М.Д. Игнатов^¹

РАСКУЛАЧЕНЫ ЗА «САБОТАЖ»

Наша большая крестьянская семья Игнатовых жила в деревне Сордйыв Помоздинской волости в верховьях Вычегды. Дом, в котором я родился, построил в 1921-1922 годах мой дед Николай Анисимович со своими тремя сыновьями и двумя дочерьми (они в то время уже были взрослыми, но еще не успели обзавестись своими семьями). Однако к 1931 г., когда я родился, вместе с дедушкой и бабушкой Пелагеей Ивановной остались жить только мой отец Дмитрий Иванович с женой Верой Семеновной. К 1935 г., когда нас раскулачили, в семье уже было двое детей - я и моя сестренка Дина, которой в то время исполнился годик.

О том, как в 1929-1933 гг. пытались раскулачить нашу семью, я, конечно, могу рассказать только на основе воспоминаний родителей, односельчан и архивных документов. Первый раз нас «кулачили» осенью 1929 г., вскоре после того, как отец с матерью поженились. Бабушка наша не пожелала пригласить на свадьбу двоюродного брата дедушки Кирэ Олексана и его дочерей, которые уже в то время активно сотрудничали с коммунистами и карательными органами. Сразу же после свадьбы дочь Кирэ Олексана - Сандра написала донос на моего отца, утверждая, что «кулацкий сын сорвал цветок, который еще не успел распуститься - женился на несовершеннолетней девушке» и под видом молодой жены содержит в доме несовершеннолетнюю батрачку. Действительно, на время свадьбы матери было всего 16 лет и 9 месяцев, т.е. не хватало трех месяцев до совершеннолетия. Местные власти отреагировали быстро: приняли решение о

раскулачивании и оштрафовали на 500 рублей. Отец обжаловал это решение в вышестоящие инстанции, и они отменили раскулачивание, но оставили в силе штраф. Родителям пришлось продать корову, чтобы расплатиться.

В 1930 г. моих родителей зачислили в разряд «зажиточных» и обложили грабительским твердым заданием по сдаче сельхозпродуктов и налогом с процентной надбавкой на сумму более 500 рублей. В «Списке кулаков и зажиточных хозяйств по Помоздинскому сельсовету за 1930 год» перечислены все «богатства» совместного хозяйства деда Николая Анисимовича и моего отца Дмитрия Николаевича Игнатовых: количество едоков в двух семьях - 7 человек, 2 лошади, 3 коровы, теленок, 2 овцы, 1,64 десятины пашни, 6,6 десятин сенокоса. Чтобы как-то сводить концы с концами, мои родители сдали сельсовету в аренду за 25 рублей в месяц две из четырех комнат нашего дома. В них разместилась начальная школа.

В 1932 г. нашу семью постигла новая напасть. Дедушку и бабушку за то, что упорно не хотели записываться в колхозное рабство, на три года сослали в низовья Печоры. Дедушка у нас был большой мастер по столярному и плотницкому делу, и для жителей деревни Кедва, где он был в ссылке, соорудил водяную мельницу. Через два года им разрешили вернуться.

Пока дедушка и бабушка были в ссылке, моих родителей опять записали в кулаки (решение о раскулачивании было утверждено Помоздинским райисполкомом 17 марта 1933 г.). По описи в нашем хозяйстве были всего 2 коровы и лошадь. Так что в кулаки мы попали не за «богатство», а за то, что семья упорно не хотела вступать в колхоз. Индивидуальный налог мы выплатить не могли, поэтому в счет уплаты недоимок у нас отобрали корову, а районный суд приговорил моего отца к двум годам лагерей. Отец приговор обжаловал, и ему заменили заключение в лагерь на год принудительных работ.

Чтобы иметь возможность выплачивать все возрастающие налоги, которыми государство душило крестьян-единоличников, отец осенью 1934 г. заключил договор с Госзаготпушниной на промысел зайца и белки. Вместе с тремя охотниками из села Вольдино он отправился на дальние угодья на Печоре, где пробыл до января 1935 г. Сразу же после его отъезда к нам стали наведываться работники сельсовета и приносить мобилизационные повестки, предписывающие отцу немедленно выехать на лесозаготовки в Немский лесопункт. Естественно, отец не мог выполнить эти предписания - он о них просто не знал, так как никакой связи с охотниками не было. Но для местной власти это не могло служить оправданием. Вскоре после возвращения отца с промысла нас опять раскулачили, теперь уже окончательно, а отца арестовали и посадили на два года в лагерь «исправляться».

События, происходившие в нашем доме в конце марта 1935 года, своей необычностью так поразили мое детское воображение, что запомнились на всю жизнь, хотя мне в то время было всего три с половиной года. Была ранняя весна. Все вокруг еще утопало в снегу, ослепительно искрившимся в лучах солнца на ясном небе. Я прогуливался во дворе возле дома и заметил, как к нашему дому подошла большая группа незнакомых мне мужиков и несколько женщин. Один из мужиков был сильно горбатый, из-за чего полы его полупальто не были застегнуты на пуговицы и разлетались, как крылья какой-то большой черной птицы.

Кажется, примерно через полгода мою мать вызвали в сельсовет, чтобы заставить ее отправиться на лесозаготовки за 100 верст от дома, и она захватила нас с собой, в подтверждение того, что не может идти в лес, так как нас не с кем оставить (наш отец к тому времени уже был осужден и отправлен в тюрьму). В кабинете председателя сельсовета сидел тот самый горбатый человек, похожий на огромного ворона, и грозно рычал и каркал на мать в ответ на ее мольбы и рыдания, грозя отправить ее в тюрьму вслед за мужем, если она не отправится на лесоучасток на сплавные работы. Не раз потом в нашей семье с презрением упоминали его имя, вернее, фамилию с прозвищем - Горба Савин, т.е. Савин Горбатый, и только совсем недавно я случайно узнал, что звали его Петр Андреевич.

Другой мужик, пришедший с Горбатым, был худой, длинный, как жердь, и культяпый - на правой руке у него не было пальцев. Он был нетрезв, и оттого пошатывался, что-то весело болтал и лебезил перед другими. Звали его Педот Кирэ (Кирилл Федотович), а был он из нашего же рода Игнатовых. За пьяным Кириллом шел пожилой мужчина плотного телосложения с жиденькой бородкой, а за ним - две сравнительно молодые женщины. Потом я узнал, что мужчину звали Кирэ Олексан, т.е. Александр Кириллович Игнатов, и он, как я уже упоминал, приходился двоюродным братом моему дедушке, а девицы были его дочерьми Александрой и Марией. Кроме них, в этой группе был еще один мужчина, тоже наш близкий родственник по отцовской линии, Олексей Сергей Игнатов. Вся эта компания непрошеных гостей без промедления поднялась на наше крыльцо и вошла в дом. Я за ними.

Не буду утверждать, что я запомнил все разговоры, которые вели «гости» с моими родителями и между собой. Многое осело в памяти из более поздних воспоминаний и рассказов об этих событиях, услышанными мной от отца с матерью.

Вся эта группа наших родственников под предводительством Горбатого явилась к нам для того, чтобы сообщить, что решением комитета бедноты нашей деревни мои родители признаны кулаками и хозяйство их подлежит раскула-

чиванию с конфискацией дома и всего имущества, каковое они и должны немедленно описать. В подтверждение своих слов Горбатый вручил отцу копию постановления Помоздинского сельсовета о раскулачивании нашей семьи, уже утвержденное Усть-Куломским райисполкомом.

- Ваши хозяйства, Николай Анисимович и Дмитрий Николаевич, ликвидируются на все сто процентов как кулацкие по той причине, что вы открыто саботируете политику партии большевиков и решения советской власти: в этой деревне вы единственные являетесь единоличниками, до сих пор не вступившими в колхоз. Кроме того, ты, Дмитрий Николаевич, не выехал на лесозаготовки, несмотря на врученные тебе мобилизационные повестки и предписания, и за такой саботаж сельсовет оформил на тебя дело в суд, - заявил председатель сельсовета Горбатый моему отцу. После этого он уселся за стол, вытащил из портфеля бумаги и приготовился составлять опись имущества.

К сожалению, ни в государственных архивах, ни в нашей семье эта опись не сохранилась, но по рассказам матери и отрывочным воспоминаниям бабушки я в свое время такой список составил (конечно, далеко не полный), наивно надеясь на то, что когда-либо удастся подать в суд на советскую власть и взыскать компенсацию за разграбленное имущество или хотя бы вернуть дом. Увы, все мои старания оказались напрасными.

В опись конфискованного имущества вошло все, что представляло ценность для крестьянской семьи: швейная машинка, самовар, комод, зеркало, медные тазики, плотницкие и столярные инструменты, косы и серпы, ружья и капканы, меховая зимняя одежда, одеяла из овчины, пуховые перины и подушки, и многое другое. Родственнички наши, добровольно взявшие на себя роль судебных исполнителей, проворно шныряли по всем углам и закоулкам дома, залезали в подпол, забирались на чердаки, спускались в погреб и все тащили оттуда разные предметы быта и утварь: деревянные кадки, берестяные туески и лотки, глиняные корчаги и горшки, посуду из капа и корневищ... Культяпый Кирэ вынес из голбца несколько берестяных лотков. Некоторые из них были уже дырявые и годились только на растопку. «Кому-нибудь пригодится и это!» - сказал, ухмыляясь, полупьяный Кирэ.

Придурковатая дочь Кирэ Олексана, Марья, увидела висевшую на стене матерчатую игольницу с воткнутыми в нее иголками, сняла и положила на стол перед Горбатым. «Запишите и вот это - иголки всем нужны в хозяйстве», - сказала она. Наша бабушка Пелагея Ивановна не раз потом вспоминала про эту игольницу, с возмущением говорила всем, что свои же родственники, записавшиеся в коммунисты и ставшие приспешниками советской власти, разграбили хозяйство вплоть до последней иголки со сломанным ушком.

Вторая дочь Кирэ Олексана, Сандра, принесла из сарая связку из четырех стальных кос-горбуш. Горбатый внес и их в опись. Наша мать потом на протяжении многих лет во время сенокоса тяжко вздыхала, вспоминая про эти косы, которые, оказывается, были английского производства. Они были остры, как бритвы, и долго не тупились в отличие от кос, изготовленных местными мастерами. За год до раскулачивания наш отец сопровождал плоты с экспортным лесом до Архангельска и на вырученные деньги купил там эти косы. Через день все наше имущество на подводах вывезли в соседнее село Помоздино и устроили там распродажу для желающих поживиться награбленным у «кулаков» имуществом по заведомо низким ценам. Косы эти выкупил сын нашего соседа Педот Василия Вась Вась, и жена его потом с их помощью устанавли-

вала «стахановские рекорды» в колхозе во время сенокоса. Позднее отец просил вернуть хотя бы одну косу, предлагая любые деньги, но Вась Вась так и не уступил.

Описали и вывезли у нас все постельные принадлежности, поэтому какое-то время пришлось спать на полатях на голых досках, подстилая солому и укрываясь оставшейся одеждой. Одно из трех овчинных покрывал выкупил на распродаже житель нашей же деревни Миколай Епим Попов, отдав за него 2 рубля. Наш дедушка пошел к нему и просил вернуть покрывало, так как нечем было укрывать малых детей. Миколай Епим покрывало вернул, но взял за него 12 рублей.

Вот так на чужой беде наживались некоторые наши односельчане. Но долгого благополучия и счастья им это не принесло. Через 6 лет после этих событий Вась Вась и Епим Миколай умерли от голода в трудармии на Шексне, и поскольку на фронте они не были, их семьи не получали пособий, полагающихся семьям погибших воинов.

Горбатый Савин тоже прожил недолго. Уже через несколько месяцев после раскулачивания нашей семьи его обвинили в троцкизме и посадили в Сыктывкарскую тюрьму, а через несколько лет расстреляли. В тюрьме он на какое-то время оказался в одной камере с моим отцом. Отец потом рассказывал, что зажал Горбатого в угол, схватил за глотку и хотел задушить, но тот начал оправдываться и говорить, что он не виноват, что решение о раскулачивании было принято членами комитета бедноты Степаном Егоровичем Поповым, Сергеем Алексеевичем Игнатовым и Изосимом Николаевичем Игнатовым. Против был только один член комитета - Изосим Федорович Попов.

И, действительно, Изосим Федорович (Педе Зосим) еще накануне раскулачивания нашей семьи рассказал об этом отцу и предупредил его о предстоящей конфискации имущества, посоветовав припрятать кое-что ценное у соседей и родственников. Но мои родители понадеялись на «авось» и ничего не предприняли. Однако случилось самое худшее: имущество разграбили, дом отняли и выбросили всех на заснеженную улицу, оставив нам лишь ту одежонку, что была на нас. Через некоторое время состоялся суд и нашего отца за отказ идти на лесозаготовки приговорили к двум годам лишения свободы. Срок он отбывал в Сыктывкарской тюрьме и Верхне-Човской колонии.

Оказавшись вдруг без мужа, жилья и каких-либо средств к существованию, с двумя малыми детьми на руках, моя мать посадила нас с сестрой в саночки и потащила к своим родителям, жившим на хуторе в местечке Джуджыд му в трех километрах от нашей деревни. Там мы и прожили два года, пока отец отбывал срок.

После освобождения из лагеря в 1937 г. отец вернулся домой, где ему поневоле пришлось «сдаваться в колхозный плен» (это выражение нашей бабушки, которая никогда не скрывала, что является убежденной противницей колхозного строя и безбожного советского режима). В колхозе отца назначили бригадиром строительной бригады. Осенью 1941 г. его призвали в армию и отправили на фронт, где он погиб осенью 1943 г. Бригада строителей под его руководством возвела много зданий, но построить дом для своей семьи он так и не сумел. Уходя на фронт, он оставил нашу мать с четырьмя детьми (мне, самому старшему, было тогда 9 лет) без крыши над головой.

Невозможно описать, какие муки, издевательства маленьких колхозных начальничков пришлось вынести нашей маме на колхозной работе. В сороко-

вые годы в нашем колхозе на трудодни почти ничего не выдавали. Питались тем, что удавалось собрать с крохотных приусадебных участков и унести с колхозных полей в карманах и за пазухой. Почти половина нашей деревни отсидела в лагерях за мелкие кражи «государственного имущества» - пучка сена для голодной коровы, горстки зерна или всего лишь нескольких колосьев, оставшихся после жатвы на колхозном поле и подобранных голодными детьми.

Не минула сия чаша и меня. Пронырливая наша бригадирша Микул Ельса Игнатова (тоже наша близкая родственница) весной 1947 г. устроила обыск в нашей хибарке и обнаружила 8 килограммов зерна, обмолоченного из колосьев, что на весах большевистской Фемиды потянуло на два года детской колонии на Урале. Там, в городе Верхотурье, среди нескольких тысяч таких же, как я, малолетних доходяг, терроризируемых кастой блатных «в законе» и сворой «придурков» из отрядов «самоохраны», прошел я курсы ГУЛАГовского университета жизни. Хотя эти «университеты» и были тяжким испытанием, я все же благодарен судьбе, за то, что она не только предоставила мне возможность познать их «прелести» и испытать себя, но и дала мне двойную свободу - духовную и физическую.

Духовную свободу я обрел в том смысле, что научился смотреть на жизнь реально, а не через розовые очки большевистской пропаганды. Физическую свободу я получил в виде справки об освобождении из мест заключения. Справка с черным штемпелем и подписями начальника лагеря и начальника режимной части вызывала подозрение начальства при поступлении на работу, но она являлась официальным документом и заменяла «серпасто-молоткастый советский паспорт», которого в те годы были лишены все колхозники, чтобы они не смогли сбежать из «колхозного рая». А я с этой справкой мог катиться на все четыре стороны и жить, где мне вздумается, кроме, разумеется, столичных и режимных городов. Естественно, я воспользовался предоставленной мне свободой и не захотел добровольно возвращаться в колхозное рабство. Но это уже другая история.