МНЕ ЗДОРОВО ПОВЕЗЛО С РОДИТЕЛЯМИ

С июня 1941 года по июнь 1952 года я жил в Норильске. Это было время, когда закончилось мое детство, и началась юность. Все эти 11 лет я прожил с мамой и отцом. И прежде чем я расскажу о Норильске, особо подчеркну, что мне здорово повезло с родителями. Это были удивительные люди. Отец родился в белорусской глуши, в маленькой лесной деревушке. Мой дед был крестьянин до Первой мировой войны. После революции семья отца оказалась в деревне Романовка Саратовской губернии. Дед стал работать на железной дороге. Отец после школы записался добровольцем в армию, но вместо фронта его направили в г. Краснодар на рабфак, окончив который он поступил в Московскую горную академию. Горный инженер Степан Семенович Лисюк работал на шахтах Донбасса, там он и встретил Шуру Малахову.

Мама родилась в небольшом городке Лебедянь, расположенном на берегах верховьев Дона, в тургеневских местах. В восьми километрах от города в Дон впадает речка Красивая Меча («Касьян с Красивой Мечи» в «Записках охотника» Тургенева. Да и о Лебе-дяни есть отличный рассказ в «Записках»).

Мама была общественницей, в 1936 году ее даже посылали в Москву на съезд жен-активисток.

Она рассказывала, что на нем присутствовал Сталин. Ей больше всего запомнилось, как бакинские женщины вручали вождю подарок — действующий макет нефтяной вышки. И так получилось, что в самый ответственный момент из вышки в лицо Сталину ударил фонтан из одеколона.

Отец тоже был активистом и ударником труда. В 1936 году в Донбасс приезжал поздравлять шахтеров с трудовой победой нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Двадцать шесть человек, в их числе был и Степан Семенович Лисюк, наградили автомобилями. Так что в тюрьму г. Сталине (теперь Донецк) отца везли на личном транспорте, после чего машину конфисковали.

Отца, как и многих без вины виноватых, арестовали в 1937 году после тщательного обыска квартиры. Ничего компрометирующего не нашли, но обвинение предъявили и «за шпионаж и диверсии». С.С. Лисюк получил 25 лет заключения и 10 лет поражения в правах. Я помню шутку отца (это было уже в Норильске):

— Лаврентий Павлович присудил мне жить до 1972 года, остальное — мое!

В 1937 году ему было 37 лет... Мама вернулась в родную Лебедянь, устроилась на работу машинисткой и, мобилизовав все свои таланты общественницы, стала бомбить организации письмами о том, что произошла чудовищная ошибка. И свершилось чудо, иначе это и не назовешь: дело отца пересмотрели и 58-ю статью заменили статьей о халатности на рабочем месте. В 1940 году отца освободили — он отсидел почти четыре года.

Родители прожили вместе 50 лет и ушли из жизни с разницей чуть больше месяца (мама умерла на 40-й день после смерти отца). Они остались в памяти всех, кто их знал, простыми, добрыми, отзывчивыми и глубоко порядочными людьми. Прошло более 20 лет, как их не стало, но даже сейчас, встречая норильчан, знавших отца (и работавших с ним) и маму, я чувствую, что и на меня начинают распространяться добрые чувства этих людей.

ПЕРВАЯ НОРИЛЬСКАЯ ШКОЛА

В 1938 году А.П. Завенягин стал начальником комбината и лагеря. Очень скоро он обратил внимание на отца, с которым учился в горной академии, и назначил его главным инженером шахты 13/15. На этой должности мы и застали отца, когда приехали к нему в Норильск.

Мне исполнилось семь лет, когда мы с мамой из Лебедяни добрались до Красноярска, — в этот

день началась война. В Дудинке нас встретил Василий Николаевич Ксинтарис, главный инженер порта, а в Норильске — отец.

В Норильск мы с мамой приехали в конце июня. У отца была комната площадью примерно 9 кв. м в коммунальной квартире по ул. Октябрьская, д. 1. В числе жильцов квартиры был директор школы (тогда единственной в городе). Я не помню его фамилию, потому что, когда я через год поступил в первый класс, директором школы была Наталия Ивановна Царева. Где-то в конце июля — начале августа мама направила меня к директору с вопросом, могут ли меня принять в этом году в первый класс, поскольку мне к началу учебного года было 7 лет и 2 месяца. На что я получил отрицательный ответ. С позиций сегодняшнего дня я понимаю, что в тот момент в значительной степени определился мой дальнейший жизненный путь.

Поскольку я не пошел в школу в мой первый год жизни в Норильске, у меня было свободное расписание: я катался на коньках и лыжах, играл с приятелями и искал приключения... Через много-

много лет, уже в Москве, я узнал о последствиях одного из наших развлечений. В гостях у родителей были Дарьяльские. Владимир Алексеевич по какому-то поводу вспомнил, что глубокой осенью 1941 года перегоняли на другое место работы небольшой паровой экскаватор. Из-за неожиданно ударивших морозов и метелей перегон пришлось приостановить до весны. Весной же вместо экскаватора нашли, грубо говоря, только его остов. И тогда мне пришлось признаться, что почти все краники, манометры и прочие детали, которые можно было вручную открутить или оторвать, были пущены нами на игрушки. Наступило 1 сентября 1942 года, я пошел в школу. Конечно, я не могу сегодня вспомнить всех, но многих первоклашек (а ныне пенсионеров) помню до сих пор и поддерживаю с ними связь. Первой нашей учительницей была Мария Михайловна Проскурина. В первом «А» учились Ольга Анисимова, Дагмара Береснева, Георгий Бенкалюк, Инна Вождаева, Владимир Дрюцкий, Милада Зенгер, Коля Колесник, Павел Лапинский, Надежда Молчанова, Владимир Пирогов, Виктор Родионов, Надежда Рома-

ненко, Юрий Стеблянко. Почему-то все быстро стали и остались до сих пор для всех нас Лельками, Дорками, Инками, Борьками и Витьками.

Наталия Ивановна была строгим директором: по коридорам и спортзалу нас гоняли строевым шагом, а провинившихся частенько ставили по стойке «смирно» на довольно длительный срок. Где-то в третьем или четвертом классе в школе ввели форму. Как одели девчат — не помню, а для нас сшили колючие зеленоватого цвета гимнастерки. Через несколько лет мальчики стали носить черные кителя с блестящими пуговицами. В 1945 году в Москве в этом кителе я был на спектакле в театре Советской Армии. Помню, что кто-то поинтересовался у меня:

— Из какого вы заведения, молодой человек?

И я гордо ответил:

— Из первой норильской школы!

Мы очень любили свою школу, уважали учителей, особенно фронтовика Бордана — так мы называли Бориса Даниловича Сухомлинова, который потом долго был директором нашей школы.

Все десять классов мы проучились вместе — ребята и девчата. В 1943-м или 1944 году, когда начали строить БОФ, весь поселок освещался одной вольтовой дугой, поднятой над стройкой на склоне горы Рудной.

В четвертом и пятом классе мы увлеклись рытьем снежных пещер, благо снега наметало в Норильске более чем достаточно. Кстати, Владимир Алексеевич Дарьяльский во время упомянутой встречи рассказал еще одну занимательную историю. Проезжую часть улиц Аварийного поселка от снега вручную расчищали бригады заключенных. Каждый должен был не только выполнять план, но и обязательно перевыполнять месячную норму. Через какое-то время дневные нормы повышались, но по-прежнему перевыполнялись. И так продолжалось до тех пор, пока кто-то из руководства комбината не обратил внимания на то, что один человек перебрасывал столько же снега, сколько экскаватор. Нормы были приведены в соответствие с реальностью, но процесс перевыполнения плана остановить так и не удалось.

За десять лет наша первая школа дважды меняла адрес. Из Аварийного поселка она переехала в Соцгород, а оттуда вселилась в капитальное, специально построенное здание в Горстрое — здесь школа № 1 располагается до сих пор. С Заводской улицы в школу уже приходилось ездить. Автобусов не было, людей возили на воронках — это обычный «студебекер», покрытый брезентом. Сзади него приварили лестницу, по которой поднимались в кузов. Ездили и на большегрузной американской машине «мак». Пассажиры битком набивались в них, висели на подножках, как правило, школьники. Уши у нас часто были отморожены, потому что шапки мы не завязывали, таков был мальчишеский шик. Любили мы гулять и в дни актировок. Напротив ДИТРа на стадионе в ноябрьские праздники всегда происходило открытие катка — какая бы ни была погода, мы в полном составе выходили на лед.

В деревянной школе я учился хорошо. Насколько помню, в четвертом классе я все экзамены сдал на отлично. А вот в соцгородской школе у меня, очевидно, стало портиться зрение, да и наступил переломный возраст, и в результате я только чудом не остался на второй год в седьмом классе. Потом все эти трудности я преодолел и школу первым из проучившихся десять лет в Норильске окончил с серебряной медалью.

В девятом классе мы вдруг повально увлеклись театром, да настолько, что в клубе профсоюзов поставили модную тогда пьесу «Аттестат зрелости». А еще через год мы получили настоящий аттестат зрелости, и уже не на сцене.

ПОСЛЕ ШКОЛЫ СУДЬБА РАЗБРОСАЛА НАС

В Московский горный институт я был принят без экзаменов, как медалист, сын горного инженера и обладатель справки «заполярника» (в те годы действовало постановление правительства о поступлении в вузы вне конкурса детей работников Норильска и

Магадана). Это случилось в 1952 году — ровно через 30 лет, как в Московскую горную академию поступил мой отец. В моей зачетке было две подписи: профессора Еланчика - шахтный подъем и Де-Ленде - техническое рисование (он страстный охотник, когда-то составлял компанию В.И. Ленину). Эти фамилии были и в зачетке отца. Сохранилась его тетрадь по минералогии, из которой я до сих пор узнаю интересные вещи.

Судьба разбросала нас квадратно-гнездовым способом — в Московском горном институте оказались семь выпускников нашей школы: Юра Захаров (с которым мы учились с шестого класса), Слава Акимов и я попали в одну группу, Гена Гершунов и Володя Дрюцкий — в другую группу, а в третьей учились Милада Зенгер и Инна Евзерова. В Ленинградский политехнический поступили Виктор Родионов, Гретта Сафронец и Нина Волкова, в Ленинградский горный — Дора Береснева и Тамара Румянцева.

В 1954 году я совместил отпуск и ознакомительную практику в Норильске, поработав на руднике 7/9.

Отец дал мне для отдыха 10 дней, а потом определил мастером в бригаду, состоящую из 20 уголовников, 20 бендеровцев и 2 вольнонаемных взрывников. Первый месяц я поработал на добычном участке, второй — на участке вентиляции. Отец привел меня к Маю Георгиевичу Властовскому, начальнику вентиляции рудника, и сказал мне:

— Ходи за ним тенью и учись!

Как позже признался Май Георгиевич, его отец по дружбе попросил о другом:

— Погоняй его хорошенько!

Это чтоб я почувствовал на себе все плюсы и минусы профессии горняка. Вообще-то с шахтой первым меня познакомил отец. Никогда не забуду, как в самое первое норильское лето отец взял меня, ребенка небольшого росточка, в шахту. До сих пор не знаю, как удалось обрядить меня в шахтерскую одежду. На голову мне одели каску, включили аккумуляторную лампу. Тогда я впервые оказался под землей в угольной шахте, и от той экскурсии в памяти осталась только погрузочная машина типа «утиный нос».

Сейчас я понимаю, что это был первый шаг на пути в горный институт. Но вряд ли так думал отец. За годы невзгод после ареста и разлуки с семьей он отвык от сына и так хотел подружиться со мной, рассказать о себе, о том, чем занимается. Вот и взял он меня в шахту...

Но вернусь к своим первым студенческим каникулам и на рудник 7/9 (ныне «Заполярный»). Он работал на сверхкатегорийном режиме по метану: под рудным телом — уголь, метан в руднике — это уникальный случай, нигде в мире подобное не встречается. Позже это место затопили — вода бурлила от газа...

Я детально ознакомился с шахтой, карьером, обогатительной и агломерационной фабриками, медным и никелевым заводами. Отец настоял на том, чтобы я составил подробный отчет по всем предприятиям, а не ограничился только «своей шахтой».

Я написал отчет, который тут же засекретили, и больше я его никогда не видел. Такая у меня была «горная академия» в Норильске. Надо ли говорить, как она помогла мне в учебе и дальнейшей работе, ведь уже тогда Норильский комбинат был уникальным и передовым по своим технологиям.

В норильских летописях имя Степана Семеновича Лисюка встречается довольно часто. В конце 30 — начале 40-х годов отец стал одним из организаторов угольной отрасли в Норильске и долгое время оставался не только одним из руководителей, но и ее мозговым центром.

В самом начале Угольного ручья была построена эстакада. По склону Шмидтихи проложили узкоколейку для электровозов, они возили уголь с шахт, а дальше был конвейерный спуск на Центральную углесортировку. Эта система работала довольно долго — до начала 70-х годов. Старые шахтеры знают, что она спроектирована и построена по идее С.С. Лисюка. Отец лично контролировал этот объект, очень гордился тем, что в Норильске есть настоящий углеспуск, как на лучших шахтах мира.

В конце 1945 года в Норильск завезли партию американских «виллисов». По личному распоряжению начальника комбината одну из машин персонально закрепили за отцом, хотя по должности (заместитель главного инженера горного управления) ему не полагался служебный транспорт. Этот факт еще одно доказательство того, насколько высоко ценили С.С. Лисюка как специалиста.

В 1980 году, спустя почти 30 лет, я побывал в Норильске в командировке. До угольного управления я не дошел — просто не мог предположить, что оно еще существует, ведь к тому времени Норильск уже 10 лет отапливался газом с Мессояхи.

НОРИЛЬСКИЙ СТАЖ ОТЦА — 18 ЛЕТ

Когда вспоминаю жизнь в Норильске, прежде всего в памяти возникает отец. Он был представителем лучшей части своего поколения. С.С. Лисюк никогда не заботился о том, чтобы остаться в истории: не собирал документов и фотографий, не писал воспоминаний и не был красноречив и многословен в рассказах о том, как жил и работал. Я так жалею сегодня, что о многом не расспросил его, например о взаимоотношениях с Завенягиным, другими интересными людьми.

С Авраамием Павловичем они учились в горной академии, жизнь потом часто сводила их. Знаю: отец никогда не пользовался этим знакомством, хотя гордился им. Инициатива всегда исходила от Завенягина. Несмотря на то что Авраамий Павлович уехал в Москву, он остался куратором Норильского комбината, часто бывал здесь. На одном из совещаний он обмолвился о С.С. Лисюке как о «великом шахтере». Такая оценка в устах самого Завенягина, строгого организатора, подчас беспощадного в

оценках, дорогого стоила. Их последняя встреча состоялась в Москве —С.С. Лисюк собирался уезжать из Норильска по состоянию здоровья. Уверен, что отец никогда ни о чем для себя лично не просил Завенягина, и тем приятнее оказалась забота того о товарище по учебе, коллеге: Завенягин помог отцу устроиться на работу в Госгортехнадзор СССР, посодействовал с пропиской и квартирой в Москве. К сожалению, А.П. Завенягин вскоре скоропостижно скончался... До конца своих дней отец вспоминал Авраамия Павловича как благородного, яркого и по-настоящему талантливого человека.

А здоровье С.С. Лисюк подорвал на Севере. Его норильский стаж — 18 лет. Сколько отец пережил за эти годы, ведь он на себе ощутил тяготы репрессий и бесправность з/к... Как много и тяжело он работал, забыв о сне и отдыхе... А в 1946 году произошло событие, трагически повлиявшее не только на его карьеру, но и на здоровье... Тогда отец работал начальником шахты. Из управления приехала комиссия, отец вместе с ней спустился в забой. И тут произошло невероятное: в соседней штольне взорвался метан. Взрывной волной летящими кусками угля отцу обожгло лицо, но он не растерялся. В считанные секунды он затолкал членов комиссии за стойки, которыми крепили свод забоя (один из членов комиссии от испуга побежал — его убило взрывной волной). Несмотря на ожоги и тяжелое ранение, отец руководил спасательными работами. Сам он ходить не мог, его по очереди носили молодые навалоотбойщики. Рабочие и члены комиссии по его указанию забаррикадировались от повторных взрывов, перевязали раненых и дождались горноспасателей.

Ранение отца оказалось серьезным: у него оторвало кусок тазобедренного сустава. Степана Семеновича Лисюка оперировал его друг — знаменитый хирург Владимир Евстафьевич Родионов, но до конца жизни отец прихрамывал, и на лице его остались шрамы после той страшной аварии, которая случилась из-за того, что в лаве один из зэков закурил. Кроме Родионовых друзьями родителей были Усевичи, Дарьяльские, Терпогосовы. Дружили и мы, их дети. Без громких слов эти люди, оставившие добрый след в норильской истории, были нашими учителями. Они, как и отец, не говорили поучительных слов, они учили нас, ребят, примером своей жизни: работали профессионально, с высочайшей ответственностью, людей ценили за трудолюбие и порядочность, и потому их уважали и начальники, и подчиненные, и вольнонаемные, и заключенные (политические и уголовники).

Расскажу довольно распространенную историю времен расформирования Норильлага. Она случилась буквально через несколько дней после моего отъезда из Норильска в 1954 году на том же самом руднике 7/9. В тот год его возглавлял Николай Афанасьевич Ходюня. Каждое утро в его кабинете собирались парторг, главный инженер, чтобы ознакомиться со сводкой диспетчера о работе ночной смены. Так было и в тот день. К ним заглянул рабочий: — Можно войти, начальник? Его попросили подождать. Через какое-то время еще раз-другой он открывал дверь, но его снова просили подождать... И тогда, предварительно выгнав из предбанника секретаршу (жалко, если хороший человек пострадает), человек вошел в кабинет начальника рудника. Он заранее обвязался взрывчаткой, а войдя, замкнул капсюль детонатора... Прозвучал мощный взрыв. Оказалось, вошедший был из заключенных, он проигрался в карты и, когда на кон уже было нечего ставить, по лагерной традиции должен был взорвать себя и выбранную им жертву — Н.А. Ходюню, которого многие не любили за несправедливость. В Норильске ее ощущали обостренно, и даже самые жестокие урки откликались на добро-Начальник рудника не пострадал, легкую контузию получил парторг, а главный инженер лечился после взрыва два года. Заключенный погиб, а Н.А. Ходюня вскоре уехал из Норильска. Это было неизбежно, потому что, раз бытовики «заказали» его, задуманное осуществят обязательно...

Человечность в лагерном Норильске ценилась особо, ведь долгое время большинство населения составляли «доставленные за счет государства»... В их числе были знаменитые спортсмены Старостин, Леута, профессор Катульский, первый начальник Арктикугля на Шпицбергене Д.П. Липилин, Урванцевы и многие-многие другие замечательные люди...