М. ФАЙНЮТ

ПОСЛЕСЛОВИЕ К «КРУТОМУ МАРШРУТУ»

Е. ГИНЗБУРГ

С большим волнением, с благодарностью Е. С. Гинзбург прочла я написанную кровью сердца, пережитую ею хронику времен культа личности — «Крутой маршрут».

Своей памятью я могу только подтвердить правдивость этой повести, ибо, начиная с транзитного лагеря во Владивостоке, я прошла тот же «крутой маршрут» и закончила его в Эльгене.

На транзитке во Владивостоке я пробыла до октября 1938 года до июня 1939 года. В мою бытность там прибыл этап тюрзака (это значило: приговор—10 лет тюремного заключения). Видимо, там находилась и Е. С. Гинзбург, и этап на Колыму на п/х «Джурма» - был нашим общим рейсом.

Мое «хождение по мукам» началось в 1935 году в Ленинграде, где я родилась, окончила школу, работала, начала учебу в институте, стала активной комсомолкой.

Зловещий выстрел в С. М. Кирова 1 декабря 1934 года потряс буквально всех, мы поверили во вражеский заговор и считали, что «врагов» надо «обезвредить» любым способом. При таком настрое репрессии нас не удивляли. И вот начались «по подозрению» исключения из партии и комсомола.

Каково же было мое потрясение, когда за неявку на собрание по поводу убийства С. М. Кирова заочно меня исключили из комсомола! (В действительности же я была больна). Апеллировать в райком ВЛКСМ еще не успела, когда грянула и на мою голову роковая беда: меня арестовали. Это случилось 3 февраля 1935 года.

В то время я, студентка III курса химико-технологического института инженеров общественного питания, жила в семье сестер и братьев; родителей к этому времени уже не было в живых.

Муж одной из моих сестер, Сапожников Павел Иосифович в 1928. году в возрасте 22 лет был арестован за участие в комсомольской оппозиции, просидел 4 месяца, потом был восстановлен на своем месте работы, был активистом, участвовал в строительстве Кузбасса. Мы жили дружно и новых кар не ждали.

3 февраля 1935 года я вернулась домой поздно. На мой звонок вышел молодой незнакомый человек, не помню, в форме или в штатском; осведомившись, кто я, проводил в одну из комнат, куда было собрано все население нашей большой коммунальной квартиры. Вещи были перевернуты!— шел обыск.

Когда дошли до комнаты старшего брата, где было много книг, нашли у него на столе «Дискуссионные листки», которые ранее издавались как приложение к «Ленинградской правде». К этому времени их запретили. Желая помочь своему брату, я объявила, что это мое, что я их читала и оставила на столе.

Мне тотчас предложили одеться и следовать за уполномоченными. Ордер был только на арест Сапожникова, не я не стала возражать, понимая, что это не имеет смысла.

Итак, «черный ворон» доставил меня и Сапожникова П. И. в «Кресты». Сначала меня дважды вызывали, не знаю, к следователю или просто в регистратуру. Это было в большой комнате, где стояло много столиков, а в коридоре ждали арестованные, между которыми прохаживался конвой, следя, чтобы они не разговаривали. Затем меня оставили в камере, где было 4 женщины. Все формальности тогда делались очень спешно, и в этом мне повезло: не было еще ни изнуряющих длительных Допросов, ни жестоких пыток.

Уже 5 февраля, через 2 дня, в камере был объявлен общий приговор: по постановлению тройки ОСО, в соответствии со статьей СВЭ (социально вредный элемент), я была приговорена к ссылке на 4 года в Якутск.

Сразу после срочной тюремной бани нас вывели на какую-то внутреннюю площадку, Здесь мы и определили, что это были знаменитые «Кресты».

При перекличке мне удалось встретиться с Сапожниковым, и я узнала, что ему дали 3 года ссылки в Вилюйск.

После переклички началась погрузка в вагоны, стоявшие на запасных путях. Уже погрузившись, стояли долго, сутки, наверное. Кто-то из конвойных предложил написать письмо и принести вещи — так мне посчастливилось уведомить родных о своей участи. Павел ехал в одном со мной вагоне, но он побоялся воспользоваться случаем.

Наконец, поезд медленно тронулся, кто-то крикнул: «Голубой экспресс Гришки Отрепьева двинулся!..».

Так начался почти двухмесячный этап в Якутск. Вагон был разделен на отсеки; в соседнем, за перегородкой, слу-

чайно оказался Сапожников. А в моем отсеке было 4 женщины, одна (не помню фамилий) — Шура — следовала в Вилюйск, Леля — в Дудинку, Лида Большакова в Нарымск.

Остальные отсеки были набиты мужчинами. По проходу ходил конвой. Духота стояла жуткая. На остановках дважды в сутки давали по кружке горячей воды, а кормили рыбными консервами и хлебом. Иногда женщины за спиной конвоя умудрялись передать что-нибудь из питания мужчинам, им пайка явно не хватало. Были конвоиры, которые этого, не разрешали, а были не лишенные природной доброты люди, они отворачивались и делали вид, что не видят. Иногда случалось и записками перекинуться, их клал» в оказавшийся в вагоне железнодорожный справочник или в томик стихов Пушкина. Пушкина читали вслух, когда добрый конвой разрешал.

Большой Невер — последняя железнодорожная станция, а дальше этап на автомашинах переправили через Яблоневый хребет. Нас оставалось 90—100 человек, когда мы добрались в Усть-Кут. То был маленький поселок на берегу Лены—сейчас это крупный город, начало БАМа. От Усть-Кута до Алдана по зимнику вверх по Лене. Не могу утверждать, но, вероятно, последняя остановка была где-то в трехстах километрах от Якутска. Из нас четверых осталась я и Шура, следовавшая в Вилюйск, остальные ушли в другие лагеря.

Сапожников в пути подал заявление о перемене места ссылки: вместо Вилюйска на Якутск, куда отправился наш этап уже на лошадях, по 3 человека на подводе.

Моими спутниками оказались профессор-лингвист Горловский (если не ошибаюсь) и доцент ЛГУ, математик Иткин Абрам Юдович. На санях лежал наш скудный скарб, и почти все 300 километров мы прошли пешком, изредка по очереди присаживаясь на подводу. Лошадей вели якуты, лошадки были хилые, еле тащились, и возница часто уныло покрикивала: «Хец, хец!..» Только мороз подгонял и заставлял двигаться из последних сил, чтобы не замерзнуть.

Остановки бывали в пунктах зимовья на расстоянии в 30—40, а иногда и 70 км. В зимовьях встречали одиночки, а иногда семьи — местные жители или русские поселенцы. В избе всегда было жарко натоплено, спали на полу, вповалку. Так и прошли мы старым сибирско-якутским трактом и вошли в Якутск 25 марта 1935 г. Яркий морозный солнечный день, температура воздуха —44°.

Тем временем Павлу Сапожникову разрешили отбывать ссылку в Якутске. Он прибыл через несколько дней после меня, а следом за ним чудом добрались до нас моя сестра Раиса с сыном Юрочкой — ему было тогда 7 лет. Другого сынишку, Толеньку, которому не было еще 2-х лет, она оставила у старшей сестры в Ленинграде. Из предложенных ей мест она выбрала путь за мужем. Выехать из Ленинграда ей предложили в течение 10 дней после высылки Павла. С маленьким ребенком она проделала невероятно тяжелый путь и оказалась в Якутске.

В Якутске мы получили работу по специальности (бухгалтеры), а предприятия предоставили нам жилплощадь на троих.

Мы были ограничены в передвижении, радиус—город Якутск. Каждую неделю ходили на отметку к уполномоченному.

Я, как опытный бухгалтер (до института я окончила финансовый техникум и имела уже 7 лет стажа), получила место в Якутской типографии.

Надбавок ссыльным за работу на Крайнем Севере, конечно, не платили. Жить было трудно, но все-таки мы были материально лучше обеспечены по сравнению с другими ссыльными.

В Якутске я встретила ссыльного ленинградца, с которым мы шли одним этапом. Мы решили строить совместную жизнь в пределах возможного. Так Иванов Петр Степанович стал моим мужем. Я готовилась стать матерью.

Но счастье было недолгим. Наступил 1937 год. Пошли увольнения с работы, новые сроки, снова начались аресты, тюрьмы, этапы и другие лагеря. Новой кары за неведомые грехи мы ждали каждый день.

И вот Павлу предъявили какое-то совершенно нелепое обвинение (уголовное) и добавили 3 года ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).

На Иванова П. С. пришло постановление ОСО о новом сроке и новом месте отбывания.

В июле 1937 года мы с сестрой проводили мужей в этап на Колыму. Сестра была не ссыльной, а высланной из Ленинграда, поэтому после нового ареста мужа она выехала? из Якутска в обратный путь — в один из дозволенных ей городов в Белоруссии. Никогда не забуду страшный день нашего прощания и разлуки — мы не знали, что встретимся только через 17 лет!

Вскоре постановление ОСО пришло и на меня, но начальник тюрьмы Трусов отказался меня, беременную на 7-м месяце, принять в тюрьму. Я думаю, он поступил по совести. Вообще это был хороший человек, он дал мне свидание с мужем, принял для него вещи и впоследствии помогал, чем мог. Судьба его позже могла быть трагичной.

В ссылке мы помогали друг другу, чем могли. Товарищ по ссылке Мостовский Иосиф Викторович, живший в доме напротив по Нагорной улице, помог мне добраться до родильного дома и встретил меня с ребенком.

После родов — 31 августа 1937 года я получила декретный отпуск, по окончании которого мне объявили об увольнении. К работе меня не допустили. Мы с маленькой Анечкой жили в частном доме.

Хозяйка Анна Николаевна была простой сердечной женщиной. Но к апрелю 1938 г. я осталась без средств к существованию, буквально без гроша. На работу меня не принимали, даже стирать, даже теребить рогожу. Тогда я написала заявление следующего содержания в НКВД Якутской АССР:

«Ввиду того, что по вашему указанию меня на работу не принимают, я дошла до состояния полной нищеты, мне нечем кормить ребенка. Выйти на улицу с протянутой рукой мне стыдно не за себя, а за государство. Прошу дать разрешение на работу, либо снова посадить в тюрьму на казенные харчи...»

Недолго ждала я результата. 5 апреля 1938 года меня вместе с семимесячным ребенком забрали в тюремную камеру.

От мужа я в это время получала письма с Колымы, прииск Мальдьяк. Он писал, что, по слухам, за хорошую работу могут разрешить вольное поселение, и я с девочкой смогу тогда приехать к нему. Но это были тщетные надежды. Последнее письмо от мужа пришло в мае 1938 года. Когда позднее меня тоже привезли на Колыму, я узнала, что мужа уже нет в живых, что прииски, в том числе Мальдьяк, это мясорубка. Лишь очень незначительная часть з/к, актированных инвалидов, доживала свой срок в инвалидном лагере в Магадане. Большинство погибло, многие тысячи расстреляны на «Серпантинке» — так называлось место над пропастью, куда падали расстрелянные за «саботаж», а саботажем считали невыполнение нормы, которая была выше человеческих сил.

Итак, 5 апреля 1938 года, еще до срока окончания ссылки (первоначальный срок был до 5 февраля 1939 года), я получила новый срок по постановлению ОСО — 5 лет ИТЛ по статье КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Срок шел с 26 июня 37 года и должен был кончиться 26 июня 42 года. В то время сроки вообще давались без суда и носили условный характер. Так, в 1942 году, во время войны, в новом месте заключения, когда подошел» конец срока (5 лет), мне дали расписаться, что я задерживаюсь вплоть до особого распоряжения. Так я стала «пересидчиком», и длилось это не дни, не месяцы, а еще долгих пять лет!

Только в июле 1947 года меня освободили из лагеря на Колыме, но свобода была относительной: ссылка еще на 4 года в том же месте. Когда уже наступил конец этого уже третьего срока, в моем документе — форма «А» — было указано только осуждение 26 июня 37 года и что ранее судима, а за что — не указано. Я полагаю, что имелась в виду ссылка в Якуток на 4 года по статье СВЭ (социально-вредный элемент).

Вместе с ребенком в августе 1938 года меня отправили из Якутска по этапу. Сначала пароходом по реке Лене до Заярска. На палубе в палатке — женщины, а мужчины в трюме. У большинства мужчин цинга. Многие на костылях или с палками. В дороге кормили сырым картофелем и морковью. Результаты были поразительны: к концу пути в Заярске многие бросили костыли, победили цингу.

Мой друг Мостовский И. В. (я уже о нем упоминала, он сидел в тюрьме с 37 года) позаботился обо мне, сумел достать и передать мне рюкзак с продуктами для ребенка. Это ему удалось, так как, будучи инженером-кораблестроителем, он работал в тюремном КБ и получал небольшое вознаграждение. Прежде я помогала ему, когда была ссыльной, а он уже сидел в тюрьме: я приходила на свидания, брала в стирку его белье. К нему в Якутск приезжала жена с двумя дочерьми, а когда они уехали, я пересылала им его письма.

Так в меру сил мы помогали друг другу.

В Заярске мы ожидали транспорта, автомашины. На открытой площади подверглись унизительной процедуре обыска — все выстроились в шеренгу и мужчин раздевали донага в нашем присутствии. Женщины, опустив головы, смотрели на свои ноги, стыдно было поднять глаза. К счастью, не было женского конвоя, и женщин не обыскивали.

Наконец, прибыли машины и нас повезли в Иркутск, в знаменитый Александровский централ. Сколько я пробыла в Иркутске в камере матерей с детьми — не помню. Но не могу забыть о встрече в этой камере с Лидой Большаковой, с которой мы следовали в 35 году из Ленинграда в одном отсеке вагона. Это была молодая работница завода «Большевик», ленинградка, бывший член партии. Теперь я ее едва узнала, так страшно она изменилась. Выглядела ужасно Она сидела в камере для матерей с детьми, хотя ребенок ее давно уже умер. Ее попросту забыли, потеряли на этапе. Сколько она ни писала в разные адреса — никто не отвечал!..

В камере было человек 20 матерей с детьми разного возраста, старшему — года четыре. Дети играли в ту жизнь, которая их окружала. Однажды какой-то чиновник забыл включить нас в список на питание, и целые сутки нас не кормили. Мне запомнилось, как один малыш после этого отказался играть в начальника тюрьмы, потому что этот «дядя начальник не дал нам  кашу...»

Тут-то пригодились остатки продуктов из рюкзака, которыми я поделилась с детьми. Моей девочке шел уже второй год, когда из централа нас снова отправили в этап, на этот раз по железнодорожным задворкам. Питание общее и для ребенка. Правда, иногда попадался добрый конвоир — добавлял ребенку каши, а то и покупал манную крупу, приносил крутой кипяток. Я заваривала манку, а допревала она до готовности под подушкой. Кормила еще и селедкой.

В октябре добрались до Владивостока. Это был пересыльный пункт транзитки. Здесь меня с ребенком поместили в женский барак, который после этапа показался мне раем. Барак большой, двухнарный, на нижних нарах матери с детьми, на верхних — бездетные. Это были з/к по разным бытовым статьям: воровки, растратчицы и т. д. Они пользовались привилегиями. С нами не считались. Однажды ночью на верхних нарах они открыли форточку. Утром моя девочка горела, как в огне, у нее болело горло, она сильно кашляла. Нас положили в больницу — оказалось крупозное воспаление легких. 9 ноября 38 г. она умерла в тюремной больнице у меня на руках. Страшнее этого дня в жизни ничего не было, я потеряла голову. Какой-то незнакомый мне человек принес в палату гробик. Кто-то ее вымыл, обрядил... И тогда вывели меня из больницы и разрешили идти в морг,. где лежали штабеля еще не захороненных з/к. Слухи шли

что их не хоронят в землю, а на заре вывозят в топят в море.

Так и не знаю, где исчез гробик моей малышки — ей был 1 год 2 месяца — в земле или в воде.

Когда я осиротела, меня перевели в зону, где находились з/к по политическим статьям.

В это время навигация закрылась до мая 1939 года. Мы остались зимовать во Владивостокской транзитке, о которой подробно написала Е. С. Гинзбург. А по железной дороге прибывали новые и новые этапы. Два больших женских барака были отгорожены колючей проволокой от мужской зоны.

Теснота была страшная, лежать на нарах можно было только на боку, и переворачиваться по команде. А у меня, как на грех, на нервной почве началась страшная экзема. И тогда составили две скамейки посреди барака и положили меня одну. Я страдала от горя и физическую боль терпела безропотно. Наконец меня взяли в больницу. Тогда была эпидемия кишечных заболеваний. В одном отделении в камерах находились психические больные. В коридоре стояли 32 койки, где лежали с кожными и венерическими заболеваниями мужчины и женщины.

Думаю, что меня спасла только чуткость врача, помню, ее звали Нина Александровна, и была она из Ленинграда. Она не только лечила меня, но и подкармливала, чем могла. Приходила проведать даже в воскресенье. Так я была между жизнью и смертью почти два месяца. И когда пришло время возвращаться в общий барак, Нина Александровна сама удивлялась моему выздоровлению. Я же чудо выживания объясняю только тем, что и в случившихся жутких обстоятельствах встречались люди, способные помогать другим, рискуя собственной свободой и жизнью.

Спасибо им, честь и слава!