«ИЗВИНИТЕ, С ВАМИ ПРОИЗОШЛА ОШИБКА»

Многое видел на своем веку наш земляк Георгий Васильевич Голубев. Однако три года его молодости, можно сказать, вычеркнуты из биографии. С января 1937 по ноябрь 1939 года Г. В. Голубев «осваивал» казематы Бутырки и лагерные нары в Карелии, куда его отправили по ст. 58-10 ч. I УК РСФСР. Только в октябре 1939 года по постановлению прокуратуры Москвы уголовное дело в соответствии с п. «б» ст. 204 УПК РСФСР производством было прекращено. Ниже публикуем беседу с Г.В. Голубевым.

— Георгий Васильевич, вы — пушкинец?

— Если считать по месту рождения, то я появился на свет в городе Верро (ныне Вырру — В.С.). Это было в 1913 году. Потом жил и учился в Москве, сидел в местах отдаленных... Работал во Владивостоке, Севастополе. С 1973 года живу в Тишково Пушкинского района. Так что земляк я или нет, судите сами.

— Когда и за что вас арестовали?

— В 1932 году я поступил в Московское музыкальное училище имени Октябрьской революции. За полгода до окончания 4 курса меня взяли...

— А конкретнее?

— Я тогда жил в общежитии по Ульяновской улице в доме № 37. Примерно в 23.30 в комнату зашли двое молодых муж-

чин в форме работников НКВД и предъявили ордер на арест. Сейчас не помню, что там было написано... «Энкавэдэшники» заставили одеться и следовать за ними.

— Какого это было числа?

— Разве эту дату можно забыть? 27 января 1937 года.

— Вас арестовали одного?

— Нет. Потом стало известно, что сначала взяли директора училища Вениамина Александровича Ревича. Потом еще шесть студентов: меня, Шляхтина, Рекуна, Ильина, Кошелева и Грингуда. Они учились на 3-4 курсах. Из нас сталинские опричники сделали контрреволюционную группу во главе с директором.

— Так, вернемся к аресту. Что было дальше?

— Меня вывели из общежития и втолкнули в «воронок». Привезли в какой-то подвал. Не могу сказать: была это Лубянка или Петровка. Следователь по фамилии Ларин сразу обозвал меня «врагом народа», потом — «политической проституткой» и постоянно ругался сочным матом. Сидя за столом, он несколько раз повторял: «В какую тюрьму хочешь?» И сам с собой рассуждал: «Если отправят в Таганскую, то там одни бандиты. Тебя изобьют, изнасилуют и будут издеваться. Советую в Бутырскую. Народ там спокойнее...» Я ответил, что вовсе не могу об этом и говорить, так как не виноват. Он не обращал внимания на мой плач, заставлял признаться в том, что я — враг народа. Честно говоря, я вовсе не знал, что хочет от меня Ларин.

— Сколько вам тогда было лет?

— Двадцать четыре...

— Пожалуйста, дальше...

— Потом следователь стал говорить, что я где-то и кому-то говорил о том, что классическая музыка — это музыка, а советская музыка ничего не стоит. Что студенты ранее жили лучше, а теперь бедствуют... В конце концов я заявил, что протокол, который он писал, не подпишу. Тогда Ларин схватил пресс-папье и запустил в меня. По счастливой случайности оно пролетело мимо...

— И такое долго продолжалось?

— Да. Потом отвели в какую-то каморку, где стоял топчан с соломенным матрацем. Я бросился туда и страшно рыдал. Через минут 10-15 снова вызвали на «конвейер». Опять те же вопросы и требования: «Признавайся!» Одно и то же долбил до утра. Я был доведен до такого состояния, что поставил подпись под протоколом...

Добившись этого, Ларин «походатайствовал», чтобы меня отвезли в Бутырку. В камере №71 находилось около ста человек. Путь к нарам начал с параши... Арестованные ночью поворачивались по команде: «На правый бок!», «На левый бок!». В камере в основном находились люди среднего возраста. Я и Толя Иванов считались самыми молодыми.

— А на допросы больше не вызывали?

— Да. И еще проводили очные ставки со студентами. Фамилии их теперь не помню, так как их я не знал. Только вспоминаю Галю Крюгер, немку по национальности, которая училась в нашем училище. Следователь на него постоянно давил: «Говори, мол, говори!» А она молчала. Молчал и я.

— Долго так продолжалось?

— Восемь месяцев я отсидел в Бутырке. За это время сменилось несколько следователей. А я, честно говоря, не совсем понимал, чего от меня хотят.

— И статью 58-10 Уголовного кодекса не расшифровали?

— Я вообще был без понятия в этих статьях...

— Что помнится о суде?

— Началось закрытое судебное заседание 15 сентября 1937 года в Московском городском суде. Процесс вела специальная коллегия... В зале я увидел коллег-студентов, привезенных на суд отдельно. Председательствовал некто Дерябин. Эту фамилию запомнил и не забуду до последних дней своей жизни...

В общем, нам вовсе не давали говорить. В конце концов зачитали приговор, из которого вытекало, что мы — контрреволюционная группа, враги народа и приговариваемся: 4 человека к восьми годам ИТЛ, а Ильин и Грингуд—к 6 годам лагерей.

— Судя по документам, судебное заседание длилось два дня?

— Нет! Нет! Процесс продолжался от силы 15-20 минут. И только. После объявления приговора попросили выступить кого-либо из осужденных. Слово попросил я и спросил у судьи и заседателей: «За что вы нас осудили? Мы ни в чем не виноваты». Но на этот крик души никто не обратил внимания. Нас под конвоем вывели из зала... Я опять попал в Бутырки, но уже в пересыльный блок.

— Где отбывали срок?

— Через несколько недель сотни таких, как я, загрузили в телятник и повезли в Карелию. Потом плыли на барже по озеру Вык до лагеря Унижма...

Работали в основном на лесозаготовках. Были установлены нормы, но я теперь уже не помню их. Но знаю, что выполнить их всегда было трудно, и я практически не получал дополнительного пайка. А кормили вонючей баландой из голов трески. Что-то давали из чечевицы. В общем, я стал пухнуть от голода и вторично попал в санчасть... Когда прошла болезнь, пошел к начальнику лагеря, и он распорядился перевести меня в контору. Кем? Какие-то бумажки заполнял.

— В лагере много умирало от голода?

— Очень много. Особенно весной 38-го. Около лагеря имелось много озер, и заключенные ловили там рыбу. Без всяких снастей, голыми руками. Потом рыбу жарили и коптили на кострах. Переедали и уходили в мир иной.

— Вы хорошо знали, что осуждены необоснованно. Обращались ли куда-нибудь по вопросу пересмотра дела?

— Конечно. Еще из Бутырки отправил прошение «великому Сталину» и наивно верил, что разберутся. Считал, что все это недоразумение. Писал, писал, но никаких ответов не было. Потом вызвали к лагерному начальству. Было это в октябре 1939 года. Посадили на машину и отвезли в Петрозаводск. В местном НКВД завели в кабинет к полковнику. Тот встал, подал мне руку и сказал: «Извините, с вами произошла

ошибка. Теперь вы свободны. Можете возвращаться домой... Дадим паспорт».

— И куда вы поехали?

— Вернулся в Москву к сестре. Но она очень испугалась моему приезду... Ее муж посоветовал вернуться в училище для завершения учебы. Я так и сделал. Пришел к директору, написал заявление, и меня восстановили, выделили общежитие... Было очень трудно восстановить форму после тяжелой физической работы в лагере. Опасался, чтобы не переиграть руку. Но все выдержал и весной 1940 года окончил училище.

— А дальше?

— Направили на работу, но повестка из военкомата не позволила это сделать. В райвоенкомате пытался пояснить, что я «враг народа» и сидел в ИТЛ. В ответ слышал: «Замолчи, не твое это дело!»

Служил в Баку, но весной 1941 года перевели в Подмосковье. Участвовал в обороне Москвы, дошел до Прибалтики и демобилизовался из армии осенью 1945 годя. Снова приехал в Москву, но хорошие люди подсказали срочно уезжать, так как начиналась новая волна арестов... Приехал в Ригу, работал в военном ансамбле, театре музкомедии...

—Георгий Васильевич, а что известно о судьбе коллег-студентов?

— После освобождения из лагеря в училище встретил только Геннадия Шляхтина. Но он продолжать учебу отказался. Известно также, что в лагере Грингуд пытался бежать, но его убили охранники. Судьба остальных, к сожалению, неизвестна.

— Есть ли у вас желание познакомиться с архивным уголовным делом?

— А я его листал, если можно так сказать. В сентябре 1990 года. В УКГБ мне принесли толстую папку. Мол, здесь дела на всех шестерых... Но показали только отдельные страницы.

Я интересовался, где следователь Ларин и судья Дерябин. Записали их фамилии, но ответа нет до сих пор.

И еще. Из уголовного дела запомнилась подпись Разумов-

ского. Он синим карандашом утверждал протоколы допросов. Так вот эту фамилию я встречал у Солженицына и Шаламова...

— Прошло более полстолетия, как вы вернулись из лагеря. Вспоминается ли он теперь?

— Да. До сих пор очень часто во сне отчетливо вижу бараки, вышки, конвой, колючую проволоку, лица невольников — мертвецов... То, что видел и пережил, никогда не забыть. Этого я не желаю и своему врагу.

— Георгий Васильевич, вам исполняется 80 лет. Крепкого здоровья вам, благополучия в это сложное время, радости и счастья.