Юргис ГАСЮНАС

Гасюнас Юргис Стасис родился 16 января 1926 года в городе. Кайшядорис, в семье служащих. Отец до войны был окружным налоговым инспектором. Юргис, после начальной шестилетней школы, поступил учиться в Рокишкисскую гимназию, где до 1941 года успел окончить мри класса. 14 июня 1941 года вся семья была арестована и выслана в Алтайский край, где год работали в тайге на лесозаготовке.

С 1942 года семья была переселена в Якутию. Более 10 лет прожили на самом берегу Ледовитого океана в пос. Коугустах Усть-Янского района. Там в 1942 году от голода и цинги умер отец и бабушка. В Коугустахе, как и большинство переселенцев, Юргис работал на рыбопромысле. С 1949 по 1953 год был председателем рыболовецкого колхоза. С 1953 по 1957 год работал в Якутии в Сангарской угольной шахте. В 1948 году женился на переселенной из Ленинграда девушке Марии Финк. На Севере у них родились сын и две дочери.

В 1958 году семья возвратилась в Литву, в гор. Паневежис. Юргис устроился и работал на Паневежском автокомпрессорнрм заводе рабочим, затем мастером, технологом, « с 1963 года заместителем, директора. Приехав в Литву, с 1959 года заочно учился в Каунасском политехникуме, а с 1964 года в вечернем Политехническом институте, который окончил в 1970 году в качестве инженера механика.

Сейчас Гасюнас Ю.С. находится на пенсии, проживает в гор. Паневежис. В 1991 году издал книгу воспоминаний "Круги ледовитого ада".

Отрывок из книги "КРУГИ ЛЕДОВОГО АДА"

14 июня, в 3 часа 40 минут утра кто-то сильно стал стучаться к нам в дверь. Спросонья, подняв голову, увидел как отец в нижнем белье перешел нашу комнату и в кухне открыл кому-то дверь. Послышались властные голоса нескольких незнакомых людей. Говорил по-русски. Минуту спустя, сопровождаемый двумя вооруженными, отец с поднятыми руками прошел в комнату, где спали мама и Дануте. В нашей комнате, в синей форме энкаведиста, стоял высокий человек. В руках он держал револьвер. Бабуня, Алюкас и я, еще не очнувшись от сна, никак не могли понять, что в нашей квартире происходит. Из оцепе-

нения в реальность нас возвратил энкаведист, по-литовски приказов побыстрее одеваться. Ничего толком не соображая и стесняясь постороннего, пялили на себя одежду, обувались. Все это делали машинально, как и каждое утро.

Не знали и не гадали, что мы находимся последний раз дома, что последний раз, сидя на кроватях, обуваем ботинки. Мы не знали, что нашего дома больше не будет, а будут вагоны, баржи, землянки, юрты. Не знали, что вместо кроватей будут общие нары или просто земля. Носить будем не кожаные ботинки, а калоши с пришитыми тряпичными голяшками, сары, ичиги, торбазы, валенки или обыкновенные мешки, обернутые на голую ногу. Мама посмотрела на нас, что-то посоветовала и, сопровождаемая энкаведистом, ушла в свою комнату.

Тяжело описать чувства, которые мы испытали в те минуты. Отец и мать, ответственные за судьбу семьи, были наиболее потрясены и почти не узнаваемы. Спокойнее всех была Бабуня. Неторопливо, с задумчивым лицом, собирая свои пожитки, мыслями, возможно, она прощалась с нашим Дзедукасом, с которым в течение длинной и тяжелой жизни делила всю огромную горечь и крохи радости. Дзедукас в эти для нашей семьи (а как оказалось и для всей Литвы) трагические часы был в Шяуляе и, конечно, не знал, что делается с Бабуней и всей нашей семьей. Забегая вперед, скажу, что в 1958 году, возвратившись в Литву, стал искать следы Дзедукаса, но где, как и когда Дзедукас умер, кто и где его похоронил — один Бог знает.

Энкаведисты разрешили нам взять с собой кое-какую одежду и постель, предупредив, чтобы много не брали, ибо оно будет только лишней обузой. Из нескольких одеял и подушек родители сделали пару баулов, прихватили под руку попавшие случайные вещи и приготовились к выходу. Наблюдая нашу растерянность, энкаведисты посоветовали нам взять ещё кое-какую теплую одежду.

И вот мы выходим из своей квартиры, в которой жили так спокойно и счастливо. Выходим, как преступники или бродяги, которые, якобы, незаконным и обманным путем занимали не принадлежащее им место. Выходим, выгоняемые вооруженными энкаведистами, выходим, чтобы никогда сюда не возвратиться.

К тому, что пережили за этот тревожный час, прибавилось еще и какое-то совершенно непонятное чувство неловкости. Было очень стыдно. Стыдно было смотреть друг

другу в глаза. Более всего не хотелось, чтобы такой позор и унижение нашей семьи видели наши соседи. Хорошо, что в соседских домах не было ни души, и все их окна были наглухо задернуты шторами.

Утром 14-го июня. На улице прохладно (в другом бы случае сказал "приятная прохлада"). Одеты были легко, по-летнему: напялили на себя все, что вчера носили. На дворе стояла кляча, запряженная в колымажку. В нее сложили узлы с постелью и одеждой. Извозчик через плечо равнодушно смотрел на нас, а когда все было уложено, дернул вожжами, губами причмокнул и поехал. Нас ни гнать, ни торопить энкаведистам не понадобилось: опустив головы, быстрым шагом вышли со двора за колымажкой.

Подойдя к железной дороге, конвоирующий нас чекист вытащил из кармана шинели револьвер, передернул его и держал направленным на нас. Холодный лязг металла прошел неприятной дрожью по моей спине. Я чувствовал, что энкаведист свою бдительность демонстрировал не потому, что сомневался в нашей неблагонадежности, а для своих хозяев, которых надеялся вскоре встретить. Чувствовал, что это только показуха, но направленный на нас смертоносный ствол усиливал дрожь.

По шпалам подогнали нас к 16-тонному товарному вагону. Я приподнял голову и ахнул: таких вагонов целый состав, конца не видно. Взад и вперед вдоль эшелона бестолково бегали солдаты. У вагонов, окруженные энка-ведистами, топтались только что пригнанные и перепуганные люди. Энкаведист указал на нас подбежавшему солдату и, передав ему "дело" нашей семьи, ушел к вокзалу. Солдат несколько раз пересчитал нас пальцем, что-то долго изучал в "деле", еще раз пересчитал, посоветовался с таким же как и он солдатом и, решив, что все в порядке, заорал во всю глотку: "Давай, в вагон! Давай! Давай!". Пол вагона находился высоко от земли и забраться туда было тяжело. Особенно трудно было поднять Бабуню, которая худобою не страдала. Пока, помогая друг другу, карабкались, солдаты без перерыва неистово кричали: "Давай, в вагон! Давай! Давай!". Подбежавший еще один кривоногий своим криком усердно старался помочь первому. Когда мы с горем пополам очутились в вагоне, бравые красноармейцы задвинули дверь и закрыли задвижку. Мы стали заключенными.

Это случилось в 7 часов утра 14 июня 1941 года.

19-го июня, когда до войны оставалось неполных три дня, на станции Науйои Вильня для многих сотен жителей Литвы происходила страшная трагедия. Там же проходящих с переселенцами эшелонов от семей отделяли мужчин и на другом эшелоне отправляли их в Красноярские лагеря. Почти все отделенные мужчины были обречены на верную смерть. Оставшиеся семьи (которые в основном состояли из женщин, стариков и детей) были переселены в отдаленные районы России. Таким образом, из Литвы в 1941 году было выслано около 30 тысяч человек. Наш эшелон отправили в Алтайский край, где год работали в тайге на лесозаготовке, а летом 1942 года более 2000 литовцев из Алтайского края эшелонами и баржами повезли на Крайний Север. Когда на барже приплыли к устью Лены, там на отдельных участках было высажено около полторы тысячи наших соотечественников. Остальных людей на морской барже перевезли на Янскую бухту моря Лаптевых. С бухты колесный пароход "Седовец", пыхтя и дымя, тащил шестьсот наших душ, наверное, в самую преисподнюю. Сначала плыли по открытому морю, провожаемые множеством нерп. Они выныривали рядом с баржой и плыли, не спуская с нас глаз. Далее шли руслом Яны. Еще через некоторое время начали появляться серые, на несколько сантиметров из воды вылезшие, пятна суши. Наконец из этих "пятен" по обеим сторонам русла сформировались низкие, серые, илистые берега. По мере нашего передвижения вверх по руслу Яны возвышались песчано-илистые берега. Через пару часов увидели первые признаки человеческого существования: на правом берегу Яны торчало несколько юрт, в реке на якоре стояли пять-шесть деревянных барж, возле которых кружился маленький пароходик "Качуг". Эта местность называлась Коугустах ("Гагарье место" — якут.). Она как две капли воды была похожа на Быково, куда высадили первую группу наших ссыльных.

В Коугустахе сопровождавшие нас солдаты, между собой переругавшись, ходили по юртам и искали каких-то начальников. Около четырехсот наших литовцев перегрузили на другую баржу и куда-то повезли вверх по Яне. Остальных 186 человек (55 семей), среди которых была и наша семья, загнали в деревянную баржу

и, сплавно около трех километров вниз, причалили к левому берегу.

Не видно было никаких начальников, солдаты бесследно исчезли (навсегда). Мы сидели в барже и чего-то ждали, хотя все хорошо знали, что ждать нам нечего, что дальше нас не повезут, а надо побыстрее освободить баржу и начать "новую жизнь". Но выходить на голую тундру очень не хотелось. Через некоторое время в трюм спустился шкипер. Увидев, что мы не выгружаемся, он начал на нас страшно кричать и требовать, чтобы в сию же минуту мы с баржи убрались к чертовой матери. Пропустив мимо ушей всех шкиперских чертей, мы грустно смотрели на берег, на чужую негостеприимную землю, но выходить не решались. Да куда нам торопиться? Насидимся еще на голом берегу: здесь хоть палуба над головой. Минут через десять шкипер опять прибежал к нам и начал уже умолять, чтобы побыстрее освободили баржу.

— С Советской властью шутить нельзя: она шуток не понимает, — уже по-доброму объяснял нам шкипер.

Наконец вылезли на мокрый кочковатый берег. Стоя у самой воды, топтались на месте и боязливо оглядывались по сторонам: не знали куда идти, что делать. Невдалеке заметили пару палаток, из которых подошли к нам какие-то люди. Разговорились. Оказывается, что это были только что привезенные из Ленинграда переселенцы. Их выслали за "непопулярную" национальность. Это были немцы и финны.

Будущие "соратники" в нескольких словах рассказали о наших "задачах и перспективах" и показали невдалеке уже существующее кладбище. Спустя час, из Коугустахской пристани приехал к нам на берег крепко подвыпивший наш будущий начальник и почти царь — Иван Галковский. Он говорил кратко, но вполне ясно:

— Место, на котором стоите, с сегодняшнего дня будет вашей родиной. Упорным и безупречным трудом вы должны будете доказать свою любовь и преданность родной Советской власти и Коммунистической партии, которые, несмотря на кровавую войну, нашли время с вами, сукины дети, тут чикаться, — начальник постоял, пошатался и что-то вспомнив, добавил,— жить будете в палатках, которые вам выдаст прораб Бреславский. А пока ждите его.

Сказав эту зажигательно-патриотическую речь, Гал-

ковский несколько раз крепко выругался, а закончив, шатаясь пошел по берегу, к стоящему вдали домику.

А мы, замерзшие и голодные, стояли на оголенной мокрой земле, на которой простирались какие-то серо-коричневые, похожие на нити растения. Переминаясь с ноги на ногу, смотрели на свинцово-серое небо, болотистую тундру и знали, что крестами отмеченное место вечного покоя уже "обжито".

* * *

Жили в двух палатках. Они не были маленькими, но как могли в них поместиться 186 человек и даже жить — сейчас не представляю. Но уместились и жили! Спали, конечно, посменно, чередуясь. Хоть и холодно было, но старались, уступив постель другому, быть подольше в тундре. Вечером второго дня прораб Бреславский созвал всех ссыльных и приказал побыстрее строить юрты. Он нам объяснял, что со дня на день мороз может сковать оттаявшую поверхность земли и мы останемся без дерна, а без него юрт не построишь. Заканчивая Бреславский нам сообщил, что для постройки юрт никакого инструмента дать не может, потому что у самого ничего нет. Для такого строительства особых инструментов и не требовалось: достаточно было иметь два топора, пилу, долото и десяток лопат.

В следующем году, мы, оставшиеся в живых, будем строить юрты меньших размеров, на две-три семьи. Везде, где только возможно, будем применять многовековой опыт якутов. Двери будем ставить на деревянные оси. Окна обтягивать не мешковиной, а налимьей кожей: и светлее, и ветер не продувает. Но все это будет впереди. А вот сейчас мы собирались встретить зиму по своему разумению. Сейчас мы, коугустахские литовцы, строили три юрты. Торопились не жалея сил, старались в кратчайший срок и качественно их построить. Знали, что это — дело нашей жизни. С сибирскими морозами мы уже познакомились в Алтайском крае. Страшно! Теперь, очутившись на северной кромке Азии, мы понимали, что Север шуток не понимает.

На третьи сутки после нашего приезда начался мелкий, нескончаемый дождь. Вечером, за день промокшие, пришли в палатку и улеглись спать. Мокрые, уставшие и

как собаки голодные, прижавшись к земле и к друг другу, крепко спали. Рано утром кто-то первым вышел из палатки и от удивления воскликнул:

— Боже ты мой! Сколько снега навалило!

Тут нам было не до сна. Подымались, несмело подходили к палаточному выходу и высунув головы, оглядывались: снега навалило более полметра. Испуганные, растерянные, как бы спрашивая друг друга: "Что же теперь с нами будет?",— столпились у выхода. Которые посмелее, выходили из палатки, постояв, потоптавшись несколько минут, возвращались обратно. Но надо было что-то делать. Стали выходить из палаток, разжигать костры, готовить еду и у костров сушить одежду. Чуть освоившись и приведя себя в относительный порядок, пошли к строящимся юртам и продолжали прерванные работы. Мы не знали "что день грядущий нам готовит": мороз, пургу или еще какую-то чертовщину.

Снег покрыл полметровым слоем всю тундру. Суша очень резко отличалась от воды: ярко белела тундра и угрожающе чернела вода. Чернела Яна, чернели различные протоки, чернело неисчислимое множество больших и малых озер, которые составляли куда большую часть площади, чем суша. В этом нашем несчастье все счастье было в том, что обошлось без мороза. Воздух потеплел, снег начал вскоре таять и мы до морозов окончили строительство юрт.

* * *

Утром, когда я шел на стройку юрты, меня остановил начальник и коротко, но властно сказал, чтобы я сейчас же шел на рыбалку.

— Иди на берег,— сказал он, — тебя там ждут. Будешь рыбачить,— и всё, никаких пояснений.

Опять двадцать пять. Но эта новость запахла рыбой: если буду на самом деле рыбачить,— думал я, — то смогу домой притащить какую-нибудь рыбину, Бабуня "сварганит" рыбную похлебку и нам жить станет веселей. Пошел на берег в указанное место и нашел возле невода стоящих и кого-то ожидающих трех среднего возраста ленинградцев. Через пару минут к нам подошел пятый. Это был Юозас Гудюргис — скромный, искренний, бескорыстный журналист из Каунаса. Его интеллигентность и

тонкое вежливое обхождение пробивалось через грубую рабочую одежду. Не спрячешь врожденное или годами нажитое. Неловко я себя чувствовал, стоя у невода: не знал, что делать, что говорить, а спросить стеснялся. Стоял и смотрел на баркас и на невод, как баран на новые ворота. Юозас Гудюргис позже мне признался, что его самочувствие было не лучше моего. Тем временем ленинградцы по деловому перебирали невод и чувствовали себя, как рыба в воде (так нам с Гудюргисом, по крайней мере, казалось). Скоро выяснилось, что ленинградцы были такие же профаны, как и мы. Среди них, знатоком по рыбодобыче, оказался только наш бригадир Адам. Его осведомленность заключалась в том, что он несколько раз издали наблюдал, как ленинградские рыбаки на Неве ловили корюшку.

Первый раз мы закинули невод так неумело, что позже, встретившись даже через несколько лет, имели возможность вспомнить и вдоволь посмеяться. Обсудив и обговорив все замеченные свои ошибки, второй раз закинули невод относительно лучше и поймали три-четыре сотни килограммов рыбы. Прорыбачив до вечера, за день поймали около полуторатонн серебристо-трепещущей рыбы. Кроме кондёвок и муксунов было несколько больших нельм и очень больших,, но весьма несимпатичных, зелено-коричневого цвета налимов. Взяв с собой несколько муксунов, мокрый, усталый, но счастливый, в темноте побрел к своей палатке. Там отдал рыбу ждавшей меня Бабуне и, сбросив с себя пиджак, повалился на землю спать. Когда Алюкас с моих ног стаскивал сапоги, я уже спал.

Рано утром, разбуженный Бабуней, пялил на себя невысохшую одежду, ноги обматывал портянками и натягивал мокрые сапоги, второпях хлебал уху, сваренную ночью Бабуней и взяв с собой в карман пару кусков вареной рыбы, побежал к нашему баркасу. Почти всего рыбачьего времени, за исключением незначительных перерывов, приходилось до колени бродить в холодной ледянистой воде. Сапоги у всех, как решето, пропускали воду. От холодной воды особенно больно ныли сухожилья, находящиеся выше пяток. Ныло и кололо до сумасшествия, до отвратительной сладости во рту, до настоящей тошноты. От мокрых толстых веревок, которые, положив себе на спину, напрягаясь тянули, через пару часов мы бывали мокрые до самых ушей. От жирной и обильно съеденной рыбы наша

славная бригада уже на следующий день страдала поносом как по заказу. Часто невод тянули втроем, а двое, отбежав в сторонку, мучились со спущенными штанами. А бывало и наоборот: двое тянули, а трое... От сильнейшего поноса за две недели ослабли, исхудали, еле держались на ногах. Придя поздно вечером в палатку засыпал, не успев и глаза закрыть. Спал, пока меня Бабуня не начинала будить. Спал мертвецким сном, несмотря на то, что ото льда и вечной мерзлоты меня отделял слой не толще 15 сантиметров талой мокрой земли.

Однажды, вернувшись с рыбалки, увидел у палатки ожидающего меня Алюкаса. Палатки были пустые: все люди перебрались в юрты. Некоторые еще ходили возле палаток, подбирали оставшуюся мелочь и несли на новое место жительства последние вещи. Мама, Алюкас и я на носилках перенесли в юрту нашего отца.

* * *

Прошло коротенькое северное лето 1943 года. Окончилась осенняя путина. Уже давно прошли все сроки ледостава, а Яна без устали гоняла свои пенистые волны. Несколько раз она покрывалась льдом и казалось, что река уже стала, но, смотришь, проплывет парами пыхтя "Качуг", размешает своими колесами всю реку, ветер угонит в какую-нибудь заводь все льды и льдинки и мы опять на баркасе едем рыбачить. Вода холодная, обувь никудышная. Когда приходится дольше в воде постоять, то так заноют ноги, так заломит в суставах, что даже голова закружится, а в нее лезут разные думки о скорейшем конце всех мучений, о быстрейшем окончании рыбалки и спасительном ледоставе.

Рыбалка наконец закончилась. Яна замерзла. Вытащили на берег баркасы, развесили невода. Вечером из "колхоза" кое-как по тонкому льду перешел Яну: хотелось у Шмы и Бабуни хорошо отогреться, сытно поесть, выспаться, а на следующее утро сухому прийти в "колхоз" и со всей бригадой ставить под лед сети. Выспавшись, рано утром вышел из юрты, взглянул на Яну и... не поверил своим глазам: на том месте, где я вчера вечером проходил пешком, сегодня большущие волны с пенистыми вершинами гонялись друг за дружкой. Льдин на реке не было и в помине. Вода на Яне поднималась на глазах, волны уже

достигали угол бани, а дрова, припасённые для бани, были смыты и ветром куда-то угнаны. Плыть в "колхоз" не было ни смысла, ни возможности.

Каждые десять минут то один, то другой человек выбегал из юрты посмотреть насколько поднялась вода. На берегу не успевали переставлять метки. К полудню баня со всех сторон была затоплена водой и большущие волны, разбившись о ее деревянную стену, перебрасывали свои брызги на другую сторону строения. Стоило только вода еще немного подняться и она уже подошла бы к нашей юрте.

Начальники, под предводительством Галковского, сели в баркас и отправились на пристань отсиживаться. В поселке из начальства остался только новый прораб Кирса-нов. Думаю, он, ни минуту не задумываясь, тоже "почимчиковал" бы с Галковским, но у него была больная жена и поддержать компанию завпрома никак не мог. Кирсанов после обеда собрал самых крепких ребят и на легком баркасе отправил на пристань за помощью. Часа через три, уже темнело, вернулись смелые посланники, конечно, без результатов: начальник пристани, прочитав послание Кирсанова, головой только покачал. На пристани стоял в подветренном месте только один колесный пароход "Качуг", но если бы он выплыл на середину реки, то через несколько минут шторм выбросил бы его на берег. Начальник пристани посоветовал нам забираться на юрты и ждать "у моря погоды".

— Спасибо за совет! До этого и сами как-нибудь бы додумались.

Темнело. Ночи уже были длинные и темные. Вдруг в юрту вбежал Владас Кальковас и закричал не своим голосом:

— Вода на нас прет из тундры! Спасайтесь на крыше! Весь день мы бегали на берег реки, ставили метки, наблюдали за подъемом воды, а совсем забыли, что берег и есть самое высокое место в тундре. Море запрудило все протоки и озера (вот почему они здесь соленые!) и единственной сущей оставались наши юрты. Забрался я на юрту и сверху посмотрел — страшно: кругом бескрайнее море, везде бушующая вода, вверху грозное, обтянутое темносерыми тучами небо и на этом свинцовом фоне стоял беспомощный ряд черных продолговатых юрт.

Некоторые со своими скудными тряпками уже начали забираться на юрту, но большинство выжидало. Никто не хотел оставить теплую юрту и на всю ночь очутиться на сильнейшей ветру посреди клокочущего моря. На крыше было не только страшно, но и невозможно без прикрытия усидеть: холодный пронзительный морской ветер пронизывал до самых костей и поминутно забрасывал на юрту водяные брызги.

В юрте господствовала несвойственная тишина. Нервы у всех были натянуты до предела. Люди говорили шепотом, многие крестились, у некоторых губы безмолвно шевелились, читая про себя молитвы.

Наша судьба зависела от воли Всевышнего.

Вода неудержимо поднималась. Совсем недалеко от наших юрт втемноте проплыли две большие льдины. Ветер рвал все в неистовом бешенстве. Пришедшая из тундры вода через щели пробивалась в юрту. В воде уже плавали половые доски. Только печка-полубочка, вроде ее совсем не касалась окружающая тревога, топилась, весело потрескивая. Она была единственным источником не только тепла, но и света: по какому-то неведомому внутреннему голосу никто не решался пользоваться лучинками. На печку были устремлены взоры всех обитателей юрты. Многие решили 0'бождать, когда поднявшаяся вода затушит печку, тогда со своим нищенским скарбом забираться на крышу и, закутавшись в одеяло, ждать конца шторма или...

Печка топилась... Тяга была мощнейшая. Как только кто-нибудь подбросит охапку дров, они мигом воспламенялись и со свистом горели, излучая свет и тепло. Уже не было необходимости выходить на улицу для измерения подъема воды: каждая семья на своих нарах имела соответствующие отметки и, не спуская с них глаз, следили за каждым миллиметром. Вода, хоть и незначительно, но поднималась. Когда совсем стемнело, я вышел из юрты оглядеться и тут же в совершенной темноте, отбившись от рядом стоящей малой юрты, волна окатила меня холодными всплесками. Из Яны набежавшие волны с брызгами разбивались о наши юрты и пройдя их, более спокойно уходили вглубь тундры. Порывы ветра рвали вершины волн и заносили брызги высоко над юртами. Глубина воды у первой юрты была около 40 сантиметров. Пронизывающий влажный ветер пронизывал до самых костей.

Было холодно. Не переставая шумели волны. Становилось страшно. Когда побывав несколько минут на улице, возвратился в юрту, десятки тревожных голосов с разных углов задавали один и тот же вопрос:

— Как на улице?

Я только пожал плечами. А что ответишь?

К полуночи стало ясно, что вода не поднимается. Через некоторое время увидели, что, хотя и очень медленно, она стала убывать. Всем стало легче, спокойнее. Послышались несмелые и негромкие разговоры, они все усиливались и веселели. Дети уснули первыми. Взрослые долго еще всякой посудой черпали с пола воду и ведрами выносили на улицу. Наконец, хорошо растопили печку и улеглись.

Сквозь сон слышал, как "директор бани" Жильвитис кому-то говорил, что уже один угол бани находится на суше, а ветер совершенно стих.

Утром переправился на правый берег Яны. Большущие отлогие волны — мертвая зыбь — одна за другой медленно двигались вдоль реки. Крепчал мороз. Была еще очень высокая вода. Чайки стаями низко летали над рекой, говорят, к хорошей погоде.

* * *

Весной 1943 года в забытом - Богом и людьми захолустье кое-кто начал строить юрты, и мы собирались продолжать свое существование. С судьбой смирились, бороться было не с кем. Даже поначалу своего "ангела-хранителя" спецкоменданта два-три года в глаза не видели. Мы были похожи на пассажиров утонувшего корабля, судьбой выброшенных на остров каменного века.

В течение первой северной зимы умерли почти все взрослые мужчины. Невероятно скоро, за -год-полтора, поменялись поколения. Люди, закаленные жизненными бурями и имевшие большой опыт, эти люди примолкли, посторонились: их жизненный опыт ничего не значил — здесь все решали физическая сила и выносливость. Вместо них выдвинулись и переселенческой колонии задавать тон стали вчерашние пацаны. Молодость была источником их физической силы и неудержимого энтузиазма. Им были свойственны риск, смелость и сорвиголовая авантюра. Старшее поколение, наблюдая за нами, жалело нашу

молодость, передавало нам патриотические чувства, делилось воспоминаниями о Родине, пело литовские песни. Мы были им благодарны за это неоценимое сокровище и сердцем обещали его перенести через все невзгоды. Многому и полезному мы научились и у живших на Севере русских, на практике пользовались также тысячелетним опытом якутского народа. Нам мало импонировали умственные заключения людей зрелого возраста, но мы безгранично восхищались доблестью риска и физической выносливостью. Мы, мальчуганы, за год ставшие мужчинами, были ответственными за судьбы своих братьев и сестер, за жизнь отцов и матерей. Надо было жить.

Надо было строить юрты, сплавлять плоты, ловить рыбу и искать в море дикие острова с большим скоплением рыбы. Надо было охотиться на морского зверя, под лед ставить сети и закидывать невода, научиться управлять собаками и ориентироваться во время пурги, а в случае необходимости, спать в тундре на снегу.

Жизнь с нас требовала того, чему не учили ни родители, ни школа, ни гимназия. Не один и не десять раз, стоя до паха в ледяной воде, с напряжением вытягивая невод, хотел бросить все к чертям собачьим, выпрыгнуть из воды и, убежав в юрту, уткнуться Бабуне в грудь и прошептать:

— Бабуня, дорогая. Я больше не могу.

Но десятки раз я пересиливал себя, переносил временную слабость и не только не отставал от своих сверстников, но старался быть смелее, сильнее и выносливее их.

Пишу это, конечно, не только о себе, но о всем нашем поколении. Мы все так думали, все так учились и все так работали.

На Севере пришлось приспособиться к условиям, которые нам диктовала жестокая природа. Приблизительно с 1947 года мы начали обзаводиться собаками. Восемь месяцев продолжалась зима и все восемь месяцев собаки были единственным транспортом. Ежедневно на них возили лед и дрова, ездили проверять сети, а когда дни становились длинными — мчались на море охотиться на нерп. На собаках .проделывали и дальние рейсы: ездили за 200—300 километров. С 1947 года почти в каждой переселенческой семье было по две-три собаки.

Янский рыбзавод содержал несколько нарт. Полные — классические — нарты имели по 10-12 собак. На такую

нарту грузили по 300-400 килограмм поклажи и, кроме каюра, сидели два человека. За день такая нарта проезжала около 70 километров. Заводским каюрам часто приходилось совершать тяжелые и опасные поездки. Нарты попадали в пургу, приходилось блуждать, ночевать на снегу в тордохах. Дома в кругу своей семьи каюр бывал в качестве гостя. Часто у него не было не только теплой постели, но и горячей похлебки. Мамой сваренную уху ему мало приходилось есть. На Яне каюрами долгие годы работали трое литовцев. Самый младший из них — Вла-дас Кальковас (теперь проживает в Польше). Самым исправным и аккуратным был Альгис Шапаускас (живет в Вильнюсе, Антакальнис, И.Вилейшио 27-26. В 1989 году ездил в Коугустах, в Юдей и в Кресты), ну, а самым смелым был, конечно, Витаутас Скрабулис (живет в Друскининкай, Мизаро 11). Эти ребята своей честностью, трудолюбием и смелостью выделялись среди других каюров.

Впереди упряжки мы ставили собаку-передовика. Передовик у хорошего каюра был всегда привилегированным: его никогда не понукали, несмотря что алак у него обычно бывал ненатянутым. Рядом с передовиком всегда запрягали какую-нибудь послушную собаку. Через три-четыре месяца она тоже знала команду и могла вести нарту.

Управление нартой — дело крайне несложное. Желая повернуть влево, каюр дает команду "нр-р-р-р!", поворачивая вправо, командует: "тях, тях, тях!", понукаемая команда: "бат, бат, бат!". Самая для собак приятная команда — это та, которую вполголоса сказав, собаки слушают: "то-ой, то-ой, то-ой" (без восклицательного знака!). Думаю, ясно, что это означает "остановиться".

Хорошо знать команду и послушно ее исполнять еще не значит быть хорошим передовиком. Долгое время у меня передовиком была черная, некрупная собака Цыган. Он никогда не "проказничал", ходил всегда "печальным" с низко опущенной головой, но был отличным передовиком. Однажды, кажется в марте, время уже было светлое, ехали из Крестов в Юдей. Было нас трое: Петя Мусс, Павел Михайлович и я. Погода стояла отвратительная: уже несколько дней свирепствовала пурга. Пока ехали лесотундрой по реке, не было опасности заблудиться. Поздно вечером приехали в Застанах. К ночи пурга разбушевалась не на шутку: сам черт, по-видимому, свадьбу справ-

лял,— как говорила моя Бабуня. Переночевали в теплой юрте, хорошо отдохнули, но ехать дальше никак не могли: началась тундровая равнина, а пурга еще сильнее лютовала. До Юдея оставалось 55 километров пути. Сидим в юрте и говорим только о погоде, ждем, чтобы хоть чуть-чуть ослабел ветер. К полудню нам показалось, что пурга как будто стихает. Через несколько минут мы уже были возле нарты и "бат, бат!". Не успели и километра проехать, как с новой силой опять небо с землей смешалось. Впечатление такое, что мы как бы в парном молоке находимся: кругом все белым бело и больше ничего не видно. Снег лезет во все складки, забивается во все щелочки. Во время пурги температура воздуха понижалась до -20 С, а поэтому снег у лица и рукавов моментально превращался в лед. Не успеешь очиститься, как лицо (особенно ресницы и брови) опять покрывались льдом. Видимости никакой. Впереди видели .только "хабаргонщиков" и хвосты второй пары собак. Цыган, которого не видели с самого Застанаха, уверенно вел нарту только ему одному известным путем.

В таких случаях каюры команд собакам не дают: их только можно сбить с правильного пути. Поэтому мы ограничивались только короткой командой "бат, бат". От Застанаха тундра была ровная, берега проток и озер низкие. Иногда, перед небольшими подъемами, когда собакам становилось тяжелее, мы соскакивали и бежали рядом с нартой, кое-где ее подталкивая. Одолев незначительные неровности, на ходу опять заскакивали и ехали без остановок. В пути находились уже длительное время, вдруг на ровном месте собаки одновременно остановились и ни с места. Мы нарту шевелили, толкали, собак понукали, но все напрасно: наш транспорт стоял как вкопанный. Держась за потик, я пошел по упряжке к Цыгану. Отойдя на три шага, я уже не видел нарты: все исчезло в белых вихрях снега. Видел только несколько собак, спокойно лежащих у моих ног. Пройдя еще пару шагов, увидел свернувшегося в клубок и преспокойно лежащего Цыгана. Все остальные собаки облизывались, на месте крутились и собирались последовать примеру передовика. Что за чертовщина? .Хотел шагнуть еще шаг вперед, но головой уперся о какую-то стену. Это была обледенелая, покрытая снегом, стена моей юрты. Мы были дома.

Пять-шесть часов собаки бежали, тащили тяжелую нарту,

привезли нас к дому и, выполнив свой долг, собирались отдыхать. Думаю, что мы им казались, мягко говоря, странными: у самого своего дома, слезшие с нарты, ее тянем, толкаем, их, бедных, понукаем и как ослы орём своё дурацкое: "бат, бат!".

* * *

В конце марта, когда солнышко большую часть суток уже проводило с нами, мы ездили на море охотиться на нерп. Ловили их астраханским методом: якуты этим промыслом не занимались, они боялись моря больше, чем черт ладана и ни зимой, ни летом к нему не подходили. На море в торосах под глубоким снегом они имеют ледовые норы с незамерзающими прорубями. Нерповые норы с поверхности бывают незаметные и недосягаемые для посторонних. Если бы и появился в их логове хищник, все нерпы в одно мгновение соскочили бы в воду, а после, за несколько десятков метров, вылезли бы в другую, запасную прорубь и преспокойно отдыхали. Нерповые норы нам находили собаки, а если точнее — то сучки. Мы их и держали для нерповой охоты.

Отъехав около 30 км в море, из упряжки распрягали сучку и отпускали на волю. Она, повертевшись некоторое время возле нарты, начинала большими зигзагами бежать в одном направлении. Упряжка с лаем следовала за "барышней". Сучка, выпрямляя зигзаги, ускоряла свой бег. Наконец, она пулей устремлялась в одну точку. Разыскивая нерповые норы, мы ехали в нарте по одному. Ехали не как обычно, сидя с боку, а верхом, как всадник на коне, крепко накинув на руку петлю потиковой веревки. Когда отпускали сучку, начиналась самая интересная часть охоты. Сучка как бешеная летела по прямой, не обращая внимания на преграждающие ей путь ледовые горы и торосы. Вслед за ней, вытянувшись в струнку, не отставая, неслась упряжка собак. Кайр, слившись с нартой, в снежном облаке, больше летел по воздуху, чем скользил по снегу. Через километр-полтора безудержного бега сучка вдруг останавливалась и, понюхав снег, спокойно ложилась невдалеке. Она выполнила свое задание и сейчас, высунув язык, отдыхала. Через считанные секунды к этому месту с лаем и шумом останавливали свой бег собаки. Они, задохнувшись от бега, устремлялись скорее поню-

хать снег и потоптавшись на месте, тут же ложились отдыхать. Собак больше ничто не интересовала. Каюр-охотник слезал с нарты, распутывал веревки, стряхивал и выковыривал отовсюду с одежды снег и начинал лопатой копать. Откопав слой рыхлого снега, натыкались на ледяную корку нерпового логова (за несколько лет охоты, ни разу не случалось, чтобы собака ошиблась). Легко лопатой пробивали ледяную скорлупу и нас тут же обдавало сильнейшим ворованным запахом. Перед нами открывалось большое, просторное логово. В середине ледового обиталища зияла довольно большая прорубь, в которой колыхалась вода, свидетельствующая, что несколько мгновений до разрушения панциря в прорубь устремились "заседавшие" здесь обитатели.

В проруби ставили мешки, связанные из крепчайшего шпагата, ячея которых была 150х150 мм, глубина мешка достигала 2—2,5 м. Мешок под лёд устанавливали так, чтобы нерпа могла без препятствий из воды вылезать наверх. Перед выходом на поверхность, нерпа плывет прислонившись спиной ко льду. Не обращая внимания на мешок, она свободно пролезает через оставленные между льдом и мешком провесы. С логова нерпа всегда ныряет в воду вертикально вниз и головой попадала в мешок. Установив мешок, высоко над торосом на длинной жердине подымали флажок, чтобы приехав через пару дней, могли быстрее найти это место. Через два-три дня, проверяя поставленные мешки, довольно часто находили в одном мешке две, а иногда и три нерпы. Если вытаскивали еще живого зверя, то собаки с лаем кидались на него. Неживая нерпа их не интересовала.

Нерповая охота была для нас крайне необходимой. Нерпа — предмет съедобный, а в марте наши ресурсы были истощены, пищевые запасы съедены. Вкус нерпового жира напоминает кастровое масло и имеет запах сильно протухшей рыбы. На этом жиру варили пончики и им заправляли баланду, но в сыром виде ели его только в крайних случаях.

Пойманные нами нерпы никакой пользы государству не приносили: наши засольные мастера не знали толком, что с ними делать. В 1949 году жир пойманных нерп лежал на складе до тех пор, пока совсем протух и, наконец, его выбросили. Летом 1950 года, из-за вони от этого жира, в Юдее даже комаров не стало. Но, несмотря на

все это, на следующий год опять тот же план, та, же охота и та же участь нерпового жира.

Мы, представители трех наций, обреченные на гибель, жили в одинаковых условиях и все невзгоды делили на ровные три части. Казалось, что равенство между спецпереселенцами будет до тех пор, пока мы будем в неволе. Но время и международные политические события скорректировали и это наше равенство.

В 1951 году президент Финляндии Урхо Кекконен, приехав в Москву, вел переговоры с правителями России. Сам Бог только знает, о чем они говорили. Но, видать, президент Финляндии коснулся и вопроса о своих соотечественниках, находящихся в сибирской каторге. Вскоре после этого визита комендант Лебедев, приехав к нам в Юдей, сообщил финнам-переселенцам, что они с этой же минуты являются свободными гражданами Советского Союза. Финны стали равноправными гражданами и могли делать все, что им заблагорассудится. Могли уехать хоть куда и хоть когда, но... не имели права проживать на

своём старом довоенном месте, не могли проживать в селениях, находящимся от Москвы или Ленинграда ближе, чем 101 километрах, не могли жить ни в одной столице союзных республик и ни в одном "стратегическом" городе, не могли требовать возврата своего имущества, оставленного на родине. Но все же в Якутии они могли и не жить, а мы литовцы — были обязаны.

Посетив в 1955 году Москву, канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр, тоже о чем-то говорил с Никитой Хрущевым. Не успел Аденауэр после переговоров прилететь в Германию, как спецкомендант объявил, что все немцы-спецпереселенцы с этого момента являются свободными гражданами. Они могут уехать куда только пожелают, но... на таких же условиях как и финны.

Мы не ждали таких милостей. У нас не было ни Кекконена, ни Аденауэра. Снечкус и ему подобные не хотели о нас и думать. Мы были их врагами, но поскольку эти "правители" отождествляли себя с литовским народом — мы были "врагами литовского народа". Не ждали милостей ни из Вильнюса, ни из других мест. Мы не имели на свете никаких защитников, но у нас было то, чего не было ни у ленинградских немцев, ни" у финн-чухонцев. У нас была Родина Литва, реальная земля, на которой испокон веков жили литовцы, живут и сейчас и будут жить. А могли ли этим похвастаться русские немцы или финны? Кекконены, аденауэры и разнообразнейшие снечкусы приходят и уходят, а Родина всегда остается, она всегда ждет своих детей. При первой же возможности мы подняли крылья, и через два года почти все уехали на Родину. В Литве никто нас не ждал. Нас били, выгоняли назад, в тюрьмы сажали, но если часть наших на год, на два и отступили, так это только для того, чтобы опять, с еще большим усилием "штурмовать" стены родной земли.

А как немцы? А финны? Конечно, не все они остались в Якутии, большая часть распылилась по широким степям Казахстана, некоторые приютились в таёжных селениях Сибири, часть, не перешагнув Уральского хребта, застряла в промышленных монстрах России. И только крайне малая часть немцев достигла родного фатерланда.

А финны? Даже в Карелии не могли обосноваться.

Не могли? Не пустили!

Тундровые якуты не живут оседло. Природные условия заставляют их кочевать. Лето и осень они проводят у рек и проток. Там они живут в тордохах, рыбачат, питаются рыбой и дичью. У рек в вечной мерзлоте они выдалбливают неглубокие подвалы-ледники, но почему-то туда закладывают уже несвежую рыбу и птицу. Этим вонючим кормом кормят собак, а когда прижимает голод... едят и сами. Зимой якуты перебираются подальше от рек на более высокие тундровые места, где растет олений мох (олений лишайник, ягель). Якуты, занимаясь оленеводством, не могут жить оседло: после выпаса в одном месте они со всем стадом перебираются за двадцать-тридцать километров в другое место и там живут два-три месяца.

Олени питаются только подножным кормом: своими копытами роют крепко сбитый, но не глубокий снег и едят лишайник. За зиму они так исхудают, что весной чуть держатся на ногах. От этих красивых, смирных животных остаются только кости и мех, причем и он очень безобразно линяет. Такой исхудалый домашний олень редко когда весит более пятидесяти килограммов. Весной домашних оленей сгоняют пастись ближе к морю, а дикие —огромнейшими стадами из лесотундры бегут через тундровую полосу на морские острова. Там они живут привольно: на островах хорошо откармливаются, водой они защищены от волков и людей, там постоянно веют свежие морские ветры, которые защищают оленей от бесчисленных комаров.

Якуты, кочуя в бескрайних тундровых далях, имеют в различных "стратегических" местах юрты и тордохи. По надобности, они с семьями, со всем своим скарбом и собаками, перебираются в эти юрты и какое-то время там живут. Для временных остановок ставят- походные тордохи. В пустой юрте или тордохе, зимой всегда есть спички, растопка и сухие дрова. Раньше, когда в тундре хозяйничали одни якуты, в юртах оставляли чайники и необходимую еду. Человек, переночевав в такой юрте, уходя оставлял после себя такой же порядок, какой нашел. Это — основной неписаный закон тундры, которому все подчинялись.

Якуты, зимой разъезжая на оленях, возят разные грузы. Ездят по бездорожью определенными маршрутами,

которые проходят по местам, где растет олений мох. Проехав 15—20 километров, якуты, не распрягая оленей, дают им полчаса отдохнуть и попастись. Когда останавливаются на ночлег, распрягают оленей и отпускают в тундру на ночь пастись. Чтобы олени далеко не ушли, нескольким вожакам на шею привязывают да веревке "шанхаи" (толстая, метровой длины палка) и опускают их до уровня колен передних ног. Болтаясь поперек ног, "шанхаи" не дает вожаку уйти далеко от стоянки, а от вожаков не отлучается и все стадо оленей. Утром идут якуты с длинной веревкой их ловить. С поднятой веревкой до уровня рогов окружают пару десятков, еще копающих ногами снег, и так всю кучу ведут к нартам. Там их запрягают и идут ловить других. Если в караване много нарт, то каждое утро на поимку и запряжку оленей якуты теряют не менее двух часов. Когда все олени уже запряжены, якуты не торопятся ехать, они идут в тордох чаёвничать. Не напившись чаю, они никуда не двигаются: "Чай не пил — откуда сила будет?".

У тундровых якутов основное зимнее занятие — охота на голубых песцов. За пойманного песца 1-го сорта охотникам платили по 500 рублей за штуку (по ценам 1946 года). Ловили якуты песцов деревянными пастями. Песцовые пасти — это большое, сложное сооружение, сделан-' ное исключительно »из дерева. Высота- пастей около метра, длина — три, а ширина — более полметра. Такие пасти только придавливали песца, Не повредив его шкурку. Пасти были расположены на высоких местах и на большом пространстве. За день охотник не мог объехать ни десятой доли своих владений. К тому же, можно сказать, они никогда и никуда не торопились.

Для перевозки большого количества груза якуты собирали караван оленьих нарт. В нарту запрягали по два оленя. Пару оленей второй нарты за головы привязывали к, первой нарте, а ко второй нарте привязывали "тягачей" третьей нарты. Таким образом, из восьмидесяти нарт была сделана целая вереница. Каюр вереницы сидел на передней нарте и в одной руке держал длинную (около 2,5 метра длины), легкую палку, а в другой — веревку, которая была привязана к голове правого оленя. Если нужно было вереницу повернуть направо, каюр подтягивал к себе веревку и поворачивал первую пару оленей направо. Если нужно было поворачивать налево, каюр

палкой тому самому оленю — запряженному справа — стукал с правой стороны по боку и олени поворачивались налево. Вот и все несложное управление.

В тундре, особенно в полярную ночь, ни дорог, ни ориентиров не было. Направление якуты устанавливали по звездам, по установившемуся ветру или чутьем. А чутье — дар врожденный. Якуты в полярную ночь на дальнем пути чувствовали направление даже по стуку нарты. У моря весь снег бывает бороздчатый доминирующими ветрами. С северо-запада на юго-восток тянутся длинные, острые и очень крепкие снежные борозды-наструги. Они хорошо выдерживают человека, выдерживают и нагруженную нарту. Когда нарта едет, то задние концы полозьев падают со снежных настругов вниз и слышится стук, характерный только для определенного направления. В зависимости от направления нарты, один конец полоза соскакивает от наструга на какое-то время быстрее, чем второй. В темноте по монотонному стуку нарты якут чувствует верность выбранного направления.

Якуты ездят и на собаках. Их собаки низкого роста, вечно облезшие. У меня сложилось впечатление, что якутские собаки круглый год линяют. Они мирно уживались с домашними оленями и не обращали на них никакого внимания, но за то со страшным лаем бросались на наших собак и на нас.

Я пишу только о тундровых якутах Усть-Янского района, среди которых мне приходилось длительное время жить. Я совсем не касаюсь таежных якутов, ибо образа жизни я не знаю. А все обобщать — дело непозволительное. Если в Литве (где территория 65 тысяч кв. км и около 3,0 миллионов литовцев) жемайтисы^¹ своим языком и характером очень отличаются от аукштайтисов, а дзукасы от сувалькетисов, то что и говорить о якутской нации, имеющий только 285,7 тысяч человек, но разбросанную на огромнейшем в 3.000 тысяч кв. км пространстве, на котором свободно могли бы разместиться 46 Литовских республик.^²

Тундровые якуты последним куском хлеба готовы поделиться с незнакомым, они доброжелательны, в своей юрте всегда найдут пришельцу место для ночлега.

Проезжая мимо якутов, множество раз приходилось у них останавливаться, а иногда и ночевать. Их юрты никогда не запирались. На замок якут смотрел (50 лет тому назад: сейчас не знаю) с таким же недоумением, как человек воспитанный советским режимом, на блага, капитализма. В любое время суток остановив своих собак можешь зайти в юрту одиноко, стоящую среди бесконечной снежной равнины. Если едешь в апреле или мае, когда вся тундра утопает в лучах солнца, должен несколько минут постоять в юрте у дверей, пока твои глаза привыкнут к темноте. Приехав ночью начинаешь в юрте хозяйничать. У "барабана" (печка-полубочка) всегда с вечера бывают приготовленные сухие растопки и дрова, а возле них на видном месте лежит коробок спичек. Растопив "барабан" и устроив оттаивать собачий корм, начинаешь "варганить" чай. Найдя за печкой чайник или какую-

нибудь кастрюлю, идешь на улицу, набиваешь посуду чистым снегом и ставишь на "барабан". Хлопая дверьми, звеня посудой, бренча печкой, подымаешь со сна всех хозяев. Час спустя, когда в юрте становится теплее, подымается со своей лежанки и к печке подходит старый якут. Пока разговариваешь со стариком, со всех сторон юрты начинают к "барабану" подходить остальные якуты. Когда закипает в чайнике вода, все обитатели юрты уже сидят с разными кружками и следят за каждым твоим движением. Из дорожного мешка обычно вытаскиваешь полбуханки хлеба, немного сахара, несколько штук мороженых кондевок, иногда кусочек кирпичного чая. Разговаривая и чаевничая, всю эту будничную снедь неторопливо съедали.

После чаепития начинается "табак тардыы". Самый старый якут (это, конечно, тот который первый проснулся и подошел к "барабану") в круглую без мундштука трубку закладывает щепоточку махорки, указательным пальцем тщательно её утрамбовывает. Если находилось папироска или сигаретка, то старик её растирал в ладони, бумагу выбрасывал, а табак высыпал в трубку. Все это происходит в полном молчании как какой-то ритуал. Глаза всей семьи бывают направлены на руки старика. А он разжигает трубку, затягивается "дымком" и передает её рядом сидящему. Трубка движется по кругу, "дымок" тянут все. Тянут не только мужчины и женщины, не только подростки и малые девочки, но трубку дают пососать и младенцам, находящимся на руках матери. Малыши от табачного дыма обычно кашляют и это всегда вызывало всеобщий хохот.

В начале июля 1989 года на Яну ездили два: моих товарища, прошедшие со мной все круги ледового ада и оставившие там в вечной мерзлоте своих близких. Это был Альгис Шапаускас и Юлюс Шегамогас. Они побывали в тех местах, где жили литовские переселенцы. На литовских кладбищах в Коугустахе, Романсире, Крестах и в Казачье поставили памятные кресты. Также на кладбище в Казачье они укрепили металлическую мемориальную доску с именами там умерших литовских евреев.

Перевод Ю.ГАСЮНАСА