Мария Александровна Спиридонова — женщина удивительной, трагической судьбы. Родилась она в 1884 г. в дворянской семье в Тамбовской губернии. Будучи гимназисткой, вступила в партию эсеров, активно участвовала в революции 1905 г. В 1906 г., выполняя решение тамбовской организации эсеров, смертельно ранила в городе Козлове черносотенца Г. Н. Луженовского, руководившего карательными экспедициями на ее родине в период первой русской революции. Военный суд приговорил девушку к смертной казни, замененной бессрочным заключением, которое она отбывала на Нерчинской каторге.

Февральская революция 1917 г. освободила Спиридонову от наказания, и она становится одним из организаторов левого крыла эсеров, а после образования партии левых эсеров в ноябре 1917 г. вошла в ЦК и стала ее фактическим лидером.

После октябрьского переворота Спиридонова член ВЦИК и делегат III-V Всероссийских съездов Советов. Резко выступала против Брестского мира. Критиковала большевиков за их карательную политику, за отход от идей социалистической революции, требовала, чтобы правящая партия изменила свою политику.

В июле 1918 г. левые эсеры с оружием в руках выступили против большевиков. Выступление их было подавлено. Спиридонова была арестована 6 июля 1918 г. на заседании V Всероссийского съезда Советов, проходившего в Большом театре. На допросе в Следственной комиссии при ВЦИК 10 июля 1918 г. она показала: «Я организовала дело убийства Мирбаха с начала до конца... Блюмкин действовал по моему поручению». 27 ноября 1918 г. Верховным ревтрибуналом при ВЦИК осуждена к тюремному заключению сроком на 1 год. Постановлением Президиума ВЦИК от 29 ноября 1918 года амнистирована и освобождена из-под стражи.

10 февраля 1919 г. Спиридонова была арестована органами ВЧК по обвинению в антисоветской деятельности и 24 февраля 1919 г. Московским ревтрибуналом «ввиду болезненно-истерического состояния» приговорена к «изолированию от политической и общественной жизни» на 1 год.

2 апреля 1919 г. Спиридоновой удалось совершить побег из Кремля, где она содержалась в изоляции, после чего скрывалась под фамилией Онуфриева в Москве. 20 октября 1920 г. была задержана органами ВЧК и помещена на излечение в лазарет ВЧК, а 5 июня 1921 г., согласно заключению врачей, переведена в Пречистенскую психиатрическую больницу.

После постановления Политбюро ЦК РКП(б) от 13 сентября 1921 г. Спиридонова была освобождена из больницы под поручительство левых эсеров И. 3. Штейнберга и И. Ю. Байкала.

В последующие годы Спиридонова арестовывалась органами ОПТУ—НКВД, отбывала

наказание в тюрьмах, лагерях и ссылках 8 сентября 1941 года Военной коллегией Верховного суда СССР осуждена к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 11 сентября 1941 года в Орловской тюрьме НКВД СССР.

В феврале 1919 года, во время своего второго ареста, Спиридонова, находясь в заключении в Кремле, не раз пыталась связаться с «волей», с товарищами по партии. Она писала письма и через освобождаемых из-под ареста левых эсеров или своих, как ей казалось, распропагандированных охранников направляла их по известным ей конспиративным адресам. Письма эти, как правило, попадали в ВЧК, где после тщательного анализа часть из них отправлялась по указанным Спиридоновой адресам, а другие использовались против нее йри ведении следствия. В письмах этих, находящихся при следственных делах, излагаются ее взгляды на политику советской власти и партии большевиков, а также рассматриваются вопросы о положении рабочего класса, крестьянства, о нарушениях прав человека в Советской России и другие текущие моменты того времени.

В ноябре 1937 г. Спиридонова, будучи арестованной НКВД Башкирской АССР, а затем переведенной в НКВД СССР, написала в 4-й отдел ГУГБ объемное письмо, в котором осветила многие вопросы из истории партии левых эсеров, дала в нем характеристики отдельным ее членам, рассказала о своем отношении к советской власти, Конституции 1936 г., к проблеме применения смертной казни, а также описала незаконные методы ведения следствия, применявшиеся к ней следователями НКВД. О наличии таких писем М. А. Спиридоновой сообщалось в отечественной и зарубежной историографии. В настоящее время документы Спиридоновой готовятся к изданию ассоциацией «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН). Предлагаем вашему вниманию публикацию части письма М. А. Спиридоновой от 13 ноября 1937 года. Орфография и синтаксис сохранены. Исправлены лишь очевидные ошибки машинистки.

В 4-ый ОТДЕЛ ГУГБ НКВД СССР.

Если бы вопрос заключался в моей личной судьбе исключительно, то я бы и теперь, по истечении 9-ти месяцев подследственного заключения со всеми вытекающими из него последствиями, предпочла бы ничего не говорить и не писать, предоставив самотеку или своей на редкость несчастливой звезде окончательные ликвидационные выводы и концы.

Но, как мне сказал в Уфе нарком БАССР БАК¹, от моей позиции продолжали зависеть мои бывшие товарищи, и поэтому в Москве я чрезвычайно ждала возможности ускорить следствие и не по моей вине оно и в Москве затянулось еще на три месяца. В Уфе следствие сразу после ареста приняло такие формы, а позднее, в процессе неутомимого допрашивания, окрасилось таким колоритом, что для меня почти исключалась возможность какого-либо участия в этом следствии.

При первой же встрече с моим следователем зам.нач. (СО) МИХАЙЛОВЫМ² мне весьма недвусмысленно было предложено на выбор положить в обстановку моего подследственного заключения — «кнут или пряник», в зависимости от моего поведения на допросе. «Кнут» — отвечала я, оскорбленная до глубины души.

Все полгода уфимского следствия можно охарактеризовать, как печальную игру или фарс на тему «Укрощение строптивой». Когда удавалось узнать у меня какое-нибудь особо чувствительное или «нетерпеливое» место в психологии, на него нажимали втрое, вчетверо. Так, например, после некоторых трудных происшествий со мной в царском застенке в начале 1906 г. у меня остался пунктик непримиримого отношения к личному обыску. Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму и советской тюрьме до этого своего ареста я после тех (1906 г.) событий все годы долголетних заключений была неприкосновенна, и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. В царское время всегда я чувствовала над собой незримую и несказанную, но очень ощутимую защиту народа, в советское время верхушка власти, старые большевики, со включением ЛЕНИНА, щадили меня и, изолируя меня в процессе борьбы, всегда весьма крепко наряду с. этим принимали меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено. 1937 год принес именно в этом отношении полную перемену и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Обыскивали, когда я шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса. Ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой рукой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы; чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать, так как иначе просто не

представлялось возможности какого-либо даже самого жалкого существования. От этой голодовки я чуть не умерла. Так как та надзирательница тупая и поэтому жесткая и к тому же соответственно почти ежедневно инструктируемая моим следователем была мне особо неприятна при встречах, ее специально приставили ко мне, и она добросовестно и безотдышно отравляла мне жизнь и день и ночь. Ночью иногда больше чем днем. Способы отравлять жизнь в условиях полной подчиненности заключенного его стражнику могут быть разнообразны и неисчислимы.

Когда от тяжелых условий у меня началась цинга и я, зная по опыту, что она у меня может быть катастрофической, а следствие было только в начале, предупредила МИХАЙЛОВА о ней, он мне сказал, что я «Камо», что я притворяюсь, и на мое яростное реагирование на это оскорбление был составлен протокол, как они вообще составлялись на каждую вспышку, которая в рабском состоянии являлась естественным рефлексом, а иначе как рабским своего положения в то время не сумею назвать. Через месяц развитие цинги стало столь ощутительно, что в соединении с ишиасом проводимые еженощно 6-8 часов в холодной сырой с асфальтовым полом следственной камере становились совсем мучительными и я теряла последние силы, несмотря на свое нечеловеческое терпение. Мои близкие знают, что оно обладает огромной, именно не человеческой звериной растяжимостью. Я еще раз попробовала сигнализировать своему следователю. Он ответил: «Дайте показания, я пришлю вам 10 специалистов». И мне пришлось замолчать опять на месяц. Эти долгие ночи, с чем их сравнить. Раздутые, нестерпимо нывшие бревнообразные ноги черно-лилового цвета не умещались и в больших ботинках. Потихоньку я разувалась под столом и сидела или ходила в чулках. К утру они вовсе дервенели и я уходила в свою камеру походкой китаянки, как определил МИХАЙЛОВ. Один раз он смотрел, как я обувалась, и добрым, человеческим голосом, который бывал у него особенно хорош от контраста с обычным его злобным и раздраженным тоном, заметил: «Вы думаете, я не вижу, что они у вас распухли и не лезут

в обувь». Да, он видел, он знал, но надо было дать показания... без них следовательская мысль интенсивно работала только в смысле «усугубления» условий. Этот термин был обычным рефреном в наших ночных беседах. Одним из средств усугубления было помещение меня с двумя соглядатаями, заключенными в крошечную каморочку, где три койки умещались ценой захвата моей койки двумя соседними, для меня оставалось места ровно столько, сколько хватило бы с натяжкой ребенку до 1 года. Клопов с печки мы сметали рукой в миску с водой, они кишели. Пыль, грязь хлопьями и залежами, разрешения убрать и орудий уборки старший не дал. Не для того сажали.

Должна отметить совершенно иное отношение моих верхов. Когда только что приехавший в Уфу Нарком БАК услыхал от меня случайно про мой вшовник и клоповник, он в тот же день через МИНЯЕВА³ (нач. СО) перебросил меня в хорошую камеру и велел ремонтировать весь этот маленький (специально усугубленный) корпус. Когда МИНЯЕВ или БАК слышали от меня что-либо из наших ночных эпопей, корректив наступал немедленно. Так БАК запретил ставить меня на часы или заставлять держать меня за локти надзирателей, если я отвертывалась, чтобы не видеть изуродованного злобой лица своего следователя. МИНЯЕВ не раз осаживал МИХАЙЛОВА, вызывая крайнее его раздражение этим, но разве можно было регламентировать поведение следователя на каждую ночь, да и разве можно было мне превращать свои встречи с начальством в жалобы и в просьбы о пощаде. При встречах моих с начальством в присутствии МИХАЙЛОВА, он бывал безукоризненен, а я строптива, горда, молчалива или дерзка, помогая тем говорить обо мне все, что ему заблагорассудится.

Когда БАК и МИНЯЕВ узнали от доктора, а доктор от толковой надзирательницы, увидевшей меня в бане, что у меня цинга, МИНЯЕВ немедленно взялся за лечение и нашел способы победить

мою замкнутость. К концу июня через месяц лечения цинга была ликвидирована, но как же всяко попрекал меня МИХАЙЛОВ и за маринады и за жареное мясо и за селедки и за появление румянца на лице, весь месяц, редкий день он обходился без укоров, экий дурень...

К числу средств усугубления относится очень колоритная и сочная ругань, но в ночь под первое августа, когда, по-видимому, было уже известно, что меня вызвали в Москву, МИХАЙЛОВ был полон ярости, начал разнообразить ругань уже жестами, близкими к заушению. Прекрасная обстановка, в помещении НКВД, только что услышанные мной мягкий голос и вежливые увещания МИХАЙЛОВА в комнате Наркома при БАКЕ и через 5 минут, как только мы очутились вдвоем в комнате МИХАЙЛОВА, сразу из Христосика метаморфоза, граничащая с кошмаром: искаженное лицо, грубый голос, стук кулаком по столу — «гадина, говнюха, мерзавка, сволочь, ну у меня смотри», руки судорожно быстро машут совсем рядом с лицом, сейчас заденет за пенсне и лицо. «Ты у меня вылижешь… вылижешь, будьте ласковы, и не один раз вылижешь, дрянь паршивая».

В ночь под 3 и 4-е августа, в эти дни у меня были сплошные допросы четырьмя следователями, в течение 4-х суток слишком (первые сплошные были в конце июня под июль), в эту ночь рука (на этот раз я с силой оттолкнула ее от своего лица) махала в присутствии двух других следователей, которые, услыхав дрянь паршивую, смущенно замолчали и один сразу же ушел. А другой (ХАХАЕВ⁴) дежуривший со мной ночь, вдохновившись примером, всю ночь орал на меня и ужасно стучал кулаком по столу, стол трещал, чернильница плескалась, крики, «великомученица, монашка,

богородица, памятник себе зарабатываете», перемежались с хохотом и стуком. Вообще же, как правило, другие следователи держались хорошо и ровно, я встретила среди них много очень симпатичных и хороших людей.

Моим средством самозащиты, самым действительным, было полное, абсолютное молчание. Когда я называла МИХАЙЛОВА фашистом, белогвардейцем, контрразведчиком, когда доказывала ему, что он сорвал следствие, и держалась строптиво, он писал на меня протоколы и рекламировал меня перед всей своей аудиторией. Последние месяцы я стала часами молчать во всю ночь и это освобождало последний час между 5 и 6-ю утра для нормальной беседы. Родимчик кончался утомлением, голос становился мягким, взгляд человеческим.

Зам.наркома КАРПОВИЧ⁵ усвоил ту же неверную тактику, что и МИХАЙЛОВ. МИХАЙЛОВ маленький человек. Это хорек. Смесь унтера Пришибеева с Хлестаковым. Большой очень трус, что я проверила не раз. Очень не развит, поражающе неначитан, сужен и сведен своим пятнадцатилетним профессионализмом (ему кажется только 33 года) к чрезвычайному примитивизму в оценке людей и подходе к ним. Весьма исполнителен, не пьет, не курит, изумительно работоспособен, энергичен, перед начальством почтителен и «на вытяжку», одним словом «усердие все превозмогает», но со мной у него вышло определенно глупо и неудачно.

КАРПОВИЧ крупнее и умнее его гораздо и все же не удержался от шаблона. «Бандитка, бандитка, городица, великомученица». (Очень их обоих беспокоило мое прошлое до 17-го года.)

И именно КАРПОВИЧ поддерживал МИХАЙЛОВА в оранжировке сплошных допросов, полагая сломить кажущееся им упорством мое молчание.

Если бы только они оба так мерзко не ругались, мне это сплошное бдение только бы нравилось, как испытание моих душевных сил, в 52 года, выдерживаемое без запинки в мыслях и поступках, что хоть немного утешало меня в моих горестях, а самый процесс бдения будил во мне оба раза азарт и озорство.

Непонятным мне является, как не стало ясным

следствию сразу, что со мной вся эта грубо механическая система (угрозы расстрелом были перманентно, что тоже только утешало) ни к чему и только воскрешает и крепит старую психологию. Сознаюсь, она воскресла в такой силе и жизненности, будто не было 31 года разрыва во времени. Меня стало кошмарить по ночам, как кошмарило первый десяток лет после 1906 года, и я иногда в следственной камере, усталая от вечного бессония (днем мой специальный постовой никогда не давал мне не только заснуть, но даже на минутку лечь и вытянуться), задремывая и очнувшись путала, что передо мной АВРААМОВ или МИХАЙЛОВ, казачий или офицер или теперешний следователь, и горечь от одной возможности такой ошибки была для меня куда больнее ожога нагайкой.

Дополнением к этой грубой механике являлось мое принудительное соседство с одной, потом двумя специально съинструктированными заключенными, обязанными докладывать о малейшем моем слове и жесте, причем они не скрывали от меня, что им вменена такая обязанность. И, начиная с евангелической монахини, кончая спекулянтками и абортмахершами целая вереница, все до одной, по словам МИХАЙЛОВА, показали, что я их в камере агитировала в необходимости центрального террора.

Не имея ничего реального в руках, эти, с одной стороны запуганные, с другой — обещанные и обнадеженные арестанточки, каждая на свой лад, но в полном согласии и созвучии с МИХАЙЛОВЫМ камертоном творили легенду. Попутно они оказывали услуги тюремной администрации, бегая доносить надзирательницам об имеющейся у меня английской булавке или самодельном шнурочке. Они рассказывали мне же о своем разговоре с МИХАЙЛОВЫМ обо мне, оказывается все же и я, старый подпольщик, конспиратор и террорист, после этого им «обоснованно и детально сообщали о принципах и практике центр, террора». И, сообщая мне о том, что одних этих показаний совершенно достаточно, чтобы меня угробить, МИХАЙЛОВ кричал густо и долго - «убийца, убийца, убийца». На этих соседках я видела, какой вред и разложение приносят не только данному субъекту, но и делу следствия слишком щедрое усугубление условий подследственного заключения. Сама тоска и неуверенность положения, а если есть еще страх, как было у террористки ЛЕВЧЕНКО⁶ (троцкистка), вместе с лишением свободы являются могущественным фактором усугубления, пленения души следователем и развития склонности к разоружению. Переизбыток тягости разлагал и обезличивал их на моих глазах Отсутствие какого-либо занятия, крайне редкие допросы, невозможность днем полежать, или соснуть, полное лишение печатного слова, отсутствие выписки, голод придавливал как могильной плитой и человек превращался в труп, в «бобок» Достоевского. За свои разъезды по московским тюрьмам (в течение трех месяцев я переменила место жительства уже 7-й раз), я приятно удивлялась, как хорошо кормят и в Лефортове и в Бутырке и во Внутренней, как чисто, из хорошего материала и поварски тщательно приготовлена пища. В Уфе суп, а только он и дается и днем и вечером, почти несъедобен, горох можно из ложки высыпать на стол и он стучит горстью, много воды и мало навару, грязно и часто чем-то неприятно пахнет. Готовят нацмены, неумелые повары.

Когда меня перевели на улучшенное питание из-за цинги, соседки мои кидались из-за голода на меня с кулаками. Я, конечно же, сразу предложила им дележ, но администрация запретила мне, зная, что я не послушаюсь, а им что-либо брать из лечебного питания; и они, отказываясь есть, буквально кидались на меня с кулаками, рыдали в голос, ужасно ругались, ложились навзничь, звали доктора и отыскивали у себя синяки, не начнется ли у них цинги. Конечно, я не прикоснулась к лечению, пока начальник тюрьмы (хороший мужик) не разрешил мне — «угощать»

Соседок. Наевшись они опять принимались площадно ругать меня и за то, что я «вождь», что у меня отдельный постовой, что ко мне ездят доктора и пр.пр. Как не безобразят в своей ругани и как не грязны они были в своих сплетнях и очевидной и ухослышной лжи на меня, которая ежедневно терзала меня, всегда удерживала каторжная блатная привычка покрывать арестанток перед тем, кто его держит под замком (Так в тексте). Поэтому я помогала им, становясь для них книгой, а когда я замолкала по своим причинам, плохо мне от них плохо, и все же я не решилась требовать замены соседей, тем более что и другие запели бы под тот же камертон. Выездом и избавлением от соседей я придумала попасть на непрерывное сидение в карцер и совсем уже приготовилась и выработала план, как его обеспечить (облаять всячески МИХАЙЛОВА и др., а если догадался бы, то накинуться с таким же лаем на БАКА), но помогли осерьезнение цинги и перевод в больницу.

Большой ошибкой следственных органов является мнение, будто арестант все время думает о своем деле и своих показаниях. Это не так и не может быть так, если он не сумасшедший и мономан. Излишек усугубления кроме бытового разложения очень способствует двурушничеству и потрясающему лицемерию. И ЛЕВЧЕНКО и абортмахерша ДЕРИНА⁷ толковали о своем — «разоружении циничных выражениях и с такими по истине дьявольскими усмешками, что мне, опытному человеку, видавшему виды и преступников и каторжников, и фартовых и убийц, делалось жутко и холодно. ЛЕВЧЕНКО (я не боюсь о ней говорить, она уже осуждена и в концлагере) говорят — «десять лет просижу, отличником буду, стахановкой буду, отсижу, получу волю и уж я тогда покажу, я покажу себя, я другой раз не попадусь». Это, конечно, похвальба, т.к лагерь преобразует психику безусловно в корне, путем создания новых душевных привычек. новых крепких жизненных рефлексов, но характерно, что эти кающиеся магдалины у следователей, в этот же день показывают себя мессалинами в камере. А ДЕРИНА в ответ (она растрачица еще) — «два раза я их (надо слышать это «их») обернула вокруг пальца и третий раз оберну». И тут же сговаривается, куда она пойдет, по поручению ЛЕВЧЕНКО, если выйдет на волю, которую ожидала, перепрятать, или уничтожить оружие. Такое двурушничество безусловно прямой результат излишка усугубления и плоды в виде мороченья своей головы следствие пожинает по заслугам.

Добавляю, что в целях попытки оздо-

ровить внешнюю обстановку следствия, я писала прокурору, прося его хотя бы один раз присутствовать на допросе и очной ставке. МИХАЙЛОВ злорадно издевался надо мною: «бумага ваша у меня и я сделал соответствующее разъяснение прокурору, ведь он же наш». Конечно, наш, подумала я, а не фашистов, поэтому-то за целые полгода хоть один раз мог бы притти в тюрьму и поинтересоваться существом заявления.

Переходя от эпоса, от формальной стороны следствия к внутренней, оговариваюсь. Я не настолько наивна, чтобы не понимать как стоит дело. Целью всякого судопроизводства, всякого политического процесса во все времена реакции и революции является не выяснение истины (при чем тут истина) торжество принципа революции и реакции и к этому основному постулату повелительно подгоняется слово и дело.

Мне с большой простотой это именно было сказано на второй же день ареста бывшим тогда П. П. Башкирии ЛУПЕКИНЫМ⁸: «Нам нужно морально раздавить СПИРИДОНОВУ, поставить ее на колени, заставить ее просить у нас, молить у нас прощения, ползать, да ползать в ногах и покончить с ней раз навсегда». И я отвечаю — вы можете меня убить, у вас для этого вся сила и все права, но умру я стоя. То же самое и еще определеннее говорил позднее ЗНК -КАРПОВИЧ и всегда МИХАЙЛОВ. «Вам надо снять с себя штаны и выпороть себя, а в энциклопедиях, в справочниках, в историч. книгах мы вычеркнем вашу фамилию или добавим: «расстреляна за контрреволюцию». А МИХАЙЛОВ забрал у меня при обыске на квартире все былое, каторгу, ссылку, все издания Политкаторжанского общества, как контрреволюционную литературу, заметив как-то про стариков-шлиссельбуржцев — «они все еще не подохли, все живут». И с первых же допросов мне стало ясно, чего от меня надо. «Советская власть выжмет от вас показания, выдавит их из вас, вытрясет их из вас». Как больно слушать это было от имени Советской власти.

С точки зрения основной посылки виновности, — вся фактическая сторона нашей действительности явилась канвой, на которой уверенной рукой следователь вышивал свою картину, свои произвольные узоры. Присмотревшись я заявила, что в такой позорной комедии я не участник и в таком балагане не лицедей. Так думаю я и до сих пор. Какой смысл доказывать обратное, защищаться, подвергать критической оценке предъявленный материал, вообще участвовать там, где все заранее предрешено и двух мнений дать не может, когда он, как бык, уже подведен к обуху, значит должен только ждать последнего удара, но лучше ждать с достоинством, без суеты и лишних слов, они бесполезны, наоборот, каждое лишнее слово, каждая попытка пролить свет, выяснить самое невинное обстоятельство вели к запутыванию лишних совершенно невинных людей, к созданию новых совершенно гротескных обвинений, от того не менее серьезных.

И сейчас, взявшись за перо, хотела бы я, чтобы не увидали в этой непоследовательности желания самозащиты и попытки увернуться от обуха. Надо поверить, что я слишком понимаю всю степень мощности и предопределенности этого обуха, чтобы унижать себя какими-либо попытками самозащиты. Нет. Неистребимый романтизм отношения к Советской власти, к идее ее к тому, что должно быть, доверие к старым кадрам большевизма, которые знают то же, что и я и чего не знают уже или еще новые кадры, это заставляет меня делать последнюю попытку.

Самостоятельного от постулата освещения о материале обвинения, известного мне в небольших отрывках правда, но достаточного для характеристики текущего вопроса (Так в тексте). Ведь под действием этого постулата находится огромное количество людей и творится недоброе для социализма, несправедливое дело.

Что было в действительности?

1. Была ссылка значительного для Уфы количества людей, членов разгромленных в чистую прежних крупных и малых социалистических партий. Ссылка имеет традиции свыше ста лет существования в городах. Начиная с Союза декабристов, ссыльные ходят друг к другу в гости, делятся мыслями и досугом, помогают друг другу советом, деньгами и всякими другим добром и взаимопомощью, много занимаются и читают, немного сплетничают, немного выпивают, много работают для заработка, женятся, родят, воспитывают детенышей. Это в период разгрома партий и не работы партийной. В период работы ссылки уходит в бега в подполье, основным своим костяком, оставшаяся живет по-прежнему обывательски. Уфимская ссылка жила сугубо обывательской жизнью, встречаясь и дружа, большей частью фракционно, не амальганируясь.

Как правило, ко мне не ходили ни правые эсеры, ни меньшевики. Их посещения являлись визитами при отъезде, или отъезде, или по причине какой-нибудь крайней необходимости и текущей потребности. Но при нужде услуги (указание места службы, протекция, обмен книгой или справкой) оказывались без различия фракций...⁹

Я была арестовываемой Соввластью 5 раз. В 1918 г. 8/VII, в феврале 1919 года, в сентябре

1920 года, в сентябре 1930 года и в феврале (8/II) 1932 г. В заключении у Соввласти я в общем итоге находилась 6 лет, в ссылке около 12 лет. С 1920 г. меня уже ГПУ не выпускало из своих рук никогда.

При каждом аресте я отвечала на допросах, на все вопросы с полной откровенностью.

Я даже не понимала и не понимаю до сих пор, зачем нужно от чего-либо отпираться.

Ведь, если я что делала, то делала я это по своему убеждению, дорогому мне убеждению, как же под страхом репрессии от него отрекусь. Позор какой? По мирбаховскому делу мной были даны исчерпывающие показания.

Также поступала я и дальше. В 1930 году мы 4 месяца просидели со следователем. Я не солгала ни в одном пункте и не отреклась ни от чего.

На суде в 1919 году и в 1918 году я держалась столь дерзко и вызывающе, что зал (коммунисты) гудел от негодования, аж разорвал бы. Но я как думала, так и говорила. А тогда я была злая. Так же было и на царском суде, приговорившем меня к повешению, когда председатель суда, старый генерал, заткнул уши и замотал головой, не в силах был слушать слишком дерзкие речи.

Но вся я такая и в жизни и в политике, такой была и такой ухожу сейчас в могилу.

Никогда не имела привычки прятаться в кусты и уклоняться от ответа. Ведь именно меня, когда пушки палили из Кремля в трехсвятительский и обратно, послали в июле 1918 года мои товарищи-цекисты с ответом на У-й Съезд. Ведь разве под горячую руку я не могла ответить головой? Ведь 9-Ю июля было расстреляно во главе с АЛЕКСАНДРОВИЧ¹⁰ свыше 200 человек лев. ср.р. и именно с нас, л.с.р., началось применение смертной казни.

И. если бы сейчас я за собой знала подпольную борьбу против Соввласти, я бы говорила о ней с былой дерзостью. Ведь я вела бы ее в согласии со своими взглядами, со своими убеждениями и верой, так почему мне отпираться было бы от этой борьбы? Раз я ее вела, я не считала ее позорным и грязным делом, я бы не встретила бы последнюю расплату за нее, не каясь и не ползая. Зачем? Сделанное мною оплачиваю твердо. Поэтому сейчас-то я так унижена и смертельно оскорблена предъявляемыми обвинениями, что я давно разоружилась и борьбы не вела. Причины к этому были внутренние и внешние. Внешние причины вы знаете сами.

Все годы моей ссылки надзор за мной, а значит и за МАЙОРОВЫМ¹¹, ИЗМАИЛОВИЧ и КАХОВСКОЙ¹², т.к. мы жили все 12 лет ссылки вместе, иногда только делясь на разные квартиры, был весьма тщательный. Похожий на него был еще только за ГОЦЕМ¹³, как мы слышали. В Самарканде и Ташкенте, особенно в Самарканде, он велся на улице настолько демонстративно, что я стала в городе популярным человеком.

За мной ходило четверо молодцов в галифе, сидели на пороге банка и окружали дом чуть не полвзводом. В доме был специальный надзор, на службе тоже.

В ссылке у нас было 2 осведомителя (при в. ср.), как мы разгадали позднее. Они ко мне ходили и знали про нас все. У меня была еще специальная осведомительница, которая мне позднее с воплями и рыданиями покаялась в этом, но я знала, кто она, гораздо раньше ее покаяния и сознательно не изгоняла ее.

В Уфе надзор был поставлен тоньше и деликатнее после моих ламентаций в Москве в 1930 году, когда нас фильтровали здесь 4 месяца, но все равно и в Уфе надзор был неусыплен, письма перлюстрировались, посетители фиксировались — на службе надзор был строгий даже до удивления.

Однажды мне попалась бумажка на столе у машинистки, озаглавленная: «список консультантов в комнате, где находится МАС». А в комнате нас, консультантов, теперь мы зовемся инспекторами, сидело человек 15.

Порядочное число из них таскали в ГПУ для разговоров, и я всегда безошибочно угадывала по совершенно для постороннего глаза невидным признакам, кого именно вызывали для расспросов обо мне.

Коммунисты докладывали о моих разговорах с ними в порядке партийной дисциплины, и МИХАЙЛОВ рядом вопросов ко мне теперь подтвердил это мое интуитивное знание о каждом коммунисте докладчике — с каким я говорила. Я отметила это МИХАЙЛОВУ. Он не скрыл, что так именно и было: «о том, что вы сказали о РАДЕКЕ, я знал в этот же день».

А я больше всего любила говорить с коммунистами. Уфа — город обывателей, старорежимный и белый. Он, конечно, замаскировался и притулился, но велика еще до сих пор его безкультурность и одичалость.

С обывателями говорить не любила и боялась их компрометировать. Коммунистов скомпрометировать не боялась, и они были гораздо живее и интереснее. На своих соседей сотрудников по Отделу, где сидели уже в небольшой компании последние три года, я смотрела, как на вольных и невольных соглядатаев. Где, как проводить большую подпольную работу? Жизнь под вечным стеклянным колпаком.

Внутренние причины:

1. Огромная пространственная разобщенность с основным идейным костяком — КАМКОВЫМ¹⁴, САМОХВАЛОВЫМ¹⁵ и др., разрыв во времени личного общения в 16-17 лет и отсутствие нелегальной переписки создавали полную неуверенность в настроениях и мыслях друзей.

Мне сейчас неясна политическая физиономия ряда самых близких моих товарищей: КАМКОВА, САМОХВАЛОВА, ТРУТОВСКОГО¹⁶. Оторванность от жизни благодаря улиточному прикреплению к одному городу и поднадзорному положению совершенно исключительная.

Деревню мы не знаем вовсе. А ведь у нас упор был на деревню и вся наша борьба с коммунистами была из-за деревни и отражали ошибки и провалы настроений деревни.

Когда партия была разгромлена и снята со счетов страны физически полностью (все сидели в тюрьмах) и мы перестали быть конденсаторами деревенских настроений, прекратился наш вождизм и наша работа.

Вне работы с массами и для них, вне связи с массами наше существование оказалось немыслимо, и мы растаяли. На партсъезде в апреле 1918 года у нас было зафиксировано при поверх[но]стном подсчете 73 тыс. членов, было на самом деле больше, а теперь м.б. насчитается 50 человек

Огромная часть (крестьяне, рабочие и солдаты) ушли к большевикам сразу же после нашего разрыва с большевиками, некоторая часть, оторвавшись от нас, затаилась (вот еще почему я так не хочу, чтобы вы распубликовывали меня, как центр, террористку), никуда не пойдя, а маленькие осколки постепенно из тюрем и ссылок рассосались в советском гражданстве, сохранившись к 1932 году в качестве музейных редкостей всего в числе нескольких десятков человек, из которых часть уже новички в лице студенчества 1924 года.

3. Отсутствие какой-либо сговоренности друг с другом по вопросам программ и тактики. За это время исторические условия настолько изменились, что переоценка ценностей императивно нужна. Ничего этого не делалось, а без этого не могло и не может быть [речи] о каком-либо восстановлении партии и организационной работы.

Мне думается у нас каждый лев.с.р. имеет свой самостоятельный взгляд в большом разнобое со взглядом своего соседа, тоже лев. с.р. У меня с МАЙОРОВЫМ стало много по-разному, но обоим была лень и неохота хоть когда об этом договориться, т.к. вся эта область умственной жизни перестала быть актуальной.

Мы жили всегда будто в общей камере и никогда не имели возможности отдельных личных бесед, и он как-то черкнул мне записку, что у нас намечается как будто бы крупное политическое разложение. Надо было поговорить и объясниться. Так и не собрались до ареста. В Уфе я не помню ни с одним леваком ни одного программно-тактического разговора. А кажется следовало бы. Руководителю-то, центру притяжения, «вождю» и вот, такой срам и стыд, разговоров таких не было. И это при наличии того, что со всеми уфимскими лев. ср., кроме нашей четверки, я познакомилась в Уфе впервые.

Я мало знакома лично с партактивом, т.к. в период открытого существования партии я целиком была поглощена советско-революционной работой, на которую уходили дни и ночи, и парт-представительством у верхушки ВКП(б) (ежедневные встречи с СВЕРДЛОВЫМ в Малом президиуме ВЦИКа в лице трех — меня, СВЕРДЛОВА и АВАНЕСОВА¹⁷ и с ЛЕНИНЫМ, иногда и с другими чекистами), партийной работы я не вела абсолютно. В подполье естественно руководитель сугубо законспирирован. В тюрьмах я всегда сидела изолировано от товарищей, два раза в Кремле и в других местах только с ИЗМАИЛОВИЧ, позднее с МАЙОРОВЫМ и ИЗМАИЛОВИЧ. Тем более значит следовало бы мне с новознакомцами поговорить, прощупать, что они знают и как думают. И вот так этого мне и не понадобилось.

От того, что мы не работали в партийном смысле, разговоры, просто разговоры, чем всегда увлекались пр. с. р. без продвижения в жизнь, что было заведомо известно, казались мне развратным занятием, мучительно меня раздражали, и я подчас груба и невежлива, если кто приставал ко мне. Я называла это онанизмом. И так вслух один раз, как-то отрезала меньшевику в Уфе АШИПЦУ¹⁸, кот. сейчас сидит в Уфе в тюрьме.

И если действительно была правдой организация Уф. обкома, то ведь непременное категорически императивной предпосылкой этого были бы предварительные обсуждения текущего момента в разрезе противопоставления ему своей программы и тактики. Как же иначе могло быть? Для чего городить обком и борьбу, во имя чего и для кого?

В отношении прочих товарищей, рассыпанных по Союзу, должны были быть сделаны те же попытки к сговоренности по обще-программным политическим вопросам. Такого огрубления, такого примитивизма, как только лозунг «вали большевиков, становись на их место» — не могло быть и не бывает ни у какой самой оголтелой группировки, или партии.

Для этого должна была быть если не конференция, то хотя бы деятельная живая переписка. Этого ведь не было. Должен был быть обмен нелегальными письмами. Этого тоже не было.

ВИТАЛИН¹⁹ лжет, показывая, что привез мне письмо. Я от КАМКОВА не имела ни одного нелегального письма и к нему ни разу не имела возможности написать. Какие-то книги будто к нам ехали от него, как говорит следствие, они до нас не доезжали. Конечно, книга миф. Надо признаться, что особенно и не искались эти возможности, т. к актуального значения договоренности о переоценке ценностей не имела.

Поездок друг к другу не было.

Единственно ДРАВЕРТ²⁰ за лето 1936 г.. катаясь на пароходе, встретился в Горьком с ГОЛЬБЕРГОМ²¹ и СЕЛИВАНОВОЙ, а в Куйбышеве с ПОДГОРСКИМ²². И не в целях организационных, а товарищески личных. Об организации он лжет.

Если этому следствие не верит ведь таких встреч раз два и обчелся, слишком мало для обмена и установки новой программы. Где пахнет какой-либо новой программой, в чьем показании?

Даже МАЙОРОВ, экий стыд, пишет о восстановлении капитализма, если только мне верно показал между закрытыми строчками МИХАЙЛОВ этот абзац. И я бы с ним жила бы в дружбе-любви до последнего дня, если бы он скатился к правым ср. и я бы поддерживала ныне догматическое товарищество со всеми, не размолотив его вдребезги!!

4. Опыт троцкистов, децистов, смирновцев и всех прочих, особенно троцкистов, в целяхборьбы с Соввластью, должен был бы быть чрезвычайно убедительным, прямо определяющим отказ от таких попыток.

Троцкисты имели больше связи с рабочими массами, имеют даже до сих пор. В Уфе, например, арестованы работницы швейной фабрики — троцкистки, несколько десятков железнодорожников-троцкистов и т. д. Троцкисты были партийцами, пользовались всем аппаратом Сов-власти, кабинетами, квартирами, автомобилями, аэропланами, телефонами, бесчисленными командировками и деньгами, всем богатейшим, хорошо слаженным аппаратом государства.

И все же так позорно и жутко провалились и проваливаются. Они имели возможность сговорить общую программу будущих и настоящих действий и распределить силы. У них были возможности свободного продвижения своей тактики в жизнь. И все же ничего не вышло.

Ничего этого не было и нет лев. с.р. и нужно было бы[ть] слишком большими идиотами, чтобы предпринимать в их целиком детерминированном положении какие-либо попытки к борьбе.

5. Основным условием существования какой-либо партии или группировки и ее работы является связь с массами.

Этой связи у осколков партии лев. с.р. не имеется с 1922 года. С 1922 года я считаю партию лев, ср. умершей. В 1923-24 г.г. это уже агония.

И без надежд на воскресенье, ибо рабочие и крестьянские массы сейчас ни на какие лозунги самого обольстительного свойства не поддадутся.

Если они пойдут сейчас воевать с империалистами, то это будет подчинением жесточайшей необходимости, актом самозащиты, вынужденным страшным великим врагом Союза и трудящихся. На инициативные добровольные боевые отступления, борьбу, восстания, наши трудящиеся массы сейчас абсолютно неспособны.

От такой борьбы они слишком устали и если бы даже им было очень плохо, все равно они на нее сейчас не двинулись бы.

Социологические законы, исторические примеры тому доказательства.

Надо залечить старые раны и синяки, восстановиться, нарожать детей, уравновесить жизнь годами, потрясенную будто землетрясением. Массы сейчас очень мудро этим и занимаются. Но имеется другое, гораздо более могущественное к тому основание, чем только что отмеченное, трудящимся Союза нет никакой нужды в агрессивных выступлениях и в борьбе с Соввластью. Они имеют богатые возможности устраивать свою жизнь и улучшить ее, не прибегая к агрессивной борьбе, особенно теперь, после удачно проведенной коллективизации и выхода в свет новой Конституции.

А в связи с определенно растущим из года в год экономическим благосостоянием, трудящимся и подавно не понадобится итти за какими-либо лозунгами какой-либо партии.

6. Допустим на минуту абстрактно, что лев.с.р.. ограничившись лозунгом «вали большевиков, становись на их место», пошли бы на все средства борьбы с Соввластью в целях ее свержения. Они встретили бы в числе своих 40 человек членов против себя 20-30-миллионную армию. Я считаю партактив ВКП и комсомол, Кр. Армию и НКВД и активные слои рабочих и крестьян целиком и полностью вставших бы против них при поддержке большинства остальной массы Союза. Наша молодая государственность в настоящее время обладает такой мощью экономики и такой организованностью защитного аппарата, что попытка качнуть ее, не только свергнуть, а особенно те-

ми ничтожными силами, которыми обладают лев. с.р. и всех пр. социалистических партий, была бы только жалка и смешна.

И мне с этой точки зрения непонятна та агрессивность и горячность, с какой защитные органы взялись за ликвидацию остатков социал. партии. Будто слон гоняется за мухой, как комаром.

Мне думается лет через десять, когда забудется кировшина и уляжется вся мнительность и. главное, развернется в жизни Конституция. Вам придется, быть может, сказать себе: напрасно мы столько народа и такого народа уничтожили, могли бы пригодиться и тогда и теперь.

Я говорю уничтожили, т. к. применение 25 или 10 лет изоляции в моих глазах равноценно смертной казни, причем последнюю лично для себя я считаю более гуманной мерой.

Как после 17 лет заключения и 12-ти ссылки опять решетка, замок, оторванность от жизни, солнца, природы и людей, от горячей работы, вечный волчок, грубые и злые надзиратели, ковырянье в заднем проходе и влагалище (что делалось теперь со мной 2 раза в Бутырке), опять эти жуткие долгие бесцельные дни и годы и теперь вовсе без какого-либо оправдания этой муки какой-либо виной или идеей... Нет, проявите на этот раз гуманность и убейте сразу.

7. В данный исторический момент в случае наступления на Союз фашистских империалистов, лев. ср. придерживаются исключительно оборонческой позиции.

На основе этой позиции всякой организационной борьбе против Соввласти места иметься не должно, почему ее и не было.

XIX. Внешние и внутренние причины, приведенные здесь, можно отнести к аргументации формального порядка.

Группировками партия складывает оружие, убедившись в полной безуспешности и несостоятельности своей борьбы.

Собственно, на основании только этих аргументаций группировка могла бы выступить с юридическим оформлением своего разоружения, которое фактически уже установилось с момента физической ликвидации партии, она эти годы засела в тюрьмах, а потом рассыпалась по ссылкам. У меня есть аргумент и по существу он нем, если смогу, скажу в конце.

XX. Мне думается, именно благодаря малочисленности лев. ср. у следствия зародилось подозрение, что за своей малостью они возможно решили объединиться с пр. ср. Опять приходится аргументировать только от психологии и логики. Я заявляю, что с прав, ср. я не объединялась. Показания КОРОТНЕВА²³ ложны. Даже условно допустив, что они не ложны, его разговор со мнойбез всякого дальнейшего обмена мнений и мыслей — пустое дело. А ведь он больше ничего непридумал.

Откуда вылез центр, террор, местный, повстанчество и пр. пр.?? Обо всей этой грозной и новой тактике надо было сговориться. А ни у меня, ни у ГАУП²⁴ не было ни одного такого письма, не говоря уже о каком-нибудь посланце. Где хоть какой-нибудь документ?

Не объединялась я с прав. ср. не только потому, что они мне этого и не предлагали. В Ташкенте приставал ПЛЕХАНОВ²⁵, я его отшила, и это целиком подтвердилось следствием 1930 года, а потому, что я категорически их не приемлю.

Я ни за что бы не сменила большевиков на них, т. к они сюртучники и фрачники, болтуны и трепачи языком, ухитрились из своих рук упустить страну и народ, когда он шел к ним с закрытыми глазами, с потрясающим доверием и с огромной зарядкой творческого энтузиазма.

Что они после того времени стали сильнее и умнее? Оснований предполагать это нет никаких.

Я не верю ни в их творческие силы, ни в их организационные способности. Даже допустив, что каким-нибудь чудом эти перманентные конспираторы и шептуны свалили бы теперешнюю власть, справиться с делом они бы не сумели, да вдобавок еще могли бы открыть дверь войне, стерегущей у Союза каждую щелочку.

Следствие (вся затея этого обвинения росла на моих глазах) утверждает, что в совхозе, куда привозили в 1924 году на 2 недели из Внутренней на отдых пр. ср.-цекистов и где жили мы, у нас и было положено начало блокировскими (Так в тексте).

Там у меня была, собственно, первая встреча с прав. ср. До этого приехав из Читы, по выходе из каторги в 1917 году, я сразу стала раскалывать партию ср., отношения сразу же стали резко враждебными и меня улюлюкали и тюкали здорово. И я их всех ненавидела и не только не разговаривала, но даже и не кланялась с ними, почему никого и не знала из них.

Обмен мнениями у нас был на конференциях, где я и КАМКОВ в Ленинграде отбили у меня большую долю ленингр. пролетариата, даже позднее и в Москве. А в октябре мы стояли по разную сторону баррикад, и между нами была уже пролита кровь.

В совхозе мы встретились уже на ином положении. Говорили и спорили много. Они изряд-

но злорадствовали над тем, что мы тоже в мешке. Ни на одном пункте, кроме критики коммунистов, сговориться мы не могли. Они по-прежнему были союзнической ориентацией, по-прежнему у них сжимало горло от волнения при слове Учредит. Собрание, тот же старый меньшевизм, который их погубил, в вопросе о социальн. реформах и т. д.

Так что скоро отстали от обмена, да и жены очень обижались на наши дискуссии, т. к вместо отдыха и лечения в короткие 2 недели был шум и спор до хрипоты и сильного волнения.

Я стала удерживаться сама и оттягивать МАЙОРОВА, и мы были гостеприимными старожилами в отношении каждой новой приезжающей пары. С ГОЦЕМ я подружилась. Он обаятелен как человек, интересный, добрый и мягкий и хороший товарищ. Никакой блокировки не было тогда ни позднее.

2) Меньшевиков я как не признавала раньше, так и не признаю и теперь и ни за какие программы в мире с ними бы не объединилась, т. к. они никакую неспособны осуществить.

Эта прослойка интеллигенции абсолютно революционна, МИХАЙЛОВ доказывает блокировку с м-ками, что л.ср. ДОБРОХОТОВА²⁶ замужем за м-ком ЦЕДЕРБАУМОМ²⁷. Но кроватную блокировку нельзя считать политической, а результатом имеется только хороший мальчик Лева.

3) Отрицая блок с правыми ср., я отрицаю категорически и с негодованием обвинение меня в участии в центре. Он тоже рождался на моих глазах в следственной камере, где я об нем услыхала в первый раз и далеко не в первый день и даже месяц, т. к. он еще находился в реторте.

Как бы я не склонна была из дружеской жалости и не погасшей живой по-прежнему любви к моим близким друзьям и товарищам объяснить и оправдать их, все же я считаю низким падением показания на меня Б. Д. КАМКОВА об участии моем в Центре и еще более низким падением такое же показание И. А. МАЙОРОВА, друга моего любимого и мужа. Есть ли такой центр, дал ли свое согласие на вступление в него КАМКОВ, я не берусь ни утверждать ни отрицать. Склонна думать, что его нет вовсе, и также склонна думать, что КАМКОВ на себя наговаривает, видя, что иного выхода из петли нет. Оба они, и МАЙОРОВ и КАМКОВ, могут быть оппортунистами большой руки. Я тоже могу быть оппортунисткой в интересах дела (мы об этом не разговаривали с Лениным из-за Брестского мира), но в личном поведении отрицаю этот метод категорически.

Если мне политич. физиономия КАМКОВА за 16 лет разлуки недостаточно ясна и я все же до конца не знаю, кто сейчас он, может быть, и вправду объединился с прав, ср., то за МАЙОРОВА я отвечаю на 100 %, ни в каком центре он не участник, также, как и я. Он дал ложное показание.

И как же и как же он должен мучаться, завязая во лжи все дальше и дальше. И зачем это надо?

Отрицая свое участие в центре, естественно отрицаю и террор центр, и местных и пр.

4) Я против террора в отношении большевиков и лев. ср., его никогда против них не практиковали. В истории мы очень виноваты, что прохлопали его затею, но он ведь не был лев. ср., уйдя к анархистам. За его провокацию мы ответили посадкой всей абсолютно партии в тюрьму, п.ч. настоящего подполья организовано тогда в 1919 году не было. С его стороны это в отношении о нашей партии было крупнейшей провокацией и разгромом партии. Ни в одной ни тайной, ни явной резолюции террор против компартии [как] метод борьбы не принимался.

Мне тяжело говорить об этом, т. к всегда боишься, что поймется за подлаживание, но надо сказать — независимо от вашего отношения к нам в /оценки интерпретации н/ поступков (Так в тексте), мы-то вас считаем товарищами по целям, и поэтому террор допускаем только в отношении фашистов.

Это основной момент.

Из соображений формального порядка против террора в советской стране отмечу два.

Первое: в царское время бюрократия была в последнее столетие, да и всегда настолько бездарна и жила, что талантливые правители были редки и народники с террористической тактикой, начиная с народовольцев, именно на этих правителей и метали свои динамитные громы. Мы не признавали террора, который сейчас принят в тактике троцкистов, снимать не персональных работников, а тех, кто на определенных постах, это какой-то безмотивный террор одесских анархистов, который мы осуждали и презирали, они лупили «буржуазию», бросая бомбы в кафе. Потому-то меня и возмущает обвинение меня в покушении на БУЛИШЕВА²⁸. Очень посредственная величина и сколько не изменять, я знаю, гораздо крупнее его, к чему же его было бы снимать, раз завтра был бы ему на смену лучший (Так в тексте)?

Поэтому убийство ПЛЕВЕ дало весну политике, съезду, конференции, обнагление радикальной печати и т. д. и сделало дыру в инвентаре их камарильи на несколько лет, пока не отыскался и не наметался СТОЛЫПИН, который и стал душить революцию в 1907 году.

Теперь это было бы бесполезно, т. к. страна полна талантливых работников снизу доверху. Вы наверное знаете лучше меня, как без особенного надрыва на место одного снятого по каким-нибудь примитивным причинам работника вы находите сразу замену и ткань опять оживает, зарастая новой энергией.

И второе: Соввласть так жестоко и я бы сказала нерасчетливо к человеческой жизни, расправляется на террор, что нужно иметь много аморализма, чтобы пойти на террор сейчас. При царе пропадал только сам террорист и кто-нибудь случайно влипший. Ни предков, ни потомков не трогали. Товарищи по организации отвечали в порядке статей о кодексе законов и пр., попадаясь на своей работе. А сейчас МИХАЙЛОВ сказал мне, что он посадил моих сестер в Тамбове, когда мой-то террор на воде вилами писан. Я виделась с двумя сестрами один раз по приезде с каторги в 1917 году, а с третьей тоже один раз в 1929 году. Короткие встречи после 12-24 лет отрыва, конечно, близости не создали. Переписывалась я чрезвычайно формально и редко с одной сестрой (ей 70 лет). Не содержала ни одну. Все старухи, все старше меня очень. Одной уже 70 лет. Одна больна раком, и у нее выщелучено операциями четверть мускульной поверхности. Когда я сажусь, ни одна не приезжала ко мне на свидание. Когда меня спросил ЗЕЛИКМАН²⁹, хочу ли я отбывать ссылку в Тамбове, я сказала — не хочу. И вот они сейчас должны за меня отвечать. Тем же угрожают МАЙОРОВУ.

За КИРОВА было расстреляно количество людей, опубликованное на двух огромных газетных листах «Известий», за покушение на Ленина было расстреляно чрезвычайниками 15 тыс. человек, мне говорили это коммунисты и чекисты.

Какую же веру в правоту своей тактики и в себя, доходящую до мании величия, надо бы иметь, чтобы решиться за смерть одного, двух ответработников или вождей платить столькими человеческими жизнями. Кто я, чтобы взять на себя [право] распоряжаться жизнью сотен людей, ведь живут-то один раз на свете.

Одного этого момента достаточно, чтобы раз навсегда отказаться от подобного метода, это уже был бы не террор, а подлая авантюра и провокация, как я и расценивала николаевское выступление. То, что их толкало, нам чуждо. Мы никогда не стремились к власти как таковой и ушли от власти из СНК и др. по своей инициативе. А остервенения и озлобления троцкистов тоже не имеем, откуда бы ему?

Когда у нас в 1919-20 г.г. кто-либо поднимал вопрос о терроре, я заявила, что буду рассматривать это как провокацию и по поводу поднимающего этот вопрос немедленно сделаю все оргвыводы. И так и было, человек поднимавший этот вопрос, оказался провокатором. А время было горячее. Вся партия сидела, и с ними сидели мои любимейшие друзья, тюрьма была объявлена заложниками.

XXI. Теперь самое трудное.

1) Когда я вспоминаю, как брезгливо сморщился БАК при одном моем намеке только и как он сказал — «да кто вам поверил бы», я и сейчас не могу начать говорить. Я должна была начать с первой страницы об этом, по 4 дня ломала себя, чтобы хоть кончить этим. Только стоя уже одной ногой по ту сторону жизни заставляю себя говорить.

Я признаю свою вину в том, что не выступала с юридическим оформлением нашего разоружения. То, что я пишу о внешних и внутренних причинах нашей не работы, я имела в своей голове и в 33-м, и в 34 и 32 и 36 годах.

Еще в 30-м году я наносила похоже (Так в тексте) на теперешнее МАЙОРОВУ и КАХОВСКОЙ из Крыма с уехавшей от меня ИЗМАИЛОВИЧ. Коллективизация меня окончательно убедила в необходимости полного сложения рук, не говоря уже об оружии, т. е. борьбе. Уже в 30-м году я стала видеть, что из основных моментов, деливших нас, а именно подмена Соввласти комвластью, как я писала в подпольной газете труда в 20-м году, этот момент уходит в историю, и широкие слои масс входят в правящий аппарат.

Много мне помогли красные командиры, бойцы с Дальнего Востока, лежавшие со мной в тубинституте в Ялте. В этом тубинституте были почти исключительно коммунисты и чекисты. И я получила от них информацию о жизни всего Союза. В своей оторванности от жизни я могла еще в 1925 г. повторять тогда, полгода в Ялте 1930 с III до IX — чрезвычайно двинули меня вперед.

Но в 1930 г. мы были арестованы. Я привезена из Ялты в Москву, мои товарищи из н/четверки в то же время из Ташкента. И, конечно, на следствии я отвечала на все вопросы следователя, о своих настроениях не сказала, И с АНДРЕЕВОЙ³⁰ в разговорах весьма хороших и по существу, держалась обычного фасона, сказав ей, «что же вы хотите, чтоб мы с крапивой, которой вы нам набили штаны, восседая на ней, торжественно свидетельствовали вам о своей лойяльности, чему вы будете верить, крапиве или нам»?

2) С каждым годом бессмысленность изгойного существования, неоправданность его особенно в отношении БЕЛОСТОЦКИХ³¹ и пр., которые ведь ничего, ни в какой период времени несделали вредного Соввласти, ощущалась острее, но всегдашний замок держал крепко.

У нас была традиция и определенный модус поведения. Считалось позором и шкурничеством итти к власти, которая расстреливала наших товарищей, с заявлением своей лойяльности. На-

до отметить, что по н/наблюдениям, очень часто именно морально невыдержанные, с большим уклоном к обывательству и к соблюдению своих интересов, товарищи выступали со своими индивидуальными заявлениями. Власть обычно их прощала, выпускала из тюрьмы или ссылки и иногда оказывала, в случае нужды, еще какое-нибудь покровительство. Мы называли это продажей себя за ордер на галоши и квартиру, покрывали презрением имя ушедшего товарища, и он уходил навсегда с нашего поля зрения.

Вот эта традиция-то и определяла наше общение. Они уже стали узки, они уже были нежизненной формой, и в нее уже с болью и трудом, но продолжали загоняться все лев.с.р.

И как же мне-то, главной хранительнице и создателю этих традиций, выступать с обратным. Так и держался фасон.

А фасон этот многое определял и был весьма вреден. Он определял перманентное фрондирование, антисоветские разговоры между собой, определенный оппозиционный тон, как привычный рефлекс при обсуждении вопросов текущего момента, п.ч. если мы совершенно законно забросили вопросы своей программы и тактики, то текущей жизнью, газетными сообщениями интересовались жадно и обмен мнениями по поводу газет являлся основной темой при н/встречах. Политическая сторона жизни страны и вся ее жизнь — составляли и нашу жизнь.

Когда вышел устав с/х отраслей, и колхозы получили свое правовое оформление и земельный кадастр, мне стало совсем невмоготу. Я читала эти уставы и проекты вдоль и поперек, вносила поправки и тосковала, тосковала. А далее никому ни слова.

На службе меня спросил управляющий, почему такая хмурая, я показала ему на газету, и у меня вырвалось «мое, мое это дело».

3) С выходом Конституции у нас на одну минутку был разговор — кабы дали нам выпустить бюллетень, в небольшом количестве экземпляров для обмена мнениями и чтобы на полную распашку все лев. с.р. сказали о своей позиции, отношении к текущему моменту и переоценились было конца. Это и дало бы возможность договориться до самоликвидации, т. к. я убеждена, что огромное большинство н/осколков подтвердило бы то, что я сейчас говорю. Причем я бы в бюллетене высказалась тогда полнее и откровеннее, чем сейчас, не думая, что мои мысли объяснят крапивой, как думаю я сейчас. Но, конечно, мы скоро поняли, что не для нас зеленый сад и словами этой песенки я так и формулировала приходящим к нам товарищам отношение к нам Конституции.

Вы еще продолжаете настолько бояться нас, что лучше изоляторов при новой Конституции места для нас не находите. Разгром, ссылки я объясняю больше всего этой причиной.

4) Останавливало, конечно, очень то, что если бы мы выступали с заявлением о разоружении, нет, я говорю неверно, — «мы», т. к. никогда ведь об этом вслух не говорилось — останавливало меня то, что у вас уже совсем не та постановка при встрече разоружающихся, чем прежде. Вы претерпели столько разочарований и вас так бесстыдно и часто обманывали, что вам трудно было сохранить прежнее доверие и радушие к заявлениям о лойяльности и отношение к заявлениям, как к двурушничеству, у вас стало законно естественным. Для меня это непереносимо было бы.

5) И потом условием разоружения у вас является посадка всех старых товарищей в тюрьму не пришедших с заявлениями. Это мне непонятно. Ведь они также были пассивны, как и я. По-моему это больше вредно, чем полезно. И к этому я определенно была неспособна и организовать со своими товарищами, с которыми могли бы связаться при наличии других товарищей, почему-либо не попавших к нам, и значит сажаемых сочла бы штрекбрехерством.

Значит вы бы сказали, что я не разоружилась, как скажете и сейчас.

6) А между прочим я большой друг Советской власти, чем десятки миллионов лойяльнейших обывателей. И друг страстный и действенный. Хотя и имеющий смелость иметь свое мнение. Я считаю, что вы делаете лучше, чем сделала бы я.

Ваша политика войны и мира приемлется мною полностью (так из всех кого знаю из леваков), промышленную политику я никогда не брала под обстрел своей критики, с коллективизацией согласна полностью. Согласна со всем поступательным темпом и строем, перечислять не стоит.

7) Я не согласна только с тем, что в н/строе осталась смертная казнь. Сейчас государство настолько сильно, что оно может строить Социализм без смертной казни. В законодательстве этой статьи не должно быть. Она может остаться для войны и только. В мирное время наш защитный аппарат имеет мощность, равной которой нет и не было в мире. Разве у ассировавилонян в один их период было так сильно. И совсем теперь не требуется иметь это архибуржуазное средство защиты в своем арсенале. Лучшие умы человечества, страстная работа мысли и сердца целых столетий своим венцом и результатом назвали необходимость уничтожения э/институты. Гонор, гиль-

отина, веревка, пуля, электрич. стул — средневековье. Наша революция 1905 года проходила вся под лозунгом уничтожения института смертной казни, но погибая, как белым крылом покрылось именно этим лозунгом (Так в тексте), сама истекая кровью. Любопытно, что Маганцев³², законодатель, мыслитель, крупный юрист, увешенный орденами, учитель двух царей, всю жизнь стоявший за смертную казнь, к концу своей жизни [понял], что смертная казнь вредна социально и политически и от нее надо отказаться.

Существо отрицания смертной казни остается одинаковым при всех условиях при правительствах всех мастей.

Можно и должно убивать в гражданской войне при защите прав революции и трудящихся, но только тогда, когда нет в запасе под рукой других средств защиты революции. Когда же имеются и такие могучие, как у вас, средства защиты, смертная казнь становится вредным институтом, развращающим неисчислимо тех, кто применяет этот институт.

Я всегда думаю о психологии целых тысяч людей — технических исполнителей, палачей, расстрельщиков, о тех, кто провожает на смерть осужденных, о взводе, стреляющем в полутьме ночи в связанного, обезоруженного обезумевшего человека. Нельзя, нельзя этого у нас. У нас яблоневый цвет в стране, у нас наука и движение, искусство, красота, у нас книги и общая учеба и лечение, у нас солнце и воспитание детей, у нас правда и рядом с этим этот огромный угол, где творится жестокое кровавое дело. Я часто в связи с этим вопросом думаю о Сталине, ведь он такой умный мужчина и как будто бы интересуется преображением вещей и сердец!? Как же он не видит, что смертной казни надо положить конец. Вот вы нами, лев. ср., начали эту смертную казнь, нами бы и кончили бы ее, только снизив в размерах до одного человека в лице меня, как неразоружившегося — какой меня называете. Но кончить со смертной казнью надо.

8) И еще я бы скорректировала ваш тюремный режим и вашу пенитенциальную систему. В социалистической стране должно быть иначе. Надо больше гуманности определенно. Самое страшное, что есть в тюремном заключении, — это превращение человека в вещь. Об этом замечательно в своем романе «Воскресенье» сказал Толстой, в тюрьме ни разу не сидевший. Все остальное только приложение. Вы об этом никто не думаете. А обязаны были бы. За эти 9 месяцев я, при всей своей изоляции, все же столького набралась и насмотрелась плохого, что страдаю от зуда высказаться, но кому из вас это было бы интересно.

9) Вина моя за неоформление юридически нашей неборьбы, нашего разоружения усугубляется тем, что при н/разобщенности и разрозненности отдельные лев.с.р. возможно продолжали считать себя обязанными что-то предпринимать и организовывать, тогда как при той или иной публикации этого уже не могло бы быть.

Хочется оправдаться немного тем, что ведь без человеческого инвентаря, без программы и тактики, без взаимной связанности партии не может быть, и ее не было и все это понимали и, главное, я была убеждена, что вы-то знаете это хорошо. Но ведь и для самоликвидации, тем более имеющей только формальное значение, требовалось связаться осколкам, списаться или собраться, что все являлось невозможным. Без этого был бы от нас 4-х только самочинный выпад, coup d’etat (кудэта), с которым могли не посчитаться товарищи, да и вы сочли бы такую ликвидацию недостаточно авторитарной.

XXII. Приезжая в Москву, я очень рассчитывала иметь возможность недолго поговорить с кем-нибудь из верхушки, особенно с тем, кто меня лично знает.

Ввиду видимого отсутствия такой возможности, приходится писать вместо того, чтобы только сказать один раз и без всякого резонанса, т. к. не хотелось бы, чтобы это знали многие и читали. Теперь приходится написать: — Уфимское следствие (МИХАЙЛОВ) предлагало мне, если я «сознаюсь» в центр, терроре и т. д. — дать мне возможность определения нам каждого работника в деле с условием полного согласия с моим распределением, которое создает с моих слов и освобождение ряду лиц. КАРПОВИЧ пошел дальше. В начале августа во второе мое сплошное допросное бдение он предложил мне взять на себя вину всех и он тогда выпустит 40 человек. Я должна была бы только подтвердить, что я являюсь единственным вдохновенцем, инициатором и руководителем и не будь меня, никакого состава преступления не могло бы родиться, все 40 ничего бы не сделали. Я отказалась.

У меня вопрос. Является ли это индивидуальной методикой или общепринятый способ. В обоих случаях это определенно недопустимый способ. Он ведет к азеровщине в полном смысле слова и омрачает перспективы нашего будущего, которое должно все больше отучаться и очищать от темных навыков и наследия прошлого, а не жить ими.

В деле со мной слишком много следов этих темных навыков, и если бы не они, мне не пришлось бы погибать.

Если же теперь хотя немного эта гибель отодвинет в прошлое это темное наследие, то было

бы хорошо. Хорошо было бы добиться от наговаривших на себя обратного сознания в своей лжи в угоду следствию. Чтобы восторжествовала истина. Все, что сказано мной по вопросу предъявленных мне обвинений, — правда, в этом клянусь своей жизнью.

М. СПИРИДОНОВА.

13/XI-37 г.

ЦА ФСБ. Д. Н. 13266. Т. 3. М. 1 -132. Оригинал. Машинопись.