году его отправили в трудармию в Кузбасс. Мы надеялись, что в Сибири встретимся со своими родственниками, ведь всех немцев выселили из Поволжья. Это было по меньшей мере наивно — эшелоны с «русскими немцами» шли и на Алтай, в Казахстан, Киргизию, на Урал, но тогда мы этого не знали, не знали и того, что потом долго будем разыскивать друг друга по всей стране... Легче было тем, у кого, к примеру, в Саратове остались родственники. Сестра моей мамы, тетя Катя, была замужем за русским, и потому ее не выслали. Но русские женщины (как моя теща Евдокия Федоровна Каплина) разделили горькую судьбу мужей-немцев... А тетя Катя, оставшись в Саратове, в войну брала на руки малышей (у нее была двойня) и шла стоять в оче-

редь. Кончалось тем, что ее пропускали... Но лиха она хлебнула тоже немало.

Пострадали в войну все немцы, даже те, чьи отцы и мужья воевали на фронте. Тому пример — семья моей жены Тамары. Константин Лейман ушел добровольцем на фронт в первые дни войны. В сентябре 1941 года его жену Евдокию Федоровну, дочерей Олю, Тамару и Лиду выслали в Красноярский край — в районное село Ермакове. Их подселили к учительнице, с которой они жили в дружбе и взаимном уважении. Евдокии Федоровне повезло: она устроилась счетоводом в кооперацию, где главным бухгалтером, как выяснилось, работал товарищ Кости Леймана, с которым ее муж учился до раскулачивания в 30-х годах, — его одноклассника еще тогда сослали в Сибирь. Вот какие встречи бывают в жизни! Он принял посильное участие в обустройстве семьи своего друга: помог вскопать огород, посадить картошку, заготовить в лесу дрова на зиму.

Летом 1942 года семью Леймана отправили в Красноярск, а оттуда — в низовья Енисея, в село Казанцево, ловить рыбу. На всю бригаду выделили одну пару резиновых сапог — по возрасту они достались Евдокии Федоровне. Ловили рыбу огромным неводом летом, зимой — сетями подледным способом. Моя теща любила повторять, что мир не без добрых людей. Им действительно повезло, что бригаду возглавил опытный рыбак с Каспия Петр Федорович Гаврилович. Он мастерски ставил невод и сети, и потому бригада на приемный пункт сдавала рыбы больше других. Осетровых им ловить не разрешалось, а только чира, сига, ряпушку, пелядь, муксуна и прочее, что нынче является дефицитным деликатесом.

Рыба помогла выжить многим — ее солили, сушили, заготавливали рыбий жир. За три года рыбаки ни разу не ели картофеля, лука, овощей... Только однажды им повезло — на берег выбросило бочку растительного масла с аварийного судна. В 1945 году Евдокию Федоровну отправили на операцию в Дудинку — она слепла. А летом 1946 года бригадиру Петру Федоровичу Гавриловичу удалось воссоединить семью — было получено разрешение отправить детей к матери. Удивительно, но Тамаре и Лиде колхоз дал одну справку на двоих о том, что они три года работали на ловле рыбы. Эта необычная справка спустя много лет сыграла свою роль при расчете пенсии Лиды, Тамаре и без нее хватало северного стажа.

Семье фронтовика никаких послаблений и льгот не было ни в годы войны, ни после, когда пришла похоронка на Константина Леймана. Первое известие о его гибели 13 июня 1944 года пришло от капитана А.Ф. Тимошина, потом об этом же сообщила официальная похоронка: погиб во время выполнения своего долга перед Родиной, погребен в братской могиле за деревней Кашарово вблизи Вышнего Волочка Калининской области.

В конце 40-х годов представители МВД собирали спецпереселенцев для ловли рыбы в Левинских песках. Включили в нее и семью Леймана. Никакие доводы и справки о здоровье, о погибшем муже не помогали. И тогда Евдокия Федоровна обратилась к начальнику милиции округа Киселеву. Он внимательно выслушал вдову, при ней позвонил коменданту Зисману и приказал ему оставить семью в покое. Эту историю всегда со слезами вспоминали теща и жена, столько волнений и унижений они испытали при общении с комендантом. Его, кстати сказать, когда стала не нужна комендатура, уволили из органов. Зисмана видели в Красноярске — он стал подсобным рабочим на заводе, больше ничего не умел. Но до того он не раз еще демонстрировал моей жене Тамаре, кто в доме хозяин. Она была фининспектором района, на каждую поездку получала разрешение в комендатуре. Если эта процедура доставалась Зисману, он, выясняя необходимость поездки, бывало, доводил ее до слез. При этом на слезы реагировал совершенно необъяснимыми словами: «Вот как вы не любите советскую власть». Видимо, с нею он прежде всего олицетворял себя.

...Трудная жизнь надорвала здоровье Евдокии Федоровны, в 1960 году она умерла и была похоронена в Дудинке... В тяжелейших условиях она сохранила семью, вырастила детей, передала им свое трудолюбие, участливость к людям, убеждение, что мир не без добрых людей...

СКОЛЬКО ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ТРАГЕДИЙ ЗА СТРОКАМИ УКАЗА...

Я рассказал о нелегкой судьбе своей жены Тамары и ее родных. Не менее трудная участь выпала и моим родителям, и нам, детям. Я был мальчишкой, когда нас в теплушках (товарных вагонах) везли под охраной солдат в неизвестность. По молодости лет я не удивлялся этому, больше меня поразили открытые вагоны — гондолы с охранниками по углам, в них везли заключенных. На стоянках они просили хлеба, часто и по-немецки. Несмотря на запреты и угрозы охраны, несчастным бросали хлеб. Конечно, я и подумать не мог, что скоро окажусь в таком же положении. Наш эшелон через 10 дней глубокой ночью прибыл в город Канск. С железнодорожной станции повезли в клубы и общежития. Несмотря на ночное время, на улицах нас встречало любопытствующее - интересно было увидеть «живых немцев». Большинство из

них и понятия не имели о том, что мы российские. По заранее продуманной или разработанной системе руководители колхозов и совхозов района шли к опорным пунктам и набирали рабочую силу. Отец мой со своим опытом жизни знал, что в совхозе платили за труд деньги — зарплату.

Мы поехали в село Чечеул — большой зерносовхоз с несколькими отделениями. В общем бараке нам выделили комнату. Отец смастерил деревянные лежаки, стол, здесь мы прожили зиму 1941/42 года. В апреле 1942 года отца забрали в трудармию, а я до лета жил с матерью. Школа была только до четвертого класса, и учебный год пришлось пропустить. Я был рослым подростком, и поэтому меня взяли на работу — пилил дрова, на лошадях и быках возил посильные грузы: отходы древесины, доски, сено. Одно время работал скотником в коровнике на 150 голов. Ежедневно возил в Канск в бидонах молоко. Часто его не принимали из-за повышенной кислоты, привозил его назад и сдавал в рабочую столовую. Наступило время взросления. Мы, дети, все чаще сталкивались с реалиями нелегкой жизни военных лет. Это было очень тревожное время, каждый новый день встречали сводками с фронта, а они были неутешительны.

Местные жители нормально относились к переселенцам. Вместе со своими сверстниками мы собирались в самом удобном месте — в кочегарке механической мастерской. Не было хулиганства, хотя в совхозе на содержании были ребята-беспризорники. Под Новый 1942 год большой группой десять километров пешком добирались до Канска, чтобы посмотреть знаменитый фильм о разгроме немцев под Москвой.

В последние годы я с интересом следил за развитием совхоза в Чечеуле. Он превратился в большое птицеводческое хозяйство и занимал одно из ведущих мест в Красноярском крае. Его директор, если не изменяет мне память, Ануфриев стал Героем Социалистического Труда.

...С наступлением лета 1942 года подтвердились давно «гулявшие» слухи: наиболее работоспособных малосемейных переселенцев собрали и отправили на Север ловить рыбу. Попал в эту группу и я с мамой. Вновь сборы скарба, езда по железной дороге до Красноярска. На станции Злобино в ожидании парохода несколько дней работали в речном порту, грузили зерно. Работа тяжелая, но за это нас хорошо кормили в столовой. В спешке, давке наконец погрузились на теплоход «Иосиф Сталин». Пассажиров было много, больше нормы. Каждую ночь возникала проблема, где спать. Настоящая охота велась за место на полу в коридоре между каютами. Тягостное впечатление возникало, когда высаживали людей в нежилых местах. Нам же повезло. 12 сентября 1942 года нашу группу высадили на берег Енисея в станке Потапово. Холодный осенний день, моросил мелкий дождь. Впервые увидели чумы с местным населением. Удивило, что

летом они передвигались на оленях, запряженных в сани. Началась наша оседлая жизнь. Здесь я прожил долгие 10 лет.

Наступала зима, а жить было негде. Начали рыть землянки у подножия горы, в ход пошли маленькие березки, тальник, мох для крыши. Хорошо, что сообразили устанавливать двери, которые бы открывались вовнутрь, иначе невозможно было бы зимой выбраться, так как землянки полностью заносило снегом. Жили по 4-5 семей вместе. Для освещения использовали лучины. Пришли холода, настоящим бедствием стало отсутствие дров. Вырубали все мелкие деревья, кустарники и на себе таскали их в землянки.

Мама в бригаде ловила рыбу, я же пошел в 6-й класс местной школы. Правда, до этого еще успел побывать на левом берегу Енисея и половить рыбу. Пригодилось мое умение пользоваться лодкой. Наша бригада каждую ночь на огромной лодке-кунгасе забрасывала 600-метровый невод. Дырявые сапоги отца не защищали от воды и холода. Лямками вытаскивали на берег невод. За ночь вылавливали, а к утру сдавали на приемный пункт 5-6 центнеров ряпушки и другой рыбы. Местная женщина Варвара энергично руководила процессом, была большим мастером в непростом рыбацком деле. Несмотря на запреты, она щедро и досыта кормила всю бригаду. Та зима, как и следующая, была особенно трудной. Не хватало хлеба, холод буквально косил людей, многие умирали, замерзали. Трупы хоронили только с весенним потеплением.

Учился я хорошо. Преподаватели математики, физики, химии были опытными, со стажем, тоже из числа переселенцев. Литературу и русский язык вел Аполлон Иванович Никитин — инвалид войны с сильным голосом. Демонстрируя его, рассказывал нам о Шаляпине (в то время запрещенном к изучению). Общался с учениками и строго, и по-простому весело, почти дружески. Много он нам рассказывал

интересного помимо программы, и не подготовиться к его урокам было невозможно. В школе с интернатом для местного населения не хватало бумаги, ручек, чернил. Дрова заготавливали зачастую старшеклассники — возили их на оленях из тундры.

Летом после школы я трудился в совхозе, а в 1944 году, окончив 7 классов, стал работать постоянно. Первая строка моей трудовой книжки — рабочий. Одна из самых дорогих наград — юбилейная медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

10 лет жизни потаповского периода были очень многогранны. Конечно, сильно тяготили, просто морально уничтожали, система гласного надзора комендатуры, ежемесячные явки для отметки. Еще строже стали относиться к ссыльным, которых называли и спецпереселенцами, после объявления под расписку о поселении навечно. Нарушения карались сроком до 25 лет заключения. Отлучаться из поселка даже в тундру мог разрешить только комендант по специальному маршрутному листу. В утешение отец мне часто говорил: «Ничего нет вечного, все изменится к лучшему». В итоге так оно и случилось. Через девять лет после войны нам выдали паспорта, а в 1964 году вышел указ, который полностью снимал обвинения в отношении поволжских немцев.

Сколько человеческих трагедий стоит за строками указа: «Жизнь показала, что эти огульные обвинения (в активной помощи и пособничестве немецко-фашистским захватчикам, как сказано выше) были неосновательными и явились проявлением произвола в условиях культа личности Сталина. В действительности в годы Великой Отечественной войны подавляющее большинство немецкого населения вместе со всем советским народом своим трудом способствовало победе Советского Союза над фашистской Германией, а в послевоенные годы активно участвовало в социалистическом строительстве».

Вспоминая тяготы своей жизни, справедливости ради хочу сказать, что тогда в нашей жизни было много хорошего, — сегодня даже кажется, что хорошего было больше. Меня окружали замечательные люди, они были и среди свободных людей, и тех, кто, как и я, был ограничен в правах... Юность, первая любовь тоже помогли справиться с безысходностью, которая иногда накатывала, с тяжелой физической работой, которая нас изматывала. И мы находили силы и время для участия в художественной самодеятельности... И все отчетливее я понимал, что надо учиться...

Семиклассное, или, как говорили, неполное среднее, образование позволяло мне устроиться в совхоз учеником бухгалтера. Освоив эту работу, я возглавил учет в качестве старшего бухгалтера. По роду деятельности часто выезжал в тундру, общался с оленеводами, националами, досконально узнал их быт и, как казалось, заслужил их доверие. Жили пастухи очень бедно. Невозможно было понять, откуда у них берутся силы и терпение в борьбе, именно борьбе, с невзгодами. Они очень трогательно заботились о детях и семье.

Совхоз, который в годы войны входил в систему Норильского комбината и в систему НКВД, занимался оленеводством и рыболовством. Было несколько коров, лошадей, в теплицах и парниках выращивали лук, турнепс, а в открытом грунте — около гектара земли — картофель и капусту. Собирали небольшой урожай, но при нехватке продуктов питания он очень выручал. К сожалению, новый владелец — институт Крайнего Севера — не сохранил это хозяйство. Оно пришло в упадок.

А тогда по заданию комбината совхоз заготовлял березовые жерди в районе поселка Хантайка. Это 70 км по Енисею, мы добирались туда на лодках (гребли вручную). Можно только сожалеть, сколько берез мы срубили, если учесть, что размер

жерди был 3 метра, а количество доходило до 10 тысяч. Были такие березы, из которых получалось три жерди! Их отправляли в Дудинку. Труд был тяжким, гнус буквально разъедал тело до крови, лицо опухало, заплывали глаза. Однажды до прихода судна на месте заготовок оставили двоих — Костюкова и Эрдмана. О них вспомнили, когда домой пришла их лошадь. Директор совхоза Н.О. Дьяченко снарядил за ними лодку — поехали я и два бывших заключенных. Мы увидели изможденных людей, ползающих по берегу. Никогда я не видел больше ничего подобного. Мы кормили их малыми порциями, чтоб не случился у них заворот кишок...

За время работы в совхозе я бывал во многих переделках. Осенью 1944 года мы заготовляли лес до самого ледостава. По воде вернуться не смогли, пришлось пробираться по тундре пешком. Шли ночью и днем, мокрые и голодные, еле дошли... А в мае следующего года нас отправили на левый берег Ени-

сея на заготовку прошлогодней травы для коров и лошадей — нельзя было допустить массового падежа скота. Возвращаемся после столь необычной работы в поселок — все ликуют! Оказывается, война кончилась! Мне было тогда 16 лет...

Я уже упоминал о комендантах. Многие из них лояльно относились к своим поднадзорным. Один из них, капитан Торгашин, зная мое страстное желание учиться, уговорил родителей и в 1952 году, уезжая сам, увез и меня в Дудинку. Помог устроиться на работу в порт, определил в Дудинскую комендатуру, которую я ежемесячно посещал еще 4 года. Через три года, окончив школу рабочей молодежи и заочные платные высшие курсы главных бухгалтеров Московского финансового института, я был назначен главным бухгалтером Дудинской конторы управления торговли комбината. Совмещать учебу и работу было нелегко, но от желающих учиться не было отбоя. Вечерних школ не хватало, вошло в моду заочное обучение. Ограничение свободного передвижения задержало учебу в институте. Окончил его только в 1965 году.

В Дудинке образовалась моя семья, родился сын Владимир. К несчастью, он простудился, заболел и по рекомендации врачей был увезен моими родителями в Воронеж. Там он умер. Папа и мама тоже в воронежской земле остались навсегда. Пережить это большое горе, эту потерю было нелегко.

Сейчас в Воронеже живет моя двоюродная сестра Ида. Ей не было и двадцати лет, когда ее осудили на большой срок. В лагере она родила мальчика и была досрочно освобождена. С места поселения из Тюменской области уехала самовольно... Так закончилось ее юное легкомыслие, она стремилась к сестре матери (русской) в Саратов. А ее мать, Матрена Федоровна, была простой, доверчивой женщиной, никогда не жаловалась, терпела, страдала только за то, что ее муж Федор Андреевич Егер был поволжским немцем.

В Саратов, где они оставили добротный дом, им не разрешили возвратиться, семья стала жить в Воронеже. Дядя Федя рассказывал, как поначалу он ночевал зачастую под мостом с местной шпаной, которая относилась к нему уважительно. Ни он, ни тетя Мотя не боялись никакой самой тяжкой работы... И они, и мои родители похоронены в Воронеже на Баках...

ШКОЛА 3/К

Свои молодые годы я прожил, проработал бок о бок с заключенными. Многие из них, даже отбыв срок заключения, оставались жить в Норильске, в Дудинке — права покинуть Заполярье у них не было. Старшему бухгалтеру Василию Петровичу Цымбаревичу было 52 года, когда я был при нем рядовым бухгалтером на базе пром- и продтоваров в Дудинке. Высокообразованный человек (он учился в Китае, Японии, умел чертить, рисовать, играть на инструментах), будучи заключенным, предпочитал жить в бараке с рабочими. Он объяснял это так. Придешь вечером усталый, пайка твоя на месте. Поешь — и спать. Утром сапоги твои высушены, в бараке порядок. А у образованных людей вечер начинается с интеллигентного вопроса: «Не скажете ли, где моя пайка?» Обратишься к Ивану Ивановичу, Петру Петровичу — никто не в курсе. Так и останешься голодным.

Василий Петрович столько лиха хлебнул в своей жизни, но, по всей вероятности, никогда не унывал. Во всяком случае, я таким его никогда не видел. Да и о зэковской жизни он рассказывал иронично, весело. Например, говорил, что хорошим был день... похорон. Есть жмурик — есть хороший обед и освобождение от работы: оркестр-то в Дудинке был один! Еще он любил настраивать пианино. Ходит работать с инструментом два, три, пять дней: «Меня кормят неделю, а я все настраиваю и настраиваю...»

На Красном Флоте, до ареста, он служил шифровальщиком, как человек очень грамотный. «Прихожу на службу, мне открывают кабинет, я захожу. Меня закрывают на ключ, возле двери в коридоре стоит часовой. Ложусь и сплю! — тут Цымбаревич смеется. — Шифровать-то мало что было, а секретности — полно! Вот и получалось: я сплю, а меня еще и охраняют...»

Острый на язык был Василий Петрович, думаю, за это и пострадал... Впрочем, в те времена многие были осуждены за чистый вымысел сослуживцев или следователя... Цымбаревич хорошо знал английский язык, и без него не принимали товары, поступающие по ленд-лизу. Помню ящики сала из Аргентины. С виду оно ржавое, но качество имело хорошее, а почистить его сверху недолго. Соленую баранину в бочках называли дурацкой емкостью: ее вес — 90 кг, попробуй потаскать! Но сама баранина (тоже из Аргентины) была выше всех похвал, когда ее вымочишь. Это праздник, когда из баранины удавалось поесть наваристый гороховый или перловый суп... Получали и спирт питьевой в железных бочках. Пока все наименования груза, их вес не переведет Василий Петрович, груз на базы не поступит.

Василий Петрович Цымбаревич женился уже в солидном возрасте на латышке, у него ребенок родился... Вырванный из привычного круга занятий и общения на долгие-долгие годы, уже забывший уют дома, семьи, он наконец обрел их... Когда я слушал его рассказы о житье заключенных и смеялся вместе с ним, иногда мысленно называл его циником, а потом думал, что это, наверное, был для него способ защиты от абсурда и царившей тогда жестокости.

Василия Петровича уважали все. А как он учил молодежь? Рядом с нами в бухгалтерии девчонки сидели. Дело молодое, гуляют допоздна, а утром прибегут и заполошно принимаются за работу. Про-

ходит время, и начинаются их просьбы к Цымбаревичу... Помню, просили у него иголку — документы сшить! Отшутился... «Жалко вам, что ли?» — услышал он. «Нет, — сказал уже серьезно. — Ты как работаешь? А должна хорошо. Как у бухгалтера, у тебя должно быть все свое. Заимей, а я тебе ничего не дам». И не дал.

Моя жена Тамара рассказала такой случай. Удобства из досок были на улице. Кругом мужчины — зэки. Было принято в этот домик ходить только вдвоем. И вдруг Тамара с подругой видят, как в щель просовывается ножик, чтоб крючок в туалете поднять. Они как закричат: «Василий Петрович! Сюда, помогите!» Мужик испугался — убежал. Женщины приходят и говорят Василию Петровичу: «Спасибо! Вы нас спасли!» А он ни сном ни духом о происшедшем...

Очень многому меня научил Виктор Иванович Горшков. Его мать была из дворян, отец был главным технологом фабрики. На втором курсе университета его арестовали. За что? За то, что, увидев на какой-то окраинной глухомани бюст Сталина, бросил фразу: «Ни к селу ни к городу поставили...» За нее ему дали десять лет. И хотя Виктор Иванович так и остался недоучкой, широте его знаний, способностей мог позавидовать дипломированный специалист. Меня, например, он учил писать толковые, ясные по существу и лаконичные деловые письма.

Первую встречу с Москвой мне устроил Виктор Иванович — водил по улицам, интересно рассказывал об их истории. Очень запомнилось Новодевичье кладбище. Виктор Иванович повел меня к могилам Руслановой, жены Сталина. Вдруг вижу небольшой каменный квадрат со знакомой фамилией: Михаил Рожденович Кобахидзе. Он тоже был наш бывший з/к. В памяти всплыл высокий румяный мужчина. После лагеря он женился, очень нежно любил сына, каждую субботу они вместе ходили в баню. Коба-

хидзе в Дудинке заведовал мясным складом. Помню, как мы с ним боролись с воровством. Ледники в зонах строили зэки. Как ни следили за ними, так и не поняли, как они крали мясо, а из их балка каждый день неслись вкусные запахи. И только много позже обнаружили проем в стене ледника (между прочим, шириной 3 метра!), а за стеной не хватало целого ящика кур, для начальства предназначенного. М.Р. Кобахидзе, готовясь к пенсии, перебрался в Норильск, на обогатительную фабрику. Видел его в эти годы: похудел, осунулся. Тяжела, непривычна была для него эта работа. Он рассказывал о ней по-кавказски образно, помню фразу: «Огромная мельница огромные камни все грызет и грызет...» Колоритный был мужчина. Говорили, что он был из известного рода московских грузин, у него дочь была знаменитой артисткой.

Однажды в Москве Виктор Иванович Горшков взял меня с собой на похороны своего родственника — здесь я познакомился с его братом. Впервые увидел пышные ритуал с отпеванием в Донском монастыре, поминки. На них братья поспорили на филологические темы. Александр был заместителем директора Института русского языка, а Виктор — недоучкой, но с братом спорил на равных, доводы приводил убедительные. В тот день я понял, что семья не то что отреклась от Виктора, но явно после ареста отмежевалась от него, скрывая этот факт семейной истории, что позволило брату Александру вступить в партию, стать руководителем института. Когда он приезжал в Норильск на похороны Виктора, он уже был директором института. Мне говорить с ним особо было не о чем, вряд ли он представлял, какой была норильская жизнь брата. Помню, как Виктор в споре бросил ему фразу: «Раз в партию пролез, думаешь, что и прав?» На это мать укорила сына: «Витенька, это в лагере тебя научили таким словам?» Что он мог на это ответить благополучным людям, приноровившимся к страшной государственной системе? Его-то жизнь была поломана, хотя самого его сломить не смогли. Виктор Иванович был для меня высотой профессиональных и человеческих достоинств, которой я тоже хотел достичь...

Любопытно, знали ли органы, как, бывало, Виктор Иванович Горшков костерил устройство Советского государства? Он слушал Би-Би-Си, и, вероятно, сегодня его рассуждения казались бы здравыми и даже, как говорят, продвинутыми. И позже я его вспоминал еще не раз... Например, встал вопрос: что делать с огромным количеством соленой рыбы, сухой картошки, заготовленных впрок для лагерей, которых уже не было? Власть рассчитала существование Норильлага на долгие годы, а в 1954 году, после смерти Сталина, началось неожиданное для многих расформирование лагерей. Сначала сильносоленую рыбу

сбрасывали в Енисей, но потом поняли, что это вредит реке. Тогда тысячи тонн горбуши, кеты (в те годы это была самая неходовая рыба, которой кормили заключенных) отправили в Красноярск. Желающих купить залежалую рыбу не оказалось, и ее отправили в уральские лагеря. Пока она шла туда, окончательно испортилась, и ее закопали от греха подальше и списали. Тысячи тонн сухого картофеля постигла лучшая участь, его уценяли, затарили им все магазины, столовые, но его по-прежнему оставалось много. Кончилось тем, что, уценяя его каждый месяц, довели продукцию до копеечной стоимости и скормили скоту. Это было уже в 70-х годах.

Рыбным складом заведовал после освобождения из лагеря Бисенгалиев, калмык. Его сложного имени-отчества я не помню. Уж он-то знал толк в рыбе, ценилась и тогда рыба местных водоемов. Как пройдет инвентаризация на складе Бисенгалиева, так обнаружатся излишки местной рыбы, а не морской сильносоленой. «Как такое может быть?» — спросил я его. И долго смеялся над его ответом.

Бочки с рыбой штабелями стояли в Дудинке на улице. За рыбой приезжал экспедитор из расконвоированных заключенных. Бисенгалиев отпускал им сколько положено. Ну ладно, вес рыбы можно определить более или менее точно, но как понять, где какая рыба, в какой бочке? «Я по звуку отпускал, — сказал Бисенгалиев. — Стукну по бочке: это кета, а это чир. Возражаешь? Тогда получишь одну горбушу! И экспедитор сдавался, ведь начальству он должен привезти нельму, муксун...»

Тогда в порту не было складов, все продукты (рыба, мука и прочее) лежали на морозе, на ледяном ветру трудно отбирать продукты в занесенных снегом штабелях бочек, мешков...

КАДРЫ РЕШАЛИ ВСЕ

...В 1962 году из Дудинки меня перевели в Норильск главным бухгалтером управления торговли. Оно включало розницу, предприятия общепита, пищевую промышленность, сельское хозяйство. Короткие навигационные месяцы были самым ответственным временем в работе управления торговли.

Норильск всегда сотрудничал с Красноярском, районами края в организации завоза на Крайний Север товаров народного потребления. Объемы поставок были большими, что требовало в короткие сроки речной навигации работать четко и эффективно. Это понимали все, кто был связан с этой сферой деятельности, — на водном и железнодорожном транспорте, в портах перевалок, в коллективах складского хозяйства. В Норильскснабе работали настоящие асы. Коллектив, которым руководил Владимир Иванович Полищук, часто делал по здравому смыслу просто невозможное: планы и задания по завозу всего необходимого на долгую зиму всегда выполнялись. Другое дело, не всегда все шло гладко. Многочисленные неувязки из-за нехватки то водного рефрижераторного флота, то сырья и то-

варов, а иногда по причине непредвиденно раннего ледостава в низовьях Енисея или «малой» воды, накопившейся в хранилищах Красноярской ГЭС, вынуждали работать зачастую с большим риском.

Тогда начальником Красноярской железной дороги был нынешний министр Геннадий Матвеевич Фадеев. Он знал каждую станцию до деталей, и потому селекторные планерки проводились толково и эффективно. Геннадий Матвеевич понимал особенности северной навигации и всегда помогал Норильскому комбинату. Рефрижераторы были на вес золота, особенно следили за поставками мяса, — во всех случаях можно было рассчитывать на Г.М. Фадеева. Впрочем, как и на начальника Красноярского порта Владимира Николаевича Ли, начальника Енисейского пароходства Степана Ивановича Фомина. Они знали, что навигация определяет жизнь и работу всего Норильского промышленного района до следующего завоза товаров народного потребления.

В управлении торговли трудились снабженцы высокого класса. Михаил Макарович Жмаков и Куприян Дмитриевич Злыгостев при всех трудностях всегда справлялись с огромными накоплениями грузов в навигацию, с их своевременной отправкой в Норильск. Недаром Куприян Дмитриевич Злыгостев одним из первых в Красноярске стал крупным предпринимателем. Сегодня вывеска «Дом Куприяна» украшает многие магазины в Красноярске и других городах края. Так он обратил в конкретные дела свой труд и таланты снабженца-организатора.

Управление торговли для своих предприятий инвентарь, оборудование и прочее завозило своими силами. И тут я хочу вспомнить Антонину Ивановну Баюнову, нашего самого главного человека в снабжении. Фанатик своего дела, она знала обо всех новинках торговли — в Норильск поступали совре-

менное оборудование, самые разные товары и даже спецодежда... Все обслуживающие навигацию встречали полное понимание и помощь работников Дудинского порта, который возглавлял Лонгин Андреевич Хан, я знал его отца, который в свое время был капитаном рейда или капитаном несамоходного флота, — другого еще не было.

Требования к торговле были строгими, бывали в ее работе и перебои с комбижирами, мясом, ликеро-водочными изделиями. Приведу такую цифру: ликеро-водочных изделий мы завозили свыше 600 000 декалитров, кроме этого еще 600 000 декалитров вина и 1 200 000 декалитров пива собственного производства. Работа предприятий по выпуску алкогольной продукции в крае строго контролировалась финансовыми органами, поскольку отчисления процента выручки от реализации «огненной воды» напрямую решали вопросы местных бюджетов. Касалось это и Дудинки, и Норильска. Север был освобожден от возврата посуды, но мы были вынуждены собирать и отправлять бутылки за счет своих издержек, чтобы вовремя получить напитки. Построили торговые палатки для приема посуды. В них же мы торговали попутными товарами, и наш положительный опыт перенимали другие города края.

Непросто решались вопросы поставок молокопродуктов. Ресурсов в крае не хватало, поэтому мы получали сухое молоко, сливки, сыр и сливочное масло из других регионов страны — Саратовской, Новосибирской, Омской областей. Башкирия исправно поставляла 800 тонн сливок, 700 тонн гречневой крупы, прекрасный мед в фирменной упаковке и другое. Большое количество мяса, молочных продуктов завозилось централизованно за счет импортных поставок из Финляндии, Польши. Как правило, с сыром норильчан всегда выручал город Бийск Алтайского края. Этот полезный продукт, сложный по своему производству, ограниченный сроками созрева-

ния и хранения, пользовался большим спросом. Сыр обязательно входил в так называемые припарки горняков.

С особой теплотой я вспоминаю сегодня первых начальников управления торговли С.П. Белько, А.В. Сабсая, Ю.А. Трушкина. В 70-х годах в Норильске побывал писатель К. Симонов. В самой главной тогда газете «Правда» он написал большую статью (газетный разворот) о норильской торговле, и в частности о ее руководителе Ю.А. Трушкине. Статья так и называлась — «Знаменитый Трушкин»: он действительно сделал очень много для развития торговли в Норильске, Красноярске и крае. Я начинал работать с ним в Дудинке и проработал больше тридцати лет.

Доброго слова заслуживают и ветераны торговли Б.Н. Дун, А.Т. Гришпитенко, И.А. Грачев, В.И. Пустоветов, И.С. Серокуров, Н.И. Потылицина, К.П. Якубов, Х.П. Поппер, Т.И. Дьяченко, Н.А. Романов, М.Я. Кронфельд, А.И. Плоткин, В.В. Вернер, Ф.Ф. Брагин, М.Е. Логинов и многие-многие другие — разве всех перечислишь?

В то время самый большой партийный стаж в Красноярском крае был у ветерана торговли А.М. Гальпериной. Каждую добрую инициативу, творчество на местах поддерживали руководители партийного и профсоюзного комитетов управления торговли В.А. Большакова и А.Н. Хилько.

Исключительная заслуга в успешной работе предприятий торговли принадлежала женщинам. Их насчитывалось около 80 процентов общей чис-

ленности. Честь им и хвала: в любую погоду вместе с первопроходцами работники торговли находились на передовой строительства Норильска, талнахских рудников, Хантайской ГЭС, Надеждинского завода, обслуживали поселки газовиков и геологов, рыбаков, в том числе и на мысе Входном на берегу Карского моря.

В труднейших условиях Крайнего Севера очень часто все держалось на людях: кадры решали все... Кадры торговли — это 22 тысячи человек в 80-х годах.

МОРОЖЕНОЕ МЯСО ЗАВЕЗЛИ ТОЛЬКО В 60-Х ГОДАХ

В декабре 1973 года меня назначили начальником комбината управления торговли, заместителем директора комбината. Весной 1974-го я был на материке, когда меня нашли и попросили срочно позвонить в Московскую контору комбината: что-то случилось в Норильске. Оказалось, рухнула в Кайеркане поселковая столовая, погибли люди. Расследовать трагедию поручили заместителю П.Ф. Ломако — Нагибину (забыл его имя-отчество). Он прилетел в Норильск, встретился со строителями, проектантами, работниками торговли. Главной версией случившегося посчитали неправильную эксплуатацию здания: течи горячей воды в подполье столовой якобы привели к тому, что размытая водой свая упала и повлекла за собой разрушение здания. Дело усугублялось тем, что директор столовой Сигутина накануне поставила подпись об обследовании подполья формально: на самом деле по габаритам тела пролезть в лаз и увидеть все своими глазами она просто не могла... Вся ответственность за случившееся ложилась на меня как на руководителя. Некоторые строители и проектанты, защищая честь мундира, шумели: «Торгаши, сушите сухари...»

Акт подписали все члены правительственной комиссии, кроме одного — с выездом в Норильск по

каким-то причинам не приехал Собенников, эксперт Госстроя. Акт отправили в Москву. Через несколько дней в Норильск прибыл Собенников, по дороге из аэропорта он заехал в Кайеркан, походил вокруг столовой и сразу сказал: «Акт подписывать не стану, что-то тут не то... Сваю не размыло, она на месте». Для начала он настоял на том, чтобы сваю достали на поверхность, — это было нелегко. Тут-то все и увидели, что она сломалась. Собенников отправил сваю в Москву на анализ: его результаты показали, что свая содержит цемент низкой марки, которую давно уже в строительстве не используют! Поскольку трагедия в столовой стояла на контроле Совета Министров, итоги расследования рас-

сматривались министром П.Ф. Ломано. Петр Фадее-вич высказал недовольство своему заму за долгое рассмотрение причин случившегося, а потом спросил: «Кто может коротко и внятно доложить о них?» Встал Собенников... Он возложил вину на Норильск-проект и строителей.

Я до сих пор благодарен Борису Ивановичу Колесникову, который объективности ради попросил коллегию министерства при определении меры ответственности за случившееся учесть, что Горр заступил в должность руководителя торговли несколько месяцев назад... Вместе с начальником Кайерканторга А.А. Танько мы сделали все, чтобы финансово и организационно помочь пострадавшим и их семьям, — и это тоже было учтено. Заместителем директора комбината по торговле (замом Б.И. Колесникова) я проработал 15 лет, и все эти годы Борис Иванович был для меня примером строгости и человечности в отношениях с подчиненными. Он был директором комбината дольше всех — 15 лет, и все эти годы комбинат и Норильск энергично строились на благо людей. А ведь очень долгое время в Заполярье была политика иная: сначала все силы и средства производству, а по остаточному принципу жилье для людей, не говоря уже о магазинах, бассейнах, кинотеатрах...

Сегодня многие удивляются, что торговля входила в систему Норильского комбината, считая ее убыточной. Это совсем не так. На собрании актива трудящихся Норильского комбината в середине 70-х годов Алексей Николаевич Косыгин сказал: «Комбинат должен сохранить свою концентрацию и работать как единое целое». У каждого отраслевого министерства — энергетиков, газовиков, геологов, монтажников — были свои торговые организации, УРСы и продснабы. Тем не менее в Норильске обслуживание коллективов других министерств возложили на управление тор-

говли комбината, оно же организовывало и северный завоз по малым рекам - Хета и Хантайка.

Управление торговли не было обузой для комбината. Даже когда оно вошло в состав РАО «Норильский никель», торговля исправно поставляла в общий котел комбината торговую выручку, способствуя своевременной выдаче зарплаты. Это было возможно за счет больших товарных запасов, так называемых сверхнормативов, за которые нас не только ругали, но и наказывали. Но жизнь показала, что рассредоточение их в хранилищах Талнаха, Кайеркана, Дудинки позволяло стабильно обеспечивать население всем необходимым в экстремальных условиях Крайнего Севера, во время аварии на газопроводе, пожара на хлебозаводе...

Комбинат был самодостаточной жизнеобеспечивающей системой Норильского промрайона, он включал жилищно-коммунальное хозяйство, детские сады, пищевую промышленность, торговлю, совхозы. Директор комбината Б.И. Колесников, про-

явив мудрость и дальновидность, сумел сохранить и объединить эти предприятия, что в конечном счете положительно сказывалось на эффективности работы большого коллектива строителей, горняков, металлургов, людей других профессий, на настроении их семей. Люди всегда знали, что в Большом Норильске один хозяин — комбинат, который заботится о них, но и они могут озаботить его неудобными вопросами, конкретными предложениями. Это был единственный комбинат с такой структурой в Министерстве цветной металлургии.

Комбинат уделял большое внимание сфере рабочего снабжения — выделял транспорт, строил торговые предприятия, склады длительного хранения, обеспечивал приоритетное решение проблем контейнеризации, самолетных перевозок. Работники управления торговли были полноправными членами НГМК. Они достойно представляли комбинат и город на краевых и республиканских форумах, соревнованиях и, как правило, занимали первые места. Например, Лариса Гудзик, защищая честь России на соревнованиях кондитеров социалистических стран, завоевала в Болгарии второе призовое место. Она и сейчас работает в санатории «Озеро Белое».

Крайний Север суров, он диктовал специфические правила хранения, доставки продуктов. В 50-х годах очень выручали ледники Крылова. Крупный рогатый скот доставляли для забоя в Дудинку в двухъярусных несамоходных баржах — мороженое мясо начали завозить в Заполярье только в середине 60-х годов с появлением рефрижераторов. А к концу 80-х годов контейнерные перевозки уже составляли 80 процентов всех грузов. Решили проблему сохранения и возврата мешкотары (работали мастерские по ее ремонту), организовали перевозку морозобоящихся грузов (яйца, яблоки, цитрусовые и др.), открыли цех для изготовления упаковочных бумажных и полиэтиленовых мешков, коробок для

тортов, цеха для разлива растительного масла, уксуса (при этом разбавляли эссенцию по постановлению горсовета, встревоженного отравлениями).

Основные фонды на продовольственно-промышленные товары выделялись нам Минторгом России. Позже начиналась коммерческая работа с регионами страны и конкретными производителями. Резкое сокращение ресурсов, а иногда и их полное отсутствие вынуждало принимать подчас неординарные решения. Даже заместитель председателя правительства и министр торговли не могли существенно повлиять на своевременное выполнение плановых поставок.

Многие регионы имели продзапасы всего на несколько дней. Наши работники иногда по месяцу и более сидели на мясокомбинатах края в ожидании поставок.

В Норильске в те времена была организована заготовка дикого оленя. Ежегодно горисполком принимал решение, определяющее лимиты отстрела и порядок формирования бригад заготовителей. По согласованию с Норильским комбинатом желающим разрешалось использовать очередные отпуска или отпуска без сохранения заработной платы для участия в заготовительной кампании. В местах миграции оленей оборудовались вешела, мерзлотники для временного хранения мяса. Заработки заготовителей были очень приличными, и проблем с набором опытных и добросовестных охотников не возникало. Они приезжали даже с материка. Была еще одна «завлекалка» — с заработанных денег не высчитывались алименты.

Наши работники неоднократно вылетали в места отстрела, чтобы контролировать, как разделываются туши и, самое главное, как обеспечивается сохранность мяса. Они рассказывали, что работа эта — адова. Порой за смену, которая растягивалась на целые сутки, работнику нужно было обра-

ботать 50 голов забитых животных и больше. Максимальное количество оленьего мяса доходило до 1800 тонн и составляло 10 процентов к основным фондам. Население сначала относилось к оленине с большим недоверием. И дело было не в качестве, а в том, что даже краткосрочный контакт с атмосферой ухудшал внешний вид мяса: оно становилось непривычно темным. Мы постоянно разъясняли, что мясо оленя по сравнению с мясом других животных содержит большее количество кислорода и из-за этого происходит интенсивное окисление. Чуть позднее норильчане освоили производство твердокопченой колбасы с добавками из оленины, и она стала остродефицитным деликатесом. Кстати, промпереработку мяса оленя в Мурманске начали на десять лет позднее, чем в Норильске.

Магазины нашего города всегда имели очень широкий ассортимент разнообразных продовольственных товаров, чего никогда не наблюдалось в Красноярске. С нами могли конкурировать только столицы и, пожалуй, еще города, подведомственные Минсредмашу. Помню, когда в 1988 году состоялся кратковременный визит в Норильск М.С. Горбачева с супругой, то он в одном из универсамов спрашивал покупателей: не показуха ли это? От его посещения у меня остался неприятный осадок. В номере гостиницы был приготовлен обед. Нам хотелось не столько накормить главу государства, сколько показать, что даже в сверхэкстремальных условиях Крайнего Севера можно создать пищевую промышленность. Меню было составлено таким образом, чтобы это подтвердить. Но гости нашу инициативу проигнорировали и отобедали за столом, сервированным личным поваром президента из продуктов, которые тот привез с собой.

А в каких условиях приходилось работать? Продуктов в стране тогда элементарно не хватало. Я помню, как приезжал в Минторг, там работал мой зна-

комый, так он мне с ужасом показывал «портянку», где отмечалось распределение продовольствия между областями и республиками Советского Союза. Это была сверхсекретная информация. Я помню, что первым номером в том документе стояла... Куба! Туда шли самые большие поставки продовольствия. Потом снабжались Москва и Ленинград, потом — союзные республики, потом — национальные автономии, а остатки доставались России. Я не забуду эти времена, когда в стране вообще не было на прилавках животного масла! И как моему товарищу звонили по «вертушке» из какой-нибудь области и кричали — мол, вы что за мясо нам привезли! Сплошные «рога и копыта»! А он им отвечал: «А ничего другого нет!»