«ИСЧЕЗ ЧЕЛОВЕК И НЕТ ЕГО, КУДА ДЕВАЛСЯ — НИКТО НЕ ЗНАЕТ»

Из конфискованного дневника

Министерством безопасности России совместно с обществом «Мемориал» ведется поиск книг из личных библиотек, конфискованных при аресте граждан в период массовых репрессий. Найдены и возвращены родственникам книги, принадлежавшие крупному ученому-экономисту профессору В. Камерницкому, государственным деятелям И. Кравалю, Д. Лебедю, Г. Ломову. В музей им. Глинки переданы книги, изъятые у композитора Н. Жиляева, в комиссию по литературному наследию репрессированных писателей - прозаика М. Карпова.

Были обнаружены также книги из библиотеки Е. Н. Николаева. Их дальнейшая судьба пока не определена, так как наследников разыскать не удалось.

Кем же был этот человек, не только собравший уникальную коллекцию книг на историческую

тематику, но и оставивший после себя не менее уникальные дневниковые записи, запечатлевшие события 20-30-х годов? Евдоким Николаевич Николаев родился в 1872 году в селе Шеметово Коломенского района Московской области в крестьянской семье. Самоучка. До 1917 года работал монтером, затем старшим механиком телеграфа на станции «Москва-1» Казанской железной дороги. В 1920-м арестован ЧК и приговорен реввоентрибуналом «за контрреволюционную деятельность» к пяти годом лишения свободы с отбытием наказания в лагерях особого назначения. Освобожден досрочно в 1922 году. При аресте у него была конфискована библиотека, насчитывавшая около 10 тысяч томов.

В 1937 году особым совещанием НКВД Николаев осужден вторично, опять «за контрреволюционную деятельность», и приговорен к заключению сроком на восемь лет. Для отбытия наказания направлен в Полтавскую тюрьму.

Библиотека, которую Николаеву удалось к тому времени почти полностью восстановить, была вновь конфискована.

Как следует из дела, находясь в заключении, Николаев «своей контрреволюционной деятельности не прекратил, а, наоборот, активизировал таковую», ив 1938 году «особой тройкой» Управления НКВД по Полтавской области он был приговорен к расстрелу с конфискацией имущества. 27 января 1938 года приговор приведен в исполнение.

Своего негативного отношения к советской власти Николаев на допросах не отрицал: «Я сочувствовал конституционно-демократическому строю, при котором оставалась частная собственность на орудия и средства производства, оставалась частная торговля, что способствовало бы развитию производительных сил страны... Я считал, что, рано или поздно, советская власть должна будет пойти на уступки, что она сама поймет, что улучшить положение народа в стране проводимыми ею мероприятиями в области экономики - невозможно»^¹.

Взгляды Николаева получили отражение в дневниковых записях, которые он вел с 1918 по 1937 год. Часть из них - за 1924, 1927, 1928, 1931, 1935 и 1937 годы - приобщена в качестве вещественных доказательств к следственному делу. Судьба остальных материалов неизвестна. Дневники Николаева, как сам он признавал, «не лишены некоторой субъективности», чему, несомненно, способствовал и «ряд незаконных действий, как то: была незаконно взята антикварная библиотека в г. Москве, вторая моя библиотека в г. Коломне, кроме того, я совершенно безвинно был заключен в концлагеря и т. д.» (протокол допроса Николаева от 4.06.37^²). Но не только (и не столько) эти обстоятельства поддерживают эмоциональную напряженность дневниковых записей. Своеобразным пафосом проникнуты пронизывающие их ткань авторские размышления о чужеродности коммунистической идеи для России. Личность Николаева ярко проявляется и в демонстративном неприятии им тех нововведений, начало которым положил Октябрь: на 20-м году советской власти он упорно придерживается старого стиля летосчисления, не признает современной орфографии, употребляет дореволюционные названия улиц, заводов и т. д.

В то же время Николаев категорически отвергал обвинения в клеветнических измышлениях: «Нет, я не признаю, что в моих рукописях-дневниках на советскую власть возводилась клевета... К этим заключениям я пришел в силу своих личных наблюдений и тех сведений, которые получал в беседе от граждан, которые приезжали ко мне из деревни» (протокол допроса Николаева от 4.06.37^³).

А круг людей, с которыми общался Николаев, был весьма широк. Выйдя на пенсию, он довольно успешно (и это при отсутствии специального образования) занимался частной юридической практикой: среди его клиентов - крестьяне, рабочие, служащие и даже сотрудники милиции. К собранной им библиотеке проявляли интерес известные библиофилы - Н. ульяновский и В. Стелецкий. В числе его знакомых -сельские жители и адвокаты, чиновники и священнослужители.

Судьба некоторых из них сложилась трагически. В 1937 году были арестованы и осуждены, как члены якобы возглавляемой Николаевым «контрреволюционной фашистско-монархической группировки церковников», А. Кобзев - кладовщик, сын расстрелянного в 1918 году кулака; И. Макаров - односельчанин Николаева, бывший владелец пекарни; К. Овчинникова - счетовод. Реабилитированы они лишь в 1989 году. В этом же году - 28 ноября - реабилитирован и Евдоким Николаевич Николаев. Дневники Николаева публикуются с сокращениями: исключены повторы, сведения, касающиеся личной жизни автора, наиболее резкие высказывания в адрес конкретных лиц. Купюры в тексте обозначены многоточием в круглых скобках. Недописанные и сокращенные слова, уточнения авторского текста даются в ломаных скобках. Датировка документов унифицирована. При редактировании стиль автора сохранен, явные описки и опечатки исправлены без дополнительных объяснений, текст приведен в соответствие с нормами современной орфографии и пунктуации. Публикация подготовлена по рукописи, приобщенной к хранящемуся в архиве Управления Министерства безопасности РФ по г. Москве и Московской области следственному делу № 12326. Т. 2, Л. 1а, 5, 7, 9, 11, 13-14, 17,20-21,23-24, 32-33, 60-61, 67-69, 78, 95, 97-98, 115, 124, 130-131, 155-157, 171-172. Составитель выражает искреннюю благодарность В. П. Данилову, Е. А. Осокиной, Н. Г. Охотину, иеромонаху Филиппу (Симонову), чьи замечания были учтены при подготовке публикации, а также Г. В. Горской, Н. Е. Елисеевой, Д. Н. Нохотович, Л. П. Стрельцовой и сотрудникам ЦА МБР за помощь в поиске документов. Гонорар за публикацию перечислен на восстановление Знаменского монастыря.

I

<Январь 1924 г.>

Скоро полночь. Уходит старый 1923 год в вечность. Унося за собой много горя и тяжелых испытаний многим людям нашей измученной страны, в том числе и те горькие и невыносимо трудные в этот истекший год испытания. Будем же тверды и будем продолжать борьбу со злом, и будем надеяться на великое светлое будущее, на более лучшую и спокойную жизнь. Не будем отчаиваться, не будем падать духом в несчастии, ибо гнуться под тяжестью — значит увеличивать только ее вес.

II

<5 января 1924 г.>

(...)3автра Богоявление Господне — большой праздник, но всюду и везде (конечно, за исключением деревни) работают. Большевики для этого и ввели насильственно новый стиль, чтоб сломить религию и породить раскол между верующими и духовенством, ибо духовенство не знает, кому подчиниться, народу или той сволочи, ставшей во главе Церковного управления в лице разных отбросов и бывших беглых попов-проходимцев так называемой Живой Церкви. Но духовенство, то духовенство, которое еще придерживается канонов церкви, оно служит по-старому, а завтра будут служить Богоявлению. И народу в церквах бывает видимо-невидимо, а в «Живой», или, как ее всюду в шутку называют, «мертвой церкви», не насчитается во время их «богослужения» и десятка людей. Если бы эта так называемая Живая Церковь не отняла себе Иверскую часовню^¹, то чем бы она существовала, сказать трудно¹.

III

<6 января 1924 г.>

Был в церкви Богоявления, что в Елохове^². Служил Святейший Патриарх Тихон². Народу было видимо-невидимо, так что в церкви народ не мог весь поместиться и стояли снаружи. Литургия кончилась в час дня. После был молебен и Крестный ход в ограду церкви, где был поставлен большой сосуд, где Патриарх с 4-мя Епископами в митрах совершали Великое освящение воды. Вот тебе и «будни». Откуда такая масса народа, ведь большевики угнали всех на работу, а на богослужении присутствовало не менее 3—4 тысяч человек(...).

IV

<12 сентября 1927 г.>

(...)Вот я пишу, и кажется много, а смысл моих писаний многим покажется неясен: чего же, собственно, он, мол, хочет и почему он недоволен настоящим положением вещей и той системой правления большевиками Россией? Скажут, не монархист ли он, но об этом я уже неоднократно заявлял в своих записках, что кто меня считает монархистом, тот мною уже наперед трижды проклят. Я хочу только блага русскому народу, и только блага, а главное — народного правительства в полном смысле этого слова.(...) Итак, мое желание есть искреннее желание России полной, демократической, на индивидуальных началах, свободы — свободы выбирать лучших людей, свободы печати, чего в России с 1917 года абсолютно не существует. Как видите, пожелание скромное, но если оно осуществится, то Россия будет и свободна, и богата, ибо она не будет иметь шайки «царей» и будет принята в сонм народов мира.

V

<7 апреля 1928 г.>

(...)На вопрос: «Почему так поздно подаешь макулатуру?» он <почтальон> непременно отвечает: «Помилуйте, ведь идут СЕСИ, вот мы и запаздываем». Я долго не понимал, что такое за СЕСИ, оказывается, это сессия. И вот такая сессия продолжается в осином гнезде все 365 дней в году. Вот об этой-то сессии я, главным образом, и намерен сказать несколько слов, собственно говоря не о самой СЕСИ, а о том, что на этой СЕСИ главки болтают, и для чего эти т. н. СЕСИ в продолжение целого года беспрерывно почти (за исключением, когда главки в салон-вагонах совершают свое турне по России) собираются. На эти т. н. СЕСИ искусственно собираются, конечно, за казенный счет, со всех сторон, главным образом из темных и глухих мест, мужики, бабы, преимущественно малограмотные или большею

частью совсем неграмотные мужики и бабы, которым дядя Михаила^¹ и Нарым Оглы, или как его зовут, Сталин, фанатик Бухарин темнят и без того темные головы этой собранной со всех отдаленных мест России безграмотной чумы и оправдывают всякие действия «банды», имевшие место в ближайшее истекшее время. Например, дядя Михаила оправдывает имевший <место> в последние три четверти года беззастенчивый по всей России грабеж хлеба. Далее, принудительное так называемое самообложение и другие разбойно-бандитские грабежи и махинации. Для этой цели на этом собрании всегда имеются налицо т. н. «беспартийные члены» «банды», которые после болтовни своих хозяев выражают «одобрения», да еще с тенденцией на то, что, мол, не крепко нажимали, с предложением новых репрессий, хотя, кстати сказать, при поголовном по всей России грабеже хлеба этих репрессий было и так хоть отбавляй ³(…)

VI

<25 апреля 1928 т.>

В сегодняшней макулатуре банда печатает выдержки из так называемого «обвинительного акта» по делу о «вредительстве» в угольных шахтах Донецкого бассейна, и, как ни хитра банда, все же проболталась. Оказывается, дело-то совсем не во вредительстве, а просто в старых счетах с интеллигенцией, руководившей на шахтах, которая, по своему мировоззрению, не разделяла и не разделяет бандитские приемы и махинации по удушению и ограблению русского народа⁴ (...)

VII

<30 декабря 1930 г.>

Сегодня значительно теплей, среди дня только 4 градуса холода. Снега нанесло всюду много, ходил-стоял битый час за хлебом, взял на троих три фунта^¹ хлеба, принес такого, какого топором не разрубишь, да еще чуть не потерял талоны. Тогда бы совсем беда, так как хлеб ведь дается только по талонам^¹¹, по фунту на человека на день, а сколько проклятья посылается красно-банде всюду и за всем стоящими в очередях и иногда ничего не выстаивающими, или какую-нибудь дрянь, или заваль⁵. На углу Покровки и Гаврикова пер<еулка> с полгода отделывали под бывшим трактиром Васильева и в его дому громадный магазин под названием «Мосторг». Наконец отделали, открыли, с полгода поторговали, одну половину его закрыли — нечем стало торговать. Затем подняли полотняную вывеску, что, мол, этот магазин назначен закрытым и в нем могут покупать только одного определенного завода, например, Гет^³, и так по всей Москве. В магазин этот могут войти только те люди, которые работают на том предприятии, для которых этот магазин предназначен, и вход в этот магазин исключительно лишь по билетам, и так по всей Москве⁶. И так абсолютно нигде ничего нет, и нет никакой возможности чего-либо купить, а тут еще закрытые магазины для избранных. Чем все это объясняется? Да тем, что нигде абсолютно ничего нет и ничего нигде не производится, а одна лишь макулатурная болтовня и очковтирательство, а в действительности всюду и везде стон, вой и плач со скрежетом зубовным и проклятие своим поработителям и угнетателям, и такой стон по всей России.(...)

VIII

<14 января 1931 г.>

(...Подчас никто не знает, что делается не только в одном городе, но даже на соседней улице одного города: исчез человек и нет его, куда девался — никто не знает. И родные или не знают, или им под страшной угрозой запрещено говорить⁷.

IX

<22 января 1931 г.>

Холодно. Сегодня утром 15 гр<адусов>. Прямо Господь на нас прогневался. Но за что на нас-то, гневайся он на бандитов, а причем все честные люди. Получил приглашение на «выборы» членов в Моссовет. На завтра, 5-го по новому стилю, к 9 часам утра, в помещение Елоховского кинотеатра, бывший «Макс Линдер», теперь III Интернационал^⁴. Для курьеза можно, пожалуй, и сходить, так как, собственно говоря, в сущности никаких выборов нет, а одна лишь комедия и обморочивание дураков⁸.(...)

Х

<27 января 1931 г.>

Беседовал с Д., который имеет сведения с Донецкого бассейна. Он, между прочим, сообщил, что там полная забастовка, на всех рудниках. Вызвана она по причине недостатка хлеба и других необходимых продуктов питания⁹. Этим и объясняется массовая отсылка рабочих всех категорий на Донецкий угольный бассейн с двойной уплатой жалованья, то есть с сохранением полного оклада здесь и такого же оклада там. Неужели так богата наша страна? Здесь идут полные всюду грабежи, а в другом месте дают двойное жалованье. Конечно, эти махинации вызваны исключительно тем, чтоб как можно скорее и больше обмануть и загнать туда, в Донецкий угольный бассейн, простаков-дураков. Иначе дело будет настолько испорчено, что едва ли будет уже поправимо. К тому же ведь и неблагополучно дело обстоит и на Апшеронском полуострове, на нефтяных скважинах, тоже большая часть рабочих бастует и все по той же причине, а ведь уголь и нефть — это те два предмета, без которых страна обойтись абсолютно не может.

XI

<1 февраля 1931 г.>

Опять, так же как и вчера, холодно. 15 гр<адусов>. Это черт знает какая стоит холодная, ненормальная погода. Ведь уже февраль, а холода, как в декабре. Страшный кризис топлива. Краснобанда сделала распоряжение отобрать все запасы угля в больших домах, отапливаемых углем и купленных, конечно, на средства живущих в доме. Где успели, там спустили воду, а где нет — там, конечно, порвало все трубы, и население домов отапливается керосинками. Отсюда кризис в керосине, так как все бросились за керосином. И опять новые кары и высылки на почве запаса керосина. Так одно с другим и сцепляется. С получением дров тоже новость: так как дров нет, то все ордера на дрова аннулированы, и дров с большим трудом кой-кому удается только получить чрез так называемую топливную комиссию, которая придет чрез несколько дней и посмотрит, действительно ли у вас нет дров, и... тогда вам разрешат купить осьмушку, самое большее это полсажени^¹, и более ни в каком случае. И тут опять беда, да еще какая: так как подводы очень дорогие (лошадей всех поели), отвезти дрова за версту от склада стоит не менее десяти рублей, и это все равно — что сажень, что осьмушку, то на этой почве разыгрываются целые драмы. В складе говорят: «приезжайте, мы вам чрез неделю еще дадим дров». Вот и ездий к ним чрез неделю и плати по десять рублей. Прямо какой-то хаос, и так во всем, и всюду, и везде. Одним словом, ставка на полное обнищание и без того нищего народа. А ведь кто-то из экономистов сказал, что государство богато богатством своих подданных.

XII

<8 марта 1931 г.>

Утром 3 гр<адуса> холода. День, видимо, будет ясный, и обычная среди дня оттепель. Вчера из Орловской губернии Ливенского уезда получены жуткие и душу раздирающие сведения о том, как там свирепствует красно-банда. У всех и все отбирают и насильно сгоняют в так называемый колхоз. Едят, как сообщают, один только хлеб. И также идут произвольные, ни на чем не основанные аресты более зажиточных крестьян. Всюду, как сообщают, идет вопль, горе и слезы. Народ дошел до того, что разут и раздет. Просто непонятно, как это можно проповедовать какой-то рай таким ужасным насилием. И так по всей стране. Одним словом, творится что-то жуткое, неестественное. Идут убийства, грабежи имущества у населения, аресты, ссылки. Свирепствует страшный и небывалый в истории не только в России, но и вообще где-либо террор. И вот так по всей необъятной России и во имя чего? Во имя какой-то иллюзорной, химерической «Свободы», в которую вгоняют страшным насилием, сопряженным с убийствами и разорением, всех включительно. Что это такое? Кто сможет на это дать разумный ответ?..

По всей России идет бешеная ломка железных оград, главным образом, на кладбищах, а также и крестов, чугунных церковных дверей и вообще всего железного и чугунного, так как чугуноплавильные и железоделательные заводы или стоят, или еле влачат свое жалкое существование, о которых, кстати сказать, лишь только гремят в одной лживой макулатуре¹⁰.

XIII

<12 апрели 1931 г.>

(...)Вся страна воет волком и распухла от голода, ибо все, положительно все и у всех, не только отбирается, но прямо грабится и отсылается за границу¹¹, тогда, как сказано выше, весь русский народ страдает от голода. Ибо все, положительно все, препровождается за бесценок за границу для выручки денег, а главное, это задобрить, чтобы там нас терпели, а народ свой — черт с ним, пускай дохнет с голоду, а чуть зашевелился, так в Нарым, в тюрьму или совсем на тот свет. Террором всего временно можно достигнуть, час да наш — вот как рассуждает свирепствующая красно-банда каторжан правителей, или, точней, душителей и грабителей русского народа.

XIV

<1 мая 1931 г.>

С утра день ясный, но, как и предыдущие, холодноватый. Сегодня 1 мая. В прежние благодатные и во всем обильные и свободные годы с полдня весь народ уходил в окрестности Москвы, главным образом в Сокольники, где всегда устраивалось большое народное гуляние. И как весело и радостно всем тогда чувствовалось. Какое во всем было изобилие, и как все было дешево да счастливо. Как было тогда

хорошо, как привольно тогда всем жилось, а главное — свободно и весело.

Но все это, как сон, миновало, явилась смута, и пришли с каторги чуждые стране и русскому народу преступные люди, захватили в свои руки власть над русским народом и стали проделывать эксперимент за экспериментом.(…)

XV

<8 мая 1931 г.>

(...)Был у Серпуховской заставы и решил пройти на кладбище Данилова монастыря, и что же? Когда боком пролез в главные ворота, то перед моим носом, как из земли, выросли два-три охранника. Двое из них в форме городовых. Один в штатской форме, и все они гепеушники. И на площади передо мной, прежде благоустроенной, с цветочными клумбами, теперь заваленной камнями и навозом, копошилось около шестисот, или более, оборванных, до невозможности грязных детей в возрасте от десяти до шестнадцати лет. Все это гоготало, кричало, неистовствовало и просило хлеба. Как грустно и дико было смотреть на эти сотни грязных беспризорных малышей — продукт народного бунта, или, как для красного словца теперь зовут, «революции»... Но цель моего туда прибытия — это посмотреть знаменитое кладбище, где похоронено так много знаменитых деятелей на поприще литературы и другой государственной деятельности. Там, между прочим, похоронены: Гоголь, Дмитриев, Завалишин, Кошелев, Морошкин, Перов, Рубинштейн Н. Г., Самарин Дмитр<ий> и Самарин Юрий Федорович, общ<ественный> деят<ель> и участник крестья<нской> реформы Тихонравов, Хомяков А. С., кня<язь> Черкасский, Языков и мн<огие> др<угие>. Но меня на кладбище не допустили. Тем более, когда я заявил, что пришел со специальной целью по некрополю. Когда я вышел из ворот монастыря и справился у живущих там, то оказалось, что там уже кладбища более не существует, оно все до основания снесено, как и многие богатые мрамором кладбища, за исключением только одной могилы Н. В. Гоголя. Заинтересовавшись этим очередным кощунством красно-банды, я все-таки проверил этот слух и посмотрел в проржавленные ворота кладбища, и моим взорам представилась грустная и неприглядная картина полного хаоса и разрушения. На том месте, где было некогда богатое кладбище, там остались лишь кучи мусора и обломки дикого и всякого другого камня. Даже лес — исполинские деревья — и те все были спилены. Все было грустно и пустынно, как будто здесь прошел татарский погром¹².

XVI

<10 мая 1931 г.>

Сегодня день несколько холодней и склонный к дождю. На одной из окраин Москвы были рабочие беспорядки на почве голода, но вызванными сильными наря-

дами полиции^¹ и войск все было быстро подавлено. Конечно, как и всегда, про это в печати ни гуту, хотя были значительные жертвы (Пресня). Беспорядки были в районе Прохоровской мануфактуры^².¹³

XVII

<31 мая 1931 г.>

(...)Наши «хозяева» в Кремле приказали все продавать по ценам, от которых пришел в ужас самый отъявленный спекулянт, так как большевики все стали продавать в сто раз и более дороже. Если кто-либо и чего-либо продавал за один рубль, то большевики уже продают за ДЕСЯТЬ рублей¹⁴. И так во всем и повсюду, но я говорю лишь только о Москве и С.-Петербурге, что же касается до провинции, то там вообще нет никакой продажи, так как совершенно уже нечего продавать. Там всюду полный голод и народный рев, по всей уже России разгуливает хозяин — голодный тиф¹⁵. Такой смертности еще не помнят в России. В Москву, или точней, через Москву громадными партиями прогоняют массы крестьянства, священников, бывших монахинь и вообще кротких, сирых и ни в чем не повинных крестьян, направляя их в Сибирь и другие отдаленные места России. Вообще в России творится что-то жуткое, насилия выходят за пределы насилий¹⁶.(...)

XVIII

<9 июня 1931 г.>

Вчера поздно ночью пошел сильный дождь, сегодня день ясный и теплый, но несколько холодней вчерашнего. На улицах Москвы очень много появилось сравнительно молодых и крепких деревенских парней, обутых в лапти и одетых в домотканые армяки. Некоторые из них с сумками. Все они, исхудалые и тощие-грязные, оборванные, жалобно просят милостыню. Я некоторых порасспросил, откуда они. Они назвали свои местожительства, преимущественно из степных губерний, Орловской, Брянской (новое название одной губернии), Калужской и др. Все они убежали из своих родных мест, так как, они говорят, жизнь у них стала невмоготу. С двух часов утра в колхозе выгоняют их на работу, а кончают в одиннадцать часов вечера. Труд равносилен каторжному, так как заставляют вырабатывать норму, причем ничего не дают, да ничего и нет, совершенный голод, так что в этих губерниях, кроме страшного

свирепствования большевиков, еще свирепствует голодный тиф, или, как его теперь зовут, «вшивый тиф», люди мрут ежедневно, так что всех объял ужас и многие бегут в леса и разбегаются в разные стороны от этих колхозов, как от чумы. И так по всей и во всей России¹⁷. Раз в Москве — центре, куда все, положительно все, сосредоточивают, и то уже стало жить почти невмоготу, так что же делается в провинции — это трудно себе представить.

Несколько времени тому назад на резиновой фабрике «Богатырь»^¹ в с. Богородском такой был, конечно, не единственный случай. Туда приехала немецкая делегация, так как теперь у нас на фабриках и заводах в большинстве инструкторами все немцы, и живут они, конечно, сравнительно с русскими рабочими в условиях более чем на сто процентов лучше¹⁸, у них и хорошие помещения, и великолепный стол (им, конечно, за счет общего народа уделяется все, что они захотят), они даже и пьянствуют исключительно лишь в одной гостинице — это гостиница «Европа» на Неглинном проезде^². Конечно, тогда, когда они там располагаются, то, конечно, туда никого из простых смертных не пускают. И вот приехавшая из Германии делегация, между прочим, посетила и завод «Богатырь». Когда сопровождающий эту делегацию суфлер стал расписывать их, то есть немецких рабочих, хорошее во всех отношениях житье, то один из русских, хорошо владея немецким языком, обращаясь к немецким делегатам, сказал им: «Что вы смотрите, как живут ваши соотчичи, и что вы слушаете наглое вранье сопровождающего вас коммуниста. Вы посмотрите на этом же заводе, в каких ужасных условиях живут другие — русские рабочие, и чем они питаются, тогда вы и увидите весь ужас и нищету русских рабочих». Результат: в ночь этот рабочий, который это сказал на немецком языке, бесследно исчез в недрах застенка (что на Лубянской площади).(...)

XIX

<16 июня 1931 г.>

Утро, дни очень теплые и ясные. Вчера ездили в Измайлово, точнее в Измайловскую Николаевскую военную богадельню.(...) Сие не только не украшается и не поддерживается, но все быстро разрушается. И разрушается сознательно и умышленно. Так, еще года три тому назад туда еще можно было поехать подышать чистым воздухом. А теперь уже нет признаков того, что было даже в прошлом году. Нет гуляющей публики, нет того, хотя и мусорного и бедного, «буфета», и той волынки вроде какого-то, или, точней, пародии, на оркестр. Ничего теперь этого уже нет. Измайлово было родовой вотчиной Романовых и любимой дачей первых царей из этого рода. Основано оно было их предком Никитою Ивановичем Романовым-Юрьевым-Захарьиным-Кошкиным. Он завел здесь образцовый хутор, в котором не только процветало земледелие и скотоводство, но заведен был стеклянный завод даже. Бокалы и кружки с этого завода и теперь хранятся в Оружейной палате. Алексей Михайлович и Михаил Федорович также занимались здесь хозяйством и завели тут прекрасный скотный двор, обширный фруктовый сад и аптекарский огород. Петр Великий провел детство и отрочество в этом селе. На Измайловском пруду (вырытом в царском саду) он плавал на парусном ботике, построенном Брандтом (этот ботик и был знаменитый «дедушка русского флота»). Одноэтажное здание Романовского дворца сохранилось до сих пор. Против дворца — храм, построенный в честь Покрова Б<ожией> М<атери>, по образцу Успенского собора, и освященный 1 октября 1679 г<ода>. В последнее время для нужд Николаевске-Измайловской военной богадельни к собору в 1839— 1849 годах пристроено с двух сторон по корпусу, которые совсем исказили величественный и архитектурный вид собора. Постройка эта возведена архитектором К. Тоном. Главной достопримечательностью находится здесь Башня, служившая вначале въездной воротной башней. Она построена в <?>^³ году. Эта Башня служила при царе Алексее Михайловиче Боярской думой. Постройка сохранила в общем свой первоначальный облик, но в последнее время, как и все там и вообще везде в России, запущено и загажено, а также населено чернорабочими или превращено под торговое помещение. Так и эта старинная Башня превращена под кабак и лавку, торгующую керосином и еще чем-то. Находящаяся невдалеке церковь во имя св. Иоасафа по своей древней и красивой архитектуре имеет очень большое значение. Теперь чуть ли не до основания, как и все другие в Москве церкви, снесена¹⁹.

XX

<17 июня 1931 г.>

День ясный, небо, как и вчера, чистое. Вчера ездили с В. Г. в Кусково, посетили дворец г<рафа> Шереметева²⁰. Исчезновение из него двух третей тех ценностей, которые там были и принадлежали графу, производит грустное впечатление.(...)

XXI

<23 июня 1931 г.>

С раннего утра день хмурый и моросит очень мелкий дождичек. В полночь шел большой дождь. Встал утром и все наблюдал в окно раннюю утреннюю жизнь. Идет живущий в нашем доме охранник-гепеушник со своей ночной преступной «работы» по хватанию ночью ни в чем не повинных людей. Этот и по физиономии зверь, носящий у нас кличку «лягавый», имеющий за собой шесть человек им расстрелянных, или, как он выражается, ликвидированных, ведет свою громадную собаку-дуру на цепи и вооружен наганом. Немного спустя прошли то один, то другой гепеушники, это все охранники с ночной «работы». Потом стал объезжать автомобиль некоторые дома, где живут такие же субъекты — враги русского народа. Это уже «начальство», оно, видите ли, поехало на дневную свою преступную «работу». И так далее и тому подобное. Как все это гнусно, и как на все это тяжело смотреть. О, жизнь! Да жизнь ли это. Вчера мне передавали из достоверных источников о том, что каждую ночь привозят два-три автомобиля расстрелянных людей-трупов в крематорий в Донском монастыре (теперь, конечно, как и все монастыри в России, упраздненном) и сжигают, и это я слышу уже не в первый раз и от лиц, заслуживающих полного доверия²¹.(...)

XXII

<27 июня 1931 г.>

День, как и предыдущие, жаркий и ясный. Вчера истек срок, данный гепеушкой, пока еще о добровольном выезде всех бывших монахинь из пределов Московской области²², а Московская область — это теперь что-то около десяти или более губерний^¹. Всюду и всех так называемых кулаков, то есть честных и зажиточных людей, высылают в Сибирь и на принудительные работы.(...)

XXIII

<24 декабря 1935 г.>

(...)Сегодня Рождественский сочельник. Как ни задушен этот великий Праздник, как он ни превращен в «будни», равно как и Рождество Христово, как ни преследуется всякий невыход в этот великий христианский Праздник на работу, но народ празднует и на последние скудные свои гроши спешит на базар и в лавку купить что-либо к Празднику. Завтра все поспешат на работу. В эти дни, т. е. большие праздники в особенности, невыход на работу преследуется, и преследуется жестоко. Одним выговором не отделаешься, а могут выгнать с «волчьим паспортом». (...)Ночь под Рождество Христово! Сколько возникает в голове воспоминаний о далеком прекрасном прошлом, и как отрадно вспоминать об этом далеком минувшем прошлом, канувшем в вечность. Хорошо и уютно было в родном бедном крестьянском домике, <?>^¹¹ вымытый чистый пол, ряд освещенных лампадами в углу икон, торжественно тихо и тепло в избе. От лампад, освещающих избу, разлит тихий полумрак, на улице сугробы снега, стекла окон покрыты узорами, тепло на большой печке, где обычно насыпали для сушки рожь. Хорошо с нее смотреть на освещенный от ряда мигающих лампад угол. Все тихо кругом. Завтра великий праздник Рождества Христова, скоро придет дядя Максим славить Христа, а мой <?>^³ станет рядом с ним и будет ему подпевать. И вот загудят два хриплых голоса: «Рождество Твое Христе Боже наш» и т. д.²³, потом обычное поздравление и пожелание, получение мзды и уход дяди Максима в следующие избы. Все это торжественно, просто и прекрасно. 55 лет прошло с тех пор, а все это я вижу как сейчас.

XXIV

<3 января 1936 г.>

День хмурый. Т<емпература> в<оздуха>4°. Тихо, мрачно, всюду шпионы, то и дело шмыгают темные кареты, и действительно темные, т. к. не имеют не только, как ранее, хотя маленького окошечка, но даже и отдушины. И вот эти «черные вороны»,

как их зовут, шмыгают по улицам Москвы, а ночью их <количество> увеличивается в десять раз. Жутко.

XXV

<15 января 1936 г.>

День хмурый и несколько холодней предыдущих. Т<емпература> в<оздуха> среди дня 4° и вечером 6°. Д<авление> в<оздуха>776,3 мм. Вчера я ехал по Покровке и увидел, что тираны и варвары разрушают знаменитую по своей архитектуре церковь Успения. Эта дивная по своей архитектуре церковь была даже пощажена Наполеоном, и которую очень любил и пленился ею Ф. М. Достоевский. Мне стало грустно и невыносимо тяжело. Разрушение начато с Алтарной части²⁴ (...)

XXVI

<17 января 1936г.>

(...)То и дело слышишь, что всюду идут обыски, аресты, все суды переполнены людьми, которых судят за то, что бы ранее только поощряли. Все тюрьмы переполнены²⁵. Все дорого, недоброкачественно и почти ничего нет, что составляет первую

необходимость. Исповедуется террор, насилие. Все обязаны работать в принудительном порядке, и притом только лишь из-за куска насущного хлеба. Никто не имеет права разинуть рта, все уже стали бояться что-либо в своем уме и мышлении подумать, не только горько сказать о своем бедственном и голодно-рабском положении вслух. Все разрушено, все старинные памятники разрушаются и уничтожаются. Что-то дикое творится, люди стали друг друга бояться, все тихо стонет, ропщет. Все оборваны, разуты и раздеты, голодные. (...)Такова теперь в России жизнь, жизнь, приведшая все население страны в полное отчаяние.(...)

XXVII

<16 апреля 1936 г.>

(...)Прошел весь район — нигде нет папирос за 35 к<опеек>, исчезли, оказывается. Зашел к одному знакомому торговцу, он мне сообщил, что у него стоит громадный ящик этих папирос, но не только их запрещено до 1 Мая н<ового> с<тиля> продавать, но даже и откупоривать ящики, в которых они запакованы. Это очередная гнусная большевистская подлость. Например, к Св. Пасхе все молочное и яйца исчезли из продажи, даже деревенских притесняли на рынках эти продукты продавать, в особенности яйца, творог, сметану. Ну времена!

XXVIII

<5 мая 1936 г.>

День ясный. Т<емпература> в<оздуха> среди дня 11,5°. Д<авление> в<оздуха>777,2 мм. Ездил в Кунцево, в т. н. «дом отдыха». Описания этого пресловутого «дома отдыха» откладываю до более лучшего настроения. (...)Меня, конечно, более всего интересовало посмотреть дом и парк К. Т. Солдатенкова. Но туда теперь доступа нет, там живут солдаты. (...)Большую часть парка, в особенности где построены эти курятники^¹, от вековых деревьев разных пород очистили, т. е. парк истребили, итак, на том месте, где находилась замечательная металлическая оранжерея тропических растений, теперь построен сортир, для женщин и мужчин. И это недалеко от дворца, хоть бы перенесли на другую сторону курятников, а не к дворцу. Кстати, два слова о дворце. Сквозь решетчатый забор его виден правый боковой фасад, окна завешены какими-то тряпками. Около дворца висит «белье» сомнительной чистоты. Дворец облупился, обветшал, и его не окружают уже мраморные статуи и обелиски, вывезенные из Италии, все запустело, все загажено, все заросло бурьяном²⁶ (...)

XXIX

< 17 феврали 1937 г.>

Был В. Г. Б-н и рассказал ужасы. Он сегодня был на Главном почтамте и наблюдал массу серого степного народа; все они испитые, иссохшие, оборванные, грязные, изнуренные. Он их спросил, зачем они здесь и откуда. Был ответ: «Видишь, посылаем посылки — хлеб и крупяные продукты и все, чем можно питаться, да принимают-то только по 5 кг». А сами они Тамбовской губернии. «Вот он, например, — показывая на другого, — Борисоглебского уезда». На вопрос: «Разве у Вас там нет хлеба и вообще зерна, круп, пшена и др<угого>?» ответ был такой: «Ничего нет». «Как же, ведь это была наша житница, где была масса мельниц, и оттуда все гналось в Москву и другие места вагонами и целыми поездами?» — «Да, — был ответ, — было, да сплыло, а теперь вот все едем к вам в Москву за хлебом и называем ее, Москву, теперь хлебородной стороной». Далее сказал, что «нам за наш непосильный без отдыха труд дали только по одному фунту на трудодень, а остальное все отобрали, и все, что еще нам должно бы получить, то отобрали в семенной фонд». «У нас, — продолжал он, — прямо мор, люди пухнут и помирают, мы вот режем скот — коров, у кого, конечно, есть, и едем сюда покупать хлеб, чтобы не помереть с голоду²⁷. Да и не знаем, как мы весной будем работать: кормов для скота совсем нет и лошади валятся — дохнут от голода. Коровье мясо вот везем сюда, а кобылье едим там сами». На заданный вопрос: «Почему вы не едете в губернские ваши города, а в Москву?» последовал следующий жуткий ответ: «Да там тоже ничего нет, хлеба, например, дают только по фунту на человека, а очереди по несколько сот человек. И если до обеда не удастся получить этот фунт на одного черного хлеба, то уже после полудня его, т. е. этот фунт, и не получишь. Так в Тамбове, и были в Рязани, и одно и то же, а так как мясо у нас стоит! р<уб>. 50к<оп>., и не дороже 1 р<уб>. 70 к<оп>. за кило, то, конечно, его есть расчет привезти в Москву, да, кстати, здесь можно купить и хлебца, мучки и каких-нибудь круп». «Где же вы ночуете?» — был задан вопрос. «А .на вокзалах», — был ответ. «Да ведь там после 12 ч<асов> ночи всех выгоняют». — «Нет, нас не выгоняют, — последовал ответ, — ведь видят, что мы с мешками с продуктами, нас только перегоняют из зала в зал после уборки, так и коротаем бессонные ночи, потому что если уснешь, то и проспишь все то, что имеешь, украдут — что тогда делать». Я подумал, действительно, что тогда делать? Привез издалека и последнее, там дожидается голодная семья, а тут украли. Это кошмарно-жутко подумать, что может сделать тогда этот голодный, бедный, оборванный и обовшивевший несчастный человек. Плакать? Москва слезам не верит. На себя наложить руки? Боже правый! И так, как оказывается, всюду на периферии. Зачем же такая болтовня, как устная, так и газетная. Ведь все, поголовно все знают, что творится в России что-то кошмарное, жуткое, и все это исключительно от того, что Россией управляют люди — враги России и русского народа, не имеющие никакого понятия о государственном устройстве, придумавшие утопическую, бессмысленную систему какой-то «колхозной» жизни народа, и которая проводится исключительно одним только принуждением и террором.(...)

XXX

<20 марта 1937г.>

День ясный. Т<емпература> в<оздуха> среди дня +4°К. Д<авление> в<оздуха> 777,5 мм. Во всем идет страшный грабеж со стороны наших головотяпов-тиранов из Кремля, в особенности предметов первой и неотложной необходимости, как, например, лекарства. Оно вздорожало на 1000 % против былого времени.

XXXI

<21 марта 1937 г.>

Т<емпература> в<оздуха> +3°R. Д<авление> в<оздуха> 777,8 мм. День, как и предыдущие, ясный...

На этом записи в дневнике обрываются.

21 марта (3 апреля по новому стилю) 1937 г. Николаев был арестован.