«ВРАГИ» - НЕМЫ, МЫ - НЕ РАБЫ

Я иногда думаю, что наше поколение ущербно: оно пасует перед наглостью и хамством. Иметь собственное мнение и, оглядываясь, осторожно его высказывать - это норма, за черту которой выходить было нельзя. Это «нельзя» сопровождало и, наверное, сопровождает лично меня до сих пор.

Вспоминать детство — это тяжелое испытание для души. Это воспоминание о тех годах, когда попытка сохранить документальные свидетельства жизни отца (письма, фотографии) могла закончиться лагерем или расстрелом. И все же чудом уцелели несколько фотографий: отец с сестрой (ей около пяти лет) и братом (ему 3 года). Самое печальное в том, что, глядя на них. плакать уже не можешь. Приказано было молчать и забыть. Кто-то сходил с ума в тюрьме, как жена Мирзояна^¹. Но были и такие, которые отказывались от мужей, как только последних объявляли «врагами народа». Пришло время и громко заговорили о тех, кто предал близких. А ведь нас воспитывали на примере их жизни. Да, горький факт, но он не может быть забыт теми, в чьих душах все еще сочатся раны.

Сегодня многое известно, но поумирали пострадавшие и палачи, поумирали свидетели. Члены Ассоциации репрессированных собираются, вспоминают «дела давно минувших дней». У меня они вызывают чувство боли и напоминают мне тени, у которых нет плоти. И жалко, и грустно! Нет закона, который мог бы сгладить рытвины в их душах, как-то облегчить страшную и бедную старость.

Политика меня не интересует. И это не случайно, так как неизвестно, что будет завтра, и не вернутся ли страх и неуверенность в завтрашнем дне. И это происходит оттого, что преступление не наказано, а всего лишь обнародовано.

Что скрывать, мы, дети 1930—1940-х гг., жили авторитетом лозунгов, не смея признаться, что плохо были одеты, что наши матери выстаивали с двух часов ночи очереди за хлебом... Мы принимали ту жизнь, что на парадах.

Я родился 13 сентября 1938 г. в г. Семипалатинске. Отца, Куватова Гази-за, арестовали 8 июля того же года, т. е. за 2 месяца до моего появления на свет. По рассказам моих близких (мамы, старших сестры и брата, а потом и ровесников отца, которым удалось дожить до 1960-1970-х гг.), мои родители были гармоничной парой. Мама, Рахиль Аюхановна, рано осиротела, какое-то время ей пришлось жить с отчимом, жестоким, недобрым человеком. Она рано познала «прелести» самостоятельной жизни. Все это закалило ее и воспитало в ней лидерские качества. Отец также прошел нелегкий путь. Его отец, мой дед, работал в пос. Нижний Баскунчак Астраханской губ. и на Каспии, вывозя соль с английских копей на верблюдах. Когда он ослеп, то его заменил сын — Газиз, в то время 12-летний паренек. Словом, труженик с детства. Папа, так же, как и мама, рано осиротел. Когда по телевизору показывают детей-отказников, моя душа истекает кровью. Как такое происходит, когда мирное время, когда можно всегда найти применение рукам в работе, если нет других способностей. Переживания усиливают горечь от потери неувиденного отца. И все это несмотря на то, что я уже сам дедушка двоих внуков.

Папа по своей натуре был человеком с тонкой душевной организацией, очень музыкальным, с удовольствием исполнявший многочисленные народные песни на многих языках (казахском, татарском, русском и другие),

любившим танцевать, имевшим актерские данные. Моих родителей объединяло многое: тяжелое детство, комсомольская юность, о которой частично рассказала мама в своих уже давно опубликованных воспоминаниях^¹, общность интересов.

Сейчас, без особого желания оглядываясь на прожитые годы ( в них было много несправедливости), я могу с уверенностью утверждать, что моя артистическая судьба уходит корнями в прошлое семьи. Мама и папа в 30-е гг. участвовали в самодеятельном спектакле «Айман-Шолпан», исполняли главные роли. Курманбек Джандарбеков, ставший впоследствии знаменитым актером, предлагал моим родителям поехать в г. Ташкент, чтобы учиться на актерских или режиссерских курсах в Среднеазиатском государственном институте. Но папа предпочел до конца принадлежать общественной работе, на которой делал большие успехи, став к моменту ареста вторым секретарем обкома партии в г. Семипалатинске. Мама, уже будучи пожилой, сокрушаясь, говорила, что, став людьми искусства, все они, возможно, избежали бы взмахов сталинского топора.

Интерес к сценической деятельности мои родители сохраняли всю жизнь. В 1935 г., учась в г. Москве, моя мама впервые побывала в Большом театре на балете «Лебединое озеро». Те, кому удалось достать билеты в знаменитый Большой, по негласному правилу имели право пропустить занятия. Придя в Золотой зал театра, мама настроилась на красоту, как Золушка, оказавшаяся первый раз в своей жизни на балу. Я думаю, что в роли Одетты - Одиллии тогда танцевала царица сцены Марина Семенова. Мама вспоминала: «Открылся занавес, пошла череда танцев, а я поймала себя на том. что жду услышать пение, так как впервые увидела классический балет. Но от балета и музыки пришла в восторг».

Когда меня еще не было на свете, папа как-то повел старшую сестренку на спектакль «Кыз Жибек». Это было в г. Семипалатинске. Они устроились в первом ряду. В сцене проводов Тулегена, главного героя спектакля, плач его матери так глубоко задел душу сестры, что она в полный голос зарыдала. Папа подхватил ее на руки и побежал с ней в буфет, чтобы пирож-ным и сладостями отвлечь ребенка от потрясения. Придя домой, он сказал маме, что детей надо водить только на детские спектакли.

Тяга к музыке, театру — факт нашей семейной жизни. Накануне войны в г. Семипалатинске мои старшие сестра и брат посещали балетный кружок в Доме пионеров, а приходя домой, экспериментировали передо мной и вместе со мной выворачивали пятки, растягивали ноги в «шпагат» и т. п. Кто знает, может быть это они и были первыми моими учителями балета? Грянула война. Дом пионеров превратили в госпиталь, туда поступали раненые с фронтов. Наиболее способным предлагали поехать в Алма-Атинскую балетную школу, но сестру мама, конечно, не пустила. Вскоре мы поехали в Башкирию. Одна из соучениц сестры, Вива Коржева, которую много позже увиде-

ла сестра на сцене Оперного театра им. Абая в качестве солистки балета, все-таки поступила в это заведение, прямо в класс знаменитого дяди Саши. Но о нем позже.

Будучи коммунистами-интернационалистами, Куватов Газиз и Аюханова Рахиля старшим детям дали имена, соответствующие этому мировоззрению. Сестру назвали Мэри, а брата - Катаяма в честь члена Коминтерна, генсека компартии Японии Сен-Катаямы. По иронии судьбы, в обвинительном заключении, выдвинутом отцу, ему инкриминировали и шпионаж в пользу Японии. Как говорится, было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Как рассказывает моя старшая сестра, наша семья жила очень скромно. Каждое новое назначение Газиза Куватова сопровождалось сменой очередной казенной квартиры, в которой уже была, как правило, какая-то обстановка. Своего имущества родители, за исключением вещей личного пользования, не успели приобрести. Как-то мама решила откладывать деньги на сберкнижку, на «черный» день. Но отец, узнав о мамином решении, возмутился: «У коммунистов не может быть «черного» дня, у них только светлое будущее!»

В стране уже шли массовые аресты, разобраться в происходящем было очень трудно. Мама часто вспоминала, что она просила отца уехать куда-нибудь на время, пока прояснится создавшаяся ситуация. Некоторые так поступали и остались живы. На эту просьбу отец неизменно отвечал, что он не враг, ему нечего бояться и его не заберут. Но однажды он усомнился в

этой аксиоме. Сестра вспоминает: «На одном заседании бюро обкома исключили из рядов ВКП(б) видного руководителя, пользовавшегося непререкаемым авторитетом, заставив положить на стол партбилет, что при коммунистическом режиме было равносильно смерти. При выходе из зала его тут же арестовали как «врага народа».

Отец, никогда не употреблявший алкоголь и не куривший, пришел домой в первом часу ночи, смертельно бледный, и сразу кинулся к умывальнику. Его вывернуло наизнанку. На вопрос мамы: «Что случилось?» - последовал ответ: «Если исключенный из партии человек — «враг народа», то тогда и я - враг».

И хотя сестре было 8 лет, она помнит эту ночь до сих пор. Так же, как брат Катаяма всю жизнь помнил до мельчайших подробностей ночь, когда забрали отца после произведенного обыска. Отец был спокойным, сказал шестилетнему сыну, что едет в командировку и через три дня вернется домой. Мама, беременная мной, была в это время в пути, возвращаясь из г. Ессентуков в г. Семипалатинск вместе с дочерью.

После ареста отца моих близких, оставшихся без средств к существованию, в 24 часа выдворили из большого дома. А на следующий день после ареста моей сестре хулиганы разбили голову, и брат потом долго оставался крайним, если кто-то в его классе бузил или хулиганил. Мама, будучи волевой женщиной, чуть позже смогла выбить для нашей семьи небольшую двухкомнатную квартирку.

Но не все были жестоки к нам. Мэри запомнилась встреча нового 1939 г. В школе сказали, чтобы дети «врагов народа» на утренник не приходили. Учительница, Анна Ивановна (фамилию ее, к сожалению, сестра не запомнила), пригласила нескольких детей из таких семей к себе домой. Мэри Анна Ивановна велела захватить братишку Катаяму. Учительница угощала ребят чаем с вкуснейшими пирожными, которые, вероятно, пекла сама, сделала всем подарки.

Другой факт, подтверждающий мысль о том, что «мир не без добрых людей». Однажды к маме пришел человек, который представился следователем Альжановым, ведущим дело папы. Он передал записку от отца, заверил маму, что отец не «враг народа», сказал, что вызывает его по ночам как будто бы на допросы, но на самом деле просит отца читать ему лекции по философии. (Папа окончил Казахстанский институт марксизма-ленинизма, следователь же где-то учился.) В камеру отец возвращался с карманами, набитыми сахаром. Мама, конечно, была в растерянности от этого посещения: не провокация ли? Но, оказалось, следователь действительно был порядочным и мужественным человеком.

Как-то, тоже ночью, в наш дом постучался еще один человек. Перепуганная, готовая к самому худшему, мама встретила ночного гостя. Увидев на мужчине полушубок папы, она несколько успокоилась. Пришелец оказался сокамерником отца. Они договорились: кто первым выйдет на волю, навестит семью друга. Чтобы не испугать родных, поменялись верхней одеж-

дой. Этот человек много рассказывал о том, что никто из них не был «врагом», что происходит какая-то чудовищная трагедия, что Газиз после первого допроса вернулся в камеру седой, что тоже скоро будет дома, что не надо терять надежду и т. д. Фамилию его Мэри не запомнила.

Каждый день мама ждала собственного ареста. Говорила Мэри: «Меня не арестовывают наверное потому, что я должна родить, а после родов заберут». Мама готовила Мэри к этому, говорила, что если так случится и всех детей определят в разные детские дома, то она, Мэри, обязана, став взрослой, разыскать своих младших — брата и того, кто должен родиться. В швы одежды старших детей мама вшивала записочки, написанные химическим карандашом, где были зафиксированы имена, фамилии, год рождения членов семьи. Но нам крупно повезло, мама осталась на свободе - и это было самым большим счастьем в нашей жизни.

Мама рассказывала, что когда она рожала, рядом с ней разрешалась от бремени женщина-арестантка, а в коридоре дежурил человек из НКВД. Примета времени! Я ношу фамилию мамы, Аюханов, так как в момент получения документов о моем рождении отец был в московских Бутырках, и из-за невозможности предъявить его паспорт мама получила мою метрику с прочерком в графе «отец».

В Бутырки Газиз Куватов был отправлен из г. Алма-Аты, где находился под следствием в здании КГБ, расположенном на углу ул. Виноградова и ул. Дзержинского^¹. Мама относила ему передачи, в которых были теплые вещи, а однажды она получила через охранника-доброхота кусочек тряпки, как оказалось, от нижнего белья, на котором, видимо, кровью было нацарапано: «Рахиль! Я ни в чем не виноват, береги детей и Булата! Газиз».

Это была первая, но не единственная записка (к сожалению, они не сохранились). В других он также писал, что ни в чем не виноват, что скоро во всем разберутся, верил в правоту партии. И даже когда ему дали 8 лет без суда и следствия и отправили в Коми АССР, он, отбывая свой срок в лагере, в письмах просил маму воспитывать детей в коммунистическом духе, верил в победу своей страны над фашизмом (а это были 1942—1943 гг.), никогда не жаловался на судьбу и надеялся на встречу с семьей, с сыном Булатом, которого еще не видел. Встрече не суждено было состояться. В феврале 1943 г. вернулся наш треугольник - письмо, которое мама посылала в г. Инту на рудник, на нем небрежно, еле разборчиво карандашом было написано: «Адресат умер». Так мы узнали о смерти папы и долго в это не верили.

Я рос в окружении любви и почти в тепличных условиях, ничего не зная о своем отце. Это продолжалось до 10-го класса, когда я случайно обнаружил в ридикюле матери письмо-треугольник от Урбанского Якова, написанное им 7 ноября 1946 г., которое привожу здесь дословно:

«Здравствуй, товарищ Аюханова!

Прошу меня извинить, что я до сих пор не сумел Вам написать по поводу Вашего мужа Газиза. Я Поле^¹ об этом писал. Она Вам об этом говорила. Но Вы желаете, со слов Поли, знать подробности случившегося. Очень подробно описать не могу. Вот что я знаю: из Москвы мы с Газизом уехали вместе. Вместе были в Устьвымлаге. Вместе приехали и на Инту. Но на Инте нас разлучили расстоянием в 2 км. Однако, несмотря на такое незначительное расстояние, встретиться мы уже не могли. Хотя через товарищей мы почти ежедневно друг другу передавали приветы. Газиз всегда находился на общих работах в шахте. Казалось, что у него было всегда хорошее здоровье и ожидать катастрофы не было оснований. Но вот осенью 1942 г. мне принесли весть, что Газиз стал часто побаливать. Его перевели с подземных работ на поверхность. Однако вскоре его положили в лагерную больницу. Меня ежедневно мой товарищ информировал о состоянии его здоровья. Я уже принял меры, чтобы после выздоровления он был переброшен на кирпичный завод, где я работал десятником. Но ежедневно меня извещали об все ухудшающемся его здоровье. В один несчастный день мне товарищ сообщил, что ночью Газиз умер. Я его просил побывать на его похоронах. Так вот наша подконвойная жизнь помешала мне побывать у единственного земляка и друга в последние дни его жизни. Я думаю, что мое письмо не наведет Вас снова на огорчения, которые, по-моему, за давностью уже должны быть пережиты. Я только выполнил Вашу просьбу. Меня подобный рок, как видите, пока миновал, и считаю себя счастливым.

Сейчас семья вся в сборе, и все мы благодарим судьбу за такой исход.

Будьте здоровы.

Я. Урбанский^²»

Я долго пытал маму, прося, чтобы она подробно мне рассказала, что случилось с моим отцом. Она, не сдерживая слез и рыданий, поведала мне, что знала. Только случайно найденное мною письмо заставило ее смириться с мыслью, что папу мы уже не увидим никогда.

Наша жизнь шла своим чередом. В те годы был чудовищный закон для тех, кто опаздывал на несколько минут на работу. Им грозил срок^³. Мама рассказывала, что если опаздывала на работу, быстро сворачивала в детскую амбулаторию. Там по старому доброму отношению к нашей семье выдавали справку, что я заболел. Когда мне исполнилось 8—9 месяцев, мама, собрав небольшие пожитки, устремилась с нами в далекую Башкирию, где жила семья ее родного брата, а сам дядя Талип был на фронте. Так мы оказались в колхозе «Курьятмас», потом в г. Давлеканове.

Мое детство было почти безоблачным, мы не голодали, но боялись голода. Я едва-едва помню маму молодой, потому что она сутками, а то и неде-

лями была на работе, так как фронту необходимо было регулярно поставлять хлеб. Мама работала председателем колхоза. Суровые законы не касались ее, пока не выяснялось, что наша семья из числа репрессированных. Впрочем, случалось и так, что мамины начальники просто закрывали на это глаза: то ли из-за порядочности, то ли из-за каких-то других соображений, например, дефицита рабочих рук, да и работником она была сильным.

В 1944-1945 гг. у старшего брата болела нога, и врачи посоветовали нам уехать в теплые края, чтобы у него не развился костный туберкулез. И опять же, собрав нас, малолеток, она поехала в г. Орджоникидзеабад^¹, что под г. Сталинабадом^². Ехали мы долго, где-то две недели, через г. Ташкент. Там мама, поручив наши вещи доброхоту-старичку, отвела нас в баню и отмыла до приличного вида. В Башкирии ей, как лучшему руководителю хозяйства, презентовали мешок муки, что на какое-то время выручило нас. Мама забрала из Башкирии жену своего покойного брата с двумя дочерьми, которые живут и сейчас в г. Кафернихоне. Нас там трясла беспощадная малярия, и мы вынуждены были вернуться в Казахстан, в г. Алма-Ату. Мама не сразу нашла работу, потом ей повезло, и ее взяли кадровиком в Народный комиссариат земледелия.

В г. Алма-Ате не было родных, негде было жить. Жизнь налаживалась постепенно. Мама все время боялась, что я буду предоставлен улице и стану жертвой дворовых хулиганов и воришек. Может быть поэтому мама, сестра и брат оберегали меня как девочку, не давали непосильных заданий. Главное — учеба. Мы росли очень дружными, заботливыми. Все трое имели четко разграниченные обязанности и соблюдалась строгая субординация. Мы помогали друг другу и верили в справедливость.

Вспоминая о людях, подаривших нам добро, не могу не сказать об Александре Селезневе, сыгравшем определенную роль в моей судьбе, художественном руководителе Алма-Атинского хореографического училища. В свое время я приложил немало усилий, чтобы училищу присвоили имя моего учителя, которое оно сейчас носит.

Когда мама привела меня в музыкальную школу при училище, на меня обратил внимание дядя Саша, так его звали все, и убедил маму, что я должен учиться именно в хореографическом, обещая свое шефство и помощь. Так я стал заниматься в двух школах: хореографической и общеобразовательной № 28, да и еще и музыкой занимался. Мама была довольна тем, что я загружен, времени болтаться на улице у меня не оставалось. При занятости мамы это было немаловажно.

Мама работала изо всех сил, не жалея себя, и от нас требовала строжайшей дисциплины, говоря: «Не дай Бог, люди подумают, что мои дети не получат образования и пойдут по наклонной в ту жизнь, где царствует разбой, убийства». Мама стремилась обеспечить нам достаток и хотела, чтобы в будущем наши семьи также жили в достатке.

Мама, познавшая батрацкую долю, рассказывала мам, что будучи сама девочкой, ухаживала за детьми в обеспеченной семье, выполняя по дому тяжелую физическую работу, еще была подсобником у господ в домашней пекарне. Однажды она не смогла вынести кусочек хлеба младшему братишке Шавкату, который через окошко слезно говорил: «Апа, дай кусочек хлеба!» Она, возможно, и дала бы, но слишком высоко было расположено для ее маленького роста зарешеченное окошко. Шавкат умер от голода, и этот горький факт также навсегда остался в мамином сознании.

В годы учебы в г. Москве у мамы началось заболевание легких. Главная причина - скудное питание. Именно поэтому в тяжелые голодные военные и послевоенные годы мама делала все, чтобы в наш рацион входили сливочное масло и хлеб. Мама постоянно воспитывала в нас чувство ответственности. Она внушила нам необходимость забыть о беспечности, часто повторяла: «В нашей семье никому никогда ничего не доставалось без труда!» Мама запрещала нам думать об азартных играх на деньги, участвовать в хитроумных лотереях, надеяться на слепую удачу.

Из-за астмы она не высыпалась, но утром, чуть свет, во дворе на керогазе готовила нам горячий завтрак. Я видел, как тают ее силы, и всегда жалел. Жили мы на ул. Амангельды, 40 (дом и сейчас стоит напротив кинотеатра «Казахстан»). Тогда у многих пацанов и девчонок не было отцов, но люди предпочитали не распространяться о своем прошлом. Соседи как соседи, были и такие, которые набрасывались на мать со словами: «А еще партейная!» Мама держалась изо всех сил, чтобы мы были сытыми, одетыми и не походили на бездомных детей, которых в г. Алма-Ате была тьма-тьмущая.

Страшно то, что пережила мама, но о многом я узнал только после 1955 г., когда реабилитировали отца. Однажды мама после очередной потери работы в отчаянии записалась на прием к Первому секретарю ЦК Компартии Казахстана Ж. Шаяхметову, чтобы добиться какой-то справедливости в отношении себя по поводу сокращения ее должности на работе. И что же она услышала? «Если бы не арестовали в 1937—1938 гг. ваших мужей, мы бы не выиграли войну с фашизмом». На что мама парировала: «Если бы не арестовали наших мужей, войны вообще бы не было!» Высокий партиец промолчал, а мама, в ужасе от сорвавшихся слов, вышла из кабинета, уверенная, что при выходе из здания ее арестуют. Но Бог был милостив к нам и на этот раз.

Но вот случай, которому был свидетелем уже я в 1947 г., будучи учеником 3-го класса, когда ночью в нашу квартиру тихо постучали. Я всегда спал очень чутко, как и сейчас, реагируя в ночное время на любой шум. Это было связано и с маминой болезнью. Часто, не зная сна от постоянных приступов бронхиальной астмы, она, сидя на кровати и облокотившись на ее спинку, задыхалась в кашле.

Мэри и брат Катаяма тоже проснулись и в испуге не шевелились. Я сделал вид, что сплю. Мама с трудом дошла до двери. (Коридор был общим со множеством таких же комнатушек соседей-жильцов, и в случае чего можно было поднять шум.) Мама уверенным, но тихим голосом спросила: «Кто там?» Послышался еще более тихий голос: «Рахиля. открой!» Тогда не было дверных глазков и закрывающих дверь цепочек. Мама открыла дверь, во-

шел мужчина и попросил, чтобы она не зажигала керосиновую лампу. Они сели за столик у двери, и он сказал так, что я все услышал: «Рахиля, ни о чем не спрашивай, я с трудом разыскал тебя. Я бежал из лагеря месяц тому назад с Колымы! У меня очень мало времени, вижу, что твои детишки при тебе, желаю тебе и им счастья!» «Ты знаешь, — сказал мужчина, которого мне так хотелось разглядеть, но уже возмущенным голосом, - мы там даже не знали, что была война! А теперь я ухожу!» Мама, у которой прервался приступ, перестала тяжело дышать и, почти умоляя, попросила его задержаться и поесть, но он резко встал, сделал какой-то жест в нашу сторону, осторожно открыл дверь, выглянул в коридор, шепнул: «Ты меня не видела и я тебя тоже!» - и бесшумно исчез.

Я превратился в тишину, а мама без звука, тихо и горько долго плакала. Наутро она нам ничего не сказала и как всегда в 6.00 утра пошла во двор и там на манганке типа керогаза спекла из кукурузной муки лепешку для нас на завтрак. Мэри, Катаяма и я, даже не обменявшись взглядами, быстро помыли лицо и руки у умывальника, что стоял прямо у двери справа, а затем дружно вышли из комнаты, спеша в школу. Мама сунула каждому из нас по 1 руб. и полным страха и надежды взглядом проводила нас.

Тогда она работала начальником отдела кадров в типографии № 2, что была на углу ул. К.. Маркса^¹ и Гоголя. По дороге ее, как правило, одолевал очередной приступ астмы, но к началу рабочего дня она была всегда на месте. Директор делал вид, что не знает о ее «вражьем» содержании, и держал маму на работе, так как она была безупречно трудолюбива.

В 1947 г. Мэри окончила школу, пришло время выбирать профессию. Когда они с мамой обсуждали эту тему, мама начинала говорить о превратностях судьбы и о том, что профессия должна помогать выжить в любых условиях, в том числе и в лагерной жизни. Мэри поступила в медицинский институт с одобрения мамы. Последнее было важно еще и потому, что у Мэри как у дочери «врага народа» особого выбора тогда не было. Чуть позже Катаяма стал студентом физико-математического факультета Казахского университета. Мама была относительно спокойна за нас, и мы до самой ее кончины считались с ней и следовали ее советам.

Бывали и смешные ситуации. Сестра заканчивала мединститут и, как положено, прошла медкомиссию военкомата. При выдаче военных билетов вдруг выяснилось, что она не взята на военный учет. Привыкшие к тому, что опять не оказано доверие как дочери «врага народа», мама с сестрой помчались в военкомат. Военком, подняв документы, рассмеялся. Мэри не взяли на воинский учет по медицинским показаниям. Она весила слишком мало, всего 39 кг! Военком успокоил маму и сестру, сказав, что в случае войны Мэри призовут, даже если у нее будет один глаз.

Проучившись до 10-го класса в школе № 28 им. Сталина, я все не мог понять, почему меня не принимают в комсомол. А последнее было обязательным условием при получении аттестата зрелости. Найденное письмо, о

котором я рассказал выше, прояснило ситуацию. Несколько позже мама уговорила классного руководителя, Марию Павловну Ведмич, чтобы при приеме меня в комсомол обошли вопрос об отце.

Запомнил на всю жизнь в бытность учащимся слова матери, говорившей, что мы должны быть примером в учебе и в быту и никогда не обсуждать какие-либо вопросы, связанные с политикой, и т. п.

Мы освободились от пятна семьи «врага народа» лишь в 1955 г., когда развенчали культ «вождя народов» и был расстрелян Лаврентий Павлович Берия (мы, советские школьники, знали всех членов Политбюро по именам и фамилиям). Мама вдруг рассмеялась и сказала нам: «Ведь надо же, после ареста нашего отца я написала письмо... Берии!»

Вернулся из Инты Урбанский Яков. Он был совершенно плох, у него были отбиты все органы. В результате из крупного мужчины он превратился в скрюченное маленькое существо. Здесь, в г. Алма-Ате, он и умер. Мама все плакала, сетуя, что Газиз, пусть любой, тоже мог бы вернуться к своим детям.

Я задавал вопрос матери: «Почему же ты не вырастила из нас противников советской власти?» Она готова была дать мне хороших тумаков, запретив даже думать и говорить на эту тему: «Ты оскорбляешь меня и память отца, когда задаешь дурацкий вопрос!»

Вообще мама не любила говорить о прошлом, потому что это приносило ей боль. Мы почитали ее, старались не расстраивать. Она говорила с нами на языке наших профессий, советовала, отговаривала, иногда сама шла в «бой» по коридорам власти, доказывая свою гражданскую честность. Уже будучи слабой и немощной, она, состоя в парторганизации при Министерстве автодорог Казахской ССР, регулярно ходила на партсобрания. Иногда она возвращалась поздно. Беспокоясь о ней, я спрашивал: «Опять ты ходила к своим большевикам?» Она же отвечала, что нельзя в чем-то винить рядовых партийцев. Они с отцом, выйдя из беднейших слоев, верили слову партии. Уже после смерти мамы, когда распустили Коммунистическую партию, и многие выбрасывали свои партбилеты, мне задали вопрос: «А ты бы сделал это?» Я категорически отвечал, что никогда, хотя сам никогда не был членом партии. Долгое время считал, что с партией связывали свою жизнь только достойные люди. А как оказалось, в партию часто вступали, чтобы значиться в первых списках людей, которые брали от партии то, что нужно для карьеры.

С того времени, как арестовали отца, нашу семью не покидал страх, который как вирус жив в организме до сегодняшнего дня. К счастью, мы не успели сойти с ума и потерять ориентиры на светлую спокойную жизнь.

В годы «перестройки» Тенгизом Абуладзе был создан художественный фильм «Покаяние» о страшном 1938 г. Посмотрев его, я вышел из кинотеатра и поймал себя на том, что иду в неизвестном направлении, думая, что если бы мама была жива и увидела такой фильм, то она бы умерла от разрыва сердца.

Не скрою, что все старания матери выжить открывали рану моей безотцовщины, но не было озлобления ни у нее, ни у ее детей. Каждый из нас

добивался высот в своей специальности, не запятнав фамилии отца и матери. Они оба, и папа, и мама, отдали все свои знания, энергию, убежденность в правильности пути, по которому шла страна, развитию молодежного движения, становлению комсомола, идеалам коммунизма, в которые свято верили. Мама выполнила и свой материнский долг: оставшись одна с тремя детьми в условиях репрессий и гонений, воспитала из нас честных, трудолюбивых людей, ставших специалистами высокого класса в различных областях человеческой деятельности.

Вообще, все советы мамы мы воспринимали как ориентиры жизни, закаляясь не методом проб и ошибок, а реальным пониманием, что по нашим силам, а что не по карману. Когда я уезжал в 1959 г. на учебу в ГИТИС в г. Москву, она очень просила меня не экономить на питании. Там-то я и научился кулинарной науке, чтобы устраивать себе праздники желудка. Я устроился руководителем солдатского ансамбля в г. Солнечногорске, где размешались тактические курсы «Выстрел», зарабатывал немалые деньги. Это помогло мне жить безбедно. Я унаследовал от мамы также и обязательность. Благодаря всем этим качествам стал тем, кем хотела видеть меня моя святая мама, - я стал известным деятелем искусства, и пока она была жива, я по окончании спектаклей «Молодого балета Алма-Аты» подходил к краю сцены и осыпал ее, всегда сидевшую в первом ряду, подаренными мне зрителями большими охапками цветов.

Моя биография — это счастливый финал неосуществленных артистических возможностей мамы, папы, сестры, брата. Мое творческое Сегодня - это отзвук далекого Вчера. Впрочем, это можно сказать о всей жизни.

Иногда я совершаю не совсем разумные поступки, которые тоже эхо прошлого. Вспоминаю со смехом до коликов, как я однажды утром зашел в сберкассу, чтобы открыть счет, положив 3000 руб. (это было в 1974 г.). В это время приехал на гастроли коллектив балета Большого театра СССР. Я пригласил домой одного артиста, бывшего когда-то однокашником по Ленинградскому хореографическому училищу, Каюма Якубова, сказав, что он может захватить своих друзей и коллег. Знал, что придет их не меньше 8— 10 человек. Так оно и оказалось. Среди них были Кожадей, Аксенова, дочка М. Т. Семеновой - великой балерины (Аксенова пришла с мужем) и др. В это время на базаре хоть шаром покати, не было ничего, даже свиных ножек. Незадолго до этого я приехал с гастролей в г. Приозерске (засекреченном городе, вокруг которого было несколько военных объектов, связанных со стартовыми площадками), закупив там огромного судака, всякой снеди и апельсины. Все это меня выручило, но не было денег для икры, напитков и десерта. Я пошел в 2 часа дня в тот же день в сберкассу и... снял свои 3000 руб., закрыв счет. Работники сберкассы от удивления пораскрывали рты. Это была моя первая и последняя попытка начать копить деньги. Зато стол был накрыт как на банкете в Георгиевском зале Кремля. Ну, как

же, надо было показать, что казахский народный артист живет на широкую ногу. Гости смели все и еще ушли со свертками оставшихся яств, хотя их кормили в гостинице обедами типа комплексных. Тогда я подумал: «Подумаешь, г. Москва, а мы живем еще краше и дюже богато!»

Но все же главное в том, что мама воспитала в нас человеческую гордость, не позволяющую нам, ее детям, гнуть спину перед ничтожными людьми. Приходит на память сказ о том, что в те далекие 30-е гг., годы юности наших родителей, коллеги по работе и, естественно, по партии обращались друг к другу на «Вы». Не допускалось, чтобы начальник старшему по возрасту «тыкал». К счастью, я застал таких учителей, которые говорили нам: «Деточка, почему Вы позволили себе опоздать на урок?» Я думаю, теперь понятно, почему я свирепею от бесцеремонного ко мне обращения на «ты» со стороны малознакомых людей, и мое уважение к ним исчезает навсегда. Племя молодое, ох, какое знакомое, научитесь уважительно говорить даже с неприятелями! Властность, а не властолюбие, которым, кстати, страдают бездарные наполеоны без грана мудрости, родилась во мне, чтобы подчинять своей творческой воле необязательных людей и нежелание сдавать завоеванные упорным трудом позиции, а тем более проигрывать честную битву. Не зря уважаемый мной Н. А. Назарбаев при одной из встреч назвал меня бунтарем!

Умерла мама 29 июня 1985 г. в г. Алма-Ате. Похоронена на Кенсайском кладбище, где поставлен общий на двоих памятник: Газизу Куватову и Рахиле Аюхановой. Из Коми АССР, где погиб папа, нам привезли горсть земли, которая теперь находится на маминой могиле возле памятника. Умирая, мама сказала, что она спокойна, потому что ее совесть чиста.